ЧТО С ВАМИ, ДОРОГАЯ КИШ?

В апреле у мужа Киш обнаружили рак легких. Хоронили его пятнадцатого сентября. Тогда же открылась сельскохозяйственная ярмарка.

Стоял прекрасный теплый день. Киш сидела у свежей могилы, грелась на солнце. Ноги в черных чулках удобно пристроила на груду камней.

Она уже оплакала бедного Пали, когда принесла домой заключение врача из поликлиники. Все остальное было как ненужное приложение. Картофельное пюре, судно, стирка белья. Бессонные ночи.

Полгода ждала — скорее бы конец. Люди любят собак, лошадей. И пристреливают их, когда те ломают себе позвоночник.

Киш три дня не умывалась. Смотрела на свои неровные, потрескавшиеся ногти. Она смертельно устала.

Чувство освобождения пришло к ней внезапно. Время в сутках вдруг растянулось до бесконечности. И это было для нее как подарок.

На следующий день Киш пошла на ярмарку. Съела пару дебреценских колбасок с горчицей. Сделала дома генеральную уборку. Переставила мебель в комнате и стала мыться два раза в день. Забрала домой Жужику от бабушки.

В октябре все еще просыпалась вдруг среди ночи, но потом, облегченно вздохнув, засыпала. Вскакивать уже было незачем.

В ноябре купила абонемент в театр и постригла волосы. В декабре взяла сверхурочную работу. Купила дочке итальянскую куклу и положила ее под елку.

— Только ты у меня и есть, — сказала она Жужике, — только для тебя и живу. Ты будешь отличницей в школе, круглой отличницей.

В январе начальник попросил ее перейти на более трудный участок. Так ей легче будет забыть о своем горе. Киш рассердилась. Ей нужно свободное время. У нее ребенок.

В феврале ничего особенного не произошло. В марте сама отремонтировала квартиру. В апреле отправилась гулять с Жужикой, но от шума и суеты воскресного утра у нее разболелась голова. Голова болела и на следующий день. С тех пор вечерами Киш стала рассказывать, как мучился ее бедный муж. Показывала пустые аптечные пузырьки. В одном из них еще оставалось лекарство.

В мае приболела немного. В июне ей предложили идти в отпуск, но она отказалась. Она вдова. И хочет отдыхать в августе. В один из дней, тогда еще шел дождь и по телевизору не было передачи, пошла к косметичке. Взяла у нее питательный крем для сухой кожи. Покрасила волосы в более светлый тон. Парикмахер уговорил. Ведь она еще так молода! Двадцать восемь лет.

В июле она отшлепала Жужику, потому что та очень просилась в цирк, а ей совсем не хотелось туда идти. Ей вообще ничего не хотелось.

В августе ей дали путевку в Матрахазу, в горы. Дочка много бегала, шалила. Кожа у нее стала как шоколадная. С ними в комнате жила пятидесятилетняя женщина, работница с фабрики. А вообще-то все отдыхали семьями. Через десять дней они вернулись домой. Жужа не хотела ехать, плакала. Киш опять отшлепала дочку.

В сентябре дворничиха, собирая мусор, спросила ее:

— Что с вами, дорогая Киш? Круги под глазами… Нехорошо так, все одна и одна…

Киш посадила на могилу анютины глазки, а по краям примулы и своей сослуживице по отделу зарплаты сказала:

— Знаешь, раньше жизнь у меня живее шла. С бедным Пали каждый день что-нибудь случалось…

И снова наступил ноябрь, а потом декабрь. На премию Киш преподнесла Жужике электрическую железную дорогу.

— Скажи, моя звездочка, красивая у тебя мама? — спрашивала она дочку у новогодней елки.

Эта зима была на редкость суровой. Они почти все время сидели дома. Однажды Киш приснилось, что с экрана телевизора сошел диктор, подсел к ней в кресло и обнял ее.

Весной Киш купила новое пальто и модный красивый костюм в дорогом салоне.

— Вам будто шестнадцать лет! — сказала дворничиха. — Желаю вам счастья, милая Киш.

Они часто ходили с дочкой на остров Маргит. Там гуляло много народу. Семьями. Или парочки. Один мужчина обхватил Жужику сзади за талию, приподнял и снова поставил наземь.

— Какая милая девочка!

И это все, что случилось в мае и в июне.

В июле Жужику взяли к себе бабушка с дедушкой. Киш уехала на Балатон. Поселилась в частном доме. По соседству жили шесть молодых парней. С утра они уходили с аквалангами на озеро. После обеда возились с мотоциклами. По вечерам играли на гитаре. Один из них спросил у Киш в последний день:

— Не скучно вам одной?

В поезде, когда ехала домой, у окна стоял высокий усатый мужчина. Крестьянин, едет в Пешт за покупками. Городскую легкомысленную жизнь не одобряет. Они смотрели, как проплывают поля за окном, как заходит солнце.

Поужинали в кабачке Яноша и поднялись на гору Геллерт. Весь город был залит огнями, они долго бродили по улицам. Киш все о чем-то болтала, о чем не вспоминала с девических лет. Может, незаметно для себя и рассказала всю свою жизнь. Только-то и хорошего было в тот вечер, что адрес потом в руке остался. Адрес, куда писать.

Но в августе письмо пришло обратно. Адресат по указанному адресу не проживает. В сентябре, когда исполнилось два года, как она овдовела, начальник проворчал раздраженно:

— Что с вами, дорогая Киш? Красивая женщина, хорошо зарабатываете, и дочка у вас умница.

Киш попросила дать ей сверхурочную работу, но выполняла ее механически.

А потом снова рождество. Новая мебель в кредит. Новогодний вечер у двоюродной сестры. Две чужие, захмелевшие пары.

В январе Киш записалась на курсы английского языка. В феврале бросила их.

В марте выскочила из прихожей и дернула соседскую девушку за волосы.

— Ты, шлюшка, нечего обниматься у моей двери…

— Что с вами, дорогая Киш? — с издевкой спросила девушка и рассмеялась.

Киш на две недели отправили в санаторий подлечить нервы.

Когда она вернулась домой, уже близилось лето и Жужи готовилась к школе.

Киш радовалась:

— Что за дочка! Ребенок для меня дороже всего на свете. Совсем взрослая стала. А мужчины? Зачем они мне? И потом… лишь бы какой мне и самой не нужен…

В ноябре пришел столяр починить сломанный карниз. Он стал недавно работать в их районе. Мальчишки потешались над его кривыми ногами.

Столяр вежливо поблагодарил за кофе и одобрительно причмокнул языком:

— Что ни говори, заботливые женские руки.

Киш расплакалась. Столяр был удивлен, по-отечески положил узловатую руку на ее колено.

— Что с вами, дорогая Киш? Мне вы можете сказать. Я человек простой, но многое чего уже пережил.

Столяр заходил еще два или три раза. А потом перестал ходить. У него была жена, славная, работящая женщина из тёрёкбалинтского кооператива, и два взрослых сына.

— Что с вами, дорогая Киш? — шутливо спросила Жужика как-то зимним утром. Когда это точно случилось, сейчас трудно сказать. — Что с тобой? Почему ты не протопила печку?

Киш не ответила, только глаза у нее забегали.

На одеяле лежал последний отцовский пузырек из-под лекарства. Пустой.

Жужика закричала.

Голова Киш металась по подушке. Доктор подоспел вовремя.

— Что с вами, дорогая Киш? — рассеянно спросил он, обхватывая пальцами запястье женщины.

Перевод Л. Васильевой.

© Издательство «Молодая гвардия», 1975.

 

БЕЗ КАНАТА

Август — период вегетации. Позднее, в сентябре, человек выбирается из песка и с новыми силами кидается изобретать велосипед. Осень побуждает к действию. Центробежные силы получают дополнительное ускорение. Кое-кто не выдерживает, таких машина вышвыривает. Но большинство наслаждается этим коловращением. Что и говорить, сентябрь — это миллион возможностей. Вот только какую из них удастся ухватить, а какая так и останется зыбким миражем?..

— Стоп, приехали! Что толку мусолить одно и то же, если в конце концов все рушится, а суть в том… — Морелли вскочил со стула в кафе и, поскольку даже отдаленно не представлял себе, в чем же суть, быстро расплатился.

Точно одно: сегодня двадцать восьмое августа. Через несколько дней премьера. До этого нужно проработать идею до мелочей. Времени на философствование нет. В бытность студентом классического отделения он как любитель показывал фокусы, а теперь, значит, снискав славу иллюзиониста, заделался философом? Глупо. Всему свое место. Сейчас главное — новый трюк. Продумать теорию, отладить эффекты. Технические решения останутся прежними, но вот монтаж должен быть иной, совершенно оригинальный!

Морелли торопился. Утром и после обеда репетиции, вечером сборная программа с воняющей потом летней передвижной труппой. Туда его, к счастью, не включили. И так довольно. Режиссер придумал для его номера новый световой эффект. Фонарики, как в луна-парке на гондолах. Сладко до тошноты, и потом, кого этим можно удивить?.. Бездарный тип.

В четыре репетиция. Если он опоздает, его опять запишут. А ведь он именно сегодня хотел вылезти со своей замечательной идеей. Пока еще не поздно. Изящная мыслишка. Коллеги оценят. Поджечь увеличительным стеклом птицу, и чтоб из пепла неожиданно вылетела точно такая же, живая! Птица Феникс! Да! Это уже творчество. Конечно, понадобится три голубя, зато иллюзия будет полная. Как у Кио. Нужно что-то новое, примитивные фокусы всем надоели…

Но разве это кто-нибудь понимает? Стелла с сестрицей знай раскачиваются на своих качелях да взлетают поочередно в воздух. Шнайдер, реквизитор, утверждает, что они даже переспать ни с кем не решаются, так трясутся за свою прыгучесть. У них и разговор всегда один: те четверть часа, что они находятся под куполом, костюм да блестки. Движутся они, правда, отлично. Глаз не оторвешь. Но так, само по себе, кому это нужно? Бахвальство капитана Вернера тоже непереносимо. Капитан Вернер!

Морелли уже десять лет работал в цирке, но так и не мог привыкнуть к именам. Капитан Вернер! То есть Янош Вермеш. А Морелли? Гашпар Марош. Когда подписывали договор, он еще пытался протестовать. «Нельзя ли, простите, остаться при своем имени?» — «Ну что вы, молодой человек! Иллюзионист Гашпар Марош! Разве это звучит?» Он хотел было объяснить, что так даже интереснее, но ему не дали и слова сказать. «Морелли! Это именно то, что нужно! Прекрасное имя! Вы же латинист по образованию! — с гордостью сказал кадровик циркового управления. — Морелли! Здесь и амур и мораль, необузданная страсть и строгие правила… уже само имя — искусство! Понимаете?»

Морелли вздохнул. В конце концов, и с этим именем дела его шли неплохо. Имя приобрело известность. Но почему необходимо, чтобы укротитель непременно был капитаном? При виде Вернера он не мог удержаться от насмешек. Стоило тому подойти, как он сразу же награждал его каким-нибудь званием. «А вот и господин полковник!» Вернер из-за этого считает, что он пренебрежительно относится к его занятию. А ведь он не с беззубыми зверушками работает. Зрелище на самом деле впечатляющее. Он в белоснежном камзоле, сам черноволосый, курчавый, с беспощадной улыбкой на губах… Женщины по нему с ума сходят. Не женится. Говорят, раз в неделю он устраивает оргии в каком-то тайном притоне. Из цирковых никого к себе не зовет. Как знать, куда он ходит и кто ходит к нему? Неудивительно, что Маргит слегка всем этим брезгует.

Морелли втиснулся в переполненный трамвай. Вообще-то смешно, что он женился на учительнице. Маргит преподает химию. Цирк она ненавидит. А его все-таки полюбила. «Ты не такой, как они, тебя ждет большое будущее» — любимая ее фраза. Куда ж больше? Его и так вся страна знает. Машина у них тоже есть. Сейчас в ремонте. Потому он и опаздывает.

Не сегодня завтра придет новенький, какой-нибудь начинающий. Крегер ушел на пенсию. Тони остался, у него все по-прежнему. Отличный был клоун десять лет назад в паре с дядюшкой Пали, бегемотом. После того как дядюшка Пали умер от тромба, Тони стал объезжать на земном шаре манеж, выставляя напоказ афишки с названием номеров. В прошлом году на пятидесятом представлении он поскользнулся, упал плашмя и расшиб голову. С тех пор не может удержаться на шаре. Но ни в какую не отступается… Скоро всех с ума сведет своим упорством. Никак не хочет примириться с тем, что вынужден на своих двоих обходить манеж.

Начало сезона всегда кошмар. Все как ненормальные. К тому же говорят, будто повысят ставки. Директору вечно подавай новое. «Тащите свежие идеи, ребятушки, свежие идеи…» Но по-настоящему новое вряд ли кто придумает. Если только он вылезет со своими птицами.

«Надо было взять такси, — подосадовал Морелли, — теперь опоздал». В пять минут пятого он вышел из метро. «Вечером не лягу, пока еще раз не продумаю номер. Реквизит, конечно, обойдется недешево, но оно того стоит».

В этом году, видно, последняя жара. В помещении будет еще душнее.

Морелли удивился. Арена освещена, но никто не работает. Пахнет песком и ковром. Он потянул носом. Еще какой-то чужой запах. Нафталин, точно нафталин!

Униформист дядюшка Марко сообщнически ему подмигнул.

— Добрый день, господин артист. Не опоздали, не беспокойтесь. Все еще в уборных. Новенький явился, господин Карчи с ним занимается.

Господин Карчи! Так называемый режиссер! Даже служители понимают. Значит, новенький? Тогда они все в общем зале.

Морелли порадовался. Он устал от замечаний.

В зале на его приветствие едва ответили. Все толпились вокруг Карчи и новичка. Лицо Карчи пылало красными пятнами, словно тело белокожих девушек после горячей ванны и мыла. Судя по всему, он был взбешен.

— Вы даже училища не кончали? — спрашивал он стоящего перед ним юношу. Тот не ответил, лишь отрицательно помотал головой. Ну и тип! Морелли тоже невольно почувствовал раздражение. Парень был не так уж и молод.

— Ему все тридцать будет, — неодобрительно прошептала Стелла и с чувством собственного превосходства тряхнула головой.

Напялил темно-синий костюм, темно-синий, в этакое пекло! Двубортный! Такие, с острыми лацканами, лет двадцать назад носили… а на ногах вдобавок бежевые туфли. Стоит в почтительной позе, будто крестьянин перед судом… однако есть в нем что-то развязное! Ага, конечно, рука в кармане! Ну что, скажите, за манеры? Каким ветром его сюда занесло?

— Но все-таки… кто вас аттестовывал, вас кто-нибудь видел? — с надеждой спросил Карчи. Вдруг он просто аферист, и можно дать ему пинка под зад.

— Видели, — ответил новенький, и Морелли еще пуще разозлился, услышав его голос. Покорный, тихий, далекий. Словно не он сам говорил, а радио у него в животе. — Многие видели… Товарищ Ковалич видел и еще… — Он перечислил имена. Всего двенадцать. Потом опять замолк, будто кто-то щелкнул выключателем у него внутри.

— Так… значит, видели. И у директора вы были… Ступайте, дети мои, дайте поговорить с коллегой… — нервно выкрикнул Карчи. Но никто не двинулся с места.

— Какую вы кончали школу?

— Классическую гимназию.

Все опять застыли в изумлении. Этот? Гимназию?

— И… где же вы работали до сих пор? — Карчи потеребил на носу очки.

— В Ниредьхазе, Дебрецене, Шашхаломе, Будапеште и Сечёде, — послушной скороговоркой перечислил новенький города. На лице его не дрогнул ни один мускул. Рука так и оставалась в кармане. Все-таки он ненормальный!

— В коллективе каком-нибудь?

— Нет, не в коллективе, — ответил этот субчик и наконец вынул руку из кармана. Боже, какие патологически длинные пальцы!

— Не в коллективе.. Так, от случая к случаю.

— Черт!.. — не удержался Карчи. — Ну и что же вы умеете? В чем оно заключается, то, что «многие видели»? Что вы хотите у нас делать?

— Это вы режиссер! Вам лучше знать, — сказал новенький. Руку он опять сунул в карман. В уголках рта заиграла пренебрежительная усмешка.

«Хулиган! Он просто хулиган!» — удовлетворенно подумал Морелли.

Карчи взревел:

— Попрошу не забываться!

Хулиган удивленно сдвинул брови. Словно не понимая. Потом махнул рукой.

— Я канатоходец. Знаете… Туда-сюда, туда-сюда… — и он показал рукой, — по веревочке…

Карчи хмыкнул. Парень счел беседу оконченной и, отойдя в угол, сел. Поджал под себя ноги, будто малое дитя.

— Ну хватит, начинаем репетицию, — захлопал в ладоши Карчи. — Я позову вас, когда дойдет очередь… вас… как зовут?

Новенький вскочил, поклонился, словно самый что ни на есть благовоспитанный юноша.

— Петер Крона…

— Ваше сценическое имя, господин артист! Сценическое… — кругом захихикали.

— У меня нет, — сказал Петер, — да и не нужно. Просто Петер Крона… Важен ведь не жаворонок, а песня, как известно…

Карчи был уже в дверях и оттуда обернулся.

— Что такое? Что там еще с жаворонком? — устало переспросил он и покрутил пальцем у виска.

Морелли тоже оглянулся. Петер Крона. Туда-сюда по веревочке… Сидит в углу с самым простодушным видом! Это он притащил с собой запах нафталина, это чучело жаворонка… Этот хулиган, или пижон, или просто хам… Этот черт его знает кто такой.

— Нет, прислать за три дня до премьеры! — шипел Карчи. — Все готово, афиши расклеены. Программа составлена, куда я его ткну?

— А что говорит старик? — поинтересовался Морелли. Все стояли за кулисами. Курили. Крона остался на манеже. Хотел сначала один попробовать с новой аппаратурой. Он ничего не принес с собой, только растрепанный трос да два крюка. Хорошо, что у них все есть. Тросы разной толщины, натягивающиеся между отличными пьедесталами. Мальчишка как в рай попал.

— Так что сказал старик?

— Ну что он мог сказать? Велел включить в программу, уверял, что останемся довольны. Просил не сердиться, что поздно сообщил, так уж вышло. Словом, как обычно.

— Еще вопрос, может ли он вообще что-нибудь?

— Даже если может… сколько еще придется с ним мучиться, чтобы выпустить на манеж. Если он действительно может что-то такое, с чем нам не стыдно выйти — и в этом «нам» было все: лучший коллектив страны, самый красивый цирк с наисовременнейшим оборудованием. — Мы здесь не в бирюльки играем.

Морелли выпустил дым. На сей раз он был согласен с Карчи.

— Чего и ждать, если артисты сами ничего не решают, — с горечью обронил Карчи. — В цветник в сапогах не лезут… — Он не упускал случая произнести эту фразу в подобных обстоятельствах. Бывало, получал по носу. Но Морелли он не боялся. До известной степени даже уважал его. Человек образованный, учился в университете, если с умом укрощать его фантазии, получаются классные номера. После нескольких его удачных трюков публика прямо-таки неистовствовала.

Морелли отвел глаза от Карчи и улыбнулся.

«Артисты… Бедный ты мой артист… — подумал он. — Дай артистам власть, разве было бы лучше? Вот уж когда действительно новому каюк… Ведь они патологически боятся всего непривычного. Их мнения не выходят за рамки общепринятого. Они еще могут простить, если кто-то прыгает выше, но если по-другому — никогда. А тут пришлось бы переступать через себя…» Морелли едва не растянулся на полу: мяч Тони скользнул ему прямо под ноги.

— Вы и тут за свое, пугало вы огородное? — Он сразу же пожалел. Не надо было. К счастью, Тони, кажется, не расслышал или не понял, потому что приветливо кивнул и покатил мяч дальше. Он едва мог обхватить переливающийся всеми цветами радуги шар. Задвинул его в угол и попытался залезть там, упираясь спиной в стену, вдруг получится. Стелла время от времени рассеянно поглядывала в его сторону, словно на перебирающую лапками муху, хорошо хоть оставили в покое, пусть старается. Бедный старик.

«Интересно, — размышлял Морелли, отряхивая брюки, — в нем совсем нет зависти. Стоит во время выступлений у главного входа, от души хлопает, кивает. Видно, что искренне рад чужому успеху…» Морелли даже растрогался.

Катока-Каталина, фея-джигит, хватила его по лопаткам.

— Послушай, приятель…

У Катоки все были приятелями. Морелли всегда поражался, как может эта коренастая, большеногая, большерукая, волосатая девица так легко порхать над крупом лошади. Он спросил ее однажды: «Как тебе это удается, Катока?» Она рассмеялась: «В поместье отца я в свое время без седла ездила. Приходилось и лассо бросать. Так что мне все нипочем…» Старики рассказывали, что Катока начинала свою трудовую деятельность в конце сороковых служителем при лошадях. Вон откуда вознеслась. Жаль, что она скоро состарится.

— Что я должен послушать, Катока?

— Скажи как человек понимающий, что красивее, яблоко или груша? — И она торопливо пояснила: — Я имею в виду женскую грудь… что красивее? Яблоко или груша?

Морелли разозлился. Опять эти пошлости! Они с Вернером два сапога пара, но того самовлюбленного типа он хоть может послать куда подальше. Теперь же он нехотя пробурчал, стараясь попасть в тон:

— Все равно, главное, чтоб не висела.

— Вот видишь, — прокричала Катока Вернеру, который обстригал ногти, — слышишь, ты, ублюдок?..

Морелли пришел в ярость. «Беда с этими артистами, слово за слово — и уже одна грязь, а им хоть бы что. Тонкости чувств почти ни в ком не осталось, о каком же творчестве тогда может идти речь?..»

— Ты что, заснул? Идем! — Стелла ткнула его под лопатку. — Этот сопливый щенок соблаговолил разрешить нам вернуться на манеж.

Новенький лежал на сетке. Карчи крикнул ему:

— Ну, дружочек, посмотрим, что нас кормит!

Крона вскочил. Снизу каната совсем не было видно. Наверное, он выбрал волосяной трос.

«Как он бестолково орудует шестом, — отметил Морелли. — Даже залезть как следует не может. Авантюрист…»

Петер уже стоял под куполом. Высоко, надо отдать ему должное. Но что он так возится? Думает, зрители станут ждать?

— Привет. Это еще кто? — На Морелли повеяло привычным запахом духов. Маргит и сама стояла рядом, просовывая ему руку под мышку. — Я пригнала машину, содрали девятьсот шестьдесят форинтов… Кто это?

Морелли поцеловал ее в лоб. Вот это женщина! Никогда ни капельки пота.

— Ты у меня золото. Это новенький. Судя по всему, большой недотепа, смотри, сколько возится…

Карчи заорал:

— Ради всего святого, делайте наконец что-нибудь, время идет!

Петер все стоял и вертел головой из стороны в сторону. Дважды он вытягивал ногу, но оба раза убирал ее обратно.

— Боится, — протянул капитан, — боится, бедолага.

Кругом засмеялись.

Наконец Петер пошел. Шест дрожал и качался у него в руках. Он сделал несколько шагов. Никто в точности не видел, что произошло, как он уже лежал с балансиром на сетке.

Все облегченно вздохнули. Сейчас он извинится и уйдет, этот искатель приключений. Ему бы поучиться пару лет, тогда, может…

Однако Петер даже не посмотрел в их сторону. В сердцах он пнул ногой основание пьедестала. Опять полез вверх с шестом… Они отчетливо слышали, как он выругался. Начал по новой.

Казалось, сейчас он опять упадет. Морелли даже на секунду зажмурился. «Ему, должно быть, ужасно стыдно, — подумал он, — ужасно стыдно, что мы тут все стоим и смотрим». Стук заставил его поднять глаза. Петер балансировал на краю каната. Шеста у него в руках уже не было. Потом он двинулся по едва различимой горизонтальной линии. Без балансира, слегка шевеля подрагивающими пальцами. Дошел до конца. Коснулся стойки и неожиданно повернул назад. Словно внимая звукам музыки, заскользил он обратно по канату.

«Сейчас что-то произойдет, — пронеслось в голове Морелли, — нет, он больше не свалится, что-то другое…»

Петер в третий раз проделывал свой путь. Вот он остановился на середине каната. Издал пронзительный возглас, словно утопающий, вынырнув из воды. Секунда — и он уже вращался под куполом. Прыгни он на сантиметр выше, наверняка разнес бы себе череп. Еще два шага вперед. Теперь он трижды перевернулся в воздухе. С Карчи пот льет градом… Прыжок, шаг, прыжок…

— Остановите его! Нельзя так искушать господа! — Морелли с ужасом узнал свой голос.

— Ты же не веришь в бога… — улыбнулась Маргит, но не ему, а туда, в воздух.

Прыжки теперь следовали один за другим, невозможно было разглядеть что-нибудь в этом безостановочном верчении.

— Сумасшедший хулиган, — угрожающе прошептал Карчи, — только сумасшедший может решиться на такое… Если он упадет, то полетит за сетку. Я не хотел его пускать, он меня вынудил…

— Он не упадет, — сказал вдруг Морелли, — не упадет. — И почувствовал облегчение. «Теперь я знаю, кто ты такой», — подумал он не без зависти. Остальные как хотят, а он не побоится сказать правду.

Невероятно быстрое вращение вокруг каната — и Петер без всякого перехода закончил номер. Пошатываясь, добрел до лестницы. Из последних сил слез вниз. Сел на песок. Уронил голову между колен.

— Его в дурдом надо, — прошипел капитан, но ему никто не ответил. Карчи в растерянности смотрел на Морелли. Стелла недоверчиво покачивала головой. Катока фыркала. Все были в замешательстве.

Морелли поискал глазами Маргит, но та уже исчезла. А как кстати было бы ее присутствие, когда он, охваченный волнением, произнес, умиляясь собственному великодушию:

— Это было восхитительно!

Все повернулись к нему в некоторой неуверенности. И он еще раз повторил, как бы невольно, покорный какой-то властной внутренней силе:

— Восхитительно!

Тут все разом загалдели. Капитан подбежал к Петеру и с силой огрел его по спине:

— Что же ты молчал, сукин ты сын?

Девицы набросились на него с вопросами. Но Карчи отогнал их.

— Спокойно, дети мои, сохраняйте порядок. Это было потрясающе, старик, если уж я говорю, потрясающе, значит, действительно потрясающе… На представлении, конечно, надо будет раскручивать все постепенно. На выходе подпустим какую-нибудь зажигательную мелодию, а самую изюминку прибережем под конец.

— Я считаю, ему нужно черное облегающее трико с серебряными парчовыми вставками, — восторженно предложила Стелла.

— Этот номер и в подштанниках будет смотреться! — пророкотала Каталина.

Новенький повел рукой по взмокшим волосам. Снял рубашку. Он был как пьяный.

Морелли разозлился. Ну что за скоты! Лезут, а ведь даже не понимают, о чем речь. Он тронул Петера за плечо. Его грела мысль, что только они с Петером по-настоящему понимают друг друга:

— Такого еще не бывало… слышишь?

Петер посмотрел ему в глаза. «Он совсем не рад, — изумился Морелли. — Но почему?» В груди заныло. Он вспомнил о своих птицах, своей великой идее. Не будет он ничего делать. Какой смысл. Теперь — после того, что они видели, — все это никчемно и жалко.

— Блеск! — воскликнул он еще раз и почувствовал, что превзошел самого себя.

В одобрительном гуле его глаза наткнулись на карлика.

— Правда, дядюшка Тони?

Тони сидел в углу и улыбался. Ногой он выводил на песке незамысловатые фигуры. Он что-то пробурчал, потом стер неразборчивые знаки.

— Что ты там говорил про птиц? — спросил Карчи в буфете.

— Пустяки… Ничего интересного, — отмахнулся Морелли. Он уже был не так доволен собой, как прежде. «Нельзя было допускать, чтобы тебя положили на обе лопатки, — думал он, — в любом случае нельзя. Искусство — вещь сложная, может, и моя работа тоже чего-то стоит, на свой лад…» — Признание собственной бездарности равносильно смерти, — лишь под конец фразы он спохватился, что произносит это вслух, Карчи.

— Верно, — кивнул тот и коротко вздохнул, — ах, как это верно! Всем бы твой талант! Представляешь, сразу две сенсации… Рискни, Гажи!

«Собственно, не такой уж он плохой парень, — с удивлением подумал Морелли, — и ведь как тонко играет! Он же понятия ни о чем не имеет, но как тонко играет!»

— Трюк, правда, жутковатый… Но мне нравится сама идея.

— Смотреться хорошо будет?

Морелли возмутился.

— Огонь, пламя, летящая птица… или мне голых баб жечь?

Карчи успокаивающе положил ему руку на плечо.

— Не сердись, старик. О форме тоже надо подумать. Вспомни, перед кем ты выступаешь. Речь не обо мне, но ведь это все-таки цирк, согласись?

— Цирк, цирк, — устало подтвердил Морелли, — это цирк.

— Ну вот видишь. Люди приходят сюда развлечься. Пойдем поговорим, я свободен до вечера.

Добросовестный какой. И почему он не пошел в почтовые служащие? Если сейчас остаться, Маргит будет ворчать. Впрочем, не исключено, что ее уже нет. Может, она обиделась?

— Ты не видел Маргит?

Карчи отвернулся от стойки и крикнул сидящим за столиками:

— Эй… вы не видели госпожу Маргит?

Морелли знал, что он говорит без всякой насмешки. Они уважали Маргит как человека со стороны, неизменно скупого на восторги. Боялись ее спокойных, широко расставленных глаз, острого язычка. Госпожа Маргит — это было принятое обращение, некий знак отличия.

Ответил капитан:

— Она на лавочке сидит в павильоне.

— В такую жару? — возмутился Морелли. — Что она там делает?

— Пока только беседует, — сострила Катока. — Беседует с героем дня.

Бедная Маргит! Хорошенькое удовольствие. Что ей этот канатоходец? Удивительно, как она до сих пор терпит. Сейчас появится в дверях и, надув губки, с благодушной иронией сообщит: «Я испросила у герцога соизволения закончить этот на редкость поучительный разговор».

Карчи взял Морелли за руку.

— Пойдем в кабинет. Захвати две бутылочки «Фанты».

«Ладно, — подумал Морелли. — Ладно. Мне все равно. Расскажу — не расскажу, сделаю — не сделаю, в конечном счете все равно. Главное — бороться, бороться до последней минуты».

— Если Маргит будет меня искать…

— Я ей скажу, — пообещал Тони. — Когда уйдет этот несчастный.

Несчастный?

Морелли зло уставился на Тони. Почему несчастный? Он не понимал.

«Все зависть, — решил он наконец, — все мы завистливые свиньи…»

— Что вы беспрестанно ерзаете? — накинулась Маргит на новенького. — Сидите спокойно. Вы что, нервничаете?

— Нет, — отмахнулся Петер, — злюсь.

— Почему? — спросила она и, спросив, почувствовала щекочущее волнение, которому сама удивилась.

— Вам не все равно? Вам ведь абсолютно все равно. — В его голосе была лишь спокойная убежденность, он не хотел обидеть.

Маргит усмехнулась.

— В общем-то вы правы. К чему болтать попусту. Вся беда в том, что в сознании двух людей даже самые простейшие понятия имеют разное значение… Мы произносим слова, и каждый вкладывает в них свой смысл…

«Ух, до чего же я умная, — подумала она и закурила сигарету, — только стоит ли изощряться в остроумии перед этим…»

Петер нерешительно протянул руку, чтобы дать ей прикурить, но на полпути рука его бессильно упала. Он немного помолчал, потом взглянул на Маргит.

— Вы чем занимаетесь? Вы ведь не в цирке работаете, да?

— Я жена Морелли, — неуверенно ответила Маргит. Знает ли он вообще, кто такой Морелли?

— А! Знаменитый Морелли! Тот высокий, лысоватый? Порядочный человек, должно быть.

Маргит звонко расхохоталась. Не обращая внимания на то, что у нее задралась юбка.

— Порядочный человек! Вот это здорово! Морелли — порядочный человек! Вы просто прелесть!

— Опять мы жонглируем понятиями, — спокойно сказал Петер. — Попробуйте вложить другой смысл в эти привычные слова…

Маргит обиженно вспыхнула. Ее хотят побить ее же оружием? Грубиян.

— Никогда не повторяйте других, даже такую важную персону, как я, любезный… как ваше имя?

Новенький произнес по слогам:

— Пе-тер Кро-на. Я, собственно, и не собирался повторять то, что вы сказали. Это слишком банально.

Маргит покраснела. Надо встать и уйти, бросив этого щенка. И зачем только она подсела к нему. Пытается грубостью прикрыть свою глупость. Под куполом он был, конечно, великолепен, но одно дело — там, наверху, а другое — здесь, внизу… Интересно, как он теперь выпутается?

Петер дотронулся до ее руки.

— Вы обиделись? В банальности тоже есть своя правда. Многие и до нее не дорастают. Иногда граница между банальным и глубоко самобытным весьма зыбкая… Вы чем занимаетесь помимо того, что греетесь в лучах мужниной славы?

«Его слова заставляют задуматься», — не могла не признать Маргит. В ней поднялось жгучее желание дать о себе как можно более исчерпывающий ответ.

— Я учительница. Печатаю статьи в специальных химических и биологических журналах.

— И вам не скучно? — наивно, как маленький, спросил Петер.

Маргит опешила, но тут же, сама себе удивляясь, с легкостью призналась:

— Ужасно скучно.

Петер удовлетворенно мотнул головой:

— Вот видите. А почему?

— Я об этом пока не думала… На первых порах, когда я что-то начинаю, я полна воодушевления. А к концу мне становится смертельно скучно. Странно, да?

— А почему вам становится скучно? — опять спросил Петер и поучающе поднял палец.

— Может, потому что… мало. Когда все готово, я чувствую себя, словно ребенок, устроивший в тазу бурю.

Петер по-мальчишески присвистнул.

— Если учесть, что вы учительница, в вас что-то есть. Только не надо сравнений.

— А чем плохи сравнения?

— Они не точны… Совсем не точны. Из-за них все расплывается.

— Кажется, я понимаю, — тихо сказала Маргит, и в ней вспыхнула тревожная догадка. — Вы стремитесь к совершенству, да? И то, что вы делали наверху, нет, так нельзя сказать, то, что произошло с вами наверху, — это поистине неподражаемо. Грандиозно!

Петер раздраженно притопнул каблуком.

— А я все-таки зол… словно я где-то напортачил… вы видели!..

Маргит пронзило радостью. У нее просят помощи!

— Видела! Это было великолепно, Петер. Клянусь, великолепно!

Петер откинулся назад.

— Тогда не знаю…

Маргит обиженно надулась.

— А я думала, вы все знаете.

Петер пронзительно рассмеялся.

— Этого еще не хватало! Надеюсь, у меня все впереди.

«Опять не понимаю», — призналась себе Маргит.

— Конечно, это прекрасно, когда человек постоянно недоволен собой.

— Не продолжайте, — перебил ее Петер. — Боюсь, мы сейчас собьемся на глупости.

Они вздохнули. Пахло выжженной травой и разогретой масляной краской. Пыльные цветы клонились к покрытой трещинами земле. Мир оцепенел в сиянии докрасна раскаленного солнца.

«Не знаю пока, — думала Маргит, поглядывая на неподвижные кусты, — не знаю, забуду ли я завтра эти цветы, эти узоры из белых камешков под ногами или буду помнить их долго-долго…»

— Сколько вам лет? — спросила она наконец, хотя ей было совсем неинтересно.

— Мало, двадцать шесть.

— А вам хочется быть стариком?

— Стариком нет, но немного постарше. Чтоб за плечами что-то было. Но увы, если ничего не происходит, то и не взрослеешь. Вы вот тоже остались ребенком.

— Я? — Маргит улыбнулась. — Мне почти тридцать. Знакомые считают меня слишком умной, муж иногда — излишне мрачной. А вы говорите — осталась ребенком! Боже!

— Все равно ребенком. Что в вашей жизни было? Считай, ничего.

— Неправда, — вспыхнула Маргит. — Раз мне пришлось такое пережить!

— Всего раз? — любезно осведомился Петер. — Любовь, наверное?

— Безумная любовь!..

— Этого мало. Один раз, одна любовь…

— Еще смерть матери, и дети… у меня могли бы быть дети, но…

— Не нужно об этом. Это серьезно, я понимаю. А вот вши у вас когда-нибудь были?

Маргит опять смешалась.

— Что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю, страдали ли вы когда-нибудь от грязи, от ран? Сводило ли вам когда-нибудь нутро от голода?

Маргит непонимающе покачала головой. Петер протянул руку за ее спиной и запустил пятерню ей в волосы.

— Водились ли когда-нибудь вши в этой сверкающей лавине? — Его пальцы оглаживали затылок, неровности черепа.

Маргит, словно пес, молча отдалась ласке. Глаза ее закрылись. В памяти всплыл Морелли. Стихи, которые он ей читал. Браунинг, Китс, Ронсар, Малларме… Божественная музыка! Но сейчас она не помнит ни единой мелодии!

Петер отвел руку.

— Вам, наверное, надо идти.

— Я не тороплюсь, — быстро ответила Маргит и посмотрела на небо. — Тучи собираются… Может, будет гроза. А то жарко, сил нет.

— Какая нетерпеливая. Не любите ждать, романтику вам подавай, приключения.

— Это вы о грозе?

— О внезапных переменах. Прилетит облачко, принесет дождичка, и сразу полегчает… Вы ведь на это надеетесь, верно?

— А если я жажду бури, разгула стихий?..

— Не обманывайте себя! Все хотят счастья. Особенно вы.

— Кто это «вы»?

— Вы, женщины!

— Что, досталось от женщин? — спросила Маргит и почувствовала, что ей удалось свернуть на знакомую колею.

— Досталось? Нет. Не могу пожаловаться. Просто имел с ними дело, этого довольно.

— Вы так говорите, словно их у вас бог знает сколько было.

— А вам любопытно? Я и женат был.

— И что же, ушли?

— Нет, — спокойно ответил Петер, — она ушла от меня.

— Вы ее любили?

Петер повел плечом.

— Все не так просто.

— Не хотите говорить? — тихо спросила Маргит.

Петер молчал.

— Вы уже ни во что не верите? — Маргит прижала руку к животу. «Вот сейчас, сейчас все изменится…» — Не верите в случайную встречу, которая принесет вам избавление?

Лицо Петера дрогнуло, как у дирижера, услышавшего фальшивую ноту. Помолчав, он, однако, послушно ответил с некоторым оттенком горечи:

— В любовь, что ли? Нет… Вы уж простите. Было б только хуже, если б я попался вам на крючок.

— С чего вы взяли, что я… — воскликнула Маргит. Она делала отчаянные усилия, чтобы овладеть собой. — Вы что же думаете, что я…

Петер резко поднялся.

— Бросьте! Я ухожу.

— Вы вымокнете, — машинально проговорила она.

— Да оглянитесь. Чернота исчезла. Жарит сильнее, чем днем. А ведь солнце уже садится.

— Жаль, — улыбнулась Маргит и стала причесываться. — Так когда премьера?

— Пятого. Вы же знаете. Красивая у вас машина. «Мерседес»?

Она рассеянно уставилась на кремовый автомобиль за оградой.

— Да. Раньше была «шкода».

— Не много с ней возни?

— Да нет, пока бегает. Вот только бензин жрет.

— Конечно, недешевое удовольствие… Ну… я пойду. Надеюсь, еще встретимся, милая…

«Боже, он даже имени моего не знает!» — возмутилась она про себя.

— Маргит.

— Милая Маргит, до свидания! — выпалил Петер, поклонился и пошел.

Но у ворот он неожиданно остановился. Побежал назад. Поднял из-под ног Маргит белый камешек и застенчиво, словно мальчишка леденец, положил его на раскрытую ладонь Маргит.

Пять ее пальцев — будто когти хищной птицы — плотно сомкнулись над шероховатым кругляшом.

— Сил моих больше нет… Иди ты к черту! Перед премьерой для меня существуют только звери, могла бы уже знать! — орал на Катоку капитан тридцать первого августа.

— Ты думаешь, мне от тебя чего-нибудь нужно, скотина? Вон твоя вонючая слониха, иди к ней и целуйся! Самая тебе пара! — взвилась Катока и плюнула в капитана. Капитан швырнул в нее пепельницей. Катока схватила вазу, но Стелла вцепилась в нее и потащила в туалет, Вернера тем временем теснил к дверям Карчи.

Морелли просто рассвирепел.

— Скажи, — повернулся он к Петеру, который лениво позевывал у окна, — скажи, ну разве не позор? Это еще по-божески, а ведь в прошлом году мы их разнимали огнетушителем.

Возвратился Карчи.

— Что толку бежать за телегой, если тебя в нее все равно не посадят? Противно.

— Кретин ты, — высунула Катока голову из туалета, — я только раз хочу с ним переспать, всего один раз, идиот…

— Цыц! — гаркнула за ее спиной Стелла и втянула ее назад. — Не вылезай из-под крана!

— Сброд какой-то… а ты мучайся, делай с ними программу! Да я вам такого строгача влеплю за четыре дня до премьеры, что вы у меня посинеете! Здесь рабочее место, а не что-нибудь! Дома хоть перегрызитесь, а здесь чтоб был порядок!

— Совершенно верно, — крикнул через окно капитан, — пусть вместо меня Тони выходит, может, его сожрут вместе с вами со всеми в придачу, и будет полный порядок.

— Да ты, да я… — Карчи рванулся к двери, но Петер схватил его за руку, повернул к себе и улыбнулся в глаза. «Бросьте! Все это мыльные пузыри», — как бы хотел он сказать.

Карчи перевел дух. Высвободил руку и поискал глазами Морелли:

— Ну что с ними делать? Ненормальные…

— Вышвырнуть! Перевести кого-нибудь в другую труппу, — убежденно сказал Морелли.

— Да, но кого?

Морелли хмыкнул.

— Это пусть директор решает. Директор все знает, — забормотал Тони.

Карчи вздохнул. Один — скотина, другой — идиот.

— Надо выгнать того, кто виноват, — с достоинством докончил Тони.

— Кого резать, кого бить, все равно тебе водить… Это старые штучки, дядюшка Тони… Не знаю, насколько вас интересует мое мнение, но, по-моему, лучше сказать этой ретивой фее всю правду, — подал голос Петер.

— Какую правду? — удивился Морелли.

Петер широко раскрыл глаза.

— Хватит шутить… Вы действительно не знаете?

Они непонимающе переглянулись. Тони даже выпустил из рук мяч. У Карчи задергалась щека.

— Да о чем вы?

— Подите сюда, — призывно помахал Петер и подошел к окну.

Все с некоторой робостью последовали за ним.

— Я сразу обратил внимание…

Вернер сидел на корточках посреди сада, в гуще чахлого львиного зева. Он отщипывал один за другим густо-розовые цветки и с жадностью открывал и закрывал плотно захлопывающиеся чашечки. Потом, зажмурившись, стал мерно водить по лицу мохнатыми лепестками. Прошло несколько минут, а он все сидел, закусив нижнюю губу, казалось, весь в ожидании. Карчи только хотел сострить, как вдруг Вернер с обидой вскочил и принялся хлестать вокруг себя кнутом. Сбитые цветы кучками громоздились вокруг него.

— Нервы, — извиняюще прошептал Карчи, — нервы совсем никуда…

Петер обернулся к Морелли:

— Он уже не мужчина… Понимаете?

Морелли был ошарашен.

— Мне это и в голову не приходило.

— Что там у вас происходит? — похлопала Стелла Тони по спине.

Тони не ответил. Стоя на стуле, он смотрел поверх голов во двор. Остальные постепенно отхлынули от окна, а он все не двигался с места. Потом вдруг замолотил ногами по стулу, все быстрее и быстрее.

— Вы, — крикнул он, указывая на Петера коротенькими пальцами, — вы — растленный тип!.. Я вас ненавижу!

Зазвенел звонок на репетицию.

— Идемте, — сконфуженно позвал Карчи. Все с облегчением последовали за ним. Петер тоже вышел, скользнув по карлику безучастным взглядом.

Тони еще постоял на стуле, потом осторожно слез, колени у него дрожали.

В день генеральной репетиции Маргит бродила возле выхода. Ждала мужа. Белое платье ее резко контрастировало с почти негритянской чернотой загара. Вместо привычного запаха духов вокруг витал легкий солоноватый аромат.

— Чудный вечер. Я за тобой. — И мягким движением она опустила руки на плечи Морелли. Кивнула идущему следом Петеру. — Скажи, что ты в восторге.

— Очень мило с твоей стороны. — Морелли коснулся губами ее волос. И подосадовал. Он только что попросил Петера пройтись с ним. Хотелось услышать его мнение насчет номера с птицами. Неловко будет отсылать Маргит, раз уж она за ним приехала.

Петер неожиданно выступил из-за его спины. Склонился к руке Маргит, поцеловал и даже шаркнул ножкой. Он был определенно смешон.

— Вам в какую сторону? А то влезайте к нам, немного подвезем… — небрежно бросила Маргит и посмотрела на освещенную афишу на фасаде, куда розовыми буквами уже подписали: «Петер Крона, летающий человек».

Морелли ждал, что Петер ответит, но тот молчал.

— Видишь ли, радость моя, в чем дело… — начал он сам, — дело в том, что мы хотели немного прогуляться. Завтра премьера, а у нас еще кое-что…

— Что кое-что? — спросила Маргит.

«Нервничает. Ужасно нервничает, по голосу слышу», — подумал Морелли. Он уже почти решил, что поедет с ней.

— Речь идет о новом номере, ты же знаешь…

— А что о нем говорить? Мы же вчера с тобой все обсудили. Разве сегодня были срывы? Или шеф чем-нибудь не доволен?

— Ну что ты! Карчи очень нравится. Я могу быть спокоен.

— Так в чем же дело? Что за фокусы такие, хотелось бы знать? — Голос ее пресекался.

Петер тронул Морелли за плечо.

— Отложим до другого раза. Езжайте домой.

— Неужели? Вы разрешаете? Как это любезно с вашей стороны… — ядовито проговорила Маргит. Лица ее уже не было видно в быстро сгущающейся темноте. — Мое почтение!

— Но Маргит… — сделал последнюю попытку Морелли. И взял жену за руку. Маргит со всей силой впилась ногтями в его ладонь, потом оттолкнула его.

— Оставь меня!.. Я прекрасно без тебя обойдусь. Без вас обоих! Идите куда хотите! — И она стремительно кинулась к машине. Буквально рухнула на сиденье. Рывком сорвала машину с места.

Морелли в смущении прокричал ей вслед:

— Подожди у развилки! Слышишь? Не дури, Маргит!.. — Но машина уже скрылась из виду.

— Ничего не понимаю… Такой взбудораженной я ее еще никогда не видел.

— Премьера… — ничего не выражающим тоном сказал Петер.

— Ты думаешь! Но так волноваться! Не следовало отпускать ее одну.

— Ничего с ней не случится, — насмешливо буркнул Петер.

— Да я не о том, — сказал Морелли. Он представил себе ночь. Долгие рыдания, полосы света на стене, отбрасываемые ночником. Теперь уже все равно.

— Я, пожалуй, пойду…

— Брось, ничего страшного. Дойдем до пруда, а потом я отправлюсь домой. — Невольным движением он взял Петера за руку. Тот высвободил руку и закурил.

Молча они двинулись в путь. На улицах было еще людно. Хрустальное сияние выглянувших звезд слегка охладило горячий, сливово-синий воздух.

— Какое чистое небо. — Морелли показал на звезды: — Падают…

— Загадайте желание.

— А почему бы и нет? Я люблю всякую бессмыслицу.

— Наша профессия такая.

— Не профессия, а искусство… У меня, Петер, нет профессии.

— Однако зарабатываете вы неплохо!

— Ты что придираешься? Ты же прекрасно знаешь, о чем я говорю. И прошу тебя, давай на «ты». Впрочем, если не хочешь, скажи прямо.

— Да нет, отчего же, — запротестовал Петер, — просто как-то не получается. Язык не поворачивается, и все тут. Не обращайте внимания, говорите мне «ты».

«Уважает, — удовлетворенно подумал Морелли, — уважает парнишка. Комплексует, наверное. А ведь нет у него для этого, увы, никаких оснований. И он это быстро поймет».

— Слушай, откуда ты узнал, что Вернер импотент? Из-за того, как он тогда с цветами?.. — неожиданно вспомнил он про капитана.

Петер нехотя ответил:

— Да нет, это только так, нюансы. Я давно подозревал. Настоящий мужчина не бывает груб с женщинами. Даже животные и те… Возьмем хоть быков, они только друг друга бодают.

— Но он, кроме Като, никому не хамит.

— Ну как тебе объяснить. Помнишь, твоя жена приходила однажды на репетицию. В таком оранжевом платье без рукавов. Она облокотилась о барьер напротив Вернера. А я рядом стоял. Картина была откровенная, но она, конечно, не нарочно. А Вернер даже внимания не обратил. Только когда заметил, что я смотрю — ты уж прости, сам знаешь, как это бывает, — тогда только уставился. Напрягся изо всех сил, но без толку. Ничего не почувствовал. Тут он разозлился и без всякой причины пнул льва. С тех пор я уже не сомневался.

— Тебе не приходится напрягаться, верно? — шутливо спросил Морелли, но в голосе его послышалась растерянность.

Петер поднял на него глаза. И ответил с беспристрастностью естествоиспытателя:

— Нет. Я люблю женщин.

«Я чуть не поставил себя в смешное положение, — мелькнуло у Морелли, — впредь надо быть осторожнее».

Они свернули на безлюдную улицу.

— Что-то меня не тянет сейчас в кафе… Ты как?..

— Я хожу в кафе, когда на душе муторно, — сказал Петер, — оттуда выходишь как новенький.

— Из этой толпы?

— Конечно. Все на тебя смотрят, тут не закричишь. Дары цивилизации! Со временем я привык подавлять таким образом боль, как зевок в обществе.

— О какой боли ты говоришь?

— О всякой. Я не делаю из своих горестей стихотворные циклы.

«Он восхитителен, — подумал Морелли, — как ни грустно, совершенно восхитителен. И перешел наконец на «ты».

— Сядем. Сегодня у тебя не может быть плохого настроения. Все прошло отлично.

— Ты серьезно так думаешь?

— Послушай — да сядь ты наконец на лавку, — восторги не в моем духе. Я себе цену знаю. И голова у меня работает. Я не о том говорю, чего я внешне достиг, а о том, что́ я по сравнению с другими. Мне всегда хотелось быть лучше, понимаешь? Но не только ради себя… Впрочем, я не это хотел тебе сказать, а то, что, когда я увидел тебя наверху, я подумал — для меня все кончено. Ты был великолепен, это было настоящее, мне до тебя расти и расти… У меня еще никогда ни к кому такого чувства не было.

— Правда? Ты вправду так считаешь? — в волнении перебил его Петер, да так некстати, что Морелли почти обиделся.

«Ему до меня совсем нет дела! И зачем только я затеял этот разговор? Его распирает от успеха. Может, он из высокомерия, а не из скромности говорил мне «вы»?»

— Я всегда говорю правду. Вежливость в искусстве — пустой звук. Тебе это лучше других известно.

— Прости меня, — сказал Петер, с силой теребя его за рукав пиджака. — Мне так важно это слышать!

— Но ведь ты и сам так думаешь, разве нет? Подобные вещи человек всегда о себе знает.

— Не знает, — с отчаянием воскликнул Петер, — в том-то и беда, что не знает. Я с малых лет прыгаю на канате. И с тех пор все думаю, стоит это чего-нибудь или нет. Я уже и бросал, и перепробовал много всякого другого, а потом опять оказывался там же, снова и снова, на этой дурацкой веревке. Так скажите мне, вы скажите, стоит это чего-нибудь?

«Опять это «вы»! Крепко ему, видно, досталось, иначе откуда бы такая недоверчивость».

— Вот увидишь, ты будешь иметь потрясающий успех! Завтра увидишь.

— Успех! Это ничего не значит. Успех у меня всегда был. С шести лет, с первого выступления на улице Кишштацио. Я не о том.

— Понимаю. Тебе хочется нового, оригинального, как и мне. Но ты своего достиг.

— Это лишь бледное подобие. Я не могу тебе объяснить. Даже если новое, совершенно новое, чего это стоит?

«Что-то непонятно, о чем он, — раздраженно подумал Морелли, — какая-то у него каша в голове».

— Какие у тебя, собственно, проблемы?

— Да никаких… Просто стыдно иногда.

— Чего?

— Взрослый человек, а выделывает какие-то кренделя на веревочке.

— Но какие искусные кренделя, Петер!

— Все равно. Таскать мешки, или шить ботинки, или придумывать машины — это я понимаю… В этом есть смысл, хоть отчасти…

— Но ведь у тебя талант, — сказал Морелли, не найдя другого аргумента.

— Талант ничего не стоит. Эгоизм один. Он даже меня нисколько не спасает, не то что других. Чем выше я прыгаю, тем острее ощущаю стыд. Посмотреть, конечно, красиво. Но какой в этом внутренний смысл? Зачем я это делаю? Что жду от тех, кто на меня смотрит? Что я им даю? Если ты сейчас начнешь говорить про заряд бодрости, смену впечатлений, я тебя удушу.

— Не начну, — тихо покачал головой Морелли. Он откинулся назад и положил затылок на спинку лавки. — Не начну.

— Бессмысленно все! Люди смотрят, ужасаются, восхищаются, потом расходятся по домам и забывают.

— Тебе обидно, что забывают?

— Они не меня забывают. Мое имя они иногда и месяцы спустя помнят. Они забывают, что видели. А почему бы и нет? Я ничего им не дал, что может помочь, если вечером они свалятся от усталости или кто-то вдруг сыграет в ящик… Ничего, что они могли бы унести с собой!

Иллюзионист расстроенно слушал. Самоубийство — вести такие разговоры за день до премьеры. Надо бежать домой, под град упреков Маргит. И то лучше.

— Так ты хочешь доказать мне, что то, что ты делаешь, по большому счету ничего не стоит? — отрешенно спросил он наконец.

— Именно! — воскликнул Петер, и голос его прервался.

«Уж не плачет ли он? — изумился Морелли, и ему стало стыдно. — Не собирается ли он зарыдать? И от него я ждал совета?»

— Тогда объясни мне, — накинулся он на Петера, уже разозлясь, — объясни, почему, когда ты в первый раз спустился, почему я бросился к тебе в восторге? Почему у меня все настроение пропало заводить разговор о своем новом номере? Почему у меня такое чувство, что после тебя все халтура? Ну, отвечай, не то я обложу тебя как следует, если ты и дальше будешь ныть.

— Не знаю, — ответил Петер и, нащупав руку Морелли, сжал ее.

Гроза все-таки будет. Луна скрылась за тучами. Фонари еще не зажигались. От темноты у Морелли закружилась голова. Он затянулся сигаретой. Эта тлеющая точка — вот и все, что было. Она покачивалась, мерцая, перед их лицами.

— Не знаю, почему у тебя такое чувство. Но если бы ты сам додумался, если б сказал мне… подумай немного.

— О чем? — спросил Морелли, и у него перехватило дыхание.

— Сам знаешь, — понукающе прошептал Петер. — Что я даю? Для чего все это? Скажи, если тебя это так расстраивает… ну скажи!

Морелли закрыл глаза. Он с детства не выносил темноты. Ничего в ней не видел. Напрасно он ощупывал сырые доски скамейки. Предметы не помогали. Он потерял ориентировку. Сильно похолодало. От поясницы поползла дрожь, перебралась через плечо и достигла сердца. Тело ощущалось как не свое, словно от укола новокаина.

«Надо ему ответить что-нибудь, он ведь ждет…»

От него потребовалось физическое усилие, чтобы в непроглядной темноте ночи воскресить в себе огни генеральной репетиции, Петера под белым, усеянным звездами куполом, как он легко взмахивает в вышине рукавами своей шелестящей рубашки переливчатого шелка. Подобно огромной птице…

— Какие мы дураки, Петер… — неожиданно воскликнул он с ребяческой гордостью. Он слышал тяжелое дыхание Петера. Щелкнув зажигалкой, поднес колеблющийся язычок пламени к его лицу. Хотел видеть реакцию. Пусть хоть это на его долю останется. — Настоящие дураки. А ведь все так просто. Я теперь понял! Там, наверху… там наверху для тебя ничего не существует. Ты можешь обходиться без предметов. Ты бросил шест, помнишь?..

— И что же? — хрипло спросил Петер. Глаза его, будто семафор, сузились, потом опять широко раскрылись. — Что из того?

— Ты властелин своего тела, ты не можешь упасть… У тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птицы, — уже почти кричал Морелли. — Мы все зависим от предметов, но ты в них не нуждаешься, ты одержал над ними победу. Там, посреди пролета, над пропастью, ты совершенно свободно крутился в воздухе, я видел. Свободно, понимаешь? Как бы тебе объяснить? Этот размах… — его голос понизился до шепота. — Ты пойми, у тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птиц…

Петер перебил его.

— Правда, правда, — залепетал он в упоении, — и пусть все это знают, все как один… — Он залился переливчатым смехом. Хрустнул пальцами. — Да, в это я верю! Вот оно, оказывается, в чем дело! — И, совсем как на канате, он хлопнул над головой ладошами. — Грандиозно! Тогда действительно грандиозно!

Морелли закрыл зажигалку. Положил рядом. Волнение его улеглось. Тьма еще более сгустилась. Его покоробила безудержная, дикарская радость Петера. Он порылся в кармане, но нащупал лишь пустую сигаретную коробку. Смял ее и вышвырнул.

«Я лишний, — подумал он, — теперь уже я действительно ни на что не гожусь».

Он вспомнил, зачем пришел сюда с Петером. Горько усмехнулся. Но все-таки спросил, чтобы покончить с этим:

— Скажи, раз мы завели разговор… мой новый номер… как он тебе? Воскресшая из пепла птица Феникс… Символ понятен?

— Что? — рассеянно переспросил Петер.

— Неважно. Я только хотел спросить, как тебе нравится номер… — повторил Морелли и почувствовал легкую тошноту.

— Этот вот? Птица, зеркало и прочие штучки-дрючки? Хитро…

— Мысль в том, что… смерти не существует, все в мире возрождается вновь. Что-нибудь в этом роде… «Что за жалкий лепет! Надо встать и уйти».

— Задумано не без фантазии. Но, по правде говоря, все это в конечном счете обман. Ведь на самом деле твоя птица не воскресает… И ты это знаешь, и публика знает. Чуточку лжи, чуточку блеска, из самых благородных побуждений, пусть люди добрые подивятся… Как вы это называете?

— Иллюзией, — натянуто произнес Морелли и поднял глаза на загоревшийся грязно-желтым светом фонарь. — Ничего не скажешь, вовремя! Должно быть, совсем поздно. Не обижайся, но я пойду. Слишком много кофе выпил, теперь голова кружится… Пока, счастливый вождь краснокожих!

Он торопливо вскочил и убежал. Петер едва успел крикнуть ему вслед:

— Не глупи, старик, это тем хорошо…

Пожал плечами. Но не стал догонять Морелли. Его распирало ликование. Он готов был пасть на колени и громким криком возвестить о своей радости на все четыре конца света.

«Несчастные балбесы, — подумал он об остальных, но не почувствовал жалости. — Для них и вместо них это осуществил я, мне одному выпало такое, впервые…» И ему по-детски захотелось посмотреться в зеркало. Еще никогда он так остро не чувствовал уверенности в своем предназначенье.

«Голоса, голоса говорили правду», — вспомнился ему восторг Святой Жанны. Какая это была мука, бесконечное сомнение, самобичевание! А теперь эта до мозга костей пронзающая радость!

«Значит, действительно во мне что-то есть… Что-то настоящее. Силу притяжения удалось преодолеть… Тебе, тебе, именно тебе…»

Диск луны опять светил в полную силу. Петер с размаху вышиб из гнезд несколько камней, уложенных по обочине. Потом, понуждаемый остатками благоразумия, оглянулся. Никого.

Он засмеялся и — как когда-то в первый раз в детстве — встал на спинку скамейки. Легко пробежался из конца в конец, потом резко остановился. «Благодарю, благодарю», — произнес он неожиданно громко, раскланиваясь во все стороны, но тут же соскочил.

На дороге стоял ребенок и смотрел на него.

— Что, испугался, малыш? — шутливо прокричал Петер. — Не бойся, я тебя не трону.

Маленький человечек подбежал ближе и заглянул ему в глаза. Это был дядюшка Тони.

«Он пьян, — почувствовал Петер по резкому запаху палинки. — Как неприятно. Сейчас это совсем некстати…»

— Наклюкался, коллега? — спросил дядюшка Тони и сунул руку в карман. — Думаешь, мы в луна-парке?

— Это вы наклюкались, шли бы домой, — холодно сказал Петер.

— Домой, да? Идти домой? Значит, отбросы, ошметки человечества могут отправляться домой! Только господин артист останется здесь, паря в воздухе, великий артист и небо… Великий хам в своих павлиньих перьях…

«Не затевать же драку с калекой, да еще пьяным…» — подумал Петер и пошел от него прочь.

Тони, пригнувшись, забежал вперед. Обхватил руками фонарный столб. Подождал, пока Петер поравнялся с ним, и дребезжащим голосом прокричал ему вслед:

— Плевал я на твои чары! Меня тебе не соблазнить, я не то, что другие… Кто ты такой? Такое же ничтожество, как и я. Разыгрываешь из себя господа бога? Тебе плевать на нас на всех с высоты? Да я тебя…

«Пьян… вдребезги пьян, — подумал Петер. — Несет какую-то чушь…» — И он прибавил шагу.

— Ты все видишь и все знаешь, не так ли? Тебе все удается, остальные люди дерьмо! Ты один величина! Царь птиц!

«Гадость какая. Еще немного, и я перестану его слышать…» — подгонял себя Петер, не смея оглянуться.

Но последняя фраза все-таки долетела до него.

— Без каната… без каната попрыгай, если сможешь!.. А то ведь у тебя тоже канат под ногами, голубчик!

Петер остановился. Удар попал в самое яблочко.

— Ты меня ставишь в дурацкое положение, — говорил Карчи Морелли, наблюдая в дырочку за выступлением наездницы. — Вчера все было в порядке, а сегодня ты, видите ли, не в состоянии! Что с нами будет, если даже ты не понимаешь, к чему приводит анархия.

Морелли не отвечал. Это еще больше разъярило Карчи.

— Прошу учесть, что я вам не шут. В конце концов, я несу ответственность… Такая выходка может привести… — и он сделал угрожающий жест рукой.

— К увольнению? — спросил Морелли и улыбнулся.

— А что ты думаешь? И к увольнению. Я не тебя имею в виду, а вообще. Неделю работаем над новым номером! Ты полон энтузиазма, заражаешь меня, я уламываю старика, и теперь — на тебе, оказывается, все напрасно. И ведь никакой причины, обыкновенная истерика, как у всех.

— Сойдет и старый… — отмахнулся Морелли.

— Сойти-то сойдет! Но ведь ты артист! Где же твоя гордость? Или уже и в тебе не осталось? Никогда ничего нового?

«Бедный Карчи, — подумал Морелли, — если вытаскивать его из этой лужи, то только на сушу. Моря ему не переплыть».

— У нас есть Крона, — утешал он его. — Это гвоздь программы. В моих ухищрениях нет надобности.

— Ага, значит, ревность, — повернулся к нему Карчи. На манеже Катока уже соскочила с лошади и раздавала поклоны. — Старый осел! Мы еще поговорим с тобой в антракте! Теперь я тем более настаиваю, чтобы ты вышел с новым номером, — и Карчи понимающе, снисходительно похлопал Морелли по спине.

Морелли вздохнул. Сейчас очередь Петера. Потом его.

Конечно, он прикатил в последнюю минуту, свинья, уже прозвенел первый звонок. Его привезла в машине Маргит. Наверное, подобрала у входа в парк. Судя по всему, они успели обменяться любезностями, глаза у Маргит так и полыхали. Точно, наговорила ему гадостей — вот безжалостная, — лицо у Петера было пепельно-серым. Беда с этой Маргит! Никакого благоразумия, на всех нападает. Вот уж поистине, любовь слепа, с мужем для нее никто не сравнится. Вчера ночью, как ни странно, не было никакого скандала. Маргит клещом вцепилась в него и без конца повторяла: «Я умру за тебя, умру… я только тебя люблю, поверь…» Будто он когда-нибудь сомневался! Вот это страсть! Пусть он все потерял, это у него по крайней мере останется. Эта привязанность, которая дает силы жить. Что ни говори, а это настоящее. Не какое-нибудь кривлянье на публике. Петеру такого не испытать, никогда. Парить можно только в одиночку.

Морелли хотелось поймать Петера. Он не говорил с ним со вчерашнего вечера. Неплохо было бы услышать от него «спасибо». Но на это мало надежды. Скорее он себе будет благодарен. Сентиментальность не в его характере.

Тони помогал выносить снаряды. Катока уже закончила и прыскала под мышки дезодорантом. Карчи вытянул ее по заду:

— Сгинь, освободи место! Хорошо работала, как всегда. Только в другой раз не кланяйся так долго, хватило бы и половины.

Катока разрыдалась и убежала.

— Сумасшедший дом! — схватился за голову Карчи. — Если уж и эта ревет… Быстро, Тони, пошевеливайтесь… где Крона?

С трудом переставляя ноги, Тони подошел и уставился на Карчи.

— Вы, дядюшка Тони, вчера опять прикладывались, по глазам вижу! Идите и осмотрите реквизит. Где Крона?

Тони неуверенно показал за спину. Вздохнул, потом, держась рукой за бок, поплелся за рабочими.

— Он что, болен? — проводил его взглядом Морелли. Карчи сердито цокнул языком.

Появился Петер в расшитой сатиновой рубахе. Он шел, растягивая шаг, как в пантомиме, лицо его было похоже на маску. Когда он поравнялся с Морелли, ресницы у него дрогнули. Тот взял Петера за локоть. Почувствовал, что нужно что-то сказать.

— Выше голову! Соберись! Вспомни вчерашний вечер!

Петер дернул плечом и засмеялся.

— Подумаешь… — голос его звучал сдавленно и непохоже, как у чревовещателя.

«Вот ведь, божий дар у человека — и то паникует, — подумал Морелли, — к счастью, это пройдет, стоит только начать. Дело проверенное».

В зале уже играла музыка Петера. Нежный, приторный вальс. Но во время номера будет тишина — это Крона себе выторговал.

Перед занавесом Петер столкнулся с Тони. Мотнул несколько раз рукой, словно хотел протереть запотевшее стекло. Но Тони не ушел с дороги. Собирался что-то сказать — и не мог выговорить.

У Петера оставалось полминуты. Он смотрел на беззвучно шевелившиеся губы карлика, в его глаза, полные раскаяния, страха — и одновременно как бы торжествующие.

— Ладно, дядюшка Тони, чего уж там, — бесчувственно произнес он наконец и скрылся за занавесом.

Тони вздрогнул всем телом. Огляделся вокруг. Все уже стояли у занавеса, тянулись к щелке.

Тони протиснулся к Морелли. Тот в рассеянности оперся локтем о его голову. В дырочку он разглядел Маргит. Она сидела в средней ложе партера и ела глазами Петера.

«Как она его ненавидит, а все потому, что он меня переплюнул… — растрогался Морелли. — Любящая жена такого не переживет. Отлично Петер работает! Наверное, это музыка выбила его из колеи. Начало превосходное. Он спокоен, уверен в себе. Как птица. Успех обеспечен. И не просто успех, а безусловная сенсация».

— Спокойно, дядюшка Тони, спокойно, — похлопал он по нервно прыгающему черепу карлика, — все идет как по маслу.

«Как их много! — ужаснулся Петер, оглядевшись вокруг с мостика. — Что им от меня нужно? Ничего, наверное, они о себе думают, хотят немного повеселиться. У нас с ними нет ничего общего. Я попрыгаю, они получат то, чего ждали. И так каждый вечер. Теперь уже навсегда».

Петер наканифолил руки. Посмотрел на первую, самую толстую проволоку, потом на натянутые параллельно с ней в строгой очередности остальные, все тоньше и тоньше.

«Опять эти канаты, — вновь поднялось в нем отвращение. — Костыли для калеки… А что, если сейчас слезть и уйти, еще не поздно начать все сначала, попробовать что-нибудь другое… Но что?..»

Он больше не смотрел вниз. Привычным шагом дошел до середины первого каната. Страх отпустил. Его наполнила легкая, беспечная радость. «Смотрите, смотрите… Меня ждет большое будущее. Завтра все газеты поместят фотографии великого артиста…»

В голове прояснилось. Трюки доставляли наслаждение.

«В другой раз все-таки надену наколенники, — мелькнула мысль, когда он, тяжело дыша, прислонился к стойке. — Ноги слегка дрожат, лишняя опора не помешает… Не надо было поддаваться Маргит в машине, я просто спятил. Перед самым выступлением! Роковая страсть! Одна мерзость и ложь… Погрязла в дерьме…»

Сделав полный оборот вокруг каната, он перелетел на второй.

«Классный оборот. Смотрите, смотрите, чтоб вам глаза проглядеть! Так, собраться… Двойное сальто… Еще раз… Ну, еще разочек…»

Не давая себе ни минуты передышки, он перелетел на следующий канат.

«А теперь такие вот пироги… И такие… Чтоб вы накушались до отвала… Хохо-хопп, вуаля!»

Когда он спустился с третьего — предпоследнего — каната, зал неистовствовал. Все думали, он уже закончил. Раздавались возгласы:

— Вот это да! Невероятно!

Петер видел довольную физиономию Карчи и Морелли, помахавшего ему рукой. Тони с раскрасневшимся лицом колотил в ладоши.

«Спокойствие, — кивнул им Петер, — вы же знаете, главное еще впереди».

Случайно он встретился глазами с Маргит. Она послала ему воздушный поцелуй, так, чтобы никто не заметил. Петера передернуло. Он опять почувствовал отвращение, но потом пожал плечом.

«Мне-то что… — подумал он, — кесарю кесарево… Ну и получите. Меня это не касается. Я царь птиц…» От этого сравнения ему стало не по себе. Стыдясь, словно ему плюнули в лицо, он опять полез наверх.

Тряхнул головой, будто отгоняя мух. Послышался глумливый хохот. Видно, кто-то напился в буфете.

Петер сжал ладонями талию. «Сначала, как всегда… ну а потом вы только рты разинете…»

Он оглядел подрагивающую, туго натянутую проволоку. Почти невидимо уходила она к противоположной стороне, но она была там. Серебристо поблескивала над желтым, сухим песком.

Петер нащупал ее ногой. Тройное сальто — два пируэта — сальто на одну ногу — потом снова пируэты — целый каскад… и легкий соскок на тот мостик. Да, так он и сделает. Надо будет потом извиниться перед Морелли…

Петер подпрыгнул.

«Красиво, что ни говори… Неужели он смирился? Или стал соглашателем? А, не все ли равно? Лучший цирк страны! Рай!»

Под конец тройного сальто он совсем близко увидел купол. Ясно расслышал, как кто-то ахнул в тишине. Ему хотелось крикнуть: «Не бойся… Не бойтесь…»

Он так сильно оттолкнулся для пируэта, что подкупольные прожектора обожгли ему лицо. «Теперь сальто на одну ногу, потом последняя серия пируэтов — и я у цели! Чего вы боитесь?»

Он поискал глазами проволоку. И не нашел. Все было делом одной секунды. Под ним больше нет каната! Нагрузка оказалась чрезмерной — канат лопнул! Нет больше, нет!

«Я знал!» — хотелось выкрикнуть ему. Он рванулся вверх. Попробовал оттолкнуться от воздуха.

«Вдруг получится…»

Жгучие полоски света резали глаза, но он был спокоен. Ему казалось, что он поднимается все выше и выше, где-то там, рядом с противоположным мостиком.

«Получилось! — молнией сверкнуло внутри, уже без слов и мыслей. — Сейчас доберусь…»

Странно было лишь то, что купол, будто гигантский оборвавшийся парашют, отдалялся, уносимый струящимися потоками ветра, сжимался, а потом и вовсе исчез в тусклой бесконечности.

Он упал за сетку, на держащую столб металлическую скобу.

— Я дал ей успокоительного, — сказал четвертью часа позже дежурный врач и потушил над головой Маргит лампочку. — Она заснула.

Он тихо вышел. Морелли забыл спросить, что делать, если жена вдруг проснется. Он подтащил к дивану стул. Принялся разглядывать колпак из молочного стекла в потолке.

Говорят, когда несли накрытого бумагой Петера, Маргит кричала: «Это я… я во всем виновата…» — и била себя в грудь, стонала. Сперва казалось, она дурачится. Никто не мог понять, в чем дело. Но потом на губах у нее выступила пена, и она упала. Тогда ее перенесли сюда, на диван в уборной. Тащили, схватив за руки и за ноги. Прическа растрепалась. В волочившиеся по полу волосы забилась грязь, окурки. Когда Морелли прибежал от «скорой помощи», ей уже сделали укол. Пришлось еще повозиться с дядюшкой Тони, который с той самой минуты, не останавливаясь, гонял на своем мяче. В руках он держал железный прут, яростно вертел им из стороны в сторону и рокотал, тарахтел, словно взлетающий вертолет. Ни единого раза не упал, но больше не слышит ни звука. Он с быстротой молнии носился по гулким залам. В коридорной толчее все уступали ему дорогу. Потом Катоке надоело, и она набросила ему на голову одеяло. Он растянулся под ним на полу.

Морелли узнал все от врача. Так даже лучше, сухо, по-деловому.

Он поднял руку Маргит. Посмотрел, как она безжизненно упала вниз. Открыл кран, послушал шум воды. Закрыл.

Оглянулся на Маргит. Ему не хотелось, чтобы она снова встала и заговорила. Пусть лучше навсегда остается такой, неподвижной и бессловесной. Все достойнее и легче, чем притворяться. Даже согрешить по-настоящему не умеют, непременно приплетут великодушие.

Ему не хочется отсюда выходить. Остальные — после вынужденно долгого антракта — готовятся ко второму отделению. Нельзя поднимать панику. Небольшая травма, многоуважаемая публика…

Львы вроде отменяются, ибо капитан в считанные минуты нализался до чертиков. Карчи вырвал у него из рук пистолет — и где он его только раздобыл? — которым он хотел прикончить зверей. «Вонючие твари, — орал он, — лучше вы подохнете, чем я…» Его заперли в бутафорской, там храпит.

Даже сюда доносится возбужденное кудахтанье Карчи. Спорит с директором, кто виноват. Каждый хочет быть чистеньким.

— Но ведь канаты в полном порядке, и самый тонкий тоже…

— В нашем деле надо учитывать все… даже минутную слабость.

— Как могло случиться, что он упал за сетку? Может, она мала?

— Почему вы раньше об этом не подумали?

— Он сам во всем виноват… Растерялся, не доделал до конца…

— Нам нужны артисты, а не сумасшедшие, — это был голос Стеллы.

«Никогда не выходить. Ни к ним, ни на манеж. Но ведь придется… Петер! Если б я тебя хоть ненавидел! Ты все у меня отнял, все, а взамен не дал ничего… Как выносить эту пустоту? Кем же ты все-таки был? Кем? — шептал Морелли, и его шепот мячиком метался между четырьмя стенами. — Завтра все покажется иным… Что-нибудь придумаю. Человек меняется, живи он в полном кошмаре или полном спокойствии…»

Он представил истерзанного сомнениями Петера рядом с огоньком зажигалки, его глаза, устремленные в никуда. И вспомнил, каким торжествующим и надменным было его лицо в мертвящем свете неожиданно вспыхнувших неоновых ламп.

А теперь эта безжалостная, слепяще-белая полоса света, которая гонялась за вращающимся телом Петера, не отрываясь от него ни в вышине, ни в бездне!

«Вечный свет…» Все так нелепо и запутанно. Морелли беспомощно прижал ко рту руку. Чтоб с языка не лезла всякая чушь.

Он еще минут десять просидел так, в полубессознательном состоянии, когда в дверь постучали. Ввалился Карчи и начал трясти его за плечо. На лицо Морелли упало несколько капель пота.

— Твой выход… ты слышишь… тебе выходить…

Морелли поднял на него невидящие глаза.

Карчи повторил горячо, просительно:

— Иди, только ты можешь спасти положение. Пускай своих птиц. — Иллюзионист смотрел на него, словно не понимая, что тот говорит. Карчи затараторил еще быстрее: — Номер с птицами, Морелли! Это единственный выход из положения. Вся надежда на тебя. Люди не могут так уйти… Выноси своих птиц и жги… сколько влезет… Нельзя так отпускать людей. Ты понимаешь?

Морелли встал. Пригладил волосы.

— Конечно, конечно, — сказал он, — так отпускать нельзя. Понимаю. — Он провел рукой по лбу Маргит. И пошел готовиться к номеру. От дверей он окликнул режиссера: — Значит, так… как договорились. Начинайте с фиолетового, потом постепенно переходите на небесно-голубой. И учтите, резкий свет для этого номера не годится. В момент превращения дайте приглушенно-красный, а когда увидите, что птица взлетает, пошлите ей вдогонку самый что ни на есть ослепительно зеленый.

Перевод С. Солодовник.

 

ПОПУТЧИКИ

У него в кармане туристический паспорт, он едет из Будапешта в Италию, через Вену. Разумеется, слово «Италия» можно произнести иначе, в венгерской огласовке. Но в венгерской огласовке пусть произносят другие. Для него этот край — Италия.

Сколько всего уместилось в этом напевном слове, от «и» до «а»! Целый мир.

В Вену поезд прибывает после полудня. С Западного вокзала на Южный, с вещами. Потом в Италию, экспрессом.

Он откинулся на спинку кожаного сиденья. Хоть бы поезд не опоздал. В Вене будет дикая гонка. Говорят ли там по-английски? А то придется объясняться на языке мимики и жеста.

«Надо было выучить немецкий. То есть не немецкий, а итальянский, — его пробрала дрожь, — я ведь еду туда… в Италию».

Он закрыл глаза.

С вокзала на вокзал как-нибудь доберемся.

— Гляньте-ка, — подтолкнул его сосед, лысый мужичонка лет пятидесяти. — Гляньте-ка в окно… любопытная штука. Здесь даже хлеб убирают не так, как у нас… вот он, порядок-то!

Петер вежливо кивнул. Мужичонка только-только расслабился. До Хедешхалома он поминутно вытирал сверкавшую от пота лысину, а после ухода таможенников рубашка у него была — хоть отжимай.

— Не все то золото, что блестит, — изрекла дама в очках, многозначительно подняв палец. — Это нам хорошо известно!

— Как же, как же. — Мужичонка стушевался и плюхнулся обратно на сиденье. — Кто же спорит… ох-хо-хо…

Дверь купе отворилась. В проеме возник юный красавец с белозубой улыбкой. Он раздавал рекламные проспекты.

— Прошу вас… прошу вас… Приглашаем посетить нашу фирму… автобус номер семь, всего пять минут… самые доступные цены.

Петер отрицательно покачал головой, но за спиной первого юноши уже вырос второй и протянул новую пачку.

— Настоятельно рекомендуем… не пожалеете, — голос звучал бесстрастно и монотонно.

— Почему бы и нет, — донеслось из соседнего купе. — Давайте еще парочку, на память!

Петер взял один из проспектов и принялся изучать венгерско-немецкую рекламу. Глянцевая бумага, цветные фотографии.

Потом появилась девушка с рекламой ювелирных изделий. На ней была шелковая блуза и сандалии из змеиной кожи. Длинные волосы зацепились за ручку двери.

— Осторожно, малютка, — рассмеялся лысый. — Так недолго и без волос остаться. Хотя у вас как выпадут, так и вырастут…

Ни тени улыбки не мелькнуло на юном лице.

— Драгоценности оттенят вашу красоту… наши цены самые доступные, — пропела она, направляясь к выходу, потом резко остановилась и, не оборачиваясь, протянула назад свободную левую руку:

— Не найдется ли у вас прочитанных венгерских газет… любых…

Петер сунул в протянутую руку «Орсаг вилага» и «Лудаш Мати». Дама в очках, скорчив презрительную гримасу, подала «Непсабадшаг».

— Вы что думаете, они для себя просят? — обратилась она к Петеру, подметив в его взгляде жалость. — Не будьте ребенком! Они их продают! Здесь из всего делают бизнес. Можете за них не беспокоиться.

— Ну почему же? Ностальгия такая штука… — начал Петер, но поймал иронический взгляд лысого и осекся.

Скорее бы добраться до Венеции, отыскать маленькую, славную комнатушку… вот он, адрес, в кармане… И тогда, тогда… Пока все не в счет, это всего лишь дорога. Суета, нервы. На вокзале есть камера хранения. Быть может, удастся до вечера попасть в Шенбрунн. Холодный покой мрамора, а потом… потом — Италия, вечное, изменчивое сияние…

Как спросить по-немецки про трамвай до Южного вокзала? Welcher… Straßenbahn… geht… to… то есть нет, zu… Английский только мешает!

Можно, конечно, порыться в вещах и достать разговорник. Но пользоваться разговорником — это как-то несолидно.

Собор святого Стефана внутри красно-бурый, мрачноватый, если судить по открытке. А в действительности там наверняка золотистые тона. Жизнь всегда богаче…

С оглушительным стуком распахнулись двери. В купе заглянула женщина. Темные волнистые волосы опущены на уши. Иссиня-черные брови срослись на переносице.

— Кто-нибудь едет на Южный вокзал? — В голосе женщины звучал напор. Попутчики уныло покачали головами.

— Никто? Вот те на! — Женщина скорчила гримасу.

— Я, собственно говоря… — промямлил Петер. Нельзя же не ответить!

— Вы? — воскликнула женщина, протискиваясь в двери. Большие груди ритмично подрагивали на каждом повороте поезда. — А сколько у вас чемоданов?

— Один… и еще сумка… — Петер в растерянности указал на багажную полку.

— Бог ты мой! А у меня-то целых три штуки! Ищу, с кем бы такси вместе взять. Слушайте, какое дело! Поедете на трамвае — за багаж так или иначе платить. Это выйдет шиллингов шесть, не меньше, и тащиться целых полчаса. А такси на двоих — не так уж дорого, и вещи таскать не придется. Десять шиллингов потянете или нет?

— Я, право, не знаю… — Петер в ужасе воззрился на прыгающие черные брови.

— Некогда рассусоливать! Двадцать минут осталось. Встретимся на перроне. Вы стойте себе на месте, а я вас найду — и прямиком на такси. Может, еще кто третий согласится, дешевле будет… Идет? — Женщина нетерпеливо забарабанила пальцами по вделанной в дверь пепельнице.

— Да, спасибо, вероятно, вы правы… — проговорил Петер.

Не слишком приятно, конечно… И все-таки он испытывал известное облегчение. Welcher Straßenbahn… нет, так и правда будет куда проще.

— Благодарю вас, — крикнул он женщине вслед.

На Южном вокзале он оставит багаж и будет свободен до вечера. Без багажа хоть пешком гуляй. А уж когда он осядет в Венеции… оттуда ведь все близко… Две недели! Столько ему отмерено. На самое главное хватит.

Всю жизнь он верил, что рано или поздно туда попадет. И вот, наконец, час настал. Нужно использовать каждое мгновение. Каждое мгновение — на вес золота. А на паршивые деньги — плевать!

— Вена славится чистотой… — громко сообщил лысый сосед. — Это уже пригороды. Дома типично австрийские. Ну и, понятное дело, машина у каждых ворот.

— А мне вот, к примеру, машина ни к чему, — очкастая рывками застегивала молнию на сумке. — Машины обедняют душевный мир!

Лысый презрительно хмыкнул.

Петер подумал, что надо бы приготовить шиллинги. Они каким-то образом завалились на дно чемодана. Роясь в вещах, он выронил на пол лезвия. Лысый услужливо склонился, помогая собрать.

— Лезвия в Австрию везете? Воля ваша… — и расхохотался, впрочем, вполне доброжелательно. — Да знаете ли вы, что тут за лезвия? «Сильвер», сударь мой, «Сильвер»! За филлеры! Лезвия в Австрию… Воду в Дунай…

— Если вы такой умный, скажите-ка лучше, где можно продать палинку и венгерские карты? — угрюмо спросила очкастая. — Хоть какие-то деньги надо иметь!

— Слушайте внимательно! — Лысый схватил женщину за руку и вытащил в коридор. — В магазинах лучше и не пытаться.

— Уф-ф… — вздохнул Петер, — до чего же все это…

Поезд замедлил ход.

Петер поспешил на перрон. Интересно, как эта женщина собирается искать его в такой толчее? Трамвай, трамвай, никуда не денешься… Welcher Straßenbahn… Конечно, можно взять такси и без нее. Деньги роли не играют.

Тем не менее он остановился на перроне.

Вокзал как вокзал. Разве что потише Восточного.

— Пять минут машу, а вам и дела мало, — черноволосая хлопнула Петера по плечу. — Сумку возьмете в левую руку, вместе с чемоданом. А вот этот дотащите до такси… ага, вот так… не сердитесь?

Петер поднял туго набитый чемодан. Чего это она туда напихала? Женщина шла впереди. Плотная особа. Что называется, в теле. Сколько ей может быть лет? Тридцать, сорок?

— А ведь мы до сих пор не познакомились, — выкрикнула женщина через плечо, на ходу отпихнув носильщика. — Полегче, папаша!.. Меня звать Марта!

— Петер Сомбати, — еле переводя дух, проговорил мужчина и остановился. Женщина тоже остановилась, разминая ладони.

— Ваш-то еще полегче других. Тяжелые, черти. Сомбати, говорите? Спасибо хоть не субботник, — изрекла она и тронулась с места.

— Как вы сказали? — Петер пытался не отставать, но застежка сумки нещадно царапала бедро. — Я не понял…

— Секта есть такая дурацкая… субботники… я кой-кого из них знаю. Ваша-то фамилия небось и не венгерская вовсе, от какого-нибудь «Зайдл» произошла…

«До чего же глупая баба, — подумал Петер, — скорее бы Южный вокзал».

— Ну вот вам и такси, — удовлетворенно объявила Марта и тут же заорала, обращаясь к облаченному в серый костюм шоферу:

— Эй, друг, как тебя там, открывай багажник! — после чего перешла на немецкий и довольно бегло разъяснила, куда им нужно попасть.

Петер сел в машину. Женщина втиснулась рядом.

— Вы знаете немецкий?

— Черта с два. Но не ехать же в большой мир дура дурой! Три месяца зубрила. Те слова, что могут пригодиться. Так что тут полный порядочек, не беспокойтесь. И с итальянским то же самое… Prego un bicchiere d’acqua… поняли, чего я говорю?

— Нет, — быстро сказал Петер. — Собор святого Стефана далеко, как вы думаете?

— После обеда выясним. А вам чего надо-то? «Новембер» небось или, может, «Дарваш»? Это вроде там рядом…

— Да нет, я внутрь хотел зайти…

— Куда внутрь? — Марта поправила лямку комбинации. — Ну и жарища! Сняли бы пиджак-то!

— В собор, разумеется, — пробормотал Петер. — Не сниму, а то придется тащить его на руке.

— Понятно, — кивнула Марта. — Гляньте-ка, где там счетчик. Сколько настукало?

— Расплатимся как-нибудь. — Петеру бросился в глаза клочок волос, торчавший у женщины из-под мышки. — Вам отвечать… вы все это затеяли, — пошутил он.

— Будьте покойны. — Марта хлопнула Петера по колену. — Со мной не пропадете. Меня на мякине не проведешь!

«Славная в общем-то бабенка, — подумал Петер, — и потом, на вокзале я от нее так или иначе избавлюсь…»

— Знаете, чего стоило семьдесят долларов выбить? Из нашего района двенадцать человек просили, у всех — предприятия, а дали-то мне одной… Уж я-то своего не упущу! Вернусь домой — на-кася, выкуси! — продолжала Марта.

— Вы что, тоже чем-нибудь командуете? — удивился Петер.

— Ну не в «Орионе», понятное дело… Рынок Лехеля знаете?

— Нет… не припомню что-то…

Петер выглянул в окно. Странные здесь светофоры. Висят на проводах, прямо над улицей. Любопытно.

— Ну тогда смысла нет рассказывать. Есть там забегаловка, напротив рыбных рядов. Ресторанно-буфетная сеть, точка номер 7629. Вот там я и хозяйничаю.

— Хорошо зарабатываете, должно быть? — рассеянно бросил Петер.

Интересно, что это за серое здание на углу?

— Не жалуемся… А все ж таки каждый филлер на счету. Были два года на хозрасчете — тогда можно было дела делать. А страшно — риск, что ни говори. Я хвастаться не люблю, но недостач у меня не бывало. Баланс, отчет? Пожалуйста, будьте любезны…

— С пьяными, должно быть, возни много? — О чем-то ведь надо говорить, пока доедешь.

— Это ведь как поставить, — женщина рассмеялась, раздвинула ноги и обмахнула бедра подолом. — Когда кто не в меру разойдется, я выберу пьянчужку потише, пьяницы ведь, чтоб вы знали, делятся на шумных и тихих… Словом, подхожу я к тихому пьянчужке и принимаюсь его умасливать: вы, мол, такой интеллигентный, уж такой интеллигентный, не откажите слабой женщине в помощи, и вот, оглянуться не успеешь, а тот тип уже за дверью. Свои-то работнички никогда не помогут. Трясутся за свою дерьмовую жизнь.

Петер рассмеялся.

— Ничего не скажешь, разбитная бабенка…

— Бабенка? — Марта шутливо отмахнулась. — Чего это вы, дружочек! Я вам в тетушки гожусь. Вам сколько? Тридцать? Тридцать два?

— Благодарю вас. Тридцать девятый пошел…

— Да что вы! — изумилась Марта. На щеках у нее обозначились две глубокие ямочки. — Выглядите роскошно. Это, наверно, из-за светлых волос, и потом, лицо у вас такое овальное… Мне тридцать восемь, но меня вес старит. Ну и пусть, голодать не собираюсь… Кому не нравится, пускай не смотрит.

— У вас кожа красивая, гладкая, — вежливо заметил Петер. — У худых раньше появляются морщины.

— А знаете, летом, в такую вот жарищу, я прям как сарделька — кожа натянута, того и гляди лопнет! Потрогайте вот тут, сзади… корсета я не ношу… не мясо, а камень!

Петер неловко улыбнулся.

— Я и так верю, Марта, на глаз…

— Вот еще, — сердито воскликнула Марта, — небось подумали, я с вами заигрываю… дурака-то не валяйте! Знаете, сколько у меня детей? Трое! Можете не трепыхаться!

— Да что вы… — запротестовал Петер. — А далеко, однако, этот вокзал…

— А кабы на трамвае, да по такой жаре! Сколько вам выдали шиллингов?

— Точно не знаю… Что-то около четырехсот.

— Это уже кое-что… А где вы работаете, между прочим? Об заклад бьюсь — либо музыкант, либо учитель.

— Ничего подобного… ни то, ни другое. С чего вы взяли?

— А руки-то ваши… Пальцы длинные, белые. И сами вы такой неприспособленный…

— Почему это я неприспособленный? — раздраженно поинтересовался Петер. — Потому что щупать вас не стал? Это дело поправимое…

— Бросьте, — сухо ответила Марта. — Для этого дела ума не надо. Не нужно мне ничего такого. Просто я сразу заметила, что вы малость того — в облаках витаете. Нелегко вам в Италии придется. Еще обворуют, не ровен час…

— Напрасно вы волнуетесь. — Петер достал удостоверение личности. Глупо все это, ребячество да и только! — Вот, взгляните! Я занимаюсь рационализацией, на кораблестроительном заводе… это вам не институт благородных девиц… Там нужны люди бывалые, а не то запросто вылетишь за дверь… А еще я в столярной мастерской работал, раньше…

— Ну хорошо, хорошо, — негромко сказала Марта. — Насчет неприспособленности — это я не в обиду. Зато вам ума не занимать. Но вот про «Дарваш» вы впервые слыхали, об заклад бьюсь. По лицу было видно.

— Да бог с вами, Мартушка! — заметил Петер свысока. Глупо ввязываться в спор, особенно теперь, когда они вот-вот приедут. — Как не слыхать? Просто цели у меня совсем другие, и кроме того…

— Другие цели? — Марта откинулась на спинку сиденья. — Ну как же. Стриптиз посмотреть, винишка отведать… Я тоже не дикарка какая-нибудь! У меня, если хотите знать, тур есть! В Неаполь поеду, а оттуда морем на Капри… Но только все это — за форинты, я валютой сорить не намерена…

— Экономить я тоже умею, — пробормотал Петер, — но эти две недели мне хочется использовать как следует, на всю катушку…

— Вот и мне тоже! У меня даже планчик готов. Приедем — покажу. Заранее бабки подбила — расходы по максимуму, по минимуму — само собой, приблизительно…

Машину тряхнуло.

— Südbahnhof… — нараспев произнес шофер, обернувшись к пассажирам. — Achtunddreißig…

— Сколько там? — засуетилась Марта. — Сколько он хочет? Тринадцать?

— Да нет, побольше. Acht und dreißig… Тридцать восемь.

— Тридцать восемь шиллингов? Грабеж, да и только… Со мной работает одна, так она знаете что за тридцать восемь шиллингов отхватила?

Петер вытащил сорок шиллингов и пачку «Фечке». Чтоб не говорили: венгры, мол, жмоты…

— Вот, пожалуйста, двадцать шиллингов… — Марта сунула деньги ему в руку. — В другой раз поедем на трамвае…

— Оставьте, ради бога, — совсем по-свойски отмахнулся Петер. — Вы меня обижаете!

— Господи Иисусе! — Марта всплеснула руками. — Попробуйте теперь сказать, что я в людях не разбираюсь! Нечего со мной кавалера разыгрывать! Оставьте эти штучки до Пешта. И запомните хорошенько: валюта здесь — все, без нее никуда! Припрячьте-ка денежки получше, и никому — ни гроша… А не то пропадете! Такой уж тут закон!

— Скажите честно, на кой вам сдался этот собор святого Стефана? Церковь как церковь. Помолиться и дома можно. Не возбраняется. А магазины только до шести. Пятый час… — Марта нетерпеливо переступала с ноги на ногу. — Мы стоим рядом с Оперой. По карте выходит, минут за пять доберемся… Если, конечно, в хорошем темпе…

— Марта, милая, никуда я не пойду. У меня еще есть два часа в запасе… Мне бы очень не хотелось вас задерживать, идите себе спокойно, — сказал Петер.

— Смеетесь, что ли? Квитанции-то багажные у меня… Что же мне теперь, здесь, на улице, торчать? И потом, куда вы денете свои четыреста шиллингов? В Италию потащите?

— Поменяю… если, конечно…

— Знаете что? — вздохнула Марта. — Видно, судьба моя такая, ничего не попишешь. Так и быть, пошли в церковь. Даю вам двадцать минут. Потом — курс на магазин… Слушайтесь меня, не пожалеете! Вот, к примеру, есть у вас поролоновая куртка?

— Нету… — Петер, понурившись, двинулся вперед. — Я не хотел бы отнимать у вас время…

— Господи боже ты мой, нам, венграм, надо держаться вместе… Где он, этот несчастный собор святого Стефана?

Петер развернул план. Вообще-то у него была своя карта, он купил ее перед отъездом, пометил на ней собор святого Стефана и прочертил маршрут. Но та карта осталась дома, он забыл положить ее в сумку. Мартина же карта представляла собой, скорее, нечто вроде рекламного проспекта. На ней были отмечены исключительно торговые точки.

— Вот он! — Марта ткнула пальцем в какой-то черный квадратик. — Ну, полный вперед! Тут направо, потом прямо — и готово.

— Вы думаете?

Что ж, по крайней мере не придется плутать и нервничать по пустякам. Баба, конечно, кошмарная, но в какой-то степени может быть полезна. Да и потом, четыреста шиллингов действительно лучше потратить. Какая-нибудь редкая книга, красивая репродукция…

— Голову на отсечение! Да улыбнитесь же наконец! Завтра я так или иначе выпущу вас из-под крылышка. Вы ведь хотите осесть в Венеции, а мне ехать до самого Рима.

— У меня в Венеции адрес. Очень хороший… — пробормотал Петер.

— Ну вот! — внезапно воскликнула женщина. — Видите эту штуку со шпилем? Голову на отсечение, это он и есть, собор святого Стефана!

— Верно… — Петер оживился и потянул Марту за руку. — Вперед, Мартушка, бегом марш…

Собор оказался закрыт. Марта попыталась толкнуться в боковые ворота, но без всякого толку.

— Как же так? — расстроенно сказал Петер, в отчаянии уставившись на оконную мозаику. — Что за свинство такое?

— Что-нибудь придумаем! — Марта подбоченилась и принялась вышагивать взад-вперед. За нею с интересом следила пожилая австрийка. Марта показала ей язык.

— Ме-е-е… чего пялишься? Есть у вас еще «Фечке»?

— Да, вот две пачки, в кармане.

— Отлично! Давайте сюда! Сейчас найдем ризничего, сунем ему в лапу, без разговоров откроет… Только поживее, а то времени мало!

— Нет! — возразил Петер. Он отчетливо представил себе сцену с ризничим. Уговоры, подкуп. Это будет совсем не то. Удовольствия уже не получишь. — В другой раз… Может, на обратном пути… Это придется на воскресенье, тогда уж наверняка будет открыто… Бог с ним, Марта!

— Мне-то что! Не я сюда рвалась! — Женщина встряхнула головой. — Такой уж у меня характер: если чего решу, так своего добьюсь, хоть трава не расти… Да ведь люди-то все разные, чего и говорить.

— Не дразнитесь, Марта, а то повернусь и уйду.

— Останетесь без багажа… Ну-ну, не дурите. Пошли в «Новембер». Фирма новая, избаловаться еще не успели. Вот список: это мне надо купить. Ничего себе, да? — Марта схватила Петера за руку. — Ну, пошли же… Это рядом с мясным базаром, всего в двух шагах…

Петер рассеянно взглянул в подсунутый список.

— Поролоновый костюм… нейлоновый халат… блузка с кружевами… пять лаков для волос… сто лезвий… мужское пальто из оленьей кожи… Постойте-ка! На какие шиши вы собираетесь все это покупать? Сколько вам выдали шиллингов?

— Триста шестьдесят! — Марта рассмеялась и сунула бумажку в карман. — Всего триста шестьдесят… все остальное в лирах. Лиры выгоднее.

— А еще говорите, я не от мира сего! — высокомерно заявил Петер. — Дорогая моя, то, что у вас записано, обойдется по меньшей мере тысячи в полторы… Боюсь, вы просчитались.

— Ну и чудак же вы, скажу я вам! — фыркнула женщина. — Помните, на вокзале я потратила целый шиллинг на туалет… зачем, как вы думаете? Так и быть, сознаюсь: мне надо было выпороть из подола сотенные… и еще десяток долларов из лифчика.

Петер присвистнул.

— А как же таможня?

— Ну видите ли, такая толстуха, как я…

— Вы не толстая, вы полная…

— Хорошо, полная… Грудь большая — ну и большая, таможенникам-то что! Не лапать же меня на ходу!

— А вдруг личный досмотр?

— Ну да, риск есть. Кто не рискует, тот ничего не имеет. Под суд за это не отдадут. Мелка рыбешка. Да и потом, кто с двумя сотнями поедет — дураков нет…

— Почему нет? Есть. Полюбуйтесь, — кисло улыбнулся Петер. Он приготовил к отъезду четыреста форинтов: друзья уговаривали взять с собой хоть немного. Но в последнюю минуту раздумал. Неприятно как-то, не хотелось портить себе настроение из-за такой чепухи.

— Эх, нам бы с вами в Пеште повстречаться, — сокрушенно сказала Марта. — Сразу видно, женщины при вас нету.

— Нету, и слава богу, — нелюбезно буркнул мужчина. Что она себе вообразила, эта глупая курица? Разговаривает, как тетенька-учительница… Надо будет вечером сесть в другой вагон, под любым предлогом, а наутро — Италия!

— Ну-ну, не задавайтесь. Рано или поздно и вас приберут к рукам.

— Меня нельзя прибрать к рукам! Я, Мартушка, живу своей, особой жизнью, — гордо заявил Петер, откидывая волосы со лба. — Своей жизнью!

— Ну да, конечно. Это потому, что вы один. Вот когда каждый вечер под ногами трое сопляков, а в кровати калека…

— Что за калека? — спросил Петер.

— Муж мой… Уж десять лет как лежит… Да, таких украшений в Пеште не сыщешь. Так бы и стояла и смотрела на них…

Женщина уставилась на сверкающую витрину. Висел отпоротый подол, на одной из босоножек не хватало пряжки, по шее струйками стекал пот.

«Бедная, — подумал Петер, — вот так и живем… Бедная…»

— По-моему, мы у цели, — мягко сказал он. — Там, напротив, большая вывеска — «Новембер».

Марта очнулась и ринулась вперед.

— Давайте скорее, — закричала она. — Четыре сотни все ж таки лучше, чем ничего… Чего бы вы хотели?

— Вы в этом больше понимаете… Сделайте любезность, займитесь вместо меня…

Бедная женщина. Пусть порадуется.

Это еще не Италия. Пока можно себе позволить. По крайней мере у друзей не будет повода насмехаться.

— Просыпайтесь, приятель. — Марта, кряхтя, поднялась и задвинула кожаное сиденье. — Вставай, проклятьем заклейменный… Пять часов утра! Подъезжаем к Тарвисио…

Петер пробурчал что-то нечленораздельное. Ломило спину, ныло плечо.

— Ну ладно, бог с вами, подремлите еще чуток, мне не жалко. Положите ноги сюда, на мое место… Вытягивайте спокойненько, я выйду проветрюсь.

Дверь захлопнулась. Петер открыл глаза. В купе никого не было.

Он сел, нашарил галстук. Стянул серый женский пуловер. Марта заставила надеть, около полуночи, когда потянуло холодом с гор. У него, разумеется, есть свой свитер, где-то в чемодане. Да вот только чемодан не откроешь. Рубашки и поролоновая куртка переполнили его до отказа.

Сколько там осталось? Шесть шиллингов — трамвай на обратном пути. И все. Кому нужна эта несчастная куртка? Правда, она теплая и цвет приятный, пепельно-серый.

Петер закурил. Вытянул ноги. Выпустил дым в окно. Мимо проплывали горы и холмы. Очертания были размыты, все тонуло в сиреневом тумане.

Голова гудела. Дома, на кушетке, куда как удобнее. Большие белые подушки, шелковистая на ощупь перина.

Что правда, то правда. Если бы не эта женщина, торчать бы ему всю ночь в коридоре, на краешке чемодана. Кто бы мог подумать, что международный поезд так переполнен!

В девять они уже были на перроне. Он сразу же сказал Марте, что чрезвычайно ей признателен, но теперь сядет в отдельное купе, так, мол, удобнее… Прозвучало довольно неуклюже. Женщина хмуро подтянула к себе чемоданы. Когда подали поезд, они разошлись в разные стороны, еле попрощавшись.

Если б не эти паршивые таблички над сиденьями!.. — «Только по билетам». Кругом австрийцы, все едут на какой-то курорт возле итальянской границы. Перед тремя свободными вагонами столпилось человек двести, не меньше. Поляки, югославы и, само собой разумеется, венгры.

Петера оттеснили на перрон, к туалету. Тут-то он и услышал резкий голос: «Господин Сомбати… товарищ Сомбати… ау…»

Вместе с нею он прошел во второй вагон. Противостоять было невозможно. Больше того, он обрадовался. Далеко не безразлично, в каком виде прибыть в Венецию.

Удивительная все-таки баба. Взяла и убрала две таблички с номерами. И все с хохотком: «Пусть попробуют доказать, что это плацкарта… Могут толковать сколько влезет, моя твоя не понимай».

Разумеется, явился проводник. Разворчался. Марта наорала на него по-венгерски. В конце концов двое австрийцев обратились в бегство. Это были молодые парни. Марта похлопала их по спинам в знак признательности. Петер все это время сидел, забившись в угол и закрыв глаза. Потом убрались и остальные попутчики. Это было около двух часов, а до двух они без умолку горланили немецкие песни.

Сиденья тоже разложила она, соорудив некое подобие кровати.

В Венеции они будут около одиннадцати. Он выйдет, она поедет дальше. В общем, ничего плохого не было в этой встрече. Даже полезно.

В Венеции она ему не понадобится. Дорога — другое, дорога — это утомительно. Боже, какое счастье — попасть в Италию взрослым, разумным человеком!

Когда ему было двадцать три, его отправили на год в командировку в Союз. До сих пор обидно, что тогда он был совершенным щенком. Время текло сквозь пальцы, а он мирно прозябал, изумляясь всему понемногу — ни дать ни взять корова на летнем лугу…

Теперь — совсем другое дело. Теперь все будет по-настоящему!

Петер выбросил окурок в окно. Сосало под ложечкой. Поужинать накануне не пришлось. Если бы кофе! Хорошего, крепкого кофе!

Марта заглянула в дверь, потом вошла.

— Как спалось? Кофейку не желаете?

— Не дразнитесь, а то укушу.

— Охота была дразниться! Вы повыше, снимите-ка вон ту сумку! Давайте, давайте!..

Петер достал сумку. Оттуда выглядывал термос. Марта удовлетворенно прищелкнула языком. Отвинтила крышку. Понюхала.

— Обалдеть! Даже не остыл… Давайте вы первый. Сахар там есть…

Мужчина с наслаждением отхлебнул. Отличная мысль! Как ему не пришло в голову?

— Вы что припасли на дорогу? — поинтересовалась Марта, протирая крышку термоса салфеткой.

— Консервы… несколько банок, салями, еще какую-то колбасу, — принялся перечислять Петер. — Откуда мне знать, что может понадобиться в таком путешествии…

— Тоже мне наука! И этим вы думаете питаться две недели?

— В качестве дополнения… говорят, у итальянцев вполне сносная кухня.

— Ну да, очень даже сносная! Только не для нашего кармана. Приличный обед — примерно две тысячи лир. Посчитайте-ка! Проедите все деньги за десять дней. А как насчет платы за жилье?

— О господи, — разозлился Петер, — будет вам каркать, Мартушка… Все время деньги да деньги… разберусь как-нибудь…

— Помянете меня, как останетесь без гроша… Хоть бы спиртовку догадались захватить. Как по-вашему, отчего у меня чемоданы не в подъем? — Марта застелила свободное сиденье салфеткой и открыла две баночки паштета.

— Золото небось контрабандой везете, — пошутил Петер.

— Золото!!! Гуляш, тушеные легкие с кислой подливкой, фаршированный перец, уха, говяжье жаркое — все консервы, которые можно разогреть… Да еще картошка и лук.

Она сунула Петеру кусок хлеба, густо намазанный паштетом и украшенный сверху паприкой.

— Ешьте, а то нехорошо — кофе на голодный желудок!

— Картошку? — переспросил Петер и безудержно расхохотался. — В Рим — картошку и лук? — Он поперхнулся и закашлялся.

— Смотрите не задохнитесь! — Марта не выдержала и тоже рассмеялась. Зубы у нее были красивые, белые.

— Картошку в Италию… ой, не могу!..

Женщина внезапно нахмурилась.

— Ну и будет. Венеция уже скоро, так что недолго вам терпеть мои пролетарские замашки.

— Марта… мне это очень нравится!.. — весело сказал Петер и потянулся к Мартиной руке.

— Вам-то что, вам можно… Делаете все что вздумается… Вы сюда отдыхать приехали, развлекаться. А я пять тысяч форинтов выбросить не могу. Дети с самого Рождества слышат: нету, ничего нету, вот погодите, съезжу в Италию… Вы сами себе хозяин. А я одна тащу всю семью.

— Ну да, конечно же, вы правы, — успокаивал ее Петер, — что же мне уж и посмеяться нельзя?

— Почему нельзя? Смейтесь себе на здоровье. Думаете, меня для такой жизни растили? У меня, если хотите знать, аттестат есть! — Марта выдержала многозначительную паузу. — В Софиануме училась, не где-нибудь! Понятно, надеюсь, что это такое? Монахини и фортепьяно… А вышло так — и ничего не попишешь! Мужа моего в метро задавило… Восемьсот шестьдесят форинтов в месяц, инвалидность — семьдесят пять процентов. Прибавьте троих детишек-школьников, а потом уж говорите: деньги, мол, одни на уме.

— Вы очень славный и умный человечек, — успокаивал Петер. — Я совсем не хотел вас обидеть. Обстоятельства вас прямо-таки обязывают…

— Тащить картошку в Италию… не беспокойтесь, это я и без вас знаю. Но поглядеть кой-чего мне тоже охота… чего-нибудь… Я же не варвар все-таки…

Марта вытащила зеркало и спустила прядку на лоб.

Петер тем временем предался размышлениям о собственной жизни. Холостяцкая квартира. Книги. Полки от пола до самого потолка. Слева большая картина, написанная маслом. Купил в рассрочку перед отъездом. И никто не потребует отчета. В крайнем случае, если придется, посидит на хлебе с маслом. Тетушка Кати стирает, гладит, прибирает — словом, делает все, что нужно. Обед — в заводской столовой, а по воскресеньям — в «Бороштяне». Ужин приносит дворничиха. С одеждой у него не слишком. Но это его мало волнует. Внешние детали перестали его занимать лет этак в двадцать.

А тут — пятеро на каждый кусок! Это же ад кромешный, а не жизнь. Сколько можно заработать в такой вот распивочной?

— Счастье, что у вас такие сильные плечи… что в вас столько энергии… — Петер старался говорить как можно мягче.

— Поглядели б на мои старые фото — нипочем бы не поверили, что это я. — Голос у Марты сел. — В пятьдесят третьем я работала в кассе… парфюмерный магазин, в самом центре… Весила шестьдесят один килограмм, притом в зимнем пальто. Волосы длинные, черные, вот досюда…

— А как вы попали в… на нынешнее место? — осторожно поинтересовался Петер.

— Был один такой, в управлении работал, он и устроил, когда Агоша, мужа моего, изувечило. Все думали, от меня через месяц мокрое место останется. Да не тут-то было. Жить-то надо. Зачем — не знаю, но надо… так положено!

— А муж ваш… он ничего не может?

— Ничего. И того, о чем вы подумали, тоже… — грубо ответила Марта.

— Я имел в виду работу… — смущенно буркнул Петер.

— Работа? Смеетесь, что ли! Руки-ноги у него трясутся, словно на ниточках… Даже есть сам не может. Сейчас его моя старшенькая кормит… Одним словом, плохую вы подцепили попутчицу.

— Простите, мне казалось, это не я, а вы…

— Ах да, ну конечно… Из-за этого несчастного такси. Ничего, скоро отделаетесь. Тогда уж намечтаетесь в свое удовольствие.

— Что вы, Марта! Я бесконечно благодарен вам за помощь. — Петер старался говорить как можно убедительнее. Какой смысл ее обижать? И нужна-то ей самая малость — капля сочувствия. — Без вас я нипочем не нашел бы места… а я даже не поблагодарил вас как следует… Свинья, да и только… — продолжая великодушничать, он склонился и поцеловал ей руку. — Мир?

Марта зарделась и старательно натянула юбку на колени.

— Я ведь тоже красоту люблю, — тихо сказала она. — И романтику всякую понимаю… Знаете, какие на границе горы! Говорят, очень величественные!

— В Риме непременно посмотрите раскопки… и ватиканскую картинную галерею… это недорого, — горячо заговорил Петер. — И не подумайте, что я собираюсь глазеть по сторонам и сорить деньгами… Этого в двух словах не объяснишь. За свою жизнь я столько планов понастроил — хоть собрание сочинений составляй, и никогда ничего не выходило. Был юристом, потом надоело. Мне, понимаете ли, всегда хотелось видеть, что стоит за словами… Не умею я довольствоваться предписаниями, мне нужно самому убедиться, своими глазами…

«Ну вот, — мелькнуло в голове, — только исповеди не хватало. И кому — славной, но глупой бабе!»

— Ну да, — Марта широко раскрыла глаза, — ну да, всяко бывает…

— Я не рассчитываю, что вы поймете… просто к слову пришлось. Мне скоро сорок. Я шесть раз менял работу, а должности все были солидные, это факт. Уходил всегда сам, такого не было, чтоб меня попросили. Каких только премий не получал… Сидит во мне какое-то беспокойство, а ведь я уже не тинейджер.

— Нет, — пробормотала Марта, рассеянно кивая. — Вы не тинейджер.

— А жизнь проходит! Один мой приятель в тридцать шесть свалился со стула — и каюк…

— Как Жерар Филипп…

— Вот я и хочу по крайней мере знать, что к чему. Хочу понять, что все это значило? Неужели это так уж много?

— Вы небось изобретатель какой-нибудь или писатель? Муж мой вот тоже когда-то… — вяло улыбнулась Марта. Ее разморило. Негромкая ровная речь действовала на нее усыпляюще: в распивочной она привыкла к постоянному крику.

— Я самый что ни на есть заурядный человек! Самый заурядный мужчина, если угодно. Многие думают, что быть посредственностью обидно. А между тем именно перед посредственностью стоят самые большие задачи… Знаете, чем станет когда-нибудь посредственность? — захлебываясь, продолжал Петер. Эта женщина умеет слушать интеллигентно. Поразительно.

— Нет.

— Прежде всего, заурядные люди — самые сознательные… они действуют и знают, во имя чего… Работать-то мы и теперь любим, но частенько не видим ни смысла, ни цели… Человек должен смотреть на мир осмысленно! Осмысленно! А не таращиться абы как! Италия для меня — что море для пловца. Нужно много думать, чтоб хорошенько врезалось в память, а потом все использовать… Две недели, полные смысла! Я, конечно, останусь самим собой — и все-таки не совсем… Ведь это, может статься, последний шанс… Это я просто так говорю, себе в оправдание… Я вам, должно быть, дурачком кажусь. Мы, мужчины, как-то иначе…

Голова Марты свесилась на грудь. Тонкие волоски над верхней губой ритмично подрагивали.

Петер встал.

«Еще слава богу, что она заснула, — подумал он, выглядывая в окно. — Большая удача. К чему вся эта болтовня? Пускай себе едет в Рим и покупает свое барахло, а я обойдусь консервами. Без горячего, так без горячего. Несущественно. Вот только консервного ножа нету… И кофеварка бы не помешала, что и говорить…»

Марта спала. В Тарвисио ее разбудил паспортный контроль, но потом она снова заснула и проспала Удине, Болонью…

Петер смотрел на горы. Хотел сфотографировать, но поленился доставать аппарат.

Зловещие, неуклюжие белые глыбы. Расцарапали небо.

Ему стало не по себе. Если сейчас вдруг даст о себе знать камень в почке, он даже не сможет объяснить, что с ним. Дома совсем другое дело. Дома можно сойти на любой станции и пойти домой.

В самом деле, готов ли он к этому путешествию? Хватит ли ему денег? Что за адрес? Петер судорожно ловил ртом воздух.

По возможности не обращать внимания на мелочи — так он решил еще дома, как только попросил заграничный паспорт.

В Болонье подсели итальянцы — супружеская пара. Дама время от времени бряцала длинной золотой цепью, висевшей на шее.

Марта проснулась перед самой Венецией.

— Я что, заснула? — спросила она полусонно.

— И весьма основательно. Поглядите в окно — увидите море.

Марта зевнула.

— Серое какое-то. И солнца не видать.

— Еще появится… Мне нужно собираться. Я помяну вас, когда у меня подведет живот, а вы тем временем будете лихо разжигать спиртовку.

— Нитки, иголка есть у вас? — внезапно спросила Марта. Вопрос прозвучал агрессивно.

— Нитки, иголка? Нету.

— А если что-нибудь порвется? Что делать будете? Итальянского вы не знаете… Слушайте внимательно: prego, синьора, io oglio.

— Я говорю по-английски, — перебил ее Петер, — как-нибудь разберусь… Разумеется, с ангелом-хранителем проще.

— До Рима еще целых двенадцать часов… спина разболелась… — Марта подняла глаза на багажную полку.

— Да, путь не близкий… ничего не попишешь.

— Да ну его к черту. — Марта пнула ногой радиатор. — Блевать тянет. Одни дураки итальяшки кругом.

— Никак, испугались? А вы вспомните своих пьянчужек… — Петер поспешно снимал чемоданы.

Марта согнула руку в локте.

— Мускулатура-то у меня — дай бог… Гляньте, какие бицепсы… Уж если врежу какому наглецу — век помнить будет.

— Бедные мои денежки, кто теперь будет следить за ними бдительным оком?

— Надо же: не взять ни иголки, ни ниток! С ума сойти! Хоть бы венгр какой вошел в этот чертов вагон… Не выдержу я до Рима. Одна-одинешенька… — Марта выхватила из кармана платок и протерла ладони. — Сдохнуть можно…

— Ничего… как-нибудь… — неуверенно проговорил Петер.

— Как-нибудь обойдется, — кивнула женщина. Губы у нее скривились, как у обиженного младенца, лицо стало совсем беспомощным.

— Знаете, хорошо, когда есть с кем словом перемолвиться… Я все сама могу, никого мне не надо. Не в том дело. Венецию-то зачем пропускать? Пару денечков… очень даже стоит… Рынок дешевый… Да ведь если я слезу, вы себе такого напридумываете, уж я-то вас, мужиков, знаю…

— Ну что вы, — запротестовал Петер.

Поезд двигался над водой и свистел, замедляя ход. Нельзя же вот так взять и уйти.

— Если вам хочется, почему бы и нет? Меня вы, во всяком случае, не…

— И то правда. — Марта вскочила и рванула чемоданы. Они шлепнулись на сиденье. — Не пугайтесь, я вам на шею не сяду. Погляжу, чего да как, — и айда. Буду вас кофе поить, спиртовку одолжу… с покупками помогу, если захотите.

Поезд вползал под стеклянную крышу перрона.

— Я собираюсь бродить целыми днями… кое-какие заметки… — робко пролепетал Петер.

Дорогу придется спрашивать по-итальянски. Марта сумеет.

— Мне не хотелось бы вас обидеть, но ведь всякий сам знает…

— Ясное дело, — сказала Марта, — мы же не сиамские близнецы. Будете свободны, как птичка!

— Отдал… отдал-таки за тысячу восемьсот, мошенник! Не зря полчаса потратили! Совсем новенький, не заношенный. Наденьте-ка, а я погляжу! — Марта торжествующе потрясала жилетом.

— Только не здесь, — смущенно запротестовал Петер, — да и жарко к тому же…

— Другими словами: тащи сама, а мне неохота… Ну не дура ли я после этого?

— Сколько мне еще повторять, что я чрезвычайно вам благодарен? — раздраженно буркнул Петер. Третий день одно и то же. Рынок с раннего утра и до заката. У кого после этого хватит сил на вечернюю прогулку?

У кого? У Марты. Вчера подцепила какого-то простофилю итальянца, заставила угостить себя ужином, а потом оставила с носом. «Вот чудак». Что ж, можно и так сказать.

— Я уж вижу, мы нынче не в настроении. А ведь пока что все идет отлично. Помните тот шарфик болотного цвета, ну, тот, что утром видали? Надо бы за ним вернуться. Хорошенький шарфик, да и дешевый — дешевле не попадалось.

— Марта, дорогая! Возвращайтесь! У меня ноги гудят от этого бессмысленного шатания… Я пойду домой, отдохну, а вечером доберусь наконец до площади Святого Марка.

— А кто вам до сих пор-то мешал? Мы вроде еще в поезде сговорились: каждый сам по себе. И нечего меня упрекать… Будто я виновата, что вы выдыхаетесь в два счета, — быстро заговорила Марта, размахивая руками. — Помогли бы лучше, а то нашли себе тягловую лошадь… Вот он, терилен ваш, три метра. Вам небось такой и не снился, и все удовольствие — три тыщи лир.

— Не так громко, ради бога… Вдруг кто-нибудь поймет. К чему такое унижение?

— А чтоб не лезли! Мы и так унижены — дальше некуда! Только скажешь: «Унгерия», сразу носы воротят.

— Ничего удивительного… помните, вчера, на рынке, вы сцепились с торговцем из-за каких-то паршивых ботинок? Со мной рядом стоял хорошо одетый мужчина, так вот, он указал на вас своему приятелю и произнес: pure Italia! Настолько моих знаний хватает! Бедная Италия! — с горечью сказал Петер, забирая у Марты покупки.

— Бедная Италия? Да они же кормятся за наш счет! Всю эту Венецию давно бы морем затопило, кабы не паршивые иностранцы, что скупают их барахло, — выкрикнула Марта и принялась, сопя, штурмовать ступени моста Риальто.

— С чего это вас понесло на мост? — Петер грубо дернул ее за руку. — Опять заблудиться хотите? Утром мало было? Нужно пересечь эту улочку… с покупками я на сегодня покончил, поймите же наконец. Меня уже тошнит от бесконечных пестрых прилавков.

— А меня от каналов… Вода здесь какая-то тухлая, — в ожесточении заявила Марта. — По-моему, вот он, поворот. Хотя вы ведь мужчина, вам лучше знать… Об одном жалею: нечего было квартиру дешевую вам искать. Платили бы себе по две тыщи в день…

— По-моему, я еще в Вене сообщил вам, что деньги меня мало интересуют.

Они свернули в узкий переулок и пошли вперед, отбрасывая с дороги скользкую апельсиновую кожуру.

— Совсем неплохое было место. Рядом с площадью Святого Марка. Зато теперь мы рядом с рыбным базаром. Чудный вид открывается из окна — рыба при последнем издыхании. Пауки да раки куда ни глянь…

— Все вы одним миром мазаны… — Марта наугад повернула направо. — Эту вывеску мы как будто уже видали. Значит, правильно идем… Одним миром. Насчет красоты все поговорить горазды, а коли надо пальцем пошевелить — так нет, мы лучше поспим. Я на площадь Святого Марка еще позавчера сходила. Мне-то почему сил хватает?

— Вам-то? Да вы же машина… колосс, — грубо ответил Петер. — Мы снова не туда идем! Смотрите по сторонам!

— Да ведь это подло, в конце-то концов! — Марта остановилась, с трудом переводя дух. — Я ему жратву разогреваю, рубашку нейлоновую постирала, я — то, я — се, а он что себе позволяет! У меня, между прочим, билет в кармане, от Неаполя до Капри! А я торчу тут по вашей милости… Все жалость проклятая!

— По моей милости? — Петер сделал несколько шагов, пытаясь сориентироваться, потом вернулся обратно. — Я, что ли, просил вас оставаться в Венеции? Сами же побоялись путешествовать в одиночестве.

— Я побоялась? — Марта саркастически расхохоталась и уселась на каменный выступ. — Машина… колосс… чего мне бояться?

— Тем хуже… если вы действительно такой герой. Все-то вы можете, все-то вы умеете, а вот одной побыть — это вам не по силам… Душевное одиночество называется. Штука известная. Только не идет вам это, Марта. Прямо-таки смешно, как на вас поглядишь…

Марта не отрываясь смотрела на гигантский бумажный самолет, выставленный в витрине напротив. Рядом с самолетом красовался яркий плакат: стройная девица в костюме цвета спелой сливы с пышными белокурыми волосами.

— Чего вы встали? Шли бы себе, — произнесла Марта. — Вы уже все сказали. Кожа у меня толстая… Идите домой. Я уеду поездом восемь двадцать… К утру буду уже в Риме. Я ведь все понимаю…

Петер беспомощно топтался на месте. Прохожих не видать. В какую сторону идти? И рубашка сохнет там, у Марты. Еды почти не осталось. На ресторан теперь уже не хватит, после стольких покупок. Хорошо, если хватит на Академию… а еще Ка д’Оро… Дворец Дожа… Тихие вечерние прогулки… лагуны…

Марта плакала, вытирая слезы рукавом.

— Добра от людей не жди.

Петер подошел к ней и потянул за руку.

— Ладно, Мартушка… жара, мы разнервничались… Климат такой… Не горячитесь. Разумеется, вы поедете в Рим, только не сейчас… послезавтра, когда я поеду во Флоренцию. Ну скажите же наконец, куда идти?

Марта продолжала укоризненно всхлипывать.

— Помидоров на ужин купила… мелкие… крепенькие… так небось и хрустят.

— Ну и прекрасно. Ой, как есть хочется! Ну-ну, хватит злиться… я совсем не хотел вас обидеть. Очень уж вы чувствительны. Просто мне хочется наконец хоть что-нибудь увидеть, только и всего… Время летит незаметно, а я все еще не видел ничего из того, ради чего приехал, — уныло пояснил Петер. — Скоро восемь… Давайте наконец сдвинемся с места.

— Знаете что? — внезапно сказала Марта. — Видите указатель? Это проход к пристани.

— У нас нет денег на такие вещи! Сами говорили! — съехидничал Петер. — Только con pedi, пока не рухнем!

— Черт с ним. Сделаем исключение. Я плачу! Мы не пойдем домой, мы сядем на вапоретто и поедем на площадь Святого Марка. Уже холодает. На Большом канале вот-вот огни зажгутся… нет, правда! Это я в путеводителе вычитала. Увидите, какая красота! Ну, пожалуйста, ради меня… чтоб я не думала, что вы все еще дуетесь…

Петер покачал головой.

— А сумки?

— Я понесу. Я уже отдохнула. Мне ведь самой тоже хочется, будет хоть, о чем вспомнить. Двух сотен должно хватить… Послезавтра мне так или иначе уезжать, а то выбьюсь из графика.

Женщина решительно двинулась в направлении, указанном стрелкой.

Петер поплелся следом. Терпение! Есть такие нормы, которых не переступишь.

На вапоретто они вышли на палубу.

Стемнело. Окна дворцов были распахнуты, свет хрустальных люстр падал на воду. На берегу мерцали зеленые, красные, лиловые огни ресторанов.

— Красота-то какая, фантастика, да и только! — вздохнула Марта. — Ваша правда. Никаких денег не жалко.

Навстречу двигалась вереница гондол. Вскоре они поравнялись с вапоретто. Впереди — гондола-флагман, увитая гирляндами цветов. Гондольер громко распевал. Голову его украшала белая соломенная шляпа, длинные яркие ленты развевались по ветру. Черная вода мерно билась о борт.

— Потрясающе… видите, вот вы и получили то, чего хотели.

Гондольер поплевал на ладони и взялся за весла.

Петера пробрала дрожь. Он поднял воротник. Снова бутафория. Снова все на продажу.

Это, пожалуй, еще похуже, чем на рынке. Потому что тут ложь.

И вот, чтобы хоть как-то вынести невыносимое, он протянул руку и нащупал вздымавшуюся над поручнем грудь.

Они стояли среди каменных изваяний перед входом в галерею Уффици. Последний лоток остался позади.

— Прошу вас, сударь, дорога свободна, — сказала Марта. — Ты не опоздал. На все времени хватило, и нечего было меня погонять. Любуйся хоть целый час. Потом упакуемся и спокойненько пойдем на вокзал.

— Целый час! Глупость непроходимая! Час — в галерее Уффици! — Петер рухнул на резную деревянную скамью у ворот.

— Я, что ли, виновата, что вчера закрыто было?

— А позавчера? Позавчера мы впопыхах разыскивали Упимо. А после обеда ты истерически рыдала над пуловером, купленным в Венеции, потому что во Флоренции он оказался на двести лир дешевле.

— И толще! Вязка куда плотнее! Я полдня за тобой таскалась, чем же ты еще недоволен? Мало того: деньги в какое-то озерцо швыряли — там, во дворце Питти. Сколько лестниц в саду Боболи облазили без толку, до сих пор ноги болят… И сегодня из-за тебя припозднились, нечего было торчать да пялиться на каждом углу.

— О, если бы спохватиться чуть раньше! — громко воскликнул Петер. — Последний день! Доброта моя проклятая… теперь все пропало… смысла нет заходить. Все одно.

— Не знаю, с чего ты взбесился, — прошипела Марта, усаживаясь рядом с Петером. — Не кричи так, на нас оглядываются.

— С каких пор тебя это волнует? С каких пор тебе есть до кого-то дело? Раньше словом нельзя было ни с кем перемолвиться: ты тут же оттаскивала!

— Не пойму я… Разве нам в Венеции плохо было? Даже вино пили, когда тебе захотелось, да в каком шикарном месте, на площади Святого Марка! Тыщу двести выложили, а я не жалела… Музыка играла… и на Пьяцетте тоже… Помнишь?

— Когда мне захотелось! Стоило ехать за тысячу километров, чтоб отведать красного вина.

Петер взглянул на часы. Все-таки надо зайти.

— До сих пор ты злился, что я по рынкам шатаюсь… И на башню лазили, в двести лир обошлось… Лазили ведь. Сам говорил, чудесно, мол, какие, мы, мол, в сущности, букашки…

— Оставим это, — вздохнул Петер. — Нечего тут говорить. Теперь уж ничего не попишешь. У меня еще есть двести пятьдесят лир… загляну все-таки… а то дома самому себе в глаза смотреть не смогу.

— Ну и не смотри… На тебя не угодишь. Я тебя не попрекаю, но ведь тур-то мой из-за тебя прогорел… Ни тебе Рима, ни Неаполя. И на Капри билет просрочен… Совсем итальянской природы не повидала.

— Да кто ж тебя держал? — огрызнулся Петер и шагнул через порог. Марта за ним.

— И ты еще спрашиваешь? — Веки у нее покраснели. — Да я б давным-давно уехала, кабы ты не начал… тогда, на корабле…

— Сучка не захочет… — Петер пожал плечами и встал в очередь за билетом. Марта — за ним, вплотную. — Ты сама была очень не прочь. Муж-то у тебя калека, ничего не может.

— Очень любезно, нечего сказать, — прошипела ему в ухо Марта. — Я, выходит, поблагодарить должна?

— Нет! Только не пытайся все свалить на меня! Десять дней я проболтался в Венеции без всякого смысла… Голуби, Лидо, жара…

— Вот деньги, купи мне тоже! Ты думал, я снаружи останусь? Я тоже красивые картины люблю… и нечего тут смеяться! И в море ты купался, да не где-нибудь, а на самом что ни на есть модном пляже!

— Ну да, — сказал Петер. Тем временем они вошли в лифт. — Это тоже была твоя идея. А я все время трясся: вот-вот билет спросят.

— Будто я виновата, что мы — белые вороны… Меня саму зло берет на весь этот шик да богатство… Одни машины чего стоят! В барах сиденья подвесные… мятный напиток в шариках стеклянных… со льдом…

— Знаю… не утруждай себя. Кондиционеры, двухэтажные автобусы… Такие, как ты, ничего другого не видят!

— А ты-то, ты-то что видишь? — злобно поинтересовалась Марта. Они вышли из лифта и остановились у входа в огромную галерею.

— И я ничего другого не видел… не вышло, — с горечью ответил Петер. — Я-то думал, хоть во Флоренции, пусть не один, но по крайней мере спокойно… Подумать, открыть пошире глаза. Кто я такой? Кто такие те, кто живет рядом со мною? — Он уставился на белую статую, на гладкое тысячелетнее лицо.

— Какой-то ты все-таки ненормальный, — заключила Марта. — Экзальтированный какой-то… Делать тебе нечего, вот и психуешь. Мы так и будем здесь стоять?

— Боже мой, до чего же женщины глупы! — воскликнул Петер, размахивая руками. — У духа тоже есть свои законы, у духовного бытия… особые законы, вот их-то я и хотел…

— Духи? Ну как же, понимаю и не делай большие глаза. Это что, обязательно здесь надо? Дома времени не хватает?

— Это возможно только здесь, и нигде больше, — вскричал Петер, срываясь с места.

— Да про что ты ладишь все время, никак не пойму? Чего тебе надо познать? Гниющий капитализм? — Марта в недоумении покачала головой. — Так ведь мы и забастовку видали, если это твой интерес. Мог бы и сам знать: сливки они только сверху…

— Чушь! — Петер остановился перед входом в первый зал. Старые итальянские мастера. — Идиотское, бессмысленное путешествие!..

— Это для кого как, — упрямо сказала Марта. — Сливки, они только сверху, но если успеть их снять, то кому какое дело, что там, на донышке? Это ведь тоже философия, приятель, хоть и попроще да попонятней твоей…

— Правильно, — уныло пробормотал Петер. — Теперь уже все равно.

— И потом, — победоносно продолжала Марта, прислонившись к колонне, — без меня ты так или иначе не смог бы пальцем пошевелить… Всякие там духовности… в облаках витать — это пожалуйста, но тут…

— Все верно, — сказал Петер и отпихнул Марту. — Довольно. У меня осталось полчаса. Заткнись, сделай милость.

Они вошли в зал. Петер отыскал путеводитель и принялся нервно перелистывать страницы. На каталог не осталось денег.

— Заткнуться… — сдавленно прошептала Марта. — А по какому праву ты вообще-то мне тыкаешь? Только потому, что пару раз… У меня, между прочим, семья, младшая дочка — отличница… С ног сбиваюсь, чтоб они ни в чем нужды не знали… Я бы, может, тоже не прочь в гондоле покататься да на пляже поваляться… и собой бы занялась…

— Тебе ведь ничего больше не надо, правда? Предел мечтаний! Убогая программа. — Петер лихорадочно перелистывал страницы, слюнявя время от времени палец. — Этот раздел пропущен? Ну и черт с ним, все равно невозможно на бегу, в последнюю минуту…

Марта примолкла.

Они обошли зал. Петер рассматривал картины вблизи, потом отходил подальше. Марта повторяла все его движения, подобно тени.

— Это все не то, не то… — бормотал Петер. — Сейчас будут Боттичелли, Тициан…

Они переходили из зала в зал. В четвертом зале Марта сжала виски руками.

— В глазах темно… сейчас в обморок упаду. Святые, святые, все с нимбами, рожи каменные… Зачем притворяться?

— Обождите снаружи, — грубо рявкнул Петер. — Вы…

И с презрением махнул на нее рукой.

Женщина вздрогнула и быстрым шагом пошла прочь. «Вы» — вот что обидело ее сильнее всего. Выходит, она ему чужая, хоть они и спали вместе!

Петер посмотрел ей вслед. Он увидел ее в точности такой, как в самый первый день, в Вене. Вульгарное создание. Какая непоправимая глупость! В Пеште он бы на такую и внимания не обратил… так надо же именно здесь, с такой вот…

Он огляделся в тоске.

Что? Как? Осталось двадцать минут. На поезд опаздывать нельзя. Он и так уже дотянул до последнего. Виза только до завтра…

Его потянуло к какой-то странной картине. Он подошел поближе и прочитал: Альтдорфер… «Мученичество святого Флориана».

Лицо у святого Флориана оказалось тупым и начисто лишенным выражения. Зато эти, вокруг, разбойники, или как их там… как они наслаждаются муками своей жертвы, прежде чем бросить ее в воду с камнем на шее… божественно! Сплошное злорадство, веселье, так и слышишь шуточки: «Славная будет банька, старик…»

И тут же — сам святой Флориан с плоской, скучной рожей.

Почему такое возможно?

«Ну пошли, святой Флориан… — иронически улыбнулся Петер, понукая самого себя. — Ничего в тебе интересного…»

Паршивая бабенка, все из-за нее.

Один зал он ненароком проскочил и не стал возвращаться. Все равно система нарушилась. Боттичелли нужно будет найти под самый конец.

В полумраке небольшого зала висели рядом две маленькие картины. Посетители не обращали на них особого внимания.

Служителю стало жарко. Он подошел к окну и распахнул его настежь. На картины упали солнечные лучи.

Петер машинально проследил за ними взглядом и подошел поближе.

«Несение креста». Серо-зеленые, почти размытые фигуры, похожие на тени. На вершине горы и в долине, с крестами на спинах. Сложенные в кучу кресты. Поднятые кресты. Поваленные кресты. В небе и на земле, куда ни глянь.

Снова «Несение креста». Резкие, яркие краски — и все то же страдание. Стучит молоток. Работа спорится, срочная работа. Из-под человеческих тел выглядывает нежная зелень травы.

Минут десять Петер простоял у окна, не отводя глаз от картин. У этой женщины трое детей. Жизнь ее проходит среди пьяниц, в винном чаду. Муж лежит в постели и трясется. Трясется весь, с головы до ног.

Сейчас она сидит на скамье под аркадами. Потирает толстую коленку. Ждет, ругается. Плачет.

Раньше надо было, в самом начале… Пока он ничего о ней не знал.

Петер сунул путеводитель в карман. Ему больше не хотелось увидеть Боттичелли. Ему хотелось утешить Марту.

Это еще имело какой-то смысл. Все остальное так или иначе пропало, пропали драгоценные две недели, пошли псу под хвост.

Вена осталась позади. Близился Хедешхалом. Ночь в итальянском поезде прошла ужасно. Они попали в одно купе с многодетным семейством. Дети беспрерывно просились писать. Петеру и Марте так и не удалось сомкнуть глаз.

Здесь им повезло куда больше. В купе не было никого, кроме деревенской старушки, сидевшей у окна и бдительно охранявшей свои чемоданы.

— Кто на вас посмотрит, подумает — лимон съели, — проворчала Марта, — и давайте больше не «тыкать»… кто его знает…

— Спать хочется, — терпеливо улыбнулся Петер. — Все в порядке. Поверьте. Просто ужасно хочется спать. Все как будто в тумане.

— Ладно, ладно. Злитесь на меня, вот и все дела… Не спорьте. Я у вас козел отпущения.

— Я же еще вчера вам сказал: вы здесь ни при чем… просто так вышло.

— Вышло, еще бы не вышло. Понастроили воздушных замков, сами толком не знали, чего вам надо, а потом разочарованного изображаете…

— Верно, — кивнул Петер. — Но к чему все это?.. Ведь мы уже у самой границы.

— Две недели только и пыталась слово разумное из вас вытянуть… все понять хотела, как вести себя. Неужто нельзя было по-человечески сказать? Так ведь нет, ни в какую… Об заклад бьюсь, вы и теперь не знаете, чего вам не так… кукситесь больше для порядку.

— Да нет же, Марта, милая Марта, вовсе я не зол и не раздражен, — уныло возразил Петер. — Просто устал очень.

— Устали? — рассмеялась женщина. Глаза ее воинственно сверкали. — С чего это вам уставать? Вы же за все время пальцем не шевельнули… Недовольны просто. Вот и все дела. Испортила вам удовольствие, так ведь?

— Хватит. Ну пожалуйста, Марта. Довольно. Несколько часов, и все…

— У меня и в мыслях не было дома с вами встречаться… и телефон мой выбросьте лучше. Никого вы не любите, кроме себя.

— Подумайте о муже, он вас ждет… и дети тоже. Вы же любите своего мужа…

— Черта с два! — Марта без конца открывала и закрывала мусорный ящик. — Кабы любила… это бы еще куда ни шло… Выхода нету! Сидит у меня на шее. Не убивать же.

— Зато сколько вы всего накупили. — Петер продолжал гнуть свое. Глаза у него слипались.

— Ну, я-то знала, зачем еду! — Женщина похлопала его по ляжке. — Мне себя упрекнуть не в чем. Меня первому встречному с толку не сбить… Я, правда, многих красот не видала, чего и говорить… и билет на Капри пропал… Везувия вот не видала, к примеру. Ну и черт с ним со всем… не сидеть же теперь с кислой миной, как некоторые!

— Если б вздремнуть хоть немножечко… — грустно сказал мужчина. — Если б вы позволили…

Марта цинично пожала плечами.

— По мне, хоть… — Она резко отвернулась и достала таможенную квитанцию. Что-то оттуда вычеркнула.

Петер наконец смежил веки.

Главное — не падать духом. Года через три, ну, пускай через пять, он сможет снова получить визу. Можно попробовать еще раз. По-другому.

Правда, ничто не повторяется во времени. Таков закон. Эта возможность утеряна навеки.

Дома надо будет все обдумать, на ясную голову. Где срыв? Как могло случиться, что эти две недели протекли сквозь пальцы без всякого смысла?

Дома… в ванной, отделанной белым кафелем. Горячая вода… хвойный экстракт…

— Спите? — донесся до него голос женщины.

Он сонно захлопал глазами.

— Не сердитесь… я, кажется, малость нагрубила, — продолжала Марта.

Петер вздохнул.

— Не так-то оно легко, из всей этой роскоши снова обратно… Повернуться бы да начать сначала… Верно?

Петер неопределенно мотнул головой.

— Красиво все-таки, что ни говори… помните, колокол ударил, и голуби разом взлетели… Век не забуду. Злишься, дергаешься, а как вспомнишь… Ведь мы там вместе были, в конце-то концов, и воспоминание, значит, общее, правда?

— Ну а как же… — пробормотал Петер.

— А что подкупили кой-чего, так тоже жалеть не надо… Все так делают, и такие, что почище нас с вами… Раскрыли бы пошире глаза да поглядели вокруг себя хоть разочек, — по-матерински ласково сказала Марта.

— Не знаю, сейчас не знаю… смертельно хочется спать… смертельно…

— Ну спите, спите… взрослое дитя! Я буду охранять ваш сон. На вокзале меня встретит Палика, он у меня сильный, прямо на удивление. Если б не они… — Марта махнула рукой. — Ну-ну, баю-бай… Вот ужо дома споем. Только хорошее буду вспоминать…

Петер прикрыл лицо носовым платком.

Дома? Дома надо будет прокрутить все задом наперед, как кинопленку… необходимо найти корень собственной глупости.

Задним числом это несложно. Зверь и тот понимает, что такое ловушка, только надо сперва в нее угодить. Распознать заранее… вот это наука…

Две недели! И всего лишь десять минут перед «Несением креста!» Какая расточительность! Промотать все отмеренное время!

— А как мы экономили, как гроши считали? — говорила Марта, скорее самой себе, чем Петеру. — Мы же не миллионеры какие-нибудь!

Петер задремал. Сквозь сон до него доносилось непрерывное бормотание женщины:

— Вот эти полные чемоданы у вас над головой, они, сударь мой, как-никак ваши… Их никто не отберет.

— На таможне видно будет… — пробормотал Петер. Он проваливался все глубже. Краски мира сливались перед глазами. — А сейчас мне необходимо поспать… спать, спать, до самой границы…

Перевод В. Белоусовой.

 

УРОК ВЕНГЕРСКОГО

Вчера я проводила урок при открытых окнах. Солнечные лучи проникали в класс до самой кафедры, приятно согревали спину.

А сегодня опять льет дождь. Как зарядил спозаранку, так и лил все утро и пополудни. В школу я потащилась еще более уставшая и отупелая, чем обычно.

Мать на крик кричала всю ночь. Я дала ей три таблетки, а толку чуть. Дети беспокойно ворочались, но так и не проснулись. К крикам и стонам больной они привыкли, как к запугиваниям чужим злым дядькой или старьевщиком.

Пишта приютился в кухне, на ящике для грязного белья, — в зимнем пальто, надетом поверх пижамы. Чашку из-под кофе он не ополоснул, на дне прилип сахар. На плетеных из соломы шлепанцах — дырки от окурков, которые он затаптывал ногой. Нижняя губа брезгливо оттопырена. Понапрасну я окликала его, он не отвечал. Ничего удивительного, так повелось годами. Я крутила газовый кран, регулируя пламя в горелке. Сильнее, слабее — и снова то сильнее, то слабее. Языки пламени вырывались со змеиным шипением.

К четырем утра приступы боли у мамы утихли. Я протерла ей все тело одеколоном. Она попросила апельсинового сока, но пить не стала. Потом поинтересовалась, сдала ли я в чистку ее зеленый костюмчик.

Маме семьдесят пять лет. У нее рак кишечника.

С пяти до семи я спала. В половине восьмого дети ушли в школу. До полудня я занималась уборкой, кое-как сварила обед. В половине первого умылась, подкрасила губы. Повязала голову рваной дождевой косынкой. С трудом втиснулась в переполненный трамвай. Меня прижали к какому-то молодому человеку, я упиралась ему в грудь. Трамвай вез нас, как дрова.

В учительской столовой на обед была котлета с тушеной капустой.

Одна из преподавательниц опаздывала к уроку — у нее новый ухажер. Мы перемывали ей косточки, пока не прозвенел звонок, а потом не спеша потянулись к лестнице. Три минуты до начала протянешь — и то передышка. Мне сказали, что на чулке поползла петля. Я ойкнула, хотя вот уже четвертый день хожу с этой «дорожкой».

Урок у меня был в седьмом «б», то ли грамматика, то ли литература. Хорошо, что ребята знали расписание и даже учебник мне подсунули, чтобы я посмотрела, где мы остановились. При моем появлении класс дружно встал. Дежурный перечислил фамилии отсутствующих. Двое-трое ребятишек пересмеивались, но я не стала их одергивать. Успокоились сами. Секунд двадцать мы молча смотрели друг на друга, я и класс. Потом я вздохнула и сделала знак садиться.

Готовясь начать урок, я встала у среднего ряда и оперлась ладонью о парту. Взгляд мой случайно упал на лицо Кати Ковач — оно было все в синяках. Вызвать бы ее к доске: помнится, у нее плохая отметка и надо исправить. Вместо этого я, скорее из лени, поинтересовалась, где она ухитрилась так разбиться.

Признаться, я даже не рассчитывала на ответ, а Кати Ковач расплакалась. Старший брат колотит ее кулаками, гонит обратно на хутор. «Какой ужас», — сказала я. Близнецы Фаркаш презрительно ухмыльнулись. Разве это ужас? Вот у них в доме четырехлетнего мальчугана ставят на колени с завязанными глазами и бьют плеткой. А вот ее приемный отец никогда не дерется, похвасталась Энике Якаб, он только пьет. Всё пропивает подчистую, поэтому она и ходит зимой в спортивных тапочках.

Ребята заговорили наперебой, каждому было что порассказать. О матери какого-то мальчика, которая умерла от аборта. О тринадцатилетней девочке, которая покончила с собой.

Время от времени я вставляла реплики. Что я могла им сказать? Больше всего мне хотелось сесть вместе с ними за какую-нибудь парту в просторном классе, украшенном государственным гербом. Я видела перед собой маму в розовой кружевной нейлоновой сорочке, исхудавшую до тридцати двух килограммов. В руках у нее щипцы, она завивает волосы.

Я чуть слезу не пустила. И тут поднялся Пали Херберт и сказал, что он уже выбрал себе будущую профессию. Он будет палачом, такое занятие ему по душе.

Мне стало страшно. Хлопнув в ладоши, срывающимся голосом я потребовала тишины. Дети смолкли, выпрямились за партами. Глаза у них погасли.

Я тоже вытянулась в струнку и начала объяснять новый материал. Четко, размеренно, своим обычным тоном.

Составные предложения делятся на сложносочиненные и сложноподчиненные. Сложносочиненное предложение объединяет две самостоятельные мысли, связанные между собой по содержанию. А сложноподчиненное предложение мы всегда сможем отличить… слушайте внимательно, дети, это очень, очень важно…

Тут я запнулась. Тронула пальцами макушку горбатенького Дюри Хорвата. Очень важно!.. Что именно?

Меня разобрал смех. Дети, удивленно вскинув головы, смотрели на меня, а я никак не могла остановиться. Постепенно мой смех заразил всех.

Уткнувшись лицом в парты, весь класс покатывался со смеху.

Перевод Т. Воронкиной.