Разумеется, в такой славной семье, где сразу трое выходцев мужского пола возглавляли государства, а двое из них — крупнейшее государство на территории всей Европы со дня ее образования — по наследству могли переходить и переходили не только отрицательные черты. Переходили и таланты — особенно пригодные для жизни и буквально необходимые властителям. Немаловажным среди них был и талант литературный.

Начнем с характеристики писателя Сталина. Ибо именно в ней виден тот глобальный, метафизический, а где-то — и мистический смысл (см. часть из второй главы, посвященную захоронениям) наделения этого человека высшей властью в стране, занимающей 1/6 часть суши.

Когда Сталин пришел к власти, каждое его высказывание стало обладать особым значением. Эти высказывания повторялись большинством советских людей.

Для современного сознания, язык, стилистическое проявление речи это и есть личность — тот экран, сквозь который просвечивает логос, жесткий идеальный базовый конструкт личности. Следовательно, даже сталинская текучесть — это «жестко структурированный хаос».

В век постмодернизма личность предстает прежде всего как говорящая личность.

Сталин не оставил богатого литературного наследия, подобно своему духовному вождю Ленину, но его выразительные крылатые слова «Вроде жить стало лучше, жить стало веселей» (где само по себе заанаграммировано слово «Сталин») стали достоянием всеобщей советской речевой практики (67).

Главная проблема Сталина-писателя — сочетание скудности его лексикона, который почти равен лексикону Эллочки людоедки, с его невероятной эффективностью. Каждое слово он может использовать в противоположных значениях. Например, он может сказать «товарищ такой-то» в позитивном смысле, и «напрасно товарищ такой-то хочет сделать из нас дураков и т. д.» (68).

Это можно назвать речевым оборотничеством Сталина.

(Поразительным образом одновременно с Людвигом Витгенштейном (середина 1930 годов) Сталин реализует прагматическую контекстуальную модель семантики, в соответствии с которой значение слова — есть его употребление. (Кстати, по-видимому, недаром Вигтенштейн питал загадочную любовь к Сталину и Советскому Союзу.) (69).

Один из наиболее поразительных риторических приемов Сталин — отречение от собственной личности, говорение о себе в третьем лице. «Вот считают, что Сталин говорит…» Сталин считал, что это диалектика. Это несомненно элементы схизиса, шизофренического расщепления, но опять-таки парадоксальным образом это черта большого стиля европейской культуры XX века (70).

Обыкновенная буржуазно-либеральная демократия и демократический централизм, который Сталин доводит до блеска в развертывании своих логико-риторических цепочек. Это можно назвать кумулятивной логикой тоталитаризма. Никакой диалог с таким мышлением невозможен, он заворачивает слушающего в себя, как в воронку. Пример:

«Ибо что значит вернуться к единоличному хозяйству и восстановить кулаков? Это значит восстановить кулацкую кабалу, восстановить эксплуатацию крестьянства кулачеством.

Но можно ли восстановить кулачество и сохранить вместе с тем Советскую власть? Нет нельзя, Восстановление кулачества должно повести к созданию кулацкой власти и к ликвидации Советской власти — стало быть, оно должно повести к образованию буржуазного правительства, а образование буржуазного правительства должно в свою очередь вести и т. д.» (71).

Здесь имеет место сознательное нарушение логической структуры, манипулирование квази-логикой. Паранойяльное мышление.

Будучи семинаристом по образованию Сталин очень органично впитал православную риторику и топику. Его речения переполненным скрытыми цитатами из «Евангелия».

Пример: «Нас ковал великий Ленин, наш учитель, наш отец» (72).

В то же время кто же тогда отец оппозиционеров (меньшевиков)? — Абрамович. Это реминисценция из Евангелий. Кто Отец Христа — понятно. Кто же отец ваш? (фарисееев) — Дьявол!

Стилистика речей Сталина пронизана борьбой между Ветхим и Новым Заветом. «Троцкий скачет и играет» — как Давид перед скинией. Почему Давид? Потому что Троцкий — Лев Давидович (ассоциативная логика парашизофреника).

Сталин осуществил синтез традиционного российского православия-двуеверия в его кавказском варианте с темным языческим субстратом.

Весь кавказский эпос пронизан мотивами предательства, злодейств, измены и заговора. Получается, что знаменитая паранойяльность Сталина — имела двойной смысл: психиатрически-социальный и фольклорно-литературный. С точки зрения теории лингвистической относительности Э. Сэпира — Б. Л. Уорфа язык формирует характер, а не наоборот (73).

Само имя «Сталин» тоже имеет глубокие архаические фольклорные корни. Нигде в мире не существует такого культа железа и стали, как на Кавказе и прежде всего в осетинском (нартском) эпосе. Его герои в младенчестве пьют расплавленную сталь, носят стальные усы, едят стальные опилки. Один из популярнейших героев осетинского эпоса — Сослан Стальной (74).

Исследование взаимодействия между литературой, культурой и советской властью немыслимо без изучения личности и «творчества» того, кто прямо влиял на вполне реальных художников XX века, относящихся к первому ряду. Никак нельзя считать, что ода Мандельштама Сталину, «Волны», «Все наклоненья и залоги» Пастернака, пьеса «Батум» Булгакова, где Сталин изображается в виде Христа, лишь продукты разложения сознания великих авторов. Символическая стилистика мифологического подтекста и глубокие мистические коннотации этих сочинений заставляют думать, что перед нами серьезные явления, которые необходимо изучать с подобающим вниманием (75).

Особый интерес представляет случай, когда писатели-мистики и религиозные философы обращались к Сталину с мистическими посланиями, мало отличающимися от обычного творчества этих авторов. Так А. Ф. Лосев всерьез предлагал Сталину заменить православную церковь имяславческой. Откуда возникало желание беседовать на подобном языке с полуграмотным тираном? По-видимому, если совместить исследования М. Вайскопфа и филологические работы о сталинских текстах, принадлежащих великим писателям, мы увидим что они взаимодействуют на некоем высшем континуальном уровне, где собственно «культура» и «культурность» не так и важна. Они как бы сами стремились к этой загадочной завораживающей темноте (76).

В известном разговоре Пастернака со Сталиным о судьбе Мандельштама Сталин был больше всего озабочен вопросом о том, является ли Мандельштам мастером (77)? Разграничение между «ремесленником-спецом», попутчиком и подлинным строителем коммунизма, мастером, было тогда в ходу. Сталин тем самым спрашивал, «свой ли человек Мандельштам, советский ли он по духу?» Но в свете всего сказанного о писательском антураже сталинской личности — это означало: мастер — это свой брат-писатель, которого надо пощадить.

Не меньшим литературным даром обладал и Иван Грозный. Единственный из серьезных писательских недостатков, чем, пожалуй, грешат его произведения — это то, что своих литературных произведениях Грозный дерзко нарушал стилистические традиции (78).

Нельзя думать, что Грозный нарушал современные ему литературные каноны «по невежеству», как изображал это его противник князь Курбский. Грозный был одним из образованнейших людей своего времени. По свидетельству венецианца Фоскарини, Грозный читал «много историю Римского и других государств… и взял себе в образец великих римлян». Грозный заказывал перевести Историю Тита Ливия, биографии цезарей Светония, кодекс Юстиниана. В его сочинениях встречается множество ссылок на произведения древней русской литературы. Он приводил наизусть библейские тексты, места из хронографов и из русских летописей, знал летописи польские и литовские. Он цитировал наизусть целыми «паремиями и посланиями», как выразился о нем Курбский. Он читал «Хронику» Мартина Вельского (данными которой он, по-видимому, пользуется в своем послании к Курбскому). По списку Библии, сообщенному Грозным через Михаила Гарабурду князю Острожскому, была напечатана так называемая Острожская библия — первый в славянских странах полный перевод Библии. Он знал «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, философскую «Диоптру» и др.

Книги и отдельные сочинения присылали Ивану Грозному из Англии (доктор Яков — изложение учения англиканской церкви), из Польши (Стефан Баторий — книги о Грозном), из Константинополя (архидиакон Геннадий — сочинения Паламы), из Рима (сочинения о Флорентийском соборе), из Троицкого монастыря, из Суздаля и т. д. Каспар Эберфельд представлял царю изложение в защиту протестантского учения, и царь охотно говорил с ним о вере. Отправляя архидиакона Геннадия на Ближний Восток, Грозный приказывал «обычаи в странах тех писати ему». Он заботился о составлении тех или иных новых сочинений и принимал участие в литературных трудах своего сына, царевича Ивана Ивановича. К нему обращались со своими литературными произведениями Максим Грек, князь Курбский, митрополит Макарий, архимандрит Феодосии, игумен Артемий, Иван Пересветов и многие другие.

Грозный знал цену слову и широко пользовался пропагандой в своей политической деятельности. В 1572 г. литовский посол жаловался, что Грозный распространяет глумливые письма на немецком языке против короля Сигизмунда-Августа, и русские не отрицали этого. Если Грозный и не был непосредственным автором этих листков, то, во всяком случае, он был их инициатором и редактором.

Грозный вмешивался во всю литературную деятельность своего времени и оставил в ней заметный след, далеко еще не учтенный ни в историческом, ни в чисто литературном отношении.

Наиболее ярко литературный талант Грозного сказался в его письме к своему любимцу — «Васютке» Грязному, в письмах к Курбскому и в послании игумену Козьме 1573 г.

Переписка Ивана Грозного и Василия Грязного относится к 1574–1576 гг. В прошлом Василий Грязной — ближайший царский опричник, верный его слуга. В 1573 г. он был направлен на южные границы России — в заслон против крымцев. Грязной должен был отправиться в глубь степи с отрядом в несколько сот человек и добыть языков. Но крымцы «подстерегли» отряд Грязного и настигли его. Поваленный наземь Грязной отчаянно сопротивлялся, до смерти перекусав «над собою» шесть человек и двадцать два ранив, о чем не только писал впоследствии Василий Грязной Грозному, но что подтверждали и очевидцы. Грязного «чють жива» отвезли в Крым к хану, и здесь, «лежа» перед ним, юн вынужден был признаться, что он у Грозного человек «Беременный» — его любимец. Узнав об этом, крымцы решили выменять его на Дивея-Мурзу — знатного крымского воеводу, захваченного в плен русскими. Из плена Василий Грязной и написал Грозному свое первое письмо, прося обмена на Дивея. Осенью 1574 г. Василий получил ответ Грозного через гонца Ивана Мясоедова.

С этим гонцом Грозный передал Грязному свое государево жалование и сообщил ему, чтобы он не беспокоился о семье: сына его Грозный пожаловал поместьем и деньгами. Но самое письмо Грозного содержало решительный отказ выкупить его за большие деньги или обменять на Дивея-Мурзу. После этого Василий Грязной еще дважды писал царю, но крымцы не получили за Грязного Дивея-Мурзу. В 1577 г. Грязной был выкуплен за умеренную сумму, но что сталось с ним после выкупа, не известно.

Другой его респондент — бежавший в Литву князь Курбский. Между царем и изменником не могло быть той непосредственности, какая была в письмах Грозного к своему любимцу Василию Грязному или в письмах к кирилло-белозерским монахам. Грозный выступает здесь с изложением своих взглядов как государственный человек. Не случайно переписка Грозного с Курбским обращалась среди московских людей в качестве материала для чтения.

Грозный стремится дать понять Курбскому, что ему пишет сам царь — самодержец всея Руси. Свое письмо он начинает пышно, торжественно. Он пространно говорит о своих предках (недаром потом и Сталин будет его вспоминать как предка, очень достойно, о чем мы уже говорили). Курбский верно почувствовал тон письма Грозного, назвав его в своем ответе «широковещательным и многошумящим». Но и здесь, в конце концов, дает себя знать темпераментная натура Грозного. Постепенно, по мере того как он переходит к возражениям, тон письма его становится оживленнее. «А жаловали есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!». Бояре, такие, как Курбский, похитили у него в юности власть: «от юности моея благочестие, бесом подобно, поколебасте, еже от бога державу, данную ни от прародителей наших, под свою власть отторгосте». Грозный резко возражает против мнения Курбского о необходимости ему иметь мудрых советников из бояр. В полемическом задоре Грозный называет бояр своими рабами. Повторяющиеся вопросы усиливают энергию возражений. «Ино се ли совесть прокаженна, яко свое царство во своей руне держали, а работным своим владели не давали? И се ли сопротпвен разумом, еже не хотели были работными своими обладанному и овладенному? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанну и повелениу были?». «А Российское самодерьжьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи». «Царь — гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти — делай добро, а делаешь зло, бойся, ибо царь не в туне носит меч — в месть злодеям…».

Постепенно тон письма становится запальчивым. Он с азартом издевается и высмеивает Курбского, отпускает такие насмешки, которые уже лишены всякой официальности. Так, например, в первом письме к Грозному, «слезами омоченном» Курбский перечислял все обиды и преследования. В обличительном порыве Курбский в конце концов обещает положить свое письмо с собою в гроб и явиться с ним на Страшном судище, а до того не показывать Грозному своего лица. Грозный подхватил и вышутил это самое патетическое место письма Курбского: «Лице же свое, пишешь, не явити нам до дне Страшнаго суда божия? — Кто же убо восхощет таковаго ефиопскаго лица видети!».

Грозный мог быть торжественным только через силу. Он был чужд позы, охотно отказывался от условности, от обрядности. В этом отношении он был по-настоящему русский человек. Грозный, на время вынужденный к торжественности тона, в конце концов переходит к полной естественности. Можно подозревать Грозного иногда в лукавстве мысли, иногда в подгонке фактов, но самый тон его писем всегда искренен. Начав со стилистически сложных оборотов, с витийственно-цветистой речи, Грозный рано или поздно переходил в свой тон, становился самим собой: смеялся и глумился над своим противником, шутил с друзьями или горько сетовал на свою судьбу.

Это был поразительно талантливый человек. Казалось, ничто не затрудняло его в письме. Речь его текла совершенно свободно. И при этом какое разнообразие лексики, какое резкое смешение стилей, какое нежелание считаться с какими бы то ни было литературными условностями своего времени!..

Из двух посланий Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь первое послание наиболее обширно и значительно. Оно написано по следующему случаю. Несколько опальных бояр, в том числе Шереметев и Хабаров, забыв свои монашеские обеты, устроились в монастыре, как «в миру», и перестали выполнять монастырский устав. Слухи и сообщения об этом доходили и до Грозного, составившего в связи с этим свое обширное послание в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией».

Оно начинается униженно, просительно. Грозный подражает тону монашеских посланий, утрирует монашеское самоуничижение: «Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати (т. е. на высоту благочестия Кирилло-Белозерского монастыря)? Бога ради, господне и отцы, молю вас, престаньте от таковаго начинания… А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати и чем просветити?». Грозный как бы преображается в монаха, ощущает себя чернецом: «и мне мнится, окаянному, яко исполу (т. е. на половину) есмь чернец». И вот, став в положение монаха, Грозный начинает поучать. Он поучает пространно, выказывая изумительную эрудицию и богатство памяти. Постепенно нарастают и его природная властность и его скрытое раздражение. Он входит в азарт полемики.

Письмо Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь — это развернутая импровизация, импровизация в начале ученая, насыщенная цитатами, ссылками, примерами, а затем переходящая в запальчивую обвинительную речь — без строгого плана, иногда противоречивую в аргументации, но неизменно искреннюю по настроению и написанную с горячей убежденностью в своей правоте.

Вспоминая прежние крепкие монастырские нравы, Грозный мастерски рисует бытовые картинки. Он рассказывает, что видел он собственными очами в один из своих приездов к Троице. Дворецкий Грозного, князь Иван Кубенской, захотел поесть и попить в монастыре, когда этого по монастырским порядкам не полагалось — уже заблаговестили ко всенощной.

И попить-то ему захотелось, пишет Грозный, не для «прохлады», а потому только, что жаждал. Симон Шубин и иные с ним из младших монахов, а «не от больших» («болшиия давно отошли по келиам», — разъясняет Грозный) не захотели нарушить монастырские порядки и «как бы шютками молвили: князь Иван-су, поздно, уже благовестят». Но Иван Кубенский настоял на своем. Тогда разыгралась характерная сцена: «сидячи у поставца (Кубенской) с конца ест, а они (монахи) з другово конца отсылают. Да хватился хлебнуть испити, ано и капельки не осталося: все отнесено на погреб». «Таково было у Троицы крепко, — прибавляет Грозный, — да то мирянину, а не черньцу!».

Не то что с боярами — с самим царем монахи не стеснялись, если дело шло о строгом выполнении монастырских обычаев. И правильно делали! — утверждает Грозный. Он вспоминает, как в юности он приехал в Кириллов монастырь «в летнюю пору»: «мы поизпоздали ужинати, занеже у нас в Кирилове в летнюю пору не знати дня с ночию (т. е. стоят белые ночи)». И вот спутники Грозного, которые «у ествьт сидели», «попытали (т. е. попросили) стерьлядей». Позвали подкеларника Исайю («едва его с нужею привели») и потребовали у него стерлядей, но Исайя, не желая нарушать монастырских порядков, наотрез отказался. Грозный с похвалою передает безбоязненные слова, сказанные ему Исайей: «о том, о-су (т. е. государь), мне приказу не было, а о чом был приказ, и яз то и приготовил, а нынеча ночь, взяти негде; государя боюся, а бога надобе больши того боятися».

Настойчиво внушает Грозный монахам смелую мысль, что для них не существует никаких сословных (и вообще светских) различий. Святые Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский «не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись». Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и «в приказе у государя не был», но все равно простец Кирилл выше боярина Шереметева. Он напоминает, что у Троицы в постриженниках был Ряполовецкого холоп «да з Вельским з блюда едал». Грозный высказывает мысль о том, что монах в духовном отношении, в личной жизни, выше даже его — царя: двенадцать апостолов были «убогими», а на том свете будут на двенадцати престолах сидеть и судить царей вселенной.

Речь Грозного поразительно конкретна и образна. Свои рассуждения он подкрепляет примерами, случаями из своей жизни или зрительно наглядными картинами. Вот как изображает он лицемерное воздержание от питья: вначале только «в мале посидим поникши, и потом возведем брови, таже и горло, и пием, донележе в смех и детем будем». Монаха, принявшего власть, Грозный сравнивает с мертвецом, посаженным на коня. Описывая запустение Сторожевского монастыря, Грозный говорит: «тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет». Его письмо, пересыпанное вначале книжными, церковнославянскими оборотами, постепенно переходит в тон самой непринужденной беседы: беседы страстной, иронической, почти спора. Он призывает в свидетели бога, ссылается на живых свидетелей, приводит факты, имена. Его речь нетерпелива. Он сам называет ее «суесловием». Как бы устав от собственного многословия, он прерывает себя: «что ж много насчитати и глаголати», «множае нас сами весте…». Грозный не стесняется бранчливых выражений: «собака», «собачий», «пес», «в зашеек бил» и т. д. Он употребляет разговорные обороты и слова: «дурость», «дурует» «маленько», «аз на то плюнул», «а он мужик очюнной врет, а сам не ведает что». Он пользуется поговорками: «дати воля царю, ино и псарю; дати слабость вельможе, ино и простому». Его речь полна восклицаний: «ох!», «увы, увы мне!», «горе ей!». Он часто обращается к читателям и слушателям: «видети ли?», «а ты, брат, како?», «ты же како?», «милые мои!». Он прерывает свою речь вопросами, останавливает себя. Он смешивает церковнославянизмы и просторечье. Он делает смелые сопоставления библейских лиц и событий с современными все с тою же иронической целью. Богатство его лексики поразительно. Язык Грозного отличается необыкновенною гибкостью, и эта живость, близость к устной речи вносит в его произведения яркий национальный колорит. Это — по-настоящему русский писатель.

Те же черты литературной манеры Грозного наблюдаем мы и во всех других его произведениях. Во многих письмах к иностранным государям можно определить немало страниц, написанных самим Грозным. Эти страницы опознаются по властному тону, по живой игре характерного для Грозного остроумия, по самому стилю грубой, сильной и выразительной речи.

«Подсмеятельные слова», до которых был большим охотником Грозный, страстная, живая речь свободно вторгаются и в послание к королеве Елизавете Английской, и в послание к Стефану Баторию, и в послание к шведскому королю Иоганну III. Наконец, есть послания, целиком выдержанные в тоне пародии. Таково, например, знаменитое послание Грозного Симеону Бекбулатовичу. Послание это — только одно из звеньев того политического замысла, который Грозный осуществил, передав свой титул касимовскому хану Симеону Бекбулатовичу. Грозный в притворно униженном тоне, называя себя «Иванцем Васильевым», просит разрешения у ново-поставленного «великого князя всея Руси» Симеона «перебрать людишек».

Но как бы ни был Грозный привязан к шутке, к иронии, к едкому, а порой и резкому слову, — основная цель всех его произведений всегда одна и та же: он доказывает права своего единодержавства, своей власти; он обосновывает принципиальные основы своих царских прав. Даже передавая свои прерогативы Симеону Бекбулатовичу и обращаясь к нему с поддельно униженным челобитьем, Грозный поступал так, чтобы делом доказать свое полное самовластие вплоть до внешнего отказа от него. И в том, с какою смелостью доказывал Грозный свое царское самовластие, видна его исключительная одаренность.

Никогда еще русская литература до Грозного не знала такой эмоциональной речи, такой блестящей импровизации и, вместе с тем, такого полного нарушения всех правил средневекового писательства: все грани между письменной речью и живой, устной, так старательно возводившиеся в средние века, стерты; речь Грозного полна непосредственности. Грозный — прирожденный писатель, но писатель, пренебрегающий всеми искусственными приемами писательства во имя живой правды. Он пишет так, как говорит, смешивая книжные цитаты с просторечием, то издеваясь, то укоряя, то сетуя, но всегда искренно по настроению.

Литературные способности Влада Дракулы хоть и не были так развиты, как у первых двух наших героев, но умалять их тоже нельзя.

Письма Дракулы полны иронии и чёрного юмора, спрятанных под маской простодушия, причём притворство Дракулы оказалось таким умелым, что исследователи зачастую не понимают, с чем имеют дело. Иронический тон писем, который довольно хорошо виден, если читать письма в оригинале, почти всегда пропадает при переводе и при пересказе в соответствующих книжках.

Например, Дракула не мог на полном серьёзе отправлять в Брашов послание, где просил прислать «хотя бы 50 воинов», дабы показать туркам «силу» и таким способом выторговать у султана более выгодные условия мира для Румынии (письмо от 10 сентября 1456 года). Спрашивается, что же это за универсальные солдаты, терминаторы и рэмбы такие жили в Брашове, если достаточно было прислать 50 брашовян, чтобы более 50 000 турков, находившихся в то время у румынских границ, сразу занервничали, а султан сделался бы сговорчивым? На самом деле Дракула шутил, но эту шутку игнорирует большинство исследователей.

Подобные шутки мелькают у Дракулы там и сям, а одним из самых интересных посланий с этой точки зрения можно считать письмо в Сибиу от 14 марта 1457 года, адресованное городской знати.

Письмо это, содержащее целый ряд обвинений, по форме является благодарственным. Кроме того, оно изобилует комплиментами, которые Дракула отвешивает своим врагам.

Оговоримся прежде, чем привести его текст полностью. В письме речь идет о «валашском священнике» — то уже знакомый нам сводный брат Дракулы, Влад Монах. В 1457 году, когда Дракула писал письмо в Сибиу, Владу Монаху исполнилось не более 16 лет. Понятное дело, что в силу такого юного возраста этот Влад легко поддавался внушению. Юноша, вняв уговорам городской знати Сибиу, заявил свои претензии на румынский трон. Кстати, именно поэтому Дракула не называет этого юношу «мой брат», ведь признание родства означало бы и частичное признание правомерности претензий на власть. Политика — дело тонкое!

К тому же, Дракула был крайне не доволен тем фактом, что знать из Сибиу, ещё даже не посадив Влада Монаха на трон, уже делит румынские государственные доходы.

В частности, два знатных горожанина закрепили за собой все сборы с двух румынских таможен, одна из которых располагалась в городе Брэиле, на Дунае, а вторая — в Рукере, на границе с Трансильванией.

Упоминая Янышевых слуг в рассматриваемом нами письме, Дракула пытался намекнуть своим адресатам, что вскоре отправится в поход не только в земли Сибиу, но и в земли Брашова. Был ли этот намёк понят, мы не знаем.

Так или иначе, послав письмо 14 марта 1457 года, Дракула почти сразу же отправился следом за письмом, прихватив с собой войско. Добравшись до Трансильвании, румынский князь прошёлся по горной долине от Сибиу до Брашова, разоряя мелкие поселения немцев-саксонцев, встречавшиеся по пути.

В частности были разорены:

— Кастенхольц — нем. Kastenholz — современный Кашолц близ Сибиу.

— Ноудорф — нем. Neudorf- современный Ноу Ромын близ Сибиу.

— Хольцменген — нем. Holzmengen — современный Хосман близ Сибиу.

— Бренндорф — нем. Brenndorf- современный Бод близ Брашова.

— а также какие-то другие селения в Бурценланде — нем. Burzenland — так назывались все земли Брашова в общем. Румыны называли эти места Цара Бырсей.

Затем из земель Брашова румынское войско сразу же двинулось в Молдавию, чтобы помочь взойти на трон юному Штефану, будущему молдавскому князю Штефану Великому, но об этом уже не говорится в письме. В письме есть только намёки на то, с кем же Дракула собирался поквитаться в Трансильвании.

И вот наконец его текст: (Слова и выражения в скобках отсутствуют в самом документе, но добавлены для лучшего понимания смысла).

«Знатным мужам, дальновидным и осмотрительным господам, благородным отцам, братьям, друзьям и соседям нашим приношу искреннюю благодарность (за ваши дела, которые вдруг вскрылись).

Вы хорошо знаете, а сейчас припоминаете, какие между нами существуют соглашения и клятва, основательно закреплённые для (большего) доверия. Пока мы живы, они ни коим образом и никогда не должны нарушаться, и потому у нас и у вас хранятся протоколы, где всё изложено.

С нашей стороны не было никакого насилия (мы ничем вас не обидели), и даже намерений не было. Однако теперь посредством людей валашского священника, который называет себя сыном воеводы, мы узнали и вполне понимаем суть того, что вы вместе (с этими людьми) затевали и делали втайне от нас.

Мы узнали, что Петрус Гереб де Вингарт, а также Петерманус сын покойного Петермануса, ваши сограждане, готовятся пожинать плоды от вечного владения (моими) таможнями в Рукере и Брэиле, лично вами заранее подаренными и обещанными.

Подумайте и о том (случае), когда мы во время странствия прошли среди ваших земель вопреки вашему запрету. Тогда вы сговорились и устроили так, чтобы славные господа Иоанн Гереб де Вингарт и Николае де Визакна могли нас захватить и убить в городе Джод. Заслуживать любовь замечательного государя Владислава — вот что вы пожелали делать.

Однако, благодарение Богу, я (в отличие от Владислава) всюду дотягиваюсь моей властью без помощи других людей (и до вас дотянусь). С вами мы заключили добрый и нерушимый мир, но если вы окажетесь (мне) врагами, то будете враги.

Теперь мы вполне понимаем, каким образом вы хотели добиться, чтобы валашский священник, который называет себя сыном воеводы, унаследовал всё то, что по праву моё.

И если он ещё что-то против меня предпримет, то лишь потому, что вы ему это днями напролёт советуете. То же касается и земель Амлаша, куда он мог бы вступить. Он удерживал и сохранял бы их (за собой) по своей воле и одновременно по вашему желанию.

Вследствие сложившихся обстоятельств мы настоятельно просим вас и каждого из вас, чтобы вы ради Бога и соблюдения (заповедей) католической веры, а также ради братства и дружбы, существующих между нами, ответили нам письмом или по-другому уведомили, желаете ли вы оставаться верными обещаниям и установлениям, закреплённым в протоколах у нас и у вас. Но даже если вы не захотите нас уведомить, мы точно так же сможем дать отпор и (продолжим) править.

Дано в Тырговиште в ближайший понедельник после праздника Блаженного Григория Папы (т. е. дано 14 марта), года…

Влад, воевода Трансальпийский (т. е. Загорский), брат, сын и слуга ваш, во всём верный.

(Послание предназначено) для знатных мужей, дальновидных и осмотрительных господ — для Освальдуса, главы города, для судьи и присяжных Сибиу, одного из Семи Городов саксонских, (то есть) для самых медлительных друзей и соседей наших, которых (тем не менее) следует искренне уважать» (79).

Еще один исторический источник — письмо Дракулы в Рукер. В Рукере находилась румынская таможня, и именно таможенникам адресовано рассматриваемое нами письмо.

Оно не имеет чёткой датировки. Написано между 1457-м и 1461-м годами.

В письме идёт речь о том, что брашовяне обвиняют Дракулу в сотрудничестве с турками.

Как мы видим, это обвинение уже было до злосчастных событий 1462 года, когда появилось поддельное послание, якобы отправленное Дракулой султану и «перехваченное» венграми.

В нынешнем письме видна предыстория этого «турецкого дела», причём Дракула прекрасно понимает, что происходит, и прямо заявляет о том, насколько хорошо он видит сложившуюся ситуацию.

Очевидно, у Дракулы в Брашове был некий постоянный осведомитель, как и в Сибиу.

Из письма 1457 года в Сибиу мы знаем, что Дракула был очень хорошо информирован о том, что же против него замышляла местная городская знать. Получить такие данные, не имея в городском совете «своего» человека, пусть даже простого сотрудника канцелярии, невозможно. Значит, человек был!

Теперь такую же осведомлённость Дракула проявляет в отношении Брашова. Дракула точно знает, кто же в Брашове распускает про него слухи о сотрудничестве с турками. В письме говорится: «И хотел прийти ко мне от них (брашовян) один посол, а он и есть тот самый человек, из-за которого пошли слухи, он это и наплёл».

Далее Дракула по своему обыкновению шутит и говорит, что раз уж этот распространитель слухов «хотел прийти, то пусть придёт», а ведь мы все догадываемся, чем закончился бы разговор князя с этим человеком. Догадывался и сам посол. Да и Дракула знал, что посол догадывался. Вот почему далее в письме, рассматривая возможные варианты развития событий, Дракула, прежде всего, говорит о том, что надо делать, если посол прийти откажется.

Очевидно, князь приглашал этого посла к себе исключительно ради смеха, а передать приглашение поручил таможеннику из Рукера. В письме в Рукер нигде не упоминается, что Дракула прилагает к своему письму таможенникам отдельную грамоту для брашовского посла. Значит, приглашение стало исключительно устным, не подкреплённым никакой бумагой, что было унизительно для приглашаемого. Посол это человек важный, а тут какой-то таможенник передаёт ему что-то на словах, как будто речь ведётся о пустяшном деле, на изложение сути которого даже бумагу тратить жалко.

Начинается же письмо в Рукер с того, что Дракула велит одному из таможенников идти в Брашов и поговорить там, прежде всего, не с послом, а с кем-нибудь из властной верхушки. У нас, конечно же, возникает вопрос — а причём здесь всё-таки таможня? Кажется странным, что для выполнения дипломатической миссии Дракула выбирает некоего таможенника, а не отправляет в Брашов посольство. Однако если просчитать развитие ситуации на несколько ходов вперёд, то всё легко объясняется.

В письме сказано, что в Брашове возникли «слухи», что Дракула «пошёл на турецкую службу». То есть брашовяне говорили об этом открыто. Получается прямое оскорбление для Дракулы! А теперь представьте, что Дракула после такого оскорбления отправляет в Брашов полноценное посольство для объяснений, а брашовяне отказываются это посольство принять. Их отказ, вполне возможный, стал бы ещё более тяжким оскорблением!

Дракула не хочет получать оскорбления, а хочет донести до брашовян свою точку зрения. Именно поэтому он и отправляет в Брашов человека, который формально послом не является, но при этом находится близко от тех земель. Примут — хорошо. Не примут — ничего страшного.

В то же время Дракула был заинтересован в том, чтобы миссия таможенника удалась. Именно поэтому князь в письме не называет конкретного человека, кто должен идти в Брашов, а предоставляет таможенникам возможность решить и выбрать самим, чтобы отправился тот, кто действительно чувствует в себе силы для исполнения поручения.

Миссия эта сложная. Вот почему Дракула обещает награду, если всё удастся. Князь говорит, что тот, кто дойдёт до Брашова и сумеет добиться приёма у кого-то из отцов города, «не будет нищ».

Это письмо примечательно ещё и тем, что написано не на латыни, как большинство «шутливых» писем Дракулы, а на старославянском, потому что оно адресовано людям Дракулы, а не кому-то во вне.

Так уж повелось, что все грамоты и указы для внутреннего использования в Румынском княжестве было принято составлять именно на старославянском языке. Кстати, старославянский язык, который в Средние века назывался просто славянским, не так уж сильно отличался от русского, поэтому если б Дракула вдруг оказался среди нас, то смог бы с нами объясниться, потому что все румынские князья знали этот язык как второй родной.

Вот и еще одно доказательство связи Дракулы с его далекими потомками — Иваном Грозным и Сталиным! Это — панславизм!

Послания на латыни, о которых чаще всего идёт речь, когда мы говорим о переписке Дракулы, отправлялись только иностранным адресатам, да и то не всем. Например, молдавскому князю Штефану, своему другу и соседу, Дракула отправил бы письмо на славянском. Жаль, что таких писем не сохранилось.

Также, как ни странно, письма в Турцию тоже составлялись на славянском языке, поскольку у турков было очень много болгарских и сербских рабов, которые служили переводчиками. Славянскую грамоту они прекрасно понимали, а вот латынь — гораздо хуже.

Также важно знать, что письмо написано так называемым «полууставом» — т. е. по упрощённым правилам, чтоб меньше времени тратить на составление документа. Для полуустава был характерен пропуск букв и даже целых слов.

А вот и текст: «(Слова и выражения в скобках отсутствуют в письме, но добавлены для лучшего понимания смысла).

Обращаюсь моей властью к сборщикам пошлин в Рукере. Говорю вам всем, в который час прочтёте сие повеление, в тот же час пусть один из вас отправится в Брашов, и пусть даст знать брашовянам (всю правду) о тех слухах, будто я пошёл на турецкую службу. Пусть (тот, кто пойдёт в Брашов) помнит, что за то не будет нищ (а будет награждён).

И хотел прийти ко мне от них (брашовян) один посол, а он и есть тот самый человек, из-за которого пошли слухи, он это и наплёл. Поэтому тот (посол), кто хотел прийти, пусть придёт.

Если не захочет прийти ко мне, тогда тот сборщик пошлин, который пойдёт в Брашов, пусть придёт ещё и ко мне и даст мне знать (почему посол отказался). А сей человек, который донесёт (мне ответ посла), имеет книгу (где записано, с кого сколько взято пошлины), и пусть оставит её вам (другим сборщикам), когда отправится из сего дома (таможенного). Если же захочет дойти ко мне тот (брашовский) посол, пусть с ним придёт и тот сборщик пошлин, что ходил в Брашов.

Иначе да не будет.

Иоанн Влад воевода, милостью Божьей господин (всей земли Угровлахийской). Предназначено: Сборщикам пошлин в Рукере» (80).

В сходстве талантов — еще одно удивительное совпадение характеров, свойственное характерам родственным. Все больше точек соприкосновения видим мы по ходу исследования, все больше портретных сходств. И, наконец, венец этих сходств, самая жирная из этих точек — отношение к Богу. Именно в нем выразилось истинное предназначение руководителей государств, которое они понимали с молодых ногтей.