Secundogenitura

[58]

(— Да, избежал ты достойного возмездия за это злодейство. Правда, есть еще uxoricidium.)

Не избежал, милостивые господа, отнюдь не избежал, наказание пришло немедля. Всех, кто отведал противоестественной пищи, поразило безумие, все уподобились бешеным псам. Проглотив такой кусок, человек при жизни испытывает адские муки. Я съел от ступни, потому, возможно, и не погиб, но мозг запылал, тело лихорадило, желудок сводило чудовищными судорогами. С моими спутниками творилось нечто дикое: глаза вылезли из орбит, на губах проступила пена, каждый кусал себя и другого: они топали ногами, визжали, вопили, смеялись, выли на луну, как собаки. Многие в беспредельном страдании бросались в море, где их пожирали акулы и рыба-молот, прозванная «морским ангелом».

После судорог и лихорадки мои руки и ноги будто окаменели. Я только видел и слышал — кожа потеряла чувствительность. Солнечные лучи нестерпимо жгли глаза, но я не мог сомкнуть веки. Казалось, легче схватить горизонт и поднять в зенит, нежели опустить ресницы на непомерно вздутые глазные яблоки.

Среди бесконечных мук прохладное дуновение… взмах крыла… белый голубь на моем плече. Белый голубь, который после освобождения из темницы повсюду меня сопровождал и вернулся спасти мне жизнь. Раскинутые крылья защитили глаза от беспощадного солнца, в тени мне стало легче, и я заснул.

Куда мотало наш бот без мачты, руля, паруса? Кто им управлял? Белый голубь, должно быть, больше некому. Все мои спутники погибли. Одни, обезумев, прыгнули в воду, другие скончались от невыносимых страданий. А меня милосердное провидение пощадило, надо полагать, ради очередных испытаний.

Антверпенский корабль на пути из Индии наткнулся на мой бот, что качался туда-сюда по прихоти волн: человеколюбивый капитан, заподозрив признаки жизни в моем теле, велел втащить меня на палубу и кое-как удержал отлетающую душу. Брось он меня в море, я имел бы шанс попасть во чрево кита, превратился бы себе в амбру — вы, вероятно, знаете, господа, амбра вырабатывается в китовом желудке, — и теперь окуривали бы мною церковь. А так остался я снова в миру для свершения дальнейших злодеяний.

Благодаря уходу и заботам капитана я постепенно восстановил свои силы, и по прибытии в голландскую гавань на мне не осталось и следов пережитых мучений. Вернуться в Нимвеген, расцеловать обожаемую супругу, прижать к сердцу малыша! Прошло два с половиной года, ребенок теперь уже резвый шалун. Мать, вероятно, научила его выговаривать мое имя. Какое счастье вернуться домой! Не королем, просто-напросто отцом, не супругом бегумы, нет, мужем своей жены. Судьба, слава богу, избавила меня от индусской провинции, пусть остался лишь тюльпановый сад — он мне куда дороже.

Я ехал днем и ночью, дабы скорее увидеть дом; послал конного курьера уведомить жену о возвращении. Добрая женщина закатила целый пир. Когда я вышел из экипажа, она бросилась мне на шею, и я почувствовал, что весила она теперь фунтов на двадцать пять поболе. Первые мои слова после радостных объятий были: «Где мое дитя?»

— Они здесь, — шепнула жена, приветно сияя, и указала на двух нянек, которые как раз спускались с лестницы: одна вела за руку мальчика, что едва научился ходить, другая несла спеленатого младенца.

— Кто это? — воззрился я на младенца.

— Твой второй ребенок, кто ж еще, дурачок, — она благостно улыбнулась.

— Второй ребенок? Да ведь я третий год странствую.

— Разве ты забыл, — она стыдливо покраснела и спрятала лицо свое на моей груди, — разве ты забыл, как фея Маймуна и эльф Данеш соединили нас во дворце на горе Арарат?

— Маймуна и Данеш — распроклятые эльфы, господи спаси!

Жена принялась меня уверять, что нелепо сомневаться в ее верности. Есть доказательство — мое собственное письмо, где удостоверена наша встреча на горе Арарат; более того, имеется подаренный мною линга, а также кусок материи, затканной драконами, чьи глаза наблюдали нашу счастливую встречу. По всей логике, если я был королем, то сей младенец — принц.

— Нет, милейшая, в таких делах я шуток не терплю! — я строго повысил голос. — Сон сном, а реальность реальностью. Сон… и такие последствия. Не отрицаю, вы мне снились, я вам снился. Но разве этот маленький крикун похож на сон? Это действительность, причем весьма неприятная. Пойду к бургомистру, изложу дело архиепископу, дойду до святого престола, но не позволю выставлять себя на посмешище.

— Прекрасно! Ступайте к бургомистру, к архиепископу, поднимайте шум! Выставитесь полным дураком!

Я заупрямился, побежал к бургомистру, вытащил его, сонного, из постели, завопив, что подходят французы, тогда он вмиг пробудился. Затем изложил ему всю историю, хотя он так угрожающе зевал, что я опасался, как бы он не заглотил меня. Он предложил встретиться утром, ибо факты необходимо обмозговать, и посоветовал пока что вернуться к жене.

Ничего другого мне и не оставалось: денег ни гроша, а за гостиницу в Нимвегене принято платить вперед. Пристыженный и мрачный вернулся я домой. Жена решила замять ссору: к чему, дескать, шум поднимать. Если я не сострою хорошей мины, дело обернется не только насмешками, но и чем похуже. Уж больно мне хотелось поесть и отдохнуть, и я промолчал, решив: ладно, завтра с тобой, дорогая, поквитаюсь.

Утром явился я к бургомистру, который на сей раз не спал. Для начала он спросил, как надлежит меня титуловать: констаблером из Нимвегена или индусским королем.

— Понятно, индусским королем.

— Тогда, ваше величество, магараджа, набоб или шах, наденьте шляпу, прошу вас. — Свою шляпу бургомистр почтительно снял. — Не сочтите за труд поведать, скольких жен имеет право держать индусский король, а равно сколько слонов, верблюдов, носорогов, фей мужского и женского пола и прочих вьючных животных?

Я сообразил, куда он клонит, и переменил позицию:

— Прошу вас разговаривать со мной как с констаблером, по нашему европейскому обыкновению.

— Ах так! Шляпу долой, констаблер, да уши навостри, — бургомистр моментально нахлобучил собственную. — В противоречие нашим христианским законам ты взял вторую жену. Бигамия налицо. Прикажу тебя бичевать, привязать к позорному столбу, сошлю на галеры.

Такой оборот мне совсем не понравился:

— Говорите со мной, пожалуй, как с индусским королем.

Тут мы оба напялили свои шляпы и так и продолжали беседовать.

— Королевского приказа слушаются все живые существа, следовательно, и феи. Если ты всемогущ, что тебе стоило летать в небесах, а заодно и встретить первую жену. К чему все эти жалобы? Чего ты потерял?

— Ничего не потерял. Напротив, приобрел. Одним сыном больше стало!

— И этот сын жив?

— Конечно. А иначе и разговора бы не было.

— Он живет, следовательно, существует. Факт есть факт. Что толку дискутировать о факте? Факты сильней аргументов.

Разозленный, я приводил свои доводы, он — свои. Оба мы не слушали друг друга. В конце концов шляпы полетели на пол, и я заорал, что поскольку сей казус не в компетенции магистрата, я направлю стопы свои к святому престолу: неслыханный скандал безнаказанно не пройдет. Тут-то я и промахнулся.

Нимвеген — это просто какая-то шайка родственников! Все друг другу зятья да свояки и, сверх того, ужасающе добродетельные субъекты. Упрекнуть кого-либо в безнравственном поведении здесь невозможно. Если что и случается — мертвое молчание гарантировано. Между собой потешаются и перешептываются, но когда запахнет судом — никто ничего не видел, не слышал.

Слуги, родственники, соседи дружно свидетельствовали: за время моего долгого отсутствия моя жена была олицетворением супружеской верности. Дом не покидала, разве только в церковь ходила. Наведывался к ней иногда капеллан исповеди ради. Что говорить, даже и нового чепца не сшила. Мое обвинение лишено всяких оснований.

Зато на каком фундаменте покоилась защита! Мое собственное письмо на китайской бумаге повествует о нашей удивительной встрече. Сообщение подписано и заверено семью бонзами. Известно, что бонзы — персоны уважаемые и почтенные вроде членов нашего соборного капитула. Бонзы отлично знают о присутствии в своей стране феи Маймуны и эльфа Данеша. Если таковые не живут в Европе, причиной тому климат: ведь и слоны не живу в Европе, хотя в их реальности никто не усомнится. Кто решится отрицать их существование лишь потому, что сроду их не видел? Обратимся к священному писанию: пророк Илия, к примеру, вознесся на огненной колеснице. Иона путешествовал во чреве кита. Вот какие чудеса случались с лицами святыми и внушающими полное доверие. Напрашивается вывод: раз Иона, нисколько того не желая, попал во чрево китово, то отчего бы Маймуне и Данешу не соединить мужа и жену, тоскующих по встрече.

Кроме того, обвиняемая располагает и другими вескими доказательствами: во-первых, так называемый «линга» — предмет неизвестный в Европе. Затем кусок шелковой материи, затканный драконами, — способ изготовления подобной ткани равно неизвестен в наших странах. Все это бесспорные свидетельства добронравия ложно обвиняемой особы.

Святой капитул после глубокого обсуждения вскорости объявил: убогому разуму человеческому не понятно, каким образом вест-индская фея, прозванная Маймуной, смогла в часы, отведенные для сна, улететь на гору Арарат, посадив на спину добропорядочную даму из Нимвегена, а на рассвете вернуться незамеченной прислугой и ночными сторожами; это чудо в ряду чудес. Но подозревать респектабельную горожанку Нимвегена, бывшую вдову капитана, теперь жену констаблера и короля индусского, в чудовищном преступлении — нарушении брачного обета — просто абсурд. Нимвеген не знает такого прецедента, поскольку до сих пор жалоб не возникало. Обвиняемая особа чиста и непорочна, как Сусанна. Итак: живущий в доме второй surculus masculus не может иметь другого отца кроме «nuptiae denominant». В результате повесили мне на шею жену с ребенком, а я живи и радуйся.

(Князь смеялся до упаду, его двойной подбородок порядком измял накрахмаленные брыжи: «Чертовски забавная история. Даже за оседланного коня не отказался бы послушать. Весьма поучительное назидание: запиши сновидение, и оно станет явью».

— И все произошло точь-в-точь как ты рассказал? — удивился советник.)

— Честью клянусь, то есть, простите, петлей на шее клянусь — все правда до единого слова. Можете навести справки у властей города Нимвегена. Ибо случай сей ввиду его крайней необычности занесен в городскую хронику. Потому я и рискнул злоупотребить вашим вниманием, так как здесь причина последующей трагедии.

(— Отложим до завтра.)

 

В дюнах

Такие дела. Конечно, я не первый мужчина, с коим сыграли злую шутку. Другие от этого не умирали, ну и я, думал, переживу. Однако существует в Нимвегене скверный обычай, отличающий его жителей сугубо. В какой-либо другой стране над обманутым супругом смеются втихомолку, разве что в гостях перед ним иногда широко распахивают двери, дабы он благополучно пронес свои рога. Только и всего. В проклятом Нимвегене принято открыто издеваться над неудачливым мужем. Женщине измену прощают легко, а мужчину травят донельзя.

Худо ли, хорошо ли, жену я простил, решил не обращать внимания на конфуз. Но стоило мне выйти на улицу — господи спаси! Каждый встречный именовал меня «ваше величество» и находил, что корона очень мне к лицу. Другой спрашивал — опять же в высшей степени почтительно, — не посетила ли меня снова фея Маймуна; третий рассказывал, что видел аиста, который нес в клюве спеленатого младенца. Стоило мне при входе повесить шляпу — по выходе в ней красовались две дыры. На недоуменный вопрос пожимали плечами и отвечали: вероятно, рога продырявили шляпу. По почте присылали мне «диплом рогоносца»; ночью под окнами сшивались веселой компанией и распевали похабные куплеты по поводу моих злоключений, а наутро я обнаруживал на двери рисунок: дурака верхом на петухе.

Разъярился я, словно тигр, а защитить себя не мог никакими силами. В другой стране посылают картель, вызывают насмешника и холодной сталью сгоняют улыбку с физиономии, чтоб и другие язык попридержали. Но вот беда! Здесь никто вызова не понесет. Вызывать на дуэль письменно или устно бесполезно. Молодец тут же публично заорет, что его хотят убить. Щелкни его по носу за отказ от сатисфакции, он побежит к городскому старшине. И пожалуйста: за щелчок по носу плати три марки, за оплеуху — шесть. Моя жена устала платить штрафы за пощечины и оплеухи, а я имел полную возможность беспрерывно торчать в суде — уведомления поступали каждый день. Ни мне, ни моей жене выносить этакую жизнь стало не по силам.

По моем возвращении она беспрерывно жаловалась на плохое здоровье и, в конце концов, решив, что ей нужны лечебные купания, предложила поехать во Флиссинген. Я охотно согласился, думая избавиться от злопыхателей и насмешников.

Увы! Письма приходили день за днем, удары по моей супружеской чести так и сыпались. Однажды получил я записку следующего содержания: «Эх ты, простак! Ныне и услуги феи Маймуны излишни. Ты сам на своем верблюжьем горбу притащил жену свою на Арарат. Знай, что Флиссинген и есть тот самый Арарат, куда эльф Данеш доставил мужчину твоей жене, только, правда, не тебя. Полюбуйся-ка на ее новый чепец красного бархата, отделанный золотым позументом и кружевами: всякий раз, когда жена твоя надевает сей головной убор, это значит: мужа сегодня дома не будет. Эх ты, тряпка, дурачье!»

Лопнуло мое терпение. У жены действительно появился новый чепец, в точности такой, как обрисован в письме. Когда она его надевала, казалось, лицо ее излучает лукавое веселье. Пошли раздоры. Я уговаривал ее не носить чепец или, по крайности, не выходить в нем на улицу. Она делала мне на зло и только хохотала, наблюдая мое раздражение. Возненавидел я этот чепец, сил нет.

Как-то раз собрался я по делам в Антверпен. Я уже давно обратил внимание, что жены проявляют чрезвычайную заботу и нежность при известии об отъезде мужей. Моя супруга тоже была со мной очень ласкова и даже предложила проводить пешком, так как по песчаному берегу Флиссингена в карете не проехать. Отговаривал я ее — бесполезно. А мне то ли внутренний голос, то ли белый голубь шептали: не бери ее, пусть лучше дома останется. Никакие доводы не помогли, жена на своем настояла. И снова напялила проклятый красный чепец. В ответ на мои протесты только смеялась:

— Дурачок! Ну к кому здесь ревновать, здесь, в песчаных дюнах. К чайкам? К зверькам в норе?

Знает ли кто-нибудь из вас, господа, побережье Флиссингена? Если нет, стоит сказать несколько слов. Это обширная, богом забытая песчаная пустошь, где глубокие рытвины перемежаются холмами, поросшими рыжеватым кустарником, дроком, вереском; растительность, однако, не слишком высокая — вполне различимы рога пасущихся коров. Пастухи здесь передвигаются на ходулях. Эта пустошь отделяется от широкой полосы зыбучих песков длинной дамбой на забивных сваях. Гиблое место. Зыбучие пески! Здесь вода и земля соединились с одной целью: убивать все, что в них попадет. Благодатные по сути своей элементы в данном сочетании несут только смерть. Поверхность видится сухой и даже волнистой, словно море в легком ветре. Но этот морской песок обманчив. Сверху высушен ветром, чуть глубже — сырость, вода. Никакая трава здесь не растет. Горе тварям бескрылым, угодившим в хищную трясину, будь то человек или зверь. Песок моментально проваливается под ногами, и считай — пропал. Вытаскиваешь одну ногу, другая увязает еще глубже. Поначалу опасность кажется не так уж велика, и верится в возможность спасения. Но жадный и бездонный песок всасывает ноги, грудь, голову, заглатывает человека, словно змея голубя. Песок доходит до пояса, и тут отчаянье берет душу: ясно, что освободиться нельзя, каждое движение лишь приближает конец. Топь захватывает шею и подбородок, песок забивается в рот. Кричать бесполезно — все равно никто на помощь не придет. Услышав крики, убегают, ибо спасителю уготована участь жертвы. Песок смыкается над головой, лишь воронка обозначает могилу, да и то первый же порыв ветра сглаживает последний знак живого присутствия.

Мы об руку с супругой прогуливались по дамбе: справа холмистая пустошь, слева зыбучие пески.

— О, дорогая, — обратился я к ней, — в каком ликовании мы бы жили, если б не глупые препятствия. Мой путь к счастью прегражден красным чепцом. Не надевай его, любовь моя.

Она улыбнулась:

— Наши мнения очень схожи, но чепец освобождает мне путь к счастью.

— Надевай, бога ради, хоть три бархатных чепца сразу, но не в мое отсутствие.

— Я его и в руки не беру, когда тебя нет.

— Клянешься?

— Что значит «клянешься»? Может и попадается чепец на глаза. Что ж, ради такого пустяка клятвы раздавать?

— Тебе дороже я или чепец?

— Ты так его ненавидишь, что ненависть на меня переносишь!

— У меня есть основания не любить эту вещицу, но я вовсе не хочу с тобой ссориться. Обещай не надевать чепец!

— Какие глупости! Зачем это мне обещать?

— Сейчас объясню. Читай эту писанину из Нимвегена, — я подал ей злополучное письмо.

Лицо ее стало такого же цвета, как чепец, она затопала ногами, заскрежетала зубами:

— Буду, буду носить чепец всем на зло! — Скомкала письмо и бросила в зыбучий песок.

— А я говорю, не будешь! — закричал я, взбешенный, сорвал распроклятый чепец и швырнул вслед за письмом.

Дальнейшее станет понятней, господа, если описать вам наружность моей благоверной. В Голландии ссоры и драки супругов — обычное дело. Только чаще всего муж является к судье щеголять синяками. Здесь жены колотят мужей. Моя очень годилась для занятий такого рода. Выше меня на полголовы, плечи широченные, мощная грудь. Ей ничего не стоит держать ребенка на вытянутой руке. Обладательница таких ручек, понятно, не станет медлить с ответом на оскорбление. И с головы подобной женщиы я посмел сорвать чепец.

Разъяренным слоном ринулась она и толкнула меня в грудь кулаками: полетел я с высокой дамбы на сторону пустоши в одну из ям, заполненных едким солоноватым раствором: в такой, с позволения сказать, «среде» даже пиявка долго не протянет, а человеку единая капля рот обожжет, вздумай он пробу снять. Почва разъедает пузырями кожу получше крапивы. Я врезался головой в этот раствор по самый подбородок — лишь присутствие духа спасло меня от весьма плачевной кончины. И то сказать, лучший пловец забудет свое искусство, увязнув головой в иле. Кое-как выбрался я из ямы: глаза мучительно болели и не раскрывались, залепленные грязью в соляных кристаллах; уж не помню, сколько минут отплевывал мерзкую жижу, забившую рот и нос, а в ушах звенело так, что вообще ничего не слышал. С трудом поднялся, отчаянно растирая глаза Кулаками, кожа горела, словно залепленная жгучим пластырем. Постепенно принялся соображать, что вокруг происходит. Жены нигде не видать. Куда она подевалась? Кричать не мог, позвать ее не мог — все хрипел и откашливался. Чтобы влезть на дамбу, необходимо было обойти скользкие рытвины и ямы — нечего и думать вскарабкаться по высоченным столбам. Прошло какое-то время, прежде чем я добрался до дамбы. На дорожке никого нет. Повернул я голову в сторону зыбучих песков и остолбенел: дурная баба кинулась доставать свой драгоценный чепец, достала-таки, увенчала главу свою и… теперь на поверхности песка виднелись только голова и протянутые руки.

Жуть да и только! Глаза уставились на меня с чудовищным укором, судорожно растопыренные пальцы искали опору в пустоте, широко раскрытые губы молчали — заживо погребенная, она еще жила. Нимало не раздумывая, я бросился к ней на помощь. Заметив это, она резко стукнула ладонями по песку — плечи ее приподнялись, но руки увязли окончательно. Она, возможно, не желала никакой помощи от меня.

Я и без того ничего не смог сделать: пробежав сколько-то шагов, почувствовал, что земля уходит из-под ног. Теперь уже мне грозила немедленная гибель. То ли разумом, то ли инстинктом я принял единственно верное решение и бросился плашмя, лицом вниз, дабы равномерно распределить на поверхности тяжесть тела: если б я, растерявшись, остался стоять, песок быстрехонько бы меня засосал. Осторожно высвободив руку, потом ногу, я пополз обратно. Не помню, сколько продолжалось кропотливое это отступление. Пока я таким способом пятился к дамбе, несчастная женщина на глазах у меня исчезла в трясине — шея, подбородок, губы. Взгляд ее сверлил меня раскаленно, неотступно, а затем похолодел, остекленел. И пока губы ее были раскрыты, в ушах моих гневным гулом морского прибоя раздавалось: будь проклят, будь проклят!

Когда я в конце концов взобрался на дамбу и, потный, дрожащий от напряжения и ужаса, посмотрел вниз, то увидел лишь красный чепец. Ветер встрепенулся, подхватил его и погнал в направлении ко мне. Я бросился от него в сторону и побежал, словно одержимый, по бездорожью, по сыпучим холмам, прямиком через осиновую рощу в белой листве, через сухостой; я бежал по обманчивым лужайкам — сверху зеленая трава, в траве лужи и топь, где живут лягушки и гнездятся морские птицы, где скрываются выдры и сурки. В голове гудело: «убийца!». «Убийца», — хрипели жабы, «убийца», — кричали птицы. Трухлявые деревья грозились схватить корявыми ветками, колючий куст ежевики вцепился в ногу: «держи, я поймал убийцу!»

Мертвое и живое соединилось в общем обвинении. А я бежал, бежал, пока какие-то стены не преградили путь; я очутился в заброшенном торфянике. Дальше дороги не было. Казалось, возмущенная природа полонила меня. И я рухнул от усталости.

Старые торфяные разработки поросли свежим мхом, я растянулся на этом ковре. Немного успокоившись, принялся наводить порядок в расстроенных своих мозгах.

Надо оправдаться. Перед лягушками, птицами, ящерицами, перед жалкими деревьями, что там и сям вытягивали длинные кривые сучья, словно предлагая: «Решайся, выбирай! Выбирай самый прочный и красивый».

Я защищался. Разве я убийца? Я жену и пальцем не тронул. Напротив, она столкнула меня с дамбы и я чудом спасся. И сама пошла на верную гибель. Вольно прыгать за чепцом в зыбучие пески! Сама смерть накликала.

«Но зачем ты бросил чепец на песок?» — вопросили птицы, жабы и ящерицы.

А разве я не имел оснований? Разве каждый раз, когда чепец надевался, мое достоинство супруга не терпело чувствительного удара? Разве она не выставила меня на посмешище? Должно, что ли, почитать за счастье, когда из тебя делают паяца, шута, козла отпущения? Я, в сущности, защитник чести и добродетели. Когда она пустилась в погоню за чепцом, то решила убить и себя, и свою честь, и свою добродетель. Трижды самоубийца, во всем виновная!

— Ха-ха, — смеялись птицы и звери. — Ха-ха, — смеялся ветер в диких травах.

И никто в целом свете не вступился за меня.

Все четыре животворные стихии ополчились против, все мертвое и живое восстало противу меня. Каждый человек в этом мире — от мала до велика, красивый и безобразный, белый, черный, желтого или оливкового цвета, — каждый, увидев меня, скажет не раздумывая: его надо травить и преследовать. Города, большие дома, хижины, весь род человеческий — все против меня. При виде любого обиталища надо бежать, бежать!

Но ведь я не убийца!

Что толку? Кто мне поверит? Мою жену нигде не отыщут. Последний раз ее видели со мной на прогулке. А найдут чепец возле дамбы — вот вам лучшее неопровержимое доказательство моей вины. Но это не так! Я не убийца. Неужели нас никто не видел? Неужели некому засвидетельствовать в мою пользу?

Взмах крыла, легкое прикосновение к щеке. Это ты, благой мой спутник, белый голубь! Ты подтверждаешь, что я не убийца.

Я взглянул на плечо. Увы! Там сидел не белый голубь, а черная птица. Скорее всего, ворон. И он сказал: ты преступник, убийца!

И с тех пор сидит ворон на моем плече. И сейчас сидит. Разве не видите, милостивые господа?

(— Наконец-то! Признание по всей форме, не допускающее никаких фарисейских уловок, — торжественно возвестил советник и окунул перо в чернильницу, дабы подписать протокол. — Лазеек нет. Ты сам предал себя палачу и расстрелом не отделаешься, «Uxoricidium — убийство законной жены. Четвертование с предварительным отсечением правой руки».

— Постойте, есть серьезное возражение, — прервал князь. — Женоубийство implicite констатируется, не отрицается, более того, benevole признается. Имеется важный закон, декларированный одним святым королем. Венгерским, но тем не менее святым. Sanctus Ladislaus Rex. Его максима, священная для всего католическо-хрнстианского мира. гласит: уличит муж в неверности жену свою и убьет, ответ за сие держит он перед господом.

— Да, пагубный лиходей, тебе небось и не снилось, что сам король Ласло вытащит тебя за волосы из limbus. Ergo «fiat piscis». Причислим и это к знаменитым деяниям святого Ласло.)