Большая площадь

(осень 1996)

Приехать в маленький поселок, где Большая площадь и чувство новизны. Открыть незнакомые окна и вдохнуть иной воздух — южный воздух Сконе. Даже выговор здесь непривычный.

Андреа обставляет комнату и размышляет о том, куда делась любовь. Ее больше нет — может быть, она затерялась в коробках с вещами? Теперь Андреа учится в народной школе, где полно неведомых людей. Здесь есть мужчины — Андреа присматривается. Ни желтых волос, ни скрипок. На музыкальном отделении играют джаз. В джазе есть контрабасы, но нет электрических скрипок огненного цвета, льнущих к плечу… Нет смычков. Джаз — это круто, джазмены — крутые ребята. Андреа здесь понравится, это сразу видно. Учиться на писательских курсах, развиваться, становиться неведомой Касперу. Стать самой собой.

Андреа устраивает свой быт меж белых стен. Выбрасывает одежду в духе Каспера. Одевается в неоновое, носит умопомрачительно короткие юбки. Красит волосы в очень черный цвет.

Да! Здесь можно все забыть! Несомненно. Здесь то и дело вечеринки, здесь люди, мужчины — они улыбаются ей, она красится. Красное и черное. Андреа знает, что бывает очень красива: она становится все заметнее, она жива, как никогда прежде. Принимает лекарство (чтобы скорее выздороветь). Пишет и старается ни на минуту не оставаться без дела. Старается быстро засыпать и поздно гасить свет: в темноте может случиться что угодно.

Но у нее есть Марлон. У нее есть Луковый Медвежонок и мужские улыбки в школьной столовой. У нее есть красота и несчастье, есть лекарства, которые приближают ее к собственной сути, делают общительной, улыбчивой, толковой. Иными словами, достойной любви.

У Андреа все совершенно новое. Она вешает мятые ярко-зеленые занавески, устилает кровать красной бархатистой тканью. Марлон обживает комнату: ходит вокруг, принюхивается и находит любимое местечко в платяном шкафу. Андреа покрывает стол голубым батиком, украшает зелеными подсвечниками, маленькими круглыми свечками, зажигает благовония. Здесь можно прекрасно жить! Принять «Имован» и писать. Мятые занавески — ну и пусть! Ну и пусть занавески мятые, пусть на куртке не хватает пуговицы, а в жизни не хватает Каспера. Ну и пусть какие-то фрагменты выпадают из жизни.

Андреа вспоминает кухню красного дома на Бьеркгатан, 64. Занавески и все остальное висит, лежит, стоит до безумия безупречно. Всегда полное блюдо печенья, а морс в меру сладкий и в меру кислый. Все тот же кухонный диван: Андреа сидела на нем миллион раз, но по-разному. У дедушки с бабушкой, где время стоит на месте. Андреа в ночной рубашке в зеленый горошек обнимает Лукового Медвежонка, Лувиса нервно шагает вперед и назад, Карла нет.

— Где Карл?

— Он — папа, — произносит Лувиса, не глядя на нее.

— Где Карл? — повторяет Андреа.

— Его нет, — отвечает Лувиса. — Нет, — вздыхает она. А потом приходит дедушка Арвид: щекотка и прочие шалости, шутки и розыгрыши. Лувиса веселеет, Андреа и Лина-Сага хохочут до икоты.

Но так было раньше. Теперь Арвид тяжко вздыхает, спускаясь по скрипучей лестнице, говорит о лекарствах, бессоннице и немощи.

Андреа прекрасно помнит кухонный диван. Она сидит напротив Софии, которая раскладывает пасьянс рядом с пыхтящей кофеваркой.

— Расскажи о своем детстве!

— Не помню, — шепчет София, — ничего не помню.

Андреа успевает заметить слезы на глазах, прежде чем София встает, чтобы принести блюдо, полное печенья, и звякающие кофейные чашки.

— Ты точно не хочешь, Андреа? Совсем не хочешь? Одно печенье — вот это, ореховое, а может быть, свежую булочку? Ты правда не…

— Спасибо, я не хочу.

Не хочу? Да ей бы вырвать это блюдо из рук Софии и проглотить все печенье в один присест. Не выбирать придирчиво самое маленькое и самое вкусное, чтобы в результате так ничего и не съесть, кроме крошки, прилипшей к пальцу.

Вспоминается: первые беседы в сплошь бархатном кабинете Эвы-Бритт. Андреа, со всех сторон окруженная тьмой. Очерненные воспоминания. Страх подвергнуть темноту внутри себя кропотливому анализу Эвы-Бритт. Страх ничего не обнаружить внутри при свете зажженной лампы.

У пациента психиатрического отделения должно быть неблагополучное детство, иначе о душевной болезни не может быть и речи. Иначе пациент симулирует, требуя внимания.

Потребность носить с собой мрак. Как сумочку с кошельком, удостоверением личности, проездным, тампонами, тональным корректором, деструктивностью. Утратить мрак — значит стать ничем. Лучше уж быть названием болезни. Быть Больной. И не дурацким гриппом, который проходит за неделю. Это моя болезнь! Я управляю ею и тяну за рычаги, которые меня не слушаются.

Воспоминание: анализ Эвы-Бритт. Словно шар, из которого выпускают воздух. Смешной звук, нервное хихиканье — но что остается? Что-то яркое, ветхое, бесполезное.

— Это центрифуга, Андреа, — говорила Эва-Бритт.

— В которую кладут и вынимают, кладут и вынимают, а она все вращается, вращается, быстрее и быстрее, — добавляла Андреа.

— Нет! В которой так много цветов, что их не видно.

— А если положить в нее черную или белую одежду?

Андреа во всем новом. Ослепительно, утомительно новом.

Марлон растерянно озирается, Андреа с центрифугой в животе сидит на голубом стуле, подцепляя вилкой лапшу с томатным соусом. За окном все больше осени. Так невыносимо, жутко пусто — ну и ладно. Ник Кэйв поет: «This is the weeping song». Андреа отталкивает тарелку, та падает со стола и со звоном разбивается. На полу почти кровь, Марлон убегает и прячется.

 

Черные губы

Кухня с видом на задний двор. Сосед-мотоциклист возится со своим «Харлеем». Андреа смотрит на полусырой невкусный соус к спагетти, с тоской вспоминая пиццу с соусом «беарнез» — с доставкой на дом, к голубому дивану. Одиночество окружает, берет в оцепление холодной стеной из серого бетона: не пройти насквозь, не перелезть. Нет сил дожидаться цепкого плюща, нет сил ждать, и потому прочь отсюда. В магазин, за двухсотграммовой шоколадкой «Марабу», мороженым «Магнум», пачкой печенья «Балерина» — еще бы вальсирующую серебристую пару, но увы. Все съесть и два пальца в рот — давно этого не было: и необычно, и знакомо, и совершенно необходимо. Но в самый разгар рвоты в дверь стучат! Черт бы их всех побрал.

— Как ты себя чувствуешь? — Совершенно незнакомый голос пытается проникнуть внутрь. — Как ты? — Андреа пытается притвориться, что не слышит, включает воду, зажимает уши. — Тебе помочь? — Голос и стук в дверь проникают сквозь ладони. Проклятые шпионы. Она увеличивает напор воды: старается притаиться, вообразить, что ее нет. Сидит затаив дыхание. Наконец звуки за дверью затихают.

Андреа на полу ванной, сером и холодном, она плачет. Каспер расцветает во всей красе: желтые волосы, пламенная скрипка, светло-зеленый блеск глаз, чуть сутулая походка, смех и фотография с празднования помолвки — улыбка Каспера вот-вот обернется магнетическим смехом. Его рука на полпути к Андреа: притянуть ее к себе, коснуться ее, словно крылом бабочки. Не улетай от меня! Но он улетает. Бабочки ее сердца жаждут его дыхания — не могут без него. Андреа сидит, прислонившись к унитазу, и тихо плачет, и ей СЛИШКОМ больно! Она идет за красной шляпной коробкой.

В голове звучат бархатные вопросы Эвы-Бритт: «Как это — слишком больно?» Надо отвечать. По крайней мере попытаться. Итак: это значит — невыносимо больно. Эва-Бритт спрашивает, потирая руки: «А что значит невыносимо?» И Андреа снова нужно постараться ответить. «Не знаю, — говорит она, — это значит — опасно, словно я могу умереть». — «А не кажется ли тебе, что ты больше рискуешь жизнью, принимая слишком много лекарств?» Эва-Бритт и ее прекрасный кабинет, где можно плакать. Андреа приходится размышлять, разбирая по частям содержимое, одежду в центрифуге — некоторые вещи совсем некрасивые, выцветшие. Она видит горчично-желтый цвет и не думает о том, что может умереть, — не успевает подумать. Лишь немного колеблется, приняв половину, взвешивает последствия, прислушивается к боли — сколько таблеток требуется, оценивает силу одиночества или тоски — несчастья — в сравнении с количеством таблеток. Двадцать — хорошее, круглое число. Это дата рождения Каспера и число, которым датированы бумаги из суда. Кроме того, можно сказать, что они с Каспером начали встречаться двадцатого числа. Правда, это приходит ей в голову уже в машине «скорой помощи». Врачи в оранжевой униформе говорят ласковым тоном (может быть, один из них влюбится в Андреа; впрочем, вряд ли — она не в лучшей форме). Они находят в специальном медицинском справочнике информацию о возможном вреде, причиненном данной передозировкой (все, разумеется, зависит от того, чем она лечила свое горе). Затем шприц, шланг…

— Не спать!

* * *

Нежно-розовые стены и картина в пастельных тонах, изображающая тупик. Некрасивые дверные ручки — ручки для педиков, как сказал бы Каспер. Андреа не знает почему, но он бы так сказал, и они бы рассмеялись, сами не зная над чем, но смеялись бы от души, озаряя все вокруг своим смехом.

Скрипучая кровать — складная, край рамы упирается в спину. У кровати — маленький прямоугольный, абсолютно никчемный радиоприемник, из которого ничего не слышно. «Ляг головой к нему», — сказала измученная медсестра, Андреа легла прямо на приемник, и он сломался. Тетки зовут на помощь, старики смотрят спортивные программы в комнате отдыха. О больницах можно рассказывать долго. На столе почти всегда лежит тюбик геля для смазки, врачи важными голосами произносят непонятные слова — медицинский персонал вечно говорит так, словно тебя нет, а если звать их, слишком часто нажимая на красную кнопку, то прослывешь назойливым и загнанная медсестра будет говорить с тобой как с маленькой и смотреть в глаза так, что захочется подскочить и укусить ее. Андреа хочет быть акулой, но чувствует себя плотвой. Здесь нужно еле улыбаться, быть бледным и желательно худым. И даже если ты не слишком болен на момент поступления, то заболеешь, едва надев неизбежную казенную одежду — камуфляж сумасшедших и больных, слабых людей.

Но более всего Андреа ненавидит большие часы, которые неизменно оказываются на виду, куда ни посмотри. Они громко и медленно тикают: протяжный звук, отзывающийся эхом. А остальное Андреа устраивает. Плакать, быть хрупкой и всякий раз, отчеканив дату рождения, удивляться: неужели это и в самом деле я? Здесь? Впрочем, часы — это не худшее. Самое ужасное — это одиночество с огромной «О», такое всеохватное, когда невозможно пробраться к телефону и позвонить Касперу. Точнее, найти телефон — не проблема, но звонить Касперу нельзя. Запретная территория. Окруженная предупредительными знаками и окопами. Когда врач спросил имя ближайшего родственника, Андреа хотелось крикнуть: «КАСПЕР!». Нет, ей хотелось улыбнуться и прошептать: «Каспер…» — и назвать их общий номер телефона, и сказать, что он самый близкий ей человек. Близкий Каспер. Далекая Андреа. Но ведь это ложь. Поэтому она назвала Карла, чувствуя себя круглой дурой. У нее должна быть своя собственная семья! Окажись она здесь четырнадцатилетней девочкой, которую бросил мальчик, слова и поглаживания по голове были бы вполне закономерны: «У тебя вся жизнь впереди… Ты еще успеешь встретить другого… выйти замуж, завести детей…» А она — только что развелась, и ей уже за двадцать. Конечно, и это не бог весть какой возраст, но почему она лежит здесь, с изодранной глоткой? Где ее счастье? Она должна сидеть перед телевизором в объятиях Каспера, заказав пиццу.

Неужели Карл и Лувиса будут ее ближайшими родственниками всю оставшуюся жизнь?

Андреа вздыхает, пытаясь настроить себя на мажорный лад. Лучше залечивать психические раны, чем физические, но пусть тогда эти раны будут почти зримыми, а не скрытыми в душе, не спрятанными в сердце. Слезы тянутся долго, но редко достигают цели. Шланг тянется дальше, тот самый шланг, что всю ночь торчал изо рта у Андреа. Мерзкий шланг, извивающийся внутри, как скользкая змея, двигающийся в такт дыханию, пульсу, — не будь так больно, было бы даже здорово! Особое достижение. Рассказывать потом изумленным знакомым, но ни в коем случае не гордым, а жалким тоном — или преподнося как шутку с изрядной долей правды.

Андреа на больничной койке, в ожидании врача. «После беседы с врачом тебе, пожалуй, можно будет ехать домой», — сказали медсестры. «Домой» — это, конечно, громко сказано. В Школьный поселок. А ей хочется сесть в поезд, приехать к Касперу и, побледнев, упасть перед ним в обморок, чтобы он, подняв ее, бледную и измученную, на руки, наконец-то понял, как ужасно он тосковал по Андреа. Но увы, вместо этого — на поезде к Большой площади маленького поселка, к голодному Марлону и мертвому автоответчику. Но прежде всего — к Врачу, который захочет услышать, почему она это сделала. А почему она это сделала? Потому что не знает, как жить без Каспера. Но разве двадцать таблеток — это решение? Нет, но это все-таки перемена, событие — и это лучше, чем бесконечная тоска и омерзительное одиночество, и невидимая боль, которую никто не замечает. Но отдаешь ли ты себе отчет в том, что, принимая эти таблетки, ты можешь серьезно повредить своему организму, что твое сердце в худшем случае может остановиться? Нет, об этом она не подумала, ведь таблетки просто исчезают. Это не вскрытые вены. Ты просто проглатываешь лекарство и запиваешь водой, а потом ждешь, когда тебя окутает туманом и контуры предметов станут расплываться в приятной нереальности. А если принимаешь таблетки в приступе паники, все же понимая, что они могут навредить, то после вызываешь «скорую», чтобы они указали следующий шаг, обозначили следующую сцену. А о том, что двадцать таблеток — это слишком много, ты догадываешься еще до того, но «до того» не существует: есть только рот, живот, душа, сердце, которым нужно забыться, которые нужно избавить от боли и одиночества.

А потом — длинный шланг в глотку, уголь и вода, иглы в вены, и ты просто лежишь и смотришь на тех, кто стоит рядом и думает: «Этой девушке хреново», — и тебе даже хочется улыбнуться, но в животе шланг, и ты просто не можешь улыбаться.

Да, дело и во внимании тоже, но об этом никому нельзя говорить.

Дело в телекамере, которая передает изображение Касперу: его сердце обливается кровью, когда он видит, как плохо Андреа. Ей кажется, что если бы она вышла в коридор, набрала его номер и сказала, что умирает, то он, наверное, сел бы в первый попавшийся поезд и примчался к Андреа («К моей Андреа», — думал бы он с печалью и нежностью). Его холодные ладони, согреваясь, касались бы ее бледных щек, постепенно наполняющихся цветом. Но такая ложь недопустима. О смерти лгать нельзя. Лучше бы это было правдой. Если бы только Врач с озабоченным видом вошел в палату, сел рядом и со вздохом произнес: «Андреа, ты смертельно больна»…

Но так думать, конечно, нельзя.

«Каспер, я умираю».

«О господи, я сейчас приеду, я еду!»

И сверхдоза любви исцеляет, и Каспер и Андреа живут долго и счастливо до конца своих дней — своей общей жизни — и больше никогда не расстаются. «Это пройдет. Мне сделали промывание желудка, Каспер».

Часы идут в невыносимом темпе.

У койки Андреа стоят две медсестры, пытаясь поймать ее взгляд.

— Нам нужно в последний раз измерить тебе давление и взвесить, пока не пришел врач.

— Понятно.

Андреа приходится перебраться в инвалидную коляску. В горле саднит. Избавление от шланга принесло облегчение, но, с другой стороны, это был необходимый каспероотвод. Андреа собирается сказать медсестрам, чтобы ей ни при каких обстоятельствах не сообщали ее вес. Что если весы покажут не то что нужно — больше пятидесяти пяти — пятидесяти шести… — это может повлечь за собой колоссальные разрушения.

— Пятьдесят восемь и шесть.

Цифры повисли в воздухе, прямо напротив уродливого тупика на картине. Они сорвались с губ одной из медсестер, в то время как другая записывала. Весы встроены в инвалидное кресло. Андреа остается лишь схватить и проглотить эти слова: адское лакомство! Застревают в горле большим желеобразным комком, самым большим в мире тирамису. Пятьдесят девять проклятых килограммов! Сердце гложет безысходность. Снова на диету — сил нет, но надо. Меряют давление. Абсолютно нормальное.

— Скоро придет врач.

Андреа не улыбается, не бледная и не хрупкая, и уж точно не худая. Даже без склонности к суициду. Просто пролежала ночь со шлангом в глотке и… с черными губами, Каспер.

 

Любимая сказка разноцветной Андреа

Восемнадцать квадратных метров в Школьном поселке в Сконе. Андреа, Марлон и таблетки в шляпной коробке. Буфет — почти домашний бар, в компьютере множество слов — ее слов, а стены увешаны ее картинами. Одежда не в тон и совсем не удобная. Высокие каблуки, на ресницах сто слоев туши, так что глаза едва видно — не плакать!

Вместо Янны и Каролины теперь Лиза, Розмари и Хельга-младшая. И Касперу можно найти замену, запросто. Ну или по крайней мере забыть. Ручка-бумага, сидеть-смотреть, и вид из окна совсем другой. Всего лишь задний двор. Ни детской площадки, ни кладбища, ни парковки. Ни ожиданий у желтой занавески, ни знакомых звуков.

Андреа знает, что принимает слишком много лекарств, слишком много пьет, неправильно питается. Знает и хочет жить такой жизнью. Она выбрала вариант, который ее вполне устраивает, и ей нет дела до того, что говорят вокруг.

Окружающие, однако, дружно придерживаются того мнения, что Андреа живет настоящей жизнью. Интенсивной, изменчивой и отнюдь не бесцветной. Жизнь, которая никого не оставит равнодушным: ведь Андреа лежала в психушке, ее обижали в школе, она страдала нарушениями пищевого поведения, у нее были депрессии, она пережила замужество и склонность к суициду. Креативная и деструктивная, с изрядно покалеченной в детстве психикой. x Но этого мало. А может, и слишком много. Как бы то ни было, Андреа не близок образ, созданный окружающими.

Без трех таблеток «Собрила», возвращающих способность говорить и жестикулировать, ее многоцветье — лишь серое пятно на полу кухни. Настоящая жизнь — это пьяная, взъерошенная, крикливо одетая Андреа. Она должна быть неизбежной, и не знать, глядя в зеркало, грустно ей или весело, — но она живет, она пьет, улыбается и кокетничает. Никаких обязательств. Можно пить наедине с небом.

Путешествие с новыми однокурсниками. Они могли бы коварно ставить ей подножки, отпихивать локтями, но ничего подобного не происходит. Все они что-то пишут, у каждого из них есть свой — возможно, кошмарный — послужной список, из которого они черпают вдохновенные слова. Так зачем же им унижать такую же, как они, — нет, маленькую и жалкую в своем ослепительном, переливающемся всеми цветами несчастье Андреа?

Большой красивый дом, совсем непохожий ни на Бьеркгатан, 64, ни на дом у озера. Приветливый дом, мягкие потертые диваны, люди с бокалами в руках. Пиво, джин, вино. Отпечатки пальцев на бокалах, на стенах висят картины в мрачных тонах, портреты — такие, какими они должны быть. Андреа пьет и любит весь мир. В одной руке — рука Розмари, в другой — рука Лизы. Еще глоток, внутри разливается тепло, и вот что-то пробивается наружу (алкоголь — словно растворитель), что-то отчетливо красивое, и Андреа высвобождается, и вот в руке телефонная трубка, и номер набран.

— Каспер.

— Привет, это я, Андреа.

— Привет! — У него радостный голос. Удивленный, но радостный. Ведь правда? Пусть сейчас и поздно… Как будто скучал! Разве в одном-единственном слове можно услышать так много? Надо прислушаться.

— Прости, что я так поздно… я просто хотела сказать… что я скучаю по тебе.

Он молчит, он делает вдох, он произносит:

— Я тоже.

Он тоже! Бабочки вихрем бьются в груди, и Андреа знает, что все сложится, что во всем и правда, как говорит Лина-Сага, есть смысл. Конец — это начало, и все так просто: они должны быть вместе! Эти три месяца все изменили. Просто одной ночи для размышлений оказалось мало, а теперь все снова будет хорошо.

— Может быть, приедешь в гости? — спрашивает она. — Было бы чудесно…

ДА! Так он и говорит! ЧУДЕСНО. Голос робкий — такой, каким он общался по телефону в самом начале, еще до того как они привыкли друг к другу и перестали ценить то бесконечно прекрасное, чем была их общая жизнь.

Это могло бы стать заключительной сценой. Магия вернулась, и все кипит, растет, и ни капли боли. Все могло бы окончиться этим, но он так далеко! Андреа не может прикоснуться к нему! А это очень важно: они должны коснуться друг друга, преодолеть расстояние, обняться — вот тогда наступит развязка. Он говорит (снова!), что любит, поцелуй, THE END.

— Чудесно и опасно, — добавляет Каспер. «Чудесно и опасно», — произносит он. И умолкает.

— Почему? Почему опасно? — Андреа не видит опасности. Все как в фильме, где у двоих, несомненно созданных друг для друга людей все вот-вот сложится, но один из них сомневается, не видя того, что видит зритель: что в целом мире нет второй такой пары…

— Потому что сначала будут объятия, а потом, наверное, начнутся поцелуи… — шепчет прекрасный Каспер.

— Ничего страшного! — ликует прекрасная Андреа. Ведь в конце концов они все равно будут вместе! Все это лишь ради интриги, чтобы, как говорится, пощекотать нервы. Ничего страшного: просто все еще немного больно, но это пройдет.

— Посмотрим, Андреа.

— Созвонимся, да? — Ей же слышно, что он тоже хочет этого; она, может быть, и опьянела, но не оглохла, и у нее есть женская интуиция. Конечно, кружится голова, впереди обрыв — но ведь он был и раньше! Он был и до того, как все произошло, и с тех пор пропасть не стала глубже — наоборот, она уменьшилась. Окоп сузился, превратившись в узкую канавку. Андреа стала сильнее, Каспер, правда! Он снова будет с ней, и она больше никогда ничего не испортит. Андреа знает это и слышит, что он тоже знает, и они говорят «спокойной ночи», и «обнимаю» (!), и «пока».

Андреа идет к остальным — нет, не идет: она не замечает шагов, не чувствует под собой ног. «Парить над землей от счастья» — это не просто слова. Все видят: что-то случилось. Андреа говорит, что влюблена. Что она по-настоящему любит. Всем интересно, все хотят знать, и когда она произносит: «Каспер!», в воздухе повисает сомнение, присутствующие обмениваются взглядами. Они не раз слышали о человеке с желтыми волосами. Они знают о бракоразводных документах, уже вступивших в силу. Они улыбаются с деланным сочувствием, словно Андреа идиотка, и никто ее не поздравляет. Но им не все известно, далеко не все — можно сказать, ничего не известно! Она рассказала лишь о самом мрачном, о смерти и лекарствах, ни словом не обмолвившись о прекрасном. Нет, никто не желает ей удачи, никто не видит, что теперь ВСЕ иначе. Андреа встает, окруженная каменными улыбками, опрокидывает бутылку, которая разлетается осколками, — НИКТО не посмеет разрушить ее счастье, ей плевать на остальных, у нее есть Каспер…

— Андреа, подожди!

Но Андреа не ждет, она не может ждать, завтра она уберет за собой, а сейчас — спать, спать с любовью Каспера внутри.

* * *

Андреа в квартире, сразу же набирает номер, несмотря на голод и жажду, — сначала позвонить Касперу На автоответчике самый прекрасный в мире голос, и Андреа говорит: «Давай решим, когда, в котором часу ты приедешь». Она говорит: «Я скучаю по тебе. Позвони мне, как только вернешься домой».

Все почти как раньше, но еще интереснее. Сколько всего произошло, сколько было преград, но ничто (она знала это!), никакая сила не может разрушить то, что у них было, что у них есть. Андреа вспоминает, как они впервые увидели друг друга. Они знали все с самого начала, знали, что будут вместе. Разве они могут расстаться всерьез?

Почти-смерть и почти-измена: какие мелочи в сравнении с их любовью!

Наступает вечер. Андреа ждала его. Она снова набирает номер, и Каспер берет трубку, и Андреа думает, что он просто не успел прослушать сообщения, он только что пришел домой, а может быть, просто волнуется. Наверное, она сама должна проявить инициативу, ведь это все-таки она… как бы это сказать…. все испортила. Андреа повторяет все, что наговорила на автоответчик. Слова дрожат, опора — две крошечные таблетки, а на пути — целый поток чувств. Хочется разом выпустить их на волю, но надо действовать осторожно, сохраняя равновесие. Она слышит вздох Каспера.

— Ты же понимаешь, что я не могу приехать.

— Но ты сказал…

— Я не говорил, что приеду. Я не говорил ничего подобного. — Низкий, незнакомый голос. — Думаю, ты понимаешь, что мы больше никогда не сможем быть вместе.

Иногда говорят: «Мир рухнул». Иногда говорят: «Сердце разрывается». Все эти слова — пустой звук в сравнении с тем, что происходит на самом деле.

Ты исчезаешь, тебя становится слишком много — этого не объяснить.

Иногда говорят: «Согнуться под тяжестью горя». Эти слова не имеют отношения к тому, что происходит на самом деле. Андреа стоит прямо, двигает руками и ногами, открывает рот, даже рот: она проглотила шесть таблеток «Собрила», ведь их нужно принимать в состоянии тревоги, вот Андреа и принимает. Она не знает, как иначе продолжить свое существование: причина существовать только что исчезла.

Все закончилось.

Вот что произошло.

Слишком простые слова для такого непостижимого.

Говорят, что главное — это надежда. Поэтому Андреа ее и хранит. Единственное стоящее из всего, что осталось. Так что Андреа хранит надежду.

* * *

Сияющая всеми цветами Андреа с бутылкой вина в одной руке и телефонной трубкой в другой, в непрерывном осознании того, что все не так, что они, Каспер и Андреа, должны быть вместе. Просто должны. Это неизбежно. И скоро Каспер поймет это. Стоит Андреа крикнуть погромче, как он все поймет.

Все закончилось.

Чтобы начаться снова.

У всех людей есть свои сказки. Андреа рассказывает Касперу сказку о том, как она совершила ошибку, которую можно исправить. Сказку о том, что они снова могут быть вместе. Если повторять эту сказку как можно чаще, то в конце концов Каспер поверит, что это правда. Как можно чаще и как можно лучше.

— Я не хочу говорить об этом сейчас, Андреа. Закончим этот разговор.

Не хочет говорить СЕЙЧАС — значит, поговорим потом: скоро, совсем скоро все снова станет хорошо.

От вина и «Собрила» мир вокруг не становится яснее. Голова и веки тяжелеют, мысли обессиливают. Но Андреа что-то чувствует. Чувствует слегка, без боли. Мир хороший, Андреа в нем спокойно. Каспер — невостребованный резерв, он там, где ему положено быть, под оболочкой надежды, как и прежде любящий Андреа. Там, за кулисами, где скрывается Каспер, все так и есть. «Они никогда не смогут быть вместе» — откуда ему знать, как он может так говорить? Он всего-навсего перепуганный и взволнованный Каспер. И скоро он все поймет.

Мир спокоен. Никому не причиняет зла. Андреа, сияющая всеми цветами радуги, может спать спокойно.

 

Рвение и бард

Быстро опадают листья, укрывая землю красно-оранжевым ковром. Приятный запах гнили.

Каролина присылает Андреа посылку: диск с несколькими песнями одного барда; Андреа слушает, и все, о чем он поет, — это ее жизнь. Андреа прибавляет громкость, откладывая в сторону музыку Каспера: пусть останется только один звук, пусть повторяется без конца. Пусть заглушает упрямые слова Каспера: «Ты не нужна мне». Неправдоподобная правда.

Андреа пишет Барду письмо, тщательно формулируя каждую мысль. Наклеивает марку, не ожидая ничего особенного.

Но вот приходит день, невыносимую серость которого можно скрасить лишь флиртом в столовой, который не удается и после которого кажется, что идти просто некуда. Вернуться домой, открыть дверь и обнаружить письмо, написанное красивым незнакомым почерком. Вскрыть с бешено колотящимся сердцем и — это он! Это Бард! Его так тронули ее слова. Он почувствовал себя счастливым — благодаря ей! «Обязательно напиши еще», и Андреа вспоминает Ханса Эскильсона, кудрявого футболиста, в которого была влюблена в четырнадцать лет. У нее была кассета с фрагментами «Спортивного обозрения», где показывали его. Она мечтала о будущих встречах, о кудрявых детишках, написала ему письмо, когда он играл в Португалии. Отправила нарисованный собственными руками его портрет, который показался ей удачным. Он ответил в самом любезном тоне, прислал свою фотографию с автографом, написал: «Буду рад новым письмам и рисункам», — и приписал «обнимаю». Она летала от радости, она писала письма и слала рисунки, один из которых был автопортретом. А он больше не отвечал.

Андреа читает чудесное письмо Барда за чашкой кофе и порцией снюса, потом читает в туалете (в животе бурлит от волнения — может быть, уже влюблена?), но ни на минуту не забывает, КАК ВАЖНО СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ. Слушает его голос, самый красивый в мире, зажигает благовония, принимает таблетку «Имована», потом еще, пишет, тщательно обдумывая каждое слово, достаточно сдержанно, вкладывает в конверт два или три стихотворения. Этого достаточно.

Впрочем, ничего и никогда не бывает достаточно!

Он пишет, что хотел бы встретиться, и Андреа думает: «С ОГРОМНЫМ удовольствием». Но пишет не так. Она пишет: «Конечно, я как раз собираюсь приехать в Столицу. У меня там друзья и сестра Лина-Сага». Затем добавляет: «Но это здорово. Встретиться с тобой». Внутри тысячи бабочек: под кайфом, но довольно шустрые.

На поезде сквозь листву. На метро к подруге, живущей на Эстермальме. Пить вино, хихикать, стричь волосы. Оранжевые прядки в черных волосах. Зеленые брюки с блестками и короткий коричневый топ. Еще вина, подруга подбадривает, но с волнением не так легко справиться.

Свидание вслепую. Андреа смотрит на свое отражение в темном окне вагона, запивает полтаблетки «Имована» глотком пива. Она даже не знает, как он выглядит. Может быть, он некрасивый — ну и что? Поезд прибыл.

Звонок в дверь, на пороге высокий, рыжеволосый, взволнованный, очень широко улыбающийся Бард в потертой футболке.

— Проходи, пожалуйста, хочешь вина?

Конечно, хочет. Поскорее. И побольше. Да, он вполне симпатичный. Вкусы Андреа отличаются широтой. Он поет ей свои песни, и она узнает это чувство, на этот раз — по-настоящему. Теперь они ЗНАЮТ друг друга. Они успели так много узнать друг о друге в переписке.

Андреа на кожаном диване, поджав ноги, слушает, говорит и все больше пьянеет. Она знает (хотя и нервничает): все как надо. Правильная квартира, правильное направление, некрасивый диван, но все же правильный парень. Он говорит, что ДАВНО не встречал ничего подобного Андреа. «Давно — это, наверное, много», — думает она, и пьяные бабочки пляшут внутри.

Радостной, нетвердой походкой — в город, на столичные улицы. Он — черно-коричневый, она — зеленая и блестящая, они подходят друг другу. У Андреа с собой записная книжка, она пишет: «Я понимаю, что мы почти не знаем друг друга, но мне хотелось бы…» Он видит это, берет у нее из рук блокнот и пишет красивым крупным почерком: «…целоваться».

Наверное, пьяной лучше не трахаться, но ведь именно тогда легче всего быть хорошей любовницей, улыбаться и излучать сексуальность. Наверное, лучше не трахаться с тем, кого толком не знаешь, особенно когда хочется всего сразу, но не хочется спешить — а как же ЖЕЛАНИЯ? Может быть, все не так. Неважно. Как бы то ни было, они трахаются, и, протрезвев, Андреа с трудом припоминает, происходило ли это на самом деле.

Наутро в комнате пахнет похотью. Андреа смотрит на него: он бледный и худой. Ей нужны вода и свежий воздух, как можно больше. Он смотрит на нее почти без улыбки. Лишь слабый намек, словно по принуждению.

— Ну что ж, мне, наверное, пора, — говорит она, прикрывая грудь и глядя в сторону: Андреа здесь нет, Андреа далеко.

— Нет, не уходи… Боже мой, ты же останешься завтракать, ты ведь не спешишь?

Очень, очень спешу — туда, где нет взгляда, который, может быть, хочет меня, а может, и нет. У меня нет сил разгадывать тебя, я хочу, чтобы меня полюбили, и как можно скорее, но я не думаю, что ты меня полюбишь, и у меня нет сил улыбаться, а когда не можешь естественно улыбаться, лучше побыстрее исчезнуть.

— Нет, в общем-то нет… Да, я, кажется, проголодалась.

Завтракать, с огромным усилием стараясь проглотить хотя бы кусок. Потому что он сидит перед ней, такой реальный. Ставит свои пробные записи, а что она?

— Мне очень нравится то, что ты пишешь, правда, — говорит он, спокойно жуя бутерброд.

Комплимент — это хорошо. Это начало. Начало чего?

— Спасибо… мне так приятно… и такой вкусный завтрак.

Надо домой поскорее, не в силах улыбаться, не в силах быть той, которая ему нужна. Неумытая в безжалостном свете дня. Это никуда не годится! Чувствовать себя такой неприкрыто уродливой. С собой только какая-то сраная пудра. Ни помады, ни тонального крема, даже карандаша нет! Только таблетка «СОБРИЛА»!

— Хочешь прогуляться? Такая погода…

— Не знаю… мне надо…

— Было бы так приятно!

Да что же тут приятного?

Выйти на улицу и идти, не произнося ни слова. Прогуливаться по паркам и аллеям в блестящих брюках и с панковской прической. Лонгбру, старая больница для душевнобольных. Андреа не может сдержаться. Говорит, что лежала в психушке. БОЖЕ МОЙ, почему? Повисает тишина. Он откашливается. Ей хочется притянуть его к себе и целовать так, чтобы исчезла тишина, проклятое беззвучие. Но она чинно идет дальше, пока хватает сил. А потом начинается спешка. Вспомнить, куда надо спешить. Подруга!

— Ой, я же собиралась встретиться с подругой!

— Ой, тогда я провожу тебя до метро.

— О, не стоит!

— О, ну почему же, я хочу!

Да почему же ты этого хочешь?

Он заходит в магазин, чтобы купить снюса, а она тем временем выбирает оранжевую герберу. Оранжевый ближе к желтому, чем к красному, — это то, что нужно. Он радуется. Обнимает Андреа.

— Увидимся, — говорит он, закладывая порцию снюса под улыбающуюся губу.

— Спишемся, — отвечает она и тоже берет снюса. Машет рукой.

И пишет.

Отправляет письмо страниц на десять — обо всем на свете, но главным образом о том, как было здорово встретиться.

Ответа не следует.

Андреа совершенно забыла Эскильсона, она пишет письмо страниц на пятнадцать и спрашивает, почему он не отвечает, ведь он так много для нее значит. Пишет под «Имованом». И звонит под «Имованом», оставляя сообщения на автоответчике. Она знает, что так и надо, что она влюблена — конечно, влюблена!

И вот приходит открытка из-за границы, и Андреа вспоминает, как в дымке, его слова о чартерной поездке с другом. На открытке пальмы и пляж, и слова: «Есть в моей жизни!» А внизу пририсовано сердце.

Андреа с ужасом вспоминает о трех письмах в его почтовом ящике. Последнее было написано после нескольких таблеток «Имована», и Андреа не помнит ни слова. Что-то вроде «нужен мне», «не хочу потерять».

Он не отвечает. Она снова проявила чрезмерное рвение, но бабочек внутри можно убить новыми бабочками, ведь они появятся. Новые бабочки будут порхать красивее. «Мне идти, мне бежать, мне на месте не стоять». Она больше не пишет ему, с трудом сдерживая себя: хочется объясниться, хочется, чтобы он понял. Но она и сама не совсем понимает, Андреа со своей гордостью.

 

Красная роза меняет владельца

Рождество в Городе Детства предполагает Традиции. Бьеркгатан, 64, где самый большой в мире рождественский стол и слова Софии: «Ну что вы, ничего особенного…», и Арвид лежит в постели, сжимая в руке банку с лекарствами, — нет, пожалуй, все не так, как раньше. Лина-Сага на острове Маврикий со своим (новым!) женихом. И искусственная елка.

Андреа на бежевом диване, Карл в коричневом кресле не отрываясь смотрит телевизор. «Леди и Бродяга», ее любимый мультфильм: котлетка, сердце на снегу. От «Золушки» тоже слезы наворачиваются на глаза. В конце концов она все-таки умудряется заполучить этого принца. Наверное, она этого достойна. Ведь дело не только в ее красоте и прекрасном платье, не только в волшебстве? Но почему он сразу понял, что она — та единственная? И почему она поняла? Только потому, что он принц, а она — самая красивая из всех, кого он встречал?

Лувиса снует из кухни в столовую с подносами в руках и улыбкой на лице. Звонит телефон. «Я отвечу», — кричит Лувиса, пока София палочкой проверяет картошку на готовность, чтобы она, не дай бог, не перекипела.

— Андреа, — удивленно окликает Лувиса, — это тебя.

— Я возьму трубку наверху. — Бегом на второй этаж, запыхавшись: — Алло!

— Привет, это я. — Это бывший парень Лины-Саги! — Я подумал, что сейчас вы должны быть там…

— Да, смотрим телевизор, скоро сядем за стол, the same procedure, — отвечает Андреа, не успев перевести дух. Жаль, что в кармане нет таблеток.

— Я хотел спросить… У меня завтра в девять концерт — может быть, у тебя будет время зайти?

— Здорово! Постараюсь заглянуть. — Он объясняет, где и когда, голос у него веселый, а Андреа хочется положить трубку и глубоко дышать, уставившись в обои гостевой комнаты с косым потолком. Он смеется, она тоже — неизвестно над чем, говорит «счастливого Рождества» и «увидимся завтра». Господи, ну почему?

Все идет своим чередом. Сидеть за столом, переваривая еду, в неуместно отчаянном желании сделать следующий шаг: сорвать оберточную бумагу, набить рот шоколадом, опрокинуть елку, чтобы осколки красных шаров кровью блестели на полу. Нет, переваривать еду, хлопать себя по животу, сокрушаться по поводу лишних килограммов, но молча, ведь рядом Андреа, у которой были пищевые нарушения, а может быть, и по-прежнему есть (непохоже, конечно, но все же), поэтому говорить о еде и килограммах нельзя, и коробку с конфетами передают по кругу, и каждый берет по одной. Сливочная нуга лидирует, «тройной орешек» наступает ей на пятки. Шоколадная нуга вне конкурса.

Осторожно разворачивать подарки, долго возиться с клейкой лентой, аккуратно снимая бумагу. Не бросать на пол, как бы ни хотелось. И наконец, когда все подарки открыты, идти спать, испытывая странное чувство неудовлетворенности.

Город Детства: вечное преследование. Андреа идет за пивом. Кажется, кто-то следует по пятам? Может быть, через мгновение она окажется на земле, уткнувшись носом в лед, и кто-то, грубо хохоча, будет запихивать снег за шиворот и в рукава? Она оборачивается. Город Детства пуст, это прекрасно, и Андреа хочется пить пиво, прихорашиваясь перед зеркалом. Она идет в магазин. Сколько раз она ходила этой дорогой!

Вот телефонная будка, откуда совершались все звонки в «Службу знакомств», где вечно стояли Мия и Пия, то и дело взмахивая космами. Андреа возвращается из магазина с шоколадкой в кармане. Знает, что придется пройти мимо них, что она обязательно попадется им на глаза. Она идет мимо — быстро, но не слишком быстро: нельзя показывать, что боишься, а ей страшно до смерти, она идет, и вот Мия следует за ней, и Андреа хочется припустить со всех ног, но она не смеет. Мия хватает ее и злобно смеется прямо в лицо: «Гляди, Пия, какая уродина — гляди, боится!» А потом, обращаясь к Андреа: «Не такая уж ты и крутая, а?» Как будто Андреа когда-нибудь была крутой! Она вырывается, прибавляет шагу. «Ох, Пия, посмотри, как она идет! Виляет жирной жопой — видала? Думает, что с ума сойти какая красивая!» Пия и Мия ржут во весь голос. В один голос. Андреа, не смея вздохнуть, открывает дверь дома. Надежный крепкий дом у озера, а в нем — самая красивая, самая безупречная Лувиса, которая любит свою Андреа, ведь правда? Андреа вынимает из кармана шоколадку и выбрасывает.

Воспоминания Города Детства невыносимо теснятся, подпрыгивая, как зерна поп-корна, которого тебе совершенно не хочется. Хочется звуков сирены «скорой», хочется чужого беспокойства. Девочка Андреа видит, как она с посиневшим лицом лежит на носилках, а вокруг все ее обидчики и Хельга, и все, все! Обезумевшие от страха и безутешные. Окружив носилки, они говорят о ней только хорошее, они раскаиваются, но ведь она не слышит! Поэтому наступает пробуждение, иссиня-бледные щеки розовеют, слышится сдержанное ликование толпы, и вот их руки, вот их тепло — вокруг, внутри. Прости, Андреа. Прости!

Все идет своим чередом, который нужно нарушить.

Ожидание вечера. Не подавать виду! Андреа в очень коротком блестящем платье, в волосах — красные пряди: Рождество! Она крадется из ванной в спальню, чтобы не наткнуться на взгляд Лувисы: что-то смутное, но вместе с тем очевидное. Очевидное: «Ты же никуда не собираешься вечером?» (хотя она прекрасно знает). Смутное просто смутно.

— Будь осторожна. — Лувиса стоит в холле — все тот же холл, вот уже тысячу лет, и сердце колотится, словно на месте преступления.

— Конечно, — отрезает Андреа и, разумеется, краснеет. Прости!

* * *

Для разогрева — в «Сэр Уильямс», потом — в тот самый, очень зеленый паб в Доме культуры. Сидеть в баре с записной книжкой, делать спонтанные записи, время от времени отпивая из бокала. К ней, пошатываясь, подходит молодой парень. Она узнает его: когда-то она играла с ним, младшим братом Хельги.

— Послушай, — говорит он.

— Слушаю.

— Ты такая красивая. Не местная, да?

— Местная.

— Да ну!

— Но спасибо за комплимент.

— Погоди! — Он идет к столику, за которым сидят его друзья, и возвращается с розой. — Вот, бери, возьми — ты красивее, чем эта… Памела Андерсон.

Андреа бежит туда, где скоро начнется его концерт. Бежит по городу — Городу Детства, где все так знакомо, пусть вывески не те, магазины закрыты и люди стали старше; Андреа бежит, запыхавшись, чувствуя себя красивой и почти счастливой. Вниз по лестнице, в новый зал — нет, просто обустроенный заново, она и здесь когда-то была, на вечеринке, в седьмом классе, и ей так хотелось танцевать медляк с парнем, которого она ЛЮБИЛА. Однажды она попросила друзей тайком сфотографировать его, увеличила фотографию, подписала стихами: «Буду всегда тебя любить, пусть мне с тобой не быть!» И как-то раз, набравшись храбрости, подошла к нему сзади и положила руку на плечо. Он едва взглянул на нее и покачал головой — прежде чем она успела спросить.

Все меняется.

Алкоголь и красота меняют все. В первую очередь — алкоголь. Страх непривлекателен. Заикание, красные щеки (краска заливает лицо не румянцем, а пятнами), дрожь.

Андреа ни капельки не дрожит, оставляя куртку в гардеробе и заходя в зал, где собралась куча народу — в основном немногим старше ее; Андреа не краснеет, когда ее окликает знакомый голос, когда она оборачивается и видит, как приближается его радость; она протягивает ему розу и без малейшей запинки произносит:

— Это тебе.

— Спасибо. — Он целует ее в губы. — Прости, не стоило, наверное, этого делать?

— Стоило, — улыбается она.

Его радость становится еще радостнее, красивая и спокойная Андреа блистает. Он держит ее розу в зубах. Он обнажен до пояса и лет на семь старше Андреа. Она танцует перед сценой — красивее всех и ближе всех к нему. Иногда их взгляды встречаются, и он подмигивает ей во время пения.

СНОВА старая квартира Лины-Саги, Андреа остается ночевать. Спит рядом с бывшим парнем Лины-Саги, спит плохо и просыпается в панике. ТАК НЕЛЬЗЯ. Осторожно высвобождается из его объятий, одевается, вырывает лист из записной книжки, пишет: «Доброе утро! Мне очень жаль, но мне кажется, я не…»

— Ты куда?

Рука на ее руке.

— Мне нужно домой.

— Почему? Который час?

— Не знаю, мне надо… домой.

Он пытается уложить ее в постель, пытается смеяться — над ней, над происходящим, хочет прикоснуться к ее груди, просит:

— Прекрати…

Он старше, и она краснеет и словно становится меньше.

— Ты из-за Лины-Саги?

— Не знаю, из-за всего…

— Из-за чего?

— Не знаю, мне жаль, но я не могу…

— Послушай, — он устало смотрит на нее, пытаясь улыбнуться, — я не собираюсь в срочном порядке заводить новые отношения, но я хочу жить дальше, а ты? — Он сжимает ее руку. — Ты дрожишь, — говорит он. Ну зачем говорить такое? Как глупо. Она хочет вырваться, но он крепко держит ее — пусть сдавит ее руку так, чтобы ей пришлось закричать. — Я не хочу торопить тебя, я просто хочу — и я уже говорил это летом — узнать тебя поближе.

А я хочу, чтобы ты окунулся в меня с головой, не думая, не зная. Я хочу, чтобы ты схватил меня и не отпускал, никогда не отпускал, чтобы ты любил меня больше всех в мире, что бы я ни делала.

— Но я не могу, — повторяет она. Нелепые и скучные слова.

И он переворачивается на спину.

— Понятно. Ну, тогда уходи.

И Андреа уходит.

 

Танец Каспера

Зима продолжается.

Андреа быстро переворачивает страницу с номером Каспера, листая записную книжку. Он лишь один из многих, а у Андреа жизнь бьет ключом. Новый год, новые обещания (забыть Каспера); стоять на улице большого города посреди фейерверков и целовать ВСЕХ в губы. Потом трахаться с Бородачом на ковре в комнате Розмари, пока остальные за стенкой водят хоровод. Андреа снова знает, что счастлива. Не с Бородачом, конечно, — подумаешь, перепихнулись, — просто счастлива жить, пить, целовать ВСЕХ в губы.

Через пару дней звонит Лайла.

Она была на безумной вечеринке.

— Вот как, — отвечает Андреа. Свободной рукой чешет Марлона за ухом.

— Ее устраивали Building Burst, было ужасно много народу.

Андреа отпускает Марлона, который издает жалкий звук. Рука сжимает трубку. Она не хочет этого. Не сейчас. Лайла в телефонной трубке. Лайла была на вечеринке вместо Андреа, которую даже не пригласили. Лайла видела всех тех, кого должна была видеть Андреа, с кем она должна была говорить, кого она должна была обнимать, смеясь: «С НОВЫМ ГОДОМ!» Какая четкая картинка. Лайла была рядом с Каспером.

— Вот как, — повторяет Андреа, у нее сводит горло. — Весело было?

— Очень! Так жаль, что тебя там не было.

— Меня не приглашали.

— Ну да, но все-таки… То есть не то чтоб там было так уж весело…

— Ты говорила с Каспером?

Андреа слушает затаив дыхание. Внутри стужа.

— Да, немного. Он, кажется, был рад меня видеть, и, похоже, у него все хорошо…

Холод растекается в груди, перетекает в руки.

— А ты видела его с кем-нибудь? Ну, с девушкой?

Она мгновенно жалеет о сказанном, но ей нужно это знать. Просто нужно. Раз уж Лайла была там и видела своими глазами.

— Он довольно часто танцевал с одной, но она совсем некрасивая, я бы даже сказала, крупная такая девушка, и они, наверное, просто танцевали, не думаю, что… а как у тебя?

— Что?

— Новый год.

Холод пробрался в рот, губы не сложить правильно, не вытолкнуть слова, губы ничего не могут, Андреа не чувствует, как держит трубку, не чувствует себя, за окном льет дождь, а должен идти снег.

— Все было… хорошо. Послушай, я больше не могу говорить.

Андреа кладет трубку. Сидит на стуле в комнате в доме и слушает, как дождь барабанит по стеклу. Должен идти снег, все должно быть иначе. Андреа пытается увидеть Каспера глазами Лайлы, но ничего не выходит, она не знает, какой он теперь. Но ей видно, как он смеется в танце, его желтые волосы щекочут чье-то лицо. Андреа плачет и ничего не может поделать. Держится за край стола и плачет.

Зима продолжается, потом уходит, и наступает весна.

 

Юнатан

Андреа моет пол в своей школьной комнате. Большая площадь пустынна. В этих краях весна наступает быстро, и Андреа широко улыбается, думая об одном человеке. Которого зовут Юнатан. Который учится в этой школе и играет на саксофоне, кларнете и блок-флейте. У которого обычного цвета волосы до плеч и большие умные глаза: он немного похож на сказочное существо — на альва, на эльфа (это комплимент). Она читала свои стихи под его аккомпанемент, а о том, кто так хорошо понимает твои тексты, сложно не думать. О таком маленьком (то есть щуплом) и все же таком большом (то есть важном).

Сегодня вечером снова будет вечеринка. В комнате у Андреа, поэтому она и моет пол, наводит порядок и старается, чтобы все вокруг было не в тон. На подбородке большой прыщ, черт бы его побрал; она не решается выдавить — вдруг кровь не остановится. Но у Андреа есть тональный корректор, а на стенах пылают картины.

В состоянии наверное-влюбленности Андреа почти не нужны ни таблетки, ни шоколад. Хотя она почти не знает того, в кого наверное-влюблена. Мурашки могут быть от чего угодно, могут быть на пустом месте: просто от волнения, от предчувствия. Но эти мурашки принадлежат Юнатану, это определенно, несомненно мурашки Юнатана.

Он напротив, в двух шагах от нее, он окружен звуком. Она на кровати хихикает, уткнувшись в цветастое плечо Розмари.

— Он смотрит на тебя, — говорит Розмари, — он то и дело смотрит на тебя.

Андреа никак не может перестать хихикать. Ей хочется, чтобы лицо застыло, стало непроницаемым. Ей так хочется успокоиться и встретиться взглядом с Юнатаном, словно в этом нет ничего особенного, но всякий раз, как она поднимает взгляд, ее разбирает смех — нелепый, несдержанный смех. Девочка Андреа в алом платье. Юнатан в смешных сине-зеленых брюках и желто-оранжевой рубашке. У него такой безумный красивый вид, он пытается поймать ее взгляд. Андреа, зажав этот проклятый смех рукой, идет в ванную, где за унитазом спрятался Марлон. Она чешет его за ухом, умывается холодной водой. Пару раз глубоко вздыхает и видит в зеркале большую (телесно) Андреа и ее взрослое лицо. Взрослые руки, которые еще не научились держать вещи — по крайней мере так, чтобы хихиканье не вырвалось наружу, чтобы вещи не валились из рук, чтобы не приходилось удивленно ойкать. Или держать их в руках и думать, что все понарошку, и смеяться. А потом плакать, понимая, что эти вещи надо было сохранить.

Андреа видит Лувису в холле дома у озера. Видит ее спокойное лицо, рядом Карл. Андреа видит нервное подергивание его губ. Он пытается приблизиться к Лувисе, но движения остаются внутри, не могут выбраться наружу, не достигают рук, а слова не достигают губ. Они стоят. Сначала смотрят друг на друга. Потом смотрят в сторону. «Ну что ж, я поехал», — говорит Карл. «Ну что ж, поезжай», — отвечает Лувиса. Нервное подергивание прекращается. Наверное, слова перестают рваться наружу, и он берет чемодан, сплошь покрытый наклейками разных авиакомпаний и стран. Лувиса остается на месте, не двигается несколько минут, но слышит, как отъезжает такси. Возвращается в кричаще разноцветную кухню и садится за стол, прижав ладони к лицу.

Смех утих, Андреа внезапно протрезвела. Умылась, подкрасила расплывшиеся губы. Зеркало в ванной слишком маленькое, а то, что побольше — в прихожей, слишком близко к гостям. Ей хочется увидеть себя целиком. От ступней до самой высокой точки. Андреа возвращается, Розмари улыбается, сидя на кровати. Тяжело осознавать, что взгляд Юнатана следует за ней, когда она направляется к Розмари. Надо идти по-особенному — а точнее, Андреа боится, что у нее нелепая походка, что взгляд Юнатана может ускользнуть к кому-нибудь другому.

Гости уходят один за другим, но Юнатан остается. Он смотрит на Андреа. Она смотрит на Карла. На Карла, который вышел из комнаты. Он помахал рукой, стоя на пороге, и снова ушел. Его ждали такси, самолет и дальние страны. Пачка открыток, подписанных неровным почерком. Папа, вернись, я по тебе скучаю.

— Ну что ж, — произносит Андреа, — вот вечеринка и закончилась.

Она стоит на пороге гостиной, не представляя, куда себя деть. Юнатан на кровати.

— Хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает он и просто светится, ничего не ожидая. Сидит на ее кровати — и что? Ждет ее?

Она подходит к музыкальному центру. Отворачивается, широко раскрывает рот и сморщивается в гримасе. Перебирает кассеты и диски. Находит нужное и нажимает на play. Это музыка Каспера. Под звуки его музыки она садится рядом с Юнатаном.

* * *

Вечеринки чаще всего бывают дома у Андреа, потому что в школе запрещено спиртное. Конечно, там все равно устраиваются посиделки, но дома у Андреа всем уютнее — Андреа непонятна эта странная всеобщая любовь к ее маленькой комнате. Она сидит на лестнице возле квартиры. Рядом — Вера и Хельга, и еще кое-кто, но только девушки.

— Не знаю, что мне делать, — вздыхает Андреа, у нее сиреневые от вина губы. — Начать встречаться с ним? Мне кажется, я влюблена, но не уверена.

— Тебе не найти парня лучше Юнатана! — отвечает хор голосов. Это голоса людей, которые знакомы с Юнатаном не дольше, чем Андреа, но которые, возможно, видели его с другой стороны.

Спрашивать совета, чтобы принять решение, рискованно. А эти слова… «Начать встречаться», «кажется, влюблена», «не найти лучше». Невыносимо скучные слова. Неочевидные, не рвущиеся наружу. Но именно это она, пожалуй, и хотела услышать. Что ей не найти парня лучше, чем Юнатан. Не сейчас. И не здесь. А она здесь и сейчас.

* * *

Но Андреа не успокаивается на достигнутом — как успокоиться, если Каспер без устали порхает у нее внутри? Его крылья застилают ей лицо. Руки Юнатана — им нельзя подбираться ближе, чем положено.

— Ты по-прежнему любишь его?

Какое длинное слово — «по-прежнему».

— Любить можно по-разному, — начинает она и краснеет: боже мой, ведь его рука в ее руке — или наоборот. — И я всегда буду любить Каспера, но я… не влюблена в него.

Любовь превыше всего, но Андреа странно использует ее. Если, конечно, любовь не использует Андреа. Так что же, она влюблена в Юнатана? Хорошо, что они не спрашивают друг друга об этом. Это слишком сложно. Но время от времени она спрашивает его, а иногда — он ее: что же происходит между нами? Почти каждое утро он просыпается в ее постели с чуть оскорбленным, но в целом вполне довольным видом. С Юнатаном все просто и приятно, кроме самого определения любви.

— Иногда становится так досадно, — говорит он, — так обидно…

— Почему?

— Потому что все есть, как есть, и никто не может объяснить, что именно есть.

— Просто нас тянет друг к другу.

— Да, но почему не любовь?

— Не знаю, Юнатан.

Потому что внутри сидит и дразнится Каспер: «Ты не сможешь полюбить другого, Андреа. Ты никогда не сможешь полюбить никого, кроме меня».

Андреа целует Юнатана, Юнатан целует ее. Они могут забыть о трудностях. Ни слова, ни вопросы не могут помешать им целовать друг друга.

 

Страх почти перед всем

Андреа выпроваживает боль из тела. Осыпает ее насмешками. Бросает в нее камни. Но легче не становится. И не должно становиться.

— Андреа, я хочу, чтобы ты мне больше не звонила.

Еще одна атака, совершенно неуместная сейчас, когда худой Юнатан каждый вечер приходит убивать одиночество Андреа. Но сегодня он не смог прийти, и она открыла бутылку вина, и ей не хотелось пить наедине с небом, ей хотелось пить с Каспером, ЕЙ НЕ ХВАТАЕТ ЕГО, Андреа просто необходимо сказать Касперу, что ей его не хватает! Вот как она рассуждает: «Если бы я хотела знать, скучает ли какой-то человек по мне, то обрадовалась бы, если бы этот человек позвонил мне и сказал: „Я скучаю по тебе, Андреа!“ Надо поступать по отношению к другим так, как хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе — все так просто, ведь она была бы счастлива, если бы этот человек засыпал ее письмами, телефонными звонками: „АНДРЕА, Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ!“»

— Андреа, пора прекращать. Нам нечего сказать друг другу.

— Тебе, может быть, и нечего сказать, а МНЕ есть: мне нужно знать, что было не так, мне необходимо понять, почему ты не можешь…

— Но я же сказал, что не хочу говорить об этом, ты что, не понимаешь?

— А ты не понимаешь, что мне нужно понять. Все просто оборвалось. Мы ни разу не говорили об этом. Я хочу, чтобы мы…

— Но этого не будет!

— Можно мне договорить до конца?!

— Нет, я не собираюсь тебя слушать. Прекрати меня терроризировать.

«Терроризировать». Это слово довольно трудно выговорить. Но Каспер может. Андреа делает глубокий вдох, но слова не выходят, и несколько мгновений они молчат, а потом Каспер произносит — почти мягко:

— Нам больше нечего обсуждать, все кончено, ты предала меня, ты мне больше не нужна, вот и все.

Все?

Каспер кладет трубку, Андреа сжимается в комок рядом с бутылкой и плачет — такой нелепый, такой одинокий плач, и она знает, что Юнатан на репетиции, но ей не справиться самой с этим один-одиночеством. Каспер, вернись, мне тебя не хватает. Я не хочу быть террористкой, я всего лишь хочу, чтобы ты любил меня, но как это — ВСЕГО ЛИШЬ?

Над телевизором висит еще одна картина. Это портрет Каспера. У него голубое лицо и необычно желтые волосы, совсем как в действительности, но, конечно, менее натуральные. Глаза ярко-зеленые. Обратным концом кисточки Андреа провела в краске борозды, холст загрунтовала красным, и лицо словно в ранах. Страшный портрет. Отталкивающе безумный. Маленькая скрипка парит в нескольких сантиметрах от плеча. «Ему не дотянуться до нее, — думает Андреа. — Без меня ему недоступны огонь и краски».

Она видит, как шевелятся его лиловые губы, как они произносят (нелепо тонким голосом): «Андреа, я не собираюсь тебя слушать, прекрати ТЕРРОРИЗИРОВАТЬ меня! Ты понимаешь, почему ничего не вышло — ВО ВСЕМ ВИНОВАТА ТЫ, АНДРЕА, и ты не имеешь права делать мне еще хуже, оставь меня в покое».

Вот тогда и нужно сказать или крикнуть: «Сволочь!» Возненавидеть его (понарошку) и купить себе в утешение, в наказание коробку шоколадных конфет. Кричать: «Идиот!» И рыдать, лежа на постели. Ведь так все и делают, думая: «Он недостоин меня». Но ведь это Андреа допустила ошибку, которая расколола их любовь. И теперь она должна найти верный путь, который приведет ее обратно к Касперу. Как найти дорогу назад? Андреа пинает бутылку с вином, Марлон бросается к платяному шкафу. Конечно, больно, так и нужно думать: пусть болит — чтобы исцелиться, боль надо прожить. Раны глубокие, времени потребуется много. Так и нужно думать, утешаясь шоколадом, обзванивая друзей и иногда разрешая себе поплакать, но не слишком много (а сколько это — слишком много?), и все понемногу пройдет.

Каспер, я была совсем пьяная, я ни о чем не думала.

Это правда. И все же это затасканные, уродливые слова.

Андреа сидит на полу перед телевизором, переключает каналы, не видит изображений — или видит слишком много (снова центрифуга, Эва-Бритт). С тех пор как пришли бракоразводные бумаги, подписанные знакомой рукой Каспера, прошло семь месяцев. Странные слова, ничего не понятно — пусть он и говорит, что все просто: она изменила, она знала, что тот, кто изменил, остается один, — так было написано в брачном контракте, а также там наверняка было написано и о стыде, и о том, что нужно жить дальше, и Андреа старательно стыдится, но больше ничего не происходит, и легче не становится…

Эва-Бритт в бархатном балахоне заглядывает в комнату, шепчет: «Все потому, что ты изгоняешь боль из тела, забрасываешь ее камнями».

Но как же мне впустить ее внутрь, чтобы она изжила себя?

Андреа выключает телевизор. Она помнит слова Каспера: «Я люблю тебя, Андреа».

Слышала ли она эти слова? Слышала ли она их по-настоящему, проникали ли они сквозь молоточек, стремя, улитку, через вены или что-то еще в самое сердце, в живот и дальше во влагалище, в бедра, в ступни? Слышала ли она их на самом деле, и как она могла…

Я тоже люблю тебя, Каспер.

Пирс на море в ста километрах отсюда. Каспер в сумерках рассказывает сказки. Жил однажды человек, соседи которого решили, что он вампир, вогнали ему в грудь осиновый кол и выбросили тело в воду, а он стал являться привидением и бродить среди домов. Хотел отомстить за свою невинную смерть. Пугал всех до смерти. Каспер говорил, что это быль, и Андреа мерзла, несмотря на его объятия, и вот он ускользнул — а может быть, ускользнула она. И стала думать о близости — что надо крепко держать и не упускать ее, а когда так думаешь, становится страшно упустить, страх берет верх и разрушает близость, увеличивая расстояние. Мгновение назад ты был внутри, но стоит лишь поднять голову — и ты снова один: в мыслях, в мире. Вне Каспера. А в его мысли проникнуть невозможно.

Андреа вздрагивает. Марлон вылезает из шкафа, и она пытается удержать его рядом, но сейчас ему не хочется ласк, не хочется лежать и греть ноги Андреа. Юнатан, приходи скорее, мне тебя не хватает, — но что будет, когда он окажется в тесноте ее постели? Еще одно расставание — сколько разлук можно перенести? Может быть, дело не в этом. Может быть, надо пытаться снова и снова и гнать прочь горечь разочарований? Лишь бы не было безмолвных исчезновений, когда все пропало, остались лишь вопросительные знаки, которые нужно самостоятельно превратить в восклицательные.

Андреа идет к музыкальному центру, выбирает Боуи: «The wall to wall’s calling, it lingers, then you forget, you’re a rock ’n’ roll suicide».

 

Утиный помет и воспоминания

Резкий запах утиного помета вперемешку со снюсом и свежим кофе. Плечи сгорели на солнце: Андреа никогда не удавалось так быстро загореть.

— Ты легко загораешь, да? — Юнатан легко касается ее руки — пожалуйста, не убирай руку; но рука двигается дальше, перебирает волосы, обвивает тело. Краткие прикосновения — самые яркие. Касание вскользь. Но Андреа всегда набрасывается сразу. Пытается набрасываться тайком, но такое почти невозможно скрыть.

Делает большой глоток остывшего кофе, старается не подавать виду.

Ведь они не вместе, они не по-настоящему вместе, не пара. Они уже говорили о том, что так нельзя, что они ведут себя глупо и, может быть, даже небезопасно. Но что делать? Им так хорошо. Прикосновения Юнатана.

Они смеются над боевой пляской уток. Селезни выщипывают друг у друга хвостовые перья. Одна из уток, хромая, вскакивает на горшок, затем пытается слезть и падает на землю. Поднимается, смотрит на Андреа — и говорит?! Говорит с Андреа! «Возьми его за руку, ты же хочешь этого — бери, пока он не ушел, пока ты не передумала!» Андреа берет Юнатана за руку. Он обнимает ее за шею. Они уходят со двора, идут в центр. Рука по-прежнему на затылке. Так легче сидеть, стоять, идти прямо. Все можно. Можно отправиться к киоску за первой весенней порцией мороженого.

— У вас есть соус со вкусом шоколадной нуги?

Продавщица удивленно смотрит на Андреа и качает головой.

Юнатан ушел на джазовый концерт. Сидеть, слегка барабаня ладонью по столу, по коленке, аплодировать после соло, восклицать: «Yeah!» Андреа это знакомо. Она тоже старалась барабанить по столу, одобрительно кивать и аплодировать сразу после окончания соло. Но отличить соло от всего остального так сложно, и она не раз ошибалась… никто не замечал, но Андреа чувствовала себя лишней.

Она достает пылесос, бутылки, которые нужно выбросить. Газеты, бумаги, пустые коробки из-под хлопьев и кошачьего корма. Жаль, что диетические хлопья такие дорогие. И зеленый чай дорогой, но он полезен для кожи и обмена веществ. Улучшает расположение духа. Как получше расположить дух? Банка зеленого чая за семьдесят крон. Дорогие вещи лучше. Дорогое платье почти всегда красивее. Недоступные мальчики и мужчины — привлекательнее. Мужчины-гурманы. Это, разумеется, касается и женщин. Но так не должно быть! Андреа дешевая, у нее стрелки на колготках, и на вечеринках она всегда напивается первой. Выставляет себя напоказ и ловит чужие взгляды. Напрашивается.

Только Юнатан смотрит на Андреа добровольно. Смотрит и смотрит, и… это невыносимо!

Андреа подбирает лепестки и крошки, перебирает стихи. Завтра — особенный день: свет рампы, сцена в крупном городе. Читать стихи под фортепианный аккомпанемент Мужчины в белом. Правда, потом ей негде будет ночевать, но стоит только позвонить Розмари, и все образуется.

— Я пригласила Лизу на ужин, — говорит Розмари по телефону, словно в этом нет ничего особенного. — И парень Лизы тоже здесь, — смеется она, как будто это так весело. Все собрались, а Андреа даже не пригласили. В дверь звонят, и Андреа просят подождать.

Андреа ждет. Пальцы, сжимающие телефонную трубку, белеют.

Снова голос Розмари. Скользкая лживая змея шипит:

— Что ты хотела, Андреа?

Андреа больше ничего не хочет, но все же спрашивает, можно ли переночевать после выступления.

— Ой нет, Андреа, не получится, — шипит фальшиво-мягкий голос, — у меня ночует подруга, так что места не хватит.

Подруга! Руку сводят судороги, Андреа вот-вот уронит, нет, бросит трубку на место, бросит изо всех сил. И не ответит, если раздастся звонок. Я умолкаю. Меня нет.

Нет, не так, Андреа. Этого больше не будет. Теперь все иначе.

— Ну, тогда я позвоню кому-нибудь еще.

Раздается далекий смех — насмешка? Знакомо до слез. Лиза и Розмари, но почему без нее? Они заключают пакты, чтобы выжить Андреа.

Все не так, Андреа. Ты же не можешь все время быть со всеми. Это не означает, что они тебя не любят.

Она не слушает, она уже в другом месте. Она там. Она не здесь.

Холодный кабинет, пятый класс. Андреа — изгой, за спиной и внутри шушуканье: «дура», «уродина», «ну ты и страшная». Андреа стоит и молчит, даже не плачет: все слишком нереально, она не понимает, что сделала, и не знает, что сказать.

Остальные сидят за партами, сидят близко-близко друг к дружке и смеются. Рядом с Андреа все умолкают — как только она приближается, становится тихо. Но никуда не деться от слов, которые ей вовсе не хочется слышать: «У меня дома в пятницу будет вечеринка. Для всего класса. Но вы никому не рассказывайте. Некоторым этого знать не положено». Хихиканье и фырканье, губы, рты: всюду смех, выстрелы смеха.

Теперь все не так. Или так?

Ужинать вместе. Нравиться друг другу. Лиза, Розмари, скоро, наверное, и Хельга придет. Андреа не пригласили.

Руку в буфет, в шляпную коробку, в аптечный пакет. Красивая белая, изящно оформленная коробочка с необходимой информацией: «Хранить в месте, недоступном детям!» Руку в коробку — таким детям, как Андреа. Конфетки никому не дам. «Никто не знает, кто я на самом деле», — это плохое оправдание, все слишком много знают и потому не хотят…Одна, две, три. Как быстро. Все или ничего. Четыре, пять, шесть. Каспер принял тридцать пять и все же выжил. Семь и восемь. Он почти не… Не засыпай! Андреа не помнит страха. Наверное, слишком испугалась, чтобы почувствовать его. Такое бывает, ничего страшного. Иногда боишься так, что не можешь любить, и еще всегда есть более простой путь. Выбор есть почти всегда. Выбирать то, что проще.

Она набирает самый простой номер. Мобильный Юнатана. Ничего не говорит о таблетках. Пусть он приятно проведет вечер, она и так достаточно всего испортила. Не хочет мешать Юнатану.

— Пожалуйста, зайди ко мне после. Когда закончится концерт.

— Конечно. Обязательно зайду. — Его спокойствие. Как можно быть таким спокойным, когда внутри у Андреа все бушует? Вспоминает: он не живет в ней, ее бури его не касаются. Приятно знать это. Его штиль и ее буря. Но с другой стороны, это трагично — не разделять чувства друг друга.

Впрочем, всегда есть выбор, не так ли?

Например: восемь таблеток. Семь эскимо «Магнум». Шесть вальсирующих на шоколадной обертке пар. Пять криков о помощи. Четыре стакана воды. Три пальца в глотку.

Юнатан придет, но не скоро. Как только таблетки начинают действовать, набирая обороты, ожидание перестает быть невыносимым. Внезапно — голос Лувисы в телефонной трубке:

— Андреа, зачем ты это делаешь?

— Не знаю. — Приятные, протяжные слова. Все медленнее выбираются изо рта.

— Сколько ты приняла?

— Не опасное количество.

— Что значит — не опасное?

— Я ведь принимаю не так много, чтобы рисковать…

— Откуда тебе знать? Я позвоню в «скорую»…

— Я сама позвоню.

— Обещаешь?

Андреа не может лгать и потому звонит в «скорую». Приветливый голос: «Засуньте пальцы в глотку… Справитесь?» О да, с этим Андреа справится. Она едва не смеется. «Обещайте, что попробуете», — произносит голос. Андреа обещает и пробует. Приятно видеть, как мороженое выходит наружу, а вот таблеток жалко! Успокоиться. Набраться терпения. Есть разные способы… Есть более приятные способы терпеть то происходящее, преходящее, — я знаю, Лувиса, все пройдет, и тепло Юнатана тоже.

Андреа лежит, распластавшись на линолеуме, смотрит в потолок. Марлон нюхает ее нос, ложится рядом.

«Хорошо, что меня обижали в школе, это многому меня научило». Кто это сказал? Какая-то звезда на телевидении. Всех звезд обижали в школе, и эта была ужасно рада, что ей тоже не давали спуску. «Я сошла с небес на землю. Это было полезно. Я поняла, что надо знать свое место, что я ничем не отличаюсь от других. Это важно знать. Иначе так легко потерять голову… Поэтому я рада, что меня обижали, что все встало на свои места…»

Андреа лежит, прижавшись к полу, в потрясении. Собственноручно причинив себе вред. Оранжевая с головы до ног. На полу спокойно — в неудобной позе, рядом с телефоном, музыкальным центром, телевизором. Слезы совсем рядом, она вспоминает сцену в актовом зале. Андреа танцевала под песню Fame. Ей было девять лет. Она пела — что она пела? «You beautiful dreamer…» Садилась на шпагат. Импровизировала. Публика ликовала.

Всю следующую неделю она пролежала дома с высокой температурой.

Когда она вернулась в школу, ее встретили молчанием, к ней повернулись спиной. Хихиканье, шепот — разговоры вполголоса, как только приближается Андреа. Все выбирают соседей по парте: жеребьевку освистали. Андреа подходит к одной, другой: «Можно сесть с тобой?» Вздохи: «Я уже обещала Тине, Фриде, Ки. Или: „Здесь занято. Будет тесно!“ Во всех словах — молчание.

Андреа лавирует между парт. Взгляд случайно падает на страницу в открытой тетради. Тщательно спланированная кем-то случайность. Заголовок: „Лучшие в классе“. Далее список, где последней значится Андреа.

Не плакать до самого дома. Затем всплакнуть немного, пока Лувиса варит какао, намазывает бутерброды, нарезает сыр. Дает Андреа денег на шоколадку.

Андреа не хочется шоколада. Ничего не нужно. Рука поднимается, меняет диск, берет ручку, находит открытку с черно-белыми подсолнухами. Ручка касается белой поверхности: „Дисней Уорлд“. Кольца дыма. Скучаю». Тоска превыше всего. Андреа не может жить без нее.

Без тоски я никто.

Ничто.

Она думает о том, что Карл однажды, показывая ей кинопленки из «Дисней Уорлд», пообещал: «Мы поедем туда, только ты и я, Андреа», и она стала ждать этого дня, и до сих пор ждет. Слова Стефана Сундстрема опускаются на живот, забираются внутрь. «Не можешь любить — будь из камня». Шаги на лестнице, звонок в дверь. Плевать на отражение, она не станет приводить себя в порядок, скрывать дефекты. Она впускает Юнатана, его непривычное тепло. Внезапно все как прежде, он берет ее за руку. Она чувствует! Прикосновение. Она прикасаемая. Андреа есть, она существует.

 

Одинокая девушка, сцена и постель

Казалось бы, неважно, где стоять. Казалось бы, тебя везде видно. Но если стоишь на сцене, а перед тобой множество людей, которые молчат и слушают тебя, а ты экспериментируешь со своим голосом, читаешь с листа, на котором именно те слова, которые тебе нужны, — не требуется подыскивать и выбирать. Если ты стоишь и говоришь именно то, что хочется сказать, говоришь о том, каким видишь себя изнутри (в красивой и интересной форме), то хочется остановить мгновение, но это невозможно, и вот ты снова теряешь слова, тонешь в бессловесности, в пространстве, где тебя вряд ли видно.

Андреа не хочется туда. Не хочется быть в центре, под взглядами. Не хочется, чтобы чужие уши ловили ее слова. Андреа в помещении вроде кладовой, в углу. Юнатан не смог прийти, Хельга отправилась в магазин за чем-нибудь, чтобы разводить спирт, и потеряла Андреа из виду. В комнате Розмари и Лиза со своим парнем. Они сидят рядом друг с другом, их губы смеются и болтают. У Андреа на коленях бутылка вина. Она делает глоток за глотком, вызывая себя на поверхность. Если ей не удастся… удовлетворить Мужчину в белом, она напьется до жалкого состояния. Будь она одной из обитателей Сто шестого отделения (она тоже там обитала, но была иной: чуть нормальнее остальных и потому в стороне от всех), то можно было бы крикнуть Розмари и Лизе: «Почему вы меня не замечаете?!»

И вдруг, делая очередной глоток посреди своей мнимой репетиции, Андреа слышит голос Розмари:

— Можете ночевать у меня! Зачем вам ехать домой, место есть!

Невозможно дальше — подавленное, утрамбованное взрывается во рту, льется ручьями из носа, вырывается безудержными рыданиями. Черт! Нельзя портить макияж! Может быть, в масштабах Вселенной это мелочь, может быть, это ничего не значит в сравнении с остальными пациентами, со школьными коридорами, с чем угодно. Лувиса, пожалуй, погладила бы ее по лбу: «Но сейчас ты, по крайней мере, не больна». А что значит «больна»? Здоровой Андреа тоже не назовешь, здоровые не рыдают в углу с капающим из носа вином.

Они сразу же приходят, Лиза и Розмари. Это повтор.

Последний класс гимназии, Андреа рыдает в туалете, потому что все повторяется, а она больше не может так жить, она больше не в силах выносить шепот и насмешки, бьющиеся в ушах, когда все время тошнит и хочется резать запястья: смотрите, как мне плохо! И кто-то стучит в дверь, и Андреа открывает, и они обнимают ее.

— Что случилось, дорогая?

Голос Розмари. Она произносит «дорогая» вовсе не как Каспер, у нее не выходит, а как же иначе, ведь она не Каспер, просто ей нравится обнимать рыдающих и не пускать кого попало на ночлег. Ничего не сходится — а разве что-то должно сходиться?

— Мне плохо.

— Что ты чувствуешь? — слова Розмари.

Что она чувствует, что же она все-таки чувствует? Андреа, признайся, что ты чувствуешь в глубине души? Ответа нет, но они стоят так близко, а она в слезах, поэтому надо… что-нибудь…

— Я чувствую… Мне кажется, что вы больше меня не любите.

Андреа, сжавшись в комок, бутылка между колен.

— Ну что ты, конечно, любим! Мы очень тебя любим! — голос Лизы.

И Андреа приходится рассказать о таблетках, которые она приняла накануне, чтобы стать ярче. Она пытается улыбнуться, делает большой глоток, и Розмари гладит ее по голове: «Андреа, маленькая ты наша, что же ты с собой делаешь?»

Ерунда! Еще глоток. И вот Мужчина в белом распахивает объятия. «Андреа! — восклицает он (словно готовясь спеть ей серенаду). — Какая ты красивая!». И заплаканная, измученная Андреа исцеляется, расцветает. На ней голубое облегающее платье, она падает в его объятия. Мужские руки утешают лучше.

* * *

Тайком вскрыть алюминиевую упаковку с таблетками. Читать стихи под аккомпанемент Мужчины в белом. На нем был элегантный костюм, но как он играл, Андреа не помнит. Не помнит, как читала. Слабые воспоминания об аплодисментах, похлопываниях по плечу. Андреа пуста, несмотря на выпитое вино. Мужчина в белом исчезает, прежде чем она успевает обнять его, опереться на его белое плечо. Она помнит, как он похвалил ее выступление. Помнит, как ответила, что его выступление было лучше. Больше ничего не помнит. Идет по городу, держа под руку печальную Хельгу.

— Я так ужасно читала.

— Вовсе нет, ты отлично выступила! — отвечает Андреа, которая ничего не помнит.

Андреа вместе с Хельгой и Бородачом в «Пэддис», поднимает бокал за будущие успехи. У Бородача есть девушка, которую он не любит, но, по его выражению, «хотя бы что-то». В ожидании большой любви он довольствуется малой. «Как жестоко притворяться влюбленным», — думает Андреа, залпом допивает пиво и тащит Хельгу на танцпол.

Внезапно перед Андреа возникает он, и все вокруг стихает. Она слышит венчальные колокола, на зеркальной стене мельком отражается широкая улыбка под свадебной фатой. Мужчина, Брюнет, — прямо перед ней.

— Привет, я слышал, как ты читала, мне очень понравилось.

— Я ничего не помню, — отвечает она и тут же жалеет о сказанном. Господи, надо изобразить сосредоточенность, самообладание, самопонимание. Он очень красивый, темноволосый, ему не меньше тридцати.

— Но ведь так и бывает, когда тебе что-то удается, не так ли? Когда ты полностью отдаешься делу?

Андреа не помнит, отдавалась ли она делу. Скорее оставалась в стороне. Но она кивает и ослепительно улыбается.

— Можно угостить тебя пивом?

Андреа всегда можно угощать пивом, сколько угодно пива. Особенно если вам нравятся ее тексты, если вам, кроме того, это по карману и если вы к тому же обладатель темных локонов. Короче говоря, если вы не Каспер и не маленький мальчик, который притворяется, что он большой и знает, что делает. С Андреа. Со словом «любовь».

Угостить пивом и пригласить на танец. Он хорошо танцует, она не хуже. Не чувствует под собой ног. Не чувствует, что двигается. Видит это лишь в зеркальном отражении, в его глазах. Видит, что они подходят друг другу. Он рассказывает, что родился в Испании. Не хватает только кастаньет и красного плаща. Обещаю укрыться плащом и хранить тебе верность. Только забери меня отсюда, когда погасят свет: я не хочу возвращаться домой.

Она забывает о Розмари и Лизе. У нее есть ночлег — гораздо более приятный, чем жесткий матрас, окруженный хихиканьем, перерастающим в презрительный смех, в сугробы смеха, где замерзает заплутавшая Андреа.

— Пойдем отсюда? — спрашивает испанский принц. Андреа не чувствует под собой ног, но замечает, что может стоять (значит, может и идти), и кивает в ответ.

Если бы это было зимой, они наверняка остановились бы в каком-нибудь парке и легли на снег, чтобы оставить отпечаток и обвести его сердцем. Он набросил свою куртку ей на плечи.

У него красивая квартира. Хорошая музыка. В меру волосатые руки и в меру мускулистый торс. Они сидят на сиреневом диване, пьют портвейн, он что-то говорит. Она не понимает его слов, но видит, что он улыбается, и потому улыбается в ответ, пока не отключается.

* * *

Андреа вновь зацепило. Он хотел секса, но она отклонила притязания. Если бы не месячные, она не стала бы сопротивляться: он хорошо целуется. Почти так же хорошо, как Юнатан. Впрочем, чуть более отстраненно. Но он мужчина. Мужчина: Керуак на тумбочке у кровати, Том Уэйтс в проигрывателе. Он играет на контрабасе в консерватории, на полке виднеются кисточки.

(Голос Лувисы: «Тебе нужен взрослый мужчина, Андреа, способный позаботиться о тебе».)

Он обнял ее на пороге, не особенно крепко и не особенно долго, но все же. На нем были тесные трусы и заляпанная краской футболка. Ничем не пах. Сказал: «Созвонимся». Андреа почувствовала себя неопрятной. Сложно улыбаться без макияжа и с жуткой прической, но при мысли о доме сразу становится легче.

Она знает, что он позвонит. Чувствует это. Пусть не сразу, через несколько дней. Она не будет сгорать от нетерпения. И в его голосе нет рвения. Одна честность.

Андреа и не думает, что он прекрасный принц. Руки у него, как у Яна Гийу, и, кроме того, он настойчиво пытался ее трахнуть. Ей неловко, что она не дала. Ему наверняка доводилось видеть менструальную кровь. Стреляный воробей. Родом из Испании. Это рядом с Италией. Похожие языки.

В постели она крепко жмурилась, сжав ноги и скрестив на груди руки. Делала вид, что спит, и ждала, когда пройдет достаточно много времени, чтобы можно было встать и решительно направиться к выходу. В какой-то момент Андреа показалось, что она достаточно долго пролежала, притворяясь спящей, скрестив ноги и уворачиваясь от его рук. Как только его пальцы проникли в ее трусы, она увернулась элегантным маневром, чуть не упав на пол. Затем отправилась в туалет, делая вид, что ей нужно пописать.

Мгновения после — всегда что-то вроде награды. Стоять на улице, вдыхать свежий воздух и улыбаться. Кто-то хотел ее и довел до самого дома, угощал портвейном (а это дорого!), спрашивал о жизни, оставил ночевать. Чувство непостижимой красоты этого мира, небезнадежности человечества. Андреа, гордо подняв голову, идет через Дворцовый парк. Расправляет крылья, как петух, — нет, словно лебедь. Плывущий на рассвете, родившемся из вечернего солнца. Счастливая наедине с собой. Как в «Lucky Luke».

Весна! Птицы и пенсионеры рассаживаются парами на деревьях и скамейках. Андреа идет, прямая как палка, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Думает о том, как он смотрит на нее с балкона, которого у него нет. Смотрит на нее со второго этажа и думает: как статно (или, может быть, лучше «сексуально»?) она движется по залитому вечерним светом парку! Гадкий утенок, выпорхнувший из его постели, превратился в лебедя. Она свободно двигает головой, с любопытством оглядываясь по сторонам. Смотрит налево и направо, ни на чем не останавливая взгляда. Наблюдает за собой со стороны. Внезапно осознает: «Он больше не видит меня! Никто не видит меня!» Но все же в такой день гораздо проще купить бутерброд, не просматривая надпись на упаковке («Маргарин, майонез…»). Покупает у вокзала. В ожидании поезда до Школьного поселка.

Сидеть в поезде. Андреа тронута — он трогал ее, но видел ли? Несомненно, видел шикарное платье, сидевшее на ней как влитое. Ну а когда она сняла платье? Когда осыпался макияж, растрепалась прическа? Видел ли он что-нибудь? Или руки его продолжали ласкать ее в предрассветном забытьи? Или ему просто хотелось секса?

Дома пустой мольберт. Рисовать Юнатана невозможно, она пыталась. Поэтому она звонит ему и, слушая сигналы в трубке, беспрерывно чешет Марлона под подбородком. Он мурлычет, словно ничего не произошло. А что произошло?

Юнатан не отвечает. Женский голос в трубке рекомендует оставить сообщение, но у нее нет ни малейшего желания слушаться. Андреа ходит кругами по восемнадцатиметровой комнате. Листает книги. На улице легкий туман. Ох, эти полутона… Нет чтобы как следует! Знойное солнце. Гром и молнии. Ливень. Невыносимая жара. Сидеть на солнце до ожогов, до солнечного удара, до семи потов.

ЮНАТАН, ВЕРНИСЬ ДОМОЙ!

* * *

Юнатан всегда возвращается домой. В этом вся проблема. Андреа зажигает благовония, он лежит в ее постели, а она бродит вокруг, гремит банкой с таблетками и говорит, говорит.

— Однажды, — рассказывает она, — за мной гналось стадо коров в лесу — я была маленькой, помню как во сне. Помню, как вскарабкалась на камень — мы отдыхали на природе, и я собиралась пописать, и вдруг эти коровы — не то чтобы они за мной погнались, но я испугалась… ты спишь?

— Нет, рассказывай, — отвечает он таким тоном, словно ему и вправду интересно, и Андреа вспоминает Каспера: «Ближе к делу, в чем суть?» Она помнит его, она продолжает:

— Я сидела на камне, не знаю сколько. Вокруг стояли коровы — они наверняка были добрые, но большие, а я была маленькая и думала, что останусь здесь навечно, и, несмотря на страх, эта мысль была приятна: навсегда, навечно в одном и том же месте, не надо двигаться. Но потом я забеспокоилась, захотела к Лувисе, испугалась, что они и в самом деле забудут меня и я останусь на этом камне, и… — «Ближе к делу, в чем суть?» — И вот пришел Карл! Он шел через лес, такой большой, прошел сквозь стадо пасущихся коров, подошел ко мне, взял на руки и отнес обратно к машине.

Последний эпизод — ложь. Она не помнит Карла. Она не помнит, как выбралась, но ведь надо добраться до сути. А вдруг слушатель уснет или станет думать о другом? Истории должны быть интересными, а не правдивыми.

— Какой герой, — говорит Юнатан. Говорит серьезно, без иронии. Он всегда говорит серьезно, отвечая за каждое слово. Андреа не знает, что ответить; ей надо ходить и говорить, чтобы не ложиться рядом с ним, в его объятия, не успокаиваться. Спасительный звонок телефона. Андреа берет трубку.

— Привет, это я, помнишь меня? — Смех и южношведский выговор — Испанец! Она знала, что он позвонит, но почему сейчас? В животе снова порхают бабочки — пусть у него некрасивые руки, пусть он не принц, просто кто-то должен забрать ее отсюда. Юнатан лежит в постели с закрытыми глазами, Андреа шифрует разговор: отвечает коротко, но мягко. Конечно, встретимся, когда? Он предлагает — сегодня же, он может приехать к ней, посмотреть, как она живет. Нет, завтра Андреа собирается в город за покупками — может быть, встретимся там? Конечно, замечательно — он взрослый мужчина, а не мальчик, он обещает угостить ее вином.

— Ну, тогда увидимся, — смеется она и кладет трубку, пряча пылающее лицо от Юнатана. — Я поеду в город, пройдусь по магазинам с подругой.

Она произносит эти слова, не оборачиваясь.

— Здорово.

— Да.

Она пятится к кровати, и все заканчивается поцелуями, надписью THE END — дальше не показывают.

* * *

Андреа снова возвращается домой. Вечер. Она переспала с Испанцем. В поезде ОМЕРЗИТЕЛЬНАЯ обстановка: все лиловое — не сиреневое и не фиолетовое, а нечто среднее СО ВСЕХ СТОРОН. Было не слишком приятно, никакого удовольствия. Все казалось нелепым, и в самом разгаре страстей Андреа чуть не расхохоталась. Но две бутылки вина облегчают процесс, несомненно. У него был большой, эгоцентричный член, он входил сзади и давил до упора.

Лиловое ощущение замызганных сидений. Андреа улыбается хорошо одетой даме напротив, которая скорее всего сильно невзлюбила бы ее, познакомься они поближе.

Андреа быстро шагает по Большой площади, отпирает, здоровается с Марлоном, принимает душ, звонит Юнатану:

— Привет, это я, я вернулась!

Новое желание. Его тонкие, добрые руки. Безграничный Юнатан: он желает ей только добра.

 

Глаза Андреа

Девочка Андреа в своей зеленой комнате. На стенах фотографии Fame (самый лучший и красивый — Бруно с курчавыми волосами и добрыми глазами). У нее есть собственный уголок для танцев и гетры, и она воображает, что за ней повсюду следует взгляд: камера, которая записывает все движения Андреа — в мире, в Городе Детства. Как красиво она танцует, как весело она смеется. Жить было бы намного легче, если бы камера повсюду следовала за ней, превращая каждое движение в сцену. Камера, посылающая сигналы одноклассницам, которым Андреа хочет понравиться, мальчику, который называет ее «тошнотной», мальчику, которого Андреа обожает, но который никогда не смотрит в ее сторону. Тогда бы она им показала. Какая она сильная и веселая, неунывающая и не знающая скуки. Изумленными взглядами они провожали бы ее красоту, стыдились и думали: «Почему мы не замечали ее раньше?» Камера показывает ее такой, какая она есть. Так хочется Андреа. Иногда она плакала бы, но не до истерики и не по пустякам, а сдержанно, в одиночестве. Взгляд чуть заплаканных глаз в объектив.

Она почти садится на шпагат — тренируется каждый день и каждый день пишет в дневнике, сидя на мягком розовом покрывале. «Говорят, что полюбить другого можно, только полюбив себя. Но это неправильно. А если ты не умеешь? Если не УМЕЕШЬ любить себя, то надо, чтобы кто-то другой полюбил тебя первым и научил тебя любить. Разве это невозможно?»

* * *

Школьные фотографии. Страшное волнение: а вдруг улыбка не выйдет естественной, а вдруг у меня будет жуткий вид? И чем больше думаешь о том, что надо улыбаться, тем труднее выглядеть естественно. Стоять, ждать, когда тебя вызовут. Голубая драпировка — почему нельзя выбрать свой цвет? Может быть, на любимом фоне легче расслабиться? Фотография в седьмом классе, страх во взгляде, но самое ужасное — она не смогла улыбнуться! Совсем не смогла! Даже натужной улыбочки не вышло. И еще отвратительная прическа. Попытка изобразить крутую девицу: на шее кожаный ремешок, на светло-зеленой футболке ярко-розовый рисунок.

— Эй, можно твою фотографию?

Высокий финн из девятого класса; Андреа краснеет до корней волос.

— Не для меня, — продолжает он и объясняет, что его попросил парень, которого Андреа обожает. Сердце бешено колотится — это невозможно! Чтобы парень, в которого она до смерти влюблена, чтобы он… Нет, в это невозможно поверить, но все же… Лувиса говорит, что Андреа хорошенькая. А вдруг это правда?!

Вся школа знает, что Андреа обожает этого парня. Она не хотела, чтобы так получилось. Она не хотела, чтобы ее чудесная тайна становилась достоянием всей школы, но, с другой стороны, на нее стали смотреть иначе. Она влюблена, да еще и безответно. Его имя у нее на ладони, в блокноте и в дневнике. Она отдает финну из девятого класса свою уродливую фотографию и просит одноклассницу проследить за ним: попадет ли фотография в его руки. Андреа волнуется до смерти. Разведчица возвращается. Фотография была доставлена в школьное кафе, где среди прочих сидел и обожаемый. Разведчица не видела, кто взял фото. Но все смеялись.

Кажется, Андреа видела себя с выколотыми глазами на ЕГО шкафчике. Она не помнит. Может быть, там висела другая фотография, чужие глаза? Может быть, ей все приснилось? Или ее изуродованное лицо и вправду болталось на дверце его шкафчика (который она порой тайком гладила рукой, проходя мимо)? Андреа-шутка — ну так смейтесь же! Засмейте меня насмерть! Но все гораздо хуже: молчание.

* * *

Папа, вернись домой, я скучаю по тебе.

— Где Карл?

— В Италии.

— Опять?

— Да, опять.

— Почему?

— Не задавай лишних вопросов, Андреа.

НО КАК ЖЕ ИНАЧЕ ПОЛУЧИТЬ ОТВЕТ, А?

Надо верить, что все невысказанное все же остается внутри у того, по кому ты тоскуешь. Эва-Бритт зажигает благовоние, аромат которого проникает в окно комнаты Андреа в Школьном поселке. Запах иных миров — а может быть, просто лаванды. Андреа пьет вино. Вкуснейшее краснейшее вино: внутри словно отпустило. Все отпустило, и Андреа открывает окно, выглядывая на задний двор и чувствуя на себе взгляд камеры: она есть, а как же иначе… Нет, она открывает окно нараспашку, Марлон запрыгивает на подоконник — хочет выпрыгнуть? Хочет оставить Андреа одну? Конечно, нет! Она крепко держит его. В воздухе весна, в теле искры. Андреа перегибается через подоконник, прижимая к себе царапающегося Марлона, и кричит: «КАК Я УСТАЛА ОТ ЭТОЙ ПРОКЛЯТОЙ ТИШИНЫ!»

* * *

Алкоголь придает телу Андреа пикантность, как приправа. Приятно чувствовать, как ослабевает рассудок. Терять настроение и лицо, говорить что взбредет в голову. Алкоголь расправляет ее руки-крылья — и никаких пятен пота. Андреа может танцевать в одиночестве своей комнаты, жутко красивая, и взгляд камеры следует за ней. Каспер только что прислал письмо, в котором написал, что ее нежелание оставить его в покое эгоистично. «Эгоизм» — мерзкое слово. Алкогольные крылья уносят Андреа прочь от таких слов. Иначе придется поджимать руки и ноги, укрываясь от слова-выстрела. Казаться ничем, едва не взрываясь от переполненности собой.

— Здравствуй, мир! Это я! Я, потрясающая, неотразимая, великолепная Андреа!

Как приятно идти в дымке: встречные автомобили сигналят, — уворачиваясь и со смехом скатываясь в овраг, кто-то окликает ее сзади. Андреа прячется за деревом. Как обычно, прячется там, где ее легко обнаружить, и на всякий случай выскакивает вперед:

— У-у!

— Да, да, у-у, — отвечает не вполне оценивший шутку, слишком трезвый Юнатан.

Они идут на вечеринку в школе. Андреа не нравится, что его не развеселила ее выходка, и поэтому она целует его лицо напомаженными губами.

— Андреа, ты пьяна!

ХА! Будто она не знает! ХА! Она смеется ему в лицо, измазанное красным.

— А что, я тебе не нравлюсь?

Ей хочется, чтобы он смеялся вместе с ней: нужно лишь найти того, кто будет по-настоящему смеяться вместе с ней, кто будет по-настоящему любить ее, несмотря ни на что, и тогда Андреа по-настоящему забудет Каспера. Она снова выбегает на дорогу. Сигнал автомобиля — прочь в канаву!

— Андреа, осторожно!

Камера следит за тем, как Андреа выбирается из канавы: она такая милая и смешная, такая красивая, ее так легко любить — правда? Бешено бросается на шею Юнатану, чуть не сбивая его с ног.

— Слушай, Юнатан ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ! НЕУЖЕЛИ Я ТЕБЕ НЕ НРАВЛЮСЬ?

 

Песнь летучей мыши

И к тебе, и к нему,

И к соседу твоему

Мне идти, мне бежать,

Мне на месте не стоять.

Два бокала вина, три кружки пива и четыре глотка из фляжки незнакомого парня.

Юнатан танцует в стороне. Он ищет ее взглядом, но вряд ли найдет. Он двигается к ней в танце, Андреа ускользает. Зачем она ему? Большеглазый Юнатан с тонкими запястьями. Великий крошка Юнатан, желающий — но чего? В танцующей толпе Андреа разыскивает большие руки. Мужчина в белом — как и полагается, в белом костюме. Фортепианные пальцы тянут ее к себе. Впрочем, нет, она потянулась к нему первой. Увела его подальше от взгляда Юнатана, и теперь они стоят вдвоем за стенкой. Андреа собирается домой, но не одна.

* * *

Проснуться в десять, а свечи все еще горят. Голубой стеарин на желтой скатерти. Оплывшие голубые свечи. Андреа лежит, уткнувшись в диснеевскую идиллию, и пытается поймать воспоминания.

Она помнит, как зажгла свечи. Затем проснулась в одиннадцать часов, без одежды. Помнит, что здесь был Мужчина в белом. Не помнит, был ли он внутри у нее. Не помнит, как он ушел, но видит, что его нет. На простыни нет пятен. Ничем не пахнет.

Андреа задувает свечи, принимает две таблетки «Курадона», выпивает три больших стакана воды. Долго стоит под душем. Тщательно накладывает макияж. Убеждает себя, что ночью происходило нечто прекрасное. Что бы это ни было.

В поезде, на пути в город. Андреа и Юнатан встречаются у Торгового центра. Мужчина в белом сидит через три сиденья от Андреа. Они глупо поздоровались и быстро, бессмысленно обнялись на вокзале, словно ничего не произошло. Андреа прислушивалась к его словам, пытаясь обнаружить доказательства. В его взгляде читалось: «Ой». Или, наверное: «Ой, как неловко!» Пожалуй, если бы он побывал у нее внутри, это было бы заметно? Ведь что-то должно остаться в голосе, во взгляде, в объятиях? Она позвонила Юнатану и не заметила в его голосе ничего необычного. То, о чем ты не знаешь, не причиняет боли. Андреа впервые рассуждает так, и это похоже на ложь. Черная, скользкая, но волнующая ложь.

Наискосок от Андреа, опустив голову на мужское плечо, сидит молодая женщина. Она улыбается и щебечет, Андреа закрывает глаза, чтобы не видеть, и старается думать о том, о чем думать положено. О красивом. О вкусном. Тарелка клубники. Когда девочка Андреа со страхом вспоминала о школе, Лувиса предлагала ей подумать о клубнике, о летних каникулах, о сахаре и сливках. Клубнику из Южной Америки можно купить уже в феврале, она дорогая и водянистая. Шведская клубника еще не созрела. И Каспер еще не созрел. Он — сердитая спина, которая должна понять ценность жизни лицом к лицу. Андреа закрывает глаза, стараясь повернуть его к себе, поднимает его руки, но, как только ей удается ценой невероятных умственных усилий привести его в нужное положение, руки снова опускаются и он снова поворачивается спиной. Чуть ссутуленной спиной в серой куртке с капюшоном.

Юная влюбленная улыбается, глядя на своего принца. Он смеется.

— Над чем ты смеешься? — спрашивает она, краснея. Он не отвечает. — Надо мной? — У нее испуганный вид. Ей не больше семнадцати. Может быть, еще не потеряла невинность. Невинная. Без вины. Но все же стыдится.

Юнатан не обнимает Андреа. Не улыбается. Здоровается и идет в кафе, не спрашивая, как дела. Обычно он всегда спрашивает у нее, как дела.

Молча сидеть, чувствуя его гнев, уставившись в чашку кофе с молоком. Он ничего не спрашивает, но скорее всего знает. И Андреа тоже начинает сердиться: его злоба с шипением пузырится в стакане лимонада, а он делает вид, что все как обычно. Если бы он схватил Андреа за руку и сказал: «Ты делаешь мне больно!» Если бы у нее появился шанс сказать: «Прости!» или «Мне плевать!» Тогда можно было бы действительно уйти или действительно остаться. А сейчас они сидят, словно ничего не произошло, хотя на самом деле произошло очень многое: она, кажется, переспала с его другом — или не с другом, но все же с другим.

Хочется крикнуть: «Но ты же не любишь меня!» — хотя он ничего говорит.

— Я хочу уехать, — внезапно произносит он, склоняясь над пустым бокалом.

— Куда?

— Не хочу говорить об этом… Просто все утомило.

— И я тоже?

— Да, и ты тоже, Андреа.

* * *

Утомительная Андреа и пиво в пиццерии. Большая кружка крепкого за двадцать две кроны. Порция бегства по дешевке. Мужчина в белом звал Андреа на какую-то вечеринку. Через двадцать минут на площади Густава Адольфа. Она медленно пьет пиво. Не собирается спешить на встречу. Недостаточно полна забвения.

В зале четыре стола. За каждым столом — одинокий посетитель, глазеющий в бокал пива за двадцать две кроны. Время тает. Скоро Андреа окончательно опоздает. Может быть, еще не поздно прибежать и спросить, блуждая взглядом по сторонам: «Мы переспали вчера? Тебе было приятно? А мне?» О некоторых вещах не принято спрашивать. «Ты помнишь меня? Я ничего не помню. Я знаю, что мы знакомы, просто забыла, кто ты такой». В забвении есть что-то постыдное. София смотрит в свою чашку кофе: «Я ничего не помню». Покашливания Карла в телефонной трубке: «Нет, не помню». В словах Софии мольба, в словах Карла — отторжение. Знаки «осторожно» вокруг фразы. Вокруг слова «Маддалена». Неужели они не понимают: чем тише произносится важное слово, тем больше оно разрастается внутри у Андреа! Слово «Маддалена» превращается в огромную неоновую рекламную вывеску. Что это за реклама? Реклама бегства? Забвения? Предательства? Андреа помнит еще одно имя, только имя: Каспер! Это имя на другой вывеске: неровные буквы, выведенные кровью на судебном формуляре, бросаются в глаза. Что он рекламирует? Каспер рекламирует вечность. Все уйдут, останется только он. В пиццерии подают и «Северный динамит» за тридцать пять крон. Андреа заказывает его. Динамит. Юнатан, унесший с собой свой гнев.

Парк у моста Каптенсбрун. Андреа слушает фонтан, заглушающий шум автомобилей.

Член Мужчины в белом. Как можно забыть такое?

— Кажется, я вчера жутко напилась, — прошептала Андреа ему на ухо, в ожидании поезда.

— А кто не напился? — засмеялся он в ответ. И больше ничего.

Андреа хотела продолжить: «Но я проснулась без трусов». Синие пятна на скатерти. На простыне заметных пятен не было. Еще она помнит, что они громко слушали Depeche Mode: «I thank you for bringing me home», и что он говорил, что это красиво. Он был полон ожиданий, похож на ребенка с чересчур большими руками. Как можно забыть, как кто-то был у тебя внутри?

Теплое, как моча, белое вино из универмага «Ханса Компаниет». В кармане номер мобильного телефона Мужчины в белом. Еще несколько глотков, пожалуй, и она решится спросить. Еще несколько глотков, и стыд, пожалуй, исчезнет.

Было стыдно, когда Каспер отталкивал ее от себя. «Не сейчас, Андреа». Надоедливый ребенок, который хочет играть, назойливо встревающий со своими желаниями между телевизором и банкой пива. Силы Каспера на исходе. Она отползает в сторону. Уходит к своим словам. Лает, тихо подвывает. Вскоре Каспер уходит, между ним и Андреа закрывается дверь, он облегченно вздыхает.

Каспер звонит: он задержится. Потом перестает звонить: Андреа всякий раз сердится.

«Где ты, что ты делаешь, почему тебе всегда интереснее без меня?»

Ожидание ключа в замке. Дыхания. Чужого запаха. Его желания. Она поворачивается к ним спиной.

Ночи ожидания. Ночи Лувисы у нее внутри.

«Надеюсь, ты не…» или «Надеюсь, НА ЭТОТ РАЗ ты не…». Остается лишь ответить «нет». И изобразить спокойствие. Или возмущение.

Зачем ты это сделала, Андреа?

Бессмысленные вопросы. Их не заглушить.

Думаю, ты поняла, что между нами все кончено?

Ничего не кончено, Каспер.

Ты продолжаешься.

В одном парке, в одном городе сидит Андреа и пьет дешевое вино прямо из бутылки. Стыд засел в горле, взял слова в оцепление. Андреа смотрит на фонтан.

Пожилой мужчина в сером костюме тоже смотрит на фонтан. Он тоже не торопится идти домой. Может быть, его жена отошла в мир иной. Или просто в землю? Печально. Хотела ли она смерти? Или смерть сама пришла к ней? Как к брату Арвида на Бьеркгатан, 64. Белое лицо и улыбка. Руки сложены на груди. Наряжен как никогда.

Мужчина прислоняет ладонь ко лбу, прикрывает глаза от солнца. Купил хлеба, кофе и вечернюю газету. Молоко и сыр. Смотрит на Андреа, прихлебывающую из бутылки. Ей хочется, чтобы он увидел больше. Заглянул ей в глотку. Обнаружил, что она полна барахла: останки Каспера, поток колкостей, ругательств, слез. Нет, слезы — это не барахло. Люди красивее всего в слезах. Например, когда Лувиса плачет, она и в самом деле самая красивая в мире.

Андреа ведет беседу с другим алкашом. Он щупает ее мышцы, рассказывает об имплантированной пластинке, о том, как мало ему платит социальная служба, о том, как он одинок.

— Иногда я просыпаюсь утром, вижу женщину, которая лежит рядом, и презираю ее. Так я ей и говорю. Потом иду на кухню, пропускаю четыре-пять стопок и тогда уже прошу прощения.

Андреа рассказывает, что ей нужна бутылка вина, чтобы позвонить Мужчине в белом. Полторы — чтобы спросить, что между ними было, две — чтобы перестать стыдиться.

Воспоминание: тот, кто вскоре станет ее первым, стоит в комнате общежития и любуется в зеркале на свои бицепсы. Он живет на нижнем этаже, и шестнадцатилетняя Андреа видит его в окне. Если бы не волнение, она рассмеялась бы над его самолюбованием: как он напрягает мышцы, как поворачивается направо, налево и снова направо. Чуть подождав, она стучит в окно. Хочет мягко и непринужденно улыбнуться, но выходит вовсе не так. Андреа вспоминает вечер, когда она напилась, а он помог ей. Пытался надеть на нее носки и ботинки, но она брыкалась, норовя угодить пяткой ему в лицо. Она понимает, что ничуть не влюблена, но, видимо, сегодня вечером… Рано или поздно это все равно должно произойти, так почему бы не с человеком, который так хорошо с ней обошелся?..

Он открывает дверь, спрашивает, не хочет ли Андреа выпить, но она мотает головой. Они сидят на его кровати, покрытой одеялом с изображением ралли, пока она не склоняется к нему и они необычайно неуклюже целуются.

Как медленно! Она лежит, закрыв глаза и вспотев, она пытается прикоснуться к нему в ТОМ месте, но ощущение странное, и на самом деле ей вовсе не хочется трогать его ТАМ. Он давит, вздыхает, стонет и на какое-то время, кажется, оказывается внутри — Андреа не знает точно, хотя ей немного больно, так что, наверное, он все-таки там. Вскоре он выбирается наружу, и она не понимает, что произошло, было ли ЭТО. Хочется спросить его. Он сидит в постели с отчаянным видом. Сжимает голову руками, ничего не говорит. На стене спортивные плакаты. Вымпелы и большегрудая девица у мотоцикла. Андреа спешно гладит его по спине, одевается и уезжает домой на велосипеде. В животе бултыхается какой-то сгусток, но ведь она сделала это, правда же? На велосипеде домой, к озеру, к Лувисе, которая просыпается и спрашивает, хорошо ли Андреа провела время.

— Ну да… ничего. — Она ужасно краснеет, но чувствует собственную силу: «Об этом, Лувиса, я тебе рассказывать не стану».

* * *

Ближайший туалет — в «Элизе». Прямо у входа. Повезет — проскользнешь, не повезет — схватят за воротник: «Куда это ты направляешься, а?» — как будто Андреа может ответить на этот вопрос.

Алкаш жаловался, что его отовсюду гонят. «От меня пахнет, — говорил он, — и язык у меня заплетается. Язык не должен заплетаться. Это все портит. Слова нужно выговаривать правильно, и лучше ничем не пахнуть». Изливая в туалете пиво и вино, Андреа видит перед собой Арвида. Думает о его взгляде, который почти невозможно поймать. Взгляд, погруженный в кроссворд, в банку с лекарствами, внутрь себя. Без малого восемьдесят, боится привыкнуть к «Собрилу». Прячет взгляд и говорит, что никогда не принимает больше одной таблетки в день, как бы плохо ему ни было. Это название он произносит шепотом: «Собрил». Оно не вписывается в Идеальную Картину Мира. Как и блуждающий взгляд Арвида. Как и его страх смерти, жизни, еды, сна, любви. Андреа сегодня приняла четыре таблетки, Арвид. Две — чтобы добраться сюда: крутые подъемы и ветер. Юнатан сказал, что ему все смертельно надоело и Андреа тоже. Поэтому пришлось принять еще две, Арвид. Чтобы были силы хранить жизнь, себя, хранить жизнь в себе — или себя в жизни?

Ты так надоела мне, Андреа. Повторяющаяся реплика. Возвращение домой с Мужчиной в белом. Повторы — это так скучно. Все предельно ясно. Андреа понимает, что совершает ошибку, но не останавливается. Повторы — это так приятно: знать, что будет дальше. Принимаю еще таблетку, Арвид. Чтобы прогнать скуку Юнатана. Чтобы прогнать себя. Чтобы не чувствовать ничего, кроме пива, солнца и терпкого вкуса предсказуемости.

Андреа выбирается из туалета, возвращается в парк. Мир стал намного проще, Каспер. Я вернулась! Мы с тобой такие новые и красивые. Смерть повторам и заученным схемам.

В парке с деревьев осыпаются цветы. Белые и розовые. Падают Андреа на колени.

Снова пиццерия, снова большой бокал крепкого — как черничный компот для поддержания сил: Андреа бежит марафон. Ищет вечеринку. Звонила Мужчине в белом, не слишком жаждущему встречи. Ночь, проведенная вместе, — где она теперь?

— Можно мне прийти?

— Не знаю. Может быть, и можно.

Еще пива: нужно забыть стыд. Она видит себя в зеркале возле стола. Две Андреа за одним столом. Куда им отправиться: на вечеринку или домой? Принять шестнадцать таблеток и почти-умереть. Проснуться воскресшей, начать все сначала.

Не быть одной.

Быть одной — ни телефонных звонков, ни звонков в дверь.

Разговаривать с теми, кто понимает. Как алкаш в парке. Он дал ей номер своего телефона. Зачем?

Найти того, кто понимает, что нужно заполнить дыру, и может ее заполнить.

Мужчина в белом ничего не боится. Развеселый Петрушка. Грубые руки, печали не видно. Влюбленность, вспыхнувшая после полуночи. Могла бы перерасти в пожар. Андреа могла сгореть. Он унес эту влюбленность с собой… Нет, ее влюбленность спрятана в Каспере, в несгораемом шкафу. Любовь Андреа заперта в сейфе Каспера, и у нее, конечно же, нет ключа.

На клеенчатой салфетке — всадник, охотящийся на лисицу; черная лошадь скачет через реку. Собаки едва ползут от усталости. Но лисицу нужно найти, поймать. Убить. Страх Андреа.

— Осторожно, не наступи на стекло!

Мужчина в клетчатом костюме. Андреа улыбается ему. Идет босиком по Нобельвэген и ничуть не боится. Заблудилась. Когда Андреа добралась до вечеринки, все уже собирались домой. Одна из девушек предложила вместе поехать в Школьный поселок, но это было бы слишком просто. Мистер Белый Костюм предложил пойти с ним на концерт. Особого рвения в его голосе слышно не было, и Андреа, все еще недостаточно пьяная, чтобы задать сокровенный вопрос, не дождалась более настойчивого предложения. Она сказала, что, может быть, придет чуть позже.

А в остальном — на дворе красивый весенний вечер, и Андреа решает идти, покуда хватит сил. Весь день она куда-то бежала, и ноги болят от усталости. Сумерки сгущаются слишком стремительно, а в голове засела одна-единственная мысль. Ненужная Андреа. Ощущение недостижимости окружающего мира. Стоять на самом виду и не чувствовать на себе ни единого взгляда. Кричать так громко, что никто не слышит. Как песнь летучей мыши. Андреа стоит в телефонной будке и в третий раз вешает трубку. Бог любит троицу. В первый раз — неполадки на линии. Во второй раз — голоса на заднем плане, а главного голоса — голоса Мужчины в белом — не слышно. Андреа кричит: «Алло!» и связь прерывается. На третий раз — тетка-автоответчик. Андреа ничего не говорит после сигнала, на улице холодает, и она не помнит, куда собирался Белый господин.

«Падрон» означает «хозяин»: i padroni di casa. Или «начальник», «владелец».

Андреа в пабе «Падрон», скоро уйдет последний поезд. Она не хочет ехать домой, вообще не хочет двигаться. Хочет пить пиво, пока ее не унесут прочь. Куда — неважно, лишь бы там было тихо и пусто, лишь бы кто-нибудь ее обнимал.

— Надо с тобой выпить! — Самоуверенная улыбка, рука поднимает пивной бокал.

— Вот как! — отвечает польщенная Андреа и тоже поднимает бокал. — Почему?

— У тебя жутко одинокий вид.

 

Походкой грешницы

Андреа медленно ходит по квартире: туда и обратно, восемнадцать квадратных метров. Над кастрюлей спагетти все гуще клубится пар. Марлон вопросительно смотрит на Андреа. Она ходит совсем как фотомодель, то есть как женщина, у которой есть две разные походки. Походка для жизни и походка для сцены. На последнюю смотрят с восхищением.

Однажды Каспер оставил автограф на обнаженной женской груди.

На чем же ты расписываешься теперь, Каспер?

Консервированные помидоры, черный перец, капелька сливочной смеси и консервированные шампиньоны. Марлон мяукает. Внимательно смотрит на банки. Не трется о ноги, но мурлычет. Мурлычет, стоит лишь прикоснуться к нему. Это как рефлекс: словно нажимается кнопка play. Стоит лишь нажать на play, и Андреа начинает ходить туда и обратно, как модель. Красивой походкой. Стоит кому-нибудь прикоснуться к ней.

Вчера Андреа снова оказалась рядом с Испанцем. Они с Хельгой выпили внеочередную бутылку джина и поехали слушать его группу. Он сидел на сцене и был погружен в игру, но все же улыбнулся Андреа. Он играл для нее.

Напевая, Андреа насыпает в соус кайенского перца и паприки. Покачивает бедрами. Вчера он то и дело посылал ей взгляды, и какие! Сцена светилась. Улыбка-прожектор и аплодисменты. Поклонница выпила полбутылки джина, и потому на пути из зала на сцену нет препятствий, нет трудностей. Ни стыд, ни волнение не отягощают поступь — ни единой скучной, сковывающей мысли. Глядя в тарелку со спагетти, Андреа думает, что именно в этом «состоянии опьянения чуть выше нормы» и нужно покупать кефир, смотреть телевизор, разговаривать с соседями и платить за квартиру. В этом состоянии Андреа хотела бы провести остаток жизни (только не говорите Лувисе!).

Андреа ест восхитительное блюдо собственного приготовления, потягивается и громко рыгает.

* * *

Андреа смотрит на тебя, Карл. Принц, которого взрастили София и Арвид, расколотил в красном доме столько стекол, что они были вынуждены застраховать имущество от неумелого обращения.

Неумеха-Карл прячется за диваном: скоро вернется Арвид.

Он уезжал. Его не было дома. За это время София не раз отлучалась из дома, навещая его на севере.

— Папа болел, — говорит она.

— Чем?

— Не любопытничай, Карл.

Арвид возвращается домой. Бледный и сонливый, необычно молчаливый, он садится за кухонный стол, не видя ничего вокруг. София закрывает дверь на кухню.

Карл сидит в своей комнате, сидит и смотрит в стену. Воображает, что синие узоры — это дороги и автомобили. Пальцем подводит автомобиль к обрыву. Тем же вечером он снова разбивает стекло. Говорит — нечаянно. Это не он, а рука. Рука делает трещину в стекле, хотя он шепчет ей: «Не надо, Арвид рассердится!» Но Арвид не сердится. Странно — он просто смотрит, вздыхает и отворачивается.

Карл прогуливается вокруг дома. В третий раз он обходит его и всякий раз обнаруживает что-нибудь новое. Солнечные часы, жука, кошку, спящую в гамаке. Андреа смотрит на тебя, Карл: как ты идешь, прислушиваясь к собственным шагам и насвистывая.

* * *

Карл в горчично-желтой рубашке, коричневом шерстяном жилете и брюках из той же ткани.

Карл, Андреа ищет тебя!

Он смотрит на нее с фотографии. Смотрит, сидя в коричневом кресле. Челка почти скрывает взгляд. Он собирается встать.

Но вот видно, как Лувиса, сидящая на цветастом диване, протягивает к нему руку. Дальше — ослепительная вспышка. И больше ничего.

Карл? Андреа скучает по тебе!

Наверное, легче подобраться с вопросами и толчками, но Карла нет рядом. Он на фотографиях, заляпанных жирными пальцами. Девочка Андреа в гостиной: скатывается с белой двери, как с горки. Но вот она вдруг уже большая: смотрит, как стены меняют цвет. Мелкий травянисто-зеленый узор вместо крупного кроваво-красного, а в ванной внезапно появляется душевая кабинка, в которой Андреа несколько раз проверяет замок, прежде чем увеличить напор воды. Изолируясь от всего мира, она остается наедине с горячими струями: как приятно и постыдно. Андреа не покидает розовых кафельных стен, пока не исчезают возможные признаки того, что она делала, — но вдруг это видно по глазам? Она отпирает дверь и старается выглядеть как обычно, но как это — как обычно? Вдруг, чем больше стараешься двигаться правильно, тем ненатуральнее выходит?

В доме два этажа. Спускаться по лестнице, ведущей на нижний этаж, нужно тайком, бегом, заранее нащупывая выключатель. Идти туда нужно с определенной целью. Самая худшая дверь — в подвале, коричневая и скрипучая. За этой дверью комната с волосатыми стенами, словно оклеенная звериными шкурами с остатками шерсти. Затем — прачечная, где всегда темно, сколько бы ламп ни горело. Спасает лишь узкое окно под потолком: еле различимые очертания велосипеда или куста шиповника все же успокаивают.

Тяжелые темно-красные шторы скрывают замурованные платяные шкафы. Андреа не смеет даже смотреть в их сторону.

«Я возьму чистую рубашку и трусы», — громко произносит она. Но затем Андреа начинает казаться, что тому, что скрывается в гардеробе, не нравится слово «трусы», и потому она говорит «носки». Поспешно сдергивает белье с веревки. Бросает быстрый взгляд туда, где притаилось страшное. Ничего не видно и не слышно. Но это еще хуже. Сколько раз она спускалась вниз, но ничего не происходило. Словно нечего и бояться.

Хельга живет в точно таком же доме, но в их подвале нет мрака. В комнате, расположенной там, где должна быть «волосатая», светлые стены и морозильная камера с разноцветными эскимо. В большой комнате — огромный телевизор, молочно-белый кожаный диван и конфеты в вазах. В доме у Андреа большая комната вмещает старую резную двуспальную кровать и секретер со множеством ящиков. В тех, что открываются, лежат простыни, скатерти, полотенца. Андреа воображает, что в маленьких запертых на замок ящичках хранятся любовные письма, адресованные Лувисе. Фотографии молодых людей с надписями «Love You Miss Yo u Need You» на обратной стороне. Однажды Лувиса показывала Андреа такое фото. Он был продавцом апельсинов. Довольно симпатичный: темные волнистые волосы и густые брови. Одна нога на ящике с апельсинами, руками упирается в бока. На обратной стороне написано что-то на незнакомом языке — не английском. Лувиса говорит, что не помнит, что означают эти слова. «Love You Miss Yo u Need Yo u, — шепчет Андреа так, чтобы Лувиса не услышала. — От твоего иностранного продавца апельсинов».

Над старой скрипучей кроватью висит картина, на которой ангел простирает длани над головами двух светловолосых детей. На стороне Лувисы висит — Андреа не смеет взглянуть, не может не взглянуть! Какая жуткая женщина! Мама бабушки Лувисы. Пристальный взгляд, прямой пробор, высокий жесткий воротник. Самое страшное — рот. Прямая полоска без губ. Вырвется ли из этого рта дикий вопль, раздастся ли ледяной, глухой, презрительный смех?

Неужели она родня Андреа, не говоря уже о Лувисе?

Иногда, когда Карл в отъезде, Андреа спит с Лувисой в подвальной комнате. Ей хочется спать на месте Лувисы, но тогда придется лежать по соседству с этой жуткой теткой! Андреа не смеет пошевелиться. Если начать шевелиться, старуха может ожить. Андреа лежит, не шелохнувшись, прислушивается к маминым звукам на верхнем этаже.

— Лувиса! — кричит она, но не слишком громко. Женщина на фотографии, наверное, не любит, когда шумят. — Лувиса!

Ответа не следует, и Андреа выбирается из кровати, прикрывает глаза ладонью, чтобы ненароком не взглянуть на картину, и несется наверх. Лувиса на кухне, она смотрит в окно. Андреа чувствует, что надо возвращаться вниз. Что у Лувисы минутка одиночества, минута одинокой мамы. Но Андреа стоит на месте, пока Лувиса не замечает ее.

— Ты не можешь уснуть? — Лувиса смыла голубые тени, карандаш и розовую помаду. Андреа это не нравится. На мгновение Лувиса кажется такой же чужой, как женщина на картине. Но ведь Андреа знает, что Лувиса добрая.

— Пожалуйста, поверни фотографию к стене!

Лувиса идет первой и поворачивает фото. Пусть таращится в стену. Лувиса вздыхает. Наверное, ей не нравится все время поворачивать собственную прабабушку лицом к стене.

— Вот так, — говорит она, — спокойной ночи.

— Погладить, поцеловать, обнять, — просит Андреа, и Лувиса еще раз гладит, целует и обнимает.

Девочка Андреа стоит перед зеркалом — да, она снова плакала. А может быть, дело в цветочной пыльце. Красные глаза — хорошо. Мокрый нос. Может быть, завтра можно будет остаться дома. И послезавтра, и послепослезавтра. Лувиса считает, что оставаться дома всего на один день нельзя. Особенно если у тебя температура. Андреа трогает лоб рукой. Ведь он горячий?

Многое отличает Андреа от тех, кто хочет в школу, чтобы встретиться с друзьями:

Андреа боится сморкаться.

Андреа не умеет свистеть.

Андреа не решается зажигать спички. Она стоит у туалета и тренируется. Время от времени у нее получается, но горящую спичку приходится быстро бросать.

У Андреа нет ни сумки фирмы «Соломон», ни модных мокасин.

Боли в животе. К концу занятий у Андреа непременно начинает болеть живот, и ей приходится уходить пораньше. Так больно, что она еле двигается, но еще хуже то, что каждый день приходится отпрашиваться и слышать возмущенные, завистливые реплики класса. Как будто Андреа врет. А вдруг все и вправду думают, что она просто сочиняет?

Вернувшись домой, лежать на диване и смотреть записанную на новехоньком видеомагнитофоне очередную серию Falcon Crest. Боль в животе проходит, остается лишь желание увидеть следующую серию и предвкушение мероприятия под названием «Пойти-в-магазин-за-шоколадом». Возвращаясь из магазина с шоколадкой в кармане, Андреа почти чувствует прекрасный вкус на языке, но терпеливо ждет, пока не окажется в комнате за закрытой дверью.

После неизбежно возникает ощущение пустоты.

Сделать уроки и лечь спать, а наутро снова в школу.

Андреа надеется, что завтра, как только заработает будильник, она проснется в поту, с раскалывающейся головой. Или что она, отключив противное пиканье, бросится в туалет с приступом рвоты. Рвота — едва ли не самое страшное в жизни, но школа хуже. Кирпичные стены коридора, ухмылки, перешептывания, смешки. Спины и подножки. А когда Андреа постриглась, стало только хуже. Она едва не плачет, глядя в зеркало.

— Не так уж и плохо, — говорит Лувиса, укладывая короткие прядки феном и расческой: выходит красиво. Она делает укладку вечером в воскресенье (после свежеиспеченного хлеба и американского ток-шоу), и Андреа не спит всю ночь. Время от времени она переворачивается на другой бок, чтобы прическа не оказалась смятой только с одной стороны. Пытается лежать так, чтобы волосы почти не касались подушки. В понедельник все не так уж плохо, но вот во вторник… боже, невозможно смотреть.

Андреа смачивает волосы водой, зажимает заколками там, где должно быть плоско, вытягивает и взбивает, и прическа становится очень странной: макушка совершенно плоская! Школа превращается в еще большее мучение, Андреа чувствует себя уродиной. А если идет дождь или просто влажно, то все пропало. Ничто не поможет.

* * *

Опять.

Я ищу тебя. Ты говорил, что вернешься.

Ты сказал: я вернусь и больше никогда не оставлю тебя. Так ты и сказал в мечтах Андреа. Ее мечты были реальностью.

Андреа медленно спускается по лестнице. Вот он — с пакетами из аэропорта и чемоданами. Он улыбается. Лувиса смотрит на Андреа с порога кухни.

— Андреа! Папа дома.

Как будто Андреа не видит! Карл распахивает руки, и она вплывает в его объятия, которые длятся всего мгновение: она ничего не успевает почувствовать.

— Держи! — Он протягивает ей пакет. Лина-Сага уже сидит в гостиной и достает подарки. Карл расшнуровывает черные ботинки. Идет на кухню вместе с Лувисой. Они закрывают дверь. Андреа слышит, что они ругаются — или беседуют, как это у них называется. Она берет свой пакет и поднимается в свою комнату. Внутри — футболка с серебристым тигром и, как обычно, коробка шоколада: тридцать кубиков шоколадной нуги. Андреа надевает футболку, гладит тигра. Открывает коробку и кладет в рот первую конфету, которая тут же тает на языке. Потом вторую. Вскоре корзина для мусора полна серебристых оберток.

* * *

Хельга постриглась в точности как певица Карола, а бабушка сшила ей платье, как у Каролы: копию того, в котором она победила в музыкальном конкурсе с песней «Незнакомец».

— У нее красивые волосы, — говорит Лувиса, вылепливая котлеты. — Она и вправду похожа на Каролу.

«А разве я непохожа?» — спрашивает Андреа, но Лувиса считает, что не очень.

— Ты гораздо красивее!

Андреа хочется прошипеть «ничего подобного», хочется поскорее бежать к Хельге, но она не решается: Хельга теперь совсем другая, она демонстрирует свой новый наряд соседям. Андреа прислоняет большое зеркало к перилам. На ней голубая футболка с жирафами — последний подарок Карла. В компании полосатых жирафов один — в точечку. Внизу надпись: «What do you mean I’m different». Андреа крутится перед зеркалом, подходит поближе, отходит назад. Может быть, она тоже ничего? Стягивает талию тонким поясом. Надевает розовые клипсы, делает прическу пышнее. Вот теперь можно радостно улыбнуться и отправиться к Хельге.

* * *

Да, она радостно улыбается! Видно в зеркале. Звонил Испанец, хотел приехать в гости (он знаком и с другими студентами школы) и спросил, есть ли у нее матрас, на котором можно переночевать. Матрас у Андреа есть.

Андреа видит его перед собой. Темные взлохмаченные волосы. Может быть, так и должно быть — от светлого к темному. У Каспера желтые волосы, у Барда рыжие, у Юнатана… темно-русые, а у Испанца почти черные. Может быть, черные волосы — это и есть окончательный вариант.

Юнатан звонил и оставил сообщение на автоответчике: плаксивым голосом просил перезвонить. Back off! Иногда приходится использовать английские слова. I love you. Так проще. I love you, Юнатан, но я не люблю тебя. Андреа раздражает, что он говорит то же самое: «не люблю», что он соглашается, что он не любит ее так, как ей нужно.

Марлон провожает Андреа восхищенным взглядом, когда она двигается по комнате летящей походкой. Летит, когда ее поднимают чужие руки.

* * *

Андреа и Хельга купили сладостей в супермаркете «Галактика». Это один из тех волшебных дней, когда Хельга целиком и полностью принадлежит Андреа, а не едет в Вальхов. Они купили большой пакет конфет разных сортов: Хельге так нравится. Андреа не любит кислые мармеладки, она любит шоколад, но это Волшебный День, а Хельгу на велосипеде так легко спугнуть.

Они вышли из супермаркета, и вдруг кто-то окликает их: «Эй! Остановитесь!» Похоже на пьяницу, который вечно ошивается у магазина «Консум». Когда он кричит, лучше не останавливаться, а быстро идти прочь, поэтому они прибавляют шагу, как ни в чем не бывало поедая сладости и разговаривая.

— ЭЙ, ОСТАНОВИТЕСЬ! — Голос все более сердитый, вот он уже совсем близко, догоняет.

Какой-то мужчина прижимает Андреа и Хельгу к стене, конфеты падают на землю. Андреа плачет, мужчина проверяет их одежду, шапки и рукавицы, выворачивая их наизнанку.

— Я думал, вы что-то украли, — произносит он наконец, смущенно покашливая. Объясняет, что они ходили по магазину так, как обычно двигаются воришки, и что надо было остановиться, когда он их окликнул: «Почему вы не остановились?» Андреа не может ответить: она рыдает, сотрясаясь всем телом. Вокруг них собрался народ, люди стоят неподалеку и глазеют.

* * *

Были ли они пьяны? Нет, не были. Андреа приняла по меньшей мере четыре таблетки «Собрила», она помнит, что была красноречива и остроумна и хотела смотреть по телевизору фильм ужасов. Но он затащил ее в постель и стянул с нее трусы. Запихивал пальцы во все отверстия. А может быть, это он хотел смотреть фильм и разговаривать, а она стянула с него трусы с Бэтменом.

Они идут в школу самой красивой, но чуть более длинной дорогой.

— Почему мы идем в обход?

— Потому что здесь красиво, и, кроме того, я не хочу ни с кем встречаться.

— Ладно, — соглашается Испанец и шаловливо дергает ее за волосы. У Андреа внутри мальчишка-Имован, и потому она смело целует Испанца в шею. Он будет импровизировать с Белоснежным господином, а она пообедает и пойдет на занятия.

— Андреа! Привет!

Андреа не хочет оборачиваться. Снова оклик. Андреа оборачивается — а что ей остается? Вдалеке у церкви стоит Белоснежный, а с ним — Юнатан! Ну и каша! Школьная столовая так близко, еда совсем рядом. Можно, я пойду туда? Нет, нельзя. Ты взрослая. Надо улыбаться. И Андреа улыбается. Удивительно, что иногда получается делать вещи, которые тебе вообще-то не под силу. Испанец и Белоснежный господин о чем-то переговариваются. Андреа поддакивает, Юнатан смотрит ей в глаза. Андреа чувствует холод, и он отводит взгляд. Юнатан стоит с угрюмым видом и молчит: он мог бы казаться смешным, но он вовсе не смешон. Андреа говорит «увидимся» и уходит. На этот раз мальчишка-Имован не помог. В последнюю секунду Испанец улыбается ей ничуть не согревающей улыбкой. Ледяной взгляд Юнатана сильнее.

Испанец дает номер своего телефона: все лето он будет в Столице. «Позвони, если захочешь, — говорит он. — Всего хорошего». Обнимает ее, по-доброму глядя в глаза, желает ей удачи… В чем? У него красивый почерк, но у Юнатана красивее. Юнатан умеет рисовать самую красивую в мире «А». Андреа думает о Юнатановой «А», когда Испанец уходит: его она тоже не любит. «„А“ — Андреа», — думает она и кладет голову на живот Марлону.

 

Рычаги черного локомотива

Выпускной.

Андреа и Юнатан изображают объятия, когда фотографы просят их об этом. «Смотри сюда, Андреа, улыбочку!» Да, она пытается сделать вид, что ей нравится стоять в обнимку с Юнатаном, но он застыл без намека на улыбку. «Что я тебе сделала?» — хочется ей прошипеть ему на ухо. «Может быть, поцелуешь его?» «НЕТ, не хочу.» Лучше обнять Хельгу У Хельги на глазах слезы. Андреа не испытывает никаких эмоций. Школа окончена, на смену ей придет что-то другое. Так обычно и бывает. Все очень просто.

* * *

Город Детства. Хегбу: София и Марлон.

Андреа возле старого неподвижного поезда. Держит Марлона на поводке и смотрит на поезд, вросший в землю. Постоянство. Это тоже прекрасно. Нечто неизменное. Но поезд намного меньше, чем ей казалось раньше. Игровой площадки позади совсем не видно, а поле для гольфа все больше и больше. Слышно, как шуршат тележки, двигаясь по гравию.

Сияет солнце. Марлон тянет поводок. Страх в сочетании с любопытством. Ему хочется и спрятаться, и обнюхать все новое и незнакомое. Он смотрит на шмеля, она смотрит на черный локомотив и два белых вагона. Позади — игровая площадка: Андреа вспоминает руки Карла, вращающие карусель, — она смеется до икоты, а потом они идут к поезду. Девочка Андреа садится на одну из жестких белых лавок, в окно светит солнце, освещает лицо Карла, который изображает кондуктора.

— Куда вы едете, фрекен?

— Далеко, — отвечает она, и он понарошку компостирует билет.

— Счастливого пути!

Карл в лучах солнца, затем он в паровозе, и Андреа сидит у него на коленях.

— Ту-ту, поехали! — говорит Карл. Андреа прижимается к его груди, удары сердца в спину.

— Ту-ту! — кричит Андреа. — Далеко-далеко! — Тянет рычаги. Рычаги не двигаются. Начинает идти дождь.

Андреа прижимает к себе Марлона, забирается в паровоз. Рычаги не двигаются, Карл!

— Ту-ту, — говорит Андреа Марлону, которому не нравится сидеть в неподвижном паровозе. Рядом стоит София. Дождь закончился, снова светит солнце — удивительно быстро. Андреа вспоминает другой солнечный день в Хегбу с Софией и Марлоном. Андреа весила тридцать восемь килограммов, и София не хотела даже смотреть на нее, а Андреа все пыталась что-то объяснить, рассказать о мраке в доме у озера, ей так хотелось все растолковать, но София все время прерывала ее. «Я не понимаю», — говорила она, отводя взгляд. Сейчас она смотрит на Андреа с улыбкой.

— Может быть, выпьем кофе? — София красива в солнечных лучах: ажурный шарф и ярко-красная кофта.

Андреа выбирается из паровоза. Марлон прижимается к ней.

— Иди первой, я скоро приду.

София уходит, и Андреа забирается в вагон, садится на холодное белое сиденье, и ей хочется, чтобы появился Карл и спросил, куда она держит путь. Что бы она ответила? В Италию. К Маддалене. К тебе, Карл. Я вечно на пути к тебе, Карл.

Андреа в пустом купе, в поезде, который никуда не едет, который всю ее жизнь простоял на одном месте. Внезапно ей становится страшно, что однажды его уберут. Марлон нюхает пол. Позади простирается поле для гольфа, и Андреа вспоминает, как ей хотелось розовую сумку для гольфа и Карл пообещал купить ее, если Андреа начнет играть в гольф. Она трогала розовую блестящую поверхность, сумка была дорогая, и Карл смотрел на Андреа рядом с радостным видом. Затем она стояла в саду и размахивалась для удара, и Карл говорил, что у нее хорошо получается. «Ой, какой размах!» — восклицала Лувиса. Мяч улетел, но Андреа не смогла подогнать его к лунке и ужасно, безумно разозлилась: мяч не попал в лунку! Сумку ей так и не купили.

Каспер играл в гольф. Андреа изумилась, когда он рассказал: гольф плохо сочетался в ее воображении с рваными джинсами и банкой лекарств. Однажды дождливым днем, когда ссора так и витала в воздухе, Андреа пошла с Каспером в качестве его «кэдди». Ей нравилось нести за ним блестящую сумку. Но было ветрено, дождливо, ей приходилось ждать, и Каспер говорил, что играет плохо, а когда Андреа отвечала, что у него прекрасно получается, он сердито смотрел на нее, словно только такая идиотка, как она, могла так думать. Каспер и Карл никогда не играли вместе… А как бы Андреа хотела этого! Она ходила бы с ними в любую погоду. И ждала бы их с удовольствием. Просто стояла бы и смотрела. И по очереди носила бы за ними сумки.

Кафе все то же, но ассортимент стал хуже. Андреа вспоминает девочку Андреа, которой приходилось подпрыгивать, чтобы лучше видеть пирожные — разнообразие, в котором сложно выбрать что-то одно. Карл поднимал ее на руки. Андреа долго смотрела и в конце концов выбирала шоколадный шарик.

— Я давно не делала таких, — говорит Андреа, присаживаясь рядом с Софией.

— Можем сделать их дома. — София сияет. Кофейная чашка позвякивает о блюдце.

— Нет, я, наверное, не могу…

Смешные слова! Как это — не могу? Вылепить шарики и обвалять в сахарном песке?

Не могу есть!

Кофе с молоком и полбутерброда с сыром. Андреа думает о масле, которое прячется под сыром. Нет, не в силах думать о нем. София угощает, и зов желудка заглушает мысли. Тоска по Касперу или голод? Как понять? Просто пустота. Если внутри селится еще один человек, то ты продолжаешь жить, но лишь наполовину. Его молчание занимает так много места.

Андреа отламывает маленькие кусочки хлеба и бросает в зеленую воду. Внезапно хочется заплакать — нет, не здесь, не сейчас. Не солнечным днем, не в Хегбу, не с Софией. Марлон алчно наблюдает за птицами.

— Мне не хватает Каспера.

София поднимает глаза на Андреа. Ставит чашку. Кажется, что она наклоняется вперед.

— Я понимаю, — произносит она, — я понимаю, Андреа.

 

На златом крыльце сидели…

Возвращение ДОМОЙ, остановка в Столице. Зайти в магазин «Скандинавской Компании» и притвориться богатой. Андреа воображает себя корреспондентом журнала мод, стилистом, звездой. Лапает белоснежную лаковую куртку своими нищими руками. Смотрит только на белые вещи: многоцветье, неоновые цвета надоели. Смотрит на вещи натуральной расцветки. Подходит к бальным платьям. Вспоминает, как они с Хельгой-младшей замирали перед свадебными нарядами и мечтали, затаив дыхание. Представляли себе Суженого и счастье до гроба. Трогали ткани — шелк и кружево. Потом подходил продавец и шлепал их по рукам:

— Неизвестно, куда вы совали свои пальцы!

Может быть, себе между ног.

Интересно, можно ли думать о гениталиях, расхаживая среди вечерних нарядов в шикарном магазине «CK»? Дама в костюме покупает новый костюм — точную копию того, в который она одета. Не меньше четырех купюр по тысяче — в руки продавцу. Буржуазно-заговорщические улыбки.

Андреа зовут Андреа Каролина Фредрика Лувиса, и по особому случаю у нее рыжие волосы, рваные колготки, короткое желтое платье, а под ним — бирюзовая юбка. Большие бирюзовые ботинки, о которые она то и дело спотыкается. Под мышкой саквояж, полный блестящих золотых монет. Лувисе Андреа покупает темно-красный костюм. Карлу — горчично-желтую рубашку для гольфа. Касперу — облегающие боксерские шорты огненного цвета. Плюс красная гербера, анонимно.

Андреа покидает магазин «СК», поставщика королевского двора.

Красивые мужчины не смотрят на Андреа. Андреа сама смотрит на красивых мужчин. Особенно на тех, что похожи на звезд — например, на Боуи. Андреа присаживается в пиццерии с кружкой пива, действуя на нервы семейству с детьми, особенно отцу. За другим столиком сидит иностранец лет шестидесяти. Курит трубку. Глазеет. На Андреа. Если бы Карл остался с Маддаленой, то сейчас он, наверное, был бы таким же загорелым, таким же иностранным. Мужчина неплохо выглядит. Подходит к ее столику, берет ее гладкую руку в свою шершавую ладонь, спокойно спрашивает: «Do you want to have some fun?» Они идут в туалет, и его опытные руки касаются ее опустошенного тела, исцеляя. Его девушка — или жена — возвращается за полосатый столик. У нее рыжие волосы до пояса, плавная поступь, красивое лицо. Андреа встречается с ней взглядом — это словно увидеть себя через двадцать лет, голова кружится. Хочется что-нибудь спросить: например, счастлива ли она? Андреа в будущем сильно пахнет алкоголем и духами, садится напротив загорелого, украшенного шрамами, он берет ее за руку, и взгляд его полон нежности. Семейству приносят еду, и папаша смотрит на Андреа. Ест и глазеет. Андреа убирает волосы со лба, опускает взгляд, снова поднимает. Его жена сидит, съежившись, у нее спутанные волосы. Девочки хорошенькие и воспитанные. Папе явно хочется выбраться из-за своего тесного стола. Не хочет есть жирную гавайскую пиццу в потертой пиццерии с шумом машин в ушах.

Скоро праздник середины лета — значит, надо праздновать. Андреа, Юнатан и Хельга со своим парнем. Будут отмечать равенство дня и ночи. День летнего солнцестояния. Солнце-Стояния. Андреа отпраздновала два Рождества, но лишь один день солнцестояния вместе с Каспером. Они отмечали его в Сконе, оба были болезненно стеснительны. Сидели на стульях с мягкими сиденьями в голубую полоску и пили слабоалкогольное пиво. Кругом родственники: танцы вокруг праздничного шеста, рюмка за рюмкой. Андреа еле притрагивается к еде, Каспер то и дело возвращается в дом за таблетками. Еще песня, еще рюмка. Каспер и Андреа поднимали бокалы только друг за друга. Любили только друг друга. Рано ушли с праздника, были пьянее остальных, занимались любовью. Выпив, заниматься любовью еще приятнее.

Андреа пьет пиво, наливается праздничной похотью. Бросает жадные взгляды на жилистые руки рок-звезд. Руки Каспера, определенно. Она видит его повсюду, и бабочки щекочут горло. Все золотистые волосы — его. Все скрипачи — боги. Бабочки теснятся под языком, Андреа кажется, что она вот-вот задохнется, и она пьет пиво большими глотками — помогает. «Не казни себя, — слышится голос Лувисы, — это ни к чему не приведет. Зачем ты принимаешь все так близко к сердцу, Андреа?»

Ведь все это не по-настоящему. И происходит не с Андреа, на самом-то деле.

Папаша улыбается, и Андреа смотрит на остальных. Кто-то спешит. Кто-то не торопится. У кого-то ярко-зеленые очки. У кого-то — «Рэй Бэн». Люди идут поодиночке, облаченные в темные одежды. Люди молчат друг на друга.

 

Андреа и море

Поезд обратно в Школьный поселок. Собрать вещи, выбросить воспоминания, сложить в коробки. К осени Андреа переезжает в большой город в Сконе. Долой тесноту и убожество! В купе душно и влажно, Марлон наложил в клетке кучу. После такого требуется по меньшей мере две таблетки. Запить тепловатой минеральной водой и ждать. Пожалуй, это единственный случай, когда ждать приятно.

Снова голос Лувисы в телефонной трубке. Андреа устала. Она устала, она боялась ночи, одиночества чужой квартиры.

— Ты приняла много таблеток?

Нет, не приняла. Четыре — это не много.

— Голос у тебя такой, будто приняла, — говорит Лувиса.

Нельзя судить по голосу, и по виду судить не стоит. Даже собственные ощущения могут быть обманчивыми.

В поезде полно тех, кто направляется на фестиваль в Роскильде. Клетка Марлона воняет, несмотря на тщательную обработку влажными салфетками. В вагоне едут и военные: один из них, с приветливым взглядом светлых глаз, проходит мимо и улыбается. Андреа нравится военная форма. Она и сама бы не прочь носить ее: чтобы все видели, кто она такая. Форма мелькает вперемежку с растаманскими косичками и круглыми очками от солнца, а из переносного проигрывателя раздается голос Ларса Демиана: «Алкого-о-оль!» Андреа ждет, когда освободится туалет, и в эту минуту мимо проходит женственного вида юноша с длинными черными волосами, и Андреа хватает его за руку, затаскивает в свободный туалет, снимает с него штаны, — но он уже прошел мимо. Наверняка сидит в вагоне-ресторане с бокалом пива и той милашкой с косичками, которая все напевает, расхаживая между вагонами.

Оказаться на месте прямо сейчас. Лечь в кровать с тремя матрасами, и все же чувствовать под собой что-то жесткое. Лежать на Каспере. На имени. На остром слове.

How can you love a word?

«Рассекая волны» — Андреа смотрела этот фильм в Столице. Она видит лицо Эмили Уотсон в церкви, среди окаменевших священников. Расплывшийся макияж, растрепанная прическа. Красная лаковая юбка и чулки, как у Андреа. Я не понимаю, что вы говорите. Как можно любить слово?

Endure, Andrea.

Остановка мотора. Пассажиры потеют, пыхтят и кряхтят. Курят одну за другой и без конца пьют кофе из красно-белых полосатых стаканчиков. Проводники не могут сказать ничего определенного. Ходят туда и обратно, улыбаясь и утирая со лба пот белоснежными салфетками.

Марлон с укором смотрит на Андреа. Они застряли на поезде в Хэслехольме; пассажиры достают мобильные телефоны и таблетки от головной боли, все быстрее листают разнообразные журналы. Из глоток вырываются вздохи — еле слышные и громогласные, жара и «бум-бум-бум», наушники и пульс. «Мы застряли!» Никто ничего не знает. Никто не жалуется. Андреа покупает еще один бутерброд с сыром, уцененный в связи с непредвиденной остановкой. Затем три, четыре, пять маленьких бутылок виски. Внезапно все оживают, сближаются, но Андреа не в силах ни с кем говорить. Изображать вымученно-бодрую улыбку товарища по несчастью. В сумке, лежащей у ног, еще остались таблетки: белые, круглые, овальные. Без вкуса и калорий.

Даме, у которой заболели ноги, мгновенно вызывают такси. Ее берут на руки и бережно выносят. По виду Андреа и не скажешь, что у нее что-то болит. Ей бы широкую грудь, крепкое плечо, надежную руку, на которую можно опереться в покое и безмятежности. Тогда можно было бы уснуть. Спать, пока все не уладится. Переспать ожидание. Ничегонеделание. Нарастающий гул голосов, от которых хочется закричать или сбежать в этот неведомый Хэслехольм. Карл на другом конце длинного извилистого провода: заберите меня отсюда! Андреа хочется крикнуть: «Я покончу с собой! Я больше не могу!» В случае необходимости можно пригрозить и этим, даже если бы таблеток вовсе не существовало: заиграть на свирели, чтобы все прибежали на помощь, — а где же волк?

Если бы не было таблеток. Что бы тогда оставалось Андреа?

Endure!

Говорить с Богом и делать вид, что она в него верит. Или притворяться, что верит в Каспера, и разговаривать с ним вслух. Андреа рада, что ее никто не ждет. То есть «рада» — не то слово. Просто не надо никому звонить и стесняться попросить телефон.

Если бы только пошел дождь! Если бы она была в камуфляже или сумасшедшая. Если бы она сама и люди вокруг не были сплошным ожиданием. Если бы она была свободнее. Курить одну за другой и порхать вокруг. Равновесие нарушено, и не только внутри у Андреа. Перрон полон людей, которые разговаривают сами с собой. Андреа видит, как шевелятся их губы. Видит этих слоняющихся клоунов, этих пленников, которые лишь делают вид, что владеют собой. Она-то видит, как они падают и кричат, и пинают друг друга, то и дело выкрикивая: «Да уж, слава богу, что мы застряли здесь, а не посреди леса! Слава богу, что не идет дождь, что не слишком жарко, что можно стоять, ходить, сидеть, что здесь есть туалеты и питьевая вода — да уж, спасибо железнодорожной компании! Людям в дальних странах, о которых никто и не слышал, им-то хуже — у них, может быть, и поездов нет, а если бы и были, то кондукторы бы там воняли потом и ныли. Хотя жаль, конечно: я-то хотела успеть домой, прежде чем мой муж уедет за границу на два года, а моя мама лежит при смерти в больнице, и я на последние деньги купила этот билет, — но, господи, кому-то билетов вообще не досталось, и мамы у них давно уже умерли, и детство было тяжелое, и даже мужа нет…»

Но вот с потолка опускается СООБЩЕНИЕ, и прогуливающиеся по перрону бросаются в одну сторону: к автобусу, который доставит пассажиров до места назначения. Народ толкается, всем нужно пробраться вперед, и никому нет дела до несчастного ближнего своего с клеткой, в которой сидит кот весом с человека. Тетки и снова тетки, и военные, и фестивальный народ, и огромные чемоданы, и сумки, и туфли на шпильке, и кеды.

В автобусе Андреа задыхается среди сумок, пота, туфель, всевозможных тембров и диалектов. Но она сидит там, куда ее посадили. Ни малейшей возможности сбежать, и тучи все сгущаются.

Интересно: наверное, когда появляются возможности, внутри что-то тоже сгущается — осознание? Или, может быть, все наоборот — облака рассеиваются? Внезапная открытость. Как будто ликвидация облаков есть самое необходимое, ибо основа существования — голубое небо. Но с другой стороны, если время от времени выглядывает солнце, то говорят: «Переменная облачность». Перемены. А что противопоставлено переменам? Измены?.. Нет! Давка! Паника!

Народу так много, что всем видно, что Андреа пишет в блокноте. Так душно, что тональный крем и тушь стекают по щекам и капают на пол. Какой-то военный наступает на стекшую маску. Андреа складывает руки на коленях, сосредоточивается на дыхании. В сумке спрей от астмы, сумка под сиденьем. Возле сиденья клетка с Марлоном. Андреа мечтает о вентиляторах и гримерше, которая припудривала бы ей лицо между дублями. Ведь все это — сцена из фильма. Когда же начнется следующая? Успеть бы к тому моменту убраться подобру-поздорову. Андреа дано несколько реплик и указание смеяться над шутками военных, зевать и думать о собственном дыхании. Думать о своей постели и телевизоре, об интересных письмах в почтовом ящике и по меньшей мере десяти новых сообщениях на автоответчике. Думать о холодном пиве и клубнике. О спрее для носа и «Тавегиле». «Тавегил» — хорошее снотворное, которое пока не классифицировали как наркотик. И еще помогает от зуда.

У Андреа аллергия на ночь. «Тавегил» ей выдают без проблем: астма и аллергия — вполне приемлемые, привычные недуги. С ними ничего не поделаешь.

Рядом сидит человек в военной форме: тот, у которого светлые глаза. Можно упасть в обморок, а он ее подхватит. Он забавляет отчаявшихся иностранок. Поддерживает боевой дух своих истосковавшихся товарищей. Машет Марлону и делает вид, что флиртует с Андреа. Которая немедленно посвящает ему стихотворение. Мелкими цифрами приписывает номер своего телефона.

Ожидание! Будь они итальянцами, они бы пели, смеялись, сидя вплотную друг к другу, угощали бы друг друга хлебом и квохтали. Андреа обнималась бы с лейтенантом, не теряя времени даром. Вот кто-то откупоривает бутылку красного вина, другой вспоминает, что у него с собой гитара, третья — что у нее чудесный голос. Звенят бокалы, раздается песня «Водитель автобуса» — хором. Затем Андреа принимается читать стихи. Как только она завершает чтение, на нее обрушивается шквал аплодисментов вперемежку с воздушными поцелуями и потоками слез. Все сходятся во мнении, что эта девушка станет FANTASTICO. Величайшая поэтесса!

Все сожалеют о неправильном выборе. Как будто он существует.

Андреа и честная компания добрались до места назначения, и уже неважно, что пот течет ручьями, потому что под конец воняет весь автобус. Вонь, сплотившая пассажиров.

В руке измятый листок со стихотворением. Отдать или не стоит? Конечно, стоит!

Они перекинулись лишь парой слов, но у Андреа предчувствие (снова), поэтому она кладет руку ему на плечо (поднявшись на цыпочки), и он оборачивается.

— Вот. — И улыбка в придачу. — За твое самообладание в этом хаосе.

Словно вручение награды. Будто эта потная бумажка — премия. У него удивленный, но польщенный вид, и Андреа спешит удалиться. Быстрее на поезд до Школьного поселка.

* * *

— Вызови такси и приезжай трахаться.

Голос военного в ухе Андреа. Она краснеет. Кажется, надо подумать (вопреки обыкновению).

— Не сегодня, — отвечает она, пытаясь выдавить из себя подходящий смешок (ничего себе — «приезжай трахаться»!). — Может быть, завтра вечером?

— Отлично. — В голосе слышится улыбка. — Послушай, купи пару бутылок вина, я заплачу за все, и за дорогу тоже.

— Ладно.

— Но я должен кое о чем предупредить… — Он умолкает, откашливается — или смеется? — Я женат.

Вот как? И что он хочет этим сказать? Что Андреа подыскивает себе нового парня, нового супруга? Сейчас, как же! В голове вертится мысль: он женат, он любит другую…

— Вот как, — произносит она. Что тут еще скажешь?

— Отлично. Я позвоню тебе завтра, и мы обо всем договоримся.

Словно какая-то сделка. Распишись вот здесь, и будем время от времени трахаться — года четыре, а то и пять. Разговор окончен. Голоса новых мужчин. Найти того, кто ей нужен, чей голос сливается с голосом Каспера. Раз за разом забывать его, как можно чаще.

Солнце скрывается за облаками, появляется снова — жутко непредсказуемо, — а среди мыслей слышится неизменный шепот Лувисы: «Чужая душа — потемки». Люди вокруг — кто они, чего они хотят, что они могут с тобой сделать? На какое предательство они способны. Но мир Андреа — это не мир Лувисы. Она даже не замужем. Гражданское состояние: разведена. Слово отзывается эхом.

* * *

И какую роль играть теперь?

Невинность изобразить не удастся, как ни рядись (впрочем, в коротком красном нет и намека на невинность, так что эта игра заранее проиграна). Остаются две-три роли: Молчаливая Загадка, но это непросто для неумолкающей Андреа. Можно быть Простосердечной Болтушкой, но с такой злобной натянутой улыбкой и эта роль вряд ли удастся. Пожалуй, придется остановиться на образе Отчаянно Неуклюжей, Но Относительно Целеустремленной. Можно к тому же изобразить Слушательницу. Эта роль легка и скучна, и улыбка, пожалуй, выдержит не один литр вина («Смешивать опасно, Андреа!» — «Жить опасно, Лувиса!») Она уже выпила пол-литра поверх трех таблеток: чертовски закалена. Еще раз заглядывает в пустой кошелек. Отдала последние деньги (остатки пособия) за билет. Через полчаса автобус, часы тикают невероятно громко.

— Лейтенант! — воскликнула Хельга по телефону. — То есть он… военный?

— Да. Никогда раньше не пробовала.

— Ну что ж, значит, пора попробовать.

И вот — прямой эфир: новые приключения Андреа! С трудом припоминая, как выглядит прекрасный принц (он женат, Андреа, а следовательно, не принц, но вдруг он бросит жену ради Андреа, кто знает?). Все это немного похоже на сказку, да только Спящей Красавице не требовалось двух бутылок вина, чтобы улыбнуться принцу и поцеловать его (хоть она и видела его впервые). А Джулия Робертс — ей не приходилось глотать успокоительное, чтобы начать беседу (и при этом так уверенно!) с Ричардом Гиром в «Красотке». А иначе что бы это была за картина, а?

Андреа у канала пьет вино, ждет автобуса и думает о Джулии Робертс. Она, конечно, была проституткой, но совала в рот не наркотики, а зубную нить (и слава богу, иначе бы он немедленно выставил ее за дверь). И стали они жить-поживать и так далее. Но фильм всегда заканчивается тем, что влюбленные стоят перед священником и без тени сомнения, торжествующе произносят «да» и «да». Или выходят из церкви, освещенные лучами солнца. Или садятся в автомобиль с надписью «Новобрачные» и уносятся вдаль. А дальше закат, «The End» и титры.

Андреа не удается задушить механических бабочек, навязчиво порхающих в животе. Неживое невозможно убить. Вино не оживляет застывшую массу, уголки рта и не думают растягиваться в улыбке.

Через десять минут. Часы уставились на Андреа. И что же сказать крошке Андреа? Какой репликой начать разговор? Ведь это так важно! Ну, добрый день, красавец… трахаться так трахаться… или, может, чуть позже… Бросить похотливый взгляд и поводить грудью. Покончить с этим как можно скорее. Автобус прибывает, и Андреа, запинаясь, произносит название станции. А вдруг он ее не узнает? Она помнит жидкие волосы, светлые глаза. Не слишком ли облегающее на ней платье? Вот бы зеркало сюда. Не осыпался ли макияж? На красных губах наверняка синие следы от вина. Губы слиплись. Что же я делаю?! Остановите автобус, я выйду! Водитель оборачивается с ухмылкой: это корабль, куколка! Хочешь за борт — прыгай, но не зови потом на помощь! Андреа выглядывает в окно и видит море. Плавники акул. Вдали виднеется маленький итальянский остров, взмах руки — Маддалена в развевающемся платье, похожем на дрожащий парус. Но Андреа не может изменить курс, она плывет по волнам. Рыбацкая лодка высаживает ее на большой корабль. Красные губы и красное платье — из чего, из хлопка? Андреа плохо разбирается в тканях. У нее весь день был понос. Минута за минутой, все ближе и ближе: как в фильме Полански? Дэвида Линча или Гринуэя? Как бы то ни было, фильм безумный. Крупный план, пожалуйста: Дом, Паб, Парикмахерская, снова Парикмахерская, Банк, Обувь высшего качества, Шиномонтаж, Неуверенный велосипедист. Рубашка с V-образным вырезом и пивное брюшко. Осветленные волосы. Косой пробор. Рюкзак. Андреа хочется снюса. Голоса восемнадцатилетних парней за спиной.

— Извините, — решается Андреа, — можно мне немного снюса?

Гробовая тишина. Неловкие движения. Краска заливает лицо.

— Нет.

— Простите, что помешала… вашему…

Церковный колокол. Мятные леденцы. Вино из пакета. Переполненный мочевой пузырь. Алкоголь и таблетки не сочетаются, но держат Андреа на плаву.

— Хельвикенстранд.

Андреа спускается по трапу, падает в воду и слышит презрительный смех рыбаков, когда ее затаскивают на палубу. Широкое окно: безумные обезьяны, освещенные снизу, прижимаются к стеклу, галдят… Нет, это не обезьяны, это военные! Они поднимают бокалы, глядя на нее. Пьют. Воздух гудит от насмешек.

Андреа отходит в сторону и закрывает глаза. Дыши глубже, Андреа!

— Что ты делаешь?

Она открывает глаза и видит его. Он бледнее, и волос у него еще меньше, чем помнится Андреа: ничем не примечательная наружность. Николас Кейдж.

— Ах… дышу морским воздухом.

— Извини, что ребята так себя ведут… Нечасто им приходится видеть таких красивых женщин, как ты.

Женщин? Андреа теряет дар речи. Улыбка застыла на лице, но это все же улыбка.

— Какой пляж тебе больше нравится? Тот, где шумят машины, или тот, до которого придется добираться пешком?

И вот они идут. Медленно идут на закат. Бархатный занавес со скрипом опускается. Зеленый лес. Красный дом. Вдали пляж. Их руки крупным планом. THE END.

* * *

За кулисами: исполнительница главной роли и военный трахаются всю ночь, до самого рассвета, с перерывами на сигареты и туалет. С перерывами на полюбоваться-задницей-исполнительницы-главной-роли. Обладательница этих необычайно «красивых и сильных ягодиц» (реплика военного) лежит на животе и чувствует себя маленькой и грязной, внезапно перевоплощаясь в образ Неуклюжей и Скованной.

— Как трогательно, что ты так не уверена в себе! — А потом, после того как Андреа взяла в рот очень, очень маленький член и сделала его чуть больше: — С этим ты отлично справляешься!

Никто прежде так не жаловался и не хвалил ее, и Андреа поворачивается к нему спиной.

— Ты плачешь?

— Нет, зачем мне плакать? — Лежать на спине и выслушивать приказы.

— Повернись ко мне, я хочу видеть твое лицо! — Она поворачивается. — Посмотри на меня! Я хочу видеть твои глаза! Хочу видеть, как ты кончаешь! Смотри на меня, когда я кончаю!

Андреа смотрит и смотрит, но не кончает; она закрывает глаза, ей стыдно, что она не выполняет предписания.

— Повернись, я хочу как следует разглядеть тебя!

Она вертится до головокружения, и он одобрительно хмыкает (но почему член не становится больше?).

— Ложись рядом, я хочу тебя попробовать!

Она ложится и думает, что у нее вкус моря.

— Ох, какая красивая, какая вкусно у тебя между ног! — Андреа хохочет. Он смотрит на нее взглядом, полным растерянности и, возможно, вызова (но скорее всего нет). — Что такое? Тебе не говорили такого раньше? Что ты сексуальна?

Андреа смеется так, что его слова растворяются в воздухе. Она знает, что он врет, но это неважно — ведь это пьеса, и Андреа изображает сексуальность.

— До тебя у меня только один раз была такая сексуальная женщина, — продолжает он втирать ей. Смех бурлит и пузырится внутри.

— Твоя жена?

Нет, не жена. Как печально. Некрашеные бетонные стены, смех утихает, и Андреа внезапно и в самом деле хочется плакать. Она вертится и крутится по приказу. Вращается, как кукла, и вдруг понимает, что она и есть кукла. Для него. Конечно, Андреа всегда с жадностью выслушивает комплименты, но такие речи ее душат. Когда он говорит: «Не понимаю твою неуверенность. Твой муж — неужели он не говорил тебе… что твоя сексуальность, твоя женственность… что это так прекрасно?» Словно статья в журнале; он что-то крадет у Андреа. Ему так необходимо быть мужчиной, что все остальные ее мужчины (и юноши) — ничто, ведь она достойна большего — ведь он это имеет в виду? Но он не знает Андреа! Он видит, как она вертится, показывает себя со всех сторон, отдаваясь в его власть, позволяя ему исследовать и восхвалять все уголки и изгибы. Ну и что? Неужели он думает, что она становится красивее под взглядом его бледных глаз?

— Нет, — отвечает она, словно в ловушке. Андреа тоскует по Касперу и стыдится воспоминаний о прекрасном в этой вонючей комнате. — Нет, ему казалось… что я хочу слишком часто. — Андреа произносит слова шепотом. Она ничтожна, несмотря на дифирамбы. Прости, Каспер, прости, что я говорю о тебе здесь, очерняю тебя; почему я не могу просто запахнуть душу и уйти?

— Слишком часто? — восклицает он, и ей противны его бесстыдная нагота, его крошечный член. — Как часто? Два раза в неделю? О прекрасная Андреа! (Да ты же меня не знаешь, черт побери!) Не позволяй никому — слышишь? — никому внушать тебе, что ты некрасивая и нежеланная. Выпрями спину и наслаждайся собой. Так, как я наслаждаюсь тобой.

Наслаждаться Андреа? Наслаждаться шлюхой Андреа, пожалуй. Наслаждаться телом, но не тем, что кроме. Какая разница, что у нее за тело? Какое значение имеет тело, если то, что внутри, нелюбимо? Андреа плачет. Плачет по-настоящему.

— Иди ко мне, красотка, я тебя обниму.

Но она больше не хочет быть красоткой. Она хочет домой, к Лувисе, к истинному покою. Она говорит, что хочет спать, поворачивается спиной к нему, засыпает; слышит, как он просыпается, но не отвечает, когда он шепотом зовет ее. Андреа думает о Каспере — о том, как они занимались любовью: это было по-настоящему красиво, она чувствовала себя неподдельно прекрасной. Он хотел ее не потому, что она была неуверенной, не потому, что она была непривлекательной. Бесчисленные страхи исчезали, когда они занимались любовью, и все же проявлялись в нежных ласках, осторожных движениях. Они были новичками. Их любовь летела над облаками, как в кино. Не как в пошлой пьесе для похотливых военных на подмостках ангара.

Море. Если бы Андреа могла пахнуть морем. Можно было бы принять душ, но хотелось как можно скорее исчезнуть. Лейтенант ушел, но Андреа все же не хотелось оставаться в этом скопище грязных испарений. У подушки записка: «Позвони». И номер телефона. Домашний — его и жены?

Ждет автобуса, нюхает руки, плечи. Тошнота подкатывает к горлу.

Как надоело чувствовать себя омерзительной.

Крупный план, пожалуйста! Море. Она заплатила, чтобы увидеть все это. Море, песок. Запах водорослей. Домой, к Марлону, долго стоять под душем. Сделать уборку, выспаться, выключив телефон. Ванна! В подвале есть ванна, а Лувиса подарила ароматные масла. Красная и голубая бутылки. Андреа нальет в ванну красного. На этикетке написано: «Укрепляющее». Голубое — успокаивающее, помогает неуверенным в себе. Я не уверена в себе, Лувиса? Я себе не верю?

Бабочки умерли.

Андреа в автобусе X1000. Более или менее переспала с женатым человеком. Она не знает, что это означает и означает ли это вообще что-то. Стала ли она более ужасной, более настоящей, другой? Андреа в окружении глухих. Солнце заглядывает в окно. Она наблюдает за оживленными жестами глухих. И конечно же, ничего не понимает. Чувствует, что она здесь не к месту. В детстве Андреа хотелось стать немой. Общаться лишь с помощью жестов и написанных на бумаге слов.

Быть переполненной комплиментами и все же пустой. Как будто лишенной чего-то — но чего?

 

К ночи воскреснув

Андреа быстро и бесцельно шагает в бирюзовых ботинках. Она в городе, который скоро станет ее городом. Новая квартира совершенно пуста, если не считать Марлона, но Андреа уже имеет право быть там, а Бородач к тому же одолжил ей матрас. У Андреа есть плошки и туалет для кота. Через месяц Карл и Лувиса привезут сюда ее вещи; старых воспоминаний осталось совсем мало — Андреа расчищает место для новых, незатасканных, пахнущих свежей краской. Чувствует себя старой. В квартире такое эхо, что приходится держаться от нее подальше. (Это, конечно, означает, что Марлону приходится оставаться в одиночестве. Правда, когда Андреа нет, он спит. По крайней мере так она думает — но, может быть, он устраивает свое кошачье веселье?) Мужчины в беседке окликают Андреа. Если бы она не плакала, обязательно отправилась бы туда. Заставила бы себя присоединиться к компании. Несколько таблеток, пара кружек пива, очаровательная улыбка — и все в порядке. Но сейчас она плачет, трезвая, а «Собрил» так незаметно растворяется в теле, что Андреа даже не знает, есть он там или нет. Бирюзовые ботинки топают по земле, заходят в ворота, оказываются на кладбище. Уединение в саду развеянного праха, все как на табличке: «Вспоминай и скорби». Здесь ей никто не запретит плакать. Никто не скажет: «Утри слезы!» или «Почему ты плачешь?» (Ты такая хорошенькая, зачем тебе плакать?)

Андреа погружается в красивые воспоминания: утренний кофе, обед на балконе, теплая рука Каспера возле тарелки. Лежать в постели, прижавшись друг к другу лбами, укрывшись подобранными по цвету одеялами с восточным рисунком, почти слышать мысли Каспера. Андреа вспоминает свадебные фотографии и Каспера со скрипкой на сцене, в глазах у него — Андреа. Его звуки, его любовь — ведь она была, ведь равнодушный не станет требовать развода у запутавшейся, сбитой с толку дурочки-Андреа?

Красивые воспоминания, а не те, которые ей навязывает Лувиса: воняющие рвотой, желтые от мочи. Воспоминания о липком обручальном кольце и «скорой помощи». О ссорах и дикой ревности. Мне нужны красивые воспоминания, Лувиса! Предаваться печали на кладбище. Словно Каспер умер! Это не горечь досады, это просто правда. Того, кто скрылся в молчании, можно оплакивать на кладбище. На скамейке среди скорбящих. Пожилая дама в трауре сочувственно улыбается Андреа. Оставляет букет красных роз среди прочих цветов. Меж опавших лепестков плавает свеча.

Андреа не может утешаться тем, что безвозвратно ушедший любил ее до самой смерти. Не может даже думать о нем как о мертвом. Может быть, разместить объявления о пропавшем без вести на упаковках молока? The missing person (человек, утративший что-то?). Был одет в куртку с капюшоном и рваные джинсы. Возможно, плевался и пинал булыжники, повторяя: «Проклятая Андреа!» Нашедшего просьба вернуть. Живым или мертвым. Очень живым или безнадежно мертвым. «Фу, не говори так!» — произносит София, гладя мятую занавеску Андреа, которая будет висеть в комнате Андреа. В МОЕЙ ЖИЗНИ! Пусть моя жизнь будет мятой, пожалуйста, ну почему мне нельзя жить так, как я хочу?

На кладбище никто не отнимет у тебя твой гнев. Андреа треплет зубами свадебный букет: герберы и плющ. Пережевывает. Вспоминает снова и снова. Никто не запретит! Никто не запретит ненавидеть чужие занавески с пионами. Случайно задевать их так, что остаются одни клочья. Как от фотографий.

Встать и уйти, но от воспоминаний не убежишь. Однако беспокойные бирюзовые ботинки несут Андреа дальше, на площадь, где люди.

Обычный ресторанчик у площади Меллевонгсторьет, вокруг незнакомые голоса и слова. Андреа садится, вдыхает запах свободы. Первый глоток свободы за несколько дней. Столики на террасе, пиво и снюс. Волосы в разные стороны. Щеки обвисли, но морщин пока нет. Здесь Андреа хорошо! Среди шведов с южным темпераментом и южан со шведским выговором: здесь она дома. Болтает, разговаривает, замечает, что жестикулирует — и чем дальше, тем больше. Что смех ее певуч. Официантка с гладкими черными волосами до пояса и огромным ярко-красным накрашенным ртом ставит перед Андреа новый бокал пива взамен пустого.

— Но… — Андреа печально смотрит в кошелек.

— Я угощаю! — улыбается официантка.

— Но… — повторяет Андреа.

— Там, где я родилась, так принято! — смеется официантка. «Вот бы и мне там родиться», — думает Андреа, и женщина, сидящая наискосок, окликает ее:

— Ты из Италии?

— Нет…

— А похоже, — добавляет незнакомка и снова смотрит в свой бокал, увлеченно вглядывается в золотую поверхность, словно пытаясь увидеть там что-то еще, словно этого золота мало.

Андреа из Италии? Может быть. Может быть, Маддалена оставила отпечаток на ее внешности. Отпечаток отсутствия. След тоски. Андреа хочется спросить, что же в ней итальянского. Волосы у итальянок бывают самых разных цветов. Маддалена вполне может быть седой. Жирной и безумной. Алкоголичкой, шатающейся по дому у моря, набив рот тирамису, бессвязно болтающей, с опухшим лицом, одинокой.

Мужчина за соседним столиком наклоняется к Андреа. Руки сплошь покрыты татуировками. Глаза добрые.

— Знаешь, — произносит он, — мне кажется, я собака.

Женщина напротив гладит его по руке.

— Гав, гав! — тявкает он и воет. Похоже на грустную собаку. Андреа говорит, что у нее тоже иногда бывает такое чувство. Гав, гав.

— Но я пишу, изгоняя из себя собаку, — добавляет она. Какая ложь! Тексты никогда ни от чего не освобождают. Однако парень принимает ее слова за чистую монету. Говорит, что тоже мог бы писать: ему есть что рассказать. Он улыбается, и Андреа верит. У него умные глаза с красными прожилками. Но если бы тексты и вправду дарили свободу, Андреа давным-давно избавилась бы от Каспера. Виляние хвостом осталось бы в далеком прошлом. Место, сидеть! Некоторые вещи — словно внутренний орган, который невозможно удалить — можно только обезболить.

Андреа думает о Марлоне, который остался в их общей квартире. Как он принюхивается, пытаясь показать Андреа, что такое на самом деле жизнь. Есть, спать, шипеть, мурлыкать. Запрыгивать на колени, не спрашивая разрешения, не извиняясь. Андреа пытается научиться этому.

Некоторые вещи вписаны в тебя шрифтом для слепых. Что-то становится чертами лица, свойством рук. Это хорошая отговорка. Можно идти по жизни со злобными, тяжкими вздохами: я такой, как есть, и не надо пытаться меня изменить. Андреа смотрит на закат. Тоскует ли Карл по Маддалене? По Маддалене, плавной походкой расхаживающей из комнаты в комнату, покачивая широкими бедрами, удерживая на весу две тарелки со спагетти (сливочный соус капает через край). У нее всегда наготове откупоренная бутылка красного вина. Плюс еще две в буфете. Она громко смеется, бьет посуду. Утюг не касался ее занавесок. Может быть, у нее и занавесок нет. И дверей.

— Послушай, — шепчет он, — не позволяй никому унижать тебя. Слышишь?

— Да, — шепчет она в ответ.

Они улыбаются друг другу, пожимают руки. Желают удачи. Он уходит, но возвращается на полпути, подбегает к ее столику.

— Послушай, — продолжает он, — если тебе нужна помощь, я всегда здесь.

Его окликает хозяйка. Он кладет лапу Андреа на плечо и исчезает.

Андреа сидела на кладбище и оплакивала того, кого не хочет забывать. Того, кто навсегда останется с ней, сколько бы она ни написала.

Андреа идет на вечеринку к Бородачу, там будет и Хельга. Приятно встречаться с теми, кому наплевать, шатается ли она, бессвязно болтая, или идет прямо, закрывшись на все засовы. Андреа достает записную книжку: «Жизнь может быть прекрасна, стоит только время от времени позволять себе плакать или смеяться, быть трезвым или пьяным СОВЕРШЕННО НЕ К МЕСТУ». Вырывает страницу, складывает пополам и кладет на стол под стекло.

* * *

Try to see the tragic

Turning into magic

Эти строчки вертятся в голове у Андреа, когда она выходит из La Couronne. Идет, пошатываясь, по безымянной улице, не представляя, как добраться до дома. Попытка увидеть, как трагическое превращается в магическое. Припев песни, звучавшей над маленьким танцполом. Андреа не танцевала. Она сидела с Бородачом и, как всегда, пила за будущие успехи. Когда он начал обниматься со своей невестой, словно только что сошедшей с подиума конкурса «Мисс Швеция», Андреа попыталась завести разговор с двумя молодыми людьми за тем же столиком. Они вежливо отвечали на ее вопросы о любви и изменах, а потом ушли.

Андреа перебралась к мужчинам за соседним столиком. Нашла одного, готового по крайней мере говорить о фильмах и жизни, но вскоре его подружка вернулась из туалета, и они удалились, хихикая и хватая друг друга за задницы.

В баре не нашлось никого одинокого и похожего на Каспера. Даже просто одинокого и скучающего не оказалось, хотя бы слегка похожего на Каспера. Бородач и Хельга куда-то исчезли. Не будь Андреа такой пьяной, она почувствовала бы, что ее бросили, но вместо этого она прокричала: «Удачной ночи вам всем!» — и, не дождавшись ответа, даже ничтожного «и тебе того же», ушла.

Внезапно — голос Каспера в телефонной трубке.

Совсем не сердитый. Даже не особо удивленный. Правда, немного сонный.

Андреа становится страшно при мысли о том, что время стояло на месте. Что год, прожитый в Сконе, ей приснился. Что она приехала сюда всего неделю назад и еще не знает ни Юнатана, ни Хельги, ни Господина в Белом. Может быть, Испанец ей привиделся, а Лейтенант был лишь деструктивным желанием. Может быть, в последний раз она звонила Касперу на прошлой неделе, отчаянно воя. Может быть, она вообще не звонила ему раньше. И теперь у нее есть единственный шанс расставить все на свои места.

Луна взошла, но Андреа не плачет. Она говорит «прости». «Прости, Каспер», — говорит она. Вот и все, что она успевает сказать. Он отвечает: «Ничего…» — и на этом разговор обрывается. Закончились деньги на карточке.

Каспер воскрес из мертвых. Его голос звучит в ушах у Андреа.

Может быть, в аптеке все же продают без рецепта средство для смывания людей. Если пойти туда в понедельник и сказать, что она перенаселена, что она полна незваных гостей, может быть, ей смогут помочь?

Андреа не в силах пошевелиться. Сидит на тротуаре, повторяя: «Прости, прости, прости». Перебирает четки. Вывеска «Макдоналдс» напротив превращается в пульсирующее распятие. На нем висит Иисус и машет Андреа рукой. Он окружен мерцающими рождественскими украшениями и гроздьями винограда. Неоновый свет слепит глаза, и Андреа приходится прикрывать их рукой, чтобы как следует разглядеть его. У нее на шее экзема, она горит, освещенная неоном, Андреа чешет пятна на шее и повторяет: «Прости, прости грехи мои», и Иисус спускается с распятия, вынимая гвозди из рук и ног, и подлетает к ней, заразительно смеясь. Андреа трет глаза. Ни распятия, ни «Макдоналдса». Вместо этого — полицейский патруль.

— Фрекен, — произносит симпатичный полицейский, не подозревая, что «фрекен» Андреа в разводе, — не стоит сидеть в короткой юбке на тротуаре поздно ночью. Мало ли что может произойти.

Но я и хочу, чтобы что-нибудь произошло! Что-нибудь, после чего я проснусь счастливой или по крайней мере потрясенной, ведь скоро мне возвращаться домой. «Только не домой», — думает Андреа. Город Детства — это не дом. Это кладбище воспоминаний. Полиция предлагает отправиться с ними.

— А что я сделала?

— Ничего, насколько я знаю, — смеется он (может быть, он — прекрасный принц?). — Просто сегодня у нас довольно мало работы, можем подвезти вас домой!

Он помогает ей подняться, и вот она уже сидит на заднем сиденье автомобиля, прильнув к красавцу-полицейскому. Ничего не говорит ни о Иисусе, ни о Каспере. А иначе вдруг им вздумается включить мигалку?

— Любовь — это трудно, правда? — произносит она.

— Нет, с чего вы взяли? — Полицейский качает головой.

Затем он встает, протягивает ей руку. Через мгновение они танцуют медленный фокстрот в автомобиле, хотя Андреа вовсе не умеет танцевать фокстрот. И вот они уже у старого нового дома.

— Приятно было познакомиться, — произносит он, поглаживая ее по руке, словно утешая, и Андреа хочется остаться с ним. Полицейского у нее еще ни разу не было. Но дверца машины закрывается, и Андреа слишком пьяна, чтобы расстраиваться.

 

Привидения

Андреа сидит в поезде, проезжая мимо Университетского городка, города Каспера, на пути к Городу Детства. «Квартира, — думает она, — несколько комнат в доме, какое это имеет значение? Теперь там живут другие, другой жизнью. Но разве в этой квартире не осталось наших воспоминаний: в стенах, в потолке?» Разве они не окружают тех, кто теперь живет там, ничего не зная о свадебной кружке в руке Андреа, о скрипках Каспера, о его теле, которое приближалось к ней, о картинах на стенах — должны же были остаться следы краски, пятна кофе. Что-то должно быть заметно.

«После живых остаются привидения», — думает Андреа. Следят за новыми судьбами. Любовь Каспера и Андреа осталась на стенах в комнате, в квартире, в доме навсегда. Их любовь въелась в обои.

Через полтора часа поезд прибудет на место. Андреа надо в туалет по-большому Будет понос, не иначе. Все не так: живот, дыхание, жизнь. Может быть, все можно наладить. Но дело не в этом. Дело в доме у озера, который вцепился руками в дом на Бьеркгатан, 64. В тесном туалете воняет. Заглушить бы этот запах жжеными спичками, духами. Можно сделать вид, что виноват тот, кто был в туалете перед тобой. Андреа выходит и быстро закрывает за собой дверь. Открывает клетку и гладит Марлона. Кажется, что его шерсть потемнела. А вдруг Марлон меняет цвет, когда она меняет мужчин? Андреа гладит его и думает, что не обязана любить Марлона, но у Марлона выбора нет. Она может кормить его, гладить его и дарить ему игрушки, ничуть не любя. Его же любовь к ней — основа всей его жизни. Без этого доверия он, возможно… убил бы ее. Расцарапал бы ей ночью лицо. Морган в больнице рассказывал, что его кот так и сделал: напал на него, вырвав из руки кусок мяса до самой кости. Кота, разумеется, пришлось усыпить. Того, кому нельзя доверять, нужно умерщвлять.

* * *

В доме у озера праздник по поводу Возвращения. Жирные пиццы, за которые трудно благодарить с Улыбкой. Андреа смотрит на Карла и Лувису, не понимая, счастливы ли они вместе: если счастливы, то почему не говорят об этом? А Андреа — рассказывает ли она о том, что счастлива? Как будто семью можно удержать вместе цепкой хваткой больных рук, хранящих темные и глубокие тайны.

* * *

Дом на Бьеркгатан, 64. Каких только нет здесь воспоминаний: на стенах, в облупившейся штукатурке на потолке, в обоях, медленно отстающих от стен (клей стареет и приходит в негодность). Занавески дрожат, звуки кажутся громче; муха, которую ты, казалось, уже убил, воскресает, и ты ловишь, ловишь ее всю ночь, и звук все пронзительнее, и в голове лишь одна мысль: избавиться от этого жужжания, и все будет хорошо.

Некоторые звуки исчезают, если к ним прислушаться, но к другим привыкнуть невозможно.

Покашливание Карла.

Скрипка Каспера.

Удаляющиеся шаги.

Слова Арвида:

— Плевать мне на все, черт побери, я не вынесу такой жизни!

— Остановись, нам нужно поговорить об этом. — Голос Лувисы, каким Андреа его ни разу не слышала, и Арвид замирает на ступеньках. Скрип умолкает.

— Вы все равно не поймете.

— Но ты ничего не объясняешь. Ты просто уходишь…

Не уходи от нас, и скрип становится ближе. Андреа на верхнем этаже зажала уши руками. Она произносит слова, но ничего не слышно. Скоро Арвид пройдет мимо ее двери, не обращая внимания на оклики снизу. Скоро София сварит кофе, откроет коробки с печеньем и набьет всем полные рты.

Андреа знает, что ей следовало бы спуститься вниз и поговорить. Открыть дверь и позвать Арвида, но ведь она не может говорить, так зачем же притворяться: зачем открывать дверь и пытаться поймать взгляд, который прячется ото всех, а потом не находить нужных слов?

Трусливая Андреа. Ей тоже хочется плакать. «Есть ли у меня проблемы? — думает она. — Я принимаю лекарства против чего? Я тоже хочу говорить, плакать и думать, что никому нет до меня дела». Арвид по крайней мере говорит все, что чувствует, что ему кажется. Невозможно не-верить в то, что кому-то кажется. А что кажется, то и правда, как повторяет Эва-Бритт. «Но вдруг это не настоящая правда?» — добавляет Андреа.

Слышно, как Лувиса и София что-то обсуждают, слышатся слова «ванильный крем» и «при умеренной температуре». Слышно, как покашливает Карл, слышно, как останавливается такси, как машет рука, как дверь закрывается снова и снова. О, если бы Лина-Сага была здесь, они могли бы сделать вид, что держатся за руки, что никто не плачет, что никто и никогда не войдет в закрытую дверь. А затем Лина-Сага стала бы громко рассказывать сказку про Зверей в Лесу, и все остальные звуки утонули бы в ее голосе, и осталась бы лишь одна сказка, один мир.

Новые шаги на лестнице. Всегда есть лестница, всегда есть шаги, которые с каждой секундой слышны все отчетливее, и ты думаешь: останутся ли они за дверью, пройдут ли они мимо или войдут, доберутся ли они до тебя?

Шаги Лувисы на лестнице, и Андреа хочется услышать голос Каспера в телефонной трубке или просто рядом, чтобы, когда Лувиса подберется слишком близко, Андреа могла бы сделать вид, что у нее есть что-то свое, свое собственное.

Лувиса в дверях — как она красива. Как Андреа стать такой же красивой?

— Еда скоро будет готова. Как ты?

— Ничего страшного. Просто странно быть здесь.

— Почему?

— Много воспоминаний.

Хочется попросить Лувису войти и поплакать вместе с ней. Плакать не опасно, и бояться не опасно, не так ли, Лувиса?

— Каких воспоминаний?

— Ничего страшного, — отвечает Андреа, — ничего страшного. Я скоро приду.

Лувиса стоит и несколько секунд смотрит в лицо Андреа, которой приходится отвернуться и устремить взгляд в книгу, чтобы Лувиса не поняла, что Андреа врет, что здесь нет никаких воспоминаний о событиях, что есть только свет и звуки, атмосфера, что Андреа маленькая и чего-то боится, но не знает чего.

Если рассказать Лувисе, то та, наверное, покачает головой и скажет, что Андреа все выдумала, что, когда она была маленькой, ничего страшного в этом доме не происходило. Да, Карл дарил ей подарки — но что за Маддалена? Лувиса лишь по-доброму посмеялась бы над фантазиями Андреа.

Пятилетняя Андреа в бирюзовых «мартинсах». Ищет тайники. Таблетки. Уильям Фолкнер. Забраться в Каспера поглубже. Обои. Если бы только можно было спуститься вниз, обняться со всей семьей, закружить Арвида в диком танце среди блюд со струганой лосятиной и картошкой. Всего-то и надо, что спуститься по лестнице и улыбнуться, посмотреть кому-нибудь в глаза. Андреа может, но не смеет. Просто отговорка? Подходящий тайник? Страх.

После живых остаются привидения, Андреа лежит на кровати в комнате для гостей, и рисунок на обоях проступает сквозь темноту.

Лишь взрослой она поняла, что это розы.

В детстве рисунок всегда был слишком близко, превращался в дороги, дома и зверюшек. Палец путешествовал по дорогам. Розы, которых она не видела, были лабиринтами, через которые Андреа предстояло пробраться. Зверюшки были добрыми и глупыми.

Когда Андреа была маленькой, в доме на Бьеркгатан не было привидений. Единственное, что ее пугало, — это плач Лувисы, который слышала и Лина-Сага. Но Лина-Сага, наверное, видела настоящий рисунок на обоях и знала, что Карл вовсе не уехал — не так, как раньше, — и понимала, что скоро произойдет что-то ужасное. Или уже произошло. Андреа, слишком маленькая, чтобы сохранить воспоминания и запечатлеть истинные образы, лежала на кровати в комнате для гостей, водя пальцем и взглядом по рисунку стен. Не видела роз.

А теперь видит. И больше не может притворяться.

Карл в гостиной красного дома. Сидит в кресле — в том же, в котором сидел десяти-, пятнадцати-, двадцатилетним? О чем он думает, глядя на стены, на потолок, на Арвида, который бродит вокруг, громыхая банками лекарств, совсем как Андреа (хотя Андреа прячет свои таблетки, принимая их тайком, чтобы, выбравшись из тайника, разговаривать, не набивая рот булочками, печеньем, тортом — ведь рот уже набит пилюлями).

Андреа проходит мимо Карла: если бы она только могла с легкостью остановиться, сесть к нему на колени, попросить выпустить кольцо дыма. Как ей не хватает этих колец! Впрочем, Карл бросил курить из-за ее астмы. Андреа скучает по играм, которых не помнит, — веселым играм, о которых ей рассказывала Лина-Сага.

И вот она просто проходит мимо. Проходит мимо Карла, словно он мебель. Если бы она только могла сесть рядом и что-нибудь сказать — что угодно, что-нибудь важное. Но она не смеет. Просто отговорка? Хороший тайник? Страх.

После живых остаются привидения, и Андреа хотелось бы отдохнуть, уснуть, но она не может. Что-то не дает ей уснуть. Что-то держит ее настороже. Все вещи. Как могут вещи в доме оставаться на своих местах, когда люди передвигаются, изменяются и становятся едва ли не собственными антиподами? При ином, более разумном устройстве мира хотя бы несколько декоративных тарелок должно было бы упасть со стены в результате ошеломляющих перемен. Впрочем, внешне ничего не заметно. Все остаются на своих местах. Дедушка, бабушка, папа, мама, дети. Они по-прежнему вместе, как всегда. Андреа смотрит в потолок, а там Каспер! Он похож на ангела. В волосах запутались водоросли, с которых на лицо Андреа капает вода. Потом он исчезает. Андреа надевает наушники с Дэвидом Боуи внутри и выбирает семнад цатый номер на втором диске. Странно, когда Боуи и Каспер возникают в комнате для гостей на Бьеркгатан, 64. Но Андреа хватается за них, хватается за слова Боуи — это слова Каспера, обращенные к ней: «As long as you’re still smiling, there’s nothing more I need. But if my love is your love, we’re certain to succeed».

Андреа снится, как что-то падает ей на лицо, другое лицо, незнакомое. Она просыпается от собственного крика. Рядом тут же возникает Лувиса, как будто вокруг и в самом деле видимо-невидимо привидений.

— Андреа, как ты?

— Мне снился сон.

— Что тебе снилось?

Как будто все ответы — это входы, которые помогут Лувисе исцелить Андреа. Но вдруг Андреа и вовсе не больна? Может быть, она даже не несчастна — как узнать, как измерить? Может быть, она просто до краев наполнена воспоминаниями, которых у нее нет? Андреа на кровати у стены, где розы, и ребра не выпирают, и нет в ней ничего очевидно ненормального. Неважно, как сильна боль, как мало в тебе настоящей ЖИЗНИ — никто ничего не видит! Никто не может заглянуть внутрь и понять, каково там. Это жутко, но Андреа все же заделывает любой намек на брешь, в которую можно заглянуть. А вдруг кто-нибудь и в самом деле заглянет внутрь и скажет, что там — сплошное обещание счастья, что стоит Андреа отбросить в сторону Каспера и Маддалену и прочих призраков, размозжить их головы о стену, как она станет абсолютно счастливым человеком. Ты просто трусишь, Андреа. Это единственное препятствие на твоем пути. И что это за отговорка? Прекрасный тайник, Андреа. Страх.

Она снова затыкает уши музыкой. Боуи, сочинивший для Андреа слова Каспера. «If our song could fly over mountains, could sail over heartaches, just like the films».

«Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя», — пишет Андреа в записной книжке, а на книжку капает вода; Арвид однажды, увидев ее ботинки, сказал, что они словно окрашены морской волной, и Андреа засмеялась в ответ, но он погрустнел, и только она собралась обнять его, как он ушел. А Карл, словно мебель, сидит в гостиной и покашливает, и Андреа пишет «я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя», и не хватает только скрипок.

— Вам не понять, как мне плохо.

Арвид поворачивается к ним спиной, выходит из-за стола, едва притронувшись к еде. София вздыхает. Карл смотрит в пустую тарелку.

— Ты просто говоришь, что тебе плохо, — начинает Лувиса, — расскажи подробнее.

— Вам все равно не понять. — Арвид громыхает банкой с лекарствами, принимает таблетку или две, говорит «спокойной ночи». Произносит эти слова, не оборачиваясь, и Андреа хочется схватить его за руку и крикнуть: «Прекрати, это просто смешно!» И замереть в наступившей тишине, чтобы все уставились на нее и все стало бы неважно. Может быть, она заплакала бы, убежала бы наверх, бросилась на постель, и розы на стене были бы просто розами.

Андреа делает погромче любовь Каспера (к которой Боуи написал музыку) и плачет, и то, над чем она плачет, совершенно реально: «As long as we’re together the rest can go to hell. I absolutely love you, but we’re absolute beginners».

 

Другой мужчина

Андреа снится голубой «сааб», который останавливается у тротуара. Машина цвета «голубой металлик», а внутри — миниатюрный мужчина. Невысокий мужчина с лысиной и широкой улыбкой выходит из автомобиля.

В машину садится мама. Мама замужем, у нее двое детей. Мама садится в машину, одна из дочерей за ней. Мужчина с лысиной улыбается еще шире: ему нравится то, что он видит, и он садится в машину последним, закрывает дверцу.

Они теснятся в автомобиле. Машина большая, голубая, и все же они сидят, тесно прижавшись друг к другу. Дочь сидит на заднем сиденье наискосок от матери, прислонившись к спинке ее кресла. Мужчина сидит, повернувшись плечом к девочке, лицом к матери. Он все время улыбается, и девочке кажется, что его губы, должно быть, устроены таким образом. Врожденная улыбка. Девочка Андреа не слышит его слов, видит лишь губы: он улыбается, словно зная что-то, чего не знают они. И тогда девочка вспоминает: Карл!

Теснота автомобиля становится невыносимой. Не хватает Карла! На месте этого мужчины должен быть Карл. Девочка пытается расчистить себе место, вертится и елозит, но ничего не выходит, и дышать все тяжелее.

Мама Лувиса слегка улыбается в ответ. Андреа знает, что мужчина будет вести машину, пока они не окажутся на месте, и тогда он прикажет Андреа выйти, уйти и не возвращаться. Он кладет руку Лувисе на колено. «Вот что чувствуют предатели», — думает Андреа. Невозможность попросить прощения. То есть попросить можно, но этого мало. Даже если сказать «прости» сто миллионов раз. Этого мало. Раз уж ты забыл о существовании того, кого любишь.

Мужчина останавливает автомобиль у светящегося и крутящегося парка аттракционов, и Лувисы больше нет рядом. Он гладит Андреа по спине и ниже, наклоняется к ней слишком близко, лоб блестит. Лувиса снова рядом, словно и не исчезала, и пухлая рука мужчины удаляется от Андреа, как ни в чем не бывало, и то, чего не должно быть видно, совершенно незаметно. На земле рассыпан поп-корн. Они едут прочь.

Теперь в машине Карл. Он сидит на переднем сиденье, но Андреа не знает, кто ведет машину. Андреа принимается плакать, но Лувиса и мужчина по-прежнему улыбаются, улыбаются, как на фото, когда улыбаться не хочется, но надо — чтобы те, кто увидит фотографию, думали, что ты счастливый человек, а не печальный зануда (как будто печальными бывают только зануды). Кожа словно синтетическая, как у манекенов. Андреа пытается прикоснуться к Карлу, но не дотягивается, несмотря на тесноту.

Андреа кричит Лувисе со слезами в голосе: «Так нельзя! Как ты можешь? Как будто его нет!» Но Лувиса словно не слышит, она кладет руку мужчине на колено. Окна запотели, Карл не шевелится и смотрит вперед, на дорогу и улыбается, будто зная то, чего не знают остальные. Кажется, что он виден только Андреа. Он оборачивается.

— Ничего страшного, — улыбается он, — не бойся.

Андреа просыпается, у нее перед глазами голубой рисунок обоев в комнате для гостей Софии. Солнце пробирается сквозь жалюзи. Карл тоже спал здесь. Всматривался в узор. Может быть, и он видел зверюшек, дома и дороги?

Андреа спускается по скрипучей лестнице, проходит мимо кухни, где сидят все, кроме Арвида, и сообщает, что выйдет пройтись. Надевает ботинки, идет в лес. Никто не говорил о возможном разводе Карла и Лувисы. Никто ничего не говорил. ТЫ ЖЕ ТАКАЯ МАЛЕНЬКАЯ, АНДРЕА. МЫ НЕ ХОТИМ РАНИТЬ ТЕБЯ. Она вглядывается в деревья, думая лишь о том, как ей хотелось бы встретить большое животное. Она бы замерла, стараясь не шевелиться. Стояла бы и смотрела.

Солнце освещает верхушки деревьев. Кусты, зелень, крошечные живые существа, которых можно увидеть, лишь опустившись на землю с лупой в руках.

Андреа чувствует у себя внутри шаги Лувисы, ожидание Лувисы, ее судорожное беспокойство — без злобы.

Чувствует девочку Андреа, которой не дотянуться до зеркала в туалете рядом с комнатой для гостей. На обоях мелкие сердечки, Андреа не дотянуться до своего отражения, а стул не проходит в узкий дверной проем. Андреа всего четыре, она не видит перемен, не замечает их — она лишь чувствует настроения. Ей знакомы звуки, свет, темнота. Она не слышит телефонного звонка Карла: «Я хочу попробовать снова жить с вами…» — так ли все было? Нет ощущения злобы, а если нет ощущения, есть ли злоба? Что скажешь, Эва-Бритт? «Пожалуйста, Каспер, давай попробуем снова. Давай попробуем? Каспер, пожалуйста!» На повторе, репризой, во веки веков. Пока смерть не разлучит нас. Любить тебя в печали, Каспер, — теперь я знаю, что это такое! Неужели, черт возьми, так сложно решиться любить меня, как прежде? Нет, только не чертыхаться. Просить и умолять до боли в коленях, но тихо.

Каспер, царь и бог. Светлая память ее любимому. Маддалена в свете прожектора. Погаси лампу, Андреа! Промотай вперед.

 

В ожидании Маддалены — 3

Андреа кладет на стол ноги в сапогах из крокодиловой кожи. Сдвигает на лоб ковбойскую шляпу. В газете написали, что какой-то злодей хочет причислить «Имован» к классу наркотических веществ! Изъять его из свободной продажи. Всегда считалось, что «Имован» не вызывает зависимости, а когда Андреа сказала одному из врачей, что она чувствует привыкание, он снисходительно улыбнулся и покачал головой, открыв перед Андреа фармакологический справочник.

— Да, возможно, вам так кажется, — ответил он, — но это неправда.

«Придется уйти в подполье», — думает Андреа, допивая коктейль и заказывая еще один.

— Signorina, you look pale!

Андреа знаком отгоняет портье, соблазнительно-марципаново улыбаясь. Сегодня у нее розовые губы. Андреа считает, что пить «Маргариту» можно лишь с розовой помадой на губах. Вкус становится лучше, если на бокале остаются отпечатки губ. Андреа читает дальше, быстро пробегая текст глазами, пьет маленькими глотками. Предупредительный знак на упаковке «Имована» разрастается до невероятных размеров. Пульсирует сквозь зеленый полиэтилен аптечного пакета, и Все Видят. Андреа-Наркоманка. Огромный предупреждающий знак, и аптекари сочувственно улыбаются или просто отрезают: «Не смешивать с алкоголем!» — и в их здоровых взглядах читается обвинение.

И вот появляется она! Грозная Маддалена! Распахивает дверь, как герой вестерна. Андреа пытается нашарить пистолет. Маддалена разводит руки в стороны, будто едва спустившись с распятия. Волосы и наряд, словно у героини исторической драмы. Формы, как у раздавшейся Риты Хейворт. Синий плащ с капюшоном поверх вычурно позолоченного платья. Туфельки, как у Золушки, — разумеется, золотые. Андреа встает, ослепленная, оправляет ярко-розовое платье. Стоит, чуть расставив ноги: колени дрожат. Все в фойе замерли, словно на фото. Бокалы на столе покрылись инеем. Андреа бросает взгляд на свой пустой. Если бы она только успела выпить еще пару-тройку!

— Дорогая Андреа! Как хорошо, что ты еще здесь! Дай-ка я тебя поцелую! Выглядишь потрясающе! Подумать только, у Карла такая красивая дочь!

Маддалена говорит громко, ее сверкающие слова разбивают чары, и люди в фойе снова принимаются разговаривать, позвякивая бокалами. Маддалена отбирает у Андреа нож, а Андреа даже не замечает.

— Не надо бояться меня, дорогая! Мы же почти родственники!

— Родственники? Ну да, тебе, наверное, так кажется…

— У нас, так сказать, есть некий общий знаменатель, и потому нам стоит узнать друг друга получше, не так ли?

— Тебя все равно не существует! Ты моя фантазия!

— Что ты болтаешь, милая моя! Я стою перед тобой. В высшей степени реальная. Ты даже запах мой чувствуешь, не так ли?

— Как не чувствовать! Ты пахнешь… сильно.

— Женщины должны сильно пахнуть. У женщины должны быть большой рот и влажная промежность, не правда ли? «Пизда» — красивое слово в отличие от «промежности», «вульвы»… «киски»… киска — это жалкий маленький зверек, не так ли?

— Киска… миска… — скромно добавляет Андреа.

— Вот именно! Какое отношение драгоценная часть нашего тела имеет к мискам и прочей утвари?

Маддалена громко смеется, усаживаясь в серо-голубое бархатное кресло.

— Присядь же, дорогуша. Сидеть приятнее, чем стоять. К тому же можно пить коктейли, раздвинув ноги, и в то же время читать книгу Стуре Дальстрема, кокетничая с мужчиной. Это чисто женская способность — делать несколько дел!

Андреа стоит, ошарашенная этим ураганом.

— Ты… все еще любишь… Карла? — заикаясь, спрашивает она.

— Живая любовь длится до самой смерти, но уменьшается и разрастается в такт менструальным циклам и смене времен года. Тебе кажется, что я говорю, как Ирена, не правда ли? Но я вовсе не столь загадочна. Мне нравятся слова, как и тебе, но я не люблю мудрить.

— Я понимаю, что ты говоришь.

— ПРЕКРАСНО! А теперь давай закажем еще по «Маргарите», а? Scusi! Pe r favore! Sei Margueritas! И меню десертов! Я хочу кое-что рассказать тебе. Карл не переставал любить Лувису. У любви несколько утроб, понимаешь? Иногда они голодны, иногда сыты. Мы с тобой ненасытны, так? У Карла же хороший аппетит, но… слишком чуткая совесть. Угрызения совести — словно загуститель в диетическом препарате. Насыщение наступает быстрее. Но не удовлетворение.

Маддалена глубоко вздыхает.

— Я видела Лувису не такой, какой ее видел Карл. Фотографии в альбомах выглядят по-разному в зависимости от того, кто на них смотрит. Кто-то смотрит на лица, кто-то на одежду, кого-то интересует задний план, кого-то мелкие безделушки. Карл видел в Лувисе изысканную смесь силы и скорби. Какой видела ее я — неважно. Я не знала ее. Карл жаждал ее более, чем отваживался. Меня он любил за то, что я — неиссякаемый источник. Потому что я была непохожа на Лувису. Когда ты находишь человека — полную противоположность того, кто, возможно, предал тебя, то кажется: это и есть то, что тебе нужно. Ты перестаешь верить в комбинации и забываешь цельное, благое зерно в том, кого любил. Ведь с Каспером все именно так?

— Мне кажется, я слишком сильно люблю его.

— Нет, Андреа… какие глупости! Слишком сильно! ХА! О, вот их и принесли! Grazie! Тебе четыре, мне два. Все по справедливости.

— Но…

— Андреа. Мне не нужно развязывать язык алкоголем. Это тебе нужно говорить. Мы обе пьем потому, что это вкусно. Разве я не права? За тебя, Андреа! О чем я говорила? Ах да. Слишком сильно любить — что за чепуха? Как ты думаешь, Гленн Клоуз в «Роковом влечении» любила слишком сильно? Нет! Она была ужасно одинока, ужасно! Кроликов варят не от чрезмерной любви. Кролика своего бывшего возлюбленного может сварить та, что НЕ ТЕРПИТ измены, предательства. Это не имеет ничего общего с ЛЮБОВЬЮ — разве ты не согласна, Андреа? Любить многих и много не опасно, а прекрасно. Ты любишь Каспера. Ладно, верю. Почему — глупый, ничтожный вопрос. Ты любишь его и ненавидишь его безмолвие, не так ли? И что же тебе делать? Вот это более интересный вопрос, причем вопросы часто бывают интереснее ответов. Существует множество бессмысленных ответов, нередко продиктованных страхом. Так о чем я?

— Что мне делать…

— Точно. Так что же тебе делать?

— Не знаю.

— Вот именно! Ты не знаешь! Разве этого недостаточно? Для начала?

— Ты чокнутая.

— Вот именно. ИМЕННО! Выпьем за мудрость безумия!

Они поднимают бокалы. Маддалена откидывает голову назад и фыркает так, что пряди волос разлетаются в разные стороны.

 

В темно-коричневой подвальной комнате

Андреа в прохладном подвале с коричневыми стенами. Спальня переделана в кабинет, большой стеллаж отделяет компьютер от уголка с телевизором, перед которым располагаются диваны с колючей розовой обивкой, раньше стоявшие наверху.

Воспоминание: Лувиса в этой комнате. Весенний день, с крыши капает, и девочка Андреа хочет, чтобы Лувиса отправилась с ней на улицу — смотреть, как тает снег, загорать на ступеньках крыльца. Обычно они так и делают. Ставят на поднос кофе, морс и печенье «Балерина», усаживаются, повернувшись лицом к теплу. Андреа зовет и зовет, но ответа не следует. Зовет Лувису — пусть и не очень громко, но в доме ни звука. Лувиса услышала бы даже во сне: у нее очень чуткий сон. Андреа спускается по лестнице, с сомнением переступая по темно-зеленому паласу: темнота сгущается с каждым шагом. Но вот спустившись по лестнице, в самом низу Андреа слышит… Это Лувиса: похоже, она плачет.

Андреа стоит в большой коричневой комнате и смотрит на Лувису, которая лежит на животе и плачет. Андреа стоит в непромокаемых штанах; по дороге к озеру она видела мать-и-мачеху, а теперь она смотрит на Карла, лежащего на кровати спиной к Лувисе. Андреа знает, что не должна стоять там, но не может сдвинуться с места. Карл спрятал лицо в ладонях, и Андреа хочется ударить его, крикнуть ему, что Лувису надо утешить! Карл поворачивается к ней. Смотрит в лицо Андреа. У него тоже заплаканные глаза, губы пытаются произнести ее имя: «Андреа». Она стоит еще мгновение, не отводя взгляда, затем отворачивается и топает вверх по лестнице. К солнцу, к капели. Пинает гравий. Андреа долго стоит на месте и пинает гравий, затем идет за угол собирать мать-и-мачеху. Ставит цветы в чашку с водой, берет бумагу и ручку: складывать буквы непросто, она не помнит точно — «е» или «и», но ей очень хочется, чтобы вышло красиво. «Маме».

* * *

В прохладе подвала Андреа пишет длинные письма Юнатану. Описывает свою жизнь: что она делает, чего не делает, но хотела бы сделать. Вспоминает, как она переехала в Университетский городок, как бросалась к телефону, едва вернувшись домой откуда бы то ни было: «Привет, Лувиса, я проснулась, скоро буду печь блины с творогом и брусничным вареньем, мне немного грустно, я плачу, но скоро лягу спать, и все будет хорошо».

Ни слова о том, как она засовывает два пальца в рот, чтобы позавтракать еще раз. Ни слова о ночевках дома то у одного, то у другого парня. Рассказывать об удачно сданных экзаменах, о жестоких мальчиках, которые не перезванивают, обо всем интересном, что ее окружает — стоит лишь как следует оглядеться. Рассказывать об одиночестве, но ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, а потом еще немного поплакать.

С Лувисой так легко плакать. Будто нажимаешь на play — такой у Лувисы голос: «Как ты, Андреа?» И печаль изливается водопадом, руки Лувисы ощупывают и очищают бездонное дно Андреа — ничего страшного, и трубка ложится на место, и слезы льются рекой, ведь кажется, что страшно. Может быть, снова позвонить Лувисе и рассказать, что она регулярно переедает? Андреа так и делает, и Лувиса внезапно становится ближе. Слезы вполне конкретны и вовсе не нелепы. Плач из-за ничего и из-за всего сразу. Плакать только потому, что тебе грустно, — этого недостаточно!

Андреа вспоминает руки Юнатана. Крупным планом. Пальцы, прикосновения которых делают ее взрослой, ласкают волосы, губы. Андреа щекотно, она смеется и отгоняет его руки. Она не помнит, каково лежать, чувствуя прикосновение пальцев Каспера. Видит их перед объективом, пытаясь снять его на пленку. Изображение получается темным, Андреа слышит усталый голос:

— Прекрати, Андреа.

Воспоминание: она сидит на лестнице и слушает скрипку Каспера. Медленно приближается к двери с непонятным ощущением внутри — возможно, это счастье, но тогда это слово было недопустимо. Произносить слово «счастье» было опасно, равно как и «радость», «желание». Вещи, опасные для хрупкого, болезненного организма. Лучше верить в то, что темнота удерживает его в равновесии.

Андреа помнит, что первое время с Каспером счастье все же невозможно было игнорировать. Поцелуи как в кино. Видеть себя со стороны, чтобы хватило смелости остаться. И все же неизбежно ощущать реальность происходящего. Рука Каспера на ее волосах. Рука Андреа у него на колене. Все было сложно, но не было ничего невозможного. Тогда. А что сейчас?

«Андреа, отношения невозможно окружить панцирем». Голос Эвы-Бритт в голове, в холоде коричневых стен. Как будто Андреа не может думать сама! Как будто она не знает, что такое любовь и что нужно делать, чтобы все было хорошо. Это еще не конец, еще не слишком поздно. Андреа видит, как Каспер убирает руку от объектива и изображение светлеет. Она слышит покашливание. Она слышит слова Эвы-Бритт: «Это похоже на ребенка, которого чрезмерно опекают. Что, по-твоему, выйдет из такого дитяти?»

Андреа — глупый ученик, который думает о своем, но пытается научиться, а в голове лишь мысль о том, как ей хочется, чтобы все ее любили.

«Из него выйдет что-то вроде меня», — отвечает она. Кажется себе болезнью. За окном пылает солнце. Андреа садится на пол и зовет Марлона, который тут же бросается к ней. Они сидят на зеленом паласе, там, куда не проникает голос Лувисы: слова о том, что Андреа забывает о трудностях. Но Андреа ничего не забывает! Она вспоминает! Она хочет вспом нить все, ибо только тогда она сможет понять, что произошло на самом деле, в чем был изъян, в чем ее изъян. Лишь вспомнив все, она сможет начать собирать новые воспоминания. Жить дальше, как говорится. «Забыть и жить дальше» — это ложь. Забытое будет подстерегать на каждом шагу, словно змеи или торчащие из земли корни. Валить с ног всякий раз, когда тебе будет казаться, что ты наконец-то встал на ноги.

Каспер в белой больничной палате.

Ирена, уткнувшаяся лицом в волосы Каспера перед расставанием, когда его скрипка рубинами сияет на солнце.

Андреа кричит ему, что он должен оставить Ирену, пока все не зашло слишком далеко. Каспер кричит в ответ, что он не в силах жить с ней, что он не в силах жить.

Шланги, пивные банки, лекарства, таблетки, рвота на дне унитаза.

Нет, она видит не только прекрасное. Но прекрасное пронизывает все воспоминания, окружая их золотой рамкой. Прекрасное — не обман, а любовь, которая и в самом деле была! И есть?

Об этом она не пишет Юнатану. Не пишет о Каспере, пусть он и обрамляет собой каждый день ее жизни. Она просыпается и засыпает с именем Каспера на губах, внутри. Судя по письмам, Андреа чаще думает о Юнатане. Андреа пишет, делая вид, что так и есть. Она пишет с улыбкой, потому что знает, что он обрадуется. Что он станет еще больше скучать по ней. Не скомкает ее, как Каспер, злобно нацарапав в ответ: «Я не хочу больше слушать тебя!» Юнатан хочет слушать, вот так-то! Андреа пишет, что хотела бы, чтобы он был рядом. Пишет, как хорошо знать, что он всегда есть у нее. Пририсовывает сердечко и пишет «обнимаю». Поднимается с пола, надевает солнечные очки и быстро идет кратчайшей дорогой к почтовому ящику. Пытается насвистывать, и у нее словно бы получается, но что-то все же не так. Она знает, но это не имеет значения. Андреа берет порцию снюса: пусть мир закружится.

* * *

— Придется мне набраться сил и взять себя в руки, чтобы ты не думала… что я прибегу по первому зову. — Необычайно холодный тон Юнатана замораживает слух. — Я должен жертвовать собой, чтобы всегда быть к твоим услугам… ты словно пожираешь меня. Теперь с этим покончено.

Сосулька прямо в мозг. Андреа просит прощения, не зная, за что. Разве это так страшно — думать, что кто-то неизменно с тобой?

— Если ты думаешь, что я буду рядом во что бы то ни стало, то ты глубоко заблуждаешься.

— Я так не думаю! Я вовсе не это имела в виду! Я хотела сказать, что мне хорошо от мысли, что ты есть…

— Но мое существование не ограничивается ролью в ТВОЕЙ жизни!

— Я понимаю…

— Я хочу быть частью твоей жизни, но не могу быть единственным, что у тебя есть, и не хочу…

Молчание. Андреа стыдно, она судорожно сжимает трубку, и ей хочется закричать на него, вспомнить какой-нибудь отвратительный поступок, который он совершил, но вспоминать нечего! Она не знает, не помнит. Он вовсе не единственное, что у нее есть. Каспер — да. А Юнатан нужен ей… нужен ей… она откашливается, совсем как Карл.

— Понимаешь? — спрашивает он. — Нельзя всегда рассчитывать на меня.

Андреа кивает — «да», ей снова хочется попросить прощения, но она не знает, за что. Она не знает, почему она кивает и шепчет «да», ничего на самом деле не понимая.

— Я не имела в виду ничего плохого, — выдавливает она из себя. Она понимает, что ни на кого и ни на что нельзя рассчитывать. Никто не может быть единственным в ее жизни, и Каспер не был, иначе бы он не отправился во враждебный мрак не-жизни. А Юнатан — это всего-навсего пара рук, которые иногда обнимают ее, но не проникают в глубину.

Разговор окончен, и какое-то время кажется, что ничего не осталось. Будто все, что теперь есть, — это солнце за окном и шарканье Карла прямо над головой Андреа. Вот и все. Это есть. Но этого недостаточно. Андреа проматывает видеопленки. Нажимает на паузу именно в тот момент, когда Каспер прикрывает объектив рукой. Прижимает к ней свою ладонь.

* * *

— Андреа, тебе письмо!

Лувиса спускается к ней со странным видом и словно нехотя отдает Андреа открытку. Андреа приходится едва ли не вырвать послание из ее рук. Андреа переворачивает: извещение о переезде от Каспера! Она падает на пол, смотрит на открытку, и Марлон смотрит — может быть, узнает запах, хотя открытка ничем не пахнет (впрочем, кошки чувствуют запах даже там, где не пахнет ничем). Сердце отбивает дробь. Зеленый палас кажется свежепостриженной травой, а в одно из окошек под потолком пробивается луч света и щекочет лицо. Андреа трогает почерк Каспера — такой же, как обычно. Поворачивает так и этак. Синие чернила, неровные буквы. Мог бы написать что-нибудь, кроме нового адреса, — хотя, пожалуй, нелегко подобрать слова, когда нужно столько всего сказать. В таких случаях достаточно адреса. В Столице.

Странные голоса нашептывают странные вещи: а вдруг, а вдруг… А вдруг он все еще… Мысли, додумать которые не хватает смелости, превращаются в многоточие. Что-то жуткое есть в этих трех мыслях-точках на бумаге. Или в миллионе точек, или в их отсутствии: пустота там, где должно было быть самое важное. Почему самое важное всегда труднее всего выразить? Иногда не решаешься написать, даже точно зная, что важнее всего, — не говоря уже о том, чтобы произнести — даже подумать не смеешь. Все тайком, украдкой. Почему так, а не иначе? Почему не гром, не грохот фейерверка, почему не выкрикнуть вслух и не избавиться от этого? Это, как говорится, разряжает атмосферу — так оно и есть! Щеки горят: а вдруг Каспер все еще — Андреа не смеет думать дальше, но внутри со скоростью гоночного авто взвивается стайка бабочек. Надеяться опасно. Многое опасно. Есть, говорить, любить, не спать, решаться, додумывать до конца.

И не успевает Андреа отсечь одну мысль, как на смену ей рождается новая: Андреа надо отправиться туда! В новый город Каспера! Само собой! Новая ступень жизни, новая сцена. Новый город. Новый Каспер, не говоря уже об Андреа. Щеки дрожат, губы тоже. Надо улыбнуться — и она улыбается. У нее много знакомых в Столице, она может отправиться к любому. Юнатан, например, живет там у своей сестры (но он ей, пожалуй, больше не нужен). Испанец и Военный. У меня будут толпы поклонников, Каспер. Я буду купаться в их вожделении. Я красивая и уверенная в себе, Каспер. Красивая и уверенная, без тебя.

 

Столица

Ехать в новый город, в город, где есть мужчины, где скоро будет концерт ДЭВИДА БОУИ, где Андреа оставят в покое. Как прекрасно в большом городе: ходи куда хочешь, смотри на кого хочешь. Сидеть в кафе и подписывать открытку Касперу. Мужчина с искаженной внешностью, внутренние органы на поверхности — а может быть, это чувства или одежда. Лиловые волосы, зеленый лоб. Он держится рукой за щеку, подтягивая глаз вверх. Другая рука на животе. Художник Шиль. Андреа пишет, что она в Столице, что у нее все хорошо, но она скучает по нему. Что было бы… здорово… нет… было бы… приятно… увидеться. Нет, не «приятно» — какое скучное слово. «Привет, Каспер, я сижу в столичном кафе, здесь красные стены, у меня все хорошо, я скучаю по тебе, может быть, встретимся за чашкой кофе?» И номер телефона. Да, вот так. Не больше и не меньше. Кофе вкусный. Андреа живет в квартире своей подруги на Эстермальме. Высокие потолки, четырнадцать квадратных метров — достаточно. Белые шторы и светло-зеленые стены. Маленький холодильник, маленькая ванная — отлично. Широкая кровать с покрывалом пастельных тонов. Медвежонок, похожий на ее Лукового Медвежонка, только чистый и целый. У Лукового Медвежонка нет глаз и рта. Раньше, конечно, были. Прозрачные стеклянные глаза, черный ротик. Сначала Андреа оторвала рот, потом глаза. Теперь у него только два больших уха.

Андреа идет в город. Покупает осветлитель для волос и что-нибудь заморить червячка. Зеленые оливки и сыр, семнадцать процентов жирности, и еще багет, два помидора, три банки пива, нет, лучше целую упаковку — шесть.

Вчера она приехала из Города Детства. Марлон на поводке: до смерти боится поездов, но хочет быть с хозяйкой до самой последней минуты. Марлон, Лувиса и Карл провожали Андреа. Лувиса и Карл рядом — новый образ, прекрасная картина: Карл и Лувиса, красивые и вместе. Он вернулся ради нее, он так сильно любил — любит! — ее… он понял это в Италии, задыхаясь от вожделений Маддалены, вытеснивших его прочь, — или все было иначе? Может быть, она была худой, молчаливой и просто хотела его — бессловесно хотела таким, какой он есть. Но он смотрел на нее и стремился к чему-то другому — стремился ДОМОЙ.

Марлон на руках у Лувисы прошептал: «Ты вернешься, правда?» И Андреа подмигнула в ответ: «Конечно, вернусь, не сомневайся!»

Она идет через Хумлегорден и вспоминает: ее отпустили домой из больницы, Лувиса и Карл приехали в гости. Они сидят на кровати в комнате Андреа в Фольхагене, смотрят фильм, который Андреа взяла напрокат: когда ее отпускают из больницы, она всегда берет напрокат множество фильмов — сложные картины, образы, которые нужно истолковывать, чаще всего итальянские. Но сейчас они смотрят «Зелиг», комедию, и Карл смеется. Лувиса смеется, когда смеется Карл. Андреа больше смотрит на них, чем на экран. Они держатся за руки — Андреа не доводилось видеть этого раньше. Она сидит, удивленная и худая, как скелет, и думает, что все складывается удачно. Карл и Лувиса выпили вина и смотрят друг на друга едва ли не смущенно. «К любви невозможно привыкнуть», — думает Андреа, останавливаясь у почтового ящика. Любовь не может стать похожей на завтрак, мытье посуды, стирку. Впрочем, если зав трак прекрасен, если вы целуетесь и обнимаетесь в прачечной, если любимый обнимает сзади, когда ты моешь посуду… Андреа целует странного человека на открытке и бросает ее в щель желтого ящика. Позвони мне, Каспер, позвони!

* * *

Lying in my bed, watching my mistakes. Она всегда плачет под эту песню, но только не сейчас. Андреа не плачет: она ждет, когда посветлеют волосы — блондинкой она еще не была. Ждет, кладет под губу снюс, пьет пиво. Ни слезинки из глаз; она достает записную книжку, находит адрес Испанца. Он сказал: «Можешь позвонить». Ну конечно, может. Небо затянуто тяжелыми тучами. Андреа нащупывает в сумке таблетку «Имована», набирает номер. Бретт Андерсон поет: «I listen to the band. They said that it could be the two of us». О нет, Андреа не плачет.

 

Тональный крем

Лицо в зеркале — это Андреа. Становится настоящей Андреа с тональным кремом и карандашом для глаз (жизненно необходимыми), иногда с помадой, но только не с румянами. Румяна делают ее лицо здоровым и бодрым.

Андреа слушает Боуи в чужой квартире: вот бы уметь менять внешность, как он. Изо дня в день становиться другой.

Но ведь у нее новая внешность! Светлые, почти белые блестящие волосы — и сама Андреа будто просветлела. Полный надежд, легкий человек. Еще немного тонального крема поверх красных пятен и расширенных пор. Старается накраситься в меру. Кто-то спит под лиловым покрывалом, и когда он проснется, она будет лежать рядом, и, господи боже, пусть «Собрил» поскорее начнет действовать, и она сделает вид, что только что проснулась, потягиваясь и зевая. Повернется к нему улыбаясь. Привет, красотка! Так она и сделает; он вполне может оказаться тем самым, не исключено. Андреа нравится его голос, его темные волосы, слегка вьющиеся на затылке. Она ложится рядом. Есть что-то особенное в мужской руке, которая тебя обнимает. Не просто приятно — скорее наоборот. Андреа потягивается, зевает, поворачивается к нему.

— Привет… соня!

— Привет.

Он улыбается ей. В этом есть нечто обнадеживающее и безнадежное. Она наверняка прекрасно выглядит, но это неважно. Он тянется, но не к ней, а к хозяйским часам. «Черт побери, я уже полчаса как должен быть на репетиции!» Он смотрит на нее так, словно она виновата, быстро одевается и убегает.

Она лежит в постели. Слушает тишину, которая медленно проникает внутрь. Открывает жалюзи. На небе все те же тучи: вот-вот лопнут, это же видно! День НЕВЫНОСИМО пуст. День тоски по Касперу, день ожидания его звонка — как бы не так! Андреа набирает номер Лейтенанта, отвечает приветливый голос его жены: «Аннет». Затем трубку берет он, и тон у него скорее нервный, чем радостный. «Я перезвоню через пять минут», — почти шипит он в ответ, перезванивает через восемь, и Андреа успевает сменить Боуи на Nine Inch Nails. Он называет гостиницу, время, и она кивает. Он больше не зовет «трахаться», он говорит тоном бизнесмена. Трент Резнор поет: «Well shut up what does it matter now?».

* * *

С лицом все хуже. Андреа забыла тональный крем в квартире, у нее осталась только помада, но ведь он все равно только и талдычит о том, какая она КРАСИВАЯ, достойная САМОГО ЛУЧШЕГО. Он выходит из душа, и Андреа возвращается в постель. Он голый — воображает, что невероятно привлекателен, бесконечно мужественен.

— Твоя жена знает, что ты здесь со мной?

Он смеется: громко, долго и противно. Протягивает Андреа маленькую бутылку вина из мини-бара. Она откупоривает ее, пьет, не предлагая ему. У него самый маленький в мире член. Андреа не смогла поднять его, ему пришлось заняться этим самому. На этот раз он был не таким омерзительным, как тогда, у моря. Не отдавал приказы. А может быть, ею теперь не так легко помыкать. Не так легко вертеть. Он оделся, она лежит в постели. Картина так банальна, что Андреа не может удержаться от смеха.

— Что тут смешного?

— Ты! — лжет она, а может быть, и не лжет.

— Почему?

— Точнее, это не смешно, а грустно.

— Вот как, грустно?

— Зачем ты это делаешь? Почему ты здесь, со мной, если у тебя есть твоя… Аннет?

Он поворачивается к ней. Он совсем не красив. Глаза добрые, а сам он — нет. У него должны быть другие глаза. У всех изменников должен быть особый взгляд — по крайней мере двадцать четыре часа после измены. Чтобы увидев, можно было выбрать между ненавистью (расставанием или ссорой), примирением или еще чем-то — чем угодно. Он повязывает галстук, уродливый бежевый галстук, и улыбается:

— Ты, кажется, рассказывала, что тоже изменяла мужу?

Андреа пытается улыбнуться столь же надменно, как и он. Это похоже на состязание. Но у нее ничего не выходит. Она закрывает лицо подушкой, потом снова открывает. Ей хочется заплакать вместо слов.

— Я не спала с ним!

— И ты считаешь, что это имеет значение?

Он снова отворачивается, словно его не волнует ее ответ. Андреа изо всех сил бросает подушку ему в спину.

— Ты не ответил на мой вопрос! — раздается рык пантеры.

— Какой вопрос?

Он говорит с ней, как папа, которому надоели наивные и бестолковые вопросы дочери.

— Почему, почему, ПОЧЕМУ?

— Андреа, у меня нет времени.

Он надевает свои уродливые кроссовки, говорит, что она может полежать еще немного, если хочет. «Запомни: ты достойна истинного мужчины», — добавляет он.

Андреа бежит в душ. Моется под большим напором воды. Юбка из искусственной кожи и бирюзовые ботинки. Прочь, прочь, прочь. Чувствует на себе взгляды, быстро проходя через фойе. На улице наконец-то идет дождь. Теплый сердитый дождь обрушивается на новые волосы Андреа, смывает макияж. Это сцена из фильма, и Андреа застывает в потоке воды.

 

И все же что-то вроде сказки

Лето проливается дождем над Столицей. Бог плачет. Иисус мочится. Мужчины в конце концов сбегают.

Андреа не спит ночами и зовет Каспера. Последние три ночи она провела одна, не сомкнув глаз, несмотря на пригоршни таблеток, которые не заглушают боль. Ну почему ты не можешь позвонить и сказать, что простил меня — что угодно, необязательно сидеть и тужиться над черным кофе в поисках слов, — просто позвони, отправь открытку, скажи, что ты есть, что я есть, что мы есть, пусть и не такие, как прежде, — что угодно, Каспер!

Дни окутаны дымкой. Ночью ее никто не видит. Днем же приходится выходить из чужой квартиры и смотреть в глаза людям. Ночью хочется вызвать такси и отправиться по адресу, указанному в том самом извещении о переезде, но этого делать нельзя — даже приняв миллион таблеток. В какой-то момент таблетки закончатся. И наступит этот момент довольно скоро. Андреа, конечно же, будет звонить в соответствующие инстанции, просить и умолять, и они будут до скрипа качать головой, повторяя ледяным тоном: «Нет, Андреа, мы больше не можем давать тебе лекарства».

Она лежит, кричит и трясется, она звонит Юнатану и почти все рассказывает. Говорит, что у нее приступы паники — и это правда, а на часах нет еще и двенадцати: метро еще работает, и он отвечает, что все равно не спит, что он приедет.

— Ты дождешься? — спрашивает он.

Словно у нее есть выбор. Есть ли у Андреа выбор?

* * *

Дневной свет, дождь барабанит в окно. Жалюзи опущены. Похоже, день будет печальным; Андреа кладет немного тонального крема под глаза, подводит верхние веки карандашом. Идет в комнату, Юнатан уже проснулся. Андреа охватывает неприятное ощущение. Будто бы он далеко-далеко. Будто бы до него идти и идти, и никак не добраться. Андреа закрывает глаза и проглатывает несколько таблеток; пусть он видит — он все знает и ничего не скажет. Она чувствует внезапный прилив гнева. Он так отчетливо видит ее и все же ничего не говорит! Пусть он крикнет ей: «Прекрати, иначе я уйду! Брось эту дрянь, Андреа, ты прекрасно справляешься и без нее!» Но он просто лежит… с довольным видом. Спокойный сон, хороший секс, а скоро будет вкусный поздний завтрак. Злоба кипит в горле. Андреа достает хлеб и хозяйское масло. Дождь барабанит все громче. Как тысячи злобных кулачков.

— Как ты?

Он всегда спрашивает одно и то же, хотя Андреа знает, что все и так видно — зачем же спрашивать, если и без того ясно?

— Хорошо!

Она не собирается смотреть в его сторону. Он думает, что между ними нечто особенное. Что с ним ей лучше, чем с Каспером. Что он себе вообразил? Что она забыла Каспера?!

— Ты уверена? Может быть, обернешься?

Она постоянно что-то должна для него делать. Быть послушной, настоящей и предельно видимой. Обернуться? Пожалуйста! Андреа оборачивается с притворной улыбкой.

— Да, Юнатан, уверена, у меня все отлично, — произносит она, — мне просто хочется побыть одной, поэтому я собираюсь пойти куда-нибудь, сесть и дышать полной грудью.

А правда, Андреа, заключается в том, что у тебя больше нет сил. Это была последняя капля. Откуда она взялась снова, эта последняя капля? Когда пришел Юнатан, слезы едва капали; чистые трусы плохо сидят; чужая квартира — Андреа использует ее не по назначению. Она больше не хочет; она почти уверена, что больше не хочет.

Он жадно поедает завтрак, омерзительно пережевывая, роняя крошки на пол — вовсе не их пол. И не пол Андреа. Юнатан сорит на чужой пол. Утреннее раздражение до того, как подействовали таблетки. Ей нужно все больше и больше: они уже не помогают! Чужая квартира — Андреа должно быть все равно, но ей не все равно, а о презервативах они, наверное, и не слышали — все эти мужчины, которые изображают из себя принцев, Каспера, — но ничего не выходит.

Розовая простыня дурно пахнет. Андреа помнит, что существуют такие вещи, как отказ и приказ, но ей они не под силу — а значит, нечего и жаловаться.

Сидя напротив Юнатана, Андреа видит солнце сквозь жалюзи. Приносят почту. Открытка от Лувисы: «Надеюсь, у тебя все хорошо. Марлон скучает по тебе. Целую. Привет от папы. Лувиса». Целую, привет от папы. Восклицательный знак и нежные объятия. Андреа смотрит на открытку. Клубника в плетеной корзине. Она роется в мыслях и достает письмо, которое Карл написал на компьютере и отправил ей в больницу. Андреа написала по письму ему и Лувисе, спрашивая: «Мое детство! Маддалена! Что произошло на самом деле?» Обстановка, окружавшая ее в детстве, предопределила ее характер. Андреа — обитатель палаты с обитыми войлоком стенами и потолком. Она живет в окружении прекрасных неподдельных психов: это заразно, границы размываются. Андреа вспоминает, как Каспер носился по коридору с наэлектризованными волосами и кричал: «Брутальная честность! Отныне я буду брутально честен!» Так он кричал в телефонную трубку за стеной ее комнаты. Эти слова проникали в ее комнату, и она содрогалась от их неистовства, вдохновляясь, завидуя, пугаясь.

Андреа вспоминает письмо Карла. Он ответил, что ему не хватило сил проникнуть в семью, что он чувствовал себя отверженным, что он в конце концов воспользовался ситуацией, позволившей ему выбрать нечто другое, в тот момент казавшееся лучшим.

Ситуация. Нечто, казавшееся лучшим.

Маддалена, вот что это было!

Юнатан хрустит и роняет крошки, и одно не связано с другим, и все связано со всем. Юнатан прихлебывает чай, Андреа листает модный журнал: глянцевые картинки; она проводит рукой по улыбкам фотомоделей, не ведающих «Собрила». Прикосновение Юнатана, не ведающего «Имована».

— О чем ты думаешь?

— О нас, — отвечает она, пусть это и неправда. У нее нет мыслей «о них». Есть множество важных мыслей о Каспере, которые можно до бесконечности прокручивать в голове, увеличивать резкость, снимать крупным планом. Как прекрасно прикасаться к Касперу и смеяться с Каспером, и заниматься любовью с Каспером, и…

— А что именно ты думаешь о нас?

Что-то вроде игры. Разгадывание загадок. С Каспером ничего подобного не было, правда?

— Я хочу, чтобы все было легким и прекрасным.

— А какое все сейчас?

Модель высокомерно смотрит на Андреа, хотя Андреа смотрит на нее сверху вниз.

— О-о, мы, кажется, говорили об этом миллион раз? — стонет она в ответ. — И мы никогда не найдем ответа на вопрос, почему мы не можем быть вместе по-настоящему, не можем пожениться, жить долго и счастливо и умереть в один день — просто потому, что этого не будет, не так ли?

— Откуда нам знать, — спокойно произносит он, — что будет потом.

— Но все это не легко и не красиво. Я чувствую себя омерзительной.

— Почему?

— Потому что чувствую! — Андреа вырывает страницу, на которой надменно красуется фотомодель. — Видишь, я даже на вопросы отвечать толком не умею.

— Ты не омерзительная. Ты очень хорошая и…

— Что значит «очень хорошая»? Что это означает?

— Что ты мне очень дорога.

— Разве это возможно?

— Возможно, потому что ты такая, какая есть, и…

— Вот видишь! Круг замкнулся, и все равно ничего не понятно!

— Я не договорил. Ты красивая…

— Всего лишь оболочка, как у этой девахи — она тоже с ума сойти какая красивая, но ей не приходится жрать по сто таблеток «Собрила» в день, чтобы прожить этот самый день…

— Андреа! — Он сжимает ее руку. Он на пять лет моложе, и именно он из них двоих умнее и старается… что? Спасти ее? От чего спасти? — Ты красива внутри…

— Но ты не видишь этого! Ты не видишь, черт побери, что у меня внутри, Юнатан!

Она встает. Больше нет сил терпеть эту ложь.

— Я вижу тебя, — продолжает Юнатан, он не сдается, пол под ним усыпан крошками — слишком много крошек. — Я вижу, что ты красивый и сильный, веселый и в первую очередь искренний человек.

— Ты не знаешь, — бормочет она, снова садясь на место.

— Чего я не знаю?

— Ты не знаешь… кто я такая.

— Но я хочу быть с тобой и узнать тебя получше, если можно.

Ты не знаешь, что я лежу и зову Каспера пустыми темными ночами, и у меня нет рисунка на обоях, по которому можно водить пальцем, делая вид, что… Что? Что он любит меня? Какая разница, любит он меня или нет, если он больше не желает меня видеть?

Андреа наливает выдохшегося вина в чашку из-под чая. Скажи мне, Юнатан! Скажи, что только дура может с утра пить выдохшееся вино, скажи что угодно, скажи, что я все-таки омерзительна. Надо купить трусы и зубную пасту! Надо сделать это сегодня! Она быстро пьет. Он тянется через стол, чтобы поцеловать ее — как будто ей нельзя допить вино, как будто нельзя отправиться по своим делам, купить трусы, зубную пасту и еще вина.

Но он тянет ее за собой в постель, и она хочет, да, она хочет, но ничего не чувствует. Она чувствует только одно: что она любит Каспера, что он любил ее, а она так по-настоящему и не поняла, как это прекрасно и удивительно, и вот наказание: она не может полюбить Юнатана, даже удовольствия больше не испытывает… Андреа бежит в душ. Капли стекают между ног. Слезы текут по лицу. Запах яблока и персика — по крайней мере так написано на этикетке. Андреа выходит из ванной и видит, как спящий Юнатан отворачивается от прикосновения солнечных лучей. Нельзя думать, что он будет рядом во что бы то ни стало, что он прибежит по первому зову.

— Юнатан!

— М-м-м.

Он уже коснулся сновидений. Андреа не собирается сказать ничего важного. Она ложится рядом; в хозяйской постели тесно. Ей хочется сменить простыню, сменить Юнатана на одиночество, одиночество на Каспера, но Юнатан безмятежно спит. Словно ему нравится лежать на розовой простыне, пропахшей траханьем. Андреа тошнит. Она принимает две таблетки, а может быть, три или четыре. Возможно, пять или шесть, или семь. Не исключено, что восемь и еще парочку. Скорее всего, двенадцать. Предположительно четырнадцать. Она ложится рядом с его сном.

— Юнатан.

Он не просыпается. Улыбается, словно все прекрасно. Скоро он проснется и увидит, что ошибается.

— Каспер, — говорит она. Ждет. Ждать она может недолго, пока страх не начнет разрастаться, а ведь таблетки скоро опустятся в желудок. Скоро, скоро — она берет хозяйский телефон и находит в справочнике номер больницы «скорой помощи». Звонить туда всякий раз нелегко, но постепенно становится легче — таблетки медленно, медленно захватывают губы и язык, и вот уже можно произносить какие угодно слова, можно плакать, можно чувствовать, как тебе плохо, пока не наступает освобождение: язык тяжелеет или становится легче, заплетается, еле выговаривая слова. И ты не стыдишься своей бессвязной речи.

Ей говорят, чтобы она срочно ехала в больницу. Андреа в точности следует указаниям. Вызывает такси и только потом будит Юнатана.

— Я еду в «скорую», — сообщает она мягким голосом. Юнатан хватает ее за руку. Почти до боли, но лишь «почти». Спрашивает, что она сделала, и Андреа замечает, что улыбается.

— Мне нужно одеться, — отвечает она. Тошнота прошла. Сейчас она могла бы любить Юнатана, если бы он не так крепко держал ее за руку.

— Зачем ты так поступаешь?!

Не сердитый ли у него голос? Он отпустил руку. Андреа чувствует, как смех приближается, не в силах вырваться наружу.

Все спокойнее и спокойнее. Пульс. Это пульсирует Каспер, он — ее жизнь. А Юнатан… чужой. Она не может полюбить его. Андреа одевается и направляется к выходу.

— Не ходи со мной, — говорит она, заметив, что он собирается встать.

— Но я хочу, — отвечает он.

— А я — нет! — Она открывает дверь. — Ты все равно не успеешь. Я спешу.

Все вокруг озарено загадочным светом. Словно во сне или в поэтичном польском фильме. Ничто ни с чем не связано, все наполнено смыслом. Дорога до такси. Ее медленная реплика, обращенная к водителю. Взгляд в окно, который видит гораздо более обычного, и все, что он видит, — важно, все нужно запомнить, но каждая картинка, каждая мысль мгновенно исчезает.

Все труднее сидеть с открытыми глазами, но Андреа не сомкнет век. Она держит голову руками все время, пока машина не останавливается у входа в больницу.

* * *

Как легко бродить по Столице, фиксируя взгляд. Андреа покупает шоколадный батончик, ест его, как любой другой человек. В такие дни, после передозировки, обычно светит солнце. Голова тяжелая, в горле ссадины от шланга, но Андреа знает, что двигается красиво. Она по-прежнему в фильме. Она медленно и бесцельно идет, ноги никуда не спешат. На спине защитного цвета рюкзак, в котором сидит Каспер. Сегодня он весит не особо много. Теплый, как грелка. На хозяйском автоответчике голос Юнатана: «Хотел узнать, как ты. Позвони, как только вернешься домой». Андреа чувствует, как от этих приветливых слов веет холодом, но ей все нипочем.

Андреа идет по Хумлегорден, вокруг кипит лето, озаренное солнцем. Андреа воображает Италию. Воображает, что она итальянка. Бурные жесты, громкий смех, с шумом рвущийся изнутри к горлу, всегда готовый сорваться с губ. Она воображает, как смело переговаривается с незнакомыми людьми, не соблюдая приличий, и заказывает пирожное к кофе. Кто-то спрашивает, что у нее в рюкзаке.

— Каспер, — отвечает она.

— Что за Каспер?

— Маленький и красный, — говорит она, — что-то вроде игрушки.

— Это загадка? — спрашивает незнакомец, похожий на Иисуса, только в костюме, с мобильным телефоном и в начищенных ботинках.

— Да, что-то вроде загадки, — отвечает Андреа, — но сколько ни играй с Каспером, ответа не получишь.

— Каспер тяжелый?

— Только не сегодня, — отвечает она, замечая следы крови на руках незнакомца. Теперь он похож на Карла.

— Почему?

— Потому что сегодня мне грустно. Потому что сегодня мне есть о чем подумать. Например, о шланге в горле и о том, что жизнь продолжается. Пусть она и трудна.

— Да, пожалуй, трудна, — соглашается незнакомец с красивой, как у Карла, бородой. — Но все же недурна?

— Ну да, другой, как говорится, не дано, — отвечает Андреа.

— Приходится стараться, — произносит незнакомец и исчезает. Каспер липнет к спине, постепенно тяжелея. Сгущаются сумерки, Андреа идет в чужую квартиру. Открывает дверь хозяйским ключом, смотрит на хозяйский телефон. Ложится на спину в хозяйскую постель. Ветер слегка треплет занавески, приятно касаясь лица. Каспер бледен и даже не сверкает в свете рампы. Андреа смотрит в потолок.

Мы собирались поехать в «Дисней Уорлд» — помнишь, Карл? Ты обещал. Когда ты отвезешь меня в «Дисней Уорлд»?

 

Вокруг сцены

Андреа в шатре, где играет «техно», с Юнатаном, Хельгой и ее друзьями. Она хочет танцевать, но ни у кого нет желания составить ей компанию. Зануда-Юнатан стоит на месте, не шевелясь, а Скучающая-Но-Потрясающая Андреа пьет разбавленную водку из пластмассовой бутылки. Тело пульсирует музыкой. На Андреа пиджак в тонкую полоску, она твердо стоит на ногах. Ей никто не нужен. Она раскачивается в такт музыке, понемногу отдаляясь от компании. И вдруг она замечает его — Йеппе! Он идет к выходу, Андреа вот-вот потеряет его из виду, она кричит на ухо Хельге, что скоро вернется, а Юнатану ничего не кричит.

— Йеппе! — окликает она, догоняя его. Он оборачивается.

— Господи, привет! — смеется он. — Рад тебя видеть!

Они обнимаются. У него борода, одет он в темно-синий костюм.

— Черт, — говорит он, — прямо скажем, давно не виделись.

— Да уж, — Андреа стесняется пластмассовой бутылки, опускает ее в сумку. — Может, по пиву — или ты занят?

— Нет, что ты. Кое-кто из Burst здесь, не знаю только, куда они делись. Конечно, по пиву!

Они идут к пивной палатке. Андреа судорожно сглатывает, стараясь улыбаться.

— А Каспер… тоже здесь?

Небо играет оттенками голубого и серого. Йеппе качает головой. Андреа разочарована. Еще несколько кружек пива — и Андреа будет готова встретиться с Каспером. Может быть, все было бы красиво. Каспер, Андреа и Боуи. Громко, хором: «IF OUR LOVESONG COULD FLY OVER MOUNTAINS COULD LAUGH AT THE OCEAN JUST LIKE THE FILMS… OH NO LOVE YOU’RE NOT ALONE!!!»

— Мы с ним давно не виделись, — добавляет Йеппе, взъерошивает Андреа волосы. — Как я рад тебя видеть!

Они пьют пиво из пластмассовых стаканчиков. Слишком дорого, слишком мало пива. Но сегодня вечером это мелочи.

— Ну что ж, — говорит он, — как ты? Похоже, неплохо?

— Да, это же концерт Боуи!

— Черт, да, в голове не укладывается, что я скоро услышу его — здесь!

Повисает молчание. Андреа хочется спросить, но она не уверена, что… Может быть, это глупо?.. Ерунда: ей же просто хочется узнать, как у него дела, ведь они все-таки были женаты, и вот она спрашивает, и Йеппе улыбается в ответ:

— У него все отлично. Вот уже полгода как он встречается с Марикой.

Как медленно слова проникают внутрь, опускаются на место. Словно сперва разбиваясь на буквы, чтобы не было ни единой опечатки. Каждое слово должно быть разобрано и составлено заново — на это требуется время, но Андреа довольно быстро понимает, что слова, проникшие в нее, наполнены тем же смыслом, что и буквы, — самым сокровенным смыслом. Пульс в животе, в груди, в горле. Где-то произошла остановка. Остановилось дыхание, движение; ей не вырваться. Как странно: она не чувствует, как плачет, — наверное, ревет в голос, и откуда-то издалека доносится: «Боже мой, прости. Я не знал. Что ты не знаешь». Внезапно она оказывается на земле, водит ладонями по гравию — вид у нее, должно быть, безумный. Пусть придет охранник и уведет ее. Но поднимает Андреа Хельга. Обнимает.

— Андреа, что случилось?

Андреа слышит — несмотря ни на что! — собственные слова.

Она говорит, что Каспер встретил другую, слышит, как Йеппе говорит, что нужно еще пива. Хельга отряхивает ее одежду. Сажает на скамейку. Гладит почти белые волосы.

— Мне остаться?

— Необязательно, — всхлипывает Андреа. — Спасибо.

Хельга волшебным жестом достает салфетку, помогает Андреа стереть потекшую тушь, снова стать красивой. Как будто это имеет значение. Как будто что-нибудь имеет… Андреа все еще плачет, хотя и не слышит собственного плача. Слышит, как Хельга уходит. Слышит, как руки неуверенно ставят перед ней стакан пива.

— Как ты теперь? — У него озабоченный голос, это странно, и Андреа прислушивается к своим ощущениям. Как ты — теперь? Именно теперь, сию минуту — как ты? Каспер… любит другую. Каспер говорит «я люблю тебя» ДРУГОЙ ЖЕНЩИНЕ — может быть, повторяет это каждый день по нескольку раз. Просыпается в солнечных лучах рядом с другой, а сам все тот же, и ее чужие руки ласкают то самое тело, которое… Надо ответить на вопрос Йеппе. Андреа вспоминает голос Каспера в телефонной трубке — неужели другая стояла рядом с ним все это время, а он лишь повторял «заткнись» и ни словом не обмолвился ей о новенькой? Андреа смотрит в стакан, с нее капает прямо в пиво. Как ты?

— Я, — отвечает она, — хочу очень, очень сильно напиться.

Йеппе скорее всего знает Марику. Знает, какая она красивая и хорошая. Знает, что с ней просто, что она прекрасная взрослая женщина, которая ценит своего Каспера. Андреа залпом выпивает пиво. Достаточно вопросов. Больше не капает. Йеппе берет ее за руку.

— Послушай. Я чувствую себя круглым дураком. Я был уверен, что…

— Но теперь я знаю, — перебивает она, — и могу все забыть.

* * *

Андреа вот уже целую вечность сидит на коленях и пьет пиво. У него самые красивые в мире глаза… Его руки хотят касаться ее тела. У Андреа комок в горле, она еле держится на ногах, а его руки все равно хотят. Андреа удобно устроилась, она понемногу забывает, а он свернул косячок, и они курят его вдвоем. Она закрывает глаза и видит Каспера: у него нелепый вид. Открыв глаза, Андреа видит Йеппе: у него добрый взгляд, он мужчина, и его рука надежно обнимает ее за шею.

Вот кто-то стучит ей в спину, довольно резко, но Андреа — дверь, которую не так-то просто отворить; она смотрит в глазок и видит Юнатана.

— Где ты пропадаешь, черт побери? Я ищу тебя весь вечер!

Она неохотно встает. Отходит в сторону с Юнатаном, одетым в зеленое. У него смешной вид, когда он злится. Андреа никогда не видела его таким рассерженным — трудно удержаться от смеха. В голове медленно прокручиваются мысли — как приятно!

— Мне было очень плохо, понимаешь? — Язык и губы шевелятся медленно, в словах никакой тяжести.

— Вот как? И это, по-твоему, все оправдывает? Что бедной Андреа снова было нехорошо?

Она опирается на стол. Она словно впервые видит Юнатана, но это не имеет ни малейшего значения. Небо обнажается, и Андреа смотрит в синеву, смотрит на Юнатана и думает, что ему стоит выкрасить волосы в ярко-рыжий цвет — получилось бы красиво.

— Каспер встретил другую.

Андреа произносит эти слова так, словно произносила их тысячу раз: как дама в Говорящих Часах называет время, как несносная тетка на централизованном автоответчике: «Новых сообщений НЕТ». И это тоже ужасно смешно. Нет новых сообщений. Как можно зациклиться на том, чего нет? Ведь она знала, что все будет именно так, что наступит конец. Неужели он не понимал этого? «Каспер встретил другую», — повторяет она, видя, что Юнатан смотрит на нее, не произнося ни слова. Смотрит на нее так, словно видит впервые. Словно Андреа его ударила, а ведь она просто стоит перед ним, опустошенная, с брешью вместо Каспера. Черной, печальной и зловонной. Пиво и трава прикрывают дыру, смягчают запах. Я уничтожу, я зарою тебя в землю, черт возьми, ты станешь мне ни капли не нужен.

— Вот как? Жаль. — В словах Юнатана слышится ирония. Андреа ненавидит иронию; возможно, скоро возненавидит и Юнатана. Он смотрит прямо ей в глаза, но она прячет взгляд: она ни за кого ни перед кем не отвечает. — Мне казалось, что ты сама хотела, чтобы я пошел с тобой, я думал, ты хочешь быть со мной, но, как видно, ошибался.

Да, Юнатан, наконец-то до тебя дошло: ты меня не знаешь! Но смеяться больше не хочется.

— Я тоже искала… — фраза повисает вопросительным знаком.

— Вот как, искала?

— Мне плохо.

Андреа слышит, как нечетко произносит слова. Ее тошнит. Пытается снова произнести фразу, но выходит ничуть не лучше. Юнатан смотрит на нее, и вид у него вовсе не такой сердитый, как прежде. Скорее странный. Возможно, грустный. МНЕ ПЛОХО.

— Да, ты говорила, — отвечает он, и Андреа снова хочется на колени, хочется еще пива и косячок. Кажется, скоро будет выступать Боуи? Она не знает, что сказать. Хочется взять его за руку: тогда рука протянется к ней и погладит по щеке, и он улыбнется и обнимет Андреа, как обычно. Но она не желает, чтобы все было как обычно. Пусть все будет иначе. Все должно меняться, развиваться, трава должна зеленеть ярче — по ту сторону, а может быть, здесь все же зеленее, по эту сторону гравиевой дорожки. И вот он уходит. Просто поворачивается к ней спиной и уходит. Может быть, стоит окликнуть его, но Андреа хочется обратно к Йеппе. Смотреть на его узкое лицо, обрамленное светло-каштановыми волосами: никогда раньше она не видела его так отчетливо, он всегда прятался за Каспером, проклятым Каспером, который заслонял собой Йеппе, лишая Андреа возможности любить других. Борода, которая царапает щеки. Нет, она не станет окликать Юнатана. Андреа смотрит ему вслед, и он кажется все больше и больше, хотя расстояние между ними все увеличивается.

— Кто это был? — спрашивает Йеппе, снова усаживая ее себе на колени. Она садится поудобнее. Эти колени — то, что ей нужно.

— Старый приятель, — отвечает она, с удовольствием делая большой глоток пива.

— Похоже, он расстроен.

— Ничего страшного. Мы просто плохо ладим.

Она улыбается, и он целует ее. Почему ты ничего не сказал, Каспер? Может быть, я избавилась бы от тебя гораздо раньше. Время от времени нужно делать выбор. Андреа могла бы броситься догонять Юнатана, но решила остаться здесь и сейчас, и Йеппе протягивает ей косячок, и она вдыхает дым, который меняет все вокруг: пусть мир будет таким, пусть меняется, пусть меняет цвета. Объятия другого, совсем другого мужчины.

Новые и новые мысли, и во всем есть смысл. Все, абсолютно все будет так, как должно быть. Даже то, что она потеряла свой полосатый пиджак, спотыкаясь и падая в толпе, в поисках Йеппе, который внезапно исчез, как только она отлучилась обнять Хельгу. Андреа спрашивает, не видел ли кто-нибудь полосатый пиджак. Это, несомненно, знак. Начать сначала — это вовсе не страшно. Потому что в ту минуту, когда она суетится вокруг, обкуренная до мозга костей, кто-то берет ее за руку и ведет в нужную сторону — к сцене, на которой стоит Дэвид Боуи.

Шары подскакивают и летят ввысь, выше и выше, затем опускаются в толпу. Шары с лицами — светящимися, радостными и грустными.

Она стоит довольно далеко от сцены, но видит его — точнее, знает, что видит именно его: Дэвида Боуи. Слышит, как он поет, и ее обнимают руки, и все пронизано волшебством.

Она чувствует себя исполнительницей главной роли в каком-то фильме, и эта сцена — либо начальная, либо заключительная. Андреа хочется прикоснуться к огромным шарам, но она не достает. Касается рук, которые держат ее, стараясь не потерять (впрочем, разве не она потеряла его первой?). Откидывается назад: а вдруг Йеппе снова исчез и на его месте оказался какой-нибудь незнакомец, но Йеппе по-прежнему с ней.

Стоять, прислонившись к его груди, гладить его пальцы, и Боуи поет, поет специально для Андреа, — но она не слышит, что он поет. Прожектор на секунду выхватывает ее лицо из толпы и проносится дальше. Йеппе обнимает ее, наклоняется к ее уху:

— Пойдешь ко мне домой?

Она оборачивается и кивает. Все, что было раньше, происходило в прошлой жизни. Прошлая жизнь Андреа. Здесь и сейчас начинается ее новая жизнь.

Огни на сцене гаснут. Они берут такси и едут в квартиру, пропахшую дымом и благовониями. В книжном шкафу — все книги Стуре Дальстрема. Несвежие занавески, и он целует ее в шею, в ухо, в глаза. Он взволнован и прекрасен. Его оранжевая рубашка приземляется на стул. Все как надо. Кровать под бархатным пологом. Надежный, верный запах его объятий.

* * *

Они лежат, не говоря ни слова. Наступило утро.

— Голова раскалывается, — произносит он.

— М-м-м, — соглашается она.

— Мне надо на работу.

Он неуверенно обнимает ее, борода царапает ее щеки в торопливом поцелуе. Он встает с постели, натягивает серые брюки, черную рубашку. Слышно, как он пьет воду на кухне. Интересно, где он работает — сегодня суббота, а то и воскресенье? Впрочем, он говорил вчера.

— Можешь остаться и еще поспать, — произносит он, не глядя на нее. Надевает кожаный плащ, хотя на улице наверняка тепло. Андреа не хочет оставаться, но не решается встать и отправиться вместе с ним туда, где день и светло, и потому отвечает:

«Хорошо, спасибо!» — и остается в постели.

— Увидимся, — говорит он и уходит. Наверное, в спешке забыл спросить номер ее телефона. Андреа лежит, уткнувшись лицом в подушку, пропахшую дымом. В комнату врывается солнечный свет.

 

Под дверью Юнатана

Еще один жаркий день.

Андреа заявляет в полицию о пропавшем пиджаке. Знает, что это бессмысленно. Валяется, наверное, в глине на дне, как тела на дне канала в Городе Детства. Вот и ее любимый пиджак утонул.

Внутри ничего нет. Центрифуга пуста, Эва-Бритт.

Андреа едет домой к Юнатану, стучит в дверь; еще рано. Она долго плутала в поисках метро. Но вот дверь открывается, и на пороге стоит Юнатан. Не здоровается и вообще ничего не говорит. Она знает, что у нее потасканный вид. Волосы свалялись, макияж остался с вечера. Грязная красная майка и наверняка ужасный запах — ну и что?

— Не знаю, что сказать, — произносит она, — кажется, я столько раз говорила «прости», что это слово больше не действует… Как мальчик из сказки, который должен был заиграть на свирели, когда появится волк, а когда волк наконец пришел… Ну, ты знаешь. Съели этого мальчика. Со свирелью. — Она откашливается. — Я хотела быть с тобой на фестивале, поэтому и позвала тебя с собой… Но потом встретила друга Каспера… Мы давно не виделись, и вот…

— Не надо…

— Но я хочу по крайней мере попытаться. Я хочу попытаться объяснить свои поступки. Почему я делаю то, что делаю. И я знаю, что это мерзко — в очередной раз делать тебе больно, а потом говорить, что я не хотела тебя ранить, и… — Андреа вздыхает. В животе пусто. Она списала номер телефона Йеппе с телефонного аппарата, чувствуя себя воровкой. Пол в клочьях пыли, никотиново-желтая раковина, затхлый запах. Неважно, просто так не бывает. Накуриться, слушая Боуи, переспать, а потом любить друг друга до самой смерти. Нет, любовь случается сама по себе. Настигает, когда меньше всего ждешь. В психиатрической лечебнице, например.

Андреа смотрит на Юнатана. У него усталый вид, и она обращает внимание на его позу: он по-прежнему стоит на пороге, не впуская Андреа внутрь.

— И вот, — продолжает она, — вчера, когда я узнала, что Каспер уже полгода встречается с другой… а я писала письма и звонила, я хотела… Я хотела вернуть его.

— А я и не знал.

— Ну да… Просто все так… Мне жаль…

— Я хочу, чтобы ты ушла.

— Но то, что было между нами… я же все время говорила, что это не любовь, что мы не связаны такими узами. Просто ты был мне очень дорог. Я любила тебя, Юнатан, я по-своему любила тебя.

— Это твое «по-своему» немногого стоит, Андреа.

— То есть?

— У меня нет сил объяснять.

Он закрывает дверь перед ее лицом, перед ее телом, а она стоит на месте. Отзывается эхом в подъезде. Ее ничтожество отзывается эхом. Как можно понять что-то без объяснений?

Что Каспер вот уже полгода любит другую. С самого Нового года. Та знакомая, Лайла, говорила, что у него все хорошо. Лишь несколько месяцев он грустил или злился, или что там еще… а потом… снова нашел… ту, единственную.

Андреа опускается на пол под дверью. Она не будет стучать. Не будет просить и умолять объяснить. Она будет плакать, покуда хватит слез.

* * *

Андреа покупает билет на поезд в Город Детства. Открывает все хозяйские окна в хозяйской квартире. Пусть дует свежий ветер. Протирает подоконники и столы, протирает телефон. Стирает простыни и вывешивает их на солнце. Пылесосит, собирает бутылки в пакет. Долго принимает душ — пожалуй, гель больше пахнет яблоком, чем персиком. Странная пустота. Вытираясь полотенцем, Андреа глотает две таблетки «Имована». На какое-то время они сделают ее большой и сильной, хорошей и готовой идти дальше, выпутавшись из сетей. Какое-то время это чувство будет с ней, и этого времени Андреа ждет не дождется.

В ней сокрыты моря, фонтаны слез — как в глазах Крольчонка из мультфильма про Бамсе. Андреа сжимает полотенце — если бы это был подарок Карла… Микки-Маус протягивает Мимми цветок: LOVE IS.

 

Огненно-красная листва и еще одно бьющееся сердце

В больнице (и до) Андреа считала, что страдание — необходимый источник ее творчества, ее движений. Это основа, полагала она. Только боль и печаль; радость — роскошь, счастье просто невозможно, а если и возможно, то только когда кто-то поселится так близко, что полностью заслонит тебя или сделает красивой и любимой, даря тебе существование. Теперь все иначе. Андреа больше так не думает. И от этого тоже пусто. Как расставание с человеком, которого уже не любишь, но с которым вынужден жить… просто чтобы чувствовать, что у тебя есть жизнь, которой можно жить, не думая беспрерывно, кто ты, чего хочешь, к чему стремишься.

Город Детства внутри и снаружи. Приемная гинеколога — господи, давно пора провериться, может быть, внутри сплошные венерические болезни. Андреа листает бульварный журнал. Видит цвета, но не видит формы, не видит слов, потому что в голове Каспер, а рядом с ним — Марика. Они сидят на новом КРАСНОМ диване, уставившись на Андреа. Она сжимает виски: двое не умещаются в голове! Каспер словно становится меньше, Марика вытесняет его из головы Андреа. Марика встает и машет Касперу: иди сюда, любимый, пойдем скорей, мой друг. Такое чувство. Но однажды он принадлежал ей, Андреа. В ее жизни был красивый Каспер: чуть ссутуленный и нервный, огненно-златовласый. У Андреа были его поцелуи, его любовь. Это правда. Так оно и было.

Воспоминание: сцена, украшенная осенними листьями. Раздвигается красный занавес. И он, ее муж, выходит на сцену вместе с остальными. Андреа сидит рядом с Янной, сжимает ее руку и ни на секунду не отрывает взгляда от того, которого любит.

В студии Андреа украсила футляр его скрипки огненно-красной осенней листвой. И вот он кладет скрипку на плечо, прижимает ее к подбородку. Каспер играет. Андреа отпускает руку Янны. Комок в горле. Слезы оттого, что все так красиво: ее возлюбленный ложится в ворох листьев и играет лежа, потом поднимается и ловит ее взгляд. Он улыбается, улыбается ей. «Неужели все это можно потерять?» — думает она после концерта, когда он, быстро поцеловав ее, возвращается на сцену, чтобы собрать инструменты и выпить вина с остальными. Ее тоже зовут, она знает (по крайней мере так сказал Каспер), но она все же не с ними. Андреа не знает, что объединяет этих людей. Она знает лишь, как красива музыка, как она любит скрипача. Она хотела бы, чтобы он принадлежал только ей, чтобы только с ней он делился своей радостью, но так не бывает. Они так близки друг другу, они почти одни во всем мире, они почти проникают друг в друга. Так не бывает, Андреа понимает это. И от этого больно.

Больно. И это не клише. Больно знать, что его любовь достается другой. Что Андреа по-настоящему, всерьез исчезла из его жизни. НЕТ! Не так. С любовью так не бывает! Если она была. Если ты действительно любил. Любовь должна остаться, пусть и в ином виде. Ведь Каспер должен хотя бы иногда вспоминать Андреа с улыбкой? Может быть, он смеется, может быть, у него теплеет внутри от мысли о ней? Когда он вспоминает больницу, бесконечный кофе, страх, когда она сбежала из его квартиры, когда они спустя год обнимались у нее на кухне, когда они занимались любовью, когда она мочилась в лифте — ВСЕ ЭТО!

— Вы, наверное, Андреа, — приветливо произносит дама в белом халате, и Андреа кивает: да, пожалуй, это она. — Пройдите со мной, пожалуйста.

Жестоко. Андреа думает об этом, когда гинеколог отправляется за куратором, оставив Андреа в шоке. Она думает о том, каково это — регулярно резать запястья, чтобы видеть и знать Боль. Не клише и не затасканная метафора, а действительность. Когда жизнь должна быть огнем, безумием, взрывами. Все время яркие цвета — как же она устала от них! Делать боль видимой — но зачем? Разве того, что есть, недостаточно?

Андреа помочилась в пластмассовый стаканчик: здесь всегда проверяют, не беременна ли посетительница.

В горле застрял холодный комок (как ШЛАМ из холодильника).

Это займет лишь пару минут, — улыбнулась врач, и вскоре было видно по лицу:

— Вы беременны.

Странные Слова. Что делать с такими странными словами? Как во сне. В кошмарном сне, который целый день не идет из головы, из-за которого невозможно заснуть следующей ночью — из страха, что кошмар вернется. Что делать со словами из кошмарных снов, которые хочется забыть?

— Скоро вы сможете поговорить с куратором… как вы себя чувствуете? — Андреа знает, что в сумке упаковка из фольги, господин Имован и госпожа Собрил. — Вам плохо?

Андреа поднимает взгляд. А что, похоже, что ей плохо?

— Просто мне трудно это… переварить. — Госпожа Собрил успокаивает, а господин Имован зовет танцевать.

— Конечно, понимаю. Может быть, воды?

Андреа кивает. Кладет руки на стол перед собой. «Вот мои руки, — думает она. — Руки, которые я могла отрубить ради Каспера… Если бы это был твой ребенок. Если бы я могла позвонить тебе и услышать, как далекое становится близким. Каспер, это твой ребенок, что нам делать? Прекрасное „МЫ“. Если бы это был твой ребенок, Каспер! Который привязал бы тебя ко мне. Прижать тебя к стене, ткнуть носом в очевидное. Я не собираюсь избавляться от него, я сохраню наше общее. Это жестоко, но Андреа хочет ребенка только от Каспера. И ты остался бы в моей жизни». Она берет стакан, пьет воду.

— Я понимаю, что вы потрясены. Но куратор…

— Я хочу избавиться от беременности.

Слова перед ней, как руки на столе: лежат, неоспоримые и очевидные.

— Вы уверены?

— Да, уверена. Избавиться как можно быстрее. — Это ее голос, настоящий, и ничего другого нет: она не знает даже, чей это ребенок!

Они смотрят в календарь: выясняют, когда был зачат ребенок — или как это еще можно назвать. Три варианта: Юнатан, Испанец, Лейтенант. Все так ужасно, что Андреа могла бы выплакать несколько литров слез.

— Но сначала лучше все же поговорить с куратором.

— Я даже не знаю, кто отец, понимаете? Такая вот я ужасная.

Гинеколог берет Андреа за руку.

— Но если посмотреть внимательнее, то можно довольно точно установить день… вот этот.

Андреа смотрит. Второй день из двух возможных. Она вспоминает глаза, лицо Юнатана: ей никогда не удавалось его нарисовать. Пыталась, но ничего не получалось. Нереально, но в то же время без фантазии. Невозможно. Андреа думает об упаковке из фольги: скоро, в ближайшем туалете… В горле снова ком. Это моя жизнь. Любимая телепередача в детстве. Похищение какой-нибудь знаменитости — и на диван: детство, любовники один за другим, дипломы, похвалы. Вот твоя жизнь. Спасибо! Как прекрасно! А если не прекрасно, то по крайней мере наполнено. Восторг новых знакомых: господи, сколько ты всего пережил! И гордость. Гордость? Да, вот моя жизнь. Моя жизнь — потрясающая, глупая и сказочно реальная.

— Понимаю, что вам сложно представить себе… Особенно если вы не уверены, кто отец…

Господи, какие ужасные слова! Словно моя жизнь — худшая из возможных, но ведь это не так! Хочется встать и крикнуть: моя жизнь не так ужасна! Чтобы врач увидела хорошие стороны ее существования: что если бы обстоятельства сложились иначе, чуть по-другому, то Андреа стала бы отличной мамой, обязательно, но сейчас…

— Ничего не выйдет, я не могу, понимаете? — Андреа умолкает, чувствуя гнев в своем голосе. — Выбора нет, — произносит она, пытаясь успокоиться. — Я глотаю таблетки горстями, слишком много пью…

— Вам помогут бросить… будет нелегко, но я видела многих…

Неужели эта женщина вообще ничего не понимает?

— Я не могу оставить все как есть!

— Хорошо, для начала нужно записаться к врачу, а потом, через неделю… Раньше не получится. То есть через две недели… Вы уверены, что не пойдете к куратору?

Отвали!

— Да, уверена.

Врач дает ей номерок. Андреа встает. Бледная комната трясется.

Она за что-то благодарит, прощается. Комкает бумажку в потной руке, запихивает в карман брюк. Идет в туалет, вскрывает упаковку: серебристая фольга. Как солнце и воздух. Здравствуй, мир, вот и я! Сесть на ступеньки у входа и плакать. Эй, красавица, зачем тебе плакать? Вставай, уходи, убегай, уноси ноги! Нельзя поддаваться боли, но все равно больно, так что же делать?

Чувствовать, как начинают действовать таблетки. Меняется освещение. Мрак светлеет. Комок в горле больше не страшен, он исчезает. Андреа вспоминает строчки из книги. (В больнице она читала много такого: «Помоги себе сам», «Освободи себя» и тому подобное. Жить сложно, но возможно. Живи сейчас, завтра будет поздно.) Она вспоминает строчки: не дословно, но в общих чертах. Ребенок, которого мать рожает ради спасения самой себя, чтобы избежать одиночества, навсегда попадает в силки материнской зависимости, неспособный жить собственной жизнью. В каком-то смысле так было бы проще: у нее есть шанс. Расти, жить своим ребенком. Быть вынужденной бросить таблетки и алкоголь. Быть вынужденной начать новую жизнь. ВЗРОСЛУЮ жизнь, за которую нужно ОТВЕЧАТЬ. Знать о любви ребенка к ней — о простой, надежной любви. Знать, что эта любовь не добровольна, что ее не может не быть, что Андреа может предавать снова и снова, а ребенок будет по-прежнему…

Тридцать градусов в тени, а она дрожит.

Этой эпохе предшествовала другая. До Ребекки, до слез в его серо-голубом кресле, до тухлой рыбы, задолго до поцелуев, до матрасов, которые разъезжались в разные стороны. Она хотела заняться любовью, но он не решался: боялся совершить ошибку, не умея подарить ей счастье, которым он так отчаянно хотел одарить именно ее. Это было до того, как они стали придумывать имена своим детям, с удивлением смеясь над тем, что однажды это станет реальностью.

До того, как они стали врагами?

Каспер и Андреа собирались в вегетарианский ресторанчик, где подают чудесный банановый пирог, который она осмелилась попробовать лишь один раз; они стояли на перекрестке, дожидаясь зеленого света, и Каспер спросил, хочет ли она иметь детей. Андреа ответила, что рожать детей жестоко — это значит обрекать несчастных на жизнь, от которой невозможно отказаться. Она сказала, что ее дети будут такими же негодными, как она, и Каспер ответил, что раньше думал точно так же: что мир — ужасное место, что жизнь — гнилая хибара, но что теперь он хочет, без сомнения, когда-нибудь… Он произнес это дрожащими губами, глядя на нее в поисках по крайней мере понимания, но она отвела взгляд, чувствуя… разочарование. «Мы мыслим по-разному, — думала она. — У нас разные желания».

Другая картинка: Андреа в белом доме у озера, нет — у моря, у нее десять кошек и никого, кроме них; она варит варенье и компоты, деревья в саду усыпаны плодами, она насвистывает. Она научилась свистеть. И теперь, в ознобе, согреваемая лучами солнца и таблетками, она знает, что это Италия. Там она будет сидеть в цветастом гамаке, с кошками: старым, желтым с проседью Марлоном, Эваном, Джеффом, Джероми и большим рыжим Боуи.

 

Город детства

Андреа в туалете, в доме у озера. Маленькая, скованная ограничениями; живот болит. Погоня за любовью утомляет. Таблетки и страх почти перед всем. Понос. А на следующий день — жесточайший запор, она тужится, старается и даже кричит, зовет на помощь, но никто не слышит. Лувиса на кухне, в окне лето, озеро и мечты: несбывшиеся? Сбывшиеся? Андреа знает, что крикни она погромче, открой она дверь туалета и крикни отчаянно на весь дом, вскоре появится Лувиса со слабительным и — «Бедная Андреа».

Потеть в туалете. Карл слушает музыку в гостиной. Бах или Дворжак. Скрипки. Смычковые! Смычок — название приспособления, не самого инструмента, не тела, но без этого приспособления не было бы музыки. Андреа решает, что скрипка все же важнее: необязательно огненного цвета, пусть будет коричневая, потертая. Она думает о Юнатане: может быть, нужно позвонить? Но «нужно» ей не нужно. Ей нужно «хочу». И что бы она ему сказала? Между ними было слишком много слов: слишком странных, не слишком правдивых — и вот их больше нет. Неужели молчание и вправду так опасно? По крайней мере так кажется. Хочется заглушить мысли громкой музыкой. Выпорхнуть из туалета, пританцовывая, — притвориться, что она снова в больнице. Чужие взгляды, неотступно следующие за ее движениями.

Андреа подтирается (хотя подтирать нечего). Встает перед зеркалом. Видит лицо Маддалены, позади или рядом. Андреа не сравнивает. Сравнивать не с чем. Она видит лицо Маддалены таким, каким должна его видеть. Не видит его вовсе. Но лицо Андреа отражается в зеркале: глаза созерцают ребра, она кажется хрупкой. Чем меньше она становится, тем легче ее обнимать — так? Приятно ли обнимать твердую плоть?

Птицы за окном; Андреа не знает, как они называются. Не знает никаких птиц, кроме воробья и павлина, не знает деревьев, цветов, растений — ну да, только герберу и плющ. Знает «Собрил», «Имован», шоколадную нугу — ну чему она может научить ребенка?

Знает Каспера.

Нет, не знает.

В подвале, в чуть просветлевшем темно-коричневом мраке потертые розовые диваны, большой книжный шкаф, в который Андреа заглядывала сотни раз в поисках интересных книг; краснея, доставала «Наслаждения любви», рассматривала картинки, позы — оказывается, можно вот так и еще вот так, сердце бьется между ног; книги по воспитанию детей, детективы, гольф и еще — довольно тонкая книжка, незаметный корешок которой Андреа не видела прежде. «Сто уроков итальянского». Андреа вытаскивает книжку, из нее выпадают письма. Три письма в белых конвертах. Имя Карла и адрес: «Милан, Италия» — почерком Лувисы.

Андреа садится на пол. Сердце стучит в ушах, в носу. Она прислушивается. Шарканье Карла, Лувисина кухонная возня, но ничего не слышно. Вынимает письма. Писала, наверное, Лина-Сага, но рисунки Андреа — в каждом письме. Сначала она пыталась срисовать Дональда и Донну, а на втором рисунке подпись рукой Лувисы: «Леди и Бродяга», и две взъерошенные собаки, а перед ними блюдо, полное округлых комочков. На третьем рисунке старательная, неровная подпись Андреа: «Папа». Мужчина с густой бородой. Широко улыбается, машет рукой. На овальном предмете у ног Карла Лувиса красиво вывела шариковой ручкой: «Сумка для гольфа». Одежда Карла раскрашена мелками: желтым и синим, штрихи выходят за контур. Сумка красная.

Марлон хочет улечься на рисунки, Андреа гонит его прочь. Она смотрит на штемпель: ей было пять лет. Это и вправду происходило. Тебя в самом деле не было с нами. Андреа читает письма. «Папа, когда ты приедешь домой? Андреа хорошо себя ведет. Мы много играем». И еще: «Хотим, чтобы ты скорее вернулся. У тебя много дел в Италии? Там есть гольф? Там тепло?» И еще: «Я скучаю по тебе. Напиши мне ответ. Если будешь покупать марки, то Андреа просит с бабочками».

Карл на верхнем этаже. Не в черных ботинках, а в клетчатых тапках. На буквы, выведенные рукой Лины-Саги, капают слезы. Все письма заканчиваются словами: «Пока. Андреа, Лина-Сага, Лувиса». И Андреа приходит в голову, что Лувиса, наверное, диктовала письма Лине-Саге. Что так было проще. Проще вернуть Карла. Вырвать из того, другого мира, который держал его и не пускал домой. Слова принадлежали Лувисе, но тоска была их общей — Андреа не помнит, как тосковала по нему, едва осмеливаясь, — но ведь тосковала, несомненно.

* * *

Последний день. Завтра Андреа с Марлоном под мышкой отправится на поезде в новую квартиру.

Новая жизнь. Ничего нового не будет. Будет что-то другое, снова. Собственная квартира в Фольхагене. Общая с Каспером. Школьный поселок. Но этот город всегда был с ней. Дни в кирпичных школьных стенах, открытки Карла, Лувисины кухонные прихватки в слезах, слезы под вытяжкой в кухне, под одеялом. Маддалена, которую нельзя было впускать в жизнь. И все остальное.

Хочется шепнуть им двоим, сидящим перед телевизором: «Ничего страшного. Ничего страшного, что все это произошло, что жизнь оказалась такой сложной». Лувиса загадочно улыбается, глядя в экран, и гладит Андреа по коленке.

* * *

Мне было страшно, Каспер.

Нельзя вечно искать оправдания в страхе.

Я была пьяна, я была глупа, я не знала, как любить тебя, чтобы ты остался со мной. Может быть, мы оба хотели слишком многого.

Не знаю. Думаю, это было неизбежно.

Да, как говорит Лина-Сага: «Андреа, во всем происходящем есть смысл».

…и однажды ты поймешь, почему…

…и рассмеешься, правда? Будешь смеяться над мгновениями счастья.

И над тем, как мы были глупы. Впрочем, мы и познакомились в психушке.

Может быть, если бы мы остались соседями, если бы Крикунья и Великан не…

Так не бывает. Ты же сама говорила, что во всем происходящем есть смысл. Однажды мы снова будем счастливы.

Вместе?

Вряд ли, Андреа. Вряд ли.

* * *

Что выбрать?

Стоять в большом гардеробе рядом с зеркалами. Рыться в ящиках. Андреа находит и достает футболку: To know me is to love me. Надпись под картинкой с Мимми. Мимми обведена сердечком, рисунок слегка объемный, словно Мимми хочет вырваться, несмотря на улыбку. Это один из подарков Карла. И как всегда, шоколадная нуга. Серебристая пара, неподвижно застывшая в вальсе.

Грязный ворот. Андреа с трудом натягивает на себя футболку. Живот выпирает: пока не ребенок, а всего лишь еда; нет, вовсе не выпирает — скоро он начнет расти, но Андреа гонит прочь эту мысль. Солнце садится прямо в озеро, умирает в воде у дома. Красит ее солнечной кровью, чтобы наутро воскреснуть.

Андреа нажимает на Мимми, раздается писк. Она нажимает снова: помнит этот звук, любит его. Подарки Карла. Тогда они были просто подарками, и она радовалась шоколадной нуге, комкая серебристую пару, а потом сердилась, что он не дарит слов: только «обнимаю» и сердечко на обратной стороне открытки с красивым видом «Дисней Уорлд», с силачом Карлом, который, улыбаясь, поднимает автомобиль. Он дарит ей подарки, и в них его любовь.

Бах или Дворжак, а может быть, Чайковский доносится с нижнего этажа. Лувисе нравятся смычковые, но иногда их слишком много, слишком громко. Карлу нравится много и громко, он увеличивает громкость. Музыка отзывается эхом в доме. Андреа снимает футболку, продолжает перебирать одежду, хранящуюся в большом гардеробе: целая комната одежды, зеркало за дверью. В ящиках на полке лежит одежда, которую скорее всего выбросят, а там… на дне одного из ящиков — горчично-желтая рубашка, и Андреа надевает ее. Рубашка велика, но она стоит перед зеркалом и застегивает пуговицы.

Спускается по лестнице. Карл перед музыкальным центром с бокалом коньяка в руке. Андреа не зовет Лувису: «Где ты, Лувиса, иди сюда, посмотри на меня!» Она выходит на веранду, спускается к озеру: отправная точка всей жизни — дом у озера. Думает о Боуи. Не будь она такой пьяной и накуренной на его концерте, она смогла бы насладиться глубже, а Каспер… Она видит, как Каспер и Андреа танцуют в гостиной в доме-коробке, хором распевая: «Oh no love you’re not alone!» Смотреть друг на друга, обнимаясь, и все равно не видеть до конца: невозможно постоянно делать существующее несуществующим, воскрешать желания, превращать исчезновения в возвращения.

Это начало? Это первая сцена? Андреа поворачивается спиной к озеру. Карл на веранде, он курит сигару и смотрит на нее. Андреа приближается: боже, он есть, вот он перед ней — он вернулся! — я могу говорить с ним, могу прикоснуться к нему, я могу! Он делает глубокую затяжку, выдыхает: пожалуйста, сделай кольца! Андреа помнит их: сидеть у него на коленях, пытаясь поймать, и знать, что они исчезают от прикосновений.

— Какая ты красивая, — произносит Карл, откашливаясь.

— Спасибо, — отвечает Андреа, — это твоя рубашка, я нашла ее в гардеробе.

— Возьми себе, если хочешь. Я ведь ее больше не ношу.

У него радостный вид, он чешет седеющую бороду. Андреа благодарит еще раз. Ей не этого хочется — ей нужно стать ближе, прямо сейчас, но так не бывает. Однако он здесь, он заходит в дом, и Андреа следует за ним.