Васил привез с базара двух молодых кобылок. Их отвязали от телеги и пустили в ригу, которая в то время пустовала, да к тому же была окружена высоким дувалом. Обе кобылы еще не были объезжены; их совсем недавно поймали в диком табуне, привыкшем к свободной, вольной жизни. Дядюшка Митуш и другие батраки любовались ими, глядя в щелку двери, не забывая, однако, тонко подмечать то одну, то другую сторону их нрава. Одна кобыла была каурая, звали ее Айа (она родилась в мае), а другая — черная, как смоль, имени у нее не было. На шею каждой была накинута новая веревка, конец которой волочился по земле. Ничего другого — ни уздечки, ни хомута на них никогда не надевали, копыта еще не были подкованы. Густые хвосты почти касались земли.

Айа была живая, резвая кобыла. Когда дядюшка Митуш вошел в ригу, она испугалась, отпрянула в сторону, потом помчалась, но натолкнулась на каменную стену и стала биться об нее грудью. Митуш подошел поближе — она проскользнула между ним и стеной и отбежала на другой конец. А потом (так всегда поступают кони, когда они напуганы) повернулась мордой навстречу опасности, навострила уши, даже сделала несколько шагов, но снова остановилась и сильно зафыркала, захрапела. Длинная грива спадала на черные горящие глаза.

Пока Айа металась туда-сюда, черная кобылка вела себя более спокойно и сдержанно. Но старалась быть поближе к Айе, будто для того, чтобы успокоить ее, остановить. Васил сказал, что кобылки — сестры, и что Айа — младшая.

На другой день их запрягли в телегу, чтобы научить ходить в упряжке. Это было совсем нетрудно сделать в таком ровном поле, какое простиралось вокруг поместья. Но Айа сразу воспротивилась: она взбрыкивала, трясла головой. Иногда становилась на дыбы или же пыталась лечь на землю. Удары плетью и вскрики слуг приводили ее в бешенство. Кроме поводьев, которые держал в руке дядюшка Митуш, на шею Айе была накинута веревка, которую держал один из слуг. С помощью этой веревки Айю останавливали, когда она пробовала свернуть в сторону. Такая же веревка была накинута и на шею черной кобылки, но она вообще не понадобилась. В то время, как Айа всячески сопротивлялась, черная кобылка безропотно покорялась требованиям конюха (для того, чтобы было легче Айе), бежала вслед за сестрой. Казалось, она вообще не думает о своих страданиях, страстно желая облегчить участь младшей сестры.

Наконец Айа поняла, что она не сможет победить человека и что ей остается только покориться. Она перестала брыкаться и, устремив затуманенный взор в поле, широкое, ровное поле, где ей не раз удавалось убежать даже от волков, Айа ударилась в бег. Черная кобылка бросилась следом. А этого только и ждали дядюшка Митуш и слуги. Те, кто сбоку придерживал веревки, едва успели запрыгнуть в телегу. Телега с шумом и треском неслась по полю, то и дело меняя направление. Наконец лошади устали, запыхались; с крупов падали на землю хлопья пены. Теперь они безропотно шли туда, куда их направляла рука погонщика. Тогда дядюшка Митуш повернул телегу к поместью. Когда телега остановилась, он спрыгнул и подошел к Айе. Бока ее лоснились от пота, вся она мелко подрагивала. Черная же кобылка, тоже бесконечно уставшая, вела себя тихо и спокойно, будто боялась, как бы не накликать беды на голову Айи. Дядюшка Митуш потрепал Айю по холке, погладил ее, подергал за уши, затем легонько дунул ей прямо в ноздри. То же самое он проделал и с черной кобылкой. Затем лошадей выпрягли, отвели на конюшню и привязали к яслям.

Спустя два месяца Василу довелось возвращаться из города. Айа и черная кобылка тянули телегу так легко и умело, будто всю жизнь только это и делали. Они были очень красивы — особенно Айа, гордо выгнувшая шею, — в своих новеньких хомутах, смазанных дегтем, чтобы были мягче. На шеях у них были ожерелья из голубых бусин, а на лбу — красные кисти. Васил торопился, подгоняя лошадей, которые то и дело переходили в галоп, а потом снова шли рысью. Они не миновали еще и пяти километров, но бока их уже лоснились от пота.

У корчмы, что близ мельницы, Васил остановился. Айа будто и не чувствовала никакой усталости, стояла, задрав голову, нервно жуя узду. Черная кобылка обнюхала Айю и легонько подтолкнула ее мордой — для этого ей пришлось повернуться к ней почти полностью, так как глаза ей прикрывали шоры, мешая смотреть на дорогу. Проделав все это, черная покорно затихла, как и раньше.

На пороге корчмы показался жестянщик Велико. Картуз у него был лихо сдвинут назад, открывая кудри над лбом; через плечо на широком ремне висела гармонь.

— О, бай Васил, здравствуй, — воскликнул он. — Подвези меня до села, не поскуплюсь на угощенье. Эхма, что за лошадки! Вот на таких кататься страсть как люблю! Но что это… откуда ты едешь? — удивленно произнес он, подойдя поближе. — И когда только успел их загнать?

Васил с отчаянием махнул рукой:

— Не жалко, даже если околеют! Доктор сказал, что у них сап. Хочет пристрелить их… Ну, полезай, поехали!

— Подожди, выпьем по рюмочке!

— Не стоит, поехали!

Велико постоял немного, широко раскрыв глаза от удивления, и полез в телегу. Гармонь его при этом несколько раз жалобно пискнула. Васил принялся подробно рассказывать, что ему сказал ветеринар:

— Даже если околеют мне не жалко! — снова повторил Васил, закончив свой рассказ, и дернул за поводья. Кобылки тронулись с места галопом, после поворота пошли рысью, а потом снова перешли в галоп.

Великово село располагалось в трех-четырех километрах от поместья. Когда они добрались до дома Велико, он спрыгнул с телеги, придерживая рукой гармошку, и достал из кармана часы. Посмотрев на циферблат, удивленно присвистнул:

— Как на скором поезде! Ну и лошадки! Эх, люблю таких!

Айа стояла, вытянувшись в струнку. Черная снова повернула к ней морду и легонько подтолкнула ее…

С того дня кобылок стали держать в отдельном хлеву и уже не выводили. Там их и кормили, и поили — так приказал ветеринар. Айа с трудом привыкала к заключению, все дергала поводья, вертелась в стойле, а глаза ее, горевшие огнем надежды, были устремлены на дверь, к свету. Черная терпеливо сносила все, но когда Айа нервничала, она тоже вела себя беспокойно: переставала есть, прижимала уши к голове и не двигалась.

Айа тоже часто отказывалась есть, подолгу лежала, вообще, стала ленивой. Порой Митуш заставал кобылок одну напротив другой — они будто обнимались, почесывая зубы. В такие минуты дядюшка Митуш замирал в дверях: он знал, что лошади делают так из чувства нежности друг к другу.

Однажды он переводил Айю из одного стойла в другое (хотя это ему строго запрещалось) и случайно выпустил ее наружу. Сразу же кликнули батраков, чтобы поймать. Им удалось загнать ее в ригу — ту самую, куда ее впервые привели вместе с черной кобылкой. Однако все усилия накинуть на нее узду оказались тщетны: Айа разбежалась и легко, без видимых усилий перелетела через высокий дувал. Крик восхищения и удивления вырвался у всех из груди. Айа ветром понеслась по полю. Лишь копыта зацокали где-то вдали, а потом все стихло.

Наигравшись вволю, Айа вернулась и остановилась у хлева. Ноздри у нее раздувались. Потом она сильно фыркнула, словно вздохнула, и устало замерла. Хвост медленно опустился. Айа притворилась, что не видит дядюшки Митуша и безропотно позволила поймать себя.

Прошло довольно много времени. Однажды в имение приехал ветеринар. Осмотрев лошадей, он предложил проделать последний опыт: нарочно свести вместе кобылиц и тощего осла, которого Васил не так давно купил.

— Если осел выживет, — сказал ветеринар, — значит лошади здоровы, но если сдохнет — они больны сапом, и тогда делать нечего, нужно их пристрелить.

Осла закрыли на ночь в пустом овечьем загоне, а утром его нашли мертвым. Сомнений больше не оставалось: лошади больны. Однако Васил все еще продолжал надеяться на чудо. «Как же можно погубить такую здоровую, крепкую скотину? — думал он. — Как можно убить Айю!»

Но однажды утром, гораздо раньше, чем ожидали, прибыл ветеринарный фельдшер в сопровождении стражника. Васил с горя ушел со двора, и тяжкий жребий выпал вновь дядюшке Митушу. Расстроенный, он вошел в хлев, дрожащими руками отвязал поводья — думал сначала вывести черную, а отвязал Айю, и на длинной веревке повел ее наружу.

Во дворе Айа остановилась, подняла голову, глубоко втянула в себя воздух и посмотрела на поле. Два-три раза тяжело вздохнула и фыркнула, словно сбросила с себя тяжкий груз. И вдруг запрыгала, заиграла, совсем как шаловливая девчонка.

— Э-эх, Айа, э-эх! Э-эх! — выкрикивал дядюшка Митуш, чувствуя, как глаза его наполняются слезами.

Вместе с фельдшером и стражником, который снял с плеча карабин и нес его в руке, все направились в ближайший овраг. Айа продолжала весело взбрыкивать. Вскоре процессия скрылась из виду, и из оврага один за другим донеслись два выстрела.

Не прошло и получаса, как Васил увидел, что дядюшка Митуш возвращается. Еще издали было заметно, как он расстроен: брови у него были нахмурены, он сердито ругался.

— Что случилось? — спросил Васил.

— Что может случиться — напрасно кобылу загубили, вот что случилось! Абсолютно здоровую кобылу. Ничем она не болела. Фельдшер разрезал ей вот здесь, в горле — и ничего. Простудилась немного, только и всего. Совсем здоровая. А я ведь, старый дурень, так ведь и думал!… Э-эх!

Позднее поняли, что осел сдох не от болезни, а от холода. И без того он был хилый, а та ночь выдалась особенно холодной, к тому же и дождь со снегом шел, а потом все заледенело.

Так черная кобыла спаслась от смерти. После гибели Айи она еще долго продолжала прислушиваться к звукам снаружи; бывало, жует сено, потом на мгновение замрет, а глаза ее готовы выскочить из орбит: слушает, не сестра ли возвращается? За год-другой черная очень изменилась: стала огромной, костлявой, неуклюжей. Два года подряд она приносила по жеребенку, страшно похожему на мать. Но на третий год жеребенок был совсем иным. Дядюшка Митуш сразу понял, что он будет походить на Айю, и страшно обрадовался. Как и Айа, жеребенок был очень живым, подвижным, хотя едва держался на тоненьких, как у косули, ножках. Следом за ним, как когда-то за Айей, шла черная кобыла. Сердце ее было исполнено материнской нежности, доброты и скорби.