За первый день года и за последний день карьеры. Прекрасная концовка для его дневного выступления. Пресса придет в восторг. И то! Какого черта! Он уже много лет обеспечивает их заголовками. Леон скатился с кровати и сбросил синие простыни. Сегодня он проспал дольше, чем обычно.

Глупо было стелить вчера эти простыни только потому, что он спал на них с Тарой в первый день ее приезда в Нью-Йорк. Вдвойне глупо, потому что они пробудили в нем видения, напомнили о тех временах, когда они были счастливы вместе: он все видел, как она бродит по квартире в тот первый вечер, обмотавшись одной из этих простыней на манер тоги. И танцует. Позднее этой ночью он вспомнил про свистульку и выбросил свистульку — он заплатил за нее многократно. Слава Богу, Тара никогда не узнает, как все начиналось. Но разве мог он тогда предположить, что влюбится в нее так безоглядно? Или что потеряет ее? Тара. От ее имени у него болело сердце.

Леон бросил простыни в угол, из них выпал журнал. Только тогда он вспомнил, что прочел наконец статью «другого» ее мужчины, когда убедился, что достаточно пьян, чтобы не принимать ее близко к сердцу. Он вошел в душ и позволил воде течь по своему телу, ища утешения в этом простом удовольствии. Вытершись, Леон достал смокинг и все остальное. Когда он швырнул журнал «L'Ancienne» на простыни, собираясь выбросить все вместе, он раскрылся на статье Димитриоса, где один абзац был обведен красным. Пометка Тары: мать использовала синий карандаш. Голова уже окончательно прояснилась. Одеваясь, он прочитал абзац: «Мужчина свободен, ничего не боится и не стыдится. Мужчина и женщина, чьи ноги твердо стоят на земле. Обратите внимание, что «Крылатая победа» принадлежит к более позднему периоду. Храм в первом Акрополе был выстроен в честь «Бескрылой победы». Победы на земле».

Правильно. Димитриос такое напишет, а Тара обязательно подчеркнет. Ну разумеется. В последнее время он встречался с группой этих упрямцев, включая Дорину и Ники и некоторых других художников, чьи работы он видел в галерее «А есть А». Сколько их? Всего-то несколько десятков. Так. Тара даже хотела, чтобы он присоединился к ним! Так-так. Он помнил, как она умоляла его в ту последнюю ночь в квартире ее родителей. Он запомнил все, каждое слово: «Мы всегда можем быть друзьями. И у тебя появятся другие друзья, если ты дашь себе шанс. Они уже есть, нужно только их принять. Это не только я, но и Ники, и вся моя семья. Они тебя любят. И Дорина тоже… Ты не одинок, Леон!»

Все правильно. У него полно друзей: Блэр и Перри, Эйдриа и Фло, Вэн, Тиффани Тейт, ребята из Калифорнии, Бинки Джонс и техасская компания. Даже Костас сказал ему, что они всегда будут ему рады. «С моей дочерью или без нее», — сказал он. Все верно. Никаких сомнений, он парень популярный. И на него смотреть страшно. Черт! Уже много недель ему требуется как следует выспаться. Он снова взглянул на себя, стоя перед зеркалом во весь рост при полном параде. Самое время уходить в отставку, пока ты на высоте и нет никаких следов прошлого, которые могли бы угнетать тебя, и никаких требований будущего, которые могли бы соблазнять тебя.

Леон вошел в гостиную и остановился как вкопанный, тупо уставившись на стену над диваном. Так. Вот эту часть вчерашней ночи он полностью забыл. Даже не помнил, как их вешал, эти рождественские подарки Тары. Похоже, он был пьянее, чем думал. Они висели довольно криво по сторонам картины Ники, изображающей желтые цветы. Не стоило ему ничего этого вешать, хотя все три картины чувствовали себя на его стене весьма уютно. Как она и сказала, пакет поджидал его у швейцара, когда он вернулся домой. Сначала он развернул записку. «Греция открыла понятие свободы. Америка придала этому понятию физическую форму. Разум и тело — они теперь свободны. Что следует освободить следующим? Подумай об освобождении духа во время своей отставки. С любовью, Тара». С любовью.

В пакете оказались две фотографии в рамках. Она сделала коллажи из двух фотографий и затем сфотографировала их. На первой фотографии ее бронзовый атлет стоит перед Парфеноном — высокий, прямой, независимый. На второй фотографии «Весенний цветок» поднимается рядом с Эмпайр-стейт-билдинг — вдохновленный, уверенный, прекрасный. А между этими двумя черно-белыми фотографиями — яркие желтые цветы Ники, разбросанные по залитой солнцем кровати и зовущие юношу лечь и погрузиться в мечты.

Леон выглянул в окно. Настоящий Эмпайр-Стейт-билдинг сверкал на солнце. Новый год. Первый день года, последний день его карьеры. Снова появилась головная боль. Только не это. Он взглянул на «Весенний цветок» и еще раз вспомнил про «Обещание», лежащее где-то на дне реки.

Он снова посмотрел в окно. Сверкающие серебряные арки Крайслер-билдинг отбрасывали на город капли солнца, напоминающие конфетти. Он опять посмотрел на «Весенний цветок». «Вернись туда, где тебе было шестнадцать, вспомни свои ощущения до того, как тебя так сильно обидели», — уговаривала его Тара. Леон зажмурил глаза, пытаясь вытеснить все усиливающуюся боль. Посмотрел на цветы Ники. Вот так он чувствовал себя в шестнадцать лет, мечтал и занимался любовью в этих цветах со своей первой возлюбленной. Он ощущает это даже сейчас. «Не смей!» — одернул он себя. Пережить все это снова — хуже любой головной боли.

Сквозь головную боль пробились слова Дорины: «Ты один из нас». И эхом отозвались слова Эйдриа и ее хохот: «Ты всегда был одним из нас».

Все так. Леон пошел на кухню, открыл бутылку вина и начал пить прямо из горлышка. Он ничего не любил. Он никогда не был ничьей частью — он просто делал то, что делал. И это уже позади.

Зазвонил внутренний телефон.

— К вам пришла Дорина Свинг, — сообщил швейцар. Какого черта ей нужно? Он поставил бутылку на стол и пошел к двери.

— Я понимаю, следовало сначала позвонить, — торопливо сказала Дорина. — Но я боялась, что вы откажетесь меня видеть или я сама не отважусь сюда прийти. — Она стояла в холле. Леон не пригласил ее зайти.

— Что вы хотите? — спросил он.

Она протянула ему какой-то длинный сверток.

— Я пришла, только чтобы отдать вам вот это. Это принадлежит вам. И поблагодарить за то, что вы поговорили с Ники. Я думаю, ваша честность помогла ему отвергнуть предложение галереи Холлдон и продолжать уверенно заниматься живописью. В девятнадцать лет очень трудно отказаться от богатства и славы, особенно если взамен ничего не получаешь — только верность искусству, что наверняка оставит тебя незамеченным.

Леон развернул сверток и увидел перед собой лицо Тары — набросок, который он сделал в студии Дорины. Как же она похожа на себя! Ему было больно смотреть на нее.

— Не желаете войти? — спросил он.

— Нет, спасибо, я… — Дорина смотрела мимо него. — Это не картина Ники, вон та, с цветами?

Леон провел ее в гостиную.

— Да, я купил ее в галерее «А есть А».

Дорина задумчиво стояла перед картиной.

— Я буду ужасно по нему скучать, — тихо сказала она. — О! — Она посмотрела на одну из фотографий, висящих рядом. Затем взглянула на Леона с глубокой грустью, которую даже не попыталась скрыть. — «Весенний цветок»?

— Да.

Дорина опустила глаза на набросок, который Леон все еще держал в руке. Перевела взгляд на фотографию. Повернулась к Леону.

— А ваши руки не забыли, как ваять?

— Не знаю.

— Чего вы боитесь, Леон? — Она покраснела. — Простите, я не имела права это говорить. — Она направилась к двери. — Я ухожу. Вот, ваш швейцар просил меня передать вам это. Кто-то, вероятно, оставил в подъезде. — Дорина протянула ему большой квадратный пакет, завернутый в подарочную бумагу. Уже в коридоре она повернулась к нему и улыбнулась. — Леон, вы так много сделали для Ники, и поэтому дверь моей студии всегда открыта для вас. Счастливого вам Нового года. — И она ушла.

Леон вернулся к фотографии «Весеннего цветка» и остановился перед ним. Затем снова взглянул на рисунок, который держал в руке. Тара.