Свет и тени

 

70    

Дурные предзнаменования

Барселона, начало 1057 года

Дельфин даже представить не мог, что жизнь во дворце окажется настолько трудной. Жизнь при Барселонском дворе значительно отличалась от тулузской. Верных сторонников у графини Альмодис было не так много: во-первых, он сам и донья Лионор, прибывшие вместе с ней из Тулузы; во-вторых, две ее придворные дамы, донья Бригида и донья Барбара, а также няня Хильда, с первых дней приставленные к ней супругом; в-третьих, отряд верных рыцарей, похитивших ее из Тулузы, духовник Эудальд Льобет и несколько придворных блюдолизов, ищущих ее благосклонности — подобные личности всегда кружат возле сильных мира сего, стараясь продать свою верность подороже.

А вот противники были куда серьезнее. Это и знатные барселонские семейства, родственники покойной Изабеллы и сторонники отвергнутой Бланки де Ампурьяс, а также все те, кто думал о будущем и связывал надежды с наследником, старшим сыном графа Педро Рамоном, личностью весьма буйного и несдержанного нрава, даже не скрывающего своей неприязни к жене своего отца. Ссоры между ними не стихали ни на минуту, вспыхивая по самым ничтожным поводам — из-за новой лошади, из-за дорогого подарка кому-то из дворян, из-за протокола очередного дворцового мероприятия... Граф снова оказался между молотом и наковальней и пытался хоть как-то соотнести требования сына и претензии графини, сохранив шаткий мир во дворце и не утратив собственного авторитета.

К счастью, карлик обладал удивительно способностью в нужное время становиться невидимым и, за исключением тех минут, когда хозяйке требовалось его присутствие, старался не привлекать к себе внимания. И теперь, скорее почувствовав приближение графа, чем услышав его шаги в коридоре, он попросил разрешения удалиться.

— Госпожа, если я вам не нужен, пойду покормлю голубей.

— Какая муха тебя укусила, Дельфин? — спросила Альмодис. — Ты никогда мне не лгал. Почему ты не хочешь прочитать конец истории, которую начал вчера?

— Сеньора, вот-вот прибудет граф.

Хотя графиня много раз сталкивалась с удивительными способностями шута, она искренне восхищалась каждый раз, когда он сообщал что-то новое.

— Не понимаю, с чего ты это взял? Лично я не слышала, чтобы он подъехал.

— Просто его уши намного ближе к земле, чем ваши, сеньора.

Это шутливое замечание бросила донья Лионор, сидевшая здесь же вместе с Барбарой за маленькой прялкой, перематывая шерстяную пряжу.

В эту минуту в коридоре послышались голоса.

Без всякого предупреждения дверь распахнулась, и в покои графини шагнула внушительная фигура Рамона Беренгера I. Отложив пяльцы, графиня велела своим приближенным:

— Оставьте нас.

Лионор, Барбара и Дельфин тут же встали и молча вышли из комнаты.

Рамон по-прежнему был без ума от жены. Даже со временем его страсть не утихла. За пять лет брака у них родилось четверо детей: двое сыновей-близнецов и две дочери, названные при крещении Инес и Санчей, после их рождения любовь супругов стала ещё крепче.

Граф поцеловал жену в лоб и сел на кушетку рядом с ее креслом.

— Альмодис, нам нужно поговорить, — сказал он.

— Я тоже хотела с вами поговорить, и наедине, — призналась графиня. — Хотела сделать это сегодня вечером, но вы меня опередили, и я решила воспользоваться случаем.

— Так говорите, я вас слушаю.

— Ах, нет, сначала скажите вы. Ваше дело, несомненно, намного важнее.

— Для этого мне необходимо спокойствие, — ответил Рамон. — А когда что-то вас беспокоит, я чувствую себя не в своей тарелке. Так что говорите.

Подавив вздох, Альмодис начала свой рассказ.

— Видите ли, Рамон, — начала она. — Я не хочу ссориться с вами, а потому всячески стараюсь избегать обсуждения некоторых вопросов: вы и так несете на своих плечах все проблемы нашего графства, и мне бы не хотелось создавать вам дополнительных сложностей. Достаточно уже того, что ваша бабка Эрмезинда вставляет вам палки в колеса. Почти все время вы проводите вдали от Барселоны, охраняя границы, заключая союзы или пытаясь примирить своих многочисленных родственников, которые всегда старались потеплее устроиться, пользуясь вашим благородством. Когда же вы возвращаетесь домой, я так этому радуюсь, так стараюсь, чтобы вы наконец-то отдохнули, и делаю все возможное, чтобы ничем вас не расстроить. Однако есть вещи, которые я не могу спустить, поскольку они пятнают честь супруги графа Барселонского, а, в конечном счете, и всего графства.

— Альмодис, я вас достаточно хорошо знаю, — перебил жену граф. — Так что перестаньте напускать туман и скажите прямо: что случилось?

— Видит Бог, моей вины здесь нет. Я давно привыкла к его дерзостям и перестала обращать на них внимание. Я вам больше скажу: когда он дерзит мне наедине, я делаю вид, будто ничего не слышу, но когда он это делает в присутствии дворян, всячески демонстрируя, что не питает ни малейшего уважения к статусу графини Барселонской, у меня кровь вскипает от возмущения. Я боюсь, что однажды наступит день, когда случится непоправимое.

— И что же на сей раз натворил Педро Рамон? — помрачнев, спросил граф. — Ведь именно о нем вы сейчас говорите, если я не ошибаюсь.

— Разумеется. И это вам сможет подтвердить Эудальд Льобет; вы и сами знаете, что этот человек не способен лгать. Он оскорбил меня на глазах у совета граждан Барселоны, на котором я председательствовала от вашего имени.

— Говорите прямо, сделайте милость!

— Видите ли, граф. В прошлую субботу после мессы я открыла заседание Совета, где, как это часто бывает, от вашего имени вела судебное разбирательство. Когда речь идет о гражданских исках, подобные слушания проходят публично, так подданные могут убедиться в справедливости своей графини, которая всегда прислушивается к мнению знающих людей и к мудрым советам главного нотариуса Гийема де Вальдерибеса. А в этом случае, поскольку речь шла о земельных границах между горожанином и священником, на разбирательстве присутствовал еще и епископ Одо де Монкада. Как вам известно, судьи сидят на помосте в глубине зала, а публика размещается перед ними в два ряда.

— И что же?

— Так вот, посреди процесса, когда уже было ясно, что правда на стороне горожанина, священник вдруг бросил в ему лицо обвинение, не имеющее никакого отношения к этому делу, зато пятнающее его честь. Публика выжидательно молчала, а ваш епископ, разумеется, принял сторону служителя церкви и занял пристрастную и необъективную позицию, предложив решить дело в пользу священника. Разумеется, в такой ситуации я не могла не вмешаться, мне пришлось назвать все это лживым фарсом и сказать, что я готова положить руку в огонь за этого человека.

— Вы не должны были никому выказывать своего предпочтения, Альмодис, — мягко укорил ее граф. — Ваше дело — возглавлять совет.

— Но я не могла допустить, чтобы суд принял несправедливое решение только потому, что епископ на стороне священника.

— Хорошо, я понимаю ваше желание защитить этого человека, — примирительно ответил Рамон. — Но не вижу здесь ничего оскорбительного.

— Позвольте мне закончить. Когда я сказала: «Положу руку в огонь», в зале наступила тишина, и тогда со стороны зрителей послышался резкий пронзительный голос: «Кладите, может, кто-нибудь подаст вам мазь от ожогов». Таким образом, он дал всем понять, что готов сжечь меня заживо, а я бессовестно лгу, лишь бы защитить своего человека. Придворные потом все утро хихикали у меня за спиной. Думаю, вы понимаете, что, если помимо бесконечных нападок я должна сносить ещё и насмешки всяких ничтожеств лишь потому, что старший сын моего мужа не умеет вести себя в обществе, боюсь, честь нашего графства скоро будет втоптана в грязь. Думаю, вы уже поняли, что тот голос принадлежал Педро Рамону, кто ещё это мог быть?

Между супругами воцарилось напряженное молчание.

— Хорошо, я с ним поговорю, — произнес наконец граф.

— Вы говорите с ним с первого дня моего приезда, — нетерпеливо заявила Альмодис. — И после каждого разговора его выходки становятся все более наглыми.

— Чего же вы хотите? — повысил голос Рамон. — Чтобы я бросил его в темницу?

— Вовсе нет. Я лишь хочу, чтобы он придержал язык. Полагаю, что у графа Барселонского есть средства и помимо темницы, чтобы навести во дворце порядок.

Граф тяжело вздохнул.

— Наберитесь терпения, такие вещи вполне в его характере. Он с детства был очень упрямым.

— Просто вы позволяли ему так себя вести, не желая замечать, что упрямство этого ребенка растет вместе с ним. Педро Рамон давно уже не ребенок, он взрослый молодой человек, и если вы его не обуздаете, однажды настанет день, когда он потеснит вас с Барселонского трона.

— Я помню об этом, Альмодис. И поставлю его на место, дайте срок.

— Как скажете. Но имейте в виду, я в последний раз прощаю вашему первенцу подобную наглость. Если вы согласны, чтобы он и дальше вас позорил — на здоровье, но оскорблять меня я больше не позволю. В конце концов, он мне не сын, и я не обязана его терпеть... — в голосе графини зазвучала легкая угроза. — И мне бы не хотелось, чтобы однажды настал день, когда вам придется выбирать между ним и мной.

— Можете мне поверить, я найду на него управу.

— Очень на это надеюсь, — несколько смягчилась Альмодис, не слишком, впрочем, веря его словам.

Какое-то время супруги молчали. Граф по-прежнему обожал свою жену: рядом с ней он по-настоящему почувствовал себя мужчиной, а ее советы всегда способствовали процветанию Барселоны. Что же касается Альмодис, то после своих предыдущих неудачных браков она впервые заняла главенствующее положение, о котором всегда мечтала.

— А теперь, расскажите, Рамон, что привело вас ко мне.

— Мне нужен ваш совет и ваша помощь, — признался граф.

— Вы же знаете, что всегда можете рассчитывать и на то, и на другое.

— Тогда слушайте. Вы знаете, что графство благодаря своим купцам имеет глаза и уши во всех испанских королевствах. С нашими торговцами считаются даже во время войны, поскольку торговые пути — те вены, по которым движется кровь любого государства, и если торговля остановится, оно попросту умрет от голода.

— Я вас не понимаю, — растерянно произнесла она.

— Все очень просто. Мы можем сколько угодно вести с маврами бои за границы, но это не мешает нам с ними торговать.

— И что же?

— Я получил новости из Севильи. Меня просят оказать поддержку в какой— то кампании, имеющей прямое отношение к королю аль-Мутамиду.

— Какую поддержку? Кого и против кого вы должны поддержать?

— Пока я ничего не могу вам об этом сказать, поскольку сам не знаю. Знаю одно — примерно через месяц вам предстоит принять во дворце королевского посла Абу Бакра ибн Анимара, кастильцы называют его Абенамаром. Хотя двор Севильи считается самым великолепным в Испании, севильцы должны быть поражены роскошью и великолепием барселонского двора и богатством нашего города, пусть они поймут, что им предстоит иметь дело по меньшей мере с равноценным противником.

— В этом вы можете на меня положиться, Рамон. В прежней жизни за Пиренеями мне не было равных по части устройства торжеств с турнирами и выступлениями трубадуров. Будьте спокойны, вернувшись в Севилью этот утонченный посол будет с восторгом отзываться о том, как его принимали в Барселоне. Я устрою такие празднества, каких не знали со времен Карла Великого. Можете не сомневаться, после такого приема севильский король сам попросит вашей дружбы.

 

71    

Правда и ложь

После смерти Лайи, со времени которой прошел уже год, Эудальд Льобет сильно изменился. Теперь он подолгу прогуливался в одиночестве в садах обители Пиа-Альмония, пытаясь найти ответы на одолевавшие его вопросы. Христианское смирение и кротость, которые он всеми силами культивировал на протяжении всей своей духовной жизни, призывали его быть предельно осторожным, однако смутные сомнения, неустанно терзавшие его с той страшной ночи, понемногу оформились в ужасное подозрение, которым он не мог ни с кем поделиться. Взгляд Монкузи, обрывки фраз Лайи, не слишком убедительная история про какого-то неизвестного аристократа, якобы обесчестившего девушку... Слишком много возникало вопросов, и каноник решил во что бы то ни стало докопаться до истины.

В годовщину смерти Лайи Эудальд, будучи тонким знатоком человеческой натуры, воспользовался этим предлогом, чтобы разобраться наконец с беспокоившим его делом, и наведался в роскошный особняк Монкузи. Он был уверен, что эта скорбная дата окажет угнетающее действие на состояние духа Монкузи, и тот, возможно, решится наконец сказать правду.

Пользуясь выпавшей свободной минуткой, добрый священник решил прогуляться, а заодно и навестить советника. Такая возможность выпадала ему нечасто: слишком много времени отнимала служба графине. И теперь он решил пройтись по улицам города, чтобы привести в порядок мысли. Проблема заключалась в том, что он был в городе довольно известной фигурой, и горожанки не давали ему прохода, бросаясь буквально под ноги, чтобы поцеловать руку.

Он миновал больницу Эн-Гитарт, а там до Кастельвеля было уже рукой подать. У ворот особняка Монкузи ему пришлось посторониться, уступая дорогу карете, запряженной четверкой мулов, с опущенными шторками и с охраной из шестерых всадников, которая на полной скорости выехала из ворот особняка. Карета неслась с такой скоростью, что, несмотря на крик кучера, с силой натянувшего поводья, правое колесо задело ворота. Пропустив карету, Эудальд вошел.

Не дожидаясь доклада караульного, навстречу гостю вышел привратник. Священника в этом доме прекрасно знали.

— Добро пожаловать, архидьякон, — поклонился привратник. — У вас назначена встреча с моим сеньором?

— Честно говоря, нет. Я рискнул прийти, хотя знал, что могу не застать его дома.

— Он дома. Я сейчас же извещу его о вашем приходе. Уж мне ли не знать, что дон Бернат готов вас принять в любое время дня и ночи.

— Конечно. Но все-таки невежливо врываться в чужой дом, не предупредив о своем приходе.

— Вы же знаете, что мой сеньор всегда рад вас видеть. Вы в этом доме — желанный гость.

Попросив гостя немного подождать, слуга скрылся во внутренних покоях и вскоре вернулся в сопровождении дворецкого.

Тот почтительно поклонился и поцеловал руку священника.

— Дон Эудальд, я увидел вас из окна второго этажа и со всех ног бросился вниз, — пустился он в пространные объяснения. — Каретный двор — не место для такого человека. Я уже послал слугу доложить дону Бернату, что вы желаете его видеть. Он в своем кабинете, сегодня с утра он не слишком хорошо себя чувствует. Сейчас он разбирает какие-то документы со своим секретарем, Конрадом Бруфау. Я немедленно доложу о вашем приходе, не думаю, что он заставит вас долго ждать.

— Вы очень любезны.

— Будьте добры следовать за мной.

Они прошли в дом, где дворецкий, любезно попросив падре Льобета подождать в гостиной, направился в кабинет хозяина.

Любуясь из окна гостиной ухоженным садом, Эудальд Льобет подумал, что, пожалуй, легче выстоять в смертельном бою, чем вести щекотливую беседу с могущественным барселонским промом.

За дверью кабинета послышались шаги слуги, оповещая о том, что казначей готов его принять.

— Дон Бернат ждет вас, — сказал он. — Я объявил ему о вашем приходе, и он сказал, что немедленно примет вас. Он даже отпустил секретаря, поверьте, никогда прежде с ним такого не случалось.

Он впустил священника в кабинет, и после положенных формальностей Эудальд остался наедине с человеком, которого после смерти Лайи подозревал в ужасных вещах. Они сели друг напротив друга, понимая, что предстоящий разговор может раскрыть самую их сущность. Единственное, в чем твердо был уверен священник — Марти не должен от этого пострадать.

— Добро пожаловать в мой дом, сеньор архидьякон, — произнес Монкузи, он и в самом деле выглядел больным.

— Простите мою невежливость, — ответил священник. — Благодарю, что приняли меня, но если вам сейчас нездоровится или вы заняты, я могу прийти и в другой день. Я знаю, вам сейчас трудно...

Бернат кивнул.

— Вы правы, — ответил он. — Но в этом доме вы всегда будете желанным гостем. Не хотите чего-нибудь выпить?

— Благодарю, но я предпочитаю вести беседу на трезвую голову.

— А я, с вашего позволения, попрошу себе что-нибудь принести.

Монкузи с усилием поднял с кресла свое грузное тело, направился к двери и кликнул слугу. Тот тут же принес кувшин вина. Монкузи плеснул в кубок изрядную порцию янтарной жидкости и вернулся на место.

— Так в чем же дело, Эудальд? Я вас слушаю.

— Сначала мне хотелось бы уточнить: считаете ли вы меня по-прежнему своим духовником, ведь я пришел к вам именно как духовник.

Советник беспокойно заёрзал.

— Разумеется. Хотя правильнее было бы сказать, своим духовным наставником, в последнее время я не бывал у вас на исповеди.

— И в церкви я вас давно не видел. Даже на пасхальной мессе вы не были, а ведь к ней ежегодно собирается весь графский двор, и на всенощной вы не были тоже.

Бернат Монкузи заметно побледнел.

— Совесть моя нечиста, — признался советник. — Не стану скрывать, за это время я пережил поистине адские муки.

— В таком случае, возможно, вам стоит очистить свою совесть, переложив бремя вины на пастыря Христова и избавиться от тоски, терзающей вашу душу денно и нощно. Как я сказал в тот злосчастный вечер, жнец душ может посетить нас в любую минуту, не предупредив о своем приходе.

Монкузи почувствовал опасность, но ещё надеялся выйти сухим из воды. Опустив глаза, он с видимым смирением прошептал:

— Я хочу поговорить с вами, падре. Раньше я не мог это сделать, но теперь готов.

— Рад это слышать, Бернат, — ответил священник. — Для этого я сюда и пришел. Если я помогу вам облегчить душу и избавиться от бремени, значит, пришел сюда не напрасно.

Советник выбрался из-за стола, подошёл к двери и запер ее на задвижку. Затем вернулся на своё место, его мозг лихорадочно работал.

— Я вас слушаю, сын мой, — произнёс священник. — Облегчите же вашу совесть.

— Падре, — прошептал Бернат. — Мой грех настолько ужасен, что ему нет прощения.

— Милосердие Господне поистине безгранично. Любой христианин может искупить грехи, пролив кровь невинного агнца. Говорите, я слушаю.

— Я невыносимо страдал все это время. Душа моя покрылась язвами, и лишь смерть Лайи заставила меня открыться вам.

Льобет жестом велел ему продолжать.

— Вы помните тот день, когда я приезжал просить вас помочь сладить с бедой, постигшей мою подопечную?

— Прекрасно помню.

— Я вам тогда солгал, — признался Бернат, пряча глаза.

— Я, конечно, не претендую на какую-то особую проницательность, но не могу не признать, что отдельные части этой головоломки и впрямь не складываются.

На лице советника выступили крупные градины пота.

— Я смиренно прошу вас выслушать мою исповедь, — попросил он.

Льобет извлек из-под одежды епитрахиль и, поцеловав ее край, надел на шею.

— Я готов, — произнёс он.

— Видите ли, падре, это сделал я.

В комнате повисло тяжелое молчание.

— Что именно, Бернат?

— Я совершил святотатство. Когда Лайя подросла, моя отеческая любовь, которую я всегда питал к девочке, превратилась в безумную страсть мужчины к женщине.

— Вы хотите сказать, что сами изнасиловали падчерицу? — воскликнул священник, не в силах скрыть ужаса и отвращения.

— Не все так просто, падре.

— Продолжайте, — потребовал священник.

— Я воспылал к ней страстью. Я перенёс на Лайю те чувства, которые питал к ее матери, и, несмотря на разницу в возрасте, предложил ей свою руку. Я боролся с этим как мог, но не решался вам исповедоваться, а потому исповедовался в церкви Святой Марии в Пи, хотя и там я рассказывал далеко не все.

— И что же произошло?

— Я узнал, что она увлечена вашим подопечным, и обезумел от ревности. Я заставил ее написать поклоннику ложное письмо с признанием, что якобы больше его не любит. Но несмотря на это, я всегда питал искреннюю симпатию к молодому человеку, и теперь признаюсь, что заставил ее так поступить.

Падре Льобет с такой силой вонзил ногти себе в ладонь, что выступила кровь.

— Это большой грех, — сказал он. — Однако особенно тяжким делает его то, что совершил его приемный отец, которому надлежало заботиться о благе девочки.

— Я знаю, и раскаиваюсь в этом, но тогда я считал, что действую ей во благо.

— Вот как?

— Когда она забеременела, я не позволил ей избавиться от ребенка и обещал, что буду о нем заботиться, но ребенок умер вскоре после рождения, а она отказалась выйти за меня замуж, как того требует закон. Бог свидетель, я хотел на ней жениться!

Льобет какое-то время молчал, ожидая, пока его сердце, готовое выскочить из груди, немного успокоится.

— А вот теперь головоломка понемногу начинает складываться, — заметил он. — Продолжайте.

— Я бы все исправил, уверяю вас, но у бедной девочки помутился рассудок, как в своё время у ее матери. Боюсь, это у них наследственное... Не знаю, что произошло, но бедняжка совсем помешалась. Чем это кончилось, вы сами знаете.

— Расскажите об Аише.

— Здесь кроется другая причина ее помешательства. Да, я обвинил Аишу в том, что она заронила в душу моей воспитанницы отравленное семя греховного чувства. Но не моя вина, что она заболела чумой, и мне пришлось разлучить ее с Лайей. Потом она умерла, а моя малышка помешалась от горя.

Вновь воцарилось тягостное молчание.

— Расскажите, какие ещё преступления не дают вам покоя.

— Уверяю вас, больше никаких. Во всем остальном я совершенно чист, вся моя жизнь посвящена служению графу и графине.

— Встаньте на колени, я дарую вам отпущение грехов.

— И вместе с ним — саму жизнь.

Монкузи опустился на колени, и священник произнёс долгожданные слова:

— Отпускаю тебе грехи твои...

Затем оба поднялись, давая друг другу понять, что разговор окончен.

Провожая его до дверей, советник вновь заговорил, и в его голосе каноник расслышал скрытое торжество:

— Помните о тайне исповеди: никто не должен узнать о том, что я вам рассказал.

— Исполняйте ваш долг христианина, а я исполню свой долг слуги Господнего, — ответил священник.

— Ступайте с Богом, падре Льобет.

— Оставайтесь с Богом, Бернат.

И архидьякон покинул дом с чувством глубокого отвращения к этому мерзавцу и с безмерной тяжестью на душе, что столь чудовищное злодеяние окажется безнаказанным.

 

72

Я уже взрослая

Руфь, которой уже исполнилось шестнадцать лет, попросила у отца разрешения зайти к нему в кабинет. Старика удивила странная просьба, ведь он и без того каждый день виделся с еще живущими в доме дочерями, Башевой и Руфью, а их разговоры всегда крутились вокруг женихов. Его старшая дочь Эстер год назад вышла замуж за Беньямина Хаима, сына его друга-раввина, и уехала жить в Бесалу, к семье мужа. Зная характер Руфи и ее упрямство, он решил, что она просто не желает в следующую субботу идти в синагогу на церемонию благословения новой Торы.

Бенвенист, как всегда, окруженный древними рукописями и фолиантами, изучал манускрипт, присланный ему одним другом из Толедо. Этот манускрипт он собирался показать Эудальду Льобету, которого считал единственным сведущим человеком — несмотря на сан священника, Льобет отличался ясным и открытым умом, способным непредвзято судить о самых разных вещах, будь то переводы стихов арабского поэта Хасана бин Сабита, комедии грека Аристофана с грубоватым юмором, или писания святого Августина. В эту минуту деликатный стук в дверь напомнил о предстоящем разговоре с младшей дочерью.

Звонкий голос девушки прервал его размышления.

— Я могу войти, отец? — спросила она.

— Конечно, Руфь.

Девушка открыла дверь и проскользнула в просторный кабинет. Барух не переставал любоваться этим созданием: гибкая талия, безупречный овал лица, миндалевидные глаза и решительность, столь несвойственная женщинам ее племени. Барух давно удивлялся, откуда в ней все это взялось. Руфь не была похожа ни на него самого, ни на его жену, никогда, даже в юности, не отличавшуюся особой красотой.

— Я могу сесть, отец?

Что-то в тоне девушки насторожило его. Скатав манускрипт, Барух кивнул.

— Конечно, Руфь. Не обсуждать же стоя серьезные дела.

Барух надеялся, что дочь поймет шутку и отнесется к его словам соответственно. Однако реакция девушки оказалась совершенно неожиданной.

— Я очень рада, что вы понимаете, насколько это важно, — ответила она.

Серьезное выражение на лице дочери заставило старика не на шутку забеспокоиться.

— Ты меня пугаешь... — сказал он. — Что случилось?

— Видите ли, отец, я даже не знаю, с чего начать.

— Говорю всё без утайки. Мы здесь одни, и времени достаточно.

Руфь глубоко вздохнула и заглянула в тревожные глаза отца.

— Хорошо. Вы привыкли считать меня ребёнком, быть может, потому, что я самая младшая, или по какой-то другой причине, но вы всегда давали мне понять, что считаете меня ещё маленькой.

— Наверное, ты права. Возможно, я был слишком занят собственными делами и не заметил, как ты выросла. Но в последнее время я уделяю тебе не меньше внимания, чем твоим сестрам. Возможно, я просто слишком тебя люблю и по-прежнему считаю своим маленьким цветочком, но если тебя это так угнетает, с сегодняшнего дня все пойдет по-другому.

— Но проблема даже не в этом. — От волнения Руфь крепко вцепилась обеими руками в подлокотники кресла. — Вы никогда не воспринимали меня всерьёз, относились ко мне, как к ребёнку... Но сейчас... Нынешние мои проблемы — это проблемы взрослой девушки, а не ребёнка, которого можно утешить куском засахаренного имбиря и заставить слушаться.

— Руфь, я тебе уже сказал, что готов это исправить — конечно, в пределах разумного, если это не угрожает моей отцовской власти и авторитету. Расскажи мне о своих проблемах, Руфь, и постараюсь в них разобраться.

Руфь отвела взгляд — но лишь на миг. Затем ее глаза вновь встретились с отцовскими.

— Мама сказала, что вы присмотрели для меня нескольких женихов. — Руфь глубоко вздохнула, прежде чем продолжить. — Так вот, я не хочу выходить замуж ни за одного из них.

Барух поморщился.

Наступило короткое, но гнетущее молчание, лишь скрипнули половицы под ногами Баруха.

— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? — вскричал он.

— Никогда прежде я не была так уверена в своих словах.

— Возмутительно! До сих пор я ни в чем тебе не отказывал, но попомни мое слово, настанет день, когда...

— Это мое окончательное решение, отец, — твёрдо произнесла она. — Я не хочу выходить замуж ни за кого из этих молодых людей.

— Да ты с ума сошла! Сначала ты приходишь ко мне и жалуешься, что я считаю тебя ребенком, а потом начинаешь нести всякий вздор! И хоть бы объяснила, в чем дело...

На губах Руфи мелькнула торжествующая улыбка.

— Как взрослая женщина я прошу вас, отец, просто принять мое решение и не задавать вопросов. В свое время вы все узнаете.

— Да что ты такое говоришь?

Щеки Руфи вспыхнули, а взгляд мечтательно устремился вдаль.

— Я не могу выйти замуж ни за кого из них, потому что мое сердце принадлежит другому.

Бенвенист поднялся с кресла и принялся нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину.

— Могу я поинтересоваться, о ком ты говоришь? — спросил он.

— Пока ещё нет, отец,. Но все же я хочу быть с вами честной, и потому должна сказать о главном: человек, которого я люблю — не еврей.

Барух ошеломленно взглянул на дочь.

— Но ты хоть понимаешь, что это невозможно?

— В этом мире нет ничего невозможного. — Руфь вскочила, глядя ему прямо в глаза. — Если понадобится, я поменяю веру.

Удивленный и рассерженный Барух подошел к дочери и посмотрел ей прямо в лицо. Не отведя взгляда, Руфь продолжала:

— Я считаю, что куда лучше выйти замуж по любви, чем по расчету; хотя это не мешает многим вашим алчным единоверцам процветать при дворе графа Рамона Беренгера и графини Альмодис, которые, кстати, тоже не посчитались со своей религией, не побоялись скандала и много лет жили вместе без брака.

Перепуганный насмерть Барух бросился к окну и в панике захлопнул ставни.

— Руфь, умоляю тебя, следи за своими словами! У евреев и так достаточно проблем, а ты еще и выражаешь свое мнение перед открытым окном, где нас может услышать кто угодно! Ты требуешь, чтобы тебя считали взрослой, а ведешь себя безрассуднее любого ребенка... Однако, спохватившись, что этот выговор ничего не изменит, он решил вернуться к прежней теме. — Так вот, — произнес он, — имей в виду, что ни я, ни твоя мать никогда не допустим такого союза.

— Мне уже шестнадцать лет, отец. Мне не требуется ваше разрешение. Я лишь хотела поставить вас в известность о моем решении. Я хочу быть счастливой в этом мире, а не в том, другом, которого никогда не видела. Да и никто другой тоже.

— Руфь, мне не хотелось бы этого делать, но ты не оставляешь мне другого выхода. Я запрещаю тебе идти на поводу у твоих глупостей!

— Вы не можете мне ничего запретить, отец, — перебила Руфь. — Я вам больше скажу: он даже не знает, что я его люблю, но если однажды он ответит мне взаимностью, это будет для меня лучше любого рая — будь то рай христианский, иудейский, мусульманский или какой-нибудь еще. И уверяю вас, что не стану сидеть сложа руки и ждать. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться его любви.

— Ты хочешь, чтобы я умер от горя?

— Вы же сами знаете, что ваше горе может стать моим счастьем. Если вы действительно меня любите, вам придётся смириться.

С этими словами девушка поднялась со своего места и, поклонившись, вышла из кабинета, оставив потерявшего дар речи Бенвениста в одиночестве.

 

73

Взгляд в прошлое

Эудальд Льобет обрадовался, застав Марти за работой, зная по опыту, что, когда человек занят делом, он меньше горюет. Льобет много думал об исповеди Монкузи и, разумеется, знал, что долг священника — свято хранить ее тайну. С другой стороны, понимая, какая тяжкая боль лежит на сердце у Марти, он все же решил рассказать ему часть правды, чтобы избавить юношу хотя бы от некоторых сомнений, терзающих его душу.

Их разговор состоялся в порту, где Марти наблюдал за погрузкой и разгрузкой одного из девяти своих кораблей. Как всегда, в глазах Марти стояла печаль, а в чертах лица со дня смерти Лайи поселилась скорбь.

— Как ваши дела, Марти? — спросил каноник, пряча руки в рукава рясы от холодного зимнего ветра.

— Слава Богу, более или менее. Как видите, весь ушел в работу, она помогает не думать о ней...

— И каковы ваши дальнейшие планы?

— Собираюсь посвятить работе остаток жизни.

Священник задумался над этими словами.

— Жизнь — это долгий путь, на котором встречаются как тернии, так и розы, — произнес он в ответ. — Все в ней случается — и горе, и радость. Но нельзя впадать в уныние. Горести — еще не конец жизни, наш долг — подняться и продолжать путь. В конце концов, Господь всегда заботится о своих детях.

— Возможно, но порой он забывает о них. Скажу вам честно: вера моя пошатнулась.

— Не гневите бога. Людям дано видеть лишь малый отрезок своего пути. Он же со своей вершины видит все. Хотя я могу вас понять: случившееся ужасно, но все же я не сомневаюсь, что в конце концов вы поймете — конечно, если не утратите веры, что хорошего в вашей жизни намного больше, а ваш путь в целом поистине прекрасен.

Марти немного помолчал.

— Эудальд, рана в моей душе так и не зажила, — признался он наконец.

— Для этого требуется время...

— Перед смертью Лайя сказала мне прекрасные слова. Но мне до сих пор не дает покоя мысль: почему она так поступила? Из-за чего приняла столь чудовищное решение?

— Случившееся с ней было настолько ужасно, что у нее помутился рассудок. Никто на свете не может судить человека за самоубийство, поскольку не в нашей власти проникнуть в чужую душу, но я могу вам сказать, что произошло с Лайей. Возможно, от этого вам станет немного легче.

— Что?

Острая боль сомнений одолевала священника, ведь впервые в жизни он собирался открыть постороннему человеку услышанное на исповеди.

Марти нетерпеливо шагнул навстречу Эудальду и, взяв его за плечо, развернул лицом к себе.

— Говорите же, ради всего святого!

— Лайя любила вас — с первой встречи и до последнего вздоха.

— В таком случае, что же она хотела сказать в этом своём письме?

— Она действительно хотела вам кое-что сказать. Что по-прежнему любит вас, но не может в этом признаться.

— Но, в таком случае, что или кто заставил ее написать подобное?

— Обстоятельства, Марти. Обстоятельства и законы, которые правят в нашем мире.

— Что вы хотите этим сказать?

Льобет помедлил, прежде чем решился сказать полуправду.

— Лайю изнасиловал человек столь могущественный, что едва ли кто-то осмелиться бы встать у него на пути.

— Закон един для всех, — возразил Марти.

— Вы же сами знаете, что это не так. Бернат тоже это знал. Сначала он хотел отправить ее в монастырь, но потом, рассудив, что опороченную девушку туда могут не принять, решил выдать ее за вас замуж, в надежде, что со временем ее боль утихнет, а то и вовсе забудется. Однако он понимал, насколько вы будете возмущены, узнав правду, и потому придумал эту историю про неведомого аристократа. Более того, вы не знали еще кое о чем. Я сам узнал об этом совсем недавно.

— Продолжайте, Эудальд. Все равно хуже быть уже не может.

— У Лайи родился ребёнок, который умер вскоре после рождения.

 

74

Марти и Альмодис

Дела Марти шли в гору, молодому человеку даже казалось, что провидение старается таким образом хоть немного восполнить утрату. Срок аренды дома возле церкви святого Михаила истекал, однако и здесь фортуна пришла Марти на помощь. Владелец дома нуждался в деньгах и согласился заложить дом, чтобы получить кредит. Зная человеческую природу, Марти не сомневался, что тот не сможет выплатить деньги в срок, и дом перейдет в его собственность. Так и произошло.

Затем, благодаря своим связям и врожденной предприимчивости, ему удалось купить плодовый сад с водонапорной башней, откуда открывался вид на городскую стену, и два поместья неподалеку от города. В скором времени его сосед, чьи земли лежали между этих двух поместий, решил, лучше перебраться в другое место, чем жить рядом с таким трудолюбивым человеком, поскольку шум работ в поместьях Марти начинался еще до рассвета и не стихал до поздней ночи. Потеряв надежду когда-нибудь спокойно уснуть, сосед легко согласился продать Марти свое имущество — разумеется, за хорошую цену, поскольку раздражающий сосед оказался отнюдь не скуп.

Морская торговля также шла в гору. Число его кораблей значительно увеличилось, теперь Марти владел двумя гребными и тремя парусными галерами, двумя грузовыми судами и тремя баржами для каботажных перевозок. Лучшими его капитанами по праву считались Жофре, Феле (другой его друг детства, Марти поручил ему заняться портом Сан-Фелиу, куда привозили из Сицилии и Сардинии кору пробкового дуба, вывозили специи) и грек Манипулос, который вместе с «Морской звездой» тоже вошел в их кампанию.

Многие редкие товары, привезенные из далеких земель, продавали потом на ярмарках в разных городах, куда Марти отправлял их на телегах. Эмблема из букв М и Б на мачтах его кораблей получила такую известность, что многие хотели торговать под его флагом. Марти ввел на борту новые традиции. На каждом его корабле имелся лекарь, следивший за здоровьем моряков и даже рабов на галерах.

Когда у Марти выдавалось несколько свободных дней, он навещал мать. Правда, это случало редко. Он вставал засветло и ложился глубокой ночью. Стоило ему закрыть глаза, как его одолевали кошмары, в которых неизменно являлся призрак погибшей Лайи.

Другим предметом, занимавшим его мысли, было чёрное масло. Манипулос стал основным перевозчиком драгоценной жидкости из дальних портов, куда ее привозил Рашид аль-Малик при помощи Марвана, бывшего погонщика верблюдов, а теперь — доверенного лица Марти. Трюмы кораблей наполовину засыпали песком, а в него погружали остроконечные амфоры, наполненные чёрным маслом. Амфоры перекладывались сеном и пенькой, чтобы не побились во время качки. Затем их перегружали на шлюпки и доставляли в Барселону. Груз доставляли к месту назначения в кратчайшее время и, пока один корабль разгружался в порту, следующий был уже на подходе. После долгих месяцев неустанных трудов механизм доставки необычного груза был безупречно отлажен, и теперь Марти мог гордиться собой, видя, как преобразилась Барселона благодаря его усилиям.

Отношения Марти с советником стали теперь сугубо деловыми. Бернат Монкузи предоставил ему огромные подземные склады между городской стеной и его садами, Марти хранил там сосуды с драгоценной жидкостью. Горлышки их были запечатаны, чтобы масло не испарялось.

Марти закончил модель горелки и клетки для светильника, после чего отнес ее кузнецу, которого рекомендовал Барух Бенвенист, а потом испытал свое изобретение. Оставалось лишь дождаться, когда Монкузи договорится о встрече с вегером.

Случай представился скоро. Смотритель рынков и аукционов часто встречался во дворце с графиней, которая всегда советовалась с ним по поводу дворцовых празднеств и теперь излагала свои пожелания относительно того, чтобы прием в честь прибытия Абенамара, посла короля аль-Мутамида Севильского, был как можно более пышным и блестящим. Монкузи сообщил об этом Марти, и в скором времени тот предстал перед графиней, желающей лично руководить подготовкой торжеств и держать под контролем все до мельчайших деталей.

Марти воспрянул духом. Всего пять лет назад он впервые ступил на улицы этого большого города, в числе многих, кто стремился найти своё место в жизни, и вот теперь его собирались представить самой графине Альмодис. В другое время он был бы на седьмом небе от счастья, но теперь его радость омрачалась глубокой скорбью, которая, казалось, никогда уже его не покинет. Вместе с вегером и советником он дожидался в приёмной личного кабинета графини, а Омар и Андреу Кодина, его дворецкий, стояли во дворе с тяжелым железным сооружением.

Двери графских покоев распахнулись, и дворецкий, трижды ударив жезлом об пол, объявил имена посетителей.

— Ольдерих де Пельисер, вегер Барселоны, Бернат Монкузи, дворцовый советник и смотритель аукционов, и коммерсант Марти Барбани просят аудиенции!

Альмодис поприветствовала их легким поклоном, и в тот же миг Марти, сам не понимая почему, преклонил колено перед могущественной графиней. Ольдерих и Монкузи, более привычные к дворцовым порядкам, остались стоять со шляпами в руках, ожидая, пока графиня с ними заговорит.

После традиционных приветствий сиятельная дама произнесла с достоинством королевы:

— Ну что ж, сеньоры, как именно вы собираетесь сделать Барселону самым блистательным городом Средиземноморья?

Слово взял Ольдерих де Пельисер.

— Видите ли, сеньора. Вчера вы пожелали, чтобы в день приезда блистательного гостя Барселона сияла огнями, а тот, вернувшись в Севилью, с восторгом поведал своему монарху, как богата и могущественна Барселона.

— Да, я так сказала, и именно это собираюсь сделать.

— Ну что ж, тогда я предоставляю слово нашему сиятельному смотрителю рынков, благодаря которому я теперь имею возможность предложить вам эту чудесную вещь.

Альмодис взглянула на Монкузи, удивленно приподняв брови.

— Сеньора, я всего лишь посредник, идея принадлежит моему юному подопечному, Марти Барбани, который пока ещё не имеет звания гражданина Барселоны, но все же я решился вам его представить.

Зеленые глаза Альмодис в упор посмотрели на Марти, и он внезапно ощутил сильнейшую волну флюидов, исходящих от этой дамы.

— Говорите, — произнесла она.

— Ну что ж, сеньора, — начал Марти. — Я — сын Гийема Барбани де Горба, верно служившего графу до самой смерти, как до него служил его отец. Я прибыл в Барселону около пяти лет назад...

— Молодой человек, меня не интересует ваша родословная, и у меня нет времени выслушивать ваше жизнеописание. Говорите по существу — о том, что касается приема, который я поручила подготовить вегеру и советнику, ведь именно для этого они предоставили вам слово.

Монкузи, преследуя собственные интересы и видя, что дело приобретает нежелательный оборот, решил вмешаться:

— Именно это я и собираюсь сделать, сеньора, и я прекрасно понимаю, что сейчас не время для утомительных отступлений. Если же вы пожелаете узнать подробнее о личных качествах сеньора Барбани, можете расспросить об этом Эудальда Льобета, которого вы хорошо знаете.

Услышав имя своего духовника, Альмодис тут же сменила тон:

— Вы знакомы с доном Эудальдом?

— Он был другом моего отца, прежде чем стать священником, — ответил Марти, — и хранил у себя отцовское завещание.

— Об этом вы мне потом расскажете, — смягчилась Альмодис. — А сейчас давайте вернёмся к интересующей нас теме.

Повинуясь приказу сеньоры, Марти приступил к делу.

— Видите ли, во время одной из моих поездок я имел случай заключить торговую сделку за пределами Леванта и стал обладателем уникальной вещества, которое, если вы сумеете им распорядиться, поможет сделать Барселону одним из самых передовых городов Средиземноморья.

— И в чем же его преимущества?

— Если опустить в него фитили из шерстяных нитей, то они горят намного дольше и дают более яркий свет, чем свечи или обычные факелы, и в конечном счёте такие светильники обойдутся намного дешевле.

И тут вмешался Монкузи — разумеется, отстаивая собственные интересы.

— Если установить такие светильники на углах улиц и на площадях, будет намного удобнее следить за порядком в городе, и людей для этого потребуется гораздо меньше, а как известно, людей у нас и так не хватает.

— Это пойдет на пользу городской казне, — добавил Ольдерих.

— И когда же я смогу увидеть это чудо? — осведомилась графиня.

— Если пожелаете, сеньора, то хоть прямо сейчас, — ответил Марти.

— Так идемте!

— Все уже готово, — заверил Монкузи. — Мы решили, что будет лучше, если вы все увидите собственными глазами.

— И где вы можете показать, как горят эти светильники?

— Если вы не возражаете, на конюшенном дворе.

— Прекрасно!

— В таком случае, с вашего позволения, я пойду вперёд, чтобы закончить необходимые приготовления. У входа во дворец меня ожидают двое моих людей со всем необходимым. А когда вы спуститесь, то все увидите и не потеряете ни минуты своего драгоценного времени.

— Хорошо, Марти. Дворецкий вас проводит.

Марти Барбани удалился готовить к показу свои светильники — пятясь спиной, как учил его советник, непревзойденный знаток дворцового этикета.

 

75

Эдельмунда

Ненависть переполняла сердце Эдельмунды и давала ей возможность чувствовать себя живой. Память возвращала ее в тот день, когда началось ее падение в бездну.

В тот роковой день ее везли в карете — кое-как одетую, с растрепанными волосами, с глазами, полными ужаса и негодования. Две мысли терзали ее душу. Прежде всего — страх перед неизвестностью: ведь она понятия не имела, куда ее везут и когда она сможет вернуться в Барселону. А вторая — жгучая обида от несправедливости: ведь единственным ее преступлением было то, что она неукоснительно исполняла приказы своего хозяина, и он прекрасно это знал. И если все пошло не так, как он рассчитывал, то ее вины в этом нет, почему же она должна расплачиваться за вспыльчивость и несдержанность своего хозяина? Почтенная и образованная женщина вроде нее не заслуживает участи изгоя.

По слабому свету, проникающем сквозь щели между шторками на окнах кареты, она поняла, что уже наступил вечер. А заперли ее там около полудня, значит, едут они уже несколько часов. Ко всему прочему, ей отчаянно требовалось облегчиться. Нечего было даже думать о том, чтобы стража согласилась остановить карету, и Эдельмунда в конце концов решилась. Задрав юбки и найдя щель в полу, женщина начала мочиться прямо в нее. Снаружи тут же послышались громкие крики и смех; стражники явно радовались, что получили повод для непристойных шуток. Эдельмунда ничего не сказала. Придет время, когда она окажется на коне, и уж тогда рассчитается за свое унижение.

Карета затряслась сильнее, то есть они свернули с большого тракта на проселочную дорогу. Оси скрипели, а качало так, будто она находится не в карете, а на галере посреди бурного моря. Время от времени Эдельмунда слышала свист кучера, а щелканье кнута стало чаще, заставляя мулов тянуть сильнее; даже в закрытой карете чувствовалось, что дорога пошла в гору. Эдельмунда съежилась в уголке и предалась горьким воспоминаниям.

Со дня смерти Лайи события понеслись с такой быстротой, что даже не успели задержаться в ее памяти. После разыгравшейся трагедии никто не решался беспокоить сеньора. Он закрылся в своих покоях за запертыми дверьми. Даже Конрад Бруфау не смел его беспокоить, даже дворецкий не решался отнести ему еду. Жизнь в доме как будто замерла. Слуги блуждали по коридорам, механически занимаясь своими обязанностями и стараясь держаться как можно тише, предчувствуя надвигающуюся бурю.

Спустя два дня в дом советника прибыл граф Барселонский собственной персоной, в сопровождении графини Альмодис и нескольких придворных, чтобы лично выразить свои соболезнования. Бернат Монкузи вышел им навстречу в чёрном, с посеревшим лицом, на котором читалась глубокая скорбь. Преклонив колени перед своими сеньорами, он с печалью в голосе поприветствовал венценосную чету, снизошедшую до скромной обители своего верного слуги, чтобы разделить с ним горе и предложить помощь в тяжкую минуту. После долгих споров, можно ли тело самоубийцы хоронить в освященной земле, по настоянию графини обратились за советом к Эудальду Льобету. Когда тот заверил, что перед смертью девушка исповедалась и покаялась, епископ разрешил похоронить ее на маленьком кладбище в Саррии.

На следующий день, когда визит венценосной пары остался позади, все скорбные обряды были завершены, и жизнь вошла в обычную колею, Эдельмунду вызвали в кабинет советника. Позднее, уже трясясь в карете, женщина вспоминала этот разговор от первого до последнего слова.

Она помнила, как стояла перед ним, судорожно заломив руки и дрожа. Голос ее беспощадного судьи до сих пор отдавался эхом в ушах, это был самый жестокий и несправедливый приговор, какой она когда-либо слышала.

— Из-за вашей безответственности меня постигло глубокое горе. Смерть была бы для вас слишком лёгким наказанием. Да, порой лучше смерть, чем жизнь в неустанных муках. Так вот, вы будете расплачиваться многие годы. Останетесь в живых, но будете молить о смерти. Я не желаю больше вас видеть, никто из прежних знакомых тоже вас больше не увидит. Отныне вашими товарищами станут такие же изгои, как вы. Вы виновны в этом несчастье. Даже смерть любимой супруги была для меня меньшим горем. Да покарает вас за это Господь!

Эти слова прозвучали окончательным приговором.

Давняя дружба с начальником стражи теперь сослужила ей добрую службу: Эдельмунда успела не только собрать вещи, но и прихватить особый кошель в виде пояса, где она хранила все свои сбережения, на которые собиралась жить в старости, и печать, доставшуюся ей от отца. Быстро задрав юбки, она обмотала кошель-пояс вокруг талии.

Пока она вспоминала всё это, время текло незаметно. Ее стража ехала молча. Эдельмунда опомнилась, лишь когда услышала снаружи раздраженную ремарку, означающую, что путешествие подошло к концу. Теперь они спускались по крутому склону. Идущий из щелей снизу холод пробирал Эдельмунду до костей. Все ее чувства обострились.

Карета остановилась, и снаружи послышались голоса: похоже, глава конвоя переговаривался с дозорным. Перекинувшись с ним несколькими словами, конвоир подошёл к карете и поднял заднюю часть повозки — она держалась на двух тяжёлых петлях. Дверь медленно открылась, и внутрь заглянуло бородатое усталое лицо главы конвоя, едва освещённое тусклым светом факела, который держал в руке один из его подчинённых.

— Надевай!

С этими словами он бросил в карету ворох одежды.

Эдельмунда не успела ответить: дверь снова захлопнулась, и она оказалась в непроглядной темноте.

Пошарив по полу, она нашла брошенную одежду. Эдельмунда наскоро переоделась, стараясь прикрыть спрятанные на теле сбережения. На ощупь одежда казалась простой и грубой, а обувь оказалась сандалиями, сплетенными из какой-то травы.

— Я готова, — сказала она.

Собственный голос после долгих часов молчания показался ей чужим.

Дверца снова открылась. Прозвучал резкий и сухой приказ:

— Выходи!

Затекшее от долгой неподвижности тело отказывалось служить. В конце концов она неуклюже выбралась наружу. Голос командира стражи зазвучал вновь.

— Такова ваша судьба. Здесь вы будете жить до самой смерти, если Господь не решит иначе.

— Где я? — спросила она.

Садясь в седло, стражник ответил:

— У вас будет достаточно времени, чтобы это выяснить. А мы не хотим здесь задерживаться ни единой лишней минуты.

С этими словами он развернулся и поскакал прочь вслед за своими людьми.

Когда карета и всадники с факелами скрылись вдали, Эдельмунду окружили мрак и безмолвие. Ночь была черной и непроглядной; ни единой звезды не было видно на небе, что показалось ей дурным предзнаменованием. Холод пронизывал ее бедное тело до самых костей, зубы стучали, издавая единственный звук у этой гнетущей тишине. Стражник, говоривший с ее конвоиром, удалился в бревенчатую сторожку на узкой тропе. Чуть дальше виднелись конические крыши двух шалашей, тоже, видимо, служивших убежищем для стражников. Эдельмунда не знала, где находится и что означали зловещие слова конвоира.

Но она решила, что пытаться разговорить стражника — занятие бесполезное. Эдельмунда по-прежнему не представляла, где находится, и оставалось только идти вперед. Мало-помалу ее глаза привыкли к темноте. Вдали она различила силуэт горного хребта, окружающего это место со всех сторон. И вдруг ее сердце радостно забилось: далеко впереди она увидела свет! Два или три тусклых огонька, едва различимые вдалеке. Эдельмунда нетвердым шагом направилась в сторону этой призрачной надежды, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы в темноте не споткнуться о корягу или не свалиться в яму.

По мере ее приближения сидящие вокруг ближайшего костра смутные силуэты приобретали более четкие очертания. Одна из теней подбрасывала дрова в огонь, на котором стоял горшок с каким-то варевом, а другая помешивала в горшке деревянной ложкой, чтобы варево не подгорело. От запаха съестного у нее потекли слюни: ведь она не ела уже много часов.

Треск ветки под ее ногой заставил кашеваров насторожиться. Оба человека подняли головы и уставились на Эдельмунда. В свете костра она увидела, как оба накинули на головы капюшоны, поспешно собрали пожитки, подхватили за обе ручки горшок с варевом и скрылись в одной из пещер, которые во множестве виднелись в каменистом склоне горы. Эдельмунда подошла к покинутому костру. По спине у нее побежали струи холодного пота, когда она заметила, что из зева одной из пещер за ней наблюдают несколько пар глаз. Внезапная радость охватила все ее существо: она здесь не одна! Здесь есть и другие люди. Отбросив последние сомнения, она направилась к свету.

— Сюда! Ко мне! — закричала она. — Ради всего святого, спасите христианскую душу!

Ужасные звуки, смысл которых ей был прекрасно известен, заставил ее остановиться. Обитатели пещер принялись греметь костяными погремушками и стучать посохами с навершиями в виде черепов, давая ей понять, что это место — не что иное, как лепрозорий.

В эту минуту в ее памяти всплыли слова конвоира, смысла которых она поначалу не поняла: «Мы не хотим здесь задерживаться ни единой лишней минуты». Одновременно до нее дошло, и какую одежду ей вручили. Она была сшита из мешковины — так одевались прокаженные. Последняя капля переполнила чашу ее страданий, колени Эдельмунды подкосились, и она потеряла сознание.

Она не знала, сколько времени пролежала без чувств, как вдруг ощутила, как лица коснулось что-то влажное. Открыв глаза, она увидела склонившуюся над собой фигуру в бурых лохмотьях и с посохом, украшенным навершием-черепом. Незнакомец протирал влажной губкой ей лоб. Эдельмунда подняла голову.

— Кто ты такой? — спросила она.

Тень ответила — сухим, дребезжащим голосом:

— Неважно.

— Тогда скажи, где я?

— В колонии прокаженных, за рекой Монтсени.

Кровь застыла у неё в жилах, едва она услышала эти слова. То, что прежде было лишь смутным подозрением, теперь оказалось страшной правдой. Теперь до неё наконец полностью дошёл ужасный смысл последних слов Монкузи.

А тень между тем продолжала:

— Должно быть, ты совершила ужасное преступление, если тебя приговорили к подобной участи — худшей, чем смерть.

Эдельмунда разрыдалась.

— Единственное мое преступление в том, что я, как верная собака, служила моему хозяину, выполняя его приказы, а он за это меня покарал.

— Значит, это был плохой хозяин.

Женщина принялась раздувать гаснущие угли костра. Тем временем, закутанные в мешковину тени робко приближались, не рискуя, однако, войти в круг света, который отбрасывали тлеющие угли.

— Если ты голодна, мы дадим тебе еды. Все, кто попадают сюда, рано или поздно подхватывают ту хворь, что терзает нас всех. Выбраться отсюда нельзя: отсюда ведёт лишь одна дорога — через горы, и ее день и ночь охраняют люди графа, которые тоже в каком-то смысле наказаны. Кто-то — за дезертирство, но большинство — за дуэли со смертельным исходом. Короче говоря, если останешься снаружи, то очень скоро умрешь от холода; если пойдёшь с нами в пещеры — умрешь от проказы, но несколько позже. Выбирай.

Эдельмунда вновь разрыдалась, затем, немного успокоившись, попыталась возразить:

— В городе есть прокаженные; они выходят по ночам и стучат в свои погремушки.

— Тем ещё повезло. А мы здесь все обречены. Не все, кто оказался в этой тюрьме, были больны проказой, но все рано или поздно заболевают.

— Но это же хуже смерти!

— Не смотри на это так. Да, наша жизнь — в сущности, смерть при жизни. Но здесь никто никому не завидует, ну, разве что городским прокаженным, которым живется лучше. Когда ты здесь обживешься, то убедишься, что здесь нет места зависти. Здесь нет ни сеньоров, ни вассалов, здесь все равны. Решай, что ты выбираешь: быстро умереть от холода или медленно умирать от болезни, дожидаясь, пока плоть твоя сгниет прямо на костях и они упокоятся с миром?

И тогда Эдельмунда приняла решение.

— Я пойду с тобой, — сказала она, — и буду жить мечтой о мести.

— Ненависть помогает жить. Только оставь напрасную надежду, что сможешь отсюда выбраться. Отсюда ещё никто не вышел.

— Когда-нибудь я это сделаю, и тогда кое-кто за все ответит!

 

76

Барселона

Той весной весь город праздновал. Из уст в уста передавались новости, по пути изменяясь до неузнаваемости. На одной улице говорили, что посла аль-Мутамида Севильского сопровождают триста копейщиков в серебряных доспехах, то уже на следующей это число увеличивалось: воинов было пятьсот, они носили золотые кольчуги, а лошадей украшали шелковые попоны. Вегер разослал по всему городу глашатаев в сопровождении горнистов и барабанщиков, чтобы горожане были в курсе всех серьезных новостей. В нескольких случаях пришлось вмешаться командиру городской стражи, чтобы никто не препятствовал менестрелям.

Когда же вегер приказал красильщикам убрать с улицы чаны с прокисшей мочой, которую использовали для отбеливания тканей, дома наполнились столь невыносимым аммиачным духом, что дышать стало почти невозможно. От клубящихся под потолком ядовитых испарений люди теряли сознание и приходилось бежать за лекарем, а у одной женщины даже случился выкидыш.

Кузнецы трудились денно и нощно, чтобы выковать нужное число фонарей. В те дни Барселона бурлила, жители не переставали удивляться кипучей деятельности городских властей. На углах улиц и площадей на высоте в два человеческих роста установили что-то вроде открытых сверху железных клеток, внутри которых размещалась емкость с фитилем. Люди гадали о предназначении этих клеток.Но когда через несколько недель изобретение заработало, город наполнился восхищенными возгласами.

С наступлением сумерек по городу рассыпались специальные служители с длинными шестами и щипцами на конце для регулировки фитилей, а также факелами, которыми поджигали эти фитили, смоченные в черной жидкости из емкости. Когда в свои права вступила ночь, Барселона совершенно переменилась. Графиня в сопровождении Дельфина и первой придворной дамы Лионор, лично проехала по городу в закрытом паланкине, чтобы убедиться — всё выглядит именно так, как ей и обещали. Она проехала по Калю и через ворота Бисбе направилась к малому дворцу, а оттуда довольная вернулась обратно.

Чуть в стороне, приноравливая темп лошадей к шагу носильщиков, ехали вегер Ольдерих де Пельисер и сияющий Бернат Монкузи.

Когда процессия ступила на мощеный двор графского дворца, графиня вышла, а за ней Дельфин и Лионор.

— Поздравляю вас, вегер, — сказала она. — Просто не верится, что город, представший моему взору в этом волшебном свете — знакомая мне Барселона.

— Мне приятно это слышать, сеньора, однако не я сотворил это чудо, — ответил вегер. — Это дело рук вашего советника, его идея и исполнение.

Повернувшись к советнику, Альмодис произнесла:

— Бернат, все это прекрасно, но у меня вызывает сомнение одно обстоятельство. Что нам делать, если мы привыкнем к такому благоденствию, а потом по воле случая внезапно лишимся столь замечательного продукта?

Монкузи потеребил свой плащ.

— Я был бы плохим слугой, если бы не предусмотрел подобной возможности, — ответил он. — Запасов этого продукта хватит почти на полгода, они находятся в надежном месте и будут регулярно пополняться.

— Передайте мои поздравления вашему молодому другу, — сказала Альмодис. — Если все пойдёт, как ожидается, приём севильского посла войдёт в историю, а вы будете удостоены особой благодарности вашей графини.

С этими словами Альмодис де ла Марш проследовала во дворец в сопровождении верного шута. В дверях тот дернул ее за плащ.

— Чего тебе, Дельфин? — спросила она.

— Не верьте ему, сеньора, — прошептал карлик. — По глазам видно, что он лжёт.

— Я знаю, Дельфин. Но не могу отказаться от его услуг, этот человек приносит графству большую пользу.

С этими словами Альмодис скрылась в своих покоях.

Руфь не находила себе места. Визиты Марти в дом ее отца становились все более частыми. Слишком много накопилось тем для обсуждения: и склад, который предстояло оборудовать в подвале, и покупка новых партий товаров, и кораблей, и прочее, и прочее, и прочее. И как-то незаметно повелось, что Марти стал приходить в дом Баруха немного раньше назначенного времени, чтобы успеть хоть немного поболтать с дочерью своего друга. С каждым днем Руфь все больше понимала, что любит его, и все остальное уже не имеет значения. Но она не собиралась довольствоваться крошками с чужого стола. Она твердо решила, что Марти будет принадлежать ей, пусть он сам пока еще об этом не знает, и теперь при каждом удобном случае старалась спросить у него совета и вообще сблизиться с ним, насколько это возможно.

В тот вечер Марти, как всегда, пришел чуть раньше. Руфь увидела его из окна комнаты, которую делила с сестрой Башевой. От внимания последней не укрылось, с какой поспешностью Руфь бросилась к медному зеркалу и стала прихорашиваться, поправляя косы.

— И тебе не надоело слушать разговоры старших? — спросила Башева. — Он же не подходит тебе по возрасту и к тому же не еврей. Не представляю, что у вас может быть общего.

— Ну конечно, глазеть тайком на Ишаи Меламеда с женской галереи синагоги намного лучше, — ответила Руфь. — А ещё лучше караулить его у выхода. И, конечно, предел твоих мечтаний — стать скучной еврейской женой, готовить кошерные блюда, есть по субботам харосет , вытирать детские сопли да распевать слащавые гимны на Пурим. А вот я предпочитаю оставаться свободной и общаться с теми, кто мне нравится.

С этими словами она сбежала вниз по лестнице и через минуту уже сидела под старым каштаном, жадно слушая Марти.

— Помните, вы сказали, что вам нравится некий молодой человек? — спросил он.

— Да, нравится. Вот только он не обращает на меня внимания. К тому же любовь между нами невозможна.

Марти нравился этот разговор и откровенность девушки, беседа с ней помогала ему отвлечься от тяжёлых мыслей.

— Не отчаивайтесь: нет такой крепости, которая устояла бы перед натиском Купидона.

— Значит, вы мне советуете не отказываться от своей любви?

— Кто я такой, чтобы давать советы юной девушке? Но и на войне, и в жизни, всегда побеждает тот, кто не сдаётся.

— Кое-чего я уже успела добиться благодаря вашим советам. До сих пор ко мне относились, как к ребенку, а теперь считают взрослой.

Марти немного растерялся: высказывания Руфи нередко ставили его в тупик.

— Я имею в виду, что в любых обстоятельствах вы не должны пасовать перед трудностями, а должны бороться с ними. Этот совет пригодится в любых обстоятельствах.

— А если препятствия слишком велики?

— Вы тем более не должны отступать.

На какой-то миг девушка как будто засомневалась.

— А если я вам скажу, что между нами стоят и другие препятствия — например, вера — что вы мне посоветуете? — спросила она.

— Признаюсь, мне трудно что-то советовать. Я могу говорить лишь о себе самом. Я тоже безнадёжно влюбился в девушку, которая мне совершенно не подходила ни по происхождению, ни по воспитанию, но, тем не менее, я не отказался от своей любви.

— А теперь вы больше ее не любите?

— Я по-прежнему люблю память о ней.

Руфь, знавшая о трагедии, разразившейся в жизни Марти, постаралась ответить как можно деликатнее:

— Благословенна та, что сумела внушить к себе такую любовь. Как же я ей завидую!

Во взгляде Марти промелькнула тень.

— К сожалению, Господь тоже возлюбил ее, а его возможности несравнимы с моими. Он забрал ее к себе. Не завидуйте ей, ведь вы можете сделать вашу жизнь, какой захотите, а она не может сделать уже ничего.

— Я завидую той любви, которую она внушает вам — даже после своей смерти.

В эту минуту Марти взглянул на девушку совершенно иными глазами, он словно впервые увидел безупречный овал ее лица, обрамлённый белой косынкой, и тёмные миндалевидные глаза. Отчего-то ему вдруг подумалось, что человек, которому она достанется в жены, окажется счастливчиком.

В эту минуту дверь на галерее открылась и появилась величественная фигура Баруха Бенвениста.

Что-то странное почудилось Марти в голосе Баруха, когда тот заговорил с дочерью.

— Сколько раз я должен тебе повторять, Руфь, когда в этот дом приходят гости, ты должна их принять и тут же удалиться? А ты настолько дурно воспитана, что донимаешь их своей болтовней о разных пустяках.

Марти поспешил заступиться за девушку.

— Она нисколько мне не мешает. Напротив, она помогает мне отвлечься.

— Вы очень любезны, — резким жестом остановил его Барух. — Но она знает, о чем я.

К величайшему удивлению Марти, девушка тут же удалилась, ни слова не сказав отцу.

— Таковы женщины, друг мой, — вздохнул Барух. — Ни одному мужчине ещё не удалось сорвать розу, не уколовшись шипами.

 

77

Абенамар

Наступила пятница. Толпы народа повалили на улицы, люди жаждали своими глазами увидеть сказочное шествие, о котором были столько наслышаны, и убедиться, действительно ли оно так великолепно, как о нем говорят. Окна богатых домов украшали полотнища красного дамасского бархата, а окна простых людей были убраны обычной шерстяной тканью. Улицы города, по которым предстояло проехать послу, разукрасили с невиданной пышностью. Посол должен быть поражен роскошью города, чтобы потом рассказать об этом своему повелителю, блистательному аль-Мутамиду Севильскому. Толпы людей в праздничных нарядах затопили улицы, где предстояло проехать кортежу. Графиня решила, что процессия вступит в город ближе к вечеру, тогда на всех улица, площадях и вдоль дворцовой стены зажгут новые светильники и город засияет во всем своем великолепии.

Многие горожане пригласили в гости родственников из деревни, чтобы они тоже могли полюбоваться невиданным зрелищем, а уж если добавить к этому новое освещение, то с уверенностью можно сказать — ничего подобного в своей жизни они не видели и не увидят. Процессия должна была войти в город через ворота Кастельнау, затем, обогнув Каль, пройти мимо церкви святого Иакова, оттуда направиться к воротам Бисбе, а потом — прямиком к графскому дворцу. Городской страже едва удавалось сдерживать пеструю разряженную толпу, отчаянно напиравшую, чтобы лучше видеть. Пришлось даже установить вдоль улиц деревянные заграждения, чтобы восторженная толпа в порыве чувств не раздавила кортеж посла.

В окрестностях дворца невозможно было протолкнуться из-за множества карет, портшезов и паланкинов, в которых гости съезжались ко двору, как слетаются мухи на мед. Туда-сюда носились пажи, помогая кучерам обихаживать лошадей, расчесывая их лоснящиеся гривы и хвосты и пытаясь их успокоить — лошади явно нервничали от яркого света и огромного скопления народа. Ко двору прибыли все знатные семейства, претендующие на близкое родство с домом Беренгеров. Здесь были и Бесора, и Гурбы, и Кабрера; прибыли Перельо, Алемань, Мунтаньола; явились все Оло, Монкада, Тосты, Кардона, Бернат де Тамарит, Рамон Мир, Геральты, Кастельвели, Туа... Все они облачились в самые роскошные наряды и отчаянно старались перещеголять друг друга.

У главных ворот вегер Ольдерих Пельисер в окружении сержантов в парадных ливреях цветов дома Беренгеров и с бархатными беретами на головах встречал высоких гостей, поднимающихся по устланной коврами лестнице меж двух рядов мерцающих факелов, чтобы затем пройти в тронный зал, когда объявят их имена.

Марти пришел пораньше, чтобы проверить исправность светильников. Расположение графини позволяло ему свободно передвигаться по всему дворцу в качестве главного осветителя. В дальнем конце тронного зала он увидел Эудальда Льобета, епископа Барселонского, настоятеля кафедрального собора и других священнослужителей, стоящих возле пустого трона, к которому вскоре выстроится очередь гостей в соответствии со строгим регламентом.

Ропот толпы возвестил о приближении процессии раньше, чем заиграли фанфары и барабаны.

Затерявшись в толпе, Руфь и Башева, закутавшись в плащи, ожидали, когда начнётся блистательное шествие. Отец, вынужденный ухаживать за больной матерью, не смог сопровождать их на праздник. Однако, учитывая необычайные обстоятельства, он отпустил дочерей полюбоваться шествием, при непременном условии, что они вернутся домой до наступления субботы. Девушек сопровождал Ишаи Меламед, сын его доброго друга ещё со времён обучения в синагоге. Теперь все трое укрылись под аркадой в ожидании той минуты, когда в дальнем конце улицы покажется празднично разукрашенная процессия. Громкие крики толпы возвестили о том, что шествие уже близко и вот-вот появится из-за угла. Все как один вытянули шеи. Шум стал оглушительным.

Впереди процессии шли музыканты, играющие на самых разных инструментах, горожане даже не знали названий некоторых из них. Флейты, лиры и другие инструменты играли веселый марш, однако всеобщее внимание привлекли два всадника на великолепных арабских скакунах, покрытых зелёными с золотом попонами. Они били по большим литаврам, установленным по обе стороны седла, двумя палками с концами в виде шаров из козьей кожей, задавая ритм всему шествию. За оркестром следовал эскорт из тридцати воинов во главе с огромным мавром. Воины окружали паланкин, покрытый китайским лаком, с занавесями из золотистого бархата и остроконечной крышей в форме минарета, который несли десять могучих нубийцев с лоснящейся кожей. Завесы паланкина были откинуты, чтобы все видели, как сидящий в нем посол Абенамар приветствует жителей города.

Башева нервничала.

— Руфь, солнце уже садится. Если мы не успеем до захода вернуться домой, отец рассердится.

— Мы все равно не сможем сейчас пройти, Башева, — возразила Руфь. — К тому же мы ведь собирались посмотреть новые светильники, а их не зажгут, пока не стемнеет.

— Вот-вот наступит шаббат, нам пора идти.

Но тут на помощь к Руфи пришёл Ишаи.

— Башева, ваш отец все поймёт. Сейчас мы действительно не сможем перебраться на ту сторону. Зато нам довелось полюбоваться таким необыкновенным зрелищем: будет потом что детям рассказывать! Так что беру это под свою ответственность.

Но Башева не желала сдаваться.

— После захода солнца ни один еврей не должен находиться за пределами Каля, таков наш закон.

— Колокола еще не били. Значит, у нас ещё достаточно времени.

Процессия поравнялась с ними, и теперь сквозь оглушительный рёв толпы и грохот оркестра невозможно было расслышать ни слова.

Кортеж прошел мимо них. При виде гордого профиля севильского посла, увенчанного желтым тюрбаном с огромным изумрудом в центре, его темных глаз, ослепительной белозубой улыбки и небольшой ухоженной бородки, Руфь внезапно подумала, что стала свидетельницей великих исторических событий, и ощутила прилив неожиданной гордости за волшебный свет, который подарил городу ее любимый.

Марти уже закончил все свои дела, и больше во дворце ему нечего было делать. Кортеж посла вошел в тронный зал, и за ним закрылись высокие створчатые двери. На следующий день Марти собирался отправиться в собор к Эудальду, чтобы тот подробно рассказал, как встретили посла, но тут его внезапно охватило необоримое желание увидеть свой город в сиянии нового освещения. Попрощавшись со стражей, он завернулся в плащ и постарался смешаться с толпой ликующих барселонцев.

Свободно пройти по улицам оказалось практически невозможно. Толпа подхватила его, и Марти пришлось следовать туда, куда она его влечет. В новом освещении город казался совершенно иным. Старые камни стен приобрели новые, несвойственные им прежде оттенки; каждое здание, каждый угол в этом свете смотрелись совсем по-другому. Продвигаясь по городу, Марти подумал, что его жизнь оказалась настоящим чудом. Теперь, глядя в прошлое, он понял, что все началось в далеком порту Фамагуста, где он по зову сердца спас из воды тонущего человека. И тут его сердце затопила бесконечная тоска, когда он вспомнил о другом человеке, которого оказался не в силах спасти... Теперь он богат, его корабли бороздят Средиземное море, бросая якорь в самых далеких портах, его дом близ церкви святого Михаила становится все больше похожим на особняк, торговля растет, многочисленные повозки разъезжают по ярмаркам, скупая оптом всевозможные товары.

Толпа все больше распалялась; у городской стражи едва хватало сил ее сдерживать. Сама ночь, казалось, сошла с ума. Народ, разгоряченный винными парами, совершенно лишился разума. Тут и там возникали драки с поножовщиной. Марти уже почти добрался до дома, осталось лишь перейти площадь, когда сердце его тяжело забилось, едва не выскочив из груди: под аркой ворот, на одной из каменных скамей сидела хрупкая фигурка, которая показалась ему смутно знакомой. Расталкивая локтями прохожих, Марти направился к ней. Наконец, пробившись сквозь толпу каких-то юнцов, преградившую ему путь, он оказался рядом. Он даже сам не понял, почему его туда понесло: выпитое вино сделало своё дело, и в голове у него стоял лёгкий туман. Так или иначе, но он отчего-то решил, что непременно должен перебраться на другую сторону улицы. И тут, услышав его голос, сидевшая на скамье девушка испуганно вскинула голову. На него смотрели тёмные глаза Руфи, младшей дочери его друга Баруха.

Марти взял ее под руку, толпа крепко прижала их друг к другу. Девушка смотрела на него потерянным взглядом.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

Глотая слезы, Руфь прерывающимся голосом рассказала ему о том, что случилось.

— Когда нам показалось, что уже можно пройти, мы попытались вернуться домой. Мы шли, держась за руки, чтобы не потеряться: Ишаи — впереди, за ним — моя сестра Башева, и позади — я. Но на углу на нас налетела какая-то компания; меня сильно толкнули, и я выпустила руку Башевы. Я видела, как в толпе раз или два мелькнули их головы и исчезли. А меня толпа потащила в другую сторону, едва не раздавив. Я слышала, как кричала Башева, требуя вернуться, но Ишаи ее не пустил. Когда я наконец добралась до ворот Каля , они были уже закрыты. Я долго ждала, надеясь, что сестра и ее провожатый ещё не вернулись, но их все не было. По всей видимости, они успели вернуться до того, как закрылись ворота. Я не знала, куда мне идти, и стала бродить по городу, разыскивая ваш дом... Ведь я больше никого здесь не знаю... И вот я сижу здесь и жду вас...

— Вы поступили крайне неразумно. Вы же знаете, как это опасно. Если в такую ночь кто-нибудь увидит за пределами Каля хоть одного еврея, может случиться что угодно.

— Там, внутри, у меня есть друзья, но снаружи я никого не знаю, и мне просто некуда было больше идти, — всхлипнула Руфь.

— Держитесь за мою руку, — сказал Марти. — Идемте со мной.

Руфь вцепилась в протянутую руку Марти и, несмотря на пережитый ужас, благословила судьбу. Вместе они двинулись сквозь толпу через площадь, в сторону церкви святого Михаила.

Когда Марти ещё издали заметил у дверей своего дома Омара, дворецкого Андреу Кодину, Мухаммеда, который из прежнего ребёнка успел превратиться в симпатичного парнишку, и нескольких слуг с факелами и тяжёлыми дубинками в руках, он наконец успокоился. Он крепче сжал руку девушки и прошептал:

— Сейчас мы с вами попробуем пройти. Только, ради Бога, не отпускайте руку.

Девушка молча кивнула, не сводя с него глаз. Заметив его в толпе, Омар в сопровождении двоих слуг двинулся навстречу, прокладывая дорогу.

Наконец, все они оказались в безопасности за закрытыми дверями особняка.

Тогда Омар боязливо заговорил:

— Никогда прежде такого не видел, хозяин. Народ просто взбесился — должно быть, это свет так на них повлиял. Кто-то даже пытался прорваться во двор, нам пришлось пустить в ход дубинки. Говорят, кое-где на улицах случилась нешуточная давка. Я так боялся за вас!

— Ну, слава Богу, со мной ничего не случилось. Кстати, познакомься: это Руфь, дочь моего друга Баруха, — представил он девушку, заметив вопросительный взгляд управляющего. — Она потеряла в толпе свою сестру и, не успев вернуться домой до того, как закрылись ворота Каля, осталась снаружи. Если бы я случайно на нее не наткнулся — боюсь подумать, что с ней могло бы случиться. Сегодня ночью она останется здесь. Позови сюда Катерину, пусть они с Наймой и Марионой приготовят для неё комнату с террасой на втором этаже. И пусть Катерина пришлёт пару служанок — на случай, если ей что-нибудь понадобится. До утра ещё долго, полночь пробило совсем недавно. Проводи ее, Омар.

Мавр посмотрел на девушку, затем — на хозяина, после чего жестом велел ей следовать за ним.

— Будьте так добры, пойдёмте со мной...

Руфь по-прежнему не сводила с Марти блестящих миндалевидных глаз. Она, конечно, понимала, какие ей грозят неприятности, но в глубине души не уставала благословлять судьбу.

 

78

Испанское соглашение

А в это время граф Рамон Беренгер Старый и его супруга, графиня Альмодис, в тронном зале графского дворца принимали севильского посла. За длинным столом лицом друг к другу восседали представители обеих сторон. По одну сторону стола помимо графской четы сидели члены совета: вегер Барселоны Ольдерих де Пельисер, сенешаль Гуалберт Амат, казначей и смотритель аукционов Бернат Монкузи, главный нотариус Гийем де Вальдерибес, епископ Барселонский Одо де Монкада, секретарь по особым делам Герау де Кабрера и неустрашимый Марсаль де Сан-Жауме, выдающийся дипломат и большой знаток арабских обычаев.

Сторону севильского короля представлял его посол и знаменитый поэт Абенамар, рядом с ним сидел ар-Рашид, старший сын аль-Мутамида, далее — капитан Абен Зайден и пятеро его товарищей, непревзойденных мастеров воинского искусства. В конце стола сидели два толмача, которым надлежало переводить сказанное, однако посол, знающий латынь, предпочел говорить с графом на этом языке.

Посол аль-Мутамида выглядел поистине блистательно, но даже самые роскошные одеяния не в силах были затмить врожденного благородства и обаяния этого человека, чьи изысканные манеры и умение вести беседу с первой встречи покоряли как соотечественников, так и чужестранцев. Прежде чем начать переговоры, он преподнёс графине футляр из тиснёной кожи с инкрустацией из перламутра, в котором помещалось несколько сшитых листов пергамента с прекрасными стихами на провансальском наречии, восхваляющими красоту Альмодис, ее прекрасные зеленые глаза и рыжие косы. Когда стихи в честь Альмодис зачитали вслух, ар-Рашид преподнёс ей от имени своего отца ещё один необычайно красивый футляр из африканского красного дерева, в котором сверкало великолепное изумрудное ожерелье в оправе из червонного золота, изготовленное лучшими севильскими ювелирами специально для графини. Очевидно, ему надлежало подчеркнуть ее прелести, воспетые в стихах. Графу же посол преподнёс кольчугу из самой лучшей стали, такую лёгкую, словно сделана из бархата, но этот бархат был прочнее любого железа.

После столь долгого обмена приветствиями и дарами гости наконец-то готовы были приступить к главному.

— Могущественный и высокородный граф Беренгер! — заговорил посол. — Слава о вашем благородстве дошла до наших краев. Мой повелитель и господин оказал вам особую честь, прислав к вашему двору собственного сына, чтобы вы могли видеть, как благородны наши намерения и насколько важна возложенная на нас миссия. В далёкие времена мы были врагами, однако в эпоху Альмансура вражда между нами закончилась, оставив после себя лишь общие корни, породнившие мою Севилью с вашей прекрасной Барселоной. А потому мы желаем стать вашими друзьями и просим вас о сотрудничестве, в котором заинтересован мой повелитель, к тому же оно может принести вам большую славу и столь же большие выгоды.

После столь цветистого вступления граф ответил:

— Мой дорогой визирь, мы рады видеть вас нашим другом. Вчера вы сами могли наблюдать, как радостно встретила вас Барселона. Моя супруга, советники и я сам готовы выслушать ваши предложения и, если они окажутся на пользу моим подданным, мы с удовольствием их примем.

Толмачи тут же спокойным и невозмутимым тоном перевели обе речи.

— Мой король хочет отправиться с великий поход, и ему нужна помощь франкской кавалерии, без нее атака моего господина не будет столь решительной.

Каталонцы, заинтересованные предложением приверженцев ислама, внимательно слушали.

— Мой господин желает предьявить свои права на земли Мурсии, где правит самозванец Мухаммед ибн Ахмед Таир. Мы желаем объединить Аль-Андалус под единым знаменем, которое мой господин добыл в бою, завоевав Кордову. Таким образом, вы получите единственного, но могущественного союзника на юге, верного, надёжного и весьма полезного в ваших будущих войнах, если после смерти благоразумного Сулеймана бен Худ аль-Мустаина Сарагосского его воинственные сыновья не захотят продолжать мирную политику своего отца.

Беренгер внимательно дослушал речь мавра.

— Я прекрасно понимаю, что ваше предложение чрезвычайно выгодно для моего народа, — начал он ответную речь. — Нет способа лучше войны, чтобы усмирить всякий сброд и обеспечить верность союзников. Но мое участие в этой кампании полностью отвечает вашим интересам, но не вполне отвечает моим, поскольку земли Лериды и Уэски значительно ближе, а потому желаннее для меня, чем Мурсия. Надеюсь, вы предложите мне разумную компенсацию.

— Мой господин предлагает вам следующее: вы с вашим войском выступите в поход в Мурсию с кавалерией и умелыми строителями осадных башен. А мой господин будет снабжать их за свой счет.

— Вашему сеньору эта кампания несомненно принесёт большие выгоды, — ответил граф. — В случае победы он станет королем Мурсии. Но мои выгоды весьма сомнительны. Со временем, конечно, это может пойти на пользу экономике графства, но пока что я не получаю ничего.

Переговоры были долгими и трудными. С каждым днем заседания становились все дольше. Альмодис внимательно слушала, а потом, в уединении алькова, давала графу советы.

— Вы должны следить за ним в оба: этот посол чрезвычайно умен, — наставляла она. — Пусть увеличит ваше вознаграждение за участие до десяти тысяч мараведи, причем первую часть выплатит до начала кампании, а вторую — после ее завершения. Кроме того, вы должны вытребовать себе право первым войти в захваченный город. И наконец, отправьте в Севилью в качестве почетного гостя и заложника одного из наших высокородных аристократов, вроде блистательного Марсаля де Сан-Жауме, а сын севильского монарха останется при нашем дворе в том же качестве. Как вы понимаете, это даст вам определенные гарантии. Конечно, аристократ — не то же самое, что ваш собственный сын, но тот совершенно не годится для этой роли. А уж если вспомнить о его вспыльчивости и безрассудстве, то он может создать нам весьма серьезные проблемы.

Наконец соглашение было подписано, и блистательный мавританский посол отбыл из Барселоны под ликующие овации горожан, считающих, что союз со столь отдаленным государством не представляет никакой опасности для графства, зато приведет в город нескончаемый золотой поток, и он, впадая в городскую казну, разделится на множество ручьев, текущих прямо в карманы горожан.

 

79

Отверженная дочь

Сидя в приемной своего друга и покровителя Баруха Бенвениста, Марти не находил себе места. Разговор, учитывая консерватизм обитателей Каля, ему предстоял нелегкий. События незабываемой пятницы остались позади, люди вернулись к своим повседневным делам, и лишь во дворце продолжались совещания и переговоры. Все радовались новым светильникам, зажженным во мраке, и с благодарностью повторяли имя Марти.

Весь следующий день Руфь провела в его доме, а в воскресенье с утра он решил вплотную заняться этой проблемой. В субботу Марти даже не стал соваться в Каль, понимая, что в этот священный для иудеев день все его попытки все равно окажутся напрасными.

Накануне вечером он подробно обсудил с девушкой случившееся. Утром он не хотел ее будить, поскольку считал, что ей нужно отдохнуть. Когда же после обеда он увидел ее на террасе, вполне спокойную, хоть и несколько испуганную, он решил, что настало время для серьёзного разговора.

— Руфь, вы уже отдохнули? — спросил он.

— Спасибо вам за все, Марти, — произнесла она. — Если бы не вы, страшно подумать, что могло бы со мной случиться. Да, я уже отдохнула, хотя могла бы проспать ещё три дня.

— Присядьте, — попросил он. — Нам нужно о многом поговорить.

Девушка с послушно села на край скамьи, приготовившись слушать.

— Вы поступили крайне неосмотрительно. Ваш отец, должно быть, сходит с ума от беспокойства. Сегодня утром я попытался к нему пробиться, но Каль, как всегда по субботам, закрыт на замок, а все его обитатели собрались на молитву в синагоге. Завтра с утра я снова туда пойду, чтобы успокоить его и все объяснить.

— Марти, я и сама понимаю, что попала в сложное положение, но поверьте, в этом нет моей вины: я ведь ещё вчера все вам объяснила. Я обожаю своих родителей, и мне страшно подумать, что сейчас творится у нас дома. Башева наверняка рассказала им, как я потерялась, но она не знала, что было дальше. Сегодня суббота, и до завтрашнего утра мы все равно ничего не сможем сделать.

Марти вспомнил об этом разговоре, когда Барух, одетый в знак глубокого траура в чёрный балахон и того же цвета шапочку, сам открыл ему дверь. За столь короткое время меняла, казалось, постарел на несколько лет.

— Шалом, Марти, друг мой, — поприветствовал он гостя. — Благодарю вас за все, что вы сделали для нашей семьи.

— Так значит, вы все знаете?

— Я знаю обо всем, что происходит за этими стенами, хотя вчера была суббота, и Каль был закрыт. Да вы проходите, поговорим у меня в кабинете.

Хозяин проводил его в дом и открыл дверь в кабинет, так хорошо знакомый Марти. Тот остался стоять, дожидаясь, пока Барух закроет ставни окна, выходящего в сад.

Затем, сев лицом друг к другу, они принялись обсуждать злосчастное пятничное происшествие.

— Видите ли, моя дочь Башева и ее спутник рассказали, что случилось до того, как закрылись двери Каля, но у меня немало добрых друзей среди христиан, живущих за его пределами. Так вот, они мне сообщили, что вы приютили мою дочь в своем доме, и теперь мне не хватит целой жизни, чтобы отблагодарить вас за эту услугу, — произнес Барух.

— В таком случае, вы должны уже знать, что Руфь цела и невредима, она отдохнула, и завтра вы сможете ее забрать.

— Я весьма сожалею, но это не так просто.

— Я вас не понимаю, — растерялся Марти.

Меняла беспокойно поерзал в кресле и, оправив длинные широкие рукава, пустился в объяснения.

— Видите ли, Марти, мы очень древний народ, за многие века переживший немало ударов судьбы, но даже в самые трудные времена мы свято хранили свои обычаи и традиции. У нас нет родины, и если бы мы не держались за них, то давно бы рассеялись по свету, смешались с другими народами и от нас бы ничего не осталось.

— Но я не понимаю, какое отношение все это имеет к...

— Позвольте мне закончить. Я, в силу своего положения, должен особенно свято чтить традиции и не допускать даже тени скандала. Наши законы весьма суровы. До замужества ни одна еврейская девушка не может провести ночь за пределами дома, а уж тем более за пределами Каля. Моя дочь Руфь опозорила всю семью и навлекла на себя такое бесчестье, что теперь никто не возьмёт ее замуж. Если она останется в моем доме, позор ляжет на весь мой род, и тогда другая моя дочь, ни в чем не повинная Башева, тоже не сможет найти себе мужа, ведь ни одна еврейская семья не позволит своему сыну взять в жены девушку из опозоренного дома.

— Что вы хотите этим сказать?

— Даже не знаю, что теперь и делать. С одной стороны, отцовское сердце кровью обливается при мысли о том, что придётся отвергнуть любимую дочь, а с другой — меня вынуждает к этому долг, ведь я возглавляю гильдию менял. Меня просто не поймут, если я решу поступить иначе.

— Никто об этом не узнает, — заверил его Марти.

— Так уже все знают! Наша община очень маленькая, а таких сплетниц, как наши кумушки, просто свет не видывал. Моя страдающая супруга рассказала вчера, что после субботних молитв на женской галерее синагоги к ней подошли соседки и с лицемерным сочувствием принялись расспрашивать о здоровье Руфи: почему, мол, ее не было? Уж не заболела ли она часом, бедняжка?

— В таком случае, что вы собираетесь делать?

— У меня есть родственники в других общинах, они могли бы взять ее к себе. Служанкой.

— Барух, простите меня, но я совершенно не понимаю религию, которая так жестоко карает человека без всякой вины, всего лишь за то, что он стал жертвой обстоятельств.

— Полагаю, сейчас не время вести религиозные споры, но позвольте напомнить, ваша вера тоже позволяет побивать камнями неверных жён. Я не могу поступиться нашими обычаями даже ради спасения дочери.

Марти на минуту задумался.

— Простите меня, я сказал не подумав, просто я слишком обеспокоен судьбой вашей дочери.

— Вам не за что просить у меня прощения. После этой ночи я сам перед вами в неоплатном долгу. Я лишь объяснил, как обстоят дела. Мое сердце обливается кровью, и я просто не знаю, что теперь делать, как найти выход из затруднительного положения.

— И что же вы решили?

— Для начала я хочу поговорить с нашим общим другом Эудальдом Льобетом. Я очень надеюсь на его здравомыслие и справедливость. Думаю, он поможет ей устроиться за пределами этих стен. В стенах Каля у неё нет будущего.

— Если вся проблема заключается в том, что Руфи негде жить, то на этот счёт можете не беспокоиться: уверяю вас, в моем доме она найдёт и кров, и защиту.

Меняла на минуту задумался, а Марти почувствовал, как сердце его тревожно забилось.

— Вы очень добры, но не думаю, что это удачное решение, — произнёс он наконец.

— Простите, Барух, но теперь я совсем вас не понимаю.

Тяжело вздохнув, Бенвенист ответил:

— Марти, вы мой друг и компаньон, и я перед вами в столь огромном долгу, что не смогу расплатиться до конца жизни. Эудальд моментально нашёл бы для Руфи жильё, если же вы откроете для еврейки двери вашего дома, то можете навлечь на себя серьёзные неприятности.

— Барух, не говорите глупости. Или вы хотите разбить сердце вашей супруги, разлучив ее с младшей дочерью? А в моем доме Ривка сможет навещать ее, когда пожелает.

— Такова цена, которую приходится платить... — пробормотал Барух, но сердце его встрепенулось от радости.

— Повторяю, в моем доме ей будет хорошо, и никакая опасность ей там не грозит. Вы сможете видеться с ней, когда захотите, и никто не посмеет причинить ей вред. Простите мою нескромность, но, пусть я пока еще не получил гражданство Барселоны, но все же уже что-то из себя представляю, сама графиня Альмодис одарила меня своим расположением. Поверьте мне, никакой опасности нет.

Видя, что Барух все ещё колеблется, Марти, сам не зная почему, продолжал настаивать.

— Для меня это большая честь, друг мой. И клянусь спасением моей души, что буду заботиться о ней, как о родной сестре. Поверьте, ей нет необходимости искать приюта в другом месте. Вы сможете видеться с ней, когда захотите, хоть каждый день, и даю вам слово, она не выйдет на улицу в неурочный час и сможет отправлять все положенные обряды у себя в комнате.

— Есть ещё и другая проблема, — напомнил Барух. — Вы — неженатый молодой человек, а кумушкам рты не заткнешь, если моя дочь желает сберечь свою честь — вернее, то, что от неё осталось, то должна находиться под постоянным надзором дуэньи.

— Это тоже не проблема. Уж поверьте, Катерина, моя экономка, не спустит с неё глаз ни днём, ни ночью. Если кто-нибудь попытается распустить о ней грязные сплетни, я приглашу эту особу к себе домой, и она сможет лично убедиться, что ваша Руфь находится под неустанным присмотром дуэньи. А кроме того, — печально добавил Марти, — вы же знаете, что за это время ничего не изменилось: Лайя по-прежнему царит в моем сердце, как в первый день нашего знакомства.

Казалось, из самого сердца старого Баруха хлынули слезы радости и покатились из усталых глаз. Старик поднялся из-за стола, шагнул навстречу Марти и крепко его обнял.

 

80

Искушение

Предрассветный холод пробрал Олегера до костей — того самого часового, что в свое время помог Альмодис незаметно покинуть дворец, а позднее был сослан за неоднократные нарушения дисциплины в это безрадостное место у городка Монсени. В густом утреннем тумане он не мог разглядеть даже кончика своего носа. До смены караула оставалось еще слишком много времени. Смежив глаза, он, чтобы скоротать время, оставшееся до конца этой пытки, принялся мечтать и строить планы, как вернуться в Барселону. И тут неожиданно заколыхались ближайшие кусты, прервав его размышления. Ветра не было, ни единый листок не дрогнет, ни одна травинка не шелохнется. Вглядевшись более пристально, он заметил, как сквозь ветви в его сторону протянулся длинный шест, на конце висел небольшой мешочек, почти касаясь его ноги. Олегер проворно отскочил, выхватил из колчана стрелу и, натянув тетиву лука, прицелился в сторону чащи.

Его рёв разорвал предрассветный туман.

— Вон отсюда! Не то пришибу, как собаку!

Кусты слегка колыхнулись, и из них послышался прерывистый женский голос:

— Сделайте одолжение. Лучше умереть, чем жить в этом аду.

Перед ним показалась странная фигура, замотанная в грязные тряпки. Лицо Олегера под шлемом и кольчужным капюшоном покрылось смертельной бледностью. Вне всяких сомнений, зловещая женщина, преградившая ему дорогу — это прокаженная из колонии.

— Ступайте обратно в пещеры, если не хотите, чтобы вам переломали рёбра!

— После того, как я заболела, мне уже ничего не страшно, — ответила Эдельмунда. — Прошу вас, выслушайте меня, и я уверена, мы окажемся полезны друг другу.

Стражник с минуту поколебался, после чего немного смягчился.

— Ладно, только держитесь от меня подальше. Так чего вы хотите?

— Откройте узелок на конце шеста.

— Да я к вам даже пальцем не притронусь!

Олегер спустил тетиву и, повесив лук на дерево, выхватил из-за пояса кинжал и перерезал веревку, стягивающую кожаный мешочек на конце шеста. В первых лучах солнца ярко сверкнула золотая монета в половину унции.

Голос Эдельмунды зазвучал снова.

— Вот уже почти два года, как я живу здесь. У меня есть деньги, много денег. В большом мире я бы считалась богатой, но здесь от них нет никакого толку.

— И что же?

— Если вы мне окажете одну маленькую услугу, я вас озолочу.

— Что за услугу?

— Видите ли, пока я не заболела, я еще питала слабую надежду, что человек, который упек меня сюда, поймет свою ошибку и вытащит меня отсюда. Вот почему я так бережно хранила свои деньги. Но теперь, когда меня настигло это проклятие, в мире живых меня держит только месть. Заклинаю вас помочь мне. Если вы поможете мне отомстить, я сделаю вас богатым.

— Насколько богатым, и что именно я должен сделать?

— Уверяю вас, вы ничем не рискуете. Для начала я дам вам половину золотой унции — а, как вам известно, жалованье коменданта пограничного замка составляет три унции. А вы принесете мне пергамент, перо, чернила и воск для печати. Затем я напишу письмо, а вы его передадите, кому я скажу.

— И это все?

— Ничего больше.

— Так я могу просто забрать ваши манкусо и сбежать вместе с ними.

— Я, может быть, и больна, но не дура. Эти деньги я вам даю для того, чтобы вы купили пергамент и письменные принадлежности. Затем я напишу письмо, которое вы должны будете отнести, кому я скажу. Взамен этот человек даст вам оттиск своей печати, а вы принесёте его мне. Тогда я дам вам ещё полторы унции золотом. Таким образом, вместе с той половинкой унции вы получите целых две. Вы меня поняли?

Глаза стражника жадно сверкнули. Две унции золотом и впрямь были настоящим богатством. С этими деньгами он мог не только дать взятку командиру, чтобы тот отпустил его на день в Барселону, но и заплатить штраф, избавиться от этой постылой службы, уйти в отставку, купить неплохой участок земли, а также повозку, пару хороших лошадей и жить, не зная горя.

— Согласен, — ответил он, не раздумывая.

— Три дня я буду ждать вас здесь в это же время.

Эдельмунда тяжко вздохнула. Час мести пробил. В колонии сейчас проживало четырнадцать несчастных, хотя когда ее сюда привезли, их было девятнадцать. Время от времени сюда доставляли новых людей — за совершенные преступления или же просто потому, что они заразились этой проклятой болезнью. Однако значительно чаще кто-то из обитателей колонии отправлялся в тот путь, откуда еще никто не вернулся, и оставшиеся завидовали его избавлению. Когда его тело, опустив в яму, засыпали землей, на могиле ставили простой деревянный крест. Его имущество распределялось между остальными членами общины, а если какая-нибудь добрая душа приносила что-то из еды, или кому-то удавалось подстрелить на охоте какую-нибудь дичь, ее жарили на вертеле, устраивая прощальные поминки.

Поначалу Эдельмунда пыталась жить отдельно от остальных; однако вскоре поняла, что это невозможно. В первое время она старалась держаться поближе к выходу из пещеры, но потом, с наступлением суровой зимы, холод и отчаянная потребность хоть с кем-то поговорить вынуждали ее перебираться все ближе и ближе к огню и в конце концов стать полноправным членом этого голодного многострадального сообщества.

Прошел год со времени ее ужасной ссылки, когда она обнаружила, что ее тело стало покрываться гнойными язвами, но вместо ужаса неожиданно ощутила неведомое прежде чувство свободы. В тот же день в ее душе укоренилась мысль о том, что единственный ее долг перед встречей со смертью — отомстить негодяю за причиненное зло. Один из отверженных, в прошлой жизни — разбойник с большой дороги, который тоже попал сюда совершенно здоровым и заразился ужасной болезнью уже здесь, а потому знал толк в ненависти, дал ей отличный совет.

— Пока ненависть выжигает тебе кишки, тебе есть ради чего жить, когда же она угаснет, тебе все станет безразлично.

Каждую ночь она рассказывала Кугату о своей жизни и как здесь оказалась. Однажды он дал ей еще один совет и помог разработать план мести.

В одну весеннюю ночь они сидели возле догорающего костра, попивая горячий отвар из собранных ее другом трав, который хорошо помогал от бессонницы. Остальные уже спали, и лишь парочка отверженных совокуплялась под одеялом.

— Счастливые! — вздохнул Кугат. — Они ещё могут этим заниматься. А мой стручок давно сгнил, тот жалкий обрубок, что от него остался, все равно ни на что не годен.

— А меня давно уже не волнуют подобные вещи, — призналась Эдельмунда. — Единственное, что ещё живо в моей душе — ненависть. Мне бы выбраться отсюда — ну, хоть на один день, чтобы убить этого мерзавца. А там — будь что будет.

— Так зачем же сидеть и ждать? Разумеется, ты не можешь отомстить ему сама, но можешь устроить так, чтобы это сделал кто-нибудь другой.

— Я не понимаю тебя, Кугат.

— Все очень просто: надо всего лишь найти человека, который сделает за тебя эту работу. С твоими деньгами это не составит труда.

— Как я его найду, не имея возможности выбраться отсюда? — безнадёжно покачала головой Эдельмунда.

— А его и не нужно искать, такой человек уже есть, — ответил Кугат. — Помнишь того юнца, чью возлюбленную изнасиловал твой враг? Не сомневаюсь, он возненавидит его ещё сильнее тебя.

— Да, но как я смогу с ним связаться?

— Я не сомневаюсь, что среди стражников есть такие, что охотно берут взятки. Например, завтра на страже стоит некий Олегер, который позволяет моему куму подойти к самому ручью, и я могу с ним поговорить.

— Но мой враг слишком могуществен, а Барселона прямо-таки напичкана стражей.

— Тот, другой, не менее могуществен, — напомнил Кугат. — И его причины для мести не менее серьёзны, чем твои.

— И как же я смогу это использовать? — спросила она.

— Напиши ему письмо, в котором все подробно расскажешь. А там уж он сам решит, как действовать.

— И кто передаст ему письмо?

— Я слышал от стражников, что Олегер весьма падок на золотишко, если ему хорошо заплатить, он вполне может стать твоим посыльным.

— А как я могу быть уверена, что он действительно передаст письмо, а не просто прикарманит мои деньги?

— Вели ему принести ответ с подписью адресата.

— Но ведь я не знаю почерка того человека, которому должна отправить письмо, — усомнилась Эдельмунда.

— Но стражник этого тоже не знает, — возразил Кугат, и в измученном сердце Эдельмунды затеплилась надежда.

 

81    

Новая боль

Последние месяцы 1057 года стали для Руфи самыми счастливыми в жизни. Она пребывала на седьмом небе от счастья уже потому, что находится рядом с любимым. Лишь одно немного омрачало ее радость: время от времени она виделась с матерью и сестрой Башевой, но отец все ещё сердился на неё и упорно не желал видеть. Руфь, конечно, скучала по отцу, однако близость Марти заглушала ее тоску. Отправляясь по делам, Марти часто брал ее с собой — всегда одетую должным образом, в зависимости от того, куда они пойдут и с какими людьми им предстоит встретиться. Больше всего девушка любила две вещи. Во-первых, прогулки по городу в сторону ворот Регомир, откуда вела дорога на верфь, где гордо возвышались силуэты недостроенных кораблей, над которыми реяли знамёна с буквами «М» и «Б». А во-вторых, долгие вечерние разговоры с человеком, покорившим ее сердце ещё в те времена, когда она была ребёнком.

— Вы никогда не задумывались, насколько капризной и переменчивой бывает порой судьба? — однажды спросила она.

— Почему ты так говоришь, Руфь? — удивился Марти.

— Со дня вашего возвращения я мечтала послушать рассказы о ваших путешествиях, а теперь могу слушать их целыми днями. Мне так нравится жить в вашем мире! Здесь мне не приходится постоянно оглядываться на закостенелые обычаи моего народа, как там, в стенах Каля!

— Ну, это не навсегда, — улыбнулся Марти. — Я уверен, ваш отец сделает все возможное, и со временем всё пойдет своим чередом.

— Вы не знаете, что такое еврейский народ! Наши пресловутые традиции — это настоящий каменный жёрнов на шее, особенно на шее женщины.

— Но в вашей религии есть и вполне разумные традиции, случившееся с вами — всего лишь досадное недоразумение.

— Вы так думаете? А посмотрите на моих сестёр, покорно ожидающих, пока отец найдёт им мужей, которых они в глаза не видели и при этом даже задумываться не хотят, смогут они их полюбить или нет.

— Я уверен, ваш отец в своём выборе руководствуется богатым опытом и знаниями. Огонь страсти, сметающий все на своём пути, который ведёт нас в юности, горит недолго. Среди моего народа тоже порой случается, когда даже закон вынужден отступить перед обычаем. И со временем обычай становится законом.

— Значит, вы хотите сказать, что если бы ваша прекрасная любовная история имела счастливый конец, она была бы обречена на провал?

Убийственные аргументы Руфи — а склонность к полемике она, несомненно, унаследовала от отца — всякий раз выбивали Марти из колеи. Тем не менее, каждый день он с нетерпением ждал, когда наступит вечер и он наконец сможет спокойно поболтать со своей подопечной.

Но тут, в самый разгар спора, в дверях показался растерянный и смущенный Омар.

— Можно войти, сеньор? — спросил он.

— Ты же знаешь, что всегда можешь войти, Омар.

Выйдя на террасу, мавр, как всегда, остановился в нескольких шагах от хозяина.

— Скажи, что привело тебя сюда в такой час, когда тебе положено отдыхать в кругу семьи? — спросил Марти. — Боюсь, если так и дальше пойдет, то в конце концов Найма, Мухаммед и маленькая Амина меня просто возненавидят.

— Вы же знаете, сеньор, моя семья в каждой своей молитве просит Аллаха продлить ваши дни на долгие годы, — ответил Омар.

— Я долго считал, что мне больше незачем жить, — признался Марти. — Но наш старый добрый Эудальд, как всегда, оказался прав: на смену ушедшим мечтам, как бы ни были они прекрасны, приходят другие. Жизнь — штука долгая. — Если бы Марти в ту минуту взглянул на Руфь, он бы увидел, как вспыхнули ее глаза. — Ну что ж, я тебя слушаю, Омар.

— Видите ли, хозяин. Когда я сегодня утром занимался нашими торговыми делами, ко мне пришел Мухаммед и сказал, что какой-то человек желает сообщить мне нечто важное. Я подумал, что это, должно быть, кто-то из работников или какой-то проситель с жалобой. Я велел Мухаммеду пригласить его ко мне. Ко мне на чердак поднялся незнакомый человек, он выглядел как солдат, но одет при этом был как торговец.

«Вы — Омар, управляющий Марти Барбани?» — спросил он.

«Он самый, ответил я. А вы кто такой будете?»

«Неважно, — ответил незнакомец. — Я принёс письмо для Марти Барбани, мне приказано передать его некоему Омару. Мне нет дела до того, что там написано. Но отправитель должен удостовериться, что я был здесь и передал вам письмо. Если вы его не возьмёте, прошу дать мне расписку с вашей подписью и печатью — в доказательство, что я своё дело сделал. А уж что вы будете делать с ним дальше, меня не волнует».

Когда он это сказал, я почувствовал, что письмо действительно важное, и что человек, его написавший, вас знает. Одним словом, я взял у него письмо и сказал, что вручу его вам.

— И где же оно?

Омар пошарил в бездонных карманах, извлёк оттуда скреплённый печатью свиток пергамента и отдал его Марти.

Марти поднялся и, взяв пергамент из рук раба, подошел к свету и внимательно рассмотрел восковую печать, которой никогда прежде не видел. Наконец, он сломал ее и развернул пергамент.

Глаза его пробегали по строчкам письма, а лицо с каждой минутой все больше мрачнело.

Писано 15 декабря 1057 года.

Уважаемый сеньор!

Вы меня не знаете, но я очень хорошо знаю вас. То, что я собираюсь Вам рассказать — истинная правда, и, прочитав эти строки, Вы и сами убедитесь, что это — такая же правда, как и то, что солнце встает на востоке. Вы даже представить себе не можете, как ненависть и жажда мести терзают мое сердце, а это никуда не годится, ибо близится мой последний час, который я хочу встретить в мире с Богом.

Как Вам известно, Ваша возлюбленная Лайя погибла, бросившись со стены особняка графского советника, Берната Монкузи, у которого Вы в тот ужасный вечер имели несчастье ужинать. Однако Вам не известны причины столь отчаянного ее поступка. Зато эти причины известны мне, и после того ужасного дня вся моя жизнь превратилась в кошмар. Так вот, говорю Вам: это он изнасиловал несчастную девочку, о которой должен был заботиться и оберегать. Именно Бернат Монкузи и был тем самым таинственным негодяем, о котором он Вам рассказывал. Должна сказать, что насиловал он ее неоднократно, хоть и продолжалось это не слишком долго. Будучи мужем ее покойной матери, он имел полную власть над нею, однако главная причина заключалась не в этом.

Помните, Вы подарили ей рабыню, которая стала ее подругой и единственной радостью? Как же Вы не подумали, что именно ее обвинят в том, что она доставляла Лайе ваши проклятые письма? Делала она это или нет — неважно, достаточно уже того, что она могла это делать. Так вот, Монкузи бросил Вашу рабыню в темницу, где подвергал пыткам и бесконечным унижениям, целью которых было заставить Лайю подчиниться и уступить порочной страсти отчима. Она принесла цвет своей невинности на алтарь похоти этого сатира, который хотел обладать ею снова и снова. Однако все пошло не так, как он рассчитывал. Лайя забеременела и родила уродца, который умер вскоре после рождения. Но еще во время ее беременности Монкузи, охладевший к Лайе после того, как добился желаемого, начал строить планы, как бы выдать ее замуж и убедить Вас признать ее ребенка. Зачем ему это было нужно, мне неизвестно.

Возможно, мои слова покажутся Вам бреднями полоумной старухи, но, когда вы прочтете то, что я собираюсь Вам поведать, Вы и сами поймете, что это правда, поскольку одно без другого не имело бы смысла.

Вам, как и всем остальным, сообщили, что рабыня умерла от чумы. Но это не так. На самом деле Аишу заперли в подземелье усадьбы неподалеку от Таррасы, принадлежащей Бернату Монкузи. Я не знаю, там ли она еще, но, если Вы соизволите туда наведаться, то даже если и не застанете ее в живых, во всяком случае, сможете убедиться, что она действительно там находилась. Расспросите ее тюремщика, Фабио де Кларамунта, и он подтвердит, что рабыня действительно была заточена в подземелье крепости. Так вот, если то, что касается Аиши, окажется неправдой, можете считать ложью и все остальное, полагая, что злобная старуха просто строит козни против советника; если же это окажется правдой — знайте, что и все остальное тоже правда.

Можете распорядиться полученными сведениями на свое усмотрение. Я же теперь могу умереть с миром.

Эдельмунда,

бывшая служанка дона Берната Монкузи

Кровь отхлынула от лица Марти; испуганная Руфь бросилась к нему, а Омар, крикнув, чтобы срочно принесли стакан вина, решительно взял хозяина за плечи и заставил сесть.

 

82

Разговор в соборе

На следующий день бледный, осунувшийся Марти, одетый во все черное, стоял в соборе рядом с Эудальдом Льобетом, который читал при свечах то самое вчерашнее письмо. Минувшая ночь оказалась одной из самых долгих в жизни Марти. Дочитав письмо, он, несмотря на беспокойство Руфи, удалился к себе. Образ любимой Лайи, которую изнасиловал злодей-отчим, пока он разъезжал по свету, стоял у него перед глазами, а сердце переполняло раскаяние. Он метался и рычал, как загнанный зверь, срывая свой гнев на дверях и мебели, молотя по ним кулаками, пока в изнеможении не разрыдался. К утру его гнев перегорел, превратившись в мрачную злобу, а в покрасневших от слез глазах стояла боль и жажда мести.

Каноник поднял глаза от пергамента и посмотрел на своего друга.

— Ну, что скажете, дон Эудальд?

На мгновение священник заколебался.

— Слишком сложное это дело, — признался он. — Долго придется объяснять.

— Я так понимаю, вы знали об этом и раньше?

— Да, знал. Но как священник, я обязан хранить тайну исповеди.

— Но ведь вы же мой друг! — в отчаянии воскликнул Марти.

— Это не отменяет моего долга и моих обетов. Первый мой друг — Христос, и я не могу пренебречь данным Ему словом.

— Вы разочаровали меня, Эудальд.

— Я оказался перед тяжелым выбором между вами и долгом священника. Если бы вы знали, Марти, скольких бессонных ночей стоил мне этот выбор!

— Но тогда... — Марти не верил своим ушам. — Неужели вы допустите, чтобы столь чудовищное злодеяние осталось безнаказанным?

— Так я понимаю свой долг, — печально ответил священник. — Я не вправе никого судить или отвергать; мой долг состоит в том, чтобы ненавидеть грех, но при этом сострадать грешнику и, насколько это в моих силах, облегчить его совесть. Я не могу лишать людей веры в то, что во мне, как в любом священнике, живет святой Петр, от чьего имени церковь дала мне власть прощать грехи тех, кто приходит с раскаянием, не говоря уж о том, чтобы выдать хоть слово из услышанного на исповеди.

— Значит, вы спустите ему с рук это чудовищное преступление?

— Марти, не пытайтесь заставить меня нарушить обеты. Еще раз повторяю: я не имею права судить кого-либо, миссия — прощать. Единственное, что я могу сделать — использовать кое-какие фрагменты этого документа. Дайте мне подумать.

Руки Марти дрожали, как будто были готовы порвать в клочки все, что окажется в пределе досягаемости.

— Мы должны хорошо подумать, прежде чем принимать решения, — заметил каноник. — Советник — один из промов Барселоны, доверенное лицо графа, и его щупальца тянутся повсюду.

— Я не столь щепетилен, как вы, — ответил Марти. — И не смогу смотреть на себя в зеркало, если не найду на него управу.

— И что же вы собираетесь делать?

— Придушить его собственными руками! — ответил Март с перекошенным от ярости лицом.

Падре Льобет сурово посмотрел на него.

— Знаю, знаю, — пробормотал Марти. — Сейчас вы скажете, что я должен действовать с большой осторожностью.

— Советника сейчас нет в городе, — сообщил священник, в душе благодаря за это Бога. — Он уехал в Мурсию в свите графа. И насколько мне известно, эта миссия затянется.

Марти опустил голову, пытаясь совладать с яростью, сжигающей его изнутри.

— Хорошо, я подожду, — сказал он. — Но клянусь вам, с этой минуты ни один мой манкусо не попадет к нему в руки. Одна мысль об этом мне противна.

— Поверьте, меня это все возмущает еще больше. — Но не забывайте, последствия ваших действий могут быть весьма серьезными и печальными не только для вас, но и для вашей торговли и знакомых.

Марти поднялся на ноги.

— Настало вам время определиться, падре, — сказал он. — Скажите: могу я на вас рассчитывать или нет?

— Во всем, что не касается моих обетов, вы всецело можете на меня положиться, — ответил священник. — Говорю вам это как мужчина и как ваш приемный отец.

Глаза Марти наполнились слезами, но в голосе зазвенел металл:

— В таком случае, предлагаю вам проверить, правда или неправда написана в письме. Жива ли Аиша или действительно умерла от чумы? У вас есть какие-либо идеи на этот счет?

— Я давно уже оставил меч и щит, — ответил Льобет. — Но теперь вижу, пришло время отряхнуть с них пыль.

Несколько бесшумных теней, тревожно оглядываясь по сторонам, одна за другой проскользнули в сторону приоткрытой двери одного из складов в порту Монжуик. Оттуда появился Омар, держа руку на рукояти кинжала, сам похожий на такую же тень, и жестом велел им войти. Один за другим заговорщики скользнули внутрь и приблизились к столу, освещенному двумя свечами, на котором лежал разложенный пергамент.

Когда вошедшие сбросили плащи, Марти, игравший роль хозяина, узнал Эудальда Льобета в одежде мирянина, капитана Манипулоса, который вместе со своей «Морской звездой» вступил в его предприятие, Жофре и Пеле, товарищей его детских игр, а ныне — деловых партнеров. Омар закрыл за ними дверь склада, где хранились столярные, кузнечные и лудильные инструменты.

— Все спокойно, хозяин, — доложил он. — Можете начинать, я покараулю. Если замечу, что кто-то приближается, свистну.

— Хорошо, Омар, — прошептал в ответ Марти. — Ну что ж, друзья, начнем?

Вошедшие оставили свои вещи на скамье возле стены и собрались вокруг стола.

— Я думаю, Эудальд, будет лучше, если вы расскажете капитанам, по какому делу мы их собрали, — сказал Марти. — Мне бы не хотелось, чтобы они решили, будто на них давят.

Тогда могучий каноник взял слово.

— Прежде всего, я хотел бы поблагодарить вас за отзывчивость, с какой вы все откликнулись на зов Марти. Во-вторых, должен сказать, что дело, для которого вас собрали, не имеет никакого отношения ни к морю, ни к вашей службе. Нам бы хотелось, чтобы вы со всей ясностью представляли себе, во что ввязываетесь, поскольку последствия могут быть самыми неприятными.

Жофре ответил от имени всех троих.

— Уверяю вас, мы идём на это исключительно по велению дружбы и готовы рисковать ради Марти. Кроме того, все мы — взрослые люди, привычные к риску. Не думаю, что земля таит в себе больше опасностей, чем штормовое море, а ведь мы пережили столько штормов.

— Есть два вида опасностей: явные и тайные. Притаившийся под камнем скорпион может оказаться гораздо опаснее, чем волк, с которым ты встретился лицом к лицу.

— Перестаньте бродить вокруг да около и переходите к сути, — перебил его Манипулос. — У нас не так много времени.

— Ну что же, сеньоры, в таком случае, к делу. Нам предстоит восстановить справедливость. Но при этом мы неизбежно перейдем дорогу одному весьма могущественному человеку.

Отряд в семнадцать человек — четверо верхом на резвых конях, а остальные в двух каретах — свернул с большого тракта в сторону дороги на Таррасу. Они старались держаться подальше от поселений, поскольку не хотели без нужды привлекать к себе внимание. Каждый из капитанов отобрал по трое лучших людей из своей команды. Это были настоящие морские волки, пусть они и не слишком отличались от других жителей прибрежных средиземноморских городов, но стоило им углубиться внутрь континента хотя бы на день пути, они уже привлекали внимание. Крестьяне запросто могли принять их за шайку бандитов, во главе которой скачет огромного роста атаман.

Впереди отряда, как в прежние времена, верхом на могучем жеребце ехал Эудальд Льобет, отпросившийся на пару дней у графини Альмодис, сославшись на какие-то неотложные дела. Чуть позади скакали Марти, Жофре и Феле, а Омар и Манипулос чувствовали себя в седле не столь уверенно, как на палубе корабля во время шторма, и потому ехали в каретах вместе с остальными и всем необходимым.

К ночи они достигли цели — укрепленной усадьбы в окрестностях Таррасы. Укрывшись в березовой роще с видом на усадьбу, они спешились и обменялись мнениями. Командовал, разумеется, Эудальд, имевший богатый опыт взятия крепостей.

— Если будем действовать тихо и осторожно, никаких проблем возникнуть не должно, — заверил он.

— Объяснитесь, — шепотом попросил Марти.

— Эта крепость не столь уж и неприступна. Собственно говоря, это вообще не крепость, а просто укрепленный дом, где живет алькальд, отвечающий за сбор налогов в этих местах. Взгляните хотя бы вон на ту башню с северной стороны: у нее даже нет зубцов.

— И к чему вы это говорите?

— Я предлагаю поступить следующим образом. Я заметил, что у этих стен есть парочка уязвимых участков под охраной полусонных часовых. Так вот, ваша задача — осторожно их обезвредить. После мы спустимся в караульное помещение, где находятся остальные солдаты — наверняка они спят или играют в кости, поглядим — увидим. Двое или трое наших присмотрят за ними, а четвертый откроет ворота и впустит остальных. А дальше все пойдет как по маслу.

И тут вмешался Жофре.

— Марти, если ты не возражаешь, я мог бы взять это на себя.

Марти посмотрел на друга.

— Что ты надумал?

— Все очень просто, ведь я не раз бороздил штормовые моря. Я захватил с собой абордажные крючья, они в карете, а также взял с собой нужных людей, они вмиг взберутся по стене, как обезьяны. Вот увидишь, в мгновение ока мы окажемся наверху. К тому же мы знаем, как застать стражу врасплох. Не успеет пропеть петух, как мы все будем внутри.

— Тогда лучше дождаться заутрени, когда зазвонит колокол, — сказал Эудальд Льобет. — Тогда они не услышат, как ваши крючья заскрежещут по камню. Ждать придется недолго.

— Ну что ж, выбирай своих людей, — обратился Марти к Жофре.

— Если вам нужен третий, я с вами.

— Хорошо, Феле. Итак, мы прячемся здесь, в роще, пока не откроется дверь. Тогда мы ворвемся внутрь. Да, ещё одно: помните, никто не должен называть друг друга по имени. Я не хочу, чтобы вас потом привлекли к ответственности вместе со мной, — сказал Марти.

Все молча кивнули.

Жофре повернулся к своим людям, молча ожидавшим его приказа, перекинулся с ними несколькими словами, а затем выбрал троих добровольцев: пизанца Беппо, Йоната, который так ловко взбирался по вантам, что даже получил прозвище Обезьяна; и наконец, Сискета, уроженца Менорки, которого знал еще с тех времен, когда промышлял пиратством. Остальным велели спрятаться в роще и ждать.

С первым ударом колокола три абордажных крюка крепко зацепились за зубцы стены, от них тут же потянулись вниз длинные канаты, по которым ловко вскарабкались захватчики. Марти застыл в ожидании, время, казалось, замерло вместе с ним. Изнутри не было слышно ни шума, ни криков. Наконец, тяжелая дверь начала медленно открываться. Остальные бегом бросились к ней, впереди всех не по возрасту резво бежал Эудальд. Наконец, все они оказались в пустом и безмолвном внутреннем дворике. Жофре приложил палец к губам, призывая к молчанию.

— Дело в шляпе! — прошептал он. — На одном посту вообще никого не было, а другой часовой отдыхает в углу с кляпом во рту. Сискет его караулит.

В окно хорошо просматривалась караульное помещение, тускло освещенное единственным факелом. Дверь была приоткрыта. Пятеро отдыхали, лежа на соломенных тюфяках, а еще несколько человек пытались жарить мясо на углях в маленьком камине.

Пинком распахнув дверь, Эудальд ворвался внутрь, застав их врасплох. Спящие на тюфяках бедняги проснулись и захлопали глазами; те, что стояли возле камина, уронили мясо; снизу, застегивая штаны и рубашки, поднялись по лестнице еще несколько человек, осведомляясь на ходу, что происходит.

— Ничего не происходит и не произойдет, если вы будете вести себя разумно и делать то, что я скажу, — ответил Эудальд.

Никто бы сейчас не заподозрил в Эудальде Льобете священника, в эту минуту он имел ужасающий вид: огромный, разгневанный, в правой руке громадная булава, утыканная железными шипами.

— Кто вы такие, и что вам надо?

— Здесь я отдаю приказы и задаю вопросы, — отрезал Эудальд.

Офицер в панике огляделся и по виду своего отряда понял, что битва проиграна.

— Сколько человек под вашим командованием, и где они сейчас? — спросил Эудальд.

— Двадцать пять солдат, — ответил капитан. — Спят в подвале.

— Там есть дверь? Если есть, то она закрывается изнутри или снаружи?

— Там есть ворота, которые запираются на засов.

— Велите одному из ваших людей их открыть. С ним пойдут двое моих. Имейте в виду: если вздумаете поднять шум, и вы, и ваш человек будете убиты.

— Уж это я возьму на себя, — подал голос Манипулос.

Офицер отправил одного из своих перепуганных насмерть людей выполнять приказ.

— А теперь вы немедленно проводите нас к алькальду, — потребовал Марти.

— Здесь нет алькальда, только управляющий. Скажем так, военный комендант этого гарнизона, а я его командир. Он управляет здесь всеми делами и занимает хозяйские покои в башне.

— Извольте проводить нас туда.

Офицер попросил, чтобы ему позволили одеться, что ему милостиво разрешили — в присутствии двоих налетчиков. Приведя себя в порядок, он вышел из комнаты в сопровождении Марти, Жофре и Эудальда Льобета, а остальные остались под присмотром Феле и его людей.

Это был маленький замок, окруженный стеной, с тесным двором, посреди которого высилась деревянная громада донжона на каменном фундаменте. Поднявшись по винтовой лестнице, они оказались у двери спальни управляющего.

Марти шепнул приказ на ухо офицеру.

Тот постучал в толстую дверь, и вскоре изнутри послышался сонный голос:

— Что вам нужно в такой час?

— Дон Фабио, на кухне пожар, пойдёмте скорее!

Изнутри послышалось шуршание надеваемой одежды и два голоса, один из них — женский, затем раздался скрежет, словно по паркету волокли что-то тяжелое. Наконец, дверь открылась, и на пороге предстал растрепанный полуодетый мужчина со свечой в руке. При виде незнакомцев, он попытался снова захлопнуть дверь, но Жофре и Марти ему этого не позволили.

Управляющий не стал сопротивляться. Взяв себя в руки, он попросил, стараясь говорить как можно спокойнее:

— Сеньоры, там, внутри, моя жена, умоляю вас, будьте милосердны, не пугайте ее. А я сделаю все, что вы скажете.

— Никто не собирается никого пугать, — ответил Марти. — Если, конечно, вы будете благоразумны, расскажете все, о чем вас спросят, и сделаете все, что велят.

В эту минуту изнутри послышался женский голос:

— Что случилось, Фабио?

— Ничего, дорогая, спи спокойно, — ответил тот. — Небольшой пожар на солдатской кухне, только и всего.

Понизив голос,чтобы женщина его не услышала, Марти приказал:

— Проводите нас туда, где мы сможем спокойно поговорить.

Кабальеро открыл одну из дверей и проводил незваных гостей в большую гостиную, где велел одному из своих людей развести огонь в камине. Затем вновь обратился к ночным гостям.

— Итак, сеньоры, чего же вы хотите?

И тогда заговорил Марти.

— Мое имя — Марти Барбани. Представлять остальных не вижу необходимости. Простите нас за неожиданное вторжение. Мы мирные люди, никому не желаем зла и не собираемся никого пугать, если вы, конечно, не станете нам мешать.

С легкой насмешкой управляющий ответил:

— Мирные люди, которые врываются в чужой дом посреди ночи? Такое нечасто увидишь... Имейте в виду, у хозяина этого дома длинные руки.

— Мы хорошо знаем дона Берната Монкузи, — заявил Эудальд.

Управляющий, мгновенно сообразив, что люди, посмевшие посягнуть на имущество всесильного советника, к тому же подаренное графом, сами должны быть весьма могущественны, тут же сменил тон.

— Мирные люди приходят днём и стучат в двери, — сказал он. — В любом случае, мне хотелось бы знать, что здесь нужно благородным господам?

На этот раз ответил Марти.

— Мы хотим посмотреть, сколько узников томится в подземельях этого замка.

Управляющий нахмурился и после паузы ответил:

— В этом замке, если его можно так назвать, только две подземные камеры. В одной мы храним зимой сено, а в другой действительно содержится один узник.

— Точнее сказать: узница, — поправил Марти.

— Вы правы, так оно и есть.

— Сколько времени вы ее там держите?

— Точно не помню. Пожалуй, около трёх лет.

— Проводите нас к ней.

Дон Фабио ничего не ответил. Ему и самому была не по душе роль тюремщика, и, если кто-то решил с этим покончить, то он был только рад.

— Следуйте за мной, — произнёс он.

Отряд последовал за ним. Спустившись вниз по винтовой лестнице башни, они оказались в оружейном дворе, затем прошли мимо спящего стражника и очутились перед маленькой дверью. Управляющий приказал офицеру зажечь восковую свечу и открыть дверь. Из подземелья ударил в нос запах сена. В первой камере, как и сказал управляющий, громоздились тюки соломы и сена.

В глубине они увидели ещё одну дверь, сквозь щели просачивался слабый свет. Стражник со свечой вошёл внутрь, и пламя осветило камеру. Марти и Эудальд приникли к решетке, преграждающей вход. В глубине камеры на скамье зашевелился какой-то свёрток. Человек был одет в грубый мешок с дырками для головы и рук, перехваченный на талии куском веревки. Женщина — а это была именно женщина — поднялась на ноги, отбросив с лица космы спутанных волос. Марти, с трудом узнав в этом несчастном создании свою бывшую рабыню, зашатался и схватился за стену, чтобы не упасть.

— Откройте дверь!

Дону Эудальду не потребовалось повторять дважды.

Офицер снял с крюка увесистый ключ и, вставив его в замочную скважину, повернул. Дверь заскрипела ржавыми петлями и стала медленно отворяться. Резким пинком Эудальд распахнул ее настежь. Ворвавшись в камеру, Марти едва успел подхватить Аишу, потерявшую сознание у него на руках. Сев на жесткое ложе, он схватил кружку с водой, которую поднес один из стражников.

— Что они с тобой сделали? — в ужасе воскликнул Марти.

Аиша ничего не ответила. Услышав его голос, она подняла голову, устремив на него две пустые ямы, где прежде сияли ее черные глаза. Затем медленно, словно во сне, ее руки коснулись его лица, а губы озарились слабой улыбкой. Марти словно пронзила молния.

— Говори же, ради Бога! — воскликнул он.

Губы Аиши приоткрылись, из ее рта вырвался хрип.

Даже привычный к людским страданиям Эудальд Льобет, не смог сдержать негодующего возгласа: несчастную девушку не только ослепили, ей еще и отрезали язык.