Конец отпуска

Мадемуазель Барбора мыслит самостоятельно

Воспоминание о мужчине, который не умел рассказывать

Завтра у национального театра

Деревеньки с красными черепичными крышами были похожи на бусинки, нанизанные на бело-серую нитку шоссе, по которому мадемуазель Барбора с уверенностью заправского водителя вела свою машину. Большая реклама с изображением шины появилась на обочине шоссе и быстро исчезла за нами. Могучие липы, окаймлявшие дорогу, размеренно проплывали мимо нас. Шшш…шшш…шшш… Искаженные изображения деревьев и облаков мелькали в кривом зеркале хромированных параболоидов, покрывающих фары машины. На один миг послышался лай собаки, который прекратился, как только исчезло с глаз несколько одиноких хижин.

Конец отпуска. Всегда в нем есть какая-то тоскливая нотка. Хотя, должен сказать, именно этот конец был лучше всего. После внезапного отъезда тети Катерины в горах стало на много лучше дышать, а мадемуазель Барбора была так мила, что кортовские красавцы со своими сногсшибательными подачами меня почти перестали навещать во сне. Постепенно я пришел к выводу, что я обладаю некоторыми свойствами, полностью искупающими мои недостатки и, следовательно, я не вижу препятствий тому, чтобы изредка с мадемуазель Барборой видеться в Праге. И не только на корте. Она сказала, что любит театр. Если я корректно приглашу ее в театр, может быть она не откажется.

Я удобно расположился на сидении, и предался воспоминаниям, в то время как кулисы ландшафта размеренно чередовались и уносились назад. Я чувствовал, что долго буду вспоминать об ушедших трех неделях, об обедах, приготовленных на костре, о двух спичках без головок, об утреннем купании в горном омуте, о ночи, проведенной в горах под Белым Седлом, и, не без злорадства, о моральной порке, доставшейся тете Катерине. Однако, хорошее расположение духа портила мысль о том, что приключилось с дедушкой.

„Бедный дедушка!“ сказал я громко.

„Почему?“ спросила мадемуазель Барбора. „Могло случиться, что вместо вас у него был бы другой внук, похуже вас“.

„Я не намерен подвергать критике дедушкиных внуков. Я говорю о его душевном расстройстве.“

„Вы что, это серьезно говорите?“ воскликнула мадемуазель Барбора. „Я не разделяю взглядов вашей тети, однако с ее заявлением, что ума у него больше чем у всех нас вместе взятых, я вполне согласна. Допускаю, что в последнее время он несколько необычно забавлялся на наш счет, но на этом все кончается. В конце концов у него могла быть для этого какая-нибудь причина.“

„Вы хотите сказать, что дедушка притворялся сумасшедшим?“ спросил я с удивлением.

„Конечно,“ сказала Барбора. „Подумайте обо всем этом хотя бы минутку, и вы придете к такому же выводу. Помните, как я спросила вас, когда ваш дедушка был в последний раз в Праге? Вы сказали, что два года назад. Чем объяснить тогда, что этот милый старик в течение нескольких дней ошеломлял нас различными прибаутками, наклеенными на окнах пражских трамваев всего несколько недель тому назад. Кто научил его этим прибауткам? Если память мне не изменяет, вы вместе со мной рассматривали табличку с надписью „Не входите, входит само». Наверное вы сразу догадались, что дедушка не мог написать эту надпись. Человек, у которого дрожит рука, не может писать плакатным пером. Когда мы сегодня утром укладывали чемоданы, вы не могли найти крышку от коробки для ботинок. Я сказала, что знаю, где она, и вы подумали, что я шучу. Я не шутила. Ваш Сатурнин сделал из нее ту самую табличку и написал на нее текст плакатным пером толщиной в два с половиной миллиметра. Тем самым пером, которым он написал заглавие дневника нашего путешествия на Белое Седло. У вашего слуги своеобразный юмор, и если ваш дедушка назвал вашу напичканную поговорками тетю „подпрыгивающей словесной мудростью славянского народа“ то позвольте мне при всем моем уважении к вашему дедушке уверить вас, что эта идея принадлежала Сатурнину. Впрочем, ваш дедушка знает, что я не верю в его помешательство. Я догадалась об этом по выражению его глаз, когда он провозгласил „Третий трамвай должен снова стоять, это как пятью пять“ и не смогла скрыть улыбку. Сигарета, которую он мне предложил, это была взятка за то, что я не порчу ему развлечения.“

„Боже мой!“ сказал я „Этого мне и в голову не пришло, а вместе с тем все это так просто! То есть теперь, когда вы об этом рассказываете, это кажется простым. Я восторгаюсь вашей сообразительностью. По-моему вам бы следовало поступить на службу в полицию. А теперь убавьте скорость: когда велосипедист едет в гору, он часто виляет то туда то сюда и может въехать прямо под машину. Вы не представляете себе, как вы меня обрадовали. Если дедушка здоров, тогда значит все в полном порядке и все замечательно!“

„Здоров“, сказала Барбора, „и вообще ваш дедушка замечательный. Я люблю его“.

Я немного помолчал, а потом сказал: „Но он очень плохо подает мячи“.

Барбора улыбнулась и спокойно сказала: „И все-таки я люблю его“.

Липы вдоль шоссе сменились тополями и слева зеркально заблестели обширные пруды. Короткий подъезд под железной дорогой зашумел в ушах и выбросил нас на ровную, прямую линию шоссе. Женщина, работающая в поле, махнула нам загорелой рукой, а маленький ребенок сделал то же самое, но с опозданием. Большой грузовик с мебелью, пыхтя, миновал нас. Бензоколонка заблестела на фоне зеленых лугов, и обслуживающий ее человек сделал нам под козырек. Прага 75 км. Другой дорожный предупреждающий знак: поворот. Шины завизжали, и снова мы едем по ровному шоссе.

Я думал о том, что даже тот, кто не влюблен в Барбору, должен признать, что у нее есть чувство юмора. Жаль, что в те вечера, когда мы сидели в темноте, мы не уговорили ее тоже что-нибудь рассказать.Она отговаривалась тем, что не умеет рассказывать, но безусловно это было не так. Очень мало людей совершенно не умеет рассказывать. Сам я с таким человеком встретился всего раз в жизни. Это было зимой, и я ночевал в турбазе для лыжников. В углу, на койке, сидел мужчина с лицом, опаленным ветром, и курил трубку. Не знаю, кто он был, но по внешнему виду это был типичный герой из фильма о лыжниках. У него был настолько внушительный вид, что кто-то из нас попросил его рассказать что-нибудь. Мы ждали рассказа о лавинах и альпийских спасательных экспедициях, но дождались мы чего-то совершенно другого. Он сказал, что очень любит рассказывать, но терпеть не может, когда его перебивают. Если мы обещаем, что не будем этого делать, он расскажет нам историю об интересном недоразумении между ним, одним его товарищем и девицей Верой, той, которая позднее из-за этого недоразумения вышла замуж за какого-то комиссионера вместо того, чтобы выйти за его товарища, любившего ее с детства, в то время как она думала, что он любит ее младшую сестру. Позднее она говорила, что действительно это так казалось, и она часто из-за этого плакала и затем вышла за этого самого комиссионера только для того, чтобы уступить его своей более счастливой сестре, особенно после того, как она убедилась, что с молодостью бесполезно бороться. Ее сестре было семнадцать лет, а ей уже минуло восемнадцать. При этом она полагала, что замужество с комиссионером по крайней мере столь же романтично, как жизнь в монастыре, потому что она была уверена, что комиссионеры и комиссионерши занимаются тем, что проповедуют веру каннибалам и в конце концов гибнут смертью мучеников. От загорелого мужчины с трубкой мы узнали, что по словам его товарища в жизни ничего более запутанного не существовало и что вся эта история еще сложнее той загадки с красными и черными шляпами в темной комнате, и что Вера всегда была сумасбродная девчонка, уж он-то, ее брат, это знает лучше всех.

Нас это удивило, и мы спросили загорелого мужчину, является ли он этим самым братом Веры. Он был просто поражен тем, как это нам могло придти в голову и сказал, что его товарищ и есть брат девицы Веры. Тогда мы спросили, сколько у него товарищей — один или два. Он ответил, что три и в свою очередь спросил нас, почему нас это так интересует. Мы ответили, что правильно сделали, спросив его, так как мы сразу почувствовали, что в своем рассказе он упомянул о двух из них. Он сказал, что ему незачем было упоминать о третьем, потому что тот живет в Пильзене и никак не связан с его рассказом. Мы, конечно, не настаивали на том, чтобы он о нем упоминал, но нам было ясно, что его товарищ, который был братом девицы Веры, не мог быть тождественным с его товарищем, ухаживающим за Верой, и нам хотелось разъяснить ему это. Нашим желанием было отличить друг от друга его товарищей. Мы допустили, что один из них будет товарищем Икс“. Он спросил, кого мы подразумеваем под этим товарищем Икс — Карла? Мы ответили, что подразумеваем именно Карла и спросили его, был ли Карл влюблен в Веру. Он сказал, что этого он не знает, но думает, что не был, так как он с Верой незнаком. На всякий случай мы спросили, знакома ли Вера со своим братом, и это его рассердило. Мы клялись, что и не думали издеваться над ним, но, судя по всему, раз этот Карл не брат Веры, и не влюблен в нее, значит, он и есть тот, который живет в Пильзене. Он сказал, что Карл не живет в Пильзене, а в Праге в районе Высочаны и добавил, что больше он ничего рассказывать не будет.

Я имею прекрасное представление о людях, не умеющих рассказывать, и как ни старайся, не могу сказать, что мадемуазель Барбора к ним принадлежит. Я наблюдал за ней, когда она вела машину без малейшего признака усталости, и размышлял о том, что она сказала мне о дедушке и Сатурнине. Я отдавал себе отчет в том, что в последнее время произошло весьма мало таких событий, за которыми бы не стоял мой сумасбродный слуга, и меня даже почти радовало, что я возвращаюсь в Прагу без него. Дело в том, что со слов доктора Влаха дедушка привык к услугам Сатурнина и поэтому доктор просил меня оставить Сатурнина у дедушки хотя бы до тех пор, пока дедушка окончательно не поправится.

На губах Барборы появилась легкая усмешка, и я спросил ее, почему она улыбается. Она ответила, что представила себе, как я буду один хозяйничать на своей шхуне и мне бы следовало пригласить тетю Катерину. Признаться, я тоже об этом думал. Конечно, не о приглашении тети Катерины, для этого сперва надо было бы сойти с ума. Но я думал о том, что не очень-то приятно будет жить на судне одному как на необитаемом острове. Мне даже пришла в голову мысль спросить госпожу Суханкову, не свободна ли моя старая квартира.

На горизонте появились пражские башни, и наш путь помаленьку подходил к концу. Мной овладела легкая подавленность. Еще час назад мне всё было совершенно ясно. Я поблагодарю мадемуазель Барбору за то, что она подвезла меня и договорюсь с ней о свидании. Спокойно и непринужденно, ведь я не мальчишка. Некоторые вещи кажутся более легкими чем они есть на самом деле. Примерно такое же чувство вас охватывает, когда вы наблюдаете за гимнастом, проделывающим упражнения на гимнастических снарядах. Боже мой, думаете вы, да ведь это совсем не трудно! Но попробуйте сами это сделать. Я думал о нашем предстоящем прощании с мадемуазель Барборой. Я предчувствовал, что все обдуманные и тщательно подготовленные слова перепутаются у меня в голове, и на меня смешно будет глядеть. Я выйду из машины, поблагодарю за приятное путешествие, произнесу какую-нибудь нелепую фразу, мадемуазель Барбора с улыбкой махнет рукой в знак того, что не за что благодарить, подаст мне руку, скажет „до свидания“, нажмет на педаль сцепления, и мой заикающийся голос, предлагающий вскоре встретиться замрет в грохоте уезжающего Рапида...

У меня настолько живо возникла перед глазами эта картина, что я уже вперед обдумывал, что я буду делать, если во время прощания не найду в себе мужества попросить у нее свидания. В голове у меня возникали разные мысли: я могу с ней как бы случайно встретиться в теннисном клубе, или же послать ей письмо через собирателя мячей Пепика, и предоставить этим самым остальным членам на целую неделю тему для разговора.

Красный свет, стой! Мадемуазель Барбора затормозила, и я обнаружил, что мы находимся уже в центре Праги. Двигатель Рапида тихо ворчал, поток автомобилей, трамваев и пешеходов перекрещивал нам путь, потом загорелся желтый, за ним зеленый свет, и мы снова поехали. На набережной мадемуазель Барбора остановила машину и с улыбкой рассматривала мое судно. Я вылез из машины и с облегчением вздохнул, так как вспомнил, что эта девушка не может просто так взять и уехать — в ее машине находится несколько моих чемоданов. Когда я с трудом вынимал первый из них, рядом со мной появился какой-то мужчина, обратившийся ко мне со словами: „А что, может вам что отнести, господин начальник?“

Пока этот человек уносил мои чемоданы, я нервно зажигал сигарету, а мадемуазель Барбора испытующе смотрела на меня. Думаю, что я немного покраснел и быстро раскрыл перед ней свой портсигар. Она зажгла сигарету, но при этом все время подолжала все также смотреть на меня. Я не знаю, сколько имеется на свете галантных способов пригласить девушку на свидание. Способ, которым воспользовался я, безусловно к ним не принадлежал.

„Не хотите ли со мной встретиться?“ спросил я, и мой голос никак нельзя было назвать громким и спокойным.

„Хочу,“ сказала мадемуазель Барбора и продолжала все также смотреть на меня.

„Когда?“ спросил я, израсходовав на это слово последний остаток воздуха в легких.

„Когда угодно,“ ответила мадемуазель Барбора, нисколько не стараясь помочь мне вылезти из этого дурацкого положения.

Я посмотрел на часы и сказал: „Завтра в тот же час я буду в Национальном театре“.

Барбора сморщила брови и спросила: „Выступать?“

„Да нет же, не выступать,“ сказал я „Буду ждать вас у кассы“.

„Договорились!“ весело сказала мадемуазель Барбора, „по моему мы можем перейти на ты. Хочешь?“

Таким образом получилось, что несколько мгновений спустя носильщик моих чемоданов усомнился в моем здравом рассудке. Я дал ему такие чаевые, как будто только что узнал, что выиграл миллион.