После ужина дядюшка Митуш, Аго и Марин улеглись отдохнуть. Весь день они трудились, не покладая рук, работали на молотилке — среди шума, пыли, в жару. Даже если бы и хотели, не смогли бы разговаривать. Лицо, волосы — все было покрыто мелкой пылью. Они походили на арапов, лишь белки блестели из-под черных воспаленных век, даже рта не смели открыть. А теперь лежали в тишине, чистоте, прохладе. Они вымотались вконец, но не торопились засыпать, приятно было так лежать и разговаривать, и слушать то, что говорил другой.
— Ребятушки, укройтесь-ка получше, ночью будет холодно, роса будет, — сказал дядюшка Митуш. — По звездам видно — вон, какие они ясные и как дрожат, переливаются…
— Звезда упала, — отозвался Марин. — Умер кто-то…
Зашуршало сено, и сразу же послышался гортанный смех Аго:
— Умер… Больно много ты знаешь… Все это бабушкины сказки… выдумки… — повторил Аго, смеясь.
— Не смейся, Аго, — сердито одернул его дядюшка Митуш. — И что ты за балаболка. Молчи. Не знаю, ребятушки, умер ли кто, но звезды все падают, падают… Вон, в сербскую, сколько народу полегло. А звезды тогда так и падали, так и падали… И право сказать, смотрю я на эти звезды, и такие думы приходят на ум. Днем человек работает, некогда ему думать, глаза другим заняты, а вот вечером… Эв-ва, сколько звезд! Кто их там развесил? Что там, вверху? А?
— Ученые говорят, что и на звездах есть люди, — отозвался Марин.
Аго опять зашумел, закрутился на сене.
— Черта лысого знают твои ученые, — сердито сказал он.
— Вечерами такие мысли лезут в голову, — продолжал дядюшка Митуш, словно не слыша слов Аго. — Я вот все спрашиваю себя: куда мы денемся, когда помрем? Что с нами будет? Почему камень живет тысячи лет, а человеческий век так краток? Почему? Вот и смотришь вверх, и спрашиваешь, и спрашиваешь… И будто оттуда кто-то на тебя смотрит, а ничего не говорит. Молчит. А ты все думаешь и удивляешься…
Он умолк. Все трое молчали, ничего не говоря. И дядюшка Митуш продолжил:
— Я потому хочу побывать в селе. Живых там у меня уже никого не осталось, все померли. А так — словом добрым помянуть, свечку поставить — и то легче. Схожу я, душа просит. Вот в понедельник и отправляюсь.
— А? Что? — вскинулся Марин, но тут же уронил голову и заснул. Аго тоже похрапывал. Митуш зябко повел плечами, поплотнее укутался и снова устремил взор на звезды.
С некоторых пор все в поместье подшучивали над Митушем. Заявив о своем твердом намерении наведаться в родное село, он все откладывал поездку и стал притчей во языцех. Васил не верил, что Митуш решится поехать: он настолько привык постоянно видеть его в поместье, что представить себе не мог, как это Митуш уедет.
Митуш пришел в поместье еще молодым О нем было известно, что один за другим умерли его двое детей, затем скончалась и его жена. Частенько видели Митуша, выходящим из конюшни с красными глазами — как у пьяного или как у человека, который недавно плакал. Поговаривали, что на душе у него какой-то грех, неспроста померли его близкие, дети, а потому он и заливал горе ракией. Но хозяев не интересовало состояние души слуг, для них было важно то, как они работают. С годами Митуш успокоился, стал тихим, кротким, таким, каким его знали сейчас, работал за троих, и этого было достаточно.
Настал понедельник, о котором говорил Митуш, но он снова никуда не поехал.
— Смотри, как мало снопов осталось уложить, — сказал ему Васил. — И без тебя управимся. Поезжай.
Но и на этот раз у Митуша нашлась причина: не мог же он поехать в старой одежде. Он позвал Петра Джумалию из Сарнено, известного сельского портняжку. Петр поселился в комнатке при конюшне и начал шить новую одежду для Митуша. А Митуш снова повеселел — может, не столько из-за новой одежды, сколько из-за того, что ему вновь удалось отложить поездку. Днем он, как молодой, крутился возле молотилки, и был самым грязным и черным от пыли. Вечером они с Марином и Аго устраивались среди снопов, смотрели на звезды и разговаривали, разговаривали…
Однажды рядом что-то захрустело: один вол подошел совсем близко, выдернул из снопа колосок и принялся жевать. Аго поднялся и погнал его. Послышались звуки ударов.
— Зачем скотину бьешь? — сказал сердито Митуш, когда Аго вернулся. — Ударить скотину — все равно, что ребенка ударить. Ведь он не понимает, не знает, а ты его научи. Зачем же его бить, ведь и у него душа есть. Если бы скотина могла говорить, она была бы вроде нас с тобой. А может, даже лучше. Ведь животные все, все понимают, только что говорить не могут. Ведь это тяжко — ударишь его — а оно молчит, болит у него что-то — оно молчит, резать начнут — оно и тогда молчит… Горю ихнему конца и краю не видать…
— А чего он ест из снопов, пусть идет да пасется, — огрызнулся Аго.
— Эх, Аго… Подумаешь, съел немного… Учись уважать скотину, вот я чего тебе скажу.
Дядюшка Митуш умолк. В темно-синей глубине неба, словно на дне колодца, мерцали звезды.
— В тех местах, где я родился, — снова начал Митуш, — волов называют ангелами. Ни одна молодица дорогу волу не перейдет: подождет, пока вол пройдет, а уж она следом за ним. А коли случится, что сдохнет вол, так и мяса его не едят.
— Мне б его, — отозвался Аго, — такой колбасы наделаю, пальчики оближешь…
— Эх, Аго, Аго… Ведь они — наши меньшие братья. Вроде нас трудятся и, как мы, умирают. Вот так-то…
Петр Джумалия сшил Митушу новую одежду, но тот опять нашел причину: погода не была подходящей, пусть распогодится, вот тогда и ехать можно. И действительно, пошли дожди, молотьбу пришлось приостановить. И снова оживился дядюшка Митуш, стал давать указания, что да почему, да как за скотиной смотреть, когда его здесь не будет…
А однажды в дождь Аго и Митуш сидели под балконом. Из хозяйского дома вышел Васил. Хмурый, кислый — таким он бывал, когда погода портилась и нельзя было работать. А у входа в конюшню лежал большой продолговатый камень. Он остался от прежней лестницы, и уже несколько месяцев валялся на поляне.
— Почему не уберете этот камень? — накинулся на них Васил. — Сколько раз вам повторять, чтоб убрали? Разве тут ему место?
Чтобы поднять камень, нужны были усилия не менее четырех человек, но Митуш ни слова не сказал Василу. Вдвоем с Аго они поднатужились и с трудом доволокли этот камень до стены дома. Даже подложили под него с двух сторон по небольшому камешку, и получилось что-то вроде скамейки. На нее и уселся Митуш отдохнуть, когда они кончили.
А на следующий день старик занемог, на третий день ему стало совсем плохо. И он слег. Говорили, что Митуш простудился, когда усталый и потный уселся на холодный камень передохнуть. Может быть, поэтому испуганная Галунка особенно тщательно заботилась о Митуше. Правда, у нее было доброе сердце, она и без того стала бы ходить за стариком. Она уложила его в постель, укрыла поплотнее, развела огонь в печи. Присматривала за ним, приносила поесть.
— Да что ты суетишься, — выговаривал ей Митуш. — Не стоит, пройдет все. И кто это говорит, что я простудился на камне? Летом камень тепло хранит. Не от камня это, а так должно было случиться. Ты не тревожься зря, все у меня пройдет.
Митуш даже по привычке определил день, когда он должен выздороветь и отправиться в село.
А дождь продолжал идти. Стало так мокро и холодно, что пришлось загнать волов в хлев. Только их привязали, и Аго, разгоряченный от работы, еще покрикивал, как на пороге показался Митуш. Он качался, как пьяный, лицо у него было серым, с каким-то лиловым оттенком, глаза ввалились, взгляд где-то блуждал. Он чуть слышно постанывал. Ничего не говоря, как во сне, он подошел к первому волу, дрожащей рукой проверил узел на веревке, хорошо ли завязана, затем погладил его по лбу, провел рукой по глазам.
— Балан, Балан… — говорил он. — Это ты, Баланчик? Ешь, милый, ешь…
Потом подошел к Комуру:
— Комур, красавец… Ты ли это, красавец мой?..
Удивленный Аго вытирал ладонью нос; Марин смотрел на дядюшку Митуша полными слез глазами и молчал.
Обойдя нескольких волов, дядюшка Митуш остановился. Он устал, руки его дрожали, он не мог вымолвить ни слова. Потом медленно простер руки ко всем волам и долго вглядывался в них. Губы его что-то неслышно шептали. Потом повернулся к Аго и Марину и сказал:
— Ухожу, ребятушки, ухожу!
В конюшню вбежала испуганная Галунка. Она остановилась и глядела на дядюшку Митуша, не говоря ни слова. Потом подошла к нему.
— Боже мой, господи! — вымолвила она. — Что ты здесь делаешь, дядя Митуш? Зачем поднялся с постели. Разве можно тебе, ты же больной…
Она осторожно обхватила его за пояс и, поддерживая, повела в комнату.
— Ухожу, совсем ухожу от вас! — слышался затихающий голос Митуша.
А через три дня Митуша не стало. Случилось так — и потом об этом долго еще говорили в поместье, — что он умер в тот самый день, который определил для своей поездки в село. Его обмыли, одели в новую одежду, сшитую Петром Джумалией. И поскольку близ поместья не было погоста, гроб с телом Митуша должны были везти в Сарнено. Его поставили на телегу, в которую впрягли Балана и Чивгу — самых крупных, самых красивых волов, белоснежных, с длинными закрученными рогами. Повязали им белые платки, и процессия двинулась в путь. Волы шли медленно, с достоинством, мудро глядя вдаль черными глазами. С одной стороны телеги шел Аго, с другой — Марин. Волов не нужно было погонять, они будто сами знали нужный путь.
В другой телеге, запряженной серыми лошадьми, ехали Васил и Галунка, Василена и Велико. Облака на небе разошлись, выглянуло солнце и осветило мокрую землю, широко раскинувшееся поле. Медленно катились обе телеги. Галунка плакала, не переставая.