Восток и Запад

 

43    

Плавание Марти Барбани

Февраль 1054 года

Сидя в кормовой каюте, Марти вновь и вновь вспоминал о событиях накануне отплытия, хотя с тех пор прошло уже пять месяцев. Море было спокойно, корабль шел полным ходом и уже успел обогнуть носок итальянского сапога. Волей благосклонной фортуны ранним утром они благополучно прошли Мессинский пролив, и вот теперь, любуясь утренними миражами над водой, он не переставал удивляться, какие чудеса случаются порой и в жизни. Мог ли он даже мечтать об этом всего два года назад, живя в захолустной деревне и выбираясь самое большее на ярмарки вместе с матерью, где они продавали зерно и скотину?

За это время он посетил девять портов, и в каждом, следуя советам Баруха, тщательно изучал местный рынок, выясняя, какие товары разрешено ввозить, а на какие наложен запрет, а также встречался с представителями Барселоны, которые рассказывали, как составить маршрут, по которому из Барселоны пойдет его собственный корабль под командованием его друга и партнера Жофре. В каждом порту он соблюдал предельную осторожность, стараясь как можно точнее следовать советам мудрого менялы. В некоторых портах — там, где судно задерживалось на несколько дней для разгрузки и погрузки, — он совершал вылазки вглубь материка или острова, чтобы подробнее изучить возможности местного рынка. И вот теперь путь лежал на Циприус . Мысли Марти вновь обратились к Лайе. Перед самым отъездом он так и не смог с ней увидеться, но все же получил письмо.

Сам не свой от волнения, он дожидался у дверей дома Аделаиды, не сводя с него глаз в отчаянной надежде, что в окне во-вот мелькнет тень возлюбленной. Он стоял, то и дело беспокойно оглядываясь, опасаясь, что его кто-то заметит, а в груди зрели тяжелые предчувствия. Неожиданно от стены отделилась бесшумная тень, в которой Марти узнал Аишу. Она пришла на встречу одна, без хозяйки, и казалась не менее встревоженной, чем он сам. Последние слова Аиши навсегда врезались в его память:

— Хозяин, сеньора не может прийти. В доме у нас происходит что-то нехорошее, сеньор что-то заподозрил и, думаю, за мной тоже следят. Я принесла вам письмо.

Последнее письмо Лайи было уже зачитано до дыр, Марти давно знал его наизусть. Теперь он вновь достал его из котомки, которую всегда носил на плече, и стал перечитывать.

Писано 25 августа 1053 года

Ненаглядный мой Марти!

Быть может, это мое последнее письмо. Я не знаю, что произошло, но отчим запер меня в этой темнице. Да, не побоюсь этого слова, ибо темница все равно остается темницей, даже если изукрашена золотом. Именно поэтому, несмотря на страшный риск, я попросила Аишу переправить Вам это письмо. Нужно ли говорить, что если нас разоблачат, ей придется дорого заплатить за эту услугу. Вы уезжаете, а я не могу даже проститься с Вами. Подозреваю, что под замок меня заперли из-за Вас. Не спрашивайте, откуда я это знаю, но я уверена, что отчим что-то замышляет. Вам он ничего не скажет, поскольку имеет с Вас большую выгоду, но я знаю, что в голове у него зреют какие-то планы, и они имеют прямое отношение к Вам.

За эти месяцы, с тех пор как я имела счастье познакомиться с Вами, я узнала, что такое любовь. Теперь моя жизнь принадлежит Вам, и пусть меня заперли в эту клетку, никто не сможет вырвать Вас из моего сердца. Если после Вашего отъезда двери моей темницы откроются — это будет верным знаком того, что предчувствие меня не обмануло.

Из каждого порта, где бы вы ни остановились, пишите мне письма и передавайте их через капитанов кораблей, идущих в Барселону. Отчим рассказывал, что моряки всегда помогают друг другу, поскольку любому из них может потребоваться помощь. Ваш слуга Омар передаст письмо Аише, а она мне. Если все же что-то случится и цепочка распадется, передайте Вашему слуге, который мне тоже хорошо знаком по рассказам Аиши, что если она не сможет выйти из дома и сходить к моей бывшей кормилице Аделаиде, чтобы узнать новости о Вас, пусть он никому больше не передает Ваших писем. Со временем, когда у меня появится возможность, я сама дам ему знать. В этом случае письмо отправится по той же цепочке, но в обратном направлении, и будет ждать Вас в одном из портов, который Вы собираетесь посетить. Омар об этом позаботится. Не беспокойтесь обо мне, ведь самое худшее, что со мной могут сделать — это отправить в какой-нибудь монастырь в окрестностях Барселоны.

Я любуюсь на кружащих за окном ласточек и стрижей. Как я им завидую! Они летают, где хотят, а я сижу взаперти. За какую провинность меня лишили свободы? Если бы я могла по своему желанию перенестись, куда захочу, я бы сейчас была рядом с Вами.

Я всегда буду ждать Вас, и память о Вас каждый день будет согревать мне сердце.

Бесконечно любящая Вас

Лайя

Марти снова спрятал свое сокровище в карман, спустился на три ступени к капитанской каюте и тихо постучал. Изнутри тут же послышался не слишком трезвый голос Базилиса:

— Кто там?

— Это я, капитан, Марти Барбани.

С первых дней знакомства старый Манипулос привязался к отважному молодому человеку — несмотря на юный возраст, тот оказался настоящим мужчиной и прирожденным кабальеро.

Марти услышал медленные нетвердые шаги грека, и дверь каюты открылась. Взору Марти предстала бородатая физиономия Базилиса, который тут же пригласил его войти.

— Вы чем-то расстроены, капитан?

— Да ничего такого, проходите, — ответил тот. — Просто штиль наводит на меня тоску, я предпочитаю, чтобы море все же немножко играло. Тогда у всех на борту есть дело, пререкаться некогда, надо следить за парусами и такелажем, для тоски по дому просто нет времени. Заметьте, после беспокойного дня мне не приходится никого наказывать. Зато на другой день после такого вот затишья боцману почти всегда приходится браться за плетку-девятихвостку, потому что матросы обязательно устроят драку.

— Вот об этом штиле я и хотел с вами поговорить.

Грек пригласил Марти сесть и поставил перед ним жестяную кружку, куда щедро плеснул мятного ликера с одного из затерянных Кикладских островов, где он родился.

— Я вас слушаю, Марти.

— Как вы думаете, капитан, когда мы прибудем на Циприус?

Базилис озабоченно погладил щетинистый подбородок.

— Трудно сказать. Море — оно будто капризная женщина. Когда ее любовник-ветер исчезает, оно тоскует, становится ленивым и замирает. Но я все равно доставлю, куда нужно. Если нюх меня не подводит, мертвый штиль продлится лишь до вечера — ну, в крайнем случае, до рассвета, а затем ему на смену придет легкий бриз, который пробудит море от сна.

— И что тогда?

— Полагаю, что, самое позднее, в среду мы достигнем острова Палеопапос и причалим у замка Фамагуста, а если повезет, то будем там уже к вечеру.

— И надолго вы рассчитываете там задержаться?

— Не могу предсказать. В Никосии мне предстоит встреча с важными людьми, у которых каждая минута на счету, а у них не так-то просто добиться аудиенции.

— Тогда постараюсь использовать это время с толком. Хочу взглянуть на медные рудники.

— Торговля благородным металлом весьма прибыльна, — одобрил капитан. — Он пользуется спросом, и его легко перевозить. Еще во времена апостолов Павла и Варнавы римляне с успехом торговали медью. Кстати, могу дать вам адрес одного человека в Пелендри, он уже давно торгует металлом.

— Буду весьма благодарен, — ответил Марти. — Знающий человек мне бы пригодился, ведь в любую минуту могут появиться пираты и сделать морскую торговлю еще опасней.

— А куда вы собираетесь отправиться после Циприуса?

— Моя следующая остановка — на Мальте.

— Для этого вам придётся искать другой корабль, я должен плыть в порт Сидон в Леванте.

— Я никогда вас не забуду, Базилис. Что бы ни случилось, знайте, что в Барселоне у вас есть друг.

Взяв пергамент, гусиное перо и чернильницу, грек засел за письмо своему знакомому киприоту по имени Теофанос Авидис, живущему на окраине Пелендри. Затем, прочитав письмо вслух, чтобы Марти знал, о чем идет речь, он свернул пергамент и запечатал его кольцом.

— Простите, но я вынужден это сделать, — пояснил капитан — Это единственный способ убедить моего друга, что вас действительно направил я.

С этой минуты дни слились в череду бесконечного плавания. Марти мечтал поскорее вернуться в Барселону, чтобы снова отправиться в опасный путь уже на собственном корабле. Но сначала нужно тщательно разработать маршрут, чтобы корабль не потерял ни толики груза и не проделал ни единой лишней мили.

Шла ли война или стоял мир, торговля не прекращалась ни на минуту. В Каталонию из других средиземноморских портов неизменно прибывали корабли, нагруженные товарами: шелком, парчой, ларцами из слоновой кости и множеством рабов, торговля которыми, как он уже знал, была строго запрещена для евреев, и отплывали обратно с грузом скобяных изделий, якорей, украшений, толосским сукном и кастильской кожей. Но каждый вечер перед сном Марти охватывал необъяснимый трепет; чутье подсказывало ему, что вскоре его судьба вновь переменится, он разбогатеет, и начнется это в Фамагусте.

 

44

Тортоса

Альмодис удивилась, услышав доносившиеся из-за полога шатра голоса. Пронзительный голосок Дельфина прорывался сквозь бас капитана гвардии, который, не пускал его внутрь, заявляя, что сеньора отдыхает и никаких распоряжений на этот счет не давала. В лагере царила редкая в последние месяцы тишина — часть войска ушла, чтобы подготовиться к штурму Тортосы.

Авангардом командовал Рамон Беренгер в сияющих доспехах и в окружении капитанов. Его сопровождал кузен Эрменьоль Д'Уржель. Альмодис помнила расставание во всех деталях. Утром, после того как епископ Барселоны Одо де Монкада отслужил мессу в центре лагеря, она вместе с двумя оруженосцами помогла графу облачиться в доспехи. На рубашку он надел стеганый жилет, чтобы не натирала кольчуга, на ноги — кольчужные поножи. Потом они прошли в главный шатер, где его рыцари и оруженосцы закончили облачение.

Там на графа надели нагрудник и наспинник, затем наплечники, наручи и налокотники, поножи и короткую стальную юбку для защиты бедер. Затем пришла очередь шарнирных наколенников, позволяющих сгибать ноги, железных сапог и шпор. Наконец, Гийем де Мунтаньола и Герау де Кабрера подали ему шлем с забралом и золотой короной, увенчанной султаном красных и желтых перьев — цвета Беренгеров. Граф Барселонский в боевом облачении выглядел неотразимым, во всяком случае, так показалось Альмодис.

У входа в шатер его ожидали оруженосцы, держа под уздцы боевого коня, который нетерпеливо бил копытом в предвкушении скорой битвы. Коня уже оседлали и надели на него боевые доспехи — пейтраль и шанфрон . В бою графа должны были сопровождать четверо слуг в легких доспехах и с короткими мечами. Им предстояло помогать своему сеньору подняться, если в бою его выбьют из седла — упавший на землю рыцарь в тяжелых доспехах не мог встать сам и становился легкой добычей для врага.

Альмодис, которая на протяжении последних недель упорно отказывала мужу в близости, теперь вспомнила его слова, когда он садился на огромного боевого жеребца.

— Сеньора, я возьму Тортосу и приведу обещанных заложников. А если нет, то меня принесут на щите.

А она на глазах у всех скинула с плеч шарф и отдала его графу. Рамон тут же повязал его на плечо, с помощью оруженосцев взобрался на лихого скакуна, который с громким ржанием встал на дыбы, и отправился на штурм города.

Впереди внушительного войска, в окружении капитанов, Рамон наводил страх на любых врагов, даже засевших в неприступной крепости.

Сначала шла кавалерия графств Барселона и Уржель, за ними — музыканты, отбивающие ритм на цимбалах и барабанах и трубящие приказы в горны. Затем — пехотинцы, закутанные в шкуры, с щитами за спиной и с котомкой со снедью на боку, привязанной накрепко, чтобы не терлась о кольчугу. На головах у них были кожаные шлемы, у многих с носовой планкой, с руках — короткие мечи и копья. За ними шагали цирюльники, костоправы и лекари и носильщики для раненых. А в арьергарде — лучники с луками за спиной и колчанами, полными стрел, а также метатели с пращами наготове и сумками с камнями.

Замыкали строй всевозможные вспомогательные силы — повара, плотники, чтобы сооружать осадные башни и катапульты, строители мостов и так далее. А дальше, довольно близко, но держась на расстоянии, как всегда в подобных случаях, шла толпа, что как стая акул сопровождает любое войско в надежде поживиться: торговцы всякой всячиной, колдуны, прорицатели, знахари, евреи-ростовщики и женщины всех возрастов — солдатские жены с детьми и шлюхи с обвисшими грудями, готовые передать солдатам разнообразные болезни.

Осада Тортосы, длившаяся три месяца, в ноябре 1053 года окончилась штурмом.

Добравшись до предместий Тортосы, войска раскинули впечатляющий лагерь, палатки стояла до самого горизонта. Защитники города смотрели в амбразуры зубчатых стен и обреченно обсуждали печальную судьбу жителей города. Эмир поделился с королем своими опасениями, а тот посетовал, что из-за разногласий с кузеном из Лериды не получил подкрепления. Мухаммед никак не мог решиться — защищать город или сдать его, чтобы избежать большей беды. Штурм, как обычно, будет долгим и кровавым, но опыт подсказывал королю, что чем дольше сопротивляется город, тем более жестокой будет месть, когда он падет.

Слава графа Барселонского была легендарной, и Мухаммед постоянно советовался с астрологами и прорицателями, чтобы узнать свою судьбу. Штурм начался градом камней, выпущенных из катапульт, а обороняющиеся ответили тучей стрел, чтобы не дать врагу возможности приблизиться к стенам. На решение короля повлияли два события.

Во-первых, появление двух трехэтажных осадных башен на колесах, обитых мокрыми шкурами, чтобы труднее было поджечь. На первом этаже каждой башни располагался таран, чтобы проламывать стены и ворота.. На втором прятались воины, готовые штурмовать городские стены. А на третьем находился небольшой складной мост, служивший одновременно щитом и оснащенный железными крючьями, чтобы удобнее было зацепиться. Внутри хитроумных осадных сооружений, которые тащил караван мулов, могло разместиться до трех сотен воинов.

Во-вторых, Мухаммед II в ужасе обнаружил, что люди Рамона Беренгера, очевидно, сделали подкоп и повредили один из главных тортосских водных резервуаров, и теперь драгоценная жидкость безвозвратно утекает, уровень воды заметно понизился.

Однажды ночью Мухаммеду приснился кошмар, окончательно сломивший его дух. Халиф призвал главного толкователя и велел разгадать сон. Ему приснилось, будто огромная кровавая луна рухнула прямо в резервуар, и вода цвета крови хлынула наружу, затопила все улицы и выплеснувшись за городские стены.

Толкователь снов долго колебался, прекрасно зная о привычке Мухаммеда убивать гонцов, принесших дурные вести. В конце концов он все же смог найти нужные слова, чтобы избежать гнева халифа и обратить сумятицу в свою пользу.

— Сеньор, небо посылает вам ясный сигнал о том, что через несколько лет зло обернется добром. Сон говорит, что ваше королевство охвачено предательством. Коварные изменники затопили его, как кровавый прилив, и это дурное предзнаменование. Заключите с врагом соглашение, соберите верных вам людей и конфискуйте имущество предателей, а их детей отдайте в заложники врагу. Так вы убьете сразу двух зайцев и на многие годы избавитесь от честолюбивых щенков этой знати. Вы выиграете время и освободитесь, по крайней мере ненадолго, от ужасного врага.

Совет астролога стал решающим. Вскоре из города выехал отряд всадников под белым флагом перемирия и зеленым знаменем с красной саламандрой, гербом Тортосы. С ними ехал эмир с указаниями от короля тайфы, на каких условиях сдать город.

Дань, наложенная Рамоном, была тяжкой: тридцать тысяч золотых манкусо в год, двести рабов-мужчин и сто девственниц для увеселения его капитанов.

Изложив своему господину требования Барселоны, эмир вернулся обратно на переговоры. Тем временем, Мухаммед II, следуя советам астролога, стал избавляться от врагов. Их имуществу предстояло поступить в казну, а сыновьям и дочерям — отправиться в Барселону в качестве заложников и рабов.

Такие новости принес Дельфин своей сеньоре, ему все же удалось прорваться к ней, несмотря на все протесты начальника стражи.

Альмодис появилась в дверях павильона и объявила капитану, что ее шут имеет право входить и выходить, когда пожелает. Дельфин тут же направился в покои госпожи, стараясь поспевать коротенькими ножками за ее быстрыми шагами. Графиня уселась на маленький трон и, велев карлику сесть на скамеечку у ее ног, попросила подробно рассказать все новости.

— Сеньора, считайте, что пленники из Тортосы уже ваши. Властитель Барселоны взял город почти без потерь. Король Мухаммед II сдался без боя войскам вашего супруга. Уже сегодня вечером муж к вам вернется.

Ещё до того как солнце коснулось своими лучами южных ворот, Альмодис уже знала, что Рамон Беренгер вернулся в лагерь.

Поручив командование войском своему сенешалю, граф Барселонский в сопровождении горстки самых верных рыцарей во весь опор помчался обратно в лагерь. Не дожидаясь, пока оруженосец примет у него коня, с морды которого капала пена, а из ноздрей валил пар, граф спрыгнул и бросился к своему шатру.

Альмодис ждала его в супружеской спальне в полном одиночестве. Портьера откинулась, и перед ней предстал муж в запыленных доспехах, со шпорами, покрасневшими от крови коня. Лицо его, заляпанное грязью и в потеках пота, скорее напоминало причудливую маску. Супруги страстно обнялись.

— Добро пожаловать, муж мой! Вы прекрасны и неотразимы, как никогда. Воплощенный Ахилл в образе Одиссея-странника, что вернулся домой переодетым и неузнанным.

— И тоже пришел за наградой, — отозвался Рамон. — Я так тосковал по тебе, моя верная Пенелопа!

— Эта ночь станет самой прекрасной в вашей жизни. Клянусь, вы никогда ее забудете. Сегодня я не допущу к вам рабов; я сама вас вымою. Я так хочу. Сегодня я буду вашей рабыней, вашим пажом, камердинером и любовницей.

Альмодис приказала своей придворной даме Лионор не пускать никого, кроме Дельфина. Им обоим предстояло есть и спать у дверей графской спальни — на тот случай, если вдруг потребуются их услуги.

— Следуйте за мной, — велела она мужу.

Граф послушно направился в шатер вслед за супругой, где его уже ждала оцинкованная ванна с горячей водой, над которой клубился пар. Альмодис плеснула в воду жидкость из трех пузырьков со столика, и, когда воздух наполнился запахом лаванды, прошептала:

— Вам ничего не нужно сегодня делать. Доверьтесь мне.

Она начала раздевать мужа. И Рамон Беренгер, наводящий ужас на мавров Тортосы, заурчал, как довольный кот.

Затем по указанию Альмодис он поднялся по лесенке в ванну и погрузился в воду.

— Расслабьтесь и закройте глаза, — приказала она.

Когда же графиня вновь велела ему их открыть, его взору предстала райская гурия, из тех, о которых с таким восторгом рассказывали сыны ислама. Обнаженное тело Альмодис, прикрытое лишь роскошной гривой рыжих волос и тонким прозрачным покрывалом, сияло в пламени свечей, озаряющих стены графского павильона золотыми отблесками.

Рамону, истомленному долгим воздержанием, показалось, что он вот-вот сойдет с ума.

— А теперь доверьтесь мне, — произнесла она.

Женский голос звучал подобно сладостной песне сирены.

После ванны, обернув тело возлюбленного тканью, она указала ему на огромную походную кровать. Когда он послушно улегся, она, словно довольная кошка, принялась водить языком по его шрамам. Так Альмодис начала претворять в жизнь советы Флоринды, и занималась этим целых три дня и три ночи.

Когда Рамон наконец покинул спальню и созвал капитанов, сенешаль поинтересовался, как он отдохнул после битвы.

Граф со смехом ответил:

— Все битвы моей жизни — просто пустяки, мой друг, по сравнению с той победой, которую я одержал в эти ночи.

 

45

Фамагуста

«Морская звезда», убрав паруса после команды боцмана «Отдать швартовы!», бросила якорь в пятистах саженях от берега, в соседней бухте, поскольку с первого взгляда было ясно, что гавань у подножия замка Фамагуста битком набита кораблями, и пришвартоваться не получится. Базилис приказал опустить канат, вчетверо превышающий длину корабля, чтобы проверить, надежно ли держит якорь. После этого он объявил, что все желающие могут сойти на берег только после досмотра — он хорошо знал вороватых греков. Затем он назначил караульных и, прежде чем две шлюпки с людьми направились к берегу, поднялся на капитанский мостик и обратился к команде с грозной напутственной речью:

— Послушайте, вы, куча подонков, вы собираетесь сойти на берег, чтобы за три дня спустить все заработанное за три месяца! Меня не волнует, если вы вернетесь на борт без единого мараведи, но я не собираюсь выискивать вас по тавернам и борделям. И берегитесь, как бы какой-нибудь киприот-рогоносец не засадил вам два дюйма железа меж ребер. Здесь достаточно свободных женщин, которые будут только рады, если вы засунете свой пест им в ступку, из-за них вам не будут грозить неприятности с мужьями или властями. Кстати, имейте в виду, если кто-то по собственной дури угодит за решетку, я не заплачу ни единого дирхама, чтобы его вытащить. И знайте, что с тех пор как вы взошли на борт моего судна и до той минуты, пока «Морская звезда» не вернется в Барселону, ваши жалкие задницы принадлежат мне. Так что ступайте и наливайтесь кипрским вином, но не вынуждайте меня вас разыскивать. Если хоть кто-то из вас вовремя не вернется на борт — клянусь, я задам ему такую трепку, что до самой смерти запомнит Базилиса Манипулоса.

С этой тирадой грек распрощался с командой.

Марти, дождавшись, пока все сойдут, простился с капитаном, еще раз его поблагодарил и отправился вслед за матросами.

Добравшись до берега, матросы проворно вытащили шлюпку на песок: после долгих лет морской службы эта работа была для них детской забавой. Марти забрал свою котомку и спрыгнул на берег, бросив прощальный взгляд в сторону «Морской звезды», что грациозно покачивалась на волнах посреди бухты. За минувшие месяцы он успел по-настоящему привязаться и к кораблю и его кривоногому капитану.

Поднявшись на вершину скалы по выбитым прямо в камне ступеням, он обнаружил там несколько повозок, запряженных убогими клячами, которые дожидались пассажиров, чтобы довезти их до Фамагусты за умеренную цену.

Поторговавшись с возницей, чья лошадь выглядела чуть лучше остальных, Марти уселся сзади, пристроив рядом вещи. Уже на ходу он спросил у возницы, где можно найти хороший постоялый двор, чтобы остановиться на все время своего пребывания в Фамагусте, поскольку после корабельной качки и тряски в этом тарантасе у него все кости ломит. Возница посоветовал постоялый двор под названием «Дом Минотавра» неподалеку от старого порта, который держит муж его сестры. Туда Марти и решил направиться. Он поинтересовался, как зовут хозяина постоялого двора.

— Спросите Никодемоса и скажите, что вас прислал Элефтериос, — ответил возница.

Постоялый двор «Дом Минотавра» оказался дряхлым строением, видимо, еще со времен Пятой сатрапии персидского господства, и был построен на развалинах древних общественных бань, чьи стены которых местные жители многие годы растаскивали на свои нужды. Марти выбрался из повозки, расплатился с возницей и вошел в заведение. Он с недоумением отметил, что высокие двери совершенно не соответствуют размеру помещения. В глубине зала, возле окна, сидели несколько торговцев — судя по их речи, греков. Марти подошел к стойке и заговорил с человеком, в чьи обязанности, надо полагать, входило обслуживание новых гостей.

— Да хранит вас Господь, добрый человек. Я ищу Никодемоса, хозяина этого дома. Меня прислал Элефтериос.

— Он перед вами, я и есть Никодемос. Так значит, вы знакомы с моим мошенником-шурином?

— Он вез меня сюда на своей телеге от самого порта, где я сошел с корабля.

Услышав, как дружелюбно посетитель отозвался о его шурине, хозяин постоялого двора сменил тон:

— Я не могу сказать ничего плохого лично о нем, но у меня, знаете ли, довольно прохладные отношения с их семьей. Стоило мне отказаться продолжать дело моего тестя, как я стал для них отрезанным ломтем. Но с другой стороны, я не хочу ссориться с его сестрой, то есть моей женой, только потому, что мы с ее родными не поняли друг друга. Как говорится, каждому свое, правда ведь?

— Согласен, — ответил Марти. — Совершенно ни к чему скандалить на ровном месте.

После недолгого молчания Марти продолжил:

— Мне нужно где-то остановиться — ненадолго, всего на одну ночь. Вы мне поможете?

— Конечно, ведь это моя работа. К тому е вы пришли по рекомендации. Какую комнату желаете — с окном на улицу или во двор?

— Все равно, лишь бы не было слышно шума. Первым делом я хочу заморить червячка, а потом буду дрыхнуть без задних ног.

— Тогда я советую самую дальнюю комнату в коридоре. Там никто не будет ходить мимо двери со двора и на двор.

— И сколько это будет стоить?

— В переводе на греческие деньги — две драхмы, но могу взять и в дирхамах.

— У меня есть барселонские монеты — вас устроит?

— Меня устроят любые деньги, имеющие хождение в этом городе. Каталонцы — серьезные люди, их монеты везде пользуются спросом, будь то суэльдо, динары, джафарские или сарагосские манкусо или что-либо еще — я охотно обменяю их по хорошему курсу.

Марти согласился, и хозяин тут же обменял его деньги на местную валюту.

Затем киприот проводил нового гостя в его комнату. Это было просторное помещение с выложенным красной плиткой полом и входом в виде арки, сохранившимся еще с античных времен. Здесь же стояли сундук для одежды, стул и рукомойник с раковиной и ведром под ней. В довершение всей роскоши, в комнате стояла большая кровать с набитым шерстью тюфяком и хорошим одеялом.

Хозяин поинтересовался, нравится ли гостю его комната.

— Все прекрасно, я вам весьма благодарен, — заверил его Марти.

— В таком случае, если вам больше ничего не нужно, позвольте откланяться...

— Постойте, не будете ли вы так любезны...

— Все, что пожелаете, господин.

— Я хотел бы попросить вас о двух вещах.

— Только прикажите, и все будет сделано.

— Завтра я собираюсь отправиться в Пелендри, и мне нужна повозка.

— Если желаете, могу попросить своего шурина. Не люблю оставаться в долгу.

— Это было бы лучше всего, но если у вас в семье такие сложные отношения, мне бы не хотелось вас затруднять.

— К какому часу вам нужна повозка?

— Ближе к полудню.

— Не лучше ли будет немного пораньше?

— Хорошо.

— В чем я еще могу вам помочь?

— Скажите, где здесь можно поесть хорошей рыбы?

— В полулиге от порта есть одно местечко, называется «Золотая мидия».

— Благодарю вас.

— Простите, но я бы посоветовал вам взять повозку. В такое время опасно ходить пешком в одиночку.

— Не беспокойтесь, я уже достаточно долго бороздил моря, меня уже ничем не удивишь.

— Днем вам нечего опасаться, но с наступлением темноты на промысел выбираются пташки самого разного полета, и далеко не все они желают вам добра.

— Повторяю, не беспокойтесь: предупрежден — значит, вооружен.

Когда хозяин удалился, Марти разобрал вещи, умылся над тазом, переоделся, вынул из котомки короткий кинжал с рукояткой из слоновой кости и закрепил его на поясе. Теперь он готов был идти в «Золотую мидию».

 

46

Разоблачение

Бернат Монкузи многие месяцы отчаянно боролся с вожделением, но вновь и вновь впадал в грех похоти, охватившей пресловутых библейских старцев, что подглядывали за добродетельной Сусанной во время купания. В наростах на стволах деревьев ему виделись волнующие очертания девичьей груди, а в изгибе лютни в руках уличного музыканта, что просил подаяния напротив графского дворца, мерещились соблазнительные контуры ее бедер. Его походы к исповеди день ото дня становились все чаще. Порой, когда он находился в своем кабинете, его охватывал внезапный страх, что он может ее потерять, и тогда он посреди рабочего дня неожиданно возвращался домой, где дотошно выпытывал, куда и зачем Лайя ходила, а дурное настроение срывал на слугах, рабах, и порой даже на посетителях.

Иногда он срывал свой гнев даже на самой Лайе, по какому-нибудь ничтожному поводу устраивая ей скандалы, не стесняясь даже слуг, после чего сбитая с толку девушка в слезах убегала к себе.

Лайя еще с детства чувствовала какую-то необъяснимую неприязнь к отчиму, и в последнее время, сговорившись с Аишей, всячески избегала обедать и ужинать вместе с ним, ссылаясь то на головную боль, то на женские недомогания. Ее недуги беспокоили Берната. Он даже пригласил Галеви, известного лекаря-еврея, несмотря на всю свою неприязнь к потомкам тех, кто распял Христа. Лекарь явился в дом старейшины во всем великолепии. Бордовое одеяние, золотой пояс, а на правой руке — золотой перстень с огромным аметистом: все это придавало его облику респектабельность, но особое уважение внушал характерный орлиный нос и длинная ухоженная борода с проседью. Однако, когда он собрался осмотреть пациентку, Бернат решительно воспротивился, что крайне удивило лекаря.

— Неужели вам необходимо ее ощупывать, чтобы понять, какая хворь ее мучает?

— Разумеется. Как же я смогу поставить диагноз, если не вижу пациента, будь то мужчина или женщина?

— А вот я читал в медицинском трактате Авиценны, что он сумел поставить диагноз жене персидского шаха, лишь пощупав пульс на ее руке, которую она просовывала сквозь отверстие в стене, — возразил советник.

— Возможно, великий Авиценна и мог это сделать, но я так не умею.

Бернату пришлось уступить. Осмотрев девушку, плотно закутанную в одежду, лекарь прописал ей всевозможные снадобья и настойки против мигреней и ежемесячных спазмов. После этого еврей отозвал Монкузи в сторонку.

Уединившись с лекарем в своем кабинете, графский советник любезно предложил ему сесть.

— Ну, что скажете, Галеви? — осведомился он. — Насколько серьезно больна моя дочь?

— Ничем она не больна, сеньор. — Родителям порой трудно бывает принять тот факт, что для любой девочки рано или поздно наступает время, когда она превращается в женщину. Ваша дочь просто выросла и хотя она выглядит хрупкой, ее тело уже готово дать начало новой жизни. Отсюда и головные боли, и спазмы, и странное поведение, и внезапные перепады настроения, которым, как вы говорите, она бывает подвержена. Все это, несомненно, со временем пройдет, стоит ей выйти замуж.

Бернат побледнел, и Галеви поспешил его успокоить.

— Не волнуйтесь. Ничего страшного не случилось. Просто пришло ваше время стать дедушкой.

Монкузи и без еврея догадывался о причинах этой перемены. Он едва сумел сдержать гнев.

— Я пригласил вас, чтобы посоветовать по поводу здоровья моей дочери, а вовсе не для того, чтобы выслушивать ваше мнение, пора или не пора мне стать дедом. Моя дочь никогда не выйдет замуж! Вы слышите? Никогда!

— Как вами будет угодно, ваше превосходительство.

— Поговорите с моим управляющим, — немного спокойнее продолжил Бернат. — Дайте ему рецепт, чтобы травник приготовил снадобье, и скажите, как часто она должна его принимать. Он же оплатит ваши услуги. А теперь убирайтесь с глаз моих, чтобы я вас больше не видел!

Еврей не мог понять, чем провинился, однако, зная христиан, среди которых ему приходилось выживать, и, понимая, что перепады настроения сильных мира сего могут грозить серьезными неприятностями, предпочел не спорить, вежливо кивнул и удалился.

Весь день Монкузи просидел в своем кабинете, мрачный и подавленный. Слова Галеви ранили его, словно нож в сердце. Сама мысль о том, что Лайя когда-нибудь выйдет замуж и уйдет из его жизни, была невыносима. Никогда, ни за что на свете он этого не допустит! Он будет отгонять от падчерицы всех проходимцев, посмевших к ней приблизиться, и однажды она будет принадлежать ему.

На город спустилась ночь, и множество звезд рассыпались по темному небу, но советник не видел звезд — небо казалось ему столь же черным, как и мрачные мысли. Между тем, приближался час ежедневного ритуала, ставшего для него настоящей манией. Не опасаясь быть обнаруженным, он, как всегда, укрылся в убежище и стал ждать, когда Лайя начнет раздеваться. Однако в этот вечер девушка не торопилась ложиться спать. Сначала она задумчиво бродила по комнате, а затем вдруг направилась в сторону комода в углу спальни. Сев перед ним на стул, она выдвинула ящик, а затем, нажав на какую-то пружинку, открыла тайник.

Лайя вынула из тайника маленькую шкатулку. Бернат заметил, что на кожаном шнурке вместе с образком Пресвятой девы на шее у нее висел крошечный ключик. Вставив его в замочную скважину, девушка отперла шкатулку и вынула несколько писем. Застыв от изумления, советник наблюдал, как она их читает, порой прижимая к губам, словно целуя. Он в ярости уже готов был покинуть укрытие, но тут девушка начала раздеваться, и его охватило необоримое вожделение. Он замер, как подстерегающий жертву хищник. И вот его глазам предстали соски Лайи, подобные двум бутонам. Не в силах больше терпеть, он закрыл глазок, и сперма его пролилась на пол.

 

47

Черное золото

Едва Марти открыл шаткую дверь, как в уши ему ударил гул голосов. Заведение было построено из красного кирпича, раньше здесь находилась верфь, и высокие сводчатые потолки, поддерживаемые бесконечным рядом колонн, многократно усиливали любые звуки. А шум в «Золотой мидии» стоял изрядный. Потоки нецензурной брани сидящих за столами посетителей заглушали вопли хозяина, тот что-то кричал слугам, хлопочущим у очагов, а на помосте в глубине зала четыре музыканта отчаянно старались усладить публику звуками духовых и струнных инструментов, но в результате лишь вносили свою лепту в общий кавардак.

Немного привыкнув к адскому шуму, Марти направился по центральному проходу, высматривая слугу, чтобы тот проводил его к свободному столику. Рядом тут же возник один из служащих в рубашке с засученными рукавами, от других работников он отличался зеленым фартуком на поясе, на голове у него была красная феска с пестрой кисточкой.

— Да хранит вас милосердный Аллах! — произнес он. — Чего желаете, господин?

По его одежде Марти догадался, что он мусульманин, и ничуть не удивился, ведь Базилис, капитан «Морской звезды», предупредил, что на Кипре по очереди господствовали самые разные культуры. Египтяне, греки, римляне — все они оставили здесь след. То же самое, помнится, говорил и Барух, чьи знания так выручали его почти в каждом средиземноморском порту. Например, Барух объяснил, что и с греком, и с арабом всегда можно объясниться на латыни.

— Мне нужен свободный столик, чтобы усталый путник мог насладиться тишиной, и что-нибудь из морской кухни, которой так славится этот дом.

Мавр трижды хлопнул в ладоши, и тут же явился слуга в широких турецких шароварах, синей рубахе с черным поясом, и феске, но в отличие от хозяйской, не красной, а зеленой.

— Проводи гостя на второй этаж, на галерею, — распорядился хозяин. — Там он сможет спокойно наслаждаться ужином, а также, если захочет, наблюдать за тем, что происходит внизу, оставаясь при этом невидимым.

Тут Марти заметил в глубине помещения, примерно на половине высоты, ряд окошек, закрытых шторами; очевидно, там и располагались отдельные кабинеты для тех, кто желал укрыться от посторонних глаз.

Мавр, как и было велено, проводил его на галерею и открыл дверь одной из небольших комнаток, предназначенных для приема избранных гостей. Затем, попросив Марти немного подождать, пока он принесет заказанный ужин, слуга удалился. Обстановку комнатки составляли две скамьи, обитые мягкой тканью. Они стояли по обе стороны небольшого стола, на котором горела единственная свеча и лежали щипцы для разделки омаров и крабов.

В ожидании ужина Марти отдернул занавеску и стал рассматривать посетителей внизу.

Там, казалось, собрались представители всех рас и народов мира. Здесь были и бледнокожие купцы с севера, и смуглые сыны Средиземного моря, темные африканцы, арабы... все те, кого объединило море — и торговля.

И тут его внимание привлекло кое-что в глубине зала. Возле помоста с музыкантами тощий маленький человек в огромной чалме, сползающей ему на глаза, о чем-то возбужденно спорил с соседями — двумя арабами огромного роста. Насколько удалось понять Марти, арабы требовали, чтобы человек в чалме убрался, уступив им столик, потому что они хотят сидеть рядом с музыкантами и лучше слышать их однообразную мелодию, а тот отказывался, утверждая, что еще не закончил ужинать.

Один из этих типов пытался стащить человека в чалме со стула, другой ухватился за его котомку, лежащую на столе. Тот схватил сумку, перекинул через плечо и, бормоча под нос ругательства, вновь принялся поглощать ужин. Марти наблюдал за этой сценой до прихода слуги с омарами в морском соусе и кипрским вином. Тогда Марти задернул занавеску и, забыв об этом происшествии, отдал должное сочным омарам и двум кувшинам превосходного вина.

Окончив роскошный пир и заплатив за него, он покинул гостеприимное заведение, но прежде чем вернуться в свою гостиницу, решил прогуляться по гавани и подышать морским воздухом в надежде, что ночная прохлада поможет быстрее выветриться винным парам, слегка затуманившим голову. В эту минуту он, как всегда, думал о Лайе, считая дни и часы до встречи с ней и сгорая от тревоги, не случилось ли с ней чего-нибудь в его отсутствие, как вдруг услышал всплеск и чьи-то крики со стороны моря. Марти перевел взгляд с городской стены в сторону лунной дорожки, дрожащей на поверхности залива, и увидел, как какой-то человек, запутавшись в собственной одежде, барахтается в воде, отчаянно пытаясь выбраться. Недолго думая, Марти бросил котомку на землю и бросился в воду.

В четыре мощных гребка он оказался рядом с тонущим человеком. К счастью, море было спокойно, а вода — не слишком холодной. Повернувшись к утопающему, он ухватил его за подбородок и подтянул к каменной стене. И вот тут возникли трудности. Стена не имела ни выступов, ни железных скоб, за которые можно было бы ухватиться. Сам по себе незнакомец был худым, но его намокшая просторная одежда весила немало, не говоря уже о том, что очень мешала. Оглядевшись, Марти не на шутку расстроился: ему не хотелось думать, что все его приключения и планы так и окончатся в водах затерянного порта Фамагуста.

В ту минуту, когда он в отчаянии вспомнил о Лайе, он вдруг заметил неподалеку что-то похожее на дощатый плот, с которого свисало несколько веревок, сплошь усеянных мидиями. Марти медленно поплыл туда, волоча за собой сверток. Неожиданно утопающий пришел в себя и, дрожа как осиновый лист, начал отчаянно цепляться за своего спасителя, мешая плыть. Марти не осталось ничего другого, как двинуть ему кулаком в челюсть. Незнакомец вновь повис у него на руке, и плыть стало намного легче. Последним усилием Марти добрался до плота и вцепился в веревку, в кровь изрезав ладонь об острые края раковин. Отчаянным рывком он вполз на дощатый настил и затащил на него свою ношу. Правая рука кровоточила. Стянув с незнакомца мокрый халат и соорудив из него нечто вроде подушки, Марти подложил ее под голову спасенного и похлопал его по щекам, приводя в чувство.

Через какое-то время тщедушное тело утопленника начало содрогаться, выталкивая воду через рот и нос. Тогда Марти взял его за плечи и усадил, чтобы тот не захлебнулся собственной рвотой. Дыхание утопленника понемногу выровнялось, взгляд остекленевших маленьких глаз сделался осмысленным; теперь он смотрел прямо на своего спасителя, и его губы дрогнули в благодарной улыбке. Тогда Марти решил наконец заняться своей раненой рукой. Оторвав зубами полосу ткани от подола своей рубашки, он стал перевязывать свою ладонь. В тусклом свете луны Марти узнал в утопленнике того самого коротышку, к которому приставали двое громил в «Золотой мидии».

— Что с вами стряслось? — спросил он.

Незнакомец еле слышно пролепетал:

— Меня ограбили двое мерзавцев, они пристали ко мне, когда я ужинал. Негодяи украли мою котомку, а меня бросили в море. Если бы не вы, я бы уже предстал перед Создателем.

— Подождите пока здесь, я сейчас вернусь.

Когда новый знакомый упомянул свою котомку, Марти вспомнил о собственной и стремглав бросился за ней. По мосткам из связанных веревкой реек он добрался до берега и помчался туда, где, как ему казалось, бросил свою сумку. Он молился, чтобы никто не успел ее найти, иначе он останется без документов и списка полезных знакомых. К счастью, котомка оказалась на месте. Когда Марти вернулся к спасенному, тот уже встал и, вцепившись в веревку, плавающую у садков с мидиями, пытался добраться до берега.

— Что вы делаете? — крикнул Марти. — Хотите снова утонуть?

— Вовсе нет. Простите, что доставил вам столько хлопот. Просто я думал, что вы не вернётесь.

— А вот тут вы ошиблись.

— Я рад, ведь вы спасли мне жизнь.

— Зачем же вы пытались заставить меня снова проделать столь тяжкую работу?

— У меня на родине говорят, что, если кто-то спасет жизнь ближнему, тот становится его должником.

— Откуда вы родом? — спросил Марти.

— Из одной деревни на севере Кербалы.

— Этой ночью я за вами присмотрю. А потом лично провожу вас домой, а то еще опять влипните в какую-нибудь историю.

— Буду вам премного благодарен.

Промокшие до нитки, они пошли по узким улочкам, причем своего спутника Марти почти тащил на себе. Оба дрожали и стучали зубами от холода. Затем спасенный, которого, звали Хасан аль-Малик, решил пойти впереди, чтобы показать дорогу. Редкие прохожие принимали их за пьяниц, цепляющихся друг за друга, чтобы не упасть — вполне обычное явление в портовом городе, вежь моряки, как известно, любят выпить. Наконец, они добрались до ветхой двухэтажной лачуги, там, в подвале, как выяснилось, и обитал новый знакомый Марти. Поддерживая Хасана повыше талии, Марти помог ему спуститься по короткой лестнице, ведущей к единственной двери и окошку, забранному железной решеткой.

По указанию Хасана Марти вставил ключ в замочную скважину и отпер дверь. В лунном свете и тусклых отблесков от тлеющих в очаге углей он разглядел комнату. Это было квадратное помещение, обставленное более чем скромно. Возле очага располагались мехи для раздувания углей и жаровня для приготовления пищи. Над очагом висел на цепи котел, который можно было поднимать или опускать при помощи небольшого блока. Посреди комнаты стоял стол с плошкой, полной густой и вязкой черной жидкости с резким запахом, в которой плавал фитиль. Вокруг стола стояли три шатких стула, один совсем ветхий.

В углу притулилась лежанка, покрытая одеялом из шерсти неизвестного животного. В нише над изголовьем Марти разглядел барельеф с буквами Х и Р, заключенными в круг. Марти решил, что это религиозный символ. Две стены были увешаны полками, там стояла какая-то фигурка, бронзовые кубки, лежали морские карты. На одной полке был странной формы сосуд; с одной стороны у него была ручка, а с другой — длинный носик, чтобы переливать содержимое в другую посуду.

Марти опустил Хасана на его ложе и стянул с него мокрую одежду. Затем растер его попавшейся под руку тряпкой и закутал в шерстяное одеяло. Теперь он мог заняться собой, но прежде развёл огонь в очаге, подбросив в него несколько поленьев из большой корзины. Когда дыхание Хасана выровнялось, Марти разделся и развесил одежду сушиться перед очагом на спинках стульев. Чтобы не ходить голым, он накинул что-то вроде халата, который нашёл в сундуке. Одеяние едва доходило ему до колен.

С минарета по соседству донесся призыв к полуночному намазу. Когда луна скрылась за тучей, комната погрузилась в полумрак. Марти решил, что как только одежда подсохнет, он сразу же отправится обратно в «Минотавр», ведь уже очень скоро ему предстоит ехать в Пелендри. Но его одолела усталость. Голос Хасана отвлек его от мыслей.

— Я вас почти не вижу, лучше зажечь светильник.

— О чем вы говорите? — удивился Марти. — Я не вижу здесь никаких светильников.

— Предоставьте это мне.

Хасан, выпростав из-под одеяла свое тощее тело, поднялся и направился к очагу. Он вынул щипцами уголек, подошел к столу и поджег фитиль, плавающий в плошке с вязкой жидкостью. Фитиль тут же вспыхнул ярким синим пламенем.

— Я слишком беден, чтобы позволить себе лишнюю роскошь, — пояснил он. — Сегодня я смог устроить себе пир в «Золотой мидии» лишь потому, что брат прислал денег из наследства в Кербале, где он живет. Так что завтра я куплю свечи.

Марти не переставал удивляться.

— Но что это за вещество, которое горит и дает свет? — спросил он.

— Его мне тоже иногда присылает брат. Это одно из немногих благ, что дает моя земля, больше она почти ни на что не годится.

— И откуда оно берется?

— Из земли. Возле дома моих родителей было целое озеро этой жидкости, и мы с братьями, которых у меня девять, даже играли, поджигая ее. Жидкость взрывалась пузырями, вызывая маленькие пожары.

В голове у Марти настойчиво свербела какая-то странная мысль.

— Так вы родом из Кербелы? Где находится этот город, и что за люди там живут?

— Это в Месопотамии, на берегу Евфрата. Там ничего нет, кроме зноя и нищеты. Но эти места знамениты тем, что там погиб в бою сын Али, зятя Пророка, и туда отовсюду стекаются паломники, чтобы поклониться его могиле. Местные жители промышляют охотой да рыбной ловлей.

— И для чего же используют это черное масло?

— Практически ни для чего, — ответил Хасан. — Оно мало на что годится. К тому же его трудно продать. Кому нужен товар, который так трудно перевозить? Брат присылает мне его в бутылке, и тогда я жгу его вместо восковых свечей или масла, которые слишком дороги.

Идея, свербевшая в голове у Марти, понемногу приобретала все более отчетливые формы.

— Хасан, я каталонец и занимаюсь торговлей. Я прибыл сюда, чтобы купить медь, за которой собираюсь вернуться на другом корабле, он принадлежит мне на паях. Я буду вам бесконечно благодарен, если вы поможете связаться с вашим братом. Я бы хотел купить эту черную жидкость, которую вы, похоже, совершенно не цените. Думаю, на Западе ей нашлось бы хорошее применение, и это принесло бы немалые выгоды и вашему брату, и вам, и мне.

— Если я этим смогу хоть немного вас отблагодарить за то, что вы для меня сделали, то с радостью. Где и когда я смогу вас увидеть?

— Завтра я отбываю в Пелендри, но скоро вернусь. Пока я останусь в «Минотавре», но теперь мои планы изменились, я собираюсь отправиться в Кербалу, чтобы встретиться с вашим братом.

— Я с удовольствием вам помогу.

— В таком случае, Хасан, если моя одежда уже высохла, а вы пришли в себя, я отправлюсь на свой постоялый двор. Завтра мне предстоит трудный день, и я хотел бы немного поспать.

— Ступайте с миром, и да пребудет с вами ваш Бог. К вашему возвращению я напишу брату.

Когда Марти оделся, Хасан обнял его и трижды поцеловал в щеки, а потом проводил на улицу, наказав идти в этот час очень осторожно. В ответ Марти нащупал у пояса рукоятку кинжала. Когда шаги каталонца стихли в ночи, Хасан снова лег. А луна, вечная и молчаливая свидетельница людских жизней, насмешливо наблюдала с небес, как беспокойный юноша скитается по миру, пытаясь завоевать руку возлюбленной.

 

48    

Замок Вилоприу

Наступила весна 1054 года. Старая графиня Эрмезинда предавалась воспоминаниям, глядя сквозь густую завесу памяти. Словно призрачные тени из прошлого, проходили перед ней лица всех, кто уже отправился в лодке Харона в свой последний путь. Отец, Роже I, властитель Каркассона; мать, Аделаида Гавальда; любимый муж, Рамон Боррель, сделавший ее вдовой в 1018 году; сын, Беренгер Рамон по прозвищу Горбун, из-за его врожденного увечья она пролила столько слез. Вспоминала она и других детей, Борреля и Стефанию, и братьев — Берната, Рамона и самого любимого, Пьера, епископа Жироны, как и аббат Олиба, он всегда был ее верным союзником.

Смерть двоих людей сыграла в ее судьбе ключевую роль: гибель мужа от несчастного случая во время его второго похода на Кордову, когда она в первый раз стала регентшей при малолетнем сыне, а затем — смерть сына, после чего ей пришлось стать регентшей во второй раз, отстаивая права внука, доставившего ей впоследствии столько хлопот. Бледные тени одна за другой удалялись по узкому коридору памяти, унося с собой целые куски ее жизни. А Господь так и не слышал ее молитв, когда она взывала к нему каждый день во время мессы, умоляя забрать ее к себе. Ее жизнь близилась к концу, и все великие труды были завершены.

За свою долгую жизнь, ведь у нее начали серебриться виски, она основала более ста тридцати монастырей, а прошлым летом лично отправилась в Рим, чтобы обсудить с Папой вопрос об отлучении от церкви своего внука и блудницы, с которой он живет, не таясь. Эрмезинда искренне верила, что за одно это Господь должен ее вознаградить.

Потом ее мысли цеплялись за эти воспоминания и быстро переносились к настоящему времени, когда ей предстояло принять важное решение относительно двух графств, наследства мужа.

Местом важной встречи был выбран замок Вилоприу. Представители другой стороны в переговорах сочли остальные замки по эту сторону Пиренеев неподходящими. Альмодис де ла Марш, любовница ее внука Рамона Беренгера, решила показать, какую власть над ним приобрела, и отвергла почти все варианты, предложенные могущественной графиней Жиронской и Осонской, чей авторитет до сих пор был непререкаем. В конце концов решили остановиться на замке Вилоприу, стоящем на границе двух графств, Осоны и Ампурьяс.

Представители обеих сторон, Роже де Тоэни со стороны Эрмезинды и Жильбер д'Эструк — со стороны Альмодис, договорились об условиях встречи. Третейским судьей по общему согласию был выбран епископ Гийем де Бальсарени. Обе дамы возлагали на эту встречу большие надежды, а потому решили усмирить свою гордость и пойти на некоторые уступки, чтобы достичь хоть какого-то взаимопонимания. Так, Альмодис пришлось смириться с тем, что скромный замок, в котором происходила встреча, находится гораздо ближе к Жироне, чем к Барселоне. Взамен ей обещали, что троны обеих графинь будут одной высоты, а в зал для аудиенций она войдет после Эрмезинды, а это значит, что ждать придется старой графине.

Замок, как и многие другие, построили в целях укрепления границы. Донжон был окружен крепостной стеной, под ее защитой приютилась часовня. Крестьяне, зная, что закон обязывает сеньора их защищать, лепили свои лачуги у самого подножия крепостной стены, за которой всегда могли укрыться в случае нападения, и владелец замка обязан был их впустить, в противном случае ему грозили серьезные неприятности, вплоть до отлучения от церкви. Сам замок принадлежал графу де Ампурьяс, соседу и бывшему свату графини Эрмезинды; встречу в замке назначили с его молчаливого согласия, графиня уже не впервые разрешала свои тяжбы внутри этих стен.

Эрмезинда прибыла со своим эскортом накануне, а на следующий день, и это время было выбрано неслучайно, более многочисленный отряд Альмодис потребовал впустить их в замок. В шестом часу, после положенного отдыха, как договорились Роже де Тоэни и Жильбер д'Эструк, подготовили зал для встречи. В глубине установили два трона для обеих благородных графинь, а чуть ниже — сиденья попроще для их капитанов.

Между ними, лицом к тронам, поставили аналой, откуда епископу предстояло выполнять трудную миссию арбитра. С каждой стороны находились небольшие столики с письменными принадлежностями для двух писарей, чтобы составили истинную летопись событий. Стены украсили знаменами Жироны и Осоны, с противоположной стороны — Барселоны и Ла Марки. Как было оговорено ранее, рыцари обеих дам разоружились и вручили щиты и мечи владельцу замка. Капитаны и епископ заняли свои места, писцы взялись за перья. Все замолчали, ожидая появления графинь.

В черном платье, с графской короной на голове, величавая и торжественная, как и подобает особе ее ранга, в зал вошла Эрмезинда. Она с достоинством уселась на трон справа. Придворная дама набросила ей на плечи мантию, и графиня замерла на троне, безупречно прямая, положив правую руку на подлокотник. Альмодис решила выждать несколько минут, давая понять присутствующим, что именно она решает, когда войти в зал. Она прошествовала к своему трону с достоинством царицы Савской, в красном платье с серебристо-серой баской, ее волосы покрывала расшитая жемчугом сетка. Альмодис не сомневалась, что старой графине придется встать, чтобы поприветствовать ее. Но она ошиблась. Эрмезинда, вокруг которой хлопотала придворная дама, при виде Альмодис лишь едва повернула голову и велела пажу подать ей веер, а потом вновь отвернулась, не удостоив соперницу ни единым взглядом.

В зале повисла мертвая тишина. Никто не смел даже кашлянуть. Наконец, епископ открыл церемонию.

— Прошу всех встать, — произнес он.

По залу пронесся гул голосов, смешанный со скрипом половиц и шуршанием одежд. Потом вновь прозвучал голос священника.

— Начнем же наше действо с молитвы Святому Духу, дабы он просветил наши умы, наставил на путь истинный и помог принять верное решение в столь сложных обстоятельствах. Пусть щедрость духа и милосердие возобладают над суетной гордыней на благо христианства и всех графств, чьи представители здесь присутствуют.

С этими словами он возвел глаза к небу и пропел «Ангелус» хорошо поставленным голосом. Все подхватили слова молитвы.

Затем обе графини одновременно опустились на троны, зрители тоже сели — за исключением тех, кому не хватило места, а таких толпилось немало.

Священник начал переговоры словами о важности предстоящего соглашения и передал слово графине Барселонской. Та говорила сдержанно и негромко, как будто обращалась не ко всем присутствующим, а лишь к своей Немезиде, и сделала долгое вступление, прежде чем перейти к интересующей теме.

— Графиня, я присутствую здесь от имени вашего внука, графа Рамона Беренгера I, чтобы достичь соглашения по некоторым вопросам, от которых напрямую зависит будущее Барселоны.

Эрмезинда застыла, словно мраморная статуя; ни единый мускул не дрогнул на ее лице.

Альмодис между тем продолжала:

— Вы — графиня Жироны и Осоны, и прекрасно знаете, что после вашей смерти — да продлит Господь ваши дни на долгие годы! — оба графства перейдут к наследнику по праву рождения, то есть моему супругу. А потому ваш внук решил сделать вам предложение, которое я взяла на себя смелость передать. Во имя благополучия и процветания дома Беренгеров он предлагает вам еще при жизни отказаться от прав на эти графства и предлагает взамен внушительную сумму. Вы можете удалиться в один из основанных вами монастырей и вести душеспасительную и благочестивую жизнь, подобающую даме вашего возраста и заслуг.

В зале повисла гнетущая тишина. Альмодис молча и напряженно ждала ответа Эрмезинды. Та долго не раздумывала.

— Уважаемая сеньора, — произнесла Эрмезинда, давая понять, что не желает именовать Альмодис графским титулом. — Начнем с того, что титул графини Жироны и Осоны принадлежит мне по праву. Этот титул пожаловал мне муж, граф Рамон Боррель, в качестве свадебного подарка в тот день, когда попросил моей руки. Так что прошу передать моему внуку, что я отказываюсь принять это унизительное предложение, более того, в своем завещании я позабочусь о том, чтобы графства перешли к более достойному человеку. Человек должен быть достоин своего титула, пусть даже он получил его по наследству, а не благодаря собственным заслугам. Мой же внук не заслужил свой титул, более того, он его опозорил. Если ему угодно, чтобы Барселоной правила отлученная от церкви блудница, отвергнутая законным супругом, то это его проблема. Но я уж постараюсь, чтобы моих графств этот позор не коснулся.

Альмодис глубоко вздохнула, стараясь взять себя в руки: слишком много было поставлено на карту.

— В таком случае, поговорим о другом, сеньора. Ваш супруг, граф Барселонский, всячески заботился о благе своих подданных, и надеюсь, что вы тоже желаете им добра. Отлучение, которого вы добились для моего мужа, значительно подорвало его авторитет в глазах подданных, и ваш внук, который на самом деле вас глубоко любит, смиренно молит вас уговорить папу Виктора II отменить отлучение. В обмен на это величайшее одолжение Рамон готов признать ваше право на титул вдовствующей графини Барселонской — разумеется, чисто номинальный, и передать семьдесят тысяч манкусо на ваши благочестивые деяния.

Когда Альмодис огласила сумму, по залу прошёл глухой ропот.

Эрмезинда выдержала долгую паузу, чтобы привлечь к себе внимание всех присутствующих.

— Сеньора, вы оскорбляете не только меня, но и святую церковь, вынуждая ее слугу выслушивать подобные претензии моего внука. Этот оболтус возомнил, будто может откупиться от отлучения за семьдесят тысяч манкусо. Так вот, передайте ему, что его бабка, которая в годы его малолетства как львица отстаивала его права, никогда не опозорит себя участием в подкупе, как и в любом другом действе, связанном с куплей-продажей церковных таинств. Что же касается предложенных мне отступных, то я не нуждаюсь в его подачках: у меня есть все необходимо. Если же вы спросите мнения своих подданных, то поймете, что ко мне они питают гораздо больше уважения, чем к вам. Пусть каждый, кто не рожден властителем, увидит, сколь высокую цену приходится платить отлученному. Он станет изгоем, и никто из соседей не подаст ему руки.

— Я так понимаю, что ваш ответ окончателен, и никакой компромисс между нами невозможен? — спросила Альмодис, изо всех сил стараясь держать себя в руках.

— Ну почему же? — усмехнулась Эрмезинда. — Вполне возможен. Все зависит от вас.

— Я вас слушаю.

— Передайте Рамону, что его бабка согласна отказаться от титула и всех владений и удалиться в монастырь, чтобы до конца своих дней молиться о спасении его заблудшей души — при условии, что вы покинете его ложе, уедете из графства и вернётесь к своему семейному очагу, который никогда не должны были покидать.

Альмодис вскочила, как разъяренная тигрица.

— Мой семейный очаг — в Барселоне, рядом с мужем! И меня не интересует, что вы думаете по этому поводу.

— Боюсь, вы уже и сами не знаете, где ваш семейный очаг: в Арле, в Лузиньяне или в Тулузе, — ответила Эрмезинда с откровенным сарказмом. — Насколько мне известно, первые два вы покинули не по своей воле, зато от третьего удрали сами.

— Бедные графства Жирона и Осона! — воскликнула Альмодис — Это ж надо — иметь такую гадюку в графинях! Вы же просто брызжете ядом, сеньора.

— Уважаемые графини, я думаю, будет лучше отложить беседу на завтра, — вмешался епископ, видя, что страсти накаляются. — Подушка — лучший советчик, она поможет остудить пыл.

Но Эрмезинда все равно заговорила.

— Епископ! Переговоры нужно закончить сегодня, но вам следует вмешаться, когда речь заходит о церкви. У меня все внутри холодеет, когда я слышу о подкупе священнослужителей.

— В таком случае, сеньоры, пусть зал покинет публика.

Альмодис, взяла себя в руки и сказала:

— Поступайте, как считаете нужным, епископ, но я настаиваю, чтобы мой капитан и личный секретарь остались. В конце концов, должны же быть свидетели подобному бесчинству.

— Что ж, если вы считаете...

Обе графини кивнули, и прелат жестом велел освободить помещение.

Люди медленно повалили из зала, громко обсуждая случившееся. Когда вышел последний гость, слуга плотно закрыл двери.

Бальсарени повернулся к Альмодис.

— Теперь ваша очередь, графиня.

Альмодис заговорила уже спокойнее, хотя в голосе ее звучало неприкрытое торжество:

— Вы можете мне верить или не верить, но я люблю вашего внука, и у вас нет права меня судить. Рано или поздно церкви придется уступить. Так всегда случалось, когда речь шла о государственных делах, и тогда у нас уже не будет нужды в вашем заступничестве. Как бы вам не пришлось пожалеть о том, что вы отвергли столь щедрое предложение. В конце концов, вы тоже не вечны. Когда-нибудь вы умрете, и ваши графства перейдут к Рамону, хотите вы того или нет. Подданные прекрасно знают, что для них лучше, а ваш внук сможет сохранить средства, которые иначе были бы потрачены на бесконечные мессы за спасение вашей грешной души, безнадежно отравленной ненавистью.

— Итак, сеньора, я так понимаю, вы отказываетесь покинуть ложе моего внука, — подвела итоги Эрмезинда. — Ну что ж, поступайте, как знаете. И передайте Рамону, пусть он не беспокоится и отдаст эти манкусо вам. Мне они ни к чему, а вы можете открыть на них бордель в любом городе Септимании. Там вам самое место. Как говорится, каждой пташке — свое гнездо!

— Вы несчастная женщина и к тому же невыносимая! — взорвалась Альмодис. — Я искала мира, но вам, видимо, нужна ссора. Вы оскорбили меня, когда я хотела вам помочь, но не понимаете, чем это может быть чревато для вас и графства. Ну что ж, скажу вам правду: у нас скоро родится сын, но по вашей милости один из Беренгеров окажется незаконнорожденным, сыном греха. И когда малыш подрастет, мать объяснит ему, что этим клеймом, наложенным на него еще до рождения, он обязан родной прабабке. Ваш правнук, в жилах которого течет кровь Беренгеров и Каркассонов, будет сыном блудницы и шлюхи, как вы меня называете. Но в конце концов сын шлюхи унаследует все: и Жирону, и Осону, и Барселону. Sic transit gloria mundi , как говорится. Хорошо смеется тот, кто смеется последним, сеньора.

Епископ побледнел, Роже де Тоэни вскочил, хватаясь за пустые ножны и позабыв, что в них нет меча. В довершение всего, один из писарей потерял сознание и падая опрокинул пюпитр, залив чернилами все пергаменты.

 

49

Порочные намерения

Душа Берната Монкузи утратила мир и покой. В глазах его стоял кровавый туман, гнев и похоть терзали душу, не давая покоя ни днем, ни ночью. Рассвет заставал его, измученного бессонницей, на смятых простынях огромного ложа. Напрасно Галеви прописывал ему настойку опия и маковый отвар. Каждый вечер он покрывался холодным потом при мысли о том, что, возможно, в эту ночь он умрет, и тогда его душа будет обречена на вечные муки. Грех Онана слишком укоренился в его привычках, Бернат Монкузи пытался с ним бороться, но все равно каждый вечер открывал потайное окошко и любовался видом обнаженного тела падчерицы.

На следующий день после того памятного открытия он отправил Лайю вместе с ее рабыней в дальнее поместье, а сам пробрался в ее спальню и принялся рыться в вещах девушки. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти шкатулку. Он вскрыл ее дрожащими руками и стал читать письма. С первых же слов он едва не лишился дара речи от негодования. Перечитав письма по нескольку раз, он вернул их на прежнее место.

Заперев шкатулку, он убрал ее в ящик и удалился к себе в кабинет — обдумать, что предпринять. Жадность боролась в его душе с ревностью, он боялся дать волю гневу, чтобы не совершить ошибку. Марти Барбани уже стал неплохим источником дохода. Внутреннее чутье подсказывало, что через пару лет этот молодой человек принесет существенную прибыль.

А главное — со временем прибыль может стать баснословной, если действовать благоразумно. Нет, определенно нет. Бернат Монкузи не станет тем человеком, который лишит Марти Барбани всех надежд. Он уже замыслил план, чтобы не лишить себя денег. Во-первых, Лайя должна сама отдалиться от Марти, так чтобы тот не затаил обиду на ее отчима. Пусть он решит, что для девушки эти чувства были лишь мимолетным капризом, а после долгой разлуки она к нему охладела. Трудность заключалась в том, чтобы девушка лично отправила подобное письмо. Нужно убедить ее послушаться, уговорами или силой.

Он решил, что стоит воспользоваться отсутствием молодого человека, чтобы осуществить план. Нужно заняться этим сегодня же вечером, пока она не успела попросить у кого-нибудь совета.

Лайя вместе с Аишей отправилась в церковь Святого архангела Михаила в новом подаренном отчимом паланкине. Затем девушкам предстояло доставить письмо Берната в дом за пределами Кастельнау. Аиша, с разрешения командира стражи, которому Бернат дал четкие указания, отпросилась сбегать на рынок, чтобы встретиться там с Омаром и узнать, нет ли новых писем от Марти, а если есть, то она собиралась, как обычно, спрятать их под одеждой, чтобы вечером передать своей хозяйке и подруге.

После молитвы девушка, всегда просившая у Богородицы оберегать любимого, отправилась обратно в паланкине, который несли на плечах четверо темнокожих рабов. До самого дворца Монкузи ее сопровождали стражники. Внутри, скрывшись от людских взглядов за плотными занавесками, она думала о том, что ни роскошные ткани, ни палисандровое дерево, ни ароматные духи не заменят жизнь рядом с любимым человеком, которого выбрало ее сердце.

Когда они вернулись, дворецкий сообщил Лайе, что хозяина срочно вызвали в графский дворец, так что ей предстоит обедать в одиночестве. Лучших новостей и быть не могло. Лайя сказала слуге, что собирается обедать в беседке, и велела принесли туда лимонад.

Аиша вернулась без писем от Марти, хотя ей удалось узнать, что он решил отправиться в Сидон, а затем посетить несколько арабских королевств. Омар сказал, что если Лайя напишет письмо в течение трех дней, он незамедлительно отправит его, и оно успеет нагнать молодого человека еще в Сидоне. Еще он сказал, что «Морская звезда», по слухам, сейчас в Фамагусте.

Лайя была на седьмом небе от счастья, услышав новости о своем любимом, пусть даже от посторонних людей. Каждое такое известие словно приближало долгожданный день новой встречи.

Когда она уже лежала в постели, пребывая в мечтах в далеких странах, ее вызвали в кабинет отчима.

Она поспешно привела себя в порядок, размышляя о том, как мимолетны минуты счастья и как внезапно светлые мгновения жизни сменяются своей противоположностью.

Слуга, всегда стоящий перед дверью в кабинет ее опекуна, подался в сторону, Лайя постучала в дверь, и тут же изнутри ответил недовольный голос отчима:

— Входи.

Приоткрыв левую створку двери и просунув внутрь голову, девушка спросила:

— Вы меня звали?

Советник поднялся и с ласковой улыбкой кивнул.

— Да, дочка. Входи и садись.

В этой улыбке, в тоне его голоса Лайе почудилось что-то зловещее, она поняла — случилось что-то серьезное.

Она медленно пересекла комнату и остановилась напротив отчима.

Бернат по своей давней привычке поигрывал ножиком на серебряном подносе. Повисла гнетущая тишина.

Наконец, старик заговорил, его голос прозвучал торжественно и серьезно.

— Ты опечалила меня, Лайя.

Удивленно подняв брови, девушка растерянно взглянула на него большими серыми глазами.

— Ты обманула мое доверие доброго отца.

— Я уже говорила вам тысячу раз, — тихо, но твёрдо ответила Лайя. — Вы мне не отец.

Бернат яростно швырнул нож на стол.

— И я этому только рад! Так даже лучше. В любом случае, я несу за тебя ответственность. Ты живешь под моим кровом, за мой счет, не зная ни в чем нужды, и я не потерплю, чтобы кто-то в моем доме проворачивал свои делишки у меня за спиной. И меня огорчает, Лайя, что какому-то хлыщу удалось заморочить твою хорошенькую головку, которая мне так дорога, и ты не нашла ничего лучшего, как завести с ним шашни против моей воли и без моего ведома.

— Не кричите так громко, я хорошо слышу, — ответила Лайя, поражаясь собственной дерзости. — Я живу вовсе не за ваш счет. Я живу за счет наследства, которое оставил матери мой настоящий отец. От вас же мне ничего не нужно.

— Пусть так. Но до твоего совершеннолетия я остаюсь твоим опекуном, что дает мне право распоряжаться твоим наследством, как я сочту нужным. Я ведь могу просто пустить его на ветер, и тогда тебе не достанется ничего, а могу сохранить и приумножить. Это зависит лишь от тебя.

Лайя на миг задумалась, все еще не понимая, куда он клонит.

— И от чего же это будет зависеть? Почему вы мне угрожаете, что я такого сделала?

— Поскольку ты заявляешь, что уже взрослая, отныне с тебя и спрос будет как с таковой. В своей комнате ты хранила письма, подорвавшие мое доверие, до сих пор безграничное.

Кровь отхлынула от лица девушки, а тело покрылось холодным потом. Она нервно сглотнула.

— В этих письмах говорится о бесконечной к тебе любви, и я не сомневаюсь, что существуют и другие письма, где тоже говорится о любви, только писала их уже ты. Имей хотя бы совесть в этом признаться.

— Ну что ж, — вздохнула Лайя. — Я люблю Марти и собираюсь выйти за него замуж, как только достигну совершеннолетия, даже если вы лишите меня наследства и пустите на ветер мое состояние. Никакие сокровища мира не заставят меня отказаться от любви. А кроме того, — добавила она внезапно окрепшим голосом, — с вашей стороны просто подло рыться в чужих вещах, вынюхивая чужие тайны.

На лице Берната проступила глумливая кривая ухмылка.

— Это мой долг. Я не могу обмануть доверие твоей матери, которая на смертном одре заклинала заботиться о тебе. Она бы мне не простила, если бы я плохо смотрел за тобой, ведь ты ещё совсем не знаешь жизни.

— Не смейте говорить в таком тоне о моей матери! Она умерла, почти сойдя с ума по вашей вине. Я бы предпочла, чтобы вы обо мне не заботились, лишь бы не лезли в мои дела и не мешали писать письма тем, кто мне нравится.

— Дура! Я могу сделать с тобой все, что захочу, хоть запереть в монастырь, хоть выдать замуж за кого пожелаю, и тебе останется лишь подчиниться.

— Вы можете сделать со мной все, что захотите, но не властны над моими мыслями и мечтами.

И тут старик неожиданно сменил тон.

— Пойми, все это для твоего же блага, Лайя. За всю жизнь я не встретил никого, кто был бы достоин тебя. Если ты будешь меня слушаться, то после моей смерти станешь самой богатой женщиной в Барселоне.

Лайя, дрожа от волнения, спросила:

— И чего же вы от меня хотите?

— Я знал тебя с самого детства и отдал тебе всю любовь, которую питал к твоей матери. Теперь пришел твой черед вознаградить меня. Ты уже взрослая, разница в возрасте не имеет значения. В нашем графстве немало пар, где муж намного старше жены, и они прекрасно живут. А для мужчины в соку весьма нежелательно спать в холодной постели. Я верный сын церкви и никогда не был склонен искать утех с публичными женщинами. Я уверен, граф благословит наш брак, и мне останется лишь устранить некоторые трудности, связанные с тем, что в свое время я тебя удочерил.

— Да вы с ума сошли! — воскликнула Лайя; слезы бессилия брызнули у неё из глаз. — Никогда, слышите? Никогда я не соглашусь!

— Ну что ж, — произнес Бернат, пытаясь скрыть за холодным тоном бушующий в душе гнев. — Значит, так тому и быть. Ты сама так решила. Я сделал тебе честное предложение руки и сердца, и ты его отвергла. Так что за последствия будешь отвечать сама.

— Клянусь, что при первой же возможности я сбегу от вас, пусть даже мне некуда идти.

Голос советника превратился в змеиное шипение.

— Ничего подобного ты не сделаешь. Все в этом доме теперь пойдет по-другому. Эти письма не прилетели сюда по воздуху, и я прекрасно знаю, кто их тебе доставлял. Так что теперь лишь от тебя зависит, что с тобой будет. Для начала я удалю от тебя Аишу и посажу ее под замок. Если ты согласишься на мои условия, я позволю тебе ежедневно навещать ее, приносить ей воду и пищу. Так ты убедишься, что она жива. За это ты напишешь своему дружку письмо, что твои чувства были лишь мимолетным увлечением. И используй те же слова, какими ты обычно изъясняешься в письмах. Имей в виду, этот молодой человек должен поверить, что причиной всему — твое женское легкомыслие, ему не должно прийти в голову, что в этом как-то замешан я. Хотя я прямо ему сказал, что не считаю достойным твоей руки, но не стал лишать надежды. И пусть с тех пор мало что изменилось, этот человек по-прежнему мне нужен, а со временем, чует мое сердце, он достигнет высот власти и богатства. Таким образом, ты должна его убедить, будто твой отказ иметь с ним дело исходит исключительно от тебя. Да, и чтобы ни единого неуважительного слова в мой адрес! Я не намерен терпеть, чтобы кто-то подрывал мой авторитет в моем собственном доме. Ясно тебе? А теперь можешь идти.

 

50    

Пелендри

Когда Марти вернулся в «Минотавр» в изорванной в клочья одежде, стоящий за стойкой Никодемос не на шутку перепугался.

— Что случилось? — воскликнул он. — На вас напали? Я же предупреждал, что здесь опасно.

— Нет, не волнуйтесь, ничего такого, — успокоил его Марти. — Просто мне пришлось прыгнуть в море, чтобы спасти одного бедолагу.

Никодемос покачал головой.

— Все порты опасны, но наш — особенно, тем более в ночное время.

— Все в порядке, честное слово! Если бы я не пошел ужинать в «Золотую мидию», быть может, душа невинного человека покинула бы этот мир.

— Рад за вас, хотя по мне, так пусть хоть все пьяные матросы Фамагусты отправятся прямиком в ад!

Марти предпочел не вдаваться в подробности и заявил, что его планы изменились.

— Не будете ли вы так добры передать шурину, чтобы он приехал за мной пораньше? Прежде чем отправиться в Пелендри, я должен вернуться на корабль, я забыл там кое-что важное.

— Не волнуйтесь, я знаю, где его найти. На рассвете я встречу с Элефтериусом. В каком часу он должен вас забрать?

— С наступлением темноты.

На следующий день Марти проснулся очень рано, поскольку перед отъездом в Пелендри ему предстояло много дел в Фамагусте.

План Марти был прост и ясен. Он собирался отплыть с Кипра на «Морской звезде» и отправиться в Сидон, чтобы там присоединиться к какому-нибудь каравану, идущему в Кербелу, его новую цель. Но для этого нужно было договориться с Базилисом Манипулосом, чтобы тот его подождал.

Все пошло именно так, как он и планировал. Элефтериос разбудил его вовремя, и старая повозка доставила Марти в гавань, где стояла на якоре «Морская звезда». Он попросил возницу дождаться его на вершине утеса, а сам спустился к морю. Стройный силуэт греческого судна был виден издалека. На берегу о чем-то беседовали старые рыбаки, дожидаясь, пока кто-нибудь захочет нанять одну из их утлых обшарпанных лодчонок для, чтобы добраться на один из стоящих на якоре кораблей. Немного поторговавшись, Марти забрался в одну из лодок, изъеденную жучком, но с горделивой фигурой дракона на носу.

Вслед за ним в лодку сел один старик, а другой, закатав до колен заплатанные штаны, помог столкнуть лодку в море. Пока гребец доставал весла, пассажир с интересом рассматривал фигурку дракона. Старик на минуту отвлекся от своего занятия и с гордостью пояснил:

— Это дракон. Так куда вас доставить?

— Вон на тот корабль с узким черным корпусом, что стоит на якоре возле триремы. Когда подплывете ближе, увидите на корме его название: «Морская звезда».

Взявшись за весла, старик продолжил рассказ.

— Когда-то в юности я знавал одного пирата-бербера, настоящий был дьявол, я вам скажу. Его прозвали Драконом. Всем, что я теперь знаю о море, я обязан ему. В память о нем я и сделал эту фигуру.

— Очень красивая, — заметил Марти.

— Я рад, что она вам нравится. Вы, должно быть, истинный сын моря.

— Во всяком случае, у меня есть собственный корабль, правда, я владею им на паях. Так что меня можно назвать судовладельцем.

— То-то я гляжу, вы больше похожи на сухопутного человека, — заметил старик. — У моряков другая походка.

— Уверен, она изменится, как только я выйду в море.

— Ваша милость желает продолжить плавание?

— Разумеется. Я собираюсь отплыть на « Морской звезде».

— Как я вам завидую! Если бы вы знали, каково это: всю жизнь провести в море, а теперь куковать на берегу, потому что старым костям уже не под силу морская качка. Знали бы вы, какое это проклятие! Любой моряк предпочтет, чтобы его кости покоились на морском дне, как и ребра его корабля, нежели, медленно угасая, доживать свои дни в какой-нибудь грязной дыре.

Марти решил, что не стоит продолжать этот разговор, и старик с тяжёлым вздохом вновь принялся грести. За всю дорогу до корабля он больше не сказал ни слова.

Один из матросов на «Морской звезде» узнал Марти и сбросил ему веревочный трап. Но прежде чем взобраться по ней, Марти повернулся к старому лодочнику и сказал:

— Подождите меня здесь. Не волнуйтесь, что зря потратите время, я умею быть щедрым.

— Хорошо, я подожду вас, капитан.

Марти улыбнулся, польщенный, что его наградили столь почетным званием.

Поднявшись по трапу, он ступил на старые доски палубы и с радостью вдохнул знакомые и милые сердцу запахи.

— Капитан на борту? — спросил он.

— Он в своей каюте.

Кивнув матросу, Марти направился в каюту Базилиса.

В ответ на его стук за дверью послышались чьи-то нетвердые шаги, и на пороге появился не слишком трезвый моряк. Удивление на его лице сменилось откровенной радостью: за время совместного плавания их связала самая крепкая дружба.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул капитан. — Я думал, вы сейчас в Пелендри.

— Я туда и собирался, но пути судьбы неисповедимы, и прошлой ночью произошло одно событие, которое заставило меня изменить планы, медь пока отошла на второй план.

— А что же теперь на первом?

— Увидеться с вами.

Грек выжидающе прищурился.

— Я вас слушаю, — произнес он.

— Видите ли, Базилис, — начал Марти. — Если это возможно, мне бы хотелось отправиться с вами в Сидон, если, конечно, вы не раздумали идти туда.

— Разумеется, нет. И мой корабль, как всегда, к вашим услугам. Меня немного смущает только одно.

— Что именно?

— Как я уже говорил, с людьми из Никосии — а большинство моих матросов как раз оттуда — непросто иметь дело. Так что я сам не знаю, когда мы сможем отплыть, сначала нужно собрать всех на борту.

— Не беспокойтесь, — ответил Марти. — Я остановился в «Минотавре». Когда будете готовы отчалить, просто известите меня. Я все время буду в Фамагусте — кроме сегодняшнего вечера и, возможно, завтрашнего утра. Сегодня я собираюсь в Пелендри, чтобы договориться о покупке меди.

— Значит, договорились, — ответил капитан. — А теперь простите меня, я должен сойти на берег, нужно погрузить на корабль солонину, сухари и прочее. Придется лично следить за погрузкой, эти киприоты те ещё жулики, с ними нужен глаз да глаз! Они и кошку ободранную запросто подсунут вместо зайца. Об этих пройдохах прямо-таки легенды ходят!

— Если не возражаете, я подожду вас в лодке, а потом доставлю на берег, где меня ждет повозка, на ней мы вместе доберемся до Фамагусты, а уже оттуда я отправлюсь в Пелендри.

— Вы очень любезны. Я только отдам распоряжения боцману, а потом отправимся в Фамагусту.

Они забрались в лодку. На берегу Марти рассчитался со старым моряком, дав тому щедрые чаевые, и вместе с Базилисом забрался в повозку Элефлериоса. В Фамагусте Марти расстался с греком и отправился в Пелендри.

 

51    

Подземелье

Лайя не верила, что ей может грозить опасность со стороны отчима. Да, она знала, что он скуп, желчен и явно не заслуживает доверия графа, но она даже помыслить не могла, что муж ее матери способен на такое бесчестье. Аиша исчезла из ее жизни. Лайя подозревала, что отчим отослал ее в одно из дальних поместий, и теперь она осталась в полном одиночестве. К ней приставили новую служанку — на сей раз душой и телом преданную отчиму.

Ее раздумья прервал негромкий стук в дверь.

— Войдите! — откликнулась она.

В двери появилась суровая и вечно кислая физиономия новой дуэньи, которая теперь выполняла обязанности верной и любимой Аиши.

Войдя в комнату, женщина поставила на стол поднос с тарелкой супа, жареным зайцем и любимым вишневым пирогом Лайи.

— Отныне вы будете обедать у себя в комнате. Таков приказ хозяина. Когда закончите, ступайте в кабинет отца.

Не дожидаясь ответа, мрачная дуэнья удалилась, как будто приказы хозяина ни сомнению, ни обсуждению не подлежали.

Лайя едва притронулась к еде и стала ждать. В скором времени явилась Эдельмунда — так звали ее тюремщицу.

— Вы готовы? — спросила она. — Вы же знаете, дон Бернат не любит ждать.

Лайя поднялась и молча кивнула.

— В таком случае, прошу следовать за мной, я должна лично проводить вас до кабинета.

— Хотите сказать, что я узница в собственном доме?

— Я всего лишь выполняю приказ. В конце концов, если бы вы не злоупотребляли добротой и доверием отца, этого бы не случилось.

Они долго петляли по длинным коридорам, пока не добрались до дверей кабинета Берната Монкузи.

Здесь дуэнья осторожно постучала в дверь и попросила разрешения войти.

— Дон Бернат, я привела вашу дочь, как вы приказывали.

Изнутри послышался хриплый голос советника.

— Оставьте нас и подождите в коридоре, пока мы не закончим. После этого вы отведёте ее обратно.

Дуэнья потянула за дверную ручку и слегка подтолкнула девушку вперед. Лайя вошла в комнату, в страхе ожидая слов отчима. А тот, как будто не замечая ее присутствия, продолжал что-то писать гусиным пером, время от времени макая его в красные чернила. Прошло немало времени, прежде чем советник, посыпав песком пергамент, чтобы чернила скорее высохли, сделал вид, что наконец-то заметил Лайю, и неожиданно ласково проворковал:

— Ну, вот ты и здесь! Проходи и садись, дитя мое, не стой у дверей.

Лайя подошла к столу и села на обычное место.

— Расскажи, как у тебя дела?

Его тон и выражение лица не предвещали ничего хорошего. С другой стороны, Лайя не хотела понапрасну злить старика, понимая, что ничего этим не добьётся, а потому спокойно ответила:

— Мне нечего вам рассказать. Моя жизнь вам и так известна от начала до конца, и она довольно безрадостна. Особенно после того, как вы отняли у меня Аишу, которая скрашивала мои дни.

Монкузи даже бровью не повел.

— Я должен присматривать за тобой, Лайя. Эта особа, твоя рабыня, обманула мое доверие и жестоко насмеялась над нами. Я не виню тебя в случившемся, ты еще слишком молода, чтобы понимать происходящее. Это она своим порочным искусством заронила греховные мысли в твою прелестную головку. Ты же знаешь, как я люблю тебя, для меня нет никого дороже.

— Простите, но вы ошибаетесь. Она была моей радостью, моей подругой и утешением, которого мне так не хватало, когда умерла мама. А вы у меня ее отняли.

— Но ты ведь не будешь отрицать, что свела тебя с этим кавалером именно эта рабыня, она обманом проникла в наш дом с одной лишь цель: одурманить тебя сладким голосом и песнями.

Лайя расслышала в его тоне легкую угрозу и, несмотря на горячее желание защитить рабыню, решила не злить отчима.

— Я познакомилась с Марти на невольничьем рынке, и Аиша не имела к этому никакого отношения, как раз в этот день ее продали с аукциона. Почему вы до сих пор не желаете признать, что я давно уже не ребенок?

В голосе советника отчетливо прозвучала насмешка.

— Я даже и не думаю этого отрицать. Разумеется, ты уже совсем взрослая. Но вернемся к этим посланиям. Ты думаешь, я поверю, что все письма из твоей шкатулки прилетели по воздуху? Уж я-то знаю, что не обошлось без Аиши, этой змеи, которую мы пригрели на груди, отплатившей нам черной неблагодарностью. Она обманом вползла в наш дом по наущению своего бывшего хозяина. Вот скажи, кто передавал тебе письма?

Лайя ответила дрожащим голосом:

— Я отказываюсь отвечать, как ко мне попали эти письма. Скажу лишь, что она не имела к ним никакого отношения.

— Видишь ли, Лайя, я не выношу, когда меня принимают за идиота. Эти письма вскружили тебе голову, и ты попалась в ловушку, как любая молоденькая дурочка. Но я готов простить эту ошибку, любовь к тебе поможет мне все забыть. — Бернат Монкузи с нежностью взглянул на падчерицу, и его голос зазвучал мягче. — Я снова прошу тебя стать моей женой.

— Да это просто безумие!

Тон советника внезапно изменился, в нем снова зазвучала угроза.

— Я могу тебя заставить!

Лайя вскочила, дрожа всем телом от страха и отвращения.

— Да я скорее выброшусь из окна этой башни!

— У меня есть средства убеждения.

— Не тратьте время попусту. Скорее вам удастся погасить солнце в небе, чем заставить меня согласиться.

— Я не волшебник, но располагаю вполне земными средствами, чтобы убедить тебя.

— И что вы собираетесь делать?

Графский советник выдержал долгую многозначительную паузу. Лайя, повинуясь его безмолвному знаку, снова села, после чего Бернат Монкузи опять заговорил — медленно и бесстрастно:

— Ну что ж, я скажу, что я собираюсь сделать. Я сдеру кожу с твоей Аиши у тебя на глазах. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю.

Лайя онемела от ужаса.

— Либо ты добровольно станешь моей женой, либо я силой сделаю тебя своей наложницей. Сама говоришь, ты уже взрослая, и должна понимать, что это значит. В любую ночь я могу забраться к тебе в постель, и тебе придется разделить со мной ложе.

Лайя лишь молча покачала головой, растерянно глядя на него.

Советник поднялся с кресла.

— Следуй за мной! — приказал он.

С трудом выбравшись из-за стола, он в несколько широких шагов оказался у двери.

Лайя, с трудом понимая что делает, последовала за ним.

Когда дверь открылась, сидящая в коридоре дуэнья вскочила. Бернат от неожиданности фыркнул и перекрестился, а потом повел Лайю по винтовой лестнице в подвал, мимо вооруженного стражника. Советник велел ему убрать копье. Девушка почти никогда не пользовалась этой лестницей и еле поспевала за отчимом. Внизу Бернат снял с влажной стены факел и двинулся дальше, к дремлющему около узкого столика караульному. Советник разбудил его пощечиной.

— Так-то ты несешь службу, бездельник? Да я тебе все бока пообломаю палкой, пока не начнешь блевать собственными кишками! Открывай дальнюю камеру!

Несчастный стражник, бледный как смерть, с неожиданной для его комплекции прытью вскочил и, сдернув крюка в стене связку ключей, бросился к дальней двери. Вскоре тяжелая дверь с визгом и скрипом отворилась. Советник с факелом вошел внутрь, осветив убогую обстановку камеры.

У дальней стены на каменной скамье неподвижно лежал какой-то свёрток.

Голос Берната прозвучал громовыми раскатами, эхом отдаваясь от стен.

— Вот она, полюбуйся! Если, конечно, сможешь ее узнать!

Лайя приблизилась к свертку и отбросила ветошь. Ее взору предстала масса спутанных волос, закрывающих лицо. Дрожащей рукой Лайя отвела их в сторону и лишь бессильно ахнула, с трудом узнав распухшее, обезображенное лицо рабыни, все в синяках и кровоподтеках. Девушка в ужасе застыла.

— Что с тобой сделали, бедная моя подруга?

Аиша смотрела на неё невидящим взглядом.

За спиной у Лайи раздался голос Берната.

— Это сущие пустяки по сравнению с тем, что я ещё могу с ней сделать.

Лайя вскочила, словно разъяренная пантера.

— Грязная тварь! Вы мне омерзительны!

— Но пока она хотя бы еще жива — и останется жить, если будешь умницей. А если будешь упрямиться, я прикажу ее пытать у тебя на глазах. Даю тебе один день на раздумья. Если будешь вести себя благоразумно, то сохранишь ей жизнь, хотя она этого и не заслуживает. Ее судьба в твоих руках. А теперь ступай к себе и подумай, хотя я не сомневаюсь, что ты примешь мое щедрое предложение. Как только ты будешь готова, я сам решу, когда это произойдет в первый раз. Такие вещи, знаешь ли, каждая женщина помнит всю жизнь.

 

52    

Добрый самаритянин

День отплытия приближался. Голову Марти переполняли идеи. Что-то подсказывало ему, что путешествие близится к концу и Провидение явно ему благоволят. Если предчувствия его не обманывали, то весьма вероятно, в скором времени он станет очень богатым человеком. Как же всё-таки непостижимы капризы судьбы! Другие люди, подобно Ясону и аргонавтам, всю жизнь проводят в погоне за золотым руном, а ему судьба сама дала в руки несметные богатства.

Поездка в Пелендри оказалась удачной, и переговоры с Теофаносом Авидисом прошли успешно. Этот человек, близкий друг Басилиса Манипулоса, оказался весьма сведущим в добыче и торговле медью. Он был не только посредником, но и сам владел рудником и продавал медь другому греку по сходной цене. Они договорились, что Марти будет перевозить ее на своём корабле. А пока Теофанос попросил Марти передать этому греку склянку с вязким душистым веществом красноватого оттенка под названием мирра, объяснив, что оно чрезвычайно дорого и незаменимо для изготовления благовоний. Марти решил, что ему тоже не помешает взять запас мирры, когда он в следующий раз завернет в Фамагусту.

Покончив с делами, он вернулся в Фамагусту в повозке Элефтериоса и заранее договорился за сходную цену, что тот будет возить Марти по Пелендри.

В «Минотавр» они вернулись лишь к вечеру. Простившись с возницей, который зашёл на постоялый двор, чтобы повидаться с зятем и сообщить, что теперь он перед ним в долгу за такого ценного клиента. Затем Марти спросил у Никодемоса, нет ли для него каких-либо известий. Тот ответил, что есть новости от Манипулоса. «Морская звезда» отплывает вечером в субботу, так что Марти должен быть на берегу уже после полудня, поскольку грек не хочет упустить отлив. У Марти осталось ещё три дня.

Когда он, простившись с Элефтериосом, взял котомку и направился к лестнице, за спиной раздался голос Никодемоса:

— Ах да, чуть не забыл! Сегодня утром вас спрашивал какой-то человек. Он очень хотел знать, когда вы вернетесь, чтобы передать письмо. Он не хотел оставлять его мне, только лично вам. Как вы и просили, я сказал, что вы скоро вернетесь. Тогда он ушел, предупредив, что с сегодняшнего дня будет приходить каждый день, и вы ни в коем случае не должны уезжать, не повидавшись с ним.

Несмотря на усталость, Марти так и не смог уснуть в эту ночь. Перед глазами у него вставали самые радужные картины, одна заманчивее другой. Вот он приезжает в Кербелу, где его встречает Хасан аль-Малик. Вот он возвращается в Барселону и предстает перед Бернатом Монкузи, предлагая выкупить его векселя у алчных кредиторов в обмен на руку Лайи. Он готов был заплатить любую сумму, лишь бы жениться на любимой, пусть даже после этого он останется нищим и придётся начинать все сначала. С ближайшего минарета доносился протяжный крик муэдзина, ему вторил звон колоколов, напоминающий о любимой Барселоне.

В назначенный час Никодемос постучал в дверь.

— Кто там? — спросил Марти.

— Ваш знакомый ждет внизу.

Одним прыжком Марти выскочил из постели. Он даже не побрился, лишь натянул штаны, рубашку, небрежно зашнуровал башмаки и бросился вниз по лестнице, спеша увидеть Хасана, который дожидался его в обеденном зале. Они трижды поцеловались, согласно обычаю. Хасан поинтересовался, как Марти чувствует себя после вчерашних приключений, потом вынул из кармана два свитка и протянул Марти. Встретив его вопросительный взгляд, Хасан пояснил:

— Как я уже говорил, я не умею писать. Когда мне приходят письма или требуется написать самому, я прошу помощи у моего хорошего друга, монаха копта, который читает или пишет под диктовку. Мой брат немного знает ваш язык. Это письмо написано на латыни, так что, думаю, вы поймете.

Взяв папирус из рук незнакомца, Марти подошёл к окну и прочитал:

Дорогой Рашид!

Я пишу тебе это письмо, все еще не веря, что по-прежнему нахожусь среди живых. Своим спасением я обязан лишь чуду. Двое негодяев в порту Фамагуста ограбили меня и бросили в море, и если бы не мужество и решимость Марти Барбани, который передаст тебе это письмо, мое бренное тело уже пожирали бы морские чудища.

Он вытащил меня из воды в весьма плачевном состоянии и помог добраться домой, где мы проговорили всю ночь. Мой спаситель — торговец, он родом из каталонского графства и собирается торговать той густой черной жидкостью, которую ты иногда посылаешь мне. Помнишь, мы играли детстве вместе с братьями и кузенами, бросая зажженный факел в озеро рядом с домом и глядя, как взрываются кострами пузыри этой жидкости. Я пытался ему объяснить, что эта жидкость мало на что годится и почти не поддается перевозке, но он считает, что сможет найти ей применение и получить прибыль, да и нам кое-что перепадет. Я слишком многим ему обязан и, заключив с ним этот договор, вернул лишь малую часть долга.

Предоставь ему все, что он попросит, и докажи, что мы добрый и благодарный народ. Мне бы хотелось, чтобы теперь, когда умерла наша матушка и больше тебя ничто не держит, ты продал землю и приехал ко мне в Фамагусту. Сам знаешь, что я не могу вернуться. Мне хочется жить рядом с тобой, вспоминая молодость, ведь время и расстояние многое стерли из памяти. Здесь мы бы жили у моря и проводили все дни, вспоминая старые добрые времена под аккомпанемент твоих мелодий. Ничто не сделает меня счастливее, чем твое присутствие.

Бессчетно обнимаю тебя. Любящий тебя брат

Хасан

Дочитав письмо, Марти вновь повернулся к своему новому другу.

— Хасан, я же сказал, что вы мне ничего не должны.

— Я так не думаю.

— Боюсь, вы слишком меня превозносите.

— Я всего лишь написал правду. Разве не так?

— Если бы мне снова пришлось нырять за вами в море, я делал бы это не задумываясь, даже если бы не знал, что вы за человек. Но простите за любопытство: почему вы с братом живете так далеко друг от друга?

Глаза Хасана наполнились печалью.

— Мне не хотелось бы говорить об этом. Это наше семейное дело. А теперь послушайте. Поскольку мы с братом не умеем писать, за нас пишут другие люди. А потому мы помечаем письма особым знаком на пергаменте. Это каббалистический символ, который мы в детстве часто вырезали на коре деревьев. Так мы даём друг другу понять, что письмо действительно послано кем-то из нас. Дайте мне его.

Марти протянул ему письмо, и Хасан, достав из кармана пузырёк чернил и перышко, положил пергамент на стол и начертил буквы Х и Р, заключенные в круг. Марти вспомнил, что уже видел этот знак на стене в каморке Хасана. Закончив рисунок, тот поставил внизу неразборчивую закорючку.

— А теперь подождите немного, пусть чернила высохнут.

— Хасан, я хочу, чтобы вы знали — если мои надежды оправдаются, я сделаю вас самым богатым человеком в Фамагусте.

— Встреча с вами для меня и так большая удача. Человек тем богаче, чем меньше ему нужно, а потому я и сейчас самый богатый человек на этом острове. Да пребудет с вами ваш Бог!

Растроганный Марти обнял Хасана, затем подобрал свои вещи и, не сказав больше ни слова, направился в порт.

 

53    

Погоня за добычей

Обстановка накалялась. Лайя отчаянно тянула время, надеясь на чудо. В глубине души она лелеяла несбыточную надежду, что Марти вот-вот вернется. Как потерянная, она бродила по роскошным покоям особняка, раздумывая, как связаться с Омаром, которого она один раз видела и знала, где его найти. При любой возможности она пробиралась к лестнице в подвал, но вход неизменно охранял стражник.

Вскоре после обеда она услышала стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в комнату вошел Бернат Монкузи. Лежащая на кровати Лайя тут же вскочила. Старик уселся на стул и предложил ей сделать то же самое, но Лайя осталась на ногах.

— Печально, что ты не хочешь обедать и ужинать вместе со мной, — произнес он. — Это, в конце концов, невежливо, но не это главное. Меня беспокоит другое: как докладывает твоя дуэнья, еда, которую она тебе приносит, остается нетронутой.

— У меня нет аппетита, — пролепетала Лайя, стараясь не смотреть в лицо отчиму.

— Очень жаль, потому что я приказал давать твоей рабыне — которая, кстати, когда я видел ее в последний раз, выглядела весьма неважно — столько же еды, сколько съешь ты. Разумеется, блюда будут другими. Но если ты решила отказаться от еды, ей тоже придется поголодать.

Лайя почувствовала, как ее сотрясает рвущийся изнутри гнев.

— Вы никогда мне не нравились, — выдохнула она. — До сих пор не понимаю, как моя мать могла выйти за вас замуж. И все-таки у меня просто в голове не укладывается, что вы способны на подобные мерзости.

— Я забочусь о тебе, милая. По просьбе твоей матери. Мне пришлось найти средства, чтобы заставить тебя есть. Я не хочу, чтобы розы на этих щечках поблекли. Садовник обязан заботиться о розах в своем саду, а я не знаю, как еще я мог бы тебя убедить.

— Что мне сделать, чтобы вы пощадили Аишу?

— Если ты собственноручно напишешь письмо под мою диктовку, и скажешь, как передать его твоему воздыхателю, возможно, я ее и пощажу.

Лайя молча уселась за стол, в готовностия написать все, что продиктует ей этот сластолюбец. У нее уже не было времени раздумывать о последствиях, нужно было спасать Аишу. Взяв в руку перо, она тихо спросила:

— На пергаменте или на телячьей коже?

Бернат, которого приятно удивила такая покорность девушки, постарался ответить как можно дружелюбнее:

— Как ты всегда ему писала. Твой воздыхатель не должен ничего заподозрить.

Эти слова Берната заронили в голову Лайи спасительную идею. В письмах к Марти она всегда пользовалась зелеными чернилами, ставила на полях небольшой крестик и сбрызгивала письмо розовой водой. На этот раз она решила этого не делать, в надежде, что Марти заметит и поймет, что дело нечисто. Она развернула свиток папируса, открыла чернильницу с черными чернилами, окунула в них гусиное перо и подняла взгляд на старика, ожидая, когда он начнет диктовать.

— Старайся писать как можно красивее, — велел он. — Если я буду диктовать слишком быстро, скажи.

Писано в Барселоне, сентябрь 1054 года.

Мой дорогой друг!

Это письмо передаст вам моя няня Эдельмунда, поскольку Аиша простудилась, и мой опекун отправил ее в деревню подлечиться. Время и расстояние помогают многое понять, взглянуть на жизнь иными глазами и увидеть совершенные ошибки. Думаю, именно близость искажает восприятие.

Я еще слишком молода и неопытна, но женское чутье помогло мне понять, какую серьезную ошибку я могла совершить. Хуже всего то, что моя неопытность заставила страдать и вас, вы приняли обычную симпатию за нечто большее.

Марти, мое сердце видит в вас лишь друга, не более. Мой отчим, предложивший вам свое гостеприимство, человек чрезвычайно осторожный в выборе друзей. Тем не менее, он весьма к вам расположен и однажды, не зная, что мы уже знакомы, сказал, что разрешил вам ухаживать за мной, поскольку не сомневается, что со временем вы достигнете высокого положения в Барселоне. Но дело в том, что я теперь уже точно знаю, что вы — не тот человек, который сделает меня счастливым, а я не подхожу вам. По этой причине я разрываю нашу помолвку. Простите меня за боль, которую я вам причинила, сама того не желая, простите мою неопытность.

Будьте счастливы и не пытайтесь больше меня увидеть. Знайте, что мое решение окончательно.

С уважением, ваш друг

Лайя

Когда она закончила, советник, не дожидаясь, пока она посыпет чернила песком, схватил письмо и, внимательно прочитав, удовлетворенно хмыкнул:

— Ну вот, Лайя, оказывается, ты вполне можешь быть послушной и благоразумной девочкой. Теперь я вне подозрений. Дай мне свою печать.

Лайя вынула из ящика стола маленькую печатку и протянула ему.

Советник разогрел над пламенем свечи немного красного воска и уронил большую каплю на сложенный вдвое пергамент. Затем крепко прижал к ней печатку, чтобы никому не пришло в голову усомниться, что письмо подлинное и написано Лайей.

— А теперь скажи, кому передавала твои письма эта змея, которую я запер в подземелье?

Лайя немного поколебалась, но страх за рабыню пересилил.

— Управляющему Марти. Его зовут Омар.

— Ну что ж, прекрасно, — с улыбкой ответил Бернат. — Свою часть сделки ты выполнила. Вот видишь, насколько лучше быть послушной. А если ты и впредь будешь себя хорошо вести, то и условия жизни твоей рабыни тоже значительно улучшатся. Я даже позволю тебе навестить ее — разумеется, в присутствии Эдельмунды.

С этими словами, погладив ее по голове, Бернат Монкузи вышел.

 

54    

Роды

Няньки, бабки и повитухи деловито сновали по комнате, делая свое дело и не обращая внимания на присутствующих высокопоставленных особ. Роженице было больше тридцати трех лет — возраст, в котором большинство женщин уже становятся бесплодными. От брака с Уго Благочестивым у нее был сын, а от союза с Понсом Тулузским — три сына и дочь, однако ее детородный период, казалось, уже остался позади. Во всяком случае, и придворные мудрецы, и лекари-евреи неоднократно намекали, что у графини начался климакс.

Она лежала вся в поту, с перекошенным от мучений ртом и непоколебимой решимостью в глазах. Повитуха понимала, что отвечает за неё головой, и если вопреки всем усилиям что-то пойдёт не так, ей грозит страшная кара. Многолетний опыт подсказывал ей, что рвётся всегда там, где тонко, и ни один лекарь не возьмёт на себя вину в случае фатального исхода. Хотя лекарь-еврей, помогавший повитухе, внушал ей доверие. Галеви считался лучшим лекарем в графстве, его советы были разумны и своевременны, но в любом случае, действовать приходилось повитухе.

Возле ложа видел бледный и встревоженный Рамон Беренгер I, а чуть дальше, в резном деревянном кресле — епископ Одо де Монкада в парадном облачении, с жезлом и кольцом. Выражение его лица было унылым, а взгляд не предвещал ничего хорошего, всем своим видом он давал понять, что присутствует при родах исключительно по обязанности, ему не по душе лицезреть, как рождается на свет плод греховной связи венценосной парочки. Однако уклониться от этой почетной обязанности он не мог и теперь утешал себя тем, что присутствует здесь скорее как чиновник, нежели духовное лицо.

Справа от него сидел главный нотариус Гийем де Вальдерибес, ему предстояло засвидетельствовать, что новорожденный является истинным сыном графини Барселонской. Присутствовали также главный дворцовый судья, Понс Бонфий-и-Марш, духовник Альмодис, падре Льобет, и лекарь Галеви. Другая сторона ложа оставалась свободной, чтобы повитухе и ее помощницам никто не мешал. Здесь стоял лишь стол на точеных ножках, на шелковой скатерти лежали все необходимые инструменты: пеньковые веревки, железные щипцы, обмотанные тканью, чтобы извлечь младенца из материнской утробы, не причинив ему вреда, и кожаный валик, чтобы катать его по животу роженицы, помогая младенцу пройти через родовые пути.

В комнате, как обычно, царил полумрак, четыре больших канделябра на углам освещали только небольшое пространство у самой постели. Справа от огромного ложа пылал камин, поверх горящих поленьев на железной решетке с львиными головами кипела вода в пузатом медном котле. Над камином помещались огромные рыцарские доспехи с шестью мечами, принадлежавшими предкам нынешнего графа Рамона Беренгера I, решетчатые оконные рамы, как и везде во дворце, были затянуты промасленной тканью, а на стенах сияли гербы Барселонского графского дома.

Повитуха просунула пальцы в раскрывшееся лоно графини, прикрытое тонкой льняной тканью, и осторожно пощупала; Альмодис моргнула, выражая неудовольствие. Повитуха повернулась к лекарю и прошептала:

— Он уже рвётся наружу.

Осторожно отстранив ее, лекарь осмотрел роженицу, чтобы лично убедиться в этом.

— Посадите сеньору на родильное кресло.

Повитуха отошла в сторону и тут же придвинула к ложу вышеназванный предмет. Это было широкое буковое кресло, обитое кожей, с круглым отверстием в сиденье, под которое в нужную минуту подставляли особый таз. Кресло было также снабжено подлокотниками, к ним крепились кожаные ремни, чтобы привязывать руки роженицы, а также двумя изогнутыми скобами в форме буквы V с трубчатыми насадками, куда помещались икры женщины, чтобы облегчить выход новорожденному, а плацента должна была упасть прямо в таз.

Крепкие мускулистые женщины, помогавшие повитухе, взяли графиню за плечи и под колени и осторожно усадили ее на кресло, закрепив в нужном положении. Но когда они уже собрались привязать ее руки к подлокотникам, неожиданно прозвучал громкий и хриплый голос графини:

— Не надо меня привязывать. Графиня Барселонская умеет терпеть боль.

Повернувшись к лекарю, она схватила его за широкий рукав и приказала:

— Если нужно будет резать — делайте это без колебаний. Я не хочу, чтобы мой сын мучился или, того хуже, родился мертвым или с какими-то увечьями, которых можно было бы избежать. Его жизнь намного важнее для Барселоны, чем моя. А когда он родится, вы должны рассказать мне обо всем, что касается младенца. Я имею в виду не только его пол, но и все особые приметы.

— Я вас не понимаю, сеньора.

— Вам и не надо понимать, достаточно, чтобы я поняла.

Затем, обращаясь к епископу, главному нотариусу и дворцовому судье, она приказала:

— А вас, сеньоры, я попрошу отвернуться, если вам не трудно: роды — это не цирк. Вы вполне можете исполнить свои обязанности, не заставляя меня краснеть от стыда, что меня разглядывают, как корову на ярмарке.

Альмодис, потная, всклокоченная, с прилипшими ко лбу прядями волос, повернулась к лекарю и послушно проглотила лекарство из золотого кубка — смесь опия с маковым отваром. Блаженный туман затянул ее взгляд, а в памяти вдруг всплыли слова ее верного шута Дельфина, который спасал ее от скуки столько долгих вечеров после приезда из Тулузы.

Поселившись во дворце, Альмодис позаботилась о том, чтобы найти уединенное местечко, подальше от посторонних взглядом и дворцовых интриг. Она потребовала у мужа, чтоб он выделил ей личные покои рядом с его собственной спальней, в башне, некогда служившей помещением для музыкантов. Однако, учитывая обстоятельства и варварские нравы обитателей дворца, предпочитающих войны, а не искусство, комнатой давно не пользовались. Альмодис затратила немало часов и обустроила комнату так, чтобы напоминала о любимой родине.

Как почти все комнаты во дворце, она была оснащена маленьким камином, перед ним стояла изящная кушетка, а рядом — кресло и скамеечка, на которой обычно сидел Дельфин, стараясь развеять тоску госпожи своей болтовнёй или игрой на цитре; здесь же стояли ее прялка, огромные деревянные пяльцы с натянутой на них канвой, небольшой алтарь, подушка для молитв, чтобы не вставать коленями на холодные плиты пола, пюпитр, чтобы ставить ноты или псалтырь. Вдоль стен тянулись полки с ее любимыми безделушками, висели гобелены и деревянные панели, чтобы от каменных стен не так тянуло холодом. Это было ее убежище, где она могла размышлять, принимать гостей и внимать мудрым советам приближённых.

И теперь воспоминания всплыли в ее мозгу, затуманенном опием, который ее заставили принять, чтобы облегчить боль.

Перед ней вновь встала та холодная ночь, когда в небе светила огромная полная луна, окружённая сияющим кругом, предвещающим снегопад. Дельфин, как обычно, сидел на скамеечке у ее ног. Карлик то и дело отводил глаза и, что было на него совсем не похоже, и молчал. Альмодис оставались последние недели до родов, она готовилась порадовать мужа долгожданным наследником. Смущенная непривычным молчанием своего друга, она ласково упрекнула его:

— Дельфин, друг мой, ты совершенно невыносим. В ту минуту, когда мне нужен твой смех и веселая болтовня, чтобы отвлечь от тяжелых мыслей, ты надулся, как сыч, и наводишь еще большую тоску.

Дельфин повернулся к ней и посмотрел на нее таким взглядом, какого она прежде никогда не замечала.

— Что случилось? — спросила она. — Может быть, я чем-то тебя обидела, сама того не заметив?

Услышав эти слова, карлик очнулся от своих мыслей.

— Как вы можете так говорить? — возмутился он. — Вы моя госпожа, я всем вам обязан.

— В таком случае, что тебя мучает? Что так смущает твой ум, что ты, вместо того, чтобы развлекать приятной беседой, вгоняешь меня в тоску?

— Не знаю, стоит ли говорить... госпожа.

Альмодис, нахмурившись, отодвинула в сторону пяльцы.

— Да что с тобой? Раньше ты ничего от меня не скрывал.

— Не утруждайте себя заботами о разных пустяках.

— О пустяках? Мне интересно всё, что касается тебя.

— Всё дело в том, что это касается вас.

— Тогда я тем более должна знать. Говори сейчас же: что случилось? Мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, они мне отвратительны.

— Сеньора, ничего особенного не случилось, вот только два дня назад у меня было видение.

Графиня долго медлила, прежде чем ответить — сама не зная, почему.

— И что за видение? — спросила она наконец.

— Сеньора, не заставляйте меня об этом рассказывать, — взмолился карлик. — Это, вне всяких сомнений, был горячечный бред. Я старею.

Брови Альмодис сошлись у переносицы, предвещая близкую бурю, а губы исказились в гримасе, которую Дельфин прекрасно знал, и ничего хорошего она не предвещала.

— Мне бы не хотелось применять силу, но ты сам меня вынуждаешь. Помнишь тот хлыст, которым мне порой приходится охаживать любимую Красотку, когда она не желает прыгать? Так что не зли меня, я тебя умоляю.

Карлик беспокойно заерзал.

— Я не хотел говорить вам, сеньора, но я думаю, вы должны это знать.

— Да говори же наконец, Бога ради! Это в самом деле настолько важно?

— Сеньора, — карлик нервно сглотнул. — Я отчетливо видел: ваш сын благополучно родится, но на нем — печать Немезиды . Его ждет ужасная судьба.

И теперь Альмодис вспомнила об этих словах карлика, ввергнувших ее в ужас, подобно извержению Везувия. Именно поэтому она заявила лекарю, что желает знать всё о новорожденном. Пусть Дельфин и не мог сказать точно, когда именно произойдёт трагедия, она молила Бога, чтобы печать Немезиды, если уж она неизбежна, отметила лишь тело младенца, но не коснулась его ума, поскольку именно здравый ум — главное и необходимое достоинство властителя.

Боль усилилась, однако это, казалось, совершенно не пугало роженицу. Ее тело напряглось, она прикусила бледные губы, а на шее вздулись вены, как тугие струны лютни. В ушах у неё звенел голос повитухи:

— Тужьтесь, сеньора, тужьтесь!..

Наконец, после неимоверных усилий она вдруг почувствовала облегчение, хотя чутье подсказывало ей, что еще не все закончено. Совсем рядом послышался тихий плач новорожденного.

Ее слух уловил едва слышное перешептывание с чуткостью умирающего, который слышит, что говорят в его присутствии родные, считающие его уже покинувшим этот мир. Сначала несколькими фразами обменялись повитуха и лекарь, потом тот что-то шепнул графу.

— Сеньор, у нас уже есть один принц. Если вы не хотите рисковать жизнью графини, то послушайте моего совета: второй ребёнок идёт вперёд ягодицами, и вытаскивать его неудобно. Возможно, ему придётся умереть, чтобы ваша супруга могла выжить.

Затем она услышала далекий голос любимого:

— Делайте так, как считаете нужным, лишь бы она осталась жива. У меня уже есть наследник.

Тут Галеви заметил, что графиня настойчиво велит ему приблизиться. Он тут же оказался возле родильного кресла и наклонился ухом к губам роженицы.

— Я здесь, сеньора.

— Скажите, что происходит?

Ученый еврей долго колебался, прежде чем решился ответить.

— Я требую, чтобы вы немедленно объяснили мне, что происходит! — хрипло повторила Альмодис.

Голос врача задрожал, словно в груди у него звонил колокол:

— Сеньора, у вас родился мальчик, здоровый и крепкий. Как вы и приказали, мне пришлось немного надрезать ваше лоно, чтобы он не мучился, но младенец вышел сам, не потребовалось ни помощи, ни щипцов. Тем не менее, если уж вы заметили, кое-что идет не так. Признаюсь, я уже поговорил с графом. Дело в том, что в утробе у вас остался еще один младенец, он идет вперед ягодицами, и ваша жизнь в опасности. Я не могу ручаться, что спасу вас обоих. Теперь все — в руках Божественного Провидения. Я сделал все, что мог, но есть вещи, над которыми человек не властен. Сам я считаю, что должен прежде всего спасти вас, потому что у вас уже есть наследник.

Лекарь почувствовал, как пальцы Альмодис словно когти вцепились в его рукав и с силой потянули, заставив наклониться ещё ниже.

— Это неверное решение! Второй сын находится в моей утробе и должен появиться на свет. Для этого вас сюда и позвали. Или вы обычная деревенская бабка-повитуха? Можете распороть мне живот, если это необходимо, но помогите ему родиться. Они оба принцы, и я не знаю, кому из них суждено сыграть главную роль в судьбе графства. Требуется время, чтобы это выяснить. А что, если именно тот, кому суждено стать наследником, так и не увидит света? Я не хочу рисковать.

— Сеньора, опомнитесь!.. Я не понимаю, что вы говорите, но граф приказал...

Твёрдый и властный голос Альмодис прозвучал так тихо, что никто, кроме Галеви, его не расслышал.

— Об этом даже речи быть не может. Сейчас мнение графа меня не волнует, он сделал своё дело, когда я была с ним в лагере. Теперь же решаю я, и я собираюсь поспорить с судьбой. Так что делайте своё дело!

В скором времени епископ Одо Монкада и Гийем де Вальдерибес объявили, что графиня Альмодис де ла Марш родила близнецов. Совершенно измученная, она лежала на огромной кровати, а Рамон Беренгер I не сводил глаз с новорожденных — двух свертков, покоившихся в огромной колыбели. Первенец был белокурым, румяным и красивым, а другой — темноволосым, чахлым и слабым. Младший безутешно плакал, пытаясь царапать крошечными ноготками шею брата.

 

55    

Сидон

Греческий корабль доставил Марти к берегам Леванта. Как только «Морская звезда» встала в порту на якорь, Марти тепло простился с Манипулосом и горячо поблагодарил старого моряка за доброту. Тот уже готов был просить прощения за вынужденную задержку.

— Человек предполагает, а море располагает, — сказал капитан.

Пожелав ему доброго пути и заверив, что в Барселоне у него всегда есть друг, Марти начал готовиться к новому путешествию, которому, как он предчувствовал, предстояло изменить его жизнь. Прежде всего, нужно было выяснить быстрый и безопасный маршрут. Сейчас ему приходилось действовать вслепую, ведь в Сидоне оказался случайно, а собирался отправиться на Мальту.

Еврейские торговцы в лавке на краю порта, к которым Марти наведался, приняли любезно — как и во всех других местах, стоило ему показать пергамент от Баруха Бенвениста. Этот документ открывал все двери. Марти немедленно связался с их старостой по имени Йешуа Хасан, тот немедленно пригласил его в гости. Поначалу Марти даже не поверил, что попал в еврейский дом, скорее дом был похож на дом зажиточного арабского торговца. Пол устилали ковры с огромными подушками, на нем стояли низенькие столики со всевозможными сладостями. Все слуги здесь, от привратника до мальчика, подавшего миску с розовой водой, чтобы ополоснуть руки, были одеты в короткие безрукавки, просторные мешковатые шаровары, а на ногах носили кожаные шлепанцы с помпонами.

Марти дожидался прихода хозяина стоя. Вскоре ему навстречу вышел человек, судя по одежде, скорее араб, чем еврей, лицо с орлиным носом, любезной улыбкой и проницательный взглядом. Хозяин оглядел Марти, держащего в правой руке письмо Баруха.

— Дорогой гость, — начал он. — Для меня нет большей радости, чем принимать у себя человека, имеющего такие рекомендации. Барух слывет примером глубочайшей порядочности во всех уголках земли, где обитают евреи. Его имя знают и почитают во всех еврейских общинах Средиземноморья. Садитесь, прошу вас!

Подобрав шаровары, хозяин опустился на подушки, скрестив ноги, и предложил Марти сделать то же самое.

Последовав его примеру, Марти заметил:

— Я даже представить не мог, что этот дом так не похож на те, что я видел в Барселоне.

— Видите ли, — ответил хозяин, — у нашего народа нет собственной страны, мы вынуждены приспосабливаться к обычаям тех земель, где нашли приют. Так мы меньше привлекаем к себе внимания, это для нашего же блага. Многие считают нас народом, живущим, как паразиты, на чужих землях за счет других — очевидно, потому, что с тех пор как нам пришлось покинуть землю Израиля, у нас нет собственной страны. Думаю, вам будет полезно узнать, что хотя все мы имеем общие корни, евреи, живущие в христианских королевствах, сильно отличаются от тех, кто живет в землях ислама. Но скажите наконец, что привело вас ко мне?

— Ну что ж, постараюсь объяснить покороче. Мне бы не хотелось отвлекать вас от дел.

Марти подробно разъяснил, что собирается в Вавилон, знаменитую столицу Месопотамии, в нескольких лигах от которой находится город Кербела, и теперь ищет наиболее быстрый и безопасный способ туда добраться.

— Нелегкую задачу вы себе придумали. Путь до Месопотамии неблизкий. Вам придется пересечь Сирию, и я не советую пускаться в путь в одиночку.

— Тогда что вы посоветуете?

— Вам придётся пересечь пустыню, а это опасно, почти самоубийственно.

— И что же мне делать?

— Вам нужно присоединиться к какому-нибудь каравану из Дамаска в Сабаабар, а уже оттуда, наняв проводника, хорошо знающего пустыню и оазисы, следовать дальше.

— И трудно будет найти попутчиков? — спросил Марти.

— Ну, не вы один хотели бы добраться до Вавилона. В Сидоне сейчас собралось немало благородных господ, рыцарей, торговцев и прочего люда, желающих отправиться в эти земли. Все они прекрасно знают, насколько опасен путь, и дожидаются случая, чтобы присоединиться к каравану с охраной наемников во главе с опытным капитаном, знающим безопасную дорогу. Должен сказать, что на караваны частенько нападают банды сирийских разбойников, которые не прочь захватить дорогие товары. Но даже если караван окажется пустым, разбойники все равно получат свои барыши, захватив пленников, за них можно получить выкуп или просто продать на невольничьем рынке в Багдаде. Я мог бы предложить вам погостить в моем доме, ведь может статься, что ждать придется долго, а дам вам самую лучшую комнату, достойную друга почтенного Баруха.

— Мне бы не хотелось доставлять вам беспокойство.

— Друзья Бенвениста — мои друзья. Когда я в последний раз посетил ваш прекрасный город, Барух принимал меня в своем доме. Я буду весьма обижен, если вы не примете моего предложения. А кроме того, я постараюсь пригласить на ужин капитана, и вы заранее с ним познакомитесь.

Марти остался в доме гостеприимного торговца и держался с достоинством, как и подобает компаньону влиятельного партнера из Барселоны. Обедал и ужинал он вместе с семьей, и вскоре настал день, когда на ужин пришел маэстро Юг де Рожан, французский шевалье, в чьих жилах текла арабская кровь. Его способности и знания поразили Марти. Через две недели капитан собирался возглавить караван, а пока нанимал людей в охрану.

Тянулись утомительные дни ожидания, но в тот вечер Марти разговорился с капитаном о подробностях предстоящего путешествия: о стоянках, о людях, вместе с которыми им предстоит проделать путь, а также о числе вьючных животных и необходимых в переходе вещах.

В ожидании каравана в городе собралась разношерстная толпа. Среди них было несколько важных персон и просто богатых людей, которых в Месопотамии ожидали важные дела. Гостиницы, трактиры, постоялые дворы были переполнены. На задворках города вырос целый лагерь шатров и хибар. Люди ютились везде — в лачугах, сараях и даже на конюшнях — хозяева, не упускавшие случая заработать хорошие деньги, сдавали их приезжим, выпустив лошадей на улицу.

Все эти дни Марти усердно расспрашивал Йешуа Хасана и Юга де Рожана, тщательно выполняя их указания. Утром третьего дня он отправился на рынок скота и, поторговавшись по местному обычаю, поскольку без этого торговцы обижались, сначала купил хорошую лошадь, выбранную больше за кроткий нрав и выносливость, чем за быстроту и силу, а затем верблюда — животное, известное также как «корабль пустыни», незаменимое в подобных путешествиях, поскольку эти травоядные славились способностью ходить по раскаленному песку и протяжении многих дней обходиться без пищи и воды.

Также он нанял опытного погонщика верблюдов, который, как никто другой умел управляться с этими упрямыми неукротимыми животными. Его звали Марваном, и он уже неоднократно пересекал пустыню. Марван посоветовал Марти приобрести сбрую, вожжи, уздечки и прочие средства, чтобы заставить подчиниться горбатую тварь. И наконец, он приобрел пару хороших седельных сумок, чтобы сложить все необходимое для долгого путешествия. Марти решил с толком использовать время вынужденной задержки, чтобы освоиться и присмотреться к окружающим людям. Он бродил по базару в сопровождении нового слуги, притворяясь торговцем и даже переодевшись в арабское платье, чтобы не слишком выделяться в толпе.

По вечерам, уединяясь в комнате, отведённой ему гостеприимным Хасаном, он предавался долгим раздумьям и в конце концов решил, что после этой поездки сразу отправится домой. Накануне отъезда он оставил Хасану два длинных письма, чтобы тот передал его капитану корабля, что как раз направлялся в Барселону. Одно из писем было адресовано Лайе, а другое — Омару. Марти подробно объяснил Омару, что уже выполнило свою задачу в плавании, а потому решил, что по возвращении в Сидон отправится на попутном корабле прямо в Барселону. Он писал, что уже устал и ему не терпится вернуться, что каждый день пути приближает его к Лайе, а если не поспешить, то скоро найти корабль, идущий в Барселону, будет крайне сложно: приближается время штормов, и ни одно судно, будь то шебека или галера, не отважится выйти в открытое море.

Между тем, от любимой не было никаких известий, и у Марти на душе кошки скребли, не давая уснуть по ночам. Он пытался убеждать себя, что, быть может, письма от Лайи просто потерялись в пути, но в глубине его души неустанно росла тревога.

Наконец, великий день настал.

Разношерстный караван под предводительством Юга де Рожана медленно двинулся в сторону Дамаска. В середине каравана ехал Марти, мечтающий о том, как добьётся звания гражданина Барселоны, а потом, уже в новом статусе, получит руку Лайи.

 

56    

Невинность Лайи

Когда Лайя наконец смогла увидеться с Аишей — разумеется, в присутствии своей дуэньи и тюремщицы — она поверила, что милосердие все же существует в этом безумном мире. Синяки на лице Аиши немного посветлели, ссадины затянулись, и сейчас она уже была похожа на человека. Дуэнья попятилась от дверей и остановилась в коридоре, несмотря на строгий приказ хозяина не спускать с подопечной глаз. Конечно, сделала она это не из деликатности и не из сочувствия к Лайе; просто зловоние в камере оскорбляло ее тонкое обоняние, она бросала негодующие взгляды на тюремщика. Лайя тут же воспользовалась возможностью поговорить с подругой.

Девушки крепко обнялись и долго не размыкали объятий. Наконец, слегка отстранившись, Лайя внимательно взглянула на рабыню.

— Как ты себя чувствуешь, милая? — спросила Лайя.

Распухшие губы Аиши дрогнули в слабой улыбке.

— Пока жива. А как вы?

Лайя рассказала ей о разыгравшейся буре по поводу писем Марти, но умолчала о похотливых поползновениях опекуна, чтобы не пугать подругу, чья судьба теперь зависела от ее поведения. Она сказала ей лишь о своей несостоявшейся голодовке и о причинах, по которым от нее отказалась.

— Теперь многое прояснилось, — прошептала Аиша, подавив вздох. — Какое-то время назад — сложно сказать, как давно, время здесь течет слишком медленно — пришел лекарь и смазал какой-то мазью мои раны, и с тех пор мне стали приносить еду дважды в день.

— Я уже было подумала, что тебя забили до смерти, — ответила Лайя, и глаза ее наполнились слезами.

— Лучше бы они это сделали! От меня требовали рассказать, где и когда вы встречались с сеньором Марти, но я даже рта не раскрыла. А потом я потеряла сознание и уже ничего не чувствовала. Мне казалось, что я сошла с ума и брежу.

Лайя нежно погладила рабыню по волосам.

— Он притащил меня сюда, чтобы заставить подчиниться и принять его условия, сказав, что иначе тебя убьют.

— Какие условия, Лайя?

Девушка рассказала о письме, которое ее заставил написать отчим, и о тех уловках, которые она использовала, чтобы любимый догадался — в письме написано совсем не то, что на самом деле говорит ее сердце.

— Вы очень умны... Мой сеньор умеет читать между строк.

Девушки замолчали, глядя друг на друга.

— Аиша, я буду навещать тебя, как только смогу, и постараюсь облегчить твою участь, — заверила Лайя.

— Не беспокойтесь обо мне, я не боюсь смерти. Она уже много раз подступала близко. Поверьте, шторм на море намного страшнее. А если вы желаете мне добра, приготовьте мне снадобье... я приму его, если почувствую, что больше не в силах терпеть боль.

Лайя попыталась успокоить подругу.

— Все уже в прошлом, — заверила она. — Теперь я знаю, как себя вести: притворюсь, что смирилась, и буду потакать желаниям старика. Он не хочет, чтобы я выходила замуж — ну что ж, постараюсь его убедить, что хочу остаться с ним, чтобы заботиться о нем в старости; тогда он успокоится и забудет о тебе. А я сделаю все, чтобы вернуть тебе свободу, даже если для этого придется разлучиться с тобой.

— Во всяком случае, мне будет спокойнее, если вы принесёте мне ту настойку от бессонницы, которая хранится в вашем ночном столике.

— Вряд ли получится. Эдельмунда не спускает с меня глаз ни днём, ни ночью. Но не бойся, я не оставлю тебя в беде. После смерти мамы я никого не любила так, как тебя.

— То же самое могу сказать и о вас. С тех пор, как я стала рабыней, у меня никогда не было такой подруги. Верьте мне, Лайя, все образуется.

— Если я не смогу тебя продать, ничего не образуется. Аиша, я знаю, какой злобный и жестокий человек мой отчим. Мы обречены томиться в этих стенах, пока Господь — неважно, твой или мой — не смилостивится и не призовет нас к себе.

Раздражённый голос Эдельмунды прервал их беседу.

— Сеньора, мы должны были вернуться уже час назад. Мне не хочется получить нагоняй от хозяина. К тому же здесь такая вонь, что просто дышать нечем.

Лайя в последний раз крепко обняла Аишу, а потом встала и дерзко ответила своей тюремщице:

— Позвольте напомнить, что вам уже через минуту стало нечем дышать от вони, а другим в этой вони приходится жить.

— Не мне это обсуждать, — проворчала дуэнья. — Ваш отец знает, что делает. В конце концов, каждый получает то, чего заслуживает. И если вас не затруднит, сеньора, извольте идти передо мной.

Наступила ночь. Особняк погрузился в темноту и безмолвие. Лишь в коридорах продолжали гореть тусклые светильники, отбрасывая дрожащие тени от мебели. Бернат Монкузи медленно затворил дверь кабинета. Глазок в стене он сегодня закрыл, не дожидаясь, пока девушка разденется. В эту ночь для него было важно сдержать свой порыв и не пролить семя. В два шага он очутился возле двери воспитанницы. Даже не постучав, он толкнул ее и вошёл. Лайя как раз ложилась спать.

— Что вы делаете в моей комнате? — испуганно спросила Лайя, поспешно накрываясь простыней.

— Разве это твоя комната? Все в этом доме — мое, и мне нет нужды стучаться.

— Прошу вас, уйдите, — взмолилась она. — Я хочу спать. Если вы желаете поговорить, подождите до утра.

Задыхаясь от возбуждения, Бернат хрипло заговорил, пожирая глазами тело девушки под простынями.

— Я пришёл сюда не для того, чтобы разговаривать. Я пришёл потребовать принадлежащее мне по праву. И будет лучше, если ты отдашь мне это по доброй воле.

Лайя зажмурилась и плотнее закуталась в простыни.

— Я вам уже говорила, что скорее солнце в небе погаснет!

Бернат шагнул к кровати.

— Подвинься, и покончим с этим!

— Скорее я умру! — воскликнула она.

— Думай, что говоришь! Я, как честный человек, всегда выполняю обещания. В этом городе мое слово — закон... тем более, в моем доме!

— Если вы немедленно не уйдёте, я закричу!

Бернат расхохотался.

— Ты полагаешь, кто-нибудь осмелится прийти к тебе на помощь?

— Зато все увидят, что могущественный советник — всего лишь мерзкий похотливый старик!

— Ах так? Ну, сейчас ты увидишь, кто я такой и кто здесь хозяин! — в ярости вскричал Бернат.

В два шага он оказался возле кровати, схватил Лайю за руку и рванул к себе.

Девушка до смерти перепугалась. Ночная сорочка путалась у нее в ногах, она едва поспевала за быстрыми шагами отчима. Он притащил Лайю к подвальной лестнице. Из глубины подвала доносились жалобные стоны какого-то несчастного. Гневный возглас Монкузи мгновенно поднял на ноги ночного стражника.

— Открыть дальнюю камеру! Привязать рабыню к потолку! Дай мне плетку и подтяни ее повыше — я тебе скажу, когда остановиться.

Тот немедленно бросился исполнять приказ.

Лежащая Аиша вздрогнула, услышав за дверью подозрительный шум. В следующую минуту дверь распахнулась, как будто сорванная порывом бури. Громадный тюремщик схватил ее, стащил с ложа и, заставив поднять кверху руки, привязал их ремнями к кольцу, свисающему с потолка.

Голос Берната загремел вновь. Повернув голову, Аиша увидела, как он втаскивает внутрь Лайю. И тогда она поняла, что погибла.

— Дай мне плетку и убирайся вон! Если кто-нибудь здесь появится — головой ответишь, понял?

Тюремщик протянул хозяину плетку и молча вышел.

Аиша стояла спиной к Бернату Монкузи, дрожа всем телом. Почти теряя сознание от ужаса, она услышала голос Монкузи и удар плетки об пол.

— Ну, так что скажешь, голубушка? Что ты решила?

Лайя молчала. Аиша внезапно почувствовала, как чья-то рука рванула ее за одежду, разорвав от шеи до пояса и обнажив спину.

— Когда будешь готова подчиниться моей воле — скажи, и я остановлюсь. Если пожелаешь, можешь считать удары: возможно, это немного тебя развлечет.

Рабыня почувствовала, как удары плети рассекают ее плоть. Один... Другой... Третий... Удары сыпались один за другим, она уже сбилась со счета.

Лайя закрыла лицо руками. Каждый удар отдавался жгучей болью в ее сердце. Наконец, под сводами камеры прозвучал ее голос, заглушая свист плетки:

— Гореть вам в аду! Берите меня, только прекратите это зверство!

Закрыв глаза, девушка опустилась на ложе.

Советник повернулся к ней, задыхаясь от усилий и возбуждения. Крупные капли пота стекали по его лицу до самого подбородка. Потерявшая сознание Аиша повисла на ремнях, стягивающих запястья.

Увидев, что жертва сдалась, Бернат набросился на нее, как дикий зверь, одной рукой лихорадочно спуская штаны, а другой задирая ночную сорочку Лайи. Почувствовав жирные лапы старика на своем теле, несчастная девушка бессильно разрыдалась.

 

57    

Дворцовые интриги

К началу 1055 года, спустя три месяца после родов, фигура графини приобрела прежний вид, и теперь она вновь стала той же красавицей, сводящей с ума мужа. Заботу о детях она поручила старой няне, донье Хильде, а сама занялась дворцовыми делами и визитами в монастыри. Лишь две вещи омрачали ее счастье, причем, они никак не связанные между собой.

Дверь графской спальни распахнулась, и на пороге предстал Рамон Беренгер, веселый и разгоряченной после разминки в дворцовой оружейной, уже без шлема, но еще в кольчуге.

Альмодис, хорошо изучившая мужа, сочла момент подходящим, чтобы решить обе проблемы.

— Как прошел поединок, дорогой супруг? — с улыбкой спросила она.

Рамон, взяв со столика кувшин с лимонадом, принялся жадно пить прямо через край, затем поставил его обратно и вытер капли с подбородка.

— Признаю, что Марсаль Сан-Жауме умел в забавах с чучелом, но он не выносит, когда я побеждаю в поединках с коротким мечом и щитом. Он осыпал меня ругательствами.

— Так значит, вы победили, — с гордостью произнесла Альмодис.

— Я выиграл спор, и теперь ему придется расплатиться! Глядишь, научится почитать своего сеньора. Взгляните, что я принес вам в подарок!

Беренгер бросил жене на колени кошелек с гербом Бесоры — тремя серебряными мечами на синем поле.

Альмодис с восхищением взяла подарок — и вдруг притворно надулась, указав на царапину на икре графа.

— Рамон, вас опять ранили! Почему вы никогда не пользуетесь латами, пусть даже это и не настоящий бой?

Граф, казалось, только сейчас заметил кровоточащую царапину. Он приложил льняную салфетку к горлышку бутылки из резного стекла, смочил в вине и тщательно протер рану.

— Пусть лучше меня поцарапают, чем париться в доспехах, — ответил он. — На тренировках в оружейном зале ноги в латах преют.

— А мне вовсе не кажется, что это лучше, — возразила Альмодис. — Помните, когда вас задели в прошлый раз, рана воспалилась, у вас даже начался жар. А та рана казалась ничуть не серьезнее этой.

— Ну, на этот раз никакого жара не будет. Вы же видите, я ее промыл. Кстати, жалко тратить вино так бездарно. Не хотите немного выпить?

— Смотря за что.

Рамон наполнил кубки и протянул один жене.

— За нас, сеньора. За наше счастье.

Альмодис не преминула воспользоваться случаем.

— К сожалению, наше счастье неполное.

Поставив кубок на стол, граф взял ее за руку и спросил:

— Чего же вам не хватает? Разве я не выполнил все обещания, которые дал вам в Тулузе?

— К сожалению, кое-чего мне все-таки не хватает; зато другого, наоборот, в избытке.

— Простите, не понимаю. Будьте любезны объяснить...

— Видите ли, любимый. Никто, конечно, не смеет сказать вам это в лицо, но пока вы не добьётесь, чтобы ваша бабка отправилась в Рим и уговорила Папу отменить вердикт о нашем отлучении, подданные будут считать меня вашей любовницей. И что ни говори, а это и впрямь так.

— Порой мне кажется, что вы колдунья и умеете читать мысли.

— Зачем вы так говорите?

— Потому что вы угадываете мои намерения еще до того, как я начал действовать.

Альмодис нежно взяла его руку и поцеловала ее.

— Скажите, о чем именно я догадалась?

— Видите ли, меня тоже угнетает эта ситуация, а потому я решил кое-что предпринять.

— Что?

— Я уже попросил нотариуса Вальдерибеса и судью Фортуни составить документ, который хоть немного смягчит наше щекотливое положение, пока Папа не смягчится, а я смогу назвать вас своей женой перед всем миром. В этом документе вас объявят моей супругой, как если бы нас связали узами брака перед алтарем. Там будет оговорено, что вы получите право на графство Жирону, земли в Осоне и Вике, принадлежащие моей бабке, а также пять приграничных замков и земли, захваченные у мавританского короля Лериды .

— Но как вы сможете отдать мне то, что пока еще принадлежит Эрмезинде? — удивилась Альмодис.

— Моя бабка такая, какая есть. Однако нельзя отрицать, что во время своего долгого регентства она самоотверженно отстаивала мои права, поскольку беззаветно любит эту землю. Думаю, она давно поняла, что моя к вам любовь непоколебима, к тому же, в глубине души она признает, что дважды заставила меня жениться, не спросив согласия. Жизнь ее близится к концу, сторонники давно умерли, и она не желает становиться причиной раздора между Жироной и Барселоной. Полагаю, мы сможем договориться, она уже присылала своих послов. Думаю, мне следует выказать ей почтение и поехать самому. Вдобавок ей нужны деньги на содержание монастырей. Ну что ж, она получит деньги, а я — ее заступничество перед Его Святейшеством, чтобы он снял отлучение.

Альмодис поцеловала его в губы.

— Вы самый лучший муж и самый блистательный кабальеро на свете.

— Теперь вы довольны?

— Будь я алчной женщиной, для которой существуют лишь деньги, возможно, я была бы довольна. Но вы прекрасно знаете, что я покинула Тулузу, будучи графиней-соправительницей, и уехала в Барселону, чтобы быть рядом с вами, а не чтобы меня называли грубым словом, каким в народе кличут женщин в моем положении. А главное, я не уверена даже в собственной безопасности.

— Что вас беспокоит?

— Два человека.

— Давайте обсудим все по порядку. Начните с первого.

— Даже если Папа Римский сменит гнев на милость, снимет отлучение и даст мне право занять заслуженное место, даже если меня примет народ — все равно остается ваш сын Педро Рамон. Он ненавидит меня, и ненависть будет только расти, поскольку он считает меня узурпаторшей, посягающей на его права, хотя на самом деле у меня никогда и в мыслях не было на них посягать.

Рамон озадаченно почесал подбородок.

— Но вы же его знаете, он несдержан и вспыльчив, но никогда и пальцем не пошевелит против вас.

— Как мы можем быть в этом уверены? Он необуздан, ревнив и подозрителен, к тому же подвержен перепадам настроения. Такие люди всегда несчастны, поскольку привыкли повсюду видеть врагов, даже там, где их нет и в помине, а потому кончают свои дни в полном одиночестве. Именно его мне и следует опасаться в первую очередь, ведь если он и впрямь решил от меня избавиться, рано или поздно он это сделает.

— Альмодис, ради Бога, не стоит так преувеличивать! В конце концов, я его отец, и меня это тоже касается. Можете поставить его на место, но прошу, не втягивайте меня в ваши дрязги.

— С большим удовольствием — при условии, что он оставит в покое меня. Я устала от его бесконечных нападок.

— Значит, он называет вас узурпаторшей, поправшей его права?

— Надеюсь, вы понимаете, что я, как всякая мать, забочусь о будущем своих детей? Так вот, однажды я заговорила о будущем Рамона и Беренгера. Кто-то пустил сплетню, истолковав все превратно, и тогда он ворвался в мои покои и прилюдно обвинил меня в том, что я собираюсь отнять принадлежащее ему по праву. Я, разумеется, помню, что он ваш первенец и наследник, но и мои сыновья ваши дети и тоже имеют право на часть наследства.

Беренгер попытался сменить тему:

— А теперь назовите имя второго человека, который вам досаждает.

Альмодис начала издалека, понимая, что эта тема ещё более щекотлива, чем предыдущая.

— Вы знаете, что я достаточно терпима к чужим недостаткам, у меня их тоже хватает. Но что мне по-настоящему претит — так это раболепство, угодничество и наглая лесть. Полагаю, что и вас, при вашем уме, оскорбляет подобное поведение. Если он думает, что вы примете эту ложь за чистую монету — значит, считает вас дураком, а если полагает, что вам приятно выслушивать лесть — стало быть, считает вас тщеславным хвастуном.

— Я догадываюсь, о ком речь. Но вы ошибаетесь.

— Будьте с ним осторожны, — предупредила Альмодис. — Я уже не раз замечала тревожные признаки. Поверьте, он вор и проходимец, который бессовестно злоупотребляет вашим доверием и нагло пользуется расположением. Если бы он вам честно служил, я бы и слова не сказала, в конце концов, при дворе все лгут. Но я точно знаю, что с каждым днём в его карманы стекается все больше денег, которые ему явно не принадлежат, он либо тайком извлекает их из ваших сундуков, либо вытягивает у законных владельцев, по неосторожности нарушивших какой-то закон или оказались втянуты в темные делишки.

Граф ненадолго задумался, прежде чем ответить.

— Что касается лести, то вы верно заметили, что казначей действительно мне льстит, однако это не более чем выражение привязанности к своему сеньору, а также почтения простолюдина к высокородному дворянину. Право, было бы куда хуже, если бы он вел себя подобно иным заносчивым дворянам, что упорно не желают признать превосходство дома Беренгеров и намеренно держат себя с графом Барселонским, как с равным. А таких тоже немало, и мы уже не раз это обсуждали. Хотя отдаю должное вашей женской интуиции. Но судите сами: если кто-то открыто воздает мне хвалы — значит, хочет заслужить мое расположение; если же кто-то, напротив, скупится на похвалу — то весьма вероятно, что просто от зависти, а потому за ним нужно следить еще более неусыпно. Куда ни кинь — всюду клин, доверять в любом случае нельзя никому. Что же касается другого вашего обвинения, то Монкузи выполняет свои обязанности с похвальным рвением, ни один казначей или финансовый советник никогда так не заботился о сохранности моего имущества. Если он так успешно набивает мой кошелек, то я предпочитаю не замечать, если что-то кладет и себе в карман. Что значат несколько потерянных манкусо по сравнению с теми золотыми реками, которые благодаря его усилиям стекаются в наше графство? Короче говоря, я и сам знаю, что он понемножку меня обворовывает, но предпочитаю держать умного проходимца, нежели честного дурака.

— Я вас понимаю, но все же не спускайте с него глаз, иначе рано или поздно настанет день, когда его богатство и власть наберут такую силу, что станут представлять для вас угрозу.

— Не беспокойтесь на этот счёт. Если такая ситуация все же возникнет, вы убедитесь, что граф Барселонский умеет принимать жёсткие меры. У хорошего правителя не может быть друзей. При малейшем подозрении, что его пороки перевешивают приносимую графству пользу, он задержится при дворе не дольше, чем засахаренный имбирь во рту у ваших близнецов.

— У наших детей, вы хотите сказать?

— Разумеется, дорогая.

 

58    

Кербела

Караван наконец-то выступил из Сидона. Гуго де Рожан разумно распределил силы. Впереди шли опытные воины-наемники в сопровождении проводника, прекрасно знающего путь; следом — повозки, под их скорость должны были подстраиваться все остальные. Далее следовали остальные, верхом на мулах, лошадях и ослах. Среди них ехал и сам Гуго верхом на мерине, отдавая приказы с помощью рога.

Рядом с ним верхом на муле ехал второй проводник. Замыкал шествие отряд наемников, готовых отразить любую атаку в случае нападения. Опытный капитан отправил вперед нескольких разведчиков, они держались на пол-лиги впереди каравана и должны были оповестить, если заметят что-нибудь подозрительное. Марти сердечно распрощался с Хасаном, получив от него множество советов, как благополучно преодолеть долгий и опасный путь. Далеко не все путники собирались следовать до самого конца, а значит, на последних этапах пути, когда людей станет меньше, угроза нападения на караван возрастет. Марти успел подружиться с французским авантюристом и ехал с ним рядом.

— Как вы думаете, когда мы прибудем в Персию? — спросил он.

— Этого никто точно не скажет, — задумчиво протянул капитан. — Здесь на каждом шагу подстерегают всякие неожиданности — болезни, например. Понимаете, я никогда не бросаю в пути больных и раненых, а если кому случается умереть, мы их хороним честь по чести. Я берегу доброе имя проводника караванов.

Вскоре после этого разговора Марти пришлось на собственной шкуре убедиться, что француз не врал. Караван уже миновал Дамаск и теперь направлялся в оазис Сабаабар. Иногда показывались «шакалы пустыни», как называли в этих местах разбойников. Однако при виде многочисленного отряда вооруженных наемников они не решались напасть.

Днем невозможно было дышать от зноя, зато по ночам холод пробирал до костей. Некоторые путешественники сильно страдали от сурового климата.

Страшным бедствием были песчаные бури. Люди наматывали на себя всю одежду, но песок все равно забивался во все уголки, не страдали от него лишь мудрые верблюды, крепко закрывавшие глаза и ноздри. В оазисе путнике похоронили трех человек, не выдержавших тягот пути, и с тех пор целая стая стервятников неотступно следовала за караваном. Именно тогда Марти довелось убедиться, что он правильно поступил, наняв в слуги Марвана. Он установил шатер в пальмовой роще, следуя указаниям Рожана, который всегда выбирал для стоянки наиболее безопасное место. В тот вечер, воспользовавшись последней возможностью пополнить запасы воды, француз пригласил Марти разделить с ним скромный ужин.

В темноте мерцали огоньки пустынных светлячков. Вернувшись после ужина в свою палатку, Марти уже собрался лечь на складное походное ложе, приготовленное Марваном, как вдруг почувствовал, как его правую ногу словно пронзила раскаленная игла. Марти криками разбудил слугу. Марван тут же схватил камень и раздавил какое-то странное насекомое, каких Марти никогда раньше не видел.

— Вам не повезло, хозяин, — сказал Марван. — Это дюнный скорпион. Схожу за своими за вещами, иначе вы не доберетесь до Кербелы.

Когда Марван вернулся в палатку со своей сумкой, жгучая боль в ноге Марти уже поднялась до паха.

Слуга помог ему лечь. Пламя горящей свечи двоилось у Марти в глазах; несмотря на ночную стужу, он задыхался от жары. Прежде чем Марти потерял сознание, Марван дал ему выпить какой-то отвар, затем, надрезав ножом края раны, высосал яд и выплюнул. После этого смазал ногу Марти какой-то мазью из своей сумки. Последнее, что услышал Марти, прежде чем провалиться в забытье, были слова Марвана:

— Я сообщу капитану. В ближайшие дни вы вряд ли сможете ходить.

Марван оказался прав. Уже потом Марти узнал, что слуга, вовремя приняв меры, спас ему жизнь. Гуго де Рожан велел сделать носилки и закрепить их между двумя верблюдами. Караван снова двинулся в путь. В бреду Марти мерещилось ненаглядное лицо Лайи, она глядела на него серыми глазами, словно хотела что-то сказать, но он так и не сумел понять, что именно. Потом Лайя внезапно исчезла, и в голове у него зазвучал торжествующий хохот ее отчима, который смеялся над тщетностью всех его усилий добиться гражданства Барселоны.

«Шакалы пустыни» напали внезапно — на закате, во вторник третьей недели пути. Лишь опыт Рожана и его наемников не позволили грабителям захватить караван. При нападении погибли пять человек: двое взрослых и трое детей. Вдобавок из-за жестокого пустынного климата и болезней ряды путешественников сильно поредели. Когда караван прибыл наконец в Персию, из трехсот шестидесяти человек, выступивших из Сидона, осталось лишь двести девяносто три. Марти понемногу поправлялся, но все еще был слаб, как цыпленок. Он до сих пор удивлялся, что выжил: видимо, Бог и судьба хранили его для великих дел.

По прибытии в ар-Рамади Уго де Рожан тепло простился с молодым человеком, который начал путь в роли его подчиненного, а под конец стал добрым другом.

— Здесь мы расстанемся, Марти, — с сожалением произнес он. — Я должен отправляться в Киркук, а вам нужно в Кербелу. Я вижу, вы уже восстановили силы, но все равно не спешите. И не забывайте: последняя лига не менее опасна, чем первая. Вспомните, скольких людей мы потеряли в пути. Ад переполнен смельчаками, которые не ценят жизнь и потому ее теряют.

— Я никогда не смогу вас отблагодарить за то, что вы сделали для меня.

— Не стоит благодарности. Мы заключили сделку, и я всего лишь выполнил ее условия. Честь и доброе имя предводителя караванов зависит от того, что будут рассказывать о нем те, кому благодаря его усилиям удалось остаться в живых.

— Можете на это рассчитывать. Но подскажите, какой дорогой мне ехать?

— Держитесь Евфрата, так вы доберётесь до Бахр-аль-Мильха. А оттуда уже до Кербелы рукой подать.

— Когда вы собираетесь обратно? — поинтересовался Марти. — Я спрашиваю к тому, что мне бы хотелось присоединиться к вашему каравану.

— Пока ещё сам не знаю. Но думаю, вам будет лучше подождать другого каравана или добираться короткими переходами.

— Благодарю, я непременно последую вашему совету.

На прощание Марти крепко обнял Рожана, еще раз поблагодарив его за всё, забрал своего верблюда и отправился на поиски Рашида аль-Малика, живущего в деревушке неподалеку от того места, где ему пришлось покинуть караван, изрядно поредевший после тягот пути, пустынного зноя, болезней, лихорадки и нападения грабителей. Прежде чем снова отправиться в путь, он по совету Марвана обменял верблюда на хорошую лошадь у торговца, который собирался возвращаться обратно той же дорогой, что и Марти.

Тропа оказалась узкой и скользкой. Помня прощальный совет француза, Марти старался ступать как можно осторожнее: не хватало еще, чтобы в конце пути с ним произошло несчастье. Внезапно сгустившаяся тьма застигла его буквально в нескольких шагах от цели. Далекий собачий лай помог отыскать в темноте деревню — если так можно назвать кучку грязных лачуг.

 

59    

Похоть и алчность

Теперь в Лайе трудно было узнать прежнюю цветущую девушку. За несколько месяцев, что миновали с тех пор, как она утратила невинность, в ее серых глазах поселилась печаль, прежний блеск погас. Вся ее жизнь превратилась в непрерывное ожидание насилия, которое повторялось почти каждую ночь. Дни же она проводила в глубокой тоске под надзором неусыпной гарпии. Опекун настаивал, чтобы она выходила на прогулку, ему вовсе не хотелось, чтобы она чахла и дурнела из-за жестокого обращения или по другой причине. Она по-прежнему посещала богослужения, беседовала с дамами, приходящими в гости, сопровождала отчима на скучные собрания и приемы. Если кто-то отпускал замечания, что Лайя как будто побледнела и вообще неважно выглядит, Бернат отвечал:

— Вы же знаете этих девиц: у них случаются периоды тоски.

То же самое сказал и лекарь-еврей, снова вызванный к Лайе. Он не стал вдаваться в подробности, лишь прописал ей железо и укрепляющие настойки.

Бернату не удалось обмануть только Аделаиду, старая кормилица Лайи, которую девушка по-прежнему иногда навещала.

— Девочка совсем исхудала от любви, — говорила она Эдельмунде.

Дуэнья, всегда сопровождавшая Лайю во время этих визитов, в таких случаях отвечала:

— Эти юные барышни такие сумасбродки! А по мне, она бы выглядела намного лучше, если бы ела как следует. Ее отец просто в отчаянии, ведь он так ее любит!

Так продолжалось до того рокового дня.

Эдельмунда — дуэнья, которой Монкузи поручил надзирать за Лайей — стояла перед хозяином, дрожа. Да и неудивительно, ведь она собиралась сообщить неприятные новости, а уж она-то хорошо знала взрывной темперамент хозяина, которому никто не смел перечить. Прошло уже пять месяцев после той ужасной ночи, и все это время, следуя строгому наказу хозяина, она каждый день сопровождала девушку в камеру, где томилась рабыня. Бернат приказал подлечить Аишу и привести в божеский вид, в очередной раз давая понять Лайе, что судьба рабыни зависит от ее покорности и готовности делить с ним ложе.

И девушка вынуждена была покоряться, понимая, что от ее поведения зависит жизнь Аиши. Бедная Лайя не знала, надолго ли у нее хватит терпения выдерживать свой позор. Рабыня ничего не знала об этом, потому что в первый раз, когда насилие свершилось прямо в ее камере, потеряла сознание, а Лайя не стала ни о чем рассказывать. Каждый день, видя бледное осунувшееся лицо и темные круги под огромными серыми глазами молодой хозяйки, Аиша объясняла это тем, что Лайя страдает из-за разлуки с Марти и из-за того, что отчим обнаружил их тайную переписку.

Жизнь Лайи превратилась в ад. Каждый раз, когда отчим появлялся в ее комнате, ее бросало в дрожь, а в те минуты, когда он осквернял ее тело, она старалась мысленно уноситься как можно дальше, мечтая о тех временах, когда в ее жизни не будет этого похотливого сатира и не придется слушать его стоны. Пока старик насиловал ее неподвижное тело, она с тоской думала о том, что любовь Марти для нее навсегда потеряна и теперь единственный выход — уйти в монастырь и доживать там свой век, скрыв позор за стенами святой обители. Единственной ниточкой, которая еще удерживала ее в этом мире, была Аиша, Лайя надеялась ее спасти.

Бернат Монкузи, оторвавшись от документов, сердито посмотрел на Эдельмунду.

— Чего тебе надо? — хмуро бросил он. — Зачем ты отрываешь меня от дел?

Дуэнья смущённо переминалась с ноги на ногу, комкая в руках платок.

— Говори, женщина!

— Видите ли, сеньор, — начала она. — Случилось нечто такое, что, может иметь для вас весьма неприятные последствия.

— Что именно? И по чьей вине?

Несчастная женщина задрожала от страха.

— Я не виновата... — пробормотала она. — Так уж случилось...

— Да что случилось-то, идиотка? Говори сейчас же!

— В таком случае, хозяин... — глубоко вздохнув, женщина потупилась и сказала: — Боюсь, что Лайя в интересном положении. К осени она разрешится.

Казначей побагровел. Его лицо с нахмуренными бровями выглядело устрашающим.

— Хочешь сказать, что она ждёт ребёнка?!

Эдельмунда виновато кивнула, не смея поднять взгляд.

— Несомненно, — произнесла она наконец. — Поверьте, я знаю все признаки.

— И ты ещё утверждаешь, что ни в чем не виновата!

— Сеньор, я приняла все меры, но иногда случаются неожиданности...

— Да что толку в этих твоих мерах? — заорал советник. — За что я тебе плачу?

— Сеньор, уверяю вас, впервые на моей памяти столь верное средство, как смоченный в уксусе кусок ткани, введённый в женское лоно, не сработало.

Повисла долгая тишина. Бернат Монкузи прекрасно осознавал, что может произойти, если правда вылезет наружу, а Эдельмунде хотелось любыми средствами устранить это неудобство, понимая, что если не найдет выхода, ей в лучшем случае грозит очутиться на улице.

— Сеньор, я знаю, как избавить ее от беременности.

— Дура! Если другие твои средства столь же бесполезны, какой от них прок?! Пошла вон, с глаз долой! Я тебя позову, когда решу, что теперь делать. И чтобы никому ни словечка не смела пикнуть! Если ослушаешься — до утра не доживёшь. Ясно тебе?

Женщина, радуясь, что так легко отделалась, молча кивнула и клятвенно заверила, что рта не раскроет.

— С этой минуты, — продолжал Бернат, — к рабыне никого не пускать. Никто, ни один человек не должен с ней видеться.

Несколько дней советник пребывал в мрачном расположении духа, размышляя, как выбраться из затруднительного положения.

На протяжении трёх долгих месяцев он насиловал Лайю, как только у него возникало желание. За это время его страсть заметно остыла. Во-первых, стоило получить желаемое, как вожделение тут же пошло на спад; во-вторых, холодность девушки выводила его из себя. Поначалу он думал, что со временем она привыкнет, в ней проснётся чувственность и она станет пылкой и страстной. Но этого так и не произошло: она лежала, холодная и безучастная, словно труп. В довершение всего, с каждым днём ее красота все больше увядала. Новость, которую сообщила Эдельмунда, стала последней каплей, заставившей его окончательно охладеть к своей игрушке. С другой стороны, на прошлой неделе по совету управляющего советник истратил внушительную сумму из совместного капитала с предприятием Марти Барбани, а ведь их сотрудничество со временем могло бы принести крупные барыши, и как раз подошел год выплат. Марти отсутствовал в Барселоне уже почти два года.

Советник отчаянно пытался придумать, как выйти из положения. Допустим, Марти получит возможность стать гражданином Барселоны и руку Лайи, а та — законного отца для ребёнка. Бернат не желал даже думать о том, чтобы избавиться от беременности, ведь это величайший грех, которому нет прощения, в отличие от обычных мужских слабостей, которые Господь, напротив, охотно прощает. Сам же он получит возможность влиять на честолюбивого юнца. Нужно только спрятать подальше рабыню, скажем, отправить ее в поместье близ Сальента. Так он сможет обеспечить молчание падчерицы, а рабыня, если в ней возникнет надобность, всегда будет под рукой. И самое главное: никто в доме не должен узнать о состоянии Лайи, а потому он тоже отправит ее в Сальент вместе с Эдельмундой. Когда Лайя родит и ее фигура приобретёт прежний вид, он позволит ей увидеться с Аишей — разумеется, под присмотром Эдельмунды — дав понять, что судьба рабыни зависит от молчания Лайи. Все эти мысли долго крутились в его голове, прежде чем обрели форму.

В этих сомнениях и раздумьях он провёл всю неделю. Наконец, он принял решение, приказал заложить карету и направился в Пиа-Альмонию, к своему духовнику падре Эудальду Льобету, который был также духовником графини Альмодис.

При виде приближающейся кареты с гербом монах-привратник велел молодому послушнику немедленно доложить об этом падре Льобету. Бернат Монкузи выбрался из кареты, не дожидаясь, пока кучер откроет дверцу. Вернувшийся послушник сообщил, что архидьякон ожидает посетителя в своем кабинете. Монах повел советника через многочисленные залы и коридоры огромного здания.

Разумеется, Эудальд Льобет со вниманием относился к любому прихожанину, явившемуся за советом; но, как всякий живой человек, имел свои симпатии и антипатии, и изворотливый советник внушал ему откровенную неприязнь, хотя порой архидьякону приходилось прибегать к его влиянию. Монкузи казался ему холодным и скользким, как змея.

— Добро пожаловать, Бернат. Право, не стоило утруждаться, я бы и сам вас навестил.

— Обстоятельства таковы, что у меня нет времени ждать, — ответил советник.

— В таком случае, будьте добры объяснить причину вашего визита.

Советник опустился на стул напротив каноника.

— Так что же?

— Эудальд, причина, по которой я прибыл к вам, деликатного свойства и требует самого ответственного подхода. Помимо того, что случившееся бросает тень на меня как на опекуна, эта история может погубить жизнь Лайи, моей воспитанницы, которую я люблю, как родную дочь, и навлечь несмываемый позор на мой дом.

— Вы меня пугаете, Бернат. Говорите же, я вас слушаю.

— Ну что ж, — вздохнул советник. — Я расскажу вам обо всем, что произошло, а потом спрошу вашего совета, как исправить эту оплошность, следуя заветам святой матери церкви.

Священник беспокойно заерзал в ожидании рассказа.

— Вы же сами знаете, как легкомысленны эти женщины. Они непостоянны, словно кометы, и переменчивы, как ветер. Вам ли не знать, с какой переменчивы их чувства и настроения, особенно в том возрасте, когда девочка созревает и превращается в женщину. Моя подопечная позволила себе увлечься Марти Барбани, тем молодым человеком, за которого вы меня просили, поскольку он решил торговать предметами роскоши. Мне пришёлся по душе его нрав, как и его настойчивость, и ради вас я решил посодействовать ему и в других начинаниях. Так вот, на невольничьем рынке он познакомился с Лайей, и они стали встречаться при попустительстве кое-кого из мошенников-слуг. Короче говоря, моя падчерица дала ему надежду. Я сразу сказал, что он ей не пара — во всяком случае, до тех пор, пока не станет гражданином Барселоны. Тем не менее, молодой человек продолжал за ней ухаживать втайне от меня, не посчитавшись с моим мнением и чувствами, он решил, что, добившись ее любви, вынудит меня смириться и благословить их союз. Но потом ваш подопечный ушёл в плавание, а спустя полтора года Лайя пришла ко мне однажды вечером вся в слезах и рассказала о тайных свиданиях и о обещании, которое так легкомысленно ему дала. Мне пришлось вмешаться. Я велел ей написать Марти, что их отношения закончены и она его больше не любит. Как вы понимаете, ее легкомыслие меня возмутило, я отчитал Лайю, сказав, что некрасиво играть чувствами других людей. Тем не менее, я догадывался, что в ее прелестной головке успело поселиться новое чувство, что она попалась в сети какого-нибудь придворного сердцееда. Разумеется, чутьё меня не обмануло. Вскоре она мне призналась, что снова влюбилась, и на этот раз, по злому капризу судьбы, в женатого мужчину. Из тех, что вечно крутятся возле сильных мира сего. Я не знаю его имени и знать не хочу, хотя догадываюсь, что он дворянин темного происхождения. Лайя понятия не имела, что он женат и никогда не женится на плебейке. Она попалась, как последняя дурочка, и вскоре забеременела. Когда же она сообщила ему о своем положении, мерзавец рассмеялся ей в лицо и заявил, что не желает иметь ничего общего ни с ней, ни с ее отродьем.

Лицо падре Льобета осталось непроницаемым.

— Продолжайте, — сказал он.

— И теперь я должен позаботиться о ней, я обещал это супруге на смертном одре. Не скрою, меня охватили сомнения: Лайя наотрез отказалась назвать имя человека, лишившего ее невинности. Ей остается либо избавиться от ребёнка, либо найти человека, который согласился бы взять ее в жены. Вы хорошо меня знаете, падре. Как истинный сын святой церкви, я никогда не допустил бы убийства невинного младенца. И теперь мне остаётся лишь молить вас о помощи, для чего я и приехал. Ни один дворянин не возьмёт ее в жены, несмотря на приданое и наследство, которое она получит после моей смерти. А потому вся моя надежда — на вас. Вашему подопечному, которого она так жестоко обманула, не нужны мои деньги, он и сам богат, а со временем станет ещё богаче. Но он не дворянского рода, однако, если станет гражданином... Собственно говоря, я на это рассчитываю. Если парень все ещё ее любит, вы могли бы убедить его признать ребёнка. Думаю, вы можете на него повлиять. Если он возьмёт ее в жены и признает ребенка, то станет гражданином Барселоны. Честь моей подопечной будет спасена, а время залечит грехи молодости.

Падре Льобет ненадолго задумался. Будучи тонким знатоком человеческих слабостей, он также имел богатый жизненный опыт, ведь прежде чем стать священником, он исходил множество дорог. А кроме того, хорошо знал советника и догадывался, что в этой странной истории явно что-то не так, но пока он не понимал, что именно.

— Давно уже вы не бывали у меня на исповеди, Бернат, — заметил священник.

Неожиданное замечание застало советника врасплох.

— Ну что ж, вы правы. Дело в том, что в последнее время я был настолько занят, что не хватало времени посетить вас. Тем не менее, как добрый христианин, я ходил к исповеди в церковь святого Михаила рядом с моим домом. Но не понимаю, к чему вы вдруг вспомнили про исповедь.

— Просто я подумал, что вы можете воспользоваться случаем и исповедаться прямо здесь, в моем кабинете. А затем мы вдвоём помолимся, чтобы Господь наставил нас и помог принять верное решение.

— Я исповедовался в минувшую пятницу, — произнёс Бернат. — Видит Бог, мне пока нет необходимости каяться в новых грехах.

Эудальд Льобет, прекрасно знавший, насколько щепетилен советник в вопросах веры и церковных таинств, догадался, что в душе Берната скрываются тайны и помыслы, о которых он не хочет рассказывать.

— Ну хорошо, дайте мне немного подумать, — сказал священник. — Насколько мне известно, Марти ещё не вернулся.

— Это не имеет значения. Я отправлю свою дочь в одно из загородных имений, где она сможет спокойно родить. С ней будут ее дуэнья и доверенная повитуха. Там она останется до самых родов. Ребенок будет расти вдали от города, и в случае необходимости мы всегда сможем его забрать. Если это будет мальчик, я его усыновлю и он станет моим наследником. К тому времени никто уже ничего не заподозрит.

 

60    

Рашид аль-Малик

Напросившись на ночлег в один из домов деревни, где можно было пристроить лошадей, Марти попросил у хозяйки чего-нибудь поесть — для себя и своего верного погонщика. Деревня состояла из десяти-двенадцати убогих лачуг, но ее жители, несмотря на бедность, оказались приветливыми и гостеприимными. Хозяйкой дома, где они остановились, старуха в черном, со снежно-белыми волосами и в грубых башмаках из кожи неизвестного животного, подала им ужин. Даже не спросив, чего бы они хотели, она принесла козленка, зажаренного с медом и пряностями, со сладким гарниром из моркови, ржаной хлеб, который она сама пекла в каменной печи во дворе, и миску густой простокваши.

Страшный ночной холод подогрел аппетит, и Марти с удовольствием поужинал у горящего очага, но гораздо лучше, чем горящие угли, ему помогла согреться крепкая настойка, поданная доброй женщиной в крошечных стаканчиках размером с наперсток. Ужин старуха подавала молча. Когда они наелись до отвала, слегка захмелевший Марти заговорил на барселонской латыни, и к его удивлению хозяйка ответила на похожем языке.

— Скажи мне, добрая женщина, ты знаешь, как найти дом Рашида аль-Малика?

— Этого сумасшедшего старика? Он живет один и появляется в деревне лишь изредка, чтобы закупить провизию, сам он не пашет землю и не разводит скот.

— Ты можешь показать, где он живёт?

— Найдёте, не заблудитесь. Это примерно в дне пути отсюда, он живет рядом с озером Бахр-аль-Милх. Но не вздумайте соваться туда после захода солнца: у него злющие псы. Говорю вам: он не в себе!

Поблагодарив добрую хозяйку, Марти отправился спать на чердак. Здесь проходил кирпичный дымоход, обогревая чердак. Перед тем как подняться наверх, Марти предложил Марвану спать на чердаке, но погонщик, как всегда, предпочел хлев, где можно погреться о лошадей и баранов доброй женщины.

Падая от усталости, вконец измученный тяжелыми переходами последних дней, Марти утешался тем, что путешествие близится к концу. В мыслях он уже пребывал в Барселоне и строил новые планы. Жофре, вероятно, уже плывет в далекие порты, которые посетил Марти за эти полтора года, и везет туда товары и грузы. Корабль уже готов, и Марти строил планы, что неплохо бы построить другой, а потом еще и еще... Ему вновь вспомнились слова Баруха Бенвениста: «Наше будущее — в море». Мысли Марти перекинулись на другое: ему ведь предстоит найти капитанов для своих кораблей. Он знал, что другой товарищ его нелегкого детства, Феле, тоже посвятил себя морю. Нужно будет его разыскать. А еще неплохо было бы уговорить грека Манипулоса, его корабль оказался бы очень кстати... И тогда он сможет доказать Монкузи, что достоин руки Лайи... При этой мысли голова у него пошла кругом, усталость взяла свое, и он наконец заснул.

Ему показалось, что два он успел смежить глаза, как рука погонщика затеребила его за плечо:

— Хозяин, уже полдень, пора отправляться, если мы хотим добраться в Бахр-аль-Милха до наступления темноты.

Марти услышал стук глиняной посуды, с которой хозяйка возилась у очага. На улице перекликались петухи, ржали лошади, блеяли овцы, от всех этих звуков Марти окончательно проснулся. Вскочив с постели, он умылся над тазом с водой и быстро оделся. Тем временем, слуга уложил вещи в котомку и засунул ее в одну из седельных сумок. После обильного завтрака Марти щедро заплатил доброй женщине за ночлег и еду, и они вновь отправились в путь. Марти решил воспользоваться последним переходом, чтобы попытаться заключить с Марваном сделку, о которой давно уже подумывал. За время долгого путешествия по пустыне он успел присмотреться к этому человеку и убедиться в его надежности, храбрости, верности и трудолюбии. Кроме того, Марван говорил на нескольких языках, а это тоже было не лишним.

— Что собираешься делать, когда я вернусь в Барселону?

— Хозяин, единственное, что вы можете для меня сделать — это помочь найти другой караван и другого хозяина, который, возможно, не будет таким добрым, как вы, но я все же смогу заработать на кусок хлеба. А со временем мне бы хотелось обосноваться в Сидоне и заняться торговлей верблюдами. Отец любил повторять, что во все времена пустыня останется пустыней, пески — песками, зной — зноем, а верблюды всегда будут в цене.

— А если я предложу тебе работать на меня и буду платить втрое больше, чем ты заработаешь в пустыне — что ты на это скажешь?

— И что же я должен сделать, чтобы получить такую работу?

— Быть здесь моими глазами и ушами и сопровождать караваны в любые уголки Леванта, куда мне понадобится.

— А я смогу хотя бы раз в году наведываться в Сидон?

— Когда сможешь и когда пожелаешь, — ответил Марти.

— Есть одна женщина, хозяин... — произнёс погонщик с блаженной улыбкой на губах.

— Можешь не продолжать, я и так понял, в чем дело, — улыбнулся в ответ Марти.

Вот так Марти нашел человека, который сможет заменить его в этих далеких краях. Несмотря на свою молодость, он уже неплохо научился разбираться в людях, и, наблюдая за Марваном, пришел к выводу, что для этого человека верность и дружба важнее денег.

К вечеру они достигли Бахр-аль-Милха. Еще издали они почувствовали непривычный запах со стороны озера, щекочущий ноздри, спасения от него не было никакого. Навстречу попался пастух с козами, которые пытались грызть чахлые былинки, пробивающиеся меж камней. Марван спросил у него на фарси, где найти Рашида-аль-Малика. Пастух, обменявшись несколькими словами с погонщиком, указал посохом нужное направление.

— Мы уже почти добрались, хозяин! — пояснил Марван. — Усадьба вашего знакомого как раз за этим холмом — в полулиге от дороги.

Они снова тронулись в путь. Марти не терпелось поскорее добраться до цели, и он поминутно подстегивал коня, вынуждая Марвана делать то же самое. С вершины холма их взгляду предстало совершенно черное озеро, со всех сторон окруженное каменной стеной. Собаки встретили их разноголосым лаем, на который вышел бородатый мужчина средних лет в каракулевой шапке, залатанном кафтане, овчинной безрукавке и грубых сапогах. В руках он держал огромный топор.

Спешившись, Марти спросил, не он ли случайно Рашид аль-Малик. Незнакомец молча кивнул, и Марти протянул ему письмо. Тот, по-прежнему не выпуская из рук топора, сорвал печать. Развернув пергамент, он вдруг поднял глаза и пристально посмотрел Марти в лицо. Затем внимательно прочитал. Марти заметил, что у мужчины недостает одного уха. Наконец, Рашид шагнул навстречу Марти и, по здешнему обычаю, трижды расцеловал его в щеки, как родного брата.

Учитывая, что хозяин дома немного понимал латынь, а Марван неплохо знал местные диалекты, они смогли объясниться. И теперь, сидя за скромно накрытыми столом в его доме, Марти снова и снова пересказывал подробности давнего происшествия в порту Фамагусты, после чего наконец поведал о цели своего путешествия.

Марти провёл у Рашида несколько дней. Днём хозяин занимался своими делами, а по вечерам они подолгу обсуждали интересующие Марти темы. Однажды вечером, когда Марван уже собрался спать, Рашид аль-Малик рассказал Марти весьма занятную историю.

— Как я уже говорил, к северу от озера есть источник, из которого течет черная жидкость, — начал он. — Единственная польза от нее в том, что она горит, если обмакнуть фитиль и поджечь. Но у нее есть серьезный недостаток: при горении она издает сильную вонь, а потому держать в доме такие светильники мало кто захочет.

— Но зато ее можно использовать для уличного освещения, — возразил Марти. — Там ее запах не доставит таких неудобств. Единственная проблема в том, как перевозить ее на далекие расстояния, да еще по морю.

— Единственное мое желание — разводить скот, — признался Рашид. — Эта черная жидкость меня не интересует.

— Если вы позволите мне добывать ее на вашей земле, то уже через несколько лет я сделаю вас очень богатым человеком.

— Рад это слышать, но я хотел бы рассказать еще кое о чем, и для меня это намного важнее денег. За эти дни я успел хорошо вас узнать и считаю человеком чести. Вы молоды, и то, что вы сделали для моего брата, говорит о вашем благородстве. Мне бы не хотелось, чтобы тайна, хранящаяся в нашей семье многие поколения, умерла вместе со мной: ведь я не женат, и мне некому ее передать.

Марти стало по-настоящему любопытно.

— Почему вы так уверены, что никогда не женитесь? — спросил он. — Вы ведь ещё мужчина в соку.

— Это долгая история. Когда-нибудь в другой раз расскажу. А сейчас я хотел бы поговорить с вами наедине. Прикажите вашему слуге уйти.

— Я сгораю от нетерпения!

— Все властители мира желали бы обладать этой тайной, но мужчины нашего рода испокон века свято ее хранили, передавая от отца к сыну, а кому-либо другому лишь в том случае, если прервется цепь поколений и род угаснет. Поскольку у меня нет и не будет детей, я вправе открыть ее человеку со стороны, взяв с него клятву, что он тоже будет хранить тайну, используя эти знания лишь в самом крайнем случае и на правое дело.

— Это я вам обещаю.

— Вы знаете, что такое греческий огонь?

— Понятия не имею.

— Вот как раз об этом я и собираюсь вам рассказать. За эту тайну многие властители мира кому угодно перережут глотку.

Марти завороженно слушал.

— Так вот, много лет назад, около 683 года, некий сириец по имени Калиник получил от александрийских химиков состав вещества, которое при разумном применении могло бы послужить на благо всего человечества. В то же время, попади оно в недобрые руки, то принесло бы людям огромные бедствия. Однажды ночью рецепт бесследно исчез. И никто не знает, что с тех пор он передаётся в моей семье от отца к сыну, поскольку один из моих далеки предков участвовал в создании этого вещества, поставляя для него сырьё — чёрную жидкость, залегающую глубоко под землёй в этих местах, потому что мои предки ещё в те далёкие времена владели этими землями.

Глаза Марти вспыхнули в темноте.

— О чем это вы? — воскликнул он.

— Ну, так слушайте. Калиник изобрел вязкую смесь, которая горит даже в воде. Она состоит из множества компонентов, но главный из них — то черное масло, которое вас так интересует. Оно легче воды и плавает на ее поверхности. Еще в состав смеси входят сера, при горении выделяющая ядовитые пары, негашеная известь, которая при соприкосновении с водой выделяет столько жара, что сжигает все вокруг, а также селитра, способная гореть в воде и без воздуха. Так вот, если при помощи этой смеси поджечь корабль, он неминуемо сгорит; достаточно одной стрелы, обернутой пропитанной этой смесью тканью — и пожар потушить практически невозможно, даже если попытаться залить его морской водой. Теперь вы понимаете, какую власть над миром даст человеку обладание этим секретом?

В голове у Марти, казалось, застучал кузнечный молот.

— У меня накопилось слишком много вопросов, — признался он. — Прежде всего, почему именно мне вы решили передать это сокровище?

— С самого детства я привык доверять суждениям брата. И если он в своем письме говорит о вас в столь хвалебном тоне, то вы и впрямь достойный человек. Мне нечем больше отблагодарить вас за доброту, быть может, я так бы и умер, не найдя человека, которому мог бы передать тайну.

— А почему не Хасану?

— Не тот человек, — покачал головой Рашид. — Кстати, он тоже не женат, но по другой причине.

— Учитывая ту огромную ответственность, которую вы собираетесь на меня возложить, я должен знать обе причины.

— Вы ведь сохраните это в тайне?

— Ручаюсь.

Рашид немного помолчал, сел и продолжил рассказ.

— Моя история весьма печальна, и при вполне обыденная. Много лет назад я поехал с отцом на ярмарку в Кербелу и там познакомился с одной девушкой-армянкой, которая стала светом моих очей. Однажды я набрался смелости и решился послать ей стихи, сложенные в ее честь. На другой день она вернула пергамент с исправленными ошибками. Мы стали переписываться, а потом тайно встретились. До сих пор не могу понять, почему, но она тоже меня полюбила. Я хотел попросить ее руки, но наши семьи враждовали. Да и без этого нас разделяло слишком многое, и прежде всего, вера: я был христианином несторианской церкви, а она — мусульманкой. В последний день ярмарки мы поклялись друг другу в вечной любви, и нас разлучили. Через несколько месяцев один черкес, направлявшийся в Вавилонию, передал мне от неё письмо. Она писала, что собирается бежать и просит меня дождаться ее, чтобы бежать вместе. С тех пор я не покидал этих мест. Я пытался что-то узнать о ней, но безуспешно. Никто ничего не знал о ней, она словно в воду канула, — голос его прервался, и слеза скатилась по тёмной от загара щеке. Он отер ее рукавом и продолжил: — Но что-то мне подсказывает, что она жива и однажды вернётся. Теперь вы понимаете, почему я не хочу покидать эти места? Если я уеду, то потеряю последнюю надежду когда-нибудь встретиться с ней.

— Как я вас понимаю! Я и сам знаю, что такое любовь. Это как болезнь, нет ничего мучительнее, чем быть влюблённым. А что разлучило вас с братом?

— Вы не поверите, но тоже любовь. Правда, любовь совершенно иного рода. Настолько иного, что едва не стоила ему жизни. Хасану пришлось поспешно бежать.

— И причиной тоже была ее семья?

— Нет, его собственная. Родня хотела его убить. Дело в том, что мой брат Хасан — содомит, а его возлюбленным был юноша, с которым он познакомился в Киркуке. Как вы сами понимаете, он никогда не сможет сюда вернуться. Кланы и племена никогда не простят такого позора. Поэтому он прожужжал мне все уши, уговаривая переехать к нему. Собственно говоря, это и есть та причина, почему я не могу доверить ему тайну греческого огня. У него никогда не будет детей, он живет один, его отверг собственная родня, и он никогда не сможет вернуться. Он так и умрет — на чужбине и одинокий.

Марти поклялся свято хранить тайну. Спустя неделю он отправился в обратный путь, увозя с собой заветный рецепт с точным соотношением ингредиентов. В Месопотамии он расстался с Марваном, заключив с ним договор. Марти поручил верному погонщику верблюдов найти гончаров и заказать им сосуды особой формы, вроде античных амфор. Сосуды должны были иметь заостренной дно, чтобы удобнее погружать в песок, в котором, во избежание пожаров, их предстояло перевозить в трюмах кораблей. После того как в Барселону привезут первую партию черной жидкости, Марти предстояло найти другие корабли, чтобы обеспечить непрерывную доставку груза. Марвану он заплатил вперед — за первую партию и первый год работы.

 

61    

Большие несчастья

Лето 1055 года

Эрмезинда Каркассонская дремала, откинувшись на подушки кареты, под мерный перестук копыт, скрипи рессор и пронзительный свист возницы. Ее терзали сомнения, хотя в глубине души она понимала, что для Барселонского графства было бы лучше, если бы Его Святейшество отменил отлучение, однако ненависть к шлюхе и самозванке мешала графине принять решение. Именно поэтому она и отправилась в монастырь Сан-Мигель-де-Кюкса, чтобы посоветоваться с верным другом, епископом Гийемом де Бальсарени, полагаясь на его рассудительность и непредвзятость.

Возница придержал лошадей, и колеса кареты застучали по мощеному двору аббатства, объявляя об окончании путешествия. Отдернув кожаную шторку, графиня выглянула в окно, невольно восхитившись красотой стен царственной и величественной обители.

Слуга соскочил с запяток и бросился открывать дверцу, а форейтор держал под уздцы двух передних лошадей. С поводьев падала пена, лошади тревожно ржали, нервно перебирая ногами.

Брат-привратник, потрясенный прибытием столь важной гостьи, потянул за веревку колокола, оповещая всю братию. Монахи, побросав дела, кинулись на зов колокола — из сада, из трапезной, из часовни, из библиотеки. К тому времени, как Эрмезинда, опираясь на посох, добралась до центра двора, навстречу ей уже спешил епископ, расталкивая столпившихся под аркой главных ворот монахов.

Епископ остановился рядом с графиней, и она склонилась над его рукой.

— Сеньора, зачем же вы ехали в такую даль? — воскликнул он. — Вы же знаете, что я всегда готов приехать к вам по первому зову!

— Сеньор, не заставляйте меня чувствовать себя старухой. Я, конечно, не столь молода, но ещё в состоянии проехать несколько лиг, когда мне нужен ваш добрый совет. Если бы не мое проклятое колено, я бы приехала верхом на моем любимом белом муле.

— Я никогда в этом не сомневался, но зачем так утруждаться, зная, что я и так прибуду по первому зову?

— Быть может, я просто хочу обмануть свои бедные кости, заставить их поверить, что они по-прежнему молоды?

Слово за слово, они не спеша направились в сторону жилых покоев, где их встретил приор. Любезно поприветствовав графиню, он тактично удалился.

— Проводите меня в трапезную, аббат, и прикажите повару подать его знаменитое печенье с малиновым вареньем и парное молоко. Кстати, вам не приходит в голову, что именно за этим я сюда и приехала? Кладовой по-прежнему распоряжается брат Жоан?

— Разумеется, графиня, и скажу откровенно, именно он — настоящий хозяин обители. Когда месяц тому назад он слег с тяжелым бронхитом, вся братия питалась так скверно, что даже начала бунтовать. Мне пришлось наложить на них епитимью и строгий пост.

— В таком случае, давайте не будем терять времени и перейдем к цели моего приезда. Передайте ему, что графиня проделала столь долгий путь ради удовольствия насладиться его деликатесами.

Как следует подкрепившись, они посетили часовню, после чего аббат проводил Эрмезинду в библиотеку, где наконец приступил к обсуждению щекотливого вопроса, который, собственно, и являлся истинной целью приезда графини.

— А теперь, сеньора, расскажите, что на самом деле заставило вас отправиться в столь утомительное путешествие? — спросил епископ.

Эрмезинда, еще уставшая с дороги, начала издалека.

— Мой добрый Гийем. С тех пор как скончался Олиба , я доверяю только вам, а знаете почему? Потому что ваше сердце свободно от земных страстей, вам наскучила мирская суета, и мне известно, что самое горячее ваше желание — удалиться в Монтсеррат и стать отшельником. Поэтому я считаю ваши советы беспристрастными и не имеющими тайных целей, поскольку вами руководит лишь здравый смысл и желание помочь.

— Вы переоцениваете меня, графиня, но все же вы правы: единственное, что мною руководит — это желание служить вам и графству.

— В таком случае, друг мой, начну сразу с главного. Я не стану пересказывать вам всю историю, она и так хорошо известна. Как вы знаете, встреча с Папой принесла плоды, он отлучил от церкви моего внука и его любовницу. Но это были еще цветочки. Власть графа пошатнулась, и в итоге на свет вылезли многие трудности, которые давно уже подспудно зрели. Но я старею, и мне бы не хотелось после стольких лет борьбы покинуть этот мир, оставляя за спиной распри, которые могут серьезно повредить Барселоне. Но это лишь одна сторона медали. А другая... Я ненавижу гарпию, лишившую моего внука разума.

— Если вас интересует мое мнение...

— Позвольте мне закончить, епископ, — оборвала его графиня. — А уж потом выскажете ваше мнение. Они присылали ко мне гонцов, и не один раз. Делали заманчивые предложения, особенно учитывая, что иначе после моей смерти разразится война, и в конечном счете Жиронское и Осонское графства все равно перейдут к Рамону. Если же я откажусь от своих прав при жизни, вознаграждение будет столь значительным, что я смогу обеспечить все монастыри графства.

— В таком случае, сеньора, вот мой совет: разумеется, вы должны согласиться, да продлит Господь ваши дни на долгие годы.

— Рассудок говорит мне то же самое, — призналась Эрмезинда. — Но сердце велит сопротивляться до конца, а уж после моей смерти — будь, что будет.

— Вы поступаете неразумно... Но, если позволите, я бы хотел добавить ещё кое-что.

— Для этого я и приехала, мой добрый епископ.

— Ну что ж, сеньора. Я пока ничего не могу сказать о детях Альмодис — они ещё слишком малы — но вынужден заметить, что если, паче чаяния, графство Барселонское окажется в руках первенца вашего внука, ничего хорошего ждать не стоит.

— Вы не сказали ничего нового, епископ. Педро Рамон, первенец Рамона и Изабеллы — слывёт сумасбродным, вспыльчивым и жестоким человеком. Все это — далеко не лучшие качества для правителя.

— Вот и я о том же, сеньора. Жизнь — штука долгая, и если окажется, что кто-то из юных графов обладает необходимыми властителю качествами, то вполне можно закрыть глаза на их происхождение ради блага графства и счастья его жителей. Такое уже не впервые случается на нашей памяти.

— Не сыпьте мне соль на рану, епископ, — взмолилась графиня. — Лично я считаю эту женщину сатаной в юбке, однако все твердят, что никогда графство Барселонское не имело столь разумной правительницы.

— В таком случае, сеньора, что вас смущает?

— Ну как вы не понимаете, мой добрый Гийем? Мужчины неспособны рожать, этот механизм дарован Господом только женщинам, а это значит, что на решения женщины всегда будут влиять яичники, и неважно, молодая она или старая, принцесса или плебейка, или вовсе монахиня...

Прелат покраснел.

— Не смущайтесь, Гийем, вы как всегда правы. Пожалуй, мне тоже пора подумать головой, а не нутром.

 

62    

Снова в Барселоне

Стоя на носу «Святого Бенедикта» — поближе к Барселоне — Марти смотрел на горизонт, стараясь разглядеть осенний пейзаж сквозь окутавший берега утренний туман. Казалось, целая вечноть миновала с тех пор, как он покинул город. За это время произошло столько событий, что в дневнике, куда он записывал свои мысли, достижения и особо важные события, не осталось ни единой чистой страницы. Прибыв в Сидон, он не упустил возможности повидаться с Йешуа Хасаном, вновь поблагодарить его за мудрый совет и рассказать о своих приключениях и планах, умолчав лишь о греческом огне, тайну которого поклялся свято хранить.

Глава гильдии поздравил его с успешным возвращением и, предложив посильную помощь во всем, что касается денег или связей, передал три письма, привезенные капитаном одного из кораблей, что вели дела с могущественной еврейской общиной Сидона. Первое письмо, написанное год назад, было от Лайи, второе — от Омара, его управляющего, а третье — от Баруха Бенвениста. Едва Марти удалось уединиться в отведенной ему комнате, он тут же принялся читать письма. Разумеется, начал с письма от любимой.

Прочитав письмо, Марти был ошеломлен и обескуражен, он перечитывал его снова и снова, пытаясь понять, что случилось. Тщетно пытался он найти объяснение странному письму: возможно, все дело в его слишком долгом отсутствии, ведь как-никак прошло почти два года, а долгая разлука едва ли способствовала укреплению чувств девушки. Ведь Лайя еще совсем молода, а Барселона полна соблазнов. Однако потом, прочитав письмо Омара, Марти присмотрелся и заметил несколько признаков, говорящих о том, что письмо Лайи содержит скрытое сообщение.

Вот что писал его верный управляющий:

Писано в Барселоне, 10 октября 1054 года.

Уважаемый хозяин!

Сеньор Бенвенист был настолько любезен, что составил для меня это письмо, так что я могу вам рассказать, как обстоят дела.

Прежде всего, должен сообщить, что наше дело процветает и с каждым днем приносит все больший доход, я даже решился попросить помощи у Андреу Кодины, поскольку мне одному просто не справиться. Ведь нужно и заключать договора с землевладельцами о покупке урожая, и присматривать за мельницами и виноградниками в Магории, и разбирать споры из-за воды, порой возникающие между нашими арендаторами, как вы мне и наказывали, и вести дела с доном Барухом Бенвенистом, и наблюдать за строительством корабля, который, по словам капитана Жофре, уже спущен на воду и готов к отплытию. Одним словом, время бежит быстро, я встаю в шесть утра, ложусь за полночь, и все равно ничего не успеваю.

Следуя вашим указаниям относительно сеньора Баруха, я отдал ему соответствующий процент, а он, конечно же, поинтересовался, когда вы вернетесь. Произошло и кое-что странное — письмо от известной вам особы мне передала не Аиша, как было заведено. Его мне вручила совершенно незнакомая женщина, и она, сказать по правде, крайне мне не понравилась. Перед уходом она спросила, нет ли у меня писем для ее госпожи. Как вы и наказывали, я ответил, что не вникаю в эти дела, у меня и так хватает забот, а все письма, что приходят в этот дом, я складываю в ящик до возвращения хозяина. Так она и ушла — несолоно хлебавши.

Почти ежедневно я вижусь с доном Барухом Бенвенистом, и каждый раз беседы с ним доставляют мне истинное удовольствие. Благодаря его рассудительности и обширным знаниям я многому научился. За эти дни, общаясь с жителями Каля, я многое понял. Время от времени я также вижусь с капитаном Жофре, и был весьма доволен вместительностью трюма вашего корабля. Он поистине бездонен, скажу я вам. Мне это показалось мелочью, но капитан явно другого мнения. Кстати, я слышал, он уже набирает команду. Он подошёл к этому делу серьёзно и не стал набирать матросов по тавернам, притонам и портовым постоялым дворам, как другие капитаны. Он сказал, что нужны не пьяницы, а настоящие морские волки, с которыми не страшен никакой шторм.

Правда, люди, которых я видел на палубе, показались мне довольно-таки подозрительными: покрытые шрамами лица, головы в платках, кольца в ушах и другие тому подобные вещи. Однако, по словам Жофре, все они — настоящие моряки, люди проверенные и надежные.

Ну вот и все, хозяин. Желаю вам удачи и с нетерпением жду вашего возвращения.

Передаю вам привет от всех обитателей нашего дома.

Омар

Марти долго и задумчиво вертел в руках письмо. Затем, вновь перечитав письмо Лайи, вдруг понял, что ему показалось странным. Отсутствие крошечного крестика на верхнем поле, цвет чернил, которые всегда были зелёными, а теперь — чёрными, и, наконец, отсутствие запаха розовой воды, что так будоражил его воображение. Он вспомнил, что предыдущее письмо Лайи, полученное перед самым отъездом, было полно надежд, а от этих строк веяло глубокой печалью. Он с печалью перечитывал письмо снова и снова, стоя на носу «Святого Бенедикта» — четвёртого корабля, на котором он возвращался в Барселону после трёх пересадок. После возвращения Марти предстояло много чего выяснить.

Третье письмо было от Баруха. По-деловому сдержанная манера его письма вызывала у Марти чувство восхищения перед этим незаурядным человеком.

Январь 1055 года

Уважаемый брат!

Пишу в надежде, что это письмо попадет в ваши руки, поскольку уверен, что по возвращении в Сидон вы почти наверняка остановитесь в доме Хасана, который вам его и передаст.

А теперь позвольте пожелать вам всего наилучшего и рассказать о здешних делах, несомненно касающихся нас обоих. Во-первых, сообщаю, что ваше судно уже готово, команда набрана, а первая партия грузов загружена в трюм. Снимаю шляпу перед вашей осмотрительностью: весьма благоразумно, что вы решили пуститься в предварительное плавание, побывать в средиземноморских портах и изучить список грузов, разрешенных к ввозу и вывозу. Вы обладаете чутьем прирожденного дельца, и я не сомневаюсь, что, если будет на то воля Провидения, мы многого добьемся. Согласно вашим указаниям, я передал вашему капитану, как вы хотите назвать свой корабль, и он согласился, что нельзя и придумать лучшего названия, чем «Эулалия», в честь покровительницы нашего города. Мы разбили о борт корабля бутылку лучшего вина, и наш общий друг освятил и благословил его.

В графстве царит настоящая смута, раздоры нашего графа и графини Альмодис с графиней Эрмезиндой Жиронской все никак не закончатся. Это сильно вредит торговле — одни держатся одной стороны, другие — другой. Тем не менее, жизнь продолжается, несмотря ни на что, поскольку страдания и невзгоды заставляют людей волей-неволей искать выход из положения, и каждый как может борется за место под солнцем, так что графство все равно растет и процветает, пусть даже скорее вопреки усилиям его властителей, чем благодаря им.

По вашему указанию, я передал через моего дворецкого одному высокопоставленному сеньору — не буду называть его имени, вы и так знаете, замечу лишь, что он весьма не любит мой народ — так вот, я послал ему значительную сумму в манкусо, как вы и велели в своем последнем письме. Тем не менее, должен заметить, что считаю излишним и весьма обременительным позволять ему запускать руки в ваш карман.

Горячо обнимаю вас и передаю вам столь же горячий привет от моей дочери Руфи, которая, узнав, что я пишу вам письмо, теперь не оставляет меня в покое, желая напомнить вам о себе.

Барух Бенвенист

 

63    

Амбиции

Рамон Беренгер I, прозванный Старым, был единственным из каталонских графов, чей титул, Comes Civitatis Barsinonensis, восходил ещё ко временам вестготских королей. Под его властью находились три графства: собственно Барселона, Жирона и Осона. В первом и главном среди них, он был настоящим хозяином, в двух других — чисто номинальным. Проблема состояла в том, что у него на пути стояла родная бабка, грозная Эрмезинда Каркассонская, отречения или смерти которой пришлось бы ждать ещё долгие годы, чтобы получить полную власть.

Старая дама хорошо подстраховалась, отдав в своё время руку своей дочери Эстефании, тетки Рамона Беренгера I, нормандцу Роже де Тоэни в обмен на преданность свирепых нормандцев ее интересам. Правда, цена за эту преданность оказалась слишком высока для несчастных подданных, особенно жиронцев, страдающих от произвола нормандской солдатни. Так или иначе, Рамон Беренгер I, хоть и носил официальный титул графа Барселонского и Жиронского, не обладал реальной властью в графстве. Его вражда с бабкой, графиней Эрмезиндой, имела немало причин, и почти все они уходили корнями в далёкие времена, хотя во многом проблему усугублял ещё и характер старой дамы.

А между тем, графиня Альмодис де ла Марш, безраздельно царившая в его сердце, стала истинной властительницей Барселоны. Это она правила от имени графа железной рукой в бархатной перчатке. Амбиции ее были безграничны. Всеми доступными средствами она стремилась обеспечить свое будущее и будущее своих сыновей-близнецов, рожденных от греховной связи с Рамоном Беренгером Барселонским — на тот случай, если судьба окажется к ней неблагосклонной и граф отвергнет ее так же, как отверг предыдущую жену.

С первой минуты первенец Рамона и его мачеха откровенно невзлюбили друг друга. Педро Рамон считал, что Альмодис попрала его права и оттеснила на задний план, и к тому же вообразил, будто бы она строит планы, как лишить его права на отцовское наследство и передать его одному из своих обожаемых близнецов, его единокровных братьев. Вражда длилась вот уже три года и с каждым днём становилась все более очевидной. Крики, свары, хлопанье дверей уже давно не удивляли никого во дворце, а встречи между мачехой и пасынком с каждым разом проходили все более напряженно.

В то спокойное утро, казалось, ничто не предвещало надвигающейся бури, однако все чувствовали витающую в воздухе опасность. Двор жил своей обычной жизнью. Придворные сновали туда-сюда, занимаясь своими делами, и лишь непривычное безмолвие, в которое погрузился дворец, говорило о тревожном ожидании близкой грозы. Лионор, первая придворная дама Альмодис, по приказу госпожи вместе с Дельфином возилась в розарии, когда из открытого окна внезапно послышались истошные крики и проклятия. Затем до неё донёсся рассерженный голос госпожи.

— Я уже сыта по горло вашими претензиями! Один Бог ведает, чего мне стоит выслушивать ваши ежедневные нападки и оскорбления. Мой духовник, падре Льобет, которому я поверяю все сомнения и тревоги, тому свидетель.

— Нет, сеньора, это я вынужден терпеть ваши козни против законного наследника отца, которым я являюсь по праву первородства! — донеслось в ответ.

— Никто даже не думает посягать на ваши права, напротив, ваш отец собирается отдать вам владения, приличествующие вашему положению и заслугам. Вы имеете право на те владения и замки, которые он сам получил в наследство от предков, но не на те, которые он захватил в сражениях, купил или получил в результате дипломатических переговоров. Так что, надеюсь, мы сможем решить дело миром. Мой духовник советует...

— Сеньора, я не желаю ничего слышать о ваших поползновениях, якобы подкреплённых поручительством вашего духовника. Вы отлучены от церкви и не имеете права приобщаться к священным таинствам, а если падре Льобет, несмотря на это, все же соглашается вас исповедовать — значит, он не священник, а просто продажная шкура. А потому умоляю вас, не пытайтесь подкреплять ваши интриги лицемерными высказываниями вашей ходячей тени, которая, в конечном счёте, не что иное, как продолжение тени моего отца.

Лионор, хорошо знающая свою хозяйку, живо представила, как в эту минуту, когда между противниками воцарилось недолгое молчание, вздуваются вены у неё на шее, как наливается пунцовым румянцем ее лицо. Затем голос ее сеньоры зазвучал вновь — гневный и непреклонный.

— Педро, имейте в виду, когда-нибудь мое терпение лопнет. Ваш отец выкупил для вас права на титул графа Каркассона и Разе, и я полагаю, учитывая ваши прежние доблести, этого более чем достаточно для любого высокородного дворянина, даже такого амбициозного, как вы. Так что советую не злоупотреблять отцовским великодушием: эта струна и так уже натянута до предела.

— Ах, вот оно что! Вы намерены вышвырнуть меня из дома и сослать в Каркассон? Вы угрожаете мне, сеньора? В таком случае, скажите на милость, кто станет наследником Барселоны и Жироны? Ваши близнецы? Или, точнее сказать, один из них, ваш любимчик... Разумеется, Рамон, ясное дело... Вы намерены попрать мои права, чтобы посадить на графский трон одного из ваших бастардов.

— Я не позволю вам говорить в таком тоне о братьях!

— Чего это вы мне не позволите, сеньора? Какое ещё слово я должен употребить в этой ситуации, учитывая вашу блудную жизнь? Насколько я знаю, дети, рождённые шлюхой вне брака, называются бастардами, и больше никак. Так что это не я их так назвал. Заметьте, я уважаю благородную кровь моего отца, и лишь из почтения к нему не назвал их ублюдками.

— Убирайтесь с моих глаз, или я прикажу страже вышвырнуть вас вон!

Учитывая взрывной темперамент первенца Рамона, скандалы во дворце не стихали ни на минуту. Отлучение, висящее над графской четой, не оставляло ей даже надежды на желанную свадьбу. Ко всему этому добавлялась еще и открытая враждебность бабки Рамона Беренгера, грозной Эрмезинды Каркассонской. Придворные молча наблюдали за бурей, стараясь не вмешиваться и не выказывая открытого предпочтения ни той, ни другой стороне, поскольку никто не мог предугадать, кто одержит верх, и все боялись просчитаться. У графини Альмодис было лишь трое по-настоящему верных союзников: карлик Дельфин, придворная дама Лионор и ее духовник падре Льобет, считавший, что, если власть окажется в руках первенца, Барселону ждут тяжелые времена.

— С каждым днём над головой нашей сеньоры все сильнее сгущаются тучи. Боюсь, ей грозит беда.

Так однажды сказала Лионор, не находящая себе места от беспокойства. Дельфин в эту минуту сидел на ступеньке, выстругивая деревянную лошадку, которую собирался подарить маленьким графам.

— Не знаю, когда это случится, но рано или поздно в этих стенах произойдёт трагедия, — сказал он.

— Это предзнаменование или просто ваше мнение? — спросила Лионор.

— Когда-то это было лишь смутным предчувствием, но теперь оно превратилось в твёрдую уверенность.

— Госпожа знает?

— С той самой минуты, как маленькие графы появились на свет.

— Это ужасно!

— На самом деле все ещё хуже. Во дворце случится большое несчастье, но ещё худшая беда разразится над графством. Нас ждут долгие дни войны, пожаров и слез.

— Как вы можете быть в этом уверены?

— Это мой дар: видеть будущее. Госпожа в этом уже не раз убеждалась.

— Неужели беду не предотвратить?

— Никто не может ничего сделать. Чему суждено, того не миновать.

— А я не очень-то верю в предвидение.

— Почему же вы тогда столь свято верите пророчествам из Священного Писания? — ехидно поинтересовался карлик.

— Потому что так велит церковь.

Дельфин покачал коротенькими ножками, отряхнул с колен щепки и соскочил со ступеньки.

— Ну, что ж, — сказал карлик, — каждый сам выбирает, во что верить, но мои слова — такая же истина, как то, что я стою сейчас перед вами. Повторяю: наступают ужасные времена, но мы останемся вместе. Вот только служить будем другому хозяину.

— Сеньора знает об этом?

— Если бы я посмел скрыть от неё подобные вещи, я бы сейчас с вами не беседовал.

 

64    

Искупление грехов

Этим октябрьским утром падре Льобет отправился в соборную библиотеку, чтобы покопаться в древних манускриптах и пообщаться с братьями, которые работали не покладая рук, стремясь обогатить библиотеку Пиа-Альмонии новыми сокровищами. Здесь трудилась целая команда. Двое братьев разбирали наваленные ворохом козьи и овечьи кожи, определяя, какая на что пойдет. Один погружал кожи в раствор извести, чтобы удалить с них грязь, жир и остатки шерсти, второй вынимал вымоченные шкуры и, растянув их на твердой квадратной доске, тер и скоблил куском пемзы, чтобы размягчить.

Затем предстоял сложный процесс, после завершения которого кожи превращались в пергамент. Листы, где позднее будет написан священный текст, при помощи линейки и циркуля, размечались горизонтальными линиями, чтобы строчки были ровными, и маленькими точками по краям, чтобы расстояние между строками было одинаковым.

Затем их раскладывали на больших столах, дважды окунали в воду, после чего решали, станет ли тот или иной пергамент страницей книги или документом, и уже потом переписчики старательно выводили на пергаментах священные тексты, позже попадающие в руки корректоров, исправляющих ошибки, аккуратно соскабливая написанное или обесцвечивая чернила слабым раствором кислоты, чтобы поверх написать заново. После этого пергамент оказывался в руках красильщиков, она раскрашивали заглавные буквы и заставки красной или золотой краской. И, наконец, к работе приступал художник, который рисовал узорные рамки и украшал заглавные буквы замысловатыми арабесками.

Для этого использовали красный свинец и другие краски, синие и зеленые, растительные и минеральные. Для получения некоторых красок использовались даже толченые самоцветы, а кое-где рисунки покрывались тончайшим слоем сусального золота. После этого листы сшивались в книгу.

Эудальд Льобет как раз обсуждал с библиотекарем падре Винсентом особенности перевода Аристотеля, когда ему сообщили о приходе посетителя, дожидающегося в приемной. Падре Льобет, попрощавшись со своим братом во Христе, направился к выходу, раздумывая, кто мог явиться к нему без предварительной договоренности. Шагая по длинному коридору в сторону приемной, он еще издали заметил молодого человека, который внимательно разглядывал две картины, украшающие стены приемной.

В облике гостя ему почудилось что-то знакомое. Молодой человек стоял к нему боком. Он был хорошо одет: в темно-бордовый бархатный камзол до середины бедер, шерстяные чулки цвета старого золота, сапоги из кожи жеребенка, а на голове — миланский берет. Однако, падре Льобету ему подойти ближе и увидеть лицо посетителя, как сердце священника учащенно забилось. Этот нос и квадратный подбородок с аккуратно подстриженной бородкой вызвали в его памяти другие черты — далекие и при этом столь близкие. Падре Льобет чуть не потерял самообладание, что было почти немыслимым в таком месте, где царили мир и покой. Хриплым от волнения голосом он воскликнул, не веря своим глазам:

— Марти! Вы же Марти?

Молодой человек, услышав свое имя, резко повернулся и, швырнув берет на диван для посетителей, бросился объятия священника. Они крепко обнялись и долго стояли, не произнося не слова. Затем падре Льобет взял Марти за плечи и пристально посмотрел ему в лицо. Увиденное его поразило. Вместо прежнего юнца, покинувшего Барселону два года назад, на него смотрел живой портрет его друга-воина. В чертах появилась решительность, движения стали сдержаннее, а взгляд — загадочным.

— Когда вы вернулись?

— Мой корабль бросил якорь вчера вечером в порту Монжуик, — ответил Марти. — У меня накопилось множество вопросов, но за исключением желания поскорее увидеться с Лайей, я ни о чем так не мечтал, как о встрече с вами.

Взяв Марти под руку, священник отвел его в дальний угол, где они могли спокойно поговорить.

Они удобно устроились в уютных креслах по обе стороны двустворчатого окна, и приступили к столь важному разговору.

— Расскажите сначала, как прошло ваше путешествие?

— О, чтобы рассказать о нем, не хватит и нескольких вечеров, — ответил Марти спокойным тоном, так хорошо знакомым канонику. — Пожалуй, моих приключений хватит на целый том воспоминаний.

— Ну, в таком случае, когда-нибудь надо начать. Так почему не сегодня?

Марти пришлось потратить немало времени, рассказывая священнику о перипетиях своего путешествия. Падре Льобет то и дело прерывал его, заостряя внимание на той или иной детали. К концу рассказа священник составил более или менее полное представление о приключениях сына своего друга.

— Когда будет время, мы подробно обсудим греческий огонь, — сказал священник. — Я давно уже им интересуюсь. Любопытство заставляло меня, пользуясь положением архидьякона, просиживать в библиотеке бесконечные часы, изучая древние свитки и рукописи, в поисках состава этого чуда, но я смог лишь узнать, что рецепт утерян во тьме веков. Кстати, вам не приходило в голову предложить этот состав королю или другому правителю?

— Все дело в том, что я могу использовать это достижение лишь во благо людей, — признался Марти.

— Ну, если вы собираетесь использовать эту маслянистую черную жидкость лишь как источник света или топливо, думаю, вам не составит труда убедить всех, что больше она ни на что не годится. Но никому не раскрывайте тайну состава. В мире есть немало тайн, о которых человечество не должно знать, пока не достигнет необходимого уровня развития, а мой опыт подсказывает, что властители достигают зрелости и мудрости даже позже простых людей. А теперь скажите: вы уже виделись с Барухом?

— Пока нет. Вы для меня важнее. Завтра я займусь делами с Омаром. Это нельзя отложить. Судя по новостям, которые мне передал Омар, мой корабль уже отплыл с полными трюмами и указаниями, что и где продавать. Жофре — отличный моряк, мне сказали, что он тщательно отбирал команду и уложился в нужные сроки. Что может быть лучше? Я даже подумываю продать одну из мельниц в Мегории и вложить деньги в постройку еще двух кораблей. Конечно, я благодарю вас за то, что освятили мой корабль. Я чувствую, что имя «Эулалия» принесет ему удачу.

— Не стоит благодарности.

После долгого разговора оба ненадолго замолчали. У Марти пересохло во рту, стоило ему наконец перейти к главной цели своего визита.

— А теперь прошу вас, расскажите, что случилось с Лайей.

Священник поразился, с какой решимостью приступил Марти к щекотливой теме.

— Хорошо, — ответил он, — но сначала скажите: почему вы спросили об этом у меня, а не у ее отчима, что было бы намного естественней?

— Ее лицо все время стояло у меня перед глазами, пока я путешествовал. Я уже не мальчик. Если я хочу преуспеть в этом городе, то поверьте, не для того, чтобы разбогатеть. Вы давно знаете причину, почему я мечтаю стать гражданином Барселоны, а потому первым делом, сойдя на берег, я заглянул домой, чтобы переодеться, после чего сразу отправился в дом Монкузи.

— И что он вам сказал?

— Я не застал его дома. Его дворецкий сообщил, что советника в ближайшее время не будет в городе, но он велел мне передать, что в случае необходимости я могу обратиться к вам. И вот я здесь.

Падре Льобет, уже знающий от Берната о содержании письма, с величайшей осторожностью обдумывал каждое слово, прежде чем сообщить Марти ужасную правду.

— Вы правы, — вздохнул он. — В какой-то мере я выступаю в роли посредника. Но сначала позвольте спросить: получили ли вы письмо Лайи? В наше неспокойное время многие письма теряются в пути.

Марти запустил руку в потайной карман и, достав оттуда письмо, протянул его священнику.

— Получил, как видите. Прочтите его, а потом я объясню, что мне здесь показалось странным.

Священник внимательно изучил выцветший пергамент, и, прежде чем высказать своё мнение, спросил, у Марти:

— И что вас смущает?

Марти откровенно изложил свои сомнения: у него было достаточно времени поразмыслить об этом на пути домой.

— Я много об этом думал... Ясно одно — она явно что-то хотела мне сказать, вот только не знаю, что именно.

— Расскажите мне, что странного вы здесь обнаружили.

— Судите сами. Прежде Лайя всегда писала зелеными чернилами, а это письмо написано черными. Во-вторых, все письма она душила розовой водой, а это ничем не пахнет. Только не пытайтесь меня убедить, что запах просто выветрился со временем: другие письма написаны раньше, однако до сих пор пахнут розами. А значит, на этот раз она либо не смогла воспользоваться духами, либо почему-то не захотела. Наконец, обратите внимания: она всегда ставила крестик на верхнем поле — в знак того, что является доброй и благочестивой христианкой — а здесь его нет. Поверьте Эудальд, Лайя что-то хотела мне сказать, вот только я не умею читать между строк.

Внимательно выслушав доводы Марти, каноник заговорил:

— Не стану скрывать, я говорил с Монкузи. Однако мой богатый опыт работы с манускриптами подсказывает, что она хотела сказать не совсем то, что подумали вы.

— Так скажите мне наконец, что вы здесь увидели, и что, по-вашему, это означает, — взмолился Марти.

— Я думаю, что Лайя действительно отправила вам два сообщения: явное и тайное. То, что она сменила цвет чернил, может означать следующее: раньше она писала зелёными чернилами — а этот цвет, как известно, означает надежду. Теперь же чернила чёрные, и это значит, что она больше не видит для вас общего будущего. Вместе с отсутствием креста на верхнем поле это может говорить о том, что она теперь считает себя отверженной церковью. — Видя, что Марти уже открыл рот, желая возразить, священник остановил его решительным жестом. — И, наконец, отсутствие запаха розовой воды говорит о том, что не хотела ничем напоминать вам о себе, даже запахом, дабы вы поскорей ее забыли.

— Я вас не понимаю! — воскликнул Марти, с трудом сдерживая гнев. — Как могло случиться, что столь доброе и невинное создание так прогневало церковь?

Льобет понимал, что ему придется призвать на помощь все свое красноречие, чтобы выполнить возложенную на него задачу. Много дней он ломал голову над этой проблемой. В конце концов он решил не говорить пока Марти о ребенке, рассудив, что сказать о нем всегда успеет, тем более, если советник решит сам усыновить малыша.

— Вас не было почти два года, — произнес наконец священник. — За это время нивы дважды дали урожай, а розы дважды роняли лепестки и распускались снова. Вы оставили ее почти ребёнком, а теперь она стала цветущей молодой женщиной.

— Прошу вас, перестаньте говорить загадками. Скажите прямо.

— Я все вам расскажу, но сначала ответьте: вы согласны жениться на Лайе при любых обстоятельствах?

— Я готов жениться на ней хоть завтра, если она согласна, — воскликнул Марти с горящими от волнения щеками.

— В таком случае, слушайте. Случилось кое-что непредвиденное. Иными словами, человеческая природа явила миру худшие свои стороны.

Сидя на краешке стула, Марти жадно ловил каждое слово священника.

— Один женатый мужчина, чьё имя дону Бернату неизвестно, хотя он подозревает, что этот человек— сын знатного дворянина, обесчестил вашу Лайю. Ее отчим утверждает, что девушка отказывается назвать его имя. В письме, которое она вам написала, Лайя хотела сказать, что по— прежнему любит вас и признает свою ошибку, но больше не считает себя достойной вашей любви. Именно поэтому она и использовала чернила другого цвета. Она умоляет вас забыть ее, считая, что так будет лучше для вас. Она чувствует себя оскверненной и подлой изменницей, именно поэтому она не поставила крест на письме. Дон Бернат предлагает вам руку своей дочери, поскольку считает вас молодым человеком с большим будущим. При этом он понимает, что найти для неё жениха среди дворянства едва ли удастся: слишком сложно будет объяснить утраченную невинность его падчерицы.

Услышав эти слова, Марти едва не лишился дара речи. Холодный пот заструился у него по спине, а в горле застрял комок, не давая сказать ни слова.

— Я люблю Лайю, — едва выговорил он. — Она и сейчас для меня так же чиста и желанна, как в день нашего знакомства. Любовь познаётся в несчастьях и испытаниях. И если она меня ещё любит, я готов жениться на ней, пусть даже она оступилась.

Тогда Эудальд Льобет добавил:

— Я и не ожидал иного ответа от сына вашего отца. И я уважаю ваше решение. Я не сказал этого раньше, чтобы не оскорбить вас предположением, будто вас пытаются купить. Дело в том, что Монкузи хочет попросить графа сделать вас гражданином Барселоны.

— Сейчас мне совершенно неважно, каким титулом меня будут именовать. Для меня главное — быть вместе с Лайей, если не здесь, то в любом другом уголке мира. Скажите советнику, что я принимаю его предложение.

 

65    

Сальент

От прежней Лайи осталась лишь тень. Дни проходили за днями, не оставляя в памяти никакого следа. Казалось, она уже не вполне осознавала, сколь ужасное несчастье ее постигло. Мысли ее метались из мечты в реальность, словно маятник, в такие минуты она даже не слышала, когда к ней кто-то обращался. Несмотря на молодость — ведь ей не исполнилось еще и семнадцати — у Лайи начались странные провалы в памяти. Слуги шептались, что ее сразила та же болезнь, что когда-то свела в могилу ее мать.

Из Барселоны ее перевезли в Сальент в дорожной карете Монкузи, в сопровождении небольшой охраны, лекаря, акушерки и, само собой, дуэньи. Эдельмунда сообщила ей, что им приказано оставаться в Сальенте, пока Лайя не разрешится от бремени, поскольку о ее положении никто не должен узнать. Для Лайи уже приготовили покои, выходящие окнами во внутренний дворик с высокими стенами, внутри росли цветы и вечнозеленые деревья, призванные скрасить ее досуг. Там она проводила в одиночестве долгие часы, не видясь ни с кем, кроме лекаря, и чувствовала, как медленно сходит с ума, пока у нее внезапно не отошли воды и не начались схватки.

Почти два дня она провела в полузабытье. Приступы сильнейшей боли чередовались провалами в непроглядный туман, иногда Лайе казалось, что она видит стоящего у постели советника, который о чем-то беседует с лекарем, указывая на лежащий в колыбели сверток. Потом хлопнула дверь и установилась тишина. Когда Лайя пришла в себя, советника уже не было. Лекарь заставил ее проглотить какую-то травяную настойку, чтобы остановить выработку молока, а спустя три дня повитуха туго перебинтовала ей грудь, чтобы фигура в кратчайшее время приобрела прежние очертания.

Из ближайшей деревни доставили двух недавно родивших женщин, они по очереди кормили младенца грудью. Поначалу Лайя не желала видеть ребенка и даже не хотела знать, девочка это или мальчик. С другой стороны, ее удивляло, почему до сих пор ей ни единого слова не сказали о новорожденном, а стоит ей случайно коснуться этой темы, как все погружаются в угрюмое молчание. В конце концов любопытство взяло верх над неприязнью к ребенку, однако, стоило ей войти в детскую, где младенец мирно спал в колыбели, она с ужасом увидела, что у мальчика нет рук. При виде этого несчастья ее пронзило острое чувство вины: ей вдруг пришло в голову, что это — кара за ее грех, и расплачиваться теперь придется всю жизнь. Ведь как-никак, этот кусочек плоти — порождение ее чрева, и не его вина, что он родился уродцем.

Однако он уже одним своим существованием напоминал ей о перенесенных муках и несмываемом позоре. Жгучая ненависть терзала ее изнутри, охватывая нестерпимым огнем все ее существо при одной лишь мысли об этом несчастном создании. Видимо, эта ненависть оказалась настолько сильна, что в конце концов убила ни в чем неповинное существо: вскоре после рождения, прожив лишь две недели, несчастный ребенок испустил дух. После его смерти Лайя не ощутила ни боли, ни печали; однако в ее и без того уже затуманенном мозгу словно лопнула какая-то струна, и с этих пор ее стала преследовать неотвязная мысль: что у нее никогда больше не будет детей.

Ее ум то прояснялся, то вновь тонул во мраке. В минуты просветления она чувствовала, как раскаленный кинжал пронзает ее сердце. По ночам она вставала и выходила во двор в одной ночной сорочке, с развевающимися на ветру волосами, пугая караульных, переживших тысячи сражений, а теперь впадающих в панику при виде бродящей по дому призрачной тени. То, чего не удалось сделать маврам, легко сделало суеверие, и теперь их сердца трепетали от ужаса при мысли о блуждающих по дому призраках.

С наступлением сумерек Лайя частенько ускользала из-под надзора своей тюремщицы Эдельмунды, весь день не спускавшей с нее глаз. Поднявшись на крепостную стену, глядящую на запад, она вставала меж двумя зубцами и уносилась мыслями далеко-далеко. Она думала о своем возлюбленном и впадала в отчаяние, вспоминая, что ее заставили от него отказаться, и возможно, она больше никогда его не увидит.

Теперь ее отношение к Эдельмунде резко изменилось. У Лайи не осталось сомнений, что Аиша давно мертва, а значит, хуже уже не станет и терять ей нечего. А поскольку собственная судьба ее совершенно не волновала, она больше не скрывала своего презрения к этой гарпии.

— Сеньора, будьте любезны привести себя в порядок. Ваш отец прислал гонца с известием, что приезжает сегодня вечером.

Лайя побледнела. После родов она больше не видела Берната.

— Я не собираюсь наряжаться ни для твоего хозяина, ни для кого— либо ещё, — ответила Лайя. — Оставь меня в покое!

Дуэнья нехотя удалилась, что-то невразумительно бормоча себе под нос: никакого, мол, сладу не стало с этой сумасшедшей.

Лайя не находила себе места, раздумывая, чего опять хочет от неё этот мерзавец. Что, если его снова охватила порочная страсть и он вновь собирается овладеть ею? Ему нет ещё и сорока лет, а маленький уродец, которого она не желала и ненавидела ещё в утробе, умер, и теперь ее охватил ужас от одной мысли, что отчим может захотеть нового. Порой она готова была даже покончить с собой.

К вечеру приехал хозяин, а в скором времени Лайю вызвали к нему. Девушка предстала перед Бернатом Монкузи неприбранная, с растрепанными волосами, в халате, перехваченном на талии пояском, и арабских шлепанцах с загнутыми носами. Советник выглядел серьезным и весьма подавленным. При виде падчерицы он еще больше укрепился в своем решении. Необузданная алчность на этот раз оказалась сильнее похоти, которую когда-то возбуждало в нем это несчастное создание. Тем не менее, лихорадочный блеск в серых глазах этой женщины его пугал.

Лайя прошла мозаичному полу, не сводя с отчима жутковатого взгляда, и остановилась прямо перед ним, чувствуя, как у неё внутри все холодеет, как всегда в присутствии этого человека.

— Садись, — сказал он. — Я привёз новости, которые напрямую тебя касаются.

Девушка продолжала стоять, не сказав ни слова.

— Как мне сообщили, ты даже не пытаешься изображать скорбь после смерти нашего ребёнка.

Девушка немного помедлила, прежде чем ответить.

— Вы хотите сказать, вашего ребёнка? Других детей у меня не было.

— Каждая родившая женщина становится матерью, если я не ошибаюсь. И любая нормальная женщина должна все-таки переживать, потеряв своего первенца. Даже самки животных воют и стонут, не желая покидать умерших детенышей.

— Это если ребенок рожден от любви, а я не питаю к вам ничего, кроме бесконечного отвращения. Не стоит удивляться, что последствия ваших действий именно таковы.

В эту минуту Лайе вдруг подумалось, что, пожалуй, не стоит попусту злить отчима. С другой стороны, терять ей уже все равно было нечего: хуже уже не станет. Но каково же было ее удивление, когда оказалось, что отчим даже не думает сердиться!

— Мне непонятно твое ко мне отношение, — спокойно ответил советник. — Я, как честный человек, предлагал тебе свою руку, ты сама отказалась стать моей женой. А впрочем, в наших интересах забыть прошлые обиды и претензии. В конце концов, даже к лучшему, что ребенок умер: пути Господни неисповедимы. Веришь ты мне или нет, но я действительно желаю тебе добра и готов быть щедрым, если ты будешь слушаться и выполнять мои распоряжения.

Лайя молчала.

— Хочу сообщить тебе приятную новость: твой ухажер вернулся и сейчас в Барселоне.

От этого известия у девушки закружила голова, и лишь внутренняя сила, проснувшаяся в ней после всех перенесенных страданий, не позволила ей потерять сознание.

Пересохшими, как трут, губами она спросила:

— И к чему же вы сообщили мне эту новость?

— Видишь ли, все в жизни меняется в зависимости от обстоятельств, и то, что вчера было черным, сегодня может стать белым. Сейчас мне намного выгоднее иметь его своим союзником, чем врагом.

Сердце Лайи бешено застучало. А советник между тем продолжал:

— По-моему, все предельно ясно. Я собираюсь выдать тебя замуж. Ты получишь мужа, а я — весьма выгодного зятя, который принесёт мне большие доходы. Во всяком случае, между нами говоря, это долг мужчины, который принудил девушку к сожительству. По закону он должен либо жениться на ней, а ты ведь отказалась выйти за меня замуж; либо найти ей другого мужа, что я и сделал.

Лайя просто ушам своим не верила. Наконец она все же решилась ответить, подозревая, что за словами отчима скрывается какой-то тайный умысел.

— Я не понимаю, почему вы вдруг решили сменить гнев на милость, но позвольте вам напомнить о том письме, что вы заставили меня написать. Моя жизнь погублена, и теперь мне остаётся лишь уйти в монастырь. Ни Марти, ни кто-либо другой не захочет взять в жены обесчещенную женщину.

— Ну, во-первых твоё замужество уже само по себе избавляет тебя от бесчестья. А во-вторых, эта обесчещенная женщина сделает выскочку Марти Барбани гражданином Барселоны. И это не говоря уже о весьма внушительном приданом, которое само по себе способно заткнуть рот кому угодно.

— Марти не из тех людей, кого можно купить или продать по вашему капризу! — выкрикнула Лайя.

— Поверь, любой человек имеет свою цену, а если кого-то не удалось купить — значит, просто мало заплатили. Но здесь не тот случай.

— И какова же цена вашего нового преступления? Ведь это именно преступление — обмануть хорошего человека.

— А не придётся никого обманывать. Марти возьмёт тебя в жены и не станет задавать вопросов. Ему уже сообщили, что тебе вскружил голову некий придворный, но ты не можешь назвать его имя, поскольку это станет позором для всех. Ему сказали, что ты избавилась от ребёнка. Кстати, по сути, так оно и есть. Как видишь, обманывать никого не придётся.

В голове у Лайи все перемешалось. Она отказывалась верить, что этот человек готов выпустить ее из своих когтей. Какую новую гадость он замышляет?

— Что ещё я должна сделать — или, наоборот, не делать? — спросила она. — Какие ещё условия я должна выполнить?

— Ты мне много чего должна. По твоей милости, из-за того, что ты не желала делить со мной ложе, я потерял наследника, который был мне одновременно сыном и внуком. Ведь когда гончар работает с ленцой, можно ли удивляться, что амфора в итоге получается кривобокой, как бы ни была хороша глина? А потому заявляю: ты сама разрушила наши отношения, по твоей вине увяли мои чувства. А кроме того, какой мужчина сейчас на тебя польстится? Ты давно смотрела на себя в зеркало? Взгляни, на кого ты похожа! А уж если вспомнить, с каким видом ты лежала со мной в постели... Просто бревно, а не женщина; порой мне казалось, что я занимаюсь любовью с мраморной статуей. Ты не пожелала сделать даже шагу мне навстречу, хотя прекрасно знала о моих чувствах. Чему ж тут удивляться, что теперь сама мысль о женитьбе на тебе вгоняет меня в дрожь?

От такого цинизма девушку едва не стошнило, но она взяла себя в руки и промолчала. Отчим снова заговорил.

— Теперь о другом. Как ты сама понимаешь, единственная гарантия твоего послушания — жизнь этой проклятой рабыни. Так вот, я держу ее в одном из моих загородных домов. Я скажу тебе, где именно, но если будешь упрямиться, сама увидишь, что с ней случится. Так что, если надумаешь что-нибудь с собой сделать — скажем, уморить себя голодом — твою подругу постигнет та же участь. Ты должна снова стать красивой ко дню вашей встречи. Если на продажу выставить недокормленную кобылу, никто ее не купит.

Лайя пропустила оскорбление мимо ушей — в глубине души она была уверена, что за поведением этого человека стоит лишь безграничная жадность.

— Как я могу быть уверена, что Аиша жива?

— Даю тебе слово.

— Этого недостаточно, я хочу ее видеть.

Монкузи задумался.

— Ну хорошо, через пару недель, когда ты немного поправишься, я отвезу тебя на ферму неподалёку от Террассы, подаренный мне за верную службу графом Рамоном Беренгером и графиней Альмодис, где я держу твою рабыню. Ты с ней увидишься, но не вздумай сказать хоть слово о ребёнке. И если ты приведешь себя в божеский вид, то вернёшься в Барселону и будешь готовиться к свадьбе.

Из-за своих бесконечных тревог и раздумий Лайя совсем потеряла аппетит. Единственным утешением для нее было то, что ее дорогая Аиша по-прежнему жива, хоть и томится в темнице Террассы. Правда, немного радовало еще и то, что отчим определенно решил оставить ее в покое. Что же касается Марти, то, хотя ее чувства не изменились, Лайя считала, что больше не достойна его любви. Ей казалось, что совместная жизнь с мужчиной для нее теперь невозможна, одна мысль о том, что кто-то может прикоснуться к ее телу, наводила ужас.

Прошёл месяц со дня ее встречи с отчимом. Однажды вечером, когда она ложилась спать, вошла Эдельмунда и сообщила, что в понедельник на рассвете они уезжают в Террассу.

Снова в дорогу. Эскорт из шести воинов, на этот раз во главе с капитаном, сопровождал две кареты. В первой ехала она сама вместе с дуэньей, а рядом с возницей сидел лучник. Во второй ехали две дамы-компаньонки, привезённые из Барселоны в помощь Эдельмунде и выбранные по ее образу и подобию. Замыкали процессию воины эскорта. Ночь они провели в доме одного из должников Монкузи, точно на середине пути, и на следующий день добрались до фермы неподалёку от Террассы. Здесь Лайю проводили в комнату в одной из башен, которые прежде занимал управляющий, дон Фабио де Кларамунт с семьёй, теперь им в спешном порядке пришлось перебраться в другие помещения.

Здесь Лайя пользовалась большей свободой, чем в предыдущей тюрьме, хотя ей так и не позволили увидеть Аишу. Буря разразилась к вечеру. У Лайи начался бред, в кошмарных видениях ей вновь овладевал похотливый сатир и бесчисленные уроды один за другим вылезали из ее нутра. Она готова была вскочить с постели и броситься с башни, как хотела сделать ещё в Сальенте, лишь бы избавиться от терзающих ее демонов.

Каждый день за обедом и ужином Эдельмундой напоминала, что жизнь Аиши зависит от ее аппетита. В конце концов, терпение у девушки лопнуло, и, когда перед ней в очередной раз накрыли стол, уставленный всевозможными кушаньями, которые прописал лекарь, она заявила тюремщице:

— Я не верю, что Аиша жива. Если я не увижу ее завтра, я не проглочу ни кусочка.

Она не хотела даже думать, какие последствия будут иметь для нее эти слова, для Лайи больше ничего не имело значения. Когда она думала о Марти, он казался ей видением, почти бесплотным образом. Порой ей стоило бесконечных усилий вспомнить его лицо. Но иногда ее сознанию все же удавалось выбраться из бездонной пустоты, зацепившись за что-то конкретное.

К вечеру в башню поднялся Фабио де Кларамунт, управляющий крепости. Холодно поприветствовав молодую хозяйку, он перешёл делу.

— Мне сообщили, что вы отказываетесь есть, пока не повидаетесь с узницей, — произнёс он. — А я, следуя приказу, не должен ее кормить, если вы не будете есть.

Казалось, в голосе этого человека звучало скрытое сочувствие. Он знал, что должен выполнять распоряжения хозяина, пусть даже ему самому они и не по душе, но при этом что-то ему подсказывало — эта сероглазая девушка с потухшим взглядом не просто гостья.

— Мое поведение изменится, только если я смогу лично убедиться, что Аиша жива, — ответила Лайя.

— Полагаю, что я могу доставить вам это удовольствие. Тем не менее, я вынужден принять меры, чтобы потом меня не обвинили в нарушении приказа.

Лайя вскочила в радостном ожидании скорой встречи с подругой. Дуэнья тоже поднялась.

— Не стоит утруждаться, донья Эдельмунда, — сказал Фабио. — Ручаюсь, что верну вашу подопечную в ее покои в целости и сохранности.

Дуэнье ничего не оставалось, как уступить, поняв, что с управляющим лучше не спорить.

Фабио де Кларамунт привел Лайю на первый этаж и проводил в комнатку, где отдыхали стражники, сменившись с караула. Лайя удивилась, что управляющий привел ее в такое место: она была уверена, что это, как всегда, будет подземелье. Дон Фабио перебросился несколькими словами с капитаном, и тот протянул ему связку ключей.

Управляющий выбрал один из них — не самый большой — и, открыв маленькую дверцу, обитую железными полосами, поманил девушку за собой.

В маленькой комнате не было никакой мебели, кроме деревянной скамьи у дальней стены. Повинуясь безмолвному жесту управляющего, Лайя села на неё.

Затем она услышала ровный голос тюремщика:

— Сеньора, сам я ничего не имею против ваших встреч. Но мне приказано сделать все возможное, чтобы вы могли увидеть узницу, но при этом не имели возможности с ней говорить. У меня есть жена и дети, и вы сами понимаете, мне не нужны неприятности. Умоляю, не создавайте мне лишних проблем. Если вы войдёте в мое положение, мы можем стать друзьями, и ваша жизнь здесь может быть вполне сносной, в противном же случае вы вынудите меня принять более жёсткие меры.

Поначалу Лайя не поняла, что он хочет этим сказать, но потом подумала, что можно попытаться сделать его своим союзником.

Кларамунт наклонился и отодвинул железную скобу. Под ней оказалось отверстие в потолке подвальной камеры. Управляющий поманил Лайю, приглашая заглянуть внутрь.

На каменной скамье, вытянувшись во весь рост, лежала женщина, прикрытая одеялом. Лайя с трудом узнала в этой изможденной женщине с застывшим и потерянным взглядом прежнюю Аишу. Рядом стоял поднос, а на нем — миска с холодной кашей, морковка, кусок овечьего сыра и кувшин с водой.

Голос тюремщика зазвучал вновь.

— Если вы будете есть, ее тоже будут кормить, причём она получит такое же количество еды. Мне сказали, что вы можете видеть ее каждый день, чтобы убедиться, что она жива. Но вы ни в коем случае не должны с ней разговаривать.

 

66    

Руфь

Вернувшись домой, Марти не уставал дивиться, как изменилась Барселона за время его отсутствия. За пределами городских стен выросли новые пригороды Санта-Мария-де-лес-Аренес, Сан-Кугат-дель-Рек и Сан-Пере. Появилось также несколько новых церквей, а на улицах и рынках теперь можно было увидеть людей из самых разных концов света и услышать самые разные языки. Дома его радостно встретили Омар, Найма, их сын Мухаммед, маленькая Амина, донья Катерина, Андреу Кадина и Мариона, владычицы котлов и сковородок. Со времени его отъезда прошло два долгих года. За это время у Марти успели вызреть новые планы: он собирался купить еще два корабля и посетить новые земли, но теперь его терзала лишь одна мысль: что же в действительности произошло с Лайей? Он не в силах был думать ни о чем другом и не мог дождаться той минуты, когда сможет поговорить с ней.

В любом случае, он принял решение — как можно скорее обвенчаться с Лайей, которая, как оказалось, страдает от приступа лихорадки где-то за пределами города, и лекари запретили пока ее посещать. Эти слова Монкузи передал ему Эудальд Льобет, сам же советник уехал по делам графа и не собирался возвращаться до конца года.

А между тем, из родительского дома пришло письмо с печальным известием: три месяца назад умер дон Сивер — священник из Вилабертрана, его первый учитель. Марти, уже и так собиравшийся навестить мать, решил, что непременно заедет на кладбище, чтобы проститься со стариком и прочесть молитву за упокой его души.

Субботним вечером он стоял перед дверью Баруха, которого уже известил о своем приезде. То ли Марти подводила память, то ли за минувшие годы он привык к безбрежным открытым пространствам, но дверь в доме еврея показалась ему значительно меньше, чем он помнил.

Позвонив в колокольчик, он тут же услышал за дверью шаги, словно человек нарочно дожидался поблизости. Никто не окликнул его, не заглянул в глазок, дверь сразу распахнулась, и Марти увидел перед собой сияющие глаза и неотразимую улыбку девушки, которую он сразу не узнал. В следующий миг он догадался, что это все та же малышка Руфь смотрит на него из-под густых ресниц сверкающими черными глазами.

— Да хранит вас Яхве на всех путях и дорогах, да славится имя его во веки веков, — произнесла она.

— Да хранит он тебя... вас, Руфь, — поправился Марти. — Вы так выросли, что я даже принял вас за одну из ваших сестёр.

— Прошло больше двух лет, Марти. А время идёт не только для вас.

— Но я тогда был уже взрослым, а потому почти не изменился. А вот вы были совсем девочкой, а теперь я вижу перед собой взрослую женщину.

— Когда вы уезжали, я уже не была ребёнком, — слегка обиделась она. — Да вы проходите, отец сейчас вернётся. Он велел мне принять вас. Поэтому я и ждала вас у дверей.

С верхней площадки лестницы послышался чей-то голос:

— Руфь, кто там пришёл?

— Все в порядке, мама, это сеньор Барбани. Отец велел мне его встретить.

И многозначительно подмигнув, добавила:

— Да вы проходите, не стойте на пороге! А то ещё подумаете, будто я — плохая хозяйка.

— А вы знаете, я до сих пор не могу забыть ваш лимонад. Я объездил весь мир, но нигде не пробовал ничего подобного. Можно ли назвать плохой хозяйкой ту, что его готовит?

— Я рада, что вы хоть что-то помнили обо мне, пусть даже такую малость, как лимонад.

Вслед за девушкой Марти прошёл в сад. Здесь мало что изменилось, за исключением того, что сейчас стояла зима, и цветы давно завяли. В остальном же все осталось, как прежде: и огромный каштан, и скамейка, и колодец с воротом, и плетёные стулья, и сосновый стол. Не было только качелей, что раньше свешивались с одной из ветвей могучего дерева.

Они сидели, наслаждаясь лучами солнца, и Марти, чтобы нарушить неловкое молчание, спросил:

— Вы убрали качели?

— Я уже давно потеряла к ним интерес. В этом доме больше нет маленьких детей, и качаться некому. Но расскажите, каков мир, который вы повидали?

— Ну что за вопрос! — улыбнулся Марти. — Он огромен, поистине огромен, и его населяют самые разные народы.

— Я все время думала о вас! Можете представить, как я вам завидовала?

— Как я вас понимаю! В вашем возрасте я думал точно так же, мир вокруг казался мне слишком тесным... А теперь взгляните — я объездил почти все Средиземноморье. Но не грустите: со временем отец найдет вам хорошего мужа, и ваша жизнь совершенно переменится.

— Возможно, но я думаю, что никогда не выйду замуж.

— Почему вы так говорите?

— Это не я говорю, а мое женское чутьё.

— Неужели вам не нравится ни один молодой человек?

— Ну почему, нравится. Но боюсь, он даже не подозревает о моем существовании.

В эту минуту на галерее открылась дверь и на пороге появился Барух и тут же бросился навстречу Марти: несомненно, меняла был безмерно рад его видеть. Марти поднялся, и оба крепко обнялись на глазах у смущенной и слегка раздосадованной девушки, недовольной тем, что приход отца помешал ее задушевной беседе с Марти.

— Какая радость, мальчик мой! — воскликнул меняла. — А я уже боялся, учитывая мои преклонные годы, что никогда больше вас не увижу.

— Видимо, сам Яхве хранит вас, — ответил Марти. — Сейчас вы выглядите намного лучше, чем перед моим отъездом.

— Увы, друг мой, но время не щадит никого: молодые взрослеют, старики дряхлеют. Но пойдёмте-ка лучше в дом: солнце уже садится, и во дворе скоро станет холодно. Нам столько нужно рассказать друг другу! Что же касается тебя, дочка, то я ценю твою заботу, но все же прошу тебя оставить нас наедине.

Однако девушка притворилась, будто ничего не слышала, и вместе с ними прошла в гостиную, где с невинным видом принялась перекладывать подушки на креслах.

— Руфь, попрощайся с сеньором Барбани и ступай, — повторил Барух. — Нам нужно поговорить наедине.

Еврей особенно выделил слово «сеньор», давая дочери понять, что ей надлежит именовать Марти этим титулом.

— Отец, позвольте мне остаться, — взмолилась Руфь. — Я не буду встревать в разговор и мешать вам. К тому же рассказы Марти о его путешествии расширит мои познания — больше, чем что-либо другое.

— Руфь, иногда ты бываешь просто невыносимой! Я должен поговорить с нашим гостем, а о чем — тебя не касается. Если ты желаешь расширить свои познания, я попрошу раввина, чтобы он обучал тебя канонам нашей веры вместе с Башевой; тогда у тебя будет чем занять свободное время, можешь задать ему любые вопросы, какие у тебя возникнут.

— Вы никогда не хотели меня понять! — воскликнула Руфь. — Вы хотите, чтобы я сидела взаперти и долбила скучные тексты из Талмуда, готовила пресную кошерную еду, пекла пироги... Можно подумать, что я служанка!

— Уйди немедленно с глаз моих! Потом поговорим.

Девушка удалилась, на прощание одарив Марти лукавой улыбкой.

— Простите ее, — виновато вздохнул старый Барух. — Это сложный возраст, а моя дочь — вообще особый случай.

— Не стоит извиняться, Барух. У нее сильный характер, и мне это по душе. В будущем ей это пригодится.

После этого они уединились в гостиной, которая тоже показалась Марти значительно меньше, чем помнилось.

Весь вечер Марти рассказывал о своих приключениях, о дальних странах и удивительных портах, которые открыл для него еврей. Сам же меняла, вооружившись пером, чернильницей и листом бумаги, устроился за столом и делал заметки, а попутно отвечал на вопросы и давал советы.

Обсудив все дела, оба пришли к выводу, что их будущее — за кораблями. Марти решил вложить большую часть доходов от виноградника и мельниц, в морскую торговлю. Кроме того, он подумывал о покупке нового дома неподалёку от церкви Святого Михаила, и решил по этому поводу посоветоваться с Барухом. Тот заверил, что этот район вполне респектабельный и спокойный. Затем они поговорили о делах Марти, которые благодаря Омару шли в гору. Когда же и эта тема была исчерпана, Марти решился завести речь о греческом огне.

— Я слышал о нем, — кивнул Барух. — О нем упоминается в древних манускриптах, но нигде не приводится состав. Не сомневаюсь, что многие властители дорого заплатили бы за него, но по сей день никому так и не удалось раскрыть секрет.

— Я хорошо представляю себе преимущества черного масла, которое горит намного медленнее, чем сальные светильники, — сказал Марти. — Вы посмотрите, по ночам в нашем городе царит такая непроглядная тьма, что даже городская стража не решается сунуть нос в некоторые переулки. Если же развесить на высоких столбах железные клетки, а внутрь поместить емкости с маслом и фитилями из шерстяных нитей, то будет достаточно одного человека, он сможет их зажигать при помощи длинного шеста с фонарем на конце. Таким образом, светильники будут гореть всю ночь, а улицы станут менее опасными.

— Мне пришла в голову блестящая идея, — произнес меняла. — Если вы предоставите корабль на восточном побережье, проблема будет решена. Вам останется лишь оборудовать в городе склады, где будут храниться запечатанные сосуды с черным маслом — чтобы в случае кораблекрушения или какой-либо другой задержки в городе был запас и он не остался бы без света. Вы получите необходимые документы на ввоз, я лично этим займусь. Однако разрешение на установку светильников зависит от вегера, к которому, как сами понимаете, у меня нет доступа. Зато он есть у смотрителя рынков, дона Берната Монкузи. Не сомневаюсь, что этот алчный тип не упустит своей выгоды.

— Я оплачу расходы. Кстати, я хочу кое-что вам сообщить, об этом пока знает лишь наш общий друг Эудальд Льобет.

— И что же это?

— Я собираюсь жениться на падчерице Берната Монкузи.

На лице еврея проступила растерянная улыбка. И в эту минуту выходящее в сад окно неожиданно захлопнулось.

 

67    

Снова в лоне святой церкви

В январе 1056 года графиня Альмодис сияла от счастья. Старуха Эрмезинда, потерявшая внутреннюю опору после смерти главных сторонников, в обмен на одиннадцать тысяч унций золота согласилась уговорить Папу снять отлучение, более трех лет висевшее над графской четой дамокловым мечом.

Весело трезвонили колокола, а придворные тянулись вереницей, чтобы выразить свое почтение и поздравить с чудесной новостью. Одни — с неподдельной радостью, но большинство — чтобы заслужить милость Альмодис де ла Марш, ведь именно она управляла графом, а значит, и всем графством.

В город пришел праздник. Радостная весть моментально разнеслась среди добрых горожан, и теперь люди от души радовались, что кончились их сомнения и тревоги. Представители младших ветвей графского дома уже давно подозревали, что рано или поздно это должно случиться, и все они, блюдя собственные интересы, старались вести себя лояльно по отношению к графской чете. Теперь же все валом повалили в графский дворец, словно паломники — к священному огню. Одо де Монкада, епископ Барселонский, Гийем де Вальдерибес, главный нотариус, судьи Понс Бонфий и Эусебий Видиэйя и сам граф Рамон Беренгер собрались в углу гостиной с кубками вина в руках, чтобы отметить это радостное событие.

Жильбер д'Эструк, доверенный рыцарь Рамона Беренгера I, главный сенешаль Гуалберт Амат, представители семейств Монкада, Кабрера, Алемани, Мунтаньола, Феррера, Оло и многих других почтительно выстроились перед небольшим троном, где восседала Альмодис, расточая улыбки. Каталонские дворяне преклоняли перед ней колени, опираясь на маленькую скамеечку у ног графини, а их жены, подобрав юбки, грациозно приседали в реверансах. И те, и другие щедро рассыпали перед ней комплименты и поздравления — трудно сказать, насколько искренние. Большой зал был переполнен. Засвидетельствовав графине свое почтение, дворяне тут же бросились устраивать собственные дела и завязывать новые связи, надеясь погреться в лучах нового светила, восходящего над Барселоной. Эудальд Льобет, почетный гость графини, с ироничной улыбкой подошел поздравить графиню.

— Разве я вам не говорила, что церковь, как всегда, поступит дипломатично? — спросила Альмодис.

Эудальд не стал спорить.

— Разумеется, говорили, сеньора. И надеюсь, что вы, при вашей прекрасной памяти, помните, что я вам тогда ответил.

— В эти счастливые минуты я о многом забыла, Эудальд.

— Помнится, я ответил что-то вроде того: «То, что вы получили дважды, вы можете получить и в третий раз». В любом случае, знайте, сеньора, что кроме вас и графа есть еще один человек, который искренне рад отмене отлучения, это скромный священник, теперь он сможет отпустить вам грехи. И скажу вам как истинный каталонец: графство только выиграло, получив графиню с таким характером и такой силой духа.

С этими словами он отошел, уступив место следующему царедворцу, желающему засвидетельствовать графине свое почтение. Эудальд огляделсяг. В глубине зала, возле окна с видом на площадь и рядом с гобеленом, изображающим Диану-охотницу в окружении собак, с луком в руке и колчаном за спиной, он с удивлением заметил могущественного Берната Монкузи, смотрителя рынков и аукционов, который сейчас вроде бы отсутствовал в Барселоне. Чуть заметно сдвинув брови, советник поднял кубок, приглашая священника подойти. Медленно пробираясь между группами людей, он подошел к Монкузи.

— Приветствую вас, Эудальд, в столь знаменательный день.

— И я приветствую вас, — ответил священник. — Не ожидал увидеть вас здесь: ведь я был уверен, что вас нет в городе.

— Не только вы, я и сам не ожидал, что окажусь здесь, — признался советник. — Но я получил известие о столь долгожданном событии и, оставив другие дела, поспешил в Барселону. Как вы понимаете, ради такого стоит отложить даже самые срочные дела.

— Полагаю, вы получили мое письмо, к котором я сообщил, что Марти решил принять ваше предложение?

— Разумеется, получил. Я был на седьмом небе от радости. Прошу вас, расскажите обо всем подробнее.

— На следующий день после своего возвращения он пришёл ко мне в собор, и я рассказал ему о вашем несчастье, что оказалось весьма нелегким делом. Я подумал, что будет лучше, если он узнает обо всем от меня. Полагаю, мне удалось скрыть от него часть правды. Но думаю, со временем все же придётся сказать ему о ребёнке. Пока я сказал ему лишь о том, что ваша приёмная дочь была обесчещена, не вдаваясь в подробности. Кстати, я ведь даже не знаю, кто у неё родился — мальчик или девочка.

Смотритель аукционов воровато огляделся — не подслушивает ли кто. Затем, взяв собеседника под руку, отвел его в сторонку.

— Вы как всегда сдержанны и деликатны, вас направляет сам Святой дух. Ребенок родился мертвым. Лайя еще слишком молода, сами знаете, такое часто случается при первых родах. Ко всему прочему, она еще и заболела родильной горячкой. А потому, зачем лишние сложности? Лучше уж оставить все как есть.

Эудальд Льобет внимательно посмотрел в глаза Берната. Хотя он по-прежнему сомневался в правдивости этой истории, но решил оставить все как есть и не копаться попусту в грязном белье. В конце концов, Марти дал слово жениться на девушке, и священник надеялся, что время и молодость помогут изгладить из ее памяти эту печальную историю и они действительно станут счастливой парой, притом и честь девушки будет спасена.

— Возможно, вы и правы, — сказал он. — Скажите, когда возвращается ваша дочь? Я думаю, настало время позволить молодым увидеться?

— Конечно. Но сначала я хочу сам поговорить с Барбани, мне не терпится узнать, как прошло его путешествие и услышать из первых уст о его планах. Как вы сами понимаете, раз он станет моим зятем, наши отношения изменятся.

— Так или иначе, молодые люди должны встретиться, сейчас это главное.

— Я привезу Лайю на следующей неделе, — ответил советник. — Думаю, будет уместно пригласить вас на ужин вместе с вашим подопечным. Во время десерта Лайя могла бы к нам присоединиться и поговорить с Марти — разумеется, в нашем присутствии. А то, как говорится: «Любовь — солома, сердце — жар, одна минута — и пожар!»

 

68    

Накануне

Марти пришел в собор задолго до назначенного часа, чтобы встретиться с Эудальдом и вместе с ним отправиться на званый ужин к Бернату. Однако священник, зная, что Марти уже встретился с Монкузи, решил сначала расспросить молодого человека, как прошла встреча.

Марти дожидался Эудальда в ризнице, в обществе одного из священнослужителей. Наконец, отец Льобет появился, одетый, по своему обыкновению, весьма скромно. Но Марти все-таки заметил, что его сутана сшита из нового сукна, тонзура гладко выбрита, а борода аккуратно подстрижена.

— Вы прекрасно выглядите, Эудальд, — сказал Марти.

— Я не привык обедать вне трапезной и уже давно удалился от мирской суеты, но на сей раз решил немного привести себя в порядок, что оказалось достаточно сложно. Но давайте лучше присядем: у нас достаточно времени. Расскажите, как прошла ваша встреча с Монкузи.

Каноник проводил молодого человека в дальнюю часть большой комнаты, где они устроились на двух стульях, обитых убрийской кожей — подарок одного наемника, вместе с которым Льобет сражался под Кордовой в 1017 году, во время второго похода графа Рамона Борреля, деда нынешнего графа, где тот получил тяжелые раны, которые вскоре свели его в могилу.

— Ну, так как прошла ваша встреча, Марти?

— Сказать по правде, я не понимаю некоторых людей, — признался Марти.

— Что вы хотите этим сказать?

— Как вы понимаете, когда я отправился в дом Монкузи, я не находил себе места от беспокойства. Я понимал, что все мое будущее поставлено на карту, но намного важнее для меня было знать, позволят ли мне увидеться с Лайей.

— И что же?

— Советник повел себя очень странно. Он без конца просил у меня прощения и сетовал, сколько горя перенес за эти черные дни. Как я ни настаивал, он так и не признался, кто повинен в этом тяжком преступлении, сказал лишь, что хотя и догадывается, но с уверенностью утверждать не может, а потому, по его мнению, лучше оставить эту тему. Он считает, что Лайя по молодости и неопытности стала кокетничать с этим человеком, а тот, приняв кокетство за согласие, изнасиловал ее. Монкузи сказал, что, несмотря на свой статус гражданина Барселоны, не посмел вмешаться, поскольку виновник этого несчастья тесно связан с Барселонским графским домом, весьма вероятно, что это кто-то из окружения графа Эрменьоля д'Уржеля, который, как вы знаете, приходится кузеном графу Рамону Беренгеру.

— И что было дальше?

— А потом он вдруг закрылся, как улитка в раковине, и отказался отвечать. Более того, умолял меня не обсуждать это с Лайей. Он заметил, что, стоит об этом заговорить, недавно перенесшая тяжелую болезнь Лайя замыкается в себе, начинает бредить и нести всякий вздор. А затем он добавил, что время лечит любые раны, и мы, без сомнения, будем очень счастливы.

Затем, немного помолчав, Марти спросил:

— Так что вы обо всем этом думаете?

Падре Льобет ненадолго задумался и ответил:

— Я думаю, что перенесенные несчастья порой способствуют временному помрачению рассудка. Но думаю, Лайя ни в чем не повинна. Оставьте ее в покое, и со временем она сама откроется вам, как цветы раскрываются навстречу росе, и ее разум в конце концов сможет примириться с этим несчастьем. Я много об этом думал, но все же, признаюсь, что-то от меня ускользает... Но вы не волнуйтесь, капля камень точит... Вы любите ее?

— Больше жизни!

— И по-прежнему хотите на ней жениться?

— Хоть завтра.

— В таком случае, наберитесь терпения и подождите. Настанет день, когда ей захочется сбросить с плеч этот тяжкий груз, и тогда она сама все расскажет. Поверьте, именно так все и случится.

Они надолго замолчали. Наконец, Марти по просьбе священника пересказал ему последнюю часть разговора.

— Когда я объяснил, что черное масло можно использовать для городского освещения, глаза у него так и загорелись. Он сказал, что лично убедит вегера в необходимости установить на улицах столбы с железными клетками и емкостями с черным маслом и погруженными в него фитилями. Я же должен изготовить эти клетки. Кстати, когда я ему сказал, что в интересах города иметь запас черного масла — на случай, если его поставки по каким-то причинам задержатся, он заявил, что предоставит под хранилище подвал собственного дома. Думаю, таким образом он хочет гарантировать себе долю прибыли.

— Вы рассказывали ему про греческий огонь?

— Нет. Этот рецепт я унесу с собой в могилу.

Священник посмотрел на большую свечу с поперечными красными полосами, каждая из которых означала определенный час дня или ночи. Каждое утро он зажигал в соборе такую свечу, чтобы по ней определять время.

— Марти, нам пора, — сказал он.

 

69    

Ночная тьма

Ужин был накрыт в беседке особняка Монкузи. По указанию советника гостей сразу же проводили туда. Стол был украшен цветочными гирляндами и уставлен роскошными яствами в тарелках из венецианского фарфора с золотой каймой, а бокалы были из тончайшего стекла. В довершение всего этого великолепия на столе возвышались два больших серебряных канделябра с душистыми восковыми свечами. В конце живого коридора из виноградных лоз между клумбами показался Бернат Монкузи в богатой одежде из золотой парчи.

— Рад приветствовать вас в этой скромной обители, не идущей ни в какое сравнение с вашим домом, — произнес он.

Оба гостя шагнули навстречу советнику. Он пожал им руки с любезной улыбкой на лице.

— Полно, не скромничайте, — улыбнулся в ответ архидьякон. — Ваша резиденция — просто чудо.

Бернат Монкузи повернулся к Марти.

— А что скажет наш молодой и отважный торговец? Вы только посмотрите на него, Эудальд! В столь юном возрасте он уже объехал весь мир!

— Ничего нового со дня нашей последней встречи, — ответил Марти, чьи щеки от волнения вспыхнули румянцем. — Скажу лишь, что мне не терпится вновь увидеть вашу воспитанницу.

— Правильнее сказать — дочь, — поправил его советник. — Ведь я удочерил ее. Так что отныне вы можете считать меня в какой-то мере своим отцом. Но я совсем забыл о своём долге хозяина. Прошу к столу! О некоторых вещах лучше говорить после хорошего ужина и пары кубков отличного вина.

С этими словами советник провёл их в беседку, где за каждым креслом уже стоял слуга, готовый выполнить любое пожелание.

После обмена любезностями они отдали должное вкуснейшему тыквенному супу, и Бернат перешел к главному.

— Ну что ж, дорогой мой Марти, полагаю, в наших обстоятельствах стоит оставить в стороне вопрос о приданом. Достаточно уже того, что вы получите руку Лайи, чего в других обстоятельствах едва ли смогли бы добиться. Будем считать, что мы квиты.

— Поверьте, сеньор, я счастлив, как никогда прежде, и в вечном долгу перед вами, — ответил Марти. — Для меня большая честь получить руку вашей дочери, о чем я прежде даже мечтать не смел. Но теперь обстоятельства сложились так, что мое счастье стало возможным. Не иначе само Провидение мне благоволит. Я не считаю себя вправе судить кого-либо, не говоря уже о женщине, которую люблю. Каждый может ошибиться, тем более в столь юном возрасте. Я сам виноват, что так надолго оставил ее одну. Уверен, что однажды наступит день, когда она все мне расскажет; но даже если она этого не сделает, я никогда не стану допытываться.

И тут вмешался падре Льобет.

— Вы только что сказали об обстоятельствах, судьбе и Провидении. Однако это не так. Все мы, вольно или невольно, осуществляем планы Творца, другое дело, что порой они написаны корявыми письменами.

Лицо советника приобрело какое-то странное выражение, что не укрылось от внимания священника.

— В любом случае, советую похоронить эти печальные обстоятельства в глубинах памяти. Я заметил, что одно упоминание об этом ужасно действует на мою падчерицу. Не представляю, сколько это продлится, но лекари рекомендовали ее не волновать. В конце концов, когда-нибудь все эти события покажется вам дурным сном. Но давайте продолжим ужин. Позже я ее позову. Не удивляйтесь, она похудела и сильно изменилась. Иногда ей бывает трудно поддержать разговор.

Марти бросил на Эудальда обеспокоенный взгляд.

Подали мясное блюдо и пироги, затем — холодную рыбу и белое вино. Когда принесли десерт — умопомрачительный пирог с лимонами и малиной — советник произнес:

— Подождите минуточку! — С этими словами он повернулся к дворецкому и приказал: — Приведите сюда мою дочь!

В этот миг Марти почувствовал, что сердце вот-вот выскочит у него из груди.

Лайя стояла на балконе, выходящем в сад, прижавшись к стене и чутко прислушиваясь к разговору Монкузи и его гостей. Сначала при виде Марти в ее груди заполыхал пожар. Его лицо, всплывавшее в ее памяти, оказалось лишь бледной тенью того, что сейчас предстало ее глазам. Он оказался стократ красивее и желаннее, чем она помнила. Но в следующий миг радость ее сменилась глубоким отчаянием: ей вдруг подумалось, что она его недостойна.

С тех пор как два дня назад Бернат привез ее из Террассы, Лайю охватило уныние. И теперь радость при виде Марти смешалась с чувством жгучего стыда. Она считала себе грязной и подлой. Голова раскалывалась. То она представляла будущую жизнь рядом с любимым, спокойную и счастливую, то ее мучила мысль, что она, лицемерная обманщица, недостойна его любви. А порой из темных глубин неспокойной совести всплывал далекий призрачный образ Аиши, и тогда Лайя не могла понять: действительно ли существовала эта женщина или она лишь плодом ее больного воображения?

Когда прозвучал приказ отчима, что-то словно оборвалось у нее внутри. Она представила, что сейчас в ее комнату войдет Эдельмунда, чтобы помочь ей переодеться. Нельзя терять времени!

Она поднялась и на мгновение застыла. Решение принято. Каменная лестница вела на крепостную стену у ворот Кастельвель. Лайя стала подниматься наверх. Ступени были крутыми и неровными, разной высоты. Едва ли кто-то мог попасться навстречу, только ночные дозорные несли службу, но они охраняли лишь ворота, а не дом. Тяжело дыша, она наконец ступила на стену. Ветер ударил ей в лицо, разметал волосы. Тусклый свет убывающей луны освещал редких прохожих, снующих туда-сюда по улицам, озабоченных лишь собственными делами и бедами.

С высоты она слышала приглушенный смех и голоса дозорных. Она сделала глубокий вдох и выбрала место, откуда не могла причинить никому вреда, когда душа покинет тело. Она медленно шагнула ближе к посту дозорных. Ее охватило странное спокойствие. Лайя остановилась и протиснулась меж зубцов, опираясь на них руками. Ветер взъерошил ей волосы. Она взглянула вниз, но увидела лишь размытые тени — отряд вооруженной стражи под предводительством сержанта менял караульных. Лайя подняла голову и закрыла глаза. А потом шагнула в пустоту.

Шум и крики встревожили хозяина дома и его гостей. По плитам двора застучали шаги дворецкого, а через мгновение возник и он сам, с побелевшим от ужаса лицом и дрожащими руками. Все трое в тревоге вскочили.

— Что случилось? — вскричал Монкузи.

— Большое несчастье, сеньор, — пролепетал дворецкий.

Марти почувствовал внезапную боль в сердце.

— Лайя... — ахнул он.

Слуга мрачно кивнул.

— Молодая сеньора не вынесла страданий.

— Говорите же, если жизнь дорога! — вмешался Эудальд.

Хотя прошло уже столько времени, в сложных ситуациях он прибегал к грубому языку вояк.

Собравшись с духом, несчастный дворецкий ответил:

— Сеньор, ваша дочь бросилась со стены.

Все трое помчались к месту происшествия. Бернат впереди, за ним — Марти, и последним — архидьякон.

К их приходу ничего уже невозможно было понять. Вооруженные стражники плотной стеной окружили бесформенный сверток, лежащий на каменных плитах. Советник растолкал их, и взору открылась ужасная картина.

Распластавшись, словно сломанная кукла, на каменных плитах лежало тело Лайи. Кто-то положил ей под голову свернутый плащ. Блуждающий взгляд девушки, казалось, кого-то искал. Обезумевший от горя советник, заломив руки, громко крикнул:

— Кто-нибудь, немедленно позовите лекаря Галеви!

Эудальд и Марти опустились перед ней на колени. Марти крепко сжал ее руку, архидьякон приник ухом к самым губам девушки.

— Лайя, это я, падре Льобет, — произнес он. — Ваша жизнь в опасности. Даст Бог, вы выживете, но гораздо важнее спасти вашу душу. Вы должны быть готовы предстать перед Всевышним.

Губы Лайи дрогнули. Архидьякон наклонился еще ближе. Он едва мог разобрать бессвязные слова девушки. Священник прислушивался к ее шепоту, бросая косые взгляды в сторону советника. Тот стоял в углу, закутавшись в плащ, который дал ему кто-то из стражников, и громко рыдал, словно плакальщица на похоронах.

— Падре, я умираю... — прошептала Лайя.

— Имейте веру, Лайя. Господь будет рад принять вас в свои объятия. Покайтесь в своих грехах.

— Мне нет прощения... Падре...

Дыхание ее становилось все более затрудненным, к нему примешался пугающий свист.

— Прощение всегда есть, девочка.

— На мне грех... Я осквернена...

— Вы хотите покаяться, Лайя?

— Он меня изнасиловал, а потом заставлял спать с ним — снова и снова... и я забеременела... я не хотела этого, я не впала в грех похоти, но ненавидела ребёнка, которого носила во чреве... и мечтала избавиться от него...

— Но вы же этого не сделали?

— Нет, падре... У меня родился урод... Он вскоре умер.

Эудальду не терпелось узнать подробности этой ужасной истории.

— Отпуская тебе грехи, Лайя. Скажи, что за негодяй тебя изнасиловал?

— Не могу, падре... Это разрушит жизнь моего любимого.

— Твои секреты умрут вместе со мной. Я умею хранить тайну исповеди.

Лайя вдохнула ночной воздух и, собрав последние силы, снова заговорила.

— Я по-прежнему люблю Марти... И не хочу, чтобы ему причинили вред.

Не нужно было обладать тонким чутьем и богатым жизненным опытом Эудальда Льобета, достаточно было взглянуть на советника в эту минуту, чтобы понять — смутные подозрения, не дававшие священнику покоя в последние дни, оказались правдой. Теперь многое становилось понятным, и странным поступкам Берната находилось вполне логичное объяснение.

Когда Лайя умолкла, а священник отпустил ей грехи, она снова с трудом открыла глаза, загоревшиеся прежним блеском, и посмотрела на возлюбленного. Льобет сделал ему знак приблизиться, и он склонился к девушке. И хотя его душу охватило отчаяние, он услышал слова, о которых так долго мечтал.

— Любимый мой... Я отправляюсь в наш дом... мне пришлось выбрать между земным домом и тем, другим... Я предпочла отправиться туда, где смогу стать достойной тебя, где никто не помешает нашей любви... Прощай, любимый... Я буду ждать тебя хоть целую вечность...

На губах у нее выступила кровавая пена, и глаза вновь закрылась. Марти застонал, словно раненый зверь. Мерцающий свет факелов возвестил о приходе Галеви. Эдуальд отошел, и мудрый лекарь, раскрыв сумку с инструментами, опустился на колени возле девушки. Еврей постучал по ее груди, а потом прижал палец к вене на шее, чтобы прощупать пульс. Затем приподнял ее веки, посмотрел зрачки, поднеся к ее лицу зажженную свечу. Осторожно ощупал ее голову и шейные позвонки.

Лекарь сокрушенно покачал головой, давая понять, что сделать уже ничего нельзя, остаётся только молиться.

Истошный крик Берната разорвал тишину.

— Что же вы стоите? Сделайте же хоть что-нибудь, Бога ради!

— Я всего лишь скромный лекарь-еврей, а не Господь Бог, — ответил Галеви.

Монкузи хотел что-то ответить, но тут раздался властный голос Льобета, и ему невольно пришлось замолчать.

— Не вам говорить о Боге. Порой он призывает нас нежданно, и тогда перед нами открывается вечность. Адское пламя не ведает различия между бедным и богатым. Не забывайте, что после окончания игры пешка и король отправляются в одну и ту же коробку.

Мгновение советник прожигал священника ненавидящим взглядом, затем молча отвернулся.

Все это время Марти стоял на коленях перед девушкой, не видя ничего вокруг, кроме изможденного лица Лайи, которое теперь казалось умиротворенным. Неожиданно глаза ее вновь открылись, а губы прошептали:

— Я не хочу уходить, не попросив прощения... за то безмерное зло, которое причинила... вам... Аише... Если вы сможете меня простить, поцелуйте меня... я не хочу брать в последний путь ничего, кроме вашего поцелуя...

Марти со слезами на глазах склонился над девушкой и прикоснулся губами к ее устам. Лицо ее озарила безмятежная улыбка, и жизнь угасла, словно огонек свечи.