1

Когда-то у него было имя, но он не слышал его уже много лет. Порой ему трудно было вспомнить, как оно звучало. Даже он сам думал о себе как о Демоне Потайных Ходов. Когда в труппе Театра Варгра Бреугеля осмеливались говорить о нем, то называли его «наше привидение».

Он обосновался в этом здании достаточно давно, чтобы узнать в нем все кратчайшие пути. Откинув защелку потайного люка, он спускался в 7-ю ложу, сначала повиснув на сильных щупальцах, потом, на последних дюймах, шлепаясь на знакомый ковер. Сегодня вечером ожидалась премьера «Странной истории доктора Зикхилла и мистера Хайды», изначально написанная кислевским драматургом В. И. Тиодоровым, а теперь адаптированная штатным гением Театра Варгра Бреугеля Детлефом Зирком.

Демон Потайных Ходов знал древнюю мелодраму Тиодорова по более ранним переводам, и теперь ему было любопытно, как Детлефу удастся вдохнуть в нее новую жизнь. Он интересовался репетициями, особенно с участием своей протеже, Евы Савиньен, но сознательно воздерживался до этого вечера от просмотра всей пьесы. Когда после пятого действия опустится занавес, тогда призрак и решит, благословлять пьесу или проклинать.

Его считали постоянным и бесплатным посетителем 7-й ложи и ссылались на него всякий раз, хорошо ли шла постановка или плохо. Успех «Туманного фарса» приписывали тому, что он одобрил комедию, и в серии пагубных инцидентов, что преследовали так в итоге и не возобновленный «Странный цветок» Манфреда фон Диеля, обвиняли тоже его. Некоторые мельком видели его, и очень многие считали, что видели. Театр без привидения не театр. И всегда находились старые рабочие сцены и характерные актеры, обожающие пугать историями о нем молоденьких статисток и учеников, проходивших через Театр памяти Варгра Бреугеля.

Даже Детлеф Зирк, актер и режиссер труппы Варгра Бреугеля, порой говорил о нем с симпатией и продолжал традицию, начатую предыдущими режиссерами, оставляя ему подношения в 7-й ложе на премьере каждой постановки.

Вообще-то с тех пор, как Детлеф вступил во владение этим зданием, дела у привидения пошли куда лучше. Когда театр принадлежал Возлюбленным Шаллии и специализировался на не слишком доходных, но поднимающих дух драмах, подношения состояли из ладана и живого козленка. Теперь, отражая более приземленный, более разумный подход, дары приняли вид большого подноса с мясом и овощами от искусного повара труппы, да еще с парой бутылок бретонского вина.

Демон Потайных Ходов удивлялся, неужели Детлеф инстинктивно почувствовал, что по потребностям он стоит ближе к телесным существам, чем к бесплотным духам.

Есть без рук было трудно, но за годы он приспособился к своему жабо из мышечных выростов и мог отправлять кусочки пищи с подноса в клювастый всасывающий рот даже с относительной ловкостью. Резко сократив мышцы, он откупорил первую бутылку и принялся жадно глотать прекрасное выдержанное вино из урожая, собранного, должно быть, примерно в год его рождения. Он отогнал эту мысль – его прежняя жизнь казалась теперь менее реальной, чем тот вымысел, что разворачивался перед ним каждый вечер – и поудобнее умостил свою бесформенную тушу среди сломанных кресел и подушек, приспособленных под его формы, ожидая, когда поднимется занавес. Он ощущал волнение публики, пришедшей на премьеру, и из темноты 7-й ложи видел блеск драгоценностей и шелков внизу. Премьера Детлефа Зирка послужила для альтдорфской знати поводом выйти в свет при полном параде.

Демон Потайных Ходов слышал, что самого Императора не будет – после печального опыта в крепости Дракенфелс Карл-Франц невзлюбил театр вообще и театр Детлефа Зирка в частности, – но императорскую ложу займет принц Люйтпольд. Театр посетят многие из благороднейших и важнейших людей Империи, столь же сильно желая продемонстрировать себя, как и увидеть пьесу. Критики собрались в своем углу, щетинясь перьями, с чернильницами наготове. Богатые торговцы набились в партер, почтительно взирая на множество придворных и аристократов, оккупировавших бельэтаж, которые, в свою очередь, точно так же смотрели на приближенных Императора в абонированных ложах.

Оркестр приветствовали громом аплодисментов, когда музыканты дирижера Феликса Хуберманна заиграли государственный гимн Империи, «Славься, Дом Вильгельма Второго». Привидение устояло перед искушением зашлепать своими отростками, изображая некое подобие аплодисментов. В императорской ложе появился будущий Император, благосклонно принимая восторги своих будущих подданных. Принц Люйтпольд был красивым мальчиком на грани превращения в красивого юношу. Его сегодняшняя спутница тоже была очаровательна, хотя, как стало известно Демону Потайных Ходов, и немолода. Женевьева Дьедонне, одетая куда более просто, нежели закутанный в парчу и кружева Люйтпольд, выглядела шестнадцатилетней девушкой, но все знали, что возлюбленной Детлефа Зирка на самом деле пошел шестьсот шестьдесят восьмой год.

Героиня Империи, она же причина ее некоторой неловкости, казалось, чувствовала себя в высочайшем присутствии не слишком комфортно и старалась держаться в тени, покуда принц махал толпе рукой. Призрак заметил, как остро вспыхнули красным светом ее глаза, и задумался, способно ли ее ночное зрение пронзить тьму, которая сочилась из его пор, подобно чернилам осьминога.

Если девушка-вампир и увидела его, она ничем этого не выдала. Наверно, она слишком нервничала из-за своего собственного положения, чтобы обращать на него внимание. Героиня она или нет, а положение вампира в человеческом обществе всегда шатко. Слишком многие помнят, как Кислев веками страдал под властью царицы Каттарины.

Свиту принца составляли также Морнан Тибальт, унылый и бесцветный начальник имперской канцелярии, выдвинувшийся благодаря собственным талантам, и граф Рудигер фон Унхеймлих, жестокий и влиятельный патрон Лиги Карла-Франца, готовый до последнего вздоха защищать привилегии аристократии. Известно было, что они ненавидят друг друга лютой ненавистью; выскочка Тибальт имел наглость полагать, что способности и ум – более важные для высших чиновников качества, чем хорошие манеры, происхождение и титул, в то время как благородный охотник фон Унхеймлих утверждал, будто все, что получила Империя от начинаний Тибальта, – это бунты и потрясения в обществе. Демону Потайных Ходов подумалось, что и канцлер, и граф отнесутся к спектаклю не слишком-то внимательно, злясь на то, что долг служения Империи не позволяет им сегодня же вечером броситься врукопашную.

Публика успокоилась, и принц уселся в свое кресло, Пора начинать. Призрак устроился поудобнее и сосредоточил внимание на поднимающемся занавесе. За красным бархатом была темнота. Хуберманн поднес к губам флейту и заиграл странную пронзительную мелодию. Потом вспыхнули огни рампы, и публика перенеслась в другой век, в другую страну.

Действие «Доктора Зикхилла и мистера Хайды» происходило в Кислеве во времена до правления Каттарины, и речь шла о скромном жреце Шаллии, который под воздействием магического напитка превращался в совершенно другого человека, воплощение зла. В первой сцене Зикхилл спорил о добре и зле со своим братом-философом, а в то время вокруг храма сгущалась тьма, просачиваясь внутрь между величественных колонн.

Несложно было понять, что привлекло Детлефа Зирка, постановщика и актера, в произведении Тиодорова. Двойная роль превосходила все, что актер делал прежде. А сама пьеса явилась очевидным развитием темы ужасных наклонностей, которая последнее время прослеживалась в творчестве драматурга. Даже в комедии «Туманный фарс» нашлось место для вспарывающего глотки демона и долгих разговоров о лицемерии предположительно хороших людей. Критики видели причины этих мрачных навязчивых идей Детлефа в знаменитой прерванной премьере его постановки «Дракенфелс», во время которой актер лицом к лицу встретился не со сценическим монстром, но с самим Великим Чародеем, Вечным Дракенфелсом, и победил его. Детлеф попытался решить эту проблему в «Предательстве Освальда», где исполнил роль одержимого Ласло Лёвенштейна, и теперь возвращался к болезненным для него темам двойственности, предательства и существования ужасного мира, скрывающегося под обыденностью.

Когда брат ушел, Зикхилл заперся в часовне, хлопоча над кипящими жидкостями, из которых он составлял свое зелье. Детлеф, явно не торопя события, играл сцену в комическом ключе, словно Зикхилл был не слишком уверен в том, что делает. Судя по последним работам Детлефа, его понимание зла изменилось, он, похоже, пришел к убеждению, что это не что-то привнесенное извне, вроде Дракенфелса, узурпировавшего тело Лёвенштейна, но некая червоточина внутри, подобно предательству, вызревшему в сердце Освальда, или жестокому, развратному, злому Хайде, стремящемуся вырваться на волю из благочестивого, набожного, доброго Зикхилла.

На сцене зелье было готово. Детлеф-Зикхилл выпил его, и жуткая мелодия Хуберманна зазвучала вновь, иллюстрируя воздействие магии. «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» заставляли Демона Потайных Ходов думать о вещах, которые он предпочел бы забыть. Когда впервые появился Хайда, – Детлеф показал чудеса сценической магии и гримасничанья, изображая жестокое превращение, – он вспомнил свой прежний облик и порожденные Тзинчем изменения, которые медленно овладели им. В миг, когда Детлеф-Хайда душил брата Зикхилла, монстра втянуло обратно внутрь клирика, и разоблаченный Зикхилл, смирный и трясущийся, стоял перед философом, призрак потрясенно понял, что с ним такого не случится никогда. Зикхилл и Хайда могли вечно бороться друг с другом и никогда не добиться полной победы, но он был навсегда, к добру или к худу, Демоном Потайных Ходов. Ему никогда не вернуться к себе прежнему.

Потом драма снова захватила его, и он выкарабкался из своих мыслей, покоренный тем, как Детлеф пересказал эту историю. У Тиодорова две стороны главного героя отражались через двух связанных с ним женщин: Зикхилл с его добродетельной женой и Хайда с бесстыдной уличной потаскушкой. Детлеф отказался от этого избитого клише и заменил картонные фигуры человеческими существами.

Соня Зикхилл, которую играла Иллона Хорвата, превратилась в беспокойную, страстную женщину, которой было достаточно скучно с супругом, чтобы завести любовника, молодого казака, и которую помимо воли влекло к испорченному и опасному мистеру Хайде. В то время как Нита, проститутка, в исполнении Евы Савиньен казалась заброшенным ребенком, готовым терпеть гpyбое обращение Хайды, потому что монстр, по крайней мере, уделяет ей хоть какое-то внимание.

Сцена убийства заставила публику ахнуть, и призрак не сомневался, что Детлеф, дабы подхлестнуть спрос на билеты, распустит слух, будто леди падали в обморок дюжинами. Возможно, Хайда Детлефа и был на сцене триумфатором, самым ужасающим воплощением чистого зла, какое призрак видел, но открытием спектакля, без сомнения, стала трагическая Нита Евы Савиньен.

В «Туманном фарсе» Ева получила и преобразила скучнейшую из ролей – верной служанки, и это стало ее первым шансом выдвинуться на одну из главных ролей. Блестящая игра Евы заставила грудь призрака раздуться от гордости, поскольку она в настоящее время вызывала у него особый интерес.

Заметив девушку, когда она только пришла в труппу, он использовал свое влияние, чтобы помогать ей. Триумф Евы был и его триумфом тоже. Ее Нита на самом деле затмила героиню Иллоны Хорвата, стоящую в афишах выше, и Демон Потайных Ходов гадал, не вложил ли Детлеф в эту роль, когда писал пьесу, кое-что от Женевьевы Дьедонне.

Действие происходило в гнусном притоне за храмом Шаллии, где Хайда устроил свое логово. Хайда пытается избавиться от Ниты, он назначил здесь свидание Соне, рассчитывая, что совращение жены, которую муж все еще считает добродетельной, будет означать окончательную победу над той частью его души, которая принадлежит Зикхиллу. Повод для убийства был наиничтожнейший – пара башмаков, без которых Нита отказалась выходить на заснеженные улицы Кислева. Мало-помалу протестующая Нита все больше воспламенялась и впервые попыталась дать отпор своему жестокому покровителю. Наконец, как бы в раздумье, Хайда с такой силой ударяет девушку латной перчаткой, что кровь брызжет из ее черепа, как сок из раздавленного апельсина.

Льется бутафорская кровь.

И тут наступает кульминация, когда молодой кислевский казак, которого играет атлетичный и динамичный Рейнхард Жесснер, выследив Хайду после его прежних преступлений, врывается в жилище злодея в сопровождении жены и брата Зикхилла и уничтожает монстра в поединке. Демон Потайных Ходов видел дуэли Детлефа и Рейнхарда и прежде, в финале «Предательства Освальда», но теперь это стало куда более впечатляющим зрелищем. Поединок настолько отличался от сценического номера, что, демон не сомневался, между ними должна была существовать какая-то настоящая вражда. В реальной жизни Рейнхард был женат на Иллоне Хорвата, с которой Детлеф занимался любовью в трех последних постановках труппы. Кроме того, Рейнхарда начали называть главным дамским кумиром театра. Его популярность среди молодых женщин Альтдорфа все росла, в то время как у его гениального хозяина – слегка уменьшалась, хотя и не настолько, как могла бы, учитывая то, что сделали с животом Детлефа годы привычки к хорошей пище и лучшим винам.

Детлеф и Рейнхард дрались в образах Хайды и казака, они рубились до тех пор, пока лица их не покрылись кровавыми царапинами, а декорации не превратились в руины. Удар мечом по занавеси, и глазам персонажей предстало наскоро спрятанное с глаз тело Ниты, и Соня Зикхилл без чувств упала на руки своего деверя. Зрители затаили дыхание. В оригинале Тиодорова Хайда был побежден, когда Зикхилл, наконец, сумел собраться с силами и злодей выронил меч. Пронзенный мечом казака, Хайда перед смертью вновь превращался в Зикхилла и в предсмертной речи объявлял, что получил хороший урок и смертные не должны вмешиваться в дела богов. Детлеф переделал концовку полностью. В тот самый миг, когда началось превращение, казак нанес смертельный удар, и Хайда отразил его, ударил своей смертоносной перчаткой и перебил молодому герою горло.

В зале были потрясены тем, что их ожидания оказались обманутыми. Именно Зикхилл, не Хайда, убил любовника своей жены. Это была история не о разделении души человека на добрую и злую половины, а о зле, которое способно вытеснить даже добро. Призрак осознал, что на протяжении всего третьего действия Детлеф стирал различия между Зикхиллом и Хайдой. Теперь, в конце, они были неотличимы. Зелье уже не требовалось. Сурово прощаясь, Зикхилл отдает свой обагренный кровью меч жене, в чьей греховности убедился, и призывает ее вновь предаться сладости порока и убить брата Зикхилла. Соня, которая также не нуждается в зелье, чтобы выпустить на волю сокрытого в ней монстра, выполняет его просьбу. Теперь, когда вокруг валяются трупы, Зикхилл толкает свою жену в постель к Хайде, и занавес падает.

Долгие мгновения зал ошеломленно молчал.

Призраку было интересно, как отреагирует публика. Вглядываясь в темноту, он снова заметил красные огоньки глаз Женевьевы и подумал, какие же чувства скрываются за ними. «Доктора Зикхилла и мистера Хайду» едва ли возможно полюбить, но это, несомненно, был мрачный шедевр Детлефа. Никто из видевших никогда его не забудет, как бы ни хотел.

Вспыхнули аплодисменты и переросли в шквал оваций. Демон Потайных Ходов присоединил свои хлопки к остальным.

 

2

На будущего Императора спектакль произвел впечатление. Женевьева знала, что Детлефа это порадует. Кругом только и кипели горячие споры о достоинствах и недостатках «Странной истории доктора Зикхилла и мистера Хайды». Морнан Тибальт, остроносый канцлер, негромко выражал крайнее неодобрение, в то время как граф Рудигер явно все представление прозевал и теперь, насупившись, не понимал, из-за чего весь этот шум.

Два критика, казалось, вот-вот подерутся, один провозглашал пьесу бессмертным шедевром, второй протестовал против таких гипербол.

Гуглиэльмо Пентангели, коммерческий директор и бывший сокамерник Детлефа, был счастлив, предсказывая, что кто бы что ни думал насчет «Доктора Зикхилла и мистера Хайды», невозможно будет в следующем году рискнуть появиться в свете, не составив о спектакле мнения. А чтобы составить мнение, нужно купить билет.

Женевьева чувствовала, что за ней, как и весь вечер, пристально наблюдают, но никто не заговаривал с ней о пьесе. Что и следовало ожидать. Она была на особом положении, связана с Детлефом, но все-таки не с его работой. Некоторые могли счесть невежливым высказывать ей свое мнение или интересоваться ее собственным. Так или иначе, она чувствовала себя странно, дистанцируясь от пьесы. Она не вполне могла ни связать ее с тем человеком, с которым делила постель – в тех нечастых случаях, когда пользовалась ею в то же время, что и он, – ни тем более понять те проблески чувств в Детлефе, которые делали его и доктором Зикхиллом, и мистером Хайдой одновременно. В последнее время внутренний мир Детлефа Зирка становился все темнее.

В фойе Театра Варгра Бреугеля приглашенные гости выпивали и подкреплялись у буфета. Феликс дирижировал квартетом, игравшим сюиту из пьесы, а Гуглиэльмо изо всех сил старался быть обходительным с фон Унхеймлихом, который обстоятельно описывал фехтовальные ошибки кислевита в исполнении Рейнхарда. Придворный, которого Женевьева встречала раньше – у которого однажды пила кровь в своей комнате при таверне «Полумесяц», – сделал ей комплимент по поводу ее платья, и она в ответ улыбнулась ему, вспомнив его имя, но не точный титул. Даже после семи сотен лет при дворах всего Известного Мира она путалась в вопросах этикета. Актеры все еще были за кулисами, снимая грим и костюмы. Детлеф, должно быть, тоже там, просматривает свои замечания исполнителям.

Для него каждое представление было генеральной репетицией перед идеальным, совершенным спектаклем, который мог бы каким-то волшебным образом, в конце концов, состояться, но которого никогда в действительности не бывало. Он говорил, что, как только перестанет быть неудовлетворенным своей работой, то бросит это занятие, не оттого, что достиг совершенства, а потому, что лишился рассудка.

Едящие и пьющие люди напомнили Женевьеве о ее собственных потребностях. Сегодня ночью, когда окончится вечеринка, она будет с Детлефом. Это станет лучшим способом вместе насладиться его триумфом, слизнуть крохотные корочки со спрятанных под бородой ранок и отведать его крови, еще острой от вызванного спектаклем возбуждения. Она надеялась, что он не злоупотребит выпивкой. Слишком много вина в крови вызывает у нее головную боль.

– Женевьева, – сказал принц Люйтпольд, – ваши зубы…

Она почувствовала, как они остро колют ее нижнюю губу, и наклонила голову. Эмаль на зубах съежилась, и клыки скользнули назад в десны.

– Простите, – произнесла она.

– Ну, что вы, – едва не рассмеялся принц. – Это же не ваша вина, это ваша природа.

Женевьева заметила, что Морнан Тибальт, не любивший ее, внимательно следит за ней, словно ждет, что она сейчас порвет горло наследнику короны и окунет лицо в бьющую фонтаном королевскую кровь. Она пробовала королевскую кровь, и та ничем не отличалась от крови пастуха коз. Со времени падения архиликтора Микаэля Хассельштейна Морнан Тибальт был ближайшим советником Императора и ревностно относился к своему положению, опасаясь каждого – не важно, насколько незначителен был человек или маловероятен его успех, – кто мог бы снискать благосклонность Дома Вильгельма Второго.

Женевьева понимала, что амбициозного канцлера не слишком-то любят, особенно те, чьим героем был граф Рудигер: старая гвардия аристократии, выборщики и бароны. Женевьева принимала людей такими, какие они есть, но она была достаточно хорошо знакома с Великими и Достойными, чтобы не желать принимать чью-либо сторону в любых столкновениях фракций при дворе Карла-Франца I.

– А вот и наш гений! – воскликнул принц.

Детлеф вышел, как на сцену, преобразившись из оборванного монстра из пьесы в любезного денди, одетого с таким великолепием, насколько хватило фантазии у театрального костюмера. Расшитый камзол самым выгодным образом скрадывал его животик. Он низко поклонился принцу и поцеловал кольцо на руке мальчика.

Люйтпольд был достаточно хорошо воспитан, чтобы смутиться, а Тибальт смотрел так, словно ожидал очередной попытки убийства. Разумеется, Детлефу и Женевьеве дозволялась такая близость к императорской особе как раз по той причине, что в замке Дракенфелс они помешали именно такой попытке. Если бы не эти комедиант и кровопийца, Империей правила бы сейчас марионетка Великого Чародея, и для всех народов мира настало бы новое Темное Время.

Скорее всего, куда более темное.

Принц похвалил Детлефа за спектакль, и актер-драматург отверг похвалы с непомерной скромностью. Он одновременно казался смущенным и в то же время показывал, как рад, что заслужил высочайшее одобрение своего покровителя.

Подходили другие актеры. Рейнхарда, с повязкой на голове, куда Детлеф во время финального поединка нанес слишком сильный удар, с боков прикрывали его жена Иллона и инженю. Вокруг Евы увивались несколько ухажеров из околотеатральной публики, и Женевьева заметила у Иллоны легкий оттенок ревности. Сам принц Люйтпольд поинтересовался, нельзя ли представить ему молодую актрису. За этой Евой Савиньен нужен будет глаз да глаз.

– Святой Ульрик, вот это был спектакль, – заявил Рейнхард, искренний как обычно, потирая рану. – Демон Потайных Ходов должен быть доволен.

Женевьева рассмеялась его шутке. Демон Потайных Ходов был популярным в Театре Варгра Бреугеля суеверием.

Детлефу подали вина, и вокруг него тоже собралась свита.

– Жени, любовь моя, – он поцеловал ее в щеку, – ты чудесно выглядишь.

Она чуть вздрогнула в его объятиях, его теплота не убедила ее. Он всегда играет роль. Такова его природа.

– Это был просто праздник ужасов, Детлеф, – сказал принц. – Я никогда в жизни так не боялся. Ну, может быть, однажды…

Детлеф, на миг посерьезнев, принял его слова.

Женевьева снова подавила дрожь и почувствовала, что все остальные тоже содрогнулись. Она увидела мгновенно помрачневшие лица среди веселой компании. Детлеф, Люйтпольд, Рейнхард, Иллона, Феликс.

Те, кто присутствовал на представлении в замке Дракенфелс, всегда будут стоять особняком от остального мира. Оно изменило их всех. И Детлефа больше других. Все они чувствовали незримые глаза, следящие за ними.

– У нас в Альтдорфе и без того хватает ужасов, – заявил Тибальт, поглаживая корявой рукой подбородок. – Эта история с Дракенфелсом пять лет назад. Милая стычка героического Конрада с нашими зеленокожими приятелями. Тварь-убийца. Бунты, которые разжигает революционер Клозовски. Теперь эта история с Боевым Ястребом…

Несколько горожан были недавно убиты сокольничим, который спускал на них ловчую птицу. Капитан Харальд Кляйндест, заслуженно считающийся самым упорным полицейским в городе, поклялся предать убийцу правосудию, но тот до сих пор все еще оставался на свободе, убивая всех, кого ему заблагорассудится.

– Такое впечатление, – продолжал канцлер, – что мы по колено в крови и жестокости. Почему вы сочли необходимым добавить еще кошмаров к этому бремени?

Детлеф минуту помолчал. Тибальт задал ему вопрос, над которым многие, должно быть, размышляли в течение всего вечера. Женевьеве не нравился этот человек, но она признавала, что на этот раз он, возможно, говорит дело.

– Итак, Зирк, – настаивал Тибальт, забывая в пылу спора о вежливости, – зачем так подробно останавливаться на ужасах?

В глазах Детлефа появилось выражение, которое Женевьева уже научилась распознавать. Мрачное выражение, появлявшееся всякий раз, когда он вспоминал крепость Дракенфелс. Взгляд Хайды, изменяющий лицо Зикхилла.

– Канцлер, – произнес он, – а почему вы думаете, что у меня был выбор?

 

3

На этой вершине в Серых горах некогда стоял замок. Семь его башен высились на фоне неба, будто когтистые пальцы изуродованной ладони. Это была крепость Вечного Дракенфелса, Великого Чародея. Теперь от нее осталась лишь россыпь камней, спускающаяся в долину подобно леднику, растянувшемуся на мили. Внутри сооружения разместили заряды, потом подорвали их. Цитадель Дракенфелса сотрясалась и обрушивалась часть за частью.

Там, где когда-то была крепость, теперь остались одни развалины. Намеревались полностью уничтожить все следы хозяина замка. Камень и шифер разбить вдребезги можно, но те ужасы, что хранятся в людской памяти, не сдуешь, будто мякину.

Все эти пять лет под развалинами оставался погребенным Анимус, разумное существо, не имеющее определенной формы. В данный момент он обитал в маске, в уплощенном овале, похожем на половинку скорлупы большого яйца, выкованном из легкого металла, такого тонкого, что он сделался почти прозрачным. У маски были черты, но нечеткие, неоформленные. Чтобы маска обрела характер, ее нужно носить.

Анимус не знал точно, что он такое. Вечный Дракенфелс то ли изготовил его, то ли создал силой магии. Гомункулус или дух, своим существованием он был обязан Великому Чародею. Дракенфелс носил однажды эту маску, и частица его сохранилась в ней. Это и определило задачу Анимуса.

Он остался в руинах после того, как Дракенфелс покинул этот мир, с единственной целью.

Отомстить.

Женевьева Дьедонне. Детлеф Зирк. Вампирша и комедиант. Те, кто погубил великий замысел. Они уничтожили Дракенфелс и теперь сами должны быть уничтожены.

Анимус был терпелив. Время шло, но он мог подождать. Он не умрет. Он не изменится. Его нельзя отговорить. Нельзя подкупить. Он не отступится от своей цели.

Существо ощущало некий беспорядок среди руин и знало, что это приведет его ближе к Женевьеве и Детлефу.

Анимус не чувствовал волнения, как не чувствовал ненависти, любви, боли, удовольствия, удовлетворения, неудобства. Мир был таким, каким был, и он ничего не мог с этим поделать.

Проходили месяцы, и беспорядок приближался к Анимусу.

Когда они занимались любовью, Женевьева слизывала тоненькие струйки крови из старых ранок у него на горле. На протяжении лет ее зубы оставляли на нем постоянные отметины, клеймо. Детлефу приходилось носить высокие воротники, и на всех его рубашках были крохотные красные пятнышки в местах, где они соприкасались с ее укусами.

Его голова глубоко утонула в подушке, и он глядел в потолок, зрение его то утрачивало резкость, то обретало вновь, пока она сосала его кровь. Рука его покоилась у нее на шее, под завесой белокурых волос. Они лежали чресла к чреслам, шея ко рту. Они были одним телом, одной кровью.

Он попытался описать свой опыт в словах, в одном из сонетов, которые пока что держал в тайне, но так и не сумел точно передать всю трепетность чувств, боль и наслаждение. Его безупречный в большинстве случаев инструмент – язык – подвел его.

Женевьева заставила его позабыть про актрис, которых он, бывало, укладывал в свою постель, и он гадал, отличаются ли для нее их отношения от коротких связей с более молодыми людьми. Их партнерство не было обычным и едва ли было удобным. Но даже когда он чувствовал сгущающуюся тьму, эта древняя девочка была тем огоньком свечи, за который он цеплялся. Со времени Дракенфелса они не расставались, делясь друг с другом секретами.

Возбуждение захлестнуло его, и он услышал ее вздох, кровь булькала у нее в горле, острые, как ножи, зубы царапали задубевшую кожу на его шее. Они перекатились, вместе, и она цеплялась за него, когда тела их то разъединялись, то сливались воедино. Кровь была между ними и наслаждение. Он смотрел на ее улыбающееся в сумраке лицо под собой и видел, как она слизывает с губ кровь. Он почувствовал, что возбуждение его достигает кульминации, начиная со ступней, потом…

Сердце его бухало, словно молот. Глаза Женевьевы открылись, и она задрожала, обнажив заходящие друг на друга окровавленные зубы. Он приподнялся над ней, упершись локтями, и обессиленно обмяк, стараясь не наваливаться на нее всем весом. Тела их разъединились, и Женевьева выскользнула из-под него, едва не вскарабкалась на его массивное тело сверху, прижавшись лицом к его щеке, целуя его, накрыв волосами его лицо. Он натянул на них обоих одеяло, и они уютно свернулись в теплом коконе, когда за шторами уже всходило солнце.

На этот раз сон пришел к ним одновременно.

Из-за спектакля, вечеринки и занятий любовью они оба бодрствовали всю ночь напролет. Детлеф был измучен, Женевьева же находилась во власти усталости, охватывающей вампиршу каждые несколько недель.

Глаза его закрылись, и он остался в одиночестве перед потемками своей души.

Он спал, но разум его продолжал трудиться. Ему нужно поупражняться в фехтовании, чтобы избежать несчастных случаев впредь. И надо бы придумать что-нибудь для Иллоны в противовес блестящей игре Евы. И второе действие надо немножко сократить. Комическая вставка с царским министром – просто скучное наследие Тиодорова.

Ему снились меняющиеся лица.

Этой ночью в Серых горах воздух был острым как бритва; вдыхая его, он чувствовал, как тот режет его легкие. Безнадежно пытаясь не сопеть, дабы не нарушать этим привычных правил этикета, Бернаби Шейдт завершал свои утренние моления богам Порядка: Солкану, Арианке и Аллюминасу. Первое, о чем он распорядился на время раскопок, было сооружение солнечных часов. Неподвижная точка в мире, тень, поворачивающаяся в точном соответствии с непоколебимым движением солнца и лун, солнечные часы представляли собой подходящий алтарь для молений ордена.

– Мастер Шейдт, – сказал брат Джасинто, в знак почтения касаясь своего лба, – ночью был обвал. Земля просела там, где мы вчера копали.

– Покажи.

Служитель повел его на место. Шейдт уже привык перепрыгивать через руины, определяя, какие каменные глыбы выглядят достаточно надежными, чтобы наступать на них. Важно было не упасть. Всякий раз, стоило кому-нибудь споткнуться, как двое-трое рабочих ночью сбегали из лагеря. Местные слишком хорошо помнили Дракенфелса и боялись его возвращения. Малейшая неудача приписывалась козням неумершего духа Великого Чародея. Еще несколько таких случаев, и в экспедиции останутся лишь Шейдт и служители, которых выделил ему архиликтор. А служители копали куда хуже, чем местные жители.

Суеверные страхи местных были полным вздором. В начале экспедиции Шейдт вызвал ужасного Солкана и провел обряд изгнания нечистой силы. Если какие-то следы монстра еще сохранялись здесь, то теперь они исчезли, скрылись во Тьме. Порядок правил теперь там, где прежде царил хаос. И все же бывали «случаи».

– Здесь, – указал Джасинто.

Шейдт видел. Полусгнившая деревянная балка покачивалась над квадратной ямой. По углам торчало несколько плит, будто зубы великана. Из дыры тянуло землей, дерьмом, мертвечиной.

– Наверно, это один из погребов.

– Да, – согласился Шейдт.

Рабочие стояли вокруг. Джасинто был единственным из прислужников, поднявшимся этим утром наверх из их сравнительно комфортабельного деревенского жилища. Брат Нахбар и остальные изучали и заносили в каталог предыдущие находки экспедиции. Когда они вернутся в Альтдорфский университет, архиликтор останется доволен тем, насколько успешно прошли эти раскопки. Приобретение знаний, даже знаний о злом и нечестивом, было тем единственным способом, которым культ Солкана устанавливал Порядок на месте Хаоса.

– Мы должны помолиться, – провозгласил Шейдт. – Чтобы гарантированно обеспечить нашу безопасность.

Он услышал подавленные стоны. Эти крестьяне лучше будут копать, чем молиться. А еще лучше пить, чем копать. Они не понимают Порядка, не понимают, насколько важны в этом мире упорядоченность и внешние приличия. Они здесь только потому, что боятся Солкана, специалиста по мести, так же сильно, если не больше, как призраков замка.

Джасинто уже стоял на коленях, и остальные, ворча, последовали его примеру. Шейдт начал читать молитву Солкану: «Освободи меня от плотских желаний, направляй меня на пути Порядка, наставляй меня в приличиях, помоги мне поразить врагов ордена».

С того времени, как он принял веру, Шейдт всегда проявлял стойкость в своих привычках. Безбрачие, вегетарианство, аскетизм, порядок. Даже физические отправления происходили у него по солнечным часам. Он носил грубое одеяние духовного лица. Он не поднимал руки ни на кого, кроме нечестивцев. Он молился в точно определенное время.

Он жил в гармонии с самим собой и с миром, таким, каким он должен быть.

Закончив молитву, Шейдт обследовал дыру в земле.

Архиликтор направил его в Дракенфелс, велев искать предметы, представляющие духовный интерес. Великий Чародей был носителем великого зла, но он обладал не имеющей себе равных библиотекой, богатой коллекцией магических предметов, хранилищем самых тайных знаний.

Лишь через понимание Хаоса культ Солкана мог установить Порядок. Важно было перенести сражение на вражеские территории, ответить на магию очистительным огнем и сокрушить приверженцев отвратительных богов.

Лишь сильнейшие духом могли заслужить право участвовать в этой экспедиции, и Шейдт был горд, что выбор предстоятеля пал на него.

– Там внизу что-то есть, – предупредил Джасинто. – Оно блестит на солнце.

Солнце уже поднялось и светило в пещеру. Его лучи отражались от предмета. Он имел форму лица.

– Достаньте его, – велел Шейдт.

Служитель послушался. Джасинто знал свое место на солнечных часах. Двое рабочих на веревке спустили молодого человека в пещеру, потом вытащили его назад. Он передал предмет, поднятый со дна ямы, Шейдту.

Это была изящная металлическая маска.

– Это что-нибудь важное? – спросил Джасинто.

Шейдт не мог сказать наверняка. Предмет был странно теплым на ощупь, словно хранил тепло солнца. Он был не тяжелый, и на нем не было места для шнурка, чтобы крепить к голове.

Он поднял маску к лицу и ощутил в пальцах покалывание. Он посмотрел через прорези для глаз. Из-под маски лицо служителя казалось перекошенным. Возможно, Джасинто просто глумился над своим хозяином, высунув язык, хлопая руками по ушам, скосив глаза.

В сердце Шейдта полыхнула ярость, едва он прикоснулся маской к коже. Кто-то мгновенно проскочил ему в череп, сросся с его мозгом. Маска приклеилась к его лицу, будто слой грима. Щеки его задергались, и он почувствовал, как движется металл в соответствии с его мимикой.

Теперь он видел настоящего Джасинто, шарахнувшегося от него прочь.

Он все еще был Бернаби Шейдтом, клириком Солкана. Но и кем-то еще тоже. Он был Анимусом.

Его руки отыскали прислужника и оторвали от земли. С новообретенной силой он поднял сопротивляющегося юношу высоко в воздух и швырнул в провал. Джасинто ударился об уцелевшую балку и с глухим звуком свалился, весь переломанный, на невидимый каменный пол.

Рабочие разбегались. Кто вопил, кто молился. Он наслаждался их страхом.

Шейдт, фанатичный последователь Порядка, пытался содрать маску с лица, в ужасе от того беспорядка, который учинил. Но Анимус мгновенно обрел силу и удержал его руки.

Анимус копался в разуме Шейдта, выискивая зерна недовольства в его лишенном свободы сердце, побуждая их прорастать. Шейдту хотелось женщину, жареного поросенка, бочонок вина. Анимус отыскал эти желания в его душе и был готов помочь ему удовлетворить их. А потом он отправится в путь.

В Альтдорф. К вампирше и комедианту.

Пока рабочие, дрожа, убегали вниз по горному склону, Шейдт глубоко вздохнул и захохотал, будто демон. Деревья, торчащие среди камней, склонились под этим хохотом до земли.

 

4

Детлеф отправился в театр после полудня, оставив спящую Женевьеву в их доме на другой стороне Храмовой улицы. Остальные члены труппы уже собрались и углубились в рецензии. «Альтдорфский болтун», похваляющийся сотенными тиражами, решительно одобрил «Странную историю доктора Зикхилла и мистера Хайды», и значительная часть газет помельче его поддержала. Феликс Хуберманн выискивал фразы, которые стоило вставить в афиши, подчеркивал восторженные славословия, повторяя их при этом вслух себе под нос: «Захватывающий… яркий… заставляющий думать… леденящий кровь… потрясающий до глубины души… будет жить долго…»

Гуглиэльмо отрапортовал, что все билеты распроданы на ближайшие два месяца и почти все – забронированы и на последующие спектакли тоже. Театр Варгра Бреугеля выпустил очередной хит сезона. Среди декораций стоял на четвереньках Поппа Фриц, страж служебного входа, и пытался отскрести кровь с ковра. Детлеф, предчувствуя, что спектакль ждет долгая жизнь, распорядился заготовить целые ведра сценической крови. Когда он, якобы убивая Еву Савиньен, сжал спрятанный в перчатке пузырь, весь зал был потрясен. Он вспомнил ощущения, захлестнувшие его в тот момент, словно уже его собственный мистер Хайда взял над ним верх, заставляя наслаждаться невообразимыми ужасами.

Когда он вошел в репетиционную, актеры и другие члены труппы разразились приветственными аплодисментами. Он раскланялся, принимая похвалы, которые значили для него так много. Потом он прервал всеобщее веселье, вытащив список с «несколькими замечаниями»…

Когда Детлеф закончил и девушка, играющая дочку хозяина постоялого двора, перестала плакать, он был, наконец, готов рассмотреть деловые вопросы, имевшиеся к нему у Гуглиэльмо Пентангели. Он подписал несколько контрактов и бумаг, включая благодарственное письмо Императору за его продолжающееся покровительство Театру Варгра Бреугеля.

– Болит? – спросил Гуглиэльмо.

– Что?

– Твоя шея. Ты ее всю расчесал.

Это стало неосознанной привычкой. Следы укусов не болели, но порой зудели. Время от времени, после того как Женевьева пила его кровь, он чувствовал себя уставшим и выжатым досуха. Но сегодня он был свеж и готов к вечернему представлению.

– Ты знаешь, что канцлер осудил пьесу? В самых сильных выражениях.

– Да, он говорил вчера вечером.

– Это здесь, в «Болтуне», взгляни.

Детлеф быстро просмотрел колонку, набранную крупным шрифтом. Морнан Тибальт клеймил «Доктора Зикхилла и мистера Хайду» как непристойность и призывал запретить спектакль. Несомненно, показанные в пьесе ужасы послужат примером для подражания морально неустойчивым гражданам.

Тибальт упоминал бунтовщиков против податей, Тварей и Боевого Ястреба как логичные результаты того, что театр показывает исключительно грязь и разврат, жестокости и мерзости.

Детлеф насмешливо фыркнул:

– Мне казалось, что эти бунты – логичный результат идиотских налогов, которые выдумал лично Тибальт.

– Он влиятельный человек при дворе.

– Запрет маловероятен, когда на нашей стороне принц Люйтпольд.

– Будь осторожен, Детлеф, – посоветовал Гуглиэльмо. – Не доверяй покровителям, помни…

Он помнил. Детлеф и Гуглиэльмо встретились в долговой тюрьме, после того как тогдашний патрон Детлефа отказался выполнить свои обязательства. После крепости Мундсен все остальное казалось малоубедительным спектаклем. Порой он был уверен, что сейчас занавес опустится и он снова проснется в своей камере, среди вонючих должников, без малейшей надежды на освобождение.

Даже ужасная смерть от руки Дракенфелса была бы предпочтительней такой жизни, капля за каплей утекающей во мраке.

– Выгравируй слова Тибальта на доске и повесь на стене театра вместе со всеми благоприятными отзывами. Ничто не порождает таких очередей, как требование запретить что-либо. Помнишь, какие сборы были в театре, когда ликтор Сигмара попытался отменить спектакль Бруно Малвоизина «Совращение Слаанеши, или Пагубные страсти Диого Бризака»?

Гуглиэльмо рассмеялся.

– Знаешь, Демон Потайных Ходов с нами, – сказал Детлеф. – Я в этом уверен.

– Седьмая ложа была пуста.

– А…

Гуглиэльмо пожал плечами:

– Еда, разумеется, исчезла.

– Как всегда.

Они всегда так шутили. Гуглиэльмо утверждал, что подношения уносят по домам уборщики и что ему должны разрешить продавать билеты в 7-ю ложу. Речь шла всего-то о пяти местах, но они потенциально могли бы стать самыми дорогими во всем театре. Гуглиэльмо, как и все бывшие должники, знал цену кронам и частенько упоминал о том, сколько теряет Театр Варгра Бреугеля на том, что 7-я ложа пустует.

– Еще какие-нибудь знаки призрачного посещения?

– Тот особый запах, Детлеф. И немножко слизи.

– Ха! – довольно воскликнул Детлеф. – Вот видишь.

– Во многих местах странно пахнет, и там немудрено появиться слизи. Хорошая уборка, свежая мебель, и ложа будет как новенькая.

– Гуглиэльмо, наш призрачный покровитель нужен нам.

– Может быть.

Демон Потайных Ходов слышал, как Детлеф и Гуглиэльмо спорили о нем, и ему это нравилось. Он знал, что актер-режиссер лишь делает вид, что верит в его существование. И все же между ними существовало несомненное родство. Когда-то, годы назад, призрак тоже был драматургом. Его тронуло, что Детлеф помнит его произведения. Их помнили не многие.

Со своего места за стеной он мог наблюдать за всем, глядя в глазок, замаскированный среди орнамента на стенах высокого шкафа, который никто никогда не открывал. Глазки были по всему дому, и за каждой стеной имелись проходы. Театр строили во времена, когда правящий Император попеременно то казнил, то миловал актеров, и в здании необходимо было предусмотреть многочисленные пути к бегству. Не сумевшие угодить Императору артисты могли удрать, не привлекая внимания имперских алебардщиков, у которых в ту пору сложилась репутация самых суровых театральных критиков в городе.

Несколько актеров заблудились в туннелях, и призрак нашел их скелеты, все еще в костюмах, в глухих закоулках театральных катакомб.

Сегодня днем официально репетиции не было. Все находились в приподнятом настроении после вчерашней ночи и горели нетерпением повторить представление сегодня вечером. Испытанием на прочность для успешного спектакля является второй показ, Демон Потайных Ходов знал это. Колдовство может сверкнуть однажды и исчезнуть навеки. Актерам, играющим «Странную историю доктора Зикхилла и мистера Хайды», придется и впредь потрудиться, чтобы соответствовать своей репутации.

Поппа Фриц, который был в театре почти столько же, сколько привидение, раздавал чашки с кофе и заигрывал с девушками-статистками. Если кто и отвечал за долгую жизнь легенды о Демоне Потайных Ходов, так это Поппа Фриц. Сторож служебного входа сталкивался с призраком не один раз, обычно когда бывал навеселе, и, рассказывая об этих случаях, вечно привирал и украшал истории всякими подробностями.

Если верить Поппа Фрицу, призрак был двадцати футов ростом и светился в темноте, в зрачках его огромных глаз ярко сияли красные черепа, а плащ был соткан из волос замученных актрис.

Детлеф поступил так же, как поступил бы и Демон Потайных Ходов: он сосредоточился на Иллоне Хорвата и Еве Савиньен. У них было не много совместных сцен, но контраст между женщинами представлялся жизненно важным для спектакля, а прошлой ночью Ева затмевала Иллону в ущерб пьесе. Фокус состоял в том, что требовалось усилить игру одной, не ослабив игры другой.

Иллона была не в лучшем настроении, но старалась изо всех сил, внимательно слушая Детлефа и в точности следуя его указаниям. Она хорошо осознавала свое положение. Родив несколько лет назад близнецов, актриса постоянно боролась за свою фигуру. Прошлой ночью она должна была понять, что в следующей постановке Театра Варгра Бреугеля главная женская роль достанется Еве Савиньен, а ей предложат сыграть чью-нибудь матушку. Рейнхард Жесснер, стоящий неподалеку, чтобы просто читать слова своей роли, поддерживал жену, но старался не мешать режиссеру.

Ева, однако, была спокойна и тверда, демонстрируя всем, что внутри этого гибкого тела спрятан костяк из чистой стали. Благодаря Ните она получила шанс взлететь от инженю до звезды и поэтому старалась еще больше, чем Иллона. Она не то чтобы кокетничала, но знала, как польстить человеку так, чтобы он этого не заметил, как втереться в доверие без лишней елейности, как продвинуться, не выказав и намека на амбициозность. В конце концов, Ева станет великой звездой, необычайным явлением. Демон Потайных Ходов знал это с самого начала, когда она еще играла простенькую роль без слов в «Предательстве Освальда». С тех пор она выросла. Он испытывал гордость за ее достижения, но и некое ноющее чувство неуверенности.

Сейчас, пока Иллона и Детлеф разыгрывали сцену, в которой Соня впервые встречается с Хайдой и увлекается им, Ева сидела на столе, обхватив руками коленки и внимательно наблюдая, а Рейнхард Жесснер суетился рядом, массируя ей разболевшуюся спину.

Прежде чем взойти на вершину горы, надо взобраться на ее подножие, и ходили шепотки, что Ева без колебаний уведет Рейнхарда у Иллоны, пока не сумеет захомутать Детлефа. Демон Потайных Ходов не принимал в расчет эти сплетни, потому что лучше знал девушку, прекрасно понимал ее. Для нее не будет существовать личной жизни, пока она не убедится в незыблемости своего положения.

Потом Детлеф работал с Евой, повторяя их ссору в финале, ободряюще улыбаясь в перерывах между тем, как бросать ей в лицо отвратительные слова. Когда их диалог завершился, Детлеф легонько хлопнул Еву по голове, и она повалилась, будто подкошенная могучим ударом. Остальные актеры зааплодировали, и Рейнхард помог ей подняться. Привидение заметило, как Иллона, покусывая губу, внимательно наблюдает за мужем. Ева слегка оттолкнула Рейнхарда, не грубо и без заигрывания, и сосредоточила внимание на том, что говорил о ее игре Детлеф, кивая в ответ на его замечания, вбирая их в себя.

Демон Потайных Ходов понял, что не ошибся насчет Евы Савиньен. Девочка не нуждается в протекции. Она пробьется исключительно благодаря своему таланту. И все же, несмотря на привязанность к ней, он не мог не понимать, что есть в ней некая бесчувственность. Подобно многим великим актерам, под ролями могло не оказаться реальной личности.

– Хорошо, – подвел итог Детлеф. – Я доволен. Давайте сегодня вечером выйдем и сразим всех наповал.

 

5

Местная шлюха храпела, закрыв припухшие глаза, пока Шейдт жевал жесткое мясо, проталкивая его куски внутрь с помощью горького вина. Он вернулся в свою комнату и довел свои желания до сведения хозяина постоялого двора в выражениях куда более грубых, чем этот болван привык слышать от священнослужителя Порядка. Анимус оставался в его голове, когда Шейдт исполнял желания, которые демон отыскал в его душе. Маска стала теперь частью его самого, и он мог открывать рот, чтобы есть, говорить и обжираться снова…

Почесываясь, он встал перед алтарем, который возвел в углу комнаты, когда приехал в гостиницу. Это было аккуратно сложенное, выверенное и симметричное сооружение из металлических прутьев и деревянных панелей, символ силы ордена перед лицом Хаоса, а в центре находились солнечные часы с выгравированными изречениями его веры, украшенные свежими листьями. Он задрал мантию и помочился на алтарь, смывая листья мощной струей.

Шум разбудил проститутку, и она, всхлипывая, отвернулась лицом к стене. После долгих лет воздержания Шейдт был не слишком-то нежным любовником.

В дверь постучали.

– Кто там? – проворчал Шейдт.

Дверь отворилась, и внутрь проскользнул прислужник. Они все, должно быть, трепещут перед ним.

– Брат Нахбар?

Прислужник вытаращил на Шейдта глаза, потрясенный тем, что увидел. Он сотворил знак Порядка, и Шейдт повернулся к нему, последние капли мочи обозначили полукруг на дощатом полу.

Шейдт опустил мантию.

Нахбар лишился дара речи.

Анимус сказал Шейдту, что ему не пристало дальше оставаться рядом с подобными болванами.

– Достань мне коня, – приказал Шейдт. – Я уезжаю из этого чумного барака.

Нахбар кивнул и исчез. Идиот настолько свихнулся на Порядке, что стал бы выполнять команды Шейдта, даже прикажи ему тот есть собственные экскременты или всадить длинный меч в свое тощее брюхо. Может, в качестве прощального жеста он и прикажет брату сделать это и аккуратно затолкает внутрь торчащий конец. Нет, в мире и так довольно аккуратности. Пусть конец торчит наружу, чтобы кто-нибудь споткнулся о него.

Шейдт залил остатками вина отвратительный привкус во рту и вышвырнул бутылку из окна, не обращая внимания на звон осколков внизу. Может, напорется кто-нибудь босоногий.

После того как Анимус и Шейдт пришли к согласию в их общем теле, порождение Дракенфелса могло позволить себе немножко подремать. Дело было не в том, чтобы подчинить себе волю хозяина, а в том, чтобы позволить ему делать то, что ему всегда хотелось. Хозяин не был рабом. Скорее, наоборот, Анимус освобождал его от него самого, от условностей, ограничивающих его желания. Учитывая угрюмую серость существования Шейдта, Анимус оказал ему услугу.

Нахбару понадобится некоторое время, чтобы добыть лошадь. Шейдт откашлялся и сплюнул в курящиеся паром остатки алтаря. Он снова вернулся в кровать, грубо перевернул проститутку на спину, тяжелым ударом заставив ее окончательно проснуться. Он разорвал на ней остатки лохмотьев и грубо овладел ей, рыча, как собака.

Взошла луна, и Женевьева была уже на ногах. Она пробудилась с сознанием собственной силы. Хорошо поев, она днями не будет испытывать красной жажды.

На Храмовой улице царило оживление, толпы спешили в Театр Варгра Бреугеля на вечернее представление. Цитаты из критических статей, развешанные на досках над дверьми театра, позабавили Женевьеву.

Продавец газет обменивал листки на монеты, крича про новое убийство, совершенное Боевым Ястребом. Жестокость явно продавалась хорошо. Все в городе половину времени проводили, глядя в небеса, ожидая, что вот-вот оттуда, из тьмы, упадет огромная птица с растопыренными когтями.

Вкус у ночи был отменный. Первый туман увивался вокруг ее лодыжек. Над канавой согнулась чуть не вдвое старуха, руками без перчаток выуживая из нее собачьи экскременты и бросая их в мешок. Это сборщица, она продаст свой дерьмовый урожай на сыромятню, там его используют для выделки шкур. Женщина инстинктивно отпрянула от Женевьевы. Естественно, вампироненавистница. Некоторые люди не возражают против того, чтобы собирать дерьмо, но не в силах вынести присутствия рядом нежити.

Поппа Фриц узнал Женевьеву и с поклоном пропустил в Театр Варгра Бреугеля через служебный вход.

– Демон Потайных Ходов сегодня где-то здесь, мадемуазель Дьедонне.

Она годами слушала эти россказни старика. Любя его, она полюбила и его привидение.

– Нашему призраку понравилась драма? – спросила она.

Поппа Фриц хихикнул:

– О да. «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» явно ему по вкусу. Со всей этой кровью.

Она дружески показала ему зубы.

– Прошу прощения, мадемуазель.

– Все в порядке.

Внутри все были заняты делом. Сегодня она увидит спектакль из-за кулис. Потом Детлеф станет выпытывать у нее подробности, просить ее незамысловатых советов. На свободном месте Рейнхард Жесснер упражнялся в фехтовании, обнаженный по пояс, потный, с красиво перекатывающимися под кожей мускулами. Он отсалютовал ей рапирой и продолжил бой с тенью.

Она втянула ноздрями запах театра. Дерева, и табачного дыма, и ладана, и грима, и людей.

Перед ней закачался канат, и с небес, немного запыхавшись, спустился Детлеф. Живот у него, может, и вырос, но руки были сильными, как и прежде. Он тяжело ступил на сцену и крепко обнял Женевьеву.

– Жени, дорогая, как раз вовремя…

Ему надо было разузнать у нее уйму всякой всячины, но его уже звал Гуглиэльмо с какими-то нудными деловыми вопросами.

– Увидимся позже, перед представлением, – сказал он. – Смотри будь осторожнее.

Женевьева побрела по театру, стараясь не соваться под ноги. Мастер Стемпль помешивал в котелке бутафорскую кровь, варя ее на медленном огне, будто доктор Зикхилл – свое зелье. Он опустил в горшок прутик, потом поднес его к свету.

– Слишком алая, вам не кажется? – спросил он, обернувшись к ней.

Она пожала плечами. Варево не пахло кровью, у него не было того блеска, от которого пробуждалась ее кровавая жажда. Но для не-вампиров сойдет.

Она направилась к женским грим-уборным, миновала охапки цветов возле тесной комнатки Евы Савиньен и вошла в самую большую из расположенных вдоль этого коридора комнат. Иллона, уставившись в зеркало, тщательно красила лицо. Женевьева в зеркале не отразилась, но актриса почувствовала ее присутствие и оглянулась, попытавшись улыбнуться так, чтобы не испортить подсыхающий грим.

Иллона тоже была ветераном Дракенфелса. Они понимали друг друга без слов.

– Видела рецензии? – спросила Иллона.

Женевьева кивнула. Она понимала, что беспокоит подругу.

– Сияет новая звезда? – процитировала Иллона.

– Ева была хороша.

– Да, очень хороша.

– И ты тоже.

– Хм, возможно. Только надо было еще лучше.

Актриса занялась морщинками вокруг рта и глаз, запудривая их, скрывая под маской из муки и кошенили. Иллона Хорвата, несомненно, красивая женщина. Но ей тридцать четыре. А Еве Савиньен – двадцать два.

– Знаешь, в следующий раз она расположится в этой комнате, – сказала Иллона. – Ее становится все больше. Это видно даже на сцене, даже на репетициях.

– У нее хорошая роль.

– Да, и она ее сделала. И она должна занять эту комнату, должна сидеть здесь.

Иллона принялась расчесывать волосы. В них уже блестели первые серебряные нити.

– Помнишь Лилли Ниссен? – спросила она. – Великую звезду?

– Как же не помнить? Она должна была играть меня, а закончилось тем, что я играла ее. Мой единственный выход к огням рампы.

– Да. Пять лет назад я смотрела на Лилли Ниссен и думала, что она дура, раз цепляется за прошлое, о котором пора забыть, и настаивает на том, чтобы играть роли лет на десять-двадцать моложе нее. Я даже говорила, что она должна бы быть рада играть матерей. Есть ведь отличные роли.

– Ты была права.

– Да, я знаю. Потому-то так и больно.

– Это со всеми случается, Иллона. Все становятся старше.

– Не все, Жени. Ты – нет.

– Я тоже старею. Внутри, в душе, я очень стара.

– То, что внутри, в театре не важно. Важно, что здесь, – она указала на свое лицо, – что снаружи.

Женевьеве нечего было ей ответить, нечем утешить Иллону.

– Удачи тебе сегодня вечером, – сделала она слабую попытку.

– Спасибо, Жени.

Иллона снова уставилась в зеркало, и Женевьева отвернулась от пустой поверхности стекла, в котором не было ее отражения. У нее появилось ощущение, будто из-за зеркала, оттуда, где оно могло бы быть, на нее с любопытством смотрят чьи-то глаза.

Демон Потайных Ходов протискивался по проходу позади дамских гримерок, заглядывая в прозрачные с одной стороны зеркала, будто хозяин аквариума, любующийся рыбками. Вампир Женевьева была у Иллоны Хорвата, они разговаривали о Еве Савиньен. О Еве будут говорить все, сегодня, завтра и еще долго…

В следующей комнате переодевались девушки-статистки. Хильда брила свои длинные ноги при помощи опасной бритвы и дешевого мыла, а Вильгельмина запихивала за корсаж носовые платки. Он еще достаточно хорошо помнил, что он мужчина, чтобы задержаться здесь, разглядывая стройных молодых женщин, ощущая возбуждение и чувство вины.

Ему нравилось считать себя хранителем, а не соглядатаем.

Он заставил себя оторваться от этого зрелища и перешел к следующему зеркалу. Проход был узкий, и он, протискиваясь, обтирал спиной стену и чувствовал, как трещит его грубая кожа.

За этим зеркалом находилась Ева Савиньен, уже в костюме. Она сидела перед зеркалом, уронив руки на колени, глядя пустым взглядом на свое отражение. В одиночестве она походила на лежащую на складе куклу, ждущую, чтобы руки кукловода вдохнули в нее жизнь.

И этой-то жизнью она и станет жить.

Демон Потайных Ходов уставился на безупречное личико Евы, опасаясь, как бы в стекле не появилась его собственная тень. Он порадовался тому, что зеркало не посеребрено с этой стороны и он не видит своего отвратительного облика.

– Ева, – выдохнул он.

Девушка оглянулась и улыбнулась в зеркало. В первый раз, когда шел «Туманный фарс», актриса сначала не поверила своим ушам.

– Ева, – повторил он.

Тогда она притихла, уверенная, что голос точно был.

– Кто здесь?

– Это… это дух, дитя мое.

Актриса тотчас насторожилась.

– Рейнхард, это вы? Господин Зирк?

– Я дух этого театра. Ты будешь великой звездой, Ева. Если у тебя есть сила духа, если будешь стараться…

Ева потупилась и поплотнее завернулась в халат.

– Послушай, – продолжал он. – Я могу помочь тебе…

Он приходил к зеркалу в ее гримерной на протяжении месяцев, давая ей советы, комментируя каждый нюанс ее игры, убеждая совершенствовать свой дар.

Теперь он помог ей всем, чем мог. Скоро ее будущее станет зависеть только от нее самой.

– В четвертом действии, – сказал он, – когда ты падаешь, то исчезаешь с глаз зрителей. Лучше покажи им, как ты умираешь.

Ева, само внимание, кивнула.

 

6

Лошадь пала под ним перед рассветом. После этого Анимус заставил Шейдта бежать в рассветном сумраке почти со скоростью животного, которое он загнал до смерти.

Если бы и существовал рекорд по скорости путешествия от Серых гор до Альтдорфа, Шейдт побил бы его. Никакой имперский курьер не смог бы превзойти его в выносливости, решимости и целеустремленности.

Шейдт до крови стер башмаками ноги, его суставы хрустели на каждом шагу, но Анимус не обращал внимания на боль своего хозяина. Покуда кости и мышцы Шейдта оставались в основном невредимыми, он мог продолжать движение. Если служитель Солкана свалится в изнеможении, Анимус просто найдет себе другого хозяина.

Вставало солнце, дорога ложилась ему под топочущие ноги. Шейдт уступил Анимусу, передал ему управление своим телом, периодически впадая в оцепенение, в это время его сознание отключалось, позволяя существу внутри него крепче цепляться за жизнь, лучше видеть мир вокруг. Они уже удалились от скал и достигли Рейксвальдского леса. Вечнозеленые растения высоко вздымались вдоль прямой дороги. Ноги Шейдта выбивали ямки в дорожной пыли. Его топот и тяжелое дыхание были единственными звуками в пределах слышимости.

Впереди Анимус заметил маленькую фигурку, боком сидящую верхом на пони и медленно ползущую по дороге. Это была пухлая пожилая женщина в одеянии жрицы Шаллии. В сельской местности жрицы часто переезжали от деревни к деревне, применяя свое искусство исцеления, принимая роды, помогая хворым.

Шейдт догнал пони и стащил жрицу с ее насеста. Она сопротивлялась, и он переломил ей хребет и швырнул в придорожную канаву. Пони просел под неподъемной для него тяжестью, и Шейдт вонзил пятки ему в бока, будто шпоры. Животное не протянет и до полудня, но даст ему скорость.

– Мои ботинки, – сказала девушка.

– Ботинки?

– Там снег. Я не могу выйти на улицу без меховых ботинок.

Девушка стояла перед ним, словно сделавшись выше ростом, распрямившись, расправив плечи. На щеке у нее виднелся красный мазок, след старого удара.

Он сжимал и разжимал кулаки, потом сунул мясистую руку в перчатку со стальными шипами. Это выглядело впечатляюще.

– Поживее, Нита, голубушка, – глумливо бросил он. Из-за бутафорских зубов губы его выпятились, рот искривился. – У твоего мистера Хайды важное свидание. Мы не можем допустить, чтобы шваль вроде тебя болталась тут, пока мы будем развлекать леди.

– Мои ботинки.

Это был третий вечер. Ева Савиньен играла еще лучше, чем в первых двух представлениях. У Иллоны дела тоже шли очень хорошо, и все же Ева затмевала ее. В этом было что-то сверхъестественное. И Детлеф знал, что это исходит не от него. Нечто, будто цветок, распускалось внутри самой девушки.

Она двинулась по сцене к огням рампы. Он не давал ей указаний идти туда. Теперь внимание зрителей сфокусируется на ней. А ему, чтобы удачно нанести удар, придется оказаться в тени.

Умная девочка.

– Будут тебе ботинки, – сказал он, двинувшись вслед за ней и занося перчатку.

«Интересно, – думал он, – кто-нибудь научил малышку Еву, как красть у партнеров внимание публики? Она ведет себя как опытная воровка».

Сжимая мешок с бутафорской кровью, он опустил руку, тяжело ударив партнершу сзади. Брызнула кровь.

Она упала, но не рухнула на сцену, а опустилась на колени. Увидев возможность, она уцепилась за нее. Кровь стекала по ее красивому лицу, она долгое безмолвное мгновение смотрела в зал, потом повалилась ничком.

И все было кончено, ему осталось только переписать эту сцену.

Демон Потайных Ходов наблюдал из 7-й ложи за игрой своей ученицы и был доволен. Через Еву он снова мог властвовать над зрителями, мог заставить их испытывать радость, горе, любовь, ненависть…

За многие сезоны ни один из начинающих не взволновал его так.

Ее новая сцена смерти была мастерски сыгранным, незабываемым моментом. Теперь она принадлежит Ните, а не Хайде. Публика запомнит эту пьесу как историю про гибель уличной девки, а не про двойственность натуры святоши.

Он был слишком восхищен, чтобы внести свою лепту в овации, которыми взорвался зал, едва Ева Савиньен вышла на бис. На сцену несли цветы. Остальные актеры присоединились к аплодисментам зрителей. Даже Детлеф Зирк сдержанно приветствовал ее. Она держалась скромно, лишь сдержанно раскланивалась.

Обессиленной после представления, ей больше нечего было им дать. Она выполнила свой долг перед зрителями и знала, как принимать их хвалы.

Ею надо должным образом заниматься. Найти для нее пьесу, наиболее выигрышную роль. Ей может понадобиться покровитель не меньше, чем начинающей.

Приветствуя ее, они славили Демона Потайных Ходов.

Девушка прошмыгнула мимо Женевьевы, спеша в свою гримерную, служитель тащил за ней цветы. Ева Савиньен никогда не заговаривала с ней, кроме случаев, когда того требовала обычная вежливость. Женевьева решила, что она опасается вампиров.

– Потрясающее создание, – сказал Детлеф, вытирая измазанное гримом лицо. – В самом деле потрясающее.

Она кивнула, соглашаясь.

– Она отобрала у меня эту сцену, как ты отобрала бы игрушку у малого ребенка. Давненько никто такого не делал.

– Как ты думаешь, каково Иллоне?

Детлеф задумался, он хмурился, удаляя слои грима, благодаря которым получались нависшие брови Хайды. Ева сейчас опять была в своей гримерке, одна.

– Она проводит уйму времени в своей комнате, верно? Как ты думаешь, у нее есть ревнивый любовник?

Он подумал, потом выплюнул в ладонь фальшивые зубы Хайды.

– Нет. Я думаю, что она неистово молится только одному божеству – себе, Жени. Она проводит все свободное время, добиваясь совершенства.

– И она его добилась?

– Для себя – да. Не уверен, что труппа будет рада и дальше работать с ней.

– Я думаю, у нее есть и другие предложения. Сегодня вечером доставили цветы от Лютце из Императорского Театра Таррадаша.

Детлеф пожал плечами:

– Разумеется. Театр – это гнездо стервятников. А Ева – лакомый кусочек.

– Весьма, – отозвалась она, чувствуя, как язык защипало от красной жажды.

– Жени, – проворчал Детлеф.

– Не волнуйся, – ответила она. – Я думаю, у нее жидкая кровь.

– Лютце ее не получит. Там ей годами пришлось бы ходить в начинающих, прежде чем получить нечто похожее на главную роль. Я подыщу для нее что-нибудь после того, как «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» сойдет со сцены.

– Она останется?

– Если она настолько умна, как я думаю. Бриллиант нуждается в оправе, а у нас лучшая труппа в Альтдорфе. Она не захочет быть Лилли Ниссен, окружающей себя пятиразрядными актрисками, чтобы ярче сиять на их фоне. Чтобы расти дальше, ей нужно соперничать с сильными.

– Детлеф, она тебе нравится?

– Она лучшая молодая актриса этого сезона.

– Но она нравится тебе?

Он повел плечами.

– Она актриса, Жени. Хорошая, возможно, великая актриса. Вот и все. И чтобы понять это, не обязательно ее любить.

Внимание Женевьевы привлекли подавленные всхлипы. У служебного входа Рейнхард тряхнул за плечи Иллону. Они ссорились, и Иллона явно была очень расстроена. Нетрудно было догадаться о причине их ссоры. Мимо пары протопал Поппа Фриц, сгибаясь под тяжестью огромной корзины с цветами.

Рейнхард притянул Иллону к себе и попытался успокоить ее в своих объятиях.

– Это все пьеса, – сказал Детлеф. – Она заставляет нас узнавать о себе то, чего мы, возможно, предпочли бы не знать.

Тьма была в его глазах.

 

7

После трех дней пешего пути Шейдт подходил к Альтдорфу. Анимус теперь вел себя тихо, и он вспоминал подробности своего путешествия, как будто пытался сложить из кусочков яркий, но быстро исчезающий из памяти ночной кошмар. Гибли животные, и люди тоже. Боль стала теперь его постоянной спутницей. Но это было не важно. Эта боль принадлежала словно не ему, а кому-то другому, не имеющему отношения к его душе, его сердцу. Башмаки с ног придется срезать, в них запеклась кровь. Его левая рука сломана и нелепо болтается. Одежда изодрана и вся в дорожной грязи. Лицо стало застывшим, неподвижным, точная копия приросшей к нему маски. Не ощущая своих ран, Шейдт нога за ногу устало тащился по глубокой колее проселочной дороги.

Впереди были городские ворота. Перед ними толпился народ, дожидаясь, когда с их товаров возьмут императорскую пошлину. Там же стояла стража, очевидно высматривая уголовников и убийц. А солдаты собирали свою десятину с торговцев, явившихся в Альтдорф со скоропортящимися товарами, шелками, драгоценностями или оружием.

Две молоденькие проститутки перешучивались с караульными. Осел картинно испражнялся прямо посреди дороги, вызвав переполох среди людей, старавшихся отодвинуться подальше от его хвоста, и жаркий спор между владельцем скотины и остальными очевидцами безобразия. Шейдт присоединился к группе пеших странников и ждал, когда их пропустят. В воротах офицер стражи проверял кошельки. Тех, у кого было меньше пяти крон, в город не пускали. В Альтдорфе и без того хватало нищих.

Пропустили уличного торговца сластями с лотком пирожных. Теперь настала очередь Шейдта. Офицер рассмеялся.

– У тебя шансов нет, голодранец.

Анимус пробудился в голове Шейдта и уставился на офицера. Смех оборвался.

– Я служитель Солкана. Альтдорфский университет поручится за меня, – пояснил Шейдт.

Офицер недоверчиво смотрел на него.

– Ты больше похож на бродягу с помойки.

– Дайте мне пройти.

– Тогда показывай деньги.

У Шейдта их не было вовсе. Он, должно быть, потерял их за время пути вместе со шляпой и плащом. Офицер повернулся к следующему в очереди, моряку, возвращающемуся на свой корабль в альтдорфские доки, и принялся проверять его бумаги.

– Дайте мне пройти, – повторил Шейдт.

Офицер не обращал на него никакого внимания, его грубо отпихнули с дороги.

Шейдт проковылял шагов двадцать назад на непослушных ногах. Потом он пригнул голову и ринулся к воротам. Его голова проскочила между моряком и офицером, а плечи припечатали обоих мужчин к железной решетке ворот. Тенькнула тетива, и арбалетный болт ударил его в спину.

Он ухватился за прутья решетки и раздвинул их легко, будто занавески. Он слышал проклятия солдат и остальной толпы. Железо выгнулось и лопнуло. По другую сторону ворот разносчик сластей в ужасе смотрел на происходящее, роняя с лотка пирожные.

На пути у Шейдта оказался моряк. Шейдт сжал кулак и ударил парня с такой силой, что у того нос вышел на затылке. Когда он выдергивал окровавленный кулак, раздалось хлюпанье, словно он вытащил руку из миски с густой полузастывшей овсяной кашей.

Солдат замахнулся на него коротким мечом, и Шейдт закрылся покалеченной рукой. Клинок угодил ему в предплечье, застряв в сломанной кости. Шейдт резко двинул рукой вперед, ударив владельца меча в лицо кромкой его же оружия. Солдат рухнул с разрубленной головой, освободив ему путь. В воротах теперь была дыра. Шейдт прошел в нее, из руки его все еще торчал меч.

– Стой, именем Императора! – прокричал офицер.

Шейдт почувствовал удар в спину, его бросило вперед. Устояв на ногах, он обернулся и увидел, что офицер стоит в облаке дыма. Человек держал в руках кремневый пистолет. Шейдт ощутил, как воздух холодит его обнажившиеся лопатки. Пуля взорвалась, и ее осколки разлетелись, разрывая в клочья его одежду и кожу. Офицер насыпал в пистолет порох из рога и потянулся к мешочку со свинцовыми пулями.

Шейдт устремился к офицеру и здоровой рукой вырвал у него рог. Он вытряхнул белый порошок из него прямо человеку в лицо и ухватил пистолет за дуло, просунув палец в спусковую скобу. С предохранителя тот был снят.

Глаза офицера в панике расширились, он задохнулся.

Шейдт локтем ударил офицера в кадык, сбив его на мостовую. Он поднес пистолет к напудренному, как у клоуна, лицу и нажал на курок костяшкой пальца. Кремень высек искру прямо офицеру в глаза. Вокруг головы человека вспыхнуло облачко огня, и Шейдт пошел прочь. Когда он торопливо шагал от ворот, перерубленная в предплечье рука оторвалась и упала в придорожную канаву.

Ему нужно было поупражняться в превращениях. Не в смысле грима – все эти спрятанные в ладони вставные зубы, эластичные парики, морщины, которые видны лишь при определенном освещении, – но во всем остальном. Кто-то другой, может, сделал бы из себя чудовище внешне. Чтобы выглядеть убедительным, Хайда Детлефа должен вырастать изнутри.

Он в одиночестве сидел в театральном буфете, уставившись на выщербленную деревянную доску стола, пытаясь отыскать тьму в своем сердце. В сердцах своих зрителей.

Он вспоминал глаза Дракенфелса. Вспоминал месяцы, проведенные в крепости Мундсен. Некоторые чудовищами рождаются, а не становятся. Но голод и жестокость способны толкнуть человека на что угодно. Что могло бы превратить его, Детлефа Зирка, в нечто столь же чудовищно злое, как Вечный Дракенфелс? Великий Чародей становился таким веками, тысячелетиями. Магия и грехи, искушения и ужас, честолюбие и страдания. Становятся ли люди хайдами постепенно, подобно тому, как сыплются песчинки в песочных часах, или превращение происходит мгновенно, как на сцене?

Он стиснул кулаки и представил, что наносит ими удары. Представил сокрушаемые черепа.

Череп Евы Савиньен.

Черная рука схватила его сердце и медленно сжала. Его кулаки закаменели, он оскалился, обнажая зубы.

Тьма пульсировала в его мозгу.

Мистер Хайда вырос в нем, и плечи Детлефа поникли, это его тело приняло облик монстра.

Животное начало проросло внутри его собственного.

В зле присутствовало такое наслаждение. Такая простота и легкость. Такая свобода. От желания до его осуществления было рукой подать. Свирепая простота дикости.

Наконец-то Детлеф понял.

– Детлеф Зирк, – произнес голос, пробившись сквозь его мысли. – Я Виктор Расселас, управляющий и советник Морнана Тибальта, канцлера Империи, директора Имперского банка Альтдорфа.

Детлеф смотрел на человека, пытаясь сфокусировать зрение.

Это был хрупкий тип, одетый в темно-серое, в затянутой в перчатку руке он держал свиток. Вместо герба стояла печать Имперской канцелярии.

– Я уполномочен вручить вам эту петицию, – монотонно бубнил Расселас, – с требованием, чтобы вы прекратили показывать спектакль «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды». Она подписана более чем сотней выдающихся граждан Империи. Мы утверждаем, что ваша драма пробуждает жестокие наклонности в публике, и в эти кровожадные времена такое возбуждение…

Расселас задохнулся, потому что руки Детлефа сомкнулись на его горле.

Детлеф смотрел на искаженное ужасом лицо человечка и стискивал его шею все сильнее, наслаждаясь ощущением трепещущих под пальцами мышц. Лицо Расселаса несколько раз поменяло цвет.

Детлеф ударил советника головой о стену. Тоже неплохое ощущение. Он повторил.

– Что ты делаешь?

Он едва услышал этот голос. Просунув большой палец за ухо Расселаса, он с силой, вонзая ноготь в кожу, нажал на пульсирующую там вену.

Еще несколько секунд удовольствия, и пульс затихнет.

– Детлеф!

Чьи-то руки вцепились в его плечо. Женевьева.

Тьма в его мозгу обратилась в туман и рассеялась. Он почувствовал, что у него все болит, зубы накрепко стиснуты, голова раскалывается, все кости в руке будто перемолоты. Он выпустил задыхающегося советника и рухнул на руки Женевьеве. Она с легкостью приняла его вес и мягко опустила Детлефа в кресло.

Расселас кое-как поднялся на ноги и ослабил воротник. Кожа его от злости пошла красными пятнами. Он испарился, оставив свою петицию.

– О чем ты думал? – спросила Женевьева.

Он не знал.

 

8

Ученица обучалась быстрее, чем ожидал Демон Потайных Ходов. Она, как кокетливый вампир, искусно высасывала из него досуха весь его опыт, все мастерство. И пила их маленькими быстрыми глоточками.

Скоро он будет пуст. Совсем.

Сидя у себя в комнате перед зеркалом, Ева безудержно рыдала, лицо ее превратилось в застывшую маску горя. Потом, в одно мгновение, едва достаточное, чтобы задуть свечу, она полностью успокоилась.

– Хорошо, – сказал он.

Она скромно приняла его похвалу. Упражнения были окончены.

– Ты отказалась от предложения Лютце?

– Конечно.

– Это следовало сделать. Потом будут другие. Со временем ты примешь одно из них. Подходящее.

Ева на миг погрустнела. Он не понимал ее настроения.

– Что тревожит тебя, дитя?

– Когда я приму предложение, я должна буду уйти в другой театр.

– Естественно.

– А ты пойдешь со мной?

Он не ответил.

– Дух?

– Дитя, ты не будешь нуждаться во мне вечно.

– Нет. – Она топнула ножкой. – Я тебя никогда не брошу. Ты столько для меня сделал. Эти цветы, эти записки. Они в такой же мере твои, как мои.

Ева говорила неискренне. Ирония судьбы: вне сцены она была скверной лицемеркой. На самом деле она полагала, что уже переросла его, но не была уверена, достаточно ли уже окрепла для того, чтобы шагать дальше без привычного костыля. И еще в глубине души она боялась конкуренции и предполагала, что он найдет себе другую ученицу.

– Я всего лишь добросовестный садовник, дитя. Я способствовал твоему расцвету, но моей заслуги в нем нет.

Ева не знала этого, но она была первой, кого он обучал. Она же будет и последней.

Такие Евы Савиньен встречаются лишь раз в жизни, даже если жизнь долгая, как у Демона Потайных Ходов.

Девушка опять села к зеркалу, глядя на свое отражение. Пыталась ли она увидеть то, что за ним, увидеть его? Эта мысль повергла его в ужас. По шкуре побежали мурашки, он услышал, как капает с него густая слизь.

– Дух, почему я не могу увидеть тебя?

Она уже спрашивала об этом прежде. Он не знал, что ответить.

– У тебя нет тела, которое можно увидеть?

Он едва не засмеялся, но не мог выдавить ни звука. Хотел бы он, чтобы это было так.

– Кто ты?

– Теперь я Демон Потайных Ходов. Когда-то был драматургом и режиссером тоже. Но это было очень давно. До твоего рождения. Даже до рождения твоей матери.

– Как тебя зовут?

– У меня нет имени. Больше нет.

– А какое имя у тебя было?

– Тебе оно все равно ничего не скажет.

– У тебя такой красивый голос, я уверена, ты хорошенький. Очаровательное привидение, как призрак в «Туманном фарсе».

– Нет, дитя.

Демон Потайных Ходов ощутил неловкость. С того дня, как идет этот спектакль, Ева пытается выжать из него что-нибудь о нем же. Прежде все ее вопросы были только о себе самой, о том, как она может улучшить свою игру. Теперь ее обуревало нехарактерное для нее любопытство. Чувство, которое она открыла в себе и которому позволила разрастись.

Она принялась расхаживать по комнате, повернувшись к нему спиной. С самой премьеры из дворца каждый день доставляли букет. Ева покорила принца Люйтпольда. Она вынула вчерашние, слегка увядшие цветы из вазы и сунула их к остальным.

– Я люблю тебя, дух, – сказала она… и солгала.

– Нет, дитя. Но я научу тебя, как изображать любовь.

Она резко повернулась, держа в руке тяжелую вазу, и разбила зеркало вдребезги. Звон осыпающегося стекла прозвучал в узком пространстве туннеля подобно взрыву. Хлынул свет, огнем полоснув его по зажмурившимся глазам. Осколки забарабанили по груди, прилипая к влажным пятнам на шкуре.

Ева попятилась. Стекла звенели у нее под ногами.

Она увидела его. Настоящий, неподдельный ужас брызнул из нее истошным визгом, ее прекрасное лицо исказилось от страха, отвращения, брезгливости, инстинктивной ненависти.

Именно этого он и ожидал.

Снаружи в дверь Евы настойчиво застучали. Из коридора доносились крики.

Он удрал через свой личный потайной ход прежде, чем кто-нибудь успел ворваться в гримерную, прополз по катакомбам, подтягиваясь щупальцами, забиваясь в самое сердце театра, стремясь спастись от света, спрятаться от оскорбленных его видом глаз, укрыться в неизведанных глубинах здания. Он знал этот путь впотьмах, знал каждый поворот и развилки переходов. В самом сердце лабиринта была его лагуна, ставшая для него домом со времени его первого изменения.

Разбилось больше чем зеркало.

Она сломала замок и рывком распахнула дверь. Ева Савиньен билась в истерике, заливая слезами гримерную. «Наконец-то настоящие эмоции», – не без злорадства подумала Женевьева. Впервые Ева давала повод предположить, что вне сцены тоже может испытывать какие-то чувства. Зеркало было разбито вдребезги, в воздухе кружились лепестки растерзанных цветов.

Когда Женевьева шагнула в комнату, а следом за ней толпой ввалились и остальные, актриса отпрянула. Будто пойманный зверек, Ева попятилась в угол, как можно дальше от разбитого зеркала.

Позади смотрового глазка виднелось отверстие.

– Ну, в чем дело? – спросила девушку Иллона.

Ева лишь мотала головой и рвала на себе волосы.

– У нее припадок, – сказал кто-то.

– Нет, – возразила Женевьева. – Она испугалась. Просто испугалась.

Она крепко взяла ее за руки и попыталась утихомирить. Без толку. Женевьеву Ева боялась не меньше, чем того, кто поверг ее в такую панику, кем бы он ни был.

– Тут проход, – доложил от зеркала Поппа Фриц. – Уходит прямо в стену.

– Что случилось? – спрашивал Рейнхард.

Детлеф, расталкивая толпу, пробился в комнату, и Ева бросилась к нему, уткнулась лицом в его рубашку, содрогаясь от рыданий. Потрясенный Детлеф взглянул на Женевьеву, похлопывая Еву по спине, пытаясь успокоить ее. Должность режиссера делала его чем-то вроде всеобщего отца для членов труппы, но к такому поведению он не привык. Особенно со стороны Евы.

Актриса внезапно оторвалась от Детлефа и, стрелой проскочив между заполнивших комнату людей, выбежала за дверь и кинулась по коридору прочь из театра. Детлеф кричал ей вдогонку. Вечером спектакль, и она не могла вот так взять и убежать.

Женевьева осматривала отверстие, обнаружившееся на месте зеркала. Оттуда тянуло холодным сквозняком. И очень своеобразно пахло. Ей показалось, что она услышала, как где-то вдалеке что-то движется.

– Смотрите, тут какая-то жидкость, – объявил Рейнхард, макнув палец в слизистое вещество, налипшее на иззубренный край стекла. Слизь была густая, зеленая.

– Что тут произошло? – спросил Детлеф. – Что проникло к Еве?

Поппа Фриц наклонился к отверстию и потянул носом странный запах.

– Пахнет, как в седьмой ложе, – сказал Рейнхард. Поппа Фриц глубокомысленно кивнул.

– Демон Потайных Ходов, – подтвердил он, постукивая себя по носу.

Детлеф раздраженно всплеснул руками.

Бернаби Шейдт легко отыскал театр. Он стоял на Храмовой улице, одной из самых оживленных в городе. Но к тому моменту, когда они добрались до места, Анимусу от Шейдта пользы было уже немного. Хоть он и забинтовал, как мог, свой обрубок тряпками, оторванными от своего же облачения, но все же потерял много крови. Рана в спине тоже сильно кровоточила, а наконечник арбалетного болта застрял у него в позвоночнике. Этот хозяин умирал под Анимусом, точно так же как кони, которые несли его к Альтдорфу, умирали под Шейдтом.

Он сумел дотащиться до узкого переулка рядом с Театром памяти Варгра Бреугеля и привалился к стене напротив служебного входа. Пока он, пошатываясь, отдыхал, проходящая мимо женщина сунула ему в руку монетку и благословила его именем Шаллии.

Сжимая монетку в уцелевшем кулаке, он оперся о стену. Он знал, что из множества его ран медленно текут струйки крови, но почти ничего не чувствовал. Внезапно дверь служебного входа с грохотом распахнулась, и из нее выбежала девушка. Она должна быть из труппы. Молодая, со струящимися темными волосами.

Анимус заставил Шейдта подняться на слабых ногах и заковылять навстречу девушке, загораживая ей путь. Она увернулась, но переулок был слишком узкий. Он навалился на нее, прижал к стене, потащил вниз. Она сопротивлялась, но не кричала. У нее, и без того охваченной паникой, страха уже не было.

Когда Шейдт повалился на нее сверху, его нога выгнулась не в ту сторону и сломалась, острый конец обломка кости проткнул мышцы и кожу пониже колена. Он вцепился девице в волосы и потянулся к ее лицу.

Теперь девушка начала визжать. Анимус пришпорил своего хозяина. Шейдт прижался лицом к хорошенькому личику девушки, и маска сползла с него, скользнула вниз.

Шейдт вдруг оказался свободен, и тело его захлестнула боль, боль всех его ран. Он завопил, когда мучительная агония пронзила его, будто удар молнии.

Покинутый, он пропадал без Анимуса.

Девушка отпихнула его, успокаиваясь, поднялась.

Шейдт безостановочно дрожал, изо рта стекала струйка. Он свернулся в кровоточащий клубок, обломки его конечностей превратились в сгустки боли. Подняв взгляд, он увидел, как девушка ощупывает свое лицо. Маска была на месте, но еще не приросла. Белый металл поймал лунный свет и вспыхнул, будто фонарь. Она больше не кричала. Но кричал Шейдт, исторгая мучительный, пронзительный смертный вой из глубин своей лишившейся Порядка души.

Детлеф осмотрел отверстие и порадовался тому, что никто не предложил ему обследовать проход. Ему трудновато было бы протискиваться через дыру размером с зеркало, а в темноте, царившей за ней, присутствовало нечто, напомнившее ему о коридорах замка Дракенфелс.

– Оно, наверно, уже ушло на мили отсюда, – сказал он. Рядом с ним, качая головой, стоял Гуглиэльмо с целой пачкой поэтажных планов и схем.

– Здесь ничего не отмечено, но мы всегда знали, что все они в лучшем случае лишь приблизительные. Здание перестраивали, сносили, восстанавливали, ремонтировали много раз.

Женевьева стояла тут же, ожидая. Она была настороженна, будто в любой момент ожидала внезапного нападения. Рабочие сцены ушли искать Еву.

Иллона пыталась казаться обеспокоенной за девушку.

– И эта часть города из-за войн насквозь изрыта потайными ходами и туннелями.

Детлефа тревожило вечернее представление. Публика уже начала прибывать. И все рассчитывали увидеть открытие сезона, Еву Савиньен.

Остальным заниматься было некогда.

 

9

Новая хозяйка поднялась, уже с Анимусом на лице. Шейдт корчился от боли у ее ног, цеплялся за нее рукой, пытаясь подтянуться и встать.

– Отдай, – выкрикнул он сквозь боль.

Стряхнуть его с себя не составляло труда.

Анимуса заинтриговал и холодный, целеустремленный разум Евы Савиньен, и недавняя вспышка паники, нацарапанная поверх безупречного до этого мига листа ее мыслей. Девушка будет тем транспортом, который доставит его прямо к Женевьеве и Детлефу. Прямо к его цели. Теперь надо быть осмотрительнее.

Как и у Шейдта, у этой хозяйки имелись свои потребности и желания. Анимус решил, что сумеет помочь удовлетворить их. Она разжала и сжала кулаки, чувствуя, как напрягаются и расслабляются мышцы, проверила, как слушаются ее локти, колени. Анимус сознавал, насколько безупречно это юное тело. Спина была гибкой, как хороший лук, стройные ноги пропорциональны, как у самой совершенной, приукрашенной статуи. Она раскинула руки, подняла плечи, отчего грудь стала казаться еще выше.

Визжащий у ее ног человек привлекал внимание. На улице было полно народу, люди отпускали замечания. Скоро кто-нибудь вмешается.

Шейдт отрекался от себя во всем, и когда в его мозгу поселился Анимус, он просто как с цепи сорвался. Ева жила в большем ладу с собой, но все-таки кое-что Анимус мог для нее сделать. И она радушно приняла его, снабжая всей информацией, необходимой ему, чтобы продвигаться к цели.

Оба, Детлеф и Женевьева, находились в здании, но он немного подождет со смертельным ударом. Месть должна быть полной. Ему надо позаботиться о том, чтобы не износить тело новой хозяйки так быстро, как это случилось с Шейдтом.

– Ева, – послышался мужской голос.

Анимус позволил Еве обернуться навстречу мужчине. В дверях служебного входа стоял Рейнхард Жесснер. Актер из труппы Детлефа, фигляр, но неплохой. Может оказаться полезным.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила она. – Разволновалась перед выходом на сцену.

Рейнхард, казалось, сомневался.

– Не похоже на тебя.

– Нет, но человек не может быть всегда одинаковым, ты не думаешь?

Она проскользнула мимо него в театр и мимоходом запечатлела на его удивленных губах короткий жадный поцелуй. Спустя всего мгновение он ответил, и Анимус получил представление о душе актера.

Поцелуй прервался, и Рейнхард глянул на Шейдта.

– Кто это?

– Попрошайка, – объяснила она. – Немножко переигрывает, пожалуй.

– У него нога сломана. Кость торчит.

Ева рассмеялась:

– Уж ты-то, Рейнхард, должен был бы знать, какие чудеса может творить грим.

Она захлопнула дверь перед клириком Солкана, который все еще был жив, и позволила Рейнхарду сопроводить ее за кулисы.

– Со мной все в полном порядке, – твердила она. – Это был просто страх сцены… просто случайность… просто паника…

– Через полчаса поднимаем занавес, – объявил Поппа Фриц.

Ева оставила Рейнхарда и направилась назад, в свою гримерную. Анимусу вспомнилось то существо, которое хозяйка видела за зеркалом. Сейчас некогда было этим заниматься.

– Поппа, – сказала она слуге, – принеси новое зеркало и быстро гони сюда мою костюмершу.

Под Театром Варгра Бреугеля, ниже даже пятого этажа подвалов, располагалась лагуна с соленой водой. Сто лет назад она служила убежищем контрабандистам. Ее покидали в спешке: по берегам остались беспорядочные нагромождения коробок с истлевшими шелками и пыльными драгоценностями. Здесь было логово Демона Потайных Ходов. Его книги разбухли от сырости, точно хлеб на дрожжах, но вода его вполне устраивала. Он мог пить морскую воду, и ему требовалось каждые несколько часов окунаться в нее. Если его кожа пересыхала, она трескалась, и это причиняло сильную боль.

Но эта боль была несравнима с болью в сердце, которую он испытывал сейчас.

Он знал, что этим кончится. Другого итога просто не могло быть. Как драматург, он должен был это понимать.

Но…

В полном изнеможении он распростерся на песчаном склоне, его луковицеобразная голова тоже лежала в воде, вокруг плавал воротник из щупалец. Он остался наедине со своим отчаянием.

Все это было тщетной попыткой избавиться от отчаяния.

Он слышал, как капает вода, стекая со стен его крепости, видел подернутое рябью отражение светильников на водной глади.

Порой он думал, не отказаться ли от себя самого, не позволить ли своему телу уплыть по туннелям в Рейк, а оттуда в море. Если бы он отбросил прочь последние проявления человеческой природы, то, может, сумел бы найти удовлетворение в безграничном океане.

Нет.

Он сел, разбив головой зеркало вод, и пополз на берег, оставляя позади влажный след.

Он Демон Потайных Ходов, а не морской дух.

Вокруг по стенам стояли изъеденные временем деревянные статуи богов и богинь – Верена и Мананн, Мирмидия и Сигмар, Морр и Таал. Некогда они служили корабельными носовыми фигурами. Теперь их лица были прочерчены вертикальными морщинами в местах, где растрескались волокна древесины, и укрыты под зелеными масками из мха. Постепенно они становились все менее человеческими. Когда Демон Потайных Ходов впервые отыскал это место – признаки изменении в нем самом едва ли были заметны тогда кому-то другому, – лица были гладкими, узнаваемыми, вдохновляющими. Как он стал безобразным, так стали и они. И все же под масками они сохранили человеческие лица.

Внутри, под шкурой, он все еще был человеком.

Демон Потайных Ходов поднялся. На двух ногах, как человек. Вода смыла часть его боли.

В его берлоге всегда горели фонари. Она была обставлена шикарно, словно дворец, хотя и мебелью, позаимствованной на складе декораций.

Похожая на лодку кровать, в которой он спал, выглядела как бесценная старинная вещь Эпохи Трех Императоров, но на самом деле была добротной копией, сооруженной для забытой постановки «Любовь Оттокара и Мирмидии».

Там, наверху, наверно, готовятся поднять занавес. До сих пор он еще не пропускал представления и сегодня не станет изменять привычке. Из-за такой мелочи, как бессердечная актриса, не станет.

Он снял с крючка плащ, предназначавшийся для механического гиганта в одной из старых мелодрам.

Потом он закутался поплотнее и выскользнул через потайной ход.

Толпа перед театром сочла Шейдта сумасшедшим и пинками выпихнула на улицу. Из только что сломанной ноги торчала кость. На коленях, зажимая одной рукой обрубок другой, он запрокинул голову и кричал.

Мир вращался вокруг него. Не существовало ни одной неподвижной точки. Вот для этого и нужны солнечные часы, когда нет солнца.

В ночном небе собирались тучи, заслоняя луны.

Бернаби Шейдт пронзительно завопил, и люди шарахнулись от него подальше. С него сорвали его лицо, и ему казалось, что он задыхается под маской из голодных муравьев, миллионами крошечных мандибул впрыскивающих яд в его освежеванную плоть.

Высоко в небе показалась точка. Черная покачивающаяся точка.

Его вопль иссяк, осталась лишь боль, пронизывающая все тело насквозь. Его горло было сорвано и кровоточило изнутри.

Точка превратилась в птицу, и он сосредоточил взгляд на ней.

Офицер стражи подошел к Шейдту поближе с дубинкой наготове и встал над ним, пнув его начищенным сапогом.

– Проваливай отсюда, – приказал стражник. – Это приличный район, и типы вроде тебя нам тут не нужны.

Птица стрелой летела вниз, вытянув вперед клюв, сложив крылья.

– Я… служитель… Порядка.

Полицейский сплюнул и пнул его в колено, заставив тело вновь содрогнуться от боли.

Птица уже была тут. Стражник услышал свист воздуха, который сокол вспарывал, словно метательный нож, и обернулся. Он вскинул дубинку и повалился навзничь, прочь от Шейдта, проглотив собственный вопль.

Сокол опустился на голову Шейдта и принялся выклевывать ему глаза, запустив когти в уши. К лапам птицы были прикреплены острые как бритва стальные шпоры, и она умела ими пользоваться.

Вокруг все отчаянно голосили:

– Боевой Ястреб, Боевой Ястреб!

Птице удалось, наконец, клювом вскрыть череп Шейдта, и она начала со знанием дела рыться внутри. Она не ела, она просто разрывала его мозг на куски. Теплая струя хлынула из пробитой головы клирика и потекла по его лицу.

Потом боль исчезла, а птица уже улетала прочь.

Шейдт валялся посреди улицы, неузнаваемый, переломанный, изорванный, превратившийся в кровавое месиво.

Облака рассеялись, и труп залило лунным светом.

 

10

– Там убийство, – объявил Гуглиэльмо. – Там, на улице.

– Что?!

Каждая новость была как обухом по голове. Детлеф чувствовал, что скоро не выдержит.

Ева стояла тут же, в уголке, пытаясь заверить всех и каждого, что с ней все в порядке, что она может играть сегодня вечером. Она была одета и загримирована для первого действия, превратившись в грязную размалеванную Ниту.

Гуглиэльмо посадил в гримерной Евы здоровенного охранника, но актриса не желала, чтобы ее защищали. Она совершенно переменилась, и Детлеф гадал, не была ли ее прежняя паника игрой. Если так, ей безусловно удалось одурачить его. Но он не мог придумать никаких причин для такого представления. Его собственный костюмер при помощи булавок оправлял на нем одеяние Зикхилла. Синди, помощница гримера, натянула парик с секретом и сверху шляпу. Он чувствовал себя как младенец, вокруг которого все суетятся, но при этом игнорируют, который не личность, а объект.

Если спектакль переживет первую неделю, дальше он может жить вечно. Детлеф не знал, переживут ли эту первую неделю «Странной истории доктора Зикхилла и мистера Хайды» актеры.

Поппа Фриц доложил, что снаружи ходят демонстранты. Их нанял Морнан Тибальт, они явились пикетировать театр на глазах у зрителей. Теперь, намереваясь сорвать спектакль и став очевидцами убийства, они совсем разбушевались.

– Это было очередное убийство Боевого Ястреба.

Детлеф не мог отреагировать мимикой, на лицо уже был нанесен специальный грим. Время шло.

Он потерял из виду Женевьеву, но надеялся, что она сумеет о себе позаботиться. Хотелось бы верить, что и о нем тоже.

– К нам это не имеет отношения, – пояснил Гуглиэльмо. – Жертвой стал какой-то попрошайка.

Иллона Хорвата у себя в комнате громко заполняла ведро своим обедом, как делала это перед каждым представлением каждой пьесы, в котором только участвовала. Синди отступила на шаг и сочла результат своих трудов приемлемым. Внешне он был Зикхиллом. Внутри – он не знал…

Он услышал первые ноты увертюры Феликса Хуберманна.

– Все по местам! – крикнул Детлеф.

Ощущая холод, она пробиралась по узкому проходу, догадываясь, что пол под ногами, похоже, уходит вниз. Было темно, но она в темноте чувствовала себя как дома.

Женевьева знала, что Театр Варгра Бреугеля соединен с лабиринтом туннелей, пересекающихся под городом. Альтдорф пережил слишком много войн, осад, революций и бунтов, и потайные ходы источили все пространство под ним. Откуда-то капала слизь, и запах 7-й ложи в ограниченном пространстве чувствовался еще сильнее. Было, однако, неожиданностью увидеть, что само здание настолько опутано сетью потайных ходов, будто театр – это просто декорация, и стены его не из прочного камня, но из раскрашенного холста.

Из прохода позади дамских грим-уборных – куда, к прозрачным с этой стороны зеркалам, театральное начальство, должно быть, некогда за определенную плату водило богатых городских любителей «клубнички», получая с этого весьма существенный доход, – она попала в некое подобие каменного стакана, из которого на все четыре стороны расходились туннели. В полу и потолке виднелись люки, и она предположила, что это один из тайных перекрестков, узловая точка лабиринта.

Здесь было очень мало паутины, значит, по этим тропам ходили часто. В месте скрещения туннелей в стенной нише горел маленький шарик из какого-то пахучего вещества, освещая «перекресток». Это было пасленное дерево, известное способностью гореть очень медленно, чуть ли не до года.

Судя по всему, берлога была обитаемой.

– Есть кто-нибудь дома? – спросила она, и эхо в туннелях повторило ее слова.

Никакого другого ответа не последовало.

Она помнила мрачные переходы Дракенфелса, и то предчувствие беды, которое поселилось у нее в душе, едва она ступила в замок. Даже еще до того, как что-то случилось, она знала, что это злое место, прибежище чудовищ и безумцев. Здесь было иначе.

Анализируя свои ощущения, она поняла, что не испугана, а подавлена. Что бы ни ходило по этим туннелям, оно ходило одно, жило одно. Оно спряталось во тьме не со злым умыслом, но от стыда, страха, отвращения к себе.

Она открыла дверь, и ее обволокла вонь.

Ее обоняние было острее человеческого, и ей пришлось зажимать нос, пока не рассеялась первая волна. У нее свело судорогой желудок, и ее стошнило бы, если бы в ней была хоть какая-нибудь еда.

Она не нуждалась в пище, но порой ела – за компанию или чтобы попробовать вкус. Но ничего существенного она не ела неделями. Рвотные спазмы были словно удары в живот.

Дотянувшись, она заглянула в буфет.

Это было что-то вроде кладовой, набитой бесцветной рыбой из подземных сточных коллекторов, крысами размером с собаку, всякими мелкими непонятными тварями. Все живые существа лабиринтов несли на себе следы мутации: рыба – без глаз или с зачатками передних конечностей, головы крыс были непропорционально большими по отношению к покрытому редкой шерстью туловищу, глядя на другие существа, не представлялось возможным определить, чем они были прежде. Всех их убил кто-то сильный, кто-то, кто сломал им шеи или вырвал из своих жертв большие куски. Очевидно, этот гурман не притрагивался к мясу, пока оно не потухнет как минимум несколько дней, и оставил эти лакомые кусочки немножко погнить, пока они не станут соответствовать вкусам владельца кладовой.

– О боже! – прошипела Женевьева. – Что за жизнь!

Двинувшись дальше, она дошла до обрыва, словно утес, выраставшего откуда-то из недр города. С него свисало нечто похожее на корабельные снасти, целая паутина толстых канатов, прочных, хоть и разлохматившихся. Спуститься вниз было бы сравнительно несложно, но она решила, что это приключение может подождать до следующей ночи.

До нее доносился плеск воды.

Забираясь в лабиринт, она самонадеянно считала, что сможет вернуться по своим следам. Не сделав и пятидесяти шагов, она очутилась в новом месте и заблудилась.

Ей казалось, что она все еще на том же уровне, что и театр, и если постоять тихо, то, возможно, она даже услышит отдаленные звуки увертюры Феликса. Она не могла уйти по лабиринту далеко. Кругом были люки. Какие-то должны вести обратно, к людям.

Проверив очередную кажущуюся перспективной дверь, она оказалась в окружении книг и бумаг, которыми были набиты стеллажи от пола до потолка. Здесь тоже горела палочка из пасленного дерева, наполняя комнату приятным запахом древесины.

Пасленное дерево называли «погибелью грамотеев», поскольку его дым вызывал легкую эйфорию и постепенное привыкание.

Это была вполне обычная театральная библиотека. Изрядно потрепанные и испещренные неразборчивыми пометками копии известных произведений. Полное собрание пьес Таррадаша, актерские и режиссерские копии других столпов репертуара, некоторые основные книги по драматургическому мастерству, коллекция связанных стопками театральных программ, свернутые в рулон афиши. Среди других книг обнаружился и стоящий вверх ногами переплетенный том Детлефа Зирка.

Женевьева озиралась по сторонам, пытаясь увидеть, не окажется ли здесь какой-нибудь необычной книги, некоего откровения о силе, сокрытой под человеческой кожей, ключа к безграничным магическим возможностям. Ничего подобного здесь не нашлось.

Что она нашла, так это целый стеллаж, отданный под книги автора, о котором она едва слышала, драматурга прошлого века по имени Бруно Малвоизин. Он был автором «Совращения Слаанеши», насколько она помнила, скандальной в свое время пьесы. Не считая этого, он не создал больше ничего, что жило бы в репертуаре по сей день. Женевьева прочла названия пьес на корешках шикарных переплетов: «Трагедия Магритты», «Седьмое путешествие Сигмара», «Храбрый Бенволио», «Эсталианское предательство», «Месть Вамонта», «Похищение Рашели». Между этими обложками уместилась целая жизнь, жизнь прожитая и позабытая. Очевидно, Бруно Малвоизин что-то значил для обитателя лабиринта. Это могло помочь в решении загадки. Она должна спросить Детлефа, знает ли он что-нибудь об этом человеке. Или, наверно, больше пользы будет от Поппы Фрица: страж служебного входа – неиссякаемый источник сведений о театре.

Она вернулась в коридор и проверила следующую дверь. Та вела в тесное пространство, откуда на нее пахнуло хлебом и полыхнуло жаром. Женевьева чуть было не прошла мимо, но заметила, что с другой стороны этого пространства тоже есть дверь. Она втиснулась в узкий лаз и толкнула ее – тяжелую железную дверцу, оказавшуюся незапертой – наружу.

Вывалившись из духовки, она очутилась на кухне Театра памяти Варгра Бреугеля. Шеф-повар обернулся, разинул рот и выронил поднос с выпечкой, предназначавшейся для антракта.

– Простите, – сказала Женевьева. – Я уже думала, что совсем зажарюсь.

 

11

На протяжении всей пьесы Анимус наблюдал за Детлефом Зирком. В их совместных сценах Ева находилась рядом с ним, и Анимус мог видеть через призму ее сознания. Актер был крупным мужчиной, почти толстым, сильным физически, мощным генератором идей. Теперешняя хозяйка в данный момент едва ли была в состоянии победить его в схватке. Даже если Анимус будет руководить ею, уберет любые ограничения, что накладывают боль или сознание, ей может понадобиться слишком много времени, чтобы справиться с ним. И Ева знала, что, несмотря на кажущуюся хрупкость, вампирша могла оказаться еще более неподатливым противником.

С наездником в мозгу Ева вжилась в роль Ниты как никогда прежде, отобрав спектакль и у Детлефа, и у всех остальных актеров. Конец второго действия остался полностью за ней, когда она на коленях приползла обратно к Хайде, разматывая шарф, прикрывающий ее синяки, и отдаваясь на его волю. Эта яркая сцена вызвала гром аплодисментов.

Когда дали звонок к спуску занавеса, Детлеф сказал:

– Отлично, Ева, но, наверно, впредь лучше бы поменьше…

Она поднялась, вокруг суетились рабочие сцены, меняя декорации. Детлеф смотрел на нее. Он обливался потом, бисерины блестели сквозь грим монстра. У него была изнуряющая роль.

Увивающийся вокруг Рейнхард поцеловал ее в щечку.

– Великолепно! – выпалил он. – Просто откровение…

Детлеф нахмурился, брови Хайды свирепо сдвинулись.

– Она играет все лучше и лучше, разве не так?

– Разумеется, – кивнул актер-постановщик.

– Вы звезда, – объявил Рейнхард, приподняв большим пальцем ее подбородок.

Анимус знал, что Рейнхард Жесснер хочет сексуального контакта с его хозяйкой. Благодаря Бернаби Шейдту он научился узнавать похоть.

– Главное, помните, – сказал Детлеф, – в конце пьесы я вас убью.

Ева улыбнулась и покорно кивнула. Анимус анализировал те сложные эмоции, которые пульсировали в голове хозяйки. Ее мысли были более упорядочены, чем у Шейдта, предполагаемого ярого приверженца Порядка. Она в своем простодушии весьма походила на самого Анимуса. Актриса стремилась к достижению краткосрочных целей и приближалась к ним с каждым шагом. Анимус с удивлением понял, что симпатизирует Еве Савиньен.

Сохраняя хладнокровие, хозяйка стояла у края кулисы, давая возможность костюмерше поменять на ней шаль, а художнику по гриму нанести сценическую кровь и синие мазки на ее лицо.

– Еще цветы, – сообщил старик, которого Ева знала как Поппу Фрица. – Из дворца.

Анимус позволил Еве скупо улыбнуться. Она считала, что восторги влиятельных мужчин отвлекают ее от дела. Несмотря ни на что, несмотря на ее решительность, несмотря на расчетливость, жизнь Евы принадлежала театру. Она думала о том, чтобы обзавестись любовниками, покровителями, положением в обществе. Но все это стало бы лишь средством. Целью ее было стоять в свете рампы, стоять на сцене. Ева понимала, что отличается от других, и не ожидала любви от отдельных личностей. Имела значение лишь публика в целом, это коллективное сердце, которое ей предстояло завоевать.

– И особый букет, – продолжал Поппа Фриц, – от доброго духа…

Еву, к изумлению Анимуса, пробрал озноб. Поппа Фриц протянул карточку, на которой было написано: «От обитателя 7-й ложи».

– Это место Демона Потайных Ходов, – объяснил он. Внутри Евы нарастала паника, но Анимус унял ее.

Проверив память девушки, он понял ее инстинктивные страхи, понял, в какую сложную ситуацию та загнала себя. Он мог помочь ей справиться с этими беспорядочными чувствами, и он сделал это.

Анимус начинал терять ощущение четкой самоидентификации. Начинал думать о себе, как о ней. Его прошлое существование было сном. Теперь он был Евой Савиньен. И она была Евой.

Произнесли ее имя, и она без раздумий заняла свое место на темной сцене. Занавес раздвинулся, появился свет.

Нита продолжала жить.

Сегодня вечером Ева казалась другой. Конечно, Демон Потайных Ходов ожидал этого. После такого шока большинство актрис вообще не вышли бы в этот день на сцену.

Он не мог понять, однако, как могла она быть столь великолепной. На сцене она была совсем другим человеком. Визжащая в гримерке девочка осталась где-то далеко позади, и единственное, что могли видеть зрители, – это Ниту. Он гадал, в какой мере ее блестящая игра обязана страху, обязана памяти о том, что она увидела.

Встретившись с чудовищем в реальной жизни, не стала ли она лучше понимать подружку мистера Хайды? Вернется ли она позднее к своему наставнику-духу, как проститутка из Кислева упорно возвращалась к своему жестокому любовнику?

Призрак был едва ли не испуган. Он понимал Еву-актрису, но никак не мог понять Еву-женщину. Ему даже не верилось по-настоящему, что такая существует.

Он сидел в 7-й ложе, задыхаясь от беззвучных рыданий, чувствуя, как струятся слезы из его огромных глаз.

На сцене Нита съежилась под потоком брани, которой осыпал ее Хайда. Он вытянул ее ивовым прутом по спине и продолжал изрыгать непристойную ругань, оскорбления, издевки.

Демона Потайных Ходов, как и остальных зрителей, охватил ужас.

Хайда Детлефа Зирка кривлялся, как обезьяна, почти плясал от удовольствия, нанося удар за ударом. Поскольку росло мастерство Евы в этой роли, постольку ее звездный партнер тоже был вынужден покорять все новые вершины.

Зло присутствовало в Театре Варгра Бреугеля. Сгустившееся под светом прожекторов, во всем великолепии сверкающее у всех на виду. Зикхилла и Хайду Детлефа будут помнить как одну из его великих ролей. И дело вовсе не в гриме. Казалось, будто актер действительно жил двойственной жизнью, познав и вершины благородства, и глубины безнравственности. Кто-то, пожалуй, мог бы даже усомниться в здравом рассудке исполнителя и решить, что он повторяет путь печально знаменитого Ласло Лёвенштейна, у которого ужасы сценических ролей возобладали над реальной жизнью, человек и монстр стали неразделимы.

На сцене мистер Хайда топтался тяжелыми сапогами по распростертому на полу телу дочери владельца постоялого двора, с удовольствием вышибая из нее дух.

Подслушивая в укромных местах, Демон Потайных Ходов узнал, что билеты на «Доктора Зикхилла и мистера Хайду» продают с рук в десять раз дороже начальной стоимости. Каждый вечер сановники в масках набивались в ложи, не в силах пережить, что не видели пьесу. В партер и на ярусы втиснули дополнительные кресла, а простолюдины отдавали недельный заработок за право постоять у стены, лишь бы прикоснуться к чуду спектакля, стать частичкой этого события.

Публика вскрикнула, когда голова хозяйской дочки оторвалась и Хайда ногой зашвырнул ее за кулисы.

Это было волшебно. И хрупко. Никто не знал, как долго продлится колдовство. Со временем в пьесе могли выработаться некие шаблоны, и все свелось бы к обычному развлекательному зрелищу, и те счастливчики, кому повезло видеть ее прежде, стали бы с жалостью смотреть на остальных, пришедших слишком поздно.

Сцена сменилась. Нита была теперь одна, напевая песенку, пытаясь выклянчить у невидимых прохожих копейки, на которые она могла бы подкупить привратника, чтобы тот выпустил ее из города. Вдали от Хайды у нее еще был бы шанс. Вернувшись в свою деревню, она сумела бы обрести новую жизнь.

Половина зрителей пыталась скрыть слезы.

Руки ее опустились, она чувствовала оскорбительное, как пощечины, равнодушие кислевитов. Ее песня оборвалась, и она тихонько побрела по сцене, вокруг нее кружились трепещущие клочки бумаги, изображая знаменитый снег Кислева. Нита дрожала в своих обносках, обхватив себя руками.

Потом тень Хайды упала на нее. И ее участь была решена.

 

12

После каждого следующего представления Детлефу, чтобы восстановиться, требовалось все больше времени. У него по сценарию было три крупные драки, четыре бурные любовные сцены и шесть убийств плюс невероятно тяжелые физически сцены превращений. Синяков и ушибов на нем было как на профессиональном боксере. Потел он так, что должен был терять вес фунтами, правда, на его животе это почему-то не отражалось.

Сегодняшним вечером он едва смог выйти на бис. Когда спектакль окончился, груз усталости обрушился на него со страшной силой. В любом случае, все вызывали Еву. Он мог бы спокойно затеряться среди декораций.

Занавес опустился в последний раз, и Рейнхарду пришлось помочь ему сойти со сцены, выбирая дорогу между канатов и задников.

Перед женскими гримерными громоздилась гора цветочных подношений размером с добрый воз. Все для Евы.

Соскребая с лица грим, избавляясь от уродств Хайды, он дотащился до своей гримерки и рухнул на диван. Голова гудела, как наковальня. Рейнхард наверняка зацепил его в поединке, но боли в нем накопилось столько, что он не мог вычленить какую-то отдельную рану. Его костюмер намочил полотенце и положил ему на лоб. Детлеф фальшиво пробормотал слова благодарности.

Он все еще дрожал, мистер Хайда не отпускал его.

Закрывая глаза, он видел изуродованную и расчлененную Еву Савиньен. Видел потоки крови, текущие по улицам Альтдорфа. Видел детей, которых кидали в огонь. Растерзанные людские тела, валяющиеся в грязи внутренности, выклеванные воронами глаза, вырванные языки.

Он очнулся от дремоты, но ужасы продолжали жить в его мозгу.

Рядом стоял Гуглиэльмо с газетами. Все писали о последнем преступлении Боевого Ястреба.

– Стража не знает, кто этот попрошайка, – сообщил Гуглиэльмо. – Постоянные нищие с Храмовой улицы клянутся, что никогда его не видели, хотя у него даже не осталось лица, которое можно было бы опознать. Он носил амулет Солкана, но есть предположение, что он украл его. Никакой связи с другими жертвами. Никакой связи с театром.

Детлеф мог представить, как шипы на когтистых лапах Ястреба впиваются в человеческое тело, как клюв протыкает кожу, долбит кости.

– Я заказал дополнительный патруль ночной стражи на нашу улицу и на ночь оставлю в здании несколько здоровых парней. Все это пахнет неприятностями. Что до разбитого зеркала Евы и жертвы Боевого Ястреба, я думаю, может, это начало действовать какое-нибудь проклятие.

Детлеф сел, спина и руки у него болели. В комнате с важным видом стоял Поппа Фриц.

– В этом театре проклятия уже случались, – объявил старик. – «Странный цветок». Похоже, Демон Потайных Ходов был против него. Спектакль так и не дошел до премьеры. Болезни, несчастные случаи, неудачи, критика, разногласия. Все вместе.

– Нет никакого проклятия, – бросил Детлеф. – «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» – это успех.

– Значит, это проклятый успех.

Детлеф фыркнул. Но не смог собраться с духом и сказать, что презирает непрошено возникшее когда-то суеверие, когда все вокруг толковали о проклятых спектаклях. Актеры вполне способны испортить пьесу и без потустороннего вмешательства.

– Тибальт снова призывает нас прекратить спектакли, – продолжал Гуглиэльмо. – Я не знаю, что за муха его укусила. На улице какие-то борцы за нравственность или еще кто весь вечер маршировали взад-вперед. В здание театра швыряли гнилыми фруктами, и пара бугаев пыталась побить обладателей билетов.

Появилась Женевьева.

– Жени, – обрадовался он. – Наконец хоть кто-то здравомыслящий.

– Возможно, – отозвалась она, целуя его в щеку. Как ни странно, от нее пахло свежим хлебом.

– Где ты была?

Она не ответила, но в свою очередь спросила:

– Кто такой Бруно Малвоизин?

– Автор «Совращения Слаанеши»? Этот Бруно Малвоизин?

– Да, этот.

– Драматург прошлых лет. Бретонец по происхождению, но писал на рейкшпиле, так что, наверно, был гражданином Империи.

– Это все?

– Все, что мне известно, – сказал Детлеф, не понимая. – Он, должно быть, умер лет пятьдесят назад.

Поппа Фриц покачал головой:

– Нет, сэр. Малвоизин как раз не умирал.

Женевьева обернулась к старику:

– Вы знаете о нем?

– К чему все это, Жени? – поинтересовался Детлеф.

– Секрет, – ответила она. – Поппа Фриц?

– Да, мадемуазель. Я знаю про Бруно Малвоизина. Я давно в театре. Я видел, как они приходили, видел, как уходили. Все великие, все неудачники. Когда я был молодым, Малвоизин был знаменитым драматургом. И режиссером.

– Здесь, в Альтдорфе?

– Здесь, в этом театре. Когда я стал учеником билетера, он был постоянным автором театра. На него вечно сыпались несчастья. Некоторые его работы запрещали, снимали с показа. Тогдашний Император обозвал «Совращение Слаанеши» непристойным…

– Да, про это я знаю, – перебил Детлеф. – Удивительно противная вещица, хотя и не без определенного стиля. Мы могли бы на один сезон поставить ее снова, соответствующим образом изменив и дополнив.

– Он был задумчивым, одержимым человеком, с ним было трудно работать. Дрался на дуэли с директором театра. Снес ему полголовы за то, что тот сократил его монолог.

– Какой милый парень, да?

– Гений, сэр. Гениям надо делать скидку.

– Да, – кивнул Детлеф. – Конечно.

– Что с ним стало? – спросила Женевьева.

– Он начал меняться. Должно быть, его коснулся варп-камень. Говорили, что «Совращение Слаанеши» оскорбило богов Хаоса и Тзинч страшно отомстил ему. У него лицо изменилось, и он начал превращаться в… в нечто нечеловеческое. Он писал, как бешеный. Мрачные, бессмысленные, непонятные вещи. Безумные пьесы, которые никогда не могли быть поставлены. Он сочинил эпический роман в стихах, приписав Императору любовную связь с козой. Напечатано было анонимно, но ищейки вынюхали, что автор он. Тогда в нем уже едва ли оставалось что-то от человека. Наконец Малвоизин, которого все сторонились, загадочно исчез, ускользнул в ночь.

Детлеф кивнул:

– Именно так и должен был поступить Малвоизин. В своих пьесах он никогда не описывал незагадочные исчезновения, и никто из его героев не ускользал в день. Какой нам прок от всей этой чепухи про старого писаку?

Все взглянули на Женевьеву.

Она подумала немного, прежде чем ответить. Наконец решилась:

– Я думаю, Бруно Малвоизин и есть наш Демон Потайных Ходов.

 

13

В случае с Бернаби Шейдтом и безымянной проституткой в горах акт сексуального контакта был простой вещью, доступной пониманию Анимуса. Шейдт предложил деньги за удовольствие и пообещал не причинять девице боли, если та будет выполнять его желания. На самом деле Шейдт нарушил слово: он не отдал монеты и не смог сдержаться, чтобы не сделать ей больно. Унижение девицы, запугивание ее даже после того, как она доказала, что на все согласна, было частью желания клирика. Это было для него так же важно, если даже не важнее, как просто физическое удовлетворение.

Что касалось Евы Савиньен и Рейнхарда Жесснера, действие было то же самое, но значение его совсем другое. Анимус поймал себя на том, что поглощен мыслями Евы, когда она допустила Рейнхарда к своему телу и заставила актера увидеть в ней исполнение его желаний. Она получала от этого удовольствие, неподдельное удовольствие, но преувеличивала его ради Рейнхарда.

Анимус был дилетантом в этих делах и решил руководствоваться взглядами Евы. Контакт принес актрисе удовольствие большее, чем клирику, возможно, потому, что она меньше ожидала от него.

Жесснер охотно пошел проводить Еву домой после спектакля. Она снимала убогую мансарду в театральном районе Альтдорфа, одну из множества таких же в этом месте. Потом у нее будет дом, роскошь, много нарядов. Сейчас ей требовалось просто место для ночлега, когда она не была занята в Театре Варгра Бреугеля. Она приводила сюда и других любовников – своего первого наставника, одного из музыкантов Хуберманна, – но эти связи всегда длились не дольше, чем партнеры оставались полезны для ее работы. В ее комнате не нашлось места ни для религиозных символов, ни для картин. Не считая кровати, главными предметами обстановки были стол, за которым она работала над ролями, полка над ним с грузом копий сценариев пьес из репертуара Театра Варгра Бреугеля, в которых ее роли были подчеркнуты и прокомментированы.

После их дружеского, довольно нежного секса Рейнхард выглядел подавленным. Анимус был озадачен, но Ева все понимала.

Рейнхард, влюбленный в нее, думал о жене и детях. Он сел, скинув с плеч стеганое одеяло, и потянулся к бутылке вина на тумбочке в изголовье кровати. Ева облокотилась на подушку и смотрела, как ее любовник пьет большими глотками. Лунный свет заливал его влажную кожу, делая его бледным, как привидение. Он был весь в синяках после еженощных дуэлей с Детлефом Зирком.

Она крепко обняла его и увлекла обратно, ероша его волосы, успокаивая его дрожь. Она не могла избавить его от чувства вины, но могла не обращать на это внимания. Мозг Евы лихорадочно заработал. Чувственная теплота ушла из ее сердца, она занялась расчетами. Молодая женщина сумела заставить Рейнхарда хотеть ее, но сумеет ли заставить его любить?

Анимус не понимал, в чем разница.

Она размышляла, взвешивая выгоды и последствия своего следующего шага. Анимуса нельзя было застать врасплох, но он отметил, что на мгновение Ева перехватила контроль над их общим сознанием.

Хозяйка осмелилась проявить нетерпение, осмелилась предположить, что его цели второстепенны по отношению к ее собственным.

Ева завоевала Рейнхарда в качестве союзника. На нынешний момент она могла дурачить и шантажировать его в своих интересах, обещая благосклонность и в дальнейшем или под угрозой разоблачения. Но он был бы куда более ярым ее сторонником, если бы любил ее по-настоящему, если бы их связывали нити более прочные, чем вожделение или страх.

Она отыскала в своей душе нечто, заставившее слезы появиться на глазах. Она лежала тихо, не переигрывая, позволяя слезам набегать на глаза и стекать по щекам. Она была напряжена, и создавалось впечатление, что она пытается обуздать свои чувства. Она ждала, чтобы Рейнхард заметил.

Он склонился над ней и коснулся мокрой щеки.

– Ева, – спросил он, – что это?

– Я думала, – ответила она, – думала о твоей жене…

Ее слова были для Рейнхарда как нож в сердце. Анимус ощутил легкий укол боли.

– Какая она, должно быть, счастливая, – продолжала Ева, делая вид, что пытается храбро улыбнуться. – Зрители любят Иллону, она всегда будет популярна. Я знаю, что люди думают обо мне. Нелегко быть такой, какая я есть, и измениться я не могу…

Теперь он утешал ее, забыв про собственные сомнения. Глубоко в душе они были удовлетворены. Анимус ощущал теплоту ее успеха.

– Не плачь, – сказал Рейнхард, – любовь моя…

Теперь он был ее.

– Жени, почему у меня такое чувство, что против меня плетется множество интриг?

Она не знала, что ответить, кроме: «Может, потому, что так оно и есть?», но у нее хватило ума не сказать этого. Было поздно, а они все еще находились в театре, на диване в гримерной Детлефа. Капитан Кляйндест пожелал задать им вопросы насчет убийств Боевого Ястреба, но они решительно ничем не могли ему помочь. Однако под ледяным взглядом капитана знаменитого тем, что он разоблачил Тварь, Женевьева чувствовала себя неуютно. Похоже, это был еще один вампироненавистник.

А его любимая провидица, рыжеволосая молодая женщина по имени Розана Опулс, и вовсе была сбита с толку сложным клубком нерастраченных эмоций и впечатлений, что так и липли к Театру Варгра Бреугеля. Она не выдержала в театре и нескольких минут, и Кляйндест разрешил ей подождать на улице в своем экипаже.

– Они поймают Боевого Ястреба, Детлеф.

– Так же, как поймали Ефимовича? Или революционера Клозовски?

Оба преступника были до сих пор на свободе, в бегах. Империя кишела убийцами и анархистами.

– Может, и не поймают. Но он умрет. Все умирают.

– Все?

Он пронзительно глянул на нее. Она вспомнила похожий взгляд Иллоны Хорвати, когда Женевьева сказала ей, что все стареют.

– Мне тридцать шесть, Жени, и все дают мне на десять-пятнадцать лет больше. Тебе – сколько?..

– Шестьсот шестьдесят восемь.

Он улыбнулся и коснулся ее лица дрожащей, похожей на лапу рукой.

– Люди думают, что ты моя дочь.

Он встал и подошел к зеркалу. Детлеф начинает бояться ее. Плечи его опустились, и, когда он шел по комнате, это была характерная размашистая походка Хайды. Теперь у него всегда был хмурый вид. Он изучал свое лицо в зеркале, примеряя разные выражения, скаля зубы, будто животное.

В глухую полночь Женевьева была наиболее настороженна. Она остро ощущала тьму внутри него, холодный, пронизывающий мрак. Она не была уверена, сам ли театр привел в такое замешательство Розану или причина в Детлефе.

Хотя не было никаких шансов на опознание, Детлеф настоял, чтобы Кляйндест позволил ему взглянуть на труп последней жертвы Боевого Ястреба. Женевьева стояла рядом с ним, когда с лишенного глаз и кожи лица сдернули покрывало из непромокаемой ткани. Мерзкий смрад мертвой крови, для нее все равно что сгнившей, растекся от человека по всей улице. А Детлеф был зачарован, возбужден, его тянуло к этому ужасу. Прорицательница Кляйвдеста, конечно, заметила его нездоровый интерес, и ей это было отвратительно. Женевьева ей сочувствовала.

– Детлеф, – спросила она, – что случилось?

Он типично театральным жестом всплеснул руками. Так он заставлял людей в последних рядах партера считать, будто они знают, о чем он думает.

Но те, кто ближе, те, кто близок настолько, как Женевьева, могли разглядеть обман. Маска прилегала неплотно, и она смогла мельком увидеть кое-что под ней. Нечто, до ужаса напоминающее мистера Хайду.

– Иногда, – сказал он, борясь с чем-то внутри себя, – я думаю о Дракенфелсе…

Она взяла его ладонь в свою, обхватила ее сильными пальцами. Она тоже помнила замок в Серых горах. Она побывала там еще до Детлефа.

На самом деле она больше страдала в этих стенах, больше потеряла, чем он.

– Может, лучше было бы, если бы нас убили, – сказал он. – Тогда мы были бы привидениями. И нам не пришлось бы терпеть все это.

Женевьева держала его в объятиях и гадала, когда же она перестала понимать, что происходит в нем. Вдруг он оживился:

– Думаю, я нашел тему для моей следующей пьесы. И Ева сможет там блеснуть так, что все ахнут.

– Комедия, – с надеждой предположила она. – Что-нибудь легкое?

Он проигнорировал ее.

– Не написано ничего выдающегося о царице Каттарине.

Это имя словно проскрежетало по позвоночнику Женевьевы.

– Как ты думаешь, – улыбаясь, говорил Детлеф, – Ева в роли императрицы-вампира? Ты могла бы быть техническим консультантом.

Женевьева неопределенно кивнула.

– Получился бы славный спектакль ужасов в продолжение «Зикхилла и Хайды». Каттарина, как я понимаю, была сущим дьяволом.

– Я знала ее.

Детлеф изумился было, потом отмахнулся:

– Конечно, ты должна была. Мне и в голову не приходило.

Женевьева помнила царицу. Их знакомство было частью той ее жизни, которую она предпочитала вспоминать не очень часто. Слишком много было в те годы крови, слишком много ран, слишком много предательств.

– В некотором смысле мы были сестрами. У нас один темный отец. Мы обе – его потомки.

– Она была?..

Женевьева знала, о чем он спрашивает.

– Чудовищем? Да, в той же мере, как и любой другой.

Он удовлетворенно кивнул.

Женевьева подумала о реках крови, пролитой Каттариной. В ее долгой жизни был не только этот длинный список ужасов. И Женевьева не испытывала ни малейшего желания снова вызывать их в своем воображении. Равно как и ублажать ими жадную до сенсаций и жестокостей публику.

– Достаточно уже кошмаров, Детлеф.

Его голова покоилась у нее на плече, и ей видны были подсохшие корочки на отметинах, которые она оставила на его шее. Ей хотелось ощутить его вкус, и она боялась того, что могло оказаться в его крови, чем она могла бы заразиться от него…

А какую часть своей тьмы получил от нее он? В пьесе о Каттарине собирался ли он сыграть Владислава Дворжецкого, поэта и любовника императрицы? Ева прекрасно подошла бы на роль царицы-чудовища.

Возможно, она слишком спешит осуждать Детлефа. Может быть, душа ее так же темна, как и его навязчивые мысли. Его произведения начали кишеть ужасами и чудовищами лишь с тех пор, как он с нею. Обескровить человека порой означает забрать у него не только кровь. Может, Женевьева куда более истинная темная сестра Каттарины Великой, чем ей хотелось бы думать.

– Кошмаров никогда не бывает достаточно, Жени, – пробормотал он.

Она поцеловала Детлефа в шею, не прокусывая кожу. Он был измучен, но не спал. Они долго сидели обнявшись, не двигаясь, не разговаривая. Подходил к концу еще один день.

 

14

Демон Потайных Ходов слышал, как прошлой ночью Детлеф и Женевьева говорили о нем. Поппа Фриц вспоминал о временах, когда он еще не начал меняться.

О временах, когда он был Бруно Малвоизином.

Тот драматург, каким он некогда был, казался теперь кем-то чужим, ролью, которую он исполнял в своем человечьем обличье.

В проходе за репетиционным залом, откуда он мог наблюдать за работой труппы, он распростер свои самые крупные щупальца во всю их длину. Обычно он кутался в плащ и высоко поднимал центр тяжести, воображая, будто ниже груди у него живот и две человеческие ноги. Сегодня он позволил себе развалиться в естественной позе: шесть щупалец, раскинувшихся, подобно плавающим листьям кувшинки, ком остальных его наружных органов и крепкие пластины клюва, защищенные кожистым покрывалом его тела.

От Малвоизина осталось слишком мало.

В репетиционной Детлеф давал указания актерам труппы. Этим утром их у него было немного, его мысли, скорее, занимал водоворот событий вокруг пьесы, чем то, что относилось непосредственно к игре.

Демона Потайных Ходов озадачивала Ева.

Его протеже, как обычно, сидела в сторонке, Рейнхард с нерешительным видом топтался здесь же, пытаясь оказывать преувеличенные знаки внимания Иллоне. Ева была спокойна и владела собой, не то что прошлой ночью. Казалось, будто она никогда не видела его истинного облика. А может, нашла в себе силы принять то, что увидела? Как бы то ни было, этим утром ее не интересовал монстр, с которым она встретилась вчера.

Несколько девушек-статисток щебетали об убийстве возле театра. Демон Потайных Ходов ничего об этом не знал, разве только то, что со временем в этом все равно обвинят его.

В бытность Малвоизином он писал о зле, о том, каким притягательным оно может быть, каким заманчивым может показаться его путь. Когда он начал меняться, то думал, что стал жертвой, поддавшись соблазнам Салли, как Диого Бризак из «Совращения Слаанеши» стал жертвой своих собственных тайных демонов. Потом, уже отойдя от человеческого образа мышления, он начал понимать, что, когда его облик изменился, зла в нем стало не больше, чем прежде.

В определенном смысле эта мутация сделала его свободным. Наверно, Тзинч решил таким образом позабавиться за его счет, чтобы он смог полностью осознать свою человеческую природу лишь тогда, когда его человеческий облик растворился в студенистой кальмарообразной плоти. И все же он понимал, что у других варп-камень уродовал душу не меньше, чем тело.

Глядя на Женевьеву, которая, в свою очередь, как-то особенно внимательно наблюдала за Детлефом, Демон Потайных Ходов гадал, уж не угодил ли осколок варп-камня и в его протеже.

Ева Савиньен изменилась и продолжала меняться.

Он позволил актерам прерваться на обед и сказал, что они могут не возвращаться до вечернего представления. «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды» теперь уже зажила сама по себе, и Детлеф почти готов был, если чего-нибудь опять не случится, оставить спектакль в покое. Долго живущие спектакли развиваются сами по себе, находя способы оставаться живыми. Он был даже благодарен Еве Савиньен, нежданно блистательная игра которой вынуждала всех членов труппы тоже совершенствоваться самым неожиданным образом.

Иллона, например, предложила попробоваться в роли трагических героинь, поскольку она вступила в возраст императрицы Магритты или жены Оттокара.

Женевьеву он отыскал в комнатке Поппы Фрица, среди развернутых карт, прижатых по углам книгами и всякими мелкими безделушками. Вместе с привратником и Гуглиэльмо они пытались разобраться в схемах туннелей под театром.

– Итак, – говорила она, – все согласны? Это ловко устроенный ложный ход, чтобы его отыскали враги беглецов.

Оба пожилых человека кивнули.

– Он слишком явно помечен, – сказал Гуглиэльмо. – Очевидно, он устроен таким образом, чтобы воспользовавшийся им безнадежно заблудился. Может, даже чтобы завести врагов в ловушки.

– О чем это вы тут шепчетесь, конспираторы? – поинтересовался Детлеф. – Готовите заговор в поддержку революционной борьбы принца Клозовски?

– Я собираюсь попробовать найти его, – ответила Женевьева.

На ней была одежда, которой Детлеф не видел уже многие годы. В Альтдорфе она обычно ходила в неброских, но элегантных нарядах: белые шелка и украшенные вышивкой катайские платья. Теперь она надела кожаную охотничью куртку и сапоги, плотные узкие матерчатые штаны и мужскую рубаху. Она выглядела как переодевшаяся своим братом-близнецом Виолетта из пьесы Таррадаша «Восьмая ночь».

– Его?

– Малвоизина.

– Демона Потайных Ходов, – объяснил Поппа Фриц. В сумраке старик и сам был похож на мятый пергамент.

– Жени, зачем?

– Я думаю, он страдает.

– Весь мир страдает.

– Целому миру я помочь ничем не могу.

– А чем ты можешь помочь этому существу, даже если это Бруно Малвоизин?

– Поговорить с ним, узнать, может, ему что-нибудь нужно. Я думаю, он не меньше Евы был напуган случившимся.

Поппа Фриц скатал фальшивую карту и засунул ее в тубус, кашляя от вылетевшей из него пыли.

– Он стал одним из измененных, Жени. Его разум, должно быть, угас. Он может быть опасен.

– Как был опасен Варгр, Детлеф?

Варгр Бреугель был у Детлефа помощником и вторым режиссером. Карлик, родившийся от нормальных родителей, он был рядом с актером-драматургом-режиссером с самого начала его карьеры. В конце концов, оказалось, что он – одно из измененных созданий Хаоса, и он предпочел покончить с собой, чем позволить глупцу пытать себя.

– Как ты был опасен?

Детлеф родился с шестью пальцами на одной из ног. Его папаша-торговец излечил сынишку от этого дефекта еще в младенчестве при помощи мясницкого ножа.

– Как опасна я?

Она широко ощерила рот с острыми зубами, выпустила когти и спрятала снова.

– Ты не хуже меня знаешь, что порой варп-камень превращает человека в монстра лишь снаружи.

– Прекрасно, но возьми с собой несколько наших охранников.

Женевьева рассмеялась и смяла подсвечник, превратив его в комок рваного металла.

– Мне бы только пришлось присматривать за ними, Детлеф.

– Это твоя жизнь, Жени, – устало сказал он. – Делай с ней, что хочешь.

– Конечно. Поппа Фриц, я войду здесь, – она легонько хлопнула по карте, – из партера. Надо вскрыть эту древнюю потайную дверь.

– Жени. – Он положил руку ей на плечо. Порой сущее дитя, она была одновременно древней.

Она быстро поцеловала его.

– Я буду осторожна, – сказала она.

Рейнхард Жесснер знал, что ведет себя как дурак, но ничего не мог с собой поделать. Он понимал, что заставляет страдать Иллону и их близнецов, Эржбет и Руди тоже. В конце концов, больше всех страдал он сам.

Но Ева – это нечто особенное.

Она растеклась по его крови, словно змеиный яд, который уже не высосешь просто так из раны. С самой премьеры «Доктора Зикхилла и мистера Хайды» отрава расползалась по его венам. Он понял это еще на вечеринке после спектакля. Оба они все это время готовы были сделать первый шаг. Сделала его она, но это с легкостью мог быть и он.

Он чувствовал, что физически слабеет вдали от нее, не может думать ни о чем и ни о ком другом. А когда он был с ней, приходила другая боль, гложущее чувство вины, отвращение к себе, осознание собственной глупости.

Чем сильнее он любил Еву, тем тверже был уверен, что девушка его бросит. Он ничего больше не мог дать ей. Он – всего лишь камень, чтобы перейти ручей, и камень, наполовину погруженный в поток. Впереди ее ждут более крупные, более надежные камни. Ева продолжит свой путь по ним.

Они умудрялись урвать несколько часов после полудня, улизнув из театра, чтобы заняться любовью в жаркой темноте за занавесками ее мансарды. Ей всегда удавалось опередить и измучить его, и она засыпала безмятежным сном, в то время как он, обессилевший, лежал, прижавшись к ней, на узкой кровати, а в голове его теснилось множество мыслей, и на душе было неспокойно.

Такое случалось с ним не впервые, но на этот раз все было гораздо хуже. Прежде Иллона знала, но могла с этим мириться. Другие девушки не задерживались, не могли завладеть им надолго.

Ему даже порой казалось, что Иллона поощряет его измены и что после них их отношения становятся куда лучше, чем до. Театральные браки были делом непростым и обычно обреченным на неудачу. Маленькие развлечения давали им силу продолжать жить вместе.

Теперь Иллона была все время в слезах. Дома близнецы вечно воевали и чего-то требовали. Он проводил там как можно меньше времени, предпочитая быть с Евой или в гимнастическом зале на Храмовой улице, занимаясь фехтованием или поднимая тяжести.

Ева заворочалась рядом с ним, и одеяло соскользнуло с ее лица. Через суровую ткань занавесок внутрь просеивался дневной свет, и Рейнхард взглянул на девушку.

И застыл, словно от ледяного поцелуя.

Ева во сне выглядела странно, как будто поверх ее лица застыл слой тонкого стекла. Рейнхард словно уловил странные блики на его поверхности.

Он дотронулся до ее щеки, твердой, как у статуи.

Там, где кожи коснулись кончики его пальцев, она менялась, становилась податливой, теплой. Глаза Евы открылись, и она с неожиданной силой перехватила его запястье.

Сейчас он по-настоящему боялся ее.

Ева села, отодвинув его к оштукатуренной стене, прижалась к нему теплым телом. Лицо ее было лишено всякого выражения.

– Рейнхард, – сказала она, – ты должен кое-что для меня сделать…

 

15

Лабиринт здесь выглядел по-другому. В то время как проходы за гримерными были тесными, эти оказались едва ли не просторными, подземными аналогами главных улиц. Сюда из наземного мира занесло самые странные вещи. Один коридор был выложен задниками из разных постановок, пригнанными вплотную друг к другу, так что горный пейзаж сменялся диким Драклендским лесом, дальше шли оштукатуренные стены крепости с нарисованными кровавыми пятнами, за ними вздыбленный штормом морской пейзаж на пружинах, чтобы можно было раскачивать позади бутафорского корабля, потом усеянные трупами Пустоши Хаоса. Женевьева пыталась вспомнить, какие пьесы шли с каждым из этих задников.

Она чувствовала, что добыча рядом. Слегка ощущался запах 7-й ложи, а ее обоняние было лучше, чем у настоящих людей. На некоторых из рисованных декораций остались засохшие пятна слизи, показывающие, что Демон Потайных Ходов пользовался этой дорогой. Она раздумывала, не позвать ли его, или же это заставит Малвоизина забиться в убежище еще глубже.

Проведя, так или иначе, значительную часть своих лет взаперти, она могла представить себе, что за жизнь вел здесь Демон Потайных Ходов. Чего она представить не могла, так это чтобы он искал общения с другими формами жизни. Люди едва терпели ее и с неизменной неприязнью относились к тем из ее сородичей, кто умел менять облик. Нельзя сказать, чтобы их осторожность была необоснованной, но в то же время это было и не вполне справедливо.

Проход под углом пошел вниз и закончился занавешенным помещением. Она поискала потайную дверь и нашла ее, замаскированную под крышку большой бочки.

Изначально в туннеле для людей имелась лестница, но ее по большей части разломали, заменив целым множеством выступов, при виде которых Женевьева начала предполагать, как должен выглядеть Малвоизин. Здесь очень сильно пахло, из глубин тянуло ароматами тухлой рыбы и соленой воды.

Пока что она оставила туннель в покое, вернув крышку бочки на прежнее место. Сегодня она собиралась осмотреть только верхние уровни. Она подозревала, что Малвоизин может болтаться где-то возле поверхности. Она отыскала множество его смотровых глазков и позабавилась видом личных комнат, в которые они позволяли заглянуть.

Демон Потайных Ходов явно заглушал боль одиночества, интересуясь жизнью труппы Театра памяти Варгра Бреугеля.

Она гадала, как много моментов из ее личной жизни стали ему известны. Через глазок, в который можно было подсматривать, стоя на бочке, она сумела заглянуть на склад, где среди запылившихся стоек с париками и жестянок с пудрой она однажды интимно пила кровь Детлефа.

Красная жажда одолела ее во время вечеринки, и она утащила своего возлюбленного в этот позабытый уголок театра, полным ртом прикусывая его тело, нежно прокалывая напрягшуюся кожу, жадно насыщаясь до тех пор, пока он опасно не ослабел. На его теле появилось полдюжины новых ран. Следили ли за ее сладострастным обжорством глаза, бывшие некогда человеческими?

Вернувшись к последнему пересечению горизонтальных ходов, она обследовала новое ответвление. Где-то рядом послышались звуки, будто кто-то торопливо уползал прочь, и она кинулась в ту сторону, ее ночное видение позволяло ей не налетать на стены. Она не окликала его. Впереди быстро двигалось что-то большое.

Звуки удалялись, и она последовала за ними, завернув за угол. Здесь воздух был неподвижен, и она предположила, что это замкнутое пространство. Она уперлась в стену и остановилась. Теперь она больше ничего не слышала. Оглядываясь, она поняла, что ее одурачили. Малвоизина не зря называли Демоном Потайных Ходов. Каким-то образом он проскочил сквозь стены, потолок или пол и ускользнул от нее.

Однако она хитра. И у нее есть время.

Анимус позволил Еве отвести себя в театр, с Рейнхардом на поводке, словно тот был свиньей, которую ведут за медное кольцо в носу. От Евы Анимус узнал, что просто уничтожить Детлефа и Женевьеву для его цели недостаточно. Прежде чем они умрут, их надо разлучить, надо, чтобы узы, сковавшие их воедино в крепости Дракенфелс, распались. Тогда они умрут, зная, что от их победы не осталось ничего. Анимус был благодарен за это новое знание, поняв наконец, что не был готов исполнить приказание повелителя, пока не воссоединился со своей теперешней хозяйкой. Великий Чародей, должно быть, предвидел это, когда создавал Анимуса, сознавая, что его творение не будет завершенным, пока не станет отчасти человеком.

Он собирал вокруг себя нужные инструменты. Ева, конечно, это ключ, но и другие – Рейнхард, Иллона, Демон Потайных Ходов, даже сами Детлеф и Женевьева – должны будут сыграть свою роль. Для Евы Анимус был точно как Детлеф, придумавший спектакль и потом руководящий труппой на всех его этапах. Анимус был даже польщен таким сравнением. Созданный как холодный интеллект, он не питал злобы к вампирше и комедианту. Он просто знал, что его задача – уничтожить их. От Евы он научился весьма ценить заслуги Детлефа Зирка как театрального деятеля.

Ева оставила Рейнхарда в гимнастическом зале на Храмовой улице, где он обычно упражнялся после полудня. Она знала, что, когда понадобится, он придет. У хозяйки была собственная цель, отличная от цели Анимуса.

На какое-то время их устремления тесно переплелись. В случае же конфликта каждый был уверен, что он победит другого.

Анимус позволил Еве продолжать думать, что ситуацию контролирует она.

Перед театром волновались три не смешивающиеся друг с другом толпы. Самую большую, составляла буйная очередь в кассу из желающих приобрести билеты на «Странную историю доктора Зикхилла и мистера Хайды». В ней, выискивая жертвы, сновали несколько всем известных спекулянтов, заламывающих немыслимые цены за настоящие билеты и просивших несколько более разумные суммы за плохие подделки, которые никогда не прошли бы через контроль билетеров Гуглиэльмо Пентангели. Конкуренцию жаждущим стать зрителями составляла шеренга размахивающих плакатами демонстрантов, по большей части хорошо одетых матрон и тощих юнцов в поношенных одеждах, протестующих против спектакля.

Один из плакатов представлял собой красочно изображенного Детлефа в роли Хайды, в виде гиганта, попирающего тела убитых горожан Альтдорфа. С момента смерти прежнего хозяина Анимуса протесты возросли четырехкратно.

По мере приближения Евы активизировалась третья толпа. К этим она уже начала привыкать. Здесь были ливрейные лакеи с цветами, подарками и официальными приглашениями и хорошо одетые молодые люди, страстно жаждущие вручить свои послания лично. Помимо романтических признаний Еву Савиньен ежедневно донимали профессиональными предложениями из всех уголков Империи и даже из Бретонии и Кислева. Не могло быть сомнений: молодая актриса стала любимицей Альтдорфа.

Благосклонно принимая цветы, приглашения и письма, Ева прошла сквозь толпу, вежливо отстраняя наиболее назойливых поклонников. Проскользнув через главный вход, она немедленно сгрузила свою добычу на руки Поппе Фрицу, зашатавшемуся под ее тяжестью. С письмами она разберется позже.

– Тебе пора начинать отсылать цветы в Приют Шаллии, – сказал чей-то голос.

Это была Иллона. Ева обернулась, плотно сжав губы, досадуя на эту возникшую в ее мозгу помеху. Ей не хотелось, чтобы ее отвлекали сейчас.

– Именно так я поступала в прошлом веке, когда была на твоем месте. Цветы вытесняют тебя из гримерной, и от них никакой пользы. По крайней мере, часть их можно отослать пациентам госпиталя.

– Хорошая мысль, – согласилась Ева. – Спасибо, Иллона.

– Нам надо поговорить, Ева, – сказала старшая женщина.

– Не теперь.

Иллона жестко, пронизывающе смотрела на Еву. Как будто знала что-то, видела что-то. Анимус понимал, что это невозможно. Пока невозможно.

– Берегись, Ева. Ты выбрала опасный путь. Со множеством шквалов и мелей, скал и водоворотов.

Ева пожала плечами. Это было так утомительно. Иллона удерживала ее взглядом, между ними словно натянулась прочная цепь.

– Знаешь, мне ведь тоже когда-то было столько, сколько тебе.

– Естественно. Как большинству людей.

– А тебе однажды будет столько, сколько мне сейчас.

– Если богам будет угодно, да.

– Это верно. Если богам будет угодно.

Цепь между ними разорвалась, и Ева слегка поклонилась.

– Это все очень поучительно, – произнесла она. – Но прошу меня простить…

Она оставила Иллону в фойе и отправилась искать Детлефа. Анимус ощутил, что его цель близка.

 

16

Вампирша вторглась в его мир. Демон Потайных Ходов еще не понял, как он к этому относится. Он так долго был одинок. Одинок, не считая Евы. А теперь она для него потеряна.

Из-под потолка, где можно было уцепиться за вырезанные им в стене опоры, он искоса наблюдал за Женевьевой, осторожно пробирающейся по главному проходу.

Демон Потайных Ходов знал, что Женевьева Дьедонне была актрисой. Один раз. Он восхищался ее мужеством и осторожностью. В лабиринте имелись свои опасности, но она мастерски избегала их.

Она привыкла рыскать по коридорам во мраке. Рано или поздно ее вспыхивающие красным светом глаза отыщут его.

Сердце его застучало под защитным покровом тьмы.

Когда-то Бруно Малвоизин любил актрису Салли Спаак. Нет, не актрису, а куртизанку, которой сцена нужна была для пущей респектабельности. Она радовалась своей популярности, когда толпы собирались скорее поглазеть на нее, чем увидеть спектакль. Салли была возлюбленной принца Николя, младшего брата тогдашнего Императора. Судьба театра зависела от чувств покровителя к своей даме, сменявших друг друга, как приливы и отливы.

Женевьева напоминала Демону Потайных Ходов давно умершую искусительницу. Ева тоже, хотя Салли никогда не была столь талантлива, как последняя протеже Малвоизина.

Когда Салли и императорский братец ссорились, против театра принимались законы, а у дверей вставали на страже алебардщики. А когда ей удавалось угодить Николю, подарки и милости так и сыпались на всю труппу.

Салли покорила Бруно Малвоизина, как покорила многих других. Она наслаждалась страхом, воцарявшимся всякий раз, как она меняла одного фаворита на другого. Это была не самая лучшая идея – спать с подругой Николя из Дома Вильгельма Второго. Принц открыто дрался на дуэлях и отправил на тот свет нескольких поклонников Салли, и Малвоизин понимал, что тот, кто выиграет дуэль у принца Николя, тоже долго не проживет.

Женевьева посмотрела вверх, и Демон Потайных Ходов поглубже укрылся в облако созданного им мрака. Она, похоже, не увидела его. Он не мог бы сказать, разочарован ли, хотел бы он быть найденным или нет.

За прекрасным личиком Салли таилась страшная порочность. И Малвоизин заразился от нее. Подобно Женевьеве – даже подобно Еве, – она была не вполне человеком. Принц Николь, в конце концов, покончил с собой, после того как его заманили участвовать в богохульственном ритуале объявленного вне закона культа Тзинча, а Салли толпа изгнала из города. К тому времени Малвоизин уже пробирался исключительно по окольным улочкам, кутаясь в плотный плащ в тщетной попытке скрыть все более и более заметные изменения в себе. Ночами он исписывал горы бумаги, слова лились из него, он будто знал, что за оставшиеся недели должен выплеснуть из себя все, что было рассчитано на целую жизнь. В тот день, когда от его разбухшей головы отвалился нос, он ушел под землю.

Покачивая головой, Женевьева двинулась дальше по проходу. В конце концов, она разгадает все тайны лабиринта. И тогда Демону Потайных Ходов придется что-то решать.

Салли верила в варп-камень, как пристрастившийся к дурман-траве человек верит в свое зелье. За бешеные деньги она добывала всякие ужасные компоненты и подмешивала в пищу и себе, и своим любовникам. Малвоизин был не единственным, кто изменился. На принце, когда его нашли повесившимся на мосту Трех Колоколов, тоже обнаружили знаки.

Однако Малвоизин был единственным, кто выжил.

Салли тайно веровала в Тзинча, ей доставляло наслаждение сеять вокруг себя порчу. Она была избранным орудием бога Хаоса, и она расправилась с Бруно. В «Совращении Слаанеши» он осмелился показать на сцене то, что никогда не предназначалось для человеческой публики. Его прегрешение было замечено Тьмой и привело в действие силы, от которых не было спасения.

Когда Женевьева прошла мимо, Демон Потайных Ходов позволил себе спуститься с потолка и устроился на мощенном плитами полу. Он дотянулся щупальцами до двух поворачивающихся камней в стене – разнесенных достаточно далеко один от другого, чтобы ни один нормальный человек не сумел достать оба сразу, – и беззвучно проскользнул в появившуюся в полу щель.

Он преодолел несколько этажей и погрузился в утешительную прохладу черных вод под театром.

Детлеф сидел один на сцене, в кресле доктора Зикхилла. Среди реторт и котлов стоял на подставке фонарь, но все остальное обширное пространство тонуло во тьме. Он уставился в пустую темноту, в уме представляя точные размеры зала. Смутно он видел бархат дорогих кресел. Может, он на этом островке света один в целом здании, один во всей вселенной.

Все еще опустошенный после вчерашней ночи, он не был уверен, хватит ли у него сил на сегодняшний спектакль. Но они всегда находились в самый последний момент. По крайней мере, так было до сих пор. Следы укусов на шее зудели, и он подумал, уж не попала ли в них инфекция. Может, им с Женевьевой стоило бы некоторое время держаться подальше друг от друга.

Их последняя совместная ночь после премьеры оказалась более кровавой, чем обычно. Красная жажда обуревала его подругу. Не раз на протяжении этих лет он страшился того, что не переживет их любви. Ни человек, ни вампир не в силах сохранять самоконтроль в пылу страсти. В этом-то, считал он, и состоит самый смысл страсти. Если Женевьева поранит его слишком сильно, то, как он предполагал, может почувствовать себя обязанной дать ему напиться своей крови, чтобы он, став ее темным сыном, обманул смерть и сам стал вампиром.

Такая перспектива, о которой они оба знали, но никогда не обсуждали ее, волновала и пугала Детлефа. Вампирские супружеские пары славились дурной репутацией даже в среде вампиров.

Театр в это полуденное время заснул, в нем не было ни актеров, ни публики. Подобно Женевьеве, Театр Варгра Бреугеля по-настоящему оживал лишь с приходом ночи.

Женевьева сделалась вампиром едва ли не ребенком, еще до того, как сформировалась ее личность; Детлеф, если до этого дойдет, будет в момент превращения вполне зрелым человеком.

«Вампиры не могут иметь детей, – сказала ему как-то его возлюбленная, – не могут обычным путем. И мы не пишем пьес». Это была правда: Детлеф не мог припомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь из нежити внес существенный вклад в искусство – или во что бы то ни было другое, за исключением массовых кровопролитий. Жить, может быть, вечно – заманчивая и интригующая перспектива, но холод, которым от нее веяло, пугал его.

Холод, который мог породить Каттарину.

Вампирские пары были худшим злом, с каждым проходящим столетием они становились более зависимыми друг от друга, более высокомерными по отношению к остальному миру, более бесчувственными, более жестокими. Каждый из них становился единственной реальной вещью в мире партнера. Женевьева говорила, что в конечном счете они превращались в единое существо о двух телах, – в обезумевшего алчущего зверя, которого надо останавливать серебром и боярышниковыми кольями.

Чья-то рука коснулась его шеи и скользнула по горлу, легко, словно котенок лапкой. Сердце его замерло, Детлеф решил, что это Демон Потайных Ходов, рассерженный вторжением Женевьевы в свое логово, явился наложить на него смертоносные щупальца.

Детлеф обернулся и в свете фонаря увидел лицо Евы, похожий на маску овал, расслабленный, затертый и лишенный выражения, как барельеф на долго бывшей в обращении монете.

Ее прикосновение показалось ему странным – ни теплым, ни холодным.

Ева улыбнулась, и лицо ее ожило. В конце концов, она была на сцене. Детлеф пытался угадать, какую роль она играет.

Поднимая руку – и его голову вместе с ней, – она заставила его встать. Ева была достаточно высокой, чтобы смотреть ему в глаза. Достаточно высокой – как Иллона и многие другие, и в отличие от Женевьевы, – тобы играть с ним любовные сцены, которые хорошо смотрелись бы из самой дальней ложи театра. Он ожидал поцелуя, но ожидание затягивалось.

Женевьева карабкалась наверх по странному хитросплетению лестниц и трапов, которые, как она понимала, должны находиться в толще стены Театра Варгра Бреугеля. Сложная система балок и брусьев поддерживала тончайшую каменную оболочку. По ее расчетам, она должна была вылезти на поверхность где-нибудь в районе крыши, между огромными комической и трагической масками, вырезанными из камня на фронтоне.

Может быть, смеющийся и плачущий рты или глаза и служили входами.

Она добралась до потайной двери, покрытой толстым слоем подсохшей слизи, свидетельства того, что ходом часто пользовались. Едва она коснулась люка, ее озарила одна из нечастых вспышек предчувствия. Вместе с темным поцелуем Шанданьяк передал ей частицу дара провидения. Сейчас она знала, что, если откроет эту дверь, тайна будет разгадана, но разгадка ей не понравится. Ее рука замерла на крышке люка, и она сознавала, что, если оставит дверь закрытой, ее жизнь будет продолжаться так же, как и прежде. Если откроет, все изменится. Снова.

Она стиснула пальцы в кулак и прижала к груди. В замкнутом пространстве ее дыхание казалось до странного громким. В отличие от Истинно Мертвых вампиров, она продолжала дышать. Это делало ее почти человеком. И ее любопытство, ее потребность знать – тоже.

Открывая крышку и протискиваясь в люк, она мельком подумала, что, возможно, была бы счастливее, если бы ее темный отец убил ее, прежде чем сделать вампиром. Тогда она была бы совершенно отделена от живых. Была бы свободна от проблем, которые терзают ее сердце.

Запах 7-й ложи ощущался здесь сильнее, чем где-либо во всем лабиринте. И не удивительно, ибо это и была 7-я ложа.

За занавесями ложи виднелся свет. Должно быть, внизу на сцене. Она потянулась, разминая занемевшие руки и ноги. Потом раздвинула занавеси.

На сцене Детлеф репетировал с Евой.

Это, должно быть, была финальная сцена третьего действия, в которой Нита обращается к Зикхиллу за помощью, не зная, что этот добрый человек, предложивший ей свою защиту, на самом деле ее ужасный мучитель. Бедная девушка пытается уговорить Зикхилла дать ей денег, трогательно заигрывая с ним, но он, возбудившись, превращается в Хайду, швыряет ее на диван в кабинете Зикхилла, предоставляя публике домысливать дальнейшее и в высшей степени непристойное продолжение в перерыве между действиями.

Глядя, как они целуются, Женевьева ждала превращения. Оно произошло, но не так, как она предполагала.

 

17

Анимус прижимался к лицу Детлефа Зирка, вбирая в себя его смущение, его желание, его боль. И разрастающуюся в нем раковую опухоль Тьмы. Именно до Тьмы и требовалось добраться Анимусу. Было бы несложно заставить Еву просто совратить его, как она сделала это с Рейнхардом Жесснером. Но какой в этом смысл? Секс – не та вещь, которая способна оторвать Детлефа от Женевьевы. Это могут сделать Тьма, Хайда внутри Зикхилла, деградация, проявление подавляемых животных инстинктов.

Ева с силой обхватила Детлефа за шею, прижимая к себе во время поцелуя, едва не придушив его.

– Ударь меня, – шепнула она.

етлеф застыл в ее объятиях.

– Нет, – говорила она. – Мне это нужно, я этого хочу…

Она цитировала текст «Странной истории доктора Зикхилла и мистера Хайды» почти точно, но не совсем. Предполагалось, что Ниту столько били, что у нее воз-икла извращенная тяга к боли. А Нита была в той же мере порождением разума и пера Детлефа Зиркза как и игры Евы Савиньен. Он написал о том, как упоительно причинять и ощущать боль, и Анимус знал, что он отыскал эти чувства в себе и выплеснул на сцену. Этот опыт окажется гибельным для него, как неумелые опыты Зикхилла привели его, в конце концов, к краху.

Хватка Евы становилась все сильнее, костяшки ее больших пальцев зарылись в мягкий второй подбородок Детлефа.

– Ударь меня, – повторяла она, усыпая поцелуями его лицо, – сильнее.

Его глаза блеснули, и Анимус увидел в них, что этот призыв проник в самую глубь его души, вытаскивая на поверхность желание причинять боль, которое всегда присуще гению. Отчасти благодаря этому качеству он обрел поразительную силу, понадобившуюся, чтобы сокрушить Вечного Чародея. Потому-то его и тянуло к девушке-вампиру.

Часть Детлефа Зирка жаждала боли, крови, зла. Это чувство было настолько близко к любви, что порой они казались неотличимыми.

Ева сняла одну руку с шеи Детлефа и, растопырив пальцы на манер когтей, попыталась вцепиться драматургу в лицо.

Он отбросил ее руку.

Его лицо было маской гнева, черты в точности соответствовали рекомендуемому в учебниках по актерскому мастерству проявлению ярости, изображая чувство, которое он не вполне испытывал. Детлеф схватил руку, сжимавшую его горло, и оторвал ее от себя. Он ударил Еву, с силой смазав костяшками пальцев по щеке, поставив ей настоящий синяк.

Анимус был доволен.

Ева дразнила Детлефа, льстя и оскорбляя, моля и провоцируя. Она призывала наказать ее, искушала его сделаться Хайдой.

Она дала ему пощечину, и он ударил ее в грудь. Благодаря Анимусу она не чувствовала боли, но была достаточно хорошей актрисой, чтобы убедительно изобразить ее.

В пылу борьбы их одежда растрепалась и кое-где порвалась. Между ударами они обменивались быстрыми ласками.

Ева схватила со стола бутафорскую реторту и разбила о свою голову. Стекло было из сахара, но клейкие осколки прилипли к ее лицу, кололи и раздражали их кожу во время поцелуев. Они расцарапывали друг друга, оставляя на лицах кровавые полосы.

Детлеф с силой ударил ее в живот. Она согнулась пополам, и он швырнул ее на диван Зикхилла.

Здесь был занавес третьего действия.

Еву кольнуло сомнение, но Анимус стер его. Все шло замечательно. Детлеф рвал на ней одежду, превращая ее изящное платье в подобие лохмотьев Ниты.

Детлеф навалился на Еву, а занавеса все не было.

Женевьева оцепенела от ужаса, по жилам побежал огонь. Ее клыки выскользнули из десен. Ногти превратились в когти, твердые, как алмазы. То, что она увидела на. сцене, заставило ее жаждать крови.

Она не понимала той неестественной любовной сцены, что разыгрывалась сейчас внизу, но ненавидела себя за то, что возбудилась при виде нее до красной жажды. То, что проявилось сейчас в Детлефе, было в нем всегда, это она знала. Возможно, это не большее извращение, чем их собственная любовь, объятия вампира и человека, которые всегда приводили если не к причинению боли, то к кровопролитию. Но здесь Ева руководила Детле-ом, искушала его, как мистер Хайда искушал в финале Соню Зикхилл, желая пробудить чудовище и в ней тоже.

Она стояла в 7-й ложе, среди мерзкого зловония, и, застыв, смотрела вниз. Ей подумалось, что она самый настоящий вампир. Ничего не может сделать, но вечно наблюдает, дожидаясь объедков со стола.

Потом с головокружительной ясностью ее вновь посетило озарение, предвидение прорицателя, которое изменило все.

Это не интимная сцена, которую ей посчастливилось подсмотреть. Это кукольный театр. Где-то как-то кто-то дергает за веревочки, заставляя Еву и Детлефа отплясывать непристойный танец, поставленный, хотя бы отчасти, для нее. То, что проделывали на сцене ее любовник и актриса, выглядело убедительнее, чем должно было быть. Они играли, изображая преувеличенно страстные занятия любовью, чтобы было понятно всем в зале.

Испуганная, Женевьева огляделась. Где-то здесь был драматург, режиссер. Разыгрывалась драма, в которой и у нее тоже своя роль.

Снова все вышло из-под ее контроля.

В гимнастическом зале на Храмовой улице Рейнхард Жесснер делал отжимания – спина крепкая, как стальной прут, мощные руки работают, как рукояти насоса. Носом он снова и снова касался дощатого пола. Мысли в голове неслись с такой скоростью, что ему просто требовалось изнурять тело, чтобы остановить их.

Арне по прозвищу Тело, его инструктор, советовал ему не спешить так, но он не мог. С тех пор как он стал актером, он заботился о своем теле, своем рабочем инструменте. Если бы отбросить прочь сценарий, он расправился бы с Детлефом Зирком в финале «Доктора Зикхилла и мистера Хайды» и даже не смахнул бы пот со лба.

Теперь он размахивал тяжелыми гирями, чувствуя, как горят плечи и локти.

Ева. Это все ее вина.

Он рискует потерять все. Семью, карьеру, самоуважение. И все это ради Евы, которая уже готова бросить его, положив глаз на Детлефа.

Он размеренно поднимал вес, играя мускулами на руках и шее, сцепив зубы. Его грудь и спина покрылись потом, и он чувствовал, как из-под коротко стриженных волос и бороды стекают струйки.

«Что ж, удачи Еве и Детлефу», – подумал он.

Если бы не Детлеф, Рейнхард сам стал бы ведущим актером. На него, безусловно, обращают больше внимания по мере того, как актер-режиссер становится все дряблее и капризнее. Особенно если сценарий дает ему возможность скинуть рубашку. Может, ему стоило бы забрать Иллону и создать собственную труппу. Возможно, гастролирующую труппу. Там, вдали от грязи большого города, будет меньше славы, меньше аплодисментов, меньше денег. Но, может, их ждет более достойная жизнь.

Ева.

Он должен покончить с этим теперь. Ради Иллоны, ради близнецов. Ради себя самого.

Он опустил гирю и выпрямился. Арне ухмыльнулся ему, и бицепс его надулся, словно свиной пузырь, вены зазмеились под кожей, как толстые черви.

Он должен пойти в театр и покончить с Евой.

Тогда все опять наладится.

 

18

– Нет, – произнес Детлеф тихо.

Соприкоснувшись с чем-то жутким внутри себя, он теперь старался освободиться, отстраниться от этого, загнать обратно в глубины.

Ева притихла, задержав занесенную для удара руку.

– Что?

– Нет, – повторил он, на этот раз тверже. – Я не стану.

Ему было стыдно самого себя и неловко. Он отступил, пустив руки. Ему не хотелось еще раз коснуться ее.

Ева с яростью уставилась на него и, взвившись с дивана, кинулась к нему, норовя вцепиться в лицо. Он поймал ее запястья и крепко сжал, удерживая ее подальше от себя, отталкивая прочь.

Он разом почувствовал все свои синяки, но и внутреннюю силу тоже. Он устоял перед искушением. Не стал мистером Хайдой.

– Ударь меня, – хрипела Ева.

Что-то было не так с ее лицом, оно словно покрылось слоем тонкого стекла. На губах ее выступила пена, теперь она уже сражалась всерьез. Ее атаки менее всего походили на игру.

– Кто ты? – спросил он.

– Сделай мне больно, бей меня, кусай меня…

Он оттолкнул ее и попятился, мотая головой.

Во тьме захлопали чьи-то ладони, звук пошел гулять, отражаясь от стен зала, превращаясь в гром аплодисментов.

Анимус потерпел неудачу. Он понимал это с кристальной ясностью. Чудовище, сокрытое в Детлефе Зирке, было недостаточно сильным, чтобы полностью овладеть его сердцем. Его можно выставить на позор и осмеяние, но уничтожить таким образом невозможно. В его душе было слишком много всего остального, слишком много света во тьме.

Хозяйка тряслась, потрясенная поражением. Ее полезность почти исчерпала себя. Если Анимус не мог уничтожить душу Детлефа, значит, приходилось довольствоваться тем, чтобы уничтожить его жизнь. Ева прижала ладони к лицу, пытаясь удержать спадающую маску. Едва лишь Анимус покинул ее сознание, она ощутила свою боль, свой стыд, свой гнев.

Ее ладони были мокрыми от слез. Она сжалась, жалея себя, кутаясь в остатки платья. Детлеф был суров и не спешил утешать ее. Она не понимала, что с ней случилось.

Она думала, что Анимус – это благословение, а оказалось – проклятие.

Анимус медленно извлекал свои щупальца из Евы, отделяя себя от каждой частички ее разума и тела, отсекая связь с ее чувствами, отказываясь от контроля над ней.

Осталась лишь цель.

Продолжая аплодировать, Женевьева пыталась выразить свою гордость за Детлефа. Он победил нечто невидимое и отвратительное, как мистер Хайда. Она надеялась, что сумела бы сделать то же самое, но сомневалась в себе.

– Это я, – крикнула она, – Жени!

Детлеф заслонил глаза от света и всмотрелся в темноту. Он ее едва видел. У него не было зрения вампира. Ему вдруг стало неловко.

– Тут что-то не так, – попытался объяснить он. – Мы не виноваты.

Ева тихонько всхлипывала, забытая, покинутая.

– Я знаю. Что-то и теперь здесь, что-то злое.

Она попыталась почувствовать чужое присутствие, но ее провидение ушло. Оно приходило к ней лишь изредка.

– Жени, – окликнул он. – Где…

– Я в седьмой ложе. Тут есть потайной ход.

Она повернулась проверить, открыт ли люк, и увидела, как в него протискивается что-то огромное и влажное.

Она прижала тыльную сторону ладони к открытому, оскаленному рту, но не закричала.

На крик у нее уже не было сил.

– Все в порядке, – попытался сказать Демон Потайных Ходов.

Он сознавал, как выглядит.

Вампирша опустила руку, и ее глаза вспыхнули алым во мраке. Она сглотнула и выпрямилась. Пытаясь не чувствовать отвращения, она не смогла скрыть чувства жалости.

– Бруно Малвоизин?

– Нет, – ответил он, и голос его прозвучал низко и протяжно из-под нависших надо ртом складок плоти. – Уже нет.

Она протянула руку с острыми коготками.

– Я Женевьева, – сказала она. – Женевьева Дьедонне.

Он кивнул так, что задрожала вся массивная шишковатая голова.

– Я знаю.

– Что там происходит?! – прокричал со сцены Детлеф.

– У нас гость, – отозвалась Женевьева через плечо.

Вот и все, вот он и открылся им. Демон Потайных Ходов испытывал странное облегчение:.Будет больно, но теперь ему не нужно больше прятаться.

Поппа Фриц похрапывал в своем уютном гнездышке, когда Рейнхард вошел в театр через служебный вход. Его решимость была непоколебима.

– Ева! – крикнул он.

Он на ощупь пробирался впотьмах за кулисами. В полдень все огни были погашены, Гугдиэльмо пытался экономить на свечном воске и фонарных фитилях. Но где-то светился огонек. Наверно, на сцене.

– Ева!

– Сюда, – ответил голос, но не Евы.

Это был Детлеф.

Рейнхард вышел на сцену, топая тяжелыми башмаками по настилу. Он узнал сцену. Это было четвертое действие, когда казак находит Хайду в кабинете Зикхилла с избитой, истерзанной Нитой.

Детлеф был без грима, но на лице у него виднелась кровь, одежда превратилась в лохмотья. Ева на коленях забилась в угол, спрятав лицо в ладони. Трудно было не последовать сценарию и не занять свое место на сцене, чтобы девушка бросилась к нему в объятия, моля спасти ее от этого чудовища.

Но это не было ни репетицией, ни спектаклем.

– Рейнхард, – сказал Детлеф, – пошли Поппу Фрица за доктором. Еве требуется помощь.

– Что случилось?

Детлеф покачал головой:

– Все очень сложно.

Рейнхард оглянулся.

Вид у Евы был действительно безумный, это совершенно не вязалось с его представлением о ней. Внезапно, все еще прижимая руки к лицу, она вскочила и кинулась к нему. Он протянул ладони, стараясь удержать ее на расстоянии, но она проскользнула у него между рук и прижалась головой к его голове.

– В чем дело?

Он схватил ее за руки и оторвал их от лица.

Внимание Женевьевы раздвоилось. Она уже могла спокойно смотреть на Демона Потайных Ходов. Она поняла, что он несет с собой темноту, будто защитный покров. Его голова торчала из плотного кольца щупалец, и ему приходилось запрокидывать ее назад, вращая огромными глазами, чтобы иметь возможность говорить похожим на клюв ртом, расположенным в центре того, что, видимо, было грудью существа. Признаки мутации были налицо, придавая ему некоторое сходство с Тзинчем, Меняющим Пути. Но главным образом она видела его глаза, ясные и человеческие.

Однако драма на сцене еще не была доиграна до конца. Демон Потайных Ходов скользнул вперед, помогая себе щупальцами, взгромоздился на ограждение ложи. Они оба смотрели на живую картину внизу.

Ева была с Рейнхардом, а Детлеф смотрел на них, потом перевел взгляд в темноту.

Она попробовала прикоснуться к влажной шкуре Демона Потайных Ходов. Он отпрянул, потом расслабился и позволил ее пальцам коснуться его кожи.

– Красиво, да? – заметил он.

– Я видала и похуже.

Внезапно картина ожила.

 

19

Рейнхард выпустил Еву, и она распростерлась у его ног, как набитая ватой кукла, изображающая на сцене труп. Казалось, будто жизнь покинула ее.

– Ей… плохо, я думаю, – объяснил Детлеф.

Рейнхард все еще стоял вне круга света, но Детлеф сумел разглядеть что-то странное в его лице. На нем была маска.

– Рейнхард?

Актер вышел на свет, и Детлеф почувствовал, как рука ужаса сжимает его плечо. Рейнхард, казалось, стал выше, шире, его вздувшиеся мускулы распирали одежду. А лицо было жутким, спокойно невыразительным, серебристо-белым и мертвым. Он двигался как автомат, но постепенно движения становились все свободнее, гибче, как будто смазали заржавевшие шарниры.

– Комедиант, – выговорил Рейнхард не своим голосом.

Он огляделся, дергая головой, будто гигантская ящерица, и широкими шагами двинулся в темноту. Он вернулся с одним из предметов реквизита в руке.

С секирой из коллекции оружия Хайды.

– Именем Великого Чародея, Вечного Дракенфелса, – произнес Рейнхард, занося секиру, – ты должен…

Секира со свистом устремилась вниз.

– …умереть!

Лезвие с маху врезало Детлефу по лбу, со всей силой, вложенной Рейнхардом в этот удар. Он услышал, как вскрикнула Жени.

Вопль застыл в ее горле, когда Детлеф пошатнулся под ударом. Секира Рейнхарда была разбита в щепки, ее раскрашенное деревянное лезвие разлетелось о голову Детлефа. Рыча от ярости, молодой актер ударил драматурга тяжелой рукоятью бутафорского оружия по шее, выбив его из круга света.

Женевьева оглядывалась, ища, как быстрее выбраться из 7-й ложи. Демон Потайных Ходов думал о том же, он протянул одно из щупалец и сорвал занавеси. В зрительном зале висела люстра, ее удерживала длинная цепь, которая шла по потолку через крюки с проушинами и спускалась по стене, чтобы люстру можно было опускать и зажигать. Малвоизин дотянулся до цепи и ухватился за нее концом щупальца.

В Рейнхарде не было уже ничего человеческого, с белым неподвижным лицом он тяжелой поступью направился к Детлефу.

Демон Потайных Ходов рванул цепь, и она выскочила из проушин. Люстра закачалась, роняя огарки вчерашних свечей в партер. Теперь она крепилась лишь на одном центральном крюке, и оттуда посыпалась сухая штукатурка, когда люстра уперлась в потолок, играя роль удерживающего цепь якоря.

Рейнхард схватил Детлефа и поднял его, готовый бросить.

– Быстрее, – прошипел Демон Потайных Ходов, подавая Женевьеве цепь.

Она вскочила на бортик, как моряк, и, держась за цепь, понеслась по воздуху, выставив вперед ноги в тяжелых ботинках. В ушах стоял свист разлетающихся волос, она ерзала, пытаясь нацелиться Рейнхарду прямо в широкую грудь.

Женевьева услышала свой собственный крик.

Анимус прирос мгновенно. Новый хозяин в миг, когда произошло их слияние, был в возбужденном состоянии. Его сбивчивые мысли насчет Евы легко было обернуть в мысли против Детлефа.

Детлеф всегда стоял у молодого актера на дороге, отбирая главные роли. Годы проигранных боев, прекрасные девы и аплодисменты, достававшиеся Детлефу Зирку, глубоко ранили большое сердце и доброе чувство юмора Рейнхарда Жесснера.

Секира разлетелась в его руках на куски, бесполезное бутафорское оружие, но Детлефа удалось оглушить.

Чувствуя, как вздулись мышцы хозяина, Анимус высоко поднял Детлефа, намереваясь сбросить его со сцены навсегда, сломать ему хребет о ряды кресел партера.

Пушечное ядро ударило Рейнхарда в грудь, он отшатнулся и выронил Детлефа.

Девчонка, вылетевшая из темноты верхом на цепи, прокатилась кубарем по сцене, как акробатка, и вскочила, выпустив зубы и когти.

Хорошо. Теперь Анимус мог выполнить свою задачу. Детлеф и Женевьева оба были тут.

Детлеф поднялся. Анимус ударил тяжелым локтем Рейнхарда ему в лицо, сломав нос и отшвырнув актера к холщовой стене лаборатории доктора Зикхилла. Детлеф помотал головой, разбрызгивая вокруг себя капли крови, как отряхивающаяся собака – воду, и попытался подняться снова.

Вампирша налетела на Рейнхарда и получила такой удар кулаком, который даже ее заставил пошатнуться. Рейнхард был силен и так, но с Анимусом в мозгу он стал сверхчеловеком.

Открывались двери в зал, собирались привлеченные шумом люди. Подходили члены труппы, снаружи росла толпа.

Женевьева разодрала Рейнхарду штаны, пустив кровь, но не причинив вреда.

Анимус ударил вампиршу коленом Рейнхарда в подбородок и отшвырнул через всю сцену.

Загорались огни.

Анимус всей тяжестью прыгнул на Женевьеву, упершись ей коленом в спину. Руки Рейнхарда ухватили ее за голову.

Лишь серебро, или огонь, или кол могли бы по-настоящему убить вампиршу. Но если оторвать голову, ее здоровью на пользу это тоже не пойдет.

Анимус крутил голову, чувствуя, как растягиваются сильные шейные мышцы вампирши, как расходятся кости. Она стиснула торчащие зубы, но губы все равно были оттянуты назад. Ее глаза горели, как огненные точки.

Детлеф молотил его по плечам, с тем же успехом комар мог бы докучать быку.

В следующее мгновение голова вампирши оторвется.

Детлеф попятился, давая Анимусу место свершить свое кровавое дело. Женевьева зашипела сквозь зубы и с ненавистью плюнула Рейнхарду в маску.

– Именем Великого Чародея, – начал Анимус, – Вечного…

Что-то огромное и тяжелое обрушилось на Рейнхарда, липкие конечности сплелись вокруг его тела и потащили назад.

 

20

Демон Потайных Ходов пробрался по потолку и свалился оттуда на сцену.

Рейнхард Жесснер сошел с ума. Так же как сошла с ума Ева. Малвоизин не понимал, но догадывался, что в «Истории доктора Зикхилла и мистера Хайды» сокрыто нечто большее, чем просто старая кислевская легенда. В известном смысле ее надо было понимать буквально. Что-то способно пробудить Хайду в каждом человеке, и это что-то сразило Еву, а теперь и Рейнхарда.

Конечностям его измененного тела нашлось применение, он обвил ими запястья Рейнхарда, чтобы оторвать его руки от шеи Женевьевы. Вампирша совсем недавно отнеслась к нему с уважением, и он чувствовал себя признательным.

Рейнхард выпустил Женевьеву, вскочил и завертелся, колотя руками по основанию щупалец, пытаясь достать до нервов, а Демон Потайных Ходов висел на нем.

Актер был силен, но его тело было всего лишь человеческим.

Где-то в зале кричали люди.

По воздуху пролетела головешка и шлепнулась рядом с ними на сцену. Детлеф, ругаясь, затаптывал ее.

– Смотрите! – вскрикнул кто-то. – Монстр!

«Да, – подумал Демон Потайных Ходов, – монстр. Помогите мне драться с монстром».

Рейнхард яростно сопротивлялся, бесстрастный, как машина, методично пытаясь сбросить Малвоизина.

– Бей монстра! – закричал другой.

Что-то тяжело ударилось об его шкуру, и Малвоизин понял, кого кричавшие считают монстром.

– Бей!

Детлеф был сбит с толку: Рейнхард сошел с ума, и какое-то существо из глубин теперь боролось с ним на сцене.

Он подхватил Женевьеву и попытался убедить, что им надо бежать. Она еще плохо соображала, но наконец, начала переставлять ноги, когда они спускались по лесенке в зрительный зал.

Там были актеры, и офицер стражи, и посторонние с улицы. Все кричали. Никто не знал, что происходит. Поппа Фриц размахивал фонарем и вопил что было мочи.

Женевьева спотыкалась на ходу, но потянула Детлефа прочь от сцены, к выходу. Она хотела, чтобы они бежали.

Детлеф оглянулся. Монстр повис на Рейнхарде, как плащ, но актер высвободился из его хватки. Он напряг плечи, стряхнул с себя существо и отбросил его. Оно влажно шлепнулось об пол, разбросав щупальца, и кое-кто из людей приветствовал это радостными выкриками.

Рейнхард двинулся вперед и шагнул со сцены, пролетев шесть футов, но удачно приземлившись. Он выпрямился и пошел дальше, наступая на привинченные к полу кресла, шагая по партеру, как по пшеничному полю.

Люди начали затихать, видя, как ноги Рейнхарда крушат прочное дерево и обивку.

На пути у него встал стражник. Рейнхард мимоходом проломил ему грудную клетку, и тот повалился, кашляя, изо рта и носа его показалась кровавая пена.

Жени тянула Детлефа за собой.

– Оно идет за нами, – выдохнула она, – и оно не отстанет.

Рейнхард сказал что-то о Дракенфелсе.

– Это что, опять он? Вернулся?

Женевьева сплюнула:

– Нет, он в аду. Но он послал нечто прикончить нас тут.

– Зубы Ульрика!

Рейнхард оторвал у мужчины руку и отшвырнул прочь, спокойно пройдя сквозь фонтан крови. Он превратился в голема силы, непреклонного, целеустремленного, нерассуждающего, безжалостного.

Детлеф и Женевьева выбежали в фойе, забитое, как оказалось, народом. В основном это были обладатели билетов. Здесь уже разрасталась паника. Им пришлось пробиваться сквозь толпу.

Рейнхард проломил двойные двери, и все сразу принялись вопить. Стремясь оказаться от него подальше, люди разбивали окна, лезли на мебель.

Толпа подхватила Детлефа и Женевьеву и вынесла на улицу. Рейнхард, не сводя с них холодного взгляда, начал пробиваться к ним, ломая спины и шеи тем, кто оказывался на его пути, словно был торговцем птицей, забивающим цыплят. Отвратительный запах смерти – запах крови, экскрементов и страха – повис в воздухе.

Теперь они были на улице. Вечерело. Толпы разбегались кто куда. Детлеф столкнулся с почтенной женщиной, на которой была лента с надписью «Крестовый Поход За Нравственность», а в руках – плакат «Долой Детлефа Зирка». При виде его окровавленного лица она взвизгнула и упала в обморок. Он подобрал плакат и перехватил поудобнее, будто оружие.

Он услышал стук копыт и скрип колес. Подходила какая-то помощь. Жени все еще держала его за руку.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – сказала она. – Нам надо немедленно бежать.

Анимус стоял на мостовой, вокруг валялись мертвые тела.

Вампирша и комедиант убегают, но им не удастся ускользнуть.

Между ним и его жертвами остановилась повозка, с нее посыпались люди в доспехах, с оружием наготове.

– Именем Императора Карла-Франца, – начал офицер. – Я требую…

Анимус обхватил голову офицера ладонями и сжимал, пока она не разлетелась на куски, точно тыква.

Его помощник сглотнул и дал приказ к атаке.

В голову Анимуса впились арбалетные болты, но он не обратил на них внимания. Мечи полосовали его грудь, разрубая тело до костей. Не важно.

Вампирша и комедиант все еще оставались в поле его зрения. Они пробирались обратно в театр.

Анимус развернулся.

– Огонь!

Пистолетные пули врезались в его тело, заставив пошатнуться. Он подобрал тяжелую саблю обезглавленного офицера.

Рейнхард Жесснер был прекрасным фехтовальщиком.

Вращая вокруг себя клинок, рубя все, что попадалось на пути, он зашагал к Театру памяти Варгра Бре-геля, настойчиво стремясь добраться до цели.

Пистольер запустил в Анимуса своим оружием, и он отбил его взмахом клинка. Анимус сделал выпад и разрубил пистольеру шею. Под подбородком у человека образовалась дыра. Выдернув клинок из уже мертвого тела, он полоснул по лицу участника «Крестового Похода За Нравственность», и на месте глаз у того появилась кровавая река с носом вместо моста.

Детлеф Зирк закрыл двери театра, запер на ночные засовы. Анимус пробил кулаком в двери две дырки в том месте, где были запоры, и, пинком отворив дверь, снова вошел в фойе.

Он шагал по телам убитых им прежде.

Его жертв не было видно. Он внимательно оглядел одну сторону помещения, потом вторую. Он выискивал малейшие следы удирающей парочки.

Крышка потайного лаза в полу легла чуть косо, защемив уголок ковра. В противном случае, замаскиро-анная под обычную каменную плиту, она была бы незаметной вовсе.

Анимус нагнулся и рванул крышку, сорвав ее с петель.

Из угла фойе вылетела галлонная бутылка, обернутая грубой циновкой, и разбилась об его грудь, утыкав кожу крохотными осколками стекла. Его всего окатило густой сладковатой жидкостью, пропитавшей обрывки его одежды, склеившей волосы и бороду.

Виновником был тощий пожилой человек.

Воспользовавшись памятью Рейнхарда, Анимус узнал Гуглиэльмо Пентангели.

Управляющий из Тилеи держал в руке горящую лампу со снятым стеклом.

– Бренди? – спросил он и запустил лампой в Анимуса.

Прогремел взрыв, и Анимус оказался внутри огненной статуи с человеческими формами.

 

21

Когда люди, вопя «Смерть монстру!», пинали его тяжелыми башмаками, Малвоизин вспомнил, почему провел все эти годы в катакомбах. Добравшись до противоположного края сцены, Демон Потайных Ходов рывком ускользнул от своих гонителей, ежась от света и вскрикивая.

Он знал, где здесь ближайшая потайная дверь, и проскользнул в нее, испытав невероятное облегчение, когда позади стукнуло дерево, отрезая его от хаоса верхнего мира.

Он заскользил вниз, к воде.

Ему необходимо было смочить шкуру и поспать. Здесь, в темноте – в его темноте – его ожидал покой.

Но он услышал шаги. И крики. И огонь.

Они последовали за ним даже сюда. Покоя больше не будет, ни сейчас и никогда.

Женевьева продолжала бежать. Детлеф несся за ней по пятам. Здесь, внизу, целые мили туннелей. Может быть, Рейнхард не сумеет последовать за ними туда. Они были в одном из главных коридоров, направляясь к владениям Демона Потайных Ходов. Когда они отыщут убежище, то смогут отдохнуть и подумать, что делать дальше.

Она должна была умереть тридцать лет назад, во время первого похода в крепость Дракенфелса. Это избавило бы мир от множества хлопот, от множества смертей.

Детлеф бубнил что-то, но ей некогда было слушать. Она ощущала тепло. Здесь, внизу, был огонь. Огонь, который приближался.

Перед ними возникла завеса, и она отшвырнула ее в сторону. Это была покрытая пылью паутина, она расползлась, оставляя на ее лице и одежде мерзкие обрывки клейких нитей. Какие-то мелкие животные и крупные насекомые разбегались у нее из-под ног.

Огонь был позади, где-то возле потайной двери, через которую они попали сюда.

Она готова была опять превратиться в животное, воплощение инстинкта и кровожадности, убегающее от более крупной кошки, убивающее мелюзгу у себя под ногами. Это был ее мистер Хайда, всегда готовый взять верх, это его жестокое сердце билось в ее теле.

Они уперлись в стену. Оглядевшись, она поняла, что они оказались на складе оружия. Стойка у одной из стен ощетинилась мечами и кинжалами, уложенными клинками вперед. Им повезло, что они не налетели прямиком на острия.

Ей не следовало забывать, что по всему лабиринту, скорее всего, разбросаны ловушки.

– В полу, – выдохнул Детлеф, заметив крышку люка.

Она уже стояла на коленях, дергая кольцо. Они услышали шаги, и она потянула сильнее. Кольцо оторвалось, протестующе заскрежетав.

– Она заперта изнутри.

– Может, тут есть какой-то секрет?

Могучие шаги ударяли в землю, словно гигантские кулаки. Туннели сотрясались. Она уже чувствовала запах дыма, ее глаза заволокло слезами. В темноте сверкнуло далекое пламя.

– Это железо, – сказала она. – Люк ведет в сточную трубу.

– Ну и что? Мы и так уже в дерьме.

Она пожала плечами, и ее когти превратились в шила, мучительно медленно протыкающие металл. Она сжала пальцы в кулаки и принялась тянуть. По плечам и локтям снова разлилась боль.

Ходячий костер протиснулся в их убежище. Ходячий костер с лицом Рейнхарда Жесснера.

Женевьева рванула и услышала, как лопаются болты. Крышка люка разом отлетела, и она задохнулась, глотнув воистину омерзительного воздуха. Потом они все оказались в самом центре взрыва.

Детлеф понимал, что, открыв люк, они выпустили наружу облако канализационного газа. Он ощутил на лице влажный жар, опаливший бороду и брови, и его отшвырнуло к стене. Хоть он и зажмурился, вспышка казалась ярче солнечного света.

Он знал, что у него что-то сломано.

Попытавшись подняться, он понял, что левая нога бездействует. Он открыл глаза и увидел, что взрыв затушил пламя. Остатки паутины и детрита еще догорали, но основной огонь погас.

Рейнхарда отбросило на стойку с древним оружием. Тело его почернело от копоти и ожогов, но проткнувпши его насквозь клинки ярко сияли. Сверкающие острия трех мечей торчали из его груди. Он изжарился заживо, а теперь его еще и насадили на вертел. От вони горелой человеческой плоти во рту и носу Детлефа сделалось горько.

Не говоря уж об остальном, голова Рейнхарда неестественно повисла на сломанной шее.

Женевьева уже стояла на ногах. Лицо ее было в копоти, от одежды остались одни лохмотья. Но с ней все было в порядке. Она была в лучшей форме, чем он.

– Ему конец, – сказала она.

Она склонилась над Детлефом и осмотрела его раны. Когда она дотронулась до его колена, Детлефа пронзила острая боль.

– Насколько… плохо?

Она покачала головой.

– Не знаю. Но думаю, перелом.

– Священный молот Сигмара.

– Можешь повторить еще раз.

Он прикоснулся к ее лицу, стирая черную жирную копоть с девичьей кожи. Зубы ее становились меньше, красные искры в глазах затухали.

– Все нормально, – сказала она.

Позади нее Рейнхард Жесснер широко раскрыл глаза на черном лице и дернулся вперед, увлекая за собой стойку с пронзившими его мечами, отдирая ее от стены.

Он взревел, и Женевьева в отчаянии стиснула Детлефа в объятиях.

Если Рейнхард упадет на них, их проткнет множество клинков. Все трое так и умрут здесь.

 

22

Малвоизин во второй раз кинулся на Рейнхарда, отбросив его от Детлефа и Женевьевы, с силой ударив о закопченную стену. Рейнхард сломался в нескольких местах, клинки проткнули его плоть, и на дочерна обгоревшем теле появились красные разрезы.

Он обвил одержимого своими щупальцами и сжимал все крепче. Это тело было уже трупом, но цеплялось за жизнь. Малвоизин страшно сдавил его, используя всю мощь своего изменившегося тела, как никогда прежде.

Он понял, что стал сильным, скрываясь в своем логове. Это он сам ослаблял себя, сидя без дела в глубинах родной тьмы.

В море у него, пожалуй, был бы шанс.

Лицо Рейнхарда отделилось и прилипло к его собственному.

Анимус оставил уничтоженного хозяина и перескочил на Бруно Малвоизина, зарывшись в его измененное тело, копаясь во все еще человеческом мозгу. Должно что-то отыскаться у него в душе, на чем можно сыграть, чтобы обратить его против жертв Анимуса. Некая глубоко спрятанная червоточина горечи, ненависти к себе, страдания.

Это будет его последний хозяин и самый могучий.

Тот отцепился от тела Рейнхарда и потянулся щупальцами к Женевьеве.

Девчонка-вампирша широко распахнула глаза:

– Малвоизин?

Анимус собирался ответить ей «нет». Но Демон Потайных Ходов сказал:

– Да, это по-прежнему я.

Рассерженный Анимус приготовился нанести последний, смертельный удар.

Монстр двинулся к ним, и Детлеф вознес свою последнюю молитву. Он подумал обо всех ролях, которые никогда не сыграет, пьесах, которые никогда не напишет, актрисах, которых никогда не поцелует…

Щупальца скользнули по его сломанной ноге, по обгоревшей одежде, поднимаясь все выше по его телу. Женевьеву они оплели тоже. Демон Потайных Ходов был повсюду.

В центре его головы виднелось невыразительное белое лицо.

Потом чудовище застыло, будто ледяная статуя.

Женевьева задыхалась, по ее щекам бежали непрошеные красные слезы.

Она потянулась к маске, но та, казалось, ускользала от ее пальцев, погружаясь в шкуру Малвоизина, словно исчезая под гладью тихого пруда.

Маска была проглочена.

Малвоизин мысленно сражался с Анимусом, проглотив творение Дракенфелса одним глотком.

Внутри стало горячо, и он понял, что ему конец.

– Салли, – выговорил он, вспоминая…

Прикосновение варп-камня изуродовало его, но он никогда на самом деле не был Демоном Потайных Ходов. Это было просто театральное суеверие. В конечном итоге, он всегда оставался Бруно Малвоизином.

Он уже изменился настолько, насколько мог за отпущенное ему время жизни.

И Анимус не смог изменить его еще сильнее.

Умирая, Анимус даже не сожалел о своем поражении. Он был просто инструментом, который сломался. Вот и все.

Малвоизин рухнул на пол, внутри него бушевало пламя.

Белый туннель открылся во тьме, и в нем появилась фигура. Это была Салли Спаак, не старая и сгорбленная, какой была, когда умирала, но снова молодая, прекрасная и влекущая.

– Бруно, – промурлыкала она, – я всегда любила тебя, только тебя…

Белый туннель становился все больше и больше, пока не заслонил весь свет.

Женевьева оставила Детлефа и с трудом подползла к Малвоизину. Он еще вздрагивал, но был уже мертв. Ушел навсегда.

Что-то изменилось в нем. Туша по-прежнему принадлежала морскому существу, в которое он превратился, но голова как бы усохла и стала светлее. Там, где ее коснулась маска, появилось лицо. Наверно, его настоящее лицо. И на нем был покой.

Эта маска была словно зелье доктора Зикхилла. Она проявляла то, что скрывалось в душе человека, хоронилось в самых ее глубинах. У Евы и Рейнхарда это оказались жестокость, порочность, зло. В Бруно Малвои-ине ничего этого не было, и наружу вышли лишь его доброта и красота.

– Оно мертво? – спросил Детлеф.

– Да, – сказала она. – Он мертв.

– Слава Сигмару, – выдохнул он, не понимая.

Теперь она знала, что должна сделать. Спасти их обоих могло только одно. Она подползла к нему убедиться, что ему удобно и что прямо сейчас ему ничто не угрожает.

– Что это было?

– Человек. Малвоизин.

– Я так и подумал.

Она легонько погладила его по опаленным волосам.

– Думаю, нам придется снять спектакль… на некоторое время.

Она пыталась отыскать в себе силы.

– Детлеф, – выговорила она. – Я ухожу…

Он сразу понял, что это значит, но все же должен был заставить ее продолжать.

– Уходишь? Уходишь от меня?

Она кивнула:

– И из этого города.

Он молчал, на почерневшем лице жили лишь глаза.

– Мы не годимся друг для друга. Когда мы вместе, происходит вот что…

– Жени, я люблю тебя.

– И я тебя люблю, – отозвалась она, и тягучая слеза тронула красным уголок ее рта. – Но я не могу быть с тобой.

Она слизнула слезу, с удовольствием ощутив соленый привкус собственной крови.

– Мы, как это творение Дракенфелса или как зелье доктора Зикхилла, проявляем все худшее друг в друге. Без меня тебя не будут мучить все эти отвратительные кошмары. Наверно, ты даже станешь писать еще лучше, если я не буду тянуть тебя во тьму.

Она готова была разрыдаться. Обычно нечто подобное она испытывала, лишь когда ее возлюбленный умирал, старый и немощный, а она оставалась ничуть не постаревшей, понимая, что их юность промчалась, как жизнь бабочки-однодневки, а она осталась позади.

– Мы ведь знали, что это не навсегда.

– Жени…

– Прости, если я делаю тебе больно, Детлеф.

Она поцеловала его и выскользнула из комнаты. Должен же быть путь на волю из этого сточного колодца.

 

23

Оставшись в темноте наедине со своими ранами и мертвым существом, которое было человеком, Детлеф подавил желание заплакать.

Он гений, а не трус. Его любовь не умрет. Что бы он ни делал, этого не изменишь. Он мог бы перестать расходовать на нее миллионы слов и все равно не сумел бы задушить ее. Его цикл сонетов «К моей неизменной госпоже» не завершен, и результатом их расставания станет третья группа стихотворений. Оно вдохновит его на создание, пожалуй, величайшего из его произведений.

Запах был ужасный. Запах смерти. Знакомый запах смерти. Детлеф остро ощутил свое родство с мертвым драматургом.

– Бруно, – сказал он, – я возобновлю постановки всех твоих пьес. Уж хоть это-то ты заслужил. Твое имя будет жить. Клянусь тебе.

Мертвец не ответил, но Детлеф и не ждал этого.

– Конечно, мне, возможно, придется кое-что переработать, осовременить немножко…

Женевьева ушла и никогда не вернется обратно. Эта потеря была хуже любой раны.

Он пытался думать о чем-нибудь другом – о чем угодно, – чтобы отогнать боль, смягчить ее. Наконец он заговорил снова:

– Бруно, я вспомнил, что рассказал мне как-то Поппа Фриц. Это история про молодого актера, заявившегося однажды к самому Таррадашу, когда тот ставил собственные пьесы в Альтдорфе, в старом Театре Возлюбленных Ульрика, что через дорогу. Хотя я слышал то же самое про молодого певца, пришедшего к великому Орфео…

Его дыхание стало теперь глубже, боль в ноге затихала. Скоро за ним придут. Жени пошлет сюда людей. Гуглиэльмо не оставит его долго валяться здесь со сломанной ногой.

– Как бы там ни было, Бруно, вот эта история. Молодой провинциальный актер приезжает в большой город в поисках славы и удачи на сцене. Он может петь, он может танцевать, он может показывать фокусы, и он был звездой в своем университетском театре. Молодчик добивается встречи с Таррадашем и производит на великого мастера хорошее впечатление. Но не настолько хорошее, чтобы предложить ему место в своем театре.

«Ты молодец, – говорит Таррадаш, – ты талантлив, у тебя внешность, подходящая для главных ролей, сила акробата и грация танцора. Ты отлично исполняешь разученные для прослушивания отрывки. Но кое-чего у тебя нет. У тебя нет опыта. Тебе нет еще и восемнадцати, и ты ничего не знаешь о жизни. Ты не любил, ты не жил. Чтобы стать великим актером, а не просто талантливым манекеном, ты должен уйти и жить полнокровной жизнью. Возвращайся через шесть месяцев, расскажешь, как твои дела».

Лицо Детлефа было мокрым от слез, но его тренированный голос не дрогнул.

– И вот, Бруно, парень покидает театр, совет Таррадаша вновь и вновь звучит в его мозгу. Шесть месяцев спустя он возвращается и рассказывает такую историю. «Вы были так правы, господин, – говорит он великому человеку. – Я остался здесь, в этом городе, жил сам по себе, испробовал все. Я встретил девушку и благодаря ей узнал о себе такое, чего даже не подозревал. Такого со мной еще никогда не бывало. Мы любим друг друга, и душа моя так и трепещет, словно яблоневый цвет на весеннем ветерке».

Детлеф посмотрел на оплывшую тушу человека, который был Демоном Потайных Ходов.

«Все верно, – говорит Таррадаш. – Теперь, если она покинет тебя…»