— Ну, теперь побыстрее к твоей, — сказал Лоранд на следующее утро брату. — Свои дела я уладил.

Деже не стал спрашивать — какие, и без того нетрудно было догадаться. Они с Топанди быстро должны были всё решить. Топанди — приёмный отец девушки, и Лоранду достаточно было только открыться ему во всём, о чём он до дня катастрофы имел столь грустное право умолчать.

Деже и не догадывался, что «уладил» относилось единственно к посещению ими Шарвёльди. Да и как было додуматься, что Мелани, которую ему представили как невесту Дяли, всего за неделю перед тем была кумиром брата, светочем его души?

И светоч этот погас.

И если убить Лоранда не удалось, его превратили, во всяком случае, в живого мертвеца. Этот человек ходил, разговаривал, участвовал в житейских делах, смеялся и развлекался; но сам-то знал, что с некоторых пор лишь притворяется живым.

Подразумевая всё ещё Ципру, Деже только осведомился:

— Когда?

— Вот как вернёмся, — с лёгким сердцем ответил Лоранд.

— Откуда?

— С твоей свадьбы.

— Но ты же сказал, что моей должна предшествовать твоя.

— Фу, опять ты за своё крючкотворство! — вспылил Лоранд. — Я тебе говорил о явке, а не о приговоре. Хотел, чтобы моя ответчица была вызвана раньше, только и всего. А у тебя есть возможность быстрее провести своё дело по инстанциям. Ты по просроченной ипотеке долг взимаешь, и твоё разбирательство продлится самое большее три дня.

— Ну и объяснение! Ты хочешь сказать, что твоя свадьба потребует более долгих приготовлений?

— Гораздо более долгих.

— Какие же такие сложности у вас с Ципрой?

— Ты сам прекрасно знаешь. Такие, что она до сих пор некрещёная. А первое, что потребуется для свадьбы, это выписка из церковной книги. Топанди растил бедняжку как дитя природы. Не могу же я её такой к матушке привести! Сначала ей надо усвоить элементарные христианские понятия и буквы знать хотя бы не хуже крестьянки. А на это недели уйдут. Вот и приходится ждать.

Нельзя было не признать основательности этих доводов.

И Лоранд, может быть, говорил всё это даже почти всерьёз. Может быть, приходила ему мысль, что девушка, любящая его всей душой, счастлива была бы и разбитое сердце получить. Но с ней он ни слова об этом не проронил. Ципра видела его в безутешном отчаянии над тем письмом, и было бы чистой насмешкой над её верностью предложить ей теперь руку вчерашнему кумиру назло. В ответ на пылкое чувство не иметь ничего взамен, кроме леденящей мести.

Надо дать сердцу отойти. Пускай взбудораженные чувства вернутся в своё русло.

А тем временем добрым уроком послужит супружество Деже. Почаще бывать в Ланкадомбе, где молодая пара проведёт свой медовый месяц. Любовь — наглядный пример и лучший учитель. А потом… ведь и кладбище весной зеленеет.

В полдень оба молодых человека вернулись в Солнок.

А оттуда вскоре же поехали домой.

О, заветное слово: домой! Домой, где ждёт родная мать! В скольких тешащих душу местах ни побывает человек, в каких хоромах тщеславия иной раз ни погостит — и сам даже своё гнездо совьёт, собственный дом оснуёт, — а всё-таки со сладостным замиранием вступает он опять под родимый кров, где стараниями материнских рук всё сохранилось как в далёком детстве, всё напоминает, подсказывает: пока ты вёл там свою бурную, разнообразную жизнь, здесь для любящего сердца время остановилось и прошлое стало единственной усладой и отрадой.

Здесь в аккуратном порядке хранятся все твои детские игрушки: хоть снова садись и играй. Здесь сложены все твои потрёпанные школьные книжки: можешь опять перечитать и вспомнить давно позабытое, что слыло когда-то последним словом науки.

Целую счастливую неделю Лоранд провёл дома. Фанни же мамаша Фромм увезла тем временем обратно в Пожонь.

После того как Деже попросил Фанниной руки и она стала его невестой, привезти её к себе полагалось из родительского дома.

И всё семейство Аронфи за исключением матери жениха отправилось по прошествии недели за невестой.

В двухэтажном домике на Фюрстеналлее встретили их те же лица, только постаревшие на десять лет. Всё тот же Мартон кинулся отворять дверцу фиакра, только хохолок на голове стал у него белый, точно у какаду. И папа Фромм по-прежнему поджидал гостей в дверях, хотя подбежать к ним уже не мог: половина тела у него отнялась после удара. Он стоял, опираясь на костлявого, долговязого молодого человека, которому, вероятно, немалых усилий стоило с помощью разных свирепых фабр придать вид настоящих усов редким волоскам, никак не хотевшим расти на верхней губе. Нетрудно было признать в нём Генриха. Добрый малый, наверно, улыбнулся бы в эту минуту во весь рот, кабы не эти проклятые, стягивавшие губы нафабренные усы.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — слышалось со всех сторон.

Папа Фромм протянул здоровую руку бабушке, Генрих бросился на шею Деже, а Мартон, тот подтолкнул локтем Лоранда, подмигивая шутливо:

— Ну что? Обошлось?

— Обошлось, старина. И всё благодаря твоей палке, — отвечал Лоранд, извлекая из-под плаща Мартонову дорожную палку, украшенную серебряным набалдашником взамен прежнего костяного в виде собачьей лапы.

Старый подмастерье был донельзя доволен, что дорогую его сердцу реликвию так отличили.

— А правда, — подмигнув, спросил он с ещё большим любопытством, — что с этой вот палкой вы от двух разбойников отбились? Барчук писал.

— Нет, старина, только от одного.

— С ног его сбили, да?

— Не успел, он уже убежал. Ну вот, кончились мои годы странствий; отдаю вам палку обратно с благодарностью.

Но не от серебряного набалдашника получил главное удовольствие Мартон. Он понёс вернувшуюся к нему палку к подмастерьям, показывая её как некий трофей и повторяя с торжеством, что этой самой палкой старший барчук троих разбойников в пуште уложил. Он, Мартон, и на тысячу мекленбургских тростей теперь её не променяет.

Тут же была и дряхлая Фроммова бабушка, с гордостью сообщившая, что как раз сотую пару чулок кончила для Фанниного приданого.

И была сама оставляемая нами под конец Фанни, которая день ото дня становилась всё красивей, всё милее. Они обнялись с бабушкой Деже, будто век не видались.

— Значит, будешь всё-таки нашей дочкой!

И все любовно поглядывали на Деже, наперебой осыпая его похвалами.

— Какой стал красивый мужчина! — восхищалась бабушка Фромм.

— А славный какой! — подхватывала мамаша Фромм.

— А умница! А образованный! — поддерживал папа Фромм с гордостью.

— А здоровенный-то! — ахал Генрих, дивясь, что не один он, оказывается, подрос. — А помнишь, как ты в первый вечер на кровать меня повалил? Ох, и злился же я на тебя!

— А помнишь, как ты кренделёк в тот вечер для Генриха припрятал? — сказала бабушка Фромм. — А покраснел-то, покраснел как тогда!

— А помнишь, — жестикулируя одной рукой за целых две, перебил папа Фромм, — как ты по-немецки первый раз со мной заговорил? Ох, и насмешил!

— Ну, а меня ты помнишь? — ластясь, просунула Фанни свою ручку под руку жениха.

— Как ты меня первый раз поцеловала, — в тон ей отозвался Деже, заглядывая невесте в сияющие глаза.

— Ох, и боялся же ты меня тогда!

— А как я вот тут, у косяка, стоял и ты пришла выведывать мой секрет — это помнишь? — вымолвил Деже с чувством. — Вот когда я тебя полюбил, так полюбил…

— Простите же мне, что я так долго стоял у вас на пути! — кладя им руки на плечи, сказал со вздохом Лоранд.

У всех слёзы навернулись на глаза — по хорошо ведомой каждому причине.

— Ну и счастливец я! — воскликнул папаша Фромм в полном восторге. И тут же, будто устыдясь своих радостных чувств, напустился на Генриха: — Вот только если бы не ты! Вы ведь и не знаете, милый господин Деже: ровно ничего из него не вышло! Fuit negligens. Учился бы, как вы, давно бы архивариусом стал. Вот кого я хотел из него сделать. Архивариус! Какое почтенное звание. А он кем стал? Да никем. Как был, так и остался asinus. Quantus asinus! В пекари пришлось сдать. Ничего другого ему не хотелось, вот глупец, perversus homo. Pictor — вот кто он теперь.

Бедному Генриху хотелось сквозь землю провалиться под градом этих обвинений, хотя пожелание это, наверно, не встретило бы сочувствия у посетителей булочной этажом ниже и у пекарей в подвале.

— Не беда, Генрих! — поспешил Лоранд взять шурина под защиту. — И у вас, и у нас будет, по крайней мере, полезный человек, который семью кормит. Я — земледелец, ты — пекарь, я обмолачиваю хлеб, ты выпекаешь; господа могут быть нами довольны.

И оживление господ снова придало более весёлое направление беседе. Примирился мало-помалу со своим уделом и папа Фромм: что тут плохого в конце концов, если сын продолжит отцовское ремесло? Оставалось и то утешение, что дочка как-никак теперь «сударыней» станет.

А Деже поджидало ещё удовольствие встретиться с бывшим своим директором: тот был посажёным отцом невесты. Обращение его по сю пору сохраняло некую солдатскую резкость, но сердцем был он по-прежнему искренне привязан к Деже и его родным с той и другой стороны. Мода успела уже догнать его вкусы: сапоги все стали носить тупоносые, так что он мог быть доволен, и хотя скрипку неизменно ломал, отбирая у незрелых юнцов, но пуританская строгость не помешала ему на Фанниной свадьбе танцевать с молодёжью постарше до самого утра.

Дружкой Деже был Лоранд.

Важная эта должность требовала стоять по левую руку жениха, когда он перед алтарём приносит обет верности будущей жене и руки их смыкаются, чтобы не разлучаться до гроба. Первым повеличал наш дружка невесту, звучно, внятно повторяя за священником слова, кои девушки выговаривают так несмело. Первым поднял бокал за здоровье новобрачных и в первой паре, с невесткой, открыл танцы. И он же день спустя за руку ввёл её в дом родителей жениха со словами:

— Войди, милая невестушка, в этот дом, откуда изгнало скорбь твоё кроткое личико, обними поджидающую тебя добрую свекровушку, которая первый раз надела сегодня вместо чёрного платья то синее, в каком мы её запомнили в лучшие времена. Приданого богаче не приносила ещё ни одна невеста. Будь же за то вовек благословенна!

А ведь Лоранд даже не знал, сколько для него самого сделала эта ручка, ответившая ему лёгким пожатием.

Безвестность — высшая награда для таких благодеяний.

— Пусть дети проведут свой медовый месяц в деревне. — Таково было мнение старухи-бабушки. — Кстати, попривыкнут самим себе хозяевами быть.

Однако это предложение встретило живейшие возражения и У матери, и у Фанни. Обе, правда, соглашались, что пожить летом в сельском уединении — прекрасно. Деже и оттуда сможет уезжать по своим судебным делам. Но мать взмолилась, чтобы её оставили с детьми: она-де не смутит их радости, вместе будет смеяться, веселиться, вот и платье надела прежнее. И просьба эта нашла столь пылкую, непреклонную поддержку невестки, что прочие двое — бабка и Лоранд — в конце концов заколебались, уступили: пускай остаётся с молодожёнами.

— Ну, а мы с тобой уедем, — шепнула Лоранду бабушка.

Она уже приметила, что настроение его не вяжется с общей идиллией.

Весел он лишь напоказ; бабкиных глаз не обмануть.

И пока те трое были заняты собой и своим счастьем, она взяла Лоранда за руку, и оба, не сговариваясь, молча направились в сад, на берег ручья, где высилось угрюмое строение.

Дверь склепа за десять лет опять оплёл плющ, скрыв изречение над ней. Можжевельник сомкнул свои вечнозелёные ветви вверху.

Они остановились, обнялись.

Как много им сказали эти безмолвные, бессловесные объятия. Оба угадали тайные мысли друг друга.

Вокруг царила глубокая тишина. Но внутри, за увитой зеленью запертой, заржавленной решёткой, кто-то незримый вдруг будто пальцем постучал, напоминая: долг не весь оплачен!

Через час они вернулись в дом.

Там их встретили радостные голоса. И господа, и слуги — все весело гомонили, перекликаясь, переговариваясь.

— Я еду, — сказал матери Лоранд.

— Куда?

— Обратно в Ланкадомб.

— Новое радостное известие привезёшь?

— Да. Новую радостную весть привезу тебе, матушка. И тебе. — пожал он руку бабке.

Та поняла, что означает это пожатие.

Убийца ещё жив. Счёты не сведены полностью!

Лоранд обнял счастливую родню, поцеловал матери и бабушке руку. Бабушка вышла проводить его до коляски. Там поцеловала в лоб.

— Поезжай!

Тяжкое, суровое благословение заключалось в этом поцелуе.

Поезжай — и отомсти!