Прошло восемь лет из десяти.

Похоронивший себя в пуште юноша стал мужчиной. Лицо у него потеряло округлость, обросло бородой; из прежних знакомых мало кто узнал бы его теперь. Он и сам отвык от своего настоящего имени.

В доме Топанди сохранялся прежний уклад. Ципра полновластно царила за столом, Лоранд был за приказчика-исполнителя всех хозяйственных поручений. Жил в том же доме, сидел за тем же столом, был на «ты» со всеми гостями, пил и веселился, как они.

Пил и веселился!

А что же делать лишившемуся всякой цели в жизни молодому человеку?

Наедине он и с Ципрой был на «ты». «Сударыней» величал её только при посторонних.

— Дети, на днях ещё один ребёнок будет к нам, — сказал как-то Топанди за ужином Ципре и Лоранду. — Чёрт унёс одного моего милого родственника, с которым мы в таких тёплых отношениях были что даже не разговаривали. В чертей я, правда, не верю, но что его забрали в ад, готов, пожалуй, допустить. Нынче получил я от его дочки послание — прежалобное, но на диво складно, аккуратно написанное. Ну такой изысканный слог, такой каллиграфический почерк — на зависть любому комитатскому канцеляристу. Так вот, пишет бедняжка, что дом после папиной смерти наводнили те самые попирающие все божеские законы саддукеи, что зовутся кредиторами. Всё опечатали, на всё арест наложили, даже на её рояль. Даже картины, ею самой нарисованные, пустили с молотка. Даже альбом, в который разные известнейшие умнейшие мужи собственноручно понаписали всякой чепухи, и тот продали — какой-то торговец табачными изделиями соблазнился красивым переплётом, купил за десятку. Бедную девочку взяли на своё попечение монахини, но она вот уже почти за год задолжала им за содержание и сейчас никакого другого крова не имеет над головой, кроме зонтика. Есть, правда, особа, приходящаяся ей матерью, но к ней нельзя по некоторым причинам обратиться. У всех же остальных родственников и знакомых, у кого она ни пытала счастья, нашлись свои веские доводы против такого рода прибавления семейства. На службу она не может поступить, так как её этому не учили. И тут ей припомнилось: живёт где-то, в глуши, чуть не на краю света один родственничек, настоящий царёк-самодур (это я), вот бы к нему податься в царевны. Вполне справедливая аргументация, и я уже уплатил за её пребывание в монастыре, на дорогу ей выслал денег — и ещё, сколько там нужно, чтобы явиться к нам при полном параде, как оно подобает.

И Топанди с удовольствием посмеялся своему сообщению.

Но другие отнюдь не разделяли его весёлости.

— Так что будет теперь в доме настоящая барышня, субтильная, сентиментальная. Придётся в её присутствии слова хорошенько выбирать: крепко подумать, прежде чем сказать. Всех нас по струнке заставит ходить.

— Ну уж, тебе-то чего бояться! — Ципра вместе со стулом сердито оттолкнулась от стола. — Тебя-то уж не заставит, будь спокоен. Ты здесь полновластный хозяин, сам прекрасно знаешь. Всё по твоему повелению делается. Против твоего желания поросёнка несчастного и то на стол не подадут. Как был, так царём и богом и останешься. Взбрело в голову — каждый всё с себя, до последней рубашки, снимай, потому что стирка в доме. Разонравилось что-нибудь, хвать — и за окно, приглянулось — денег не пожалеешь купить. Эта новая барышня и ключика не получит с серебряного кольца, что у тебя на красном твоём поясе! И против не пойдёт, если только сударя братца моего не околдует. А пойдёт — всё равно тебя сумею защитить. Пусть делает, что хочет!

И Ципра строптиво передёрнула плечами.

— Но ведь и мы будем делать, что хотим?

— Вы-то? — так и впилась Ципра в Топанди своими чёрными глазами. — Вы-то, конечно, будете делать всё, что этой барышне захочется, я уж вижу. Как только появится, все будете плясать под её дудку! Улыбнётся — и вы ей в ответ. По-немецки залопочет — и весь дом вслед за ней. На цыпочки встанет — и все в доме на пальчиках примутся ходить. Головка заболит — и все кругом шу-шу-шу, шёпотом станут говорить. С ней нельзя как с бедной Ципрой, когда её лихорадка трепала, а вы вдевятером ввалились к ней «Circumdederunt» петь и перцовкой поить.

Эти инвективы ещё больше позабавили Топанди. Цыганка же остановила пылающий негодованием взгляд на Лоранде и не отводила, пока её горящие очи не наполнились слезами. Тогда она вскочила и, оттолкнув стул, убежала.

Топанди поднял опрокинутый стул и невозмутимо поставил на место. Потом пошёл за Ципрой и минуту спустя вернулся, ведя её под руку к столу с достойной испанского гранда церемонной учтивостью, всю шутливую преувеличенность которой бедная взбалмошная цыганочка не могла оценить.

Вывести её из себя было столь же легко, как и ублаготворить. Опять заняла она прежнее место, стала смеяться, шутить — всё над той же тонко воспитанной пришелицей.

Лоранд полюбопытствовал, как её зовут.

— Это надворного советника Бальнокхази дочка, — ответил Топанди. — Мелания, если правильно запомнил.

Лоранд даже вздрогнул. Один из ликов прошлого!

Как странно, что здесь придётся встретиться.

Хотя всё это было так давно. Едва ли она его узнает.

Мелани должна была приехать на следующий день вечером.

Наутро к Лоранду наведалась Ципра.

Молодого человека застала она перед зеркалом.

— Ого! — засмеялась Ципра. — А вы, оказывается, у зеркальца спрашиваете, хороши ли? Хороши, хороши, сколько раз вам повторять! Когда наконец поверите?

«Спрашивал» Лоранд, собственно, о другом: похож ли ещё на себя прежнего, достаточно ли изменился.

— Давайте-ка я. Так вас причешу, краше прежнего станете, — вызвалась Ципра с дружеской бесцеремонностью. — Пускай эта барышня вами любуется! Садитесь, завью вас.

У Лоранда были великолепные каштановые кудри, густые и мягкие, как шёлк, разобранные на две стороны. Они вскружили когда-то голову госпоже Бальнокхази. Эти кудри собственноручно и подвивала Ципра каждое утро. Это стало одной из её привилегий. И как умело она это делала!

Он же был достаточно умён, чтобы не лишать её права ухаживать за ними, и не препятствовал тонким пальчикам возиться с его шевелюрой.

— Ну! Сегодня уж постараюсь, не бойтесь, — с простодушным упрёком сказала Ципра. — Писаным красавцем будете.

— Сегодня как раз не выйдет, дорогая Ципра, — шутливо приобнял её за талию Лоранд, — хлеб иду веять, вся голова будет в мякине. Ты лучше остриги меня, если уж хочешь угодить.

Умела Ципра и подстричь. У Топанди она была за брадобрея, находя это вполне естественным, у Лоранда — за парикмахера.

— Ну? Как прикажете? Коротко или в кружок? Оставим здесь, спереди?

— Дай-ка покажу. — И взяв у Ципры ножницы, Лоранд отхватил со лба вихор и кинул на пол. — Вот так меня всего остриги.

Ужаснувшись такому святотатству, Ципра отпрянула с визгом, будто ножницы ей в тело впились. Такие прекрасные волосы — и долой!

Но теперь уж придётся всё стричь одинаково, ничего не поделаешь.

Лоранд сел боком, чтобы видеть себя в зеркале, и знаком пригласил приступать.

С трудом Ципра заставила себя послушаться. Срезать до основания эти волосы, в пышной наэлектризованной копне которых пальцы утопали с таким трепетом, будто душа сливается с душой; обезобразить эту дивную голову, которой она втайне не уставала любоваться; оголить, как темя арестанта, предмет столь упоительной ежеутренней ласки!

Немного утешала только мысль: такого не сразу заприметит та, другая; такой, обезображенный, её сердца не пленит. Так прочь же его магическую Самсонову красу — до последней пряди! И ножницы от злорадного удовлетворения лязгали тем быстрее.

У наголо остриженного Лоранда был такой непривычный, забавно несуразный вид, что разбирал смех. Он сам рассмеялся, повернувшись к зеркалу, а вместе с ним — девушка. Не в силах удержаться, расхохоталась она ему прямо в лицо.

Потом высунулась в окно, чтобы отхохотаться как следует. Под конец, впрочем, было уже не понять, смеётся она или плачет.

— Спасибо, сестричка Ципра, — обнимая отворотившуюся девушку, сказал Лоранд. — К обеду меня сегодня не ждите, я буду на гумне.

И вышел.

Ципра же, оставшись одна, встала на колени и поскорее, пока не видят, сгребла с пола волосы, все до единой прядки, и спрятала у себя на груди. Как волшебное сокровище, которое не должно достаться никому.

Интуитивным чувством, дарованным женщине, Ципра угадывала, что вновь прибывающая во всём будет ей противоположностью, и из этого выйдет одно только ожесточённое соперничество, только мука.

Целый день Ципра всё думала, гадала, какова она, её врагиня. Какая-нибудь манерная, заносчивая привереда, напускающая на себя светскую утончённость? Милости просим! Такую срезать — одно удовольствие. Сломленную гордыню нетрудно растоптать. Сразу отсюда уберётся или желчью изойдёт, пожелтеет, высохнет от зависти и злости.

Или какая-нибудь слезливая неженка, недотрога, которая приедет о прошлом хныкать и, в каждом слове видя намёк, вечно переживать своё зависимое положение? Этой здесь тоже придётся не сладко, все глаза в подушку выплачет. Но пощады не дождётся!

Или наоборот: весёлая, беспечная птичка-попрыгунья, которая привыкла порхать, везде находя себе место, ко всему применяясь, лишь бы день прожить без горести, без забот? Ничего, уж мы зато позаботимся крылышки тебе подрезать, смеющееся личико в плачущее обратить. Чем труднее победа, тем она слаще.

Или, может быть, распущенная, ветреная лентяйка и бездельница, которая знай прихорашивается, часами перед зеркалом сидит, а вечерами при лампе романы почитывает? То-то забавно будет в оборот её взять, на полевые работы погонять, в домашнее хозяйство запрячь, чтобы холёные эти ручки погрубели — и на смех подымать за неловкость, за нерасторопность.

Или вдруг ласковая, льстивая кошечка какая-нибудь, которая коварно закрадывается ко всем в доверие? Тоже недалеко уйдёт! Разоблачим, сорвём личину, прежде чем успеет коготки на своих бархатных лапках выпустить.

Или же не чувствительная ни к чему, равнодушная, холодная статуя? Тем лучше! И такую проймём, найдём слабое местечко, чтобы уязвить, пробить, припечь, повергнуть, уничтожить.

Какая бы ни была, во всяком случае может быть уверена, что найдёт здесь врага упорного, лютого, который не смилуется, не пожалеет.

Да, Ципры ей лучше поостеречься! У Ципры два сердца, одно доброе, другое презлое! Одно любит, другое ненавидит. И чем больше одно любит, тем сильнее ненавидит другое. Она добрейшим, кротчайшим, милейшим созданием может быть, в ком даже через увеличительное стекло не отыщешь малейших недостатков. Но затронь ту, вторую Ципру — от первой не останется и следа.

Ципра всю кровь по капле была готова отдать, лишь бы другая за эту кровь слезами заплатила.

Вот с каким нетерпением поджидали Мелани в Ланкадомбе.

Не успело ещё стемнеть, как вернулась коляска, посланная за ней на станцию в Тисафюред.

Не дожидаясь, пока выйдет кто-нибудь, Мелани сама вылезла из неё, сама поднялась на крыльцо и тут столкнулась с Топанди. Она поцеловала дядюшке руку, тот чмокнул внучатую племянницу в лоб и провёл на террасу.

Там её ждала Ципра.

На ней были белое платье и белый фартук безо всяких узоров и украшений. Нарочно постаралась одеться попроще, в пику барышне-горожанке. Потому что вполне могла бы в кружево да шёлк вырядиться, всего этого у неё было предовольно.

Не подумала только, что и пришелице нельзя, не ко времени наряжаться: траур ведь.

Так что и на Мелани тоже было лишь простое чёрное платье только воротник и обшлага — с изящной кружевной отделкой.

В свой черёд ничего броского во внешности. Красивое овальное личико с детскими ещё чертами и мягкий взгляд излучали доброжелательное спокойствие.

— Ципра, моя приёмная дочь, — сказал Топанди, представляя их друг другу.

С любезностью женщины воспитанной, умеющей с каждым найти верный тон, Мелани протянула ей руку.

— Добрый вечер, Ципра, — сказала она приветливо.

— Нелепое имя, правда? — вскинулась та с иронической усмешкой.

— Напротив, почти что имя богини: Циприя, Киприда.

— Богини? Языческой? — неприязненно тряся головой, нахмурила Ципра свои тёмные брови.

— И библейскую святую — жену Моисея — звали похоже: Сепфора.

— Библейскую? — ухватилась цыганочка за это слово, бросая торжествующий взгляд на Топанди: слышишь, дескать?

Лишь после этого приняла она руку Мелани — и больше не выпускала. Надо про эту вторую, библейскую, получше разузнать!

— Пойдёмте, комнату вашу покажу.

— Будемте на «ты», — сказала Мелани, дружелюбно склоняя голову ей на плечо.

И Ципра поймала себя на том, что, сама не зная как, даже поцеловалась с ней.

Топанди ухмыльнулся, пожал плечами и предоставил им удалиться.

Никакого предубеждения новоприбывшая не изъявляла, ничем не давая почувствовать, будто считает себя выше Ципры. Вела себя так, словно они знакомы с детства.

— У тебя, милая Ципринька, будет первое время страшно много хлопот со мной, я такая неумелая. Ничему-то не научилась полезному ни для себя, ни для других. Ужасно беспомощная! Зато ты всё, конечно, умеешь, так что я поучусь у тебя. Много, наверно, напорчу, уж придётся тебе меня поругать! Но девушки не побранятся — не подружатся. Поучишь меня вести хозяйство? Поучишь, да?

— А тебе охота поучиться?

— Ну а как же! Нельзя же обузой стать для родственников. Да и после пригодится. Хоть замужем за каким-нибудь бедняком, хоть в чужом доме служанкой, всё польза будет от меня.

Горькие слова, но произнесла их эта осиротевшая дочь вельможи-банкрота с такой простотой, такой спокойной умиротворённостью, что настроившаяся было враждебно Ципра вдруг смягчилась. Душевное напряжение спало, ослабло, подобно звуку струн тумане.

Тем временем внесли чемодан Мелани — всего-навсего один, никаких больше баулов да коробок, просто невероятно!

— Ладно, научу. Начнём с разборки вещей. Вот платяной шкаф, вот бельевой. Повесь, разложи, чтобы всё было под рукой. Из барышни, которая горничную гоняет за своими чулками — один здесь, другой оттуда принеси, никогда хорошей хозяйки не получится.

Мелани открыла чемодан и достала сначала уложенные сверху платья.

Было их всего два, перкалевое, на каждый день, и праздничное, батистовое.

— Немножко смялись. Дай мне, пожалуйста, утюг, поглажу перед тем, как повесить.

— Сама будешь гладить?

— А как же. Их мало, приходится беречь. Девушка может спалить, а они должны подольше послужить.

— А больше почему не привезла?

Лицо Мелани чуть порозовело от этого нескромного домогательства, но голос остался по-прежнему спокойным.

— Остальные, милая Ципринька, забрали кредиторы.

— Нельзя было разве спрятать?

— Как? — приложив в порыве праведного негодования руку к груди, удивилась Мелани. — Ведь это значило бы обмануть!

— Верно, — сдержалась Ципра. — Правда твоя.

И она помогла Мелани разместить вещи в шкафах, придирчивым женским взглядом оценивая всё. Бельё нашла она недостаточно тонким, хотя вышивка на нём, работа Мелани, ей приглянулась. Из книг был в чемодане только молитвенник. Ципра раскрыла его, перевернула несколько страниц. В молитвеннике были гравированные иллюстрации. На одной — поясное изображение красивой женщины с семью звёздами над челом; полные слёз глаза её были обращены к небу. На другой — коленопреклонённый юноша с окружённой сиянием главой. Ципра долго их рассматривала. Кто это может быть?

Драгоценностей среди привезённых вещей не оказалось никаких.

Ципре бросилось в глаза, что у Мелани даже серьги отсутствовали в мочках ушей.

— И серёг не взяла? — шёпотом, чтобы заглушить могущее зазвучать в голосе порицание, спросила она.

— Адвокат сказал, что и серьги мои чужими деньгами оплачены, — потупилась Мелани. — Он прав. И серьги я тоже отдала кредиторам.

— Но у тебя тогда проколы зарастут, — рассудила Ципра. — Дам из своих какие-нибудь.

И, убежав к себе, вернулась с серьгами.

— Смотри-ка! И мои были с сапфирами, — не скрыла Мелани своей радости. — Только у тех камни были поменьше.

И, расцеловав Ципру, позволила ей самой вдеть серёжки себе в уши.

К серьгам полагалась ещё брошка. Ципра и ту предложила, приколов к вышитому воротничку. Взгляд её задержался на изящной кружевной отделке. Что за кружавчики? Не вышито, не соткано, но и не связано. Ципра всмотрелась получше, даже потрогала.

— Не догадываешься? Это я крючком связала. Не какое-нибудь старинное искусство, зато очень простое. Давай покажу.

И она тут же достала из ридикюля нитки и два вязальных крючка, объяснив Ципре всю нехитрую науку. Потом дала попробовать самой, и попытка быстро увенчалась успехом. Вот уже и Ципра научилась чему-то у приезжей! Смутная догадка подсказала ей, что найдётся ещё немало достойного перенять.

Всего час они пробыли вместе, а Ципра успела убедиться, что начинает превращаться в девушку из диковатого подростка.

К ужину они уже вышли, обняв друг дружку за шею.

Первый вечер закончился к полному удовлетворению Ципры.

Приехавшая не походила ни на одно из тех ненавистных страшилищ, которые породило её бурлившее ведьмовским котлом воображение. Не соперница, не барынька; скорее товарка, подруга. Невинное семнадцатилетнее создание, с которым можно вместе провести время, поболтать, не выбирая слов, потому что не обидится, не умеет ещё. И Мелани, судя по всему, пришлось по душе, что в доме оказалась девушка, могущая разделить её одиночество.

Довольна была Ципра и тем, как держится Мелани с Лорандом. Взор её не устремлялся за юношей, хотя встречного взгляда не избегал. Глаза безразлично встречались с глазами, и всё её общение с Лорандом сводилось к тому, что поблагодарит за стакан воды, который тот нальёт ей за столом.

И в самом деле, короткая стрижка и свободная непринуждённость движений, обычно свойственная людям, много работающим в поле, настолько опростили Лоранда, что ничего в нём не могло особенно привлечь Мелани.

Нет, ещё не могут семнадцатилетние девичьи очи за небрежной, пропылённой, запущенной внешностью разглядеть истинную мужскую красоту!

Лоранд со своей стороны тоже мог быть совершенно спокоен: Мелани его не узнала. Ни тени изумления не промелькнуло на её лице или во взгляде, которая выдала бы, что в этом случайно встреченном мужчине брезжит что-то давно ей знакомое. Нет, ничего знакомого — ни в этом лице, ни в походке, ни в голосе. Лицо возмужало, походка приобрела деревенскую неуклюжесть, прежний звонкий дискант сменился густым, глубоким баритоном.

Впрочем, и встречаться-то с Мелани приходилось ему разве что за обедом, ужином и завтраком. Остальное время она проводила с Ципрой.

Та была шестью годами старше и оказалась в роли наставницы вполне у места. Вязалась с этой ролью и её необидная, но прямая, беспрекословная манера распоряжаться, и привычка постоянно что-нибудь приговаривать. Топанди называл это «воркотнёй», добавляя, однако, что не может без неё: смолкни она хоть на час, дом сразу бы словно вымер. И хлопотливую, говорливую ловкость этой неугомонной девушки, которая была сама живость, сама поворотливость и проворство, очаровательно оттеняла ученическая неловкость неофитки Мелани. Как они обе потешались, когда Мелани приходила и объявляла: дрожжи забыла положить в уже замешанное тесто, а у самой руки по локоть в клейкой закваске, как в зимних перчатках. Или собирала как-то в передник по распоряжению Ципры только вылупившихся жёлтеньких цыпляток, чтобы отнести в дом с холодного двора, отчаянно отбиваясь от ревнивой наседки — и в конце концов пустилась от неё наутёк.

Как легко могут насмешить двух девушек такие забавные пустяки!

А в какие бесконечные разговоры о всяких других пустяках пускались они, положив на подоконники вышитые подушки и высунувшись в залитый лунным светом сад! До полуночи затягивались такие беседы о вещах, занимавших только их двоих.

Мелани о многом, совсем неизвестном Ципре, могла порассказать, и та слушала с удовольствием.

Особенно хотелось ей узнать об одном предмете, на который она всё пыталась разными шутливыми намёками навести Мелани.

Вздохнёт, например, Мелани безотчётно о чём-то своём — Ципра сейчас же спросит:

— Это ты о дальнем друге?

Или не доела однажды за обедом любимого своего блюда, а Ципра:

— Ты «ему» оставляешь?

— О нет, «он» не голодает, — вполголоса отозвалась Мелани.

Кто-то, значит, у неё всё-таки есть!

И за вечерней болтовнёй она вернулась к тому же предмету.

— А кто этот «он»?

Мелани не стала раздразнивать её любопытство.

— Один замечательный молодой человек. Поверенный многих европейских государей. За короткий срок уже снискал себе имя, известность. Все его очень хвалят. Он часто к нам при жизни папы ходил, и меня ещё совсем-совсем маленькой прочили за него.

— Красивый? — спросила Ципра о главном, что ей не терпелось узнать.

Лишь многозначительный взгляд был ей ответом. Но Ципре было довольно и этого. Такой же, значит, в глазах Мелани, как в её — Лоранд!

— Пойдёшь за него?

Мелани протянула свою изящную левую ручку, чуть приподняв безымянный палец. На нём было кольцо.

Сняв его с пальца, Ципра принялась разглядывать. На внутренней стороне кольца были какие-то буквы. Но букв она не знала.

— Это его имя, да?

— Первые буквы имени.

— А как его зовут?

— Йожеф Дяли.

Ципра надела Мелани кольцо обратно на палец, вполне удовлетворённая своим открытием. Давний возлюбленный, красивый, притом известный, преуспевающий человек, и на пальце — его кольцо! Теперь — мир.

В искренности Мелани она убедилась окончательно. Место в её сердце уже занято. Значит, безразличное отношение к Лоранду — не притворство.

Но, успокоясь относительно Мелани, она совсем не была уверена в безгрешности Лоранда.

Какими он глазами глядел каждый день на Мелани!

Мужчинам нравятся красивые личики. И если они ими любуются, что тут дурного? Поглядеть, обернуться вслед — это их давняя привилегия. Можно ли за это осудить?

Да, но взгляд взгляду рознь. И женский глаз обладает удивительным даром улавливать эту разницу. Призма ревности вмиг разложит чужой взгляд на составные цвета, и готов итог волшебного спектрального анализа: там — проблеск любопытства, тут — искорка лукавства, это — чёрная зависть, это — голубая мечта, а это — пламенная страсть.

Ципра не изучала оптики, но во взглядах отлично разбиралась.

Казалось, она не наблюдала за Лорандом и не смотрела в его сторону, не замечала ничего, но всё видела и понимала.

Лоранд так и пожирал глазами стройную фигурку Мелани. Упивался, как пчела — нектаром, неустанно пополняя соты своей души. Каждый его взгляд был такой пчёлкой-скопидомкой, сбирающей и носящей мёд любви в неугомонный, беспокойный улей сердца.

Подтверждало наблюдения Ципры и то, что Лоранд стал заметно сдержанней с ней с тех пор, как в доме появилась Мелани. Всегда находился у него повод отлучиться на полевые работы, требовавшие якобы неусыпного присмотра. У Ципры скоро не стало сил выносить эту пытку.

И, оказавшись как-то с Лорандом наедине, она с насмешливой бесшабашностью брякнула:

— Нечего заглядываться, друг Балинт (таково было его вымышленное имя). Не про нас красна девица! У неё жених есть.

— Да-а? — протянул Лоранд, трепля её по кругленькой щёчке, свежей, как бутон.

— Ну-ну, что это вдруг за нежности! Глаз не сводить с неё — и колечка на пальчике не заметить? Колечко-то — обручальное.

— А я с неё глаз не свожу? — шутливо осведомился Лоранд.

— Как я — с вас. — Это и укор был, и прямое признание. И чтобы замаскировать слишком явный смысл его, Ципра громко расхохоталась. — А жених-то — важная птица! Вот как, дружище Балинт. Поверенный заграничных дворов, в коляске раскатывает, «благородием» титулуется. Как только выиграет процесс, который вернёт Мелани прежнее положение, так они поженятся. И собой хорош, не то что вы. Приятный, любезный кавалер.

— С чем её и поздравляю! — усмехнулся Лоранд.

— Правду говорю. Мелани сама сказала. И его имя тоже. Йожеф Дяли его зовут.

Лоранд только засмеялся и пошёл, ущипнув девушку за тугую щёчку.

Но отравленная стрела глубоко впилась ему в сердце. Ох, какую же дурную услугу сама себе оказала Ципра, открыв Лоранду это имя!