Сербия о себе. Сборник

Йованович Мирослав

Димитриевич Воин

Наумович Слободан

Стоянович Дубравка

Вукоманович Диана

Миятович Бошко

Вукадинович Джордже

Антонич Слободан

Янкович Иван

Ристич Борислав

Цветкович Владимир Н.

Динкич Младжан

Болчич Силвано

Цвейич Слободан

Инджич Триво

Йованович Мирослав

Внутренняя политика

 

 

 

Дубравка Стоянович

Порочный круг сербской оппозиции

[79]

 

До 1990 г., согласно основным критериям , Югославия относилась к государствам реального социализма. Однако известная специфика югославского коммунизма обусловила и его специфичную «имплозию» и иное посткоммунистическое развитие. Политическая система реального социализма не была низвергнута в результате массового бунта населения, как это произошло в других странах Восточной Европы, где коммунистический режим был упразднен, а «власти» и «оппозиции» пришлось сесть за стол переговоров. В Югославии бунта не было, и создается впечатление, что ритм политических преобразований скорее задали перемены в Восточной Европе, чем глубокий экономический и общественный кризис. Эти особые обстоятельства, связанные с кризисом государства, повлияли и на положение возникавших политических партий, на их характер, тип, политические и идейные установки. Поэтому вначале необходимо обозначить хотя бы некоторые особенности, присущие политической ситуации в Сербии и Югославии в конце 1980-х гг.

 

Предпосылки плюрализма

 

I. Коммунистический режим в Сербии и Югославии укоренился глубже, чем в других странах европейского востока, и пользовался значительно большей поддержкой в обществе, чем режимы остальных периферийных государств «реального социализма». В пределы Югославии не вторгался «русский танк», насаждая социализм, здесь произошла аутентичная революция, которая в облике народно-освободительной борьбы вышла победителем в гражданской и мировой войне. У массовой поддержки революционных преобразований были народные корни в социально слабо стратифицированном, преимущественно аграрном обществе, которое в прекращении только что начавшихся гражданских противоречий видело возможность создания эгалитарной модели. Тем самым подтверждается тезис о том, что неразвитые общества из-за длительности промежутка между началом реформы (индустриализации, модернизации и создания правового государства) и ее первыми результатами стремятся вернуться к дореформенной общественной модели, а их радикальные элиты формулируют это как «проект ускорения истории и сокращения пути развития», на базе которого создана модель революций ХХ века. Идейные корни этого политического проекта уходят глубоко в историю политических идей в Сербии. Это идейное направление с непрерывной преемственностью еще со времен Светозара Марковича (1846–1875) определяло народническую концепцию революционных преобразований, задачей которых было во имя будущего выдвинуть старую модель общественного равноправия и на этом основать «новый, а по сути анахронический» порядок. Продолжительное существование этих концепций в истории политических идей в Сербии является самым убедительным доказательством их социального, политического и исторического происхождения.

II. Режим, уже рушившийся в Восточной Европе, в Сербии с 1987 г. с приходом к власти Слободана Милошевича переживает возрождение и вновь основательно утверждается. Под лозунгом «антибюрократической революции» старый режим выступил в роли нового и создал с политической точки зрения парадоксальную ситуацию: партия, правившая в течение 40 лет, ухитрилась посредством нового, как тогда говорили, «очищенного» руководства, стать одновременно и властью, и оппозицией. Сохраняя непрерывность власти, Союз коммунистов Сербии (СКС) стремительным образом пополнил ряды оппозиции, выступив как политический противник предыдущему руководству, которое было стремительно сменено, создавая впечатление, что произошли великие перемены, высвободившие «новые силы» свежих идей. В то же время этот обновленный, укрепленный СКС станет оппозицией и в рамках Союза коммунистов Югославии, а вступив в конфликт со всеми остальными республиканскими руководствами СФРЮ, положит начало коллективному национальному объединению и абсорбирует ни много ни мало весь оппозиционный потенциал, существовавший в Сербии. Политические разногласия внутри СКЮ (завершившиеся его распадом на XIV съезде в январе 1990 г.) подтолкнули СКС к союзу с зарождающейся политической оппозицией ради совместной борьбы за сербские национальные интересы в рамках Югославии. Таким образом, власть и оппозиция оказались не противоборствующими сторонами, а единым фронтом, противостоящим интересам других югославских народов и их элит.

III. Третьим компонентом, важным для понимания отношений власти и оппозиции в Сербии, является тот факт, что коммунистический порядок там преобразился благодаря обращению к сербскому национальному вопросу, который до прихода к власти Милошевича традиционно был прерогативой оппозиционных движений. Дело в том, что в 1970–1980-е гг., за исключением немногочисленных либерально и гражданственно настроенных кругов, отпор существующему режиму в основном строился на национальной аргументации, на идее, что власть намеренно поработила собственную нацию и угрожает ее существованию, но еще большая национальная угроза (что важнее для рассматриваемой темы) исходит от других югославских народов. Таким образом, новое сербское руководство, провозгласив защиту сербства своей первейшей задачей, практически выхватило эту программу из рук оппозиции, лишив ее идеологической идентичности. От этого удара оппозиция не может оправиться до сих пор.

IV. Для понимания отношений власти и оппозиции важно также и то, что усиливавшийся тоталитаризм в Сербии после 1987 г. подавлял всякие ростки плюрализма, возникали ли они в других республиках или в самой Сербии. Газета «Политика» изобилует примерами жесткости, с которой сербская правящая партия пресекала любую форму альтернативной организации, включая движение за мир, антиядерное или даже феминистское.

 

Становление оппозиции

 

Под давлением оппозиции, событий в Восточной Европы и уже сложившейся многопартийной системы в других республиках власть в Сербии была вынуждена принять насущные законы, легализовать партии и назначить первые многопартийные выборы на декабрь 1990 г. Многое свидетельствует в пользу того, что это был скорее тактический ход в момент, когда власть Социалистической партии Сербии полностью контролировала государство и общество, чем действительное принятие веяний парламентской демократии. Власть не обеспечила институциональных основ политического плюрализма, это видно из серьезных недостатков закона о политических партиях, закона о выборах, о печатных изданиях, а также из того, что правящая партия унаследовала все имущество СК и Социалистического союза, уклонилась от принятия закона о финансировании политической деятельности и свела на нет равноправие ведущих СМИ. Поэтому, рассматривая действия оппозиции в Сербии, надо иметь в виду, что установившаяся политическая система по основным характеристикам соответствовала не системе парламентской демократии, а некоей переходной, гибридной форме.

При такой системе власти оппозиция была вынуждена прибегнуть ко внепарламентским средствам политической борьбы. Между тем уже первые демонстрации, на которых оппозиция требовала принятия закона о партиях и назначения даты выборов, показали, что власть, полученная с кровью, и передана не может быть без крови. Демонстрации закончились столкновением мирной группы демонстрантов во главе с Драголюбом Мичуновичем и Бориславом Пекичем, пикетировавшей здание белградского телевидения, с отрядом полиции. Свою жестокость власть проявила 9 марта 1991 г., когда во время массовых оппозиционных демонстраций произошли кровавые стычки и на белградские улицы вышли танки. Не менее жестокими были арест и избиение Вука Драшковича в ночь на 1 июля 1993 г. и его полуторамесячное заключение под стражу.

Вытеснение оппозиции в сторону внепарламентской деятельности и физические расправы полиции и армии с оппозиционно настроенными гражданами свидетельствуют о нежелании власти иметь каких-либо политических соперников. В то же время своей нетерпимостью и жестокостью власть радикализировала оппозицию, способную подстрекать массовые собрания запуганных граждан своими резкими требованиями. Со своей стороны, власть использовала подобное поведение оппозиционеров для пропаганды, показывая на телевизионных экранах оппозиционное движение как разрушительное и антинародное, называя его «силами хаоса и безумия».

Высокомерное и вызывающее поведение сербской власти отличалось от предвыборного поведения властей других восточноевропейских стран. Политические аналитики считали это тогда выражением политической слабости Слободана Милошевича, но, как показало время, это было выражением силы и дерзости. Они проистекали из природы правящей политической системы и режима Милошевича, однако коренились они в истории, являясь частью традиции политической культуры и политического поведения власти в Сербии.

Сравнительно недавняя история сербского государства отличается исключительной жесткостью политических конфликтов. Междинастические распри, убийства и изгнания правителей, частые бунты и заговоры с XIX века формировали политически нестабильное сербское государство. В начале ХХ века сербский парламентаризм постоянно сопровождала тень политического, особенно же предвыборного терроризма, политических убийств, заговорщической деятельности «Черной руки» , а юридически гарантированная свобода выборов была практически обессмыслена акциями министерства внутренних дел в предвыборный период и перед самим голосованием. О былой атмосфере в Сербии красноречивее всего свидетельствуют слова Л. Давидовича (1906): «Политических противников считают врагами; против них все средства хороши». Аналогичная ситуация сохранялась и в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Дополненные национальным компонентом, буквально наводнившие страницы газет политические конфликты привели к убийству в скупщине в 1928 г. и королевской диктатуре .

Этот краткий и поверхностный экскурс в историю свидетельствует, что нынешнюю политическую систему Сербии следует рассматривать не как частный случай, но как явление, порожденное одной из устойчивых культурных моделей данной страны .

Корни доминантной сербской модели надо искать в революционном рождении сербской державы и в постоянных попытках национального единения, продолжавшихся более столетия. Такое историческое развитие сербского государства предопределило потребность в сильной централизованной власти, опирающейся на репрессивный аппарат, особенно на армию. Существенная политическая роль армии обеспечивалась постоянным стремлением к национальному освобождению в военном состязании с соседними царствами. Кроме того, армия в слаборазвитых обществах является наиболее организованной и интегрирующей институцией, надежной опорой всегда авторитарной власти. На такой исторической и политической почве и создается доминантная авторитарная культурная модель власти, являющаяся и продуктом, и инструментом мощного бюрократического централизованного государства. Несмотря на то, что эта модель возникла благодаря особому историческому развитию сербского государства, она неотделима от авторитарной культурной модели сербского патриархального общества. Будучи частью одной и той же модели, власть и общество вступают в своеобразную взаимосвязь. Схожие по своей авторитарной сути, они дополняют и «подпитывают» друг друга.

Между тем именно в силу авторитарной сути у власти и общества нет взаимного контакта. Общество превращается в некий абстрактный объект, которым управляют, а власть – в абстрактную данность, существование которой не ставится под сомнение. Отношения власти и подданных приобретают некие квазирелигиозные свойства, особенно характерные тем, что власть такого типа не предлагает никаких рациональных политических проектов, а только систему моральных ценностей. Сакрализованная власть подвергает гонениям противников, то есть предает анафеме и осуждает «еретиков». Связанная с подвластным обществом единой длящейся культурной моделью, власть пользуется массовой поддержкой в преследовании «неверных». По этому принципу строится и система политических отношений.

Предопределенные такой исторической традицией и конкретными политическими условиями, отношения власти и оппозиции отличались от тех, какие сложились в других восточноевропейских странах и югославских республиках. Особенности сербского авторитаризма с элементами тоталитаризма обусловили и характер оппозиции. За неимением более сильной альтернативной культурной и политической модели, которую можно было бы взять за основу, оппозиционные партии по своей структуре и идеологической платформе стали частью той же самой модели, что и правящая партия.

Историческое подобие нынешней власти и предшествовавших форм политического поведения таит в себе более глубокие причины, сформировавшие современную историю сербской политики. В Сербии ни в конце, ни в начале ХХ века не было общественных предпосылок для настоящего политического плюрализма. В преимущественно монолитном, структурно не стратифицированном обществе возникают монолитные политические системы, отличительной чертой которых является преобладание одной партии, контролирующей все уровни государства и общества. У слабо дифференцированного общества слабо дифференцированы интересы, поэтому политические партии не могут эти интересы представлять и через них влиять на деятельность государства. В эгалитарном обществе с минимальными различиями и потребностями равновесие достигается не политическим разнообразием, контролирующим и ограничивающим власть, а сильным государством и властью в качестве гаранта стабильности. Политическое разделение не есть естественное и спонтанное выражение общественного разделения, а следовательно, и политические партии не суть представители отдельных частей общества и защитники их интересов перед государством. Поэтому плюрализация посткоммунистического пространства представляет собой любопытный исторический эксперимент, ибо истоки этого процесса не в плюрализации общества, как на Западе, но имеют совершенно противоположный смысл: она зарождается как вероятное условие развития общества и его дифференциации. Теория демократии из-за недостатка аналогичного опыта пока не может дать ответ, к чему ведет такая инверсия.

Появление и доминирование политических организаций, претендующих на слияние с целым народом, объясняется тем, что в неразвитых обществах нет ни «отдельного гражданина, ни демоса, ни профилированных субъектов демократического процесса». В таких предгражданских обществах невозможно конституирование отдельного гражданина, который как политический субъект стал бы носителем политического плюрализма и парламентаризма. Гражданин – неотъемлемая часть коллектива, для него нет разницы между своим и коллективным интересом, и, как правило, ему близки великие миссионерские коллективные идеи, долженствующие изменить до сего момента понятный мир. Поэтому самые бедные общества очень часто выбирают политический популизм, который на самые сложные вопросы дает самые простые ответы.

Общественные условия в Сербии «основной матрицей конституирования „демократического“ политического пространства сделали надиндивидуальный, коллективный – национальный интерес». Партии возникали не спонтанно и постепенно, зарождаясь из различных, противоречивых нужд общественных групп, а из политических идей их лидеров. Такой способ организации партий, сверху, создает преимущественно вождистский, харизматичный их тип, они идентифицируются по руководителю, а не по программе. Партийный вождь становится символом, несравненно более важным, чем проводимая партией политика, а его разрекламированные личные качества – знаком отличия и предпочтения для избирателей (например, романтический бунтарь Вук, успешный и талантливый Джинджич, вдумчивый и принципиальный Коштуница, сильный и непримиримый Шешель).

Типичным примером в этом отношении является Сербское движение обновления (Српски покрет обнове) и его харизматичный вождь Вук Драшкович . Это была первая партия, возникшая по принципу пирамиды. Во главе такой партии стоит неприкосновенный лидер, чьи права практически не ограничены уставом. Затем идет узкий круг руководства (чаще всего состоящий из друзей председателя). В случае Демократической партии Сербии (ДПС) существовал и негласный институт советников председателя, которые не могли быть членами партии (например, Леон Койен ). Далее идет более широкий круг партийных функционеров, далее члены, затем избиратели, и в основании пирамиды – народ, собирающийся на митинги.

Вопрос о партийной форме не менее важен, чем содержание программы. Напротив, анализ программ покажет, что оба эти аспекта тесно связаны и что организационные перемены в Демократической партии и Демократической партии Сербии произошли как следствие перемен в их политике со смещением от гражданского центра к правым, национально ориентированным партиям. В результате приближения к популизму эти партии утратили структуру современных партийных институций, которую они вначале тщательно соблюдали. Демократическая партия публично провозглашала приверженность принятию решений в рамках партийных органов – Исполнительного и Главного комитетов (тогда еще отдельных), которые созывались по поводу каждого более или менее важного политического вопроса. Отказавшись от демократической формы и процедуры, Демократическая партия (ДП) и Демократическая партия Сербии (ДПС) стали вождистскими, частью авторитарной культурной модели, доказывая ее актуальность и поныне. Лучше всего это демонстрируют результаты Демократической партии на выборах: в период своей приверженности процедуре и центристской политике она на выборах 1990 г. получила всего 7% голосов, а в период Джинджича на выборах 1993 г. – 16,4%.

Вук Драшкович, председатель СПО

 

Косовская и югославская проблемы в национальных программах

 

Политическая и общественная обстановка в Сербии, условия возникновения партий и тип их организации решающим образом влияли на их идеологию и политическую деятельность. Анализ источников показывает, что политику сербской оппозиции следует рассматривать на двух уровнях: на уровне программы и на уровне политической деятельности.

Изучение партийных программ, программных и предвыборных речей лидеров, а также источников, сообщающих об основном политическом курсе партий, свидетельствует, что соперничающие партии выдвинули одни и те же национальные программы. Такую же программу предложила и правящая Социалистическая партия Сербии (СПС) , таким образом сербский плюрализм заключался в дилемме между коммунистическим и антикоммунистическим национализмом. Имея единую с режимом программу, партии тратили время, соревнуясь друг с другом и с властью в «патриотической» игре, причем власть имела в ней значительные преимущества (например, армию). Партии пытались оппонировать власти, углубляясь в национальный экстремизм, в результате чего потеряли демократический облик, упустили возможность поставить насущные для брошенного на произвол судьбы сербского общества вопросы и доказать, что можно действовать и мыслить иначе. По текстам, опубликованным в церковных вестниках и еженедельнике «Книжевне новине» («Књижевне новине») видно, что впервые будущая оппозиция затронула национальный вопрос в 1986 г. Проблема Косова была поднята именно так, как ее сформулировал Слободан Милошевич, критикуя конституционный порядок Югославии: как право Сербии на государственность и право сербского народа на равноправие. Эта демагогическая формула несла в себе суть программы, которая впоследствии приведет к распаду Югославии.

В конце 1980-х гг. часть сербской интеллектуальной элиты, которая позднее организует оппозиционные партии, сформулировала косовскую проблему на мифологическом уровне и подготовила интеллектуальную базу политики Милошевича. В мае 1987 г. Любомир Симович (позднее член непартийной части ДЕПОС ) с трибуны Союза писателей произнес слова, с которыми четыре месяца спустя Слободан Милошевич пришел к власти. «Сейчас или никогда, – сказал Симович, – первые слова, произнесенные униженным и оскорбленным народом, вновь обретшим дар речи... Этот народ восстал и теперь выдвигает требования и назначает сроки тем, кому до сих пор покорно подчинялся». Позднее эти идеи будут использованы властью как «воля народа».

О «гласе народа» как важнейшем доводе заговорила в середине 1980-х гг. национально ориентированная интеллигенция и те ее представители, кто впоследствии сформировал партии. «Народ» как политически значимое явление они противопоставили тогда еще неприкосновенному «рабочему классу», создав иллюзию, что речь идет о новой и иной политической концепции. Иллюзия новизны основывалась на изображении «народа», который, имея душу и плоть, стенает под тяжестью истории и своей «реальностью» заменяет уже изживший себя, абстрактный «рабочий народ». Замена одной коллективной силы на другую сделала невозможными глубокие политические перемены, а переход от «рабочих» к «сербскому народу» позволил незаметно подменить тоталитаризм во имя класса тоталитаризмом во имя нации.

Между тем будущие вожди оппозиции сформулировали не только новые идейные концепции, но и большую часть конкретных политических проектов, которые позднее подхватит Слободан Милошевич. Так, например, Милан Комненич (заместитель председателя СДО) в апреле 1988 г. во Дворце молодежи на встрече сербской интеллигенции с представителями албанцев сказал буквально следующее: «Положа руку на сердце, мне с вами не о чем говорить. Вы уже достаточно ясно высказались и поступили, как хотели. На том вам горькое спасибо ... Господа, мы с вами в состоянии войны, что уж скрывать. Часть албанского народа, не знаю какая, без объявления развязала войну против сербского народа».

Несколько месяцев спустя, летом 1988 г., по Сербии прокатилась волна митингов солидарности, адресованных властью Слободана Милошевича албанцам и всей Югославии и показывающих, что сербы больше не отступят, а правила игры существенно изменились. Тем летом телевидение Югославии транслировало сотни тысяч обезумевших, перекошенных лиц митингующих, чей транс «самопросветления» стал аргументом и поддержкой правящего популизма. Все это движение «культурной революции» было бы невозможно без идейной базы, которую загодя подготовила сербская интеллигенция. Поэтому на тот момент Милошевич нуждался в ней так же, как интеллигенция нуждалась в нем.

Можно привести пример. Широкое празднование 600-й годовщины битвы на Косовом поле стало апогеем митингов и указало на своего рода лобное место, откуда впервые была объявлена война, ибо сербская интеллектуальная элита приурочила злободневную косовскую проблему к торжественному событию. Один из виднейших представителей сербской интеллигенции, а позднее – центральная фигура ДЕПОС Матия Бечкович за три месяца до годовщины сказал, что в день 600-летия Косовской битвы сербы должны открыто заявить о принадлежности Косова Сербии, и этот факт не зависит ни от албанской рождаемости, ни от сербской смертности. Там пролито столько сербской крови и находится столько сербских святынь, что Косово будет сербским, даже если там не останется ни одного серба. Бечкович объявил о новом политическом курсе, который будет основываться не на real politic, а на праве сильнейшего. Авантюра, в которую с того момента пустилась сербская политика, трудновыразима в современных понятиях, поскольку по сути своей анахронична. Политический проект, предписывающий сербскому народу претворение в жизнь идеи «свой на своем» (даже там, где «нет ни одного серба»), как, впрочем, любой проект, ставящий права одной стороны выше прав другой, необходимо было увязать с чем-то возвышенным, небесным или метафизическим. Несовременные идеи можно обосновать только несовременными мотивами и архаичными формами. Такую форму политике Милошевича придала национальная, а позднее оппозиционная интеллигенция, которая эту метасторону весьма конкретного плана сформулировала и озвучила во времена, когда сам Милошевич не отважился бы на это. Суть войны «потусторонней» (по ту сторону Дрины, Савы и Дуная), войны против живых во имя мертвых, лучше всего передал Бечкович в беседе с сербами в Северной Америке, состоявшейся в 1988 г.: «Могильный курган – величайшая святыня и древнейший храм сербского народа. Могильный курган – самая истинная наша вера. Мы все еще клянемся прахом и могилами, и нет у нас опоры тверже, лекарства лучше, веры крепче... За кости сражались государства, на костях государства зиждутся, кости – их твердыня и опора».

«Поэтическая» аранжировка политики Милошевича указывает на глубокий симбиоз новой власти и национально ориентированной, впоследствии оппозиционной элиты, которая часто проявлялась в открытой поддержке Милошевича. Высказывания М. Бечковича наиболее показательны в этом отношении. За двадцать дней до внесения поправок в Конституцию Сербии, что явилось правовой агрессией против конституционной системы Югославии, на внеочередном съезде Союза писателей Сербии Бечкович вновь «поэтически» сформулировал и поддержал суть новых поправок: «У Сербии – республики, которой нет, не может быть задач важнее тех, что стоят перед ней сейчас».

Молниеносных действий, нужных тогда Милошевичу, требовал и Вук Драшкович: «Мы (сербская интеллигенция) опоздали на Косово. За свою нерасторопность и легкомыслие мы дорого заплатим и, вероятно, утратим право на реабилитацию в истории, если только немедленно не определимся принципиально относительно наших дальнейших действий и приоритетов».

Похожий тон звучал и в словах Гойко Джого , одного из тринадцати основателей Демократической партии, сказанных на ее учредительном съезде: «Со времен Косовской битвы до сегодняшнего дня у сербов не было большей святыни, чем Косово. С этой святыней они связаны клятвой и вот уже шесть веков приносят ей самые драгоценные жертвы, жертвы кровью ... Я не знаю, до каких пор, но знаю, что должны, ибо сербская держава без Косова то же, что серб с дырой в груди ... Косово – сербская боль, и мы должны раз и навсегда унять ее».

Из приведенных цитат видно, что большинство будущих лидеров сербских оппозиционных партий говорили о Косово на один и тот же манер, больше напоминающий эпическое сказание, чем реальное видение злободневной проблемы и поиск возможных путей решения. Выстроив корпус политических идей, на которых впоследствии будет основываться конфликт Милошевича с предшествовавшим сербским руководством и его приход к власти, часть сербской интеллигенции выделила национальный вопрос как единственную и неотложную политическую проблему. Все прочие проблемы сербского общества (переживавшего глубочайший кризис) по сравнению со святынями и заветным замыслом казались мелкими, а их решение – слишком суетным. Таким образом, общественные потрясения и невзгоды, предвещавшие крах системы, упредили, заменив их проблемой 600-летней давности. Все государственные, общественные и экономические проблемы были замещены национальными и свелись к ним. Реформы отложили на неопределенное время, которое должно было наступить после решения национальных вопросов. Поскольку признание народа политической силой, а национального вопроса приоритетным подготовила и поддержала большая часть национальной элиты, а также те, кто позднее организовал оппозиционные партии, можно сделать вывод о неготовности Сербии к реформам.

Сербский национальный вопрос в Косово имел еще одно измерение. Подобно политике Слободана Милошевича, сербская оппозиция также использовала Косово как своего рода импульс для заострения сложнейшей проблемы перемещения центра тяжести межнациональных отношений в Югославии. Связь между косовской проблемой и сербским национальным вопросом четче всего сформулировал Матия Бечкович, сказав буквально следующее: «Косово уже давно достигло Ядовна . Странно, что вся сербская земля не получила имени Косова». Таким образом, проблема взаимоотношений сербов и албанцев перерастала в проблему взаимоотношений сербов и всех остальных народов через постановку вопроса об их сути и о границах сербской земли. Из ответов на эти вопросы, несмотря на разницу в словесном оформлении, и будет, в сущности, состоять политика всех основных сербских оппозиционных партий.

Первое, на чем сойдутся все партии, – это идея, что Югославия должна быть «демократической федерацией». Так, Демократическая партия в своем «Проекте национальной программы» выскажется за Югославию как демократическую федерацию, в которой будет соблюдено полное равноправие федеральных единиц и граждан . Для этого (поскольку практически это означало введение двухпалатной скупщины и принципа один человек – один голос) партия предлагала принять новую конституцию, которая предусматривала бы новый государственный порядок и отменила существующий, где преобладают элементы конфедерации. Это предложение несовместимо с югославским государством, где внутренние границы между федеральными единицами сдвинуты сообразно различным и друг другу противоречащим принципам – принципу этнической гомогенности и принципу культурно-исторической идентичности. Свое неприятие конфедерации ДП объясняла тем, что речь идет об исторически отжившей и недемократической государственной системе, которая пренебрегает свободой гражданина и стесняет национальный суверенитет, а также опасением, что переход к конфедеративному устройству может спровоцировать гражданскую войну.

Сербское движение обновления в первом варианте своей программы наряду с требованием объединить все сербские земли допускало возможность существования Югославии как федеративного государства, но при условии изменения конституции . Они считали, что только такими изменениями (о них пойдет речь ниже) можно исправить историческую несправедливость, названную в программе раной сербского народа: «Еще не перечтены все могилы сербов, погибших в войнах этого века, а многие остались безымянными и неоплаканными. Но все войны отмечены знаком Югославии. С 1912 по 1918 г. полегло целое поколение ради рождения Югославии. С 1941 по 1945 г. сгинуло еще одно поколение ради обновления Югославии. Во имя процветания унитарной Югославии мы отреклись от веры, истории и традиции, надеясь, что тем самым обуздаем ненависть тех, кто не привнес в Югославию ни государственности, ни культуры, ни законов, ни династии, ни флага, ни святынь, ибо у них этого просто не было. Югославия обернула сербские победы ХХ века в сербские поражения».

Такие исходные пункты программы, отмеченные неприкрытыми уничижением и нетерпимостью по отношению к другим югославским народам, означали, что дальнейшие межнациональные отношения в Югославии сведутся к воображаемому «историческому счету», который подразумевает «плату» других народов за право вхождения в состав Югославии, а также справедливую «расплату». Фактически речь шла о концепции сербской Югославии, где по праву большинства доминировал бы сербский народ, как об ультимативном предложении другим югославским народам . Последние же не были готовы принять такой проект.

Программа Сербской радикальной партии была единственной, где отбрасывалась идея сохранения Югославии. Национальная цель здесь была сформулирована следующим образом: «Обновление свободной, независимой и демократической сербской державы, которая охватит все сербство, все сербские земли. Это значит, что в ее состав войдут (помимо сербской федеральной единицы в узком смысле и Черногории) сербская Босния, сербская Герцеговина, сербский Дубровник, сербская Далмация, сербская Лика, сербский Кордун, сербская Бания, сербская Славония, сербский западный Срем, сербская Бараня и сербская Македония».

Демократическая партия Сербии и Гражданский союз Сербии появились во времена, когда уже начался процесс распада Югославии, поэтому в их программах не было конкретных предложений относительно ее сохранения.

СДО и ДП признавали югославскую федерацию при условии существенных конституционных перемен. Программа ДП 1990 г. предусматривала обеспечение конституционных возможностей для образования территориальных автономий в рамках отдельных федеральных единиц по результатам референдума среди населения с особым этническим составом или культурно-исторической идентичностью. Окончательное решение об образовании автономных областей оставалось за скупщиной федеральной единицы.

Драголюб Мичунович, председатель ДП

СДО в своей программе, датируемой маем 1990 г., по тому же принципу, но называя конкретные территории, предлагало формирование автономных областей Сербской Крайны, Истры и Дубровника в Хорватии и четырех автономных областей в Боснии и Герцеговине. Спустя несколько месяцев события в Хорватии стали развиваться именно в этом направлении.

Наряду с этими проектами появляются и концепции устройства югославских территорий в случае распада страны. Будущие оппозиционные лидеры первыми в Сербии поставили вопрос о проведении в таком случае этнических границ, задолго до того, как этот вопрос был затронут в программе правящей партии. На внеочередном съезде Союза писателей в начале 1989 г. Вук Драшкович коснулся проблемы границ югославских народов: «Если начнется раздел, где западные границы Сербии? Это надо установить. Их определил Анте Павелич. Они там, где сербские ямы и могилы. Сербская национальная программа обязана обозначить эту межу ... Хорваты должны заранее иметь в виду, что с распадом Югославии перестанут действовать авноевские и брионские границы и что право голоса тогда получат и Ясеновац , и Ядовно, и все наши ямы, и все сербы, которые после Второй мировой войны были изгнаны или выселены из Хорватии, Славонии, Боснии, Далмации, Герцеговины, Кордуна, Лики, Бании».

Через год, 7 января 1990 г., при образовании первой своей партии Сербского народного обновления (СНО) Драшкович даже не упомянул возможности сохранения Югославии, назвав целью своей партии «создание демократического и многопартийного сербского государства в его исторических и этнических границах».

В программе СДО, как уже отмечалось выше, допускалось сохранение демократической федеративной Югославии, однако было предусмотрено: «От нынешней Югославии нельзя отделить или в ущерб сербскому народу конфедерировать территории, которые на 1 декабря 1918 г. были в составе Королевства Сербии, а также области, где большинство населения до геноцида усташей составляли сербы. Эти территории являются неотчуждаемой, исторической и этнической собственностью сербского народа». Таким образом, сербские территориальные притязания основывались на двух различных принципах: историческом (по которому в будущее сербское государство должна была войти и Македония, в 1918 г. являвшаяся частью Королевства Сербии) и этническом (по которому, на основании естественного права, сербскому государству должны принадлежать области с сербским большинством населения).

В 1991 г., когда начались войны, которые можно было бы назвать «югославскими», Драшкович существенно сменил направление политической деятельности и предложил проект разрешения кризиса мирным путем. Этот проект вошел в программу партии 1994 г., где повторялось, что неминуемо проведение границы с Хорватией на основании этнической карты от 6 апреля 1941 г. Раздел югославской территории предполагалось осуществить следующим образом: «Часть Барани, западный Срем и сербские области восточнее Славонии должны войти в состав Сербии, а оставшаяся часть нынешней Сербской Крайны – в состав Боснии и Герцеговины. Хорватия взамен получит Западную Герцеговину, правее р. Неретвы». Вместе с кантонизацией Боснии и Герцеговины программа также предусматривала и создание объединенного государства Боснии и Герцеговины, Сербии, Черногории и Вардарской Македонии, что сходно с более ранней формулировкой насчет исторических и этнических сербских границ.

По сути программа СДО осталась неизменной. Только теперь она составлена в модернизированной форме и модернизированным политическим языком, не столь эпическим, как раньше. Программно эта партия осталась верна принципу новой компоновки территории бывшей Югославии, который оставался прежним – создание государства, в котором должны жить все сербы независимо от того, обозначались ли границы изначально «сербскими черепами» или, во второй фазе, основывались на современных экономических, рыночных или политических резонах.

Комиссия Демократической партии, сформулировавшая в 1990 г. «Проект национальной программы», видела национальный интерес сербов в том же ключе – в образовании сербского национального государства. «Демократическая партия считает легитимным стремление любого народа объединить как можно большее число соотечественников в одно государство ... Национальная политика сербского государства, равно как и других национальных государств, должна придерживаться курса объединения всех территорий, населенных по преимуществу сербами, в единое государство». В случае выхода тех или иных народов из состава Югославии «необходимо уведомить их, что в случае выхода из состава Югославии и создания независимых государств они лишаются прав на территории, населенные югославским народом другой национальности». Последняя фраза программы звучала так: «Эта политика сербского государства должна руководствоваться понятным национальным интересом: весь сербский народ или большая его часть должен жить в одном государстве». Итак, ДП, политический дискурс которой отличался от СДО и которая придерживалась центристских позиций, фактически приняла актуальную тогда национальную программу и тем самым подтвердила, что между властью и влиятельнейшими оппозиционными партиями по этому ключевому вопросу различий нет. Опасаясь изоляции и осуждения за недостаток национализма, партия поддержала национальную программу, противоречившую демократическим принципам, и уже с самого начала постепенно дрейфовала в сторону правых. Это являлось также и последствием необходимого компромисса в идейно разнородном партийном руководстве, впрочем, оказавшегося недостаточным, чтобы удержать всех тринадцать основателей в едином строю. Первым ряды партии покинул Слободан Инич, и именно вследствие несогласия с уклоном в национализм. Этот уклон, однако, оказался недостаточен для тех членов руководства, которые во главе с Костой Чавошки и Николой Милошевичем организовали правонационалистическую Сербскую либеральную партию, а также для тех, кто именно из-за этого (хотя были и иные причины) отделились в 1992 г. и основали Демократическую партию Сербии (лидер – Воислав Коштуница). Наконец, конфликт на почве национальной политики послужил одной из причин смены председателя партии Драголюба Мичуновича (1994), после чего крен в сторону национализма усилился, а новым шефом стал Зоран Джинджич. Эти размолвки и расколы в ДП демонстрируют суть программных блужданий сербской оппозиции, которая под давлением обстоятельств все больше отдалялась от своих демократических и гражданских принципов, принимая национальный критерий в качестве единственного политического мерила и тем самым постепенно смещаясь с позиций умеренного центризма.

Зоран Джинджич, председатель ДС

Сербская радикальная партия с момента основания отстаивала идею объединения сербских земель, поэтому в ее программе изначально отбрасывалась возможность сохранения СФРЮ. СРП отличалась от других партий также и тем, что ее вождь Воислав Шешель еще до начала югославских войн эффектно выразил этот программный курс известной формулой «Карлобаг – Карловац – Вировитица». В тексте программы 1994 года (как, впрочем, и 1991 года) национальная цель обозначена в первом пункте: «Обновление свободной, независимой, демократической сербской державы, которая будет охватывать все сербство, все сербские земли. Это значит, что в ее состав войдут нынешняя Республика Сербия, Республика Черногория, Республика Сербская и Республика Сербская Крайна». От первой партийной программы новый ее вариант отличается перечислением сербских областей по названиям непризнанных сербских государств, а также отсутствием в списке сербского Дубровника и сербской Далмации.

Воислав Коштуница, председатель ДПС

Только в ДЕПОСе в 1992 г. тон заявлений был несколько иным . Эта коалиция высказывалась за обновленную Сербию, которая (по словам Вука Драшковича) будет «опираться на богатого и свободного гражданина, на культ мира, а не войны, жизни, а не смерти, примирения, а не истребления» . В противовес сторонникам войны Любомир Симович с той же трибуны сказал: «Надо ответить „Брысь!“ всем тем, кто нам сейчас, в конце ХХ века, навязывает милитаризованное сербство, государственное единство штыка и солдатскую каску вместо головы, кто фанатично отстаивает „небесную“ Сербию, в которой нет ничего материального ... Необходимо отказаться от „царствия небесного“ как политического проекта, поскольку это кратчайшая дорога в ад, иное название для замыслов и идей, которыми кичатся любители напустить туман, официальные пропагандисты и авторы некрологов». В духе примирения говорил и Вук Драшкович накануне выборов 1992 г.: «Мы протянем обе руки в знак примирения мусульманам, хорватам. В этой войне и мы, и они одновременно жертвы и палачи».

Однако ДЕПОС не воспользовался ни своим авторитетом, ни массовой поддержкой, чтобы предложить альтернативную национальную программу. Правда, политический дискурс существенно поменялся: оппозиция впервые затронула некоторые экзистенциальные общественные вопросы, равно как и впервые ясно дала понять, что Сербия не должна подчиняться «периферийным частям сербства», но этого было недостаточно для создания оппозиционной общности, основанной на принципиально иной программе, нежели правящая партия. Успех ДЕПОСа и Милана Панича (на выборах 1992 г. ДЕПОС получил 17,3% голосов) показал, что в то время, в момент, когда разгоралась ужасающая война в Боснии и вводились санкции против Югославии, в Сербии еще существовала возможность предложить программу, основанную на принципиально иной концепции, но никто не рискнул пойти на «национальное предательство». Впрочем, программы сплотившихся оппозиционных партий, составлявших эту коалицию, не допускали существенных отступлений от идеи объединения всех сербов.

Обзор программ свидетельствует, что самые влиятельные парламентские оппозиционные партии в период раскола Югославии не предложили сербской общественности никакой альтернативной национальной программы, которая хоть чем-нибудь отличалась бы от лозунга Слободана Милошевича «все сербы в одном государстве». Причин для этого множество. Возможно, сказалась недостаточно прочная общественная позиция, или на момент возникновения партий судьба Югославии уже была предрешена, и они попросту не успели разработать ясную альтернативную политическую платформу, поскольку начавшиеся процессы были необратимы. Может быть, отсутствие альтернативной программы объясняется распространенностью в сербских политических кругах идеи, что вопрос о разделе югославской территории еще открыт и у Сербии есть исторический шанс пересмотра результатов войн ХХ века, а также осуществления программы «сербского государства», которая дольше века существовала наравне с югославской программой. Всем казалось, что распад Югославии даст возможность «окончательно решить сербский вопрос», и никто не хотел возложить на себя ответственность за то, что этот шанс упущен. Стремясь разделить с Милошевичем историческую славу, оппозиционные партии оказались в ситуации, когда им пришлось делить с ним ответственность за развал Югославии, а тем самым и за войну. Так Сербия была втянута в военные конфликты, не имея альтернативного решения югославского вопроса, что сокращает ее шансы выхода из войны, равно как и возможность ее политического и общественного оздоровления.

 

Политическая практика оппозиционных партий

 

Временной отрезок с 1986 по 1994 год можно разделить на два периода. То же касается и деятельности политических партий. Первый период завершается с началом войны и характеризуется идейной инициативой оппозиции. Второй период начинается с разрастанием военных конфликтов весной 1991 г. Инициатива переходит в руки власти, а основным в поведении оппозиции становится выработка отношения к действиям Милошевича.

В первый период, когда идейная инициатива была за оппозицией, оппозиционеры разработали корпус идей, позднее подхваченных и проведенных в жизнь правящей партией. С 1986 г. и до того, как Милошевич пришел к власти, оппозиция сформулировала все идеи (от Косова до конституционного переустройства Сербии и Югославии), которые впоследствии легли в основу программы Милошевича и стали залогом его успеха.

После VIII съезда (1987 г.) еще не окрепшая власть затевает игру в союз с оппозиционно настроенной интеллигенцией. Ей разрешают печататься в до того момента недоступных изданиях: газете «Политика» и журнале «Недене Информативне Новине» (НИН). Интеллигенция открыто поддерживает политику Милошевича. Добрица Чосич после двадцатилетнего перерыва вновь появляется на общественной сцене. Матия Бечкович становится лауреатом премии «7 июля». Миче Поповичу вручена премия, которой его лишили по политическим мотивам в 1972 г. Союз длился с конца 1987 до второй половины 1989 г.

Но помимо сотрудничества эти две стороны соперничали, пытаясь использовать друг друга в политических целях. Сербская национальная оппозиция несколько недоверчиво относилась к коммунисту Милошевичу, планируя переложить на него «грязную работу», особенно проблему Косова, а потом перестать поддерживать его, обратив соперничество в свою пользу. Но на практике вышло, что расчеты Милошевича оказались точнее и игру он повел грамотнее. Милошевич использовал оппозиционеров с их мощным интеллектуальным авторитетом: сначала они подготовили ему плацдарм, а затем, имея идейную инициативу, продолжали разрабатывать новые, более щекотливые и сложные вопросы, которые Милошевич по мере надобности перенимал.

Конец этого тандема приходится на середину 1989 г., когда оппозиционеры ощутили недовольство действиями Милошевича, а крах коммунистической системы в восточноевропейских странах натолкнул их на мысль, что, захватив власть, они могли бы осуществить свою программу самостоятельно. Тогда Милан Комненич заявил: «Вместо робкой власти в Белграде мы поведем Сербию к смерти или к славе».

Между тем власть Слободана Милошевича уже стала сильной и стабильной, поэтому сотрудничество с сербской оппозиционной интеллигенцией ему больше не требовалось. Заняв простор национальных идей, Милошевич оттеснил их к экстремальным политическим позициям, тем самым с самого начала сократив число их потенциальных избирателей.

Наиболее яркая сербская оппозиционная партия – СДО – вплоть до первых выборов и сокрушительного поражения оппозиции критиковала власть с экстремально-националистических позиций, требуя от нее более жесткой позиции, эффективного и быстрого решения сербского вопроса. Таким образом, на долю СДО выпала роль спортсмена-бегуна, увлекающего за собой всех остальных и ускоряющего забег. Об этом свидетельствует тот факт, что с июля по декабрь 1990 г. треть предвыборных посланий СДО была связана с национальным вопросом, в то время как у ДП и СПС такого рода предвыборные послания занимали всего 6% от общего количества. Во многом благодаря СДО национальный вопрос распространился по всей территории Сербии и стал краеугольным камнем в политических разделах. Также заслуга СДО в том, что на его фоне национализм сербской власти выглядел умеренным, оставляя у избирателей впечатление мудрой, взвешенной политики, использующей все средства для спасения Югославии.

Несмотря на сходство программ, в которых основной акцент был сделан на национальном вопросе, политическая деятельность Демократической партии отличалась от СДО. Для ДП идея демократии была прежде всего, заняв 19% всех предвыборных посланий этой партии (у СДО – всего 10%). Если говорить о парламентаризме, независимом суде, равноправии граждан, частной собственности, то эта партия выглядела принадлежащей к гражданскому центру. С такой платформой на первых выборах ДП получила лишь 7,4% голосов.

Шок от поражения на выборах в начале 1991 г. поменял соотношения между оппозиционными партиями и их политический облик. СДО стало постепенно смещаться в сторону центра. Незадолго до военного конфликта в мае 1991 г. Вук Драшкович в интервью НИН, отвечая на вопрос о приоритетности между демократией и нацией, заявил буквально следующее: «Вполне понятно, какой курс необходим: сначала демократия, затем демократия и на третьем месте демократия. А все остальное придет само собой». Антивоенные речи Драшковича, произнесенные накануне войны, показывают, что он отрекся от национального экстремизма и что в надвигающиеся смутные времена лидер СДО предложил Сербии другую риторику.

Демократическая партия после провала своей избирательной платформы начала вести более открытую национальную политику. В мае 1991 г. депутат Мирко Петрович потребовал от скупщины Сербии определить «западные границы сербства», а Зоран Джинджич под аплодисменты социалистов заявил в скупщине, говоря о сербах в Хорватии: «Мы тоже за мирное решение, но мир на таких условиях – не мир, а капитуляция ... Мира и сейчас можно было бы достичь ценой отказа от автономии, ценой проведения на Елачичевой площади митинга лояльности сербов хорватским властям ... Такой мир иллюзорен, и мы не можем пойти на него, так как речь идет о наших жизнях».

Суета в оппозиционном лагере подготовила ситуацию, в которой с началом войны Милошевич полностью перехватил инициативу. Он вел эту войну, участвовал в переговорах, подписывал мирные договоры, а оппозиция, настаивая на той самой программе, из-за которой война была развязана, запуталась в выборе своего политического облика и постепенно утратила идентичность. Анализ ее деятельности приводит к заключению, что оппозиционные национальные партии вообще отошли от любой политики, любого принципа, программы или идеи, и основным выражением их политической деятельности стал Слободан Милошевич. Со временем они все меньше будут рассуждать о сербстве, войне, границах, Сербии, демократии, рыночной экономике или о каком бы то ни было другом вопросе и все больше – о Милошевиче и его действиях. Основной позицией оппозиционеров становится – быть против, даже если это повлечет за собой изменение партийной политики, раскол в партии или уклон в сторону экстремистских военных позиций руководства из Пале .

Прежде всего это касается Демократической партии, которая впервые разыграла карту противостояния Милошевичу в период баталий вокруг плана Вэнса в январе 1992 г. Неприятие демократами мирного плана ООН, поддержка книнского лидера Милана Бабича и встреча Драголюба Мичуновича с Бабичем и Караджичем означали нежелание сохранить столь хрупкое перемирие в Хорватии. Тогда же партия начала себя вести так, что скорее обвиняла Милошевича в том, что из войны он вышел несолоно хлебавши, чем вообще в нее вступил. Это повторилось и нашло подтверждение в ситуациях, касавшихся плана Вэнса – Оуэна по мирному урегулированию в Боснии, плана Оуэна – Столтенберга и, конечно, плана Контакт-группы, когда в августе 1994 г. в конфликте Милошевича с Караджичем Зоран Джинджич безоговорочно принял сторону боснийского руководства и стал частым гостем в Палах.

Демократическая партия Сербии возникла как србиянская партия со сливой на эмблеме. В ее программе 1992 г. говорилось, что «государство Сербии и Черногории – лучшее решение государственного вопроса», однако предусматривалась и возможность «преобразования Сербии в независимое и суверенное государство». Между тем в ходе политических распрей вокруг плана Вэнса – Оуэна партия сменила курс, став на сторону боснийского руководства. Такой резкий поворот пошатнул постулаты, на которых зиждилась партия и из-за которых она отпочковалась от Демократической (ДПС покнула коалицию ДЕПОС, ради которой она откололась от ДП, и сменила политику, сосредоточенную на проблемах Сербии). Существенно изменилась, по сравнению с первой программой, программа партии, принятая в 1994 г. Теперь, «исходя из права на самоопределение», ДПС «поддерживала праведную борьбу сербского народа за пределами нашего государства и все стремления к осуществлению сербского единства». Партия заняла такую позицию исходя из того, что «только в сербском государстве сербский народ может воплотить свой творческий потенциал, и поэтому, памятуя опыт первой и второй Югославии, Демократическая партия Сербии выступает категорически против всякого обновления Югославии или любых государственных образований с соседними народами».

Сербская радикальная партия со дня своего основания не оставляла ультранационалистических позиций. Ради осуществления своей программы СРП сформировала «парамилитарные отряды», состоявшие из добровольцев Сербского четнического движения и самой партии. Эти отряды участвовали в первых вооруженных столкновениях в Хорватии, а их жестокость породила военный психоз. О тех первых успехах Воислав Шешель сказал: «Предводительствуемые Оливером Деннисом Барретом, они завоевали сербам первую крупную победу в Борово село». Уточняя военный вклад своей партии, Шешель отметил, что помимо отправки добровольцев Сербская радикальная партия участвовала в сборе бойцов из разбитых армейских частей, улучшении мобилизации, устранении разрухи там, где они могли это сделать и куда могли попасть. Это относится и к военному конфликту в Боснии: «Добровольцы Сербской радикальной партии сражались на всех фронтах на территории бывшей Боснии и Герцеговины».

В середине 1991 г. со своим крайним национализмом Шешель занял место Драшковича в авангарде национальной сербской политики. Высказываемая им на центральном государственном телевидении ультрашовинистская позиция (от фраз, что с хорватами надо расправляться ржавыми ложками, до открытых заявлений о выдворении хорватов из Сербии) в военные времена послужила для общественности своего рода тестом на выдержку. Хотя коалиция с СПС так и не получилась, Шешель и на республиканском, и на союзном уровне выполнял за Милошевича всю «черную работу» (например, смещение с поста союзного премьера Милана Панича и президента СРЮ Добрицы Чосича). За все эти услуги Милошевич назвал лидера СРП своим любимым оппозиционером.

Конфликт между Шешелем и Милошевичем произошел в конце апреля 1993 г., когда президент Сербии принял план Вэнса – Оуэна по Боснии. В этой политической комбинации Шешель стал балластом для Милошевича, кроме того, в то время уже начались трения между властью и радикалами. Сам председатель СРП о разрыве с Милошевичем говорил следующее: «Если бы мы открыто против него не выступали, наших людей не арестовывали бы. Мы отдавали себе отчет в том, что Сербия каким-то непостижимым образом симпатизирует ему... С точки зрения наших партийных интересов, тоже не следовало бы его трогать. Но мы должны были „ударить его в лоб“, чтобы больше не было арестов наших людей».

С тех пор Шешель стал самым ярым противником Милошевича и даже на четыре месяца в 1994 г. попал в тюрьму за свои резкие высказывания. Помимо личного противостояния Милошевичу Шешель оппонировал политике правящей партии: верный своей цели «Сербия от Неготина до Книна», он всегда поддерживал руководство боснийских сербов, когда оно отвергало мирные планы мирового сообщества.

Этот краткий обзор показывает, что в военные годы три из пяти парламентских оппозиционных партий попытались обрести свою идентичность, встав на крайние националистические позиции, обвиняя Милошевича в национальном предательстве и настаивая на «объединении всех сербских земель». Такая политика полностью соответствовала их программам, которые, как говорилось выше, предусматривали создание сербского государства в случае распада Югославии. Однако ДП и отчасти ДПС в реальной политической деятельности были партиями гражданского центра, поэтому их переход к национализму изменил их сущность и привел к перестановкам на сербской политической сцене. Создав сильный правый блок, они образовали пространство, в которое в августе 1994 г. Слободан Милошевич вошел как миротворец. Впрочем, поворот Милошевича к политике мира был возможен еще и потому, что центристские партии не оспаривали смысл, цели войны и ответственность Милошевича, но в поисках собственного лица и в погоне за поддержкой избирателей представлялись партиями, которые войну повели бы лучше. Оставляя за Милошевичем «мир», оппозиционеры замкнули круг сербского политического позора, исключая возможность какого-либо катарсиса.

Гражданский союз Сербии с момента основания в ноябре 1992 г. последовательно отстаивал гражданский выбор и антивоенную позицию, являвшиеся постулатами политики Союза югославской демократической инициативы , Союза реформаторских сил и Республиканского клуба. Основная задача партии – забота о каждом отдельном гражданине, который есть «не просто пассивный горожанин или житель страны, а личность, ведущая общественную работу». Выделяя гражданина как политического субъекта, эта партия отличалась от конгломерата остальных партий на сербской политической сцене. Отсюда проистекала и ее политическая обособленность, так как, действуя от имени отдельного человека, Гражданский союз Сербии сделал своей целью борьбу против стесняющего гражданина национального коллективизма и «идеологии национальной исключительности, приводящей к войнам за территории, „этническим чисткам“, подчинению личной и общественной жизни милитаризованной национальной политике». Во избежание конфликта между гражданским государством и национальными чувствами, которые люди воспитывают по отношению к своему сообществу, эта партия осудила «злобный, примитивный и агрессивный национализм, порождающий страх, ненависть и насилие, разжигающий войны, устанавливающий диктатуры». Поэтому ГСС считал своим долгом достижение реализма при решении государственного и национального вопроса. Согласно программе этой партии реалистичная национальная политика сводилась к следующим приоритетам: «1. Ведение действительно миролюбивой политики в целях нормализации международного положения СРЮ путем укрепления дипломатических отношений на высшем уровне и членства в международных организациях. 2. Достижение свободы и безопасности всего сербского народа вместо сведения ее к территориальному вопросу; подобная редукция национального вопроса втягивает Сербию и сербов в бесконечные конфликты с соседями, что создает угрозу интересам их развития».

Эти программные требования приблизили ГСС к слабой, но давней традиции сербской либеральной мысли, которая от самых истоков, со времен Еврема Груйича , на первое место ставила достижение гармонии внешней и внутренней свободы, стало быть, национальной свободы и демократии. Это направление никогда не было преобладающим, но и не прерывалось (организация «Объединенная сербская молодежь», Светозар Милетич, Слободан Йованович, Владимир Йованович, Драгиша Станоевич, Светозар Маркович, Йован Скерлич) . Эту непрерывность подтверждает и политика Гражданского союза Сербии, однако за отсутствием у него прочной позиции в доминантной культурной модели либеральное направление в Сербии пока не имеет массовой поддержки. Все же в период вооруженных конфликтов ГСС выступал против войны и проводил миротворческие акции, показывая, что и в условиях мощной военной пропаганды, в окружении сторонников военных действий можно противостоять правящему режиму и большинству.

Характерный случай политики позора и бессилия сформулировать новую программу и предложить реальный выход из ситуации продемонстрировало СДО. В большинстве публичных выступлений Вук Драшкович вторил противоречивой политике и позиции своей партии, в результате чего из ее рядов вышли националистически ориентированные члены и отвернулись соответственно настроенные избиратели, а сторонники гражданственной, либеральной линии – не присоединились. Поэтому Драшкович стал лишь видимостью сербского оппозиционного вождя, видимостью, терявшей политический вес. Будучи либералом без твердой убежденности, антивоенным активистом с провоенной программой, примирителем конфликтующих народов со своей партийной парамилитарной гвардией, европейцем и западником европейской формы и народнического содержания, Драшкович дополняет представление о политической лабильности сербской оппозиции.

Противоречивость политических взглядов Вука Драшковича можно проследить на примере лекции, прочитанной им в лондонском Центре политических исследований в июне 1991 г., за три дня до начала югославских войн. Говоря о сохранении Югославии как о единственно разумном решении, он объяснил, что этнический раздел этого государства невозможен: «Этническая карта большей части Югославии напоминает шкуру леопарда... Нет такого чародея, который смог бы провести этнически чистые границы через эту леопардовую шкуру и через тысячи мужей, жен и их детей». Однако вопреки этому здравому выводу в той же самой лекции он сказал: «В этом случае (сукцессии Хорватии и Словении. – Д.С.) почти 40% сербов оказались бы за пределами нынешних границ Сербии. Кроме того, хорваты извлекли бы государственную выгоду из геноцида, учиненного над сербами. Мы считаем, что в случае распада Югославии к Сербии должны отойти все территории, с которыми в 1918 г. Королевство Сербия вошло в состав Югославии, а также все области в современной Боснии, Герцеговине и Хорватии, где сербы составляли большинство населения до геноцида усташей».

Противоречие очевидно. В принципе Драшкович считал невозможным разграничение югославских народов, но забывал об этом, предлагая решение конкретной проблемы, встающей при развале СФРЮ. И хотя тогда он выступал как противник войны и предупреждал об ужасающих преступлениях, неминуемо последующих при войне за чистые этнические границы между смешанными народами, сам же все-таки проводил эти границы. Глубоко противоречивый в своей политике, Драшкович оказался на распутье между двумя полярными политическими позициями и отстаивал обе одновременно. Находясь где-то между, он потерял почву, на которой мог бы взрасти политический переворот в Сербии.

Драшкович – единственный руководитель «национальной оппозиции», кто протестовал против бомбардировок Дубровника, а о «вуковарской победе» писал: «Я не могу праздновать вуковарскую победу, которую с такой эйфорией славит Сербия, опоенная военной пропагандой. Я не могу, ибо погрешу против жертв, против тысяч погибших, против острейшей боли и беды всех выживших жителей Вуковара ... Он – Хиросима, созданная хорватским и сербским безумием... Все в этой стране, а особенно сербы и хорваты, переживают дни тяжелейшего позора и тягчайшего падения». За два месяца до начала военных действий в Боснии и Герцеговине в январе 1992 г. во время круглого стола власти и оппозиции лидер СДО предостерегал: «Видимо, ясно, что нам не нужен Вуковар. Также, видимо, ясно, что насильственное решение нашего будущего, применение силы в Боснии и Герцеговине, в самом сердце недавней Югославии, сделало бы по меньшей мере половину этого народа беженцами, а их землю Вуковаром, и тогда пламя тотальной войны угрожало бы перекинуться на все Балканы и дальше».

В номере журнала «Српска реч» («Сербское слово»), сделанном 6 апреля, в день начала войны в Боснии, Драшкович опубликовал «Воззвание к гражданам Боснии и Герцеговины»: «В эти решающие часы, когда Босния и Герцеговина находится на грани между войной и миром, между жизнью и смертью, я присоединяюсь к всенародному бунту против шовинистско-фашистского безумия ... Это последний миг для граждан Боснии и Герцеговины, чтобы заглушить в себе религиозные, национальные или партийные чувства и всем, прежде всего, заговорить и заключить друг друга в объятия, как люди ...Под лозунгом защиты национального интереса узаконен принцип, по которому собственное право и счастье могут осуществляться за счет несчастья и несправедливости по отношению к соседу. Кровь сочится из такой политики. Такая политика превратит всю нашу Боснию и Герцеговину в кладбище, если граждане не возьмут свою судьбу в свои руки».

В согласии со своими антивоенными выступлениями Драшкович принял все предложения мирового сообщества по мирному урегулированию: Гаагскую декларацию, план Вэнса по решению войны в Хорватии, план Вэнса – Оуэна по Боснии, план Вэнса – Столтенберга и, конечно, полностью поддерживал Милошевича в его миротворческой политике и конфликте с Караджичем в августе 1994 г.

Наряду с этим Драшкович не отказывался и от военной программы, чем подтвердил двойственность своей политики. Теоретически он оставался верен идее «сербского единства» и окончательного разграничения с Хорватией, что и привело к войне. Во время военных действий в Хорватии он критикует ЮНА за неграмотное ведение войны и высказывает мысль о создании сербской армии, которая бы достигла лучших результатов: «В рядах сербской армии под сербскими национальными стягами, под предводительством сербских полководцев мы будем гибнуть за эти межи. Должны». Под этими словами, сказанными во время осады Вуковара, подразумевалось, что из-за отсутствия национальных символов и еще «не очищенного» командного состава ЮНА не способна вести наступательную войну. В силу этого Драшкович организовал свое партийное парамилитарное подразделение – Сербскую гвардию, чьи военные успехи журнал «Српска реч» описывал из номера в номер. Об этом отряде на похоронах его командира Джордже Божовича Гишки Драшкович сказал: «У этой армии душа девичья, поведение монашеское, а сердце Обилича . Это армия, которая защищает свое, а не отбирает чужое. Это армия, чьи командиры приказывают: «За мной, герои!»... Это армия, чей флаг никогда не захватят враги» .

Открыто критикуя войну, СДО могло бы стать подлинной альтернативой, а его довоенный авторитет послужил бы залогом успеха политического направления, способного предложить Сербии решение, отличное от того, что предлагала власть. Но хотя фактически СДО не отказывалось от своей программы, у него не хватило мужества пойти на «национальное предательство» и взять на себя ответственность, предложив новую программу, которая вывела бы Сербию и бывшие югославские республики из состояния войны. Возможно, СДО и не могло этого сделать. Возникшему как популистское, националистическое и антикоммунистическое движение, Сербскому движению обновления было очень трудно занять противоположную позицию. У него недостало сил трансформироваться в современную европейскую гражданскую партию, которая подготовила бы для Сербии современную национальную программу, изыскала пути выхода из войны и возможность занять достойное место среди современных государств. Сильнейшие внутренние потрясения, произошедшие в партии, скорее свидетельствуют о «ревизии взглядов» самого Драшковича, чем о «ревизии» партийных целей. Пленник собственного имиджа и предшествующей политики, СДО попало в националистические политические силки, расставленные Милошевичем для всего оппозиционного движения, и стало заложником вдвойне. Будучи пленником собственного национализма, оно сузило пространство для маневрирования в среде избирателей, но не могло полностью отказаться от «сербского направления». В силу этих внутренних интересов и причин СДО создало амальгаму взаимно противоположных политических позиций: «старым» избирателям оно давало старые обещания, однако новая антивоенная политика была обращена к Сербии, ощутившей последствия не своей войны. Из-за этого внутреннего противоречия СДО попало в другой, внешний, круг зависимости, навязанной Слободаном Милошевичем. Заклейменный официальной военной пропагандой как предатель, Драшкович и по этой причине был вынужден сохранять отчасти свой национальный имидж, дабы множеством заявлений и жестов оградить себя от представлявших для него серьезную угрозу обвинений. Именно поэтому он не мог разоблачать истинную суть войны на территории бывшей Югославии и объяснять общественности, что программа «все сербы в едином государстве» неосуществима без военного конфликта. В силу этого антивоенная позиция СДО осталась в зачаточном виде, без серьезной базы.

Поскольку возможность разъяснить и раскритиковать национальную программу, приведшую к войне, была упущена, Милошевич без труда развернул миротворческую политику, не отказываясь от военных целей и программы. СДО как наиболее влиятельная сербская оппозиционная партия не смогла вскрыть перед общественностью истоки вооруженного конфликта. Тогда как правящая партия сумела представить свои действия в новом свете, а в СМИ появилась пропагандистская идея о непрерывности ее миротворческой миссии. Таким образом, из состояния войны Сербию ныне выводят ее зачинщики, а сербская общественность потеряла шанс зрело и рационально подойти к проблеме войны, а следовательно, и выйти из нее.

Исследование сербской оппозиции оборачивается изучением закрытого порочного круга. Оппозиционное движение зародилось в рядах националистически настроенной интеллектуальной элиты и начало свое политическую деятельность в середине 1980-х годов с национального вопроса. Когда с приходом к власти Милошевича идеи оппозиционно и национально настроенной интеллигенции стали всеобщими, большинство оппозиционеров поддержало его политику, чем укрепило мнение о Сербии как о политически единой, монолитной и окончательно «отделенной» стране. Был заключен «национальный консенсус» по ключевым вопросам национальных отношений в югославском государстве, консенсус, который никогда не ставился под вопрос, даже когда оппозиционеры отделились от Милошевича и основали свои партии. Парадоксально, но многопартийная система только укрепила программу, которая втянула Сербию в войну, так как партии, стоявшие на разных политических позициях, по сути, предложили общественности один и тот же проект, согласно которому сербам надлежало физически отделиться от других народов и сформировать этнически однородное государство. Всеобщее согласие, достигнутое в Сербии, свидетельствует, что речь идет об идее с глубокими и сложными историческими корнями, которую нельзя упрощенно истолковывать как авантюру и безответственность коммунистической партии, готовой на что угодно ради сохранения власти. Идея «все сербы в едином государстве» объединила сербских левых, правых и центристов (насколько можно вообще говорить о подобном разветвленном делении), чем доказала свою фундаментальность и силу, но также показала и наличие глубокого кризиса сербского общества и его элиты, которые в роковые для всех югославских народов времена не смогли сформулировать программу, основанную на современных принципах интеграции пространства. Единство национальных программ сербской оппозиции и власти доказывает, что югославские войны не есть посткоммунистический феномен, что их причины глубоки, а суть заключается в борьбе за доминирование на этой территории.

Перевод Евгении Потехиной

 

Диана Вукоманович

Косовский кризис: управление этническим конфликтом (1981–1999)

[113]

 

Косово как миф и исторический факт занимало общественное мнение на Западе в течение всего XX века. Косовский вопрос уже в начале XX века стал служить политико-пропагандистским целям. Через историю о Косове сербы и Сербия, как союзники Запада, виделись храбрым народом и страной, заслужившей почетное место в истории Европы. Во время Первой мировой войны в Великобритании, Франции и США проходили траурные митинги в честь годовщины Косовской битвы. В то время история о Косове, Сербии и ее народе представлялась прекрасной и героической . Однако в течение последнего десятилетия XX века западные СМИ и общественность демонизируют Сербию и сербский народ именно из-за косовского вопроса, рассматриваемого теперь сквозь призму актуального албано-сербского конфликта. В этой статье автор рассказывает о начале и ходе этнического столкновения в Косове и о попытках управлять им (ethnic conflict management), предпринимавшихся прежней югославской коммунистической властью, сегодняшней сербской властью, вождями косовских албанцев и международным сообществом.

 

Косовский конфликт в 1980-е годы

 

«Этнический конфликт» – основное определение кризиса в Косове. Между тем современный кризис в Косове разразился не как следствие проблемы межэтнических отношений косовских сербов и албанцев. Кризис начался в марте 1981 г., когда албанцы в массовом порядке вышли на улицы Приштины и других косовских городов, демонстративно выкрикивая лозунг: «Косово – республика!». Этот лозунг не был ни оригинальным, ни новым. Впервые его можно было услышать еще на массовых демонстрациях 1968 г., когда албанцы требовали изменения своего политического и национального статуса в составе СФРЮ. Демонстрации косовских албанцев 1968 г. принесли плоды: по Конституции 1974 г. край Косово получил атрибуты квазигосударственности, схожие с теми, которые были у республик. Опираясь на этот опыт, косовские албанцы в марте 1981 г. потребовали максимум государственности, придания краю Косово статуса седьмой югославской республики. С этого начался серьезный политический кризис на уровне всего федерального государства – СФРЮ.

Однако эти радикальные политические требования демонстрантов только отчасти можно было приписать отважности косовских албанцев. Обстоятельства на отечественной и международной сцене создавали идеальный «политический климат» для их выступлений. Показательно, что албанцы в 1981 г., как, впрочем, и в 1968-м, вышли на демонстрации после ухода с политической сцены авторитарных личностей. В 1968 г. ушел в отставку Александр Ранкович, а в 1980-м умер Иосип Броз Тито. Оба раза албанцы справедливо рассчитывали на то, что неожиданный (или ожидаемый) уход этих людей приведет к перераспределению сил между федеральными единицами (республиками) и можно ожидать ослабления позиций сербского руководства. Оба эти обстоятельства открывали возможность для увеличения влияния косовских албанцев в федеральных органах. Далее, соседняя Албания постоянно побуждала к сецессии и объединению в албанское национальное государство, тогда как на международной сцене неудержимо росло влияние «исламского фактора». Все эти обстоятельства привели к усилению коллективной уверенности и национального самосознания косовских албанцев, до этого обремененных историческим комплексом «маргинального присутствия» внутри югославского государства. Наконец, политическая платформа «Косово – республика» представляла собой комбинацию бюрократически-корпоративного интереса албанской политической элиты в получении полной власти над Косово и национальных/националистических притязаний значительной части косовских албанцев.

С другой стороны, коммунистический режим не мог позволить представителям самого многочисленного национального меньшинства Югославии показать «плохой пример» другим югославским народам и народностям, у которых могли быть схожие политико-национальные притязания. Поэтому было принято решение прекратить выступления косовских албанцев применением репрессивных мер. Югославская армия и полиция достаточно быстро разогнали демонстрантов. 1 апреля 1981 г. Президиумы СФРЮ и СКЮ объявили о кризисной ситуации в Косове и ввели «особые меры». Были запрещены массовые собрания и перемещения населения, введен комендантский час. Демонстрации косовских албанцев были объявлены югославскими властями идеологически неприемлемыми, «контрреволюционными». Коммунистическая партия начала проводить политику так называемой дифференциации – проверки «морально-политической пригодности» косовских албанцев. В местных органах власти, образовательных учреждениях и в СМИ прошли кадровые чистки. «Непригодных» албанцев, скомпрометировавших себя участием в демонстрациях или их поддержкой, увольняли. Некоторые участники демонстраций были арестованы и осуждены на многолетнее тюремное заключение.

Оккупация Косово Албанией. 1941–1944 годы

Применение репрессивных мер облегчалось тем обстоятельством, что среди самих албанцев в начале 80-х гг. еще не было единства насчет выдвигаемых демонстрантами требований. Более того, в первое время сами албанцы, следуя примеру властей, были склонны к внутриэтнической «изоляции». Применялась обычная модель – избегать контактов с семьями участников демонстраций. В то время осуждали, сажали в тюрьмы и даже издевались над албанскими политическими заключенными в Косове в основном их соотечественники – албанцы, лояльные к Югославии.

Хотя косовский кризис в начале 80-х гг. был интерпретирован как внутриполитический и идеологический, он довольно быстро перерос в этнический конфликт между косовскими албанцами и сербами/черногорцами. В марте 1982 г., через год после первых массовых демонстраций, косовские албанцы, несмотря на суровые наказания, подняли новую волну массовых выступлений. Теперь ситуация приняла более серьезный оборот, так как выступления албанцев были направлены против их соседей – косовских сербов и черногорцев. Албанцы стали применять меры прямого (и косвенного) давления и насилия по отношению к сербам. Дискриминация сербов и черногорцев обусловила массовые переселения славян с территории Косова и Метохии .

Со временем косовские сербы и черногорцы самоорганизовались и потребовали от югославского политического истеблишмента более эффективной защиты их семей и домов от нападений албанцев . Оказавшись лицом к лицу с восставшим «народом», демонстративно собиравшимся перед кабинетами чиновников посреди Белграда, коммунистическое руководство ощутило, что теряет контроль над косовским кризисом. Испугавшись за свои позиции в югославском общественном мнении (и общественном мнении своих «родных» республик), высшие коммунистические чиновники вступили в острые дискуссии по поводу возможностей разрешения кризиса в Косове.

Самые ожесточенные споры по этому вопросу возникли внутри сербского руководства, чего и следовало ожидать. В октябре 1987 г. на Восьмом заседании СК Сербии победила фракция под руководством Слободана Милошевича. Символично, что победа Милошевича привела к заметному повороту в управлении косовским кризисом. Новое сербское руководство на федеральном уровне выхлопотало новое его определение. Теперь он рассматривался как проблема дискриминации косовского национального меньшинства (сербов/черногорцев) со стороны большинства (албанцев). Такое понимание косовского кризиса обусловило и применение более решительных мер по его управлению, суть которых выражалась в одной фразе: «Никто не смеет вас бить!» . Впервые был ясно и громко сформулирован ключевой механизм управления существующим этническим конфликтом в Косове – защита жертв нападения.

Испугавшись отчасти открытого вооруженного столкновения между албанцами и сербами/черногорцами в Косове, а отчасти – за свою власть, югославские коммунисты приняли решение применить новые сдерживающие меры. В октябре 1987 г. в Косове были введены чрезвычайные меры безопасности. По решению Президиума СФРЮ, 25 октября 1987 г. был сформирован так называемый Объединенный отряд Союзного Секретариата внутренних дел (полиции), состоявший из восьми батальонов – по одному от каждой республики и автономного края. Объединенный отряд, который, как оказалось позднее, являлся своеобразным югославским предшественником международных сил КФОР, был направлен в Косово с целью «предотвращения массовых демонстраций и других форм нарушения общественного порядка и спокойствия».

Хотя Объединенный отряд и представлял собой убедительную гарантию безопасности для косовских сербов и черногорцев, он все-таки не мог решить ключевую проблему и способствовать улучшению межнациональных отношений между сербами/черногорцами и албанцами. Стало очевидно, что согласие по вопросу о применении репрессивных мер, символично выраженное в формировании Объединенного отряда полицейских сил, не сможет стать эффективным средством в управлении этническим столкновением, если одновременно не будет согласия внутри политической элиты. Однако югославские политики стали перестраиваться именно по национальным/этническим линиям.

Вслед за сербским произошла смена воеводинского, косовского и, наконец, черногорского руководства. Под давлением массовых демонстраций, организованных в 1988–1989 гг. сербами и черногорцами и обвинявших тогдашнее руководство в недееспособности и предательстве национальных интересов в косовском вопросе, – руководство ушло в коллективную отставку. В то же время и албанцы демонстративно отрекались от своих соотечественников-коммунистов, занимавших руководящие посты . Таким образом, так называемая антибюрократическая революция была на самом деле движением с двумя участниками и двумя платформами. Это была массовая этническая мобилизация и сплочение как сербского, так и албанского населения, причем на основе двух взаимоисключающих национально-политических платформ. Сербов и черногорцев объединила концепция «единой Сербии», а албанцев – «независимого Косова». Обе стороны, таким образом, были подготовлены к крайнему «решению» косовского кризиса – открытому этническому столкновению.

В конце 80-х гг. косовские албанцы сделали свою стратегию массового протеста более радикальной, руководствуясь примером палестинской интифады, применяя ограниченное насилие в комбинации со всеобъемлющим гражданским неповиновением (Линдхолм, 1994: 17). В отечественных и иностранных СМИ появилось множество описаний уличных беспорядков, в которых главными реквизитами массовых демонстраций являлись дубинки и слезоточивый газ со стороны полиции и камни с албанской стороны. Серия забастовок, организованных косовскими албанцами, полностью парализовала экономику Косова.

Их конечной политической целью являлось объединение с соседним родственным государством и провозглашение Великой Албании. Так спустя десять лет с начала косовского кризиса албанское массовое движение переросло в национальное «ирредентистское»/»сепаратистское», как охарактеризовали его югославские власти.

Хотя косовский кризис был определен в новых терминах, югославский режим продолжал применять все тот же старый метод разрешения проблемы – репрессивные меры, но теперь более жесткие из-за эскалации мятежа косовских албанцев. После объявления всеобщей забастовки албанцев на всей территории Косова в марте 1989 г. Президиум СФРЮ ввел в Косове «особые меры». В ключевых хозяйственных организациях были введены трудовые обязательства. Для обеспечения общественной безопасности в край были направлены новые части союзной милиции. Но это еще не означало введения там «чрезвычайного положения». Демонстрации же не ослабевали. Наоборот, число жертв столкновений полиции и демонстрантов продолжало расти. С албанской стороны имелись десятки убитых и раненых. Множество албанцев было арестовано и осуждено .

Албанцы не отступили и продолжили массовые протесты, продлившиеся до января 1990 г. 30 января 1990 г. произошли первые непосредственные столкновения между албанцами и сербами в деревне Косовска Витина. Этот инцидент мог бы стать своеобразным «спусковым крючком» для открытого этнического столкновения. Однако последовала быстрая и решительная реакция федеральных органов. Президиум СФРЮ 31 января 1990 г. приказал применить «специальные меры» в целях прекращения насилия в Косове. Уже на следующий день, 1 февраля 1990 г., войска федеральной армии (ЮНА) были впервые размещены в Косове. 20 февраля 1990 г. Президиум СФРЮ одобрил все действия ЮНА, нужные для восстановления статус-кво в Косове. В Приштине был введен комендантский час.

Эти меры, которые, впрочем, были предусмотрены в законодательствах всех югославских республик, ограничивали право передвижения лиц, подозреваемых в том, что они представляли угрозу общественному порядку и спокойствию. Важно отметить, что меры были введены в соответствии со статьей 4 Международного пакта о гражданских и политических правах и что югославские власти уведомили о введении мер Генерального секретаря ООН Переса де Куэльера. Но, хотя введение репрессивных мер имело оправдание и в отечественных, и в международных правовых актах, оно вызвало осуждение как югославской, так и международной общественности – правда, по разным причинам.

Коммунистическое руководство прочих югославских республик было напугано тем, что «феномен Косова» мог угрожать и их политическим позициям. Поэтому в начале 90-х гг. руководства всех республик во главе со Словенией и Хорватией начали политику бегства от косовской проблемы, которую не считали ни словенской, ни хорватской, ни даже общеюгославской, а только исключительно сербской. Весной 1990 г. Словения и Хорватия, а затем и Македония приняли решение о выводе своего контингента из состава Объединенного отряда милиции, присутствовавшего в Косове неполные три года. Это стало окончательным поражением общеюгославских «миротворческих сил» в Косове. Вскоре все республиканские руководства согласились, чтобы Секретариат внутренних дел СР Сербии принял на себя полномочия федерального министерства по обеспечению безопасности в этом регионе. Решение вступило в силу 17 апреля 1990 г. Избегая собственной ответственности за общее безуспешное управление косовским кризисом, северные республики добровольно предоставили решение проблемы Сербии.

Так в начале 90-х гг. был дан окончательный ответ на ключевой политический вопрос, который никто достаточно ясно не сформулировал в течение 80-х: является ли Косово общеюгославской или исключительно сербской проблемой? В любом случае, Косово стало самым большим поражением для югославских коммунистов. Высшим федеральным чиновникам не удалось сформулировать и привести в действие какую-либо эффективную общеюгославскую политическую платформу для решения проблемы Косова, да и внутри самого Косова такая мультиэтническая платформа не была сформулирована. Югославские коммунисты не смогли сформировать команду политиков и активистов различного национального/этнического происхождения, которая своими выступлениями смогла бы снять этническую напряженность и способствовать диалогу.

Важно отметить, что в начале 90-х гг. и «мировое сообщество» все еще соблюдало большую дистанцию в отношении косовской проблемы. Хотя в течение 80-х гг. иностранные политики были более или менее в курсе событий в Косове и применения югославскими властями репрессивных мер по отношению к косовским албанцам, ситуация в Косове не вызывала острого осуждения со стороны «международного общественного мнения». Причин такого игнорирования и незаинтересованности много. В условиях холодной войны и политики, и общественность, как на Востоке, так и на Западе, «подразумевали» тот факт, что некоторые коммунистические страны в целях соблюдения интересов «социалистической революции» прибегали к применению репрессивных мер по отношению к населению. Как, например, это было в Польше в декабре 1981 г., когда было введено военное положение.

Таким образом, репрессии в Косове, проводившиеся югославскими властями в 80-х гг., не переходили границы терпимости политиков и общественности иностранных государств. Более того, тогда кризис в Косове рассматривался как внутренний вопрос Югославии, в решение которого международные силы не хотели вмешиваться скорее по идеологическим, нежели по геостратегическим причинам. Дело в том, что югославские коммунисты пользовались на Западе доверием и поддержкой, как среди левых, так и среди правых. Левые с пониманием относились к Югославии, так как она, в отличие от СССР, Китая, Камбоджи и Албании, практиковавших жестокие репрессивные методы, была примером «социализма с человеческим лицом». Западные правые поддерживали Югославию прежде всего за ее противостояние Советскому Союзу. И те и другие без радости восприняли плохие новости из Югославии и не хотели, чтобы новости о событиях в Косове распространялись среди общественности. Далее, крайне одиозное отношение Запада к Албании, считавшейся последним оплотом сталинизма в Европе, негативно повлияло и на «имидж» косовских албанцев, и на возможность поддержки их национально-политических требований по объединению с этим государством. Наконец, на Западе была заметна и большая цивилизационно-культурная дистанция в отношении косовских албанцев. По свидетельствам активистов международных правозащитных организаций, была очевидна разница в реакции общественности, СМИ и политиков Запада на нарушение прав человека в Югославии в зависимости от этнической принадлежности жертв .

Хотя проблема Косова и представляла значительную угрозу для региональной стабильности и спокойствия, она, по приведенным выше причинам, долгие годы не «актуализировалась» на Западе ни политиками, ни общественным мнением. Только в начале 90-х Западная Европа более явно определила свою позицию в отношении косовской проблемы, считая ее все-таки исключительно внутриполитическим вопросом защиты прав человека. Одним из ключевых условий, поставленных Европейским союзом перед югославскими властями ввиду развития контактов и сотрудничества с ЕС в начале 90-х гг., было «полное уважение прав человека, прежде всего в Косове, при решении конфликтных ситуаций между отдельными людьми, группами, нациями и национальными меньшинствами» (Керим, 1991: 2). Однако заинтересованность мощных западных стран, государств – членов ЕС свелась, по крайней мере со стороны общественности, к моральной поддержке исключительно албанцев, символически выраженной в присуждении престижной премии имени Сахарова Адему Демачи, зачинателю современного националистического движения косовских албанцев . Вручение этой премии представляло большую моральную поддержку косовских албанцев. Однако долгие годы Запад публично продолжал ограничивать открытую политическую поддержку их сепаратистских требований. Косовским албанцам пришлось до конца 90-х гг. терпеливо ждать своей очереди в геостратегической повестке дня ведущих западных государств – чтобы после войн в Словении, Хорватии и Боснии, пришел черед разжечь косовский очаг войны. А в течение 90-х гг. Запад использовал косовский вопрос как средство сильного политического давления на Сербию, чтобы добиться от нее сочувственной позиции в отношении методов «решения» кризисных ситуаций в Словении, Хорватии и Боснии.

 

Косовский конфликт в начале 1990-х годов

 

Вопреки ожиданиям, что косовский кризис в начале 90-х перерастет в вооруженное этническое столкновение между албанцами и сербами, события в этом южном крае оставались в глубокой тени гражданской войны, полыхавшей на территории северо-западных республик, Словении и Хорватии, а затем и Боснии. До конца 90-х гг. сербско-албанское столкновение не пошло дальше конституционно-правового путча. С одной стороны, косовские албанцы провозгласили Косово независимой республикой путем принятия незаконной Качаникской конституции в сентябре 1990 г. С другой стороны, сербские власти одновременно приняли новую сербскую конституцию, по которой Косово, наряду с северным сербским краем Воеводиной, в политическом, правовом и административно-территориальном плане еще теснее стало связано с политической системой и территорией Республики Сербии .

Эти противоположные конституционные изменения привели к политически патовой позиции. Стало очевидно, что для победы одной из этих двух конституционно-политических концепций должно быть применено крайнее средство – сила оружия. Однако в начале 90-х обе стороны, и албанская, и сербская, отказывались от употребления оружия по причинам, коренившимся не в Косове, а скорее во внешнем окружении. А именно, косовские албанцы были поставлены перед фактом, что Словения и Хорватия использовали их в целях проведения собственного сепаратистского курса, но больше не могут и не хотят заниматься защитой их интересов ни перед югославскими участниками событий, прежде всего Сербией, ни перед международными посредниками, прежде всего Европейским союзом. Потеряв отечественных «защитников», косовские албанцы, не обретя новых покровителей, никак не могли сами вступить в открытую конфронтацию с Сербией. Со своей стороны, Сербия столкнулась с новыми очагами кризиса в Словении, Хорватии и Боснии, и ей не нужна была эскалация конфликта на ее же собственной территории, в Косове. Поэтому и албанская, и сербская стороны старались «заморозить» кризис на долгие годы.

Так, в начале 90-х гг. ситуация в Косове внезапно изменилась. Весной 1990 г. у косовских албанцев появилось новое руководство – партия Демократический союз Косова и Ибрахим Ругова. Он радикально изменил стратегию косовских албанцев. Всего за несколько месяцев Ругове удалось провести массовую демобилизацию своих соотечественников и уговорить их оставить стратегию интифады и принять метод «мирного сопротивления» Ганди. Начав массовое бойкотирование институтов сербского государства, албанцы стали создавать параллельную систему этнически «чистых» албанских институтов в сферах просвещения, массовой информации, культуры, здравоохранения, экономики, а прежде всего – политические институты власти. Это включало в себя и организацию выборов, и формирование парламента и правительства, которые действовали полулегально в Косове и в западноевропейских государствах. С другой стороны, сербский режим старался дисциплинировать косовских албанцев. Албанских работников, организовывавших забастовки на рабочих местах, увольняли. Из-за несоблюдения норм закона при составлении учебных планов сербские власти приостановили работу албанских школ и вузов. Затем средства массовой информации на албанском языке также получили запрет на работу из-за увеличения антигосударственной пропаганды и т. д. Такие меры вызвали острые негативные реакции со стороны мирового сообщества по отношению к сербскому режиму, тогда как косовским албанцам удалось заполучить симпатии и поддержку общественного мнения, особенно на Западе, который «видел» в них немощных жертв «сербской репрессии» .

Однако с точки зрения управления косовским кризисом, значимым фактом являлось существование все это время в Косове кондоминиума сербско-албанской власти. В Косове функционировала система параллельной власти, институтов и раздельной жизни албанского населения, с одной стороны, и сербского и черногорского – с другой. Обе стороны молчаливо выбрали политику этнической сегрегации в качестве долгосрочного модуса вивенди. Хотя то и дело происходили спорадические инциденты, обе стороны поддерживали состояние мирного конфликта и терпели относительно невысокий уровень обоюдных притеснений, дискриминации и нетерпимости. Будучи противниками, сербский режим во главе с Милошевичем и албанское руководство во главе с Ибрахимом Руговой смогли годами (почти целое десятилетие – 90-е годы) управлять, контролировать и поддерживать состояние мирного конфликта в Косове и Метохии.

Однако все это время «висел в воздухе» факт, что Косово с почти двухмиллионным большинством албанского населения представляло собой политический и демографический corpus separatum в рамках Республики Сербии и соответственно Югославии. Этот corpus separatum не мог, да и не хотел реинтегрироваться путем применения конституционных, законных, политических, экономических, а тем более репрессивных мер. Одновременно стало очевидно, что никакие политические, экономические и законные меры не смогут помешать сербам и черногорцам, спасавшимся от давления своих албанских соседей, искать убежища на территории центральной Сербии. Хотя сербскому режиму удавалось удержать Косово и Метохию под своим политико-полицейским контролем, было очевидно, что в демографическом плане Сербия постепенно теряла этот край: количество сербов и черногорцев в Косове неудержимо уменьшалось . Такой ситуацией были недовольны и косовские албанцы, и косовские сербы и черногорцы, и сербский режим.

Опасаясь открытого вооруженного столкновения, в начале 90-х гг. сербская и албанская стороны попробовали в управлении косовским кризисом прибегнуть к единому механизму, который полностью игнорировался в 80-е гг. После введения политического плюрализма на албанской и сербской политической сцене появились действующие лица, готовые к решению проблемы Косова через прямой сербско-албанский диалог. Первые круглые столы по Косову были организованы в 1990 г. в Мостаре, Приштине и Белграде. В них приняли участие представители новых оппозиционных либерально-демократических объединений и партий . Два года спустя, в январе 1992 г., в переговорах по Косову участвовали представители влиятельных сербских и албанских партий . Затем все более частыми стали встречи албанских (из Косова и из самой Албании), сербских, югославских и европейских экспертов, старавшихся оказать содействие в решении проблемы Косова . Более того, группа экспертов разработала (по инициативе Союзного правительства СР Югославии) проект закона по регулированию свобод и прав общностей меньшинств (ДМЗ, 1993: 58). Этот закон так и не принят до сегодняшнего дня.

Но эти диалоги были безуспешными по двум причинам. Во-первых, переговорщики не являлись представителями исполнительной власти. В основном это были члены оппозиционных партий или неправительственных правозащитных организаций. Во-вторых, общие договоренности, достигнутые на этих встречах, не имели никакого политического эффекта, так как не были приведены в действие. Наконец, по прошествии времени стало очевидно, что даже умеренные, либеральные политики или активисты неправительственных организаций, представители сербской и албанской стороны, встречались для того, чтобы сообщить друг другу, «в духе толерантности», о крайних, в сущности непримиримых национально-политических позициях обеих сторон (Д, 1997: 140–144). Стало очевидно, что такой сербско-албанский диалог не может трансформироваться в политическую акцию по решению межэтнического конфликта.

Параллельно официальные власти, со своей стороны, начали диалог, у которого, конечно, было больше перспектив помочь решению косовской проблемы. Федеральное правительство во главе с премьер-министром Миланом Паничем открыто выразило желание начать диалог с представителями косовских албанцев. Правительство СР Югославии 10 сентября 1992 г. приняло «Проект мер по решению проблем в области просвещения и культуры албанского меньшинства». Программа состояла из 14 пунктов с конкретными обязанностями и сроками выполнения и была направлена компетентным органам Республики Сербии и политическим партиям косовских албанцев. Вскоре, 12–14 октября 1992 г., в Приштине состоялись переговоры по проблемам образования на албанском языке, в которых участвовали представители правительства СРЮ, косовских албанцев и члены специальной группы Женевской конференции по Косову. На переговорах присутствовали и представители миссии КЕБС в Югославии. Федеральный премьер-министр Милан Панич встретился с лидером косовских албанцев Ибрахимом Руговой. Была достигнута договоренность о формировании совместных рабочих групп, которые занимались бы вопросами законодательства, образования и информации на албанском языке. Однако после смены Милана Панича осуществление этого проекта было прекращено сербскими властями.

Сам сербский режим, по крайней мере дважды, выражал желание активно включиться в сербско-албанский диалог. Первый раз – в июне 1995 г., когда представитель правящей партии (Социалистической партии Сербии) участвовал в съезде сербских и албанских политических представителей . Однако два года спустя СПС не приняла участия в похожем съезде, который в апреле 1997 г. состоялся в Нью-Йорке и был организован и профинансирован все тем же фондом Carnegie Corporation. Тогда организаторам удалось собрать видных политических представителей как сербской оппозиции, так и косовских албанцев . Отсутствие делегации СПС, однако, не означало прекращения диалога между СПС и косовскими албанцами. Наоборот, в сентябре 1996 г. отечественная и мировая общественность была удивлена промелькнувшим в СМИ сообщением, о том, что в Белграде встретились президент Милошевич и Ругова и подписали соглашение об образовании в Косове. Однако вскоре выяснилось, что подписание этого соглашения было частью предвыборной кампании перед ноябрьскими федеральными выборами. Положения соглашения так и не были осуществлены на практике.

С точки зрения управления кризисом в Косове важно выделить новый фактор, оказавшийся важным и полезным в процессе развития сербско-албанского диалога. Речь идет о роли посредников и координаторов.

Общественность впервые тогда узнала, что в сербско-албанских переговорах по соглашению об образовании участвовала и третья сторона – католическая неправительственная организация Sancta Egidio . Обе стороны, и сербская, и албанская, вынуждены были признать, что для решения косовской проблемы им необходим Третий, Посредник. Таким образом косвенно был дан «зеленый свет» для более активного включения ряда международных и (не)правительственных организаций в решение проблемы Косова.

Впрочем, кризис в Косове уже несколько лет был на повестке дня КЕБС/ОБСЕ. В сентябре 1992 г. на территории Косова начала работать постоянная наблюдательская миссия КЕБС (Лутовац, 1995: 147–178). Однако сербские власти, учитывая накопленный негативный опыт посредничества международного сообщества в хорватском и боснийском конфликтах, испытывали недоверие к международным организациям и их добрым намерениям в урегулировании кризиса в Косове. В целях защиты своих интересов югославские власти превентивно применили ограничительные административно-дипломатические меры, отказав в согласии на присутствие миссии наблюдателей КЕБС на территории СРЮ. Это, конечно, было ошибкой, учитывая то, что в гипотетических отчетах наблюдателей о ситуации в Косове намного раньше могло бы быть высказано предостережение сербской и мировой общественности насчет создания в Косове нелегальной паравоенной организации – Освободительной армии Косова (ОАК ).

 

Обострение конфликта в конце 1990-х годов

 

Понимая, что стратегия «мирного сопротивления» Ганди не приносит желаемых политических результатов, косовские албанцы становились все нетерпимее и наконец приняли решение вновь прибегнуть к силовым методам. Во второй половине 90-х гг. в их среде слабели позиции умеренных политиков и стремительно укреплялись позиции экстремистов, группировавшихся вокруг ОАК. При этом важно отметить, что ОАК не была новой нелегальной организацией. Ее сторонники набирались из рядов местных нелегальных организаций и заграничных организаций албанской эмиграции, которые уже десятилетиями существовали в Косове и в странах Запада . Основную часть ОАК составляли молодые албанцы, всегда готовые откликнуться на традиционный зов вооруженного мятежа . Также в ОАК входили и албанцы-возвращенцы, которым ряд западных стран в массовом порядке отказал в приеме и праве на политическое убежище . Во второй половине 90-х гг. на всей территории Косова члены ОАК стали совершать вооруженные и террористические нападения на полицейские посты, покушались на сербских полицейских, политиков и чиновников, не щадя при этом и своих соотечественников, сотрудничавших с сербскими властями. Эта деятельность достигла пика активности в 1998 г.

Конечно, с позиций сербского государства и правового порядка ОАК не могла быть квалифицирована иначе чем антигосударственная террористическая организация. Впрочем, с таким определением согласился и бывший посол США в СФРЮ Уоррен Циммерман, который характеризовал ОАК как организацию «в классическом смысле не менее террористическую, чем Хамас или ИРА» (Zimmermann, 1998: 7). Основная разница состояла в том, что ОАК не вела «городскую партизанскую войну», как ИРА, а выбрала латиноамериканскую модель партизанской войны. Для своих главных опорных пунктов члены ОАК выбирали этнически чистые албанские деревни. Акции ОАК не оставили сербскому режиму возможности выбора. В Косово и Метохию были посланы специальные полицейские отряды (правда, похожие на военные) с целью уничтожения главных опорных пунктов ОАК. В этих антитеррористических операциях часто погибали и гражданские лица, укрыватели членов ОАК . Так замкнулся заколдованный круг насилия, при этом самую высокую цену платили невиновные.

Более того, массовые жертвы среди членов ОАК и албанских мирных жителей являлись следствием сугубо рационального расчета. Будучи крайними националистами, вожди косовских албанцев оправдывали наличие массовых жертв достижением единственно важной цели – «независимого Косова» и создания «Великой Албании». Для осуществления этой цели никакая жертва не могла быть слишком большой, даже десятки тысяч жизней косовских албанцев. По свидетельству Маличи, в расчетах некоторых албанских лидеров уже в начале 90-х гг. рациональной считалась потеря от 50 000 до 100 000 албанцев (Малићи, 1994: 221–222). Косовские албанцы должны были путем применения оружия спровоцировать массовое отмщение со стороны сербского режима, а затем в качестве более слабой стороны в конфликте получить поддержку влиятельных международных сил.

В глазах мировой общественности косовский кризис представлял собой опасность по двум причинам. Во-первых, албано-сербское столкновение обладало так называемым потенциалом «перехода» (spill-over potential) на соседние территории – прежде всего в Черногорию, Македонию, Албанию и Грецию, учитывая высокую степень концентрации албанского меньшинства в этих государствах. Во-вторых, албано-сербское столкновение в Косове могло привести к усилению этнических конфликтов на всей территории Балкан (Miall, 1992: 34). Так, после начала открытого вооруженного столкновения между ОАК и сербскими силами безопасности весной 1998 г. Косово стало самым серьезным кризисным очагом в Европе.

Мировое сообщество, учитывая опыт гражданско-этнической войны в Хорватии, Боснии и Герцеговине, с готовностью предложило себя конфликтующим сторонам в качестве посредника и арбитра. Правда, сербы сначала, в апреле 1998 г., на референдуме решительно ответили «нет» (94,73% всех проголосовавших) иностранным посредникам. Но по мере эскалации вооруженного конфликта стало очевидно, что сербскому режиму, как, впрочем, и албанскому политическому руководству во главе с Руговой, все сложнее удерживать ситуацию под политическим контролем. В разгар вооруженных столкновений в Косове был подготовлен и подписан целый ряд документов, которые представляли собой предварительные политические соглашения для конечного решения вопроса о статусе Косова.

Ричард Холбрук, представитель США на переговорах по Косово в 1998–1999 годах, и министр иностранных дел РФ Игорь Иванов

Сначала президент Милошевич и специальный представитель США Ричард Холбрук подписали 13 октября 1998 г. соглашение, в котором определялись крайние сроки для достижения договоренностей о возобновлении «международного присутствия» в Косове (в виде Проверочной миссии ОБСЕ), по ключевым элементам политического решения косовской проблемы и по выработке правил и процедур для предстоящих выборов в Косове, которые должны были быть проведены в течение девяти месяцев (МНА, 1998: 42). Три дня спустя, 16 октября 1998 г., СРЮ подписала соглашение об отправке Проверочной миссии ОБСЕ в Косово (А, 1998: 42–44). Две тысячи невооруженных членов миссии ОБСЕ должны были «проехать по всей территории Косова и подтвердить наличие вооруженных столкновений» между конфликтующими сторонами, что являлось первым и основным шагом на пути к контролю и разрешению этнического конфликта.

Прекращение огня служило условием для начала следующей, более значимой фазы управления конфликтом – политических переговоров враждующих сторон. Это условие не было выполнено. Хотя в Косове все еще продолжались вооруженные столкновения между албанской и сербской сторонами, международные посредники – так называемая Контактная группа (Франция, Италия, Австрия, Великобритания и Россия, под руководством США) – поспешили усадить конфликтующие стороны за стол переговоров, сначала в Рамбуйе (6–23 февраля 1999 г.), а потом в Париже (15–18 марта 1999 г.).

Одну сторону представляла этнически монолитная делегация косовских албанцев. Другую сторону – делегация СРЮ и Республики Сербии, состоявшая из представителей государства и семи этнических общин Косова – по одному от сербов, черногорцев, албанцев, мусульман, турок, цыган и египтян. Хотя впервые за почти два десятилетия конфликта на переговорах наконец встретились группы, состоявшие из значимых представителей, им не дали возможности окончательно поговорить/договориться о проблеме Косова. Дело в том, что посредники из Контактной группы, которыми руководила госсекретарь США Мадлен Олбрайт, оставили в стороне сами переговоры и предложили обеим делегациям подписать «окончательный текст» Временного соглашения о мире и самоуправлении в Косове . Участникам «переговоров» текст вручили 23 февраля 1999 г. в 9.30 и дали срок для ответа (то есть подписания документа) до 13.00 часов того же дня! Если делегация косовских албанцев покорно следовала инструкциям, то делегация СРЮ и Республики Сербии отказалась подписать предложенный документ. Югославские власти не хотели соглашаться с размещением 28 000 солдат НАТО на территории Косова, а тем более полностью выводить оттуда Армию Югославии и полицейские силы. Также спорными являлись правовые соглашения, по которым косовские албанцы фактически получали автономию с атрибутами государственности, что в перспективе означало только одно – поддержку сецессии.

Продолжение переговоров в Париже было также безуспешным. На этот раз делегация СРЮ и Республики Сербии представила свою версию соглашения о самоуправлении в Косове и Метохии, предварительно подписанную всеми членами делегации . Так подписанные в одностороннем порядке в Рамбуйе и Париже документы стали бесполезными бумажками. Эти переговоры делегации косовских албанцев и делегации Югославии, организованные амбициозными, но крайне не скоординированными международными посредниками, потерпели фиаско. Несколько дней спустя фиаско потерпел и специальный представитель США Ричард Холбрук, в последний раз попытавшийся посредством еще одной миссии челночной дипломатии получить подпись Милошевича под соглашением (как это удалось ему четырьмя годами ранее в Дейтоне). Однако на этот раз Холбрук, как и остальные международные посредники, был вынужден признать свое поражение.

 

Война 1999 года и приход в Косово КФОР и УНМИК

 

Исчерпав весь предусмотренный ассортимент политико-дипломатических мер давления, западные страны, глубоко расстроенные собственным неуспехом в посредничестве, решили использовать последнюю и одновременно самую убедительную меру давления – военную акцию. Девятнадцать государств – членов НАТО 24 марта 1999 г. начали кампанию по бомбардировке, названную «Операцией объединенных сил». Операция была направлена против военных и гражданских объектов на всей территории СРЮ, включая и территорию Косова. Эта кампания продлилась 78 дней и была завершена 10 июня 1999 г. Таким образом НАТО под предлогом гуманитарного вмешательства в этнический конфликт прибегло к массовому убийству гражданского населения, разрушению населенных пунктов и инфраструктуры на всей территории СРЮ и особенно на территории Косова. Более того, по большей части именно косовские албанцы, которых НАТО якобы хотело защитить, подверглись массовому уничтожению. Колонны беженцев, перемещавшиеся по Косову, не могли защититься от натовских пилотов, не делавших различия между гражданскими и военными целями.

С другой стороны, военное вмешательство НАТО радушно приветствовалось косовскими албанцами как спасение и разрешение косовского кризиса. Однако косовские албанцы ждали так называемого мягкого вмешательства против сербского режима, «предупредительной», «гуманитарной» военной интервенции, которая привела бы к установлению «временного протектората» над Косовом (Maliqi, 1998: 194–195). А то, что произошло во время бомбардировок НАТО, превзошло даже самые худшие ожидания. После вмешательства НАТО локальный этнический конфликт перерос в региональный кризис с массовым исходом из края беженцев и перемещенных лиц!

Цели авиаударов НАТО в Косово

Оправданием военного вмешательства НАТО служила «гуманитарная катастрофа», которая якобы произошла в крае вследствие столкновения ОАК и югославских сил безопасности. По оценкам ООН, до марта 1999 г. около 315 000 человек были вынуждены переселиться на территории СРЮ . Однако именно интервенция НАТО привела к массовому исходу населения из Косова. Только за первые восемь дней бомбардировок, по оценкам ООН, около 227 000 человек покинули Косово (R, 1999: 5).

Окончание бомбардировок НАТО было официально закреплено принятием Резолюции Совета Безопасности № 1244. В соответствии с ее положениями многонациональные силы, которые будут посланы в Косово в рамках миссии КФОР (Kosovo Forces), должны были обеспечить «присутствие сил международной безопасности». В течение второй недели июня 1999 г., в соответствии с Военно-техническим соглашением, подписанным в Куманово, в Косово после вывода югославских военных и полицейских сил вошли 14 000 представителей КФОР. В течение следующего месяца число кфоровцев увеличилось до 33 500 человек. Единое командование и контроль осуществлял штаб в Приштине, которому подчинялись пять штабов многонациональных бригад, контролируемых пятью ведущими членами НАТО . Была установлена «временная» администрация по безопасности и гражданская администрация – протекторат, основной задачей которого было любой ценой провести демократизацию Косова, чего бы это ни означало для любой из сторон конфликта, сербской или албанской. Политическая роль была доверена гражданским служащим УНМИК (UN Mission in Kosovo) и десятков других международных неправительственных организаций под общим руководством ООН, Управления ООН по делам беженцев и Европейского союза. Были установлены четыре основных принципа демократизации в Косове – четыре долгосрочных цели международного протектората: 1) гражданская администрация; 2) гуманитарные вопросы; 3) формирование институтов; 4) реконструкция.

В конечном итоге и международные, и местные неправительственные организации получили ключевую роль в разрешении постконфликтной ситуации в Косове, то есть в проведении гуманитарных акций и формировании местной администрации. Система международного протектората в Косове старалась утвердить себя при помощи большого количества денег, необходимых для основных гуманитарных нужд. В обращении ООН, опубликованном в середине июля 1999 г., указывалась сумма в 689 064 185 долларов, международные спонсоры (правительства иностранных государств, международные и региональные организации и частные лица) предоставили сумму в 504 621 738 долларов (R, 1999: 64-67). К 2000 г. международные спонсоры называли цифру около одного миллиарда долларов, которую нужно было бы выделить на Косово!

После прихода КФОР случаев проявления этнического насилия не стало меньше, прежде всего со стороны албанцев по отношению к неалбанскому населению. Сербы, цыгане, горанцы и другие были слабыми жертвами, оставленными на милость или немилость албанцев и «нейтральных кфоровцев» . В так называемом политически безопасном вакууме сербы и остальное неалбанское население Косова стали жертвами этнических чисток, продолжавшихся с прежней силой. Фигурировала цифра порядка 200–300 тысяч человек, которые после прихода КФОР были вынуждены оставить Косово. Косовские албанцы проводили систематические этнические чистки неалбанского населения по следующей модели: если словесные угрозы не заставляли людей уехать, их похищали или убивали, имущество грабили, а дома сжигали, чтобы сделать невозможным возвращение. Параллельно в массовом порядке уничтожались православные церкви и монастыри . Сербы в Косове жили в гетто. По всему Косову были образованы небольшие анклавы неалбанского населения. Более того, этнический конфликт в Косове стал многонациональным. Он больше не был только албано-сербским, он стал албано-неалбанским. Целью для нападений одинаково служили и представители других этнических общин, прежде всего цыгане, горанцы, католики и т. д.

В то же время представители КФОР и УНМИК заявляли, что не располагают достаточным количеством обученных людей и финансовых средств для установления безопасности и осуществления концепции «многонационального» Косова. Бессилие КФОР в сдерживании этнических столкновений объяснялось тем, что солдаты не были обучены полицейским методам поддержания порядка, и поэтому не могли обеспечить эффективную защиту неалбанского населения. Промедление и трудности с приездом предусмотренных 3100 представителей международной полиции в Косово только усложнило проблему. Косовские защитные силы, состоявшие из местного косовского населения, еще только формировались, хотя их эффективность тоже была под вопросом, так как их членами по большей части были албанцы, представители народа, угнетавшего остальных.

После двадцати лет кровавого межэтнического конфликта сербы по-прежнему оставались жертвами албанского большинства, при этом насилие над ними только усугублялось. С другой стороны, косовские албанцы оставались маргиналами в политической и экономической жизни Балканского региона. Наконец, концепция «многонационального» Косова, провозглашенная главной целью международной военной и гражданской миссии в крае, также потерпела поражение. Это вынужден был признать и глава гражданской миссии УНМИК Бернар Кушнер. Спустя месяц после вступления в должность главы УНМИК, в августе 1999 г., Кушнер самоуверенно заявил: «Я намерен построить многонациональное Косово». Однако в середине декабря 1999 г. он признал, что «многонациональность сейчас неподходящее слово; сначала нужна безопасность, а потом уже совместная жизнь» («Блиц», 17 декабря 1999 г., стр. 9). Так в самом конце 1999 г. Косово стало моноэтнической территорией, почти полностью «очищенной» от неалбанцев.

Сейчас напряженность и прямые столкновения в Косове происходят на нескольких фронтах. Это и албано-сербский конфликт, это и конфликт албанцев со всеми неалбанцами (цыганами, горанцами и другими национальными общинами), конфликты между самими албанцами (между различными фракциями косовских албанцев) и, наконец, конфликт косовских албанцев с представителями международного сообщества. Члены ОАК демонстрируют исключительное неприятие принципов этнической терпимости и разделения власти. Время покажет, станут ли представители ОАК такими же хорошими политиками, какими упорными они были вояками.

Как оказалось после почти двух десятилетий конфликта, ключевой проблемой является не только вопрос взаимоотношений сербов и косовских албанцев. Ключевая проблема – в отношении албанцев не только к сербам, но и ко всем неалбанским национальным меньшинствам и общинам и даже к представителям международного сообщества, действующим в Косове в рамках КФОР и УНМИК! Ведь в Косове в данный момент ведется более или менее скрытая борьба между ОАК и представителями международного сообщества за полномочия в сфере политики и безопасности.

 

Заключение

 

В ретроспективе, с начала 80-х гг. до сегодняшнего дня, видна постоянная эскалация кризиса в Косове. Из местного внутриполитического кризиса он со временем перерос в этнический конфликт и, наконец, достиг стадии гуманитарного кризиса. Сейчас косовский кризис представляет собой большой вызов и пробу возможностей международных институтов – ООН, ОБСЕ, Европейского союза, НАТО и их ведущих государств-членов – в управлении этническими конфликтами. Международное сообщество, управляя этническим конфликтом в Косове, может этим безуспешным начинанием поставить под угрозу результаты своего предыдущего «успеха» – Дейтонское соглашение по Боснии и Герцеговине. Дейтонскому принципу интеграции угрожает косовский принцип сепарации. Международное сообщество стремится шаг за шагом осуществить инкорпорацию Косова посредством нового регионального политического соглашения, образцом которому служит Дейтонское, но с более претенциозным названием. Речь идет о Пакте стабильности в Юго-Восточной Европе, который принял Европейский союз в июне 1999 г. в целях «расширения демократии, экономического процветания, стабильности и регионального сотрудничества».

Сейчас и в ближайшие годы косовский кризис не будет «разрешен». Он еще долго будет служить полигоном для тестирования механизмов управления этническими конфликтами. На данный момент не существует политической или военной организации (местной или международной), способной, опираясь на собственный потенциал, установить и удерживать контроль над косовским кризисным очагом. Сотрудничество и «реклама» в косовском мирном процессе являются необходимым условием для его успешного исхода. В любом случае, его исход не даст ответа на вопросы исторической справедливости и несправедливости. Его исход будет зависеть от степени успешности решения этнического конфликта. Международное сообщество должно способствовать тому, чтобы местные политики и национальные/этнические общины устанавливали, укрепляли и поддерживали меры для формирования взаимного доверия, вытесняли экстремистов с политической сцены внутри своих общин/групп и находили пространство для «умеренных», компромиссных политических решений.

Впрочем, у международного сообщества есть такой опыт. Оно располагает достаточным количеством миротворческих проектов, более или менее успешно опробованных при урегулировании британско-ирландского и арабо-израильского конфликтов. А тем временем, в течение долгих месяцев и лет, присутствие «военного сапога» в Косове будет представлять наиболее удобный механизм управления этническим конфликтом.

 

Литература:

 

А (1998). Agreement on the OSCE Kosovo Verification Mission, Eurobalkans, № 33, Winter 1998/1999.

Ахмети, Севдије (1994). Сукоб или дијалог: српско-албански односи и интеграција Балкана, ed. Душан Јанић, Шкезен Малићи. Суботица: Отворени универзитет.

Боби, Гани (1994). «У вртлогу животног света Албанаца данас», у Сукоб или дијалог: српско-албански односи и интеграција Балкана, ed. Душан Јанић, Шкезен Малићи (1994). Суботица: Отворени универзитет.

Д (1997). Српско-албански дијалог / Dialogu Serbo-Shqiptar (Улцињ, 23–25 јун 1997). Београд: Хелсиншки одбор за удска права у Србији.

ДМЗ (1993). «Демократија и мањинске заједнице», Европски грађански центар за решавање конфликата, Форум за етничке односе и Европски покрет у Србији, Београд – Суботица.

Emmert, Thomas A. (mimeo). «The Kosovo Legacy». Gustavus Adolphus College.

HW (1992). «Yugoslavia: Human Rights Abuses in Kosovo 1990–1992, „Helsinki Watch“, October 1992, Helsinki Watch. ИК (1993). „Истина о Космету“, специјално издање Политике, Београд, јун.

Ислами, Хивзи (1994). «Демографска стварност Косова» у Сукоб или дијалог: српско-албански односи и интеграција Балкана, ed. Душан Јанић, Шкезен Малићи (1994). Суботица: Отворени универзитет.

Jansen, Jan (1996). «Human Rights Abuses in Kosovo in the 1980s and the response from the West», Kosovo-Kosova – Confrontation or Coexistence, Duijzings, Ger; Janjic, Dusan; Maliqi, Shkelzen, (eds.), Peace Research Center, University of Nijmegen.

Керим, Срђан (1991). «Југославија и Европска заједница», Међународна политика, бр. 979 (16 јануар).

КЧ (1994). «Косовски чвор све замршенији», Република, тематски број (9 фебруар), Београд.

Линдхолм, Хелена (1994). «Косово – интифада сутрашњице? (1)», «Косовски чвор све замршенији», Република, тематски број (9 фебруар), Београд.

Лутовац, Зоран (1995). Мањине, КЕБС и југословенска криза. Београд: Институт друштвених наука, Институт за међународну политику и привреду.

Maliqi (Malici), Shkelzen (1993). «The Albanian Intifada», The Destruction of Yugoslavia: Tracing the Break-Up 1980–1992, ed. Branka Magac. London, New York: Versal.

(1994). «Саморазумевање Албанаца у ненасиу – изградња националног идентитета наспрам Срба», у Сукоб или дијалог: српско-албански односи и интеграција Балкана, ed. Душан Јанић, Шкезен Малићи (1994). Суботица: Отворени универзитет.

(1998). «Proposal: Soft Intervention», in: Kosova: Separate Worlds (Reflections and Analyses 1989–1998), MM, Prishtina.

MHA (1998). Milosevic-Holbrooke Accord, Eurobalkans, № 33, Winter 1998/1999.

Miall, Hugh (1992). «New Conflicts in Europe & Resolution», Current Decisions Report, No. 10, Oxford Research Group, Oxford, July.

R (1999). Revision of the 1999 United Nations Consolidated Inter-Agency Appeal for the Southeastern Europe Humanitarian Operation, January – December 1999, UN, Geneva, July 1999.

SMI (1998). Serbian Ministry of Interior: «Actions of Albanian separatists in the territory of Kosovo and Metohija from 1 January to 31 December 1998». Eurobalkans, № 33, Winter 1998/1999.

Шћепановић, Милија (1989). «Егзодус Косовских Срба и Црногораца 1878-1988», Косово – прошлост и садашњост, Петковић, Ранко (ур.). Београд: Међународна политика.

Y (1988). «Yugoslavia», Eastern Europe and Communist Rule, ed. Brown, F.J. Durham, London: Duke University Press.

Zimmermann, Warren (1998). «The Demons of Kosovo», The National Interest, Summer.

ZK (1998). Zeri i Kosoves: «Kosova Liberation Army», Statement, in: Eurobalkans, № 33, Winter 1998/1999.

Перевод Дарьи Костюченко

 

Бошко Миятович

Почему Милошевич капитулировал?

[149]

 

Введение

 

Война за Косово и Метохию закончилась полным политическим поражением Сербии и Югославии. Эта область потеряна для сербского народа и государства. Что с ней будет в следующие годы и десятилетия – останется ли она надолго под международным протекторатом или обретет независимость и относительно быстро объединится с Албанией, – для нас это уже не важно.

Милошевич и его пропагандисты попытались нас убедить, что мы одержали блестящую победу над НАТО и Освободительной армией Косова (АОК) и сохранили Космет (Косово и Метохия. – Прим. переводчика) в Сербии и Югославии, но речь, ясно, идет об обычной лжи. Я не буду доказывать обратное, а только приведу авторитетное мнение заместителя председателя правительства Сербии профессора Ратко Марковича: «Понятно, что произошло.

Мирным договором за Косово Сербию лишили Косова, исторической колыбели сербского государства... Формально Косово будет corpus separatum в территориальных рамках Сербии, но по сути будет отдельным государством без внешних знаков государственности, хотя это ничего не меняет. Таким образом будет сохранена фикция территориальной интегральности Сербии» (интервью журналу Jurist («Юрист») 7 июля 1999 г.).

В данной работе меня интересует нечто другое: почему Милошевич сдался 3 июня и принял план мирного урегулирования, который ему предложили В.С. Черномырдин и М. Ахтисаари?

 

Доводы против капитуляции

 

Вначале приведу несколько доводов против капитуляции: 1. Армия в Косово и за его пределами понесла гораздо меньшие потери, чем мы боялись и чем сообщало НАТО. Генерал Драголюб Ойданич привел официальные данные Армии Югославии (АЮ) о 534 погибших и 37 пропавших без вести военнослужащих, что подтверждают и мои скромные военные источники. Гибель стольких людей всегда ужасна, но это не подрывает боеспособность Армии Югославии. Возможно, число погибших несколько больше, но это не может существенно изменить итоги. В течение лета западные военные специалисты и общественность подтрунивали над НАТО из-за неэффективности их бомбовых ударов. Приводились примеры средств камуфляжа, применяемых югославской армией: макеты транспортных средств, перекрашенные мосты, дороги и пр. Все СМИ упоминали целые и невредимые танки, по окончании войны покидавшие Косово и Метохию, а также говорили об очень скромной цифре разбитых БТР. Консультант по вопросам обороны Пол Бивер из влиятельного британского еженедельника Jane's defense weekly 25 июня сказал в интервью Би-би-cи, что за семь дней путешествия по Косову он видел только один обгорелый бронетранспортер и две транспортные платформы. Нет вещественных доказательств успешности воздушной кампании НАТО против БТР. Даже на Паштрик , где непосредственно перед окончанием войны сильно пострадала Призренская бригада, попав в ножницы авиации НАТО и Освободительной армии Косова, ничего не было найдено («мы не нашли ни одного танка или БТР», – сказал подполковник Езерик из немецкого контингента КФОР (The Kosovo Force – KFOR). Перед окончанием кампании Североатлантический альянс сообщал об уничтожении 150 танков противника (позднее генерал Уэсли Кларк сократил эту цифру до 110). Ко всеобщему изумлению, югославская армия вывела из Косова «по меньшей мере 220 танков и свыше 300 БТР» (Агентство Франс Пресс, 2 июля). Всеобщее недоумение также не знало границ, когда из подземных укрытий приштинского аэродрома «Слатина» были подняты в воздух 11 наших истребителей МИГ, которые, по утверждению НАТО, были давно уничтожены.

Спасая честь, главнокомандующий вооруженными силами НАТО против Югославии генерал Кларк произвел собственные подсчеты и представил их на пресс-конференции 16 сентября. Согласно его данным, авиация НАТО уничтожила 93 танка, из которых 26 обнаружено на территории, в то время как сообщения об остальных поступили из других источников. Где остальные 67 танков? Они переправлены в Сербию, был ответ генерала. Неужели Армия Югославии не могла придумать ничего умнее, как перевозить выведенную из строя технику в Сербию, когда вокруг дождем сыплются бомбы? «Транспортировка поврежденного бронетранспортера – страшнейшая головная боль для логистики», – сказал один французский специалист (Агентство Франс Пресс, 2 июля). Попытка Кларка реабилитироваться была неубедительной, и мало кто поверил в результаты бомбовых ударов НАТО по объектам югославской армии. Подчиненный Кларка, командующий ВВС НАТО генерал Майкл Шорт, отметил, что прицельные удары по Армии Югославии в Косово были «растратой воздушной силы» (Air Defense Magazin, сентябрь 1999 г.).

Карта стратегических объектов Сербии, подлежащих авиаударам НАТО

Британский маршал авиации Тимоти Гарден утверждал, что истинные причины уступок Милошевича остаются загадкой. Но однозначно это не ликвидация его сил в Косово (Independent, 23 июля). Итак, Армия Югославии не потерпела поражения, поэтому не здесь следует искать мотивы капитуляции.

2. На мой взгляд, дух населения, армии и полиции не настолько низко пал, чтобы это могло обусловить капитуляцию. Ворчали и военные, и мирное население, но в целом преобладала злость на НАТО и смирение при мысли, что придется терпеть и дальше. Безусловно, заслуга высокой точности точечных ударов авиации противника в том, что граждане не чувствовали себя в непосредственной опасности.

3. Промышленных объектов было разрушено меньше, чем ожидалось, и удары по ним прекратились еще в начале мая. Позднее бомбардировкам подверглось еще несколько ранее уже поврежденных фабрик и очистных сооружений. Это свидетельствует о том, что у НАТО иссякли разрешенные цели. Таким образом, попытка избежать полного слома экономической инфраструктуры также не является причиной капитуляции.

4. Рейтинг войны на Западе постепенно падал, особенно в США, где это снижение составило 10%, следовательно, количество сторонников и противников практически сравнялось. Поскольку президент Билл Клинтон слывет человеком, принимающим решения, ориентируясь на общественное мнение, то движение рейтинга по нисходящей могло стать причиной отсрочки капитуляции, так как ослабление общественной поддержки войны в Соединенных Штатах и других странах, вероятно, привело к известному смягчению позиции правительств этих стран и к готовности пойти на компромисс ради скорейшего завершения военного конфликта.

 

Доводы в пользу капитуляции

 

С другой стороны, существуют доводы в пользу капитуляции:

1. Россия раскрыла карты и дала понять, что согласна с основными требованиями НАТО. Некоторые это называют предательством России по отношению к Сербии, но я бы не стал заходить так далеко. Россия с ее катастрофичной экономической ситуацией и слабой армией поняла, что должна пойти на унижение и присоединиться к Западу, блюдя прежде всего собственные финансовые и политические интересы. Единственную реальную российскую угрозу, ядерное оружие, нельзя было реализовать. А предшествующая воинственная российская риторика по преимуществу предназначалась для настроенной против НАТО российской общественности. Милошевич здесь тоже сыграл свою роль, долгое время негативно относясь к Б.Н. Ельцину (поддержка путча в 1991 г., дипломатическая ориентация на США и пренебрежительное отношение к России, искренняя дружба с противниками Ельцина, коммунистами и националистами), что, конечно, не могло привлечь российского президента на сторону Сербии.

Окончательное решение принял Ельцин, а исполнил Черномырдин. Согласно некоторым источникам, в ночь с 1 на 2 июня Ельцин приказал Черномырдину выжать из западных партнеров все что можно, но быстро закончить переговоры с тем, чтобы на предстоящем саммите лидеров Большой восьмерки получить гарантии займов Международного валютного фонда. Черномырдин послушался и, столкнувшись с непреклонностью Запада, согласился со всеми требованиями НАТО.

Когда Россия отвернулась от Сербии, стратегически для Милошевича игра была проиграна. Не имея ни единого союзника, который мог бы оказать политическую, а в определенных ситуациях и военную поддержку, Сербия не имела и шансов, несмотря на ее упорство и жертвы.

2. Милошевич, согласно широкому мнению и информации, которую я не могу проверить, за предыдущие несколько недель перенес два инсульта и, вероятно, пошел на уступки из страха смерти.

3. В течение недели перед 3 июня наносились бомбовые удары по электроэнергетической сети, оставляя практически всю Сербию без электроэнергии. Можно предположить, что НАТО открыто пригрозило бомбардировками полностью уничтожить сеть и надолго лишить Сербию электричества. Это остановило бы экономическую деятельность и весьма осложнило жизнь граждан. Однако этот момент спорен: 1) сомнительно, чтобы НАТО осмелилось это сделать, так как западная общественность проявила особую чувствительность к страданиям мирного населения; 2) сомнительно, чтобы это могло привести к стремительному упадку духа сербов.

Слободан Милошевич и Хавьер Солана, генсек НАТО

4. Причиной могло стать и то, что Милошевич опасался наземной операции. Не только из-за страданий народа и страны, но и из-за возможности входа иностранных войск в Белград и падения его режима. Так, лондонская газета The Observer (18 июля) после восемнадцатимесячного расследования и бесед с высшими военными чинами британской армии сделала вывод, что угроза наземного вторжения была решающим фактором. Военные специалисты Британии и США за три дня до капитуляции завершили план вторжения, названный «В-minus», предусматривавший участие 170 тысяч военнослужащих и выдвижение с территории Албании в середине сентября. Очевидно, Милошевич узнал об этом плане и немедленно сдался. Похожий резонанс появился и позднее (Иво Далдер из Брукингса: New York Times, 7 ноября).

Последнее соображение кажется мне не до конца убедительным. Завершение некоего плана еще не означает, что он будет принят и осуществлен. Пентагон эта идея не воодушевляла, и вопрос был в том, как ее воспримет Конгресс США. У Милошевича было достаточно времени. Он мог капитулировать и позднее, после принятия плана.

Наконец, открытым остается вопрос, был ли бы принят план наземного вторжения. На Западе в течение всего военного конфликта шла дискуссия о наземной операции как средстве его разрешения, ибо многие считали, что воздушные удары не принесут желаемого успеха. Однако сторонники вторжения не принимали во внимание многочисленные и серьезные препятствия. Прежде всего, 1) среди союзников не было согласия относительно этой операции, а НАТО функционирует по принципу единогласия. Американский министр обороны Уильям Коэн 28 мая сказал, что консенсуса относительно проведения наземной операции нет (The Associated Press). 2) Сам вход в Косово не мог быть осуществлен запросто, поскольку югославской армии легко было помешать движению сил НАТО через горные проходы, ведущие из Албании. Вариант входа с севера, через Венгрию, также не принимался к рассмотрению, так как правительство Венгрии не дало согласия на использование территории своей страны, опасаясь за судьбу венгров в Воеводине. 3) В результате наземной операции погибло бы по меньшей мере несколько тысяч военнослужащих НАТО, а на Западе это не прибавило бы популярности правительствам стран – участниц Североатлантического союза. Президенту Клинтону, человеку осторожному, пришлось бы взять на себя крайне неприятную обязанность объяснить своему народу, во имя чего американские солдаты гибнут на территории, не представляющей жизненного интереса для Соединенных Штатов; ведь еще в самом начале войны для успокоения не заинтересованной в ней американской общественности Клинтон заявил, что не пошлет в Косово наземные силы. 4) Появились бы большие проблемы с концентрацией войск в столь неприспособленных для этого странах, как Македония и Албания, – это потребовало бы, согласно военным оценкам, по крайней мере три месяца работы. Только одна американская бронедивизия составила бы колонну длиной 580 километров (Time, 1 июля). 5) Наземное наступление еще больше усугубило бы международное положение и подорвало авторитет НАТО.

5. Накануне капитуляции Милошевича и назначенной на 3 июня встречи Клинтона со своим военным руководством Пентагон продолжал возражать против наземной интервенции, о чем сообщала New York Times (3 июня), ссылаясь на военные источники.

Конечно, была одна причина для проведения наступательной наземной операции – это стремление к абсолютной победе, иными словами, желание загнать Милошевича в угол. Только Тони Блэр выказал решимость идти до конца и, кажется, больше никто. К 1 июня появилось много информации о наземном вторжении, но, вероятно, лишь ради оказания давления на Милошевича. Говорят, Ахтисаари в финальных переговорах с югославским президентом дал понять, что НАТО рассматривает все варианты (Daily Telegraph, 6 июня), что должно было означать возможность проведения наземной операции.

Могло ли НАТО дополнительно усилить воздушную кампанию? По всей видимости, нет. По словам председателя военного комитета НАТО адмирала Гуидо Вентурони, НАТО использовало практически все свои ресурсы, поскольку в косовской операции участвовало 44% от общего числа самолетов стран-участниц, находящихся в распоряжении союза, что больше, нежели во время войны в Заливе (Independent, 1 июля).

Не могу сказать, что вышеперечисленные факторы могли стать серьезным основанием для капитуляции.

Последствия бомбардировок НАТО – здание Генштаба

 

Некоторые теории

 

Что говорят на Западе? Капитуляция Милошевича удивила западные правительства. Когда советник по национальной безопасности Сэнди Бергер доложил Клинтону, что Милошевич согласен на все условия, тот спросил: «В чем подвох?» Накануне 3 июня все были уверены, что Милошевич не пойдет на попятную и война продолжится. После того как скупщина Сербии приняла соответствующий документ, западные политики поздравляли друг друга с успехом, нахваливая собственную стратегию и тактику, но не углубляясь в анализ.

У западных политиков тоже нет ответа на вопрос, почему Милошевич сдался. Журнал News Week 26 июля писал, что, вероятно, никто никогда не узнает, что толкнуло Милошевича на этот шаг. У каждого есть своя осторожная теория, более или менее отличающаяся от других.

Легче перечислить многочисленные мотивы капитуляции, как это делает Энтони Кордесман из вашингтонского Центра международных и стратегических исследований: ущерб от бомбардировок, изменение позиции России, совместные акции Освободительной армии Косова и НАТО, растущая вероятность наземной операции (3 августа).

Сэнди Бергер сказал, что «мы никогда не узнаем, почему Милошевич в конце концов сдался», и привел множество причин, которые считаются наиболее вескими: неудачная попытка Милошевича разделить Альянс, большой урон, нанесенный Армии Югославии бомбардировками и усиление Освободительной армии Косова (отчет Совету по иностранным делам, 26 июля).

Председатель военного комитета НАТО адмирал Гуидо Вентурони заявил, что причина в возможности бомбардировки Белграда и инфраструктуры Сербии, включая электроэнергетическую (Independent, 1 июля). Так же считает и генерал Шорт, а заодно думает, что победу принесла угроза уничтожения всего представляющего для Милошевича интерес (Air Defense Magazin, сентябрь 1999).

Некоторые полагают, что деятельность усиливавшейся Освободительной армии Косова на албано-югославской границе в последнюю неделю войны переломила ход военных действий не в пользу Югославии. Атака ОАК выманила югославскую армию из укрытия, обеспечив тем самым возможность для авиации НАТО бить на поражение по людям и технике. Эта теория пользовалась особой популярностью в июне, пока эффективность бомбовых ударов не была поставлена под сомнение, но, судя по всему, она ошибочна. Как уже отмечалось выше, представители КФОР не нашли уничтоженной техники на Паштрике, а газета The Washington Post (2 июня) сообщила, что наступление на Паштрике было «отбито», а ОАК смята. Возможно, однако, что дальнейшее усиление Освободительной армии Косова могло изменить соотношение сил на этой территории.

Генерал Кларк, будучи еще раньше зол на Милошевича, не упустил возможность кольнуть своего противника: «В январе этого года, – говорит он, – Милошевич сказал, что Косово ему важнее собственной головы... У него не получилось сбить большого количества самолетов НАТО, дестабилизировать обстановку в соседних странах, напугать и разбить Альянс, уничтожить ОАК, получить материальную помощь от России... Он должен был поплатиться либо Косовом, либо собственной головой, и он предпочел Косово. А теперь пытается удержать на плечах голову» (Reuters, 7 октября).

Последствия бомбардировок НАТО – здание Гостелевидения

Интересную версию предлагает Збигнев Бжезинский. Отбросив все вышеупомянутые стратегические, дипломатические, военные и другие причины капитуляции как недостаточные, он склоняется к теории заговора. Согласно его версии, Москва и Белград договорились заранее, как обыграть НАТО: русские первыми войдут в Косово и займут северо-восточную часть в качестве своего сектора, что впоследствии привело бы к разделу Косова. Для этого две сотни русских солдат должны были 10 июня неожиданно прибыть из Боснии наземным путем, а вскоре к ним присоединились бы еще 2500 парашютистов подкрепления. Венгрия, Румыния и Болгария помешали осуществлению этой комбинации, не дав воздушный коридор российским самолетам (News-Leader, 7 октября). Но проблема здесь в том, что вряд ли Россия была готова ввязаться в военную конфронтацию не только с уже присутствовавшими на территории войсками НАТО, но и с НАТО в целом.

Во время войны на Западе постоянно витали слухи, что бизнесмены из близкого круга Милошевича (например, Карич ) согласны на мир ради сохранения своих финансовых интересов. Согласно News Week (26 июля), они склонили на свою сторону Мирьяну Маркович , которая и заставила Милошевича уступить.

Последствия бомбардировок НАТО – здание правительства Сербии

 

Еще одна теория

 

Мы привели множество доводов за и против капитуляции. Какой же из них стал решающим?

Вероятно, мотивов капитуляции действительно было множество, но мне кажется, что важнейшим фактором стал холодный расчет Милошевича, пытавшегося сохранить власть, а не Косово. Ход его рассуждений мог быть следующим: сейчас страна не слишком разорена и я могу сохранить власть, несмотря на потерю Косова и Метохии; я могу ответить любому, что сделал все возможное, но НАТО слишком могущественный противник; у меня есть формулировка о суверенитете и интеграции, которая открывает мне определенные пропагандистские возможности; момент для капитуляции самый подходящий – народ пока еще обвиняет НАТО, а не меня, и разрушения достаточно велики, чтобы люди увидели, что нам несдобровать; если я буду настаивать, это грозит дальнейшими бомбардировками и еще большими разрушениями, уничтожением важного для меня телевидения, падением духа граждан, изменением общественного мнения, распадом государственной системы и потерей контроля над Сербией, а следовательно власти, и все закончится судом (Гаагским или в Сербии); я болен, на меня давят жена и друзья – в общем, сдаюсь.

В известной степени это подтверждает и председатель «Югославских левых» Любиша Ристич, который признался, как сообщает New York Times (30 октября), что момент был наиболее благоприятным для спасения Милошевича и его режима.

Расчет, построенный исходя из государственных интересов Сербии, должен был выглядеть совершенно иначе. К примеру: кто дольше выдержит – НАТО или Сербия? Мы страдаем, но можно еще потерпеть. Возможно, они не могут расширить список целей для воздушных ударов из-за своего общественного мнения, не могут интенсифицировать авианалеты. Кажется, для наземной операции еще нет политической воли, им понадобится масса времени. Два фактора сковывают НАТО: во-первых, время, так как Запад не может допустить, чтобы миллион албанцев замерз без крова, а во-вторых, падение рейтинга войны в западном общественном мнении, поэтому им надо решать быстро. Если мы потерпим еще несколько недель, Запад может пойти на уступки. Нам многого не надо, мы согласны на все, что они хотят, при условии, что русские получат свой сектор на севере. Это был бы реальный шанс последующего раздела края. Пусть Клинтон расценивает это, как свою абсолютную победу, нам важен приемлемый результат.

То, что лидерам НАТО было не по душе продолжение военных действий, признает и Строуб Тэлбот, помощник Мадлен Олбрайт: если бы конфликт затянулся, «сохранять солидарность и решимость Альянса стало бы все труднее... к счастью, все закончилось тогда» (Би-би-си, 20 августа).

Что произошло на самом деле в начале июня и что могло произойти, если бы Милошевич не капитулировал, мы, наверное, узнаем не скоро. Сейчас мы можем только гадать, опираясь на неполную информацию и оценки. Но остается факт, что Сербия во главе с Милошевичем в очередной раз потерпела тяжелое поражение.

Последствия бомбардировок НАТО – здание посольства Китая

Перевод Евгении Потехиной

 

Джордже Вукадинович

Сербия без Милошевича, или По ком звонит колокол?

[153]

 

Почему свергли Милошевича? На первый взгляд, этот вопрос кажется слишком упрощенным. Учитывая катастрофичность его правления, правильнее было бы спросить: как ему удалось продержаться так долго? Как случилось, что режим и его лидер, чьи анахроничность, агрессивность и аутизм были очевидны с самого начала и который на протяжении всего пребывания у власти терпел одни неудачи и поражения во всех сферах, за какие бы ни брался, вопреки этим «результатам» сумел просуществовать в течение тринадцати лет во враждебном окружении, так что даже весть о его падении вызвала всеобщее недоверие, изумление и экзальтацию?

Слободан Милошевич

Хотя со времени октябрьского переворота, точнее с его декабрьской верификации, прошло сравнительно мало времени, период, предшествующий этим событиям, как, впрочем, и правление Милошевича в целом, представляется некой сверхреальностью. Все подернуто туманной дымкой, и нация, включая политических аналитиков, словно погрузилась в тяжелую посттравматическую летаргию, неестественно быстро размывающую воспоминания о событиях и действующих лицах предыдущего десятилетия, подобно тому как, проснувшись после ночного кошмара, человек силится восстановить в памяти происходившее во сне, но сновидение отдаляется, расплывается, постепенно становясь практически неразличимым в глубинах сознания и оставляя после себя лишь чувство смутной тревоги. И подобно тому, как с течением времени явь проступает все отчетливее, а сон уходит в небытие, так и нам теперь годы, проведенные при Милошевиче, кажутся фантасмагорией, а его свержение воспринимается неминуемым и само собой разумеющимся, как всякое пробуждение после сна. К сожалению, в данном случае имело место не сновидение, а некое тяжелое коллективное наркотическое опьянение, после которого наступает мучительнейшее отрезвление и болезненное осознание вреда, причиненного в состоянии невменяемости. Нижеследующая статья пытается реконструировать некоторые моменты, приведшие к развязке сербского политического кошмара, и обозначить возможные опасности, которые может таить в себе развитие нынешней общественной и политической драмы.

 

1.1. Увядшие пионы

 

Вечером 9 июня 1999 г. в г. Куманово было подписано Военно-техническое соглашение о выводе югославских формирований из Косова и вводе международных сил при объединенном командовании НАТО, а на следующий день, после принятия резолюции № 1244 Совета Безопасности ООН, были прекращены все военные действия на территории СР Югославии. Радость была всеобщей, и кажется, не было ни одной войны за всю историю человечества с таким количеством победителей. Победу праздновали в штаб-квартире НАТО в Брюсселе, в Лондоне и Вашингтоне, в албанских лагерях беженцев в г. Кукеш и Македонии. Довольны были в Москве и Нью-Йоркской штаб-квартире ООН, но восторг, охвативший Сербию, был самым сильным (во всяком случае, бурным). Ликовали и отчаянно палили в воздух по всей стране, от Приштины до Дединье, и, несмотря на циничные комментарии некоторых иностранных наблюдателей, эйфория сербов в ночь кумановской капитуляции являлась не лишним подтверждением клишированного мнения, что «сербы торжествуют очередное поражение», а истерическим возбуждением людей, уцелевших в жестокой бойне, и разумно рациональным удовлетворением власти, преодолевшей сильнейшее искушение.

Из четырех возможных исходов военного противоборства с самой могучей мировой державой: 1) НАТО отступает – Милошевич триумфатор; 2) потеря Косова и крах режима; 3) крах режима, Косово остается в составе Сербии; 4) сохранение режима, потеря Косова, как и следовало предполагать, произошел именно последний (4), самый реальный и самый неблагоприятный для страны. Под давлением, с одной стороны, российского «посредничества» (которое на самом деле представляло собой беспомощность и продажность), а также своего прагматичного окружения, с другой же стороны – американских стратегических бомбардировщиков и обвинения Гаагского трибунала – Милошевич, вероятно, принял решение в последний момент. Возможно, при дальнейшем сопротивлении рассматривались бы какие-нибудь концессии по косовскому вопросу, однако с учетом угрозы наземной интервенции, полного уничтожения инфраструктуры, бунта и т. д. сопротивление могло означать потерю власти, да и жизни. Таким образом, заполучив войска ООН вместо НАТО в Косово, заручившись гарантией территориальной целостности, понеся относительно небольшие людские потери, заново стяжав славу патриотов (здорово подпорченную потерей сербских краин и дейтонскими соглашениями), дезориентировав оппозицию и деморализовав население (у которого значительно поубавилось военного пыла, хотя неприязнь к Америке и НАТО осталась), власть больше не видела причин для сомнений и дальнейшего геройства. У мира вновь «не было альтернативы».

Конечно, был нанесен серьезный материальный ущерб, но его можно будет отчасти восполнить, а отчасти, после частичной отмены «несправедливых санкций», использовать в качестве алиби и убедительного объяснения тяжелой жизни нации. Более того, считалось, что это не самый худший урон, а потеря косовских избирательных единиц и нескольких сотен тысяч голосов «порядочных албанцев» не станет неразрешимой проблемой, если приложить усердие и достаточно «творчески» подойти к избирательному и конституционному законодательству. Главное, чтобы граждане Сербии увидели истинное лицо Запада и чтобы в будущем ни у кого не было дилеммы относительно его истинных замыслов, а также тех сил внутри страны, которые этот хищный Запад поддерживают.

И суверенитет сохранен. Правда, «на территории» дела обстояли несколько иначе, но подавляющее большинство сербов никогда не ступало, да и не ступит на эту территорию, свою воображаемую колыбель, а для символической и пропагандистской функции «священной сербской земли» подойдет и эта посткумановская, бумажная и фантасмагорическая «суверенность». Действительно, «там» больше нет нашей власти, таможни, армии и полиции, а неалбанское население прозябает в нецивилизованном подобии резервации, зато хотя бы одно тяжкое бремя спало с плеч режима, и отныне и впредь он прямо или косвенно будет иметь выгоду от любой плохой новости из черной косовской хроники. (А ведь судя по первым дням, Косово обещало быть в этом отношении настоящим эльдорадо и остаться таковым надолго.)

Никто не сомневался, что Милошевич сумеет приумножить этот капитал, отдающий мертвечиной, который ему щедро предоставляли в течение всего послевоенного периода его злейшие американские и албанские враги сперва в виде бомбардировок, а затем в виде систематических издевательств над редеющим сербским населением в Косово (кражи, насилие, разрушенные церкви, раненые дети, погубленные нивы). «Сербское Косово», десятилетием ранее вознесшее безликую бюрократическую фигуру на высокую балканскую политическую орбиту и в течение всего этого времени в ущерб себе чтившее и поддерживавшее ее культ, готовилось в очередной раз, подобно тому «доброму дереву» из одноименной сказки, помочь своему герою и ликвидатору.

И, вероятно, так оно и было бы, если бы не последовал целый ряд роковых политических просчетов и решений, которые заставили Милошевича (о чем в свое время он предупреждал своих палянских союзников), будто «пьяного тотошника», сделать неправильную ставку и ...проиграть все. На такой ход, помимо несомненной и очевидной потери ощущения реальности, его подстрекнуло положение и поведение сербской оппозиции, которая, хоть это и парадоксально, именно благодаря серии ошибок опосредованно, однако решительно привнесла свой вклад в осуществление собственной десятилетней мечты.

 

1.2. «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»

 

Если предыдущий анализ хоть сколько-нибудь точен, ясно, что течение и исход последнего косовского сражения поставили в безнадежную ситуацию сербскую оппозицию. (Впрочем, с самого начала бомбардировок на это указывали многие сербские и объективные зарубежные комментаторы.) Все же, целых шесть месяцев, с конца бомбардировок почти до нового года, оппозиционеры буквально состязались в оптимистических заявлениях насчет дальнейшей участи режима. Будто вопрос заключался лишь в том, забить ли его камнями на улицах или, как приличествует, по-рыцарски достойно победить на внеочередных выборах до конца года. Помнится, что кое-кому из G17 этот срок показался невыносимо долгим, и они совершено всерьез развернули кампанию (весьма дорогостоящую) против досрочных выборов («Nema izbora!» – «Нет выборам!»), настаивая на том, что Сербия не может ждать до зимы, поскольку просто не выживет, замерзнет без электричества и мазута, а тогда, дескать, какая нам корысть от свержения Милошевича. А в том, что Милошевич будет повержен, не возникало даже тени сомнения, под вопросом был только способ свержения и последующий дележ политического трофея. Между тем зима наступила и миновала, а нетерпеливой оппозиции оставалось только надеяться, что время (а также массовая апатия и новые невзгоды) смягчит терпкий привкус невыполненных обещаний.

Вообще, это был период сербской политической жизни, когда запросто давались обещания, что светлое будущее без правящего режима вот-вот наступит. В ту осень невыносимо было наблюдать беспечность оппозиции. Проще говоря, оппозиционное движение не до конца осознало (или не желало этого делать) значение и последствия событий 1999 г. Их видение, поддерживаемое суженным полем обзора заинтересованных «иноземных менторов», хоть и верное по сути, на деле оказалось слишком рациональным и однобоким: терпя за десять лет его правления поражение за поражением, мы по вине Милошевича оказались втянутыми в очередную войну, на этот раз лицом к лицу с мощнейшей мировой силой. Разумеется, война проиграна, страна разорена, а Косово, по всей видимости, для Сербии утеряно. Между тем в этой картине упущено из виду несколько важных деталей.

Прежде всего, не являясь, безусловно, невинной жертвой «агрессии НАТО» (принимая во внимание события «минувшей войны», глупую акцию массового выдворения косовских албанцев непосредственно накануне конфликта), правящий режим на этот раз все-таки был не единственным, по крайней мере не главным виновником. (Более того, после целого ряда лет кое-что из его пропаганды и религиозно-военно-мировых фантазий получило известную поддержку в рядах западных правительств и СМИ, во всяком случае судя по их действиям и риторике.) Таким же образом (исключая излишне абстрактные, тенденциозные и метафизические оценки) нельзя считать виновниками и граждан Сербии, особенно в Новом Саде, Белграде, Панчево, Нише, Крагуевце, над головами которых рвались снаряды и пролетали ракеты и которые обоснованно считали, что стали жертвами бессмысленной коллективной вендетты. Поэтому ожидание, что после такого потрясения те, кто ночами напролет, прижимая к груди ребенка, прислушивался к леденящим душу звукам «умных» бомб, пойдет отстаивать чьи-то политические интересы, протестовать против закрытия какого-нибудь оппозиционного СМИ или ареста какого-нибудь политика, – чистейшая иллюзия, поиск оправдания собственным ошибкам и подготовка почвы для вывода, что «такой народ не заслужил ничего лучшего».

К сожалению, встав на эту опасную и неправедную стезю, оппозиционные силы, собравшиеся вокруг Демократической партии («Союз перемен»), осенью 1999 г. провели серию митингов «за окончательную смену Слободана Милошевича». Результат был предсказуем, однако до некоторой степени ошеломил даже самых суровых скептиков. Так, во впечатляющем списке промахов оппозиции с 1990 г. этот промах стал абсолютнейшим фиаско, катастрофой и невиданным позором. Резонанс был чрезвычайно слабым, но и откликнувшиеся сделали это вяло, без энтузиазма, выходя на митинг словно по привычке, ради ментальной гигиены и гражданской забавы. Даже выступление тяжело больного Драгослава Аврамовича, еще популярного в народе экс-председателя Народного Банка Югославии, не смогло поправить дело. Малодушие, апатия и безнадежность завладели поределыми колоннами демонстрантов. К концу года Милошевич не только удержался у кормила власти, но и казался сильнее, чем раньше, а своих функций чуть не лишился Зоран Джинджич, чье лидерство серьезно оспаривалось как внутри партии (Слободаном Вуксановичем ), так и в западных дипломатических кругах. Можно ли было предположить той зимой, глядя на Зорана Джинджича или на Чедомира Йовановича , бродящего по улицам Белграда во главе группки «хранителей огня», что всего год спустя они будут первыми людьми в государстве?

 

1.3. Птица Феникс оппозиции

 

В 2000 г. оппозиция, будто птица Феникс, буквально возродилась из пепла, хотя, надо отметить, этому способствовали целый ряд ошибок, допущенных Милошевичем, а также «живая вода» финансовой и политической помощи со стороны многочисленных западных правительственных и неправительственных организаций. Провал осенних «массовых протестов», постоянное метание между требованием внеочередных выборов (ДПС, СДО) и «мирными непарламентскими методами» (Союз перемен, G17+), нереальные заявления о скором крахе режима, при этом свежие воспоминания о натовских бомбардировках и неудаче в Косово – казалось, что перспективы демократической оппозиции надолго перечеркнуты. Спасение наступило внезапно: сыграла свою роль способность Милошевича ошибаться в те моменты, когда он ощущает себя сильным и теряет бдительность .

Пропаганда Радиотелевидения Сербии, с одной стороны, и крайне вялая реакция граждан на непрестанные попытки оппозиции привлечь к себе внимание – с другой укрепили Милошевича в ошибочном мнении о собственной популярности, а также об окончательной гибели расколотого и «предательского» оппозиционного движения. Однако это было глубочайшим заблуждением, особенно в том, что касалось народной приязни, подтолкнувшим незадачливого президента усилить свою легитимность путем конституционных перемен, которые в начале лета были проведены на союзном уровне, а собственную харизму (излишний шаг, ведь его мандат был действителен еще год) продемонстрировать убедительным триумфом на прямых президентских выборах. Народ действительно на тот момент не доверял вождям оппозиции (теперь мы в этом не без основания убеждаемся), большинство которых, впрочем, были «птенцами гнезда» Милошевича; но и насчет самого Милошевича у граждан не осталось иллюзий. Газиместанский пакт между Вождем и народом уже прерывался, но, по всей видимости, в окружении Милошевича не нашлось ни одного человека, который бы решился сообщить ему суровую правду.

Пропагандистский материал в предвыборной гонке 2000 года

Еще с декабря 1992 г. Милошевич открыто не участвовал ни в одной предвыборной гонке, а его лидерская харизма с тех пор основательно поизносилась, однако по инерции и его сторонники, и его противники считали ее решающим фактором в победах СПС на выборах (кстати говоря, все более хилых и сомнительных). Действительно, за исключением нескольких первых лет (1988–1990), когда Милошевич был по-настоящему непререкаемым национальным авторитетом, в дальнейшем за СПС голосовали не столько из-за него, сколько из-за власти, сконцентрированной в его руках, каковая на выборах 1993, 1996 и 1997 гг. не подлежала обсуждению. Неожиданно, благодаря крупному просчету властных верхов, решивших, что кандидатура Милошевича должна представлять локомотив «патриотических сил», избиратели после долгих лет получили возможность принять решение, поэтому сентябрьские выборы 2000 г. неминуемо трансформировались в своеобразный общенациональный референдум о правлении действующего президента. Таким образом, правящий режим сам вырыл себе политическую могилу. «За или против Милошевича?» Все остальное, включая и главные козыри власти – бомбардировки НАТО и многолетний loser image оппозиции – отошли на второй план перед вопросом всех вопросов, спонтанно всплывавшим в связи с кандидатурой Слободана Милошевича, который оппозиционеры, как одержимые, обыгрывали так и этак в ходе своей кампании: «Что вы думаете о последних десяти годах вашей жизни и кто виноват в этом?»

В политике, как в шахматах, один ход подчас меняет положение на доске. Так и Милошевич за одну ночь вместо выигрыша получил «мат», оказавшись лицом к лицу с выборами, которые он ни в коем случае не должен был проиграть, но одновременно, при условии игры по правилам, изначально не мог выиграть. Оппозиция, естественно, обеими руками ухватилась за этот шанс и неожиданно для многих сгруппировалась вокруг Воислава Коштуницы, человека с завидной национальной и демократической родословной, а также одного из тех редких политиков, который мог похвастаться последовательностью взглядов и неизменной умеренно-националистической и антирежимной позицией. И, возможно, еще важнее, что, присутствуя на политической сцене практически с самого начала многопартийности, Коштуница не являлся типичным представителем политического класса, в некотором смысле был новым лицом, персонально не скомпрометированным, а его имя не было истаскано СМИ. В общем, что особенно подчеркивалось в его кампании («Ko jo? sme da vas pogleda u o?i?» – «Кто еще осмелится посмотреть вам в глаза?»), речь шла о политике несомненного личного авторитета, вокруг личности которого существовала некая аура, защищавшая его от едких выпадов пропаганды сторонников режима.

Созданная правящим режимом медийная «мясорубка» для перемалывания политического мяса в основном предназначалась для Зорана Джинджича, Вука Драшковича и Милана Панича, которые в первую очередь ожидались на старте выборного марафона, и СМИ попросту не успели перестроиться и подладиться под нового оппонента. Практически до самого финала (не до сентябрьских выборов, а до 5 октября) пропагандисты режима колебались в нерешительности, то ли им направить свое оружие против самого Коштуницы, то ли сосредоточиться на его «неестественном» и «компрометирующем» досовском окружении. Копание же в личной жизни Коштуницы и подсчет его домашних любимцев, сделанные, видимо, от отчаяния в последние дни избирательной кампании, выглядели жалкими подобиями отлаженной процедуры беспощадного линчевания, обрушивавшегося на головы предыдущих противников Милошевича.

Вук Драшкович, лидер оппозиции, после покушения. Август 2000 года

 

2.1. Охрипший патриотический дискурс и грезы об абсолютной победе

 

Несшаяся на гребне волны кандидатуры Коштуницы и собственного союза, объединенная оппозиция воистину восстала из мертвых, при этом, однако, нельзя упускать из виду вклад «третьего сектора», то есть деятельность параллельных, иногда весьма четко направленных кампаний (Отпор (Сопротивление); Излаз 2000 (Выход 2000)), которые со значительной материальной помощью и при инструктаже Запада объединяли сербские НПО и организовывали независимые СМИ . Милошевич же, будто все еще не понимая происходящего, совершил свою предпоследнюю ошибку (последней была попытка подтасовать результаты выборов), выйдя на выборы самостоятельно, хуже того, в коалиции только с партией «Югославских левых» (JUL). И речь здесь не только об отречении от (по меньшей мере) нескольких сотен тысяч надежных радикальных избирателей, которые, как оказалось, на президентских выборах сократили бы, а на союзных и вовсе аннулировали отставание от ДОС. Гораздо важнее то, что отдельное выступление радикалов создало угрозу для сути официальной избирательной кампании, опиравшейся на лозунг «Patriote protiv izdajnika» («Патриоты против предателей»). Сама кандидатура Коштуницы сделала эту стратегию очень относительной, а то, что радикалы остались вне коалиции, совсем ее обессмыслило.

Даже если предположить, что радикалы предъявили бы слишком высокие требования за свою предвыборную поддержку и, несмотря на то что двухлетнее сотрудничество с властями пошатнуло их (особенно Шешеля) политический кредит, Милошевич ни в коем случае не должен был игнорировать их помощь. Даже только шарм и национальная демагогия радикалов несколько оживили бы и освежили порядком всем приевшуюся патриотическую риторику, чересчур часто и безответственно используемую в правление Милошевича. К концу лета 2000 г. эти словеса уже миновали свой зенит, но нет сомнений в том, что, скажем, Тома (Томислав) Николич или Александр Вучич , как бы к ним ни относились, были бы куда более привлекательными промоутерами кампании Милошевича, чем Мирьяна Маркович, Драгана Кузманович и Влайко Стойилькович. Поскольку у обоих сторон сценарии имели скорее военно-метафизический, нежели политико-предвыборный характер, в этот апокалиптический бой сил Добра и Зла Милошевичу не следовало вступать без энергичной риторики «сербских радикалов» внутри и вне СРП.

Как бы фантастично это ни выглядело, все свидетельствует о том, что Милошевич настраивался на абсолютную победу, каких еще не одерживал со времен 1990 г. и первых многопартийных выборов. Неважно, пришел ли президент к такому выводу самостоятельно или опираясь на аналитические способности льстецов из своего окружения (не говоря уже о знаменитых индийских пророках, предрекавших Мирьяне Маркович полную победу), сама претензия является серьезным симптомом прогрессирующего расстройства политической вменяемости. При всей специфичности посткоммунистического развития, Милошевич прошел все стадии развития плебисцитных диктатур, от Наполеона III и Гитлера до аргентинской военной хунты (массовая народная поддержка в начале – абсолютная концентрация власти – утрата ощущения реальности – мания величия – война – поражение – крушение). Однако вопреки приведенной структурной динамике, которая, безусловно, включает в себя и психологические моменты, само крушение, как мы уже сказали, не обязательно должно было произойти именно тогда и именно так. Ответ на вопрос, почему это случилось так, а не иначе, помимо уже перечисленных и более или менее известных факторов, вероятно, стоит поискать в философско-психологической области.

 

2.2. (Полу)постмодернистский (полу)диктатор или европейский Кастро?

 

Если немного поиграть постмодернистским жаргоном, можно было бы сказать, что Милошевич пал жертвой «объективистической иллюзии» и типично модернистской веры в «вещественность» и реальность событий. А именно, поскольку его правление зиждилось на прямо противоположных принципах, точнее, на циничном использовании постмодернистской софистской манипулятивной техники в полумодернистской социальной сфере, в решающий час перед последними выборами Милошевич отказался от части своей выгодной до тех пор стратегии. Конечно, он не отрекся от продукции виртуальной реальности. Он был настолько поглощен волшебным царством РТС, сотканным из «друзей мира», «сил овампиренного фашизма», экономических успехов и побед в войнах, в которых мы не принимали участия, что в конце концов и сам в это поверил.

На протяжении всех лет своего правления – в этом как раз и заключалась тайна его успеха – он виртуозно пользовался различными идеологическими личинами, примеряя их крайне избирательно, сообразно личному интересу. Партийный технократ-модернизатор в начале карьеры; консервативный коммунист-титоист во времена VIII съезда; социал-демагог и популист в период «антибюрократической революции»; националист и разжигатель войны в начале 1990-х гг.; бескомпромиссный миротворец и гарант стабильности на Балканах вскоре после того – все это были разнообразные тактики в функции власти как единственной истинной цели Милошевича. Даже военный конфликт в Косово и его эффектное завершение после незапланированной эскалации не являлись отступлением от этого макиавеллиевского образца. Перемена наступила только после бомбардировок НАТО и, вероятно, была связана с тем, что Милошевич тогда (как и большинство его приспешников) впервые ощутил реальную угрозу для жизни, нависшую над ним. Так действительность ворвалась и сокрушила виртуальный мир Сербии Милошевича. Оказавшись в разной ситуации, Милошевич и народ реагировали на вызов извне по-разному: он в смятении льнул к своему TV-симулякру, в то время как народ после всех «небесных» искушений стал немного более приземленным и прагматичным.

После агрессии НАТО политико-психологический портрет Милошевича претерпевает кардинальные изменения и практически сливается с тем, который олицетворяла его супруга. Вместо смелой игры с различными политическими опциями (и их проигрыша) президент вдруг искренне поверил, что его предназначение – в освобождении человечества от страшного мора, каковым являлся новый мировой порядок. Из верховного политического циника, технолога власти и нигилиста Милошевич превратился в «борца за идею». Между тем, под закат собственных дней и власти (летом 2000 г.) сложно сделаться Че Геварой или Фиделем Кастро. Эта метаморфоза президента никоим образом не воодушевила доминантный слой правящей политико-полицейско-деловой «элиты», которой вовсе не улыбалось потакать бредовым фантазиям и фрустрациям супружеской четы Милошевич – Маркович, рискуя своим положением и «потом и кровью» заработанным богатством.

Милошевича в самый неподходящий миг постигла судьба актера, сжившегося со своей ролью, и художника, влюбленного в собственное произведение: он чересчур серьезно отнесся к предназначению, предопределенному ему (его) магическим TV-зеркалом, и взаправду возомнил себя «предводителем свободолюбивого человечества всей планеты». Это была фатальная комбинация – из политического нигилиста Милошевич стал «верующим», поверившим в существование «объективной» политической реальности, но продолжавшим интерпретировать эту реальность сообразно собственной воле и представлениям. Оттого его шок утром 25 сентября и вечером 5 октября будет еще сильнее, а беспомощность и растерянность еще явственнее.

Опьяненный вновь обретенной «миссией», убежденный в собственной «правде» и окрыленный достигнутым «идейным единством» в семье, Милошевич накануне сентябрьских выборов забыл сделать то, что регулярно делал раньше: это были первые выборы, перед которыми президент не повысил, пусть искусственно и на короткий срок, жизненный уровень граждан. Конечно, сказались последствия бомбардировок, финансовой блокады и нескольких подряд неурожайных лет, но, по нашему мнению, решающей причиной все-таки стала вышеописанная ментальная перемена президента, из-за которой из «стратегических запасов» не была выделена материальная помощь населению. Вместо пенсий и зарплат ресурсы направили на «обновление и строительство», и при несомненном волюнтаризме, чрезмерном раздувании средствами массовой информации и самом характере кампании были достигнуты известные результаты. Без малого за год кое-что подлатали, устранили кое-какие последствия бомбардировок, восстановили некоторые мосты и т. д. Во всяком случае это было гораздо больше, чем раньше, когда тоже проигрывались войны и терпелись исторические поражения, но одерживались победы на выборах наряду с санкциями, гиперинфляцией и потоками беженцев из Хорватии и Боснии.

Если побеждали тогда, при наличии инфляции, призрачных нефтяных скважин и саги о «шведских деревнях», то почему бы не победить сейчас, когда вина объективно меньше, а результаты объективно выше? Этот, на первый взгляд логичный довод стал последним приемом самообороны режима. Милошевичу не пришло в голову, что избиратели поддерживали его не из-за его правоты или результатов, а из-за его силы, из-за того, что он через СМИ бессовестно манипулировал ими и социально коррумпировал. Его власть базировалась не на рациональной калькуляции политических плюсов и минусов, а на аффективной патриотической мобилизации и незначительной технологической инновации принципа «хлеба и зрелищ». Бомбардировки послужили наглядным доказательством того, что на Балканах (как, впрочем, и во всем мире) присутствует сила, могущественнее Милошевича, и из-за Коштуницы, из-за смертельной усталости народа непрестанно эксплуатируемое (еще со времен «патриотического» бойкота словенских товаров в конце 1980-х гг.) патриотическое кресало на этот раз не выбило искру: мощь захирела, игра в патриотизм наскучила, а хлеба не стало.

И если раньше распад страны, бедность, военные разрушения и другие пагубные следствия правления Милошевича в коллективном сознании воспринимались как результат стихийного бедствия или как влияние несправедливой и злой воли сильных мира сего на Западе, то теперь в реальном стихийном бедствии (засухе) и международной несправедливости (бомбардировке) обвиняли политику Милошевича. Летом и осенью 2000 г. сербский избиратель алкал перемен и был зол на всех, кто когда-либо кроил его судьбу по своему почину: на Милошевича, Клинтона, Солану, на Бога, погоду и время – но в избирательном бюллетене значилось только имя Милошевича.

 

2.3. Безрогий с рогатым не бодается, или Трагизм великого вождя малого народа

 

Наконец, необходимо упомянуть и тот противоречивый фактор крушения Милошевича, который, несомненно, сыграл важную роль, но который либо игнорируется в аналитических исследованиях (особенно проводимых в кругах, близких новой власти), либо провозглашается решающим и единственным (в кругах, близких бывшей власти). По нашему же мнению, его не следует ни недооценивать, ни абсолютизировать. Могущество Милошевича подрубили (и) потому, что того пожелало мировое сообщество (точнее Запад и Америка). То есть те, кто в 1996–1997 гг. после кризиса с локальными выборами помог ему удержать власть, усматривая в нем залог мира на Балканах и гаранта Дейтонских соглашений, теперь стали его политическими ликвидаторами. И если последнее и было совершено как величайшая услуга сербскому народу, все равно, нет оправдания тому, что предшествовало «барской милости».

Во всей этой истории бомбардировки НАТО действительно сыграли решающую роль, но повлияли на свержение Милошевича совсем в другом смысле, нежели тот, о котором говорилось в отчетах Международной кризисной группы (ICG) и в кругах местных натофилов. Не бомбардировки подорвали позиции Милошевича внутри страны и привели к падению его режима (за исключением вышеописанного косвенного воздействия, способствовавшего изменению его психологического состояния), но они послужили сигналом для западных правительств, что запущен процесс слома правящего режима Югославии . Таким образом, воздушная агрессия НАТО как таковая не была причиной крушения Милошевича, но катализировала принятие в Брюсселе и Вашингтоне решения о начале бескомпромиссной массированной атаки на правящий режим Югославии до полного его разгрома, что в конечном итоге и произошло.

Американцы попросту не хотели допустить, чтобы в Европе на пороге нового века образовалась новая Куба и новый Кастро или Саддам Хусейн славянского мира. Поэтому слишком серьезно восприняли дединьские филиппики в адрес Америки как мирового гегемона и заявления о партнерстве с Китаем в Вашингтоне, серьезнее, чем их восприняли в Сербии, давно привыкшей к идеологическим выпадам Милошевича. Если бы он забился в свою нору, зализывал раны и исподтишка терроризировал свой народ, его, возможно, и оставили бы в покое или, во всяком случае, не тратили такого количества ресурсов на его свержение. Такой вот высокой ценой Милошевич заплатил за свое стремление быть на слуху и привилегию, являясь лидером небольшой страны, оставаться самой популярной в СМИ политической фигурой последних десяти лет второго тысячелетия.

Глубоко несчастны те малые народы, которые волею исторических обстоятельств и (или) мегаломании своих вождей оказываются в горниле мировых событий. Несчастье перерастает в трагедию, когда во главе такого народа оказывается человек, не способный и не желающий слушать и учитывать ритмы мировой истории и политики. На протяжении всей своей политической карьеры, от сомнений, стоит ли отрекаться от пятиконечной звезды, до попытки возглавить мировой антиамериканский альянс, Милошевич был именно таким политиком: он пренебрегал международными обстоятельствами и поплатился за это сокрушительным поражением. Отчасти это объясняется его политическим аутизмом, но является также логическим следствием характера авторитаризма, неизбежно ведущего к мании величия и прогрессирующей потере чувства реальности. Наконец, нельзя не учитывать и так называемый синдром Тито, то есть миф о «третьем блоке» (с Тито и нами, юговичами, под его началом) как мировом факторе, на равных с русскими и американцами вершащем судьбы мира. Занятно, насколько глубоко этот миф проник в коллективное сознание, найдя отклик даже в сфере юмора (популярные анекдоты о Русском, Американце (или Немце) и, разумеется, Югославе), а также в среду национальной интеллектуально-политической элиты. Между тем вряд ли Милошевич мог стать «европейским Кастро» (а Сербия островом), и не менее далеко ему было до Тито; впрочем, международная ситуация – окончание холодной войны и отсутствие биполярности – не способствовала появлению на Балканах «нового Тито», который бы, как канатоходец, искусно балансировал между двумя враждебными блоками.

Для Милошевича внешняя политика была лишь придатком внутренней (роскошь, которую могут позволить себе только сверхдержавы, и то не без последствий), однако и ту и другую он использовал как инструменты для удержания и упрочения своей власти. В отличие от территории собственной страны, где у Милошевича было неоспоримое стратегическое преимущество, а действия его соперников были скованы политическими или медийными «кандалами», во внешнеполитической сфере, где господствуют иные правила и, что еще важнее, другое соотношение сил, излюбленные игры Милошевича, состоявшие из высокомерия, импровизации, ситуационной интеллигентности и личного обаяния, не могли котироваться в течение долгого времени. В этом отношении особенно бросается в глаза отсутствие какой-либо долгосрочной внешнеполитической стратегии. В течение всех тринадцати лет правления Милошевич пытался выстроить «специальные отношения» и с США, и с Европой, и с Россией, и, наконец, с Китаем, что, пожалуй, наглядней всего иллюстрирует (не)серьезность и (за)путанность его внешнеполитической деятельности. В свете чего его последующие сетования и острое ощущение обмана и предательства со всех сторон приобретают совсем другой, менее трагический и менее геополитический смысл.

Несмотря на то что будущие национальные летописцы, вероятно, опишут «гордое падение» Милошевича и всей сербской нации вместе с ним по образцу античной трагедии (независимо от вызванного им действительного количества пролитых слез, перенесенных страданий и личных трагедий), все же создается стойкое впечатление фарсовости политических зигзагов Милошевича и кривляний в СМИ так называемых национальных сил. В этом смысле Милошевич и сербы скорее пали жертвами собственной мании величия, поверхностности и деструктивного самообмана, нежели оказались агнцами для заклания на алтаре «нового мирового порядка». Вопреки исторической логике и здравому рассудку, мы слепо придерживались устаревшей «вестфальско-брозовской» концепции суверенитета со священными понятиями «территориальной целостности» и «невмешательства в чужие дела» на фоне непрерывного внушения, что «Сербия не воюет» и что «Косово – внутренний вопрос Сербии». Не ясно только, что в такой ситуации было хуже и недальновиднее: что в это безумие верили всерьез или что им всерьез намеревались кого-то обмануть.

Все послекосовские претензии режима к «мировому сообществу» по части несправедливости, насилия и двойных стандартов помимо существенной доли правды всегда содержали одно систематическое упущение. Все то зло, которое причинили Милошевичу перед его свержением, он годами причинял другим, всем (своим однопартийцам, политическим противникам и соотечественникам), кто оказался в пределах досягаемости его власти или стоял на пути его безудержного стремления повелевать. Бесспорно, международные посредники в урегулировании балканского кризиса во главе с Соединенными Штатами были непоследовательны в своих действиях, например, в Хорватии и Боснии в качестве решающего рассматривался территориальный принцип, в то время как в Косово – этнический. Но разве сербский режим не поступал столь же непоследовательно, пытаясь разрешить эту антиномию прямо противоположным способом (этнический принцип для сербов в Хорватии и Боснии, а территориальный в Косово), будучи равно готовым доказывать свою правоту силой? Не основывался ли такой вариант решения проблемы в регионе на представлении, что «мы, сербы, сильнее всех на Балканах»? (При этом постоянно забывали, что в условиях современной большой политики не существует такого понятия, как самостоятельная «балканская зона», а есть региональные члены «мировой лиги».) И будто не принималось во внимание, что, когда сила станет главным аргументом, правым окажется тот, у кого увесистей кулак, а это особенно важно для более слабого, но прибегающего к «аргументам драки».

На свою беду и на беду всего народа, Милошевич оказался не настолько мудрым и терпеливым правителем, чтобы вовремя подстраховаться, найдя внешнеполитических союзников, а также недостаточно сильным, чтобы оказать достойное сопротивление, однако слишком неразумным, чтобы настаивать на своем любой ценой и до конца. Наконец, он не был настолько беспомощным и невинным, чтобы вызвать симпатию и сочувствие в мировом общественном мнении, которое воспринимало его (оставим в стороне все «человеческие» и «исторические» права), в лучшем случае, как локального диктатора, разгневавшего мощного глобального тирана. А этого было маловато для завоевания солидарности во всем мире. Крах его был таким же, как и большинства людей его склада: он остался один, или, что еще хуже, в окружении людей, либо не понимавших, что происходит, либо не знавших, где скрыться.

 

3. Перспективы

 

В заключительном разделе данной работы хотелось бы выделить три относительно независимых (что вовсе не означает не связанных) комплекса проблем, которые в последующем могут оказаться препятствиями или по крайней мере лимитирующими факторами для постепенного перехода сербского общества к демократии.

 

3.1. Культурно-традиционный фактор

 

Этот фактор очень противоречив, и в своем маргинальном варианте мог бы послужить «доказательством» (а при необходимости и алиби) тезиса, что в Сербии демократия не приживется, так как эти народ и территория исторически и «генетически» обречены на вечное возвращение к истокам, то есть к вариациям архаичных общественных структур и авторитарного политического порядка. Хотя у такого рода представлений было достаточное количество апологетов, особенно в 1990-е гг. , все же они представляют собой импульсивное теоретическое выражение политической предвзятости, неприемлемое как в своем эпистемологическом («метафизический» и ad hoc характер не подвергаемых проверке обобщений), так и в эмпирическом (трудности объяснения несомненно модернизационных процессов в сербском обществе за последние два века, которые надо либо фактически опровергнуть, либо свести к минимуму) и концептуальном аспекте (сильные структурно-детерминистские импликации, несовместимые с индивидуалистическими предпосылками теории действия М. Вебера и здравыми интуициями). Несмотря на то, что исторические и политические деятели не вполне независимы в своих поступках и решениях, во всяком случае не настолько, как это предполагается в статье Д. Павловича, а также в других подобных работах, сфокусированных на личности и деятельности Слободана Милошевича, все же они не являются безвольными марионетками на нитях структурных, культурно-исторических и (или) экономических детерминатив. Иными словами, хотя мы, разумеется, живем не в безвоздушном пространстве по-сартровски понимаемой свободы или в мире, где всем правит «воля и представление» актера, все же предположение, что отдельные личности в определенных обстоятельствах и в определенной мере наделены способностью к преодолению своих психологических, социальных, культурных и экономических детерминатив, является важным элементом нашей человеческой сущности, а также нашей ответственности. Поэтому ссылки на факты из далекого и недавнего прошлого, на некоторые традиционные константы сербской политической жизни следует воспринимать исключительно как потенциальные трудности и реальные препятствия демократическому преобразованию общества, но ни в коем случае не как оправдание неудачи или отказа от этого начинания.

Демонстрация в Белграде. 5 октября 2000 года

Прежде всего стоит отметить, что славная сербская «октябрьская» «либеральная» (контр)революция не была «бархатной» и мирной. То, что октябрьские события, вопреки многим прогнозам, не переросли во всеобщую резню и гражданскую войну, можно объяснить по-разному, начиная с 1) массовой и общенациональной природы протеста; затем, 2) благодаря хорошей организации и координации мятежа против Милошевича с акцентом на «менеджмент» ДОС, а также европейско-американскую политическую и финансовую поддержку; 3) рассудительности, нерешительности и (или) коррумпированности внутри правящего режима; и заканчивая 4) заметным отрывом от реальности и психической усталостью самого Милошевича; 5) неудачным выбором кадров, разладом, растерянностью и подавленностью в рядах его окружения (не стоит подробно останавливаться на этом, однако, по нашему мнению, каждый из вышеперечисленных факторов сыграл свою роль в развитии драматических событий осенью 2000 г.). Между тем бескровность и ненасильственность суть не одно и то же, остается фактом, что смена власти в Сербии произошла не мирным путем, хотя, может быть, никогда еще мы не были так близки к этому. Конечно, события 5 октября можно рассматривать как доказательство известного прогресса , однако это лишь усиливает сожаление о пропущенном историческом шансе.

Возможно, разоренная скупщина, дотла сгоревшее здание государственного телевидения отнюдь не единичные случаи физического насилия над представителями режима (Драголюб Миланович , Буба Морина, Татьяна Ленард и ряд не зафиксированных СМИ инцидентов на периферии), «кризисные штабы», множество случаев разграбления недвижимости и имущества СПС по всей Сербии – невысокая плата за более чем десять (по некоторым мнениям, пятьдесят) лет лжи, манипуляций и репрессий. Однако и эти размеры «революционного насилия», хоть относительно небольшие по сравнению с тем, что имело место во время переворотов в 1903 и 1945 гг. (причем второй был гораздо более жестоким и глубинным как в отношении репрессий, так и смены общественно-политической структуры), могут стать препятствием истинной, постоянно откладываемой демократизации сербской политической жизни. И это не пустые слова, а реальная политико-психологическая проблема, в существование которой легко будет поверить, если не сегодня завтра перед той же самой скупщиной с бульдозерами и прочей техникой соберутся тысячи недовольных работников Колубары и Раковицы, уволенных с приватизированных и ликвидированных предприятий, во главе с местными хулиганами, разжалованными сотрудниками спецслужб и представителями security недовольной части политико-деловой элиты. Но даже если этого и не произойдет вообще или произойдет не в столь стихийной и крайней форме (если новая власть сможет искусно сочетать политический кнут с экономическим пряником), огненная лава, бурлящая где-то в глубинах коллективной памяти и готовая прорваться наружу, ставит под сомнение возможность установления парламентской демократии, господства права и государственного авторитета.

Если на секунду оставить в стороне глобализационные процессы и их воздействие на классическое понимание государства, демократии и суверенности, то нет сомнения, что государство, современное национальное государство, в течение последних двух веков, помимо всего прочего, было основным СМИ и тем, кто реализовывал демократическо-гуманистические тенденции и прогресс. В противоположность этому, на территории Сербии государство слишком долго (и, разумеется, небезосновательно) воспринималось как нечто иррациональное, опасное и недосягаемое, чего нужно сторониться или, при удачном стечении обстоятельств, тянуть с него и обворовывать, не задумываясь. Чаще всего чужая, обычно отчужденная и недемократическая государственная власть сформировала у балканских народов особую гайдуцкую ментальность (лишенную истинного чувства коллективизма, однако неизмеримо далекую и от европейского индивидуализма), чьи славные и воспетые черты есть не что иное, как оборотная сторона столь часто хулимой психологии райетина (члена райи – феодально зависимого от Турции даннического населения югославянских земель. – Прим. переводчика). Обладатель такой ментальности склонен покорно служить власти и ее представителям, чтобы однажды обрушить на них всю мощь своего подавляемого гнева и затаенной агрессивности.

Бесспорно, в октябрьских событиях в Сербии в известной мере присутствовал элемент кметского бунта с оргиастическим выплеском долго копившегося страха и унижения. Во всяком случае этот элемент был значительно ярче, чем в предыдущих более или менее гражданских протестах 1990-х гг., но, в противоположность расхожему мнению, мы считаем, что не здесь надо искать основную причину успеха совершенного переворота. Независимо от того, был или не был фольклорно-бунтарский элемент решающим фактором в событиях 5 октября (нам кажется, что не был), он мог легко стать ключевым фактором неудачи демократических реформ, бывших целью переворота. Ослабленное государство, не имеющее авторитета и сил для защиты своих институтов, имущества и граждан (такова нынешняя Сербия), никому не внушает доверия и не может быть гарантом демократического правопорядка. В то же время его не захотят и не смогут обеспечить ни полумафиозно-клиентурные ассоциации сербских «хозяйственников» и политиков, ни их зарубежные «партнеры».

 

3.2. Международный фактор

 

Помимо худого наследия потенциальным препятствием для успешной демократизации Сербии служит (что на первый взгляд неожиданно) международная ситуация. Прежде всего имеется в виду положение в непосредственном сербском окружении, а также некоторые амбивалентные тенденции в международных отношениях, мало связанные с сутью демократии. Что касается первого, то здесь все более или менее ясно. Сербия окружена обществами и народами со схожей социальной и психологической структурой, с тем же (или худшим) культурно-традиционалистским кодом. В основном это «запоздалые нации» с ипотекой отсроченной модернизации и многовековой чужой властью, с мириадами внутренних конфликтов, экономических проблем и невыясненных отношений с соседями. Балканские страны (хотя на сегодняшний день формально обладающие демократическим общественным устройством) вряд ли могут служить образцом и стимулом друг для друга на пути демократического развития, зато обладают достаточным количеством примеров авторитаризма, несоблюдения или карикатурного применения демократических процедур.

Демократия на этой территории еще более искусственное явление, чем даже недавний деспотический социализм – нечто с неглубокими корнями, идолопоклонническое, обеспечивающее поступление кредитов МВФ и радушный прием в Белом доме, но до чего мало кому по-настоящему есть дело. Да и может ли быть иначе, если весь кадровый состав нынешней политико-интеллектуальной элиты этих стран (власть, оппозиция и независимая интеллигенция) вышел из рядов бывших коммунистических партий, функционировавших по единой идеологической матрице, которая, помимо всего прочего, включала и особое, неформальное и нелиберальное понятие свободы и демократии, абсолютно и решительно противоположное господствующим ныне демократическим принципам. Не отрицая возможность индивидуальной перемены взглядов («от Савла к Павлу»), массовая и практически всеобщая метаморфоза всей элиты выглядит неубедительно, комично и несколько отталкивающе. Неважно, был ли в силе идеологический кетман тогда, теперь или и тогда, и теперь, но более чем ясно, что подобный интеллектуально-политический облик общественной элиты в Сербии с ее неблагоприятной культурной базой, рассмотренной выше, – дела обстоят таким же образом и в окрестных странах – не мог стать плодородной почвой для настоящей, глубокой демократизации сербского общества.

С другой стороны, вопреки всеобщим чаяниям, маловероятно, чтобы желаемые демократические импульсы поступили извне в количестве, достаточном, чтобы компенсировать внутренние препятствия и слабости. Если и в дальнейшем мировое сообщество, особенно та его часть, которая считается демократическим образцом для всей планеты, будет принимать слишком активное участие в политической жизни Балканского региона, то следует задуматься, какие за этим в действительности стоят мотивы: озабоченность проблемами истинной демократизации региона или нечто другое, более приземленное и относящееся к области реальной политики.

Если вдуматься, то видно, что после падения Берлинской стены, распада СССР и кувейтского кризиса наблюдается тенденция к усилению прагматизма политики, прежде всего американской, что влечет за собой явную инструментализацию демократического словаря. Многие, разумеется, возразят, что так было всегда, а кто-то, возможно, не захочет признать злободневности этой проблемы (в зависимости от подразумеваемой при этом степени инструментализации и те и другие могут оказаться правы), но похоже, что в политике единственной оставшейся сверхсилы нарушается то тончайшее равновесие между «реализмом» и «идеализмом», «изоляционизмом» и «интервенцией», «политической принципиальностью» и «политическим прагматизмом», которое способствовало окончательному американскому триумфу в «третьей мировой войне». Возможно, как следствие этого триумфа, в течение последнего десятилетия ХХ века очевидно проявились упрощенные (и односторонние) трактовки свободы, демократии, прав человека и других категорий, относящихся к системе ценностей, «атлантических» по происхождению и универсальных по интенции, – как достаточно узко понимаемой концепции американского национального интереса, каковой подход усваивают и международные организации (ООН, НАТО, ОБСЕ, МВФ), где США занимают главенствующую позицию.

Отразится ли это идеологическое, имперское редуцирование демократических принципов на самих западных обществах и каким образом – вопрос открытый. Однако несомненно его негативное влияние на курс и качество демократического вмешательства в дела Юго-Восточной Европы, где демократические традиции еще непрочны, а институции слишком хрупки. В конкретном случае Сербии принятие либерально-демократического инструментария, особенно ныне господствующего, носящего «глобалистский» и американский оттенок, будет дополнительно осложнено и помечено клеймом натовских бомбардировок, а также неизжитым ощущением «американской поддержки всех сербских врагов» (для окончательного вытеснения этого чувства потребуется много усилий, терпения и разума обеих сторон). Помимо этого основное опасение заключается в том, что «прагматичный» зарубежный политико-предпринимательский фактор найдет общий язык с аналогичным балканским (хотя еще карикатурным и экстремальным) и закроет глаза на местные недемократические проявления (связи с криминальными структурами, контроль над СМИ, нарушение законов и, может быть, даже фальсификация выборов), поскольку взамен будут предложены, например, незамедлительная выдача обвиняемых Гаагскому трибуналу, ускоренные и «аутсайдерские» приватизации, быстрое признание независимости Косова и т. п.

По многим причинам современная Сербия вряд ли может рассчитывать на то внимание и на ту финансовую и институциональную благосклонность, каковыми пользовались (оккупированная) Западная Германия и Югославия Тито в десятилетия после Второй мировой войны. Поэтому, невзирая на преобладающую риторику и завышенные ожидания от «иностранной помощи», экономическая, политическая и моральная консолидация сербского общества должна осуществляться с опорой на собственные (небольшие, но все же не несуществующие) материальные и духовные ценности.

 

3.3. (Полу)постреволюционный мятеж, или Фактор ДОС

 

Не пускаясь в схоластические споры относительно природы и именования октябрьских событий в Сербии, а также не пытаясь давать оценку глубине и диапазону совершившихся перемен, стоит обратить внимание на наиболее характерные черты постреволюционного периода, переживаемого сейчас сербами. Судя по поведению политиков, риторике, иконографии и пылким нетерпеливым ожиданиям общественности, мы находимся в типичной постреволюционной ситуации, отмеченной, как это обычно бывает, созданием новых мифов и новых героев, календаря и словаря. Также стоит отметить факт осознания важности происходящего как одну из существенных специфических особенностей этой ситуации. Современникам и непосредственным участникам событий всегда кажется, что исторический момент, на который приходится их период активности, является ключевым, вершащим судьбы всего общества и его членов. Состояние социального возбуждения и бурлящий водоворот политических страстей только углубляют эту иллюзию, приводя к своего рода всеобщему коллективному искажению восприятия.

Помимо этого, мысль об эпохальности текущих событий (отсюда – потребность в глобальном подведении итогов, новой точке хронологического отсчета и т. д.) исключает возможность исторических аналогий и развивает пренебрежительное отношение к конкретным насущным проблемам, к обычному «маленькому» человеку и его заботам. Иногда, когда подобный энтузиазм достаточно массов, это может благоприятно сказаться на социальной сфере (как, скажем, в послереволюционной Франции или послевоенной Югославии), но если пересекается или, наоборот, не достигается некая трудноопределимая критическая отметка (примерно как в странах «реального социализма» в последние десятилетия), событие приобретает характер фарса и простой симуляции революционного воодушевления, в то время как общество погружается в апатию и стагнацию, не подверженными которым остаются только официальная риторика и увеличивающаяся активность «профессиональных» революционеров.

Судя по всему, на сегодняшний день сербское общество оказалось на распутье между этими перспективами. С одной стороны, октябрьские события пользовались несомненной поддержкой сербского «общественного тела», бесспорно, имел место «революционный» подъем, равно как и связанные с ним большие надежды на будущее и новую власть. С другой стороны, если абстрагироваться от бури и натиска 5 октября, то все больше бросаются в глаза моменты «реставрации», быстрый спад энергии, растущее безразличие, и закрадывается подозрение, что в те «судьбоносные» дни граждане представляли собой скорее не «революционный субъект», а театральные кулисы, за и перед которыми по технике дворцового переворота осуществлялась более или менее контролируемая смена, точнее, переформирование и реорганизация правящей элиты Сербии.

Поэтому, как уже говорилось, события начала октября 2000 г. значительно более многозначны, их нельзя ни именовать, ни трактовать однозначно. Наше мнение таково, что октябрьский переворот и все за ним последовавшее надо осознавать и преподносить как сложное переплетение легалистских, путчистских и революционных элементов. Это был и спонтанный массовый протест, взрыв народного (во многом социального) недовольства; и легитимная борьба за признание результатов президентских выборов; и хорошо организованный государственный переворот, согласованный с частью правящего аппарата и существенно поддержанный зарубежными разведданными и финансовыми средствами. Из этого клубка теперь политические субъекты извлекают отдельные составляющие, которые считают наиболее для себя выгодными. Сторонники ДОС в настоящий момент признают только революционную сторону, те, кто ближе к ДПС и президенту Коштунице, провозглашают только легитимно-легалистскую направленность, а радикалы и СПС, в свою очередь, акцентируют внимание на теории «заговора» и путча, остальное же их мало интересует. Октябрьские события, между тем, содержали все перечисленные черты, которые продолжают действовать и в постреволюционный период, чем немало смущают и порождают недовольство.

Многое из того, что нам кажется неясным с точки зрения доминирующей и, так сказать, официальной трактовки этих событий как «революционного переворота» (скажем, на первый взгляд, непостижимый факт неизменности руководящего состава МВД и армии), станет абсолютно понятным, если к основной версии присовокупить «легитимную» и «путчистскую». По всей видимости, эта двойственность не лучшим образом понимается как общественностью, так и самим правящим ДОС, из чьих рядов все время поступают то революционно-зажигательные, то жестко «легалистские» заявления и действия. Эти два подхода, все больше парализующие сербскую политическую жизнь, как правило, ассоциируются с именами двух самых выдающихся лидеров ДОС – президента Коштуницы (легалиста) и премьера Джинджича (революционера), однако такая поляризация чересчур упрощена, и речь здесь скорее идет об имидже и политическом маркетинге. В конце концов, именно Джинджич вел переговоры и заключал «сделки» с представителями правящего режима до и после 5 октября. С другой стороны, Коштуница не занимал бы тот пост, который занимает сейчас, если бы все время, а особенно с 24 сентября по 5 октября, слепо верил в процедуру и «институции системы».

В любом случае, несмотря на сиюминутную популярность революционной теории, нельзя забывать, что как раз наименее популярным аспектам послевыборного кризиса мы обязаны, во-первых, победным исходом, а во-вторых, предотвращением внутрисербской резни, опасность которой была более чем реальна. Поэтому не должны казаться удивительными ни противоречивые действия новой власти, ни то, что «разрыв с прошлым» не углубляется, а условия жизни не становятся лучше (и то и другое ожидалось), но ради исправления ситуации в будущем нельзя долее сохранять этот противоестественный и хаотичный политический провизорий, именуемый Демократической оппозицией Сербии.

Воислав Коштуница, победитель президентских выборов. 5 октября 2000 года

Как известно, ДОС был сформирован как временная и «оборонительная» ad hoc коалиция, призванная дать отпор Милошевичу, и как таковой он не пригоден для осуществления власти и проведения демократических реформ в Сербии . Даже вне зависимости от Коштуницы и Джинджича, а также от характера, тщеславия и открытой враждебности по отношению друг к другу остальных лидеров ДОС, такая масштабная коалиция, невероятно разнородная и программно, и идеологически (от Ненада Чанко и Жарко Корача до Коштуницы, Владана Батича и Велемира Илича) просто не может ни слаженно функционировать, ни проводить какую-либо внятную политику, а ее существование возможно только в форме олигархии, то есть конкурирующих политико-деловых и криминальных кланов, которые время от времени договариваются между собой, контролируют и истребляют – при этом присягая на верность «революции» 5 октября и ссылаясь на собственные «исторические заслуги».

Другими словами, самую большую опасность для сербской октябрьской (полу)революции (или полуконтрреволюции) представляют победители, ее совершившие. А то, что представляется нам как непоследовательность ДОС и «дружеский» спор относительно темпа и методов устранения остатков власти Милошевича, является лишь верхушкой айсберга жестокой борьбы за превосходство внутри ДОС и в Сербии, и самым лучшим вариантом было бы перенесение этой борьбы из сферы таинственных договоров и взаимных расчетов за закрытыми дверями на открытую политическую сцену, в парламент и на избирательную арену. Проведение действительно демократических, честных и корректных выборов, каковых в Сербии, увы, никогда не было, могло бы (точнее, должно было бы) стать последним и самым большим заветом ДОС (что, к сожалению, все менее вероятно).

В противном случае, если новой сербской политической элите не удастся найти некий демократический modus vivendi и если не будут установлены законные и медийные механизмы институционального урегулирования назревающих политических конфликтов (а это требует от всех политиков искренней демократической воли и готовности к компромиссу), тогда не только сведется к нулю позитивный эффект свержения Милошевича, но и вся Сербия погрузится в хаос предгражданского состояния со всеми вытекающими драматическими последствиями, чего удалось счастливо избежать 5 октября. А тогда сербскому обществу (не говоря уже о поколении) вряд ли выпадет еще один шанс, и станет неважно, кто победил. Впрочем, колокол, как известно, звонит по каждому из нас.

Перевод Евгении Потехиной

 

Слободан Антонич

Пятое октября и перспективы демократизации Сербии

[170]

 

В данной статье исследуются перспективы демократизации Сербии после Милошевича в свете революции 5 октября 2000 г. После анализа этого многопланового события я попытаюсь обсудить влияние каждой его составляющей на демократическое будущее Сербии.

 

Народно-революционные черты

 

Когда речь заходит о событиях 5 октября 2000 г., прежде всего в воображении возникают толпы разъяренных людей, штурмующих здание скупщины Сербии и бульдозер Любисава Джокича, «экскаваторщика Джо»; затем по Таковской улице все направляются к зданию редакции государственного Радиотелевидения Сербии (РТС). В этих событиях есть несколько моментов, не имевших места во время предыдущих попыток свергнуть режим Слободана Милошевича.

Во-первых, количество участников. Народ и раньше выходил на улицы Белграда, протестуя против власти Милошевича. Согласно общему мнению, наибольшее количество демонстрантов было зафиксировано в ночь на 13 января 1997 г. и составило 200–300 тыс. человек (по оценкам прессы, эта цифра доходила до полумиллиона – Antoni?, 1997:86). Однако 5 октября на улицы столицы вышло более 500 тыс. человек, белградцев и жителей других городов (газета «Блиц» (Blic). С. 3), а по оценкам полиции – 800 тыс. (газета «Недельни телеграф» (Nedeljni telegraf), 1 ноября 2000 г. С. 6).

Во-вторых, у народа, вышедшего на улицы, уже имелся десятилетний опыт манифестаций против Милошевича. Особенно бурной была зима 1996–1997 гг., когда три месяца сотни тысяч людей требовали по всей Сербии, чтобы Милошевич признал результаты выборов в местные органы управления. Поэтому 5 октября большинство демонстрантов было настроено совершить что-то такое, чтобы покончить с ненавистным режимом Милошевича раз и навсегда.

В-третьих, это «что-то» осенило протестующих спонтанно. Конечно, у лидеров Демократической оппозиции Сербии (ДОС) был свой замысел. Они намеревались захватить здания Союзной скупщины, телевидения, Союзного правительства, аэродрома и городской полиции. Тогда бы они потребовали, чтобы группа международных наблюдателей объявила истинный результат прошедших выборов. В тот день в общем-то не планировалось свержение Милошевича (журнал «НИН» (NIN), 12 октября 2000 г. С. 14; ?in?i? 2000: 2.36). Однако этот план провалился. Жители г. Нови Сад, которые должны были захватить Союзное исполнительное вече (СИВ), просто прошли перед зданием и направились в центр города. Точно так же поступили жители г. Шабац, которым надлежало занять аэродром, и жители г. Зренянин, вместо того, чтобы окружить полицейский участок на улице 29 ноября. Зоран Джинджич, пользующийся репутацией «хорошего организатора», в воспоминаниях (2000) описывает охватившее его чувство смутного беспокойства от такого поворота событий. Даже штурм здания скупщины выглядел как единый порыв сплотившегося народа, а не успешное осуществление замысла оппозиционного «генерального штаба». «Скупщина взята, но никто из лидеров ДОС предварительно не выкрикнул „Атака!“ (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:165). Таким образом, „спонтанность“ победила „организацию“.

Поистине эти черты придают событиям 5 октября 2000 г. характер революции.

Слободан Милошевич на последнем съезде компартии Югославии. 1990 год

 

Грань вооруженного мятежа

 

За исключением событий 9 марта 1991 г., когда демонстранты стойко противостояли отрядам полиции, и 1 июня 1993 г., когда сторонники Вука Драшковича пытались взять штурмом Союзную скупщину, все остальные народные выступления против Милошевича были мирными и ненасильственными. 5 октября 2000 г. большая часть оппозиционных лидеров и самих участников были готовы применить силу, чтобы покончить с действующим режимом.

Лидеры Демократической оппозиции Сербии

В отличие от предыдущих попыток свержения Милошевича, на этот раз вожди оппозиции обеспечили «серьезную компетентную помощь со стороны бывших (или действующих) полицейских и офицеров, а затем были подготовлены центры оперативной акции. Учитывалось все: оружие и оборудование, телекоммуникации, логистика, транспорт и, прежде всего, планирование» (Vasi?, 2000:14).

Скажем, Небойша Чович раздобыл грузовик с ружьями и вооружил 150 человек, «в основном бывших полицейских» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:30). По словам Джинджича, в ночь с 4 на 5 октября штаб-квартиру Демократической партии на Крунской улице охраняли 20 человек с автоматами, к которым в случае нападения должна была присоединиться тысяча вооруженных людей! (?in?i? 2000: 3.34). В длинных вереницах различных транспортных средств, отовсюду стекавшихся к Белграду, тоже было много оружия. «Во главе колонны были крутые парни. В каждой из этих групп было по 15–20 вооруженных людей, у них была взрывчатка, бронежилеты и много личного оружия» (?in?i? 2000: 3.34). «Только в одной машине насчитали: снайперскую винтовку с двумя сотнями патронов, пистолет 7,62 ТТ, пистолет 7,65, пистолет-автомат „Скорпион“ с глушителем и восемь бомб» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:75). В самом Белграде для защиты от возможной танковой атаки кое-кто вооружился «ручными ракетными установками» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:87), а у отряда из двенадцати человек был наготове «Молотов-коктейль» (?in?i? 2000: 3.36).

Наконец, были группы, заранее подготовленные к стычкам с полицией. Одна из них – группа Боголюба Арсениевича Макия – насчитывала около двадцати человек, обученных бросать «Молотов-коктейль». Другая группа «Отпораши» учила, «где кому следует быть; действия ударной группы; что задние ряды должны быть вооружены камнями, если полиция прорвется; как сохранить самых важных людей; способы коммуникации; как обращаться с оборудованием» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:27; 65).

Таким образом, в событиях 5 октября присутствуют черты вооруженного мятежа. Они, конечно, не преобладали, так как скопление народа придало происходившему вид революции. Все же эта сторона событий очень важна для понимания поведения участников переворота, а также для большей ясности насчет демократических перспектив Сербии после 5 октября.

 

Элемент заговора

 

Несмотря на многочисленность и решительный настрой участников уличной манифестации 5 октября, а также подготовленность оппозиции, Милошевич располагал достаточным количеством сил, чтобы разогнать демонстрантов. В первой половине 1990-х гг. он увеличил число полицейских больше чем вдвое (с 40 тыс. практически до 100 тыс.), раздал им звания, вооружил 150 БТР и 170 минометами (Antoni?, 2000). В конце 1990-х гг. Милошевич подчинил себе и армию, очистив ее от непокорного офицерского состава. Но в решающий момент и полиция, и армия отказались ему повиноваться.

При анализе событий 5 октября не покидает ощущение, что в тот день полиция и армия действовали не так, как надлежит в подобных ситуациях. И у полиции, и у армии должны были быть разведданные относительно готовящейся акции (NIN. 12 октября 2000 г. С. 14). «Служба госбезопасности с ее серьезными ресурсами могла предотвратить события среды и четверга, если бы хотела – не стоит обманываться на этот счет. МВД Сербии в критическую ночь могло перекрыть въезд в Белград, прекратив тем самым массовый приток людей в столицу, и взять город под свой контроль даже без помощи армии, но этого не произошло» (Vasi?, 2000: 15). «Для начала представьте, что могло бы произойти, если бы снайпер разнес голову водителю бульдозера и еще нескольким самым активным демонстрантам», – задается вопросом один бывший полицейский (NIN. 12 октября 2000 г. С. 14).

Вместо этого полиция, которая была основной опорой Милошевича, вела себя необычно пассивно.

Колонны из других городов без труда преодолевали полицейские кордоны, вопреки приказу Влайко Стойильковича любыми мерами остановить марш на Белград (по словам генерала Обрада Стевановича и его заместителя полковника Любы Алексича – Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 5–7).

Колонну из Нового Сада должно было остановить заграждение, составленное из дорожных конусов! Когда из колонны стали кричать и напирать на полицейских, те расступились со словами: «А чего не говорите, что вам пройти надо» (?!) (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:76). Жители города Ковин рассказывают, что полицейские сами им сказали, что «для порядка они должны задержать их минут на десять», и затем пропустили (Blic. 6 октября 2000 г. С. 9). Столь слабая оборона подступов к Белграду тем более изумляет, что ее осуществляли по большей части бойцы спецполиции (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:56), до той поры блестяще действовавшие в подобных ситуациях (к примеру, митинг в г. Пожаревац 9 мая 2000 г., куда не были допущены сторонники оппозиции).

Во-вторых, полиция вяло обороняла ключевые здания охраны порядка. Для зданий обеих скупщин, президиума, РТС, Радиотелевидения «Студии Б» и т. д. было предусмотрено менее 500 человек из Белграда и 600 с периферии. Но и эта цифра на самом деле была значительно меньше. Половина полицейских не смогла добраться до столицы (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:54-5). А полицейские, защищавшие здания, делали это неуклюже и с явной неохотой. Во время штурма скупщины «полицейские старались не перехватить инициативу, а казалось, только уворачивались от камней и других предметов, летевших со всех сторон» (Blic. 6 октября 2000 г. С. 3). «Кордона не было, не было каких-либо заграждений, обычных в таких ситуациях» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:131). Правда, полиция использовала огромное количество слезоточивого газа, а кое-кто из демонстрантов получил побои, но ничего более. Стоит напомнить, что полиция при обороне охраняемого объекта имела право применять огнестрельное оружие. Автор этих строк лично принимал участие в штурме здания РТС и помнит, какая началась паника, когда в кого-то из нападавших случайно попала шальная пуля. А как бы развивались события, если бы полиция всерьез открыла огонь на поражение?

В-третьих, отряды полиции, специально подготовленные для таких случаев, просто выполняли приказ некомпетентного командования. Как уже было сказано, большая часть отрядов спецполиции была рассредоточена вокруг Белграда, образовав тройное кольцо обороны. Они должны были остановить поток разъяренных граждан, которые со всех направлений устремились к столице. Когда же оборону прорвали, никому не пришло в голову собрать отряды полицейских и окольными путями привести их в Белград (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:83). Но даже если большая часть спецполиции находилась за пределами города, другая ее часть должна была оставаться в Белграде для поддержания порядка и защиты Милошевича. Между тем действия полиции на столичных улицах были крайне неэффективными, с использованием самых примитивных средств. Блюстители правопорядка применяли в основном слезоточивый газ и колотили дубинками направо-налево. Не использовалась бронетехника со специальными решетками для разгона толпы, как 9 марта 1991 г. Не было водометов, любимого средства для «остужения горячих голов», применявшихся в ночь со 2 на 3 февраля 1997 г. Не участвовали ни конная полиция, как 9 марта, ни джипы, с помощью которых, например, разгоняли демонстрацию 17 и 18 мая 2000 г. (см. описание в газете «Данас» (Danas). 20–21 мая 2000 г. С. 11).

Единственная спецполиция, появившаяся в Белграде в полной боевой готовности, – это так называемое подразделение специальных операций (ПСО) службы госбезопасности. В шести бронемашинах, окрашенных в защитный цвет, находилось несколько десятков «красных беретов», вооруженных тяжелыми пулеметами (12,7 мм), пистолетами и даже секирами (Vreme. 12 октября 2000 г. С. 7; Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 6). Но, за исключением использования слезоточивого газа во время попыток прорваться к зданию РТС, они тоже не вступили в бой, а через некоторое время отступили.

Примерно то же самое можно сказать и об армии. Правда, полностью Милошевич подчинил себе армию только в конце 1998 г., да и основу большинства подразделений составляли желторотые рекруты. Но там было достаточно людей Милошевича для передачи приказов и профессиональных отрядов для исполнения этих приказов. Кроме Первой бронебригады, дислоцированной в Баньице, в распоряжении Милошевича были и такие спецотряды, как Специальная 72-я или 63-я парашютные бригады. А если бы противостояние затянулось, президент СРЮ мог бы вызвать из Черногории верный 7-й или 4-й батальон военной полиции, насчитывавшие 1500 человек (Vreme. 12 октября 2000 г. С. 17).

И все же армия осталась в казармах. После того как демонстранты прорвались в здание скупщины, Милошевич по телефону потребовал от начальника Генерального штаба Небойши Павковича послать войска на мятежный город. Павкович приказ принял, но с выполнением медлил, поэтому Милошевич звонил повторно. Но вместо того, чтобы организовать поход на Белград, Павкович принялся составлять план обороны элитного столичного района Дединье, однако когда стало ясно, что взбунтовавшийся народ не покинет здания скупщины, был выработан новый план. Согласно этому плану перед рассветом, когда еще темно, надлежало напасть на центр города и подавить бунт. Но и этот план не был осуществлен вследствие долгих колебаний Павковича насчет отдачи соответствующего приказа. В конце концов генералы Александр Василевич, а затем Милан Джакович начали открыто требовать невмешательства армии. Таким образом Милошевич был оставлен на произвол судьбы. Павкович словно того и ждал, и в 7.30 утра Генштаб сообщил, что армия «уважает избирательную волю граждан» (Stojadinovi?, 2000:1;2).

Почему же полиция и армия так плохо обороняли власть Милошевича? В отношении полиции существуют два объяснения.

Во-первых, плохое командование. Кажется, план обороны составлял сам министр внутренних дел Влайко Стойилькович. Он же беспокоился за его выполнение, так как есть свидетельства, что министр лично звонил в полицейские участки и давал указания. Впрочем, этот пузатый грубиян, достигший своего положения благодаря не способностям, а подхалимству перед женой Милошевича, мало что понимал в делах внутренних войск. Поэтому, как было сказано выше, он разбил отряды спецполиции, которые должны действовать только сообща, на небольшие группы и рассредоточил их в тройное кольцо обороны вокруг Белграда, обезвредив тем самым самое мощное оружие Милошевича (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:44; 56).

Полицейские в Белграде, готовые к борьбе с демонстрантами

Второе объяснение слабых действий полиции – неподчинение. Были случаи, что полиция и раньше не выполняла приказы Милошевича и высшего руководства. Скажем, во время событий 9 марта 1991 г. «одно подразделение милиции на позиции около Дома Армии неоднократно отказывалось выполнять приказы» (Vasi?, 1991). Но на этот раз уклонение от выполнения приказов стало общим явлением. Зафиксированы случаи, когда полицейские открыто проявляли неповиновение начальству. Так, подразделение спецполиции из г. Ниш (400 полицейских) отказалось идти к Белграду, сложив бронежилеты и оборудование перед отделением республиканского МВД. Глава нишского Секретариата внутренних дел Здравко Скакавац не пытался разубедить их, сказав, что «время тяжелое и что он понимает их поступок». Более того, нишские полицейские связались по телефону со своими коллегами из Пирота и убедили и их не ходить на Белград (Danas. 6 октября 2000 г. С. 1).

В то же время были среди полицейских (особенно среди офицерского состава) и те, кто принимал приказы, но уклонялся от их выполнения. Полковник Зоран Симович получил приказ сбросить с вертолета на толпу слезоточивый газ возле здания скупщины. Поскольку газ содержался в баках весом до 10 кг, в плотной толпе это неминуемо означало бы смертельный исход для тех, на чьи головы эти баки свалились бы. Полковник уклонился от выполнения такого приказа, заявив, что под ним очень густая дымовая завеса, что он не видит цель и не может действовать (Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 6; (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:159–160). Наконец, некоторые полицейские в эти дни попросту не вышли на службу (как командир Союзной бригады, полковник Люба Лончаревич, который должен был охранять здание скупщины, – Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 6).

Что же касается армии, тут объяснение следующее. Большая часть офицерского состава была равнодушна к Милошевичу, но немало было и таких, кто презирал его. Младшие офицеры подумывали об устранении диктатора, а кое-кто создал тайные организации. Одна из них, ставшая известной общественности в 1999 г., – так называемая Освободительная сербская армия (ОСА), во главе которой стоял лейтенант из г. Крушевац Бобан Гайич. Когда стало ясно, что выборы 24 сентября 2000 г. Милошевич проиграл, но попытается силой удержать власть, многие офицеры решили его не поддерживать. Когда 4 октября 2000 г. председатель Верховного Военного Суда Милош Гойкович предложил арестовать вождей оппозиции, изолировав их таким образом от народа, другие судьи его не поддержали (Stojadinovi?, 2000:1). Утром 5 октября некоторые офицеры говорили солдатам, что не поведут их против народа, даже если поступит приказ от высшего командования (Vreme. 12 октября 2000 г. С. 17).

Генерал Павкович должен был знать, какая часть армии ненадежна. Вместе с тем возникает вопрос: если бы он подчинился приказу Милошевича и послал танки, что бы с ними было? После взятия полицейского участка на улице Матери Ефросимы народ около скупщины вооружился 300 автоматами Калашникова, 16 пулеметами, 19 «Скорпионами» и 260 пистолетами. Оппозиция подготовила тяжелую технику городских служб, грузовики, автобусы и трамваи, чтобы соорудить из них противотанковые заграждения. Помимо уже упоминавшейся группы с «Молотов-коктейлем» другая группа мятежников вооружилась ручной ракетной установкой и заняла позицию на улице Князя Милоша (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:243; 87; 241). Если бы армия все-таки вошла в столицу, то разыгралось бы настоящее сражение. У Павковича были свои осведомители около скупщины, информировавшие его о количестве народа, настроении людей, о том, готовы ли демонстранты идти до конца (Stojadinovi?, 2000). Поэтому он и отступился. «Мне кажется, – говорит Джинджич, – если бы была уверенность, что вторжение даст результат, оно бы произошло. Тут не было никаких ни моральных аргументов, ни совести, а просто вопрос эффективности» (?in?i?, 2000:3.34).

В целом, что характерно и для армии, и для полиции, – это отсутствие рвения выполнять приказы Милошевича. Рядовые полицейские и военные были по горло сыты его властью. Возможно, цифра проголосовавших за Коштуницу полицейских и военнослужащих в 83% несколько завышена (NIN. 12 октября 2000 г. С. 14), но, скажем, большинству жандармов надоело за мизерную плату вступать в стычки со своими родственниками и соседями. А в те октябрьские дни эти стычки были опасными. К примеру, как остановить колонну разозленных жителей г. Чачак длиной в 22 км, сидящих в 230 грузовиках, 52 автобусах и в бесчисленном множестве автомобилей, вооруженных не только камнями и палками, но и винтовками, пистолетами и бомбами (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:74-5)?

Конечно, можно было последовать приказу Влайко Стойилькочива и поражать ручными ракетными установками автобусы и грузовики. Пассажиры и транспортные средства испепелились бы во взрывах, дающих температуру до 2000°С. Так же можно было действовать согласно приказу, лично переданному Павковичу в ночь на 5 октября начальником охраны Миры (Мирьяны) Маркович офицером полиции Джорджевичем (?in?i?, 2000:3.36), которым требовалось ликвидировать шесть самых опасных оппозиционеров (Воислава Коштуницу, Зорана Джинджича, Владана Батича, Небойшу Човича, Момчило Перишича, Велимира Илича), а остальных арестовать (Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 7). Но выполнение этого приказа было бы преступлением, которым большинство рядовых полицейских или военных не хотело запятнать свою совесть.

Чины военного и полицейского командования должны были сознавать, что последовательное выполнение приказов 5 октября 2000 г. лично для них значило бы перейти Рубикон. Взрывать автобусы или посылать танки на город – это повлекло бы за собой большое количество жертв. А столкновения с таким агрессивно настроенным и вооруженным народом переросли бы в гражданскую войну. И если офицеры полиции и армии хоть немного разбирались в сложившейся ситуации, они должны были понимать, что эту войну Милошевичу не дадут выиграть. Войска НАТО были рассредоточены повсюду вокруг Сербии и только и ждали подходящего момента, чтобы под предлогом предотвращения еще одной «гуманитарной катастрофы» двинуться на Белград. Так для чего марать руки и ставить себя под удар сейчас, чтобы завтра сложить голову ради Милошевича и его жены?

Приведенные доводы частично объясняют причины быстрого слома полиции и армии Милошевича. Однако их недостаточно. Например, в отношении полиции мы вправе задать вопрос: как получилось, что Влайко Стойилькович лично спланировал и разработал стратегию обороны 5 октября? Где же были остальные генералы МВД, проверенные фавориты Милошевича? Напомню, что согласно довольно убедительным сведениям одного офицера жандармерии, «у всех генералов МВД, кроме генерал-лейтенанта Мишича, были роскошные квартиры в районе Дединье, и все они ездили на шикарных бронированных авто, чаще всего BMW, стоимость которых составляла от 200 до 600 тыс. марок» (Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 7). Эти генералы были заинтересованы в защите Милошевича и его режима. Но Стойильковича покинули на произвол судьбы вместе с его «тройным кольцом обороны Белграда».

Неэффективность действий полиции 5 октября вряд ли можно списать исключительно на малодушие рядовых полицейских и их командиров. Вскоре по свершении переворота появились свидетельства, что часть верхушки МВД участвовала в своего рода заговоре. Прежде всего, сразу после выборов 24 сентября командующий Специальными антитеррористическими подразделениями, этой убойной силой госбезопасности, полковник МВД Живко Трайкович сказал товарищам, что не пойдет на народ. Он попытался связаться с Коштуницей. Госбезопасность открыла эту его попытку. Поэтому в ночь на 28 сентября он был снят с должности и переведен в г. Куршумлию. Опасаясь за свою жизнь, Трайкович исчез и в последующие дни скрывался в Белграде (Vreme. 19 октября 2000 г. С. 7).

Однако мятеж в ведомстве общественной безопасности продолжал назревать. Его лично возглавил начальник общественной безопасности, генерал Властимир Джорджевич! 4 октября у него состоялась встреча с еще одним генералом МВД и тремя полковниками, на которой было решено «игнорировать приказы, мотивируя это проигрышем Милошевича на выборах. Мол, пусть сам выпутывается, а нас не втягивает» (?in?i?, 2000: 3.34). Конечно, открыто генерал Джорджевич не посмел бы не подчиниться приказам Милошевича. Но очевидно, что как следует он их не выполнял. Не только отряды спецполиции, рассредоточенные в «кольце обороны» Стойильковича, скорее делали вид, что преграждают путь, но и действия Специальных антитеррористических подразделений были совершенно неподобающими. Когда после взятия скупщины они получили приказ выходить на улицы города, бойцы этих подразделений оставили все свое тяжелое вооружение (винтовки, бомбы и т. д.) во дворе здания на улице Князя Милоша, 101 и отправились на задание только с пистолетами. На них были знаки отличия Специального антитеррористического подразделения, что необычно в такого рода ситуациях. В некий момент, непонятно когда и как, бойцы спецподразделения подошли к народу и принялись обниматься и целоваться с гражданами. «Этот жест направил события 5 октября в другое русло и предопределил все остальное», – свидетельствует высший офицер МВД, мнение которого автору этих строк кажется достаточно убедительным. «После того как стало известно, что спецотряды соединились с народом, наши средства связи раскалились от звонков из всех центров и со всех пунктов, когда все поняли, что это наяву и свершилось, – все наши спецы в Белграде отказались выполнить команду выйти против граждан. Полиция побросала свои винтовки, дубинки, щиты» (Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 6).

Другую ветвь МВД, органы государственной безопасности, тоже охватил заговор. Командующий около 1200 «красных беретов», так называемого Подразделения специального назначения (ПСО) Милорад Лукович, по прозвищу Легионер, в ночь накануне 5 октября потребовал встречи с Джинджичем. «Он сказал, – рассказывает Джинджич, – что завтра они получат приказ вмешаться, но они вступят в бой, только если в полицию будут беспричинно стрелять и если будет попытка атаковать казармы, важные объекты для безопасности страны... Он сказал мне, что у „красных беретов“ и антитеррористического спецназа полный контакт и что их действия будут синхронизированы... В заключение он заверил: „Я тебе гарантирую, что завтра против вас никто ничего не предпримет“„ ( ?in?i?, 2000: 3.34). После взятия РТС Легионер повел часть своих людей в полной боевой выкладке к зданию на Таковской улице. Но никаких действий с их стороны не последовало. „Спустя двадцать минут „красные береты“, то есть их командир Легионер, потребовали подкрепления. Из отрядов госбезопасности, однако, никто не хотел вмешиваться, и «красные береты“ тоже перешли на сторону народа“ (Nedeljni telegraf. 1 ноября 2000 г. С. 6).

Наконец, есть свидетельства о том, что полиция все время поддерживала контакт с мятежниками. «Подготовка велась в условиях строжайшей секретности, – рассказывает Велимир Илич, – особенно с офицерами и инспекторами полиции... Среди нас были действующие полицейские в штатском, даже из элитных белградских подразделений. Они помогали нам получить разного рода информацию: что полиция собирается предпринять, куда направляется и что нас может ожидать на пути... У нас, конечно, была агентура и в Белграде, в полиции, которая тоже нас снабжала информацией. Достоверность и точность мы проверили, когда направлялись на колубарские шахты, в „Тамнаву“ . Оказалось, что нам поступала точная информация... Нам было очень важно поддерживать контакт с нашими агентами в полиции: у нас были гарантии, что в нас не будут стрелять, а также что они выступят против нас в половине четвертого... Много раз нам пришлось отступать из-за слезоточивого газа и дымовых шашек ... Люди не выдерживали – задыхались и падали. Полиция нам говорила потерпеть еще немного, что скоро все закончится. Нам пообещали, что силы полиции перейдут на нашу сторону. Вот так было» (Vreme. 12 октября 2000 г. С. 12–13).

Разумеется, нельзя события переворота 5 октября приписывать заговору в стенах МВД. Успешные государственные перевороты, совершенные полицией, – редкость. (В качестве успешного Э. Лутвак приводит только пример полицейского путча в Панаме 20 ноября 1949 г. – E. Luttwak, 1969:195). В Сербии участники полицейского заговора не ставили целью свержение Милошевича, они просто уклонились от исполнения его приказов. Полиция здесь не была непосредственным исполнителем государственного переворота. Силы МВД содействовали тому, чтобы перед настоящими его исполнителями не были поставлены чересчур серьезные препятствия. Кроме того, в кулуарах МВД не сложилось единого заговора, а скорее сеть небольших, независимых друг от друга заговорщических кружков, помогавших мятежникам. Действительно, то, что случилось 5 октября, было неким протозаговором. Не было времени, да и необходимости в настоящих разветвленных заговорах и государственном перевороте. Достаточно было небольшого попустительства, всего-то «не выполнить приказ», чтобы волна народного гнева и массы народа на улицах в одночасье смыли Милошевича и его режим.

А когда полиция, надежная опора Милошевича, отступила перед этой сокрушительной мощью, армия уже не понадобилась. Гораздо менее зависимая от Милошевича, она позже всех оказалась перед выбором, встать ли на сторону народа или защищать режим. Поэтому и в армейских кругах заговор успел созреть еще в меньшей степени, чем в МВД. Но все же отказ Павковича идти на восставший город стал переломным моментом в цепи событий 5 октября, равно как и аналогичное решение командующего общественной безопасностью и командира «красных беретов». Если бы Павкович встал на защиту дединьского самодержца, вряд ли он спас бы его. Но генерал мог собрать вокруг себя достаточное количество сторонников Милошевича, а также колеблющихся, предоставив тем самым Милошевичу шанс на еще одно сражение. В этом смысле решение Павковича остаться в стороне имеет элемент заговора, так же как уклонение от выполнения приказов высших полицейских чинов.

 

Шпионский элемент

 

Присутствие зарубежного фактора в событиях 5 октября – вопрос, менее всего обсуждаемый нашей общественностью. Если о заговоре в МВД и наличии оружия у мятежников появилась информация, то о помощи иностранных государств в свержении Милошевича можно только догадываться. Все же некоторые признаки указывают на несомненную роль иноземного фактора в произошедшем перевороте.

Прежде всего серьезная финансовая поддержка тех, кто был готов сокрушить режим Милошевича. Конечно, среди оппозиционных партий и союзов были и те, кто боялся принимать зарубежную помощь, дабы не попасть в зависимость от иностранных спонсоров. Но поскольку большая часть населения Сербии была доведена практически до нищенства, а все остальные финансовые источники для оппозиционеров внутри страны Милошевич успешно перекрыл, оппозиционному движению просто ничего другого не оставалось. Приветствовались любые деньги, которые помогли бы свергнуть диктатора и установить демократический порядок в Сербии.

Предвыборный плакат Слободана Милошевича

Сумма денежной помощи, оказанной в одном только 2000 г., вероятно, так и останется тайной. Существуют данные, почерпнутые автором этих строк у людей, которым у него нет оснований не доверять, что в тот год в Сербию было переведено 48 млн. долларов. Можно представить, о каких суммах идет речь. Возможно, для другой страны это не показалось бы слишком много, но в сербских условиях это были колоссальные деньги, если учесть, что средняя месячная зарплата в Сербии составляла 40 долларов. То есть предоставленная помощь приравнивалась к миллиону ежемесячных окладов. Это то же самое, как если бы, скажем, для свержения голландского правительства было выделено 2 млрд. долларов!

Функционирование этих денег было заметно повсюду. Так, студенческая организация «Отпор» («Сопротивление») открыла свои представительства в 123 городах Сербии (газета «Голос общественности» (Glas javnosti). 6 июля 2000 г. С. 4). Это подразумевало покупку огромного количества жилой и коммерческой недвижимости. Только в Белграде у «Отпора» была штаб-квартира в самой дорогой части города, в центре (Кнез Михайлова улица), а также он являлся собственником по крайней мере одной явочной квартиры неподалеку от рынка «Зелени венац» (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:109). Когда в руках полиции оказался пропагандистский материал «Отпора», для его транспортировки потребовались грузовики. Разумеется, это не могло быть оплачено добровольными пожертвованиями бедных сербских студентов.

Такую же платежеспособность проявляли и оппозиционные партии. По свидетельству Джинджича, у Демократической оппозиции Сербии обнаружилось достаточное количество средств, чтобы выкупить все время, которое предоставляли местные TV и радиостанции по всей Сербии (?in?i?, 2000:2.33). Никогда граждане не получали такого количества листовок и других агитматериалов, как перед теми выборами. Лидеры оппозиции снимали номера в отеле «Хайатт», когда надо было скрыться от полиции (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:60). Но особенно бросается в глаза техническая оснащенность оппозиционеров. У них были бронежилеты, устройства для фильтрации радиочастот, помещения, защищенные от прослушивания, устройства для внедрения в программы государственного телевидения, прослушивающие устройства частот МВД и т. п. (Bujo?evi? i Radovanovi?, 2000:28; 42; 49; 53; 67). Джинджич сообщал о 35 спутниковых телефонах, защищенных от прослушивания (так называемые скрэмблированные сигналы), по которым оппозиционеры координировали свои действия (?in?i?, 2000:2.33). А у Васича можно прочесть, что в распоряжении оппозиции было оборудование не только для глушения частот полиции в опасных ситуациях (попытка полиции взять шахту «Тамнава»), но и для прослушивания во время событий 5 октября переговоров оперативного штаба городской полиции или, скажем, отряда, оборонявшего здание телевидения (Vasi?, 2000: 14–15).

Деньги, спецоборудование и организационно-технические сведения могли поступить только из-за рубежа. Не надо быть чрезмерно проницательным, чтобы понять, насколько профессионально иностранные спецслужбы провели работу среди служащих госаппарата Милошевича, особенно МВД, и военных. Разведслужбы, как и в других подобных случаях, обладали по крайней мере двумя видами мощного оружия воздействия для вербовки сотрудников в этих важнейших для любого авторитарного государства структурах. Первое – деньги. Как ни старался Милошевич «прикормить» полицию и армию, они зарабатывали лишь немногим больше, чем другие чиновники. Для тех же, кто в деньгах не нуждался, являясь частью мафиозной сети Милошевича, был подготовлен другой вид оружия: обещание помилования. Чем выше чин у полицейского, тем щекотливее для него был вопрос о коррупции и военных преступлениях. Естественно, у высших чинов были все основания бояться суда по делу «о приумножении противоправной выгоды путем злоупотребления служебного положения», о нарушении прав человека или преступлениях против человечности.

Поэтому не стоит удивляться, если вдруг окажется, что странные промахи офицеров полиции при обороне Господина мотивированы не патриотизмом или стремлением к справедливости, чувствами, долго подавлявшимися и 5 октября вырвавшимися наружу, а сотрудничеством с какой-нибудь разведслужбой. Если платой за «отпущение грехов» для сотрудника МВД было всего лишь уклонение и попустительство или предоставление представителям оппозиционного движения нужной информации, надо признать, что это было весьма выгодное предложение для большинства чиновников Милошевича. Такого рода сделки могли быть заключены, по свидетельству Джинджича, в ночь на 5 октября или в ходе событий переворота. Но скорее всего, часть служащих МВД еще раньше была привлечена к сотрудничеству с оппозицией, что является результатом работы зарубежной разведки.

Конечно, не стоит переоценивать этот фактор в событиях 5 октября. Определенно, со времени войны 1999 г. правительство мировой сверхдержавы одной из главных задач своей внешней политики сделало ликвидацию режима Милошевича любой ценой. (Бесспорно, скорее вследствие дерзкого отпора Милошевича безраздельному американскому господству, нежели из-за его непозволительно самодержавной политики.) Но если бы Милошевич не совершил роковую ошибку, приняв участие в президентской гонке; если бы сербский народ практически единогласно не проголосовал против диктатора; если бы граждане не разозлились из-за совершенной кражи выборов и не вышли на улицы с намерением расквитаться с угнетателем; если бы рядовым полицейским и солдатам не надоело защищать режим президента, вряд ли иностранным спецслужбам удалось спровоцировать события 5 октября. Они могли предоставить помощь в подготовке государственного переворота. Особенно если бы Милошевич избрал курс диктатуры, а судя по его политике, так оно и было бы. Но для государственного переворота пришлось бы выжидать благоприятных условий, долго готовиться, а на все это нужно время. 5 октября переворот совершил оскорбленный и рассерженный народ, иноземный же фактор помог, чтобы все прошло как можно более гладко и обошлось малой кровью.

 

События 5 октября и демократия

 

После того как мы выделили различные составляющие переворота 5 октября, теперь следует рассмотреть их влияние на установление демократического порядка в Сербии.

Противоречивы с этой точки зрения народно-революционные устремления: в них присутствуют как положительные, так и отрицательные черты. Положительная сторона – возросшая уверенность народа в собственных силах. Тот факт, что наконец-то граждане проявили силу, укрепит уверенность, что власть должна нести ответственность перед народом, а не наоборот. Если это мнение укоренится среди обычных людей, можно считать, что Сербия успешно преодолела первую стадию так называемой выборной демократии (Diamond, 1996).

С другой стороны, здесь присутствуют моменты, неблагоприятные для дальнейшей демократизации общества. Отдаленное их эхо прозвучало в адресованных новой власти своеобразных посланиях с изображением бульдозера и словами: «Само вас гледамо» («Мы смотрим на вас»), которые в большом количестве можно было видеть на улицах Сербии после событий 5 октября. Это было не только остроумное предупреждение новой власти. В этой фразе содержалась вера, что повседневную работу правительства можно контролировать с помощью угрозы революции, причем, вероятно, со стороны неправительственных организаций и движений, наподобие «Отпора» или «G17Плус». Однако такое функционирование государственного устройства скорее напоминает китайскую культурную революцию, чем западную парламентскую демократию. Не может быть демократии там, где вместо установленной процедуры, возможно, более медленной, менее продуктивной, но законной, прибегают к насилию, пусть и в благих целях. Еще меньше демократии там, где это осуществляют организации, не входящие в выборный список, поскольку неизвестно, сколько граждан стоит за ними и действительно ли они выражают народную волю.

Вооруженный мятеж влечет за собой в основном плохие последствия для демократизации. Часть совершивших переворот оппозиционеров укрепились во мнении, что народ доверчив, легко поддается на провокации, им легко манипулировать и что этим можно воспользоваться, если того потребуют высшие политические цели. Например, если бы представители оппозиции, придерживающиеся такой точки зрения, открыто объявили о своих замыслах, ссылаясь на то, что на насилие надо отвечать только насилием, их не только властвующие круги обвинили бы в терроризме, но и вряд ли за ними пошло бы такое количество народу. Но они говорили об исключительно мирном негодовании, о законности данного действия, о недопустимости любой крайности и любого насилия. То есть именно то, что хотел услышать простой гражданин, панически боящийся новой войны. А на самом деле... «Вся моя стратегия, – признается ныне Джинджич, – была направлена на то, чтобы заставить Милошевича жечь за собой мосты, накалить ситуацию. Вся наша кампания сконцентрировалась на том, чтобы внушить ему мысль о судьбоносности предстоящих выборов. А когда он их проиграл, мы сделали все возможное, чтобы он не признал поражение, чтобы начал сопротивляться и вывел армию и полицию на улицы. Следовательно, мы целенаправленно подталкивали его к экстремизму, поскольку это был единственный способ совершить глобальные перемены посредством этих, в сущности незначительных, выборов».

Акции молодежной организации Отпор

Таким образом, пока граждане наивно верили, что выходят на мирный марш протеста с целью мирно разрешить вопрос об исходе выборов, часть оппозиционных лидеров сознательно подогревала и обостряла ситуацию. К счастью, события 5 октября завершились практически бескровно, за исключением двух случайных жертв. Но ведь могли быть и тысячи жертв. Был бы Милошевич единственным виновным в этом случае? Или, может быть, часть ответственности следовало бы возложить на тех оппозиционеров, которые «целенаправленно подталкивали его к экстремизму»? Возможно, ветхозаветная формула «око за око и зуб за зуб» справедлива. Однако одно дело – применить силу при самообороне, и совсем другое – вывести женщин и детей на улицы, ибо протест объявлялся мирным (поэтому на улицы столицы вышли целые семьи), и наблюдать, будут ли в них стрелять и давить танками, дабы диктатор «показал свое истинное лицо». Джинджич и все остальные, готовясь к обороне, могли вооружиться автоматами Калашникова, «Молотов-коктейлями» и ручными ракетными установками. Они даже могли бы подсчитать, какое количество жизней было бы «приемлемой» ценой свержения самодержца из Дединье. Но в списке тех приносимых в жертву человеческих жизней первыми должны были быть их имена. Они не имели права допустить, чтобы тысячи безоружных людей, задыхаясь от ядовитых газов, подверглись атаке БТР и беспощадным побоям полиции, в то время как сами «великие комбинаторы» спокойно отсиживались в своих белградских виллах под надежной охраной вооруженных до зубов телохранителей. Такое хладнокровное злоупотребление народным доверием, которое проявили 5 октября некоторые вожди оппозиции, ставит под сомнение искренность их стремления к демократическому устройству и соблюдению интересов граждан.

У заговорщической стороны событий также есть отрицательные черты. Поскольку в решающую минуту руководящий состав армии и МВД отрекся от Милошевича, они сохранили за собой власть, в отличие от самого президента. Если посмотреть, кто сейчас заведует полицией и армией, то можно увидеть те же самые лица, что и при режиме Милошевича. Но если в армии это может и не представлять опасности, то в МВД этот факт чреват самыми печальными последствиями для демократического будущего страны. Костяк полиции во времена Милошевича был связан с организованной преступностью и незаконной торговлей, захватившими самые доходные сферы сербской экономики. Полиция была замешана в большинстве темных дел, от торговли нефтью, наркотиками и сигаретами до распродажи иностранцам народных богатств (дерева, меди, зерна, произведений искусства). Скажем, торговлю сигаретами держали не какие-нибудь мелкие перекупщики. В этом деле сотрудничали иностранные табачные компании (например, British American Tobacco), с одной стороны, и с другой – представители верхушки власти (например, сын Милошевича Марко), что приносило десятки миллионов долларов чистой прибыли. Покрывали же этот бизнес и участвовали в нем многие высокопоставленные полицейские. Таких коммерческих предприятий было немного, и они составляли финансовое средоточие сербского общества.

Ныне основной предпосылкой установления либеральной демократии является замена теневой преступной экономики открытой рыночной. Но как достичь этого без ликвидации отжившей структуры, в которой полиция играла столь значительную роль? Хватит ли сил у новых правителей разворошить найденное «осиное гнездо» или, как это часто бывает, они тоже подвергнутся искушению и попадут в порочный круг? Эти вопросы непосредственно связаны с элементом заговора, присутствовавшем в событиях 5 октября, а особенно с сотрудниками органов внутренних дел. Сейчас, конечно, рано делать какие-либо выводы. Но общественность уже располагает некоторыми данными насчет того, как далеко продвинулось разоблачение деятельности Милошевича. Вновь обратимся к примеру табачного бизнеса. Поскольку табак доступен тем же образом, в тех же местах и по тем же ценам, что и при Милошевиче, в этой области ничего не изменилось. Только теперь место Марко занял какой-нибудь Зоран или Йовица.

В участии иноземного фактора также кроется множество опасностей. Действительно, в международном плане демократия занимает господствующие позиции. Авторитарный режим в стране, в отличие от предыдущих периодов, не находит опору у какой-либо антидемократической силы (как недавний СССР или нацистская Германия). Из этого можно было бы заключить, насколько благотворно сказывается влияние зарубежья на демократические преобразования в Сербии. Однако это не совсем так. Зарубежные страны прежде всего ищут собственную выгоду. А основной задачей новой демократической власти в Сербии является отстаивание интересов народа, которым эта власть управляет. А что если эти две позиции не совпадают? И что если иностранные государства попытаются через своих агентов воздействовать на правительство, чтобы интерес зарубежья возобладал над народным? И не единожды или дважды, а всегда, когда создастся подобный диссонанс? Не повредит ли это не только демократической власти в Сербии, но и всей системе демократии в стране?

В заключение, придя к выводу, что отрицательные стороны в приведенных четырех аспектах преобладают над положительными, следовало бы заключить, что перспективы демократизации в Сербии не особенно радужны. Между тем этого не стоит делать без подробного анализа совокупности всех событий 5 октября. Они многослойны, но не все уровни одинаково важны ни для совершившегося переворота, ни для перспектив демократизации Сербии. Поэтому надлежит понять преобладающую природу событий 5 октября и только тогда задаваться вопросом о будущем демократической Сербии. Но это уже задача для другого исследования.

 

Литература:

 

Antoni?, Slobodan (1997): «Kriza I u ?vr? ivanje vlasti u Srbiji», Gledi?ta, т. XXXVIII, № 1–6, str. 76–92. (2000): «Priroda poretka u Srbiji u poslednjim godinama Milo?evi?eve vlasti», Sociologija, т. XLII, № 4 (в печати).

рукопись: «Priroda Petooktobarskog prevrata i demokratija» Bujo?evi? Dragan i Ivan Radovanovi? (2000). 5. Oktobar. Dvadeset ?etiri sata prevrata. Beograd: Medija centar.

Diamond, Larry (1996). «Is the Third Wave Over?», Journal of Democracy, № 3, pp. 20–38.

?indi?, Zoran (2000). «Kako smo sru?ili Milo?evi?a», Blic News, (1): 1 Novembar 2000, str. 33–36, (4): 2 Novembar 2000, str. 33–36.

Luttwak, Edward (1969), Coup d’Etat: A Practical Handbook. Harmondsworth: Penguin Books.

Vasi?, Milo? (1991). Predgovor za fotomonografiju. 9 Mart. Beograd: K.A.M.E.N.K.O. (2000). «Rumunsli model na srpski na?in: kriti?na 24 sata», Vreme, br. 510 (12 Oktobar), str. 14–16.

Перевод Евгении Потехиной

 

Иван Янкович, Борислав Ристич

Когда «провинция» успокоится: проблема вины на развалинах сербского третьего пути

[176]

 

Отголоски «бури и натиска» событий 5 октября все еще слышны на сербской политической сцене. Как будто «демократическая Сербия» по какому-то необнародованному внутреннему договору решила до последнего держаться на своем завоеванном демократическом самолюбии и самодовольстве, медленно перерастающем в нарциссизм на почве «хорошо сделанной работы» и вновь найденной сущности «исконной сербской демократии», под знаком истинной свободы и справедливости. Как будто члены сербской общественности, живущие «как кошка с собакой», заключили некий молчаливый пакт о продолжении этого метаполитического консенсуса с бесконечным блефом на политической ярмарке тщеславия. Лавры 5 октября являются залогом правильности настоящего и будущего исторического направления, а общественные дебаты играют роль своеобразного политического вечного двигателя, чьи народно-патриотические лозунги и шумиха должны заменить реальные усилия по вытаскиванию «национального велосипеда» из того болота, в котором Сербия оказалась в период правления Милошевича. Таким образом, 5 октября стало «красным днем календаря» национальной истории, трансцендентной точкой в Истории Сербского Националистического Бесчестия и исторической вертикалью, которая преодолевает вековые непрерывные блуждания в поисках цивилизации и возвращает нас в мифические времена Универсальной общины наших Отцов. Так, вместо того чтобы изменить «повестку дня» и сфокусировать внимание на реальных проблемах переходного периода и трансформации общества, мы с избытком демонстрируем настораживающее желание остаться в плену мифолого-революционного мира «экскаваторной революции», в ее апокалиптической популярной «альтернативе» бывшему коррумпированному режиму. Популистская, неполитическая природа этой альтернативы блокирует процесс реального постижения последствий существования этого режима.

Воислав Шешель, председатель Сербской радикальной партии

Поэтому неудивительно, что в своем отсроченном существовании «дух 5 октября» вновь принимает старый разочаровывающий облик «духа провинции», то есть сопротивления политической рациональности и колонизации политики различными мифолого-литературными машинами по производству политической глупости. Старые мифологизированные фантазии о сербах как «древнейшем народе», трагически борющемся с Новым Мировым Порядком, сейчас заменяются новыми продуктами той же культурной модели – мифами об особом «сербском пути» в демократию, которая якобы не должна быть «импортирована» и «навязана извне». Эта демократия якобы спонтанно, так сказать, естественным образом, выросла из духа и существа целого народа. Западная модель либеральной демократии со всем ее идейно-политическим багажом (права человека, рынок, индивидуализм...) будет «нашим народом» отвергнута («если нам ее слишком агрессивно станут навязывать») по тому же физиологическому закону, по которому живые организмы отвергают механические чужеродные тела. Наш народ устраняет из своего организма все больные и дегенеративные идеи, привезенные с Запада, бежит от них как от чумы, поскольку они вносят распри и раскол, раздор и междоусобицу в идейно-биологическую монолитность нашего национального существования. Демократия, таким образом, никак не может прийти «сверху», не может быть «продиктована извне», а только «снизу», путем спонтанного аутентичного национального созревания, которое исключает любое «посредничество» и «вмешательство». Поэтому политические лидеры «народа» не могут быть прозападными техноменеджерами, стремящимися перенести западные экономические и политические модели на отечественную почву путем своих авантюрных и бессовестных «радикальных реформ». Это должны быть народные трибуны, посвященные в сербскую духовную вертикаль, чувствующие настоящие чаяния народа и компетентно разбирающиеся в его аутентичных интересах. Мировые стандарты у нас не срабатывают или работают ограниченно («адаптировано к балканским условиям»), при этом границу (приемлемости) понятия либеральной демократии «у нас» определяет степень «угрозы» для культурно-политического самосознания «нашего народа». Демократию нельзя просто ввести в обиход, она не зависит от чьего-то решения и принятия пакета экономических и политических «домашних заданий», в соответствии с уже кодифицированными рыночными принципами, правилами и сроками. Преимущественно речь идет о тяжелом цивилизационном процессе, в котором демократия является лишь неким возможным (туманным) историческим побочным продуктом мероприятия по осуществлению «истинных национальных интересов». Суть здесь не столько в порабощении культурологическими стереотипами о нашей «особенности», сколько в апофеозе политики сербского третьего пути (между Сциллой либерально-демократического капитализма и Харибдой племенного изоляционизма и азиатского деспотизма), то есть осторожного и ограниченного (полного опасностей и ложных путей) включения в цивилизационные процессы.

Французский философ Жак Деррида предложил характерное понятие, с помощью которого он попытался дать некое (сомнительное) философское объяснение базовых принципов либеральной демократии. Это понятие скорее применимо к сербскому «пониманию» современного мира: понятие отсроченной демократии. Сама демократия, по Дерриде, всегда «отсроченная» в том плане, что никогда не достигает до смысла самого понятия, ей не удается достичь абсолютной тождественности между принципами, на которых она основана, и фактическим функционированием институтов, которые этими принципами оперируют. Следовательно, демократия устанавливает свои постулаты в качестве некоего вида регулирующих принципов, к которым историческая практика приближается весьма несовершенно, как точки кривой к асимптоте. Демократия постоянно как бы «отсутствует» и живет только в качестве каждодневно повторяемого эсхатологического обещания будущей гармонии, чтобы легче было «проглотить» несовершенства актуальной действительности и осознать их необходимость в качестве составного элемента неопределенного, в сущности (и неопределяемого), проекта демократии. Тот плохой эсхатологический образец, который Деррида сомнительно вписывает в понятие либеральной демократии, по нашему мнению, можно скорее «вписать» в понятие сербской народной демократии. Демократические стандарты и правила, действующие в цивилизованном мире, для нас являются чем-то чисто внешним, чем-то, что относится к далекому будущему и к чему мы должны приближаться осторожно, принимая во внимание местную специфику. Во всей Восточной Европе действует аксиома универсализации западной экономико-политической модели, но только не в нашей стране – мы начинаем путь к демократизации, но едва ли знаем, что нас там ждет и куда мы по этому пути придем. Фундаментальная «отсрочка» нашей сербской демократии проявляется здесь в обоих своих модусах – структурном и временном. И содержание, и направление перемен остаются неопределенными, блуждающими в тумане нашего мифологизированного воображения – мы не знаем, куда идем, и не хотим знать, ни куда мы идем (кроме того, что «в Европу»), ни когда мы туда придем, ни ради чего (разве что ради мазута, электроэнергии и облегчения борьбы с «шиптарскими террористами»).

Благодаря этому комплексу мистификаций сама идея демократического перехода идеологически усложняется и одновременно обессмысливается. В этих рамках демократия связана уже не с бесспорным переходным менеджментом экономики и политики, а с каким-то мучительным цивилизационным поиском и изобретением, с неким духовным самоучреждением коллектива, который может в чем-то найти свое выражение, но может и потерять его. Лирика вместо политики, культурологическая эмфаза вместо духа деловой поспешности и ответственности – вот атмосфера, в которой здесь неудержимо стремятся к духовным корням и светлым цивилизованным горизонтам, подчиненным идее «сербского третьего пути». И так же как сербская провинция из бесспорной переходной проблемы выстраивает сложную национальную метафизику, заглушая все шумихой свежеиспеченного демократического патриотизма, – так же, когда возникает вопрос действительно мучительный и неприятный, вопрос о преступлениях по отношению к другим в недавних войнах и о вине за эти преступления, – она замолкает и даже развивает разнообразные техники молчания: табуирование («преступления совершали все стороны»), историзация («а они как нас во Второй мировой войне») и т. д. На не бог весть какие вопросы провинция выдает нам в ответ гиперболизированные большие сказки, и, напротив, на вопросы, по которым сказать можно многое (как о вине), единственным ответом является тишина. Если провинция замолкает, мы знаем, что здесь не обошлось без преступления. Однако это не просто молчание (которое могло бы показать лишь бессилие провинции); это молчание всегда обнаруживается на полях возвышенного провинциального рассуждения об Истории, Миссии, Судьбе и т. д. Чтобы преступление было безукоризненным, оно не должно быть (казаться) оголенным преступлением – оно всегда должно пройти «более высокую», научную поверку. Поэтому «вывихнутое» рассуждение о молчании мы встретим не в провинциальном стиле, то есть в высказываниях, которые на вид не-провинциальны, прежде всего в «модернистском» и «постмодернистском» варианте. «Не-провинциальность» здесь, конечно, является только знаком стратегического перемещения с почвы своего компрометирующего и неприятного происхождения, знаком степени качественного отдаления от рефлексии о своей собственной обусловленности. «Научность» же является мерой успешности этого замалчивания, то есть выравнивания местности и понимания вещей sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), некоего квалифицированного посвящения во вселенскую ночь, в которой все гегелевские священные коровы серы. При этом нужно помнить, что мы сталкиваемся здесь еще и с целой традицией замалчивания преступлений, механизмы которого сербская провинция успешно развивала в своем многолетнем интеллектуальном узаконивании тоталитарной политики. Так же как преступления коммунистов надстраивались идеей «научного социализма», так в качестве выражения новейшей политики Милошевича по продолжению преступлений появилась некая специфическая политология третьего пути, которая представляет собой высшую научную операционализацию стратегии молчания. Проект «сербского третьего пути», о котором здесь идет речь и в котором берет свое начало и упомянутая специфическая неопределимость сербского пути в демократию, по своему культуролого-цивилизационному происхождению идентичен другой политической матрице. Это матрица, ставшая причиной агонии, в которой находилась Сербия в начале и во время правления Милошевича. Сербская политическая провинция задала себе тогда такой вопрос: как освободиться от коррумпированного коммунистического режима и его компрометирующего наследия и в то же время избежать западни и неверного пути либерально-демократического капитализма? «Негативным идеалом» для сербского духа провинции тогда был, конечно, капиталистический порядок свободы, который своей «иррациональностью» и «неуравновешенностью» грозил разбить системные рамки, в которых только и имеют смысл и ценность инстинкты племенных сообществ. Милошевич стал ответом сербской провинции на глобализационные вызовы капиталистического «большого мира». Провинция хотела окончательно закрыться от его динамики и вызовов, поэтому политика Милошевича состояла в последовательном осуществлении идеала племенной изоляции от пагубного влияния «внешнего мира» на его логическую и экзистенциальную последовательность. Из этой экзистенциальной угрозы родилось и идеологическое узаконение военной политики Милошевича, ибо политика определялась теперь как борьба не на жизнь, а на смерть.

Уже из вышесказанного видно, что проблема вины, с которой мы здесь столкнулись, скрывает в себе глубокое историческое противоречие – можно ли, и в какой мере свести ее к последним десяти годам «националистического безумия» Милошевича? Преступления и их замалчивание – составная часть нашей истории начиная с 1945 года по сегодняшний день. Традиция не только их табуирования, но и амнистирования, и даже социального продвижения преступников, надолго поселилась в нашей жизни уже с приходом в Сербию «освободителей», с осени 1944 года. В большинстве сербских городов всего за несколько месяцев после «освобождения» было ликвидировано несколько сотен тысяч выдающихся граждан, предполагаемых врагов «нового общества», по принципу «полевых судов», в действительности же без суда и следствия. Никто никогда не ответил ни за одно из этих преступных убийств, хотя до сегодняшнего дня по всей Сербии существуют десятки неучтенных массовых захоронений, в которых как собаки захоронены тысячи невинных жертв коммунистического «революционного террора». Помимо всего прочего, это свидетельствует и о том, что феномен братских могил в Сербии связан не только с военными временами, а его замалчивание – не только с другими народами. Чтобы скрыть правду, послевоенные власти на этих местах чаще всего строили жилые и другие объекты, футбольные поля и т. п., а сами исполнители и заказчики стремительно продвигались по общественной лестнице и становились важной частью «нового класса». Наверное, одним из самых оскорбительных примеров в этом отношении является случай одного из приближенных к Тито судебных исполнителей («сербский Вышинский»), который в профессиональном плане «прославился» тем, что на сфабрикованном судебном процессе в 1946 году приговорил к смертной казни как «предателя» первого антигитлеровского партизана в порабощенной Европе генерала Драже Михайловича. Позже он стал видным политиком и дипломатом, а сегодня спокойно живет на пенсии и (высшая степень кощунства!), являясь членом гражданского движения Сербии, осуждает националистические преступления и призывает к соблюдению прав человека.

Митинг в поддержку Слободана Милошевича, Белград

После первых нескольких лет сведения счетов с «реакцией» и «классовыми врагами», новая власть стала расправляться с собственными сторонниками. Во время кризиса так называемого ИБ (Информбюро) тысячи приверженцев коммунизма внезапно оказались в тюрьмах и концентрационных лагерях. Репрессии приобрели массовый характер, в тот период через руки тайной полиции прошло предположительно несколько миллионов человек. Многие бесследно исчезли на Голом Острове (лагерь Голи Оток) и в подобных местах, и за это тоже никто никогда не ответил. Так же, как в случае с послевоенной ликвидацией «кулаков», говорить об этом было десятилетиями запрещено. Даже сами коммунисты, преимущественно ставшие жертвами, очень старались минимизировать размеры этого преступления («это был центр по перевоспитанию»), так как не были готовы признать правдивые доказательства преступного характера движения, которому посвятили всю свою жизнь. Наши добродетельные левые гуманисты, успевшие за это время сделать себе научную, партийную, государственную карьеру, не видели во всем этом попирания «прав человека» и «национального достоинства». Один из них, писатель из числа так называемых Отцов Нации (закоренелый коммунист), даже публично хвастался, что многократно посещал Голый Остров (лагерь Голи Оток), чтобы найти в жизни лагерников литературное вдохновение.

Параллельно этому уже десятки лет после «освобождения» продолжается террор над косовскими албанцами, проводимый полицией под руководством Александра-Леки Ранковича. Частично террор был приостановлен только после его отставки на Брионском пленуме 1966 года. Кроме того, непосредственно после войны имели место интернирование в концентрационные лагеря и массовые высылки немецкого национального меньшинства, самого многочисленного в довоенной Югославии («этническая чистка», не так ли?). В большинстве случаев пострадали совершенно невинные люди, чья единственная вина была в том, что они немцы по национальности, а их богатые дома понравились новым власть имущим, намеревавшимся поселить туда своих «закаленных» и «проверенных» сторонников из Лики, Бании, Боснии и т. д. (Коммунисты искали свои «проверенные кадры» среди выходцев из более пассивных и бедных регионов, потому что таким образом они получали экономически зависимых индивидуумов, которые платили им абсолютной лояльностью. Благодаря этой модели «гуманного переселения» и искусственному созданию экономически зависимых индивидуумов появилось ядро, из которого генерировался тоталитарный коммунистический режим.) Конечно, излишне говорить, что судьба немцев из Баната и по сегодняшний день является закрытой темой.

В 60-е годы появилась еще одна форма государственного террора, которая до недавнего времени была также окутана завесой тайны и ограждена стеной молчания: убийства и покушения, которые за границей исполняла пресловутая титовская тайная полиция. Жертвами являлись представители сербской и хорватской политической эмиграции, считавшиеся политически опасными и «ведущими подрывную деятельность». В течение одного только десятилетия были убиты 37 видных сербских эмигрантов в США и Канаде, самым же сенсационным, конечно, стало злодейское убийство писателя Драгиши Кашиковича. В мае 1977 года в его чикагской квартире вместе с ним была зверски убита и его девятилетняя внучка. (Будучи таким «экспортером террора», титовская Югославия параллельно являлась и одним из надежнейших убежищ для известных международных террористов. Самым блестящим примером является «прием» известного коммунистического террориста Че Гевары на острове Бриони, где он отдыхал в «паузах» между своими действиями по «распространению социализма в мире».)

Сербская интеллектуальная элита с самого начала была соучастником всего этого. Известно, что механизм тоталитарной власти всегда выстраивался при содействии террора и лжи, а большая часть сербской интеллигенции в течение десятилетий коммунистической власти только и делала, что цементировала это содействие и придавала ему эффективность. Поэтому когда мы говорим о вине и интеллектуальном предательстве, мы подразумеваем десятилетия идеологической лжи и монополии коммунистов на правду, в укреплении которой сербская интеллигенция сыграла ведущую роль.

Из сказанного следует, что вина за войны и преступления нашего недавнего прошлого не может рассматриваться изолированно. Это предполагало бы существование неких стандартов политической нормы, действовавших до прихода к власти Милошевича. Как видно, вряд ли дело обстояло таким образом. Поэтому с его приходом и не произошел антропологическо-политический перелом, ставший началом некой новой эры, а просто в очень кровавом, доведшем до войны варианте продолжилась старая тоталитарная практика. Нельзя сказать, что тогда вдруг на поверхность всплыли «мрачные стороны балканского менталитета», которые Милошевич использовал, чтобы «конденсировать» свою новую националистическую идеологию; скорее это была прозрачная метафизика, которую его интеллектуальные соучастники извлекли из нафталина XIX века, дабы оправдать его правление. Причиной войн и преступлений являются не архаический национализм и иррациональная ненависть, а сам коммунистический режим, логика функционирования которого опирается на террор, угнетение и тыловую поддержку «национальной интеллигенции». Что же тогда странного в соучастии сербской интеллектуальной элиты в новейших войнах Милошевича, чему так поражаются наши постмодернистские гражданские просветители? Разве элита таким образом вышла за рамки своей обычной роли при титовском режиме? С другой стороны, разве сам народ, десятилетиями мирившийся с осознанием преступления сербских коммунистов по отношению к нации, государству и тысячам граждан (и сербов, и не сербов), не сможет примириться и с мыслью об ужасных преступлениях сербских неокоммунистов по отношению к представителям других народов?

Понятие вины должно быть основательно пересмотрено. Очевидна недостаточность его в том виде, в каком нам подают его наши гражданские просветители (плохо замаскированные левые). Рамки нужно раздвинуть намного шире, чем в дихотомии гражданская норма – взбесившийся национализм. Если верить им, у нас якобы было общество с универсальными, свободными рамками, которое при желании можно было бы трансформировать в свободное общество в соответствии с известными доктринами «критического мышления» и «общественного применения ума». Но потом пришел жестокий националист Милошевич со своей былинно-песенной интеллигенцией из Сербской академии наук и искусств (САНУ) и с Французской улицы, 7, и все наши усилия свел на нет. Он пропагандировал воинствующий этнический партикуляризм, который напрямую вел к конфронтации и войнам с другими народами, вместо того чтобы налаживать понимание, терпимость и т. д. Хотя это объяснение пользуется большой популярностью и даже завоевало себе статус своеобразного катехизиса антивоенной мудрости, мы настороженно относимся ко всем толкованиям, трактующим национализм и коммунизм как реальные системные альтернативы. Мы скорее согласимся с Адамом Михником, сказавшим, что национализм есть лишь «последняя стадия коммунизма», чем с нашими левыми, испытывающими ностальгию по универсализму титовского братства-единства. Сербский национализм не является причиной сербских преступлений, он всего лишь дополнительная, циничная сноска в мрачной исторической структуре сербского коммунистического авторитаризма. «Национализм» Милошевича (и не только его) является лишь точкой «невоздержанности», «выхода» коммунизма из его природного месторождения, точкой его эволюции в идеологического мутанта и бастарда, а не определяющим описанием его политической сущности. Национализм как таковой является объясняющим понятием лишь для бесполезного описания посткоммунистической идеологической эволюции коммунизма. Для описания сущности режима, способного на самые страшные после холокоста преступления, превратившего своих граждан в соучастников, понятие «национализм» не подходит. Поэтому и расчеты с этим режимом и его наследием не могут быть сведены к «критически-идеологическому» разоблачению неправильного, отклоняющегося от нормы идеологического направления его тоталитарной политики. Нужно отвергнуть эту политику в общем, «системном» плане. Нужно посмотреть на проблему глубже, а не только простить «невоздержанность» националистического безумия. Мы должны понять, что мир идеологической фикции и полицейского террора, в котором мы жили несколько десятилетий, создал интеллектуальное оружие и политическую культуру, сделавшие преступление возможным: обожание Государства и Власти, создание культа Вождя (Мессии), абсолютный примат коллективизма и пренебрежение индивидуальными свободами, апофеоз логики «государственного интереса» в противоположность эгоистическим индивидуальным проектам и т. д. Начало этому положил не Милошевич на VIII съезде, а Тито в 1945 году, посредством учреждения «революционной легитимности» государства, в котором мандат на применение любых средств для исправления мира. Милошевич унаследовал от старого режима готовые идеологические, полицейские и информационные инструменты, которые употребил для выполнения новых, более радикальных заданий – создания Великой Сербии вместо «строительства социализма». Проблема не в националистической природе цели, к которой Милошевич как коммунистический аппаратчик стремился, а в природе тех средств, которые были у него в распоряжении, и в согласии общества с использованием этих средств в любых целях по решению власти. Это не амнистия Милошевича и сербской интеллигенции за то, что они сделали, а скорее новая интерпретация их «заслуг». В редукционистском ключе можно сказать, что борьба против сербских преступлений в Боснии была борьбой за демократию в Сербии. Это совсем не означает, что сербских интеллектуалов, трубивших о «вековой ненависти», «справедливых границах» и «гуманном переселении», можно окрестить только криминальной командой, по которой плачет Гаагский трибунал. Напротив. Но практически единственной важной составляющей нашей вины является наша неспособность создать достаточно мощное средство для прекращения преступлений – установление демократического порядка. Проблема не в том, что мы допустили или недостаточно противостояли духу Меморандума САНУ (Сербской академии наук и искусств) и подобным вещам, а в том, что мы не построили демократические институты, которые помешали бы странной группе дезориентированных коммунистов стать влиятельным кланом пророков сербского нацизма. Мы, граждане, виноваты в том, что не смогли сломить диктатуру, а не в том, что принимали «объективное участие» в «подвигах» книнско-палянско-косовских хозяев войны и их интеллектуальной cosa nostra. Мы терпели тиранскую систему власти во всех ее зловредных проявлениях, и в этом наша основная вина, все остальное – бесплодная метафизика и дешевое морализаторство.

Поэтому мы согласны с тем, что непосредственные виновники преступлений должны отвечать в судебном порядке, то есть все обвиняемые граждане Сербии, невзирая на их ранг, должны быть безотлагательно выданы Международному Гаагскому трибуналу. Наша историография и общественное мнение должны постепенно привыкать к тому факту, что наше государство осуществляло преступную агрессию по отношению к соседним государствам и проводило политику апартеида над национальными меньшинствами (она вылилась в геноцид и ссылки, беспрецедентные в истории Европы после Гитлера и Сталина). Мы верим также, что многие национальные мифы и конформистские самообманы будут развеяны, но не посредством метафизических дебатов о вине и ответственности, а исключительно путем смены системы старой тоталитарной политики и отказа от антилиберальных ценностей, вдохновлявших эту политику.

После краха сербского великодержавного проекта, окончательно произошедшего в последние два года, ситуация в этом плане не очень изменилась. Правда, рефлексия насчет вины и ответственности стала более частым явлением, но она как будто все еще ищет свою настоящую форму и направление. С ослаблением национального характера и великодержавных императив не произошло ее политизации, она, напротив, стала более «идеологически» дифференцирована и сложна. Упоминавшаяся ранее острая оппозиция между военно-пропагандистской и «мирной» системой взглядов теперь расплылась на несколько взаимопроникающих и взаимопротиворечащих доктрин о судьбе Национального Существования (после всего, что произошло за последнее десятилетие). При этом вынужденном переустройстве политической (и теоретико-политической) сцены, в ее «демократическом» лагере выкристаллизовались две наиболее влиятельные школы мышления, чьи основные постулаты задают тон всем здешним разговорам о вине и ответственности.

Первая из школ напрямую связана с антивоенным движением девяностых годов, ее представителями являются в основном авторы, сосредоточенные вокруг Белградского кружка и журнала «Република». Эта «школа» очень ценится за свою непоколебимую ангажированность против всех войн Милошевича, но понятие ответственности здесь всегда было перегружено определенным избытком просветительских амбиций. Ее последователи постоянно говорят о «коллективном катарсисе», искуплении, извинении, исцелении и подобных достойных похвалы идеальных понятиях, одновременно подчеркнуто избегая политизации проблемы и высказываний по «системным вопросам».

Вторую школу можно было бы назвать «национал-демократической», она представлена в политической философии нынешнего президента государства и мнениях авторов, сосредоточенных вокруг журналов «Књижевне новине» и «Нова српска политичка мисао». Вторая школа преимущественно рассматривает ответственность как категорию, означающую нарушение «нашей» собственной национальной традиции, а не неких универсальных принципов. (Некую спорадическую «феноменологию» этой школы мы попытались представить в начале статьи.) Национал-демократы стараются свести к минимуму масштабы преступлений, совершенных от нашего имени, настаивая на равном участии в них «всех сторон». В то же время они больше не стремятся снова сформулировать национальную идею посредством провалившегося проекта Великого и Этнически чистого Государства, созданного путем военных завоеваний. Теперь они предлагают некую оборонительную стратегию заботы о «национальном самосознании» в условиях мировой глобализации, заботы, которая смогла бы в диалектическом плане примирить два противоположных полюса нашей действительности: европейскую принадлежность и национальную самобытность. Все еще избегая призраков сербской провинциальной ксенофобии типа «глобализма» или «универсализма», эта школа породила одну оригинальную максиму, чей парадоксальный смысл хорошо отражает основную дилемму самой школы: «космополитизм в национальных рамках». Задача – справиться с национальным апокалипсисом, извлечь уроки из поражения проекта Милошевича, но в то же время не соглашаться со всеми последствиями этого поражения. Нельзя признать, что какая бы то ни было «национальная идея» в современной Европе является комичным анахронизмом, суть которого где-то между открытым преступлением и салонной риторикой. Задача, которую они ставят перед собой (в отличие от «гражданского варианта»), – и далее оставаться ни здесь ни там, «между Востоком и Западом», признать мир информатики, но сохранить культ квасного патриотизма.

Однако при всех различиях, существующих между этими двумя школами мышления, можно обнаружить одну точку соприкосновения, которая показывает их обе в довольно неприглядном свете. Это соприкосновение было наглядно продемонстрировано во время прошлогодних бомбардировок НАТО, когда вся наша теоретическая сцена превратилась в некий стихийно управляемый хор, несколько недель подряд повторявший свои песенки времен холодной войны об «американском империализме», «агрессии», «уничтожении демократии бомбами» и т. д., храбро замалчивая щекотливый вопрос о косовских убийствах и депортациях. Антиамериканизм снова стал преобладающим стилем жизни интеллектуальной элиты Сербии. Эмфатическая реакция по старым антиимпериалистическим шаблонам напомнила нам один несомненный факт, который нужно подчеркнуть без злобы, но и без сентиментальности: большая часть нашей интеллектуальной элиты (и левой, и правой) в теоретическом плане была воспитана в традициях радикально-левой литературы, что надолго ограничило ее способность к восприятию новых идей, выходящих за рамки практической философии. И на уровне личных биографий их представителей, и на уровне историко-логической последовательности их идей, оба доминирующих сегодня интеллектуальных течения проявляют себя как незаконные, дегенеративные дети коммунизма. С одной стороны, это бывшие «новые левые» 1968 года, которые отреклись от своего коммунистического вероисповедания, некоторым образом его секуляризируя, превращая «универсализм» эмансипации пролетарской в универсализм эмансипации гражданской. Теперь они рассказывают о Его Величестве Гражданине, цивилизованном обществе и т. д., от имени которых они произносят свои универсалистские лозунги-молитвы и отправляются в настоящие походы муджахедов против национализма, реакции и других «призраков прошлого». Но их рассказы представляют собой лишь секуляризированные обрывки старой коммунистической сказки об универсальном пролетарском братстве и рабочем классе, не имеющем Родины. С другой стороны, и у «национал-демократических» антиимпериалистов похожая идеологическая генеалогия, но их эволюция происходила в противоположном направлении: по линии «коллективизма», а не «универсализма». Их антилиберальное и антизападное «априори» было сильнее, чем универсально-эмансипаторское «априори», также содержавшееся в коммунистическом проекте, которого они долго придерживались (до его фактического краха). После того как коммунизм как «мировой процесс» провалился, они ухватились за то, что показалось им единственной оставшейся альтернативой капитализму, к которому они питают инстинктивную ненависть. Такой альтернативой стала идеология националистического коллективизма как последняя, злокачественная ступень гигантской лжи и последняя отчаянная надежда тех, кто десятилетиями воспитывался как враг свободы.

И первые, и вторые продолжают увековечивать некую реактивную коллективистскую модель, которая органически встроена в их образ мышления и квинтэссенцией которой является антилиберализм. Обе школы выстраивают свою позицию на выросших из идейных горизонтов времен холодной войны попытках оспорить универсальность «реально существующего либерализма». Они пытаются предложить некое утопическое видение бесконфликтного сообщества с универсальной солидарностью и братством в качестве контрапункта сегодняшнему мировому (или отечественному) нигилизму и моральной испорченности. Архаизм обеих школ очевиден – они продолжают кормить нас сказками, взятыми как будто из другого времени. У «гражданских» фундаменталистов все время чувствуется некая ностальгическая нота, некая запоздалая реминисценция старых добрых франкфуртско-практических времен, фразеологические остатки старого жаргона («критическое мышление», «общественное применение ума») призрачно отзываются в новом контексте, нескромно вплетенные в новую гражданскую телеологию.

В своем бегстве в «блестящее и трагическое прошлое» наши «национал-демократы» заходят еще дальше: они обращаются к идущей еще из XIX века архаичной традиции сербского национализма (идеология «самобытности») и верят, что она конкурентоспособна или, по крайней мере, коррективна по отношению к западному либерализму, а не является лишь ступенькой к нему, как было завещано некоторыми формами традиционного «сербского» либерализма.

Но, несмотря на эти различия, их предполитический консенсус очевиден. Это касается не только идейного архаизма, о котором уже говорилось, но и глубокого фактического согласия по политическим вопросам, которые и те и другие всеми силами стремятся замолчать. Недавно у нас была возможность в этом убедиться, когда в одной телепередаче участвовали два парадигматических представителя гражданского и национал-демократического (социалистического?) течения. Основной темой их двухчасовых дебатов были перспективы переходного периода в Сербии, причем эти лютые идеологические противники продемонстрировали поразительную степень согласия. Исходя из противоположных идеологических позиций, они очень быстро пришли к общему знаменателю – осуждению и отдалению (конечно, «аргументированному» и «учтивому») от проклятого капиталистического порядка, его рыночной стихии и слепого эгоизма. Каждый говорил о своем – представитель гражданского течения (бывший сторонник практической философии) непоколебимо излагал свой старый франкфуртский катехизис о «критическом мышлении», «эмансипации» и т. п. Тогда как его «правый» оппонент приводил экономические «аргументы» против капитализма и говорил, что ни за что на свете мы не можем принять «чистый либерализм», ибо тогда мы совсем пропадем, потеряем национальное самосознание и исчезнем в челюстях многонационального капитала. Как человек, знакомый с крупнейшими вопросами и неверными путями мировой геополитики и макроэкономики, он советует нам брать пример с Турции и Южной Кореи в том, что касается их интервенционистской системы государственного капитализма, ради сохранения «национального самосознания» и/или «биологической субстанции» сербского народа. Ко всему этому он естественно добавил странные пассажи самой отвратительной расистской пропаганды, критикуя немцев и французов за то, что посредством либеральной иммиграционной политики они генетически испортили Нацию. По словам нашего демократического националиста, «каждый пятый новорожденный во Франции или негр, или араб» – что, конечно, является невероятным нарушением национал-демократических цивилизационных ценностей. Однако вы ошибаетесь, если думаете, что наш левый, гуманно воспитанный профессор счел нужным как-то отреагировать на эти очевидно расистские выпады собеседника. Нет, он все время молчал, словно набрал в рот воды, а его «критический» рефлекс проснулся только в самом конце программы, и то когда противник решился мимоходом высказаться против марксизма. Все можно простить – и фашизм, и расизм, и, мягко говоря, сомнительную «экономическую философию». Но, простите, не отличать «догматический марксизм» от «франкфуртской школы» просто недопустимо, скандально. И это, конечно, заслуживает «критического» комментария нашего профессора.

Этот эпизод очень хорошо отражает природу несогласия между сербскими национал-демократами и левогуманистическими «гражданами», а лучше сказать – природу их скрытого идейного и политического сходства, прикрываемого прозрачной и все более ветшающей идеологической сценографией и маскарадом. Поэтому и стало возможным для неофашистского критика и марксистского философа «прийти к согласию» по всем важным общественным и экономическим вопросам, а «придираться» друг к другу только на почве идеологии. В сущности, различия между этими двумя школами скорее идеологические и теоретические, чем содержательные. Они касаются споров об авторитетах и учителях, об идеологическом контексте, из которого формируется глухонемой язык политического авторитаризма, но эти различия не проявляются во взгляде обеих школ на существенные экономические, политические и этические проблемы, превосходящие узкий горизонт коллективистских идей сербской политической провинции. Наша культура испытывает хронический дефицит того, что можно назвать «либеральной интеллигенцией», но либеральной не в смысле «диссидентства» относительно актуальной формы правящего коллективизма, а в неком более амбициозном позитивно-теоретическом смысле, что подразумевает поддержку определенной институциональной модели, а не только переоценку компрометирующего наследия коллективизма. Либеральные ценности как таковые здесь никогда не были в цене, да и у проекта некоего национального катарсиса, включающего решение проблемы вины, немного шансов на успех. Как уже было сказано, понятие вины должно быть пересмотрено и включать в себя более глубокое понятие демократического переходного периода через принятие либеральной концепции общества и утверждение индивидуалистических ценностей (а не только подлинное «покаяние»). Как раз такому пересмотру и новому определению понятия вины мешает господствующий лево-правый коллективистский симбиоз. Термин «симбиоз» здесь очень уместен; как мы знаем, в биологии симбиоз – это сожительство двух различных организмов, способствующее их совместному выживанию в неблагоприятных (как правило, климатических) условиях. Так вот, самым частым вариантом политического симбиоза в неблагоприятных климатических условиях глобального капитализма является национал-социализм, означающий объединение левых и правых приверженцев тоталитаризма против либеральных институтов свободы. У нас этот процесс особенно очевиден. Постоянные шумные разбирательства типа: «Если ты тронешь моего Хабермаса, я напишу, что твой Чосич фашист», призваны заглушить звенящую пустоту и виртуальность конфликта. Часто даже в одном и том же человеке могут уживаться две стороны этого симбиоза. Здесь нет ничего необычного, даже странно, если было бы по-другому, но нужно указать на эту немного вывихнутую, смещенную перспективу, в которой ведутся дебаты о пересмотре прошлого и путях в будущее.

Эту перспективу марксисты обычно называют «идеологической сферой» или «общественной надстройкой». Здесь не рассматривается вопрос о «системной ошибке», в которой мы живем уже 50 лет, а упорно анализируется моральная и неполитическая сторона проблем переходного периода и проблемы вины. Речь не о том, что вину можно сократить до ее политических размеров, а о том, что идеологический и неполитический подход затуманивают настоящие масштабы проблемы, а именно – проблему вины системы, основанной на постоянном терроре (идеологическом и физическом), который должен охватывать все большее число групп и индивидуумов, чтобы система функционировала. Промедление в установлении преемственности между Тито и Милошевичем происходит не столько из страха тем самым оправдать преступления Милошевича, сколько из неспособности увидеть системную природу проблемы под названием «Милошевич». И «гражданские просветители», и «национал-демократы» хотят вывести проблему из некоего большого исторического повествования, из некой фундаментально аполитической (чаще всего с морально-проповеднической интонацией) конструкции, при этом преступная природа самой системы остается вторичной. В центре внимания Зло, а не его предпосылки; важно подчеркнуть несдержанный, порывистый характер Милошевича относительно системы коллективистских проектов «исправления человечества», чтобы тем самым только упрочить политическую среду, в которой однобокие «теории» и идеи занимают свое законное (правящее) место. И когда речь идет о конкретной вине каждого из нас, сама вина направляется на некие неполитические сущности («гуманность и универсальная гражданская законность» или же «национальная традиция») и сбивается с единственного пути, на котором ей можно придать некий оперативный смысл, – политической сферы. Эта морализация политики (конечно, это не означает, что политика и мораль несовместимы) и субстанционализирование ответственности (а «наша» ответственность за преступления, совершенные при режиме Милошевича, прежде всего политическая, а потом моральная) всегда являются симптомом авторитарного стиля мышления. Стиля, который оставляет на втором плане демократические институты и политическую систему и утверждает идеологические и моральные аффекты. Политические идеалы наших «гражданских просветителей» и «национал-демократов» предстают как «этика убеждений», поскольку они хотят, чтобы содержанием истории об ответственности и вине стали их напористые гуманистические и националистические чувства, их несокрушимые убеждения, пылкие моральные призывы, рекомендации, которым нужно следовать. Они также хотят, чтобы дискуссия о форме будущего общества была отмечена их непоколебимыми аффектами «солидарности», «общественной справедливости», «национальной гордости», а не рациональным (системным) макроэкономическим и макрополитическим анализом.

Состояние, в котором сегодня находится наше общество, – это состояние перехода из Закрытого в Открытое общество, а трудности, связанные с обдуманной оценкой недавнего прошлого (и вины за него), являются лишь выражением цивилизационного шока, вызванного этим переходом. Доминирующие формы общественной рефлексии у нас отчасти происходят из растерянности в новых условиях политизированного (аморального) общества, а отчасти являются формой ностальгии по «моральности» коллективизма. Восприятие общества как племени или орды, связанных в органическое единство (классовое или национальное), в моменты апокалипсиса порождает сильное чувство индивидуальной моральной вины. Общество – одно органическое целое, поэтому его раскол болезненно воспринимается каждым индивидуумом, это мифологическая «вина», о которой уже говорилось. У экс-коммунистических пророков гражданского общества эта вина есть, потому что войны и преступления «надломили» югославское сообщество, которое они воспринимали как свое. У националистов же вины нет, при условии, что нет раскола и ссор в «сербском мире», а остальные и так выходят за рамки понятия сообщества, поэтому их резня и изгнание никого и не должны волновать.

Наша речь в защиту понятия политической, «системной» вины граждан в существовании тоталитарного режима – это речь против мистифицированного, коллективистского понятия вины относительно неких универсальных «моральных» принципов; это призыв против всех моралистических «этик убеждений», против идеи, что сущность ответственности свободного человека заключается в служении человечеству, Классу, Нации, Универсальной Морали. Его ответственность исключительно в просвещенной заботе о достойном функционировании институтов Порядка Свободы. Это не душит индивидуальную моральную ангажированность, а определяет рамки, в которых она имеет смысл. Миллион бессильных моральных индивидуумов при тираническом режиме морально значат меньше, чем два равнодушных, но политически дееспособных человека в свободном обществе.

Перевод Дарьи Костюченко

 

Владимир Н. Цветкович

Снова в начале

[177]

 

Несмотря на счастливую политическую развязку осени 2000 года, Слободан Милошевич – все еще часть нашей действительности и будет ею оставаться еще какое-то время, то есть до Гаагского трибунала или до окончания уголовного дела, которое несомненно будет вестись против него в Сербии. Как бы то ни было, этот человек и после своего политического (и любого другого?) фиаско останется символом сербских (само)обманов в ХХ веке. Поэтому не столь важно говорить об индивидуальных свойствах его личности и комментировать повседневные политические шаги, которые предпринимал Милошевич в течение тех несчастных тринадцати лет, когда суверенно вел Сербию из одного поражения в другое. Намного важнее, как нам кажется, в «псевдостратегических» политических целях Милошевича разглядеть те амбиции, которые руководили большей частью современной сербской элиты, в особенности ее второстепенными эпигонами, которые, кстати сказать, составляли убедительное большинство кадров Милошевича.

Если говорить с этой целью, то речь о странном сплаве традиционных и современных идеалов, которые вкупе с непонятной логикой real-политики в основном представляют собой наследие, наиболее явно сконцентрированное в полувековом сербском коммунистическом опыте. Оно породило спорные сербские амбиции, существующие между крайностями пьемонтизма и славянофильства (то есть переодетого русофильства), ложно приписанной и ложно принятой «вины» за создание Югославии как «гнилого версальского творения», и, наконец, так по-настоящему и не оконченной гражданской войны, в которой идеологические победители беспрестанно искали доказательств своей победы. Слободан Милошевич – настоящее дитя этого несчастного исторического сплетения, узник унаследованных стереотипов, к которым он со своей стороны добавил специфическую жажду власти коммунистического аппаратчика и бесчувственность школьного зубрилы.

В этом осадке исторических притязаний, национальной незавершенности и идеологического одурачивания родилась политическая почва, на которой выросла система «мягкого авторитаризма», приправленная, с одной стороны, примесями посткоммунистической криминальной «братковой» системы, а с другой стороны – цинизмом «международного сообщества» и его глуповато-подлыми санкциями. Данные обстоятельства благоприятствовали тому, что в сущности бесплодная система, вопреки всем правилам, прожила на целый десяток лет дольше, чем ее уже закатившиеся исторические и идеологические близнецы.

Конечно, все это легко (вы)сказать сейчас, когда еще ожидается (неотвратимая?) политическая экзекуция Милошевича и его помощников и когда феномен «заднего ума» рационализирует предыдущие заблуждения, в том числе отечественных и иностранных действующих лиц. Впрочем, до вчерашнего дня, так сказать, все выглядело совсем наоборот. Поэтому вспомним прежде всего, как в политическом плане выглядела Сербия на момент десятилетия правления Слободана Милошевича, взявшего на себя слишком тяжелое бремя абсолютной ответственности за «общественные, экономические, политические, культурные, образовательные» и т. д. реформы в Сербии.

 

Милошевич – «неправильный человек в правильное время»

 

Всего тремя годами ранее, в октябре 1997 года, казалось, что для власти Милошевича нет препятствий и даже ограничений. Не будем забывать, что в то время для большого числа граждан Сербии Милошевич был мудрым защитником страны, почти обожествленным политиком, государственным деятелем, который, несмотря ни на что, то есть вопреки распаду и войне в бывшей СФРЮ, смог уберечь Сербию от вихря войны и других бед, которые тогда, как, впрочем, и сейчас, кружили по Восточной Европе (нищета, общая безработица, слепая покорность Западу и т. д.). (Когда тот же человек три года спустя привел Сербию к войне против мощнейшей военной силы, которая когда-либо существовала, его верные приверженцы увидели в «мудром руководстве президента» высший пример последовательности, справедливости и даже самопожертвования. Чтобы это выглядело еще более патетично, такую точку зрения, судя по всему, принял для себя и сам Милошевич).

Нельзя забывать и того, что в то время Милошевич получил почти 1,5 миллиона голосов, правда, на довольно сомнительных выборах. Намного важнее тот факт, что тогда он пользовался несомненной поддержкой западных политиков. Хотя и удерживая его на коротком поводке, западные силы, и прежде всего США, видели в Милошевиче своего «сильного человека на Балканах» и одновременно политическую фигуру, которой они легко смогут управлять. То есть не так давно Милошевич в принципе был «хорошим парнем», несмотря на полукриминальный характер его режима. Однако всего год спустя, даже после (не)косвенной политической помощи, которую он получил после подтасовки местных выборов, тот же Милошевич стал европейским Саддамом, воплощением абсолютного зла, нарушающим не только посткоммунистическую балканскую идиллию, но и святые правила демократии и мультикультурного сосуществования. Мы очень хорошо знаем, что это значило для (потерянных) жизней нескольких тысяч граждан Сербии и для качества жизни тех, кто остался жив. Вот то, что хотелось бы сказать о «международных стандартах» в борьбе за демократию...

Зоран Джинджич

Вне зависимости от внешнеполитического имиджа, прошедшего различные фазы любви и ненависти, несмотря на поддержку, оказываемую Западом на момент десятилетия правления Милошевича, для всех остальных (уточним – для более здравомыслящих аналитиков и невольных подопытных кроликов режима Милошевича) этот «юбилей» значил лишь дальнейшее исчерпание общественного и всех иных потенциалов государства и народа. Однако то, что одни осуждали (законное насильственное объединение Сербии, до этого незаконно сделанной конфедерацией; открытое поощрение самых низменных форм сербского национализма; заигрывание с военным лексиконом и скрытое ведение войны; авторитаризм во внутренней и внешней политике; стремление расширить число своих сторонников и отсутствие правового государства...), другие прославляли как «мудрую государственную политику», проявлявшую себя в одном случае как «героический отпор» иностранным силам, а в другом – как «интеллигентное и ответственное приспособление к внешним условиям». Все это в очередной раз подтверждало правило: то, что соотносится с логикой и здравым смыслом, никоим образом не является решающим в политической жизни.

Наконец, тогда уже стало ясно, что от в свое время, то есть в самом начале политической власти Милошевича, (не)искренно объявленных общественно-политических реформ совсем ничего не осталось (да и не было). Кроме формального перевода монопартизма в подобие партийного плюрализма, во всех остальных сферах жизни сербского общества вместо прогресса наблюдался стремительный регресс и разрушение: начиная с экономики, которая по-прежнему основывалась на государственном регулировании, что неизбежно вело к появлению массы социально зависимых и лишенных политических прав граждан, и вплоть до шизофренической (псевдо)национальной политики, которая превратила сербов в пугало для политических стервятников всего мира.

Другими словами, еще три года назад было совершенно ясно, что если за критерии успешности правления Милошевича взять провозглашенные им самим цели, то ответ неизбежно был бы совсем простым – Великое Ничто. Уже тогда можно было сказать, что узаконивающий основы режима Милошевича фундамент – сербский народ – попал в бесперспективную ситуацию. Исходная мнимая борьба за достоинство и единство Сербии и всего сербского народа, а также «политическая борьба» (если только она была таковой) за более справедливую в экономическом и социальном плане жизнь в стране, несмотря на бесчисленные пропагандистские акции, не могла быть успешной. Сербия при Милошевиче задыхалась в доселе невиданном иле непотизма, правовой анархии и общей гражданской нестабильности. К сожалению, было ясно, что могло быть и хуже. Рационализация собственных неудач способствовала дальнейшему блужданию в тумане самопроизведенных мифов. Этот политический факт, в зависимости от меры, вкуса или просто характера, толковался как «жалкая», «скандальная», «катастрофическая», «пагубная» или «преступная» политика.

Все это совсем неудивительно, если знать, что режим Милошевича в Сербии никогда ни с чем по-настоящему не считался, кроме своих собственных интересов. И чтобы выжить, этот режим был готов абсолютно на все: от иллюзии так называемой демократизации и (скрытой) войны до «миротворческой политики» и лжеприватизации. Кульминацией всего стала война против НАТО, американского империализма и мировой несправедливости.

Всегда имея перед собой цель личного продвижения, то есть присвоения и сохранения за собой личной власти, Милошевич все многочисленные политические и другие проблемы, которые он спровоцировал (включая и те, что появлялись сами по себе, без его «заслуг»: Косово, словенский и хорватский сепаратизм, окончание холодной войны), рассматривал именно под этим (и только под этим) углом зрения. Конечно, беспрестанная борьба за сохранение собственной единой и неделимой (неконтролируемой) власти должна была сказаться и на характере человека номер один. Вскоре после своей инаугурации, по свидетельству биографов, он даже иностранным дипломатам стал говорить, что сербы видят в нем некие божественные свойства, с помощью которых он заранее узаконивает любое свое политическое решение. Вероятно, он и сам начал верить в собственную Богом данную миссию просвещения народа, принимая во внимание, как относительно быстро и легко он прошел путь от классического человека аппарата, мелкого государственного деятеля типа «социалистический политик-хозяйственник» до харизматичного лидера «Митинга правды». В конце концов он успокоился, ведя благородные разговоры с глазу на глаз (за бокалом виски) в мистической тишине своих четырех президентских стен, откуда все выглядело – если уж не лучше и красивее – то по крайней мере не так больно и реально.

Как бы то ни было, основным «результатом» и «знанием» многолетней власти Милошевича стало то, что в политике нет ничего святого, то есть что все средства хороши, если они способствуют укреплению силы и сохранению власти. Национальный, экономический или моральный предел цены этой власти никогда не устанавливался, даже когда страна вступала в «войну» с НАТО и можно было заранее с уверенностью сказать, что войну эту никаким образом выиграть не получится. Обо всем этом Милошевич может (возможно) размышлять только сегодня, покуда ожидает, что за ним придут органы местного или же Гаагского правосудия.

Закончить рассказ о Милошевиче нужно следующим рассуждением. Ясно, что нет политика, который мог бы так долго оставаться у власти, не имея за собой крепкой и дееспособной политической организации. В самом начале фатально запоздавшего в Сербии процесса партийного плюрализма Милошевич просто переименовал мощный Союз коммунистов, а также призрачный Социалистический союз трудящихся в единую Социалистическую партию, при этом существующая государственно-партийная система дополнительно окрепла в правовом плане благодаря парламентским выборам, на которых Милошевич просто не мог проиграть. Крепко держа в своих руках партийно-государственный аппарат, командовавший не только экономикой, но и всеми другими сегментами общества, Милошевич стремился к абсолютной централизации силы, означавшей временное создание политической ситуации, с помощью которой «покупается» всегда ценное политическое время. В такой переходной (проходящей, временной) ситуации всегда преуспевает та политика, которая внушает собственную надежность и постоянство.

Новое всегда проблематично (чуждо, плохо) – придерживайтесь старых проверенных ценностей. Вот девиз политического стиля Милошевича. Он знал, как использовать страх перемен и всего того, что нарушает покой социальной и экономической уравниловки. В какой-то момент этот страх был побежден другим страхом – общей безнадежностью. Новые политические фигуры должны ясно выразить тот политический инстинкт самосохранения, который проявили граждане Сербии. Вопрос, однако, в том, смогут ли они это сделать?

Политические плакаты

 

ДОС – «хорошие парни в плохое время»

 

Мы уже сказали, что намного важнее рассказа о Милошевиче и его псевдокоммунистическо-национальной власти знание контекста, в котором она появилась, включая и понимание ее последствий. Конечно, освещение этой проблемы потребовало бы намного большего, чем позволяет объем этой статьи. Поэтому мы только в основных чертах остановимся на том, что Милошевич оставил в наследство новой (демократической?) власти. Прежде всего, здесь нужно различать «долгосрочное» наследие и то, что непосредственно относится к заслугам Милошевича.

В первую группу, не относящуюся к макиавеллизму Милошевича, попадают проблемы национального государства и национального самосознания, с одной стороны, и предпринимательского менталитета и традиционной общественной уравниловки – с другой. Одним словом, даже после всех наших страданий мы все еще не знаем ни объема, ни содержания того государства, в котором хотим жить. Даже с его названием не все понятно.

О том, что вещи необходимо называть своими именами и на основании этого строить гражданское общество и демократию, мы уже говорили и писали в других статьях. Добавить можно только то, что сербское общество сегодня снова, в который раз, находится на своеобразном историческом распутье. На этот раз дилеммы практически нет: мы должны «открыться», то есть приспособиться к мировой расстановке сил, насколько бы она ни была сейчас или постоянно (не)справедлива по отношению к нашим законным интересам.

Мы должны быть открыты Иному, но это не означает, что не нужно обращаться к местным традициям и в существующей галиматье найти те ценности, которые смогут нас как нацию и государство вытащить из многолетнего сна и приобщить к универсальным ценностям. Мы уже подчеркивали, что для этого прежде всего нужно сделать все возможное, чтобы у нашего государства появились демократические, не скомпрометированные и не коррумпированные институты, которые способствовали бы развитию национального осознания нашей особости, а также и рациональной рефлексии о внешнем мире, в котором мы живем. Таким образом мы могли бы сделать из Сербии (и ее возможного союза с Черногорией) настоящее национальное, то есть трансэтническое государство, чьи граждане были бы не рабами своего культурного или языкового происхождения, а автономными индивидуумами, добровольно, в соответствии с личными интересами принимающими правовые институты страны, в которой они живут. В этом случае «иностранцами» останутся только те, кто ими и является, – граждане других политических сообществ.

Что же касается проблем, связанных с Милошевичем, то есть тех, которые находятся непосредственно на повестке дня (за исключением вопроса Косова и Метохии, а также отношений с Черногорией), а именно: Гаагский трибунал и в особенности – экономическая катастрофа, – то для их решения нужны профессиональные и надежные люди, способные образовать прозрачные институты. Бесспорно, такие люди в Сербии есть. Вопрос в том, как их «используют». На сегодняшний день, как мы видим, ситуация обстоит не самым лучшим образом. Руководствуясь инерцией функционирования старого режима, нынешние власти скорее занимают стартовые позиции перед некими будущими выборами (сбор «наших кадров» и покорение «стратегических» государственных фирм), чем занимаются институтами системы. Вообще непонятно, когда и как они переделаются, перестроятся. Ожидание в данном случае может только помешать, но никак не помочь.

Переустройство политической системы, в особенности правосудия и исполнительной власти, новое устройство экономики и всего, что с этим связано (образование, социальная защита и т. д.), все эти проблемы, по примеру Милошевича, все так же откладывают в долгий ящик в надежде, что они разрешатся сами собой. Не разрешатся! Поэтому новые власти должны взять на себя ответственность, и немедленно. По этому и запомнятся новые люди во власти в политической истории Сербии: или как случайные наследники пресловутого полутирана, или же как люди слова и дела.

В связи с этим особенно важно, какой идеологический проект будет доминировать в обществе. Стечение разных исторических обстоятельств и появление независимого государства – каким бы оно ни было изнутри и даже как бы оно ни называлось – привело к тому, что сербы привыкли идентифицировать себя с любым режимом, «только бы наш был» и обеспечивал нам мнимую суверенность. Отсюда и готовность к жертвам за «наш образ жизни», о котором на самом деле неизвестно практически ничего, кроме того, что он отличается от других. Парадоксальная и почти иррациональная, такая констатация, как нам кажется, очень точна, поэтому именно из нее нужно исходить при некой более продуманной формулировке проекта нашего «лучшего будущего». Принимая во внимание, что ключевым нашим отличием все-таки является православие, причем скорее как привычка и в меньшей степени (или совсем не) как вера, для начала нужно сделать усилие и найти в этом духовном пространстве точку опоры против искушений, которые уже есть и еще нас ожидают. В конце концов, не будем забывать, что вся сегодняшняя Европа является результатом болезненных, но все же плодотворных процессов приспособления христианского мира к течению современного «разочарования» и всего того, что следует из этого «искоренения».

Воислав Коштуница на приеме у Президента России Владимира Путина

Разумеется, определение православия как основной матрицы национального самосознания не является и не может являться призывом к какой-либо «поповской политике» или православному клерикализму. В сущности, это просто попытка в общем хаосе самосознания и идеологическом блуждании найти тот фундамент, на котором можно построить национальный дом. Разумеется, это не означает привилегированного положения одной конфессии и ее иерархии на государственном уровне. Широкое обращение к духовным ценностям в нашем обществе, независимо от унаследованных мыслительных стереотипов левонастроенных атеистических критиков, судя по всему, может способствовать сближению с (пост)современным миром и его универсальными, по крайней мере в замысле, ценностями.

Вот почему (пере)определение национального самосознания не означает иррациональной суматохи из-за (не)принятия закона Божьего в качестве школьного предмета (как будто это какая-то особая новость), а означает серьезную работу по установлению условий для развития гражданского общества и демократических государственных институтов, для которых Иное необязательно будет Врагом. Будут ли политики из ДОС способны действовать успешно в данном деликатном контексте, мы увидим позже. Некоторые точно не сумеют, а другие не смогут. Что же касается тех, кто не хочет (или не хотел) этого делать, их политическая судьба уже известна – и бесповоротно решена.

Перевод Дарьи Костюченко

 

Владимир Н. Цветкович

Партийная борьба и СМИ в Сербии

[178]

 

В отечественных социополитических анализах есть два общих места: во-первых, что современная Сербия представляет собой общество с недифференцированными социальными слоями и интересами; во-вторых, что Сербия – государство со слабой демократической традицией и преимущественно авторитарным политическим устройством. На этой основе строятся рассуждения и прогнозы ближайшего и далекого политического, экономического и, вообще говоря, культурного будущего Сербии. Все же, для большей точности и лучшей осведомленности о самом предмете, следует пояснить приведенные тезисы и заострить проблему. Это в особенности касается области «общественного мнения» в Сербии, того, что является каркасом современной политики и институций.

* * *

В принципе ключевую проблему современной Сербии можно сформулировать как вялое формирование гражданской общественности и демократических государственных институтов, то есть демократической политической системы. Отечественная политическая элита очень хорошо знакома с секретами (до)современного авторитаризма и отлично паразитирует на слабой политической просвещенности и еще худшем экономическом развитии Сербии. Ее современная жизнь всегда обусловлена тем, что между «народом» и его «вождями», как правило, стоят государственные чиновники, государственная собственность и, конечно, государственные СМИ.

Здание Государственного телевидения Сербии. 5 октября 2000 года

В такой общественной среде автономное гражданское общество обозначено лишь пунктиром, тогда как общественное мнение формируется в борьбе манихейских идеологий и гностических партийных страстей, паразитирующих на эгалитарном наследии и квазипатриотических призывах. На этой социальной почве процветает «братковая политика», основанная на непотизме, «земляческих» связях и, наконец, криминале. Сила такой системы в слабости институтов, остающихся лишь декором голой власти в то время, как политическая и остальная элита безжалостно тратит историческое время нации, которая все еще не сформировала своего недвусмысленного гражданского самосознания. Более того, это самосознание по сегодняшний день мечется между крайностями этнического, с одной стороны, и неопределенного трансэтнического профиля, с другой стороны, иначе говоря, между квазипатриотическим «сербством» и квазиполитическим «югославянством».

Проблема отечественной элиты, прежде всего политической и культурной, в том, что она пытается играть роль катализатора общественного мнения, стараясь быть проводником дутых современных идей в (полу)органическом общественном теле. Отсюда и невыносимый шум идеологических лозунгов, безнадежно путающих свободу и равенство, суверенность и справедливость, независимость и самодостаточность. Отсюда и весь этот некритический «космополитизм» до вчерашнего дня правившего проюгославского большинства внутри сербской элиты, за которым обычно следует легкомысленное отождествление левых с «прогрессивным», правых с «ретроградным», национального с «пройденным», глобализационного с «современным» и т. д.

* * *

В качестве реакции на исключающие классификации и огульные идентификации время от времени (с интервалами от нескольких месяцев до нескольких десятилетий) определенная идеологическая матрица в Сербии получала преимущество, и тогда все общественное пространство колонизовалось монархической, либеральной, радикальной, коммунистической, националистической или какой-то другой идеологической матрицей. Сегодня несомненно доминирует новое издание либерализма, при этом, в соответствии с мировыми тенденциями, он старается утвердиться по крайней мере в трех вариантах. Первый вариант – «постлиберализм» – представляет собой соединение социал-демократических фраз и классической либеральной экономики, этот вариант представляют партии ДС, ГСС, НД и т. п. Второй вариант – хорошо затушеванный «неолиберализм» – является дериватом предыдущего варианта, его представляют партия Г17 и другие «экспертные группы», то есть группы давления в виде квазипартий. Третий вариант – «консервативный либерализм» – представляет собой принципиальное соединение национальной традиции и экономико-политических свобод, этот вариант представлен партиями ДСС, Новая Сербия и др. Четвертым вариантом, идеологически самым слабым, но зато «модно» оформленным, является мультикультурализм в интерпретации так называемых региональных партий, в которых сильные примеси провинциализма иногда отклоняются или по крайней мере пугают возможным отклонением в сторону сепаратизма, примером могут служить так называемые автономные партии в Воеводине, мусульманские партии в Санджаке и т. п.

Помимо этого доминирующего, но довольно рыхлого «либерального» блока, представленного правящей политической коалицией с нелогичным названием (Демократическая оппозиция Сербии – ДОС), в современной Сербии на втором плане существуют и идеологические остатки страдающего аутизмом левого национализма (СПС) и его правого радикального брата-близнеца (СРС и ССJ). Хотя при «мудрой государственной политике» неприкосновенного вождя Милошевича вышеназванные партии целое десятилетие суверенно правили в отечественной политике, при всей своей социальной демагогии сегодня все они вместе взятые могут рассчитывать лишь на пятую часть электората. Их политическая мощь по большей части зависит от степени разочарования, то есть от неучастия в голосовании тех оставшихся в Сербии избирателей, которые полностью разочаровались в политике ДОС.

С точки зрения повседневной жизни, раздел партиями поднявшегося как на дрожжах «либерального» идеологического пирога в основе своей представляет выражение желания перемен, которое легче всего можно свести к желанию лучшей жизни. Пресловутый девиз – «жить как все нормальные люди» – является объединяющим фактором для разнообразных отечественных либеральных и коммунистических вариантов (псевдо)либерализма. Во всяком случае заигрывание с социалистическими фразами – это, с одной стороны, дань непобежденному по сей день менталитету эгалитаризма и полувековому царствованию коммунизма, а с другой стороны – приближение к традиционному консерватизму, который является преемником законного стремления к национальному суверенитету. Все это способствует тому, что господствующей формой мышления в общественном мнении пока остается некая эклектическая смесь современных политических идей и их реал-политических гибридов. Правящая коалиция в Сербии – хороший пример временной успешности и долгосрочной неэффективности такого смешения. Здесь собрались вместе, причем с одинаковыми правами и ответственностью, страстные монархисты и республиканцы, левые и правые, националисты и провинциальные глобалисты, сильные и слабые партии... одним словом, политическое «все и вся», кутающееся в конъюнктурный плащ идей свободы. Поэтому вполне ожидаемым было прорастание под общим идеологическим небом ново-старых форм политической жизни, при этом простое большинство составляют политические растения, паразитирующие на более сильных – старших организациях.

Независимо от стремлений своих карликовых членов благодаря естественному политическому отбору ДОС сегодня ясно и недвусмысленно поделена надвое. Это, с одной стороны, уже давно утвердившаяся Демократическая партия (ДС) и, с другой стороны, ее прежнее диссидентское ответвление, а ныне растущая политическая сила – Демократическая партия Сербии (ДСС). Между ними находится множество переходных вариантов, в которых доминируют бывшие вожди и/или новые лидеры раздробившихся тем временем партий: начиная с «исконной» Демократической партии и Сербского движения обновления (СПО), Гражданского союза Сербии (ГСС) и Социал-демократической партии и заканчивая СПС и множеством региональных партий. Все, что в политическом плане сможет выжить, сконцентрировано вокруг троих докторов наук: философа Зорана Джинджича, юриста Воислава Коштуницы и инженера-механика Небойши Човича. В начале своей карьеры первые два из них были политически ангажированными интеллигентами, а третий – технократом, заинтересованным во власти. Между тем Джинджич стал политическим менеджером с амбициями государственного деятеля, Коштуница остался интеллигентом-государственником, тогда как Чович вырос в проницательного, можно сказать, «настоящего» политика. Их прочие коллеги по ДОС за редким исключением относятся к разряду политических пиявок и паразитов, которые могут выжить, только присосавшись к большому партийному организму. Принимая во внимание данный идеологически-партийный горизонт, нам будет легче понять его отблеск в СМИ, а в связи с ним и конкретные кадровые пертурбации.

* * *

Существующие где-то между своей критической и манипуляционной функциями СМИ в Сербии безошибочно следят за актуальной партийной сценой. Отсюда и впечатление некой монолитности, которую можно понять как естественное следствие прежнего унисона, в котором преобладали партийный дух коммунизма и дополнительно завоеванного (псевдо)патриотизма. Полностью исчезло и существовавшее до недавнего времени, но не особенно убедительное разделение на «проправительственные» и «независимые» СМИ. То есть сегодня якобы все средства массовой информации «независимые»: от РТС и БК до «Политики» и/или «Блица». Конечно, ничто никогда не бывает так, как кажется на первый взгляд.

Изначально в этой истории существовали три обособленные, но взаимно обусловленные стороны: ДС, ДСС и так называемый неправительственный сектор. Партийную сцену мы уже обрисовали, поэтому нужно сказать несколько слов и о «неправительственных организациях». Без сомнения, основным мотивом и маховиком их появления и существования был режим Слободана Милошевича. Сейчас, когда его уже нет, большая часть неправительственного («третьего») сектора быстро разваливается. В действительности большинство руководителей и их помощников в данных организациях в огромном количестве входило в систему до вчерашнего дня презираемого государственного аппарата. Причина тому в основном прозаичная: деньги. Иностранным спонсорам больше не интересно поддерживать деятельность, подрывающую Систему; более того, они все чаще обращаются к классическим, государственным институтам. Поэтому отечественные идеологические посредники забывают свои прежние клятвы «гражданскому обществу» и с новыми силами возвращаются в свою старую общину – в бюрократию.

Различные группы друзей по интересам, которые изо всех сил «энергично протестовали» против режима (симптоматична производительность таких влиятельных организаций, как «Женщины в черном» или бесчисленные «движения за права...» всех, кого только можно), оказывали большую услугу не только себе, но и Милошевичу. Его система просто раскачивалась под давлением бесчисленных художественных представлений, петиций и круглых столов. В то же время при недостатке настоящих политических акций тогдашней оппозиции прежние «независимые СМИ» из самодостаточной активности «неправительственных групп» делали информационное движение сопротивления, виртуальную силу, которая, вопреки соображениям Бодрияра, на самом деле не очень существенно мешала авторитарному, фактически криминальному режиму Семьи. Конечно, справедливости и истины ради здесь тоже не нужно слишком торопиться и сваливать в одну кучу все неправительственные организации. Были и такие, кто на самом деле конкретно и успешно действовал в русле своих изначальных политических стремлений (скажем, ЦЕСИД; я не беру в расчет те неправительственные организации, которые не содержат в себе эксплицитный политический характер).

Как бы то ни было, факт остается фактом: в персональном плане стержень политически ангажированного неправительственного сектора составляла идеолого-политическая и культурная элита, сформированная в период до прихода к власти Милошевича. Эти люди в большинстве своем остались пленниками своего времени и подогнанной к нему (режимной или диссидентской) системы ценностей. Так, социализм, самоуправление и юго-славянство благодаря ключевым действующим лицам из самозваной «Другой Сербии» за одну ночь трансформировались в либерализм, гражданское общество и мультикультурализм. В то же время вошедшая в пословицы идеологическая исключительность и партийное сектантство сохранялись, нередко приобретая даже повышенную интенсивность. Наконец, как только появилась возможность от рассказов о «гражданском» перейти к «этатизму», старые кадры триумфально заявили о своем возвращении в Большую Политику и к своим чуть уменьшившимся привилегиям. Так замкнулся круг «гражданской ангажированности» в Сербии, чтобы открыть путь к старому идеологическому узаконению и «субъектам действий». Связь «неправительственных» элит с центрами актуальной политической силы представляет реальную картину того, чем занято сегодняшнее общественное мнение, особенно информационную сцену в Сербии.

* * *

Новое распределение политических карт в Сербии обусловило исчезновение различий в (не)режимной ориентации отечественных СМИ. В основных чертах речь идет о следующем.

Часть СМИ, сосредоточенных вокруг пресловутого фантомного АНЕМа, или организации, более известной под названием «Б92» (точнее, нескольких ее руководителей, одновременно осуществляющих бесчисленное количество различных функций в неопределенном треугольнике между радио, телевидением и «сетью»), старается осуществить новый вид монополии, при этом оставив за собой привилегию «независимости» (читай: спонсорства). Таким образом они, с одной стороны, продолжили бы «бороться за гражданское общество» (!?), а с другой стороны, в полном соответствии с «братковым менталитетом» на основании своих «старых партизанских заслуг» старались бы получить новые – государственные (значит – режимные) льготы в виде привилегированного вещания на всей территории государства, отсроченной уплаты налогов и т. п. Величина их воздействия на иностранных спонсоров обратно пропорциональна их реальному влиянию на отечественное общественное мнение.

Другая часть того же котла бывшей «независимой журналистики» (руководство НУНСа, например) пытается напрямую вклиниться в ряды государственных СМИ и таким образом показать свою прежнюю ангажированность. Однако и они одновременно стараются сохранить собственную информационную продукцию, которая опять-таки все меньше спонсируется из прежних неисчерпаемых источников «международного сообщества». Желание владеть даже такими руинами, как РТС, очень велико, тогда как реальные шансы войти в это общественное пространство благодаря старым политическим заслугам с каждым днем уменьшаются.

Третья часть «независимых» СМИ, та, которая с самого начала играла уверенно, то есть на рынке (прежде всего это печатные СМИ, особенно «Блиц» и «Глас јавности»), сегодня находится в наилучшем для дальнейшего развития своего дела положении. По правде говоря, они также не обладают иммунитетом от подмигиваний власти (пример: разрешение ТВ «Кошава»), но такие отношения входят в разряд того, чего уже просто невозможно и даже ненужно избегать. В той мере, в какой возьмут верх вызовы инструментализации, а их редакторы забудут о дипломатических карьерах (пример: БЕТА), вышеназванные СМИ с явно профилированной собственнической структурой занимают лучшую позицию и имеют шансы успешно пребывать и развиваться на будущем политическом и другом, более важном – экономическом рынке.

В схожей, то есть благоприятной, ситуации находятся и остальные частные СМИ, хоть они и являются продуктом предыдущей эпохи. Их недвусмысленная собственническая позиция при новых, разумеется, политических договорах с актуальной властью позволит им соответствующим образом вписаться в политэкономические течения Сербии настолько, чтобы иметь возможность не только получать прибыль, но и профилировать политическую сцену Сербии (пример: РТВ «Пинк» и БК).

Наконец, старые государственные СМИ сегодня находятся в наихудшем положении с тех пор, как существуют. Это в равной мере относится и к электронным СМИ, представленным тяжеловесными, неэффективными и непрофессиональными «командами» на государственном радио и телевидении, и к печатным СМИ типа «Политики» или «Борьбы», которые чуть быстрее проходят процесс политико-экономического перехода. Эти динозавры отечественной информационной сцены, судя по всему, пройдут через настоящее чистилище, то есть испытают радикальные изменения, которые в корне охватят существующий (не только унаследованный) кадровый и управленческий потенциал. Конечно, несомненно, что такие изменения не смогут быть реализованы посредством деятельности законодателей-узурпаторов, через их демократические решения, основанные на «высших европейских стандартах» (sic!), и какие-то советы или «регулятивные органы» (хорошим примером действия экспертной утопии является сегодняшний совет РТС; проект закона о радиотрансляции – его XY-версию даже не будем обсуждать).

В таком информационно-политическом пространстве партии в Сербии пытаются навязать свое влияние. Классические государственные СМИ проходят сквозь бури столкновений между ДС и ДСС, тогда как сливки пока снимают старые комитетские кадры из информационных секций СКЮ (Союз коммунистов Югославии. – Прим. переводчика). Перебегая из вымирающего конгломерата неправительственных организаций в государственные учреждения, эти неискренние борцы за «гражданское общество» снова становятся партийными активистами. Для большего абсурда их теперешним ядром является партия, вероятно, самая маленькая и в избирательном плане самая незначительная часть ДОС. Конечно, речь идет о Социал-демократической унии (СДУ), суперактивного руководителя которой премьер Джинджич по мере надобности использует на различных экспертных заданиях в широком диапазоне от образования и здравоохранения до табачной и другой промышленности. Все-таки основой его политической деятельности является работа с кадрами внутри государственных СМИ. По нашему мнению, СДУ здесь является только трансмиссией гораздо более сильного, хотя и внутренне не очень любимого партнера – Демократической партии (похожая ситуация наблюдается в отношениях частей ГСС и ДСС). По правде говоря, руководствуясь принципом «ни себе, ни людям», то есть сознательно жертвуя качеством ради победы, на информационной сцене Сербии действительно доминирует ДС. Другое дело, что на данный момент, политически вполне оправданно и интеллигентно, она выдвигает на первый план одного из своих временных сателлитов (остальные социал-демократы, особенно «сексуально корректное» отделение, ждут заслуженной очереди), при этом приводя в отчаяние растерянное молоденькое руководство ДСС и их все более обеспокоенного лидера.

Во всяком случае, кадровые решения с маленькой кухни досовского ЮЛа (Югославские левые, в этом плане идет гонка насмерть с ГСС) носят временный характер, что не означает их доброкачественности по отношению к заинтересованным действующим лицам, особенно принимая во внимание предвыборные расчеты, которые рано или поздно проявятся. Нужно ожидать, что в ситуации, когда внутри частных электронных СМИ раздел добычи уже произошел (ДС «контролирует» «Пинк», а ДСС – БК; другие телевизионные каналы второстепенны), решающее влияние на избирателей окажут традиционные государственные СМИ, сейчас официально возглавляемые «проверенными журналистами» и «независимыми экспертами». Они же в партийном плане контролируются еще одним доктором наук, на этот раз психологом Жарко Корачем. Цена его «промоушена» еще только станет известна. Какими же будут последствия для общественного мнения Сербии, если продолжится такая тенденция работы с кадрами, также предстоит увидеть. Между тем, судя по всему, отечественные СМИ продолжат явно и тайно отравлять наши мысли, причем некоторые члены ДОС на деле будут продолжать успешно демонстрировать и доказывать, что сербская политическая история проходит в ницшеанском ключе вечного возвращения и воли к абсолютной власти.

* * *

Господство Милошевича оставило за собой необозримую массу разгромных действий, и опять-таки нужно трезво рассудить, что из этого изначально является результатом его неспособности, а что – долгосрочным наследием. В группу, не относящуюся к макиавеллизму Милошевича, попадают проблемы национального государства и национального самосознания, с одной стороны, и предпринимательского менталитета с традиционной общественной уравниловкой – с другой. Все настолько серьезно, что после всех наших страданий и даже свержения Вождя мы так и не знаем ни объема, ни состава того государства, в котором хотим жить. Даже с его названием не все понятно.

Также все еще не реформированы государственные институты, то есть у нас нет действительно демократических – нескомпрометированных и некоррумпированных институтов, которые способствовали бы развитию национального осознания нашей особенности и рациональной рефлексии о внешнем мире, в котором мы живем. Только таким образом мы могли бы сделать из Сербии (и ее возможного союза с Черногорией) настоящее национальное, то есть трансэтническое, государство, чьи граждане были бы не рабами своего культурного или языкового происхождения, а автономными индивидуумами, добровольно, в соответствии с личными интересами принимающими правовые институты страны, в которой живут. В этом случае «иностранцами» останутся только те, кто ими и является – граждане других политических сообществ. Проблема в том, что еще не произошло переустройства политической системы, в особенности правосудия и исполнительной власти, а также нового устройства экономики и всего отсюда проистекающего (образование, социальная защита и т. д.). Все эти проблемы по примеру Милошевича все так же откладывают в долгий ящик в надежде, что они разрешатся сами собой. Не разрешатся! Поэтому новые власти должны взять на себя ответственность, и немедленно. По этому и запомнятся новые люди во власти в политической истории Сербии: или как случайные наследники пресловутого полутирана, или же как люди слова и дела.

В связи с этим особенно важно, какой идеологический проект будет доминировать в обществе. Стечение разных исторических обстоятельств и появление независимого государства – каким бы оно ни было изнутри и даже как бы оно ни называлось – привели к тому, что сербы привыкли идентифицировать себя с любым режимом – «только бы наш был» и обеспечивал нам мнимую суверенность. Отсюда и готовность к жертвам за «наш образ жизни», о котором на самом деле неизвестно практически ничего, кроме того, что он отличается от других. Парадоксальная и почти иррациональная, такая констатация, как нам кажется, очень точна, поэтому именно из нее нужно исходить при некой более продуманной формулировке проекта нашего «лучшего будущего». Принимая во внимание то, что ключевым нашим отличием все-таки является православие, причем скорее как привычка и в меньшей степени (или совсем не) как вера, для начала нужно сделать усилие и найти в этом духовном пространстве точку опоры против искушений, которые уже есть и еще нас ожидают. В конце концов не будем забывать, что вся сегодняшняя Европа является результатом болезненных, но все же плодотворных процессов приспособления христианского мира к течению современного «разочарования мира» и всего того, что следует из этого «искоренения».

Разумеется, определение православия как основной матрицы национального самосознания не является и не может быть призывом к какой-нибудь «поповской политике» или православному клерикализму. В сущности это просто попытка в общем хаосе самосознания и идеологическом блуждании найти тот фундамент, на котором можно построить национальный дом. Разумеется, это ни в коем случае не означает привилегированного положения одной конфессии и ее иерархии на государственном уровне. Широкое обращение к духовным ценностям в таком обществе, как наше, независимо от унаследованных мыслительных стереотипов левонастроенных атеистических критиков, судя по всему, может способствовать сближению с (пост)современным миром и его универсальными, по крайней мере по замыслу, ценностями. Вот почему (пере)определение национального самосознания не означает иррациональной суматохи из-за (не)принятия Закона Божьего в качестве школьного предмета (как будто это какая-то особая новость), а означает серьезную работу по установлению условий для развития гражданского общества и демократических государственных институтов, для которых Иное необязательно будет Врагом. Будут ли политики из ДОС способны действовать успешно в данном деликатном контексте, мы еще только увидим. Некоторые точно не сумеют, а другие не смогут. Что же касается тех, кто не хочет (или не хотел) этого делать, их политическая судьба уже известна – и бесповоротно решена.

Перевод Дарьи Костюченко