— Так рано занимаешься домашним заданием?

— Вроде того.

— Не возражаешь, если я с тобой посижу?

— Да нет.

Ники со стуком поставил на пол деревянный овал, который держал в руках, склонился над ним и принялся зачищать его поверхность наждачной бумагой.

Кэлли задумчиво смотрела на улицу. Скорее всего, сегодня лимузин не появится. Готарды и их друзья теперь редко заглядывают в их ресторан по субботам и воскресеньям. С тех пор как о ресторане упомянули в «Нью-Йорк Мэгазин», они появлялись неожиданно, чаще в середине недели. «Интересно, — подумала Кэлли, — чем богатые люди занимаются в выходные?» Большинство из тех, кого она знала, выбирались в свет только в выходные. Для таких людей, как Готарды, поход в их скромный ресторан вряд ли мог считаться выходом в свет. Почему же они к ним приходят? Из-за хорошей еды? Даже она вынуждена признать, что ее отец и мать великолепные кулинары.

Ники заговорил, не поднимая головы от работы:

— Сегодня папа освободил меня от работы в ресторане, чтобы я мог поехать с Дориной в Массачусетс в музей, который когда-то был имением знаменитого художника девятнадцатого века. Ей нужно осмотреть некоторые картины из его коллекции. Леон тоже едет. Дорина позволила мне пригласить его. Ей нравится Леон, несмотря на его искусство. Мне он тоже нравится.

— Таре он больше не нравится. Вчера она уехала в Грецию и даже не попрощалась с ним перед отъездом. А накануне ночью я слышала, она плакала.

— Она видела его работы. Папа мне рассказал. Послушай, а ты не хочешь завтра с нами поехать? Выберешься отсюда хоть ненадолго. В горах так красиво. Я знаю, ты все еще зла на папу за то, что он тебя уволил и не позволяет встречаться с Готардами и их друзьями.

— Нет, я не поеду. Ты станешь думать, что я бегаю за Леоном, хотя он уже больше не нужен Таре.

— Нет, не стану. И ты меня прости, что я ударил тебя в тот день. Я не имел на это права. Папа никогда тебя не бил, даже когда ты была маленькой. Мне ужасно жаль. Я понимаю, это слабое оправдание, но я тогда был очень расстроен тем обсуждением. Понимаешь, я со своими работами довольно уязвим.

— Ты ни о чем думать не можешь, кроме своих работ.

— Ну допустим, а о чем думаешь ты?

— Я хочу стать богатой. Как Готарды. Такой же богатой. До того как Тара порекомендовала им наш ресторан, я видела таких людей только на фотографиях в журналах. Но стоило мне с ними поближе познакомиться, как папа все испортил. Кто знает, может быть, знакомство с такими людьми поможет мне найти хорошую работу или встретить подходящего парня. Связи — это все. Без них ничего не добьешься. Дело не в том, что ты знаешь, а в том, кого ты знаешь. На твоем месте я бы воспользовалась Леоном, чтобы завести связи в мире искусства.

— Леон уже пообещал мне привести в студию своего дилера, чтобы он взглянул на мои картины. И еще на скульптуру, потому что, по его словам, абстрактные вещи лучше продаются. Особенно корпорациям. Вот почему я спешу закончить эту вещь дома. Не хочу, чтобы Дорина знала, что Леон собирается мне помочь.

— И когда Леон сделал тебе это щедрое предложение?

— Он позвонил мне пару дней назад. Тогда я и решил попросить Дорину пригласить его на сегодня. Ведь хотя он и абстракционист, он учился рисунку и реализму. Интересно будет послушать, что он думает о скульптурах девятнадцатого века. — Ники перестал шкурить дерево и взглянул на сестру. Она снова смотрела в окно и жевала кончик карандаша. В глазах ее снова появилась хитринка. Он ненавидел это самодовольное выражение на ее лице. Ведь она такая хорошенькая! Почему у нее вечно недовольное выражение лица? — Почему ты меня спросила, когда Леон предложил мне свою помощь? — подозрительно спросил Ники.

Кэлли подышала на стекло и ластиком на конце карандаша нарисовала на нем сердце.

— Потому. Это вовсе не совпадение — он позвонил после того, как Тара увидела его работы.

— Какое это имеет значение? Он вообще впервые увидел мои картины неделю назад. Что ты имеешь в виду, Кэлли?

Кэлли ладонью стерла сердце со стекла и повернулась к брату все с тем же хитрым выражением на лице.

— Только то, что Таре явно не понравилось его абстрактное искусство, иначе бы она не рыдала в своей комнате. А Леон позвонил тебе на следующий день и сказал, что поможет тебе с твоими работами, особенно с абстрактными.

Ники поднял свою деревянную скульптуру.

— У тебя подозрительный умишко, не находишь?

— Угу. Знаю.

Он молча направился к двери. Кэлли пожала плечами и снова повернулась к окну.

* * *

Когда они ехали по длинной грязной дороге, ведущей в глубину Беркшира, Леону казалось, что они попали в одну из картин Дорины. Все трое молчали, и Леон уже начал жалеть, что вообще согласился поехать. Но другая часть его сознания знала, зачем он поехал. Он позвонил Ники только с одной целью: сохранить канал связи с Тарой. Вот и все. Но, услышав голос Ники, сообразил: ему требуется что-то большее. Вот почему он сидит сейчас в старом пикапе вместе с Дориной и Ники.

Ники откинулся на сиденье и уставился в потолок. Леону внезапно захотелось защитить юношу. Он сообразил: ему было столько же лет, сколько сейчас Ники, когда он решил, каким искусством ему заниматься. Для него выбор был ясен, но для Ники он явно мучителен. Сейчас Ники мог пойти по его, Леона, пути или следовать за Дориной. Но нельзя идти двумя путями сразу, ни один художник не может одновременно принять обе стороны.

Когда они добрались до широко раскинувшегося имения, Дорина оставила их наедине, сказав, что у нее есть работа в особняке. Ники, все еще в раздумьях, молча шел рядом с Леоном к тому, что когда-то было студией скульптора. Доброжелательный гид начал рассказывать им о жизни и творчестве художника, о котором Леон не знал ничего, кроме того, что он был автором Мемориала Линкольна в Вашингтоне.

Заскучав, Леон принялся бродить сам по себе, небрежно разглядывая большое количество гипсовых слепков. Он невольно отмечал: работы умершего мастера казались на удивление свежими и «американскими», в отличие от других работ такого рода. Хотя, честно говоря, за исключением слишком уж известных вещей, он вообще не знал американскую скульптуру девятнадцатого века. Это искусство из другого, более невинного времени не имело никакого отношения к современной жизни. Но здесь во всех работах чувствовалось ощущение модерна.

Некоторые фигуры были задрапированы, на других имелись своеобразные доспехи, и все же ощущалось стремление автора не скрыть, а показать обнаженную натуру. По сути, они все были обнаженными. Мастерство, безусловно, относилось к другому веку. Мало кто сегодня мог продемонстрировать такие технические способности. Разве что, если быть честным, Дорина в своих картинах. Впрочем, он не следил за современными реалистическими работами, так что откуда ему знать? Все, что попадалось ему на глаза, было мелким, сделанным на продажу, лишенным таланта и техники. Рисунки же скульптора, развешенные по стенам студии, были очень хороши. «Хотя в искусстве рисования, — решил Леон, — Дорина не менее великолепна». И опять же, справедливости ради надо признать, то, что сказала она насчет неумения современных художников рисовать, даже если они придерживаются реалистического направления, — абсолютная правда.

Леон оказался в холле перед основным рабочим помещением. Там стояло что-то, накрытое брезентом. Гид и Ники вошли за ним.

— Эта фигура Андромеды. Скульптор умер, не успев завершить, — поведала молодая женщина. Она сдернула брезент, и они увидели обнаженную мраморную женскую фигуру почти в натуральную величину. Никаких драпировок и никаких доспехов. Женщина, прогнувшись, лежала на спине.

Леон даже отшатнулся. Эта женская фигура была полностью зрелой и полностью развитой, но композиция практически совпадала с его «Обещанием» — его юношеской работой, изображавшей расцветающую Валери. Одна нога вытянута вдоль камня, на котором лежит женщина, голова откинута, тело полностью открыто. Кто позировал для этой явно умной и независимой фигуры? Она не могла быть итальянкой или француженкой. Она не могла жить в девятнадцатом веке, не могла и прийти из античности. Она была квинтэссенцией обнаженной американки двадцать первого века. А гид говорила, что эта работа была выполнена в начале двадцатых годов.

— Это была его личная работа, работа ради удовольствия. Он умер в тысяча девятьсот тридцать первом году. Ему был восемьдесят один год, но он до конца продолжал полировать поверхность этой скульптуры.

Это было «Обещание», доведенное до совершенства. Ни в какой дополнительной полировке скульптура не нуждалась. Мрамор был чувственно чист, гладок и прозрачен. Скульптор просто не мог расстаться с этой работой — не мог не трогать ее, не мог перестать ее любить. И это в восемьдесят один год!

— Здесь слишком душно, — сказал Леон, — я, пожалуй, прогуляюсь по лесу. — Он нашел ближайший выход, чувствуя, что перестает владеть собой. Руки — его руки — сильно дрожали, он шел, не разбирая дороги, ломая ветки, как вспугнутое животное.

У огромной смоковницы он остановился — надо взять себя в руки. Его собственные оглушительные крики: «Нет! Нет! Нет!» — молотом стучали по его голове. Это было «Нет!» из той серии, что ударило по его в тот раз, когда он впервые увидел картины Дорины. Затем Леон снова бросился бежать.

Вырвавшись на поляну, он опустился на каменную скамью, а потом неожиданно упал в снег. Плотина прорывалась.

Леон почувствовал первую трещину в тот день, когда впервые увидел Тару, и первый серьезный прорыв в его доспехах заставил его плакать в ту ночь, когда он впервые занимался с Тарой любовью в мастерской в Афинах. Тогда, в студии Дорины, ему удалось справиться с растущей силой чувств, но он проиграл три дня назад, когда Тара убежала из такси по дороге из его студии. Каждая капля любви, которую он разрешил себе испытывать к ней, была той самой каплей, которую не могла сдержать его внутренняя плотина.

Он лежал, содрогаясь от рыданий, прижав кулаки к горящим вискам, пытаясь противостоять той творческой силе, от которой он отказался, которую утопил, превратил в гнев, в ярость, необходимые для того, чтобы заниматься тем, чем он занимался сейчас. Но внутренняя плотина все-таки рухнула.

Он все еще лежал на снегу, когда Дорина нашла его. Она упала рядом с ним на колени и приподняла его голову. Сколько он тут уже пролежал? Как давно он тут плачет? Впрочем, какое это имеет значение? Ей было безумно его жаль.

— Все в порядке, — ласково заговорила Дорина. — Не держи это в себе. — Она приподняла его, прижала к себе.

— Нет, нет, нет…

— Леон, все хорошо. Что случилось? — мягко спросила она.

— Нет, нет, нет… — Леон положил ей голову на плечо.

— Все в порядке. Что произошло?

— Слишком красиво, — простонал он. Дорина ощущала его боль остро, как свою. Ей казалось, она понимает, в чем дело. Она подозревала это с того момента, как увидела набросок портрета Тары.

— Он чувствовал свою любовь руками, — с трудом выговорил Леон и снова уронил голову ей на плечо.

Перед Дориной раскрылась вдруг вся глубина его уязвимости, и она решила рискнуть. Возможно, сейчас, в этот момент, до него можно достучаться:

— Леон, ты ведь один из нас. Я поняла это сразу, как увидела твой рисунок. В глубине сердца ты никогда не принадлежал им. Послушай меня! Я ведь не единственный художник, который работает в старых западных традициях. — Она говорила все торопливее и торопливее. Понимала, что это, скорее всего, единственный шанс откровенно поговорить с ним. — Послушай! Мы ведь не одиноки! Есть и другие студии, кроме моей. Есть несколько на Среднем Западе, где я училось, есть и на Восточном побережье. Среди нас есть писатели, много поэтов, пара композиторов, которых я знаю лично. Они все прекрасно работают в Нью-Йорке, Миннесоте, Аризоне и многих других местах. Не могу сказать, что у нас громкие имена, но мы существуем. Некоторые работы экспонируются в галерее «А есть А». Я могу съездить с тобой туда. Конечно, это требует времени, но ты наверняка его найдешь, если захочешь. Ты был бы самым выдающимся из всех нас.

Леон вскочил на ноги, волосы мокрые, лицо красное, глаза безумные. Дорина быстро поднялась с земли и схватила его за плечи.

— Леон, то, во что ты веришь всем сердцем, возможно. Поверь мне!

Но она зашла слишком далеко.

— Поверить вам и стать таким же, как вы? Вы же признаете, что о вас никто не знает. Вы — ничто. Поверить Таре и спрятаться, закрыть глаза на мир так, как сделала она? Или надеть мантию этого вот скульптора и делать вид, что я живу в его, а не в свое время? Нет! Это невозможно! Я не позволю вам разрушить мою карьеру, как вы пытаетесь разрушить карьеру Ники. Нет. Нет. Нет!

Дорина осторожно села на каменную скамью и закрыла лицо руками: где найти слова, чтобы убедительно, без эмоций, возразить ему? Тем временем Леон ушел.

Она сидела на поляне одна и смотрела на контур его тела на снегу, почему-то напоминающий ей тот контур фигуры, что оставляют полицейские на месте преступления. На том месте, где он уткнулся головой в снег, виднелись пожухлые листья.