Каспер и Андреа

(ранняя весна 1995)

Прямоугольные дома-коробки, желтые и розовые. Они теснятся по соседству с большими и маленькими парками, детскими площадками, автостоянками, велосипедами, людьми, собаками, и в спальне одного из этих светло-желтых домов из-под одеяла торчат странного цвета волосы, собранные в хвостик. В гостиной той же квартиры, в том же самом доме — Андреа. Она ничего не делает, на ней длинная красная футболка с Микки-Маусом на животе. Она смотрит на подлокотник нового дивана из «Икеи», на дверь спальни, потом снова на подлокотник. Потом на крепко спящего Марлона: он всегда крепко спит после их ссор — ссор Каспера и Андреа.

«Единственное место на земле, где движение невозможно, — это любовь», — думает она. Любовь связывает по рукам и ногам. Можно убегать, можно драться, но от чувства влюбленности никуда не деться. От чувства связанности с другим.

Она сидит на новом голубом диване, и ей хочется грызть подлокотник. До свадьбы осталось всего несколько недель, и вот сегодня ночью кто-то из них вдруг решил отказаться — скорее всего Андреа. Что она сказала? Она не помнит, что-то вроде «ужас» или «а что если» — совершенно естественная реакция! Но Каспер повернулся к ней спиной и, возможно, заплакал. Нелегко слышать такие слова.

Во всяком случае, он рассердился. Сказал, что вот он и надоел ей, как вовремя! Но это же неправда.

Конечно, он рассердился, и его можно понять, хотя он никогда не становится таким, как Андреа: не повышает голоса и не впадает в истерику. Она же кричит, пока не наступает тишина, пока не приходит время ложиться спать. Но она не может уснуть, если он лежит спиной к ней. А вдруг они в ссоре, а вдруг он обижается? Андреа сидит на диване и ждет, когда подействуют утренние таблетки, когда проснется Каспер и снова станет ближе. Они снова встретятся, и все будет сиять и сверкать. Она так ждет этого: ждет, когда начнут действовать таблетки, когда страх в ее теле станет меньше и, возможно, покажется нелепым.

Она не в состоянии рассказать о своей жизни по порядку. Вот она на гравиевой дорожке, ведущей к летнему домику Дедушки-переплетчика далеко на севере, скачет туда-сюда в майке, на которой нарисован Бесхвостый Пелле, Майя и Пелле в сердечке. Когда-нибудь и она будет сидеть вот так с кем-нибудь, обведенная сердечком. Андреа подбегает к коровам и поет: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, на дубу поет свинья!» Пусть скачет туда-сюда. Четко следовать хронологии — это не для нее. Ей, несмотря ни на что, в равной мере десять, семнадцать и сорок девять. По документам ей двадцать один, скоро двадцать два. «А мышата просто так на дворе жуют табак!» Все не так — разве это смешно? Она помнит — нет, неверно, этого она не помнит. Не помнит долгую дорогу в город Дедушки-переплетчика. Может быть, там все и началось. Сцена первая. Андреа царапает новую обивку, а Каспер спит: наверное, вообще не собирается вставать сегодня, не хочет видеть, как она боится свадьбы. Не лучшее начало дня.

— Боже мой, вы же еще такие молодые, — говорит Лувиса по телефону, когда Неугомонная Андреа звонит, терзаясь ночными сомнениями, перерастающими в панику, — зачем так спешить?

— Потому что неизвестно, что будет дальше, — отвечает Андреа и в то же мгновение ощущает блаженство во всем теле: «Собрил» растекается сначала по руке, которая держит трубку, потом поднимается к голове, мысли в которой становятся добрее, а потом опускается ко рту, который уверенно, спокойно произносит: — И я буду любить Каспера до конца своих дней.

— Откуда тебе знать?

— И правда, неоткуда, но я же могу надеяться и верить, разве не так? — Она думает о том, как, должно быть, страшно Лувисе. Ей приходится думать, что страшно именно Лувисе, а не ей. Что они не связаны. Иногда — например, сейчас — Андреа вынуждена напоминать себе, что Лувиса — один человек со своим собственным прошлым, а Андреа — другой, взрослый (да-да!) человек, жизнь которого почти не похожа на жизнь Лувисы. Ведь правда, Эва-Бритт?

— Конечно, несомненно, ты должна надеяться и верить, — отвечает Лувиса, и Андреа понимает, что нужно ухватиться за прекрасное здесь и сейчас. Кто знает, а вдруг завтра… вдруг он выйдет на улицу и больше не вернется?

— Я не боюсь. Мы же почти одно целое — я и Каспер. — А в день свадьбы она, черт возьми, будет счастливее, чем когда-либо, счастливее всех на этой вертящейся планете. За исключением Каспера: пусть он будет счастливее нее, если это возможно. Они будут сиять наперегонки, сиять от любви и уверенности: все так, как должно быть. Навеки.

— Только не спеши, — умоляет Лувиса. — Развод — это довольно мучительно.

— Откуда тебе знать? — шипит она в ответ и тут же раскаивается, но не находит в себе сил попросить прощения (вечно просить прощения…). — Неужели мне нельзя просто быть счастливой?

— Прости, — говорит Лувиса, — я ведь желаю тебе самого лучшего.

— А Каспер и есть самый лучший.

Андреа идет в спальню, стягивает одеяло с Каспера, обнажая его лицо. Целует его в лоб, он шевелится во сне. Интересно, что ему снится? Андреа выходит на балкон, смотрит на автостоянку внизу.

* * *

Снежный пейзаж, дни после Рождества. Желтый «фольксваген пассат» едет на север, минуя город за городом, которые встречаются все реже. Северные олени у обочины дороги. Девочка Андреа пристегнута к детскому сиденью рядом с Линой-Сагой. Казалось бы, обычная поездка с началом и концом, с легкой усталостью от долгой дороги и слякоти.

Все, кроме Андреа, одеты в черное, у Лувисы усталое лицо, взгляд прикован к обочине. Только что умерла ее мама. Бабушка Андреа. Цель поездки — похороны.

Карл впереди что-то бормочет еле слышно, почти неотличимо от других звуков.

И вдруг…

— Останови машину! Останови машину сейчас же!

Это голос Лувисы. Такой громкий на фоне тишины.

Карл жмет на тормоза. Может быть, пугает северного оленя, и тот убегает в лес. Лувиса открывает дверцу, на ней только черная блуза, юбка и тонкие нейлоновые чулки. Выходит на мороз. Падает в сугроб и плачет, кричит:

— Поезжайте без меня, я не могу… Поезжайте!

Лувиса в сугробе, в траурной одежде.

Карл с девочками ждет в машине. Он ничего не говорит, только ждет — чего? Когда Лувиса придет в себя или когда мир переменится? Когда правда снова станет тайной, а его собственное тело — сильнее, теплее, лучше?

Карл по-прежнему в машине, крепко держит руль. Дрожат ли у него руки? Хочется ли ему выйти и утешить ее, обнять? Можно ли ему? Можно ли обнимать человека, если его гнев так очевиден? Может, ему тоже надо пойти и уткнуться лицом в снег?

Лина-Сага сидит на заднем сиденье вместе с сестрой. Не спускает с нее глаз, лишь время от времени выглядывает в окно и видит… плачущую маму, которую никто не утешает. Лувиса рыдает в сугробе на севере Норланда, по дороге на похороны. Мир окутан траурной вуалью. Вот она поднимается, стыдясь, что вела себя так неразумно. Она же мама, там сидят ее дети, а она в сугробе и не знает, что делать дальше… Просто двигаться — или что-то еще?

Так никто не думает.

Незаметно наступает конец, не остается никаких ощущений, и уже пора вернуться в желтый, такой чужой «пассат», сесть, как прежде, рядом с мужем — таким чужим — и просто жить дальше. В молчании или под натянутые фразы: нужно произносить слово за словом, чтобы разрядить атмосферу, чтобы не пугать детей; нужно очистить банан; нужно улыбнуться.

* * *

Андреа, конечно, кажется, что они с Каспером слишком часто ссорятся, но лишь по ничтожным поводам вроде «кто будет мыть посуду» или «кто вынесет мусор», а иногда бывают пьяные ссоры: ревность, как лопнувшая кальцоне — жирное и липкое месиво, и ее слезы, которые так больно его бьют. Ей кажется, что ее слезы точат его, как вода камень, а его молчание точно так же действует на нее. Но если они оба кричат и обоим больно, то это объединяет. Одно и то же чувство. Должно быть, именно так, а не иначе, когда один лежит поодаль, мерзнет и плачет, а второй сидит сложа руки, молчит и ждет, когда все станет, как прежде.

Жизнь никогда не становится такой же, как прежде, и это страшно. Магия исчезает, возникнув лишь на мгновение.

* * *

Быть на похоронах, знать о мертвом и не уметь заплакать. Там, в сугробе, это случилось в последний раз. Так и должно быть.

Карл в черном пальто — пытается взять ее за руку? А если и пытается, как она может протянуть ему руку после того, что он рассказал? Зачем он все рассказал?

Слова эхом раздаются у него в голове, ему стыдно, что он плачет, ведь плакать должна она. Но Лувиса просто неподвижно стоит рядом, у нее красные губы (но она ведь не пользуется красной помадой?) и такой отсутствующий взгляд, что он вздрагивает. Может, он и хотел бы обнять ее, крепко обнять, но вместо этого делает шаг в сторону, пряча слезы, ведь не он должен…

Зачем он сказал ей? Зачем, черт возьми, было рассказывать все именно сейчас?!

* * *

— Доброе утро.

Руки несмело подбираются сзади, обнимают. Как приятно чувствовать тепло, слышать осторожный голос! Она оборачивается, чтобы улыбнуться, посмотреть в глаза, увидеть неуверенную ответную улыбку.

— Прости за вчерашнее, — говорит она, все глубже погружаясь в его объятия, чувствуя удары сердец друг напротив друга, ощущая, как он поднимается изнутри, радуясь, что все как прежде.

— И ты прости.

— Конечно же, я хочу выйти за тебя замуж. Я больше всего на свете этого хочу!

— Точно?

— Абсолютно точно.

Андреа чувствует, насколько приятнее быть в любви, чем вне ее. Внутри — тепло! Каспер принимает утренние таблетки, кофе уже готов — только и ждет чашек и ртов.

* * *

Белый лимузин: Андреа и Каспер на самом дальнем сиденье.

На нем красный галстук, у нее в волосах красная гербера. Фотография запечатлела их вместе. В букете еще и оранжевые, и желтые герберы, и плющ. Платье у Андреа не совсем белое и скроено так, чтобы было видно змею на плече. Белые ботинки. На Каспере темно-синий костюм и блестящие черные ботинки. Янна и Каролина, подружки невесты, в голубых платьях (того же оттенка, что и новый диван из «Икеи»). Они делают несколько кругов по городу; Андреа хотелось бы, чтобы они ехали в кабриолете и она могла встать или по крайней мере выглянуть через люк на крыше авто и крикнуть, как она счастлива.

Солнце пробирается сквозь облака, и вот они уже у церкви. У входа — Карл и Лувиса. Каспер отпускает Андреа, его глаза светятся — видно, что он счастлив. Он тоже счастлив. Он первым заходит в церковь, к шаферу Йеппе, а вскоре после него туда войдет и она. Андреа берет влажную руку Карла, видит его неуверенное лицо. Галстук в красную крапинку на черном фоне. Бояться нечего, и она хочет сказать ему об этом. Карл, сейчас есть только счастье.

— Ты волнуешься? — шепчет она, держась за его большую руку — чужое, непривычное, но хорошее чувство.

— Нет. — Он откашливается. — А ты, пожалуй, волнуешься?

Она кивает, но у нее внутри одна большая радость — такая большая, что она не понимает, как эта радость в ней умещается и как она туда попала.

Они отвечают на вопросы, повторяют имена друг друга.

«Пока смерть не разлучит нас», — думает она, и в этом нет ничего печального. Седовласая пара на голубом диване: они целуют друг друга, держа в руках чашки с кофе, а перед ними блюдо с печеньем, вафлями и пирожными.

Каспер целует Андреа. Андреа целует Каспера. Теперь они неразлучны. Почти одно целое.

Танец под звуки смычковых. Она смотрит в его лицо: слишком красивое, чтобы быть правдой. Так она думает. Надо выпить еще вина. Он пьет еще.

— За тебя, любимая.

Букет на столе. Плющ вьется по белой скатерти. Обильное угощение — слишком нереальное, слишком реальное, чтобы есть. И все-таки она ест. С Каспером, с Лувисой, которая держится в тени — красивая, раскрасневшаяся. Карл встает и произносит речь, обращенную к Андреа. «Моей дочери», — говорит он. Звучит странно и хорошо. Она видит: Карл сияет изнутри, словно и вправду рад за нее. Сегодня Андреа приняла лишь половинку «Имована», но все равно забывает, что он сказал. Что-то важное: она смеется, когда он говорит, ей хочется плакать, но после она ничего не помнит. Каспер уносит ее. Несет через весь город — так ей кажется. В «О’Коннорс», в номер для новобрачных. В постель, но не заниматься любовью — никакой случки! У Андреа месячные, она хохочет: «Как по заказу!» Но Каспер уже спит.

Она подбирается ближе к нему, к его запаху, его дыханию. «Он. Каспер. Мой. И я чья-то. И я кто-то».

 

Под чартерным солнцем

Андреа и Каспер сидят, облокотившись на белые спинки решетчатых шезлонгов. В воздухе — песчинки, из-за которых мир становится нечетким, хотя небо за ними, должно быть, совсем голубое. Они сидят у моря. На Каспере летняя рубашка в голубую полоску, рукава закатаны, пуговицы расстегнуты: видно, как покраснела кожа. Море большое и спокойное. Темно-коричневый официант с улыбкой подает новобрачным украшенные зонтиками коктейли, один за другим. Розовый, красный, прозрачный, голубой. С фруктами и без.

— Вот это жизнь! — Радость Каспера светит ей, как мерцающая звезда, и она берет его теплую руку, переплетая пальцы со своими.

— Я люблю тебя, — говорит она. Невероятно теплый ветер в лицо.

— Подумать только, — произносит он, и в лице у него ничего не подергивается, — подумать только, что мы наконец вместе.

Она пробует это слово на вкус — «наконец». Вечное, прекрасное, оно смешивается с коктейлями, и вот Андреа уже почти готова взлететь.

Андреа в платье из батика, стиль ампир: узкий лиф и невероятно широкая юбка. Руки на груди, в руках — большое мороженое со взбитыми сливками и коктейль. У Каспера такое же мороженое с ягодами и тоже коктейль. У него обгорели нос и лоб, желтые волосы собраны в хвост.

Он знает, что нельзя говорить, как ему приятно видеть, что она ест, но Андреа читает это в его взгляде. Они пьют за будущее, за любовь, и она чувствует себя… целой. Она видит себя в будущем: в еще более широком платье, может быть, яркой расцветки, и — подумать только! — она может весить девяносто килограммов, а то и больше, ей все нипочем! Стоять в мастерской, освещенной солнцем, и писать яркие картины: быть счастливой с Каспером. Несмотря ни на что и при любых обстоятельствах. Прекрасная картина — и она описывает ее Касперу.

— Ты же знаешь, что меня не интересует, сколько ты весишь, для меня ты всегда лучшая, самая красивая.

Они слегка пьяны, и, глядя на Каспера, на его красный нос, Андреа знает: с ним она уверена в будущем. Даже если они будут глотать свои таблетки в приступах панического страха, они всю жизнь будут рядом, будут поддерживать друг друга.

Андреа хочет вернуться в номер. Она устала и не хочет больше пить. Руки и бедра горят от солнца.

— А я побуду здесь еще немного, — говорит Каспер и остается сидеть в баре отеля с каким-то моряком — в шрамах и вечно под мухой. В первый день они деликатно отвернулись, когда он пролил на себя пиво и упал на стол, за которым сидели чартерные дамы. «Бродяга, — сказал бармен, — много потерял, ничего не нашел. Трагическая фигура».

Андреа на жесткой двуспальной гостиничной кровати, ждет в свежем белье. Перед глазами — любовная сцена. Это же все-таки свадебное путешествие, а в первую брачную ночь ничего не было. Так что Андреа свернулась клубочком в ожидании, в желании, в самом красивом белье. Пока ждешь, может произойти все что угодно. Можно почти сойти с ума. Другие сцены приходят на смену любовной, заслоняют прекрасное, крадут истинное, превращают в ложь. Вот Андреа ясно видит, как к Касперу в баре отеля приближается женщина. Туристка. Итальянка? Как она шепчет ему на ухо, покусывает мочку уха, шею. Слышится хриплый хохот потрепанного бродяги: «Yo u only live once». Каспер восхищается моряком, хочет быть как он. Свободным и вечно в поисках новых приключений. Никаких границ, никаких нудных речей. Вместо того брачного плена.

Задорный смех моряка и еще кружка пива. Женщина в прозрачной блузе — разумеется, искушенная завсегдатайка баров. Андреа видит, как Каспер уже не краснеет, а игриво улыбается, довольный и беспечный, у него совсем чужое лицо. Притяжение, возбуждение, еще пиво и еще.

Гостиничный номер сжимается, становится все меньше, Андреа пытается пошевелиться, но не может. Она лишь слышит, как рука Каспера обнимает чужие бедра, как жаждет мятежа. Стены склоняются к Андреа, кровать толкает ее вверх. Это не она встает с постели, одевается, подходит к двери и покидает номер, не она проходит мимо стойки администратора, мимо комнат, бассейна, портье. Не Андреа останавливается в баре, упираясь руками в бока, расставив ноги. Сельма в погоне за Подкаблучником — и вот она стоит, жалкая, за спиной у Фридольфа. Он оборачивается, но это не Фридольф, а улыбающийся Каспер.

— Андреа, что…

И конечно, вовсе не Андреа кричит:

— Почему ты не идешь ко мне? Чем ты занимаешься? Как ты можешь так поступать?!

Стоит ли говорить, что ночь любви не состоялась?

На следующий день они, утомленные ссорами, обещают друг другу постараться больше не делать ошибок. Под чартерным солнцем внутри нового дня. Пьют маленькими глотками «Снежок» и «Вечерний закат». Андреа снова красива, а Каспер снова счастлив.

Они же любят друг друга! Любят. Вы слышали? ОНИ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА!

Андреа быстро делает глоток за глотком, чтобы тело поскорее отправилось в новый полет.

Хотя это уже называется не «делать глоток за глотком», а «хлебать». Каспер откидывается назад, ловит ресницами лучи, смеется. Андреа кладет на стол руку, чтобы он взял ее в свою, но Каспер не видит, ослепленный солнцем.

 

Паломничество на балкон

(лето 1995)

Ветер все сильнее, облака пеленой. Запах водорослей, кто-то падает на пол. Андреа лежит носом на восток, смотрит в удивленные глаза Марлона. Она, должно быть, задремала: гамак на балконе перевернулся, и теперь она лежит между петрушкой и цветами и чувствует, как больно под ребрами.

Этим утром Каспер нанес первый удар. Собрал чемоданы и сказал: «ПОКА!» Андреа ничего не оставалось, кроме как помахать вслед, стараясь улыбкой подавить слезы. Если ком в горле гнать вниз, вниз, то, может быть, вместо кома возникнет голод, а может, и ничего не возникнет, лучше уж ничего, чем мешать Касперу, когда он отправляется на гастроли — он же улыбался, когда говорил «пока».

Корабль отчалил, и Каспер перестал ее различать. «Как ужасно вдруг оказаться без твоего взгляда, Каспер: как мне иначе узнать, что я существую?» Андреа на балконе, ком в горле, она отчетливо видит все движения Каспера на корабле, будто смотришь фильм и ничего не можешь сделать, хоть и видишь, что все катится к чертям. Он присоединяется к своей группе. Все хлопают его по спине, а кто-то восклицает: «Ну, теперь-то, черт возьми, погуляем!» Она видит его лицо, как оно постепенно лишается Андреа, и его рот, которому коктейли милее Андреа — один бокал за другим. Рот наполняется смехом и смелыми словами, стремится куда-то прочь, к ушам какой-то женщины. Да, она отчетливо видит: его тело, обычно порывисто-неловкое, теперь движется грациозно — тело пантеры в брачном танце, все ближе и ближе. Та, сексуальная и привлекательная, позволяет ему многое: она проще, чем Андреа. И вот его руки приносят новые бокалы с еще более необычными и крепкими напитками, и скоро Каспер ничего не будет помнить…

А Андреа помнит многое, она лежит на бетонном полу, чувствуя себя дома — с Марлоном, с петрушкой, с небом наискосок. Так можно пролежать до его возвращения. Единственное, чего она не помнит, — это Карл, каким он был в ее детстве. Пом нит щекотку и смех, помнит что-то вроде уюта, но вообще-то почти ничего не помнит. И она щелкает пультом, переключая обратно на Каспера. Сейчас она не с ним, то есть не знает, кто он такой. Значит, надо создавать образы! Она знает, что лучше выключить, больше не смотреть, но у него такой восторженный взгляд, а слова той, другой женщины такие ладные, такие интересные. На этом чертовом корабле и алкоголь дешевле. Его руки почти касаются ее кожи.

Андреа тошнит, она подходит к кухонному окну, пытаясь поймать взглядом детей, которые играют во дворе. Затем принимается рассматривать разные формы в баночке с таблетками. Пробует все, не объедаясь. Он же скоро вернется, боже мой, всего лишь через неделю! Через неделю, Андреа! Он же не на войну ушел. Ничего страшного, что он уехал. Ради бога, возьми себя в руки! И она в самом деле пытается взять себя в руки, но вскоре звонит в психиатрическую клинику, чтобы поговорить с главным врачом Биргиттой и попросить выписать еще таблеток.

На следующий день она отправляется на поезде в столицу.

Андреа не собирается просто сидеть дома и ждать. Ей хочется рассказать мужу своему, моряку и скрипачу Касперу-Казанове, когда он вернется домой, что она делала и то, и это, и — ты не поверишь — даже вот это! Глаза Каспера-Казановы медленно округлятся, блеснув слезами — слезами гордости. Он обнимет свою Андреа-Афродиту и скажет: «Я знал, что все будет хорошо, ведь тебе не о чем беспокоиться. Я же так люблю тебя, моя красивая, сильная, моя незаменимая Андреа!» Таблетки начинают действовать — ну конечно же, черт возьми, она сильная! Как целая армия! А у Каспера, наверное, морская болезнь, и он лежит и мечтает, чтобы она была рядом и утирала пот с его лба, потому что он не может жить, он просто умирает без нее… Да, она — умница Андреа, сильная и красивая, как настоящая мама.

Андреа думает о ней, заходя в магазин «Эйч энд Эм»: ей холодно, и она покупает красную куртку, хотя ей это совсем не по карману, просто хочется стать чуть заметнее.

* * *

Самая красивая в мире женщина в длинных колышущихся юбках, с длинными светлыми блестящими волосами — у Андреа никогда так не блестят, как бы она ни старалась.

Они отправились в город за покупками, Андреа двенадцать лет, и она впервые накрасилась: тушь — карандаш — румяна, она смотрится во все витрины, она и не знала, что тоже красивая! А теперь увидела, и оттого у нее мурашки по коже, а вечером она, возможно, пойдет на дискотеку в Дом культуры. Она пойдет с Хельгой, и, может быть, там будет Длинный Плащ, которого она часто встречает в городе. Самые карие в мире глаза, взгляд которых так часто пересекался с ее взглядом. Если он, конечно, вообще ее видел.

Лувиса сделала ей макияж. Сначала темно-синим тоненьким карандашом вокруг глаз, потом длинно и густо по ресницам тоже синей тушью. Как красиво! А вечером Андреа накрасится сама и накрасит Хельгу, если та захочет.

Хельга захотела лишь немного сиреневых теней для век и совсем капельку розовых румян. Андреа купила четырехцветные тени. Два сиреневых оттенка, голубой и розовый. Себе она накладывает все цвета сразу — до самых бровей. Завершает процедуру карандашом и тушью. Если бы не воронье гнездо на голове, Андреа была бы само совершенство. У Хельги недовольный вид.

— Что случилось?

— Не знаю, что-то мне расхотелось идти.

— Но… почему? — Андреа не может идти одна. Ну да, конечно, Вальховские девчонки и Мона — можно танцевать с ними, но ведь сначала нужно войти, добраться до кассы, затем до танцпола, а вдруг Пия и Мия поджидают ее вместе с Норсетрской бандой, вдруг они хотят ее избить… — Но почему, ты же говорила…

— Просто неохота. — Хельга стоит, скрестив руки на груди и выпятив губу.

— Но мы же так ждали!

— Ты ждала! — Она даже не смотрит на Андреа.

— Я думала… — Ведь Андреа даже накрасила Хельгу! — Пожалуйста, Хельга, пожалуйста!

Глубокий вздох. Затем еще и еще один. Долгое молчание. Жвачка туда-сюда.

— Ладно, пойду, но только чтобы ты успокоилась.

Ровно в двенадцать у Дома культуры останавливается желтый «пассат». Лувиса с усталым видом спрашивает, хорошо ли они повеселились, и Хельга, сияя, отвечает — о да, было ужасно здорово!

— Там были другие девчонки из класса, и мы все время танцевали, а еще меня пригласил один парень!

— А ты, Андреа?

— Ага, было здорово, — врет она. Видит, как остальные танцуют и смеются, Хельга с Вальховскими девчонками, а Андреа покупает лимонад за лимонадом — четыре порции, часто бегает в туалет, сидит на корточках у стенки, чтобы ее не заметили Норсетрские. Вот и он, Длинный Плащ. Андреа знает: пора действовать, надо показать Хельге и всем остальным — и вот она приближается к его спине и хлопает по плечу. Он оборачивается. Смотрит сверху вниз.

— Что тебе надо?

— Я хотела спросить… — Сердце немилосердно стучит. — Может быть, ты хочешь потанцевать?

— Нет, не хочу.

И снова спина.

Андреа прижимается щекой к холодному стеклу. Хочется домой и спать. Проснуться наутро — и, может быть, все рассказать отдохнувшей Лувисе. Рассказать правду.

— Папа только что вернулся домой, — говорит Лувиса, — но…

Она вздыхает, и Андреа наперед знает, что будет дальше.

— Утром он снова уезжает.

— Понятно, — отвечает Андреа. Плевать она хотела.

Из «Эйч энд Эм» Андреа идет в «Импульс», потом в «Мега», «Готтис», «Дизайн Торьет», «Оленс», «Карамеллен», «Каппаль», затем в аптеку, в книжный, в «Эн Кей», в «Индиска», в кино, а потом снова в «Эйч энд Эм». Ей хочется крикнуть, чтобы толпа рассеялась. Андреа не хватает места, ноги несут ее пятидесятипятикилограммовое тело слишком медленно и куда-то не туда, она врезается в людей, туфли немилосердно жмут, и Каспера она, конечно же, потеряла. Андреа говорит девушке, играющей на скрипке в Старом Городе: «Скоро я тебя прикончу!» — но никто, кроме самой Андреа, этого не слышит. И ничего особенно старого нет в этом Старом Городе: все больше пластмасса и резина, в воздухе пахнет вафлями, сладкими и липкими. А вся эта розовая, светло-желтая одежда, брюки в цветочек, зеленые пирожные! Венские слойки — бисквиты — пицца — карамельный соус. Андреа покупает мягкое мороженое, глотает две таблетки, садится на поезд и едет домой. Думает, думает о Лувисе. О том, что было и по-прежнему есть.

Спина Лувисы на кухне по утрам, у плиты и посудомоечной машины, у буфета и с тряпкой в руках. Все — спиной друг к другу. Как к ним подобраться?

У Хельги веки снова слегка накрашены сиреневыми тенями. Андреа взяла цвета поярче и добавила несколько штрихов синим карандашом. Утром она купила розовую помаду с перламутровым блеском. Андреа очень хорошо выглядит. Но волосы по-прежнему оставляют желать лучшего, а на улице идет дождь, а в дождь волосы вьются, сколько ни поливай их лаком.

Они слушают в записи хит-парад радиостанции. Сейчас играет Scorpions, какая-то спокойная баллада, которую Андреа записала только потому, что это модно. Хельга выдувает большой пузырь из жвачки. У Андреа так никогда не получалось. Свистеть, щелкать пальцами, зажигать спички и сморкаться Андреа тоже не умеет. Конечно, щелкать пальцами еще можно научиться, сморкаться, наверное, тоже, да и зажигать спички. Хотя ей кажется, что это опасно.

— Я не собираюсь ехать домой в этой чертовой машине! Забирают в двенадцать, позор какой-то!

Белый пузырь лопается на губах. Хельга сообщает, что на этот раз пойдет домой, как все остальные. Вместе с Вальховской бандой и их знакомыми парнями. Какие-то смешные мальчишки — Андреа не понимает, как вообще можно хотеть с ними танцевать. Но она, конечно же, тоже хочет… ну идти домой вместе с ними, чтобы не ехать в этом дурацком автомобиле в полночь.

— Вот как, — произносит она. Знает, что Лувиса не разрешит идти домой пешком — так поздно, так темно. Внутри с самого дна поднимается пузырь, слезы на подходе, но Андреа гонит их прочь, вспом нив о макияже.

— Ой, будет так здорово! — говорит Хельга. — Кстати, он сказал, что сегодня тоже придет!

— Здорово, — отвечает Андреа как можно радостнее. Думает о Длинном Плаще: наплевать ей на него. Совершенно наплевать на его противные карие глаза, на его спину. Сегодня вечером ей ни до чего нет дела.

Желтый «пассат» ровно в двенадцать останавливается у Дома культуры. Андреа открывает дверцу и устраивается на заднем сиденье. Прислоняется щекой к холодному стеклу. Закрывает глаза.

Лувиса еще не завела мотор. Молчание.

— Разве Хельга не с нами?

Андреа качает головой, и пузырь лопается, правда вырывается наружу, льется через край, лезет изо рта, из глаз. Никто не хотел с ней танцевать, Мия и Пия грозились побить ее, она почти весь вечер пряталась в туалете.

Лувиса видит ее, внезапно оказывается рядом. Перегибается назад, берет Андреа за руку.

— Но ты же такая милая, — говорит она. — Какие они злые!

И Андреа знает. Это их объединяет. Какая-то скорбь. Печаль по кому-то. Так и должно быть. Радость не для них. Проклятый, проклятый Длинный Плащ, чертова Норсетрская компания, чертова Хельга. Чертов, чертов мир. Остаются только слезы.

* * *

В дверях ее встречает Марлон, на автоответчике нет Каспера. Андреа глотает еще одну таблетку. После можно сидеть у окна в кухне и думать: «Какие красивые голуби!» Детская площадка намного меньше, чем та, которую было видно из окон Сто шестого отделения. Еще можно стоять перед зеркалом без рубашки и трогать живот. Можно накраситься, как Мэрилин Монро или как закамуфлированный солдат. Можно вернуться в гостиную и петь, играть на воображаемой гитаре или стрелять из автомата. Можно уснуть. Вот Андреа и засыпает на голубом диване. Видит, как Каспер едет на поезде далеко в горы. Он с кем-то говорит, с какой-то женщиной. Женщина похожа на Риту Хейворт, у нее такие же длинные рыжие волосы, но она чуть полнее и одета в джинсовые шорты. Поезд качает, Каспер целует женщину, а она расстегивает пуговицу за пуговицей на рубашке, которой Андреа никогда не видела у Каспера. Рубашка горчичного цвета, поезд — уже не поезд, а гондола, Каспер просит опустить шторы, и в окне мелькает борода.

Она просыпается и знает — снова.

Все произошло, когда она была маленькой. Вначале — крошечной, под конец — постарше. Хотя никакого конца не было, все продолжается по сей день. Продолжается, и нет этому конца. Нет кнопки «стоп», есть только «перемотка назад» и — крайне редко — «пауза». Может быть, Андреа и зовется взрослой, но на самом деле она крошечная, и эта крошечная девочка видит Карла в гостиной в коттедже у озера. На нем та желтая рубашка, у него нет ногтей.

Он только что вернулся домой и вручил подарки Андреа и Лине-Саге, они возятся в холле с куклой Барби и играют в компьютерные игры. Меряют футболки, а у Андреа уже полный рот шоколада.

Карл и Лувиса пытаются посмотреть друг на друга. Стараются сделать радостный вид. Губы Лувисы растянуты в улыбке. Лампа освещает непривычно грязные волосы. Карл на минуту обращает взгляд внутрь себя, это его личное дело, он пытается удержать образ, но тот меняется, разрастается в Лувису, рядом с ней — Лина-Сага и Андреа. Они ничего не говорят, просто стоят, обнявшись: одно тело с шестью руками и тремя молчащими ртами, и ему вот-вот не хватит места. Он встает, ударяет кулаком в стену, ударяет по столу, кричит Лувисе, что у нее, черт побери, идиотский вид. Что это кислое выражение ей не к лицу.

Игра пищит и звякает: «пип-пип!» на подъеме и «поу-поу!», когда под гору. Андреа смеется над обезьяной, которая попала в ловушку.

— Осторожно, крокодилы! — кричит она сестре, забывая обо всем на свете.

— Дуреха, это же лисицы-ножницы!

— Нет, это крокодилы! — Андреа тянет к себе игру.

— ЛИСИЦЫ-НОЖНИЦЫ!

— КРОКОДИЛЫ!

— МАМА!!! СКАЖИ АНДРЕА!

Лувиса едва сдерживает рыдания, уткнувшись лицом в кухонное полотенце. Карл проходит мимо нее в гостиную. Включает телевизор. Думает о ком-то другом. Кто-то другой проще, светлее. Говорит на другом языке.

Лувиса включает вентилятор. Карл делает погромче. Думает о том, что если бы он только мог, то улетел бы обратно. Остался бы в том, другом месте и присылал бы большие коричневые посылки своим дочерям. Осыпал бы их куклами, футболками и играми. Потом духами, футболками, плейерами и кассетами. И непременно шоколадом.

Но он остается сидеть на диване. И Андреа красит свою куклу Барби так, что та становится похожа на шлюху. Набивает рот шоколадом, пока ее не начинает рвать.

Девочка Андреа стоит, наклонившись над унитазом, Лувиса держит ее за голову. Голос Карла за дверью. Он не заходит внутрь.

* * *

Когда все это происходило, она ни о чем не догадывалась. Мрак в доме был естественной частью жизни. То, что Карла почти никогда не было дома, она счастливо позабыла. Андреа помнит только запахи и вкусы: сильный запах водорослей, когда они снимали дом в Сконе, вкус соленой воды и сахарного торта. Чтобы Карл плохо обходился с Лувисой — такое просто невозможно. Ведь Лувиса была самая красивая, самая лучшая…

Девочка скачет по гравиевой дорожке перед старинной сконской избой, набив рот малиной.

— Лу-ви-фа фамая кра-фи-вая, фамая луф-фая! — Туда-сюда, гравий забивается в башмаки. — Лу-ви-фа фамая кра-фи-вая, фамая луф-фая!

* * *

Напротив нее Янна — под лампой-обогревателем на террасе ресторана, рядом с громкоговорителями и отдыхающими. Они пьют пиво, на столе свечи в красных подсвечниках. Еще три вечера — и корабль вернется. Янна поднимает бокал за лето и за Андреа:

— Андреа самая красивая, самая лучшая…

Пиво льется прямо на колени, капает на каменную кладку под ногами. Она и не слышала, как разбился стакан, но видела осколки на полу. Похоже, уронила. Видит краем глаза, как Янна встает, кладет руку ей на плечо. Андреа смотрит на осколки. И чем дольше она смотрит, тем больше и острее они становятся. Она видит, как рука — ее рука? — тянется к… Острое впивается в кожу. Облегчение. Янна дергает Андреа за руку, но капли крови все равно выступили — хотя бы что-то, теперь можно бежать прочь. Бежать со всех ног. Она слышит свое имя — все тише, тише, пока выкрики не затихают. Добравшись до дома, бросает автоответчик на пол, проглатывает две белые круглые и быстро ныряет в сон.

На следующий день газета обещает дождь. Андреа вычистила плиту, сидит на балконе со стаканом воды и половиной таблетки, на лице успокаивающая маска. Она выбросила бесполезный автоответчик, вымыла посуду, и еще неплохо бы пройтись по полу шваброй. Ее запах вытеснил запах Каспера в постели. Повсюду его вещи, но это она оставляет на потом. Она досмотрела фильм до конца. Она знает, чем он закончится, что произойдет в финальной сцене: он переступит порог и признается в совершенном преступлении. А может быть, это первая сцена? Сменить замок и номер телефона, купить черные мешки для мусора и кидать в них бритвенные принадлежности, трусы, сыр и масло. Андреа — не Лувиса. Она не примет его обратно. Никогда не простит. «Я требую развода», — скажет она, как только Каспер вернется домой, зацелованный и потасканный. Потом она посадит Марлона в сумку и уедет на край света.

Андреа на кровати, дверь на балкон открыта. Неужели все так быстро закончилось, Каспер? Всего полгода — разве моя любовь не стоит большего? Закрывает глаза, видит море. Запах водорослей все сильнее, щекочет ноздри. Каспер лежит на спине в высокой траве в Сконе. Они провели там неделю в начале лета, в летнем домике родителей Каспера. Андреа видит себя сидящей верхом на нем, она видит небо, поле, она смотрит ему в глаза. Сжимает его руки, пока он не кончает. Каспер чертыхается: его кусают муравьи, но она не слезает. Ждет змею. Волка. Грифов.

Осталось две ночи. Утром Андреа сидела перед стиральной машиной и смотрела, как центрифуга отжимает одежду. Майки и брюки разных цветов, которые сливаются воедино. В голове все сформулировано правильно и верно, но сердце видит иначе, оно выдумывает шарады, с которыми голове не справиться. Сцены отчетливо прокручиваются перед глазами: другая женщина верхом на Каспере. Солнце садится у них над головами, и он вспоминает Андреа не иначе как со вздохом. Он знает, что ему нужно возвращаться, но он не понимает почему.

Одежда висит в комнате для просушки и пахнет экзотическими фруктами, а Андреа плачет. Все должно закончиться иначе. Я не хочу терять тебя. Она натягивает любимое платье Каспера. Хлопковое, эластичное, голубое и довольно скучное. Душится духами, которые ему так нравятся. Пытается научиться ворковать. Составляет список любимых продуктов Каспера: вареная колбаса, макароны-спиральки, белый хлеб, желтый перец, ореховые колечки, лимонад «Поммак».

Вечером, развесив всю одежду, купив и подключив новый автоответчик, на котором, как это ни печально, нет ни одного сообщения, она садится на велосипед и едет в «Консум». Покупает две шоколадки «Марабу», маленькую коробку шоколадной нуги, миндальное мороженое «Магнум» и упаковку печенья «Балерина». Садится по-турецки на пол в гостиной и, раскачиваясь вперед и назад, набивает полный рот.

Кафпер, приежжай фкорей, я по тебе фкучаю.

Засовывает два пальца в рот, и все это безобразие выходит наружу в три раза быстрее, чем поглощалось.

Протирает опухшее лицо лосьоном. Чистит зубы. Полощет горло. Прыскает «Аякс» с ароматом лимона на унитаз и на пол в туалете. Дважды смывает. Размалевывает себе лицо, как потаскуха — знать бы еще, как выглядят потаскухи, — и решает, что не собирается сидеть и ждать, чтобы броситься ему на шею, как только он вернется. Торжествующе улыбается мятно-блестящими зубами.

— Вот увидишь, — злобно хохочет она, — вот увидишь!

* * *

Марлон запрыгивает к ней и подбирается ближе, тесно прижимается к животу. Андреа лежит в полосатом гамаке и слушает, как они хором мурлычут.

Припускает дождь, но капли не долетают до них. Они в безопасности. Она чешет Марлона под подбородком. Звонит телефон, но никто не отвечает, кроме нового автоответчика, который начинает работать после четырех сигналов. Это Янна: она интересуется, как Андреа себя чувствует, и Андреа перезвонит, как только поймет, как себя чувствует, как только сможет встать. Думает о Лине-Саге: та что-то рассказывала о том, как Карл звонил из Дальних Стран и говорил странным голосом. Чуть не плача, произносил непривычные слова вроде «скучать» и «тосковать». На расстоянии. Слова о том, что он не вернется.

Андреа не хочет, чтобы Каспер звонил. Знает: что и как бы он ни говорил, голос у него будет странный. Точно знает: он будет краснеть в холле с чемоданом и скрипкой в руках, а она — стоять, уперев руки в бока, и задавать вопросы, которые раз и навсегда решила не задавать.

Но она помнит, как однажды ночью плакала, и он разбудил ее и стал гладить по спине и говорить: «Ты не раб своей судьбы, Андреа. Не думай так».

А она и не думает. Она все больше чувствует. И плачет всю ночь напролет.

Андреа нарочно падает с гамака, неподвижно лежит на полу и нюхает петрушку. Марлон нюхает Андреа: он не привык видеть ее лежащей вот так, без движения. Она притягивает его к себе, прижимает, хоть он и сопротивляется. Хочет, хочет, чтобы Каспер позвонил. «Хочу, чтобы ты позвонил…»

…Карл. И чтобы сказал: «Я скоро вернусь. Я вернусь к тебе, как только смогу».

Она идет на кухню и принимается жарить тефтельки. Напевает с финским акцентом: «Я вернусь к тебе, как мячик».

Это значит, Андреа собралась с силами и встала.

 

Скороговорка о том, как больно

После недели нездоровых размышлений и беспрерывных фантазий на пороге появляется Каспер.

В тот самый момент, когда все было почти хорошо…

Каспер с испитым голосом, иссиня-бледный и все-таки светящийся счастьем. Сигары вместо сигарет на балконе. Волосы — никотиново-желтыми прядями вокруг лица, которое вдруг стало таким гладким.

Он бросается на кровать, изо рта у него пахнет сигарами, во взгляде — нестерпимое счастье. Было или не было, было или не было, было или не…

— Каспер, как хорошо, что все прошло так удачно.

Андреа не может смеяться вместе с ним, потому что не знает, над чем он смеется. Он говорит, но она не может, как ни старается, увидеть ту гостиницу, сцену и эстонскую мафию, разгуливающую вокруг.

— Нам велели держаться подальше от лимузинов. Там тебя запросто могут похитить, как нам сказали, а мы ведь к тому же были в костюмах — как мафия или миллионеры, — говорит Каспер и смеется чужим смехом, и она ложится рядом с ним, но не слишком близко: не знает, как теперь к нему прикасаться. — А перед сценой, ты бы только видела, было полно охранников с оружием, как будто мы Rolling Stones или вроде того. Вот так они там живут.

Они там. Он все еще там, он все время был там. Ему совсем нечего рассказывать.

— А как у тебя дела? — Он гладит ее по щеке. Чужая рука, прикосновение. Было или не было, было или…

— У меня… мне ужасно хотелось объесться, но я объелась только один раз и таблеток не особенно много глотала…

— Вот здорово, Андреа! Это же просто супер! — Слегка взъерошивает ей волосы — но ведь раньше он так не делал?

— Да, а потом… ну, немножко читала и рисовала, ну и так далее, встречалась с Янной, ездила в Столицу. Ничего особенного… — Он больше не трогает ее, положил руки за голову. Улыбается. Улыбается самому себе.

— А что касается еды, — улыбается он, — магазины явно не подготовились к рок-фестивалю. Но для нас были запасы в гостинице — шикарная гостиница, ты бы только видела. Комнаты с видом на воду. Длинный пирс, на котором мы устроили праздник.

Было или не было, было или не было, было или не было, было или…

— Как здорово, что все прошло так удачно.

— Отыграли мы отлично, ты бы только слышала. Даже смешно, как нас потрясающе принимали. Нашу пластинку ставили даже в забегаловках. Мы были повсюду! А после концерта… у нас брали автографы!

— Много девушек было, да?

— Андреа, — снова его рука касается ее плеча, — тебе не о чем, совершенно не о чем беспокоиться. Я ужасно скучал по тебе, понимаешь?

Было или не было, было или не было, было или…

— И тебе хватало на это времени?

— Милая моя, я на самом деле ужасно рад, что вернулся к тебе. — Рука скользит вверх по плечу, двигается к лицу, ко рту — хочется впиться зубами.

Было или не было, было или… «Каспер, ты был с кем-нибудь?»

— Ты в кого-нибудь влюбился?

— НЕТ, я же люблю тебя!

— Ты спал с кем-нибудь?

— НЕТ! Прекрати!

— Но хотел, да? Переспать с кем-нибудь?

— Нет. Вовсе. Не. Хотел.

— Целоваться, обниматься?

Каспер вздыхает.

— Зачем ты так, Андреа?

— Мне нужно выговориться.

— Ну и что, выговорилась?

— Надеюсь.

— Ладно. Нет. Я никого не обнимал, не целовал и даже не хотел — теперь ты спокойна? Можно мне поспать? Я довольно сильно устал, если хочешь знать.

Так было или не было? Что-нибудь, что могло произойти, что могло случиться…

— Ты сердишься?

— Нет, просто я думал, ты будешь спрашивать о другом. Такое чувство, будто ты не очень рада за меня.

Как только подействует таблетка, Андреа сможет смеяться над собой. Не презрительно, а тепло. Сможет гладить сама себя по щеке, говорить себе «милая», совсем как он, утешать. Но Каспер спит, а таблетка не действует. Он спит, улыбаясь во сне: вернулся домой, но все еще там. Там, куда ей не попасть. Не заглянуть внутрь: что там, под веками, под улыбкой?

Небо желтое, бананы синие. Небо желтое, бананы синие.

Без конца повторять скороговорку о том, как больно.

Она раскачивается на стуле: «Пусть я упаду и ударюсь головой о стену. Пусть на меня нападут по дороге в город. Пусть он проснется и скажет: „Я солгал. Разумеется, я встретил другую“». Тогда она сможет оставить его. Наконец-то она сможет оставить его.

Вот он лежит, изможденный, будто несколько дней подряд трахался: ноги раздвинуты, дыхание тяжелое и хриплое. Он лежит в их постели, но Андреа не знает, где он. Один и тот же вопрос постоянно вылезает из ее рта, как перископ: «О чем ты думаешь?» Никчемный пластмассовый перископ без каких бы то ни было тонкостей. «Кто у тебя там, внутри?» Ей нужно знать, нужно видеть то же, что и он. «Я хочу занимать в тебе больше места, чем мне отведено сейчас. ВДРУГ ЧТО-то СЛУЧИЛОСЬ, ВДРУГ Я СТАЛА МЕНЬШЕ?»

Он лежит в постели, и ей хочется забраться в его мысли, врасти в них, стать его частью. Он спит, и ей хочется убежать прочь, взрастить себя, скрыться навсегда. Надо бросить его, пока она не съежилась до микроскопических размеров и не исчезла. У Каспера столько других миров. А вдруг у Андреа есть только он? Что если он — это весь ее мир?

Андреа составила список, что-то вроде учетной записи. Дебет Каспера: Друзья, Девушки, Музыка в изобилии. Успехи. Счастье, которое то и дело светится в его глазах. Не дает ей покоя своей проклятой улыбкой, своими волшебными руками — скрипичными пальцами. Не оставляет в покое.

Как только подействует таблетка, Андреа сможет на какое-то время погрузиться в себя. Утешить. Попытаться понять.

Он спит не для того, чтобы на время избавиться от Андреа.

Он просто спит.

 

Вторжение Ирены

Рваный серый летний свет слишком рано пробирается в квартиру, вторгается в глаза, в мысли, и вот Андреа окончательно проснулась. Предчувствие чего-то. Она поднимает жалюзи — кто сказал, что рассвет желтый?

Каспер начинает бормотать во сне, как только свет проникает в его тайные сны. Андреа перебирает вещи, потом прыгает в постель, совсем рядом с его спрятанной под одеялом головой.

— Каспер, — шепчет она, затем чуть громче: — Каспер!

— М-м-м…

— Ты не спишь?

— М-м-м… что такое?

— Ты точно не спишь?

Заспанное лицо выныривает из перинной пучины. В глазах сны.

— Что такое?

— Мне нехорошо… — Прекрасное начало, пусть и поистаскалось немного за годы мучений с едой и таблетками. Он ничего не отвечает, но вид у него уже не такой заспанный. — Мне кажется, ты что-то скрываешь. — Он испускает стон. Андреа слишком устала, чтобы стыдиться, но все же чувствует укол совести. Однако она не может сдержаться: — Ты точно никого не встретил?

Повисает молчание, становится слишком тихо, и через минуту Каспер снова храпит как ни в чем не бывало. Было или не было?

Утренний свет озаряет тостер и коробку с хлопьями. Каспер тонким слоем намазывает масло на хлеб, и Андреа не понимает, почему он не берет еще — ему же можно! Вот ей вообще нельзя. В «легком» сыре всего четыре процента жира. Потрясающее изобретение.

Кофе снова слишком жидкий. Каспер не выпивает и половины.

— Как хорошо, что ты вернулся, — говорит она, чувствуя, как начинает действовать «Собрил», и берет его за руку.

— Как хорошо, что я снова дома, — отвечает он, улыбаясь, и держит ее руку в своей ровно столько, сколько нужно, чтобы она убедилась в сказанном. Рассветный страх рассеялся, и с каждым куском цельнозернового хлеба Андреа все легче: поездка Каспера, Каспер и Андреа.

* * *

— Кстати, я ведь и вправду кое-кого встретил, — совершенно невзначай роняет Каспер, сидя перед телевизором. Андреа не может ни двинуться, ни вздохнуть. Чувствует, как бледнеет в такт выкрикам зрителей: «Давай, Рики, давай!» Ни малейшей возможности пошевелить губами, издать хоть звук. Звук, а не самый громкий в мире вопль. — Думаю, мы можем стать хорошими друзьями. Ее зовут Ирена.

Вот, вот, ВОТ!

— Ясно, — в голосе визгливые нотки, — и почему же ты не рассказал о ней сразу?

— Просто не пришло в голову. Было столько других впечатлений, а теперь так приятно снова быть дома с тобой, — произносит он с неестественной интонацией, пытаясь снова взять ее за руку, но неудачно; потом касается ее лица, стараясь приблизиться, как будто сейчас самое время для объятий и поцелуев.

— Ничего себе. Взять и забыть друга. Разве можно просто так забыть друга, а? Может быть, ты просто не решался рассказать о ней? — Сильная боль в животе, Андреа почти задыхается.

— Пожалуйста, успокойся. Просто было так много всего… Почему бы я не решался рассказать о ней?

Значит, все-таки было, все-таки было, все-таки, черт побери…

— Потому что между вами что-то произошло. У вас что-то было?

— Нет, Андреа.

— Но она твой друг?

— Мне очень нравилось говорить с ней, вот и все.

— Вот как. И все? Ты точно ничего не забыл? Вы даже не прикасались друг к другу?

— Мы обнимались.

Господибожемой, ну что он еще ЗАБЫЛ рассказать?

— Вот как, а еще?

— Что — еще?

— Еще, кроме того, что вы обнимались. Если уж ты забыл это, то, наверное, забыл и кое-что другое. Ты, похоже, не просыхал!

— Прекрати. Я же сказал, что ничего не было. — Снова подергивания в лице, его нервное «я», которое хочет исчезнуть.

— Может быть, ты что-то нарочно забыл?

— АНДРЕА! — Он снова смотрит на нее, вид у него оскорбленный, как будто оскорбили его.

— Я просто не понимаю, как можно ЗАБЫТЬ такую важную вещь.

— Это не было такой важной вещью, мы всего-навсего обнялись. — Он говорит сердито, и вот уже нет пути назад.

— Когда? Когда вы обнялись?

— Перед самым отъездом, кажется. — Теперь в его голосе слышится усталость.

— Кажется? То есть ты не уверен?

— Оооооо, Бооооже… — Она его совершенно измучила.

— То есть вы общались? И она очень расстроилась, что ты уехал, ведь так, Каспер?

— Андреа, пожалуйста, перестань! — Он вот-вот уйдет. Но Андреа уже ничего не слышит. Она видит: перед глазами мелькает образ за образом, а потом вдруг презрительный смех: конечно же, это проклятая Ирена смеется над Андреа! Ирена, которая варит колдовское зелье, чтобы отнять у нее Каспера.

Остался еще один очень неприятный вопрос:

— Она в тебя влюбилась?

— Не знаю, — тяжкий вздох. — Не думаю.

Почему — не думаю? Почему нельзя ответить четко и ясно хотя бы на один вопрос? На вопрос «А»: «Нет». На вопрос «Б»: «Ирена — чертова ведьма». На вопрос «В»: «Я считаю, что ей не место в нашей жизни». И вот Ирену ведут к кирпичной стене, ее черные волосы развеваются по ветру. Какая же она страшная: нос крючком, бородавки, желтые когти тянутся к Касперу. Выстрел в лоб. Ирена падает на гравий. Народ (то есть Андреа) ликует.

Ну и самый последний, самый-самый тяжелый вопрос:

— Вы и дальше будете общаться?

— Да, пожалуй, будем.

Она встает с дивана, выключает телевизор. «Давай, Рики, давай!» Сколько же в этом проклятом мире проблем, куда же от них деться? Две таблетки и в спальню — туда наконец-то пробралось солнце, поднявшись над крышами домов. Андреа закрывает за собой дверь, но он все равно понимает, что она плачет. Понимает, как больно, когда кто-то вторгается в твою жизнь и переворачивает ее с ног на голову.

* * *

Это воспоминания Каспера, которые Андреа украла. Красное небо и море, пирс, уходящий в бесконечность. Она видит две спины, две головы, тесно прижавшиеся друг к другу, тела — тайны. Они не знают, что Андреа их видит — на самом конце пирса, в тишине ночи. Это их ночь. Их тишина. Самое тяжкое воспоминание Андреа.

Каспер и Ирена. Ирена и Каспер.

Она записывает их имена парой. Они созвучны, как мясной соус и спагетти. Как пюре и сосиски.

Он больше не нужен Андреа. Он спит, потасканный и пьяный. В нем живо воспоминание об Ирене — ничего не поделаешь, но как противно! Она представляет себе, как он утыкается носом в волосы Ирены (такие благоухающие, блестящие), а та кладет руки ему на спину. Какая-то печаль. Наверное, большая печаль. Вопль из горла, из самого нутра: «НЕТ! Тебе нельзя ехать!»

«Но я должен».

«Нельзя, нельзя, я не хочу, не уезжай, пожалуйста!»

«Я должен ехать, меня ждет жена, я обязан вернуться!»

«А как же твои желания?»

«А желания я спрячу на самое дно. Надо уметь чем-то жертвовать».

«Но почему?»

Он просто уезжает, так и не дав ответа. По-прежнему чувствуя ее запах — даже сейчас, во сне.

Но сцена на пирсе — самая тяжкая.

Ничего не происходит. Они просто сидят. Рядом. Делятся друг с другом своими секретами — и даже если бы они заметили Андреа, то лишь рассмеялись бы, шаловливо толкая друг друга: никакого молчаливого участия. Пряди волос на лбу Ирены. Рука Каспера убирает их, чтобы смотреть ей в глаза.

«Она мой хороший друг. Я люблю тебя».

«Ты моя жена. А она пусть просто останется со мной».

Почему? Почему — вот вопрос на все ответы. А ответов нет. Таких, какими они должны быть: постижимые, непоколебимо истинные.

* * *

Когда звонит телефон, она слышит по голосу Каспера, что это Ирена. С Иреной его голос становится мягким, обволакивающим: такой нежный, такой подкупающий, — и Андреа пытается понять, где же настоящий Каспер: тот, что остается с ней, или тот, что достается Ирене. Что из этого — он? Когда он бывает самим собой? Андреа никогда не слышала, чтобы он говорил с ней так, как сейчас, обращаясь к Ирене. Это ужасно! Андреа и гонит прочь, и жадно вбирает в себя этот голос, эти тайны. Они как редкие бабочки: можно поймать руками, воткнуть в тельце иголку, подписать… но у нее не получается. Андреа слышит не все! Она кричит и хлопает дверями, кричит и хлопает, пока Каспер не прекращает мурлыкать. Он кладет трубку, но легче не становится. Он разочарованно смотрит на нее, а она — сплошное больное тело, слишком большое: ему не хватает места! Больное от черноты, от нечистот.

— Ну и?.. Как дела у Ирены?

— Не очень, — произносит он, отвернувшись, каким-то баюкающим слащавым голосом: сразу видно, что ему промыли мозги. — Ирене нелегко, — говорит он и смотрит в сторону, вдаль: он где-то далеко. КАК БУДТО АНДРЕА ЛЕГКО! Он рассказывает. Он что-то рассказывает, что-то безумное. Что Ирену изнасиловали — это же ужасно, Андреа становится стыдно, что она… Но потом он добавляет, что парень, который это сделал, — приятель Ирены, что она не может заявить на него в полицию, потому что вообще-то он неплохой человек.

— Ты что, не понимаешь, что это полный идиотизм? — шипит она в ответ, а Каспер все еще держит в руках белый телефон (из спальни), как будто Ирена по-прежнему там, как будто он обнимает ее.

Но он не замечает никакого идиотизма в словах Ирены. Никогда нельзя знать наверняка, что другие люди чувствуют в глубине души, считает он. Какие ужасы стоят у них перед глазами.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ее не знаешь.

— А ты знаешь?

— Она мой друг.

Проклятые бредни, проклятая девка! Андреа ничего не понимает, внутри одна мантра, пароль: «Лишь бы ее не было». Она застряла: ни туда, ни сюда, она ходит по кругу. Крутись, Андреа! Но Андреа не хочет. Она отказывается принимать этого нового человека, который вдруг поселился внутри у Каспера. Ее Каспера.

* * *

Андреа на кухне: ждет, когда Каспер положит трубку; они говорят уже целый час, и Андреа больше не в силах подслушивать, пытаться понять слова, обращенные не к ней. Она зажимает уши, закрывает глаза, видит перед собой Карла с собранными чемоданами на пороге. Видит, как Лувиса лежит на постели, уткнувшись в подушку. В те времена ее лица было так мало: только розовые губы и голубые тени для век. И еще спина и руки — собрать и вымыть посуду, принести сумки из магазина.

Андреа видит себя в будущем: жена моряка с длинными руками, широкой спиной, горестным взглядом. Каспер в дальних странах, вечно в пути. Скрипичные пальцы ищут новых приключений.

Сцена на пирсе — это не ее воспоминание. Внезапно появляется Ирена. Ирена — цвет его мыслей, как музыка, как путешествия, а Андреа — что-то серое и мрачное, она ковыряет его счастье острыми пальцами.

Неужели ты хочешь лишить его этого? Что же ты за похититель счастья? Андреа знала, что эта мысль возникнет. Ей нечего ответить. Только стыд и самобичевание. Страх и мысли о шоколаде. Ее злобные глаза, злобные уши все перевирают, злобный нос вынюхивает улики на одежде Каспера.

 

Черные ботинки — I

(1979)

Внизу, где стоит обувь, не хватает пары черных ботинок.

— Лувиса! — кричит Андреа. — Где Карл?

— Карл в Италии.

Голос у Лувисы странный.

— Долго он там будет? — кричит Андреа.

Вопрос остается без ответа.

Два месяца — это много, если ты чего-то ждешь. Если ждешь того, кто, возможно, никогда не вернется домой.

* * *

Теперь черные ботинки стоят внизу. Но все еще на коврике у двери, а не под батареей, среди остальных.

Они грязные. Раньше такого не было. Андреа надо спать, но она слышит голоса, слышит плач. Крадется на цыпочках, чтобы не спугнуть. В кухне два входа. Две двери. Обе закрыты. Но Андреа слышит, у какой двери Лувиса, и выбирает прямой путь. Теперь Лувиса плачет навзрыд. Андреа осторожно открывает дверь. На нее смотрит красными заплаканными глазами Лувиса, которая мгновение назад сидела, уткнувшись лицом в колени. Всхлипывания. Андреа не узнает это лицо.

— Андреа, тебе здесь сейчас не место.

Андреа бросается к ней, чтобы обнять, и вот Лувиса больше не плачет: в ту самую секунду, когда Андреа обнимает ее, Лувиса перестает плакать.

Андреа втискивает ладонь в руку Лувисы. Карл сидит с другой стороны стола, у него тоже красные глаза. Андреа крепко сжимает пальцы Лувисы, смотрит на Карла:

— Зачем ты расстроил Лувису?

Тоненький голосок. Она никого не хочет обижать.

Карл протягивает руку — очень странно, просто протягивает и больше ничего, убирает. Андреа крепко сжимает пальцы Лувисы, Лувиса отвечает тем же. Андреа не высвободиться, но она и не хочет. Карл встает, выходит из комнаты. Шумно зашнуровывает ботинки. Хлопает дверью. Лувиса отворачивает лицо Андреа от окна, мимо которого проходит Карл, но на улице и без того совершенно темно.

 

Черные ботинки — II

(лето 1995)

Небо почти нереально розовое. Каспер и Андреа на вечеринке. Они, как обычно, слишком много пьют; люди вокруг них смеются и поднимают бокалы; Андреа устала. Хихиканье и звон посуды, кто-то поет; она уже не слышит, что говорят, не слышит слов песни, во взгляде и мыслях — одно: завтра Каспер встречается с Иреной.

Они стоят на лестнице, она и Каспер. Он обнимает ее одной рукой, казалось бы, все хорошо, и кто-то еще ступенькой выше — какой-то общий знакомый, с которым Каспер все же знаком лучше. Каспер со всеми знаком лучше, чем Андреа (за исключением Янны, Каролины и Марлона). Андреа улыбается и старается казаться нормальной.

— Ну, что на выходных? — голос с лестницы. Она стоит чуть ниже, на ступеньку ниже Каспера, и знает, что на выходных, что завтра…

— Андреа, кажется, немного нервничает. — Каспер фальшиво улыбается, пытаясь прижать ее к себе, но внутри не щелчок, а взрыв, грохот и ни малейшего понятия, что произносят губы, а они произносят следующее:

— Да, Каспер завтра кое-кого трахнет.

Слова бьют в цель, Каспер уходит. Андреа стоит на лестнице, но тот, кто задал вопрос, не поднимает бокал, не поздравляет с удачным выпадом, даже не смотрит на нее — смотрит вслед Касперу, и вскоре Андреа остается одна. Все идут за Каспером, дружески похлопывают по плечу, стараясь утешить и смягчить удар, который нанесла Андреа… Ладно, Каспер пошутил. Но не все шутки смешные. Дело не только в юморе и вкусе, но и в душевном состоянии слушателя и его прошлом. Может быть, она тоже пошутила, только вот смеяться не может. Может закричать, но у нее нет сил; она бежит за утешающей толпой, опрокинув еще один «хот шот», чтобы усилить — что усилить? Небо нереально розовое, Каспера нигде нет, и она бежит и бежит, но не может догнать.

* * *

Утренний свет; Андреа забирается под одеяло к Касперу и видит рану, которую она нанесла накануне. Он переворачивается на спину, она выпутывается из одеяла и ползет на четвереньках на кухню. Марлон изумленно смотрит на нее и идет следом. Яркий свет попадает в глаза, и Андреа чувствует рану как свою собственную. Вернуться в постель невозможно. Можно только ждать и стыдиться. Думать: «Это просто невозможно, что же мы делаем друг с другом — только раним и бьем».

— Я подумал, Андреа… не знаю… — Каспер у нее за спиной, в этом проклятом ярком свете. — Мне кажется, я должен уйти от тебя… так не может дальше продолжаться.

Он идет к двери. Андреа стоит неподвижно со слезами на глазах и банкой кофе в руке.

Его черные ботинки стоят в прихожей рядом с ее парой, пятками к каблукам Андреа. Когда они только начали жить вместе, их зубные щетки всегда лежали рядом, совсем близко. Щетка к щетке — почти переплетаясь, несмотря на несгибаемость. Когда он стал небрежно класть свою как попало, иногда даже отвернув щетиной в сторону от щетки Андреа, она поняла: что-то не так, что-то безвозвратно потеряно. То же самое чувство возникает, когда взгляд падает на ботинки.

Он обувается и выходит.

Кофе пыхтит: «А КАК ЖЕ ЗАВТРАК?» Андреа плачет, звонит Лувисе:

— Что мне делать? Я не могу, мне же нельзя его терять!

— Андреа, а ты уверена, что тебе нужен именно он? Тебе нужен человек, который может по-настоящему заботиться о тебе.

Ботинки возвращаются, Андреа с плачем бросается навстречу. Каспер обнимает ее за плечи. Пристально смотрит в глаза, из которых изливаются потоки слез.

— Если это будет продолжаться, — произносит он, — если так будет продолжаться, мне придется… нам будет очень тяжело, Андреа, нам обоим…

Если это будет продолжаться, если ты будешь продолжать… быть таким… невыносимым.

Если Андреа будет продолжать.

Они решили все забыть, и Каспер насвистывает, принимая душ. В углу кровати Андреа, она пытается понять, как ей себя вести, чтобы Каспер не…

Она обнимает Лукового Медвежонка, а слезы все текут. У Андреа собачий взгляд, который Касперу нельзя видеть. Больше никогда, ни за что.

Андреа хочет понять, когда же она стала не такой, как надо. Может быть, она все время была не такой, может быть, перед глазами у Каспера была любовь, а вовсе не она сама. Куда же делась твоя любовь, Каспер, когда ты разглядел Андреа?

Как хорошо было бы вылезти из этой двуспальной кровати, выйти в холл, надеть прогулочные ботинки… и просто идти. Не думая о пути, о цели, о доме. Не думая, что «пора обратно». Но Андреа уже пробовала и знает, чем это закончится. Она встанет и будет стоять, до смерти напуганная, с дрожащими губами, ожидая, что кто-нибудь придет и заберет ее. Как дерзко и своевольно она начинает путь, и как невыносимо все становится потом! Совсем одна. Так нельзя. Что может быть хуже?

Каспер насвистывает все громче. Время на стене и на запястье идет. Приближается к четырнадцати ноль-ноль. После время остановится. После двух Ирена остановит время, чтобы лето не заканчивалось. «Это пламя будет вечным», — декламирует сучка Ирена и берет Каспера за руку. У нее ровный загар и платье в блестках, которые слепят Андреа солнечными зайчиками.

Так и бывает в жизни: хочется того, чего у тебя нет. Так и бывает в жизни: всегда хочется большего, ибо что же будет, если перестать хотеть? Андреа не желает думать об этом, она прижимает к себе Лукового Медвежонка, и плач на минуту прекращается, глубокие вздохи заглушают тикающий в горле комок. «Жизнь, — думает она, — это длинная череда утрат, которые приходится оплакивать до конца дней». Теперь она почти не объедается, чтобы потом вызвать рвоту, но в остальном все стало только хуже. Кое-что оказалось посложнее, чем засунуть два пальца в рот. Каспер уже не насвистывает, а поет, как же долго он принимает душ! Андреа неприятно его желание быть чистым и приятно пахнуть.

— Ты беспокоишься, Андреа? — спросил он недавно. Вероломный гад с улыбкой на вычищенных щеткой губах (чтобы избавиться от вкуса Андреа).

— Нет, зачем мне беспокоиться? Разве есть о чем? — Нет сил беспокоиться. Это излишне. Андреа — это излишне. Для Каспера это слишком.

Неразборчивое пение Каспера в ванной, и она могла бы уйти, не говоря ни слова, а он сидел бы и думал — чем дальше, тем больше. Но Андреа пугают мозоли, голод и необходимость справлять нужду. Бедный Марлон, он же не может без нее. Нет уж, лучше сделать так, чтобы ушел Каспер. Он ведь уже уходил, только на этот раз пусть уйдет надолго и не скучает по дому. Это же очень просто. Андреа ничего не стоит прогнать его. Она крепко обнимает Лукового Медвежонка. Сжимает веки, из-под которых катятся слезы. Хочется крикнуть Касперу: «Какой мне быть, как мне вести себя, чтобы ты не ушел от меня?»

Хочется крикнуть ему: «Не хочу, не могу быть!»

Крикнуть Касперу: «Почему ты не уйдешь и не оставишь меня в покое… как есть?»

Крикнуть: «УХОДИ!»

Он стоит перед своим отражением в зеркале и бреется. Она стоит у него за спиной и пытается увидеть в нем дурного человека. Андреа нужно право на ненависть, на злость. Но Каспер не позволяет. Он не такой. Он свежевыбритый, свежевымытый. Он теперь так вежливо разговаривает, не вертится на стуле, не грызет ногти. Иногда его почти не узнать. Он движется так, будто ему и в самом деле нравится двигаться, а она то и дело шумит и гремит, плетется за ним по пятам и ворчит, как собака, — так ей кажется. Злоба Андреа — единственный выход, но как отпереть эту дверь, никому не причинив вреда, когда кажется, что один и тот же путь ведет и на свободу, и в заточение?

Внезапно на часах без четверти, и он — будто не знал, будто не высчитывал время на дорогу до вокзала! — смотрит на часы и восклицает: «Ой!» И так же внезапно — поцелуй на прощание, и его ботинки бесследно исчезают. И никаких доказательств того, что он только что был здесь, кроме слишком приятного аромата лосьона после бритья.

Все было спланировано заранее: время и место. Поздно что-то менять, Андреа, какой бы ни был у тебя страдальческий вид.

На часах почти два, без одной минуты, и пусть он говорит, что любит Андреа, а не Ирену! Она же знает, она понимает…

— Может быть, я вернусь поздно, — говорит он, и ей хочется, чтобы Ирена была невыносимо скучной. Чтобы он вернулся домой и больше никогда не захотел с ней встречаться. Чтобы оказалось, что в Эстонии он все видел не так, опьяненный и одурманенный.

Но Андреа знает, что так не случится, что все было иначе.

— Ирена? Да, она приятная… Красивая? Нет, не сказал бы, но в ней есть что-то… особенное. Не могу объяснить.

Между ними какая-то тайна. Они познакомились на гастролях, Андреа с ними не было. Они говорят по телефону, и Каспер смеется. Эхо его смеха. Такая редкость. Диковинная птица, которую дано слышать только Ирене. Он и сейчас смеется этим смехом: они сидят в летнем кафе «Думбрун», близко-близко, сдвинув чашки. Может быть, касаются друг друга. Может быть, в эту минуту он краснеет.

Суббота тянется бесконечно. Андреа решает, что завтра снова поедет в Столицу, и как бы Каспер ни просился, его она с собой не возьмет. Он звонит из «О’Коннорс», и Андреа отвечает, что у нее все хорошо. Она говорит, что у нее есть занятия поинтереснее, чем думать о них. Затем, не в силах слышать смех на заднем плане, звон бокалов и вилок, сообщает, что ей пора. «У меня важные дела, понимаешь? Жду интересного звонка. Собираюсь в магазин за продуктами, но буду не объедаться, а НАСЛАЖДАТЬСЯ. Понимаешь, Каспер, я жду того, чего нет, и потому у меня нет времени ждать тебя».

Андреа убивает его голос. И Ирену убивает — гр-р-р! — мысленно.

Он приходит домой, и, конечно же, ничего не произошло: «Мы ведь просто друзья». Смени пластинку! Скажи что-нибудь другое, скажи правду!

— Ты ведь знаешь, что тебе не о чем беспокоиться. — Он целует ее в лоб. — Какая же ты глупая, Андреа.

Но глупая Андреа все равно беспокоится. Выспрашивает, задает слишком много вопросов, пока Каспер не отпускает ее руку со вздохом, не перестает гладить по щеке. Отворачивается со странным выражением лица.

— Прости, Каспер.

— Ничего, — говорит он пустым, ровным голосом, не глядя на нее.

— Я… я не имела в виду ничего плохого!

— Я же сказал, все в порядке.

Затем упорная борьба с комком в горле, который — наконец-то! — взрывается, и уж тогда с Андреа не управиться.

 

Марка зубной пасты

Лето вовсе не короткое, дождя нет. Неподалеку раздается сигнальная мелодия машины с мороженым. У Андреа нет аппетита. Она стоит за желтой занавеской, ждет скрипучего велосипеда. Совершенно особенного велосипеда Каспера. Синего с широкими шинами. И пока она ждет, лета остается все меньше.

Она испекла хлеб. Запах фенхеля наполнил квартиру, смешиваясь с запахом свежевыстиранного белья и лимонного «Аякса». В спальне по всему полу разбросаны листы бумаги. Черные буквы образуют бессвязный узор. Стоя у окна, Андреа не может различить ни единого слова, но чувствует мимолетную радость: это ее слова! И тут же пугается: а вдруг их никто никогда не прочитает? Вдруг они навсегда останутся непрочитанными словами, которые можно раздавить, шагая по комнате? Какой смысл в словах, которые не видно и не слышно? В ожидании уходит время. Пока желтая занавеска скрывает Андреа, никто ее не увидит.

На секретере лежит список дел, которыми надо заняться. Большие витиеватые буквы. Андреа вычеркивает то, что ей делать не хочется, — и вот ничего не остается. Андреа за занавеской хочется (новый список):

1) дом у моря;

2) уборщицу;

3) зубную пасту, после которой не тянет на сладкое;

4) платье, которое радует всех своим цветом;

5) вечеринку, которая удастся, как бы Андреа ни выглядела;

6) тело, собственное, которое никогда не растолстеет;

7) поездку в «Дисней Уорлд»;

8) Карла с кольцами дыма;

9) голос позвонче и слова почетче;

10) Каспера, который никогда ее не разлюбит.

Кстати, а где Каспер? В каком-то ресторане, с каким-то другом. Сказал, что старый школьный приятель — но почему бы ему не встретиться тайком с Иреной? Даже не тайком. Конечно, если бы Андреа вдруг вышла из дома, села бы невзначай на велосипед и совершенно случайно поехала в город, по дороге заглядывая во все пабы, а там обнаружила Каспера, грызущего орешки с чилийским перцем в компании Ирены, то его возмущение было бы вполне обосновано: «Как можно требовать от меня честности, если ты со своей паранойей уже и шпионить начала?»

«Но вы же здесь сидите, я имею право… ты же сказал…»

«Но я ведь не могу говорить правду, пойми, когда ты так поступаешь!»

«Что? Я не понимаю!»

«Нет, ты ничего не понимаешь, что бы я ни говорил. Я говорю тебе: „Я тебя люблю“, но ты даже этих простых слов не можешь понять!»

И ей пришлось бы — ноги заставили бы ее — идти домой. И по возвращении она, несомненно, приняла бы пару таблеток, чтобы овладеть ситуацией и не стать совсем несносной, как только он вернется — далеко за полночь, со вкусом чилийского перца на языке.

«Вообще-то следовало бы побольше двигаться, — думает Андреа, — есть побольше моркови, пересадить цветы, отправить кому-нибудь открытку. Позвонить Янне, Каролине, дорисовать картину, собрать с пола бумаги, вычистить кастрюли, купить лекарство для желудка». Но она запуталась в желтой занавеске, и теперь ей придется стоять здесь, окутанной желтой тканью, пока не вернется Каспер и не разрежет материю, выпустив Андреа на свободу. Она к тому времени проголодается и ослабеет, хлеб в горящей печке почернеет, и он бросится тушить (но сначала освободит Андреа!), он скажет: «Моя бедная, любимая!» — и отнесет ее на кровать, и станет целовать ее больные ступни. Может быть, они даже займутся любовью, не закрывая балконную дверь, чтобы все было слышно соседям.

Звяканье велосипедной цепи, Андреа закрывает глаза в надежде. Потом слегка наклоняется вперед и видит самого обычного папу с портфелем под мышкой. Он машет рукой, она машет в ответ, хотя совершенно ясно, что он машет не ей! Он, разумеется, машет самой обычной маме и самой обычной дочке этажом ниже.

Недавно звонила Лувиса. Она спросила, в достаточном ли количестве Андреа принимает витамины. Обычный мамин вопрос. Андреа не может придумать обычного папиного вопроса. Она совершенно самостоятельно выпутывается и идет на кухню: открывает холодильник, наверное, пятый раз за последний час. Масло и жирный сыр для Каспера. Легкий сыр и обезжиренное молоко для Андреа. И еще морковь. Моркови ей не хочется. Никогда не хочется моркови. Открывает буфет и берет горсть мюсли. Если почистить зубы, сладкого хочется не так сильно. Об этом писали в одной газете, но не указали марку зубной пасты. Марка зубной пасты. Андреа пробовала разные, но ей все равно хочется шоколада. Хочется таблеток, но не хочется их хотеть.

Когда Каспер уехал, Андреа купила в магазине большой красный цветок. Красивый красный цветок — она не знает, как он называется. Она хочет полюбить быть дома наедине с собой. С собой в повседневности. Повседневность: все дни. Означает ли это, что все дни похожи друг на друга? Каждый день — повторение предыдущего.

В коттедже повседневностью было мытье посуды, хлопья на завтрак, Лувиса на кухне, Карл на розовом диване после работы, Лувиса с пылесосом, огибающим ноги на полу. Или — пустота на диване и открытка из Дальних Стран на кухонном столе — слова, почти невидимые в обилии еды. Подъем рано утром, Лувиса с вечера красиво накрывает стол для Андреа и Лины-Саги — сиреневые подтарельники, розовые ложки, салфетки в тон. От всего этого становится тепло в животе и хочется как можно дольше сидеть за столом — пусть завтрак никогда не кончается! Иногда на столе вообще ничего нет, он совершенно пуст: красиво накрыть для себя самой не получается, в теле возникает не приятное тепло, а какое-то отчаяние. Тарелка, ложка, стакан — не хочется. Совсем не хочется есть. Потом длинные школьные коридоры: рыжие кирпичные стены, твердые блестящие шкафы — иди и читай, что они написали на этот раз. Не хочется приближаться, не хочется видеть свой собственный бледно-желтый шкаф, а на нем — мерзкие слова. Но в конце концов приходится дрожащими руками вставлять ключ в замок, слыша хихиканье за спиной.

Андреа почти всегда подходит к шкафам первой, чтобы не открывать свой под чужими взглядами, а может быть, даже успеть стереть или смыть, пока никто не пришел. С другой стороны, вовсе не хочется сидеть потом и ждать, поэтому она идет в туалет, а если прийти совсем рано, то не будет даже подножек. «Ну и уродина! Ну ты и тошнотная, Андреа!» А потом — одна за парту, стирательная резинка в затылок, приглушенное хихиканье — и тишина.

Это и есть повседневность плюс картошка, от которой Андреа рвет, и большие прекрасные шоколадки, как только — наконец-то! — заканчиваются уроки, и Лувиса снова красиво накрыла на стол и, может быть, даже украсила цветами. Андреа идет к коттеджу напротив, где живет Хельга, звонит в дверь; открывает папа Хельги, у него грустный вид, — добрый папа, он всегда дома, — и говорит, что Хельга отправилась в Вальхов. Хельга часто ездит в Вальхов, к крутым девчонкам, и даже не предлагает Андреа поехать с ней.

* * *

— Мы идем вечером в кино, Андреа, хочешь с нами?

Попытка скрыть радость, которая бурлит внутри и хочет вырваться наружу, пульсирует на губах, шумит в ушах.

— Да, хочу.

Спустя час Хельга звонит в дверь:

— Слушай, мы не поместимся в машине. Тебе с нами нельзя.

Попытка скрыть плач, который сдавливает горло, — «Мама, мне трудно дышать», — улыбка поверх слез, и раз за разом: «Это неважно, это совсем неважно, что я не… мне плевать!»

— Ну ладно.

Сразу к Лувисе, чтобы кто-нибудь был рядом: чтобы кто-нибудь сделал горячий шоколад, хотя настоящий горячий шоколад умеет варить только Карл. Когда смешивают какао и сахар, потом горячее молоко и сверху сливки. Такой шоколад делает Карл. Лувиса же добавляет готовый порошок в молоко, намазывает пшеничные хлебцы маслом, сверху кладет толстые куски печеночного паштета или сыра с большими дырками.

— Где Карл?

Лувиса показывает открытку на столе.

— Это же он на открытке! — восклицает Андреа.

Лувиса не отвечает. Она чистит раковину. Андреа смотрит на Карла. Он поднимает автомобиль одной рукой, борода у него длиннее, чем Андреа помнит.

— Это ненастоящая фотография, — объясняет Лувиса, как будто Андреа не понимает. Она переворачивает открытку и читает: у него все хорошо, и им тоже всего хорошего. Андреа откусывает большие куски хлеба: так вкусно! Это, пожалуй, лучшие минуты за весь день. Перед подписью — «обнимаю». И неровно выведенное сердечко.

* * *

Каждый день. Жить с таким красавцем, как Каспер.

Каспер обнимает ее при свете телеэкрана. Каспер — мужчина, о котором можно только мечтать. Она и не думала, что у нее когда-нибудь будет такой, в те времена, когда ее мечты были реальны, но не реалистичны. Стоило ей закрыть глаза, как на крыльце коттеджа появлялся крутой парень и уводил ее с собой. Нет, она бы ни минуты не сомневалась, успела бы только попрощаться. Лувиса, конечно, заплакала бы, а Андреа — нет, не пролила бы ни слезинки. Ведь он покажет ей лучшее, — любовь.

Оранжевый телефон в гостиной звонит, она поднимает трубку.

— Привет, Андреа, это я, просто хотел сказать, что люблю тебя.

Не слышать слов Каспера. Слышать лишь, как у него заплетается язык. Это означает, что он пьян, а «пьян» означает: не владеет собой, а «не владеет собой» означает: может произойти все что угодно, может быть, уже произошло.

— Ты встретил другую?

Знать, когда это прозвучит, и не уметь взять слова обратно — Андреа, грань близко, а за этой гранью он не выдерживает: «Прости!» Вечное слово. Слово-пластырь. Но кровь все равно идет.

Каспер уже бросил трубку.

 

Как Андреа заполняет пространство

У некоторых людей внутри много пространства. Способность во всем видеть красивое. Андреа старается, но у нее внутри слишком тесно, у нее слишком узкий, слишком темный взгляд. Как увидеть малое, если все вокруг такое безумно большое? Оно не умещается внутри.

Каспер называет ее (боже мой!) сильной и крутой. Вот Ирена — маленькая и хрупкая, ее Каспер утешает и защищает. Он снова говорит с ней по телефону омерзительно мягким голосом. Андреа вываливается из гамака, ударяется копчиком, кричит: «А-а-ай!» Но Каспер не прибегает, чтобы помочь ей подняться и утешить. Он кричит: «Как ты?» — прижимая трубку к груди, так что Ирена слышит, как бьется его сердце.

Андреа не отвечает. Поднимается, наполняясь протестом против всего. В основном против Ирены. Вы же обнялись, прежде чем ты уехал. Вы и сейчас обнимаетесь своими сахарными голосами. Ты что, не понимаешь, что она тебя любит?

Однажды она нашла письмо от Ирены. Украдкой, настороженно прочитала его. Читала снова и снова проклятые слова, бессвязные, как код, который невозможно расшифровать. Там было про ветер и про человека с собакой. Она же художник, Андреа! Она странная и необычная, не то что ты со своей честностью и душой нараспашку! Хорошо, а запутывать, нагромождать, ускользать — это что, красиво? Разве не глупо скрывать важное молчанием, украшенным словами? Андреа не пробраться сквозь слова Ирены, они предназначены не ей. Это слова-для-Каспера: он-то наверняка их понимает и восхищается, что Ирена отваживается писать так… как — так? И чужой голос Каспера в спальне — это тоже код. Андреа подбирается к нему (хоть и знает, что когда он говорит по телефону и старается сосредоточиться, так делать нельзя). Она целует его в шею, в ухо (то, что не занято Иреной), гладит его между ног.

— Андреа, прекрати.

Андреа прекращает. Она лежит рядом, и протест внутри все растет и растет, пока рука вдруг не выхватывает у Каспера трубку и не кладет ее на место. После чего рука возвращается, и Андреа лежит как ни в чем не бывало. Может закричать. Если он что-нибудь скажет, она закричит:

— ЧТО ТЫ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ДЕЛАЕШЬ?

И Андреа кричит. И на этот вопрос нет ответа.

 

Разорванное

Снова пора, час настал — ну пожалуйста, не надо.

Каспер принимает душ, красиво напевает, хочет приятно пахнуть, в голове у него Ирена. Андреа за дверью. Она всегда за дверью. Такое у нее чувство. Может быть, так и должно быть. Каспер жужжит электробритвой, затем открывает дверь, а там — Андреа.

Поцелуй в щеку, в губы.

— Ничего, что я еду?

— Конечно, само собой.

— Вернусь поздно.

— Во сколько примерно?

— Не так уж поздно, слишком поздно не хочется.

— Может быть, ты вообще сегодня не вернешься?

— Но я же сказал…

— Но ты НЕ ОБЕЩАЛ.

— Обещаю.

Нервный тик на лице. Он нечасто проявляется. Но вот сейчас… Андреа протягивает руку и касается его лица.

И Каспер уходит.

И может быть, никогда не вернется.

У Андреа в руках телефонная трубка, в ней Лувиса.

— Почему он оставляет тебя одну, Андреа, раз за разом?

— Зачем ты так говоришь? Он не оставляет меня, он просто уходит на время, встречается с Иреной.

— Вот именно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего, совсем ничего. Тебе нельзя волноваться. Успокойся и не переживай.

Таблетки.

Беспокойство в воздухе, в кофе, в животе.

Громкая музыка и вечное ожидание. Бродить по квартире, чувствуя шаги Лувисы в своих ногах. Чувствовать, как плачут стены. Чувствовать. И все равно не уметь ничего изменить.

Лувиса в красном доме на Бьеркгатан, 64, в доме Софии и Арвида.

Вот как все было.

Лувиса бродит по ночам в большом доме, ей, конечно же, не уснуть, она ждет, она ждет, когда кто-нибудь примет решение. Это худшее из всех ожиданий. Может быть, тебе предпочтут другую, но в любом случае жизнь уже не та: ненадежная, жуткая. Лувиса кажется себе необычно сильной и красивой. Чувствует, что находится на пороге чего-то нового: может быть, совсем скоро она останется одна. Лувиса знает, что не сможет жить одна. И с другой стороны, знает, что выбора не будет, что у нее есть дочери. ДА! У нее есть дети, которые ее любят и не оставят. Он может бросать ее сколько угодно, он уже бросал ее, но у нее есть дети, с которыми, для которых, в которых она будет жить.

Когда же зазвонит телефон? Когда же звонок раздастся эхом между стен, словно плач (кто же это плачет)? Когда Карл решится?

Все выходит не так. Заболевает Лина-Сага. Заболевает так, что Лувисе приходится ехать с ней в больницу, а Андреа отправляют обратно в дом у озера, к Карлу, который все еще не принял нужного решения. Обкусанные ногти. И Андреа, которой он нужен. Доводилось ли ему раньше чувствовать, что он кому-то нужен?

Девочке Андреа пять лет. Она ничего не знает. Ничего не помнит. Кое-что Андреа рассказали, остальное она додумала. Все то же чувство (какое чувство?) восемнадцать лет спустя, в другом доме, где Андреа бродит и грызет ногти. Надо что-нибудь СДЕЛАТЬ. Нарисовать картину, написать стихотворение, как обычно, и показать Касперу, когда он вернется домой, что у нее есть собственная жизнь.

У меня есть своя жизнь, Каспер, вне всякого сомнения. Ты думал, мой мир состоит из одного тебя, из нас? Ха! Ты что, дурак? Да у меня суперсобственная жизнь, я прекрасно обойдусь без тебя, если ты меня бросишь.

Сварить еще кофе. Заглушить голод. Легче всего и вкуснее всего есть, когда Каспер с ней на кухне. Обнимает всепозволяющим взглядом. И тогда Андреа может смеяться. А сейчас?

Нет, смеяться в одиночку — зачем? Никто же не слышит. Громкая музыка становится еще громче, и ей хочется подпевать. Хочется подпевать Боуи: «OH NO LOVE YOU’RE NOT ALONE». Но голоса нет.

* * *

Карл протягивает руки к девочке Андреа, и она забирается к нему, на мгновение, но все-таки. Внутри у Карла что-то вроде счастья.

Уложить дочь в постель. А потом сидеть в кресле, курить сигару, пить виски в тишине и покое и думать. Знать, что ты кому-то нужен, знать, что любишь. Знать, что все может закончиться. Со страхом осознавать, что любишь, что должен любить. Карл гасит окурок. Оглядывает комнату, будто впервые видит. Допивает, идет на кухню, наливает еще. Здесь не хватает Лувисы. Что-то вроде тоски, совершенно бессловесной. Лишь на мгновение протянутые руки. Ведь он знает, кто он, что он сделал, чем все могло закончиться. Карл ходит из комнаты в комнату, пытаясь осознать, что это и его комнаты тоже! Трогает мебель, стены, пьет, наливает еще. Он совершил такое страшное предательство, что слово «прощение» здесь звучит смешно и нелепо. Знать и стараться забыть. Чувство стыда. И не иметь права приблизиться настолько, насколько хочется. Насколько нужно. Ощущать, что не достоин того, что ему нужно.

Думать о простом, лечь спать, проснуться, приготовить завтрак, разбудить дочь, поставить пластинку с классикой и на этом остановиться. Лувиса возвращается домой с Линой-Сагой, а он уже принял решение, но никто не ликует, никто не говорит: «Добро пожаловать домой!» Впрочем, решение есть решение. Знать, что в нем нуждаются и что на свете нет ничего хуже предательства.

— Ты почистила зубы, Андреа? Поиграем во что-нибудь? Что хочешь на обед?

Простые вопросы. Но губы все равно дрожат. Не виднеется ли в ее глазах ненависть? Или она все-таки улыбается? Да, она улыбается и отвечает: «Конечно. Спагетти с мясным соусом».

* * *

Мясной соус из банки и спагетти. Каспер и Ирена.

Андреа возвращается поздно. Каспер, должно быть, уже дома.

Но его нет.

Второй час ночи, а КАСПЕРА ВСЕ ЕЩЕ НЕТ ДОМА!

Его голос на автоответчике говорит: «Это, наверное, ужасно глупо… — боже мой, как можно начинать с таких слов! — но я опоздал на последний поезд, тут была куча проблем — я уже отправился на вокзал, как вдруг оказалось, что Ирена забыла дома ключ, и мне пришлось вернуться и влезть в окно — все в порядке, но все так глупо, я знаю, что обещал, что для тебя это важно, но теперь уже все как есть. Я опоздал на поезд. Переночую у Ирены. Вернусь домой завтра, как только получится. Я тебя люблю!»

Невозможно поверить. Мягко говоря, непросто. Слишком много слов, слишком странных. Лезть на стену, спасать над пропастью во ржи, но не Андреа спасать, а Ирену — бедную маленькую, ужасную проклятую Ирену, которая все это подстроила! И Андреа набирает номер Ирены: сигнал за сигналом, — но никто не поднимает трубку!

Они трахаются — ну конечно, они трахаются или только что кончили, и Касперу стыдно, или они лежат вдвоем, пьяные, голые, и слушают, как звонит телефон. Лежат, обнявшись, и слушают звонок телефона (который плачет между стен!), телефон совершенно не вписывается в их страсть, они же понимают, что это зануда Андреа. Каспер говорит: «Не отвечай, неохота говорить с ней», — и улыбается Ирене, смахивая со лба потные пряди волос. Ирена смеется. Как она может, черт побери? Как можно смеяться, растоптав Андреа?

Но Андреа никто, она кричит автоответчику Ирены — пожалуйста, трахайтесь, раз вам наплевать на меня, черт возьми, Каспер, как ты можешь? Потом снова слушает их общий автоответчик. Пьяный голос Каспера, который пытается говорить трезво, но она все слышит, она отчетливо слышит ложь! ВОТ ЧЕРТ!

Ночное бдение окончено. Утомительно, конечно, но Андреа принимает несколько таблеток, снимает фотографии Каспера со стены в кабинете: фото Каспера и Каспер с Андреа — и режет их, все десять, в постели, в прихожей, разбрасывая обрезки так, чтобы их лица не лежали рядом, чтобы его тело было разрезано на части, а части не соприкасались друг с другом. Свадебные фотографии. Их проклятые счастливые улыбки. ТАМ — ВИДНО. А больше нигде. Никогда.

Она угасает.

Наутро просыпается довольно рано, самое позднее в десять, и думает, что Каспер в квартире, что он спешил домой: ухватиться хотя бы за это. ХА! И снова номер Ирены. И на этот раз она сама берет трубку. Впервые ее голос Андреа на ухо. Низкий, почти шепот — это, наверное, и есть «чувственный» голос, который хочется слышать снова и снова?

— Привет, Андреа. Как хорошо, что ты звонишь.

— ДА, ПРИВЕТ-ПРИВЕТ! — кричит Андреа со слезами. — Как ХОРОШО, что ты наконец-то взяла трубку.

— Каспер только что уехал. Так что скоро он будет дома, с тобой.

— АХ ВОТ КАК! Ну так СКАЖИ ЧТО-нибудь, что произошло?

— Мы спали. Мы крепко спали, когда ты позвонила. Он любит тебя. Скоро он приедет домой, к тебе. Разве это не замечательно?

Что же это за мерзкий такой человек, эта жуткая Ирена? Он любит тебя. «Любить» — это слово, и даже если чувство… то стоит только напиться, стоит забыться, да еще если рядом кто-то гораздо интереснее, какая-нибудь настоящая художница по имени Ирена, которая ничего от тебя не требует…

— ГОСПОДИБОЖЕМОЙ, ты что, не можешь рассказать, что произошло?

— Каспер же рассказал про ключ, да, я, конечно, растяпа, но он такой добрый, твой супруг, он помог мне, а потом лег спать тут на матрасе…

— Но вы переспали друг с другом?

— Нет. Он любит. Тебя. — «Ну и занудство, это же всего лишь слова, я уже ничему не верю!»

— А ты, ты влюблена в Каспера?

Слишком долгое молчание, сомнение.

— Хм, — произносит Ирена, — об этом я не задумывалась. Но надеюсь, что нет.

Лувиса в телефонной трубке:

— Надо верить словам.

— Почему?

— Потому что больше у тебя ничего нет. Слова — и больше ничего. Остального ты не знаешь и, может быть, не узнаешь никогда. Настоящую правду.

Ирена надеется, что не влюблена в Каспера. Андреа ждет и плачет в постели, среди искромсанных тел Каспера и Андреа. Да, ничему нельзя верить, кроме слов и того, что видишь собственными глазами. Но Андреа нужно знать больше. Нужно уметь быть так близко, чтобы знать всегда. Что правда, а что нет.

Запыхавшийся Каспер в спальне:

— Ты должна мне верить, Андреа.

— Не знаю, могу ли.

— Ничего не произошло! Я хотел вернуться домой, как и обещал. Мне так жаль, что я нарушил обещание, но Ирена и в самом деле забыла дома ключ и…

— Она что, не могла сама с этим разобраться? Тебе обязательно надо было ей помогать?

— Но я хотел помочь ей, она же мой друг, боже мой.

— А вернуться ко мне, БОЖЕ МОЙ, ты не хотел?

Каспер опускается на кровать, ворошит обрезки фотографий.

— Андреа, пожалуйста, верь мне.

У него очень грустные глаза.

— Почему я должна верить?

— Потому что я люблю тебя, потому что не хочу терять тебя — и вообще, что ты хочешь? Чтобы мы расстались?

И в это мгновение, когда звучит это слово, она снова понимает: выбора нет. Потому что они не могут расстаться. Она должна любить его до самой смерти. Потому что иначе ей не жить.

— Нет, Каспер! — бросается на шею. — Нет, я хочу, чтобы мы никогда не расставались. Я так тебя люблю, но я боюсь.

— Я никогда тебя не оставлю, никогда и ни за что, — улыбается Каспер, целуя ее в щеку.

Долго сидеть, обнявшись, слипшись ртами, языками, не желая отпускать. Но отпустить.

Андреа рядом с Каспером в их общей постели.

— Прости, что я так с фотографиями.

— Можно сделать новые.

— И все-таки это печальное зрелище.

Он собирает обрезки, те, что безнадежно испорчены, он выбрасывает. Осторожно, вовсе не небрежно. Находит свадебную фотографию, разорванную пополам. Посередине, между Каспером и Андреа. Приносит скотч, склеивает. Склеивает, улыбаясь.

— Вот так, — произносит он.

Разрыв все-таки заметен. Но вслух она говорит другое:

— Здесь видно, что мы вместе.

— Да, мы вместе. Прости, Андреа, что я не пришел вчера домой.

— Все в порядке. Хорошо, что ты дома.

Держать руку Каспера, крепко сжимая — но не слишком крепко. Держать в руках фотографию, видеть улыбки, видеть, какие они красивые вместе и что они на самом деле счастливы, видеть разрыв.

 

Андреа сама завязывает шнурки

Склеенная свадебная фотография на стене. Сердитая Андреа. Не знает, что надеть, все не то: она выглядит толстой, вещи слишком скучные, слишком тесные, слишком большие — это не она. Они просто собрались в город — и все-таки… Ни одна вещь не подходит к ее голове, голой голове — голове без волос. Да, Андреа побрилась наголо.

Каспер сказал, что это будет круто. Андреа решила, что никогда в жизни, но вот однажды вечером, когда Каспер был на репетиции, ей стало скучно и она достала бритву.

Когда она посмотрела на себя в зеркало, голова была местами голой, а местами торчали длинные пряди. Каспер вернулся очень вовремя и обнаружил свою деформированную супругу сидящей на крышке унитаза и безутешно рыдающей. Разумеется, он ей помог. Сбрил остатки.

— Очень красиво, правда… Послушай…

Она попыталась улыбнуться, но, увидев свое отражение — голова совершенно голая, — заплакала снова. Как бы Каспер ни уговаривал ее. Как бы ни хотелось ей считать, что внешность не имеет особого значения. Вот сейчас они всего-навсего собрались в город. Собрались держаться за руки у всех на глазах. Быть красивой, крутой парой, показывать всему миру любовь. Но все гораздо сложнее, когда голова без волос: тело неуклюже большое, нечем прикрыть пылающие щеки, грустные глаза, сердитый рот.

— Милая, ты потрясающе выглядишь. Какая разница, что ты наденешь? Тебе идет все.

— Но дело в том, кто я такая. — Она чувствует, как дрожит нижняя губа. — Важно выбрать правильную одежду.

— Ты все та же Андреа, что бы ты ни надела.

Он вздыхает, хочет идти. Сам он всегда носит одно и то же: рваные джинсы, куртка с капюшоном, а иногда целые джинсы и рваный джемпер. Иногда сверху пиджак. Андреа примеряет еще одну вещь — слишком облегает, грудь кажется гигантской. Она падает в ворох одежды, плачет. Какой же нелепой можно выглядеть в собственных глазах…

* * *

Бывает, что тебе пять лет и ты стоишь в холле дома у озера, на дворе зима, и очень важно, чтобы у тебя была теплая одежда, защита от стужи. Девочке Андреа хочется уметь самостоятельно одеваться, зашнуровывать утепленные ботинки, но у нее не получается. Она путается, внутри растет раздражение, поднимается злостью к горлу: сердитый детский звук — звук, который она хочет сдержать, но и это у нее не получается…

— Подожди. Я тебе помогу.

Откуда ни возьмись появляется Лина-Сага, и звук немедленно затихает. Словно ты открыл окно и только успел немного выглянуть, почувствовать запахи, как кто-то внезапно его захлопнул. Руки Лины-Саги. Они зашнуровывают ботинки Андреа, завязывают шарф, тесемки меховой шапки на подбородке.

— Лувиса отдыхает, — шепчет Лина-Сага, прижимая к губам палец.

Андреа готова к выходу. Но вдруг холодный снег заберется под колючий шарф? И вот идти уже не хочется. Подступают слезы, бессмысленный, беспричинный плач вихрем поднимается изнутри, глупо и злобно (Лувиса отдыхает, это важно!). Не успевает плач вырваться из дрожащих губ, как ко рту приближается рука Лины-Саги.

— Высморкайся, Андреа! — В голосе мольба. Андреа не решается высморкаться, но самое главное, чтобы Лувиса смогла отдохнуть, поэтому она утирает сопли, и слезы отступают.

Очень важно подходить к Лувисе с улыбкой: рассказывать хорошие новости, радовать. Но Андреа мешают сердитое непослушание и детская вспыльчивость. Глупые слезы по пустякам и нетерпеливые крики, которые вырываются прежде, чем она успевает хорошенько подумать. Этому нужно научиться. Думать и понимать, что важно, а что не очень. Плакать, только когда на самом деле больно. Не доводить Лувису до того, чтобы ей снова приходилось отдыхать и просить не беспокоить. Андреа ненавидит, когда к Лувисе нельзя входить. Она становится невидимкой, ей хочется бросать вещи на пол и громко плакать, чтобы Лувиса вышла. Лувиса выходит, но с такими вздохами, что, как ни старайся, все будет не так.

Бывает, что тебе пятнадцать и ты знаешь, что Карл тоже виноват. Что он тоже утомляет Лувису. Можно кричать: «Урод проклятый!» Ведь можно? Встать перед Лувисой, как щит, и выкрикивать разочарование от ее лица:

— Урод проклятый, ненавижу тебя!

— Андреа, так нельзя говорить! Сейчас же попроси прощения!

Это голос Лувисы. Голос вонзается в спину, и Андреа уже не знает, куда смотреть, и потому убегает вверх по лестнице. Запирается в своей комнате, понимая, что это неотъемлемая часть созревания. Что это вовсе не странно. Но в то же время ей кажется, что здесь замешано нечто другое, нечто большее: как будто ей не за что ухватиться, как будто со всех сторон темнота, как будто ее нет, и единственный способ увидеть проблеск света, чего-то настоящего, цветного и живого — это пить и танцевать в поиске чужих рук, которые хотят к ней прикасаться.

Бывает, что тебе двадцать, у тебя нарушения пищевого поведения и всюду сплошные ограничения. Как будто все зародыши живого застывают в единственной мысли: я не могу. Мешают чужие руки и взгляды. Андреа такая худая, что все поймут, если она не выдержит, заплачет. Всем видно, что ей плохо, и все-таки она не может двигаться так, чтобы вокруг было пространство — его все меньше. И чем чаще Эва-Бритт говорит, что расти больно, что это и называется болью роста, тем меньше становится мир. И вот она стоит перед платяным шкафом и знает, что ей нужно найти что-нибудь, что нравится именно ей, что ей удобно, до чего больше никому нет дела. Но всем есть до нее дело, и поверхность должна быть идеальной: ни единой трещины, ни капли сокровенного наружу.

Бывает, что ты еще старше и идешь по городу с Каспером под руку. Андреа пытается не думать о том, во что она одета, говорит себе, что это как черты характера: от них никуда не деться, как бы трудно ни было. Она смотрит на Каспера и повторяет, как мантру: «Это мой муж, а я его жена», и как только эта мысль, это чувство как следует пустит корни, будет неважно, кто я, во что я одета.

Они идут по улицам, они есть друг у друга. Андреа принимает таблетку «Имована». К господину Имовану невозможно ревновать. А вот Андреа иногда ревнует к скрипке Каспера. Скрипку зовут Мимми. Он говорит, что это просто имя. И вопросы не удерживаются в голове, вопросы вроде: «А Мимми есть на самом деле? Может быть, ты любил Мимми больше, чем меня, но по какой-то причине не смог жить с ней? А Мимми похожа на Маддалену?»

«Откуда мне знать, Андреа? Я никогда не видел Маддалену!»

Нет, этого он не говорил. Он отвернулся, и ей нет дела до того, куда он смотрит, на кого: ее тело изнутри озарено «Имованом». Она сияет и прижимает к себе Каспера, и он видит, как она сияет, и, может быть, любит ее еще сильнее.

Бывает, что тебе двадцать два и ты ревнуешь к Ирене и совершенно уверена, что дела с Каспером ни к черту, однако с «Имованом» страх исчезает. И еще немного алкоголя. Тогда можно любить весь мир. Но как только «Имован» перестает действовать, как только заканчивается выпивка, как только действительность грубо цепляется за кожу, остается лишь ползать на коленях и кричать: «МНЕ ПЛОХО!» Позвонить Лувисе, зная: мне плохо — следовательно, я существую, — но что же будет, когда Андреа вырастет? Хватит ли ей места в этом мире? Что если однажды она станет по-настоящему большой, по-настоящему сильной?

Что тогда будет с Андреа?

 

Змея должна быть опасной

Бритая голова под красной шапкой, вовсе не маменькина дочка. Когда Лувиса впервые увидела татуировку на плече у Андреа, она с облегчением засмеялась, решив, что рисунок ненастоящий. Лувиса уменьшает змею, взглядом пригвоздив Андреа у дверей ресторана.

— Вот и ты!

Андреа думает об осанке и улыбке не слишком радостно, лучше криво и нехотя. Запах чеснока и шум. Свежие багеты, объятия и рукопожатия.

— Привет, — произносит она. Больше ничего не требуется. Головная боль и маслянистые соусы. Четыре толстых меню и руки на столе.

Она вешает шапку на стул.

— Андреа!..

Лувиса встает, но не для того, чтобы потрогать или получше рассмотреть. Встает, зажав рот руками. Повторяет реплику. Андреа краснеет. Лина-Сага хочет потрогать. Карл спрашивает, не холодно ли ей. Она проводит рукой, проверяя, все ли так, как было. Голая поверхность покрылась жесткой щетиной с сиреневым отливом.

«La Familia» и Андреа в кругу семьи. Волос на голове нет. Змея на плече есть. Когда делали татуировку, Андреа весила тридцать пять килограммов; она думала, что если вес увеличится, змея изменится, исказится. Но змея все та же, такая же коварная. Высовывает язык. Лувиса гладит Андреа по щеке. Сверкает, затмевая Карла. У него ухоженная борода, редкие волосы, твидовый костюм, перекликающийся оттенком с пастельно-зеленым костюмом Лувисы.

Внезапно на столе появляется еда. Официантка удаляется с садистской улыбкой: приятного аппетита, черт бы вас побрал. «Фрутти ди маре» для Андреа вибрируют на тарелке, от края до края. Огромный, соблазнительно мерцающий сгусток жира.

— Как дела у Каспера? — спрашивает Лувиса.

— Все хорошо.

— А как ваши отношения? — Лицо Лувисы приближается, но тело по-прежнему за другим концом стола. Губы Лувисы — как губы Андреа, которая отвечает:

— Хорошо! Очень хорошо! — Она ковыряет еду вилкой и добавляет: — Как обычно. — Лувиса видит ее насквозь, смотрит сквозь змею, которая, отражаясь в зеркальной стене, превращается в нелепую черную маску. Андреа снова проводит рукой по волосам: ей показалось, что на голове снова две тугие каштановые косички.

— Мне бы никогда и в голову не пришло красить волосы или делать что-нибудь со своим телом, — говорит Лина-Сага. На ней длинное молочно-белое платье. Руки у нее бледнее, чем у Андреа, и тоньше, хотя ест она все подряд и сколько угодно. Андреа чувствует себя предательницей в кожаных брюках, купленных перед походом в ресторан. Ярко-красный топ с узкими бретельками. С новой прической она чувствует себя преступницей. Змея уменьшается до размеров сперматозоида. Андреа смотрит на Лину-Сагу, которая смотрит на Лувису, которая смотрит на Карла, который смотрит в тарелку.

Ресторан выбран со всей тщательностью, Карл и Андреа пьют красное вино и едят чесночный хлеб, который Лувиса разламывает на куски неодинаковой величины. Самый большой — Андреа, себе — поменьше. Лувиса пьет газированную «Пеллегрино», пузырьки пляшут на поверхности. Лина-Сага пьет слабоалкогольное пиво. Андреа, как обычно, слишком быстро съедает хлеб и хочет еще, еще вина, еще всего. Лувиса не притронулась к своему хлебу, чесночное масло соскользнуло в тарелку и плавает рядом. Если бы Андреа попросила, то можно было бы взять, но вместо этого она снова наполняет бокал и ничего не говорит, тоскуя по Касперу, который не смог пойти вместе с ней. У него есть причина, у него всегда есть причина.

Андреа и Карл едят одну на двоих кассату. Андреа берет пару кусочков, пропитанных «Амаретто», и все.

— Можешь взять мой десерт, — говорит Лувиса, — я так сыта, что не могу больше съесть ни крошки.

Андреа отказывается.

— Но это ужасно вкусно! — Лувиса отодвигает от себя дрожащий тирамису, ближе к Андреа. — Если передумаешь, скажи.

Но Андреа не передумает, точнее, она все время передумывает: почему не доела «фрутти ди маре», зачем вообще начала есть, почему не заказала себе целый десерт, зачем съела те два кусочка.

Все сидят и улыбаются. Андреа кажется, что она голая: бритая голова, топ на узких бретельках. Змея жалобно извивается, и никто до сих пор не сжалился над тирамису Лувисы. Андреа смотрит и видит, как эта масса калорий приближается к ней, и ей хочется крикнуть симпатичной стройной официантке, чтобы та немедленно унесла сладкое.

Андреа в итальянском ресторане, в кругу семьи, и ей хочется упасть в обморок. Упасть навзничь и удариться бритым затылком о твердую бетонную стену. Так, чтобы Карл успел ее подхватить и она не разбилась. Чтобы Лина-Сага смела со стола все тарелки и гриссини, бросившись к ней, чтобы вино капало на светло-зеленый костюм Лувисы. Карл поднимает Андреа — она безвольно покоится у него на руках, как Белоснежка, и длинные вьющиеся волосы касаются пола. Посетители кричат, носятся вокруг, кто-то сидит, застыв от страха, но Карл знает: его Андреа со всем справится. Знает, но все-таки беспокоится. Хочет, чтобы его цветущая дочь твердо стояла на ногах. И вот он уносит ее из этой суматохи в свой собственный Шервудский лес, и разбойники ликуют, видя пробуждение принцессы.

Андреа достает дозу снюса и кладет куда следует: пусть там и лежит. Замок между губой и деснами, черная преображающая масса. Скоро зал ресторана, смеющиеся посетители и блюда с пиццей закружатся перед глазами. И Лувиса, во взгляде которой читается: «Неужели ты жуешь снюс?», тоже закружится. «Кажется, скоро я упаду в обморок, — думает Андреа. — Зачем я столько съела? Каспер, забери меня отсюда!» Ей хочется встать — бледной до синевы, с бодрой улыбкой — и удалиться, сказав: «Мне нехорошо». Ее поймут и отпустят. Она же больна, психически больна. Лучший в мире пропуск! Упасть в обморок на выходе из ресторана, прижавшись носом к стеклу. Иссиня-красная струйка изо рта. Но Лувиса не видит. Она смеется так, что лопаются бокалы. Андреа закрывает глаза, и смех превращается в поток слов. Она пытается сосредоточиться на голосе Лувисы, поймать и преобразить. Сделать ее слова шаткими и хрупкими.

Андреа опускает взгляд. Делает большой глоток вина. Черное под губой — грех, и вот голос Карла, близко: «Раньше я тоже жевал снюс», и чувство собственной нелепости мгновенно покидает Андреа, и ей хочется взять Карла за руку, которой он разламывает чесночный хлеб на куски — все меньше и меньше. Но она не решается.

Кофе в желудке пульсирует, Андреа не может усидеть на месте, в животе бродят газы. Сильные запахи и толчея вокруг стола. Лувиса поправляет костюм и прическу. Губы. Еда их обесцветила. Андреа нервно притопывает под столом. Она держится, она молодец, она не станет делать ничего из того, что ей так хочется сделать — например, предложить Карлу пойти и выпить пива вдвоем или нежно подшутить над Лувисой. Всего два голоса. Или тишина, которую никто не решается нарушить. Которая остается тишиной. Ее не стоит бояться.

— Я должна ехать домой, — говорит она. Руки блуждают среди салфеток и приборов. Приборам и салфеткам все равно, как с ними обращаются, берут ли их в руки.

— Должна? — Голос Лувисы за салфеткой, на которой остается знак — розовый отпечаток.

— Да. Каспер, наверное, меня ждет.

Откровенная ложь. Никто не ждет Андреа.

Каспер сказал, что куда-то собирается. Кто знает, может быть, ему позвонила Ирена, которая совершенно случайно оказалась поблизости. Слишком часто она оказывается неподалеку по чистой случайности. Острый каблук именно там, куда собиралась ступить Андреа. Локоть между ней и Каспером.

Андреа прижимает салфетку к губам. Следа не остается. Она говорит, что ей нужно позвонить домой.

После четырех попыток она прислоняется спиной к холодной стене. Она за стойкой бара: ее предупредили, что пол под наклоном, что скользко, что по дороге к телефону и туалету высокий порог. («Ничего страшного», — отвечает Андреа и тут же спотыкается.) Она стоит и слышит шипение на плече, рикошетом о стену. Кладет туда руку, ничего не чувствуя. Успокаивает: «Скоро мы поедем домой. Тогда ты снова станешь опасной змеей». Пробует в пятый раз… Виновато улыбается персоналу, который ловко выскальзывает из кухни и обратно. Андреа показывает на трубку и качает головой. Долго слушает леденящие сигналы, пробирающиеся в живот. Прислоняется к трубке. Как только положит — упадет. На полу блестящие пятна жира. Пахнет базиликом, мужчина в потной белой футболке и с густой черной порослью на руках улыбается:

— Don’t you feel so well?

Она пытается улыбнуться в ответ и что-нибудь сказать. Читает во взгляде, как ему хочется прочь отсюда. Как ему хочется к итальянским женщинам, к их горячим движениям и голосам. К большим женщинам, которые громко смеются.

— I feel fine, — произносит она наконец. Мужчина ушел, не дождавшись ответа.

Они прощаются, и аромат итальянских специй сменяется августовским воздухом а-ля столица. Им дальше, налево, а ей домой, направо.

Небо, чуть обнажившись, подразнив голубизной, снова затянулось и стало нескончаемо серым. Андреа едет на метро к вокзалу, таблетка, дамский журнал, чтобы убить время. Не может прочитать ни единого слова. Видит стройные тела, комплексы упражнений, рецепты низкокалорийных десертов. Думает о шоколаде, только о шоколаде. Ждет поезда, ждет, когда Каспер возьмет трубку, когда подействует таблетка. Перед глазами реклама шоколада: «М-м-м… Марабу». Куда ни взгляни. Проклятая таблетка никак не хочет ее освободить. В тишине виновата Андреа. В том, что дети носятся вокруг и кричат, виновата Андреа. Собака, рвущая поводок. Шатающийся алкоголик со слезящимися глазами.

Поезд прибывает, трогается и останавливается где следует — вовремя, без десяти. Она спешит к ближайшему телефону. Десять гулких сигналов. Может быть, неправильный номер? Новая попытка. Пятнадцать отчаянных гудков. Андреа идет к киоску и покупает «м-м-м… Марабу», потом еще четыре маленькие шоколадки в круглосуточном магазине. Приходит автобус, она садится с кусочком «м-м-м» в руках. Он вот-вот растает. Кладет его в рот, жует, но ничего не меняется. Обычный проклятый шоколадный вкус — вкусно, но не более того. Ничего чудесного, запретного, удивительного. Ничего из того, что ей нужно. Освобождение… Ведь она должна была его почувствовать! Именно сейчас, когда шоколад тает у нёба, стекает вниз и опускается в живот. Она отламывает еще кусок — на этот раз побольше — и проглатывает быстро, едва не раздирая глотку. Только кашель, больше ничего. Кусочки орехов в разные стороны. Ей кажется, что она видит Каспера на Ваксалаторьет: на нем френч и руки Ирены. Сердце колотится, Андреа оборачивается, вскакивает и несется в конец салона. В то же мгновение автобус останавливается на красный. Андреа падает в проходе, шоколад выпадает из сумки. Андреа поднимается. Мужчина средних лет во френче переходит дорогу. Руки в мехах обнимают его за талию: женщина средних лет идет рядом, пошатываясь и ухмыляясь. Они похожи на четырехногое существо: одна пара ног ступает ровно, вторая едва не заплетается. Андреа подбирает предательский шоколад. Садится. На нее смотрят.

Она все равно есть у Каспера, эта Ирена, она всегда поблизости. Если не явным образом внутри, то, может быть, в мешке под кроватью. И как только Андреа устраивает беспорядки, он берет мешок в охапку и сбегает. Может быть, прямо сейчас он снова карабкается к Ирене по стене, с цветком в зубах, а Ирена на балконе, словно принцесса, хрупкая и беззащитная. Может быть, он поехал к ней, и сейчас его руки в ее волосах, его губы, его тяжелое дыхание — проклятый похотливый Каспер! Ей хочется закричать, чтобы водителю пришлось высадить ее из автобуса ради спокойствия остальных пассажиров. И тогда, конечно, прилетят белые ангелы из Уллерокера, чтобы вернуть ее на своих крыльях туда, где ей и положено быть. Правильно, Андреа! Докажи им, что ты вовсе не здорова. Что ты настолько плохо владеешь собой, что представляешь большую неотвратимую угрозу для общества.

Но она тихо сидит на месте, хорошая девочка, ничем не отличающаяся от других пассажиров. Пахнет чесноком и заталкивает шоколад поглубже в сумку.

Андреа усаживается на диван и включает телевизор, чтобы истерический голос Дэвида Леттермана заглушил ее жалкие звуки. Отдает Марлону бесполезный шоколад. Кот медленно, осторожно съедает его, облизывает усы и засыпает. Андреа идет в ванную, смывает с себя запахи дня, чтобы им на смену вернулись ее собственные. Видит змею в зеркале. Она рыдает. Нет, это просто червяк с длинным раздвоенным языком.

 

Андреа против Ирены

Ирена снова приехала в их город. В город Каспера и Андреа.

Каспер перед зеркалом. Одеколон, бритва, но, слава богу, ни рубашки, ни галстука. Каспер, конечно, никогда не повязал бы галстук, но все-таки… Все-таки джемпер и пиджак.

Кое-что подливает масла в огонь: его волнение. Блуждающий взгляд. Особенно когда Андреа стоит рядом и смотрит.

— Почему ты так волнуешься?

— Как ты не понимаешь, — он откашливается, — ты стоишь, смотришь и воображаешь себе всякое. Когда я вернусь домой, ты начнешь задавать кучу вопросов, и тогда я буду волноваться еще больше. А сейчас ты смотришь на меня и думаешь, что… ну, что мне нельзя доверять… Это меня нервирует.

— А у меня и вправду есть причины не доверять?

— Вот видишь! Об этом я и говорю!

Андреа стоит, скрестив руки на груди. Как отличить одно волнение от другого? Как понять, где правдивые слова, а где нет? Ведь слова — это всего лишь слова. Сквозь слова не пробраться. Если ты не ясновидящий и не телепат.

— Прости, — говорит она, зная, что такое назойливая супруга. Ей хочется быть доброй, светлой женой — одним сплошным позволением. Великодушной и улыбающейся.

— Ничего. — Каспер спешно целует ее в губы. Счищает с костюма шерсть Марлона. — Послушай-ка, — сияющая улыбка под желтыми прядями, — ты же можешь прийти чуть позже и познакомиться с ней? Было бы так здорово, а, ЛЮБИМАЯ? — Нет, он не кричит «любимая», но ей так кажется, словно это преувеличение. Они назначают время и место, и Каспер уходит, и стрелки часов движутся невыносимо медленно и вместе с тем слишком быстро. Андреа перед зеркалом: тональный крем, корректор, помада, черный карандаш, сиреневые тени (но без румян, ни за что, с румянами она будет казаться бодрее). Это как прогулка по натянутому канату. Нельзя слишком много краски, а то Ирена подумает, что… ну…

Четыре бокала вина один за другим, конец лета — почти осень. Труднее выбирать одежду. Что-то среднее. Черная бархатная юбка ниже колена, сиреневая блуза из батика. Бархатный пиджак, потом — на велосипед и вперед, как можно скорее, пока не выветрился слабый хмель.

Андреа заходит в «О’Коннорс». Они сидят друг напротив друга, головы — близко-близко. Каспер смеется больше обычного, Андреа успевает это заметить, хоть и смотрит совсем недолго. Она видит их через стекло. Ирена не смеется. Она сидит перед Каспером в платье, похожем на рясу, с очень… загадочным видом. Тушь на щеках, помада пятнами. Тонкие бесцветные волосы. Каспер улыбается Ирене. Ирена в дурацкой белой сорочке. Сальные пряди волос. Что же такого особенного в Ирене? Андреа хочется повернуться и уйти, но нельзя. Она знает, что начатое нужно довести до конца.

— А вот и ты!

Он приближается, обнимает — пожалуй, слишком быстро, выдвигает для нее стул рядом со своим. Андреа как можно шире улыбается, пожимает потную ладонь Ирены. Заказывает большой бокал крепкого пива.

Быстро пьет с застывшей на лице улыбкой. Ирена молчит, курит одну за другой, теребит волосы — без всякого волнения.

— Вот как, — произносит она, — жена Каспера. Очень приятно наконец-то удостоиться чести познакомиться с тобой.

Затем она обращает свой взгляд к Касперу, смотрит внутрь него и улыбается. Как-то скромно улыбается, с отвратительной ложной скромностью. Будто ожидая, что он погладит ее по сальным волосам и похвалит. Хорошая, хорошая собачка, черт тебя побери.

Ирена аккуратно опаздывает на поезд. Чертыхается и вздыхает — громко и фальшиво. Ровно пять минут бессмысленно проклинает «Шведские железные дороги» и заодно всю систему путей сообщения. Каспер смеется, поблескивая сдобренными пивом глазками.

— Можешь переночевать у нас. Правда, Андреа?

Конечно, может! О да! Ирена согласна. Рясообразное платье будет ночной рубашкой. Тушь по щекам. Волосы падают в пепельницу, Ирена закуривает новую сигарету, втягивает дым, и Андреа жаль, что она сама не курит. Каспер и Ирена вместе гасят окурки и посмеиваются над чем-то совершенно необъяснимым.

— Такая отзывчивость, — произносит Ирена. — Как бы это объяснить… Словно ты плывешь в лодке по морю… И не знаешь, куда деваться… И вдруг земля! — Ирена умолкает и все так же мерзко улыбается. — Хотя в открытом море было ужасно интересно.

Вот как!

Андреа пытается переглянуться с Каспером. Увидеть, как он качает головой, или по крайней мере почувствовать, как он сжимает под столом ее руку: ну и странная же эта Ирена, просто чокнутая, правда? Но Ирена ржет во весь голос, и Каспер вместе с ней. Каспер и Ирена смеются вместе, а Андреа пьет пиво.

Мерзкая, отвратительная Ирена. Андреа сидит здесь уже целый час и пытается понять… что-то. Например, что Каспер нашел в Ирене? Она смотрит на него искоса, смотрит на своего супруга, и ей кажется, что он… ускользает. Он так же непостижим, а Ирена все говорит и говорит: алкоголь явно развязал ей язык. Зашифрованные тирады, затем погружение в себя, попытка подобрать еще какие-то слова, потом смех, от которого Андреа всякий раз подскакивает. Касперу же все нипочем. Да она же пуста, как скорлупа без ореха! Крикнуть бы это ему в ухо. Андреа заливает комок в горле пивом.

Каспер, пошатываясь, уходит первым, и Андреа — наконец-то набравшись не меньше, чем они, — хватает Ирену — вот оно! — и спрашивает, влюблена ли та в Каспера. Никакой реакции, лицо истукана. Ни намека на краску. Ирена просит записную книжку Андреа. Долго посасывает ручку (ручку Андреа!). Вечерний бриз поддевает белую сорочку, обнажая волосатые ноги — ноги футболиста. Ирена принимается писать. Медленно, вдумчиво. Андреа думает: «Ну уж теперь-то, теперь, Каспер, у меня есть улики, скоро будет суд!» Каспер в театральном ужасе: «О нет, раз Ирена влюблена в меня… О нет… Я не могу больше с ней встречаться!»

Ирена возвращает записную книжку в благоговейном молчании. Губы слегка приоткрыты. Волосы еще сильнее приглажены, если это возможно. Они отправляются дальше, Андреа читает: «Персик шершавый и сочный. Висит на ветке, а созрев — падает. У персика красный наряд. Добравшись до косточки, ее выбрасывают».

Наутро Каспер подвозит Ирену на вокзал. Они шепчут в прихожей, чтобы не разбудить Андреа. Андреа давно не спит и слушает их доверительный шепот. Наполненный тайным смехом. Взгляд Каспера на груди Ирены. Андреа видит сквозь стену. Лежит, застыв, без тени сна. Слышит ужасный совместный взрыв смеха, как только закрывается дверь. Слышит, как он отзывается эхом в животе, видит, как Ирена просовывает пальцы в дырки на джемпере Каспера, сидя позади него на синем велосипеде. Видит его руки под ее рясой, когда их тела тесно переплетаются на прощание. Глубокий поцелуй перед поездом, перед самой посадкой.

«Я не хочу уезжать, Каспер».

«Знаю, но я женат. Скоро мы увидимся снова».

Твой язык, Каспер, у нее во рту.

 

Игры с Иреной

— Ну, что ты о ней думаешь?

Завтрак — единственная трапеза, не отравленная тоской и страхом. Ее нельзя портить.

— Ну да. Хочешь еще кофе?

— Что — «ну да»?

— Ну, она… немного странная.

Как хорошо, что бутерброды уже съедены, что остался только кофе, что уже можно убирать со стола.

— Немного странная?

— Что? Какая разница, она же твой друг.

— Но ты же понимаешь, что мне важно знать твое мнение?

— Хорошо. Я вообще не понимаю, что ты в ней нашел. Если бы она была симпатичной или хотя бы обаятельной, но она же просто… жуткая. Я действительно не понимаю, как она может тебе нравиться.

— Может быть, дело в том, что я ее знаю? И кстати, не очень-то приятно, что ты говоришь такие вещи… о моих друзьях.

— Остальные друзья меня вполне устраивают.

— Мне это очень неприятно, Андреа.

Он принимается листать утреннюю газету, отхлебывает кофе.

— Ты сам спросил.

— Но я думал, что ты взрослее. А ты говоришь — жуткая…

Каспер хмыкает и встает с места. Моет свою чашку. Сворачивает газету.

— Ну что я сделала не так? Может быть, объяснишь?

Каспер молчит. Убирает со стола. Не замечает Андреа.

— Что ты делаешь?

Вот он, холодный взгляд. Ледяной взгляд Каспера.

— А ты что делаешь?

— Я просто пытаюсь понять, что я сделала не так. Мне не нравится Ирена, вот и все. Мне плохо оттого, что вы так часто встречаетесь, а теперь я вдобавок не могу понять, почему она тебе так ужасно нравится!

— Значит, я ужасный человек, да? У которого отвратительные друзья. Ты это хочешь сказать?

— Нет, вовсе не это. Я просто хочу…

— А что ты тогда имеешь в виду?

— Прекрати меня перебивать!

Каспер замирает и останавливает на ней взгляд, который куда хуже ледяного, совершенно пустой.

— Слушай, я снова лягу спать. С тобой невозможно говорить, когда ты такая.

— КАКАЯ — ТАКАЯ?

Каспер уходит. Закрывает дверь в спальню.

Оставить, прежде чем оставили тебя. Андреа знает, что все должно быть именно так. Она сидит на кухне, дожидаясь, когда Каспер снова проснется. Она приняла утренние таблетки; когда-нибудь пойдет на поправку. Станет спокойнее, перестанет драматизировать, не будет такой злой и ревнивой. Ирена возникла как из-под земли. Если у тебя еще есть в запасе бомбы, Каспер, то бросай их! Зачем ждать? Они тикают, не дают уснуть, не дают проснуться — тик, тик, тик. Не совсем как шум в ушах, но все равно очень неприятно.

Нужно уходить первой. Андреа воображает, что это такая игра. Невеселая игра, в которую все-таки приходится играть. Вот бы узнать, как Ирена выглядит в мыслях у Каспера. То есть Андреа знает, как выглядит конкретная Ирена: серая мышь, да еще и безвкусно одетая, но ведь неизвестно, какой она отображается в голове у Каспера. Загадочная художница с таинственной улыбкой. Невротичная, но не так, как Андреа, а интереснее.

Андреа вынуждена думать, что это такая игра, из которой кто-то должен выйти, чтобы оставшиеся процветали в счастливом союзе.

Она на кухне с видом на детскую площадку и играющих детей: две девочки со светлыми косичками. Андреа видит, что они смеются, и ей хочется в больницу — комната для занятий, прогулки в лесу со всеми его запахами. Помнится, они с Эйрой однажды вышли и стали просто кричать — такое разрешалось… потому что были ненормальные, не по-настоящему взрослые. Сесть бы на качели и раскачиваться все сильнее, лечь на лужайку и плакать — громко!

Она сидит-и-смотрит, не сводит взгляда с картин на стене. Гравюры Лины-Саги: тонкие узоры, простые черно-белые формы. Подарок на свадьбу двум сумасшедшим.

«Тянуть время — это тоже часть игры», — думает она. Постоянно наблюдать за партнером, следовать по пятам и копаться в его мыслях, словах. Будь готова. Вот сейчас: не намерен ли он уйти? Не кажется ли тебе, что ему хочется гладить чьи-то чужие волосы (например, сальные, бесцветные)?

Уходить можно по-разному. Необязательно уходить по-настоящему, необязательно даже изменять. Можно просто уйти в себя так глубоко, что второй человек окажется ни с чем. Можно сосредоточиться на одежде, теле, собственной недостаточности. Молчание производит впечатление. Еще можно сделать вид, что партнер тебя недостоин. Будь начеку, и ты не проиграешь.

Весь секрет в том, чтобы не привязываться, не открываться. Нужно быть таинственным и видеть в другом такую же таинственность, необъяснимость. Если ты считаешь партнера сложным и неуловимым, то сам оказываешься настойчивым и неотступным. Таким образом можно избежать угрызений совести. Чувство вины способно многое испортить, поэтому нужно уметь преувеличивать недостатки второго игрока. Придавать особое значение пустяковым словам. Преувеличивать стальные ноты в его голосе, холод его руки, гору грязной посуды. Таких приемов не меньше, чем способов уйти. Андреа вздрагивает, услышав звуки Каспера. В животе — злобные бабочки: почему он не идет обнять меня? Бабочки шипят: «Почему ты еще не здесь, почему до сих пор не попросил прощения, не обнял крепко-крепко?» Андреа слышит, как открывается дверь на балкон. Он курит на балконе и думает об Ирене из Ада. Думает о том, какая она потрясающая, как интересно она говорит, рисует, пишет. Думает о пропахших табаком губах и о животе, который не отказывается ни от какой еды. А потом вспоминает дурацкие капризы Андреа: «Не хочу этого!» Вот он стоит на балконе и сравнивает, черт бы его побрал, глубоко затягивается — крутой! — взвешивает «за» и «против». Просчитывает. Планирует вывод войск из Андреа.

Она делает глубокий вдох, дети на площадке плывут в глазах. Чистые, простые линии, нарисованные Линой-Сагой, — тоже. Слезы подступают. Как сделать, чтобы Каспер снова хотел только ее? Если попросить его перестать говорить с Иреной, прекратить отношения с ней, будет еще хуже. Андреа станет хуже. Она слышит, как закрывается дверь на балкон. Слышит, как приближается Каспер, чувствует запах табака, бабочки бьются в истерике: «Не обернусь, не взгляну на него, не верить ответам, даже если я решусь задать вопрос». Плач из горла в живот — снова к горлу, вверх, — Андреа заталкивает его обратно, прижимает. Может быть, он уже решил ее оставить — тогда она заплачет, тогда будет причина, а пока — нет.

— Привет, — голос Каспера. Андреа прячет лицо в ладонях, в коленях. Хорошо. Пусть улыбается у нее за спиной сколько влезет.

— Привет, — бурчит Андреа. Внутри — землетрясение, почти извержение вулкана. Каспер рядом. Он так близко, а ей не хочется. Дыхание в затылок. И приговор:

— Прости.

Нелегко понять, искренни ли слова. Она тоже говорит «прости». Глухой звук из-под ладоней.

— Мне же нужно остерегаться таких треугольников, Эва-Бритт говорила, — бормочет она после тяжкого минутного молчания: немного психологии не повредит.

— По-моему, Эва-Бритт иногда несет чушь, — голос холодный, а она-то думала, что лед растаял. Сильнее прижимает ладони к лицу, к губам.

— Не говори так! — невнятно раздается из укрытия. — Мне, наверное, лучше знать, стоящие вещи говорит Эва-Бритт или нет.

— Конечно, прости. Просто мне кажется, что она не верит в нашу любовь.

Звук капели, Андреа слегка раздвигает ладони.

— Это неправда, — произносит она как можно мягче.

— Я просто говорю, что чувствую. Мне не нравится, что из-за нее ты остерегаешься того, чего тебе остерегаться не нужно.

— Еще как нужно! Ведь видно же: что-то не так, не так!

— Но ты же веришь? Веришь в нас? В то, что у нас все получится?

Конечно, нет. Ничего у нас не получится. Не выйдет. Ты слишком хорош для меня или слишком плох, но что-то произойдет. Как бы мы ни любили друг друга.

— Конечно. Конечно, верю. — Выдох, вдох, дыхание замирает.

— Вот и хорошо. Я тоже верю.

Каспер обнимает Андреа. Обнимает так, что спинка стула оказывается между ними. Она встает, по-прежнему не желая, чтобы он на нее смотрел. Она такая дура. Прячет глаза и губы, уткнувшись ему в грудь. Он обнимает, он произносит:

— Послушай, если тебе так тяжело… то я больше не буду общаться с Иреной.

Андреа поднимает голову и смотрит в лицо Касперу: взгляд его бегает туда-сюда. Разве так бывает? Непохоже. Это невозможно.

— Но ведь… не из-за меня? Не потому, что я такая… ужасная?

— Мне тоже нелегко, когда…

— Значит, я виновата!

Она беспомощно опускается. Слезы как йо-йо. Возьми себя в руки, Андреа!

— Никто не виноват, Андреа.

Горечь в голосе, правда? Андреа — помеха. Разрушительница. Радость невозможна: тут же прилетает Андреа, размахивая обожженными крыльями: чему ты радуешься? Меня же не было рядом. А я хочу быть твоей единственной радостью, понял? Прилетает, чтобы отравить все вокруг: боже, как просто, до смешного просто бросить Андреа!

«Есть и другая игра», — думает она в наступившей тишине. Игра эта заключается в том, чтобы как можно дольше не уходить. Что бы ни делал второй игрок, нужно выстоять. Основное правило: нужно внушить себе, что любишь его больше жизни — и уж точно больше самого себя. Может быть, это и не игра вовсе. Если бы это была игра, то в ней можно было бы смеяться, не так ли?

— Послушай, милая, — голос раскалывает тишину, гладит Андреа по щеке, — я не хочу общаться с Иреной, видя, как ты страдаешь. Она не так важна для меня. Ты важнее, — говорит он и целует Андреа. Она потирает руки за спиной у Каспера, бабочки танцуют прекрасный танец. Она победила, Ирена выбыла из игры. Как легко порой одержать победу, но радостных воплей не слышно. Губы заняты губами Каспера.

 

Папа, вернись домой и скажи, что я красивая

(осень 1995)

Закрыв глаза руками, не достать ушей. Андреа хочется обхватить руками всю голову, скрыть то, чего не должно быть видно. Отныне руки будут стоять твердой и непоколебимой стеной вокруг Андреа, исторгающей слово за словом.

Закрыв глаза руками, ссутулив спину, Каспер, наверное, забрался с ногами на диван. А может быть, и вовсе не здесь. Не слышно дыхания — хотя он ведь не мог просто взять и уйти, когда Андреа плачет.

Она поднимает голову: он сидит на месте при свете телевизора. Звук приглушен, Каспер грызет ногти, которых нет.

Андреа говорит, что скучает по нему. Говорит, что ей не хватает Каспера, хотя в эту минуту он здесь, хотя он почти всегда с ней.

— Не понимаю тебя.

Оранжевый ковер, усыпанный хлебными крошками и кошачьей шерстью. Если бы не слезы, Андреа взялась бы за пылесос. Она ковыряет ворс.

— Мне кажется, что я — это не я. Даже когда ты рядом. Как будто я играю роль.

Внезапно она начинает сомневаться в собственной искренности. Язык заплетается, слова вываливаются изо рта, как огромные тянучки. Каспер не любит тянучки! Он качает головой:

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Мне кажется… — новая попытка: ОГРОМНАЯ тянучка, да еще и… ЖЕЛТАЯ! Касперу не нравится желтый. Он любит синий. Но синих тянучек не бывает, Каспер! — Мне кажется, что мне нужно притворяться, чтобы ты обратил на меня внимание. Как будто нужно быть в три раза больше Андреа, чтобы ты меня заметил…

Все не так — ясно же, что все не так. Совсем, совсем не так. Но нужных слов не подобрать. Они пихаются и бранятся у нее во рту, но если выговорить, то он снова покачает головой и скажет: «Отговорки, бред. Говори яснее». Ей хочется крикнуть: «Куда делось прекрасное?» Столько всего хочется крикнуть, сказать, прошептать — не так, Андреа, иначе. Прошептать, произнести, прокричать: «Куда делось прекрасное?»

— Мне все-таки кажется, что я слушаю тебя, какой бы ты ни была. — Он обиделся. Но она же вовсе не этого хотела.

— Конечно, слушаешь, — уверяет она, — ты единственный, кто почти всегда со мной. Но этого будто бы недостаточно. Я…

Ты все запутала, Андреа.

— Вот как. И что же нам делать, по-твоему? Раз я не могу дать тебе все, что тебе нужно.

Не то! Совсем не то!

— Я не это хотела сказать, Каспер…

— А ЧТО ТЫ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ХОТЕЛА СКАЗАТЬ? Ох, как же мне все это надоело! Что бы я ни делал, тебе этого мало. Я думал… Нет уж, плевать мне на все.

— Я не могу… не могу объяснить…

— Это я уже слышал. Если бы ты… если бы ты хотя бы старалась! Но тебе все мало, и я сижу и пытаюсь понять, что ты имеешь в виду, и что же я делаю не так, и почему тебе всего мало!

— Я не о том… Пожалуйста. Я вовсе не это хотела сказать. Я не это имела в виду!

— А зачем тогда говорить? В словах должен быть смысл! Почему я должен сидеть и выслушивать оскорбления, а потом вдруг — ты не это имела в виду!

— Прости. Ох, знаю, я такая ужасная. Пожалуйста, прости меня, что же я делаю…

— Вот уж точно — что же ты делаешь? — Он удаляется от телевизора в тень — его не видно. Шагает мимо Андреа… к двери? Нет, не уходи! — Пойду прогуляюсь.

Андреа пытается подняться с пола. Безуспешно. Слезы стекают по ладоням и пахнут грозой, руки хватают ковер — прекратить безобразие!

— КАСПЕР! Не уходи. Нам нужно поговорить. Нам нужно…

— Не сейчас. Я же вернусь.

Голос у него добрый. Почему Каспер такой добрый? Он не должен быть добрым. Не должен говорить, что вернется. Не должен вообще ничего объяснять.

Дверь открывается, возвращается Каспер. Не говоря ни слова, проходит мимо гостиной, где сидит Андреа, идет в спальню — и слезы иссякают. Она выходит из оцепенения. Ничего не чувствуя, идет в холл по оранжевому ковру. Каспер лежит на кровати, вид у него вполне обычный. Он читает как ни в чем не бывало. Андреа не смеет задерживать взгляд: она не может улыбаться. А как она выглядит, когда не может улыбаться? Сердитой, грустной, разочарованной? Или никакой? Так нельзя! Андреа идет в полосатую ванную. Касперу явно несложно сосредоточиться: он переворачивает страницы. Одну за другой, ей все слышно. Стены в ванной как бумага.

Андреа в красно-полосатой ванной: ей слышно, как спокойно Каспер воспринимает ситуацию, он уже оставил ее позади — так почему же Андреа не может?

Прокладка в трусах пропиталась кровью, но Андреа ее не трогает. Девушка в зеркале некрасивая, но Андреа ничего не остается, кроме как оставить лицо в покое. «Все наладится, — думает она. — Я просто не готова».

Под душем она снова пытается полюбить свое тело. Левая рука отыскивает место отдохновения. Некоторое время Андреа удается ни о чем не думать. Вода обжигает. Неизвестно, что происходит за дверью ванной. Может быть, Каспер позвонит кому-нибудь попроще. Может быть, откроет банку пива и затоскует по иным местам. Может быть, прямо сейчас он говорит с Иреной, хоть и сказал, что больше с ней не общается? Зачем ты перестал общаться с ней, Каспер? Не выдержал накала страстей? Нырнул под подол рясы, обнаружил прекрасный неведомый мир и бросился наутек — кольцо стало жечь палец, так?

Андреа подмывается горячей водой. Пытается убедить себя, что это просто паранойя. Что это болезнь, которую можно победить. Что за дверью только свет и тени.

Андреа растирает себя досуха диснеевской картинкой. Это полотенце ей подарил Карл, когда она была маленькой. На самом верху написано: «LOVE IS…» Чуть ниже — Микки-Маус дарит Мимми цветок, похожий на герберу. Мимми краснеет. Полотенце выцвело: может быть, раньше цветок был красным. Может быть, у Микки были зрачки.

Она открывает дверь и слышит, как опускается телефонная трубка. Кто это был? Кто это был? Вечно, постоянно, все время. Кто это звонил, Каспер? Кому ты собираешься звонить? Не хватает только клетчатого кепи и трубки. И огромной лупы посередине.

— Я пойду в бар.

Андреа-не-спрашивай. Сделай вид, что доверяешь. Скажи что-нибудь… хорошее.

— Прости за то, что было сегодня.

— Ничего.

Он же не смотрит на тебя, Андреа! Попробуй еще раз!

— Я люблю тебя!

Ну! Смотри же! Разве не видишь — он рад!

Каспер обнимает. Называет ее дурочкой. «Дурочка моя маленькая», — говорит он. Андреа зажмуривается, чешет голову. Кто? Когда? Как долго? НЕ… СПРА… ШИ… ВАЙ. Спокойствие и благородство, Андреа, и пропылесосить не забудь. Навести порядок к его приходу.

Поцелуй в щеку. Во взгляде: «Ты-же-не-сердишься-правда?» Она пытается улыбнуться в ответ. Удачная ли попытка? Да, Андреа, сойдет.

— Ну ладно, я пошел. До встречи.

— Удачно повеселиться.

Он ушел. Андреа в недоумении. Неужели она сказала «удачно повеселиться», разве это не означает «позабудь меня»? Под кожей копошатся незаданные вопросы. Но больше всего в животе, в проклятом животе. Вечный голод. Язва желудка, понос, зловонные газы, рези у самого сердца, только с другой стороны. Это не аппендицит. Не больно поднимать правую ногу — или надо левую? Когда у Андреа впервые начались сильные боли в животе, Лувиса отвезла ее в больницу «скорой помощи». «Посмотрим, не аппендицит ли это», — пробормотал врач, натягивая резиновую перчатку, и попросил Андреа снять трусы. Андреа закричала и не прекращала кричать, пока врач не снял перчатку. «Похоже, это все-таки не аппендицит», — пробормотал он.

Нет, это не аппендицит! Аппендикс на месте, все такой же бестолковый. Занимает место и наверняка прибавляет ей лишние сто граммов.

Каспер тоже сидит у нее внутри и беспокоит кишечник. Выходят газы, зловоние, боли, из-за которых приходится лежать на животе не двигаясь, пока не пройдет.

Каспер. Я вовсе не имела в виду, что мне тебя недостаточно, я просто хотела сказать, что у меня внутри пустота. Ты не виноват — никто не виноват, — я просто хотела сказать, что мне так одиноко, мне хочется, чтобы мы были близки друг другу, как никто и никогда, чтобы между нами не оставалось ничего, кроме одежды и пота: кожа к коже.

Андреа рассматривает детские фотографии: они не имеют отношения к Касперу. Он говорит, что ему все равно, какой она была. Но ведь Андреа все та же! Маленькая девочка в меховой шапке, укрытая от всякого зла. Подкладка, брезент, несколько свитеров. Спиной к папе. Папа Карл — чуть согнутый столб. Черно-синий поникший стебель. Кажется, что он хочет подойти поближе, обнять, пошутить. У нее сердитый вид. Всего четыре года, а такая сердитая. Поворачивается к Лувисе, свет вспышки: немедленно в кадр!

Андреа помнит, как страшно ей было, когда она потерялась в универмаге «Вальбу». Ей было лет шесть, какой-то дяденька взял ее на руки, а она принялась злобно колотить его изо всех сил. Андреа плакала, ей казалось, что это конец: если она больше никогда не увидит Лувису, то умрет. А Лувиса была за соседним стеллажом. Андреа от Лувисы отделял один стеллаж, и она была до смерти перепугана. Отчаянно колотила мужчину по груди. Этот мужчина был Карл?

* * *

Девочка Андреа лежит лицом к стене. Плачет. За окном ночь, а может быть, и вечер. Она знает, что умирает. Ей восемь лет, рядом нет Лувисы, и потому Андреа умирает — точнее, должна умереть. Потому что не может без Лувисы, никак!

Через несколько дней ей станет на год больше, и Лувиса обещала вернуться как раз в этот день, в то утро. «Я вернусь, прежде чем тебе исполнится девять», — сказала Лувиса. Но Андреа не верит, она вообще ни во что не верит: вокруг слишком тихо, слишком пусто, тяжесть в груди, в горле. Уже темно, надо спать, но Андреа словно окаменела, застыла. Ее больше нет. «Веди себя хорошо, пока меня не будет», — сказала Лувиса. Они шли по улице вдоль озера, и Андреа рыдала, плакала без конца и обещала хорошо себя вести, но теперь у нее больше нет сил, не удержаться. Со слезами мир становится более настоящим, более близким, но Андреа стыдно. Слышит дыхание, чье-то присутствие — слышит, как к лицу приближается рука, ложится на волосы. Слышит голос. Узнает его. Но он чужой, неприятный. Сейчас. Здесь. Голос Карла.

— Не можешь уснуть?

Как будто дело в этом. Андреа уже не три года. Ей скоро исполнится девять. Как будто она стала бы плакать из-за какой-то бессонницы.

Она прячет слезы в подушку, обнимает Лукового Медвежонка. Нужно успокоиться, притвориться проще, сделать вид, что спишь. Только бы он ушел. Она высвобождает волосы из-под его руки, которая по-прежнему в комнате. Руку слышно. Неуклюжую, ненужную. Только бы перестать плакать! Проклятые слезы!

— Андреа, — рука на плече, — ничего страшного, что ты не можешь уснуть. Я могу посидеть с тобой. Могу почитать тебе. Хочешь? Хочешь, я почитаю?

Она высвобождает из-под руки плечо, двигается ближе к стене. Лицо глубоко в подушку. Всхлипывания.

— Я хочу, чтобы ты ушел! — Вдох, затем тишина. Она с головой укрывается одеялом и кричит: — Хочу, чтобы была Лувиса!

* * *

За окном черно. Каспер сидит где-то за кружкой пива: одна, две, четыре, шесть.

Андреа всегда ждет Каспера. Ждет, но не смотрит на часы. Часы всегда показывают слишком много или слишком мало. Она ждет, когда он окажется с другой, в другой. Ждет, когда в нем будет чье-то лицо. Чужое, не Андреа. Ведь ты же не Андреа хотел, да? Ты искал женщину, а нашел Андреа. Ты разочарован.

— Не говори так. Не «разочарован». Найди другое слово.

И она ищет. «Рассержен». «Удивлен». «Утомлен». Что же тебя так утомило, Каспер? Андреа не хочет быть утомительной. Найдешь другую — я уступлю место. Я не стану отравлять тебе жизнь, ни за что.

Лувисе и Карлу было сложнее: у них были Андреа и Лина-Сага. Они лежали в своих постелях на верхнем этаже, ждали, когда Карл вернется домой. Звук подъехавшего такси, дрожащий ключ в поисках замка. Лувиса в холле: «Неужели ты снова…»

Неужели ты, снова…

Андреа четырнадцать лет, она не спит, пишет в дневнике, записывает с колотящимся сердцем. Впервые догадывается о том, что прежде не было высказано. Расстояние. Что Карл что-то сделал. А потом это повторилось. Розовые буквы пылают: «А вдруг он изменял?» Но образы размыты: нечетко увеличенное изображение можно восстановить только с помощью фантазии и размышлений. Пририсовываешь что-нибудь подходящее и называешь правдой. Вспоминаешь, как билось сердце, вспоминаешь голос Лувисы — голос, который в то время был единственным истинным голосом, единственным проводником. Сейчас Андреа жалеет, что не слышала голос Карла, не видела того, что увело его прочь от них, но чувствовал ли он сам, что уходит прочь? Что ты чувствовал, Карл? Какой ты видел Андреа?

Она возвращается к шкафчику в полосатой ванной. Смотрит на себя в профиль справа, потом слева. Воображает, что волосы снова длинные. Воображает, что нос тоньше, а рот меньше. «Папа, а я красивая?» Показывает своему отражению язык. Дергает себя за волосы. Достает пудру и тональный крем, карандаш и помаду, принимается колдовать. Вспоминает ящик с нарядами в коттедже. Они с Линой-Сагой обожали наряжаться, и когда Лувиса помогала Андреа сделать макияж, та чувствовала себя настоящей красавицей. Серость исчезала, оставалась только разноцветная красота. Андреа вдруг поняла, почему Лувиса зовет ее «хорошенькой»: надо было только подрисовать, выманить красоту на поверхность, приодеть. Золотая ткань, платье с вышивкой, бусы в несколько рядов, высокие каблуки. Вспоминает, как Лувиса заставляла ее выйти в гостиную, к телевизору, перед которым сидел Карл. Андреа-подросток в новых юбках, обтягивающих джемперах, вовсе не наряженная, а настоящая — и покашливания Карла, и сердитое, раскрасневшееся лицо Андреа, и слишком громкое: «Я не хочу! Не хочу!» Он все равно меня не видит.

Откуда этот взгляд, которому я кажусь такой некрасивой?

Андреа берет крем для умывания и размазывает черноту по лицу, а потом смывает водой. Берет с кровати одеяло, опускается на диван. Он вернется не скоро. Может быть, он никогда не станет ближе. Укрывшись одеялом, Андреа прислушивается: ждет ключа в замке, шагов, ботинок на коврике. Утыкается носом в мокрую ткань. Запах дивана, и больше ничего. Застыть и лежать, и ждать, не мочь заснуть, не сметь заснуть, пока не…

Ключ, шаги украдкой. Андреа лежит не шелохнувшись, закрыв глаза, притворяется спящей. Чувствует запах пива у затылка. Ледяная рука.

— Андреа, почему ты лежишь здесь?

Губы и зубы касаются уха. Она отворачивается к стене.

— Я хочу спать, — бормочет она.

Вздохи удаляются на цыпочках.

 

Ужасные женщины толпятся в голове Андреа

Таких дней много. Одинаковых. Полных ужасного ожидания и камней, которые ворочаются в голове. КАК ЭТО НАДОЕДАЕТ! С другой стороны, чем больше рефлексируешь, тем быстрее надоест, тем быстрее захочется оставить это позади. Проблема в том, что Андреа и в самом деле хочется чего-то нового, совершенно нового, но она словно застряла в прошлом.

Прошлое виновато лишь до какой-то степени, а потом надо признать себя взрослым. ОСОЗНАТЬ, что нет ни предопределения, ни доброго бога, ни продолжения, которое приведет тебя к счастливому концу без малейших усилий с твоей стороны.

Андреа поступила в художественную школу и пытается понять, для чего существуют натюрморты. Рисовать натурщика немного интереснее, но попытки достичь наибольшего сходства неизменно заканчиваются неудачей: хочется вырваться, освободиться, и она рисует ярко-зеленое лицо, ноги разной длины. Она делает это нарочно, чтобы никто не обвинил ее в некомпетентности. Учитель все равно стоит у нее за спиной и хмыкает себе под нос, больше ничего. Или рекомендует развивать глазомер. Не спешить, а прежде всего измерять реальность. Андреа пытается, но не понимает, как это, — и уходит домой, измученная усилиями, которых требуют общение и творчество. Каспер лежит дома на синем диване. Он снова на больничном. «Нет сил», — отвечает он, когда ему звонят ребята из Building Burst и говорят, что он им нужен. Скрипки печально висят на стене. Марлон прижался к животу Каспера. Андреа весь день хотела домой, но вернувшись, принимается вздыхать, а не бросается целоваться. Сама не знает почему. Но так бывает не всегда! Иногда романтика витает в воздухе, и бабочки порхают как безумные. Иногда все именно так!

* * *

Выходной. Андреа просыпается не от осеннего солнца, которое светит прямо в лицо, а от мелодичного насвистывания: Каспер укладывает свою огненную скрипку в футляр. Он едет с группой на гастроли в другой город. Для Андреа это не сюрприз, и ей бы радоваться его бодрым объятиям:

— Доброе утро, моя красавица!

Его руки касаются ее, а потом вносят поднос с кофейными чашками и бутербродами. Каспер быстро отправляет в рот один за другим, а Андреа еще не успела стряхнуть с себя сон.

Она знает, что может поехать вместе с ними, но дело в том — важное обстоятельство! — что Каспер довольно часто, ну, по крайней мере иногда, спрашивает об этом, однако Андреа нужно убедить в том, что он спрашивает искренне. Вообще-то в глубине души она не верит, что он этого хочет. Например, по его манере напевать в ванной она понимает, что ему хочется быть только со своей группой, со своей музыкой, с фанатками, толпящимися у сцены, жить своей собственной жизнью. («Прекрати, Андреа, это же смешно! Фанатки!») Если он не спросит, то не надо. То есть если он не спросит как следует. Каспер в ванной, все делает в спешке: одевается, выпивает кофе, улыбается жене.

— Если хочешь, можешь поехать с нами.

Даже не вопрос.

— А как ты хочешь?

— Тебе решать.

— А когда ты вернешься?

— Я же говорил.

— Скажи еще раз, пожалуйста.

— Завтра, любимая.

Гудок автомобиля под окном: более удачливые друзья Каспера приехали его забрать. Он берет футляр, почти страстно целует Андреа, машет рукой и улыбается. Улыбки бывают разные: эта улыбка была обращена не к ней, а к самому себе, к мыслям о предстоящем концерте. К другому городу. К другому миру. Что для тебя важнее, Каспер: я или музыка? Все равно что спросить, где веселее: при свете телевизора или в свете рампы? Что лучше: быть звездой или пререкаться за завтраком?

Андреа на балконе, платок залит соплями.

— В машине есть место! — кричит Йеппе. Он добрый, но что ей там делать? Это мир Каспера, а она не может быть сразу везде: она хочет быть везде, где есть он, но там, где он сейчас, его не узнать. Она смотрит вслед микроавтобусу, пока тот не исчезает вдали.

Андреа очень нравится видеть Каспера на сцене: сияющий, самый прекрасный в мире скрипач. Как быстро двигаются его пальцы! От звука, который они извлекают, по телу пробегает приятная дрожь. Можно сидеть возле сцены и думать: «Это мой муж!» Он улыбается ей, и она вспыхивает от радости. Но перед тем и после она пытается проникнуть куда-то, куда ей ни за что не пробраться. Перед концертом он так сосредоточен, что не видит ее. Она прикасается к нему, дергает за рукав пиджака, а он шипит и фыркает:

— Не сейчас, Андреа, ПОТОМ!

И она превращается в нечто плоское: наступишь и раздавишь, — и говорит себе, что никакого «потом» не существует, и мысли становятся как кинжалы. Глупый самовлюбленный Каспер, да что он о себе возомнил? Затем Андреа пишет красивым почерком: «Удачи, любимый!» или «Ты лучше всех, любимый!» — и кладет листок на пюпитр.

Андреа не может провести целые сутки в ожидании, она едет в столицу, в общежитие к Лине-Саге, чтобы показать, что и она умеет веселиться. Но после двух бокалов вина, выпитых в ресторане в полном одиночестве, губы начинают подрагивать: ни один мужчина даже искоса не посмотрел на нее (печальное ожидание — это не очень-то привлекательно). Лина-Сага на вечеринке с однокурсниками, но Андреа даже не напивается. Она ложится спать еще до полуночи, вокруг ни одного знакомого звука. Звонит домой, чтобы услышать их с Каспером голоса, записанные на автоответчик (они радостно произносят слова по очереди). Звонит Карлу.

Лувиса на заднем плане.

Лувиса… на заднем плане.

Ей хочется спросить Карла, ей всегда хочется спросить Карла о ней, о другой. Но вместо этого выходит: «Привет, как дела?» Дела у него хорошо. «А как у тебя?» — «Все в порядке, просто немного страшно». И осторожный вопрос Карла: «Почему?» И ее быстрое, нервное: «Каспер… концерт… ревность…» — но ни слова о происхождении ревности. Ни слова о прообразе ужасной женщины. Ужасные женщины как одно большое невидимое лицо. Красивое. Загадочное. Загадочная Маддалена рисует сердца на стенах своей квартиры. Если звонят в дверь, не открывает. Любит только тех, кто уже любит кого-то. Перебегает дорогу другим.

Лувиса берет трубку, голос у нее беспокойный. Андреа хочется вернуть Карла. Карл, я звоню не за советом, я хочу во всем разобраться. Андреа — взрослая девочка. Ей больше не нужно указывать дорогу.

Андреа — взрослая. Девочка.

— Все будет хорошо, Лувиса, — говорит взрослая Андреа и отмечает раздражение в своем голосе.

— Точно?

Нет, не точно, что вообще можно знать точно?

Лина-Сага и Андреа снова спят в одной комнате. Лина-Сага тоже занимается изобразительным искусством, но на значительно более высоком уровне, чем Андреа. Почти священный трепет: лежать так близко. Андреа ждет, когда Лина-Сага станет рассказывать о «зверях в лесу»: в те времена, когда они спали в зеленой комнате в коттедже, а потом в гостевой на Бьеркгатан, 64, это была любимая сказка. Звери помогали друг другу, попадали в переделки и веселились: убивали темноту, вызывали смех — нет, сегодня этой сказки не будет. Не будет вообще никакой сказки.

— Я становлюсь такой ужасной, когда влюбляюсь, — говорит чуть пьяная Лина-Сага. — Если бы я только могла, заперла бы его в клетку. — Она смеется. — Но тогда он возненавидит меня — и это, конечно, лучше, чем равнодушие, но я же хочу, чтобы мы любили друг друга, чтобы все было легко и просто.

— Ты думаешь, бывает легко и просто?

— Пожалуй, да, если не относиться к себе слишком серьезно. Если стараться не требовать слишком многого от себя самого и того, кого любишь. От любви. Я стараюсь чувствовать так: я люблю, разве этого недостаточно? Стоит ли становиться стражником? Ужасно несправедливо все время подозревать в чем-то человека, который говорит тебе:

«Можешь мне верить».

— Каспер всегда так говорит, но вдруг он лжет?

— Приходится рисковать, ничего не поделаешь. Просто жутко, до чего много вокруг других женщин! — Лина-Сага зевает, подавляя смех.

Андреа очень мало говорит в присутствии Лины-Саги. Сестра такая умная, такая большая. У Лины-Саги всегда были только серьезные отношения (вот уже пять лет она вместе с рок-певцом из Города детства), она никогда не принимала таблеток, которые Андреа глотает каждый день. Лина-Сага взрослая, рядом с ней Андреа становится меньше.

— Лина-Сага, — нерешительно произносит Андреа, — ты… когда-нибудь изменяла?

Лина-Сага молчит, молчание длится довольно долго. Андреа кажется, что сестра пытается придумать, как получше рассказать, а может быть, она рассердилась и не хочет отвечать. Как ты можешь спрашивать, Андреа? Но вот слышится ровное, спокойное дыхание — Лина-Сага заснула.

Наверное, когда утро плавно перетекает в день, когда поезд отправляется и день вступает в свои права, должно становиться лучше. Но Андреа примерзла, ей не сдвинуться с места. Такие вот дни.

И снова начинается ожидание. На часах половина первого, на автоответчике — голос Каспера: он вернется около трех. Она стирает сообщение, день продолжается, Андреа займется хорошими делами, испечет хлеб.

The same procedure. Андреа не берут играть! Она сидит у холодильника, компьютера, телевизора и принюхивается к ароматам жизни. Ждет и прокручивает в голове образы: руки Каспера там, где их не должно быть. Груди, бедра и прочие секреты фигуристых женщин. Андреа держит ухо востро: вот-вот услышит, что происходит у Каспера в гостинице, если он еще не уехал. Два с лишним часа в пути — и он снова дома.

Шаги на лестнице. Плач в стенах. Автомобили трогаются с места и тормозят. Шаги за дверью. В голове. Не отключиться. Не шелохнуться. Андреа знает: что-то произошло.

Этой ночью скрипка Каспера звучала в другом городе. Андреа слышала во сне: красиво. Видела лица женщин у сцены: прекрасные, цветущие. Чужие тела, улыбки, пухлые губы: жадные, мягкие, расслабленные. Не то что у Андреа: мерзлые, сухие, нервно-посиневшие.

В их взглядах читалось желание. Они пытались скрыть его густыми блестящими челками, а Андреа их обрезала: меня не проведете! Кольцо на пальце у Каспера им не преграда. Кольцо Каспера сверкает в свете рампы.

Андреа бредет на кухню, беспрерывно кашляя. Спрей от астмы и болеутоляющее. Опускает жалюзи. Шаги на лестнице.

Ой, а времени-то уже! Подумать только, как быстро бежит время, когда тебе весело! «Привет, любимый, все хорошо?»

Эти ужасные женщины. Девушки. Фанатки. Потаскушки.

Приветливых вопросов не дождаться. Улыбку не выманить на поверхность.

«Привет, любимый, а вечеринка после концерта была? Как здорово!»

Вместо этого — невнятное ворчание. Мрачный взгляд и локти в разные стороны. Кто-нибудь всегда найдется: ну хотя бы чуточку влечения, а? Тайна нового тела. Хриплый смех — или переливчатый. Чувство весны. Не то что промерзшее тело Андреа. Бледная кожа, астматическое горло, урчащие кишки.

Шаги на лестнице. Шаги за дверью.

«Привет, любимый! Какие у тебя красивые красные глаза! И зацелованные губы!»

Образ Маддалены. Пыхтит кофеварка. Снюс под губу и черный кофе. Нет, Андреа вообще не представляет, как выглядит Маддалена. Но Карлу сегодня ночью она звонила с правильными намерениями. Чтобы спросить. Эва-Бритт сказала бы, что это шаг в верном направлении, а потом добавила бы, что в возрасте трех лет папа занимает самое важное место, и еще пальцем потрясла бы, подчеркивая важность сказанного. Она не раз это повторяла, неизменно ссылаясь на труды по психологии. Чтобы Андреа наконец поняла, какое тяжелое у нее было детство. В возрасте трех лет кроха покидает стесняющие мамины объятия и попадает в папины руки, которые должны показать отпрыску мир, поднять девочку высоко-высоко, чтобы она парила над землей и щебетала, как птенец, широко раскинув руки; чтобы боялась, но была в надежных руках, а не жалась с воем к сухой маминой груди; чтобы мамин вопрос «В какой стране сейчас папа?» не касался девочки. Эти вопросы, это беспокойство тело впитывает с пищей. Возьми меня на руки, мама! Но у мамы нет сил, она измотана ожиданием и беспокойством, невысказанными вопросами. Мама ничего не говорит, но девочка, которой больше некого слушать в своем маленьком мире, все равно слышит: слышит все, что происходит внутри у мамы. Эва-Бритт вновь потрясает перстом: «Другая женщина — остерегайся другой женщины».

Андреа наливает кофе в голубую свадебную чашку, кладет под губу снюс, пьет кофе короткими спокойными глотками — да, Эва-Бритт, Андреа внимательно следит за Каспером и всеми женщинами мира. Да, Эва-Бритт, она всех обезоружит. Или еще лучше: прежде чем Касперу вздумается ее бросить… а вдруг ему уже вздумалось? Андреа допивает кофе, достает миску для теста, шумовку, поварешку, молоко, дрожжи, муку, льняное семя, дробленую пшеницу, пряности, растительное масло (оно все же лучше маргарина).

На часах двадцать минут третьего, и хлеб, похоже, испекся. Прежде чем отправиться в спальню, Андреа вынимает его и, накрыв полотенцем, оставляет остывать и благоухать — скоро Каспер снова будет с ней. Андреа закрывает глаза и засыпает.

Просыпается.

На часах четыре! Каспера нет дома! С Каспером случилось несчастье! Он встретил другую и не хочет возвращаться! Стены плачут. Шаги за дверью.

«Привет, любимый, какой у тебя усталый вид».

«Я встретил другую!»

Я ЖЕ СКАЗАЛА, ЧТО СТЕНЫ ПЛАЧУТ. Грохот и стук, но Андреа не смеет шевелиться, не смеет включать телевизор, мыть посуду, стирать. На часах половина пятого. Пусто, немо, внутри все иссохло. Не включает музыку: что если Каспер позовет, а Андреа не услышит? В голове картины одна страшнее другой. Шведский автобус — а может быть, автобус со шведами — то ли столкнулся с другим, то ли перевернулся где-то в Италии. А вдруг он там?! Лежит и беспомощно истекает кровью? В Италии? Андреа, умоляю тебя, где логика?

Шаги на лестнице, за дверью.

«Привет, любимый, ты с кем-то трахался — ну и как, приятно?»

Может быть, он сказал не в три, а в пять? Андреа принимает таблетку, чтобы заглушить суматоху в голове, избавиться от затхлого запаха прошлого.

Желтая рубашка с отпечатками чужих рук, сколько ни стирай. Андреа вспоминает фотографию, на которой Карл словно собирается подняться из кресла, а вокруг все семейство. Рубашка горчичного цвета. Запах того, кто, возможно, не вернется домой, свербит в носу. Андреа поливает себя духами и лаком для волос, размазывает тональный крем и пудру. Обводит глаза, колдует над собой, чтобы стать достойной его, мужа, Каспера. Но даже Лувиса, самая красивая женщина мира, не смогла удержать своего мужа. Ужасные женщины толпятся в голове, шепчут: «Берегись! И не думай, что ты чего-то стоишь».

Вокруг царит жуткая тишина, Марлон трется о ноги Андреа. Бросает призывные взгляды, но не издает ни звука. Андреа далеко, она застыла. Перед глазами — ярко-желтый «пассат», проезжающий мимо вырубок, мимо хвойного леса. Твои руки держат руль, Карл, суставы побелели. Зима, стужа, Лувиса кричит: «Выпусти меня!»

Автомобили тормозят, оставляя на земле белые следы. Дверь закрывается, открывается. Шаги: вверх по лестнице, вниз.

Привет, любимый, ничего ведь не было, правда?

пожалуйста, не бросай меня

пожалуйста, отпусти меня

выпусти меня сейчас же!

Андреа слышит, как открывается дверь, и в то же мгновение начинает действовать таблетка.

Каспер стоит перед ней, скрипка под мышкой. Улыбается: похоже, искренне. Беспокойство Андреа прячется от его уверенного взгляда.

— Прости, мы немного задержались: долго упаковывали вещи, искали дорогу… — Он улыбается и гладит ее по щеке. — У тебя такой усталый вид!

— Да и у тебя не цветущий… Как все прошло?

— Просто отлично! Жаль, что тебя там не было. — Он берет ее за руку, ведет на кухню. — Ох, как вкусно пахнет, можно отрезать кусок?

— Ну конечно. — Ей не хочется отпускать его; он густо намазывает хлеб маслом, она — легким сыром. Гостиная, он плюхается на диван рядом с Андреа, откусывает пару кусков («Как вкусно!»), целует ее, нежится. Таблетка смягчает и очищает. Так просто целовать в ответ. Никаких сомнений.

 

Каспер и Андреа веселятся

Андреа встает первой, приносит болеутоляющее на двоих. Тело сотрясается от страха и тоски: нечеткие воспоминания о ссоре, о событиях, которых не должно было происходить. Но их можно изгнать из тела, если направить мысли в будущее: что сделано, то сделано, вчера — это вчера. Вырваться трудно, но без этого нельзя. А Каспер — Каспер не встает. Она сидит рядом, на краешке кровати, чтобы он понял: все не так страшно. Ну, поссорились. Ну, поругался с охранником, ну, выставили за дверь. Ну, повздорил с тем здоровяком в баре, но ведь она, как всегда, выталкивала других девушек с танцпола, ей всегда мало места, хочется больше. Она тоже хороша!

— Послушай, — говорит она, вдыхает поглубже, — мы оба перебрали, но это вовсе не страшно. Сегодня будем отдыхать, заботиться друг о друге, будем смотреть телевизор, пить лимонад. Ты не сделал ничего плохого!

Но Каспер укутывается в одеяло, прячет всего себя внутрь.

— Да я просто урод, — доносится из-под одеяла, — я недостоин жизни.

Андреа замирает, ей хочется сорвать с него одеяло, ударить подушкой, но Касперу не станет веселее от этого.

В такие дни Каспер не хочет завтракать с Андреа. «Я ужасный человек», — повторяет он. «Вовсе нет, — отвечает она. — Я люблю тебя». В такие дни совершенно не важно, любит она его или нет. Слова не проникают под одеяло, им не пробраться в мир Каспера. Этот мир жесткий и черный, ей туда не попасть.

— Я хочу спать.

Внутри все морщится от неприятия, ей хочется крикнуть: «Прекрати, не будь таким!» Но он именно такой, и может пройти несколько дней, прежде чем он снова захочет выбраться наружу, быть с Андреа и делить с ней трапезу. Тогда он тысячу миллионов раз будет просить прощения: «Прости, я такой ужасный человек, не понимаю, почему ты хочешь жить со мной».

Произносит такие слова. Говорит, что он недостоин Андреа и не хочет даже прикасаться к ней в такие дни: разве можно ему трогать такую красоту?

— Но я же очень люблю тебя, — отвечает она, и иногда слова более или менее достигают его, но чаще кажется, что он не совсем или вовсе не слышит.

— Это правда? Правда любишь? — Улыбка зарождается, но тут же гаснет в сомнениях: — Но почему?

— Потому что ты такой чудесный человек, — снова пробует Андреа.

— Эх…

— Да, ты красивый и умный, и веселый, и…

— Эх, не надо притворяться.

Ничего ему не нужно в такие дни. Но потом он внезапно снова взмывает ввысь. Чуть неуверенно, не сразу покидает гнездо, а разминает крылья в квартире. Робко прикасается к Андреа, которая так истосковалась, что набросилась бы на Каспера, если бы не знала, как он хрупок в эту минуту.

Такие дни проходят, наступает пора снова отправляться в путь, прочь от дома. Вода превратится в вино. Хлеб — в орешки с приправой «чили». Начало ноября, а магазины уже украшают к Рождеству: звон колокольчиков и гномы, красно-зеленая мишура, соломенные козлы и прочие безделушки. Каспер и Андреа шли в магазин за выпивкой, но застряли в толчее. Мороз трещит, но Андреа щеголяет без шапки. Каспера шапка превращает в маленького мальчика. Он плетется за Андреа, ссутулившись, и никакие лекарства мира не расправят его до прежних размеров. Андреа хватает одежду, одно за другим: хочет, как обычно, найти что-нибудь броское. Она меряет одно, другое, третье, а Каспер в дурацкой шапке стоит у примерочной, потеет, смотрит на нее, и ему все равно.

Она выбирает черное платье, потому что черное — это всегда красиво, как однажды сказал Каспер, и Андреа надеется, что он по-прежнему так считает. Сам же Каспер только молчит и вздыхает, и ждет не дождется, когда они пойдут домой.

— Ну что ж, пошли домой, — говорит Андреа деланно бодрым голосом: ей нравятся блеск и суета, нравится, что вокруг не только кровать, диван, мерный стаканчик и дополнительная баночка лекарств для Андреа (в случае если). Иногда они меняются таблетками. Касперу больше нравится «Собрил», чем «Имован», а Андреа — наоборот, и еще ей нравится «Стезолид», который есть у Каспера, а у нее только «Собрил». «Имован» и «Золофт» есть у обоих, но у Каспера еще и «Дистальгетик», а у Андреа только «Альведон».

На полке в квартире в доме у озера есть видеозапись с первой совместной вечеринки Каспера и Андреа. Дело было в Фольхагене, Марлон сидел в шкафу, горели свечи, играли Depeche Mode, песня «Photographic». На полосатом столе Андреа стояли герберы, и Янна говорила, что Каспер и Андреа похожи на Леди и Бродягу. Они обнимались, а Янна снимала на пленку: Каспер, уткнувшись Андреа в шею, Андреа выглядывает из-за его шевелюры — взгляд у нее пьяный и влюбленный. Она прижимает к себе Каспера, глядя прямо в объектив: в глазах гордость и что-то еще — почти жестокое, непонятно что. Может быть, просто алкоголь. Потом она снимала Каспера в одиночку, хотя он сопротивлялся и говорил: «Не надо, перестань», — и смущенно отворачивался. А после он снимал Андреа: она позировала, подходя слишком близко к камере и растворяясь.

Андреа хочется, чтобы они сидели, смотрели, как все было. Чтобы вспомнили, как было красиво, и прослезились, нежно обняв друг друга.

Воспоминания — это волшебная вещь. Действительность — это… действительность. Она же помнит глаза Каспера, как он не мог отвести от нее взгляда, как непостижимо счастливы они были тогда, а теперь…

— Каспер, ты счастлив со мной?

У них в руках по бокалу, Андреа в новом платье. Длинное и довольно облегающее — простое. Касперу нравится простое. Она сидит так близко к нему, что его запах перебивает запах алкоголя, и ей хочется притянуть его к себе. Не хочется допивать, но она все же одним махом выпивает все, что осталось в бокале. Одним махом — красивое и необычное выражение.

— Не стоит и спрашивать! — Каспер улыбается и тоже допивает коктейль одним махом. Ставит бокал на массивный, покрытый голубоватым лаком стол. Заключает Андреа в объятия — так это называется, как в кино; Андреа хихикает. — Конечно, глупая, — говорит он и покрывает ее поцелуями. Тяжесть улетучивается, они взмывают в воздух и парят под розовыми облаками.

* * *

Они поднимают бокал за бокалом: ЗА ЛЮБОВЬ, КАСПЕР. ЗА НАС, АНДРЕА. Волшебное «мы» сплелось в объятиях у стойки бара, Андреа пытается утонуть во взгляде Каспера, но, поскользнувшись, теряет равновесие, а девушка напротив похожа на Пи-Джей Харви, которая так нравится Касперу. Мгновение, он бросает взгляд в ее сторону, и Андреа вырывается на свободу.

— Ты куда?

— А что? — спрашивает она. — Какая тебе разница? — Она пробует смягчить грубость улыбкой, но все равно уходит. Надо выветрить мрак, чтобы снова стало светло. Удариться головой о стенку. Но сегодня ей везет.

— Привет, Андреа! — Она оборачивается и видит Бывшего. Точнее, они не были вместе всерьез: просто флиртовали и пару раз переспали, а потом созванивались, но на трезвую голову им совершенно не о чем было говорить. — Давненько не виделись! — смеется он, обнимая Андреа.

— Да уж, давно.

— Как дела?

— Хорошо. Замужем.

— Да ну, брось! — Он внимательно смотрит на нее. — Что, правда?

— Ага.

— И счастлива?

— Как никогда. Погоди, я вас познакомлю. — Она берет его под руку, он угощает ее своим коктейлем. Каспер стоит у туалета. Она выпускает руку Бывшего, представляет их друг другу: сначала Каспер улыбается, затем его взгляд темнеет. Он смотрит на Бывшего сверху вниз, потом на Андреа. Заглядывает ей в глаза так глубоко, будто хочет проникнуть в череп, резко оттаскивает ее в сторону и шипит:

— Ты была с этим парнем, да?

— Да, то есть вообще-то нет, он просто мой друг.

— Черт, Андреа, ну и тухлятина. — Светло-зеленые глаза совсем почернели.

— Что ты хочешь сказать? — Бывший ретировался. Это не его дело. Ей тоже хочется исчезнуть, но Каспер крепко держит ее за руку.

— Ты хотела, чтобы я приревновал, да?

— Нет! Я просто хотела вас познакомить, вот и все.

— Черт. Ты еще и врешь.

— Но так и было!

Он отпускает ее так резко и быстро, что Андреа отлетает на полметра в сторону.

Он кричит. Кричит прямо ей на ухо, так что она не может разобрать слов, кроме «шлюха» и «я ухожу».

И он уходит по-настоящему, и через некоторое время она обнаруживает, что стоит на месте. Просто стоит посреди танцпола, музыка громыхает, Андреа замечает руки и ноги, но не чувствует голосовых связок: знает, что голос есть, но нет сил. Она садится возле танцпола, чувствуя, как из глаз бежит вода, смывая макияж. Тушь разъедает глаза, как желчь, Каспера нет.

Будь она чуть трезвее, она побежала бы за ним. Будь она чуть трезвее, она ни за что не стала бы их знакомить. Но она же не трезва. Андреа сидит в стороне от танцующих ног, чуть поодаль пара красных туфель, остальные черные — нет, вот мимо протанцовывает пара коричневых и еще, вот напротив блестящих голубых — белые кроссовки.

— Ревнивый у тебя муж! — Бывший присаживается рядом с ней. Красная лампа светит в лицо, Каспер никогда в жизни не ревновал! Он же говорил. Разве это не так? Бывший обнимает ее плечи, сотрясающиеся от рыданий. — Все будет хорошо, — говорит он. Голос у него дружелюбный, он желает ей добра, это заметно. Его губы совсем близко. Он сидит рядом, хотя уже совсем тихо и она больше не плачет. Андреа могла бы полюбить его. Если бы она не любила Каспера, она могла бы полюбить кого-нибудь другого.

— Да, все будет хорошо, — отвечает она и знает, что звук ее голоса потонул в других, гораздо более громких звуках и что ей надо идти домой.

Андреа на подходе к дому-коробке, ей хочется в туалет, ей страшно. Ключи у Каспера, дверь подъезда заперта. Она зовет его, но в окнах нет света. В спальне темно, она обходит дом кругом — везде темно, она зовет снова и снова. Показывается молодой человек, что-то дружелюбно говорит и отпирает дверь. Андреа благодарит и вызывает лифт — раньше никогда не вызывала. Звонит в дверь и кричит в щелку для писем. Приходит только Марлон. Нюхает ее через щель. Андреа страшно хочется в туалет, она мочится в лифте, ложится на коврик у двери и засыпает.

Шаги на лестнице: она знает, что это Каспер. Притворяется спящей.

— Господи, Андреа, прости, я совсем забыл.

Он хочет прикоснуться к ней, но ему нельзя ее трогать. Андреа хочет, чтобы все было хорошо, она скучала по нему, но в лифте моча. Каспер отпирает дверь: прости — прости — прости.

— Идиот!

— Я же говорю, прости.

— Может быть, сегодня этого недостаточно. Где ты был?

— Я пошел в студию, лежал и думал. Я очень разозлился, хотел даже расстаться с тобой…

— Почему?!

Они сидят на стульях в кухне. Какой-то кошмар — сидеть на стульях в кухне. Андреа видит, как Каспер исчезает: он наклоняется к ней, но исчезает все дальше.

— Потому что я испугался. Испугался, что нам в этом не разобраться.

— И решил сдаться?

— Потом я проснулся и не мог понять, где нахожусь, что делаю, и вызвал такси. Я хотел к тебе.

— Может быть, этого мало.

— То есть как?

— Может быть, нам это и вправду не под силу. Мне пришлось писать в лифте.

— Что? — Каспер не сводит с нее глаз.

— Мне так хотелось в туалет… так унизительно.

— Господи, бедная, прости, — говорит Каспер. И хихикает. Андреа плачет.

— Ничего смешного.

— Прости… но ведь немножко смешно?

— Тетенькам, которые рано встанут и отправятся на утреннюю прогулку, смешно не будет, — говорит Андреа и тоже хихикает сквозь слезы. Боль отпускает, надо успеть поймать руку, которая сейчас перед ней, пока не поздно.

— Я помогу тебе завтра, — говорит Каспер.

— Но это же я натворила.

— Но виноват я.

Взяться за руки. Сделать по бутерброду на ночь. Согреть молоко.

— Я вовсе не хотела, чтобы ты ревновал.

— Знаю, но больше так не делай.

— То есть?

— Я не хочу встречаться с твоими бывшими и слышать о них не хочу, договорились?

Она не знает, что ответить. Молоко закипает, она снимает кастрюлю с плиты.

— Договорились, — шепчет она, наливая молоко в свадебные чашки. Они молча пьют. Потом сон, затем наступает утро, а с ним тысяча извинений Каспера, завернувшегося в одеяло, как мумия. Андреа сама отмывает лифт.

 

Рапорт из гостиной

Андреа — жалкий продукт отвратительных генов. Экзема от холода, желудочный катар, то и дело грипп. Головная боль, аллергия. И, что немаловажно, плаксивость и болезненная ревнивость.

— Ты знаешь, что у меня за жизнь, Каспер, — всхлипывает она. — Я сижу перед телевизором в домашней одежде, с тарелкой простокваши, куском хлеба и банкой лекарств. — Она подкрепляет сказанное, мрачно потрясая последней, и Каспер вымученно улыбается, высвобождая из-под одеяла руку, чтобы погладить Андреа. Рука касается щеки, словно бы стараясь что-то стряхнуть — может быть, частицу ее несчастий, — и снова исчезает под одеялом. Ей хочется опять почувствовать это прикосновение или по крайней мере знать, что оно было. Андреа это кажется важным, а ведь Эва-Бритт говорила: что кажется, то и правда. (Но может быть, не настоящая правда?) Андреа отпускает по меньшей мере тридцать слезинок, глядя, как экзема расцветает все ярче. — Черт! Я не могу все время ждать тебя и волноваться! Я тоже хочу веселиться!

— Но ты же больна, милая. Скоро будут еще выходные.

— А я хочу веселиться сегодня!

Еще двадцать слезинок, пятничный вечер тянется без конца. Ей приходится расстегивать верхнюю пуговицу на огромных штанах — как же она может быть такой хрупкой?

Андреа пьет минералку, жует лекарство от изжоги и смотрит «Будем как звезды», а Каспер ушел пить пиво с Йеппе. Нет, ей вовсе незачем беспокоиться, все ясно: встретит кого-нибудь — значит, встретит, и ничего тут не поделаешь. Побереги силы для чего-нибудь другого, более разумного.

Но что разумно? Раньше она разумно ела капусту, чередуя с шоколадной нугой, а потом засовывала два пальца в рот. Может быть, более разумно думать о Каспере и его будущих влюбленностях? Она внушает себе, что выбора нет, но Каспер считает, что большое можно сделать меньше, если размышлять логически и не гнать прочь мысли, от которых ей плохо. Но как, как сделать перестановку и уборку внутри собственного тела? Каспер говорит, что она даже не пытается, а Лувиса вежливо шипит в ответ, что Андреа очень даже старается. «Андреа делает все, что в ее силах», — произносит Лувиса с медовой угрозой в голосе, и горе тому, кто в это не верит. Эва-Бритт утверждает, что нужно слушать только внутренний голос, но как узнать, говорит ли этот голос правду и вообще — твой ли это голос? Просто невозможно отличить голос Андреа от всех остальных! Все равно что снова сбросить двадцать килограммов! Андреа проливает еще немного слез, думая, как все безнадежно: ведь теперь она, пожалуй, слабее — характер уже не тот. Каспер говорит, что это хороший и здоровый знак — что она больше не может так, но это неправда, вовсе не хороший, а уж здоровый или нет — на это Андреа наплевать: я хочу знать, что снова смогу похудеть, если действительно захочу. Она видит, как Каспер качает головой, слышит, как он вздыхает, и знает, о чем он думает. Он хочет, чтобы она перестала быть чокнутой занудой, чтобы ее можно было легко и просто обнять — но меня обнимать нелегко и непросто: я вешу сто девяносто килограммов, вот так!

Каспер наверняка думает, что она смогла бы снова так же сильно похудеть, что упорства у нее достаточно, но нет желания — того, что идет из глубины души.

Конечно, так оно и есть. Андреа, конечно же, хочет стать здоровой, но проблема в том, что она не хочет переставать быть больной: она помнит, как читала историю болезни, помнит прекрасные черные буквы, которые так и лезли в глаза: «Есть риск психоза!» — жирным шрифтом, а на конце — неровный восклицательный знак. Она помнит, как перед этим сидела в столовой, пила кофе, смотрела в окно: кладбище, детский сад. Предавалась приятным воспоминаниям. Медперсонал гладил ее по голове и хлопал по плечу: «О, Андреа, у тебя такой здоровый вид!»

Андреа улыбалась, а за спиной у них огрызалась.

Один из пациентов упал перед ней на колени с плачем и криками: «Мама! Вот ты где!» Под мышками он держал толстые книги. Увидев Андреа, он отбросил их в сторону: «Мама, где же ты была?» Андреа что-то говорила ему тоном врача. Бессмысленные слова утешения, которых она и сама наслушалась вдоволь: «Ну, ну, ничего», — как собаке! «Все образуется!» — как идиоту. А на самом деле Андреа хотелось его обнять, но она так и не решилась и со стыдом почувствовала облегчение, когда главврач Биргитта вошла, шлепая биркенстоковскими сандалиями, и забрала ее оттуда. Прежде чем войти в комнату, Андреа обернулась: мужчина сгорбившись лежал на полу в столовой, тело сотрясалось от всхлипываний. Он шарил руками в поисках книг. Помогите же ему!

Главврач Биргитта, одетая в плиссированную юбку из шотландки, нервно улыбнулась и протянула Андреа неожиданно толстую пачку бумаги. Андреа уселась на знакомый, пропитанный тоской диван и принялась читать, затаив дыхание и краснея от удовольствия, о приступах и выходках, о том, как Биргитта заподозрила шизофрению: «Андреа, как я поняла, ты слышишь голоса? Какие это голоса, что они говорят?» — «Нет, это скорее мысли о том, что мне нельзя есть, а когда мысли говорят, то получаются голоса». И о том, как Биргитта хотела назначить ей литий: «Во время нашего последнего разговора ты упомянула, что часто испытываешь упадок сил, а потом все переменилось, и ты сказала, что тебе снова хорошо и ты хочешь пройтись по магазинам». Андреа смеется, запрокинув голову. Реальность так нереальна. Даже ее имя и персональный номер. Отказ от еды, переедание. И ничего о Каспере. Как-то печально, что никто не видел — или не придавал значения.

Андреа не съела обед. Андреа ела самовольно. Андреа самовольно ездила в Столицу. Переела. Сделала татуировку. Сегодня ей лучше.

Риск психоза!

Она думает о восклицательном знаке; Каспер ушел, по телевизору кто-то притворяется кем-то другим. Андреа думает о том, что если бы у нее был психоз, то ей по крайней мере не приходилось бы отвечать за свои поступки. Некрасивая мысль, но Андреа думает именно об этом. Вместе с деструктивностью утрачиваешь что-то еще. Иначе не получается. Внезапно возникает масса возможностей выбирать, а собственной воли так мало: казалось бы, столько власти, а на самом деле ничего. Невыносимо! Невыносимо, что не всегда можно чем-то себя оправдать.

Она берет Марлона, кладет его себе на живот. Размышляет о прочитанном на днях в газете: что нарушения пищевого поведения могут быть физически обусловлены, что само голодание является причиной депрессии, а не наоборот. От этой мысли Андреа становится хуже. Получается, что она села на диету, чтобы лучше выглядеть, а об остальном позаботилось само тело? И больше ничего? Прихоти, наклонности, фокусы тела? Она дрожит от злости, и Марлон трясется у нее на животе: если все так, если все дело в физиологии, то какого черта лечить ее психику и пичкать лекарствами, предназначенными для этого?

— Марлон, боже мой, — восклицает она, — я же все еще БОЛЬНА, с этим не поспоришь! — Марлон сочувственно смотрит на нее. Она продолжает: — Будь я в здравом уме, я не стала бы глотать таблетки, так? — Марлон трясет желтой головой. — И мне по-прежнему время от времени хочется объедаться и причинять себе вред. Это правда, Марлон! — И вот более обычного больная Андреа берет баночку и вытряхивает на ладонь подходящее количество ЛЕКАРСТВ, после чего все передачи становятся развлекательными или по крайней мере интересными. Андреа во всем видит прекрасное (когда лекарства из желудка устремляются в руки, глаза, рот). Прекрасное можно обнаружить во всем, кроме одиночества. Но пока рядом есть телевизор, Марлон и лекарства, наполняющие телепрограммы смыслом, Андреа не одинока. Все было бы просто идеально, если бы Каспер не блуждал среди потенциальных разрушительниц семей, обладательниц грудей и коварно засасывающих взглядов.

— А что если ты встретишь мою копию, только без всех этих проблем? — спросила она как-то Каспера. Он засмеялся:

— А что если бы небо было в клеточку, а все женщины — намагниченными?

Как будто она пошутила.

Вдобавок ко всему звонит Карл и говорит очень странным голосом. Как раз в ту минуту, когда должны объявить, чья пародия заняла первое место в «Будем как звезды». Карл обедает в гостях у Арвида и Софии. Может быть, поэтому он не говорит ничего особенного, но говорить ни о чем — сплошное удовольствие, когда все кажется таким удивительным и прекрасным. Мир, окутанный туманом, всегда приятнее. Ленивые жесты и голос, упокоенный в своей медлительности. Нет слов, которые сложно произносить. Нет людей, которых сложно понимать. «Я знаю тебя, Карл». Вот что хочет сказать Андреа. «Я знаю тебя, я знаю, что тебе пришлось нелегко и что мы не знаем друг друга». Хочется сказать что-нибудь такое. Но для этого нужно проглотить еще несколько таблеток.

— А как Арвид?

— Не очень. — Карл откашливается. Месяц назад Арвид попал в автомобильную аварию. На дорогах скользко, а Арвид не из терпеливых и вперед пропускать не любит. Хотя дело не в физике, как бы Арвиду ни хотелось выставить все именно в таком свете.

— Подумать только, какие все разные, — говорит Андреа. — Ваше поколение стыдится говорить о психике, а я боюсь, что мои проблемы — это всего лишь неполадки в теле.

— Да уж, какой-нибудь болтик, — отвечает Карл, и по голосу слышно, что он опрокинул не одну стопку в доме на Бьеркгатан, 64.

— Хотя с другой стороны, — философствует Андреа, — приятно, когда боль зрима. Когда можно показать пальцем и сказать: вот здесь! Вот зло, виновное в моих страданиях! Когда боль и несчастье безошибочно угадываются всеми вокруг.

— Но с другой стороны, — нетрезво философствует Карл, — если бы наша боль всегда была на виду, разве мы не чувствовали бы себя слишком прозрачными? Если бы ее нельзя было спрятать и переживать внутри? Использовать, когда нужно?

— Да, болезнь наделяет своего рода властью.

— Или слова о том, что ты болен, что болезнь твою не побороть, не излечить и не увидеть глазами.

Андреа хочет добавить: и тайна наделяет властью. Власть тайны. Страх, который заставляет хранить молчание. Ибо что же будет, если все начнут раскрывать свои секреты?

Карл откашливается. Андреа хочется сказать: «Я люблю тебя, не бойся». Но вместо этого она произносит:

— А как ты?

— Хорошо. — Снова напряжение в голосе. Может быть, он чувствует себя так же, как она дома, с семьей. Что-то в Семье не позволяет задержаться надолго, иногда приходится уйти, едва переступив порог. Наверное, дело в Воспоминаниях. Неисчезающие следы и шкафы с ящиками, которые открываешь вновь и вновь — всякий раз лишь для того, чтобы убедиться: того, что там было раньше, давно уже нет. Они говорят еще немного, и Андреа замечает, что он не хочет класть трубку. Что случилось, Карл? Может быть, голос твоего отца отзывается эхом: тот же голос, но из незапамятных времен? Тот вечер: рассерженный Арвид ругает тебя по телефону за то, что ты сделал. Твой папа так разочарован в тебе, и твое одиночество все больше и больше. Что же ты натворил, Карл? Встретил другую, оказался перед выбором? Один в доме у озера: бетонная клетка, телевизионные голоса — совсем как Андреа. Хотя Андреа нечего выбирать, не так ли? Андреа сидит и ждет: выбирать будет Каспер, а не она. Андреа — ни за что. Она раз и навсегда выбрала Каспера — пока смерть не разлучит их.

Они говорят об Андреа, о ее болезни — настоящей болезни: красные глаза, пылающие щеки, горячий лоб. Некоторое время они продолжают эту тему, другие слова на ум не приходят. То и дело становится так тихо, что хочется закричать.

— А так все хорошо, — чересчур радостно сообщает она. Разве есть чему радоваться?

— Ну, продолжай в том же духе. — Карл снова откашливается, уже трезвее, дальше от нее, и Андреа не удержаться.

— Ну да, и тебе всего. Передавай привет.

В который раз телефонную трубку кладут на место, так и не сказав самого важного.

«Будем как звезды» давным-давно закончилась. Она видит, как Каспер с Йеппе сидят в прокуренном помещении. Видит, как какая-то модельно-худая девица подходит к ним и представляется Сингоаллой. Книга Виктора Рюдберга. Итальянка. Легкий акцент, брюки на бедрах обнажают живот, черно-красная блуза на голое тело. Шпильки в черных локонах. Они поднимают бокалы, но Андреа не слышно, что они говорят. Темные очи Сингоаллы оценивающе, одобрительно смотрят на Каспера. Она принимает тебя таким, какой ты есть. Очень просто: она любит себя, это читается в ее движениях, в ее взгляде. Чтобы полюбить кого-то, нужно полюбить себя. Голос Эвы-Бритт эхом раздается в комнате: действительно, по-настоящему полюбить себя, чтобы действительно, по-настоящему полюбить другого. Что значит «действительно», «по-настоящему» — как определить? Я же люблю Каспера — значит, я уже люблю себя!

Андреа воображает, что Маддалена по-настоящему любит Карла. Маддалена сидит на террасе белокаменного дома на юге Италии и пьет вино. Она одна, взгляд устремлен к морю: может быть, она мечтает увидеть, как корабль Карла причаливает к берегу в заливе.

Упругие бедра, непослушные локоны. Она сидит в доме каменной кладки. Рисует большие, яркие картины, проголодавшись, готовит спагетти и соус, в котором много сливок, а на десерт — тирамису. Ей неплохо живется. Она жаждет любви.

Андреа тоже сидит в белом доме каменной кладки. Сидит в своей жизни, боясь упасть, и жаждет шоколада. Сидит-и-смотрит. Ты видел, что уже зима, Карл? Оторвав взгляд от телеэкрана, повернувшись к окну, Андреа видит окруженный все еще зеленым кустарником, почти невидимый в снежной темноте фонарь из снега.

 

Береги слезы

К некоторым вещам легко привыкнуть:

к телу рядом с тобой в двуспальной кровати,

к двуспальной кровати — общей и удивительно мягкой,

к завтраку, который больше не запрещен.

Так почему бы не наслаждаться этим, боже мой?

Потому что привыкаешь?

Потому что привыкаешь и к баночке с лекарствами, и к приступам паники, и даже к ревности.

«БЕРЕГИ СЛЕЗЫ», — говорит Лувиса, как только Андреа закрывает две кухонные двери. Лувиса вовсе не кричит, просто для Андреа эти слова звучат громко и сильно — она слышит их не в первый раз.

— Зачем? Почему мне нельзя плакать сейчас?

— Я имею в виду, что все образуется, ничего страшного не случилось.

— Страшное случается постоянно! Страшно уставать от себя самой, страшно ревновать, страшно, что он целыми днями лежит в постели, а потом пьет. Хорошо, пусть не страшно, но довольно опасно, так почему же мне нельзя плакать?

— Андреа, ты ни в чем не виновата — это Каспер прячется!

— А вдруг он прячется потому, что устает от меня?

— С чего ты взяла, что он устает от тебя?

Андреа кажется, что на этот вопрос она уже ответила, теперь ей хочется понять, почему она такая.

— А что было с тобой, когда Карл уезжал — разве ты не боялась, не беспокоилась?

— Мне нужно было заботиться о вас, — без промедления отвечает Лувиса. Похоже на отговорку.

— Но ты доверяла ему?

— Я была вынуждена доверять.

Андреа готовит завтрак. «Кофеварка должна быть голубой или оранжевой, а не белой», — думает она. Белый — скучный цвет. Чайник был бы золотистым. Утреннее солнце отражалось бы бликами, по-новому окрашивая пространство.

За окном зима, на карнизе воробей. У Марлона постукивают зубы — смешной звук. Знает, что не может поймать добычу, и все стучит зубами, а птица, увидев его, не знает, что между ними стекло, и в страхе улетает — а может быть, просто улетает. Андреа медленно пьет кофе. Вспоминает, как ей приходилось засовывать два пальца в рот после завтрака, и никто не слышал. А потом, в больнице, сидя на полу у кровати с полными карманами сыра и масла и собираясь все это проглотить, чтобы на минуту исчезнуть, — в такие минуты она хотела, чтобы кто-нибудь ворвался к ней в комнату со словами: «Что это ты тут делаешь?!»

Что это ты делаешь? Ответить нечего. Когда тебя разоблачили, когда лицо в масле и полный рот печенья, когда сидишь на корточках перед унитазом. Это необходимый позор.

Взгляд устремлен на легкий сыр. Как он надоел Андреа! Хочется просто есть, отрезая куски обычного вкусного сыра. Просто наслаждаться, и больше ничего. Никакого «после». Только СЕЙЧАС. Обычный сыр лежит на столе, дожидается Каспера. Лежит и манит. Андреа злится, стараясь не отрывать взгляда от легкого сыра. Думает о его достоинствах, каким бы безвкусным и пресным он ни был.

Андреа, нужно любить себя, дарить себе счастье. Нужно уметь меняться: например, отказываться от пресного сыра в пользу вкусного — надо же с чего-то начинать, так почему не с этого? Эва-Бритт, фея, окутанная бархатом, парит рядом, нашептывая: «Радость или страх, выбирай…» Сама выбирай! Не так-то это просто, Эва-Бритт!

Марлон запрыгивает на колени к Андреа и начинает мурлыкать, как только она касается его рукой. Андреа гладит его против шерсти, а он все равно мурлычет. Слышно, как Каспер ворочается в постели во сне. Каспер, я хочу быть и твоей, и чужой, и своей собственной. Что мне делать, Каспер?

Андреа жует кусок цельнозернового хлеба. На улице идет снег, тяжелые белые шары опускаются на землю и тают, становясь невидимыми.

 

Бирюзовая пластиковая обивка

(зима 1995 / 96)

Рождество приходит и уходит; Новый год, Андреа в ржаво-красном платье на вечеринке у Йеппе. Фейерверки, Андреа держит Каспера за руку. Бокал за все новое и за любовь, которой все нипочем. «Да, любовь превыше всего», — нетрезво произносит друг Каспера, у которого нет девушки, и плачет, едва выговорив эти слова.

Дорога домой, они идут вместе, чуть пошатываясь, Андреа держит Каспера под руку — они хорошо смотрятся вместе, все так говорят. Зевая, снять с себя красивое платье и лежать рядом, чувствуя: вот он, рядом со мной, — это же роскошь. Гладить его кожу. Он поворачивается к ней, целует и говорит: «Спокойной ночи, любимая, с новым годом». Какое-то время лежать без сна и знать, что было трудно, но вот наступил Новый год, теперь все будет лучше, теперь они будут дорожить друг другом.

Каспер поступил на психологический факультет, купил толстые книги. Андреа и дальше будет учиться в школе искусств. Как говорится, все улаживается.

— У нас будет такой прекрасный год, мой Каспер, — шепчет она ему в сон. Кажется, он улыбается?

* * *

Андреа возвращается домой с занятий по рисованию модели, Каспер сидит над учебниками по психологии. Он быстро листает страницы, она видит его сгорбленную спину. Внезапно спина начинает содрогаться. Слышится плач.

— Каспер, что такое?

Она обнимает его вместе со спинкой стула.

— У меня не получится. Я с этим не справлюсь!

Она обнимает его дрожащее тело.

— Конечно, справишься!

— Ты не понимаешь! Я законченный неудачник!

— Вовсе нет. Нельзя так думать. Ты справишься.

— ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ! — Он вырывается из ее объятий. — Я смотрю на строчки и ничего не вижу, все не так, все кружится перед глазами, я не могу так, я не хочу понимать, что единственное, что есть у меня в жизни, — это ты!

Он встает. У них четыре комнаты. Иногда кажется, что этого мало, а иногда — что это целая пустыня. Бесконечное расстояние между порогами. Сначала он выбирает кухню, холодильник и слабоалкогольное пиво. Потом гостиную и диван. Она слышит, как он включает телевизор.

Андреа листает учебник. Он обошелся почти в шестьсот крон (на обложке есть ценник). В конце книги — указатель. Андреа кажется, что все не так сложно. Похоже, она просто не знает Каспера. Мурашки по коже. Ей хочется утешить его, но он наверняка хочет побыть один. Андреа шумно захлопывает книгу. Почему он не может с этим справиться? Она идет в кабинет, закрывает за собой дверь.

На следующий день Каспер звонит психиатру, чтобы продолжить лечение и продлить больничный, и в институт, чтобы сообщить, что он болен и не может продолжать обучение.

Они смотрят сериал «Три короны», Андреа испекла хлеб. В квартире вкусно пахнет. Они едят вместе. Толстые куски свежеиспеченного хлеба и настоящего плавящегося сыра. Так вкусно! Андреа берет Каспера за руку, и он отвечает пожатием.

— Прости, — произносит он, — прости, что у тебя такой непутевый муж.

Андреа подносит свои холодные ладони к его холодному лицу. Она ничего не говорит.

* * *

Конец января, их пригласили к себе родители Каспера, которые живут за городом. Каспер в синем свадебном костюме. Андреа в подходящем по цвету платье без рукавов. Мама Каспера приготовила лазанью: стекло духовки окрашивает сыр в золотисто-коричневый цвет. Папа угощает шнапсом, Каспер предлагает выпить за великолепный 1996 год, а потом просит налить еще, чтобы выпить за Андреа, которая смущенно отмахивается.

Лазанья вкусная, на столе горят длинные белые свечи. Каспер допивает пиво и приносит еще. Широко улыбается всем вокруг. Громко говорит и смеется, остальные умолкают. Андреа хочет что-нибудь сказать, но не решается. Каспер все время пьет. Она больше не хочет еды, улыбается родителям Каспера, которые улыбаются ей. Андреа не желает портить настроение Касперу, сердить его. Берет его за руку и шепчет: «Может быть, пойдем спать?»

Лежать в разных кроватях в комнате для гостей. Его ноги торчат из-под одеяла. Худые, волосатые — она гладит их пальцами ног. Он откладывает книгу, улыбается. Может быть, сейчас он ляжет к ней, тесно прижмется, станет гладить везде? Он быстро целует ее, она пытается притянуть его к себе.

— Я в туалет. — Он вырывается, по крайней мере ей так кажется. Широкая улыбка и совсем несоответствующий взгляд. Она не успела заметить, что там. Просто улыбнулась в ответ.

Из туалета доносится звук спускаемой воды, затем открывается шкафчик, закрывается, из крана льется вода. Больше ничего не слышно.

Андреа почти засыпает, ее раздражает ночная лампа у кровати Каспера, но тянуться к выключателю лень.

Он долго не возвращается. Андреа почти погрузилась в сон, но тишина не дает уснуть. Беззвучие Каспера там, где его не видно, где может произойти все что угодно. Она не в силах пошевелиться, застыла в ожидании — не в первый раз, ей уже приходилось не-быть в ожидании, но сейчас все хуже. Все хуже, потому что там должны раздаваться звуки, но нет… ничего. Только удары сердца Андреа. Внезапный, не поддающийся определению страх прилипает к ней намертво. Это не мысли о чудовище под кроватью. Это просто… беззвучие.

Кричащая лампа Каспера не дает уснуть. Желтые пятна под опущенными веками. Надо встать, посмотреть, что он делает, хотя он наверняка сидит в папином полосатом кресле и думает. Предается воспоминаниям о детстве, прошедшем в этом доме. Большой белый дом со старинной мебелью. Пианино, на котором он играет, приезжая сюда; он играл и для Андреа, а она сидела у его ног и наслаждалась: играй, Каспер, так красиво, играй еще. И тогда он переставал играть и закрывал крышку.

Ну хотя бы скрип, хотя бы кашель — в такой тишине невозможно спать! Его лампа оккупировала комнату, превратилась в прожектор, направленный на… БАХ! Дверь открывается, и она уже знает, даже не взглянув на него, даже не посмотрев в глаза, — странно, но она уже знает, что произошло.

Андреа рядом с Каспером на заднем сиденье машины его родителей, беспрерывно бьет его по щекам.

— Не спать, Каспер! Не засыпай!

Все время, пока медсестры и врачи бегают вокруг него: «НЕ СПАТЬ! НЕ СПИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!» Они ругают его. Она ругает его, но про себя. Отчетливо видна лишь бирюзовая пластиковая обивка на стульях в этой комнате.

Андреа и родителей проводят в другую комнату, где стоит диван в цветочек, а на стенах нежно-розового цвета висят пейзажи.

— Почему он так делает? — Мамин взгляд устремлен на одну из картин. Может быть, ту, где солнце садится за красные избушки. Или ту, на которой за темно-синим морем возвышаются горы. Папа Каспера сидит в кресле, он смотрит просто вдаль.

— Не знаю.

Все, что Андреа может сказать. Это все, что она может сказать, — Господи, она же его жена. Ей стыдно, ей кажется, что она что-то могла сделать. В вопросе, в тоне слышится, что она должна была знать, что она самый близкий человек, но все-таки не может сделать его счастливым.

Их ведут обратно. Приветливые голоса, Каспер на носилках. Ее подводят к нему, как будто иначе она заблудится. Он лежит перед ней. Андреа говорят, что он останется на ночь под наблюдением. Каспер не может сфокусировать на ней взгляд, его вывозят из комнаты, отчетливо видны лишь черные губы.

Стоять в зале, уставившись на натюрморт, сооруженный преподавателем. Пара яблок, груша, кирпич, горшок и два платка контрастирующих цветов — для большей глубины.

Андреа просто смотрит.

Кисточка занесена, как перед атакой. Холст белый. В голове звучат слова Каспера, сказанные перед тем, как его увезли.

«Можешь простить меня?»

Конечно, может. Это не доброта, не милость. Просто любовь. Любовь — не доброта, а чистой воды эгоизм: не хочу терять тебя. Он протягивает руку, она берет ее.

* * *

Та же рука, укрытая белым. Андреа в палате интенсивной терапии. Садится на краешек кровати — садится очень осторожно, занимает так мало места, что почти висит в воздухе. Ей пришлось назвать свое имя и сказать, кем она приходится пациенту, по телефону, висящему у белой двери. Между «женой» и «девушкой» огромная разница. «Я его жена», — и двери мгновенно отворяются. Кто-то провел ее туда, где попискивают аппараты и лежит опутанный проводами и окутанный белым, почти невидимый Каспер. И все же: его назойливый образ, как будто она впервые увидела его таким, какой он в действительности, за пределами их общности. И все же: не по-настоящему, всего лишь образ, который движется. Рука пробирается сквозь простыни и трубки, холодная рука, ее нельзя отпускать, надо как следует держать в своей.

Белая комната полна экранов, напоминающих телевизионные, на них разноцветные линии. Кровати отделены друг от друга белыми ширмами. Попискивание аппаратов и чей-то душераздирающий кашель, похожий на кашель Карла. На груди и руках Каспера, как змеи, извиваются и переплетаются провода, ведущие к экранам, он говорит, что на них видно, как бьется его сердце. Андреа не смеет обнять его. Не смеет слышать биение его сердца. Медсестра сказала, что сердце Каспера на минуту остановилось, но теперь он вне опасности. Бояться нечего, сказала она Андреа, но Андреа вовсе не боится. Перед ней лежит ненастоящий Каспер: бледный, с тяжелыми веками. Он пытается улыбнуться, и она тоже. Натянутые улыбки, из белых хитросплетений доносится голос, такой же слабый, как рука, которую держит Андреа:

— Ты хочешь меня бросить? Если да, я тебя пойму.

В его голосе что-то вроде надежды — она не понимает, совершенно не понимает, что говорит этот голос. Это вопрос, на него надо ответить? Слова такие же нереальные, как образ, как змеи, которые шипят и гонят Андреа прочь: не приближайся, а вдруг сломаешь, и сердце на экране превратится в прямую линию и беспрерывный вой… Андреа качает головой:

— Нет, я и не думала тебя бросать.

Слезы на глазах у Каспера, не хватает только скрипичных смычков за кадром. Слишком по-американски, слишком театрально, слезы — это лишнее. Ей хочется сказать это ему, объяснить, что он переигрывает: плачет с изможденной улыбкой на лице, и фильм становится все хуже и хуже — когда он только закончится? Когда появятся титры и можно будет встать и идти домой?

Может быть, за ширмой кто-то по-настоящему умирает: кашель все сильнее. Андреа кажется, что если бы она, отодвинув ширму, увидела Карла, то не слишком удивилась бы. Андреа начинает разбирать смех, как на похоронах. Но Каспер остался в живых, это видно по линии на экране, слышно по ровному писку аппарата. Появляется медсестра, нежно смотрит на Каспера и спрашивает, как он себя чувствует. Он кивает — что это за ответ? Кивок! Как кукла — кто дергает за нитки? Кто заставляет тебя жить, двигаться? Андреа вспоминает, что она даже не спросила, как он себя чувствует. Глупый вопрос. Ведь он лежит перед ней, не особо живой, но и не особо мертвый. Интересно, у нее такой же сочувствующий вид, как у медсестры? Мягкая и милосердная, исцеляющие руки поправляют провода, записывают что-то в блокнот. Медсестра кладет руку Касперу на плечо и произносит приятным нежным голосом:

— Скоро вы сможете поговорить с психологом.

После чего она улыбается Андреа, которая не может улыбнуться в ответ. Андреа смотрит на Каспера. Она больше не в силах его видеть. Переводит взгляд на экран над его головой. Красные линии и зеленые линии. Его сердце остановилось на минуту, но сейчас-то он жив! Ты чуть не умер этой ночью, Каспер. Медсестра протягивает ему воду в пластиковом стаканчике и говорит Андреа:

— Совсем скоро он вернется к вам домой.

Андреа не знает, что ответить. Она через силу улыбается, хотя на самом деле ей хочется закричать: «Не хочу! Не хочу, чтобы он возвращался домой!» Она повторяет про себя, как мантру: «Каспер жив, Каспер жив, Каспер жив». Ноги дрожат, но она не смеет сесть удобнее.

 

Андреа — умница

Казалось бы, очевидно, что Андреа не должна затевать ссоры с тем, кто слабее ее. Кто-то лежит и не отпускает Андреа, а ей хочется, чтобы он встал и, может быть, отправился куда-нибудь вместе с ней. Но этот кто-то не хочет — и это можно понять, и не надо сердиться, но что поделать, если она все равно сердится?

* * *

Руки в глине, лепить лицо. Они делают головы. Скульптуры. Комок туда, комок сюда. Глина застывает, но надо продолжать, обмакнув руки в воду.

Интересно лепить, а не делать похоже. Почему все должно быть похоже, натурально, близко к оригиналу?

— Потому что это вводный курс, Андреа. — Преподавательница лепки — худая пожилая дама с самыми морщинистыми в мире руками. Они дрожат, но все равно умудряются вылепить черепу идеальные брови и глазные яблоки. — Если ты хочешь поступить в более престижную художественную школу, тебе нужно овладеть основами.

Почему?

Еще один комок станет носом, потом губы, и все такое невыносимо серое! Она с силой бросает ком глины на пол. ШМЯК. Отлично.

— Андреа, не трать глину попусту!

* * *

Андреа возвращается домой. Кто-то весь день пролежал без еды и говорит на каком-то детском языке. У Андреа незамедлительно отрастает грудь — естественный рефлекс, и бедра при ходьбе колышутся так, что ее едва не укачивает. Андреа, конечно же, жарит колбасу, раз у кого-то нет сил. И кому-то, разумеется, совершенно необязательно делать уборку, раз этот кто-то лежит при смерти.

Каспер! Если хочешь, Андреа купит журнал про Дональда Дака! Заварит чай, испечет хлебцы, возьмет напрокат фильм! Веселый фильм, Каспер, с яркими цветами и смешными трюками! Она чувствует, как отросла задница, как расширились сосуды на бедрах, колышущихся, как тесто в квашне.

Андреа перед зеркалом. Улыбка умерла, губы ссохлись. Она втягивает живот, но что толку? Брюки все равно не сидят как надо. Андреа смотрит в зеркало и видит Лувису. Лувиса гладит — жарит — моет — чистит — печет — вздыхает — натирает. Подходит к дочерям с сажей, мукой и пылью на лице (нет, слез не видно). Приносит им печенье и вафли. Дочери играют в гостиной, строят фантастические миры. Неподвижные животные и миниатюрные люди, пластмассовые деревья и крошечные цветы: так легко поскользнуться, разбиться до крови. Лувиса ходит осторожно. Она красиво накрывает стол, Карл открывает бутылку вина, а может быть, он снова лежит в виде открытки среди мисок с овощами и рисом, который так трудно глотать, и «строганоф» из колбасы с противным укропом. Карл в виде открытки, где сверху (или снизу?) Дональд Дак и Донна Дак. Донна стоит спиной к Дональду, а тот смущенно держит в руках букет. Донна скрестила руки на груди: Дональд наверняка снова что-то натворил.

«Когда Карл вернется домой?»

Лувиса не слышит: у нее над головой шумит кухонная вытяжка. Девочке Андреа не терпится получить подарки и шоколадную нугу.

«КОГДА КАРЛ ВЕРНЕТСЯ ДОМОЙ?»

* * *

Каспер на диване пьет слабоалкогольное пиво. Взгляд устремлен в телеэкран, а Андреа не может усидеть на месте, не может лежать рядом, слушать, как бьется его сердце, и думать, что скоро все повторится.

Печь хлеб, долго месить тесто (так приятно!), смотреть, как оно растет на дрожжах, протыкать набухшую массу вилкой и ставить в духовку: теперь будет вкусно пахнуть, пусть и недолго. Вернуться к Касперу, с улыбкой на подносе и подтаявшим маслом. Андреа-умница заставляет себя присесть. Рука пожимает ее руку, она пожимает в ответ. Мимолетное чувство «здесь» и «рядом», но вот доносится запах пива, и аппетит пропадает. Телеэкран озаряет Каспера нездоровым светом. Он жив, но он где-то далеко, и Андреа прижимается к нему, чтобы он прижался к ней — биение сердца наперегонки, в такт, — но он говорит, что ему тесно, улыбается и открывает новую банку пива.

На стене висят скрипки. Андреа скучает по его игре, по этим красивым звукам. Идет на кухню, закрывает дверь. Андреа-умница садится на стул, раскачивается вперед и назад, плачет.

 

Поцелуй

Стоять в классе, но необычном: мольберты, испачканные краской халаты. Новый бедолага-натурщик, которому приходится менять позу каждые десять минут, пять минут, минуту. На этот раз — темнокожий мужчина. У него красивое тело, в меру мускулистое — не гора мускулов, а сплетение сухожилий. И иссиня-фиолетовый член.

Лайла — как всегда, в кожаных брюках — наклоняется к Андреа:

— Жалко, что эскизы черно-белые.

Андреа хихикает, хотя знает, что на занятиях с натурщиком смеяться строго запрещено, иначе натурщик или натурщица может подумать, что смеются над ним или над ней, и больше не придет. А желающих позировать обнаженными найти нелегко.

Андреа возится с ногами. Она всегда рисует лицо слишком большим и слишком низко, так что ноги не умещаются на листе. Преподавательница ходит с костылем, то и дело используя его вместо указки.

— Прежде всего нужно применять глазомер и измерять пространство карандашом, — сурово произносит она, обращаясь к Андреа. — Что это ты нарисовала? Одна нога намного длиннее другой, а половому члену ты уделила слишком много внимания.

Андреа краснеет, а Лайла смеется так громко, что ей приходится выйти, чтобы обладатель лилового сокровища не оделся и не ушел. Андреа следует за ней, они сидят в комнате отдыха и, как говорится, пытаются взять себя в руки.

— Послушай, — произносит Лайла, не прекращая смеяться, — может быть, сходим куда-нибудь вечером?

— Конечно, — отвечает Андреа, тотчас же чувствуя прилив энергии, возвращается в класс, в котором слышно лишь поскрипывание мелков. Нарочно рисует крошечную голову, ноги без ступней и огромный, заштрихованный черным член. Комкает лист, прежде чем преподавательница успела заметить.

* * *

Как избежать хаоса, как научиться балансировать между глубинным и поверхностным? Чтобы не становилось скучно, нужно менять язык и образ.

«Разумеется, невозможно каждый день носить одно и то же лицо», — думает Андреа, стоя перед платяным шкафом, раскрасневшись от непонятного ей напряжения. Лицо — по крайней мере по ощущениям — от частой носки пачкается и мнется так же, как и платье из тонкой материи. Всем видно, что нужно надеть новое, что платье пропахло потом и затхлостью. Андреа меняет одежду каждый день и при первой же возможности покупает другую. Одежда вбирает в себя воспоминания. Иногда, надев любимую футболку, она вдруг чувствует: нельзя, эта из больничных времен, а эта — любимая футболка Лувисы, а эта не нравится Касперу или даже слишком нравится, но не так, как надо.

Что ты имеешь в виду, Андреа?

НЕ ЗНАЮ, Я ЧТО, ВСЕГДА ДОЛЖНА ЗНАТЬ? Я НЕ ОБЯЗАНА ВСЕГДА ВСЕ ЗНАТЬ!

Надо переодеться.

Надо щекотать Каспера по утрам, чтобы он злился, потому что он жутко устал! «Потому что надоело», — раздается эхом. Потому что он подавлен. Какое неутешительное слово! Надо найти другое. Сердитый, безрадостный, больной на голову! Андреа знает, что это несправедливо. Знает, как глубоко в себя можно уйти, но ей кажется, что Каспер просто лежит и ждет, а ожидание безжизненно. Он выбирается из постели и плетется на кухню, а взгляд его где-то — как говорится, вдали. Вдали — красивое и необычное слово.

Он словно не видит ее. Будто не осознает, что она рядом, абсолютно реальная, что он любим. Неужели он не понимает, что она его любит? А если понимает, почему не придает этому значения? Неужели любовь Андреа — просто пшик в сравнении с его огромной болью? Каспер откупоривает пиво, и еще пиво, и еще пиво, а Андреа кудахчет, как мамаша: «Хочешь бутерброд?»

— Я не голоден.

Может быть, она виновата, может, в ее взгляде читается отвращение? Каспер лежит и действительно пахнет гнилью. Андреа становится сверхактивной, бегает вокруг и хватается за все одновременно. Хочется столько всего сразу, что начинает болеть живот. Хочется, чтобы вокруг бурлила жизнь! Хочется ярких цветов и стремительных движений. Совсем не хочется лежать рядом, обнимать и шептать: «Ну ничего, ничего», как бы ни сближал их этот жест. И она носится вокруг с кисточками в руках, говорит и нарочито громко смеется над тем, что показывают по телевизору, который Каспер не хочет смотреть, а в ванной фальшиво поет.

— Андреа, пожалуйста, потише. — Измученный голос: ну конечно, у Каспера абсолютный слух, он не выносит фальшивых звуков, он же говорил. Андреа следовало бы помнить об этом, но она больше не в силах красться на цыпочках, она устала намазывать маслом куски хлеба, черствеющие при свете телевизора.

Андреа выбрала одежду, обвела глаза черным, на губы — фиолетовый, волосы несгибаемо торчат вверх, ОНА НЕ БУДЕТ ПЛАКАТЬ.

— Я пойду гулять с Лайлой.

«Да с кем угодно я пойду гулять, прочь, Каспер, прочь, подальше отсюда», — говорит она своему отражению, корча гримасы. В ней есть какая-то сила, которая поможет ей пережить что угодно — любую смерть, любое расставание. Она принимает таблетку «Имована», чтобы усилить это чувство. Андреа не собирается сидеть рядом, держать полумертвую руку, съеживаясь до тех же жалких размеров. Она приготовит коктейль, будет громко петь в ванной, добавит еще черного и фиолетового.

* * *

Андреа с Лайлой в «Упландс», она достаточно пьяна, стоит у бара и думает о кольцах дыма, о Диснее, а не о Каспере. Он всего в километре отсюда и, конечно же, считает ее предательницей. Кто я? Ты сказал — предательница? Кто бы говорил! Нет, Андреа ЖИВЕТ. Она живет в ожидании несбыточного, она упивается им, она поправляет макияж, улыбается всем несчастьям и вовсе НЕ ПЛАЧЕТ. Лайла танцует с парнем в черной одежде, которого заранее присмотрела. Андреа одета в желтое, ей нельзя никого присматривать, таково неписаное правило, но она все равно украдкой бросает взгляды и улыбается. Каспер где-то далеко, он не возражает, он словно слепоглухонемой.

Еще один коктейль, как в плохом ресторанном романе, где главный герой сидит, лежит, философствует, но так и не приступает к действию. Но ведь Андреа действует? Она уже не чувствует под собой ног. Коктейль за коктейлем наполняет себя жизнью, думая о Лувисе, которая железной рукой вернула Карла домой, принудив к семейной психотерапии, — нельзя опускать руки! Обо всем нужно говорить или по крайней мере пытаться. Нельзя просто так легкомысленно исчезнуть. У них же дочери! И была любовь, не так ли? Взять и бросить все — так не делают, но так ли все было? Андреа ни черта не знает. Не знает Карла. Знает ли она Лувису? Железная рука, несгибаемая воля. Андреа смотрит на свои руки, которые держат бокал, они хотят удержать Каспера. Хотят прижать его к себе, чтобы стать единым телом. Хотят оттолкнуть его от себя как можно дальше.

Как отличить любовь от страха одиночества? Какое хлипкое слово — «любовь». Нереальное, почти смешное. Уничтожить что-то, будто ради любви вечно надо чем-то жертвовать, — разве это так?

Еще коктейль, здесь ее знают. Парни в баре улыбаются. Флиртуют? Андреа кажется себе такой красивой в желтом — как СОЛНЦЕ. Она тоже может сиять! Может двигаться как угодно, и никто ничего не скажет, никто не будет диктовать условия. Громкая музыка: «Just Like Heaven», танцующие, смеющиеся люди… наверное, счастливые. Или просто пьяные: никаких проблем.

Карл. Если бы он поднялся по винтовой лестнице сюда, в бар, она угостила бы его кофе «Нельсон» с двойной порцией сливок. Можно смеяться в сгущающейся темноте, которая клокочет внутри, как вулкан, — скоро покажется горячее, красное, Карл. Рано или поздно жар настигает. Был ли ты счастлив с Маддаленой? Счастлив ли ты со мной? Бармен угощает Андреа орешками. Он не понимает, что она боится жира. А чего ты боишься, Карл? Разоблачения тайн, после которого ты окажешься еще большим подонком. Но ведь это не так? Если тайны перестанут быть тайнами, если они превратятся в слова, в разговор, может быть, тогда все станет мельче и вовсе исчезнет. ПШИК! А ты, Андреа, чего ты боишься? Рядом возникает Эва-Бритт, бархатный костюм наряднее обычного.

Я боюсь, что Каспер умрет. Я хочу дарить ему радость. Хочу стащить его с засиженного голубого дивана, но я же не воскреситель, я даже не умею оказывать первую помощь. Стеснялась приседать на корточки перед резиновой куклой в школе, прижимать губы к резиновому рту. Целовать куклу. Нет, не целовать — вдыхать в него воздух, творить его своим дыханием. Я всего лишь Андреа, у меня неловкие руки.

— Еще коктейль?

Кокетливый бармен. Как легко заигрывать с людьми, когда никто не видит, что там, внутри. Она кивает. Улыбается. Наклоняется и ловит его запах, биение его сердца. Она просто хочет жить!!!

Лайла вытаскивает ее на танцпол. Свет рампы и сбивающие с ног звуки. Андреа пьяна, это заметно: она раскованно улыбается, на танцполе и Карл, и Лувиса, и Маддалена, и Арвид, и София — только в чужом обличье, расслабленные, счастливые, в танцующих телах блуждает не один бокал вина. «Я всех вас люблю!» — хочется ей крикнуть, хочется обнять их, обнять всех сразу одним движением. Какой-то мужчина (мальчик) ловит ее улыбку, улыбается в ответ и подходит к ней:

— Давай выйдем на минуту?

Андреа следует за ним. «Мне идти, мне бежать, мне на месте не стоять». Они выходят глотнуть свежего воздуха, и у него блестят глаза, он смеется и говорит то, что ей уже известно, но все равно не до конца ясно, — что она красива. Она говорит «спасибо», объясняет, как трудно принимать такие слова.

— Их не пропустишь мимо ушей, — говорит она нарочито небрежно, — если тебя всю жизнь называли уродиной.

— Тебя? Трудно поверить.

Слегка раскрыться перед посторонним, принимать комплименты. Обнажить немного черноты, одновременно улыбаясь. Это так интересно.

Он берет ее за руку, уводит обратно на танцпол. Нет, не уводит — Андреа идет сама. Они танцуют медленный танец, прижимаясь друг к другу, — ведь так и танцуют медленные танцы. Она чувствует удары его сердца, быстрые, радостные, и поцелуй — но ничего больше, абсолютно ничего! То есть да, несколько поцелуев, держась за руку, и еще поцелуй, но больше ничего. Он хочет, чтобы она пошла с ним домой.

— Я замужем.

Он отпускает ее, будто обжегшись.

— Почему ты ничего не сказала?

— Не знаю.

Он все равно протягивает Андреа листок с номером телефона — если она вдруг захочет… Ну, просто встретиться, выпить кофе, познакомиться поближе. Она берет листок, сгибает и кладет в карман.

— Мне надо домой.

Улицы пусты. Темно. Сначала Андреа идет медленно, потом пускается бегом. Несется перебежками, задыхаясь, и Каспер возникает лишь тогда, когда Андреа, переступив порог, падает рядом с ним. Его лицо наполовину скрыто одеялом. Он крепко спит. Андреа и большая, и маленькая одновременно.

— Люби меня, несмотря ни на что, что бы ни случилось, вечно. — Она шепчет это ему на ухо, целует его в лоб, ложится на спину (она никогда не засыпает лежа на спине), смотрит в потолок: там все те же лица — теперь они осуждают ее. Лувиса, Лина-Сага, София и Арвид. Карл. Она должна понять, какую ошибку совершила, как больно бывает от таких ошибок.

Андреа на спине, на потолке вертятся лица, голоса, рядом с ней — Каспер, который не хочет жить, а она даже не может его утешить. Не может даже быть рядом, когда нужно. Нужна ли она? Предательская тяга к непостижимому иному.

 

Из голубой телефонной трубки

На этом все не заканчивается. Нет, разумеется, все продолжается.

Каспер снова в больнице, в Сто шестом отделении. Андреа тяжело, Андреа все равно, Андреа вздыхает с облегчением. У Андреа краска на руках, она вытирает их о белый холст. Сегодня им можно рисовать что угодно. Есть натюрморт с овощами и осколками горшка, привлекший к себе внимание большинства. Преподаватель работает с освещением, чтобы тень падала на клетчатую ткань наиболее интересным образом, почесывает бороду, меняет местами морковь и брюкву.

Андреа взяла зеркало. Она поворачивается к нему, смотрит на себя. Сейчас она будет рисовать это лицо. Она делает набросок углем — большие глаза, большой нос, кривые губы. Тонкая шея и волосы, торчащие прямо вверх. Затем она рисует желтым лицо — сияющим желтым, зеленые тени, голубые глаза, как есть. Она рисует, смотрит в зеркало, на холст. Преподаватель стоит у нее за спиной — пусть говорит что хочет, он не может сказать, что она делает не так. Он ничего не говорит. Она смотрит на саму себя на холсте. Глаза испуганные.

* * *

У Андреа внутри пять таблеток, она на кухне. Телефон, она набирает рабочий номер Карла.

— Привет, это Андреа, нам нужно поговорить. Все рушится, и, по-моему, ты можешь мне помочь.

Карл откашливается.

— Что случилось? — Голос встревоженный, он сидит в своем офисе за рабочим столом. Она знает, как он выглядит, он так непохож на себя: у него важная работа, встречи и коллеги, значимая должность. Она не вписывается туда. Набирает воздуха в легкие: — Мне просто нужно знать, мне нужно узнать больше, может быть, тогда я лучше пойму саму себя — почему я делаю то, что делаю, почему все так, как есть. — Она говорит быстро, чтобы успеть, снова набирает воздуха: — Я просто хочу узнать… когда ты уезжал, когда я была маленькая, что тогда произошло?

— Почему ты думаешь, что я могу помочь?

Ей слышно, как он крутится на стуле, у него обкусанные ногти — такие обкусанные, что ей всегда кажется, что ему больно.

— Не знаю! — голос срывается. — Расскажи что-нибудь, что угодно, я же знаю только, как ее зовут. — Эти слова она произносит шепотом, и что же говорит Карл? Он говорит:

— Не думаю, что те события имеют какое-то отношение к твоей нынешней жизни.

Он снова откашливается. У него нет времени на этот разговор.

— Но я думала… что это бегство… что я убегаю от Каспера… как ты бежал от Лувисы, и поэтому… я хочу узнать больше, понять, что произошло… тогда.

— Мне очень жаль, но я не могу помочь тебе. — Покашливания перерастают в кашель. — Это было так давно. Не понимаю, каким образом это может тебе пригодиться.

— Но Я ЖЕ ГОВОРЮ, что пригодится! — Не надо отчаяния, Андреа. Не надо сердиться, иначе он замолчит. И он умолкает. Она слышит, как вращается стул.

— Послушай, у меня встреча… Мне очень жаль, но мне нужно идти…

Когда ты вернешься?

Она смотрит на засушенный свадебный букет, который висит на полке около раковины. Если к нему притронуться, осыпаются лепестки. И каждый раз, когда они осыпаются, Андреа чертыхается. Ей не хочется, чтобы букет становился меньше. Не хочется слышать хруст, который раздается всякий раз, когда она касается букета.

Грязной посуды все больше, Андреа смотрит на полку. Вот розовый камень — розовый кварц? Свадебный подарок, который что-то означает — что? Наверное, любовь. Романтику и верность до гроба. Фотографии в деревянных рамках. Каспер и Андреа танцуют. На это фото не наглядеться вдоволь. Лицо Каспера, ее лицо, они вот-вот поцелуются. Стройная пара, счастье во плоти, а что теперь? Поцелуи юноши и листок с номером телефона. Мы вечно будем искренни друг с другом. Пять таблеток открывают путь. Путь к чему? Это не путь наружу, туда ей не нужно. Андреа хочет внутрь. Она грызет ногти. Что сейчас делает Маддалена? Счастлива ли она, красива ли? Сильно ли они любили друг друга — Маддалена и Карл? Была ли она, как тот парень в «Упландс», возможностью вырваться, освободиться — от чего?

Каспер в больнице. Как она может?

Андреа наклоняется вперед, нарочно касаясь свадебного букета, и он с хрустом осыпается. Цвета почти полностью поблекли. Каспер лежит на казенной простыне и хочет не-жить, а она делает только хуже. Ее рука с обручальным кольцом — в чужой руке. А Каспер лежит в тщательно заправленной постели, и его запах смешивается с казенным больничным, и Андреа любит Каспера.

Как можно делать больно тому, кого любишь? Это невозможно понять. Карл, любил ли ты Лувису? Можно ли любить слишком сильно и потому бежать прочь, из страха задохнуться? Как — задохнуться близостью? Но ведь так не бывает. А может быть, не вынеся расставания?

Вечер. Она включила музыку. «Time takes a cigarette, puts it in your mouth». Звонит телефон, она берет голубую трубку.

— Каспер и Андреа. — Но сейчас здесь нет Каспера, только Андреа и кот цвета Каспера.

— Это Каспер.

— Привет, как у тебя дела, как ты?

— Я скучаю по тебе.

Мы должны говорить друг другу правду, мы не должны лгать. Только любить и уважать, быть друг для друга тем или той единственной. Не предавать, не делать больно, не изменять. Мы должны быть друг для друга самыми важными людьми, и потому правда превыше всего. Мы должны любить друг друга в беде и в радости, пока смерть (ты чуть не умер, Каспер!) не разлучит нас.

— Каспер, мне нужно кое-что тебе рассказать.

— Ага… — слышен страх. Понятно, ведь если представить себе, что эти слова произнес он… Жестокая мысль: лучше двадцать таблеток, Каспер, чем один поцелуй. Будто близость со смертью надежнее близости с другой, не с Андреа. Но обниматься со смертью… этого не увидишь! И все-таки. Она дрожит, это видно по рукам. Она уже не помнит лицо того парня.

— Тем вечером, когда я ушла с Лайлой… — сказать ВСЕ или часть всего? Быть честной до конца или остаться эгоисткой, которая боится его потерять? — Мне… мне понравился один человек…

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Я танцевала с ним, и он мне понравился, вот и все.

— Что значит — все?

— Больше ничего не было.

— Ты только что сказала, что он тебе понравился.

— Но мы ничего не делали. То есть мы танцевали, да, но больше ничего.

— Почему ты ничего не сказала?

— Я подумала, что… не стоит…

— Но мы же обещали друг другу, разве не так? Как только что-нибудь, что угодно — мы сразу же расскажем друг другу, разве ты не помнишь?

— Я знаю, мне очень жаль. Но я так боюсь потерять тебя. Поэтому я ничего и не рассказала…

— Но ты же только что говорила, что не сказала потому, что ничего не было?

— И поэтому тоже. Но больше — потому что боялась.

— И правильно делала.

— Что?

— Что боялась.

— То есть…

— Похоже, ты меня потеряла.

Андреа мчится в больницу, минуя все неважное, прямиком к Касперу. Он спит. На стене карикатура, которую Андреа вырезала для него: мужичок сумасшедшего вида лежит на диване у психолога, которого видно со спины, и психолог пишет в блокноте: «Совсем чокнутый». Андреа написала письмо. Она не решается разбудить Каспера и столкнуться с его злобой. Она хорошо пишет письма, она умеет выражать мысли на бумаге. Раньше она мечтала онеметь, чтобы избавиться от слов на языке: нелегко правильно выразить мысль без подготовки, особенно если дрожишь всем телом, а уши пылают от напряжения. Андреа попыталась объяснить свой страх и свою любовь. Они идут рука об руку. Каспер, не бросай меня.

У кровати, на которой спит Каспер. Хочется лечь рядом, разбудить его поцелуями. Уходит с колотящимся сердцем, быстро, прочь, подальше оттуда.

Снова звонок телефона, Андреа на полпути между сном и явью.

— Какого черта ты оставляешь записки, что это за манеры? Какая трусость!

Может быть, и к лучшему, что все получается так. Она недостойна его. Разумеется, она плачет. Это нелепо (все нелепее с каждой слезинкой), но Андреа не в силах остановиться. Плачет до опустошения, на кухне, вытаскивая из буфета, из шляпной картонки упаковку «Имована» — он не сделает жизнь лучше, но поможет сию минуту. Справиться с собой. Найти в себе силы еще немного прожить. Жить во всем этом.

— Я не знаю, как мне быть, Каспер. Что сделано, то сделано. Я хочу, чтобы всего этого не произошло, чтобы меня не было, чтобы у тебя была другая, лучше…

— Андреа, послушай меня. Я люблю тебя. Но пообещай, что ничего подобного больше никогда не произойдет.

Как можно обещать такое? Но обещания — хорошая вещь, они связывают, и ведь если решить для себя, то ничего подобного больше и вправду не произойдет, разве не так? На ошибках учатся, правда? Если подумать: «Я подошла слишком близко, в следующий раз так близко не подойду».

— Да, обещаю, конечно же, ничего такого больше не будет. Я тоже очень сильно тебя люблю. Ты скоро вернешься домой?

* * *

Голубой диван и любовь. Андреа зажгла свечи, на улице светит солнце.

— Может быть, пройдемся?

Каспер кивает. Они выходят на солнце.

— Сходим в город?

Каспер кивает. Они идут по магазинам, она покупает ему вещи: цветок, джемпер — Касперу он очень к лицу. Его взгляд становится немного другим. Она хочет угостить его в кафе.

— Заказывай что угодно!

Он берет черный кофе и шоколадное пирожное со взбитыми сливками.

— А ты? Ты что-нибудь будешь?

— Я возьму кофе.

— И больше ничего?

— Ну… какое-нибудь маленькое пирожное, с орехами.

Они сидят на мягком, потертом красном диване в кафе «Сторкен». Каспер благодарит за кофе и за джемпер (небесно-голубого цвета), и за цветок (оранжевую герберу). Он берет кусочек шоколадного пирожного со сливками, хочет угостить Андреа. Она смотрит на сливки и качает головой. Такой красивый день. Его нельзя портить.

— Наверное, я должен сердиться, — говорит он, — но не могу.

— Ты имеешь полное право сердиться. — Она сжимает его руку — сильно, ей хочется, чтобы он слегка вскрикнул.

— Но я тоже не ангел.

— Просто тебе плохо.

— Но тебе тоже.

— Ну ладно, произошла ошибка, но теперь все снова будет правильно.

— Не может все быть правильно. — Каспер улыбается и берет кусок пирожного, щедро украшенного сливками.

— Но мы можем быть внимательнее друг к другу с этой самой минуты.

Андреа улыбается и вдруг замечает, что съела свое пирожное, съела бездумно, без наслаждения.

— И все-таки мне следовало бы посердиться подольше, но ты же знаешь, какой я. — Знаю ли я, Каспер? — Я не умею. Не смею. У тебя лучше получается выражать чувства.

— Но я вовсе не хотела тебя ранить.

— Знаю, — он все еще улыбается, уголок рта подергивается, — но посердиться стоило бы.

Он вертит свое пирожное так и этак, берет еще кусок, откладывает ложечку в сторону. Андреа позвякивает кофейной чашкой. Красивая чашка: миниатюрные лошади и женщины в позолоченных платьях. Каспер ковыряет пирожное, но больше не ест. Солнце светит в окно у них за спиной.

 

Все остальное черное

Голубой диван поизносился.

Кот Марлон рвет его острыми ногтями — нет, у котов когти, Андреа. У Андреа когти не очень прочные. Слоятся и ломаются, так и не отрастая. В школе все было иначе: волосы упрямо завивались от влаги, и уложить их можно было, только поливая литрами лака и пенки для волос, но вот ногти были длинными. Такими длинными, что Андреа с трудом могла играть в любимый баскетбол. Ей нравится уводить мяч. Дергать и вырывать — это у нее хорошо получается. И ведет мяч она неплохо. Довольно плохо пасует и совсем не попадает в корзину. А ногти ломаются, и Андреа чертыхается.

Но сейчас она в гостиной, в желтом доме-коробке.

Здесь она любит Каспера. Он сидит на потертом голубом диване. У Каспера тоже потертый вид.

У Андреа отрастают волосы. Ей нравится, что они растут и скоро станут совсем длинными. Длинные волосы — это привлекательно, женственно, это производит впечатление на мужчин. Ногти короткие, бесцветные. Андреа смотрит на супруга, он смотрит на Андреа. Его красивые тонкие пальцы тянутся к ней. Она берет его за руку, но лишь на секунду.

— Мне нужно идти, — говорит она.

— Останься еще, давай обниматься на диване или просто лежать, это так приятно. Может быть, останешься сегодня дома?

Андреа отводит взгляд. Иногда она маленькая, а иногда — невероятно сильная.

— Мне нужно на занятия, ничего не поделаешь.

* * *

Сегодня занятие по гравюре, это интересно. Андреа взяла с собой фотографии. Сначала она вырезает рисунок на пластине. Автопортрет. Рисует левой рукой. Выходит сумасшедшая или испуганная, или усталая. Фото с Мадейры: Андреа сидит в кафе, похожая на скелет, на заднем плане Карл. Андреа представляет себе, что он бежит к ней, чтобы сказать, какая она красивая. И Каспер. Его Андреа вырезает особенно тщательно, долго старается, но когда она прижимает пластину к бумаге, видно только волосы и немного глаз, а больше ничего. Все остальное черное.

 

Ярко-красное

А как же красное?

Андреа выкрасила волосы в ярко-красный цвет. У нее бордовые губы, вишневые ногти, она рисует на бумаге сердца, сидя на кухне под красным абажуром. Грызет ноготь так, что трескается лак. Чертыхается. Поднимается, идет в гостиную, стоит на пороге.

Там Каспер. Он пьет слабоалкогольное пиво и не выходит за порог. Регулярно курит на балконе. Возвращается. Выбирает одну из четырех комнат. Андреа на девяносто процентов уверена, что он выберет ту комнату, на пороге которой она сейчас стоит.

Она видит его. Хочется помахать ему рукой.

«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!» Три самых красивых слова, но она не произносит их. На языке вертится: «ХВАТИТ ТЕБЕ ЛЕЖАТЬ!» Три едва ли не самых ужасных слова. Хочется подойти к нему и выкрикивать по очереди самое красивое и самое ужасное.

Но вместо этого Андреа проходит мимо, пылая красным, а Каспер, кажется, даже не замечает ее. Иногда она встает перед телевизором — тогда он машет рукой, будто отмахиваясь от насекомого. В такие минуты он становится черно-белым, как скучный фильм. Банальный и предсказуемый. Она пытается представить себе реплики, которые он мог бы произнести, чтобы снова стать цветным. Неожиданные слова, от которых она радостно вздрогнула бы и перестала вздыхать. Нередко ей кажется, что это слова на итальянском. Хотя она не знает итальянского — чего нет, того нет. Получается смешно: бурные жесты, Каспер наливает себе и ей красного вина.

— Андреа, не могла бы ты отойти?

Он снова машет рукой, и ей хочется передразнить его, но она знает, что и это добром не закончится. Андреа и не заметила, что встала перед телевизором. Она оборачивается и смотрит на женщину, которая ведет программу новостей. Андреа знает, что Каспер считает ее красивой. Когда он признался в этом, Андреа была в изумлении. Она же такая… скучная. Совершенно обыкновенная. Обычные каштановые волосы и бежевый костюм, и к тому же неприветливое лицо. Когда Каспер сознался, Андреа возмутилась — громче и сильнее, чем признание того заслуживало. Сообщила, что Понтус Гордингер, на ее взгляд, ужасно сексуален. Хотя на самом деле ей вовсе так не кажется — просто он совсем непохож на Каспера.

— Да-да, все так считают, — сухо заметил тогда Каспер, очевидно, имея в виду, что его страсть к скучной дикторше совершенно уникальна.

— Ну отойди же! — повторяет он.

— Ой, ну прости, — отвечает она с поклоном.

— Прекрати! — говорит он и не произносит ни слова о том, какая она сегодня красная. Андреа думает о Маньячке Муа. Как та, одетая в ярко-розовое, изображала гимнастку Ланефельдт перед экраном телевизора по вечерам. Надо было смеяться и делать упражнения вместе с ней, забираться следом на стол, но ни у кого не было сил. Вместо этого все сердились и одергивали ее. Всем нужны были покой и тишина. Андреа хотела разговаривать только с Каспером. Она помнит его. Она помнит волшебные чашки с кофе, помнит, как их руки лежали на столе, мечтая соединиться. Все было именно так. Они всегда любили друг друга, а теперь… Ей хочется запереться в кабинете, а ему — лежать на диване, на кровати, пить пиво и обкуривать на балконе ее вьющийся кресс, душистый горошек и мексиканские подсолнухи. Иногда он выходит, чтобы купить еще пива и сигарет. Иногда проходит мимо Андреа. Иногда они случайно задевают друг друга.

Андреа взяла камеру Каспера.

Она снимает его на пленку.

Наконец-то он снова играет! Каспер с огненно-желтой скрипкой! Как приятно сидеть в серо-голубом кресле вместо надоевшего дивана. Андреа снимает Каспера крупным планом. Он делает грустные глаза, перестает играть. Она продолжает снимать, идет за ним с камерой.

Каспер стоит в прихожей, остановился у зеркала. Андреа берет его крупным планом, он оборачивается, поднимает руку.

— Прекрати, — сердито произносит он. Рука приближается, изображение темнеет. Андреа нажимает на «стоп».

— Я хочу, чтобы ты был у меня на пленке. — Она понимает, что говорит, как ребенок. Они смотрят друг на друга в зеркале. Их волосы забавно сочетаются. «Веселые волосы», — думает Андреа.

— Сейчас я есть здесь, — мрачно отвечает он.

Он не смотрит на отражение Андреа, не смотрит на них — он смотрит на себя. Заметив это, Андреа отходит от зеркала и принимается снимать все подряд. Почти все свои картины (кроме большой оранжевой, на которой облупилась краска), его мебель, кроме кровати и дивана — они общие. Андреа снимает скрипку, висящую на стене, крупным планом, так что видно пыль. Идет на кухню, снимает камень (розовый кварц) на полке и свадебный букет (с которого с хрустом осыпаются лепестки, как только Андреа касается его). Гравюры Лины-Саги. Голубые свадебные чашки на кухонном столе, в одной из них остатки кофе. Кофе крупным планом. Так глупо — Андреа хочется снимать Каспера. Запечатлеть. Она возвращается в прихожую, но он уже в комнате, лежит на кровати спиной к ней.

— Что ты делаешь? — спрашивает она.

— Отдыхаю.

— Можно войти?

— Можешь делать что хочешь.

— Что случилось?

— Просто хочу побыть один.

— Тогда я не буду входить.

— Я же говорю, делай что хочешь.

Она снимает его спину. Затем поворачивается с камерой к зеркалу. Видит торчащие красные волосы. Интересно, чего она хочет? Чего же она хочет?

— Не знаю, — произносит она. Слышит Каспер или нет? — Я уже не знаю, чего хочу.

 

Путешествие в Италию

(весна 1996)

Каспер играет на скрипке! Квартира расцветает, весь мир цветет! Андреа не знает, что это за произведение — что-то классическое, неважно — снова волшебство! Когда счастье есть, оно просто есть, и не нужно ничего понимать, нужно просто быть как можно ближе. Если хватает смелости.

Солнце светит в грязное окно кабинета, лучи падают на белый холст на мольберте. Скоро весна плавно превратится в лето. Лето: прогулки и поездки на берег, в парк, в Сконе — в дом родителей Каспера на морском побережье. Нет, это не голос господина Имована. Да, он блуждает по телу, но поверх него — действительность. Каспер играет в гостиной. Сколько раз Андреа видела его на сцене! Сколько раз она наслаждалась Каспером, его огненной скрипкой, его желтыми волосами (порой почти золотыми), его обаянием — всем, что есть он. И теперь — теперь наступают лучшие, легкие времена, это слышно по страстным движениям его смычка. Скоро, совсем скоро.

Он прекращает играть.

— Каспер! Пожалуйста, играй дальше! Так красиво!

— Нет, — слышится в ответ, — я совсем разучился.

— Но у тебя очень хорошо выходит! — Хочется подбежать к нему, заставить снова взять скрипку — нет, просто положить ее ему на плечо, чтобы он понял: он же должен понять, что в нем пылает огонь! Нужно убедить его. Долой темноту, Каспер! Давай вместе убежим от темноты, ты и я — НЕТ, это не «Имован», это Андреа! — Каспер! Ты слышишь? Ты очень красиво играешь.

— Слышу, но мне не смешно, понятно?

«У Каспера депрессия, — думает Андреа, — в этом все дело, и скоро она закончится, и тогда он поймет, что вообще-то мы счастливы. Мы ведь счастливы, правда, Каспер?»

Она вспоминает больницу, поездки в город. Они никогда не ездили в город вместе. Тогда не ездили, а теперь — теперь это обычное дело. Теперь это заурядная повседневность. Быстро съездить в город, быстро уладить нужные дела. Немного посидеть в любимом кафе, глядя по сторонам. Ее голубые глаза больше не смотрят безотрывно в его зеленые. На смену пришло нечто другое — стабильность, пожалуй. Вот о чем думает Андреа, стоя перед белым холстом. Что это, наверное, такая жизнь, которой хочется жить в свое удовольствие.

Но канифоль, которую она купила Касперу, еще не закончилась.

Позже, когда их объятия стали смелее, Каспер рассказал ей, что у него никогда в жизни не было такой дорогой канифоли. Что он был в легком шоке от ее покупки.

— Просто я подумала, что ты достоин самого лучшего, — ответила Андреа — в Счастье, в объятиях Каспера. Такая ложь позволительна и даже красива.

Солнце прячется за тучами, как в фильме, где каждый кадр особенно отчетлив, и Андреа смотрит на белый холст. Там что-то должно быть. Образ. Может быть, лицо — в лучшем случае похожее на кого-то или совершенно незнакомое, но все равно симпатичное. В животе урчит. Каспер молчит. Вокруг слишком тихо. Воспоминания волшебны, реальность вторична. Андреа хочет быть здесь-и-сейчас. Думает о канифоли Каспера. Она лежит в том же пакете, что и тогда, и каким-то образом удерживает Андреа, внутри у которой какое-то вечное путешествие. Отчетливый образ путешествия, которое вот-вот начнется. Как будто сидишь в поезде: твое купе, твое место, но поезд не трогается с места, а в окнах с обеих сторон все равно проносится пейзаж. А ты все же не двигаешься с места. Очень хочешь (чего-то другого) и ждешь (чего-то другого). Андреа понимает, что нужно что-то сделать, чтобы вырваться из этого круга, но не знает что. Может быть, надо что-то произнести — или лучше действовать без лишних слов? Может быть, просто мысль (или две, или три, или сто сорок миллионов) должна начать двигаться в другую сторону? Но как заставить мысль измениться? Как достичь невидимой цели?

«Это как пирожное», — думает Андреа, доставая кисточки. Она так хочет пирожного, но ей нельзя. Запрет на произвольное движение. Как сливочное пирожное за стеклом. Разбить стекло нельзя, Андреа. Почему? Как мерзкое пирожное, к которому не подобраться: если так думать, становится легче. Тогда не хочется и трогать его. На пути стоит холодная стена без намека на вьющуюся зелень, и тебе кажется, что проще повернуться и идти туда, где тебя ждут, распахнув объятия. Вернуться к тарелке с овощами, которые никогда не повергнут тебя в тоску и страх. Вернуться к привычной ненависти. Может быть, на самом деле нужно изменить отношение к некоторым вещам. Где твой ящик с инструментами, Андреа? За работу! «Но я не знаю, в чем проблема». Вместо инструментов она достает краски. Может быть, никакой проблемы и нет. Может быть, нужно прибавить, а не отнять.

Если бы только она могла отправиться в путь по-настоящему. Путешествие с настоящими билетами, поездка в Италию. Может быть, она должна разыскать, вычислить Маддалену, чтобы понять что и как. Почему все есть, как есть, почему один взгляд, одно лживое слово, одна передозировка таблеток могут все изменить. Почему нет ни определенности, ни стабильности — почему все это только слова. Андреа слушает Каспера, его беззвучие. Мимолетный блеск в его глазах — хочется поймать этот блеск, пронзить иглой, как тельце бабочки, собрать коллекцию, построить жизнь, в которой есть воля, энергия. Жизнь Каспера. Андреа видит его на сцене и знает, что любит Каспера, в котором есть страсть — страсть к музыке, страсть к Андреа, как раньше. Чтобы было пламя, яркое и близкое.

Андреа вспоминает, как однажды, в самом начале, спросила Каспера, что бы он сделал, если бы ему пришлось выбирать между ней и музыкой. Помнит, какой грустный у него был вид — а ей-то казалось, что это такой простой вопрос! — как он покачал головой и сказал:

— Андреа, я не могу ответить.

Она думала, что если бы ей пришлось выбирать между Каспером и своими руками, то она выбрала бы Каспера.

Еще она помнит свет рампы, снег и холод за окном. Андреа в бирюзовом костюме и Янна в ярко-синем платье танцуют перед сценой, перед лучшей в мире группой Building Burst. Каспер озаряет Андреа своим светом, и она отвечает ему сиянием — ослепительно красным сиянием, которое может свести с ума. После концерта он набрасывается на нее, просто набрасывается: они страстно обнимаются, лежа на полу. Кто-то говорит им, что они красивая пара. «Леди и Бродяга», — шепчет Янна. Кто-то другой говорит, что им лучше подняться с пола: там пыльно и они мешают другим. Но Каспер и Андреа влюбленные и пьяные, им нечего стыдиться. Они не могут оторваться друг от друга.

В баре громко играет запись Building Burst, и во всем мире есть только они вдвоем. Андреа не слышит, как Янна, перекрикивая музыку, спрашивает, скоро ли они пойдут домой. Точнее, слышит, но не обращает внимания, потому что Каспер-и-Андреа — одно сияющее слово, единственное важное слово.

А теперь они Каспер и Андреа. Между словами пробелы, звуки Каспера поутихли, цвета приобрели оттенок серого. Андреа не в силах постоянно ждать, когда Каспер в очередной раз попытается умереть, не желая быть частью МЫ. Сверкающего «мы», каким оно могло бы быть. Она смотрит на свои руки: если бы ей пришлось выбирать… она, без сомнения, выбрала бы руки, и это очень печально.

Это и есть Андреа: стоит перед пустым холстом с кисточкой в руках. Орошать все вокруг краской, но думать о результате. Работать над картиной до тех пор, пока содержание не станет явным: кричащие цвета должны поражать зрителя или по крайней мере как-то действовать на него. Андреа ненавидит серое и неподвижное: повседневность без движений, свои собственные вздохи. Чужие вздохи. Как будто жизнь — это нечто утомительное, а ведь на самом деле она достойна ликования! И Андреа должна ликовать, но что-то — что?! — застряло в теле, как пробка. Смешно звучит: пробка в теле — но Андреа ни капельки не весело. Жизненный запор. Не мочь. Не сметь.

А это Каспер: пламя под серой оболочкой — она должна помнить об этом. И он должен, не так ли? Но Андреа больше не видит пламени, а просто знать о нем недостаточно. Нужны доказательства, а не постоянные обещания — нужны доказательства того, что и в самом деле что-то происходит, зарождается внутри и выходит на поверхность, превращаясь в бурное веселье. Андреа так боится заразиться серым, если ляжет рядом, если попытается проникнуть еще глубже в него…

Поэтому она остается в стороне. Надежный вариант, не так ли?

Андреа может хотя бы нарисовать цвета. Ей хотелось бы нарисовать Маддалену, чтобы знать: вот так она выглядит — та, что может все изменить. Изменить как минимум четыре жизни, коснуться всех чувств. Андреа окунает кисточку в голубую краску.

Голубое небо. Карл идет по дороге, мощенной булыжником, в солнечной стране. Он непохож на себя: движения мягче, непринужденно улыбается. Борода та же — единственное совпадение с действительностью. Белый костюм, светло-зеленый галстук. Решительные шаги вниз по улице. Ему словно привычна эта жара, а не холодный ветер и скованное льдом озеро в Городе Детства. Люди останавливаются и оборачиваются. Но в этой стране не завидуют уверенной походке — во взглядах только любопытство. Карл здоровается с зеленщиком и пекарем. У Карла в петлице цветок — желтая гербера, он останавливается, чтобы с кем-то побеседовать. Это старик, метущий гравий у входа в свой ресторан. Карл говорит что-то на безупречном итальянском, старик смеется. Он хочет пригласить Карла, но тот вежливо отказывается, кивая в сторону башенных часов вдали, у поворота. Протягивает владельцу ресторана сигару и сам берет одну, зажигает обе, затягивается и выдыхает дым — большие, толстые кольца дыма повисают в воздухе, лопаются и исчезают.

— Андреа. — Каспер на пороге. На нем домашний костюм (депрессивная униформа). Вид у него усталый, лицо иссиня-бледное. Но все же красивое, как всегда.

Ей хочется обнять его, шептать ему на ухо правдивые слова о вечной любви. Она видит обручальное кольцо у него на пальце, знает, что это было бы хорошим жестом. Каспер в двух метрах от нее. И все-таки. Ничего. Все то же. Он там, она здесь. Каспер и Андреа. Два человека в одной квартире. Два вагона, направляющихся в разные стороны. Андреа вздрагивает от этой мысли. Надо обнять его, чтобы они снова стали одним целым.

— Я в магазин. Тебе что-нибудь нужно?

Да, мне нужен ты, мне нужны мы, как раньше, я хочу быть честной с тобой, я хочу, чтобы ты говорил со мной, я хочу, хочу, хочу… но не знаю как, не знаю, что мне сделать, чтобы попасть к тебе, чтобы впустить тебя, чтобы все стало, как раньше, или чтобы момент настоящего был желанным.

— Маленькую шоколадку, — отвечает она, — лучше с орехами.

И вот Каспер улыбается. Андреа так любит, когда он улыбается!

— А еще лучше — большую шоколадку, — говорит он, — на полкило, а то и килограммов на пятьдесят!

Она смеется. Да, это был бы правильный шаг. Это тоже неплохой метод.

— Что ты рисуешь? — спрашивает он, подходя ближе.

— Пытаюсь нарисовать Карла… или, может быть, Маддалену… что-то такое. Но я не знаю, с чего начать.

Он стоит у нее за спиной, его дыхание касается ее волос.

— Начни с губ, — выдыхает он, — или с глаз. А там посмотришь. — Он снова отдаляется. — Значит, тебе только маленькую с орехами? И больше ничего?

— Купи побольше, разделим пополам. Ты любишь шоколад с орехами?

— Да, но мне больше нравится простой молочный.

— Ну, тогда покупай что хочешь. — в голосе слышится раздражение, но она вовсе не нарочно.

— Но это же для тебя. Чего тебе хочется?

— Неважно, мне уже вообще не хочется шоколада.

— Ну что на этот раз не так? — спрашивает Каспер. Если бы можно было запретить вопросительные знаки, жизнь стала бы гораздо проще. «Что на этот раз не так?»

А то, что ты, Каспер, оказался трусом: в церкви ты сказал «до самой смерти», и я вообразила себе седовласых влюбленных стариков, а тебе смерть казалась гораздо ближе — и это несправедливо. И я тоже струсила и солгала, сказав «я люблю тебя» и поцеловав другого. И еще не так то, что нас двоих уже не собрать воедино. Дело не в Ирене, не в почти-смерти, не в моей лжи. Дело во всем сразу.

Андреа чувствует, что плачет. Надо выйти из этого оцепенения, надо подойти, обнять, сказать — и она обнимает Каспера и говорит:

— Я люблю тебя, Каспер, я так сильно тебя люблю. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.

— Я тоже тебя люблю, и мне не так уж плохо, правда… просто я немного устал. — Андреа знает, что это защита, что она и сама защищает Каспера, не задавая лишних вопросов: нельзя быть слишком требовательной, нельзя откровенно злиться, нельзя показывать свою темную сторону — ради собственного блага.

— Значит, я покупаю тебе шоколадку побольше.

Андреа кивает. Слезы иссякли, Каспер ушел.

Она смотрит на холст.

Снова Карл! У фонтана. Он кажется моложе, у него уверенный и гордый вид. Кто-то приближается. Женщина. На ней длинное белое платье с глубоким вырезом. Округлые, смешливые линии тела. Как Марчелло и Анита Экберг в «Сладкой жизни» — только у этой женщины темные волосы. По глазам видно, что она любит Карла, ведь любовь отражается в глазах, не так ли? Они долго не выпускают друг друга из объятий. Он зовет ее Маддаленой, и они говорят по-итальянски, так что Андреа ничего не понимает. Хотя говорят они совсем немного — больше целуются и смеются. Карл держится без стеснения, волосы Маддалены локонами вьются по спине. «Ti amo», — произносит она, и Карл отпускает ее: губы приоткрыты, но он не улыбается — он достает сигару и зажигалку, отворачивается, его взгляд блуждает по сторонам. Он затягивается и выпускает пухово-белые кольца дыма, которые медленно тают в воздухе.

— Андреа, держи.

Каспер с порога бросает шоколадку — Андреа ловит, говорит «спасибо», чувствует, что тоже устала.

— Послушай, может быть, пойдем и просто полежим, обнявшись?..

— Давай. — Каспер кивает в сторону мольберта: — Что-нибудь получится?

— Что-нибудь да получится… потом.

Лежать, дышать наперегонки, судорожно обнявшись. Давай снова пообещаем друг другу? Тогда Андреа начнет сначала, и все будет как надо. Правда, Каспер! Все так и будет!

Она отпускает его, переворачивается на спину. Тяга к чему-то другому; сквозь черты Андреа проступает лицо Маддалены: она презрительно смеется, готовясь что-то разрушить.

 

В ожидании Маддалены — 2

Андреа, облаченная в платье с высокой талией, лежит в шезлонге. Рядом — секретер со створкой, опущенной, как разводной мост. Складной нож. На створке лежит складной нож, которым можно вскрывать конверты. Но Андреа никто не пишет, и складным ножом она чистит ногти. Хотя и ногтей у Андреа нет, и нож ей нужен, чтобы заколоть Маддалену.

Андреа ждет ее.

Андреа лежит, прижав тыльную сторону ладони ко лбу. Подумать только, даже у ладони есть тыл. Занавески шуршат от дуновения ветра. Из окна доносятся городские звуки. Шлюхи окликают повозки. Андреа держит в руках зеркало и любуется своим лицом. Высокие скулы — почти такие же высокие, как у Лувисы. Лувиса и Андреа могут состязаться в блеске, могут подносить друг другу зеркала, отражения в которых заранее подретушированы.

Супруг Андреа в море — эй, корабль! Какое ей дело? Его не будет год, а то и больше. Эй, корабль — ну и что? Может быть, он уже утонул. Андреа никто не нужен, кроме нее самой и ее красоты. Вот так.

Она встает и идет к окну. Шелк скользит по полу, но пол чист. Андреа думает о своем супруге-мореходе. Гонит прочь мысли о его бесспорно прекрасном члене… и еще более прекрасном, если это возможно, лице. Супруг должен уяснить одну вещь: если он привезет домой гонорею или чужой запах, если тайна каким-то образом откроется (а разоблачение не заставит себя долго ждать), то она… Андреа не может придумать, что сделает, если… ее взгляд падает на нож. Таким ножом многое можно сделать, кроме как вонзить в Маддалену.

Ибо теперь Андреа отомстит за свою мать — и отца, который, разумеется, стал жертвой жестоких и оскорбительных посягательств Маддалены.

 

Можно ли убить из пневматического пистолета?

Лицо Маддалены трепещет в прихожей. Если бы у нее были глаза, Андреа могла бы уставиться на нее и смотреть.

Почему ты забрала у меня Карла?

Голубой диван затерт до тоски. Хорошо бы сменить обивку. Но голубой — любимый цвет Каспера. А любимый цвет Андреа — оранжевый. Такая у них и квартира: оранжево-голубая. Андреа смотрит на Каспера, который сидит в кресле. Ей хочется сказать, промурлыкать что-нибудь, но вместо этого она идет на кухню и включает кофеварку.

— Хочешь кофе?

— Конечно.

Так много табу. Так много запретных тем. Вопросы, на которые не будет ответов, — вопросы, которые никогда не прозвучат. По всей квартире — минные поля. То, что объединяет Каспера и Андреа, громыхает в шкафах. Что-то должно произойти! Андреа берет в руки розовый кварц и думает, не бросить ли его об пол — БАХ! Но не бросает — зачем? На днях она кинула на пол одну из свадебных чашек, и та, конечно же, разбилась. «Я не нарочно», — думала Андреа, глядя на четыре голубых осколка. Каспер прибежал на кухню:

— Что случилось?

— Уронила чашку.

— Как жаль, она такая красивая…

— Была красивая.

Так что Андреа просто слегка раскачивает полку: фотография танцующих Каспера и Андреа падает, свадебный букет теряет лепестки. Каспер ничего не замечает, звук телевизора заглушает все остальные. ДАВАЙ, РИКИ, ДАВАЙ! Потрясающий набор ножей всего за 399,99 кроны! Присцилла Пресли демонстрирует накладные локоны. Каждый может добиться идеально рельефного живота и упругих бедер, это совсем не трудно! Нужны только время, силы и деньги.

За окном солнце.

За окном весна, переходящая в лето, летнее тепло. Андреа идет к зеркалу в прихожей. Кажется, она располнела? Задирает рубашку, трогает живот — НЕТ! С этим покончено! Тело не главное. Кофе готов. Андреа знает, что Касперу нравится ее внешность, но дело не в этом. Она хочет, чтобы Каспер смотрел вглубь нее, видел весь ее образ. Она наливает кофе в оставшуюся одинокую свадебную чашку и в подаренную Лувисой чашку с цветами. Может быть, нужно быть более открытой — вдруг он последует ее примеру? И все станет хорошо. Они по-настоящему заговорят о своих чувствах, у него откроются глаза, он не будет лежать на диване, заливая тоску пивом, перестанет быть таким отстраненным. И Андреа будет не просто руководить процессом — сама она может, например, начать есть более жирную пищу: двадцативосьмипроцентный сыр, больше масла…

Но это же нереально!

Эва-Бритт говорила, что нельзя загонять себя в новые условия. Нужно прислушиваться к своим ощущениям, действовать не торопясь. Не стоит пытаться бежать, едва научившись ползать. Четырехпроцентный сыр подходит Андреа больше: ее не мучают угрызения совести. Но с другой стороны, Эва-Бритт говорила, что нужно стараться и пробовать новое, что иногда надо брать быка за рога, что новые начинания и направления — это важно. Например, съесть целиком большую шоколадку и посмотреть, что из этого выйдет. Не дать панике овладеть собой.

Она несет голубую чашку к дивану.

— Спасибо, — говорит Каспер. Они мгновенно обмениваются взглядами, и Андреа уносит свой взгляд вместе с чашкой в цветочек в кабинет.

Открыта еще одна банка пива: устрашающий звук. Бодрые голоса девиц в «Телемагазине». Переключение с канала на канал. Будничное шипение колбасы на сковородке. Затем обратно на диван, над которым висит оранжевая картина с темно-синими печальными островами облупившейся краски.

Андреа весь день писала портреты, один из них — портрет Каспера, который она ему не покажет. У него мертвый вид: бледное лицо, впалые щеки. Андреа берет фотоальбом, который нашла в кладовой, разыскивая фотографии Карла в молодости, и садится рядом с Каспером. На одной из фотографий Карл сидит на берегу, щурится на солнце и улыбается фотографу — Лувисе? Андреа хотела бы знать, что он чувствовал в то мгновение. Любил ли он Лувису так же, как она любит Каспера?

Щелчок: открыта еще одна банка. Бульканье, глоток за глотком.

— Хочешь посмотреть фотографии?

— Нет, лучше не надо.

Андреа все-таки кладет альбом Касперу на колени. Переворачивает страницы. Каспер одним глазом смотрит в телевизор, другим — на фотографии.

— Это мой первый мальчик, — говорит Андреа.

Каспер выбивает альбом у нее из рук.

— Я же сказал, что не хочу слышать о твоих проклятых бывших! Ты хочешь, чтобы я ревновал, или что тебе нужно, черт побери?

— А разве ты не ревнуешь? Иначе почему бы…

— Хватит меня провоцировать, меня тошнит от этого! — Он делает звук погромче.

— Черт, как же ты мне надоел, — бормочет Андреа и берет в руки альбом, поглаживая обложку. Там, внутри, ее жизнь, которую он не хочет видеть.

— Так проваливай, — шипит Каспер, свернувшись змеей на диване, — иди к тому парню, который тебе тогда так понравился. На кой я тебе сдался?

— Вот уж действительно.

— НУ ТАК ПРОВАЛИВАЙ!

Андреа закрывает за собой дверь кабинета. Вечера такие странные. Иногда он приходит к ней потрепаться после нескольких банок пива и говорит не своим голосом, не своими словами — Андреа едва смеет взглянуть на него. Огрызается, чувствуя холод внутри.

«Я тебя не узнаю», — произносит холод. Непонятно, почему эти слова обладают такой убийственной силой, но они действительно сражают наповал. Каспер немедленно уходит: Андреа убила браваду. Она вспоминает, как Карл иногда приходил домой с какого-нибудь делового ужина в легком подпитии. Случалось это редко — может быть, всего пару раз, — но казалось, что часто. Лувиса не могла уснуть до его прихода, лежала на колючем розовом диване, и перед глазами у нее наверняка были самые неприятные картины. А Андреа в те времена обитала внутри Лувисы, видела все ее глазами. Видела, каким непохожим на себя был Карл, когда от него пахло спиртным. Чужой в доме. Лувиса шла ему навстречу, скрестив на груди руки, приближалась, но не подходила слишком близко. Андреа не пом нит, какого цвета были стены в прихожей. Коричневые или оранжевые? Позже прихожую оклеили обоями — зелеными с желтым. Андреа лежала в своей болотно-зеленой комнате и прислушивалась, пытаясь понять: почему Карл так плохо обходится с Лувисой? Снова и снова. Слезы Лувисы и гневный голос Карла — а может быть, все было не так? Лувиса сопротивляется, а Карл пытается… Карл не сдается.

— Послушай. Прости меня.

Он догнал ее. Глаза его блестят, но не от слез — если бы только они блестели от слез! Он кладет руку ей на плечо — если бы только Андреа могла что-нибудь почувствовать, если бы от его прикосновения, как раньше, порхали бабочки!

— За что?

— За то, что я выбил у тебя из рук альбом. — Он улыбается, склонив набок голову. — Просто мне неприятно. Мне плевать на твоих бывших. Я люблю тебя.

— Вот как, — отзывается Андреа. Я ТОЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ — ХВАТИТ КИСНУТЬ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! — Я буду рисовать.

— Удачи, — говорит он — непонятно, с иронией или серьезно. Произносит эти слова, улыбаясь, бодро. Андреа идет в кабинет, и рука Каспера соскальзывает с ее плеча.

Иногда Андреа так счастлива с Каспером — вот о чем она думает, глядя на карикатурный портрет. Она прячет его за другими картинами, достает новый холст. Порой она настолько счастлива, что не знает, кого благодарить за то, что все так получилось. Может быть, никого и не надо благодарить. Андреа делает фон красным. Смотрит на фотографию Карла. Слышит, как Каспер выходит на балкон. Он курит, глубоко затягиваясь, и в голове его вертятся образы и мысли, интересно — какие? Что он видит, кроме стоянки и саженцев Андреа, которые медленно тянутся вверх, туда, где должно быть солнце? Андреа берет в руки фотографию Карла. Он курит. Взгляд — мимо фотоаппарата, за которым скрывается Лувиса. Андреа кажется, что он в своем собственном мире. Возможно, его раздражает, что Лувиса фотографирует: щелк, щелк, улыбнись! А может быть, он и вовсе не замечает ее. Андреа берет желтую и белую краску и выводит контур лица. Ей не нравится, что Каспер курит, но нравится его запах после сигареты. Она без конца повторяет, что ему пора бросать. «Я хочу жить с тобой долго», — говорит она ему и сердится, что его это не волнует, что для него это не так важно, как для нее… ведь иначе бы он бросил курить?

Андреа рисует контуры глаз, и вдруг — БАХ! Выстрел?

Она несется к балкону. Каспер хромает.

— Я просто попробовал, — говорит он, — пневматический пистолет.

— Что ты попробовал?!

— Прострелит ли насквозь. — Он показывает голень, ухватив складку кожи. — Вот здесь.

— Да ты ненормальный!

— Зато ты слишком нормальная! Только и делаешь, что злишься! Мне что, нельзя повеселиться? — Он хромает за очередной банкой пива.

Андреа опускается на диван перед телевизором. Каспер садится рядом, кладет голову ей на плечо.

— Прости.

— За что?

— За то, что я сказал. Я ведь люблю тебя. — Он гладит ее грудь поверх рубашки.

— Мне не нравится, что ты так много пьешь. — Она отодвигается в сторону, его голова оказывается у нее на коленях. Его красивые глаза смотрят на нее — впрочем, они уже вовсе не такие красивые. Андреа отводит взгляд.

— Но ведь у меня нет собственной жизни! У тебя картины, слова, у тебя внутри все время что-то происходит, а у меня… мне кажется, что у меня ничего нет. Даже тебя.

— Не говори так, ты знаешь, что это неправда.

— Но мне так КАЖЕТСЯ. Будто я тебе скоро… надоем. — Он отводит взгляд, делает еще глоток пива. — И я тебя понимаю.

— Прекрати, ты мне вовсе не надоешь, и вообще у тебя столько всего — твоя группа, музыка…

— Мне уже неинтересно…

— Но ведь потом снова станет интересно!

Андреа слышит, как неискренне-ободряюще звучат эти слова. Внутри клокочет злоба.

— А что если не станет? — Он умолкает. Она переключает канал. Восемь часов, начинается сериал, который они обычно смотрят вместе. Вдруг Каспер выпрямляется:

— Знаешь что…

— Что? — Тот же притворно-бодрый, раздраженный тон. Упрямая жена — ненавистный образ.

— Может быть, обратиться к врачу?

— Зачем? Ты о чем?

— Просто… когда свинец начнет распространяться — ну, в ноге, — можно умереть.

Каспер звонит в больницу «скорой помощи» и отправляется туда на такси. Андреа сидит рядом с ним и держит за руку.

— Почему ты ничего не сказал? Я же не знаю, как действует такое оружие. Почему ты не сказал, что это опасно? — Она гладит его по руке, пожимает ее, держит в ладонях.

— Я не подумал. Мне казалось, что это не имеет значения.

Пулю — если это пуля — удаляют, Каспер остается на ночь в больнице. Снова под присмотром. А Андреа совсем ничего не видит.

Она возвращается домой и складывает пустые банки из-под пива в пакет: на вырученные деньги можно купить что-нибудь для Каспера.

Снова у холста. Контуры папы. Она не может нарисовать его глаза. Пытается снова и снова, но ничего не выходит. Получаются щелки — ни зрачка, ни радужки, только узкие черные полоски.

 

Каспер даже сливки не забыл

— Я понял, — говорит Каспер, вернувшись из больницы. У него почти белое лицо, Андреа обнимает его — он дрожит. Делает глубокий вдох. — Я понял, надо завязывать, да?

Андреа кивает.

— Йеппе сказал мне на днях, то есть он просто спросил, не слишком ли много я пью. Я тогда подумал: «Как он может, он же мой лучший друг», но теперь… — Андреа видит слезы на глазах у Каспера, она обнимает его еще крепче. — Теперь я думаю — как я мог!

— Не надо так думать.

— Я чувствую себя предателем. Я не понимаю, что делаю. Но я брошу, точно, это трудно, но у меня получится, правда?

— Конечно, получится! Я буду помогать тебе.

— Как же мне надоела моя жизнь.

Резкая боль в животе, в груди, но Андреа держит себя в руках. Ей хочется крикнуть: НЕ ГОВОРИ ТАК! — но Каспер такой ранимый, и Андреа просто гладит его по лбу. Он плачет, слезы капают ей на лицо.

— Все будет хорошо. — Она утирает его слезы, стараясь не оставить ни капли.

* * *

Когда есть на чем сосредоточиться, жить становится легче, не так ли?

Всякая одержимость — это божий дар. Впрочем, Андреа не верит в бога. Да и кто в него сейчас по-настоящему верит, кроме священников, монахинь и пары-тройки прочих христиан? Андреа вытирает пыль, размышляя над словом «христианин». Какой у него все же мерзкий оттенок: первая ассоциация — «скучный», и это ужасно несправедливо! Если бы Андреа знала, что бог есть, ей было бы лучше. Вот о чем думает Андреа, смахивая пыль с книг Каспера о королях и войнах, с его письменного стола, с фотографии Андреа, которая там стоит: бритая голова и обручальное кольцо, сверкающее в лучах солнца.

Скоро ее волосы можно будет собрать в маленький хвостик.

А завтра у нее день рождения.

Андреа с метелкой для пыли в руках перемещается в кабинет. Коробка с фотографиями. Она снова принимается их перебирать. Девочке Андреа исполняется три года, она сидит в пижаме с кошками и собаками на двуспальной кровати и ест торт, широко улыбаясь фотографу — Лувисе. Лина-Сага сидит рядом и смотрит на сестру, в ее взгляде — гордость, непонятная Андреа. Стены темные, как и вся фотография. В уголке виднеется рубашка, белая, с красно-черным узором. Андреа узнает эту рубашку — она принадлежит Карлу.

Таких снимков с «фрагментами» Карла у них много.

Фотография из «Леголэнда»: руки Карла помогают Андреа отмывать золото. Длинные ноги в джинсах на снимке, где они вместе едут на поезде «Лего». А вот Лувиса в вертолете «Лего», с Андреа на руках и в темных очках, видна целиком. Она похожа на Грету Гарбо, только с овечьей завивкой.

Дверь открывается и снова закрывается. Порыв свежего ветра из полураскрытого окна. Теплый ветер и лицо Каспера. Два пакета в прихожей.

— А свечи для торта есть?

— Ну разумеется, любимая.

Каспер проскальзывает к ней, чтобы поцеловать. Андреа кажется странным, что ему не становится хуже: вот уже три недели, как он бросил пить. Вчера он сказал, что когда не пьет, чувствует себя прекрасно. Так и сказал. Каспер принимает «Антабус», Андреа спрашивает, не страшно ли ему. Да, вначале было страшновато — непонятно, куда себя девать, как убивать время, но Каспер чувствует в себе новые силы. Он снова уходит на репетиции и возвращается домой.

И вот сейчас — два пакета и Каспер в прихожей. Что-то в нем непонятно веселит Андреа.

— Хорошая погода, — говорит он.

— Ага, — отвечает она.

Как бы она ни смотрела на Каспера, он не перестает быть чужим. У него подергивается веко, и Андреа сосредоточивает все внимание на этом знакомом подергивании, но и оно исчезает. Андреа переводит взгляд на пакеты:

— А ванильный соус ты купил?

— Да, и еще обычные сливки! Ты же можешь позволить себе немного в день рождения? — Он улыбается, как ему кажется, улыбкой искусителя (ох уж эти улыбки!).

Андреа помнит свой прошлый день рождения: все было по-другому. Каспер купил малиновый рулет и украсил его капелькой взбитых сливок. Мармеладный торт со свечой посередине. Она помнит, что он произнес те же слова, сказал, что она может себе позволить, но произнес их по-другому. Андреа не может объяснить, в чем разница, но в тот раз это прозвучало как-то естественно: ну конечно же, она будет есть взбитые сливки, чтобы порадовать Каспера. А сейчас ей не хочется, и она скрещивает руки на груди.

— Дело не в этом, — говорит она, — просто мне больше нравится ванильный соус.

— Но это же не по-настоящему — настоящий торт должен быть со сливками!

Откуда ему знать? Откуда Касперу знать, какими должны быть Настоящие Торты? Андреа хватает пакет и принимается разбирать его, вынимая одно за другим, ну хотя бы что-то он должен был забыть! Затем второй пакет: серпантин, фруктовый салат, консервированные мандарины, полуспелые бананы, киви, коржи для торта — хотя бы какую-нибудь мелочь! Но увы — он купил все.

 

Сцены из жизни так называемых супругов

День рождения. Проснуться под звуки прекрасного пения Каспера и получить чудесные подарки, завернутые в коричневую бумагу. Ежедневник из бумаги, изготовленный вручную. Цукаты. Компакт-диск с музыкой Баха. Маленький портрет Каспера в деревянной рамке: у него загадочный вид — озорной, Андреа такое должно понравиться. Ну и, конечно же, кофе и пирожное сердечком. Торт они приготовят к приходу гостей, ближе к вечеру.

Каспер носом придвигает пирожное к Андреа, она улыбается и качает головой:

— Потом съем.

Каспер тявкает, как обиженная собачонка. Смотрит на нее, широко раскрыв глаза — такого взгляда Андреа еще не видела. Она берет пирожное и целиком запихивает его в рот, изображая неземное наслаждение. Похоже, на Каспера это производит должное впечатление: он целует ее в лоб.

* * *

Андреа пьяна, Каспер — нет. Она угощает гостей тортом и украдкой бегает на кухню, чтобы подлить себе в рюмку (ради пущего красноречия). Андреа чувствует, что не может сидеть спокойно с гостями: все такие трезвые, что ей становится стыдно. Может быть, им симпатичнее Каспер, а она — его антипод, но, боже мой, это же ее день рождения! И все-таки похоже, что Каспер — в центре внимания. «Каспер-паинька», — думает Андреа. Хороший трезвый Каспер и плохая пьяная Андреа. Пошатываясь, она добредает до кровати и ложится, не раздевшись. Голова идет кругом. Андреа лежит, не закрывая дверь в спальню, и слышит, как Каспер смеется с гостями. У Андреа кружится голова, ей нравится смех Каспера, но почему-то хочется плакать. Ей приходится пить, а Касперу больше не нужно. У Каспера один концерт за другим, работы Андреа будут на выставке студентов художественного отделения — и что потом?

* * *

— Не думай о «потом», Андреа, думай о «сейчас» — чего ты хочешь, что тебе нужно сейчас? — спрашивает Эва-Бритт на следующий день, во время беседы в кабинете.

— Не знаю, — отвечает Андреа, едва не задыхаясь от благовоний. Сидеть и не знать, что ответить, все больше раздражаясь, — это невыносимо. Клише Эвы-Бритт: длинные юбки, безумные шали, не говоря уже о морковном цвете волос, который ей совершенно не идет, а Каспер сидит дома — Дома! Андреа больше не хочется лежать на бархатной обивке дивана, неловко откашливаясь. Ей хочется в коттедж к Лувисе, чтобы они вдвоем сидели за круглым кухонным столом. Карл присылает открытки из дальних стран. Лувиса их выбрасывает, Андреа хранит. Его непослушный почерк, колючее «обнимаю» и подпись.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Эва-Бритт, пальцы которой унизаны большими невыносимыми перстнями. Андреа знает, что она хочет услышать.

— О Карле.

— Вот как? И что ты о нем думаешь?

— Что он по-прежнему иногда уезжает, а Лувиса остается дома. Что она сидит одна в доме у озера и ничего не меняется.

— Ты боишься, что ничего не изменится? — В голосе Эвы-Бритт слышно разочарование. Она надеялась услышать о ДЕТСТВЕ.

— Не знаю, — повторяет Андреа, — наверное, мне надо радоваться, быть довольной: Каспер больше не пьет и чувствует себя, может быть, и не отлично, но ведь он на верном пути… я так думаю. А я сама… не знаю.

— Может быть, ты все-таки боишься, что все изменится?

— Мне кажется, что мы двигаемся в разных направлениях. Что он рано иди поздно бросит меня, что это должно произойти.

— Тебе кажется, что так будет, или ты боишься этого?

— Не знаю.

* * *

В спальне Каспера и Андреа звонит телефон. В каждой комнате по телефону. Синий кнопочный на кухне, старомодный оранжевый в гостиной и белый кнопочный в спальне. Каспер и Андреа дремлют в постели. Почти вечер. Никто не хочет брать трубку. Никто из них не любит говорить по телефону. Неприятно вести диалог, когда не видишь лица собеседника, не знаешь, слушает он или нет. Поэтому Андреа использует простые предложения и не ведет долгих телефонных бесед — разве только с Лувисой.

— Наверное, это тебя, — зевает Каспер. — Скорее всего Лувиса.

— Нет, тебя, — зевает Андреа. — Хотят позвать на репетицию.

— Можешь взять трубку?

— Нет, ты.

— Андреа, будь так добра, возьми трубку.

Андреа берет трубку. Да, она добра. На том конце провода Лина-Сага: она плачет!

— Что случилось?

— Все кончено!

— Что кончено?

— Между нами все кончено, я его бросила! Господи, я такая ужасная…

— Ой… — У Андреа в голове самое страшное слово — «бросить». Худшее в мире слово. — Послушай… — Лина-Сага рыдает. Андреа ничего не понимает. Они же были так счастливы вместе! Они даже были похожи! Лина-Сага и ее рокер. — Не вини себя, ты же не сделала ничего плохого…

Или сделала? Слово «бросила» раздается эхом в трубке и в голове.

— Но что произошло? Лина-Сага, что произошло?

— Я влюбилась в другого — что поделаешь? Господи, я такое чудовище, он с ума сходит…

— Но ты же не могла поступить по-другому, — произносит Андреа, чувствуя, что тело застыло и окаменело, несмотря на солнечные лучи, пробирающиеся сквозь жалюзи, несмотря на объятия. — Если ты и вправду влюбилась… то по-другому нельзя.

— Я знаю, но мне все равно ужасно больно.

Рыдания понемногу утихают. Так странно слышать, как Лина-Сага плачет. Она как Лувиса: ее слезы — редкость. Если она плачет, значит, на самом деле больно. Андреа же как пастух из сказки, который должен был заиграть на свирели, если появится волк. Но он играл все время, поэтому, когда волк и в самом деле появился и пастух в ужасе схватил свирель, никто не пришел.

— Понимаю, — говорит она. Хотя на самом деле понять, что происходит внутри у других, невозможно. Понять, что думает Каспер, каким он видит слово «бросить». — Послушай, все образуется, ведь во всем есть какой-то смысл, правда? — Андреа говорит словами Лины-Саги: нужно помнить, что во всем есть смысл, а иначе ничего страшного не происходило бы. Зло, которое люди причиняют друг другу, утраты — потом становится ясно, зачем они нужны… Ты оглядываешься назад и понимаешь. — Правда? — повторяет она, кажется, каким-то натужным голосом. Надо потом спросить Каспера, какой у нее был тон. Так странно утешать сестру, Лину-Сагу.

— Да, правда. Для меня — правда! А у него сейчас никого нет. Я бросаю его одного.

Их двуспальная кровать мягкая, широкая, с деревянным каркасом. Между матрасами — рейка, чтобы они не разъезжались в разные стороны. Андреа смотрит прямо перед собой. На стене увеличенная фотография в рамке: Каспер и Андреа впервые празднуют вместе Новый год. Видно, что они подходят друг другу. Глаза так светятся счастьем, что становится жутко.

— Так жутко, — говорит Андреа Касперу. — Я думала, они всегда будут вместе.

— Бывает и так, — отвечает он. — Никогда не знаешь, что ждет тебя завтра или послезавтра… — Вдруг Каспер испуганно смотрит на нее и обнимает крепко, изо всех сил. Потом улыбается, отгоняя страх, и слегка ослабляет объятия, а затем произносит бодрым тоном: — Только мы всегда будем вместе, это точно.

— Да, пока не состаримся и не станем седыми и морщинистыми, — отзывается она, дрожа внутри.

— Только не седыми… Седыми мы никогда не станем.

Андреа чувствует, как слезы коварно поднимаются с самого низа, пробираются через вены к глазам. Она утыкается лицом ему в грудь — туда, где стучит сердце.

— Я не хочу терять тебя, Каспер.

— И не потеряешь! Я же сказал, мы всегда будем вместе.

* * *

Расстояние между ними не поддается объяснению — впрочем, существует ли оно?

Открытие выставки. Андреа волнуется, на светло-розовом (!) платье выступают пятна пота. Она обнимает маму Каспера.

— Давайте я все вам покажу. — Андреа идет на шаг впереди, держа руки по швам, чтобы не было видно пятен.

— А со мной не поздороваешься? — У Каспера в руках красная гербера. Он стоит прямо перед ней! Он держит в руках ее любимый цветок, а она его даже не заметила. Андреа смеется — выходит ненатурально. Говорит: «Привет, любимый», — звучит странно. Она обнимает Каспера — довольно холодно.

Андреа показывает свои автопортреты. Андреа в шести экземплярах на стене прямо перед ними.

— Какая тебе больше нравится? — спрашивает она Каспера.

Он тотчас же выбирает самую красивую и, как ей кажется, менее всего похожую на нее. На этой картине не Андреа, то есть Андреа, но более красивая, чем в жизни. Мама Каспера смотрит на нее и улыбается:

— Я хочу купить этот портрет. Если можно.

Андреа впору радоваться — первая проданная картина. Улыбка застыла на лице, словно чужая. Да еще и розовое платье! Только пятна пота свои, родные.

— Конечно, — отвечает она. — Я так рада.

Андреа смотрит на свой любимый портрет: широкая улыбка, которая многим показалась радостной, но Андреа-то видит, что она ненастоящая, фальшивая. И глаза: если приглядеться, то видно, что взгляд растерянный, как будто кто-то нажал «паузу».

* * *

Потертый красный бархатный диван в любимом кафе. Каспер пьет чай!

— Почему ты пьешь чай? — Андреа слышит натянутые нотки в собственном голосе.

— Просто захотелось. Иногда кофе надоедает, правда? — Она слышит спокойствие в голосе Каспера и не отвечает. Смотрит на черное содержимое своей чашки — точнее, коричневое, если добавить молока, черное становится серым. Но Андреа пьет кофе без молока.

— Очень вкусный чай, — говорит Каспер. Они сидят друг против друга. Он откашливается и продолжает: — Я хотел бы кое о чем поговорить.

Его покашливание словно бы отзывается гулким эхом между ними. Андреа хочется быть мягкой и восприимчивой, но она чувствует, как каменеет.

— Давай поговорим.

Он отпивает из чашки, делает глубокий вдох.

— Я так расстраиваюсь каждый раз, когда мы встречаемся в городе. Я жду и скучаю, а ты даже не смотришь на меня. Просто говоришь «пойдем куда-нибудь» и даже прикоснуться ко мне не хочешь. — Он переводит дух. — Иногда мне кажется, что ты вообще не хочешь меня видеть.

Андреа ничего не понимает. Она слышит слова Каспера, видит его губы. Но почему он раньше ничего не сказал? Они встречались под часами на площади тысячу раз, но он не прикасался к ней, не искал ее взгляда.

— Мог бы и раньше сказать…

— Я не решался.

Андреа хочется крикнуть: «Не притворяйся, можно подумать, я такая важная персона, которую можно бояться! Да я вообще никто».

— Я не знала, что тебе так кажется.

— Потому я тебе об этом и рассказываю.

Его чай пахнет… цветами. Андреа вспоминает, как однажды сидела на этом самом месте с другим человеком: он оставлял подарки в ее почтовом ящике, украшал ее дверь цветами — слишком сильно хотел ее. И в то же время Андреа встречалась с другим парнем — точнее, с мужчиной, писателем, который только что развелся. Интересная история, но не для Каспера. Он — тот, что домогался ее, — заказал пирог, сказав, что голоден, но потом едва притронулся к еде. Андреа запомнила его жалким, а себя сильной: она сидела и смотрела, как он грустно ковыряет в тарелке.

Она, пожалуй, даже была влюблена в него поначалу. Он много ездил, и ей нравилось слушать рассказы о путешествиях. Но стоило ему влюбиться в нее, как все переменилось. Он сидел на том самом месте, где теперь сидит Каспер, раскрошив пирог и расплескав кофе, Андреа нервничала, а он говорил: «Рядом с тобой я как слон в посудной лавке: не знаю, как и повернуться, чтобы ничего не разбить».

— Прости, — начинает Андреа, — я…

— Ничего, — прерывает ее Каспер. Они долго молчат. Каспер барабанит пальцами по столу.

За окном лето.

Лето везде.

Андреа смотрит на Каспера, ей хочется найти новые слова, сказать то, чего он еще не слышал. Но вместе этого сжимает его руку — все крепче, до тех пор, пока Каспер не говорит «ай!». Потом отпускает. Он смотрит на нее словно издалека, словно ему приходится напрягаться, чтобы разглядеть Андреа, и она вспоминает, что между людьми всегда есть расстояние, как бы близки они ни были. Нет, она не вспоминает — она впервые понимает это. Понимает, что Каспер — это одно, а Андреа — другое.

Каспер наклоняется к ней. Интересно, давно ли он знает о расстоянии? Изо рта у него пахнет непривычно — наверное, из-за чая.

* * *

Что-то произошло, что-то продолжает происходить.

Как можно желать кого-то слишком сильно? Так сильно, что человек пугается и убегает?

Андреа вечно тянет куда-то бежать: это и противно, и приятно. НЕТ! На самом деле ей хочется сидеть на голубом диване вместе с Каспером и смотреть комедии. Им так хорошо смеяться вдвоем. Андреа хочет в ресторан, а Каспер — нет. Впрочем, это естественно. Приглашать друзей к себе — это одно, а идти куда-то — совсем другое, Каспер нервничает. Он сидит дома и наконец-то пытается навести порядок в своей жизни. Это правильные слова: «естественно», «наконец-то». Каспер собирается даже уменьшить дозу «Стесолида».

— Может быть, не стоит торопиться? — шепчет Андреа. Хорошо бы говорить, лежа под одеялом, чтобы Каспер ее не видел.

Каспер смотрит на Андреа. Она делает вид, что лежит под одеялом, и потому не отвечает на его взгляд. Наверное, она… недоброжелательна. Так, кажется, это называется? Спросить бы Каспера — но не сейчас же.

— Пожалуй, ты права, — отвечает он, — но мне так надоела эта канитель — и тебе, наверное, тоже. Разве тебе не хочется жить, как все нормальные люди — без этих проклятых «Собрила» и «Имована»?

НЕТ! РУКИ ПРОЧЬ ОТ «ИМОВАНА»! Андреа чувствует, как под мышками струится пот — такого раньше не бывало, если рядом Каспер. С ним и с Лувисой Андреа никогда не волнуется до пота. Она смотрит на Каспера: желтые волосы, как обычно, свисают прядями, их приятно трогать. Сердце тикает. Что он сказал? Андреа снова смотрит ему в глаза. Хочется взлохматить ему волосы, хочется кричать и смеяться, драться и кидаться подушками, как в детстве, когда Карл ловил ее, а она визжала, притворяясь, что боится. «Сейчас схвачу тебя!» — «Хватай!» И все-таки бежать прочь, пока он не догонит, потому что так надо. Каспер ждет ответа. Он сказал: без этих проклятых «Собрила» и «Имована». Проклятых? А что бы она без них делала? Да, под мышками струится пот, в горле астматические спазмы, а он все ждет. «Жить, как все нормальные люди». Это вопрос. Не надоело ли?

— Да, мне тоже надоело, — отвечает она — лжет? — Но… я не могу представить… как жить без «Имована».

Жалкий голос, внутри какой-то миксер перемешивает все в одну густую массу, так что неясно, где желтое, а где синее. Каспер совсем не знает, что такое «Имован», какие от него приходы, как легко быть собой. Нет, Каспер принимает его, как и полагается, перед сном: чтобы легко засыпать и с удовольствием просыпаться. Только Андреа и Каролина знают, какие бывают приходы. Невероятная уверенность в себе и смелость на целый час.

— Оставим это на потом. — Каспер улыбается, словно чем-то доволен. Марлон запрыгивает на диван и ложится между ними. «Потом — это хорошо», — думает Андреа, но она недовольна, неудовлетворена. Каспер откинулся назад и гладит Марлона, тот мурлычет. Острова осыпающейся краски над ними все больше, и Каспер еще не вполне здоров, но определенно идет на поправку. Как у него получилось? Андреа не знает, какова основа: что лежит в основе жизни — радость или печаль? Или у всех по-разному? Сколько всего… Хочется принять таблетку «Имована». Центрифуга остановилась, внутри только серая одежда. Андреа сосредоточивается на телевизоре: это ее телевизор, и видеомагнитофон тоже. И тостер. А кофеварка — Каспера. Ноги идут и идут, перебирают как неприкаянные — и серое вываливается наружу, заваливает Андреа: муж и жена, супруга… Муж — это что-то красивое и величественное, жена — старое и ворчливое, а супруга — просто скучное. Повседневность: супруг и супружница, дурацкая грызня из-за стирки и посуды, из-за телевизора, разумеется, и еще разварившаяся картошка и жирная пицца, и видеофильмы, и почти никакого секса. Андреа перемалывает одну и ту же фразу: «Мне кажется, мы отдаляемся друг от друга». Наверное, скоро придется прокричать эти слова во все горло, но она по-прежнему не знает, так ли это. Такое нужно кричать, когда кажется, что ты падаешь в пропасть и нужно что-то менять, но Андреа не под силу объяснить, и поэтому она молчит, ведь Касперу нужны готовые ответы, без колебаний и долгих раздумий. Если бы только Андреа могла заплакать, он крепко обнял бы ее, и она почувствовала бы себя маленькой девочкой, и все стало бы намного проще.

— Может быть, закажем пиццу? — Он целует ее в лоб.

— Я не хочу, мне хватит простокваши, но ты закажи, если хочешь.

Андреа встает с дивана, живот урчит и бормочет от голода. Она идет в полосатую ванную, смотрится в зеркало: вот она, Андреа, она есть — она здесь… Опускается на холодный пол и плачет, плачет, уткнувшись лицом в полотенце с Микки-Маусом.

 

Фартук превращается в мантию

(лето 1996)

Шведский флаг на самом верху: выпускной. Андреа в белом платье держит за руку Каспера. Каспер по-прежнему неохотно показывается на людях, старается спрятаться, а иногда хочет все и сразу, но потом в отчаянии понимает, что так не бывает. А как бывает?

Застолье с шампанским дома у гитариста из группы Каспера. Андреа берет бокал, Касперу наливают лимонада. Сидеть вместе приятно: его рука в ее руке или наоборот, неважно. Но покоя нет. Вечером Андреа едет в Столицу, к Лайле и ее молодому человеку, и еще там будет тот парень, группа которого играет тяжелый рок — он, кажется… что? Ты ни разу его не видела, Андреа, так что брось, подумай о другом. Слоеный пирог. Время отправления: как всегда, без десяти. Отрезать кусочек как можно тоньше, запить шампанским; кто-то играет на гармошке.

— К сожалению, нам пора, — говорит Каспер. Андреа благодарит за пирог и идет следом, повинуясь руке.

Они стоят возле голубого дома.

— Тебе и в самом деле нужно ехать?

Они больше не держатся за руки. Кто первым высвободил ладонь? Имеет ли это значение?

— Не то чтобы нужно — просто хочется.

«Я смогу полюбить всякого, кто услышит мой крик». Стихи Маргарет Дюра не выходят из головы. Слышишь ли ты меня, Каспер? Что ты делаешь? Видишь ли ты меня, Каспер? Может быть, ты думаешь о таблетках или одиночестве, или свободе, или о тех девушках, что приветливее, чем я, — повторяешь эти слова, как мантру? А о чем думает Андреа?

Андреа в Столице, она идет в Витабергспаркен, пьет вино прямо из бутылки.

Рокер приезжает на роликовых коньках — как смешно! Андреа и Лайла смеются одна громче другой.

Рокер в коже и рваных джинсах. Лайла шепчет: «Господи, ты как раз в его вкусе», — впрочем, у него есть девушка, а Андреа замужем, но ей нравится, что она как раз в чьем-то вкусе. Быть совершенством в чьих-то глазах: идеальное совпадение, ни гнусного скрипа, ни трения до дыр и ран. Идти рука об руку с Лайлой, хихикать и быть одной из них — крутых.

Клетчатый плед, вино прямо из бутылки, кусты вместо туалета. Выпускники белыми стайками. Андреа накачивается вином, чтобы слова были красивыми и правильными. Лайла воркует со своим мальчиком, на ней кожаные брюки, черный топ, волосы выкрашены в черный цвет, в языке — пирсинг. Андреа — что-то вроде деревенской хозяюшки: белое платье, поверх него — нечто многослойное натуральных цветов. Платье, похожее на фартук, и свадебные ботинки. Почему-то почти не накрашена. Так уж вышло: в общежитии у Лины-Саги, с бутылкой в руке перед платяным шкафом, Андреа устала быть Андреа. А в шкафу белое, коричневое и темно-синее. Странно, но необходимо. Блеск для губ, глаза не подводить. Теперь уже это неважно, будь она даже одета в прозрачные кружева. Андреа наклоняется вперед, все ближе, заглядывает все глубже в глаза и думает, что красива, смывая с себя взгляд Каспера.

Вот это жизнь!

Брести, шатаясь, следом за чужим мужчиной, который накинул ее фартук себе на плечи, как мантию. Он делает вид, что летит, говоря, что ему холодно, и Андреа видит, как он отрывается от земли, но вовсе не мерзнет. Она догоняет его, слова одно за другим, как на конвейере, но все разные и интересные. Так бывает, когда ты пьян, пьян от загадок жизни, и все кажется простым и легким.

Так кажется.

Зачем думать о сложном?

Какой еще Каспер (что происходит?), какая еще запретная еда? Люди, которых невозможно понять? К чему все это?

Достаточно того, что есть сейчас.

— Продолжим, пожалуй, — говорит Лайла.

— Где? — спрашивает ее парень.

— В нашей студии, конечно, — отвечает рокер.

— Хорошо, — соглашается Андреа.

Минутное колебание. Нет, секундное. Просто продолжение вечеринки и ничего больше, ведь все так легко.

Ночная студия, новая партия пива, но Андреа больше не хочет. Мысленно заглядывает домой, к Касперу, который лежит в постели, а его сны — нет, их не видно, неизвестно, какая Андреа у него внутри. Она спешит прочь от него, мысленно двигается дальше, в общежитие — далеко и одиноко.

— Мы можем переночевать здесь, правда? — Лайла читает ее мысли, хотя мысли вовсе не для того, чтобы их читали. Следовало бы… Лайла толкает ее под локоть, зевает и добавляет: «ТОЛЬКО переночевать». Как будто Андреа не в себе. Может быть, Андреа и вправду не в себе?

Она ложится, не раздеваясь, между Лайлой и рокером. Лайла немедленно засыпает в объятиях возлюбленного, Андреа лежит и смотрит в потолок: сна ни в одном глазу.

Итак, Андреа лежит и смотрит в потолок. Потолок низкий, как в камере. Окон нет, душно. Надо бы выпить воды, чтобы потом не болела голова. Надо сходить в туалет. Надо уйти отсюда. Но она смотрит в потолок.

И что потом? Следующая сцена?

Она не знает. Она и в самом деле не знает.

Не знает, каким будет следующее мгновение, не знает, что происходит в эту самую минуту, когда она смотрит в потолок.

Рука — ее рука, и еще рука — его рука, и кто знает, чья рука была первой, легла на другую руку. Они поворачиваются друг к другу, и ТАК НЕЛЬЗЯ, но в мыслях другое, в животе другое — что?

Потребность? Желание? Просто беспросветная глупость? Андреа не может ответить, она далеко — далеко от чего? Она лежит, повернувшись лицом к нему, это же она держит его руку. Хочет чего-то — но чего?

Губы находят друг друга, нет ничего проще. Губам совсем несложно найти другие губы, которые тоже ищут губы. Губы к губам, язык к языку, рука касается кожи, кожа льнет к руке — как долго это длится?

Она не знает. Все прекратилось. Это не пауза, это осознание — пробравшаяся внутрь мысль, указующий перст: это не игра, это всерьез, так нельзя. Андреа пьяна, комната вращается вокруг. Рокер уснул и храпит. Все прекратилось. Руки на месте — словно ничего и не было.

Проснуться, думая, что еще ночь — в студию не проникает свет. Андреа просыпается и смотрит налево, где лежит Лайла, потом направо…

Там чужой человек, он лежит, приоткрыв рот, он всю ночь дышал ей в ухо. Он, его руки, его губы, его девушка…

И Касп…

— Лайла, мне нужно идти, срочно! — Андреа трясет Лайлу, та с ворчанием просыпается.

— Что случилось?

— Мне нужно идти, СРОЧНО! Как отсюда выбраться?

Свет, день, ироничное солнце, знание, невыносимое осознание, любовь к Касперу, стыд и все то, чего не должно было происходить.

— Но вы же не переспали друг с другом?

— Нет, конечно!

— Ну и хорошо!

— Что хорошо?

— Ты же не собираешься ему рассказывать?

— Мы обещали друг другу… Я обещала ему, что никогда… О черт…

— Андреа! Не говори ему ничего. Ничего не произошло. Иначе он будет меня ненавидеть.

— Что ты сказала?

— Он будет меня ненавидеть — ведь это я… я могла бы и присмотреть за тобой…

Андреа уходит. Она идет как человек, который не имеет ни малейшего представления о том, куда держит путь. В метро, на пристань, в общежитие, в душ, в кафе за кофе, за таблетками — она идет, как в туннеле. Идти, не глядя по сторонам, не заглядывая в себя, не видя своего отражения в витрине, прижав руки к телу, защищаясь — спина ссутулена, живот болит. Мимо со свистом проносятся камни — ну попадите же в меня! Пригвоздите меня к земле, пусть течет кровь — пусть течет не переставая. Пусть меня переедет машина, пусть меня запрут на замок — я не справляюсь сама с собой, и если Касп… и не думай произносить это имя, не оскверняй. Андреа не встречала никого красивее.

Андреа бросает случайный взгляд на свое отражение в витрине: слез нет.

 

Тошнотворные объятия

Как она здесь оказалась?

В длинной джинсовой юбке Лины-Саги, застегнутой на множество пуговиц. Андреа долго лежала на кровати в общежитии, думая об окне и десяти этажах, что под ним. Броситься к открытому окну — это займет несколько секунд: три, четыре, пять. Дальше — пустота. Закрыть глаза и упасть. И ничего больше.

Андреа хочет большего.

Она потеряла все, как говорится, но еще не окончательно — ей же говорят: не рассказывай Касперу, ничего не случилось. Но если ничего не случилось — почему все так ужасно?

Опять на лужайке, в циничных лучах солнца, в одежде Лины-Саги, которая здесь совершенно не к месту. Ситуация такова: наступило Завтра, у вина отвратительный вкус. Рокер сидит в пяти метрах от Андреа, и ей хочется что-нибудь сказать ему, но рука омерзительна, и вино омерзительно, и их радость тоже. Он смеется, словно ничего не случилось. Хочется ткнуть его пальцем в глаз и спросить, как он мог, как он мог позволить ей. Еще хочется спросить его, не принц ли он, — так, на всякий случай. Но Лайла уже говорила, что не принц, и Андреа пора понять, но она НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ. На ней свитер в коричнево-зелено-желтую полоску — слишком теплый, слишком цветной, ведь он все равно ее не видит. Крашеная блондинка в черном (здесь все одеты в черное) наклоняется к нему, хихикая над его шутками, и Андреа на все наплевать — поскорее бы напиться и все забыть.

Лайла-в-кожаных-штанах сидит рядом, ей скучно с Андреа. Здесь нужно улыбаться и шутить, здесь крутые парни пересчитывают татуировки, а в каком-то парке скоро будет концерт. Все напьются и забудут обо всем и поверят, что стали ближе к истине, — смотреть противно.

— Что с тобой? Не кисни!

Лайла толкает ее и смеется, Андреа проливает вино. Она проливает вино на юбку Лины-Саги, и это совсем не важно, но в горле все равно ком, и Андреа встает, чтобы пройтись — иначе можно взорваться.

Взорваться? Андреа, это просто смешно — ты не взорвешься, и кроме того, разве плакать так страшно?

Если я заплачу, то чувства станут в сто раз сильнее, а я не хочу ничего чувствовать.

Она позвонила Касперу утром (как он обрадовался, услышав ее голос!), она попросила его приехать в Столицу. Каспер, приезжай и полюби меня обратно, я ничего не расскажу или расскажу все сразу, и ты должен остаться со мной навсегда, в печали и в радости, пока смерть не…

— Лучше ты приезжай, — ответил он.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что я… вечером я должна встретиться с Линой-Сагой, мы договорились, но я ХОЧУ, я хочу к тебе, Каспер.

Завязать плач узлом, выстроить карточный домик из лжи — скоро все рухнет, Андреа знает.

— Мы уходим, Андреа, пойдешь с нами?

Да, пойдет. Допивает вино, но не чувствует прикосновений хмеля и искусственного дыма, скрывающего уродство, нет.

Ты мог умереть, Каспер. Ты могла его трахнуть, Андреа, признайся. Если бы там не было Лайлы. Если бы Лайла и ее парень не спали рядом. Признайся, Андреа, это могло произойти.

Метро. Вино не действует. Голос из динамиков: «Ко мне никто не смеет подойти», — Лайла смеется, и все смеются, кроме Андреа. Андреа не может ни смеяться, ни улыбаться, но идет вместе с ними, и кто-то говорит, что есть еще вино — берите. Андреа опускается на пол, и вот теперь — теперь она больше не может…

— Что с тобой все-таки? — Внезапные слова Лайлы, вопрос: что все-таки? Это «все-таки» можно наполнить любым содержанием, как дыру. Любыми оправданиями и бесполезными предположениями, но Андреа ничего, ничего не может сказать, во рту один плач. — Мы уходим, ты с нами? — Она мотает головой — это пока получается.

В общежитие к Лине-Саге. Впрочем, Лина-Сага там больше не живет, она только что переехала к своему новому парню. Андреа так завидует ее счастью, ее уверенной поступи. Андреа — жалкое отрепье, бредущее по склону, по аллее с высокими деревьями, и небо сегодня красивое. Она идет как человек, который знает, куда движется, но не очень хочет туда. Однако Андреа хочет. Позыв изнутри сильнее, чем прежде, и она пускается бежать, нажимает на кнопку с цифрой «десять» в лифте, вбегает в коридор, который так похож на больничный, и комната лишь немного больше палаты. Несессер, который ей когда-то подарил Каспер, с красными и оранжевыми сердечками, таблетки, все подряд, и вода, и в рот.

— Здравствуйте, меня зовут Андреа, кажется, я приняла слишком много таблеток. Сколько? Двенадцать или больше, может быть, четырнадцать или шестнадцать, я не знаю, мне приехать к вам?

Парень Лины-Саги отвозит Андреа в больницу «скорой помощи». Лина-Сага сидит рядом на заднем сиденье, держит руку у нее на лбу, говорит какие-то слова — приятные. Вспомнить цветущий шиповник и цветастые юбки, и рука об руку, и как нам было весело, Лина-Сага, но я не помню. Пухлощекая девочка Андреа улыбается, почти всегда улыбается в объектив. Игры с Карлом — их она помнит. Например, зеленые подушки, к которым нужно бежать наперегонки, и кто первый добежал до подушки… Карл щекотал Андреа и Лину-Сагу, чтобы обогнать их, но выигрывала все равно одна из сестер — чаще всего Андреа, потому что она была самая маленькая и обидчивая: чуть что — в слезы. А потом они вместе лежали на зеленой подушке и Карл читал про «резинового Тарзана».

Андреа дают рвотную слизь — так, кажется, она называется? Или рвотную смесь, или рвотный коктейль — какая разница? Главное — выпить, чтобы рвало всю ночь с перерывами на сон. Какая разница? Она должна понести наказание, и когда желудок наконец пуст, в голове остается одна мысль: «Как прекрасно, теперь я так мало вешу, теперь я могу начать сначала — есть как можно меньше и в конце концов исчезнуть».

— Зачем ты приняла так много таблеток?

Врач сидит рядом с ней на кровати и задает вопросы.

— Потому что я такая ужасная, — отвечает Андреа. — Потому что я такая ужасная, что недостойна жизни.

— То есть ты не хочешь жить?

— Хочу.

Но с Каспером. Когда рядом Каспер, она всегда хочет жить. Когда рядом его волосы, его руки, его тепло.

— Ты можешь и не рассказывать ему, — говорит Лина-Сага. — Ничего страшного не случилось. Но больше так не делай. Если ты и вправду любишь его так сильно… Нельзя так издеваться над собой.

Андреа на диване в квартире нового парня Лины-Саги: ослепительно белые трехкомнатные апартаменты в центре. Она смотрит на гравюры, висящие на стене. Красивые, но непонятного содержания. Во всяком случае, если смотреть издалека. Андреа чувствует невероятное спокойствие, почти мертвенное. Лина-Сага приносит чай, булки и кольца сладкого перца. Ее молодой человек заглядывает в комнату и приятно улыбается. Андреа улыбается в ответ — выходит ненатурально, наверное, похоже на гримасу. Она спрашивает Лину-Сагу, можно ли позвонить, и та приносит белый телефон, а затем выходит из комнаты. Андреа набирает самый знакомый номер.

— Каспер и Андреа.

— Привет, Каспер. Это я.

— Привет, любимая! Как дела?

— Не очень. Я приняла слишком много таблеток.

— Господи, почему? Что случилось? — Настоящее беспокойство в голосе.

— Не знаю, мне было так плохо, но сейчас мне лучше, я еду домой.

Вернуться домой, Каспер встречает на пороге: услышал ее шаги на лестнице. Крепкие объятия, радость в глазах, руки блуждают по ее телу, а ей хочется плакать.

— Милая, что случилось?

— Не знаю, я…

— Пойдем приляжем, — перебивает ее Каспер и берет за руку. — Я хочу обнять тебя. — Он едва ли не тащит ее за собой. — Такое чувство, словно тебя не было ужасно долго.

Андреа плачет и плачет. Каспер обнимает и обнимает.

— Хочешь поговорить?

Андреа — из постели на кухню, к буфету, к коробке. Дело не в «хочешь», Каспер, дело в «смеешь» и «можешь». Шесть таблеток, кухонный пол, лицо и руки: руками не укрыть всего, что нужно укрыть, что нужно скрыть, чтобы не осталось даже самой маленькой щелки, чтобы все было как раньше. Но «как раньше» уже не существует.

Каспер пытается отвести ее руки от лица, чтобы поцелуями высушить слезы.

— Андреа, что я могу сделать?

Она мотает головой, звонит в приемный покой, вызывает такси.

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Нет, я сама. Каспер, я очень сильно тебя люблю.

Вот оно: беспокойство во взгляде. Да, так и должно быть.

Такси в обитель ангелов — Уллерокер. Ее вызывают, врач-мужчина. У Андреа в руках платок за платком: рассказать ПРАВДУ, что же делать.

— Что мне делать?

— А что ты хочешь сделать?

— Я хочу рассказать все как есть, но я не хочу терять его, боже мой, я не хочу…

— Но если ты расскажешь, ты рискуешь потерять его — это надо понимать.

— А если я солгу, если я буду лгать год за годом — как мне тогда жить, что со мной будет? С любовью, с нами? Я буду рыдать всякий раз, услышав «я люблю тебя», и все может выйти наружу, а в прошлый раз он сказал, что надо было рассказать сразу, а не ждать. Боже мой, я должна рассказать. Наши отношения должны быть искренними.

— А если отношения вообще прекратятся?

— Они не должны прекращаться.

Мужчина предлагает пригласить Каспера («Чтобы я был рядом, когда ты будешь рассказывать»). Андреа набирает номер — их общий номер, — набирает как можно медленнее, и вот голос Каспера, и она говорит: «Приезжай, я должна тебе что-то рассказать».

— Расскажи сейчас.

— Каспер, пожалуйста, приезжай. Это так важно…

— Я хочу, чтобы ты все рассказала СЕЙЧАС.

И Андреа рассказывает, что она поцеловала другого мужчину. Что она спала в студии, что Лайла была там и ее парень тоже, что было поздно, она была пьяна, что больше ничего не было.

— Каспер, пожалуйста, выслушай меня, больше ничего не было — я такая ужасная, Каспер, прости, прости, Каспер, я люблю тебя…

— Я требую развода.

Трубка на рычаг.

— …так сильно.

Наверное, это был сон. Самый страшный кошмар. Проснуться. Позвонить домой. Добрая медсестра сказала, что все будет хорошо, почти обещала. Утро вечера мудренее — и вот утро наступило, Андреа все поняла.

— Да, это Каспер.

— Привет… это я. Слушай, мне так страшно. Я так обидела тебя, я знаю, что тебе нужно время, чтобы простить меня, я понимаю, но прошу тебя, не отпускай меня, я люблю тебя…

— Андреа, выслушай меня. Я требую развода. Точка. И я больше не хочу говорить с тобой.

…так сильно.

Развод. Точка.

Андреа едет на автобусе домой, где есть голодный Марлон и нет Каспера. Только разрезанные фотографии, расчлененные тела любви. Андреа поскальзывается на обрезках, падает на пол.

 

Руки художника

Андреа не умеет лгать.

Она видит Карла в доме у озера: он грызет ногти до самого мяса, до крови. Андреа видит тебя, Карл. Ты жалеешь, что все рассказал, потому что это ужасно и легче не стало, даже на душе не полегчало. Потому что ты предал семью, ты сделал больно всем, кого любишь, — а это самое страшное. Ведь это самое страшное, правда, Карл?

Андреа натянула огромный холст в полстены, постелила на пол газеты. Главное — активность, нужно думать о чем-нибудь другом, чаще принимать лекарства (и побольше) и не стыдиться этого. И без конца смотреть телевизор можно, и идти по улице с угрюмым видом тоже, и не отвечать на телефонные звонки. А вот есть время от времени нужно, но можно и не есть, потому что ты в трауре и о еде думать некогда, хотя питательные вещества и калории — это, конечно, очень важно.

Красная краска капает на газеты; Андреа окунает самую большую кисточку и размашисто водит ею по белой поверхности. «Может быть, ничего и не выйдет», — думает она. Лишь бы чем-нибудь заняться.

Звонит телефон, отвечать необязательно — все равно это не Каспер. Он переехал отсюда неделю назад в пустующую квартиру какой-то знакомой. До этого он жил у родителей, и Андреа позвонила туда, но ответил папа Каспера и сказал, что Каспер не хочет с ней разговаривать. Голос у него был мрачный — возможно, он очень злится на Андреа. На полу по-прежнему лежат обрывки фотографий. Но Андреа пропылесосит пол, сделает уборку — если сможет, если хватит сил. Она поднимает трубку после четвертого звонка. Это Лувиса.

— Андреа, ты не должна была рассказывать, иногда лучше промолчать, не правда ли? Иногда правда может только навредить. Тебе не кажется, что это бесчеловечно — взять и обрушить на другого то, что ты сделала? Может быть, нужно заставить себя сдержаться, подавить порыв и постараться овладеть ситуацией?

Говори, Лувиса, говори — Андреа ничего не понимает, она рисует широко распахнутые глаза, разинутые рты, темные тени на листке бумаги у телефона. Видит Карла, который ненавидит себя за то, что рассказал. Слова, говорить — это одно, а поступки, делать — совсем другое, и ненавидеть себя можно лишь до определенной степени, не так ли? Пока не надоест, правда? Андреа глотает таблетки одну за другой, но ведь этот препарат принимают по необходимости, а ей он сейчас крайне необходим, каждый миллиграмм! Необходимо каждый вечер идти куда-то в поисках ласк, которые помогут забыться, укрыться от этого бесконечного пережевывания «не надо было говорить».

Это сказал Каспер, когда ей удалось выловить его на минуту: «Лучше бы ты ничего не говорила». Затем он положил трубку, а она повисла, запутавшись в собственных сетях. Андреа не знает, как выпутаться, если ты вовсе не хочешь выпутываться, если знаешь, что получил по заслугам — виси, болтайся, без еды и без сна (если только выпив несколько бутылок вина, но об этом Лувиса знать не должна).

— Но теперь уже поздно что-то менять, правда? — говорит она Лувисе. — Что сделано, то сделано. Я поступила честно. Разве это плохо — быть честным?

Видит, как Карл неприкаянно бродит в доме у озера, спускается в коричневый подвал, идет к двуспальной кровати. Андреа видит, как он плачет: думает о дочерях, о семье, которую он, как ему кажется, разрушил. Возможно, думает и о Маддалене. И может быть, она звонит и спрашивает, где он и что с ним происходит, может быть, беспокоится, а может быть, и нет — хочет, чтобы Карл немедленно приехал («Будем любить друг друга»), а может быть, ей все равно. Возможно, она говорит: «Тебе решать. Я пойму, если ты выберешь семью». А может быть, выбора и нет, или она вовсе не звонит и все оказывается очень просто. Он понимает, что не нужен ей и что ему нужен кто-то, кто нуждается в нем больше, чем он сам нуждается в настоящей любви, не так ли?

Андреа видит себя в доме у озера: она с Карлом. Лувиса в больнице с Линой-Сагой. Карл заботится о девочке Андреа: готовит еду, печет хлеб — во всем доме вкусно пахнет, масло и сыр тают. Карл и Андреа молча едят. Он читает ей «Отто-носорог», и Андреа смеется до того, что едва не засыпает. Все так ново для него: раньше этим занималась Лувиса, и Карл смотрит на свою дочь — ей пять лет, и она не знает, что произошло, что происходит. Он гладит ее по голове, пока она спит, и думает: «Однажды она узнает и будет презирать меня».

Я не презираю тебя, Карл.

Я люблю тебя. Цветные разводы, белого уже почти не осталось. Получилось лицо. Опять ее лицо. Очень большие глаза искоса смотрят на дверь, но все остальное тянется в квартиру, внутрь — может быть, к кладовой, куда Каспер сложил ненужные ему вещи. А именно:

1) голубого медвежонка, которого Андреа купила ему на блошином рынке;

2) черно-белую фотографию Андреа с только что выбритой головой и сверкающим обручальным кольцом на пальце;

3) картину, которую она нарисовала и подарила ему, когда они впервые вместе праздновали Рождество: женщина и мужчина (желтоволосый) с переплетающимися руками и волосами.

Андреа звонит Янне. Но у Янны появился молодой человек, и ей не хочется никуда идти. Они будут смотреть фильм, и Андреа может посмотреть вместе с ними, если захочет. Андреа делает вид, что подумает, и звонит Каролине, но та не берет трубку. Затем — Лайле. С ней вполне можно общаться, если выпить, а Андреа хочет именно этого. Но Лайлы тоже нет дома. Ну и пусть. «Можно веселиться и без друзей», — решает Андреа, достает бутылку джина и добавляет «Спрайт» без сахара.

Сидеть-смотреть в студенческом клубе: разноцветные коктейли, высокие пивные стаканы. Улле Юнгстрем поет: «Распахни мое окно!» Андреа ищет спасения. Входят молодые люди, садятся спиной к ней у стойки бара. Они весело смеются, Андреа трогает одного из них за плечо и спрашивает, можно ли присоединиться, — конечно, можно.

Они садятся на веранде под большими зонтиками. Парни заказали еду и спрашивают, не хочет ли она чего-нибудь. Но Андреа ничего не хочет: так лучше. Кажется, она изрядно похудела. Но ничего — ведь так обычно и бывает, когда тебе плохо? Андреа улыбается ребятам. Солнце пригревает спину, медленно опускаясь. Приносят блюда, полные картофеля фри, жирных соусов, мяса. В животе урчит.

— Ты точно ничего не хочешь? — спрашивает самый обаятельный.

— Я не ем мяса, — улыбается она в ответ.

— Тогда, может быть, картошки? — предлагает самый веселый и протягивает ей немного. Андреа съедает. Могла бы съесть все, но нет уж — ей слишком плохо, и точка. Андреа где-то читала, что во время разводов люди страшно худеют.

Хочу позвонить тебе, Каспер, и рассказать, что я снова голодаю, что мне так плохо, — может быть, тогда ты вернешься? Хочу позвонить тебе, Каспер, и рассказать, что чувствую себя отменно, ем много вкусной еды, набралась сил, — может быть, тогда ты возьмешь меня обратно?

Андреа в солнечных лучах, коктейли так приятно опьяняют, обостряют восприятие. Губы словно порхают. Она — единственная девушка в компании приятных, симпатичных парней. Видел бы ты меня, Каспер. Видел бы ты, как за мной… увиваются?

Ногам неспокойно в новых джинсах с низкой талией. Первые джинсы за долгое время. Андреа помнит ту пару, что треснула на ней незадолго до того, как она впервые села на диету. Помнит и те, что так приятно трепетали на ветру во время лесных прогулок в Уллерокере. Погрузившись в мысли о джинсах, Андреа вдруг чувствует на себе взгляд. Она поднимает глаза — как она могла не заметить? Он же улыбается! Самый молчаливый. Вот теперь она видит: он самый красивый. Взгляд из-под битловской челки — как у Каспера, но не странного, почти неестественно-желтого цвета, а каштанового.

Он тезка ужасно известного, давным-давно покойного художника, говорит на даларнском диалекте и, наверное, слишком юный. Но ведь между ними все равно ничего не будет? Они идут в другое заведение, танцуют и разговаривают, стараясь перекричать музыку — «техно» и мелодии из «Криминального чтива». Андреа не хочет первой приближаться к тезке художника, ей хочется, чтобы он сам красиво прильнул к ней. Хочется, чтобы у обоих внутри стайками порхали бабочки. Но он только улыбается, и вот уже слишком поздно — пора идти. Андреа не желает терять из виду эту черную футболку, хотя она даже не прикасалась к нему. Он идет за велосипедом, Андреа растерянно стоит на месте. Самое тяжелое мгновение. Она знает, где живет Каспер, в какой квартире. Андреа никогда не была там, но представляет себе, где это. Они с художником даже не обнимались, им просто было… хорошо. Но этого недостаточно! Впереди одинокая ночь, в лучшем случае — мурлыканье Марлона. А вдруг они так и расстанутся и ничего больше не будет? Ночь светла, и Андреа, наверное, совсем не красива.

Он стоит с велосипедом, она стоит одна. Они молчат.

— Кстати, — вдруг произносит он, — у нас в общежитии завтра вечеринка с текилой. Если хочешь, приходи в семь.

— Конечно, с удовольствием, — отвечает она. Ну разумеется, надо прийти, надо убить время! Может быть, это и есть принц, новый принц — но не Каспер. Каспер утонул в разноцветных коктейлях, погребен под телами других мужчин, с которыми проще и лучше. Андреа идет домой. Идет медленно и даже не смотрит туда, где дорога поворачивает к Касперу.

* * *

Что хорошего в текиле?

Андреа едет на велосипеде в район Флогста и вспоминает, как однажды пообещала себе никогда больше не пить текилы. Текила на вечеринке в Городе Детства, одноклассники и школьная дискотека. Андреа всегда с нетерпением ждала школьных дискотек: напиться, стать смелее, весело болтать и красиво двигаться. Она быстро напилась — и ЧЕРНОТА! Шестичасовой провал в памяти. Андреа проснулась в общежитии, в постели у какого-то парня из команды банди, но полностью одетая. Он уверял ее, что ничего не было: он просто решил, что дома ей в таком виде лучше не появляться, — вот и сделал доброе дело. Шесть часов в полной отключке! С ней что угодно могло случиться! Домой, к родителям, врать. Ночевала у подруги, расстройство желудка — сразу видно. Лувиса покупает йогурт и взбалтывает кока-колу, чтобы вышел газ.

Сейчас взбирается по склону на велосипеде (как бы не вспотеть), намереваясь без зазрения совести нарушить обещание. Одета в джемпер разных оттенков синего и черные брюки в обтяжку. Волосы тоже синие. Андреа по меньшей мере неплохо выглядит, а в сумке у нее упаковка таблеток (алюминиевая — почти серебряная!).

На вечеринке рядом с Художником, который все время подливает ей. Атмосфера приятная — и постепенно становится еще приятнее. Андреа взяла с собой пластинку с музыкой из фильма «На игле» — ставит «Lost For Life», Художник приятно пахнет, она поглощает сыр — чем не жизнь.

— Хотела сказать, что ты ужасно красивый, — произносит она заплетающимся языком.

— Ты тоже, — отвечает он, и ее рвет прямо ему в ладони. Нет, не совсем так. Она чувствует, что надо прилечь, ложится на кровать, и ее рвет прямо там, на его кровати, а он держит ее за руки, пытаясь увести в туалет, и именно в это мгновение она не может удержаться — ее рвет прямо в его красивые ладони! Девушка в джемпере с бабочкой из блесток помогает ей отмыться, кто-то вызывает такси. И только в такси становится ясно, что Андреа сошла с дистанции.

— Все, конец, — бормочет она таксисту.

— Что именно?

— Все.

— С парнем не ладится, наверное?

— Yo u can say that again.

— С парнем не ладится?

Она бросает беглый взгляд на таксиста. Нет, староват. Хотя симпатичный. В желудке настоящий переворот.

 

Большие тяжелые звуки

Андреа на вычищенном полу в гостиной перелистывает слова. Хотелось бы других. Все слова об одном: безнадежно зовут на помощь. Каспер собирает вещи, сворачивает ковры, озабоченно наморщив лоб. Волосы непривычно приглажены и убраны в хвост. На руках отчетливо проступают сухожилия: он выдергивает гвозди и передвигает вещи Андреа, которые стоят на пути. На пути стоит все, и Каспер вздыхает, озабоченно улыбаясь.

Андреа рассеянно помогает ему, почти не двигаясь с места. Подбирает соринки с оранжевого ковра. Пинает коробку, которая и не думает падать. Андреа тоже стоит на пути, как и все остальное. Она выводит слова на бумаге ручной работы. Каждое слово высосано из пальца. У Каспера не должно оставаться впечатления апатии. Пусть видит, что у Андреа полно работы. Время от времени она поднимает голову, но он и не смотрит в ее сторону. Улыбка поверх проклятий. Андреа так и подмывает спросить, чему он улыбается. Почему он улыбается этим стенам? Но у нее нет сил шевелить губами: онемели, окаменели.

В одной руке у Каспера микрофон, в другой — сумка с компакт-дисками и черный полиэтиленовый мешок с одеждой. Он забирает только свое, как и полагается. Каспер освобождает комнаты, а Андреа сидит на полу и делает вид, что нашла очень интересные слова:

— Ой! — восклицает она и торопливо записывает: «Помогите, помогите, ПОМОГИТЕ!» Слово приобретает странное звучание. — Вот это да! — произносит она и еще раз пишет «ПОМОГИТЕ» — очень большими буквами.

Каспер смотрит на нее — впервые за несколько недель — и притворно улыбается: улыбка как маска. «Как вывеска, — думает она, — с кратким содержанием: „Мне хорошо, я вовсе не презираю тебя“». Но Андреа и не думает так же притворно улыбаться. У нее нет причин улыбаться.

— Ты еще долго? — Не нужно напрягаться, чтобы произнести эти слова, но все равно выходит натянуто.

— Осталось еще несколько коробок.

— Мне бы хотелось, чтобы ты ушел сейчас.

Улыбка покидает его лицо.

— Послушай, это ведь и мой дом. — Компакт-диски в сумке сотрясаются.

— Почему ты забираешь все диски?

— Потому что они мои.

— И зачем так спешить? — Странный голос, мрачный и тягучий.

— По-твоему, спешить не надо? — Он снимает самую большую картину: оранжевые острова в большом синем море, темное небо, предвещающее беду, но, разглядев желтую полоску, понимаешь, что все не так страшно: на море штиль.

— Без этой картины будет пусто.

— Вот как?

Он направляется к двери, и Андреа внезапно хочется схватить его, притянуть к себе, ткнуть носом в блокнот: «Помоги мне, Каспер, помоги, я не могу пошевелиться! Ты должен помочь мне двинуться с места! Ты должен обнять меня и сказать, что любишь меня. Скажи мне, что ничего не исчезло. Что я есть».

— Каспер! — Тон натянутый, как у загнанной Лувисы. Он останавливается. Нарочито громко вздыхает.

— Что?

Андреа откашливается почти по-чиновничьи. Почти как Карл. Большие, тяжелые звуки, наполненные каким-то содержанием, вибрируют и скрипят. Подойди ко мне, обними меня — может быть, простим друг друга?

— Ты уже заказал бумаги для развода?

— Нет, но скоро закажу.

— Хорошо бы поскорее с этим разобраться.

— Я же сказал — скоро закажу! — Он берется за дверную ручку.

— Иначе я сама закажу. Хочу поскорее со всем этим покончить. Не очень-то приятно сидеть и ждать. — Слова несутся потоком. — Кстати, где моя книга Буковски — та, что со стихами? А диск Боуи, на котором та песня (наша песня, Каспер!), ты его не забрал случайно? Никак не могу найти.

— Прекрати. У меня нет ни малейшего желания брать твои вещи.

Дверь открывается.

— Ты что, вот так возьмешь и уйдешь? — Он снова вздыхает. В губах — ни желания, ни поцелуев, одни вздохи. — Ты что, вот так возьмешь и оставишь меня одну?

— Господи, Андреа, ты же этого и хотела!

— А чего ты хочешь?

— Я заберу остальные вещи в другой раз.

Он выходит, даже не хлопнув дверью: самый обычный звук, самая обычная входная дверь. Андреа сидит в пыли, среди своих слов, своих криков о помощи. Она делает вид, что кричит кто-то другой, что ничего страшного не произошло. Ведь она не взаправду сидит на пыльном оранжевом ковре и пишет: «Помогите, помогите, ПОМОГИТЕ!», а в ушах — самый обычный звук самой обычной входной двери. Наверное, это всего лишь сон или фильм, или ожидание: он просто уехал, как Карл, и скоро вернется. Ты же вернешься, Каспер?

— Каспер?!

Марлон несется к Андреа.

 

Каспер живет в идиллии

Когда выпито столько-то кружек пива. Когда все закрыто и никуда не попасть. Когда преследуют несчастья, разбитые зеркала и черные кошки. В такие минуты Андреа знает лишь один выход. Самый простой и самый сложный. Жизнь такая, какая есть. В ней есть всевозможные ингредиенты — выбирай на вкус. У жизни нет определенного вкуса, у жизни вкус всего сразу. Как центрифуга, которая вращается так быстро, что содержимое невозможно разглядеть: цвет становится неразличим, все сливается воедино. Обмануть себя так легко.

До дома слишком далеко, идти по прямой невозможно, даже если знаешь, что прямой путь — самый правильный, самый разумный. Самое разумное — это гробовая тишина в квартире, снотворное и в лучшем случае мурлыканье кота. Андреа же идет в противоположную сторону. Она еще не видела новую квартиру Каспера! Он меня не приглашал — наверное, просто не успел или не посмел. Этот поступок может все переменить. Это единственный, самый прямой путь. Незваная Андреа и ее откровения. Она ошеломит его своей красотой, он все вспомнит и будет смеяться над глупостями и плакать от счастья, а потом… Андреа знает, что так и будет. Настанет день, и этот день — сегодня, сейчас: эта ночь.

Она, конечно же, помнит название улицы и номер дома. Он прислал открытку со своим адресом. Разве это не приглашение, разве не призыв? Разве тем, кого больше не хотят видеть, присылают открытки с новым адресом? Все очень просто.

Андреа раньше не видела этой улицы. Маленькая идиллия, совсем как в фильмах по книжкам Астрид Линдгрен. Невысокие красные и белые дома. Временное пристанище Каспера, дом его подруги: он наверняка отблагодарил ее, переспав с ней, — отомстил. Андреа знает Мужчин. Знает Каспера: он ни за что не изменит Андреа просто так, из похоти, даже через сто лет. Но пока речь идет об очень коротком промежутке. Маленький никчемный отрезок времени — впрочем, необходимый для того, чтобы Каспер осознал: есть только Андреа. И Каспер. Только они. Волшебное «мы».

Андреа у двери. Имя Каспера под табличкой с именем хозяйки: будто они живут вместе. А вдруг она там? Но Андреа затмит ее красотой и остроумием. Андреа будет грозно рычать, выпуская когти. Она покажет, кто на самом деле нужен Касперу. Вот звонок. Сигнал. Он будит Каспера. Каспер подходит к двери. Дверь открывается. Улыбайся, Андреа, улыбайся!

Его лицо не выражает никаких эмоций. Заспанное, усталое — потому и не выражает.

— Привет, Каспер, я решила заглянуть.

— Сейчас четвертый час.

— Ой, так поздно! Я тебя разбудила?

— Ничего страшного.

Золотистые, самые красивые в мире волосы, светлые, почти прозрачные глаза, лицо — что оно выражает? Что говорят его губы между слов? Ты уже можешь меня полюбить?

— Может быть, чаю?

Она кивает, садится на стул. Встает. Вот его спина. Звук его рук. Вот он, Каспер, — совсем близко. Квартира маленькая, просто закуток. Вот его скрипка. Ворох одежды. Сумка — может быть, еще не до конца разобранная, ждущая возвращения домой? Андреа ищет что-нибудь, напоминающее о ней. Ведь в старой квартире все напоминает о нем. Она сама не знает, что ищет: фотографию, конверт с ее почерком, хотя бы волос — что-нибудь, означающее, что он помнит о ее существовании, что она живет у него внутри. Андреа осторожно оглядывается. Что-то блуждает по телу, шипит в груди, в горле: в доме-коробке все — мебель, двуспальная кровать, запахи, — а здесь ничего! Как несправедливо! Шипение превращается в грозное рычание. Андреа знает, что сейчас говорить невозможно. Ни о чем, кроме…

— Чай готов.

Голос Каспера. Его присутствие. Он, он, всюду он! А она?

Слезы. Они опережают злобу, вырываются на поверхность. Слезы нелепы, но они всегда успевают первыми. Андреа видит, что Каспер смотрит на нее, но ЕГО ЛИЦО НИЧЕГО НЕ ВЫРАЖАЕТ. Ничего, кроме усталости. Словно Андреа для него теперь лишь усталость. Изнеможение и скука.

— Это так несправедливо! — Слезы капают на стол. Спокойные или сухие, или просто равнодушные слова Каспера:

— Что именно?

— ВСЕ ЭТО! Что ты живешь совсем без меня, а мне целыми днями приходится терпеть все, что вокруг, пока ты просто…

— Андреа, успокойся!

— …ПРОСТО ЗАБЫВАЕШЬ МЕНЯ!

— Андреа, прекрати.

— Почему? Почему мне нельзя говорить о том, что я чувствую? Почему я должна быть спокойной, ЕСЛИ Я ВОВСЕ НЕ СПОКОЙНА, а тебе ТАК ЛЕГКО ВЗЯТЬ И ЗАБЫТЬ МЕНЯ!

— Так, тебе пора идти. Ты не имеешь права…

— Какого ПРАВА? А у тебя есть право? У ТЕБЯ ЕСТЬ ПРАВО СМОТРЕТЬ НА МЕНЯ С ТАКИМ ВИДОМ, БУДТО ТЫ ВСЕ ЗАБЫЛ?

— Ты что, не понимаешь? Ты не имеешь права приходить сюда и устраивать перебранки! Ты мешаешь соседям!

— Что ты сказал?

— Соседи. Здесь есть соседи, которые хотят спать.

Андреа встает. Это была последняя капля. Проклятая капля.

— Черт бы тебя побрал, Каспер, — говорит она и понимает, что это неправильно. Понимает мгновенно, но уже за порогом. Выбегает на улицу, в тошнотворную идиллию. Почему вокруг — в этих маленьких симпатичных окнах, в этих вишневых деревьях — не видно, как плохо, как больно… Почему никто не кричит из окна — вот этого, с занавесками в цветочек? Пусть кричат хором, пусть звучит «техно» или их песня — искаженная, изуродованная, фальшивая, — И НЕ НАДО СКРИПОК! Не надо было говорить «черт бы тебя побрал, Каспер». Черт бы тебя побрал, Андреа. Нет, не так. Но ведь она первая начала. Разве не так, Каспер? Разве не я виновата во всем, разве я не лгу себе, думая, что ты…

Она бежит. Порой все происходит так быстро. Она бежит, и на улице по-прежнему светло и, может быть, вообще не стемнеет. «Соседи», — вертится в голове у Андреа, которая теперь бежит в верном направлении — по дороге, которую надо было выбрать с самого начала. Соседи! Так легче бежать. Какие еще соседи? Какое ей дело до них, какое ему дело, — ей надо было выплакаться, выкричаться, Каспер должен был утешить…

Разве он все еще обязан ее утешать?

Вот она, правильная улица с правильным названием, правильный номер дома, но на двери — совершенно неправильно, почему никто до сих пор не заметил, ничего не сказал, почему она сама не увидела? На двери оба имени, вместе: Андреа и Каспер — правильные имена в неправильной комбинации на неправильной двери. Ей не хочется возвращаться туда. Отпирает дверь и ступает в гробовую тишину — Марлон, хотя бы Марлон! Берет на руки, прижимает к себе — Марлон мурлычет, а иначе и не бывает.

 

Почему бы не жить в палатке на балконе?

В Город Детства, ненадолго: там универмаг «Домус» (через «о»!) и воспоминания о дискотеках в Доме культуры — бутылки со спиртным, спрятанные в клумбах, хмель в голове и в ногах. Вместе с алкоголем Андреа открылся целый безграничный мир, в котором она и смелее, и красивее. Однажды, когда она выкапывала бутылку из клумбы возле Дома культуры, рядом внезапно возник Карл и толпа японцев с фотоаппаратами. Подумать только, как быстро можно протрезветь, если того требуют обстоятельства! Андреа было семнадцать — почти взрослая, — и Карл тоже был под хмельком, но в меру и к месту. Всем японцам обязательно нужно было поздороваться с Андреа, а один даже сфотографировал ее.

— Oh, so you are the daughter.

Если бы у нее не плыло перед глазами от напряжения, она сгорела бы со стыда, стоя посреди клумбы. Незнакомое лицо Карла, блестящие глаза и беззаботная улыбка: гордый отец любимой дочери?

Непонятные воспоминания. Выскакивают из глубин какого-то бессознательного без связи с происходящим — что бы ни происходило.

А происходит вот что: Андреа стоит посреди города, Города Детства, обнимает Марлона и ВСПОМИНАЕТ.

Воспоминаний слишком много. Светит солнце. Клумбы в парке с фонтаном сияют многоцветьем — выходит слишком ярко, некрасиво. Не зная, на чем остановить взгляд, пытаешься смотреть на все цвета сразу, и тогда они исчезают. Снова центрифуга. Если бы воспоминаний было меньше, было бы легче оставить прошлое позади, выдержать, выстоять.

Андреа смотрит на город. Люди проходят мимо. В Доме культуры на месте кафе, где раньше продавали воду с сиропом и залежавшиеся пирожные, открыли зеленый ирландский паб. Магазин «Джинс энд Клозес» переехал. Андреа держит Марлона на поводке. Звуки и люди вокруг парализовали его, так что он даже не пытается вырваться. Андреа к тому же крепко затянула ремни и пять раз обмотала поводок вокруг руки. Так надежнее. Если опустить Марлона на землю, он поползет вперед, прижимаясь к земле и дико озираясь. У Андреа короткие иссиня-черные волосы — теперь ее, пожалуй, никто не узнает. Впрочем, никого из преследователей здесь, наверное, уже нет — но и добрых знакомых встречать совсем не хочется. Ведь у них остались воспоминания — образ Андреа, способный пошатнуть нынешний, истинный облик. Поэтому Андреа не стоит на месте, идет дальше. Направляется к зеленому пабу, но он закрыт. Открывается в шестнадцать ноль-ноль.

Универмаг «Домус». Ни малейшего желания ехать в дом у озера. Андреа видит, как Карл сидит за большим столом красного дерева в офисе и принимает важные решения. Теперь он редко уезжает. Андреа видит, как он крутится в своем офисном кресле: заперев дверь и нажав на кнопку карусели, крутится, размахивает большими папашиными руками и смеется. Кресло взмывает в воздух, и Карл вылетает сквозь крышу. Андреа видит, куда он летит. Не знает, что и думать. Слышит, как он с радостным смехом приземляется на далеком берегу и опускается в объятия Маддалены. Она прижимает его к себе, и он со вздохом облегчения ныряет меж ее огромных грудей. Дальше Андреа не желает смотреть. Двери автоматически раздвигаются — они не всегда срабатывают. Андреа не раз случалось застревать между стеклянных пластин. Однажды ей зажало голову в автобусе. Она ничего не успела почувствовать, очень быстро выбралась, — куда хуже было ощущение, что тебя не видно, что тебя нет. СТОП! За кассой сидит — не Мия и не Пия, но все же одна из тех, кто бросал вслед Андреа злые словечки, острые слова, пронзавшие тело до той самой точки, где больнее всего. В средних классах, в старших, когда Андреа проходила мимо. Страх перед коридорами: кто-нибудь непременно толкал взглядом, ставил подножку, вытягивал руку, и Андреа вздрагивала. Шепот, смех, толчок — уже настоящий: «Ой, прости-и-и!», и ледяной смешок. И вот она, одна из них, за кассой.

Сердце — как соло на перкуссиях, Андреа входит, берет упаковку жвачки, направляется именно к ЭТОЙ кассе.

Та не сразу поднимает голову.

— Пожалуйста, пять пятьдесят.

Андреа достает десятку, смотрит на кассиршу не отрываясь. И вдруг взгляды встречаются и уже не отпускают друг друга, ведь палач узнает жертву по глазам, не так ли? Да! Кассирша краснеет, откашливается, пытается улыбнуться как ни в чем не бывало, но тут же роняет сдачу и наклоняется, чтобы подобрать. Выныривает с красными щеками, и Андреа впору торжествовать, но соло на перкуссиях не умолкает, пот течет ручьями, и она забирает сдачу. Та, напротив, снова опустила голову.

— Спасибо! — отчеканивает Андреа. Так и надо, пусть это пустяковое «спасибо» отзывается эхом. Но вот потом — сердце как гонг, внутри ни капли радости. Марлон потягивается, выпуская когти.

 

Дом у озера

Лувиса в кухне. Карл наконец-то приземлился и сидит в гостиной перед включенным телевизором, листая сводки спортивных новостей. Андреа заглядывает в гостиную, говорит: «Привет». Он поднимает голову, отвечает: «Привет, Андреа», вид у него удивленный. Ей хочется войти и сесть на диван — уже не колючий розовый, а удобный зеленый. Хочется сесть рядом с Карлом и вести себя свободно и непринужденно, но вместо этого Андреа идет на кухню. Пионы на занавесках. Глянцевые листья комнатных растений. Острые лезвия кухонного комбайна, которым ей никогда не разрешали пользоваться. Лувиса все время ходила с изрезанными пальцами. Теперь она режет помидоры со скоростью звука, вздыхает, смотрит на Андреа:

— Ты ведь останешься ужинать?

— Во сколько?

— Часов в семь, идет?

— Я хотела сходить куда-нибудь, выпить пива.

— Понятно. — Лувиса возвращается к помидорам, рубит их с такой скоростью, что капли крови летят во все стороны. — А я накупила еды.

— Может быть, поужинаем в шесть? Тогда я успею.

— Хорошо, в шесть, — вздыхает Лувиса. — Ты ешь мясо?

— Нет, я снова вегетарианка.

— Ясно, ясно. — Лувиса, расправившись с пальцами, принимается за огурцы: лезвие ножа мелькает в воздухе, обрубая кисти рук. — Можно спросить, как давно?

— С тех пор как мы расстались.

Мы расстались. Два слова. Больше и не нужно; не нужно жирных пицц с телятиной и соусом «беарнез», не нужно колбасы с макаронами, сосисок с пюре, не нужно готовых тефтелей и кровавых бифштексов.

Клуб «Принцесса», полный воспоминаний. Андреа — восьмиклассница, уже не безответная дурнушка. На нее заглядываются, у нее даже почти есть мальчик — самый первый, они познакомились именно здесь. Он был на пару лет старше, очень высокий и довольно симпатичный. В тот вечер она была в красном болеро и черных брюках, которые выклянчила у Лувисы. Все началось на танцполе: Андреа танцевала с Хельгой и Вальховскими девчонками и, почувствовав на себе его взгляд, стала стараться танцевать еще красивее. Он пригласил ее на один из последних медленных танцев. Она была абсолютно трезва и все-таки посмела согласиться! Впрочем, танцевать, когда из-за музыки почти невозможно разговаривать, совсем несложно. Они танцевали все три медляка: «If It’s Love» Lily & Susie, «Nothing Gonna Change My Love For You» Глен Медейрос и, наконец, заказанный Андреа и Моной из Вальховской банды «Love Bites» Def Leppard.

Сидеть у него дома и обниматься перед телевизором — это тоже довольно просто, но вот беседы! С ними дело обстояло плохо. Андреа напрягалась изо всех сил, смеялась над пустяками, но ее хватило только на неделю.

Теперь она сидит в баре. Лампа отбрасывает блики над танцполом, но никто не танцует. Андреа заказывает еще пива. Приятно быть самостоятельной и совершенно свободной. Алкоголь расслабляет мышцы, развязывает язык. Готовность к чему угодно, к любым приключениям. Смотри-ка! Кто это там, у танцпола, — взъерошенные волосы, разве это не?.. Конечно, он! Андреа смеется, подходит к нему, кладет руку на плечо.

— Привет, — произносит она улыбаясь.

— Да… Привет… — отвечает он, удивленно глядя на девушку, стоящую перед ним. Девушку Андреа.

— Не узнаешь меня?

— Почему же… Узнаю… Господи, ЭТО ЖЕ ТЫ! Андреа! — Они обнимаются: Андреа и бывший парень Лины-Саги — рок-звезда маленького северного города. — Ничего себе! — говорит он. — Я смотрел на тебя весь вечер и так обрадовался, когда ты подошла, а оказалось, это младшая сестра Лины-Саги!

— Разочарован?

— Вовсе нет, просто ирония судьбы… Здорово. Рад тебя видеть.

— Я тоже.

— Хочешь пива?

Они пьют много темного пива и говорят об утратах. Наверное, это странно, но Андреа хорошо. Они прицеливаются и стреляют: смотрят друг на друга и улыбаются. Перед ней, рядом с ней — мужчина, такой же несчастный, как она.

— Пойдем ко мне?

Андреа кивает. Андреа улыбается.

Общая квартира — его и Лины-Саги. Молочного цвета стены, сплошь увешанные картинами и постерами панк-роковых групп. Андреа бывала здесь как младшая сестра Лины-Саги. Малышка Андреа. Страдающая анорексией, деструктивная, депрессивная жена Каспера. Раньше она принадлежала Касперу.

Он спокойный и добрый. Ставит «Everybody Hurts» группы R. E. M. Они танцуют: уютно и грустно. Он прижимает ее к себе. Плачет? Песня заканчивается, он смотрит на Андреа заплаканными глазами и спрашивает, хочет ли она чаю. Ставит чайник и забывает. Они сидят на диване, осторожно касаясь друг друга. Он трогает ее тело и спрашивает разрешения. Андреа кивает. Андреа улыбается. Он гладит ее тело поверх одежды, целует ее в шею, в губы. Хороший поцелуй. Андреа лежит с открытыми глазами, сверху — бывший парень Лины-Саги, а диван у сестры такой мягкий, что встать просто невозможно. Андреа знакомо это чувство. И эти стены. Он был на свадьбе Каспера и Андреа. Она помнит только, как непривычно было видеть его в костюме — казалось, ему неудобно. Сейчас на нем выцветшая футболка с надписью Thåström. Немного тесная. Он поднимает ее майку, лифчик…

— Нет, послушай, не надо. Все так странно — разве ты не видишь, что это просто безумие? — Андреа поднимается, садится прямо. Он тоже поднимается, берет ее за руку.

— Послушай, — мягко говорит он, — ты потеряла мужа, я — невесту. Нам плохо, но жизнь продолжается. Я не хочу думать о тебе как о сестре Лины-Саги. Я не собираюсь горевать по ней всю оставшуюся жизнь.

— Но может быть… ты выбрал меня потому, что я ее сестра?

— НЕТ. — Он держит руки Андреа в ладонях. — Мне жаль, что ты ее сестра, но ничего не поделаешь… ты мне нравишься.

Поцелуй в шею, в губы. Андреа лежит с открытыми глазами, видит вещи Лины-Саги, ее картины. Если бы она умела так рисовать… так же красиво. Идеальные линии. Тени там, где нужно, глубокие цвета. Если бы Андреа была похожа на Лину-Сагу… Целует ее бывшего парня. Он красивый, взрослый.

— Все так быстро… Уже поздно.

— Точнее, рано. — Он улыбается. Почему он хочет ее?

— Этот диван, — произносит она, — я не могу…

Он слегка тянет ее за волосы.

— Мы можем лечь в палатке.

— Что?

— Можем поставить палатку! У меня есть палатка, мы поставим ее на балконе. Такого у тебя точно никогда не было!

Он вскакивает с места.

— Не надо, — со смехом окликает она его. — Классная идея, но…

— …тебе надо идти, — подхватывает он и умолкает, прикусив губу. — Понимаю, все слишком быстро. Конечно, быстро. Но я не собирался спать с тобой.

— Ну да, — смущенно соглашается Андреа, чувствуя себя очень глупо, — я тоже не собиралась.

— Послушай, — он садится напротив, берет ее лицо в свои большие ладони, — мне хочется познакомиться с тобой поближе, правда.

— Мне тоже, — отвечает Андреа, не вполне уверенная, что это так — просто все несется потоком, жизнь кружит, как карусель, и бумаги для развода еще не пришли, но Каспер ей уже не нужен — ведь он совсем не нужен ей, правда?

— Так что… может быть, дашь мне свой телефон?

Он отпустил ее. Ощущение пустоты.

Нет, Каспер ей больше не нужен. Ей нужна новая жизнь, поэтому она пишет СВОЙ номер, целует его в губы и уходит. Не самой горделивой поступью, но все же уходит. Уже светает, а может быть, этой ночью и не было темно. Этот город так красив на рассвете, и скоро наступит новый жаркий день — Андреа чувствует это кожей, она возвращается домой пешком.

 

Бьеркгатан, 64

Чем плох дом на Бьеркгатан? Большой красный деревянный дом. То есть не совсем деревянный — ведь под деревом бетон и изоляция, что-то вроде скелета. Дом должен быть прочным, на то он и дом. Он должен внушать доверие, чтобы ночью крепко спалось.

Дом построен в 1923 году — это о многом говорит! Но что-то в этом красном деревянном доме не так: чувство, что время здесь стояло на месте с тех самых пор, как одиннадцатилетний брат Арвида умер от туберкулеза, лежа на кухонном диване. Арвид видел, как он умирал.

Андреа сидит на кухонном диване в доме на Бьеркгатан и чувствует запах смерти. Пахнет вареными раками — аромат укропа. София ставит еще один противень в духовку: песочное и овсяное печенье.

— Андреа, ты кладешь слишком много сахара в тесто!

— Но здесь же написано…

— Я никогда не пеку по рецепту.

Делать как бабушка. Это своего рода игра, но Андреа не нравится в нее играть. Она чувствует себя лишней, неуклюжей. София месит тесто, напевая популярные мелодии, кухня пахнет тмином. Та же кухня, что и в 1923 году. Тот же диван — может быть, он появился вместе с домом?

Двадцать лет спустя здесь родился мальчик. Карл. Первенец Арвида и Софии. Андреа видит, как он подрастает в этом красном доме, как он бродит среди его тайн. Что это за тайны?

Арвид внезапно исчезает, надолго; никто ничего не говорит, ничего не видно и не слышно. Исчезновение, о котором молчат. Затем Арвид возвращается — совсем другой, словно в дымке; его нельзя беспокоить. Где он был? Мальчик Карл грызет ногти и растет в неведении.

— Не думай об этом, — говорит София, гладя его по голове.

Карл растет в тишине, окруженный книгами из гостиной, — слова будто оживают, звучат на страницах. Карл глотает книгу за книгой, получает Отличные Оценки. Встречает Лувису, самую красивую в мире. Просто невероятно — она становится его. Есть вещи, которые невозможно понять, которыми нельзя насладиться: мешает временной порог, граница. Карл дрожит, запинается и не смеет даже прикоснуться к Лувисе. Чувствует себя таким неуклюжим: большие руки, большие ноги и слова только из книжек — своих нет.

Карл служит в армии, Лувиса пишет письмо за письмом: «скучаю», «жду» — Карл читает, обливаясь холодным потом. Эти слова не такие, как он, — они не могут быть обращены к нему, они предназначены эрудированной копии Джорджа Харрисона.

А на другом конце мира — Лувиса с собственными страхами, с нетерпеливым стремлением закрепить узы, чтобы не остаться в одиночестве. Карл видит обрыв, а Лувиса — мост. Карл боится высоты, а для Лувисы не существует ничего, кроме земли.

На тумбочке у Софии стоит свадебная фотография в рамке. Робость Карла и неявное счастье обоих. Никаких вспышек радости — их не должно быть. Затаенный пульс тревоги — когда наступит конец? Он не должен наступить. Но об этом не говорят.

Андреа плохо в этом красном доме, она слушает радио: там говорят о том, что такое «думать членом», — София фыркает и выходит из комнаты, и Андреа вовсе не хочется слушать об игре под названием «Иди-куда-ведет-член». Речь о том, что как бы ты ни любил избранницу, все равно смотришь на чужие груди и думаешь о том, что скрывается между ног, о телах и совокуплениях. Разве это не приятно — приглядываться, флиртовать, приманивать, потом наконец ехать на такси в ближайшую гостиницу, а после испытывать приступообразную тоску, но все же не…

Андреа выключает.

Если бы Каспер вернулся, она бы ни за что… Нет, не думать о нем. Она берет печенье. Можно не думать о человеке до тех пор, пока он не исчезнет. Или думать о невыгодных качествах, выдвигать худшие черты на первый план и думать о них. Андреа думает: «Проклятый Каспер», — этого хватает надолго. «Я достойна лучшего — того, кто готов добиваться меня. Тот, кто сдается при первой же возможности, теряет меня навсегда».

* * *

Андреа снова в квартире, теперь уже не общей — разве что для нее и Марлона. Марлону она сейчас по-настоящему нужна: возможно, он по-своему, по-кошачьи скучает по Касперу К таким вещам нужно относиться с особым вниманием. Кормить его вкусной едой и ласкать больше обычного.

Андреа открывает банку тунца, гладит Марлона, как вдруг раздается телефонный звонок. Она не спешит брать трубку, пусть работает автоответчик — но что, если… Андреа поднимает трубку.

— Привет, это я. — Это ОН. Бывший парень Лины-Саги. Он как раз неподалеку — может быть, она пригласит его на чашку кофе?

— Нет, не получится, — отвечает Андреа.

— Я просто хочу познакомиться с тобой поближе.

«Этого я и боюсь, — думает Андреа. — Что мы познакомимся поближе и я тебе не понравлюсь, и ты не захочешь быть со мной, и мне станет еще хуже — или, наоборот, я тебе понравлюсь, а потом… Потом позвонит Каспер…»

— Мне очень жаль, — произносит она, — но ничего не выйдет. Не сейчас.

 

Письма Каспера

Кофе, в последний раз сваренный на этой одинокой, этой общей кухне. Свадебный букет — блеклый и тощий. Андреа снимает его со стены, разбрасывает лепестки и листья по квартире жидким некрасивым ковром — просто мусор. Вполне естественный вид, как и положено перед переездом: старые растения осыпались при переноске, ударяясь о стены. Все равно придется пылесосить.

Андреа обходит комнаты, смотрит по сторонам, но стены целовать не собирается. Это ее старая традиция. Разные дачи — когда поездки Карла стали менее продолжительными. Дачи, которые они снимали на лето, разбросанные по всей Швеции, но только не к северу от Города Детства. Чаще всего у скал или белых песчаных пляжей южных провинций. Только непривычные пейзажи: словно шанс начать сначала. Андреа помнит урывками, но разве можно помнить все? Однако хотелось бы. Если бы у нее были фотографии каждого мгновения! Записать жизнь на пленку и проматывать вперед, пока не найдешь. Что не найдешь? Мгновения, которые имеют особое значение, которые, возможно, что-то изменили. Светящиеся мгновения, озаренные особым сиянием, безвозвратно ушедшие и все же оставшиеся навсегда.

Андреа вспоминает дачу на опушке дремучего букового леса. Она хотела убежать, но добралась лишь до первого дерева, села и заплакала, а потом, словно эхо в собственных мыслях, услышала голос Лувисы: «злая», «бессовестная», «несносная». Такое можно сказать, когда по-настоящему, отчаянно разозлишься. Такое можно выкрикнуть, когда кажется, что ты падаешь в пропасть и все причиняет боль. Возможно, эти слова не всерьез — откуда Андреа знать, как другие реагируют на чужое бегство? Ей хватает своих забот: она разводится. Она вовсю разводится и, пожалуй, могла бы чувствовать себя и хуже. Андреа где-то вычитала, что на шкале стрессовых ситуаций развод занимает второе место после смерти близкого человека. А если учесть, что этот близкий человек еще и чуть не умер незадолго до развода, становится непонятно, как Андреа хватает сил мыть посуду.

Она не помнит, на каком месте в списке была измена. Может быть, ее вообще там не было.

Повсюду коробки с вещами.

Переезд — это тоже стрессовая ситуация. Перемены. Но теперь уже не сбежишь, теперь ты будто бы взрослый и будто бы в ответе за собственную жизнь. Андреа помнит, как сидела за деревом в тридцати метрах от Лувисы и ей казалось, что она очень далеко.

«Что кажется, то и правда», — повторяет Эва-Бритт. Но вдруг это не настоящая правда? Вдруг то, что ты чувствуешь — например, тоска, — это не настоящее чувство, основанное на реальной тоске по тому, чего тебе не хватает? Может быть, тоска — единственное, что у тебя осталось, и тогда это чувство — если рассматривать его объективно — не настоящая тоска, а просто зацикленность, не так ли? Впрочем, откуда Андреа знать, что объективно верно? Она смотрит на голубой телефон — это телефон Каспера. Наверное, он его заберет. Они сделали дубликат ключа — можно сказать, наконец-то сделали, хотя «наконец-то» — не самое подходящее слово в данных обстоятельствах. Андреа заказала дубликат и отправила его Касперу без письменных объяснений. Достаточно нового блестящего ключика.

Телефон отключат только через неделю. Нужна ли им переадресация звонков? Нет, спасибо. Их больше нет, нас больше нет, ничего больше нет. Каспер и Андреа. Именно так и должно быть: на расстоянии.

Так и должно быть.

Андреа разбирает бумаги. Часть выбрасывает, часть оставляет. Большинство выбрасывает — незачем хранить. Все сохранить, как София, невозможно. София не умеет выбрасывать вещи: а вдруг пригодится? Но это не так.

У Андреа в руках красная папка.

Сверху наклеено неумело вырезанное из желтой бумаги сердце. Андреа дрожит — от балконной двери дует. Не может быть, на улице тепло. Она совершенно забыла об этой папке. И вот теперь…

Нет.

Невозможно открыть. Но нужно.

Как свадебные фотографии в темно-красном альбоме. Как книга «Любовные наслаждения» на полке в коричневой подвальной комнате: семидесятые годы, люди в самых разных позах. Китайские варианты — совершенно невероятные. Вульвы размером с лицо. Члены длиной с туловище. Андреа листает, затаив дыхание, вздрагивает от малейшего звука, ставит книгу обратно, в точности на прежнее место. Подозрения недопустимы. Андреа не такая, ее эти вещи не интересуют. Она хорошая девочка, совершенно неиспорченная.

Пальцы касаются неровно вырезанного желтого сердца.

В квартире в Фольхагене эта папка стояла рядом с поваренными книгами. Теперь книги лежат на дне одной из коробок. Андреа больше не может читать рецепты, ее начинает тошнить. Триста граммов сливок. Сто пятьдесят граммов масла. Растопите шоколад и смешайте с маслом. Украсьте марципановыми диснеевскими героями. Или стройной вальсирующей парой в серебряных одеждах. Посыпьте тертой шоколадной нугой. Подайте к столу на открытке, которую Карл прислал из Дальних Стран.

Просто невозможно.

Андреа открывает папку.

Неровный почерк Каспера на красивой бумаге, бумаге с особой текстурой — рука не просто скользит, а словно замирает, прежде чем отправиться дальше. Андреа нравится такая бумага. Почерк Каспера. Письмо за письмом. Сидя на полу прихожей среди коробок с вещами, словно переворачивая жизнь с ног на голову, когда уже неизвестно, где правда, а где ложь.

Хочется быстро смять и выбросить их — бесполезные воспоминания, Андреа, избавься от них и живи дальше, пока не… Но уже поздно: из глаз капает, мокрые пятна на красивой бумаге. В животе что-то пульсирует. Андреа читает письма, а сердце повсюду в теле. Большинство писем — старые, написанные в самом начале (когда все началось? Где первая сцена?). Например: «Поверь мне, я не поддамся страху. Я буду бороться. Потому что я не хочу потерять тебя. Я хочу быть рядом с тобой. Я, нервный Каспер с желтыми космами. Ты — Андреа, с которой я хочу прожить жизнь».

А вот последнее письмо в папке: Андреа не пом нит, когда оно написано, когда она его получила, — может быть, еще до его попытки… Нет! До его попытки жить дальше, только наоборот. «Я так боюсь не справиться, боюсь оказаться не тем, кто тебе нужен, боюсь, что ты захочешь большего и оставишь меня. Я так хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, продолжалось дольше, чем мы смели мечтать в больнице. Прости мою угрюмость. Будь терпеливой, мой прекраснейший и лучший друг. Я люблю тебя».

Эти слова у нее перед глазами — словно ничего не произошло, словно она читает их впервые. Ей и в самом деле так кажется, хотя она уже читала эти строки, обнимала в ответ, благодарила. Но не понимала, что они означают! И теперь она будто смотрит фильм, зная, что все закончится плохо, и выходит из кинозала с ощущением пустоты внутри: может быть, она чего-то не поняла — а может быть, это просто был плохой фильм и боль от него не проходит.

Андреа так и не поняла, какой ее видит Каспер, — да и как это можно понять? Эва-Бритт, как узнать, что кажется, а что правда? Почему мы ничего не понимаем в самую важную минуту, а когда все же понимаем, оказывается, что уже поздно?

Сегодня она едет в Город Детства. Потом в Сконе. Она поступила в народную школу. Квартира пуста — только коробки, останки букета, немного посуды и красная папка.

Андреа словно вывернули, как платье, которое прежде было наизнанку, и это очень больно. Больно до бесчувствия. Впрочем, раз она плачет — значит, что-то чувствует.

Марлон удивленно смотрит на Андреа, когда та берет телефон и набирает номер временного пристанища Каспера. Он отвечает необычайно радостным тоном, услышав, что это Андреа.

— Я уезжаю сегодня, — говорит она.

— Я знаю. — Молчание. — Я заказал бумаги… так что их скоро пришлют.

— Да, наверное.

— Ну вот.

Звонок в дверь. Андреа знает, что это родные приехали за ней. Они давно договорились, что коробки будут храниться в подвале вместе с остальными воспоминаниями. Все станет как прежде. Ничто не будет как раньше.

— Здесь остались твои вещи, но у тебя есть ключ.

— Да, есть.

Входит Лувиса, за ней Карл, затем Лина-Сага. Андреа машет им рукой, словно они далеко: все слишком далеко и слишком близко. Голос Каспера в телефонной трубке, прижатой к уху.

— Послушай, — произносит он, и Андреа замирает, прижимает к себе папку — вдруг те слова проникнут через ее руку к его уху, к его губам… — Всего тебе доброго, серьезно. — Андреа отпускает папку — все это в прошлом, незачем держать. Голос Каспера прежний, но слова другие. И ее слова не те, и она не та. Надежда как рыба, разевающая рот, внутри у Андреа: еще минута без нужных слов — и она умрет.

Но в ответ всего лишь:

— И тебе. Всего хорошего. — Губы дрожат. — Каспер, — добавляет она только для того, чтобы произнести его имя — мягко произнести. И он произносит: «Пока, Андреа».

Родные несут коробки. Есть две категории жизни. Совместная жизнь, которой предстоит быть погребенной под слоем пыли. Одинокая жизнь, которой предстоит продолжаться, двигаться дальше, стряхивая с себя пыль и воспоминания. Лувиса гладит Андреа по щеке. Карл улыбается ей, покашливая, но она не может улыбнуться в ответ, говорит лишь, какие коробки нести вниз. Лина-Сага принимается упаковывать вещи Каспера, Андреа останавливает ее.

 

Без Каспера

Это начало? Это первая сцена?

Бумаги из суда. Андреа вскрывает конверт, сидя за кухонным столом в доме у озера, и руки у нее вовсе не дрожат. Его неровный почерк прилагается. Его разумные пожелания — нет. Решения. И еще… клаузула — верно? Порядок обжалования.

Одинокая голубая свадебная чашка. Андреа достала ее из коробки. Чашка стоит перед ней, рядом с письмом. В чашке кофе с подогретым молоком — Андреа обнаружила, что так вкуснее.

Она смотрит на свои пальцы. Они лежат на кухонном столе. Они могут писать, пока не исчезнет боль. Могут ласкать. И если бы ей пришлось выбирать, она выбрала бы пальцы. Но она помнит, как впервые думала об этом, возвращаясь домой от Каспера. Это была счастливая мысль. Она шла домой, чтобы снова набить желудок. Его чувства казались слишком большими, не умещались у нее внутри. Счастье. Нужно было заесть его любовь, чтобы затем опустошить себя и впустить Каспера заново.

Так она думала тогда. Возвращаясь в собственный дом, где ее ждал Марлон. Думала, что если бы ей пришлось выбирать, она отрубила бы себе руки ради Каспера. Но лишь в том случае, если бы он смог любить ее и безрукой.

Значит, можно обжаловать. Значит, если Андреа будет действовать в указанном порядке, то…

Обжаловать!

Как в американском фильме — наверняка плохом.

Можно и обжаловать. Plead for temporary insanity. Интересно, приняли бы такое оправдание?

Она рассказала ему правду. Призналась во всем. Временное помешательство, абсолютно незапланированное. Непредумышленное влечение. Но можно обжаловать. Как великодушно! Однако ей решительно не на что жаловаться. Андреа проводит рукой по копированным словам Каспера. Подписывает.

Отдельная строчка для ее подписи. Для Андреа.

А если бы она отказалась? Каспер позвонил бы в полицию? Интересно, куда обращаются, если жена не желает разводиться: в полицию или в Сто шестое отделение?

«Она больше мне не нужна. Похоже, ее слишком рано выпустили. Пожалуйста, заберите ее обратно!»

Заберите меня обратно, пожалуйста!

Андреа в хлопковом мире с казенной чашкой в руках. Вместо всего этого — Город Детства и слово «БЕЗ», пронизывающее каждую мысль. Каким коротким оказалось «навеки»! Я не хотела, Каспер. Повсюду спокойные голоса, движения санитаров: «Можешь оставаться здесь сколько захочешь, Андреа». — «Ты могла бы оставаться здесь сколько захочешь, если бы у нас было достаточно средств, если бы ты была достаточно больна, но ты всего-навсего разводишься, а это, Андреа, не болезнь».

Но если бы Андреа была достаточно больна, еще больнее, больнее всех… если бы руки по-прежнему были как спички, а пальцы то и дело лезли в горло… Может быть, тогда ты позволил бы мне остаться…

Каспер?

Три секунды — и бумаги подписаны. Ее витиеватая. Его неровная. Он желает, сказано там, чтобы все прошло безболезненно и быстро.

Кофе в чашке остыл. Ее подпись выглядит как обычно. Но что такое «обычно»? Скоро закончится лето — видно по деревьям. Это в порядке вещей. И кажется, что слезы никогда не кончатся, но они все же кончаются. Андреа делает глоток холодного кофе.

* * *

Девочка Андреа на коленях Карла в доме у озера. Карл уезжает во Флориду. Он будет и в «Дисней Уорлд», и он обещает, что однажды они поедут туда вместе — только ты и я, Андреа. В другой раз.

— Я скоро вернусь к тебе.

— Почему?

— Потому что скучаю по тебе, глупышка.

Он затягивается сигарой, и кольца дыма поднимаются к потолку.