Подмена

Йованофф Бренна

Часть третья

Неприкаянные мертвецы

 

 

Глава пятнадцатая

Банкет

Я провалялся на земле, зарывшись лицом в мокрую траву под моросящим дождем, пропитывавшим мою одежду, довольно долго. Я знал, что если полежу еще немного, то приедут Тэйт и Росуэлл, которые непременно захотят отвезти меня домой или, еще хуже, в больницу.

Так что, хочешь не хочешь, нужно было вставать и двигать отсюда.

Процесс оказался мучительным и многоступенчатым, но я справился. Улица была пустынна, дождь скрадывал все приметы. Я тащился через участки света и провалы густой тени. Уличные фонари жужжали так громко, что у меня ныли суставы, когда я проходил мимо. Мало-помалу я добрался до Уэлш-стрит, потом до Орчард, спустился по склону оврага и перешел через мост.

Колени у меня подгибались, зато теперь я знал, что когда прежде задумывался о своем здоровье или шансах умереть, то даже не понимал по-настоящему, о чем идет речь. Я просто не представлял, насколько сильно хочу жить.

Земля была скользкой и раскисшей, но я упрямо ковылял, поскальзываясь, по крутой тропинке, ведущей на дно оврага. Сам шлаковый отвал был смутной расплывчатой тенью. Но никогда еще он не казался мне таким приветливым.

Я привалился к подножию холма, упершись затылком в рыхлый гравий. На этот раз со мной не было никого, кто мог бы показать мне дверь, поддержать или втащить внутрь.

Я лежал на глине и сланцах, соображая, что делать. У меня уже начали неметь руки, когда я услышал хруст шагов, но не со стороны оврага, а из-под холма. Пласт гравия отъехал в сторону, распахнулась дверь, за которой вспыхнул прямоугольник желтого света.

Это была Карлина.

— Все-таки решил прийти? — спросила она, поднимая над головой фонарь, так что мы оба очутились в кругу света. — Видок у тебя не очень.

Я кивнул, пытаясь принять сидячее положение и хоть немного отдышаться.

— Слушай, как ты думаешь, со мной могут расплатиться прямо сейчас?

Карлина стояла в дверном проеме. Фонарь светил так ярко, что я не видел ее лица.

— Что ты с собой делаешь? Ладно, неважно. Пойдем со мной.

Я кое-как поднялся на ноги и побрел внутрь.

Карлина закрыла дверь, потом повернулась ко мне.

— Что с тобой такое? Неужели у тебя нет никакого аварийного запаса?

Я помотал головой.

Она вздохнула, вытащила из кармана пузырек и отколупнула ногтем крышечку.

— Ладно, вдохни.

Карлина поднесла бутылочку к моему лицу, и я жадно вдохнул, чувствуя, как расправляются мои несчастные легкие. Это был не тот стимулятор, который я пил раньше, но меня с ног до головы обдало живительным ароматом зеленой листвы, за которым последовало судорожное, жадное облегчение от долгожданного притока воздуха.

Когда я снова смог дышать и даже выпрямился, не держась за стену, Карлина взяла меня за локоть и повела в сторону вестибюля.

— Ну что, отпустило?

Я кивнул, все еще слегка оглушенный разницей между дыханием и удушьем.

Карлина повела меня дальше, качая головой и тихонько приговаривая себе под нос:

— Нет, ну что за беда с этими мальчишками! Почему вам вечно не терпится во всем дойти до предела? Нет, ну неужели не понятно, что если ты перестал быть ходячим трупом, это еще не делает тебя неуязвимым?!

Я кивал и молча шел за ней по туннелю в главный вестибюль, а оттуда в огромный зал с высоким потолком и лужами воды на полу.

Сейчас вся комната была заполнена болтающими и смеющимися людьми. Некоторые играли на скрипках и виолончелях, в дальнем углу девушка с длинными кудрявыми волосами настраивала арфу, но большинство просто стояли группками и выглядели на удивление довольными жизнью. На полу блестели лужи, пестрели кучи ярких осенних листьев.

Морриган сидела возле одного из темных озер. Сняв ботинки и носки, она с удовольствием болтала ногами в воде. Присмотревшись, я увидел, что она играет с бумажным корабликом, гоняя его по воде прутиком.

Карлина положила руку мне на плечо.

— Посиди тут. Сейчас я попрошу Джанис принести тебе боярышника, и мы быстренько приведем тебя в порядок.

Выбрав сухое место, я опустился на пол и привалился спиной к стене. Способность дышать ко мне вернулась, и это было замечательно, но я ужасно устал.

Морриган обернулась и увидела меня. Она вскочила, бросилась бегом через весь зал и вскарабкалась ко мне на ноги, смешно поерзав мокрыми пятками по отворотам моих джинсов.

Звонко чмокнув меня в щеку, девочка свернулась клубочком на моих коленях и стала смотреть на толпу. Я устроился у стены поудобнее, Морриган обвила меня руками за шею. Меня все еще знобило, ведь я промок до нитки, а она была на удивление теплой.

Несколько мертвых девиц обступили лужу, оставленную Морриган, и со смехом пытались столкнуть друг друга в воду. Розовая крошка, которую я видел на вечеринке, промчалась мимо них в своем пышном принцессином платьице, размахивая волшебной палочкой.

Из другого пруда, чуть дальше, медленно, в зловещем молчании, всплывала синеликая девушка. Волосы у нее были бледно-зеленого оттенка плесени, а нос уже начал прогнивать в нескольких местах.

Морриган обхватила ладошками мое лицо.

— Скажи, ты собой доволен? Ведь у тебя — и у остальных музыкантов — все получилось, вы доставили всем столько радости!

Я не знал, что на это ответить. Было немного неловко чувствовать свой личный вклад в купание полуразложившихся девушек.

Морриган положила головку мне на плечо.

— Они счастливы, — сказала она. — Выступление прошло успешно, а значит, теперь все радуются!

Стоявшая в сторонке девица в рваной пышной юбке с фижмами и с облезшей кожей на ключицах подняла над головой бокал. Волосы у нее были заплетены в косы и короной уложены вокруг головы, фижмы, как и кости, просвечивали сквозь истлевшую ткань юбки.

— Будь проклят Дом Мучений! Да падет гнев Господень на ведьму, пусть она сгниет, как падаль!

Эти слова были встречены смехом и визгом, девицы стали подбрасывать в воздух охапки багровых и оранжевых листьев, все звонко хлопали в ладоши.

— Пусть сгниет, пусть сгниет! — хором распевали они. — Пусть сгниет в Доме Мучений!

Я непонимающе улыбнулся, глядя, как они орут и пляшут, но Морриган только вздохнула, нервно теребя свой прутик.

— Дом чего? — переспросил я. — О чем они говорят?

— На самом деле, надо говорить Дом Мистерий, — ответила Морриган. — Так называется владение моей сестрицы, о котором все должны отзываться с почтением. А вместо этого девочки насмехаются и соревнуются в остроумии, но это потому, что они боятся.

— Почему же они боятся твою сестру?

— Потому что она внушает страх. — Голова Морриган тяжело легла мне на плечо, она зашептала, прикрывшись ладошкой: — Честно говоря, я сама ее боюсь.

Тут я увидел Джанис, пробиравшуюся к нам сквозь толпу. Она по-прежнему была босиком, но сменила старинные ползунки на платье — или просто натянула его поверх.

Волосы Джанис высоко зачесала кверху, а в руках держала широкий расписной веер. Вид у нее был всклокоченный и заспанный, как будто ее подняли с постели. Я сразу обратил внимание, что бутылочка, которую она несла, была намного больше прежних пузырьков и флакончиков.

— Вот, это тебе для безумных ночей и рукоплещущих толп, — сказала Джанис, протягивая мне бутыль. — Короче, пусть твоя гитара и дальше служит доброму делу. А ты, — грозно шикнула она на Морриган, — брысь от него, дай человеку отдышаться!

Морриган торопливо потрепала меня по щеке. Потом спрыгнула с моих коленей и пошлепала к своему озеру и оставленному там кораблику.

— Поправляйся! — крикнула она мне, обернувшись, и помахала своим прутиком.

Я сколупнул крышечку с бутылки и сделал большой глоток.

Облегчение было настолько явным, что Джанис рассмеялась.

— А вот если бы ты жил с нами, как нормальный уродец, с тобой бы такого не случалось!

К нам подошли Лютер и Карлина. Они держались за руки, прижимаясь друг к другу.

Джанис покачала головой, глядя на них.

— Слушайте, может, попробуете уговорить его? Подумать только, живет наверху, в городе, как местный!

Лютер поднял брови.

— Да я сам не понимаю! Чего там хорошего? Одни сложности, неприятности. Ты такой же ненормальный, как этот чокнутый Кори!

Я оцепенел.

— Келлан Кори? Тот, что из музыкального магазина на Хановер-стрит?

Лютер кивнул.

— Он был странным типом. Думал, что сможет жить наверху, если будет принимать тонизирующие средства и ладить с местными! И чем все закончилось?

Я посмотрел на бутылку. Возразить было нечего: что бы там ни думал Кори, это определенно не довело его до добра.

Чуть поодаль Морриган и розовая крошка побросали свои игрушки и скакали вокруг озера, держась за руки.

Джанис смотрела на них, пока они не устали и не присели.

— Она славная девчушка. Порой, конечно, достает своими капризами, зато никогда не притесняет и не просит больше того, что мы можем дать. Она заботится о нас.

— Почему она посылает нас играть музыку? — спросил я. — Это что, правда, нужно городу?

На мой вопрос ответила Карлина.

— Когда мы играем для жителей, то отдаем им нечто бесценное и прекрасное, а они в ответ дарят нам свое восхищение. Я знаю, сегодня ты сам это почувствовал. Ты почувствовал, кто ты такой — один из нас, живущих здесь, один их тех, кто выходит играть ради восхищения горожан, ради поддержания мира.

Лютер приобнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал.

Я отвернулся, мне показалось невежливо подглядывать. Они целовались абсолютно естественно, без тени смущения, просто потому, что любили друг друга. Мне стало совсем не по себе, когда я понял, что в моей жизни любовь, даже к членам моей семьи, всегда была щедро приправлена стыдом и неловкостью.

Почувствовав себя лучше, я встал, пересек зал и уселся на краю озера Морриган, рядом с ее корабликом. Он был раскрашен цветными восковыми мелками, чтобы не промокал, но действие пропитки уже заканчивалось, и дно начало разбухать.

Вечеринка тоже заканчивалась, гости парочками и по трое покидали зал. Оставшиеся в обнимку лежали на полу или прижимали друг дружку к стенам.

Только синелицая девушка отчего-то не принимала участия во всеобщем веселье. Похоже, даже в Доме Хаоса мертвецы не пользовались популярностью на праздниках.

В углу Карлина продолжала обнимать Лютера за шею. Она жадно целовала его, притягивала его губы к себе, и ни костлявое лицо басиста, ни его кривые зазубренные зубы не имели никакого значения — красоты Карлины с лихвой хватало на обоих.

Когда улеглась первая волна вызванной тоником эйфории, я стал думать о Тэйт. Что-то она подумала, когда вернулась на обочину с Росуэллом и увидела, что я сбежал? Но у меня не было выбора. Я должен был или добраться туда, где мне могли помочь, или остаться на траве, пока не отключился бы навсегда. Даже сейчас я помнил невыносимую боль, жуткую тяжесть в груди и страх, что больше не смогу сделать ни вздоха.

Я не хотел слишком много думать о том, как там Тэйт, но не мог выбросить из головы ее взгляд. Ее горе вдруг сделалось для меня почти осязаемым, я не мог забыть о нем.

Встряхнув головой, я посмотрел на воду, пытаясь разглядеть дно. Но поверхность озера была так темна, что я не разглядел ничего, кроме ступенек, высеченных в одной из стен и уходящих куда-то вниз.

— Зачем тут лестница?

Морриган непонимающе посмотрела на меня.

— А зачем вообще бывают лестницы? Чтобы спускаться и подниматься!

— Но зачем спускаться и подниматься в озеро?

Морриган закрутила кораблик прутиком, так что он закачался и завертелся волчком.

— Так ведь здесь не всегда было озеро! В наказание мне моя великая сестрица послала наводнение. С тех пор мы не можем пользоваться нижними помещениями, там живут только неприкаянные мертвецы, не обремененные необходимостью дышать.

— А откуда берется вода? — спросил я, следя за раскачивающимся корабликом.

— Отовсюду! Падает с неба, просачивается из-под земли.

— А ты не боишься, что твоя сестра совсем вас утопит?

— Да нет, рано или поздно она успокоится или ей надоест нас мучить. Может, она уже сожалеет о том, что поддалась раздражению. А пока мы ждем, мы вообще легко приспосабливаемся. — Морриган улыбнулась и взбрыкнула ногами, шлепнув пятками по воде. — Моя сестрица совершает большую ошибку, устраивая нам такие испытания, потому что мы, конечно, привыкли к своему образу жизни, но не настолько, как она думает. Дай нам трупы детей — мы их оживим. Дай нам воду — мы научимся плавать!

— Но воды слишком много. Что вы будете делать, если потоп не прекратится?

— Ах, вот увидишь, моя сестрица непременно подобреет после Дня всех душ! Как только она получит свое возлияние, мы попытаемся уговорить ее немного прикрутить дождик.

— Что такое День всех душ? Я никогда о нем не слышал. Это то же, что Хэллоуин?

Морриган прыснула и постучала меня по голове своим прутиком.

— Дуралей! Хэллоуин — это всего лишь другое название кануна Дня всех святых, когда люди зажигают фонари и сжигают кости домашнего скота, чтобы отогнать нечистую силу. За Хэллоуином наступает День всех святых, это для праведников, которых почитают, прославляют, причисляют к лику святых, а еще у них иногда отрезают пальцы и хранят, как реликвии. А уже после этого наступает День всех душ или День поминовения усопших — то есть, всех оставшихся.

— Всех оставшихся?

Морриган кивнула.

— Тех, кто в земле. В День всех душ моя сестра возобновляет свою власть над городом и освящает принесенную ей жертву. В эту ночь мы все собираемся на церковном дворе, где сжигаем шалфей и руту. А потом, перед самым восходом солнца, свидетельствуем совершенное кровопролитие, и мир снова делается лучше!

Она выпалила все это скороговоркой, как будто прочитала стихотворение или рассказала сказку, а не сообщила о том, что регулярно происходит в нашем тихом стареющем городке.

Я сурово посмотрел на Морриган.

— Значит, ты не видишь в этом ничего плохого? Госпожа ворует детей, чтобы зарезать их на ваших глазах, а тебе и горя мало? Все нормально, да? При этом ты постоянно твердишь, что твоя сестрица настоящая ведьма, и что ее злодеяния переходят всякие границы, но если это так, то почему вы с этим миритесь?

Я смотрел на нее в упор, а она робко прикрыла ладошкой рот, как будто хотела спрятать свои зубы.

— Будь добр, держись подальше от моей сестрицы. Она — суровая и жестокая Госпожа, которая никогда не скупится на наказания. Ребенок уже сейчас в ее доме, но она не тронет его до наступления кровавой ночи жертвоприношения.

— Значит, вы просто будете стоять и смотреть, как твоя сестра убивает ребенка?

Я подумал о злых глазах Тэйт, о той отчаянной настойчивости, с которой она твердила, что умершая девочка не была ее сестрой. Моя мама не захотела даже говорить со мной об этом, но детей, вместо которых появлялись подменыши, куда-то забирали. Они не исчезали бесследно. Но если подмена осуществлялась с определенной целью, значит, Натали была еще жива и сейчас беспомощно ожидала того, кто пустит ей кровь!

Морриган встала и торжественно воздела в воздух прутик, словно меч или скипетр.

— Ты ничем не можешь помочь этому младенцу. Моя сестра — чудовищная злодейка, и ты навредишь только себе самому, если попробуешь встать у нее поперек дороги.

— Ты говоришь об убийстве ребенка! О чьей-то дочери! — Я судорожно выдохнул и закрыл глаза. — О чьей-то сестре!

— Но это всего лишь ничтожная крупинка в величественной картине вселенной. Пустяк, тем более, что это происходит всего раз в семь лет. Смешная цена за годы богатства, здоровья и процветания!

Джанис подошла и села рядом со мной, свесив ноги в озеро.

— Это нужно городу, Мэки. И всем нам.

— Значит, вы все собираетесь на церковном дворе, жжете шалфей и убиваете детишек? Нечего сказать, круто! Нет, просто восхитительно!

— Это не наших рук дело.

У меня вдруг перехватило горло, как будто я собирался расхохотаться, но только без тени веселья или юмора.

— Вы позволяете этому случиться!

Джанис вздохнула и дотронулась до моей руки.

— Послушай, ты воспринимаешь все чересчур эмоционально. Попробуй рассуждать логически. Это идет на пользу всем — и нам, и Дому Мучений, и жителям города.

— Нет, — покачал головой я. — Жителям это точно не на пользу. Это приносит им только боль и ужас. Разве можно быть счастливым, если у тебя похищают детей?

Морриган горячо закивала.

— Так ведь именно для этого существует наша музыка! Госпожа наказывает город, а мы его утешаем!

— А тебе никогда не приходило в голову, что можно обойтись без мучений? Тогда и музыка не понадобилась бы!

Джанис покачала головой.

— Ты не понимаешь! Мы просто такие, какие есть.

— Да? — переспросил я. — Отлично, но я-то не такой!

Морриган поймала меня за руку, схватила за запястье. Ладошка у нее была мокрая от возни в воде, но все равно теплая.

— Ой, не будь таким гадким! Ты не хуже нас знаешь, как обстоят дела. И знаешь, чем все кончится.

— Да, знаю, — я выдернул руку из ее ладони и встал. — Я ухожу.

 

Глава шестнадцатая

Вполне нормальный

Я выбрался из оврага на Орчард-стрит и направился домой. Меня переполняли злость и отвращение — в том числе, к самому себе. Нет, я не собирался позволять им втянуть меня в такую мерзость — ни за что. Тем не менее, Дом Хаоса продолжал оставаться моей родиной, местом, откуда я пришел в Джентри. И если я хотел и дальше быть здоровым, то должен был работать на Морриган, хотя меня мутило от одной мысли об этом.

Мне хотелось поговорить с Эммой, но я не осмеливался обсуждать с ней то, что меня по-настоящему волновало, к тому же она все равно спала. Когда я посмотрел на часы, время было без четверти три. Дождь продолжал идти, но кого это удивляло?

Мне навстречу по улице ехала машина, желтый свет фар пронизывал пелену дождя. Машина остановилась так резко, что ее переднее колесо ударилось о бордюр и отскочило.

Тэйт выбежала на дорогу и бросилась ко мне, оставив криво припаркованный «бьюик» посреди велодорожки.

— Эй! — закричала она, пробираясь через сточную канаву к тротуару.

Я остановился.

Добежав до меня, Тэйт остановилась, упершись руками в бока. Вылезая из машины, она включила аварийку, сигналы пульсировали сквозь дождь, как ровное оранжевое сердцебиение.

— У меня твоя гитара!

Я хотел спросить, что она делает в такое время на улице, почему колесит по городу совсем одна.

— Ты знаешь, сколько времени?

Она вскинула на меня глаза.

— Да, как ни странно! Глубокая, провались она, ночь! Что, черт возьми, с тобой случилось?

Я пожал плечами и, как мог, напустил на себя непроницаемый вид.

— Ты не притворялся, — сказала Тэйт. — Там, в машине, все было по-настоящему.

Я кивнул.

Она откинула со лба мокрые волосы.

— Ну, сейчас-то ты в порядке?

— Все путем. Не беспокойся.

Она отвернулась, поглядев на улицу как бы поверх дорожной разметки, покачала головой.

— Слушай, что с тобой такое?

Я ответил не сразу. Потому что знал, что даже если сумею выкрутиться, не вдаваясь в детали, Тэйт все равно повторит свой вопрос, только другими словами, поэтому я перешел к главному.

— Послушай, вот в твоей жизни — или в тебе самой — есть что-то такое, что тебя реально бесит?

Она рассмеялась коротким лающим смехом.

— Даже не знаю, с чего начать!

Тэйт по-прежнему смотрела на меня снизу вверх, но вдруг выражение ее лица изменилось.

— Что?

— Ничего. Просто до чего же у тебя темные глаза!

Лицо ее сделалось задумчивым и слегка взволнованным, как будто она не осуждала и не презирала меня, а просто рассматривала.

Я сделал глубокий вдох и взял ее за руку.

— Мне нужно поговорить с тобой о Натали, — сказал я и потащил ее к краю участка миссис Фили. — Присядь.

Тэйт явно колебалась, однако села на землю, а я устроился рядом.

— Можно сначала я спрошу тебя кое о чем? — выдохнул я.

Тэйт кивнула, искоса глядя на меня, и машинально вырвала пучок сухой травы. Она больше не улыбалась.

— Что если я скажу, что твою сестру похитили? Что ты была права, и что в нашем дерьмовом городке творятся ужасные, чудовищные вещи? Что тогда? Для тебя это будет иметь значение? Тебе станет от этого легче?

Дождь маленькими фонтанчиками рассыпал свои брызги, вспыхивавшие в лучах включенной аварийки машины Тэйт. Вдали, на перекрестке, загорелся красный сигнал светофора, и тротуар внезапно приобрел кровавый цвет. Мне вдруг подумалось, что дождь идет всю мою жизнь.

Тэйт не ответила, только вырвала еще один пучок травы. Ее лицо окаменело.

— О чем ты думаешь? — Мой вопрос прозвучал шепотом, хотя я совсем этого не хотел.

— Ни о чем, — до слез жалобно ответила Тэйт, ее лицо вдруг стало злым и беспомощным одновременно. — Просто поняла, что ты прав. Это неважно. Какая разница, знаешь ты что-то или не знаешь, если все уже случилось! Все равно ее теперь никто не спасет!

Два дня назад я был готов дорого заплатить, чтобы услышать от нее это. За то, чтобы Тэйт бросила истерить, приняла ситуацию такой, какая она есть, смирилась и стала жить дальше. Но теперь все изменилось. Если Морриган права, то Натали еще жива, по крайней мере, до рассвета пятницы, только я понятия не имел о том, что мне с этим делать.

Когда я взял руку Тэйт в свою, она не вырвала ладонь.

— Я хочу знать, как такое происходит. Как такое может происходить! — в ее голосе звучала боль.

Я не знал, что на этот ответить, поэтому просто держал ее руку в своей, поглаживая большим пальцем тыльную сторону кисти.

— В этом нет ничего личного, никакой особой злобы. Это просто случается и все. Как в других местах бывают ураганы и землетрясения.

Тэйт кивнула, глядя на улицу. Ее лицо приняло уже знакомое мне выражение — будто она задержала дыхание. Тогда я протянул руку и дотронулся до ее волос. Они оказались гораздо мягче, чем выглядели. Я убрал челку с ее лица, и она закрыла глаза.

— Просто невероятно, сколько кругом лицемеров! На благотворительных обедах и похоронах они все такие милые, а ведь пальцем не пошевелят, чтобы положить этому конец! Только твердят: «Какое горе!»

Я отпустил руку и обнял ее. Я не знал, заплачет она сейчас или нет. Эмма плакала легко и часто, даже над мультфильмами и сентиментальными поздравительными открытками, но Тэйт была другой. На ощупь она оказалась более хрупкой и мягкой, чем я думал. Я привлек ее к себе, и стал гладить рукой по спине.

— Я тебе поверил. С самого начала.

— Тогда почему не сказал? Ты ведь мог сразу мне сказать!

Она положила голову мне на плечо, и целую секунду это было исполнением всего, чего мне хотелось в этой жизни. А секунду спустя прямо через рубашку меня обожгло болью.

Я затаил дыхание, пытаясь перетерпеть и не отстраняться, чтобы все не испортить.

Тэйт прижалась ко мне, ее голос прозвучал неожиданно мягко.

— Я не собиралась тебя обвинять. Просто мне показалось, что ты можешь знать, что происходит. Дело не в тебе. Я с самого начала это знала.

Я кивнул, стиснув зубы, чтобы заглушить рвущую боль в ключице. Она должна была меня обвинять! Должна была взбеситься и потребовать, чтобы я выложил ей все начистоту, ведь я признал, что знаю нечто ужасное. А она ничего этого не знала.

Тэйт пошевелилась, адская боль снова прострелила меня от плеча до груди, как разряд электрического тока, скажем, от электродов дефибриллятора. Я захрипел и отдернулся.

Тэйт быстро отстранилась, уставившись в землю. У нее на шее висела цепочка из металлических шариков, заправленная под рубашку. Я хотел все объяснить, но слова были лишними. Поэтому я просто встал.

— Ты куда? — хрипло спросила Тэйт.

— Никуда. Давай пройдемся. — Я наклонился и подал ей руку. — Кажется, я не смогу сесть к тебе в машину. Ты не проводишь меня домой?

Вскочив, Тэйт попыталась вырваться, но я ее не отпустил. Секунду-другую мы стояли на обочине, держась за руки. Потом она грубо и резко вырвала руку, словно опасаясь, что если простоит так еще немного, я снова ее обниму.

Мы пошли по Уэлш-стрит в сторону церкви, но по дороге почти не разговаривали. Возле церковного двора мы остановились.

Тэйт кивнула в сторону маленького кладбища.

— Они похоронили то тело здесь. Если хочешь, я покажу, где.

Я покачал головой.

— Не надо.

— Честное слово, я не буду вести себя, как девчонка, и парад эмоций тоже не устрою.

— Мне нельзя заходить на кладбище.

Тейт посмотрела на меня с напускной небрежностью.

— Что ты несешь? Твой отец — пастор. Ты можешь ходить здесь всюду, где хочешь!

— Это сложно, — выдавил я. — Просто… вот так.

Тэйт долго смотрела на меня, словно обдумывала, что можно сказать.

Потом перевела взгляд на границу церковной территории.

— Ладно, давай обойдем кругом и посмотрим с той стороны.

Она повела меня вокруг церкви к ограде, где оранжевые цветы на клумбе уже начали буреть.

— Вот, — сказала она, показывая за ограду. — Они просто поставили камень. Маленький белый камень, у стены.

Она указала за безымянные надгробия со стороны неосвященного участка, где первые прихожане хоронили всех, кого считали нечистыми. В кромешной тьме видны были только белые мраморные доски. Они бледными пятнами светились в темноте, тогда как гранитные надгробия лишь смутно можно было различить по очертаниям. Камень, на который указывала Тэйт, стоял прямо и крепко, в отличие от своих покосившихся соседей.

Да, в разных местах кладбища были разные участки. Были освященные места. Но существо, которое не было Натали, похоронили вместе с париями, потому что здесь ему было самое место, а значит, Морриган говорила правду, и неосвященная земля была лишь очередной картой в игре города, способом его соучастия. На который жители Джентри, пусть негласно, но согласились.

Тэйт стояла и смотрела на меня, и я вдруг понял, что она из тех, которые никогда не отворачиваются. Она могла содрать с тебя кожу, если ей позволить смотреть слишком долго.

И я закрыл глаза.

— Я бы хотел все изменить. Но я не знаю, как тебе помочь.

Тэйт придвинулась ближе, потом заговорила негромко и торопливо, словно спешила открыть мне какую-то страшную тайну.

— А знаешь, как я поняла? Почему была абсолютно уверена? Дело не в том, что у нее вдруг выросли огромные зубы и глаза стали какие-то чужие. То есть, конечно, это тоже важно, но не в этом суть. Главное — это ее пижама. Розовая пижамка с медвежатами, Натали ее обожала, а за пару месяцев до ее смерти эта пижама вдруг пропала, и знаешь, что? После Натали ни разу не спросила про нее, а еще она разлюбила книжки с картинками, и игрушки свои тоже разлюбила. Тогда я решила, что всему виной ее болезнь, но это была ложь, потому что ночами, когда ты лежишь и думаешь о том, о чем не позволяешь себе думать днем… Так вот, ночами я понимала правду — правду, что это не моя сестра.

Я стоял на увядшей клумбе, привалившись к ограде. Тэйт была рядом, выглядя непривычно маленькой и грустной. Прежде я не замечал у нее таких несчастных губ.

Мне хотелось обнять ее, но все было неправильно — и время, и место, и то как она дергалась и отстранялась, словно ей было противно мое прикосновение.

Я уперся лбом в ограду.

— Я должен сказать тебе еще кое-что.

— Ну, говори.

— Ты мне нравишься.

Когда я произнес это вслух, мое признание прозвучало непоправимо и неизбежно. Но это была правда.

Тэйт недоверчиво рассмеялась.

— Я — что?

Я посмотрел на землю, на темное, моросящее дождем небо, на все вокруг, что не было Тэйт.

— Ты мне нравишься. Очень.

Когда же я, наконец, взглянул на нее, мое лицо пылало, мне было трудно не отводить глаз.

Тэйт, сощурившись, разглядывала меня. Потом скрестила руки на груди.

— Это не самое подходящее место для такого разговора!

— Знаю. Но ты мне все равно нравишься.

Произнеся это в третий раз, я словно снял какое-то проклятие. Лицо Тэйт сделалось нежным и далеким.

— Не надо говорить того, чего не думаешь.

— Я не говорю того, чего не думаю. — Я наклонился к ней, снова вдохнув металлический запах. — Сними цепочку.

— Зачем?

— Потому что если ты ее не снимешь, я не смогу тебя поцеловать.

Тэйт немного постояла, не отводя от меня взгляда. Потом завела руки назад и расстегнула замочек.

Ее губы слегка приоткрылись.

Тэйт ссыпала цепочку в карман, и тогда я положил руку ей на щеку. Потом наклонился, стараясь сделать все быстрее, чем успею задуматься и струсить.

Я ничего не ожидал от Тэйт. Кроме, разве, презрительных или скучающих взглядов. Или пары раундов злых и расчетливых подколок, на которые я не умел отвечать. Возможно, нескольких позорных разгромов за биллиардным столом или в карты. И вместо всего этого, я целовался с ней за церковью. Ее губы были теплыми, и я с удивлением узнал, до чего же здорово бывает не дышать.

Она закинула руки мне за шею, потом скомкала мою рубашку сзади и оступилась на покатой клумбе, так что нам пришлось сесть.

Тэйт прильнула ко мне, прижала к траве. Над ней замерло огромное, истекающее водой небо. За оградой исполинский дуб простирал свои ветки над углом кладбища. Редкие листья — мокрые, усеянные каплями дождя — ловили уличный свет, отражая его россыпью крохотных вспышек.

Тэйт провела пальцами по моей щеке, будто хотела стереть с нее пятна света. Но это был не свет, а всего лишь дождь.

Она обернулась на сверкающее дерево, потом снова посмотрела на меня и улыбнулась лукавой и нежной улыбкой. Тэйт сидела на мне верхом.

Странное это чувство, когда ты очень долго не был счастлив, а потом вдруг раз — и стал.

Она наклонилась, и я почувствовал вкус гигиенической помады, запах металла и шампуня, а подними, глубже, чистый и свежий ее собственный аромат.

Мы лежали на траве возле церковной ограды, целовались и тряслись от холода. Когда зубы Тэйт начали выбивать дробь, я привлек ее к себе, почему-то почувствовав себя супергероем, хотя, с какой стати? Но Тэйт с готовностью вцепилась в воротник моей куртки, будто я сделал что-то выдающееся.

Тэйт положила руку мне на грудь и погладила ее, так что у меня мурашки побежали по всему телу.

Я притянул ее еще ближе, обнял так, что ее макушка очутилась у меня под подбородком.

— Я ненормальный, Тэйт!

— Я знаю. — Ее рука пробралась мне под рубашку, коснулась кожи, потом скользнула по груди и по животу вниз, в джинсы. — Так хорошо?

Я закрыл глаза и кивнул.

— Значит, вполне нормальный.

 

Глава семнадцатая

Признание

На следующий день я ходил по школе, как в тумане. Я почти не спал, но тоник позволял и не такое. Когда Росуэлл спросил, чем я накануне так перепугал Тэйт, я рассказал ему какую-то чушь, как меня укачало в ее машине, чему он, разумеется, не поверил, зато отстал и больше ни о чем не расспрашивал.

Все утро я готовился к новой встрече с Тэйт, но она не пришла в школу. Это был первый день, который она пропустила после похорон, так что, казалось бы, имела полное право. Но я все равно думал, что Тэйт не хочет меня видеть из-за того, что рассказала мне о своей сестре или, может, из-за того, что я ее поцеловал.

Как ни странно, я испытал облегчение. Дело в том, что в последние дни моя жизнь сделалась неуправляемой, а Тэйт была сложностью, к которой я и вовсе не знал, как подступиться. Но весь долгий день, на лекциях и во время проверки домашних заданий, я постоянно ловил себя на мыслях о нашем ночном поцелуе.

Когда, наконец, я добрался до дома, мне хотелось только одного — посидеть перед теликом и отключиться.

Стоило мне переступить порог, как до меня донесся смех Эммы. Она вышла из гостиной, когда я снимал ботинки и куртку. Сестра улыбалась до ушей какой-то беспомощной улыбкой, как бы говорившей — простите, но я не могу перестать, даже если бы хотела, уж очень это смешно! На голове у Эммы была мятая черная шляпа от дождя.

— Это все Джанис, — сказала она, стаскивая шляпу и приглаживая растрепавшиеся волосы. — Мы просто дурака валяем. — Эмма повернула меня к себе, взяла обеими руками за лицо и взволнованно заглянула в глаза. — У тебя измученный вид. Ты здоров?

Я кивнул, привычно удивившись, что это чистая правда. На этот раз мой измученный вид объяснялся банальной бессонной ночью.

— Просто устал.

Эмма с сомнением посмотрела на меня и ушла. Я взял на кухне яблоко и тоже направился в гостиную, чтобы посмотреть, чем они там занимаются.

Джанис сидела на диване и листала учебник. Волосы падали ей на лицо, она снова выглядела невзрачной и нелепой.

— Что ты тут делаешь? — спросил я. — Кажется, я согласился на все ваши условия, так что прекрати преследовать Эмму.

Джанис вернулась к справочному разделу, потом снова принялась листать главы.

— Я не преследую Эмму. Мы делаем домашнее задание. Кстати, не хочу выглядеть занудой, но она первая ко мне обратилась. Я не охотилась за симпатичными музыкантами, я просто ходила на занятия.

Я сел напротив и стал смотреть, как она делает быстрые пометки в своем блокноте в кожаной обложке.

— Зачем таким, как ты, вообще посещать занятия? Какой смысл?

Джанис провела пальцем по подписи под цветным изображением клетки и подняла глаза.

— Смысл в том, чтобы как можно больше узнать в своей области.

Я вздернул брови.

— В своей области?

— Теперь это называется фармакология. — Джанис захлопнула учебник и откинулась на спинку дивана. — Видишь ли, научные знания меняются так быстро, что за ними трудно уследить, а Эмма проявила редкую доброту. Она очень много рассказала мне о садоводстве. Знаешь, я ведь никогда ничего не выращивала, так что мне исключительно полезно научиться разбираться в базовых вещах, вроде проращивания зерен и размножения растений. Эмма меня многому учит.

Я кивнул, мысленно согласившись с тем, что в таком месте, как Дом Хаоса разведение комнатных растений было делом весьма непростым.

— Эмма! — крикнула мама из коридора. — Ты собираешься что-то делать с этим торфяным мхом или я могу его выбросить?

При звуке ее голоса на лице Джанис появилось странное, почти испуганное выражение. Она всем телом повернулась к двери.

— Эмма! — сказала мама, входя в гостиную — и вдруг резко остановилась.

Джанис встала, протянула руку.

— Здравствуйте, я…

— Убирайся! — рявкнула мама. — Я знаю, кто ты такая. Вон из моего дома!

— Пожалуйста… — пролепетала Джанис, убирая протянутую ладонь за спину.

Мама стояла, вздернув подбородок и расправив плечи, словно боясь, что если отвернется хоть на секунду, Джанис непременно устроит что-нибудь непоправимое.

Из-за ее спины с полными руками книг вышла Эмма и застыла на пороге.

Джанис бочком пробиралась к двери, вид у нее был расстроенный, но ничуть не удивленный, словно она ожидала подобного.

Эмма проводила ее взглядом. Потом повернулась и уставилась на маму.

— Что происходит? Что ты ей сказала?

Мама шумно вдохнула, словно хотела сделаться выше.

— Скажи, чтобы она убиралась! — произнесла она с таким лицом, какого я никогда у нее не видел. — Скажи, что в этом доме ей не место!

Эмма приподняла брови и поджала губы. Щеки у нее вспыхнули: верный признак, что моя сестра вот-вот наговорит такого, о чем потом будет горько жалеть. Она постоянно цапалась с отцом, но никогда в жизни не повысила голоса на маму. Кстати, причина такой сдержанности оставалась для меня загадкой — возможно, ругаться с мамой было слишком просто, а может, Эмма чувствовала нечто пугающее в ее неизменном невозмутимом спокойствии.

Эмма закрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.

— Она помогает мне по ботанике.

Это прозвучало очень убедительно, но мама и бровью не повела.

— Она — чужая!

Я впился ногтями в ладони, Джанис застыла у двери.

Эмма сдерживалась ровно три секунды. Потом швырнула стопку книг на пол.

— То есть, ты считаешь себя в праве ненавидеть ее только потому, что она не такая, как ты? И ничего не значит, что она хорошая, и что с тех пор, как я с ней познакомилась, она не сделала ничего плохого, только помогла?

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Она — мерзейшая тварь!

— Ты ее не знаешь! Они не обязательно плохие! Как же Мэки?

— Не смей впутывать сюда Мэки! С ним все в порядке. Он вырос в хорошей семье, с хорошими правилами. Он такой, как мы!

И тогда, стоя над своими рассыпанными книгами, Эмма очень тихо сказала:

— Но, может, они тоже такие, как мы?

Мама ответила не сразу. Потом улыбнулась горькой и беспощадной улыбкой.

— Как мы? Скажи мне, пожалуйста, тебе известно, что кто-то из наших друзей и соседей истово поклоняется дьяволу? Может, они воруют детей? Ты хочешь сказать, что прихожане Единой методистской церкви похищают детей, откармливают их, как скот, а потом приносят в жертву невесть кому? Мэки — славный нормальный мальчик, а они — монстры!

Мы все оцепенели. Оброненные книги сдвинулись, поползли друг на друга, потом снова замерли на ковре. У мамы был такой вид, словно ей хотелось зажать рот руками, чтобы не наговорить лишнего.

Внезапно я понял, что будет. Мы все-таки поговорим о мерзостях и ужасах Джентри, о том, как милых, нормальных детей подменяют уродцами. Возможно, мы даже поговорим о том, что я — не настоящий мамин сын, и что малыш по имени Малькольм Дойл давно умер, поскольку существа, живущие под землей, обожают проливать кровь.

Мы были на волосок от большой грязи.

Мама сделала глубокий вдох, стиснула пальцы и сказала:

— Они возвращаются. Это лишь вопрос времени. Они следят за нами и ждут, когда мы на секунду отвернемся, и тогда они придут и заберут все!

— Прекрати называть ее — «они»! Джанис — личность!

Но мама продолжала все тем же мертвым голосом:

— Я знала, что они заберут моих детей, если я дам им хоть малейшую возможность. Я делала все, чтобы это предотвратить, я использовала все чары, все амулеты и обереги. Весь дом был набит колокольчиками, монетами и ножницами, но ничего не помогло. Кто-то забрал ножницы, и тогда они пришли и унесли моего малыша.

Они с Эммой стояли и смотрели друг на друга. А я представил себе дом, полный маминых амулетов и оберегов. И как потом ей пришлось выбросить их, лишь бы я перестал надрываться в колыбельке.

Эмма судорожно вздохнула.

— Да! — выпалила она. — Ну да, это я их взяла! Я взяла ножницы и не вернула их на место — это сделала я! Ты это хочешь услышать? В чем еще я должна признаться? В том, что мне было четыре года, и я была глупой маленькой девочкой?

Комната вдруг стала слишком тесной для нас четверых, хотя я изо всех сил пытался стать незаметным, а Джанис прижалась к книжному шкафу. У мамы тряслись руки, а Эмма была в бешенстве.

Я поразился, поняв, что она до сих пор во всем винит себя.

Конечно, на это были причины — Эмма винила себя за то, что взяла ножницы, что не закричала и не позвала взрослых, когда кто-то влез в окно и забрал ее брата. За то, что не бросилась за помощью даже после того, как все случилось, но всю ночь стояла надо мной, вцепившись ручонками в прутья кроватки. Это были лишь простые причины. Гораздо сложнее было то, что я находился в этой комнате только потому, что Эмма годами улыбалась мне, слушала меня и защищала. Потому что она меня любила. Всем на свете я был обязан только ей.

— Да пожалуйста! — заорала Эмма срывающимся, пронзительным и страшным голосом. — Отлично, это моя вина, довольна?

Наша мама одиноко замерла посреди комнаты, плечи ее сгорбились, руки бессильно висели вдоль тела.

— Нет, — глухо ответила она. — Это моя вина!

Она произнесла это с вызовом, как говорят люди, уверенные в том, что кто-то другой не виноват.

Джанис по-прежнему стояла возле шкафа, пряча кисть за спиной. Когда я посмотрел на нее, она втянула голову в плечи и выскользнула прочь. Через несколько секунд я услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь, а потом мы остались втроем — наедине с пятнадцатью годами молчания и грустным тихим призраком малыша Малькольма Дойла.

Никто из нас не произнес ни слова, но в комнате гудело напряжение, не имевшее отношения ни к лампам, ни к проводке.

Наконец Эмма вздохнула и всплеснула руками. Бросив на меня беспомощный взгляд, она поспешно вышла из комнаты.

Мама осталась посреди гостиной, спиной ко мне, закрыв руками лицо.

— Мам? — Я взял ее за плечи, повернул к себе. — Мам, не надо!

— Что ты натворил? — спросила она высоким срывающимся голосом. — Ты ходил под землю? Ради Бога, что ты наделал?

Я отшатнулся. Паника, звеневшая в ее голосе, так напугала меня, что я не сразу сумел закрыть рот.

— Сядь, — сказала мама. — Нам нужно поговорить.

Я присел на краешек дивана, а она опустилась напротив, она очень долго молчала.

Часы на стене мерно отсчитывали секунды. Я с ужасом представил себе, как мы с мамой до конца моих дней будем сидеть напротив друг друга, не зная, что сказать.

Прошла целая вечность, прежде чем мама перегнулась через кофейный столик и взяла мою руку.

Я застыл и стал ждать.

Она провела большим пальцем по тыльной стороне моей ладони.

— Когда я встретила твоего отца, то решила, что это мой шанс все забыть. Начать сначала. Да, я была очень наивна. Они не отступаются, пока остается возможность получить свое.

Я зажмурился, пытаясь представить, что они хотели получить — что я мог бы им дать. Ведь у них был Дом Хаоса, с его затопленными туннелями и смеющимися зубастыми монстрами.

— Но я уже дал им то, чего они хотели! И они не попросили у меня ничего плохого или опасного. Им просто нужно, чтобы их любили.

Мама рассмеялась, это был очень неприятный смех — сухой и горький.

— Любовь? Ах, неужели ты в это поверил? Им нужно теплое живое тело. Они просто взимают с нас плату. Точно так же, как каждый год мы платим Единой методистской церкви, или как в апреле выстраиваются очереди, чтобы отдать свои налоги государству. И тут то же самое, с той лишь разницей, что счет приходит каждые семь лет, а уплачивать нужно кровью.

Я кивнул, приказав себе не думать о Малькольме Дойле. Нельзя думать о его светлых волосах, о его синих-синих глазах и о его ужасной кровавой смерти. Стоит один раз представить себе это, и всю жизнь будешь мучиться кошмарами.

Мама сидела, опустив голову, и смотрела на свои руки.

— Они охраняют город, берегут его, делают нас всех счастливыми. И все это требует жертв. Но поскольку они не совсем свободны от эмоций, то время от времени похищают чужих детей.

— Таких, как ты?

Я спросил о ней, но имел в виду и Малькольма Дойла, и Натали Стюарт, и всех тех, кто был похищен, чтобы отдать свою кровь.

— Я — особый случай. Не предназначенный для обычного использования. — Ее потупленные глаза затуманились, в голосе прозвучала горькая ирония. — Госпожа полюбила меня. Она называла меня «бесценным сокровищем», обращалась со мной, как с домашним питомцем, и бесконечно рассказывала обо всех сделанных ей жертвах. О маленьких детях, которые плакали и кричали. О том, как шестьсот лет тому назад воины приходили к ней, жертвуя свои победы и поражения. И о том, что она никому никогда не позволит меня тронуть. Она держала меня при себе очень долго, я жила, как бабочка в стеклянной банке.

— Но если Госпожа не хотела отпускать тебя, почему же она не запретила тебе уйти?

— Она запретила бы, если бы смогла. Она бы оставила меня при себе, но кто-то пришел и отвел меня домой. Какая-то странная тварь — какое-то чудовище — однажды ночью вывела меня из горы и повела по парку. Потом она оставила меня на крыльце дома моих родителей, как потерявшуюся собаку.

Я смотрел на маму, пытаясь понять причину звучавшей в ее голосе боли. Это было непонятно. Странно.

— Но ведь это хорошо, да? Ты же вернулась домой!

— Нельзя вернуться, — ответила мама. — По-настоящему. Через какое-то время они приспосабливаются и перестают скучать по тебе. Они живут дальше. А что делать девочке, которая не выносит запахов автомобильных выхлопов? Которая слепнет на солнечном свете? Послушай, — сказала мама. — Я знаю их. Я знаю, как они мыслят, и уверяю тебя — они всегда думают только о том, что могут получить.

— Но что именно?

Мама пожала плечами, резко и нервно.

— Не знаю, но будь уверен — что-то да могут. Они используют тебя и без сожаления выбросят, когда ты перестанешь быть им нужен. — Она вдруг улыбнулась какой-то пугающей, кривой улыбкой. — Я сидела на подушечке у ног Госпожи и играла с заводной птичкой. Я пела песенки, а она подпевала. Не нужно к ним возвращаться, Мэки. Никогда, ни за чем!

Я сглотнул.

— Они сказали, что если я не помогу им, они причинят зло Эмме. Я не мог позволить им это.

Мама привстала и наклонилась ко мне.

— Эмме почти двадцать. Она сможет о себе позаботиться. А ты исключительный, возможно, очень ценный для них, и им что-то нужно от тебя! Когда кто-то из-под земли чего-то хочет, это не просто так. Не возвращайся!

— А если они сделают с ней что-то ужасное, мстя мне?

— Они всегда мстят, — ответила мама, — потому что ненавидят проигрывать. Они украли Малькольма, чтобы наказать меня за бегство.

— Но ведь ты не сама решила убежать! Ты была ребенком — жертвой!

— Но я все равно убежала, и Госпожа мне этого не простила. Только это имеет значение. — Мама отняла руки от лица и взглянула на меня. — Они хотят тебя использовать, Мэки. Что мне сделать, чтобы ты понял, что они очень опасны?

Беда в том, что когда я пытался представить себе эту опасность, то видел лишь лицо Джанис и написанную на нем смесь боли и смятения. Ни к чему ей были Эммины объяснения процесса выращивания семян, ей был нужен общий интерес, вот и все. Так делают все, когда хотят с кем-нибудь подружиться.

— Мне стало лучше, — сказал я после долгого молчания. — Наверное, впервые в жизни я чувствую себя хорошо, и это благодаря им.

— Неужели ты не понимаешь? Тебя купили! Они просто узнали твою цену!

Все так, но, по большому счету, моя цена не была немыслимой. Под землей мне дали больше, чем я надеялся получить, ведь самым главным было не избавление от боли и постоянной усталости и даже не обещание нормальной жизни. «Эмма» — эта мысль была настолько огромной и слепяще-ясной, что ни для чего другого у меня в голове просто не оставалось места.

— У меня не было выбора.

Мама пересела на краешек стула с высокой спинкой, обхватив себя руками. Посмотрела на меня, глаза у нее были прозрачные и холодные.

— В жизни всегда есть выбор.

 

Глава восемнадцатая

Красота и правда

Когда во вторник утром я спустился к завтраку, Эмма и мама уже ушли, так что я ел свои хлопья в полном одиночестве, прислонившись к кухонной раковине.

Закрыв глаза, я попытался вызвать в памяти рев толпы в «Старлайт», вкус поцелуя Тэйт и ощущение ее руки в своей. Но вчерашний разговор с мамой был как царапина, которую хотелось постоянно трогать пальцами. Как больное место, которое так и тянет расковырять.

В гостиной папа стоял у окна, заведя руки за спину, и смотрел на пустую улицу.

Я сел на пол рядом с диваном.

Шум дождя погружал в вязкое отупляющее оцепенение, будто в дремоту.

Привалившись к дивану, я думал о том, как же трудно общаться с другими людьми. О том, что не знаю, как выразить все то, что мне хочется сказать. Потому что это было сложнее, чем казалось. Сложнее, чем целовать Тэйт и даже сложнее, чем ужасный секрет моей сестры, который я вчера узнал. Мысль о том, что кто-то узнает обо мне так много и подойдет так близко, вызывала ужас, близкий к клаустрофобии. Ведь тогда — для Тэйт — я должен буду превратиться в кого-то настоящего.

Я думал о ее губах. О том, как она сунула руку мне под рубашку. О том, что я так виртуозно научился выбирать неправильное, что теперь мне сложно понять, чего же я хочу на самом деле.

И еще я не мог отделаться от мысли, что наши обжимания на церковном дворе были лишь вознаграждением — платой за то, что я ей поверил — или, того хуже, авансом за мои будущие признания. За то, что я скажу — «Натали еще жива».

С другой стороны, если я сам только вчера это узнал, то Тэйт никак не могла об этом пронюхать, следовательно, случившееся на траве было настоящим. Но тогда получается, что она хотела меня поцеловать. Хотя бы слегка, правда же?

— Ты сегодня очень задумчив, — сказал отец, отворачиваясь от окна.

Я пожал плечами и не стал его разубеждать. И говорить, что на самом деле я совершенно потерян.

В школу я ушел раньше обычного, долго плелся по Орчард-стрит, потом срезал дорогу через футбольное поле. В овраге стоял туман, серое марево липло к ногам, когда я переходил мост, думая о мамином предостережении, полностью совпадавшим с советом Морриган держаться подальше от Госпожи.

Держа руки в карманах, я перешел Уэлш-стрит. Квартал словно вымер, и у меня начало зарождаться странное ощущение, которое иногда накатывало ночами, будто на самом деле никакого «меня» не существует, но тут я увидел кое-кого впереди. Кое-кого в серой куртке, с короткими взъерошенными волосами.

Я со всех ног бросился вдогонку.

— Тэйт! Стой!

Она обернулась и состроила такую гримасу, которую даже я не смог бы принять за улыбку. Потом взмахнула рукой, но тут же уронила ее.

Я подошел к ней.

— Как дела?

Тэйт пожала плечами и не ответила.

Я обогнул ее, встал к ней лицом и пошел задом наперед.

— Ты сделала домашнюю фигню по английскому?

— Не надо, — отрезала Тэйт. — Не надо делать вид, будто мы просто мило болтаем, ладно? И не веди себя так, будто все замечательно!

— Что же ты хочешь от меня услышать?

Она вздохнула.

— Не надоело спрашивать одно и то же? Ничего я не хочу от тебя услышать, понял? Я хочу, чтобы исчезновение Натали имело значение!

Я вспыхнул до корней волос и смутился, но не отвел глаз.

— Никто не говорит, что это не имеет значения! Просто тут мы ничего не можем изменить, понятно? И сделать тоже ничего не можем.

Это была правда. Настоящая, бесспорная правда, только я почему-то чувствовал себя лжецом. До пятницы Натали будет жива. А значит, окажись на моем месте храбрый и благородный человек, он бы сейчас не кривлялся, а составлял план спасения ребенка.

У меня зародилось нехорошее ощущение, что Тэйт видит печать вины, грязное пятно позора, размазанное по моему лицу. Все в ней будто замкнулось. Просто не верилось, что я целовал ее, ведь теперь я даже смотреть на нее не мог.

— Почему ты без машины?

Тэйт прошла мимо.

— Она не завелась.

Я снова заступил ей дорогу.

— Что с ней?

— Неужели ты думаешь, что если бы я знала, то не исправила бы? — Она с раздражением посмотрела на меня. — Слушай, я, типа, спешу. Может, дашь мне пройти?

Короче, к началу английского я был весь на нервах, только не мог понять, на кого злюсь — на самого себя или на Тэйт. Мысль о том, что она обжималась со мной только в знак благодарности за мое запоздалое признание или ради будущей выгоды, была унизительна, но, с другой стороны, мне было плевать. Я все равно хотел ее поцеловать.

Элис сидела на несколько рядов впереди и, глядя на доску, играла своими волосами: накручивала прядь на палец, потом разматывала ее. Лицо у нее было гладкое и безмятежное, как нечто, уже давно признанное классическим совершенством.

— Тэйт, — сказала миссис Браммел с сахарной улыбочкой, всем своим видом демонстрируя, что абсолютно забыла о безобразном пятничном эпизоде. — Будь добра, раздай вопросы теста.

Тэйт вылезла из-за парты. В отличие от Элис, она скорее походила на картину Ван Гога: сплошной цвет, свет и фактура. Волосы у нее торчали, как петушиный гребень, острые локти выпирали из рукавов теплой рубашки. Она взяла пачку тестов и пошла по проходу, раздавая листы.

Я перегнулся через парту.

— Дженна! Дженна, у тебя есть ручка?

Дженна выудила из своего рюкзака ручку и протянула мне, улыбаясь, как на рекламе зубной пасты или как могла бы улыбнуться кошечка, если бы у кошечки были брекеты, мелированные волосы и повод улыбнуться.

Я не взял тетрадь, поэтому стал рыться в карманах в поисках фантика от жвачки, использованных билетов или квитанций. Наконец отыскался клочок рекламной афишки, и я быстро нацарапал на ее обороте: «Можно я провожу тебя домой?»

Когда Тэйт подошла ко мне, я протянул ей записку, но она даже не взглянула на нее, положила тест оборотной стороной на мою парту и пошла дальше.

Я схватил ее за руку. Самое поразительное, что я даже не думал этого делать, все произошло само собой. У нее была прохладная кожа и хрупкие косточки запястья.

На пару секунд мы будто оцепенели: я держал ее за руку, а она не протестовала. Потом Тэйт резко выдернула свою руку, словно я был заразный.

Раздав оставшиеся тесты, Тэйт вернулась на свое место и села, не взглянув ни на миссис Браммел, ни на кого-то еще.

Я сверлил ее взглядом, но она ни разу не подняла головы.

Целый урок мы корпели над тестом, обсуждая каждый вопрос в зубодробительных подробностях. А я пролистал учебник в поисках забавных картинок или, может, волшебного средства решения моих проблем.

Я просматривал раздел, посвященный романтизму, когда заметил фотографию расписного кувшина. Фигуры на кувшине были изображены в профиль. Они танцевали, скакали или сидели, играя на маленьких флейтах. Чем-то эта картинка напомнила мне вечеринку в Доме Хаоса — наверное, своей праздничностью и неуклюжим, немного пугающим изяществом.

На противоположной странице было напечатано стихотворение. В нем говорилось, что красота и правда превыше всего на свете. И что они, типа, тождественны.

Но вот скажите, какая разница, насколько красиво ты нарисуешь окружающий мир? Какая разница, если вот они, факты: мои друзья меня не знают, Тэйт меня не хочет, а правда просто отвратительна?

Я захлопнул учебник и стал смотреть на часы, умоляя их идти быстрее.

Сидевшие передо мной Дженна и Элис обсуждали предстоящую хэллоуиновскую вечеринку на берегу озера, где в этом году решено было устроить большой костер, который в случае сильного ливня обещали заменить огнями в барбекюшницах, под навесами. Я разглядывал девчонок, потому что они обе были прехорошенькие, и еще потому, что было приятно отвлечься от своей поганой жизни на что-нибудь нормальное.

В этот день на Элис был очередной шедевр из ее к богатой коллекции кофточек с глубоким вырезом, и какое-то время я предавался сладкой пытке разглядывания, что Росуэлл, без сомнения, назвал бы чистым мазохизмом. Впрочем, мое занятие с тем же успехом можно было назвать высшим проявлением эгоизма, потому что волосы Элис блестели и отливали медом, а при мысли о Тэйт я чувствовал себя полным идиотом.

Элис обернулась, заметила, что я их разглядываю и смерила меня равнодушным взглядом.

— Ты идешь на вечеринку, Мэки?

Брови у нее были вежливо приподняты, зато веки полуопущены, как будто ей было скучно даже смотреть на меня.

В другой день — в любой другой день — я бы принял этот вопрос за чистую монету. Ее образ жизни был много лучше моего, настолько лучше, что позволял сбросить меня со счетов и заставить почувствовать себя ничтожеством. Но в последнее время все здорово изменилось. Можно даже сказать, перевернулось с ног на голову, поэтому я только улыбнулся, приподнял брови и слегка наклонился к Элис, как при мне это миллион раз это проделывал Росуэлл.

— А что? Хочешь пойти со мной?

Элис открыла рот и моргнула. Потом закрыла рот, и я с удивлением и некоторым удовлетворением заметил, что она покраснела. Сидевшая перед ней Тэйт старательно делала пометки в своем опроснике. Мне показалось, будто ее плечи слегка напряглись, хотя я не был в этом уверен.

Пару секунд Элис смотрела на меня во все глаза, потом опомнилась.

— Ты приглашаешь меня пойти с тобой?

Вопрос прозвучал игриво и с вызовом, а я заулыбался, думая о том, какие у нее нежные и блестящие губы.

— Это зависит от того, скажешь ты «да» или «нет».

— Да, — ответила Элис и прикусила губу, одарив меня заговорщической улыбкой.

Сидевшая за ней Тэйт решительно склонилась над своим тестом, как будто ответы в нем имели какое-то значение.

 

Глава девятнадцатая

Озеро

Это было не свидание. По крайней мере, так мне было проще думать.

Это было не свидание, потому что я встречался с Элис на озере. Но все-таки что-то это было, потому что я договорился встретиться с ней, как все нормальные люди, которые ходят на вечеринки и общаются там с девушками.

Росуэлл по-прежнему обхаживал Стефани, хотя, похоже, перспективы этой охоты ничуть его не беспокоили. Когда я спросил его, как подступиться к Элис, он пожал плечами и ответил: «Ну, можно начать с разговора».

После обеда я пошел к Росуэллу домой. Меня впустила его мама, волосы она зачесала кверху и уложила в какую-то хитрую косу. Она улыбнулась мне, застегивая замочек на ожерелье.

— Он у себя в комнате, прихорашивается для встречи с поклонницами. Послушай, может, ты уговоришь его ездить поосторожнее?

— Попробую. Но не знаю, насколько я для него авторитет.

Мама Росуэлла рассмеялась и, как всегда, стала очень на него похожа. У обоих глаза были одинакового разреза и цвета — глубокой, морозной голубизны. Она перехватила ожерелье одной рукой, а другой обняла меня.

— Ты себя недооцениваешь! Он к тебе прислушивается!

Наверху Росуэлл возился с накладными клыками. Теперь, когда наступил настоящий Хэллоуин, он решил уделить своему образу чуть больше внимания и даже зачесал волосы в какой-то нелепый высокий кок.

Я сел за стол, заваленный деталями от последних часов, которые собирал Росуэлл, наблюдая, как он мучается с клеем для зубов, то выжимая его на пальцы, то вытирая о джинсы.

Наконец Росуэлл закрепил клыки так, как ему хотелось, и недовольно покосился на меня.

— Чем ты так развеселил мою маму, что она хихикала, как школьница?

— Ничем особенным. Слушай, а почему она думает, что ты водишь машину как грабитель банка?

Росуэлл с ухмылкой закатил глаза.

— Видимо, потому, что так ведут себя все подростки! Гоняют на машинах, вырезают на руках свастики, воруют у стариков выписанные по рецепту лекарства и злоупотребляют кокаином. Мне следует законодательно запретить ей смотреть «60 минут» и бездумно поглощать социальную рекламу!

Я осмотрел недоделанные часы. Росуэлл собирал их в корпусе от старого дискового телефона, а вместо цифр на циферблате использовал разномастные иностранные монеты. Весь стол бы завален пружинками и крохотными шестеренками.

Взяв со стола медную монетку с дыркой посередине, я рассмотрел ее поближе.

— Мне твоя мама никогда ничего такого не говорила.

— Это потому, что она считает тебя хорошим мальчиком.

— Я и есть хороший мальчик. Слушай, а где ты раздобыл детали для часов?

— Угадай с трех раз! Близнецы дали. Клянусь богом, каждый раз, когда Дэни что-нибудь изобретает, он выбрасывает тонны «лишних» деталей. — Росуэлл скрестил руки на груди и окинул меня взглядом. — Без костюма?

Я покачал головой.

— С каких пор мне нужен костюм на Хэллоуин?

Он с улыбкой хлопнул меня по плечу.

— С тех самых, когда ты перестал выглядеть полным чудиком, живущим на своей волне, прикидываешься почти нормальным.

Я пошевелил бровями и встал.

— Кто знает, возможно, это и есть мой костюм!

Озеро в Джентри высохло еще до моего рождения.

Оно лежало сразу за городом, пустое и вонючее, как гигантская грязная яма. По берегам бывшего водоема торчали острые камни, а в центре образовалось болото со стоячей дождевой водой. Когда-то вся территория вокруг представляла собой парк с шатрами для пикников и деревянными мостками для лодок и рыбаков, но когда озеро пересохло, все увеселения сошли на нет. Жители Джентри еще продолжали пользоваться бывшим парком для пробежек или выгула собак, но в основном это место стало центром мелких сделок с наркотиками и школьных вечеринок.

Мы подъехали к южной стороне озера, туда, где виднелись полуразрушенные навесы для пикников. Костровые ямы уже подожгли, костры пылали, как сигнальные огни маяков. Когда мы вырулили на усыпанную гравием парковку, их пламя металось на сыром ветру. Заросшая травой тропинка, ведущая к навесам, пестрела пивными банками и обертками от сэндвичей. С неба, как обычно, сыпалась унылая водяная пыль.

Элис, Дженна и Стефани стояли под центральным навесом, все были в зимних куртках поверх костюмов. Элис, сжимая в руках банку с пивом, замерла рядом с костром, сгорбив плечи от холода.

Мы с Росуэллом направились к ним, и Элис, заметив меня, с радостной улыбкой замахала рукой, приглашая встать рядом. Росуэлл передал мне пиво, я открыл банку. Честно признаться, было непривычно быть в центре событий, а не наблюдать за ними со стороны.

Ко мне подошел Джереми Сэйерс. Он был в костюме пирата, в треуголке и повязкой на глазу.

— А, Дойли! — воскликнул он, хлопая меня по плечу. — Ублюдочный ты педик!

Попробуй пойми, оскорбление это или приветствие! Джереми улыбался, поэтому я решил, что все нормально, и улыбнулся ему в ответ.

Тайсон Нолл втиснулся в наш кружок с другой стороны. Тоже в костюме пирата.

— Чувак, ты ему рассказал про кровь?

Я окаменел, стараясь не выдать голосом свой испуг.

— Какую кровь?

— Да на твоем шкафчике! Скажи, ведь тебе охренительно понравилось, а?

Я отпил глоток пива и кивнул, не зная, что ответить. Честно говоря, я бы использовал другое слово. Не понравилось. Мне это определенно не понравилось.

Джереми обнял меня за плечи. От него пахло дезодорантом «Акс» и крепким спиртным.

— А помнишь, как Мэйсон в прошлом году на физре разбил губу, а ты брякнулся в отключку, как педик? Нет, ты помнишь? Смеху было, охренеть!

Я стоял рядом с Элис, делая вид, что в этой истории нет ничего постыдного, а она просто улыбнулась мне и все. Только теперь до меня дошло, каким параноиком я сделался за годы своей маскировки. Любую неожиданность я привык воспринимать как угрозу, во всем видел попытку своего разоблачения. Я так долго защищал себя от всего на свете, что перестал понимать, как отличать реальную опасность от мнимой.

Эти чуваки были шумными и непредсказуемыми, когда-то я наблюдал за ними так же восхищенно, как за Росуэллом. Как сейчас не столь популярные девчонки наблюдали за Дженной и Элис — в их взглядах не было ни тени раздражения или зависти, только желание войти в этот тесный кружок.

Камми Уинслоу стояла у перил под навесом. Огромный клоунский костюм сидел на ней мешком, вид у Камми был несчастный и смущенный. Было ясно, что она отдала бы все на свете, лишь бы стоять с нами, смеяться и пить дешевое пиво вместе с Тайсоном и Джереми. Да, они были полными придурками, но прежде я никогда не составлял им компанию, а сейчас эти парни вели себя так, будто я свой.

Воздух было сырой и промозглый, жар от огня сухими волнами обдавал мне лицо, хотя я стоял от него дальше остальных. Барбекюшница и решетка были стальными, прогоревшими дочерна и покрытыми коркой сажи, ядовитые испарения железа ровным потоком просачивались сквозь дым. Тем не менее, я чувствовал себя нормально и был счастлив. Все было замечательно, как и должно было быть.

На парковке ребята из секции спортивной борьбы пытались разжечь большой костер, чтобы сжечь на нем чучело Грязной Ведьмы из соломы и брезента, но из-за дождя у них ничего не получалось. Черные клубы дыма валили в нашу сторону, неся с собой отвратительный запах жидкости для розжига.

Элис придвинулась ближе, взяла меня за руку. Ее ладонь была шире и меньше, чем у Тэйт, с нежными длинными пальцами и ярко-синим лаком для ногтей. Ее сильное пожатие неожиданно напомнило мне Морриган, всегда стремившуюся прильнуть ко мне или просто дотронуться. Как ребенку, которому необходимо все время знать, что взрослый рядом.

Только Элис была красивой, ни капли не похожей на монстров из Дома Хаоса. Ее красота не зависела от обстоятельств, как у Джанис или Карлины, она была неизменной, привлекая внимание людей, заставляя их лезть из кожи, лишь бы Элис заметила их хоть на секунду.

Мы стояли с парнями из секции спортивной борьбы и футбола, слушали истории о диких выходках, которые они проделывали — разумеется, ради смеха — и передавали по кругу бутылку с «Мэйкерс Марк».

Росуэлл и Стефани отошли в сторонку, якобы, чтобы поговорить, что, скорее всего, означало петтинг. Я остался совсем один в неведомом мне мире нормальных людей, но все было проще, чем я думал. Я совсем не чувствовал себя в нем чужаком.

Я взял у Элис бутылку, сделал глоток, и меня обдало приятным, разлившимся по всему телу, жаром. Кажется, я почувствовал в спиртном металлический привкус проколотого языка Элис, но не был в этом уверен.

Элис смотрела на меня. Глаза у нее были синие-пресиние, а улыбка такая милая, что казалось, будто все вокруг замечательно и всегда таким будет. Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее.

Губы у нее были теплые. Я почувствовал вкус «Мэйкерса» и чего-то неуловимого, с оттенком хирургической стали, от чего у меня сразу закружилась голова.

Я поцеловал ее еще раз, придвинулся ближе. От костра шел жар, дождь тихо барабанил по гравию парковки.

Руки Элис заскользили по моей спине, я почувствовал, как ее тело прильнуло к моему, а потом ее язык, отравленный пирсингом, прошелся по моей нижней губе и проник в рот.

И пришла боль.

Мгновенно я перестал понимать, где нахожусь, и откуда исходит боль. Она походила на ослепительный испепеляющий свет. Она сжигала меня с такой силой, что в мире не было ничего, кроме страдания.

Элис прильнула ко мне. Она закинула руку мне на затылок, притянула меня к своим губам, к своему ледяному, ужасному поцелую, и удерживала так несколько секунд. Не помню, как я вырвался и отпрянул.

Шатаясь, я выбрался из освещенного костром круга, схватился рукой за деревянные перила площадки для пикника и попытался собраться с мыслями.

Боль была чудовищной, немыслимой, невыносимой. Никогда не думал, что на свете существует столько страдания.

Руки онемели и отказывались повиноваться. Я долго искал в куртке стеклянную бутылку, потом несколько секунд мучительно откупоривал ее, обливая руки.

Я отпил огромный глоток тоника, прижался лбом к перилам и сжался в комок, чтобы перетерпеть, но ничего не происходило, не происходило, ничего, черт возьми, не происходило!

Потом произошло, да только ничего хорошего. Накатило, скрючило в диком спазме, и я перегнулся через перила, чтобы меня как следует вырвало. Это было мерзко, унизительно, и продолжалось, кажется, целую вечность.

Элис звала меня, но я не отзывался. Казалось, вечеринка гудела в миллионах миль от меня, в другой стране. В другой вселенной. А тут были только земля и перила, и ничего больше.

— Набрался! — раздался откуда-то сверху голос Росуэлла, потом его рука легла на мою спину. — Ну ни хрена себе, да он в хлам!

— Может, дать ему водички? — спросила Элис. Когда она подошла ближе, я зажмурился и вжался в перила, меня начало трясти.

Росуэлл стоял рядом, держа руку на моем затылке.

— Все нормально, не волнуйся. Я отвезу его домой.

— Да, наверное, так будет лучше, — сказала Элис равнодушным и чужим голосом. — Фу, мерзость какая!

Я еще что-то чувствовал, например, что Росуэлл поднял меня и помог добраться до машины. Когда он остановился, я тут же опустился на гравий.

Росуэлл усадил меня на пассажирское сидение, открыл окно и закрыл дверь.

Потом сел за руль, завел двигатель и покосился на меня.

— В чем дело? — Росуэлл произнес это громко и резко, будто сердился.

Я знал, что нужно быть острожным, чтобы не выдать свою тайну, но у меня не осталось сил. Моя грудь сотрясалась в чудовищных спазмах, я едва мог дышать.

— Я ее поцеловал.

— И впал в анафилактический шок?

Я закрыл глаза и подставил лицо дождю, сыпавшемуся в открытое окно.

— У нее язык проколот.

Росуэлл ничего не сказал. Он дал задний ход и выехал с парковки, потом вырулил на ухабистую грунтовку, ведущую на главную дорогу.

Я скорчился на пассажирском сидении, привалился головой к двери, и всеми силами сдерживался, чтобы не наблевать в машине.

Сквозь боль и тошноту я вспомнил голос Лютера. Его произнесенный шепотом приговор вновь и вновь звучал у меня в голове: «Ты умираешь».

До этого гиблого поцелуя все было почти нормально, да только быстро закончилось. Потому что ничего нормально не было. По крайней мере, для таких, как я.

На шоссе Росуэлл снова стал задавать вопросы, только более нервозно. Он говорил слишком быстро, я не поспевал за его потоком мыслей.

— Боже, скажи, что сделать? Если надо остановиться, только скажи. Может, купить воды? Или позвонить Эмме, сказать ей, что я везу тебя домой и ты похож на покойника?

— Отвези меня к тупику на Орчард.

Росуэлл шумно вздохнул, потом с железным спокойствием произнес:

— Слушай, ты заговариваешься. Повтори еще раз, потому что, кажется, ты просишь о чем-то совершенно безумном.

— Отвези меня в конец Орчард-стрит. Мне нужно на шлаковый отвал.

 

Глава двадцатая

Жуткий мирок

Росуэлл остановил машину над оврагом и открыл дверь со своей стороны. В свете фар я увидел его лицо, изрезанное тенями, суровое, почти чужое.

Я ждал, что он будет спорить, но Росуэлл вытащил меня из машины и повел по тропинке к мосту. Я тупо отметил про себя, что он хороший друг, если, конечно, в одиночку тащить безжизненное тело через мост означает быть хорошим другом.

Когда мы добрались до дна оврага, я испытал дикое облегчение. Но при этом мне стало гораздо, гораздо хуже. Я рухнул на колени в грязь, прижался лбом к мокрому склону и стал шепотом звать Карлину, Джанис, кого угодно. Когда в гравии появилась дверь, я повалился на нее всем телом и рухнул внутрь.

Путь вниз я помню смутно и обрывочно, в виде серии разрозненных кадров, сменявшихся каждую секунду. Когда я очутился в подземном вестибюле Дома Хаоса, меня охватило безнадежное чувство, что я больше никогда не вырвусь из этого жуткого мирка. Из моего мирка. Потому что больше мне некуда было идти.

Морриган сидела на полу под стойкой и гоняла по плитам маленький жестяной паровозик. Когда я ввалился в зал, она подняла на меня глаза, и по ее лицу я сразу понял, что дело плохо.

Морриган вскочила, отшвырнула ногой паровоз и бросилась ко мне через всю комнату.

Она схватила меня за руку и дернула с такой силой, что я едва не упал.

— Ой, что случилось? Кто с тобой это сделал?

Я замотал головой, не в силах объяснить ей, что сам виноват в случившемся.

Морриган отпустила меня и помчалась к столу. Выдвинув ящик, она выхватила оттуда тяжелый латунный колокольчик, подняла его над головой и бешено затрясла, крича:

— Джанис!

Продолжая звенеть колокольчиком, Морриган помчалась к одной из дверей, а мне казалось, что я сейчас вырублюсь от этого звона.

— Джанис! Принеси Насущную сыворотку и иглу!

Потом Джанис очутилась рядом, схватила меня за руку, закатала рукав куртки.

— Тихо, не дергайся!

Я замер и постарался сосредоточиться.

Джанис держала в руке шприц, у которого на конце вместо стальной иглы блестел латунный наконечник, на вид слишком тупой, чтобы им можно было проткнуть кожу. С каким-то отстраненным любопытством я понял, что Джанис, тем не менее, собирается сделать мне инъекцию.

В голове у меня стучал молот, поэтому никак не получалось собраться с мыслями настолько, чтобы испугаться.

Мне пришлось привалиться к стойке, чтобы не упасть.

Джанис взяла шприц, уперлась наконечником в сгиб моего локтя и надавила на поршень. По руке прокатилась раскаленная боль. Темно-коричневая сыворотка полилась из шприца в мою кровь, обжигая огнем.

Я зажмурился и запрокинул голову, выжидая, когда боль достигнет пика и отступит.

Когда Джанис вытащила иглу, меня снова начала бить дрожь. Следом пришли ощущение слабости в коленках и головокружение, все это было неприятно, но, по крайней мере, знакомо. Я мешком осел на пол.

Джанис убрала шприц, а через секунду я уже мог сфокусировать взгляд.

Она стояла надо мной в своих панталончиках и длинном вышитом купальном халате. Волосы Джанис торчали в разные стороны, будто она только что вылезла из постели.

— Я не хотел тебя будить… — пробормотал я, прислоняясь к столу. — Спасибо за дозу. Мне уже лучше.

Она присела на корточки, взяла мое лицо в ладони и пристально заглянула в глаза, будто проверяя зрачки. Потом грубо раскрыла мне рот и покачала головой.

— Ты что, решил себя убить? Что за дрянь ты брал в рот? — Джанис повернулась к Морриган, все это время неподвижно стоявшей у стола с колокольчиком в руках. — Ему нужно лечь. Отведи его в какое-нибудь тихое место.

Я впервые слышал, чтобы кто-нибудь в Доме Хаоса позволял себе разговаривать с Морриган, как со служанкой или как с маленьким ребенком, но маленькая хозяйка послушно кивнула и взяла меня за руку. Ее ладошка была такой горячей, что я едва ее не вырвал.

Морриган вывела меня через одну из узких дверей и повела по темному коридору.

Вскоре мы очутились в комнате с высоким потолком, и я сразу понял, что была спальня самой Морриган. Пол был застелен цветастым зеленым ковром, в углу стоял четырехэтажный кукольный домик, а большую часть комнаты занимала огромная кровать под балдахином.

— Вот, — сказала Морриган, откидывая одеяло. — Ложись!

Весь дрожа, я рухнул на кровать прямо в мокрой куртке и грязных ботинках и перевернулся на бок.

Морриган наклонилась надо мной.

— Ты когда-нибудь поймешь, что у тебя есть пределы? Да, ты можешь жить в их мире, можешь даже выжить, но ты никогда не будешь одним из них! Для этого у нас нет ни сывороток, ни тоников. Послушай, сколько бы ты над собой не издевался, все бесполезно. Ты не сможешь жить жизнью, какой живут они.

Я не стал говорить ей об абсурдности термина «они». Этими «они» были все жители Джентри, равно как и все обитатели Дома Хаоса. И только я не принадлежал ни к тем, ни к другим. Заблудший странник, всюду чужой.

— Я не хочу жизнью, как они, — прошептал я дрожащим и срывающимся голосом. — Я хочу своей!

— Замечательно, но для этого тебе нужен тоник, а еще ты должен внимательнее относиться к своему здоровью. До сих пор ты себя совсем не берег, но теперь ты здесь, в безопасности, и мы очень хотим о тебе позаботиться.

Она вынула носовой платочек и обмакнула его в лужу рядом с кроватью.

Мокрым платочком Морриган вытерла мне лицо, стерла черные полоски от кошачьих усов Элис.

Закончив, она наклонилась и прошептала мне на ухо:

— Я испугалась, что это с тобой сделала моя сестрица. Увидев тебя в дверях, я подумала, что она послала Кромсателя, и тот тебя искалечил.

Я покачал головой, давая понять, что ее сестрица тут совершенно не при чем. И никто меня не калечил.

— Я любила свою сестрицу, — призналась Морриган, промокая мне веки платочком.

Вода была холодной, пахла прудовой тиной и палой листвой, но очень приятно охлаждала лицо. У меня даже закралась мысль, что, может, это действительно мой дом, хотя мне совершенно не хотелось жить в этом странном и жутком месте.

Ручки Морриган были маленькими и заботливыми.

— Я ужасно ее любила, но настал момент, когда даже я не смогла быть с ней заодно. Как ты думаешь, это лицемерие — любить кого-то, но при этом критиковать его поступки?

Я сморгнул воду с ресниц и промолчал. Глупый вопрос. Какие могут быть правила или инструкции, если речь идет о любви?

— И я совершила очень плохой поступок, — прошептала Морриган, забираясь на кровать и сворачиваясь клубочком у меня на ногах.

Углы комнаты мягко расплывались, полог надо мной уходил в бесконечность. Я весь словно оцепенел; похоже, лекарство, впрыснутое Джанис, сняло боль, но взамен принесло слабость, пустоту в голове и состояние беспомощной обдолбанности.

Морриган поворочалась и улеглась на подушку рядом со мной.

— Время от времени моя сестрица ворует детишек. Не для дела, а просто так, чтобы держать при себе. Один нравится ей, потому что симпатичный, другой — потому что забавный. Однажды она похитила девочку, очень милую умненькую девочку, и забавлялась с ней, как с куклой.

Признаться, я прослушал половину истории, но понял, что Морриган почему-то считает, что держать детей в качестве домашних зверушек куда хуже, чем похищать их для жертвоприношения.

Я закрыл глаза и представил себе маленькую девочку, светловолосую, одетую для церкви в нарядное голубое платьице. Картинка была выцветшей, но знакомой, покрытой трещинками, словно ее несколько раз складывали, и, наверное, я бы все понял, если бы не белые огни и не шум в голове.

Морриган покрутила в руках платочек, провела уголком по моему лицу.

— И я вернула ее домой. Вошла в комнату сестрицы, в глубине Дома Мистерий, и забрала девочку. А потом отвела ее домой, к семье. Я поступила правильно, но моя сестрица возненавидела меня за это. Вскоре после этого наверху пересохло озеро, и с тех пор его вода заливает наши туннели. Моя сестрица забрала из города радость и посылает туда непрерывные дожди. — Морриган прильнула к моему уху и тихо-тихо, с искренней печалью, прошептала: — Я предала ее, и с тех пор мы с ней чужие. Она до самой смерти будет наказывать меня за ту маленькую девочку.

Я кивнул, не открывая глаз. Влажная ткань остудила мое лицо, и я понял, откуда знаю эту выцветшую картинку. Я тысячу раз видел ее в коридоре, когда проходил мимо застекленного стеллажа с чайными чашками и голландскими статуэтками.

— Моя мама, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло и незнакомо, будто кто-то чужой прошептал эти слова у меня над ухом.

 

Глава двадцать первая

Счастливый

Я проснулся в темноте на огромной кровати Морриган, одеяло запуталось у меня в ногах. От постельного белья исходил пыльный и незнакомый запах, напоминавший запах чужого чердака.

Когда глаза привыкли к темноте, я стал различать предметы. Первым делом я заметил огромный кукольный домик, а напротив — тяжелый туалетный столик с зеркалом.

Морриган спала у меня под боком, засунув палец в рот и прижимая к груди довольно грязную куклу. Волосы упали ей на лоб, сейчас она выглядела непривычно безмятежно, как ребенок.

Я выпутался из одеял и спустил ноги с кровати. Место укола под локтем еще пощипывало, но я чувствовал себя лучше, чем сразу после инъекции, и много лучше, чем того заслуживал, учитывая, что совсем недавно у меня во рту побывал язык Элис.

Оставив Морриган сладко спать на огромном ложе, я вышел из спальни в фойе, прошел по коридору и выбрался под дождь.

Когда я добрался до дома Росуэлла, фонарь над его крыльцом уже не горел, а машина стояла на подъездной дорожке. Было хорошо за полночь, на первом этаже свет был выключен, но в темноте светилось окно Росуэлла. Спрятавшись в тени гаража, я встал на край цветочной клумбы, заботливо высаженной его мамой, и набрал Росуэллу сообщение, чтобы он спускался.

Он встретил меня у черного хода и, видимо, хотел что-то сказать, но я замотал головой. Росуэлл пожал плечами, указав рукой в сторону Литейного парка. Мы прошли через два квартала, не обменявшись ни единым словом.

В парке Росуэлл направился к деревянному столику для пикника на краю детской площадки, сел на лавку и положил руки на стол; он был в толстовке с капюшоном, рукава куртки опущены до запястий. Я посмотрел на него и понял, что мы все привыкли к этой собачьей погоде, научившись жить в вечном дожде без зонтов и плащей. Просто ходили насквозь мокрые, только и всего.

Я сел рядом с Росуэллом, пытаясь прокрутить в уме, что собирался ему сказать, горло саднило, и никакие слова не казались подходящими.

— Это… Чем занимался?

Он пожал плечами.

— Собирал телефонные часы и ждал весточки, что ты не умер. Я тебе звонил, но ты даже голосовой почтой не ответил.

Он говорил небрежно, как настоящий Росуэлл, но от его взгляда мне было не по себе.

Росуэлл обернулся и накрыл мою руку своей, резко, не то схватил, не то ударил.

— Ты меня жуть как напутал. Что это было?

Я смотрел на пустую площадку, на ржавую горку и брошенные качели, и пытался вести себя, как нормальный человек. Сердце бухало как перед выступлением на уроке. По другую сторону невысокой ограды виднелась гора отходов, смутной громадой вырисовывавшаяся на темном фоне неба и деревьев.

Я чувствовал на щеке пристальный взгляд Росуэлла.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Ничего личного, но в последнее время ты ведешь себя страннее, чем обычно. Не объяснишь, что происходит?

Сердце билось так быстро, что было больно. Прежде чем ответить, я закрыл глаза.

— Я не настоящий.

Росуэлл рассмеялся коротким невеселым смешком, похожим на лай.

— Нет. Ты настоящий. Другой вопрос, что ты, возможно, законченный псих, но сейчас я точно разговариваю не сам с собой!

Это было как избавление. Я должен был быть счастлив, но почему-то у меня чуть не разорвалось сердце. Я сгорбился над столом и закрыл голову руками.

— Что с тобой? — спросил Росуэлл очень тихо. — Просто скажи, почему ты такой?

Вопрос прозвучал так, будто не хватало какого-то ключевого фрагмента, чтобы я мог стать целым и таким же нормальным, как все вокруг!

Я уставился на траву, потому что не мог поднять на друга глаз. А потом рассказал ему все, только по частям. Про открытое окно и жалюзи, про колыбельку и то, как Эмма не испугалась, как просунула руку сквозь прутья и дотронулась до меня. Я рассказал ему, что всего лишь подкидыш, паразит, типа кукушонка или птенца коровьего трупиала.

Я ждал, что Росуэлл назовет меня вруном или снова заявит, что я псих. Джентри хорошо умел хранить свои тайны, здешние жители привыкли закрывать глаза на фрагмент картинки, который им не нравился.

Детская площадка располагалась в конце парка, за бейсбольными полями и огромным прямоугольником скошенной травы. Когда я был маленьким, мне очень хотелось именно играть здесь, но приходилось довольствоваться играми на траве — сначала в салки, потом во фрисби и тач-футбол. Росуэлл никогда не спрашивал, почему я сторонюсь рукохода и каруселей.

Он глубоко вздохнул, обернулся на улицу.

— В моей семье никогда такого не было, — сказал он после долгого молчания. — Ну то есть похищения или подмены. С нами такого не случалось.

Целую минуту я не знал, что ответить. Это было очень смелое заявление, имея в виду историю славного города Джентри.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Понимаешь, похоже, что в разное время такое произошло здесь практически в каждой семье. У всех найдутся отцы, двоюродные братья, бабушки или прадеды, которые могут рассказать историю о каком-нибудь своем родственнике, который сделался до жути странным, а потом вдруг умер.

Росуэлл с ухмылкой покачал головой.

— Но в семье Ридов такого не было.

Я во все глаза уставился на него.

— Почему?

Росуэлл пожал плечами.

— Мы заговоренные. — Он сказал это будто в шутку, но абсолютно серьезно.

Росуэлл был жизнерадостным, энергичным и неунывающим. Он был идеальным сыном, о котором могла мечтать любая нормальная семья. Если бы я мог быть на него похожим, хоть немножко, моя жизнь сложилась бы иначе. Я вспомнил слова Морриган. Главное — намерение. Если ты веришь в то, что ты заговоренный, способный, симпатичный и популярный, то таким ты и будешь.

Улыбка сбежала с лица Росуэлла. Он уставился на свои ботинки.

— Не то, чтобы я чувствовал себя виноватым…

— Но чувствуешь?

Кивнув своим ногам, он невесело улыбнулся.

— Может, ты поэтому со мной дружишь? Ты об этом не думал? Типа, ты закрываешь глаза на мои странности, потому что сам странный, только по-другому?

Росуэлл оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на меня.

— Не совсем так. Мне больно разбивать тебе сердце, но, поверь, взаимная странность — не единственное основание для дружбы. Бывают и другие. Ты любопытный тип. Кроме того, с тобой мне не обязательно постоянно быть счастливым, славным и душой общества. Хочешь начистоту? Мэки, если честно, ты урод каких мало, но с тобой легко разговаривать.

Конечно, было здорово узнать, что у Росуэлла были другие уважительные причины дружить со мной (помимо факта, что наших отцов связывала церковная служба), но это не меняло сути — не смотря ни на что, я оставался лживым, ненормальным и мерзким типом.

— Мэки Дойл мертв. Я — не он. Я вообще никто!

Росуэлл упер локти в колени и наклонился вперед.

— Мэки — это ты. Я стал называть тебя Мэки в первом классе — тебя, дубина, а не кого-то еще. Я никогда не знал никакого другого Малькольма Дойла. Если он мертв, мне жаль, но это ничего не меняет. Он — это не ты.

Я не мог поднять на него глаз.

— Ты… слушай, если ты это не всерьез, то лучше скажи прямо.

— Мэки, без обид, но, сколько я тебя знаю, ты всегда был чокнутым на всю голову. Но это не делает тебя никем. Если по чесноку, это делает тебя чертовски особенным!

Я впился пальцами в края столика.

— Это определяющее событие моей жизни, а ты относишься к нему, как к чему-то обыденному! Будто оно ничего не значит!

Росуэлл откинулся на спинку скамейки и поднял глаза к небу.

— А может тебе пора перестать считать его определяющим? Вообще-то жизнь людей не исчерпывается тем, что случилось с ними в младенчестве!

Я знал, что он прав, но его правота меня пугала. Я отвернулся, чтобы Росуэлл не видел, до чего мне не по себе. Не так-то легко поверить что то, что определило твою жизнь, было всего лишь преходящим обстоятельством!

— Сегодня вечером я свалял дурака, — запинаясь, выдавил я.

— Я уже понял. Когда ты забился в судорогах, я сразу смекнул, что ты здорово влип. Колечко в языке, да? Значит, она так сильно тебе нравится? Так сильно, что ты плюнул на все и решился ее поцеловать?

Я покачал головой.

— Она… она вела себя так, будто я нормальный. Совсем не странный, ни капли не другой. Словно я могу быть кем угодно.

Росуэлл расхохотался так громко, что я испугался, не как бы нас не услышали с улицы.

— Так вот, значит, как ты выбираешь? Тебе нужна девушка, с кем ты можешь быть кем угодно?

— Нет! — Я облокотился о стол и уставился на дождь. — Да нет, просто… иногда здорово тусоваться с теми, с кем не чувствуешь себя законченным уродом.

Какое-то время мы тихо сидели и смотрели на игровую площадку.

Росуэлл первый нарушил молчание. Он задал мне вопрос таким тоном, будто ему вдруг пришла в голову очень смешная мысль, и он едва сдерживается, чтобы не расхохотаться в голос.

— Слушай, а кого бы из них ты выбрал, если брать в расчет нормальность? Представь, что тебе не нужно убеждать девушку в своей унылой обыкновенности.

— Кого? — Я втянул голову в плечи и натянул рукава на руки. — Наверное, Тэйт.

Я ждал, что Росуэлл поднимет меня на смех, или спросит, о какой Тэйт идет речь — о Стюарт или же другой, с тем же именем, но не такой страшной.

Но Росуэлл просто кивнул и толкнул меня плечом.

— Ну, так в чем вопрос, чудила? Прикинь, она, конечно, нагоняет страх, но может оказаться классной. И уж точно интереснее, чем будущая университетская потаскушка.

Я рассмеялся, но смех получился таким неискренним, что я поперхнулся.

— Это невозможно. Я ее так разозлил, ты себе даже представить не можешь. Типа, ничего уже не исправить.

Росуэлл покачал головой.

— Нет ничего, что нельзя исправить! Хочешь пример? Боже, да наши близнецы как-то собрали работающий снегоуборщик из двух неработающих, и участки кое-как убранного снега были тому доказательством! Слушай, люди более предсказуемы, чем ты думаешь. И не так уж сильно меняются с годами. Помнишь, как в седьмом классе у нас были дебаты, и Тэйт в хлам разругалась с Дэни по вопросу о смертной казни? Так вот, она не разговаривала с близнецом целый месяц, а потом все равно простила.

— Круто. Только сейчас речь идет не о правах и свободах. И ей уже не двенадцать. — Я вздохнул и провел рукой по лицу. — Рос, ты даже не представляешь, каких дров я наломал! Короче, если у нее есть хоть капля мозгов, она должна меня ненавидеть.

Но Росуэлл только пожал плечами.

— Отлично, она тебя ненавидит. И что? Если хочешь с ней встречаться, значит, засунь свою гордость в задницу, иди и проси прощения. Если у нее, как ты говоришь, есть хоть капля мозгов, она тебя простит. А нет, тогда лучше переключиться на девчонок, которые считают тебя нормальным. Только выбирай красоток без пирсинга в языке, ладно?

После этого мы еще какое-то время посидели молча, не глядя друг на друга, просто здорово и спокойно посидели.

Дождь почти перестал, превратившись в легкую промозглую пыль. Мне, как никогда, хотелось только одного — сидеть на скамейке с Росуэллом и чтобы мне всегда было так, как сейчас — хорошо и просто.

 

Глава двадцать вторая

Драка

Следующий день оказался особенным, поскольку впервые за несколько недель не было дождя. Как обычно, погода, была пасмурной, но холодной и сухой: первый признак того, что дождь не может идти вечно, и зима когда-нибудь все-таки наступит.

За обедом Дрю и Дэни вели себя странно, светились как именинники и улыбались до ушей. Когда Росуэлл поинтересовался, что их так разводит, оба переглянулись и покатились со смеху.

Я положил локти на стол, с трудом подавив зевок.

— Выглядите, как новый четвертак!

— А ты как дерьмо, — съязвил Дэни, передавая мне картошку фри.

— Мы починили «Красную угрозу», — объявил Дрю. Он сиял, как семафор, тщетно пытаясь держаться невозмутимо. — Вчера ночью. Короче, выглядит этот полиграф как адова головоломка, но работает.

Мне захотелось спросить, зачем вообще нужно знать правду, если от этого всегда одни неприятности? И что чувствует тот, кого поймали с поличным? И каково это — позволить кому-то узнать твои секреты?

После школы я решил отправиться домой длинным путем: в обход парковки, старательно огибая участки топкой грязи. Едва я добрался до белого дуба, как из школы вышли Элис и Тэйт. Вместе, что было весьма неожиданно.

Они шли рядышком, беседуя о чем-то. По крайней мере, Элис точно что-то говорила. А Тэйт пялилась на блеклый горизонт над пригородом с таким видом, будто умирала от скуки.

Когда они остановились, все стало напоминать сцену гангстерской стрелки.

Элис улыбалась Тэйт, но вид у нее был скорее раздраженный, чем дружелюбный.

— Я хочу сказать, что ты должна постараться. Не надо заставлять себя ходить на вечеринки или записываться в группу чирлидеров! Просто будь нормальной!

Тэйт ничего не ответила.

Элис наклонилась к ней.

— Пойми, ты ведешь себя очень странно. Это настораживает, прости, что говорю тебе прямо, но кто-то же должен сказать!

— Хорошо, — хмыкнула Тэйт. — Отлично, ты все сказала! Не буду тебя задерживать, может, теперь пойдешь под трибуны и перепихнешься с кем-нибудь по-быстрому?

Элис рассмеялась, но совсем не по-доброму.

— Боже, все-таки ты неисправимая лохушка! Просто не представляю, на что ты рассчитывала, надеясь подцепить Мэки, но вы определенно друг друга стоите!

Тэйт смерила ее долгим презрительным взглядом. Такой еще называют испепеляющим.

— Не твое дело судить о том, чего я стою. Видишь ли, то, что ты предпочитаешь делиться подробностями своей интимной жизни со всеми подряд, еще не делает нас задушевными подругами. Если честно, это делает тебя жуткой сукой.

Элис влепила Тэйт пощечину. Звук получился оглушительным, мне показалось, что Элис даже растерялась.

Голова Тэйт мотнулась в сторону. Миг спустя она шлепнула Элис в ответ — несильно и незло, как будто хотела поддразнить.

Элис бросилась на нее, но Тэйт отступила и откинула ее руки в стороны. Она двигалась быстро, словно играла в «вышибалу» или в хоккей с мячом, и все выглядело не всерьез, а просто несмешной глупой шуткой.

И тогда Элис ударила Тэйт по-настоящему. Не знаю, хотела она этого, или оно само так вышло. Может, это была дурацкая случайность, секундная потеря контроля и координации, но удар вышел, что надо. Из носа у Тэйт брызнула кровь, заливая ее рубашку.

В первую секунду Тэйт оцепенела. Потом улыбнулась — знаете, когда человек весь в крови, это, пожалуй, самое страшное, что он может сделать.

Кровь капала с подбородка Тэйт, впитываясь в воротник ее футболки.

Я вытащил руки из карманов и направился к парковке. А когда Тэйт ударом ноги опрокинула Элис на землю, я бросился бежать.

Вокруг уже столпились люди, образовав круг. Элис лежала на асфальте, а Тэйт избивала ее ногами. Кровь алела на ее рубашке, капала с подбородка, текла по шее. При этом она умудрялась держать спину прямо и надменно, как на портретах разных английских королев.

— Эй! — заорал я. — Эй, прекрати, хватит!

Я протиснулся сквозь толпу и попытался схватить Тэйт за руку. В какой-то момент мне удалось поймать ее за рубашку, но она вырвалась.

Элис отползла назад, пытаясь подняться на ноги.

Вокруг меня все орали, плотнее сдвигая кольцо, но никто даже не думал прервать избиение.

Я локтями проложил себе путь в центр круга и обхватил Тэйт вокруг талии.

— Тэйт! ТЭЙТ!

Она выгнулась всем телом, забилась, как пойманная рыба. Но я сжал ее еще крепче.

— Тэйт! — крикнул я ей в самое ухо. — Прекрати!

Ее окровавленная рубашка обжигала мне руки.

Элис, не вставая, отползала в сторону, перебирая ногами. Она рыдала короткими, судорожными всхлипами, тушь черными дорожками стекала по ее щекам.

— Тэйт, прекрати! — Я хотел сказать это твердо и властно, как имеющий право, но голос меня подвел. В ушах уже начало звенеть. — Прошу тебя, прекрати.

Она тряслась всем телом у меня на груди. Я увидел, как Элис встала на ноги. Во взгляде, который она бросила на нас — на меня — гнев смешивался с чем-то очень сложным. Потом она развернулась и бросилась в толпу.

Тэйт обмякла и перестала вырываться из моих рук.

Внезапно меня накрыло уже знакомое, покалывающее ощущение невесомости, как будто я сейчас взлечу. Абсолютно обманчивое, разумеется, потому что на самом деле это означало только одно — сейчас я отрублюсь.

Я отпустил Тэйт и попятился назад, раскинув руки в стороны. На секунду я подумал, что придется сесть, но как-то удержался на ногах.

Отойдя в сторону, я начал стирать с себя кровь, соскребать ее о мокрую траву, о джинсы, обо все, что подворачивалось, лишь бы поскорее очистить кожу. Я вымазал кровью запястья, но на этот раз меня не мутило, как на День донора. Я даже смог самостоятельно войти в школу.

Тэйт побрела за мной.

На крыльце я споткнулся о последнюю ступеньку и едва не упал.

Тэйт положила мне руку на плечо.

— Что с тобой?

— Мне нужна вода, — хрипло выдавил я из себя. Она стояла так близко, что из-за ее запаха я не мог дышать. — Руки.

Тэйт схватила меня за руки и сунула их под фонтанчик с питьевой водой. Вода обожгла меня холодом, сразу защипали все трещинки и ссадины.

Тэйт стояла рядом и держала меня за запястья, нажимая на рычаг бедром.

Когда розовая вода стекла в канализацию, Тэйт отпустила меня, и я привалился к стене. Кисти моих рук превратились в сплошные нервные окончания, в ушах продолжало звенеть.

Тэйт рассматривала меня, скрестив руки на груди. Кровь текла у нее из носа, капала на пол. Я смотрел на ее лицо, на рот, скрывшийся за вязким алым пятном. Со всей этой кровью она была так мучительно красива, что я невольно улыбнулся.

Тэйт вздохнула, слегка опустив напряженные плечи.

— Ты как, в порядке?

Я кивнул, похлопав себя ладонью по рубашке.

— Тогда мне нужно умыться.

Она повернулась ко мне спиной и, не прибавив ни слова, прошествовала в дамский туалет.

Я сел на пол и закрыл глаза. Потом у меня затряслись руки, и я стал вытирать их о рубашку.

Тэйт вышла из туалета, прижимая к носу целый ворох пропитавшихся красным бумажных салфеток. Когда она присела на корточки рядом, я отвернулся, зажав нос рукавом.

Тэйт то ли не заметила, что я стараюсь не вдыхать ее запах, то ли сочла, что это не самый неприятный момент во всей истории. Так или иначе, она смотрела только на мои руки.

— Боже, да что это с тобой?

— Все нормально, ничего страшного, — ответил я, зажимая рукой рот и нос. — Пошли отсюда!

Тэйт высморкалась в свои салфетки. Запах крови был влажен и красен.

— Пошли? Никуда я с тобой не пойду! Слушай, прости, что я отделала твою девушку, но порой приходится вести себя, как шваль из подворотни, это некоторым полезно. Проехали?

— Все не так, как ты думаешь. Нам нужно поговорить.

Тэйт встала. Теперь она возвышалась надо мной с угрожающим выражением лица.

— О чем? О том, что ты продолжаешь волочиться за Элис, хотя она злобная дрянь? И продолжаешь гадать, где она оставила свои мозги? Нет, спасибо, не интересно! Эту историю я уже знаю!

— Тэйт, прошу тебя, дай мне шанс. Просто выслушай.

— Зачем? — Тэйт смерила меня самым ужасным, самым уничижительным взглядом. — Как недавно сказал один бескорыстный герой: мне то что за дело?

Трудно было найти менее подходящее место и время для признания — я сидел на полу в западном крыле школы, а Тэйт стояла надо мной, едва не капая своей кровью мне на макушку. Я не мог поднять на нее глаз. А когда хотел заговорить, то только буркнул что-то нечленораздельное в рукав.

Тэйт дернула плечом и вздохнула.

— Прости, неужели ты так разнервничался из-за моего отказа? Ждал более теплого приема? Или того, чтобы я сказала — ты молодец, поступай в том же духе? Вот что, Мэки, хватит мямлить в рукав! Мне наплевать, что с тобой и почему ты ведешь себя как последний засранец!

Я стиснул зубы, собрался с силами и произнес чуть громче:

— Твоя сестра не умерла.

Перемена была разительной.

Тэйт оторвала руки от своего разбитого носа и уставилась на меня. Глаза у нее были широко распахнуты, кровь лилась из носа на губу, но она ничего не замечала.

— Закрой лицо! — выдавил я в рукав и отвернулся, задержав дыхание.

Тэйт снова прижала салфетки к носу и посмотрела на меня поверх рук.

— Повтори!

— Она жива. По крайней мере, я так думаю. Пока жива!

Тэйт судорожно втянула в себя воздух, ее глаза вспыхнули, словно у нее в голове зажглась лампочка.

— Вот с этого места давай поподробнее!

— Слушай, я не могу говорить об этом здесь.

— Ах вот оно что! — прошипела Тэйт. — Значит, мы все-таки будем об этом говорить?

Я помассировал пальцами веки.

— Хорошо, ты была права. Довольна? Ты была права насчет нашего города. Да, здесь живут… люди. Странные, секретные люди, о которых никто не знает. — Такие, как я. — Они забрали Натали, но они ничего не сделают с ней до пятницы.

— Хорошо. Как мне ее вернуть?

Я отнял руки от лица, но не решился посмотреть на нее.

— Не знаю.

Тэйт издала хриплый судорожный звук, совсем не похожий на смех.

— Замечательно. Нет, просто шикарно!

— Я не знаю, но что-нибудь придумаю.

Она стояла надо мной: злые глаза и окровавленные салфетки.

— А с чего вдруг ты будешь над этим думать? Что я должна сделать, чтобы заслужить геройскую помощь самого Мэки Дойла?

Я поднял на нее глаза. На ее лице проступило отчаяние, но почти незаметно, как будто она всеми силами пыталась его спрятать.

— Можно я провожу тебя домой?

Несколько секунд я ждал, что Тэйт назовет меня поганым уродом и предложит катиться ко всем чертям, но она только кивнула и направилась к выходу.

Дом, в котором жила Тэйт, был старше нашего, с крохотным запущенным садиком, заваленным мусором и палой листвой.

Внутри тощая девочка сидела на диване и смотрела телик — какой-то кислотный мультик про космический корабль.

Когда мы вошли, девочка оторвала взгляд от экрана и уставилась на Тэйт с ее пригоршней окровавленных салфеток.

— О боже, тебя исключили?

— Конни, заткнись, а?

Девочка сползла с дивана и с вызовом подошла к закрытой двери.

— Ма-а-ам, а Тэйт дралась!

Тэйт сделала глубокий вдох, потом указала наверх.

— Марш в свою комнату. Живо!

Конни вернулась в гостиную и поплелась вверх по лестнице. Дверь осталась закрытой.

Тэйт вздохнула и повела меня в ванную. Там она прямиком направилась к шкафчику с лекарствами и стала одной рукой перебирать тюбики и пузырьки, а второй все также прижимала к носу свои окровавленные салфетки.

Отыскав бутылочку с перекисью водорода и пакет с ватными шариками, она с грохотом захлопнула шкафчик. Потом выбросила бумажные салфетки в раковину, и их запах растекся по тесному помещению.

Я схватился за душевую занавеску, чтобы не упасть, а Тэйт стремительно обернулась на звук.

— Как ты, Мэки?

— Не очень…

— Так убирайся отсюда! Посиди внизу или выйди на свежий воздух, пока я тут занята…

Я отправился на кухню и открыл морозилку. Там почти ничего не было — несколько пластиковых контейнеров без этикеток, пачка замороженных вафель, зато отыскалась формочка для льда, правда, полупустая. Я высыпал ледяные кубики в пластиковый пакет, торчавший из мусорки. Потом заново наполнил формочку водой и убрал ее в морозилку.

После вышел на крыльцо и уселся на ступеньку, уронив голову на руки и поставив пакет со льдом возле ног.

Через несколько минут из дома появилась Тэйт и остановилась надо мной. Кровь у нее из носа больше не шла, зато вся щека была располосована ногтями. Ее мокрые волосы стояли дыбом, как иглы у ежа, и она успела сменить рубашку.

Воображение немедленно представило мне дивный и мучительный образ Тэйт, смывающей кровь с шеи и голой груди. В моем ролике лифчик у нее был черный и весь кружевной, хотя в реальности я не мог себе представить, как Тэйт заходит в магазин и выбирает нечто подобное.

Она села рядом и, не глядя на меня, протянула руку. Я отдал ей лед, она взяла. Руки ее слегка дрожали, но лицо было непроницаемо.

— Ты в порядке? — спросил негромко.

Она пробежала пальцами по волосам. Под ее левым глазом набухала красная царапина.

— Нет, но жить буду.

Мне захотелось улыбнуться, потому что голос ее прозвучал так устало, а запястья выглядели такими неправдоподобно узкими по сравнению с моими. Мы сидели рядом, не разговаривая и не дотрагиваясь друг друга.

— Мне бы хотелось быть такой как ты, — сказал я, и это было ужасно странно — произносить вслух именно то, что я думал. Ведь я говорил не только о нормальности. Тэйт могла быть грустной и сердитой, но при этом она всегда точно знала, кто она такая.

Она рассмеялась.

— С какой стати кому-то — тем более, тебе! — хотеть быть таким как я?

— Потому что ты всегда поступаешь так, как будто точно знаешь, что делаешь.

Тэйт улыбнулась мне быстрой лукавой улыбкой.

— А почему ты думаешь, что я знаю, что делаю?

Мы рассмеялись и почти одновременно замолчали.

Тэйт зачесала волосы назад, как мальчишка, но даже с мокрой головой и царапинами на щеке, даже на ветхом крылечке, она была красавицей.

— Тэйт.

Она подняла глаза, пластиковый пакет со льдом зашуршал и захрустел у нее под рукой.

— Что?

— Я сожалею.

Она посмотрела на грязный дворик, вздохнула.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь. По крайней мере, не все. Просто все… все не так, как ты думаешь.

Тэйт отложила пакет со льдом в сторону и повернулась лицом ко мне.

— Откуда ты знаешь, что я думаю?

— Честно? В основном, из личного опыта.

Тэйт обхватила меня за шею и потянула мою голову вниз. Потом поцеловала меня, медленно и легко. Чего-чего, а этого я совершенно не ожидал. Я не смел даже надеяться, что когда-нибудь она снова подпустит меня к себе, а теперь её руки обвивались вокруг меня, ее губы прижимались к моим. А ведь я ничего не сделал, только подтвердил то, о чем она сама догадывалась.

Я поднял руку, коснулся ее щеки, шеи. Тэйт отстранилась, глаза у нее сделались глубокими и настороженными. Я прикоснулся к ее мокрым волосам.

— Что? — спросил я, положив руку на основание ее шеи.

Тэйт встала и потянула меня за руку.

— Хочешь подняться в мою комнату? Ко мне, наверх? Хочешь? Ненадолго?

— Ты уверена?

— Говори, хочешь или нет?

Я кивнул, весь задыхающийся и наэлектризованный, едва соображая, как это понимать — как возвращение к системе поощрений и наказаний, или как что-то настоящее. Но если поцелуй мог означать все, что угодно, а не только признательность за мою капитуляцию, то в дом я пошел за Тэйт только потому, что ее рука в моей ладони была теплой, а на губах я чувствовал вкус ее гигиенической помады.

Комната Тэйт оказалась калейдоскопом знаменитостей. Все стены были обклеены постерами, Квентин Тарантино соседствовал с Робом Зомби и Сэмми Соса. Здесь было очень опрятно, но совершенно непохоже на обычную комнату девушки. Главным цветом спальни был коммунистический серый, за исключением чудовищного аляповатого постельного покрывала в цветочек.

Тэйт села на кровать, а я остановился в дверях, скрестив руки.

Она наклонилась и стала расшнуровывать ботинки.

— Тэйт?

Она подняла голову.

— Чего?

— Зачем ты это делаешь? Надеюсь, не из-за того, что я сказал то, что ты хотела услышать?

Она покачала головой и взялась за пуговицы рубашки.

— Еще никто не сказал мне то, что я хочу услышать.

Бюстгальтер у нее оказался ничем не примечательным, самым простым, грязно-белого цвета. Зато сама Тэйт оказалась худее и крепче, чем я воображал, а ее груди высовывались из лифчика и мягко круглились, как фрукты. Боже, боже, боже.

Она сбросила рубашку на пол и протянула руку.

— Иди сюда!

Я сел рядом, сгорая от жара и неловкости, но Тэйт просто обняла меня за шею. Потом поцеловала, я тоже ее поцеловал, и вся неловкость куда-то исчезла. Снаружи полыхнула молния. Надвигалась гроза, порывами налетал ветер, небо быстро темнело.

Тэйт стянула с меня капюшон, задрала вверх толстовку. Я стал рывками стаскивать ее через голову, запутался, потом распутался.

Мы смеялись, и я понял, что у меня растрепались волосы, потому что Тэйт стала их приглаживать.

Потом я взялся за застежку ее бюстгальтера. Металлические крючки обжигали мне пальцы, но после нескольких попыток я добился успеха.

Тэйт сбросила с плеч лямки и наклонилась ко мне, чтобы я мог провести руками по ее спине и ребрам.

Когда я обнял ее, она со свистом втянула в себя воздух. Кожа у нее покрылась мурашками. Мое сердце колотилось, как ненормальное, я не понимал, это от нервов или от возбуждения, но какая разница? И то и другое было одинаково приятно.

Поднялся ветер, ветки деревьев застучали в окно. Потом снова полыхнула молния, и сразу же раздался удар грома.

Тэйт зажмурилась, как от яркого света. Я склонился над ней и стал целовать в шею, под ухом. Она легла щекой мне на плечо, прямо на голую кожу, и меня снова охватило чувство абсолютной правильности происходящего. Все шло, как надо, все было на своих местах, а значит, я мог ни о чем не волноваться.

И тут в дверь яростно заколотили.

— Тэйт? — Загрохотала дверная ручка. — Тэйт! Открой!

Тэйт со вздохом оттолкнула меня, села и нашарила свой бюстгальтер. Потом повернулась к двери.

— Это срочно?

— Тэйт, серьезно тебе говорю — впусти меня!

— Конни, я спросила — это срочно?

— Да! — испуганно и пронзительно донеслось из-за двери. Следующие слова были заглушены раскатом грома и свистом ветра. — Дым! Над церковью! Там что-то горит!

Тэйт застегнула лифчик, натянула рубашку, бросила мне мою футболку. Я натянул ее трясущимися руками, и мы вместе сбежали вниз по лестнице на крыльцо.

 

Глава двадцать третья

Грехи наши

Дым был маслянисто-черный. Он поднимался вверх ровной колонной, на сотню или на две сотни футов над городом, как библейский «столп огненный».

— Черт, — сказал я, каким-то совершенно тусклым голосом. — Черт. Это же церковь горит.

Тэйт стояла рядом со мной. Она положила руку мне на локоть, но мне было не до нее. Прогрохотал гром, налетел ветер, но я слышал только басовитый рев пламени.

Сбежав по ступенькам, я бросился в сторону зарева.

На Уэлш-стрит во всем квартале царило смятение. Свернув за угол, я сразу почувствовал накатывающий волнами жар и сухой, резкий запах дыма и пепла. Улица пульсировала огнями и воем сирен, припаркованные поперек шоссе грузовики блокировали подъезд. Церковь превратилась в кипящий хаос пламени. Оранжевые языки огня лизали стены, покрывая черной копотью кирпичи.

В водосточных канавах снова бурлило, только на этот раз вода лилась не с небес, а из пожарных шлангов. Она ручьями растекалась по переулкам и выплескивалась на улицу — черная от сажи, посверкивая искрами и красными угольками.

Пожарные носились туда-сюда по лужайкам, парами и по трое выводили из здания людей.

Я нашел Эмму на газоне перед зданием суда. Она стояла, обхватив себя руками, и смотрела на пылающую воскресную школу. Я подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Она подняла на меня глаза, и ее лицо вдруг сморщилось.

— Как это случилось? — спросил я, поддерживая, давая ей опереться на меня.

— Я не знаю — молния, наверное… Да, скорее всего, молния. Церковь загорелась до приезда машин. Вряд ли ее удастся спасти. Крыша уже занялась.

— Где папа?

Эмма затрясла головой. Потом приоткрыла рот, но не для того, чтобы что-то сказать.

— Нет, Эмма, нет! Где папа?

— Я не знаю, не знаю! Там было так много народу — женский хор, кружок по изучению Библии и уборщики. — Она затрясла головой и никак не могла остановиться. — Там было человек тридцать, не меньше!

Прямо по воде я бросился через улицу к церкви, пересек полицейское заграждение, поднырнул под ленту и стал пробиваться сквозь толпу и мимо носилок к служебному входу, где бригады «скорой помощи» грузили в машины женщин из хора с кислородными масками на лицах.

Сначала я искал отца в кашляющей толпе завернутых в спасательные одеяла и накидки, но убедившись, что его нет даже среди отбившихся от общей массы одиночек, перешел к носилкам.

Одна каталка была накрыта полностью, и в груди у меня все сжалось от жуткого, невыразимого ужаса, но, еще не дойдя до нее, я понял, что там не папа. Тело под простыней было маленькое и хрупкое. Тело женщины. Или девочки.

Я подошел к водителю «скорой», схватил его за рукав. Он был не из папиных прихожан, но его лицо было мне знакомо по ежегодным госпитальным пикникам, кажется, его звали Брэд или Брайан — короче, каким-то надежным, простым именем — и я схватил его и повернул к накрытой каталке.

— Кто это?

Он покачал головой.

— Мы не имеем права разглашать. Сначала ее должны официально признать погибшей. — Он произнес это непреклонным тоном, глядя на меня особенным суровым взглядом человека «при исполнении». — Я не уполномочен признать ее таковой. Этот факт установит доктор или коронер.

Я отпустил его, ошарашенный абсурдностью процедуры признания человека умершим. Я и так это знал, да и он тоже, без всякой справки от коронера. Безжизненное тело лежало под простыней перед нами, и какая, к черту, разница, кто первый скажет об этом вслух? Что изменится, если ее признает мертвой этот ясноглазый медбрат, а не кто-то другой?

Я снова посмотрел на накрытые носилки. Дождь, превратившийся в мелкую водяную пыль, медленно оседал на простыню. Очертания тела проглядывались неясно. Но я узнал ее туфли. Мыски туфелек выглядывали из-под простыни совсем чуть-чуть, самые кончики.

Туфли на плоской черной резиновой подошве, ярко-красные, с крошечными прорезными цветочками на мысках. Сквозь лепестки виднелись гольфы. Я обратил внимание на эти туфли на вечеринке у Стефани. Они совсем не сочетались с костюмом Дженны Портер.

Я запустил руки в волосы, пытаясь понять, что чувствую. Она была славная. Возможно, беспечная и недалекая, ну и что? Все равно хорошая. Она не заслужила умереть такой смертью, глотая удушливый черный дым, пока не отказали легкие. Она говорила мне «привет» в классе, она одалживала мне ручки и молчала, когда Элис выдавала обо мне мерзкие и злобные вещи другим девчонкам — а она так делала, я всегда это знал, даже когда был заворожен ее ресницами и загипнотизирован ее волосами.

А Дженна была не такой. Она никогда никому не делала зла.

Я бросился прочь от Брэда, который пребывал в каком-то коматозном оцепенении, обежал круг и стал снова прочесывать толпу в поисках отца, пока не нашел его.

Он стоял посреди улицы в своем темно-синем костюме, в котором всегда ходил на службу. Волосы у него были мокрыми, некогда белая рубашка густо припорошена серой сажей.

Отец стоял, уронив руки вдоль тела, глядя на церковь, которая чернела и осыпалась у него на глазах. Лицо у него было беззащитным и беспомощным, меня он не видел. Единственное, что вмещалось в поле его зрения — погибающая церковь. Много лет она была главной достопримечательностью и старейшим зданием Джентри, и вот теперь ей пришел конец.

Я встал рядом с отцом и стал смотреть, как умирает церковь, удивляясь про себя, как много может означать одно-единственное здание. Эта церковь была Джентри, как и Натали была Джентри — символ города, особенное, любимое существо, представляющее собой всех остальных.

С невыносимой нежностью к ним, я смотрел на дымящуюся церковь, на догорающее здание воскресной школы.

Эти здания были построены, чтобы противостоять стихийным бедствиям и грозному вмешательству Божию. Для этого по углам крыши установили два громоотвода, еще один был закреплен на шпиле, и вот как раз туда ударила молния. Удар пришелся в точку на расстоянии шести дюймов от верхнего громоотвода. Получается, молния обогнула металл, что было совершенно не характерно для нее, зато чертовски характерно для другого вмешательства.

Я повернулся спиной к дыму и хаосу, к накрытому простыней телу Дженны и к моему убитому горем отцу и зашагал в сторону шлакового отвала.

На Конкорд-стрит вода бурлила в переполненных канавах, ливневые стоки были забиты палой листвой.

— Мэки! Мэки, постой! — Карлина бежала по тротуару мне навстречу. Она была в пальто, голова повязана шарфом.

Дождь, больше похожий на туман, в свете фонаря падал мелко и косо. Капли срывались с подола пальто Карлины и разбивались у ее ног.

— Куда ты? — спросила она, останавливаясь под фонарем.

— А ты как думаешь? Хочу спросить у Морриган, какую, черт возьми, радость ей доставил поджег общинной собственности! Церковь сгорела, Карлина! Вся, целиком, ее больше нет!

Карлина закрыла руками лицо, сгорбилась.

— Все не так, как ты думаешь! — И снова: — Все не так!

— Тогда скажи мне, как! Что случилось? Это вы подожгли папину церковь?

— Мы не монстры, Мэки. Мы этого не делали!

Сейчас ее лицо было до странности невзрачным, и я снова поразился тому, как сильно она отличается от своего сценического образа. Карлина Карлайл была вся соткана из искусственного дыма и разноцветных огней. А эта новая, стоявшая передо мной, женщина была загадочна и тиха.

На улице стояла духота, воздух был горячим и спертым.

— Кто — мы? — спросил я устало, как будто мне стало все равно.

— Мы не любим имена. Когда ты называешь что-то по имени, то отнимаешь часть его силы. Имя становится известным. В разное время они называли нас по-разному — добрыми соседями и малым народцем. Серым народом, старым народом и просто другими. Духами, призраками и демонами. Но при этом они ни разу не назвали нас нашим именем. Мы — никто.

Прошла целая минута, прежде чем Карлина снова заговорила, и когда это случилось, я не узнал ее голоса.

— Госпожа. Это ей доставляет удовольствие мучить город. Это она устраивает пожары.

— Где она?

— Дверь под мусорным холмом, что возле парка. Только лучше не ходи туда. Она очень опасна, Морриган будет сердиться.

— Пусть сердится!

Карлина повернула голову, посмотрев на дорогу.

— Подумай хорошенько. Понимаю, ты злишься на Госпожу за то, что она сделала, но не твое это дело — заступаться за них.

— Прекрати называть их так! Я тоже один из них!

Карлина кивнула, глаза у нее были огромные и грустные.

— Тогда возьми с собой нож. — Она понизила голос. — Обычный кухонный нож. Оберни его в кухонное полотенце или платок, чтобы не обжечься, но непременно возьми и воткни в землю у подножия холма. Иначе дверь не откроется.

— Значит, я втыкаю нож в землю, дверь открывается. Что дальше? Я просто улыбаюсь и вхожу?

Карлина сунула руки в карманы пальто.

— Отщепенцам не запрещают вернуться домой, если они этого хотят. Госпожа, конечно, та еще стерва, но в этом праве даже она тебе не откажет.

Шел мелкий унылый дождь. Слово «отщепенец» Карлина произнесла так, словно влепила мне пощечину.

Наверное, она поняла что-то по моему лицу, потому что сцепила пальцы и опустила голову.

— Удачи!