Отель оказался скрипучим викторианским зданием неподалеку от Сент-Джеймса. Там был древний лифт – жуткая клетка, которая верещала, как взбесившийся кузнечик, – пустынные коридоры и громадные окна на каждой площадке.

Я спросила у портье, не останавливался ли у них доктор Уинг.

– Нет, никого с таким именем здесь нет, мадам, – сказал высокий тощий портье, похожий на Боба Кратчита.

Сердце у меня упало.

– Вы уверены?

– Вот, вы можете сами посмотреть в журнале, если хотите… – И он передал мне журнал.

В этом доме с привидениями были только десять постояльцев. Я заглянула в журнал. Стробридж, Хенкель, Харбеллоу, Боттом, Коэн, Кинни, Уиттс, Уонг… Вот оно что. Ну конечно, Уонг. Они наверняка записали его неправильно. Все китайцы на одно лицо, и у всех них фамилии Уонг. Я испытала единство с Беннетом – ему всю жизнь приходится жить в дерьме, и он не впадает в отчаяние.

– А вот этот – в номере шестидесятом? – сказала я, показывая на неправильно записанную фамилию.

– А, этот господин из Японии?

Черт, подумала я. Они никогда не научатся их различать.

– Да, не могли бы вы соединить меня с ним?

– И как вас представить?

– Я его жена.

Термин «жена» явно имел вес здесь, в девятнадцатом веке. Мой друг Боб Кратчит метнулся к телефону.

А может, там и в самом деле был господин из Японии? Может, он Тосиро Мифуне? С самурайским мечом и волосами, связанными в узелок на затылке. Один из насильников из «Расёмона»? Призрак Юкио Мисимы с еще кровоточащими ранами?

– Прошу прощения, мадам, он не отвечает, – сказал портье.

– Могу я подождать в его номере?

– Пожалуйста, мадам.

С этими словами он позвонил в колокольчик, стоявший у него на стойке, и вызвал швейцара. Еще один диккенсовский тип, пониже меня, и волосы его лоснились от бриолина.

Я последовала за ним в клетку лифта. Много урчащих минут спустя мы прибыли на шестой этаж.

Да, этот номер снял Беннет – в стенном шкафу аккуратно висели его пиджаки и галстуки. На туалетном столике лежали бланки счетов, на бортике старомодной раковины – его зубная щетка и шампунь. На полу – его тапочки. На радиаторе сушились его трусы и носки. Ощущение такое, словно я отсюда никуда не уходила. А уходила ли? Неужели Беннет мог так легко приспособиться к моему отсутствию? Кровать была односпальная. Она не застелена, но при этом почти не помята.

Я перебрала пачку счетов. Он не пропустил ни одного спектакля в Лондоне. Крыша у него не съехала, никаких безумств не совершил. Он остался все тем же предсказуемым Беннетом.

Я вздохнула с облегчением. Или с разочарованием? Открыла кран в ванной, набирая воду, скинула с себя грязную одежду, оставив ее лежать на полу.

Ванна была длинная, глубокая, на ножках. Настоящий саркофаг. Я погрузилась в нее до самого подбородка.

– Привет, ноги, – улыбнулась я, когда мои пальцы появились над поверхностью воды в другом конце ванны. Руки отекли и болели от тяжести чемодана, на ногах появились пузыри. Вода оказалась слишком горячей, и мне показалось, что я сейчас вырублюсь. «УТОНУВШАЯ В ВАННЕ БЫВШЕГО МУЖА» – написала я у себя в голове для «Нэшнл инкуайрер». Понятия не имела, что произойдет в следующую секунду, и в тот момент меня оно совершенно не волновало.

Я легко плавала в глубокой ванне, чувствуя – что-то изменилось, вот только не могла понять – что.

Кинула взгляд на свое тело. Все как прежде. Розовое V моего паха, треугольник курчавых волос, бечевка от «тампакса», словно заброшенная на тунца героем Хемингуэя, белый живот, наполовину всплывшие груди, раскрасневшиеся, розоватые соски над парящей водой. Хорошее тело. Мое. Я решила его сохранить. Обняла себя. Мой страх – вот что отсутствовало. Холодный камень, что я носила в груди двадцать девять лет, исчез. Не вдруг. И может, не навсегда. Но сейчас его не было.

Вероятно, я зашла только принять ванну. Может, уйду отсюда до возвращения Беннета. Или мы вместе полетим домой и наладим нашу жизнь. Хотя по приезде можем и расстаться. Как все закончится – неясно. В романах девятнадцатого века герои женятся. В романах двадцатого века герои разводятся. Может ли быть концовка, где не происходит ни того и ни другого? Я посмеялась над собственной начитанностью.

«У жизни нет сюжета» – такова моя любимая мысль.

По крайней мере, у нее нет сюжета, пока ты живешь. А после смерти сюжет перестает быть твоей заботой.

Но я знала: что бы ни случилось, я выживу. Самое главное, знала, я продолжу работать. Выжить означало родиться заново. Нелегко и мучительно. Но другого выбора, кроме смерти, не оставалось. Что я скажу, если войдет Беннет? «Я зашла только ванну принять»? В таком виде – голая – смогу ли говорить между прочим? Да и можно ли вообще говорить между прочим, если ты голая?

«Если унижаешься, останешься ни с чем», – сказал как-то раз Адриан.

Я знала, что не буду унижаться. Но больше не знала ничего. Этого было достаточно. Я пустила еще горячей воды и намылила волосы. Вспомнила об Адриане и послала ему мыльный поцелуй. Вспомнила о безымянном изобретателе ванны. Я почему-то не сомневалась – им являлась женщина. А изобретателем затычки для стока определенно – мужчина. Напевая себе под нос, прополоскала волосы. Когда снова принялась их намыливать, вошел Беннет.