Хелен Скиллмен стояла в дверях и смотрела, как ее сын и Тара отъезжают от дома на длинной спортивной машине Леона. Когда они скрылись за поворотом, она прислонилась к мужу, ища поддержки.

— Вот почему она заинтересовалась журналами! Ох, Леонард! Она точно такая, какой бы я хотела видеть его жену, — необыкновенно красивая и снаружи, и внутри. Они — потрясающая пара.

— Я знаю, — тихо сказал Леонард, поглаживая ее по спине. — Может быть, из него все же выйдет толк. То, что он привез сюда Тару, — большой шаг для Леона. Наверное, она очень много для него значит, и… — он легко коснулся губами ее волос, — … и мы тоже значим для него больше, чем нам казалось.

Они возвращались в Нью-Йорк. Откинув голову на спинку сиденья, Тара наблюдала за рядами вечнозеленых деревьев, проносившихся мимо. Каждое дерево слегка клонилось под белым грузом снега. В городе снег растаял мгновенно, но здесь, за городом, он все еще был чистым, сверкающим и прекрасным. Лучи полуденного солнца грели ей щеку. «Теплый, солнечный, снежный, зимний день», — лениво подумала она. Кто бы мог подумать, что можно в ноябре ехать в машине с поднятым верхом и чувствовать себя комфортно?

Это был ее первый день отдыха после приезда в Нью-Йорк две недели назад. Из-за бесконечных встреч, обедов и ужинов с музейными работниками она очень редко находила время, чтобы встретиться с Леоном, немного выпить, не говоря уже о том, чтобы провести целый день вместе. Но встреча с его родителями прошла легко и приятно. Каждое слово, каждый жест матери Леона выдавали ее огромную любовь к сыну. А как она гордилась его талантом, когда показывала его юношеские работы! Различные маленькие животные, которые он вылепил еще в подростковом возрасте, барельеф с танцующей девушкой, милый и невинный, и, разумеется, задрапированную обнаженную женскую фигуру, которую сейчас Хелен Скиллмен использовала в качестве модели. Разглядывая эти мальчишеские попытки, Тара чувствовала, будто знает Леона долгие годы. Она взглянула на его руки на рулевом колесе, руки скульптора. Руки ее мужчины.

Только теперь она заметила жесткую складку губ и холодную отстраненность зеленых глаз. Глаза, похожие на замершее озеро. Таре стало неуютно и показалось, что она совсем его не знает. Может быть, что-то произошло между ним и родителями, а она не заметила? Его отец великолепно сыграл на пианино, специально для нее, а ленч, приготовленный его матерью, был простым, но очень вкусным. Тара не сомневалась: и Хелен, и Леонард Скиллмен глубоко любят своего сына.

— Морские пейзажи твоей мамы очаровательны, — сказала она с улыбкой, пытаясь пробиться сквозь его непонятную напряженность. — Мой брат Ники сейчас заканчивает морскую трилогию. Я тебе говорила? — Леон сухо кивнул. — А твой отец! — Она провела рукой по спутавшимся волосам, которые ветер тут же снова запутал. — Трудно себе представить, что инженер-химик может играть на концертном уровне. Он никогда не мечтал о музыкальной карьере?

Леон не отрывал глаз от дороги.

— Мечтал.

— Что заставило его заняться химическим машиностроением?

— Жена и двое детей.

— Понятно. — Тара выпрямилась и некоторое время следила, как белая полоса мчится им навстречу и исчезает за спиной, как будто машина стирает ее.

— Ты когда-нибудь слышал о Дорине Свинг? Она преподает Ники живопись, она и сама художник и, кроме того, как я поняла, занимается реставрацией.

— Нет.

— Ты когда-нибудь слышал о галерее «А есть А»?

— Нет.

— Леон, что-нибудь случилось?

— Нет.

Тара снова откинула голову на спинку сиденья. Поменяй тему, начни говорить о чем-нибудь приятном, приказала она себе. Может быть, лучше помолчать?

— Я в восторге от «Весеннего цветка»! — помимо своей воли воскликнула она. — Если ты был способен на такое в пятнадцать лет, я даже представить не могу, что ты делаешь сейчас. Жду не дождусь, так хочется увидеть твои работы. Из заметок, которые ты сделал на полях статьи Димитриоса, я поняла, что ты ваяешь обнаженные модели. Но этот «Весенний цветок» — просто дух захватывает.

— Ты очень расстроишься, если окажется, что я больше не леплю обнаженных? — перебил Леон с таким же холодом, какой стоял в его глазах. Правильно ли он поступил, что повез ее к родителям? Он предвидел, что они ей понравятся, что она придет в восторг от «Весеннего цветка». Именно поэтому он позвонил родителям и напросился на приглашение. Но он также знал, что эти точно рассчитанные движения по созданию у нее тщательно продуманного образа себя самого резко контрастировали с его настоящим образом. Он не сможет очень долго скрывать от нее правду. Придется ждать подходящего момента — больше рассчитывать не на что. Сложная получилась хореография, этот балет совращения. Потому что все стало реальным. Когда речь шла только о пари, он действовал легко и уверенно. Теперь же, когда он понял, как много она для него значит, он ощущал неловкость и сомнение.

Таре показалось, что ей дали пощечину.

— Нет, конечно, нет, — тихо сказала она. — Дело в том, что… понимаешь, как-то странно получается — ждать открытия музея, чтобы увидеть твои «взрослые» работы. — Она искоса следила за ним. — Я знаю, ты объяснил мне насчет масштаба работ и необходимости смотреть на них в особой обстановке. Но ты представить себе не можешь, как безумно я хочу их поскорее увидеть. Ты скрываешь от меня главное, Леон. Мы же не случайные знакомые.

— А как насчет того, что мы с тобой спим? Разве не это главное? — В глазах его она не увидела ни намека на юмор.

Тара не ответила, и шутка тоже не показалась ей смешной. Они пересекли мост, ведущий в Манхэттен. Черт бы его побрал! Она разозлилась. Если у него есть причина для плохого настроения, она имеет право ее знать, если же никакой причины нет, то он не должен так себя вести. Стараясь успокоиться, Тара сосредоточилась на дуге огней над мостом.

— У Ники, моего брата, проблемы с некоторыми вопросами по искусству, — сделала она еще одну попытку наладить отношения: слишком уж дорог был для нее этот день, чтобы его терять. — Ему сейчас девятнадцать, и он здорово запутался. Но он невероятно талантлив, поэтому мне не хотелось бы, чтобы путаница в его мозгах повлияла на его работу. Не мог бы ты с ним поговорить или познакомить со своим агентом, чтобы тот мог оценить его картины? Мне кажется, ему нужен свежий взгляд.

— Разумеется, я с ним поговорю. Он будет на вечеринке в честь Дня благодарения?

— Да. — Тара вздохнула с облегчением. Похоже, он стал помягче. Или ей показалось?

— Кстати, — ровным голосом заметил Леон, — совсем необязательно было приглашать на этот праздник моих родителей.

— Да? — Она снова расстроилась. — Извини. Мне показалось, что им хочется пойти?

— Возможно. — Он съехал с Вест-Сайд-драйв, три раза проехал на красный свет и въехал в гараж. — Действие второе. Остороженее, — сказал он сухо.

— Но ведь это же магазин подержанных вещей! — воскликнула Тара, входя в затрапезный подъезд.

— Именно. — Леон провел ее через магазин, открыл неприметную дверь в торце и пропустил вперед.

Если бы он не шел за ней, она бы обязательно попятилась. Кроме нескольких лучей света, разрывающих темноту, в помещении было абсолютно темно. Громкие, странные звуки доносились одновременно из неоткуда и отовсюду. Когда ее глаза привыкли к темноте, она разглядела пианино и женщину, исполняющую громкий, модный джаз, слышались обрывки разговоров, прерываемые смехом, звон льда в стаканах и вопли тромбона, которые, казалось, звучали произвольно, невпопад. Затем перед ней возникло дружелюбно улыбающееся черное лицо.

— Когда у тебя день рождения, душка? — Это был музыкант, играющий на тромбоне. Пока он ждал ответа, все его тело двигалось в такт звукам пианино.

— Двадцать седьмого ноября, — сказала она, не зная, как еще реагировать.

— Файерберд! — крикнул он, обращаясь к собравшимся. — У нас есть настоящая файерберд! — Схватив ее под руку, он протанцевал с ней по комнате, одновременно выдувая резкие звуки из своего тромбона, пока Леон, рассмеявшись, не освободил ее и не повел к другой двери в конце комнаты. Она послушно шла за ним.

Дверь за ними закрылась беззвучно.

Зал был освещен свечами, столики сервированы хрусталем, на каждом стояли желтые розы. Одна стена, целиком застекленная, выходила в огороженный сад с экзотическими цветами всевозможных расцветок. Бронзовый водопад спускался в пруд, в котором плавали золотые рыбки. Звуки струнного квартета погружали зал в атмосферу девятнадцатого века. Тара почувствовала, как кто-то помогает ей снять пальто, и увидела официанта в смокинге. Она бросила взгляд в сад и повернулась к Леону.

Он сел напротив нее и заказал водку «Серый гусь», шампанское, черную икру и попросил официанта передать шефу, что он здесь, с ним особая гостья и он оставляет ужин на его усмотрение.

— Теперь, — сказал он, ощутив, что начинает расслабляться, когда официант наклонил голову в знак того, что все будет сделано, — расскажи мне об этом ужине в честь Дня благодарения, где мне придется пережить знакомство с твоим грозным отцом.

Тара заметила, что в зале было не больше дюжины столиков, причем лишь за тремя из них сидели посетители. Впрочем, вечер еще только начинался. Она решила не задавать никаких вопросов. Рано или поздно выяснится, что привело Леона в такое мрачное состояние. Если он затеял какую-то игру, она в ней участвовать не собирается. Просто подождет.

— Музыка в День благодарения будет совсем не такой, как здесь, — заметила она, мысленно отмечая разницу в классе ресторана. — У нас музыкальный автомат забит пластинками с греческой музыкой. Мои родные будут под эту музыку танцевать, будут пить много вина и с аппетитом есть то, что отец с удовольствием для них приготовит. И все они будут спрашивать про свою «старую» родину и о политике там. Но никогда не будут ничего спрашивать про политику здесь. Антиамериканские настроения Греции им безразличны. В их глазах, глазах иммигрантов, Америка не может поступать неправильно. Они станут спрашивать твоих родителей насчет ваших корней, но им абсолютно не интересно твое искусство. Еще они попытаются вызнать, сколько у тебя денег. Они засыплют меня подарками, потому что мы будем отмечать не только День благодарения, но и мой день рождения. Все станут говорить, что мне давно пора выйти замуж, что мне уже слишком много лет, и при этом будут смотреть на тебя. Они могут затеять маленькую ссору по какому-нибудь семейному поводу двадцатилетней давности. Кэлли сыграет на пианино. Я уже слишком стара, и меня не станут заставлять танцевать, а отец предложит тост. Типичное празднование Дня благодарения греками-американцами.

Леон снова ушел в себя и уставился на цветы в саду с такой сосредоточенностью, что ей подумалось — уж не пересчитывает ли он лепестки. Тара почувствовала, что снова начинает злиться. Интересно, он слышал хоть слово из того, что она сказала? Они оба ели, не чувствуя вкуса, и говорили, не вникая в смысл.

— Почему ты отмечаешь свои именины? Ты же говорила, что твой отец не религиозен, а ведь «именины» — это день того святого, в честь которого ты была названа, верно?

— Верно. У Кэлли и Ники — дни рождения, потому что они родились здесь. Поскольку я родилась в Греции, отец не хотел обижать семью моей матери и назвал меня Кантара Анна, так что мы празднуем День святой Анны — в начале декабря, незадолго до моего дня рождения. Греки придают большое значение именинам человека, для нас это практически день рождения. А раз уж мой день рождения почти совпадает с Днем благодарения, мы празднуем обе даты вместе.

— Ясно. Теперь я все хорошо понял. — Он подал знак официанту, который вернулся с огромной белой коробкой, перевязанной красной лентой. — С днем рождения. — Леон выдвинул свободный стул рядом с Тарой, чтобы она могла положить на него коробку и открыть ее. Его глаза снова потеплели. Гнев, удивление, смятение и радость смешались в ее душе, она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Если это замечательный конец замечательного дня, то почему он так погружен в себя и так холоден?

— До Дня благодарения еще два дня и потом еще один день до моего дня рождения, — заметила она, заставив себя улыбнуться.

— Неважно, мы отпразднуем сейчас. — Леон снова оживал. — Мы же не хотим, чтобы вся твоя семья знала, сколько у меня денег, верно?

Она развязала ленту и, не торопясь, развернула оберточную бумагу. Затем сняла крышку и заплакала.

Прежде всего она уловила аромат. Она взяла гардению и поднесла ее к лицу, вспоминая ночь в Афинах, когда Леон осыпал ее целой охапкой цветов. Она боялась погрузить руки в мех, на котором лежал цветок. Леон встал, достал из коробки облако лунно-голубого меха, попросил ее подняться и накинул песцовое манто ей на плечи. Оно доходило как раз до пола.

— Тебе же нужно что-нибудь под стать твоей шляпке, правильно? — поддразнил он ее. Теперь, увидев ее реакцию, он почувствовал себя спокойнее. — И вытри слезы. Мех хорошо переносит снег, но не любит дождь.

— Но я никогда не смогу носить его в Греции! — Это было все, что, заикаясь, она могла вымолвить.

— Знаю, — согласился он, улыбаясь своей обычной улыбкой и обнимая ее поверх манто. — Потанцевать не хочешь?

Он вывел ее из ресторана в тот зал, через который они вошли и где все еще играла громкая музыка. Ей удалось разглядеть длинный бар в углу, людей, сидящих у стойки с выпивкой, и несколько пар, двигающихся под музыку на танцплощадке. Леон обнял ее. Все посетители перестали танцевать, пить и разговаривать и уставились на роскошный мех, медленно двигающийся по танцевальному пяточку, причем совершенно не в такт ни тромбону, ни пианино. Музыканты незаметно приспособили свою музыку к танцу Леона, и когда Тара подняла голову с его плеча, она увидела вокруг улыбающиеся лица. Когда их танец закончился, музыка снова взревела и другие танцоры пустились в пляс.

Леон проводил ее к столику, затем ушел и вернулся с бутылкой шампанского в одной руке и двумя бокалами и цветком гардении в другой.

— Давай уйдем, — предложил он. — И кстати, в кармане манто есть еще кое-что для тебя.

Она вытащила полоску бумаги, на которой было что-то написано, но в зале было слишком темно, чтобы прочесть послание. Она рассмеялась.

— Что ты такое делаешь, Леон? Ты сводишь меня с ума!

— А в чем дело? Тебе не нравится подарок? Или ты читать разучилась? — У него перехватило дыхание. Приближалось действие третье.

— Ты же видишь! Здесь слишком темно.

— Ладно. Тогда прочту сам! — прокричал он, перекрывая шум. Леон выхватил у нее листок и, не глядя в него, проговорил, глядя ей прямо в глаза: «ТЫ НЕ СОГЛАСИШЬСЯ ЖИТЬ СО МНОЙ? Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ».

Они лежали рядом на диване в гостиной Леона, прикрытые только меховым манто, и смотрели на ночной горизонт над городом.

— Мне нравится, когда освещены верхушки самых высоких зданий, — заметил Леон. — Приверженность красоте всегда некоторым образом является защитой от варварства. — На сегодняшний день шоу закончилось. Можно ради разнообразия побыть самим собой. Остаток вечера будет настоящим.

— Да, разумеется, Леон. Скучные коробки исчезают, когда торжествует красота. — Тара отвернулась от окна и прижалась щекой к его голой груди, вспомнив подобные заметки о красоте на полях статьи Димитриоса.

— Ты останешься? — тихо спросил Леон.

— Не знаю. Это серьезный вопрос.

— Ты меня любишь?

— Еще один серьезный вопрос. Откуда ты знаешь, что любишь меня?

— Потому что я хочу, чтобы ты была со мной, была частью меня. Я без тебя дышать не могу.

— Это любовь?

— Для меня — да. Я ни с кем не могу чувствовать то, что чувствую с тобой. Для этого ты мне и нужна, и я люблю тебя за то, что с тобой это возможно.

— Ты поэтому тогда плакал?

— Да. Ты доказала мне: то, о чем я мечтал мальчишкой, возможно для меня, мужчины. — Это было правдой, и она должна понять эту правду, прежде чем узнает о нем другие правды.

— Ты об этом мечтал, когда лепил «Весенний цветок»?

— Да.

— Неужели мне нужно ждать открытия музея, чтобы увидеть твои работы? Странно, что ты мне их не показываешь, Леон.

Он прислушался к одинокому гудку, раздавшемуся внизу на улице. Кому-то загородили дорогу, и гудок громко требовал справедливости.

— Почему моя работа так важна для тебя? Ты знаешь обо мне все, чтобы любить или не любить меня… — Он не закончил предложения. То ли владелец машины, загородившей дорогу, убрал свой автомобиль, то ли человек, попавший в засаду, сдался. — Мои работы позволяют мне зарабатывать на жизнь. Ничего кроме этого.

— Каждый человек выбирает, как ему зарабатывать на жизнь, — продолжала Тара, — даже если выбор неудачен. Сам знаешь, бывает выбор поневоле. Но заниматься искусством совсем не то же самое, что быть брокером. Искусство — это активный, красноречивый выбор. Вот почему я не могу узнать тебя целиком, пока не увижу твои работы. — Она просунула руку под мех, совершенно забыв о его недавней холодности.

Леона снова охватило беспокойство.