Мирно текли годы. Виолет с Селиндией пряли и ткали, спрос на их изделия был не меньше, чем на кожи Амоса. Частенько, приезжая издалека оставить шкуру на выделку, заказчик отправлялся домой не с пустыми руками. В доме кожевника ткут прекрасное полотно, как уехать, не купив хоть что-нибудь жене. Хорошо, что от ткацкого станка такая польза, ведь Амос чувствовал: годы его клонятся к закату. Работы теперь слишком много, он не успевает очищать шкуры, даже каждодневное топтание в дубильной яме утомляет его. Но он все еще высоко держит голову, а в глазах по-прежнему горит огонь.

В доме у Амоса Счастливчика появился еще один помощник — белый мальчик, Чарли Тутейкер, один из семи детей Роджера и Мэри Тутейкер из Луненберга, городка в соседнем Массачусетсе. Амос знал отца мальчика еще по Вуберну — доктор Тутейкер жил тогда по соседству, в Биллерике, и всегда был для негров добрым другом. Он лечил и Лили во время ее последней болезни, и Лидию и всегда отказывался брать с Амоса деньги.

А теперь этот человек, чьи отец и дед тоже были врачами, пишет кожевнику из Джаффри, что дела пошли плохо, ему придется уехать из Луненберга, и он хочет устроить детей там, где о них хорошо позаботятся. Добрый пример нужнее всего, поэтому отец просит Амоса приютить Чарли до его совершеннолетия. Амос был только рад помочь доброму доктору. Составили договор, засвидетельствовали, стороны обменялись бумагами, и Чарли Тутейкер, тринадцати лет отроду, стал членом семьи Амоса Счастливчика.

— Он родился джентльменом, этого у него не отнять, и, когда вырастет, захочет, наверно, выучиться на врача, как отец, — сказал Амос жене. — Но неплохо для начала овладеть ремеслом — а там уже видно будет.

Амос частенько вынимал договор из ящика, в котором держал важные расписки, и внимательно перечитывал, дабы убедиться — он делает все, что обещал, для сына старого друга. Кожевник читал сам себе вслух:

Настоящий договор свидетельствует, что Роджер Тутейкер из Луненберга, округ Уорчестер, штат Массачусетс, врач, свободно, добровольно и без принуждения отдает своего сына Чарльза Тутейкера в обученье Амосу Счастливчику из Джаффри, округ Чешир, штат Нью-Гемпшир, кожевнику, дабы он смог перенять от того мастерство и секреты ремесла, стать подмастерьем и трудиться на благо своего хозяина, начиная с сего дня и до достижения им двадцати одного года, в течение какового срока упомянутый подмастерье обязуется верно служить упомянутому мастеру, не выдавать секретов, охотно и во всем подчиняться его законным приказаниям. Он обязуется не причинять вреда своему хозяину, а если кто-нибудь другой причинит ему вред, не допускать и не позволять этого, а уведомить упомянутого мастера. Он обязуется попусту не тратить добро упомянутого мастера и не передавать ничего посторонним лицам, иначе как по закону. Он не должен пятнать себя внебрачной связью и не может вступить в брак до истечения указанного срока. Он не должен играть в карты, кости и иные запрещенные игры, ибо от этого упомянутый мастер или иные лица могут понести ущерб. Он не может без позволения покидать службу ни днем ни ночью, бывать в пивных, тавернах и театрах, но должен весь упомянутый срок вести себя как подобает преданному подмастерью. А упомянутый мастер обязуется приложить величайшее старание, дабы обучить его и заставить научиться секретам ремесла и приемам, коим сам ныне следует. А еще мастер обязуется обеспечивать необходимые и подобающие его положению пищу и питье, кров, одежду и стирку. И наконец, мастер обязуется преподать ему, если только он окажется способным к учению, чтение, письмо и счет, также подобающие подмастерью. И для должного исполнения всех и каждого пунктов упомянутого договора обе упомянутые стороны обязуются друг другу в присутствии свидетелей и поочередно руку прилагают, и скрепляют это соглашение в одиннадцатый день марта в год от Рождества Христова тысяча семьсот девяносто третий.

Уильям Тернер Роджер Тутейкер Джейн Тернер Чарльз Тутейкер

Подписали, скрепили и торжественно провозгласили в нашем присутствии

Амос сложил и убрал документ.

— Для Чарли есть вещи поважнее чтения, письма и счета, — объяснил он жене. — Сначала сделаем из него хорошего кожевника. Это даст нам основание для дальнейшего.

— Ты учи его всему, что знаешь сам, тогда он научится большему, чем просто дубить кожи, — посоветовала Виолет. — Он узнает, как стать свободным.

С тех пор, как Амос получил свободу, его жизнь стала чередой удивительных событий, ярких и чудесных, до конца понятных только ему одному.

Лили, Лидия, Виолет, Селиндия — вехи на его пути, и там, далеко в прошлом — Ас-мун. Амос помнил нежную красоту двенадцатилетней девочки, он так мечтал заботиться о ней, нянчить ее, лелеять — вот почему Амос посвятил свою жизнь беспомощным и беззащитным.

«Ас-мун стала источником свободы для остальных», — думал старик, уносясь мыслями в прошлое, к любимой сестре. Когда они встретятся там, за Иорданом, он объяснит сестре, что всю жизнь трудился ради нее. Вечер за вечером, сидя на пороге своего дома, слушая как пощелкивает ткацкий станок, как один из сыновей Луизы Бурдо отбивает шкуру, Амос размышлял о будущей встрече с сестрой.

А когда закат начинал ткать на небе разноцветные узоры, Амос частенько отправлялся на прогулку. С вершины невысокого холма открывался широкий вид на его любимую гору. Монаднок величественно возвышается в свете угасающего дня. Амос глядит на гору, он счастлив, словно снова карабкается по склону, хотя не был там с тех пор, как ему минуло девяносто.

Наступило лето 1801 года, и Амос ощутил, что приближается к концу своего пути. Но ему оставалось еще кое-что сделать, прежде чем покинуть Джаффри.

— Если можно, помедли немного, Господи! Ты знаешь, что я задумал, знаешь, что это хорошо для Твоих детей, но Ты пока еще не указал мне путь.

Мысли кожевника погружаются в глубины памяти, иногда прошлое представляется таким же реальным, как настоящее. Он хороший работник и завоевал уважение горожан, да и многих других, кто приезжает к нему издалека, но в глазах белых обладателю черной кожи принадлежит только то место, которое, по их мнению, отведено чернокожим.

И не важно, как преданно он любит церковь, как верно ей служит, — у него по-прежнему нет своей скамьи, он и его семья ютятся на холодной северной галерее для негров. Он допущен в общину, но не на равных, меж тем, душой он — в самой сердцевине. Жизнь приучила его к такому отношению, но как не мечтать о чем-то более достойном для своего народа?

Даже под крышей построенного для нее жилища Виолет не получает заслуженного уважения, хотя люди приезжают издалека, чтобы купить ее изделия. Их-то они держат дома на почетном месте. И Селиндии нелегко избегать насмешек и оскорблений. Лучше бы ему самому сносить унижение, ибо жизнь мужчины теряет смысл, если он не в силах облегчить существование тем, кто останется после него. Его спина выдержала удары хлыста, и шрамы навсегда впечатались в кожу, но это не клеймо вероотступника и предателя, просто белому человеку вздумалось показать свою власть.

Совсем недавно, не больше года тому назад, он привез выделанную кожу в таверну. Сам бы он никогда не выбрал такого места встречи — это было желание владельца. Повернуть бы сразу назад — заказчик явно не в том состоянии, чтобы с ним хотелось иметь дело.

Амос Счастливчик остался стоять в дверях, а владелец кожи крикнул от стойки:

— Сколько я тебе должен?

— Пять долларов, — ответил Амос, гордясь, что использует новые деньги.

— Какие мы важные! — расхохотался заказчик. — Фунт стерлингов, вот как я это называю.

Выпрямившись, Амос застыл на пороге комнаты, полной чужих людей. Он не знал никого, кроме Александра Милликена, хозяина таверны.

— Кожа ваша, цена моя, — спокойно произнес старик. — У каждого есть право на свою собственность.

С насмешливым хохотом рванулся заказчик через всю комнату, выхватил кожу. Амос хотел было не отдавать, пока не получит денег, но оценив силу противника, уступил. Он тут один против всех, а Милликен — не такой человек, чтобы пойти наперекор посетителю.

— Пять долларов — цена, на которую вы согласились, отдавая мне шкуру.

Заказчик со смехом швырнул на пол пригоршню монет.

— Деньги с тех пор подешевели! Радуйся тому, что дают.

Амосу пришлось встать на колени, чтобы собрать раскатившиеся по полу медяки.

Он медленно тащился домой, в груди бушевало пламя. В кармане — жалкие гроши, а возмещения и не жди. Коли белому вздумается настоять на своем, черный мало что может возразить. Но нельзя идти домой, пока ненависть сжигает изнутри. Амос отошел к обочине, уселся на камень, повернулся лицом к своей горе.

Сегодня жители Мальборо и Дублина, окрестных городков, разводят на горе костры, чтобы выкурить волков и медведей, ведь те нередко беспокоят пасущиеся стада. Амос наблюдает: сразу в нескольких местах загораются отдельные огни, поднимаются по склону, сначала медленно, потом быстрее, смыкаются стеной, несущей гибель; громадная пирамида пламени поглощает все, что может гореть, оставляя лишь золу и пепел.

«Вот и ненависть творит с человеком то же самое, — думает Амос, — завладевает им и выжигает дотла». Но он свободный человек, свобода досталась ему не даром, он больше никогда не будет рабом.

Амос поднялся с камня и отправился домой, а его добрый друг Моисей шел рядом. Тот самый Моисей, который днем следовал за облачным столпом, а ночью за огненным, кто был свободен от споров и раздоров своего народа, и потому мог стать вождем.

— Что-то ты поздно, — Виолет удивила молчаливость мужа.

Амос рассказал ей о пламени на горе.

— Получил хорошие деньги за кожу? — спросила Виолет.

— Мне заплатили, — ответил Амос.

Виолет услышала, как муж кладет монеты в глиняный горшок, и удивилась — там у Амоса хранятся деньги на особые нужды. Она улыбнулась про себя — столько звону, значит, заплатили немало.

Долгими летними сумерками, глядя как солнце в короне лучей садится за любимой горой, Амос, сидя на пороге дома, размышлял о жизни. Он говорил себе — стоит людям понять, осознать, что они причиняют другим неимоверное страдание, все переменится.

Шли дни, и он знал — силы незаметно покидают его, как древесный сок, вытекающий из поваленного ствола, а сердечная тоска по небесам растет.

Страстное желание словно жгло его изнутри. Годами он всем делился с женой, но теперь не мог рассказать о том, что у него на сердце, не мог найти слов, не знал, как смягчить боль, которую причинит. Он по-прежнему молился, стараясь понять, как сделать белых свободными, а черных счастливыми. Однажды, явный как и прежде, пришел знак. Кожевник понял, что делать.

Ранним октябрьским утром, когда весь мир ясен и свеж, Амос Счастливчик отправился по первому морозцу знакомой дорогой в город к дьякону Споффорду. В одной руке — крепкий дубовый посох, в другой — кожаная сумка, куда он пересыпал все деньги из глиняного горшка.

— Доброе утро, Амос. Как поживаешь?

Дьякон тоже не мал ростом, так что они смотрят друг другу прямо в глаза. Дьякон кажется суровым, но улыбка ясно говорит — сердце у него доброе.

— Как всегда, хорошо, — ответил Амос, помолчал немного и продолжил: — Пришла мне пора составить завещание.

— Может и так, — согласился дьякон, — но ты еще крепок, и ремесло у тебя здоровое.

Старик покачал головой.

— Я уже решил, как распорядиться своей собственностью, и сдается мне — для мужчины это самое подходящее время, чтобы заняться завещанием.

— Ты прав.

— А вас прошу исполнить мою последнюю волю.

Дьякон Споффорд вгляделся в темное, резко очерченное, мужественное лицо, отмеченное печатью доброты. Вряд ли какой-нибудь белый, доживший до седин, прославит их город, как этот кожевник, такой скромный и такой трудолюбивый.

— Почту за честь, Амос Счастливчик, — дьякон крепко пожал негру руку.

Вдвоем они составили завещание. Амос объявил — будучи слаб телом, но находясь в здравом уме и твердой памяти, оставляет возлюбленной жене Виолет свое домашнее имущество, землю, теперь такую плодородную, любой доход от дома и хозяйства.

Дьякон Споффорд одобрительно кивнул.

— У тебя крепкое хозяйство, Амос, ты вложил в него не только силы, но и душу. Сохранит Виолет его или продаст, в любом случае она будет обеспечена на всю жизнь. Клянусь, друг мой, пока я жив, никто не сможет злоупотребить ее правами.

Амос просиял от радости. Теперь очередь Селиндии, его приемной дочери. Ей он оставляет необходимую мебель, ткацкий станок с ножным приводом, чтобы всегда могла заработать себе на жизнь, а в остальном вверяет попечению матери.

— Есть ли у тебя какие-нибудь собственные пожелания, скажи мне, я все исполню, — спросил дьякон Споффорд.

Амос кивнул.

— Я хотел бы красивую надгробную плиту для себя и для Виолет, когда придет ее время. Пусть их установят на моем участке на кладбище.

— Обещаю. Уильям Фарнсворт сам займется, никто из жителей городка лучше него не владеет молотком и зубилом. Что ты хочешь высечь на надгробной плите?

Амос Счастливчик помолчал немного.

— Пусть пастор Эйнсворт подберет что-нибудь подходящее и для меня, и для Виолет.

Дьякон Споффорд записал все, что сказал Амос.

— Есть еще одна просьба, — Амос понизил голос, словно о таких важных вещах можно говорить только благоговейным шепотом. Вот ответ на молитвы, которые он возносил все лето, знак, как распорядиться деньгами, собранными в глиняном горшке:

— Две вещи особенно важны для меня, — продолжал Амос Счастливчик, — как гора посреди равнины, возвышаются они в моей жизни. Церковь и школа. Я скопил кое-какие деньги, хватит на достойные подарки и той, и другой.

Он положил на стол кожаную сумку, достал из нее сто долларов.

— Для церкви — купите серебряные чаши для причастия.

— У церкви есть и более насущные нужды, — напомнил дьякон Споффорд.

Старец покачал головой. Он должен осуществить свою мечту. Для самого святого мига, разделяемого всеми, любой красоты мало. Он знал — никакой дар не сможет донести до людей весь смысл его жизни.

— Сделайте, как я прошу.

Дьякон записал и это.

— Все будет исполнено.

Амос развернул платок с остатком денег из глиняного горшка — двести сорок три доллара. Медленно пересчитывая, выложил бумажные банкноты и монеты на стол. Тут были и деньги, полученные от города за заботу о Полли Бурдо, и медяки, брошенные ему в таверне в уплату за кожу.

Дьякон Споффорд записал сумму и отметил — на школу. Затем, с пером наготове, глянул через стол на Амоса.

— Как же использовать эти деньги?

— Пусть город потратит их на образование своих сыновей и дочерей, как школа сочтет нужным.

— Я слышал, твоим домочадцам ученье не всегда давалось легко, — как бы извиняясь, сказал дьякон.

— От того-то я и даю деньги на школу, — объяснил Амос и поднялся — дело было сделано.

Осталось только подписаться под завещанием в присутствии трех свидетелей. Дьякон позвал Роджера Гиллмора, Джейкоба Болдуина и Оливера Джеветта поставить подписи.

Амос Счастливчик медленно шел домой, размышляя о том, как он распорядился последними в своей жизни заработанными деньгами. Он смиренно молился: пусть мальчики и девочки получают образование, тогда они научатся понимать, что делают, тогда их поступки всегда будут достойны людского звания.

Он был счастлив. А когда легко на сердце, шагается легче.

— Приходи, когда захочешь, — прошептал он, устремив взор в небеса. — Я готов.

В церковном дворе в Джаффри, что в Нью-Гемпшире, до сего дня стоят два старинных надгробья. Камень выдержал и время, и непогоду, а надписи, вырезанные умелой рукой Уильяма Фарнсворта, легко разобрать. Они гласят:

Посвящается

памяти

Амоса Счастливчика,

родившегося свободным в Африке

ставшего рабом в Америке

он выкупил свою свободу

исповедовал христианство

жил достойно

и умер с надеждой

17 ноября 1801

дожив до 91 года

Посвящается

памяти

Виолет

рабыни, выкупленной

Амосом Счастливчиком

его жены

и верного друга

умерла утешенной

его вдовой

13 сентября 1802

дожив до 73 лет

Серебряные чаши для причастия были приобретены и служили долгие годы, а школьный фонд в Джаффри существует до сих пор.

1950