С самого переезда в Джаффри Амос мечтал о собственной земле. Не первый день заглядывался он на участок в восточной части городка. Уильям Тернер, владелец, был не прочь расстаться с лишними двадцатью пятью акрами, если кто предложит подходящую цену. Уже почти год Амос, проезжая мимо, внимательно посматривал на участок — широк ли ручей, хватит ли места выкопать ямы для дубления кожи, много ли деревьев, чтобы достало и кору содрать, и дрова на зиму заготовить, велика ли вырубка — хочется развести огород, посадить что нужно. Но вечер, проведенный в хижине Луизы и ее семейства, изменил ход его мыслей.

Пообедав в полдень, Амос и Виолет уселись на крылечке домика, Селиндия играла неподалеку.

— Сердце мое болит, когда вижу, как плохо, как тяжко приходится Луизе после смерти Моисея. У маленьких детишек над головами худая крыша, а на обед — сухая корка, — глаза Амоса устремлены на гору, грубая ладонь накрывает сложенные на коленях руки Виолет.

— Что же тут поделаешь? Чем ты можешь помочь этому семейству дармоедов? — осторожно начала Виолет, зная, что Амос совсем иначе, чем она, относится к Луизе и ее детям.

— Купить бы им домик в городке, — задумчиво произнес он. — Тогда, может, Луизе удастся заработать монетку-другую, да и детишкам тоже легче будет подработать. Дать им кое-какую новую одежонку, пусть начнут жизнь заново.

— Откуда у тебя средства на такое большое дело?

— В медном котелке хватает фунтов, шиллингов и пенсов. Там немало, достанет и им помочь, и нам земли прикупить…

— Думаешь, и на то, и на другое хватит?

Он покачал головой.

— Нет, сразу оба дела не сделаешь. Но у меня неплохое ремесло, и силы пока не иссякли. Скоро опять будут деньги на покупку своей землицы.

— Амос, Амос… — умоляюще протянула она, но тут же остановилась. Когда-то он тяжким трудом заработал деньги на то, чтобы выкупить ее на свободу. Как ей теперь возражать, когда он хочет помочь тем, кто в нужде?

Виолет закрыла глаза, пытаясь удержать набежавшие слезы. Он выпустил руку жены, встал и вошел в дом. Сердце женщины билось, как дикий зверек в ловушке, слова, которые она не осмеливалась произнести, рвались с губ, пока он ковырял в золе, выкапывая котелок — их заветную кубышку. Как же трудно удержаться и не броситься к мужу — рассказать, что она натворила. Теперь ей стало казаться — она все сделала не так. Но прошлой ночью ее не мучили ни сомнения, ни страх. Нет, она поступила, как должно, зарыв котелок в лесу, уговаривала себя женщина. Надо стоять на своем, сколько хватит мужества.

Даже не открывая глаз, Виолет почувствовала — Амос показался в дверях.

— Селиндия, — позвал кожевник, голос добрый, как всегда, но в нем какие-то незнакомые нотки. Малышка бросила игру и побежала к нему.

— Да, папа Амос?

— Ты, наверно, играла в золе с моим медным котелком?

Но прежде, чем девочка успела ответить, заговорила ее мать:

— Нет, Амос, Селиндия до котелка и не дотрагивалась.

— Так куда же он делся? — теперь Амос стоял прямо перед Виолет. — Ты знаешь?

— Да, — пробормотала жена, опустив голову. Больше нет смысла притворяться.

Амос сел рядом с ней на крыльцо. Помолчал минутку-другую, а потом снова подозвал девочку:

— Селиндия, сбегай к пастору Эйнсворту, скажи — у меня нашелся хороший кусок кожи, сгодится на первоклассный переплет для Библии. Спроси, сберечь ли ему эту кожу?

— Хорошо, папа Амос, — Селиндия отбросила игрушки и помчалась по дороге. Она всегда любила выполнять поручения Амоса, особенно, если он просил ее сбегать в дом пастора или других обитателей городка.

— Зачем ты услал девочку? — удивилась Виолет.

— Негоже детским ушам слышать то, что мы можем наговорить друг другу, — голос Амоса ясно выказывал его чувства. — Скажи же мне, Виолет, что ты сделала с моим медным котелком?

Она открыла глаза и, не сводя взора с горы, начала говорить — прямо и без утайки.

— Амос, я схоронила котелок в лесу, и лучше мне умереть, не открыв тебе эту тайну, чем видеть, как ты отдаешь накопленные тяжким трудом деньги этой никчемной женщине, которая, и года не пройдет, опять все спустит.

— Виолет, — голос Амоса был тверд, — ты осмелилась взять мои деньги? Ты не имеешь права…

— Муж мой, ты даровал мне свободу, и я имею на нее право — хотя бы один раз в жизни.

— Но как тебе такое даже в голову пришло? Ты добропорядочная женщина, Виолет, и вдруг занялась воровством.

Виолет непроизвольно съежилась, на память пришли дни рабства — ей не раз приходилось терпеть побои хозяина. Но нет, теперь у нее достанет сил, она знает, что права, и будет стоять до конца, даже если Амос поднимет на нее руку.

— Сколько раз, Амос Счастливчик, ты, который уже давно мог жить в полном довольстве, отступался — из-за других. Три раза.

Сначала из-за Лили, потом из-за Лидии, а в третий раз ты отказался от своей хорошей жизни из-за меня. Я не хочу, чтобы Луиза страдала, но мне кажется — пора и тебе пожить, как надо.

— Но, Виолет… — начал он.

— Сколько раз уже город ей помогал, а дело с места не двигается, — Виолет знала, пока есть силы, надо высказать все, что накопилось на душе. — Теперь дети стали постарше, пора им заботиться о матери, да и о самих себе. Лучше тебе дать мальчикам подработать, чем помогать деньгами Луизе.

— Но, Виолет…

Она не желала даже слушать, пока не закончит.

— Когда разгорается сильный огонь, сколько дров ни подкладывай — все без толку, сгорят. Так и Луиза — она настолько бестолкова, что деньги как дрова, тут же и сгорают.

— Но, Виолет, — пытался урезонить он жену, — у нас хорошее ремесло. Денег хватает, еще несколько лет — и мы сможем купить землю.

— Каждому человеку отпущены его годы и не больше, и он, пока не умер, должен исполнить свою мечту. Господь всегда был к нам милостив, Амос, и сдается мне, Он хочет, чтобы ты немножко позаботился и о себе. Может, поэтому Он позволил тебе выкупить меня.

Они все говорили и говорили, покуда Селиндия не вернулась от пастора Эйнсворта. Но Амосу так и не удалось — ни уговорами, ни доводами рассудка, ни угрозами — заставить Виолет выдать тайное место. Весь вечер Амос искал, где бы мог быть зарыт котелок, но так ничего и не нашел. Виолет пообещала, что отдаст деньги только тогда, когда он будет готов отнести их Уильяму Тернеру — заплатить за покупку земли.

Наутро Амос, неистово ворочая шкуры в яме с дубильным раствором, пытался успокоить себя привычной работой. Бесполезно. Он никак не мог отделаться от мыслей о Луизе, несчастной, потерявшей надежду, окруженной жалобно плачущими голодными детишками. Он хотел облегчить ее существование — и не знал никакого другого способа помочь. Он настроился поступить по-своему, и никак не мог поверить Виолет, убеждавшей его, что лучше уж детям начать зарабатывать.

Когда он в полдень вернулся домой, чтобы пообедать, нелегко ему было заговорить с женой. Селиндия, сидя за столом, переводила взгляд с одного на другого — что с ними такое приключилось? Амос насупил брови и ни за что не улыбнется, а у матери на глазах слезы. Женщина чувствовала — ей не устоять, она скоро вернет мужу котелок с монетами, нет у нее сил переносить расстроенный вид мужа. Но она его жена, а значит, должна помочь ему добиться лучшей жизни.

— Еще один день, — молилась добрая женщина. — Дай мне продержаться еще один день, Господи. Ты мне скажи, если я сделала злое дело, поступила не так, как должно.

Стоя подле ямы, наполненной дубильной жидкостью, Амос тоже молился.

— Дай мне знак, Господи, дай мне знак, помоги мне увидеть волю Твою. Тогда я буду знать, что мне делать. Тогда я буду знать наверняка.

Вечером Амос отправился на гору, он больше не мог переносить грустного лица Виолет и озадаченного личика Селиндии. Стены домика казались слишком тесными, ему чудилось, что он задохнется, если не раздвинет их могучими руками. Взял кусок хлеба и фляжку воды — он не вернется обратно, пока не получит знак. Виолет смотрела на сборы и думала: если к завтрашнему дню муж не переменит решения, значит, неправа была она. Тогда она вернет его добро и смиренно попросит прощения.

Амос карабкался на гору, покуда хватало дневного света. Он шел по каменистым пастбищам у подножия горы, поднимался петляющей крутой тропой через густой лес. Когда уже почти стемнело и показалась яркая луна, он добрался до вершины Монаднока, каменистой, поросшей редкими, искривленными от ветра деревьями. Оттуда поглядел он на землю, которая простиралась внизу, купаясь в молочном тумане лунного света. Амос тяжело дышал, и немало времени ушло на то, чтобы успокоить дыхание и утишить волнующееся сердце.

Стоя на вершине, он оглядывался и на прожитые годы. «Чтобы увидеть окрестности, надо долго взбираться на гору. Чтобы оглянуться на прошлое, нужно пройти долгий путь прожитых лет», — вдруг подумалось старику. У него еще есть силы, по крайней мере, немалая их часть. Есть и ремесло. Но это все. Да, он свободен, свободны его жена и ребенок. Но нет у него земли, чтобы назвать ее своей, если вдруг сегодня появится колесница и унесет его прочь. Он подумал о семье — что случится с ними, когда некому будет о них заботиться? Потом глянул в сторону городка и вспомнил о Луизе, о том, как ей нужна помощь.

Он обрел свободу, и ему уже не раз удавалось скопить порядочную сумму. Теперь он опять хочет одним махом потратить все свои сбережения, только вот Виолет не дает. Нет у нее права ему помешать. Но он сам дал жене свободу. Ту свободу, что ничего не значит, если нет права поступать так, как подсказывает совесть.

— Господь и Бог мой, Ты всегда мне отвечаешь, Ты всегда отвечаешь тем, кто Тебе доверяет. Открой этой ночью мое сердце, дай мне знать наверняка — это Ты. Говори со мной, и я буду внимательно слушать Твои слова.

Он нашел небольшую пещерку в скале на склоне горы — здесь он проведет ночь. Как ни жарко в долине, тут, на вершине, приходится укрываться от холодного ветра. Амос надеялся провести ночь в молитве, но в горном безмолвии его сморил сон.

В глухую пору между полночью и рассветом усталому человеку спится крепче всего. Но вдруг откуда ни возьмись послышался неистовый шум, пробудивший Амоса, будто он вовсе и не закрывал глаз. Прогремел над вершиной мычанием огромного стада волов, ревом бушующего моря. Прогремел и пропал. Такой силы был этот звук, что Амос даже не заметил вдруг поднявшегося ветра. Но тут в свете чуть занимающейся зари старик увидел, как гнутся под его порывами и роняют цвет кусты азалии и кустики голубики. Тогда осознал он силу вихря и, переполненный благоговением, упал на колени.

Гора заговорила с ним. Он собственными ушами слышал ее голос. Он своими глазами видел, как все живое преклонилось перед этим голосом.

Амос вспомнил, как однажды пастор Эйнсворт рассказывал кому-то из прихожан о голосе Монаднока и других гор. Все они издают странные звуки, когда на покрытой лесом вершине горы встречаются дующие с разных сторон ветры. Один подует с севера, другой — с юга, и слышится такой рев, что впору оглохнуть, не длись этот звук считанные секунды.

Подобные разговоры были в городе нередки. Но сейчас, на вершине горы Амосу ясно одно: в его ушах раздался голос самого Бога. Он просил Бога ответить, значит, надо повиноваться этому гласу. Он начал молиться, но то была не обычная утренняя молитва. Он молился о том, чтобы Господь даровал верно понять услышанное.

Сидя на камне, глядя, как рассвет заполняет долину, старик отломил кусок хлеба, медленно запил его водой. От озер поднимался легкий туман, туман таился в низинах, где его постепенно выжигали лучи восходящего солнца. Над крепкими домиками посреди вспаханных полей и маленькими хижинами на вырубках в лесу стелились дымки — хозяева раздували очаги. Скоро настанет пора утренней трапезы, потом, отдохнувшие и подкрепившиеся, люди займутся работой — кто в поле, кто в лесной чаще. Начинается новый день с его дневными заботами, а Амос Счастливчик думает о том, как все-таки хорошо владеть своей землей. Если бы не доброта пастора, где бы он теперь жил? Вдохнуть в землю новую жизнь, возделывать ее собственными руками. Ибо богатство этой страны — земля. Владеть землей — все равно, что всегда иметь кубышку, полную монет.

Стоя в одиночестве на вершине горы, он широко улыбнулся самому себе, в нем что-то расцветало, брезжило, как рассвет, освещающий долину далеко внизу. Он взглянул на небо, такое яркое, такое голубое. Отсюда оно куда ближе, чем когда смотришь на него из долины.

— Благодарю Тебя, Господи, от всего сердца благодарю, — он благоговейно, как перенял от белых людей, прижал руку к сердцу. Потом опустился на колени и поцеловал землю — зачем, почему, он и сам не знал.

Когда Амос вошел в хижину, Виолет сидела за ткацким станком. Жужжание педали заглушило шаги. Она не знала, сколько времени муж простоял у нее за спиной, покуда тот не положил руки ей на плечи. Женщина прекратила работу и молчала, не зная, что сказать. Но его ладони, мягко покоящиеся на ее плечах, дали понять — они с мужем больше не в ссоре.

— Виолет, — начал он задумчиво, — я подумал, что человеку надлежит владеть своим куском земли, это на пользу и ему, и его семье. Я отправляюсь к Уильяму Тернеру, но негоже приходить к нему с пустыми руками.

Она радостно всплеснула руками, а потом указала на очаг.

Амос повернулся и увидел медный котелок, наполовину зарытый в золу.

— Почему ты принесла его обратно? — удивленно спросил он.

Как же легко было ответить — в первый раз за эти три дня:

— Я знала — что бы ты ни решил, когда вернешься с горы, больше тебя удерживать не буду. Это твое решение.

— Накопленное нами принадлежит нам обоим. Ты имела полное право охранять семейное достояние.

В тот же день Амос и Виолет оправились к Уильяму Тернеру и подписали купчую на двадцать пять акров вырубки и леса с протекающим по участку ручьем. Теперь этой землей будет владеть Амос.

Там, на берегу ручья, Амос построит им крепкий дом — чтобы выдержал непогоду и зимние вьюги, поставит амбар и дубильню, выроет дубильные ямы. А Виолет посадит бережно хранимые ею, пока они жили на земле пастора Эйнсворта, сокровища — сирень и чайные розы, нарциссы и ландыши.

Так, в 1789 году, когда Амосу шел восьмой десяток, он стал владельцем собственной земли — мечта его жизни, наконец, сбылась.