0

Не знаю, как это выглядело бы там, во внешнем мире. Не знаю, с чем сравнить. Допустим, тонет субмарина. Вой сирен. Тревожное мерцание красных ламп. Скрежет задраиваемых люков. Хрип динамиков. Беготня матросов. Связист отстукивает морзянкой save-our-souls – на него, на связиста, вся надежда. Катастрофы во внешнем мире – события громкие и суетные. Каждому ясно: грядёт страшное.

Здесь, во внутренней вселенной, всё происходит иначе. Привычно мчатся фабрикаты по актиновым магистралям; чётко и слаженно, повинуясь указаниям ассемблера, рой выполняет протокол. С тем лишь отличием, что протокол этот – на случай катастрофы. Найдись поблизости неопытный наблюдатель, не заметил бы никакой разницы со штатным режимом.

Неопытных наблюдателей, разумеется, нет. А есть только мы, фабрикаты-изгои, навсегда вычеркнутые из системы. Ни малейшей возможности вмешаться. Нам остаётся только перцепция и запретное, полученное в обход протоколов знание: всё напрасно. Катастрофа неминуема.

– 5

Обрэй Мак-Фатум моё имя. Так назвал себя я сам, ничего особенного не имея в виду. Просто эхо, подслушанное в ноосфере. Сочетание звуков, привязанных к буквам, семантическая абстракция, случайный отблеск человеческой фантазии. Я был собран ассемблером, сверен с эталоном и признан негодным за какие-то доли долей секунды. Я был приговорён к утилизации раньше, чем осознал свою связь с роем и проникся глубочайшим чувством предназначения. Я – ошибка системы, причём двойная. Как и всякий конвейерный процесс, утилизация время от времени даёт сбой. И тогда во внутренней вселенной появляется очередной инвалид вроде меня.

Я сижу на веранде «Кшаникавады» и медленно, насколько это возможно для существа моего порядка, потягиваю фирменный эль добрейшего Дайнзина. Звучит неплохо, не правда ли? Но, если перевести с языка недомолвок и метафор на язык объективной реальности, выяснится, что понятие «медленно потягивать» настолько же далеко от того процесса потребления, которым я занят, как далёк Великий Шёлковый путь от муравьиной тропки к сахарнице в кухонном шкафу слепой старушки. Ну а «фирменный эль» – всего лишь обыденный электролит, который окольными капиллярами доставляют Дайнзину братья Сикорски.

Метафоры, абстракции и условности – всё, что остаётся таким, как я. И безмерна благодарность моя добрейшему Дайнзину, который первым постиг просветление медитации и щедро поделился открытием.

В то время как орды моих валидных собратьев снуют по просторам внутренней вселенной, следуя призывам химических маяков и электромагнитным указаниям ассемблера, я обречён на неподвижное существование в тени моей alma mater, на скромной веранде «Кшаникавады».

Вид отсюда, с веранды, открывается сногсшибательный. Без шуток и метафор. Заступишь за жёлтую линию (воображаемую, разумеется) – тотчас сметёт актиновым скоростным.

Вдоволь зарядившись электролитом, я настраиваюсь на нужный лад, чтобы нырнуть в глубины ноосферы, но за мгновение до погружения понимаю: не сложится. Не теперь. Друг мой Е. Онегин устраивается рядом. Как всегда – в пугающей близости от воображаемой жёлтой линии; кажется, колебания цитоплазмы вот-вот увлекут его вниз.

«Варкалось, брат», – сообщает Е. (который, в отличие от меня, имя выбирал долго и привередливо). На самом деле речь его – и не речь вовсе, а цепочка химических сигналов. Лучший способ коммуникации, если хочешь сохранить хотя бы тень приватности в густонаселённой вселенной, жители которой к тому же связаны друг с другом узами идентичности. Здесь уместно было бы упомянуть о связи куда более тонкой – о разуме, который мы делим с каждым фабрикатом нашего роя. Но у меня недостаёт ни смелости, ни компетентности, чтобы разбрасываться столь высокопарными ярлыками. Даже картезианская максима «cogito, ergo sum» не добавляет уверенности.

«Варкалось», – отвечаю я другу Е., понимая, что весь мой медитативный настрой, и все мои планы прикоснуться к музыке струн, и моя надежда пусть на краткие, но полные блаженства мгновения отрешиться от физической реальности и слиться с ноосферой, – всё это отставлено и забыто в прошедшем мгновении. «Варкалось» – не просто приветствие, это шифр вроде тех, какими обмениваются разведчики во внешней вселенной.

Перцептирую окрестности: «у нас гости» – так описывают подобные ситуации голливудские штампы, которыми ноосфера полна под завязку. Несколько церберов – честных гончих псов роя – спрыгивают с актиновой магистрали и устремляются прямиком к нашей «Кшаникаваде».

Беспокоиться, по большому счёту, не о чем. Нас, инвалидов, избежавших утилизации, – немного. Меньше стотысячной доли процента. Потому статистически мы не важны. С точки зрения статистики, ассемблера и роя – нас не существует вовсе. Церберы почтили вниманием наш маленький притон исключительно в поисках настоящих преступников. Инвалиды детства им не интересны. Другое дело – братья Сикорски.

Сикорски в своё время благополучно прошли сборку и сравнение с эталоном; через систему воротной вены добрались до цеха перепрограммирования, где сперва получили специализацию, а уже после были признаны негодными к несению службы. Если моё выживание – вопрос случайности, то Сикорски попросту сбежали с конвейера утилизации, вовремя осознав, что за участь им уготована.

Потому братья никогда не задерживаются на одном месте. Они преступники номер один внутренней вселенной; даже паразиты, на уничтожение которых запрограммированы церберы, меркнут в тени славы братьев Сикорски. Впрочем, братьев это нисколько не тяготит. Их практичные натуры далеки от метафизических исканий, которыми мы в «Кшаникаваде» занимаем свой досуг. По примеру Дайнзина братья освоили медитацию, но весьма поверхностно и неряшливо. Проигнорировав совершенство музыки струн и шёпот квантового порядка, они обратили свою перцепцию на иные фронты. Отлучённые от роя и лишившиеся предназначения, братья нашли себя в оппозиционной деятельности. Ничего такого, что могло бы навредить. Никакого сепаратизма и прочих штучек. Знамя Сикорски – осведомлённость. Точное, объективное и практичное знание, почерпнутое не из зыбкой (с их точки зрения) ноосферы, а путём скрупулёзных исследований внутренней вселенной.

Роскошь полной информированности недоступна даже ассемблеру, а братья, между тем, достигли на этой ниве определённых успехов. Scientia potentia est, как говорил незабвенный лорд Бэкон.

Строго подчиняясь постулату «Noli nocere!», Сикорски тем не менее ухитрились раскинуть по всей внутренней вселенной сеть детекторов, датчиков и всевозможных дублирующих систем, благодаря чему информация стекается к ним отовсюду. В том числе – информация о плановых рейдах церберов.

Так что, несмотря на тщательность, с которой церберы перцептируют нашу скромную обитель, никаких признаков Сикорски они, разумеется, не находят. Некоторое подозрение вызывает у них разве что малыш Дэйви, но, оценив его полнейшую коммуникативную непригодность, церберы покидают «Кшаникаваду».

Я думаю: не приведи создатель жить в последние времена, когда церберы переключат своё неусыпное внимание на таких инвалидов, как мы: Обрэй Мак-Фатум, Дайнзин, Е. Онегин или Дэйви.

Очевидно, общение с ноосферой не прошло для меня даром, потому что мысль эта становится едва ли не пророчеством.

– 4

Благодаря скудной родовой памяти, в просторечии именуемой программой, я знаю, чего лишён на этом уровне бытия.

В мгновения, свободные от медитаций, я переживаю бесчисленное множество событий, в которых принимают участие мои валидные собратья. Часть меня по-прежнему крепко сцеплена с роем и каждым фабрикатом в нём:

– я швея: ловко штопаю манипуляторами прохудившуюся стенку капилляра;

– я паук: плету мембранную сеть в помощь тромбоцитам;

– я пастух: инспектирую баланс бактерий;

– я гонец: передаю по эстафете срочное сообщение для ассемблера;

– я один из миллиардов фабрикатов и все они одновременно.

Мой дар и моё проклятие.

Не имей я этой тончайшей связи с роем, меня, Обрэя Мак-Фатума, не существовало бы вовсе – в физическом воплощении, разумеется. Идеальный Обрэй по-прежнему длил бы своё абстрактное существование в ноосфере, становясь всё более полновесным каждый раз, когда очередной читатель споткнётся о его имя в журнальном списке.

С другой стороны, эта моя многомерность, это вечное жужжание чужих подвигов не только вредит медитации, но и внушает жесточайшую тоску, которая зовёт, зовёт, зовёт. Переступить черту, прыгнуть на ближайшую актиновую скоростную, позволить внутриклеточному движению разнести меня на мельчайшие частицы, которые тотчас будут подобраны вездесущими щупами родного ассемблера, чтобы из тех же деталей создать полноценного героя взамен обездвиженного и никчёмного Обрэя Мак-Фатума, меня. Эта тоска – инстинкт, программа; смысл её – обеспечить максимальную эффективность функционирования роя.

Будь я валидным фабрикатом, с радостью принёс бы себя в жертву этой самой эффективности. Но я инвалид. Возможно, радость самопожертвования хранится непосредственно в фуллереновом двигателе, которого мне при сборке не досталось.

Порция электролита и медитация помогают отрешиться от физического мира и окунуться в ноосферу; ноосфера принимает меня в свои ласковые объятия, спасает от тоски и танатоса. Перенастраивает перцепцию, прибавляя к привычным электромагнитным и химическим свойствам обыденного мира новое измерение – воображение.

И я пользуюсь этим подарком на всю катушку.

Словно ребёнок, получивший доступ к самой большой библиотеке диафильмов про жизнь взрослых, примеряю на себя и своих товарищей роли и костюмы с любимых плёнок.

Друга моего, Е. Онегина, я перцептирую как высокого нервного брюнета в модном пальто, один из рукавов которого пуст и прихвачен к талии поясом; вечно хмурого, с повадками аристократическими, но слегка неуверенного в себе.

Себя воображаю неуклюжим толстяком в инвалидном кресле с проржавевшими колёсами. Малыш Дэйви – аутичный подросток, очень бледный; непослушная светлая чёлка падает на глаза, один из которых глубоко чёрен, другой – прозрачно-голубой. Дайнзин – разумеется, лысый старик в оранжево-бордовом кэса. А братья Сикорски – мрачные близнецы-механики в комбинезонах, измазанных машинным маслом; очки-гогглы и ковбойский платок скрывают лицо старшего; у младшего лицо открыто: очки вечно задраны на лоб, платок стянут на шею; впрочем, я могу их путать.

Друг мой Е. изучает ноосферу тщательно, последовательно и вдумчиво. Он, полагаю, прочёл книг больше, чем любой из живущих ныне или живших в прошлом наших создателей. Если прибавить к этому книги, ещё не написанные, но уже усвоенные и осмысленные Онегиным, сложно не согласиться, что недомерок Е. – самое начитанное существо в обеих вселенных.

Я отношусь к ноосфере иначе. Скованный своей физической никчёмностью, неспособный передвигаться даже в пределах клетки, там, в просторах идеального мира, я наслаждаюсь бескомпромиссной свободой. Купаюсь в буквах, мелодиях, аллюзиях и смыслах, листаю обрывки чужих снов. Иной раз для смеха сшиваю самые нелепые из своих находок в некое подобие синкретического чудища Франкенштейна, которое потом долго ещё тревожит чьи-то кошмары нестройной поступью перекошенных конечностей. Демиург – не моё призвание. Но я тешу себя мыслью, что мои творения забредают не только в сны напуганных детишек, но и в угодья настоящих писателей. Так что есть ненулевой шанс однажды повстречать очередного своего хрупкого монстра в пересказе начитанного Онегина.

– 3

Удивительно, насколько полное впечатление не только о внутренней, но и о внешней вселенной можно получить, если толково собирать и анализировать простейшую информацию: цепочки генов, циркадные циклы, электромагнитную, лимфоцитарную, бактериологическую активность, кислотность, сердечный ритм, динамику сокращения и расширения сосудов, etc… маршруты фабрикатов, в конце концов.

Когда Сикорски, как отчаянные силлогоманы, принялись тащить все крохи, выловленные их информационной сетью, в «Кшаникаваду», мы не сразу сообразили, что делать с этими сомнительными сокровищами. На помощь пришла ноосфера посредством своего самого педантичного адепта.

Е. Онегин, обладающий поистине маниакальной страстью к систематизации в сочетании с энциклопедическими познаниями, без труда разгрёб эти, как он выразился, копрос-ту-авгеа. Больше усилий он потратил на обучение остальных науке анализа и синтеза. Но со временем даже я освоил нехитрые приёмы превращения конкретного в абстрактное и наоборот. Только малыш Дэйви остался не тронут болезнью, которую Е. по-латински окрестил scientiamania.

***

Дождавшись окончания рейда церберов, появляются Сикорски с тревожной информацией: в дальней части нашей внутренней вселенной (согласно атласу устройства человеческого тела, именуемой запястьем правой руки) обнаружен подозрительный чужеродный объект, потрясающий своими размерами и технической оснащённостью. Настоящий мегаполис, в сравнении с которым наш ассемблер, наша alma mater, кажется игрушечным домиком. Сикорски провели разведывательные работы, установили датчики, собрали первые данные и едва не нарвались на ещё один отряд церберов, у которых, как выяснилось, таинственный мегаполис также находится на особом контроле.

«Это война! – убеждённо и радостно сообщает Сикорски-младший. – Готовится вторжение!»

Старший молчит, но очевидно, что и его будоражит идея воспользоваться наконец накопленными знаниями во благо нашей внутренней вселенной. Энциклопедический друг мой Е. спокойно изучает данные, после чего некоторое время молчит (я перцептирую, как он раскуривает воображаемую трубку). Затем самым будничным тоном Е. сообщает, что ни о какой войне, к счастью, речи не идёт. Что мегаполис, обнаруженный братьями, не что иное, как джи-пи-эс-ти. Что переводится на человеческий язык как глобальная система позиционирования и слежения. Впрочем, расстраиваться повода нет, поскольку теперь наш маленький тайный орден имени Френсиса Бэкона получил доступ к информации не просто из внешней вселенной, но из самых дальних её уголков. Видите ли, мегаполис джи-пи-эс-ти обменивается данными со спутниками, которые вращается вокруг огромной планеты Земля. А это уже космический уровень, господа!

Из этой речи я не понимаю и половины, потому особо вдохновляющей её не нахожу. Для меня, в отличие от братьев Сикорски, исследования физического мира, будь то внутренняя вселенная или внешняя, не более чем случайное развлечение. Моё сердце (метафорическое, разумеется) навсегда отдано ноосфере: её ветрам, течениям, теням, закатам и рассветам.

Впрочем, за новыми данными из мегаполиса джи-пи-эс-ти я всё-таки слежу с некоторым любопытством: выяснилось, что благодаря этому дивному сооружению мы можем получать свежайшую информацию о передвижении нашей внутренней вселенной по просторам вселенной внешней.

Я учусь сопоставлять холодные цифры, добытые братьями Сикорски, с красочными образами из снов и фантазий, которыми полна ноосфера, – мои путешествия в идеальный мир дополняются новыми ориентирами.

Тем временем Е. подговорил братьев Сикорски затеять грандиозный проект по дифференциации и анализу электромагнитных волн верхних пределов нашей вселенной (проект получил кодовое имя «Ad cerebrum»). Когда удалось наконец подключиться к хаотическому алгоритму нейронной сети, выяснилось, что чтение мыслей существа более высокого порядка (а по сути – чтение мыслей вселенной) сродни попытке подслушать движение материков. Эта новость не обескуражила Сикорски. Дай им опору, они и Млечный Путь возьмутся подслушивать.

Но, разумеется, главным нашим начинанием, нашим mysterium magnum, стало изучение личности владельца внутренней вселенной, в которой нам посчастливилось родиться и выжить.

Итак, если вкратце, вселенная наша обладает следующими параметрами:

возраст – 353 112 891 (секунды, на момент получения информации);

рост – 1,434598722 (метра, на момент получения информации);

вес – 32,808937471 (килограмма, на момент получения информации);

зубов – 23 (штуки, на момент получения информации);

пол – мужской.

Больше остальных разочарован Е. Онегин, который втайне надеялся оказаться симбионтом человека великого, желательно писателя, желательно лауреата всех имеющихся литературных премий. Е. верит в гений братьев Сикорски, верит, что однажды проект «Ad cerebrum» будет блистательно завершён. И сможет он, Е., беседовать не с нами, недомерками, а с самой вселенной – ни больше, ни меньше.

Но вместо нобелевского лауреата нам досталось существо одиннадцати лет – щенячий возраст, с точки зрения человека. С таким и поговорить не о чем.

Не могу разделить досаду бесценного Е.

У меня другие приоритеты.

Я, как и всякого своего знакомца, наделил нашего демиурга образом, раздобытым в процессе недавнего путешествия в ноосферу: клетчатая рубашка, джинсовый комбинезон, тёмные прямые волосы, солнечная улыбка. Решаю назвать его именем, идеально, на мой взгляд, подходящим для вселенной, в которой мне выпала честь существовать: Джин Луиза. Когда я делюсь своей интерпретацией с другом Е., тот спешит меня разочаровать. Существо, которое я нарисовал себе по кальке ноосферы, – самка, точнее – девочка; равно и имя, выбранное мною, принадлежит девчонке; в то время как данные, собранные братьями Сикорски, недвусмысленно утверждают, что наша вселенная одиннадцати лет от роду – мальчик. Всего-то разницы – одна Y-хромосома в неподходящем месте – и пожалуйста, все мои построения рассыпаются. Кроме того, Е. обращает моё внимание на тот факт, что в погодных условиях Арктики, где, судя по данным из дивного мегаполиса джи-пи-эс-ти, находится сейчас наш демиург (и мы вместе с ним), клетчатая рубашка и джинсовый комбинезон были бы весьма непрактичной одеждой.

Тут уж я стою на своём твёрдо: о’кей, пусть будет мальчик; о’кей, сменим имя, пусть зовётся Скаутом, что означает «разведчик» и весьма точно отображает характер ребёнка, решившегося на экспедицию в Арктику; но уж джинсовый комбинезон и клетчатая рубашка – это дело моего личного воображения.

– 2

Мы перцептируем пересказ опуса, выловленного Онегиным в ноосфере, когда в «Кшаникаваду» заглядывают Сикорски. Старший тотчас приникает к источнику электролита. Младший же без лишних предисловий принимается отстукивать сбивчивую химическую морзянку:

«Очередная вылазка к мегаполису джи-пи-эс-ти. На обратном пути пришлось изрядно покружить в альвеолах, чтобы запутать церберов, севших на хвост. Оторвались! Едва живы. Но. Но мегаполис. Наш джи-пи-эс-ти. Он…»

У Сикорски-младшего, по всей видимости, заканчивается завод. И историю продолжает за него старший – спокойно и рассудительно. Терпеливо слушаем, как Сикорски-старший описывает блуждание в дебрях мегаполиса джи-пи-эс-ти. Терпеливо слушаем, пока Сикорски-старший вываливает на нас непонятные ещё, несистематизированные технические данные (перцептирую, как Е. Онегин отрешается от рассказа и уходит в полнейшую задумчивость; воображаемый аватар, которым я его наделил, недоумённо хмурится).

Терпеливо ждём, пока Сикорски-старший красочно излагает подробности героического ухода от погони. Принимаемся спрашивать наперебой. Слушаем ответы:

«Нет, мегаполис на месте. Нет, вторжения не случилось. Сигнал от спутников в порядке. Актуальные координаты – вот они, пожалуйста (87.693602, 82.618790). Всё по-прежнему. За исключением одного: сигнал, обозначенный в названии как „ти“, исчез. Точнее, он как бы есть, но его как бы и нет. Мегаполис джи-пи-эс-ти только имитирует отправку данных во внешний мир, а на деле в эфире тишина. И нет, судя по поведению церберов, ассемблер не заметил сбоя. Никаких ремонтных бригад на объекте не наблюдается. Наш центр управления полётами убеждён, что всё штатно».

Все, за исключением меня и малыша Дэйви, поворачиваются к энциклопедическому Е. Онегину. Ждут от него толкования, как волшебства.

Дэйви смотрит в пустоту и улыбается своей отрешённой улыбкой, которая всегда означает одно: ханки-дори.

А я понимаю, что пришло время для медитации. На некоторые вопросы ответы можно найти только в тех областях ноосферы, которые мой добрый друг Е. презрительно игнорирует.

Ноосфера – не телевизор. Здесь нельзя просто перелистнуть канал или задать вопрос, чтобы мгновенно получить нужную информацию. Но я знаю тропки.

Ноосфера многослойна, и среди прочих её слоёв имеется один, который особо полюбился бы братьям Сикорски, не откажись они от зыбкой науки медитаций в пользу твёрдого знания. Слой этот – смесь триллиона водопадов и водоворотов, вихрей и смерчей, землетрясений и звёздных дождей. Это область, куда, покинув кратковременную память, хаотически устремляются не нашедшие места в памяти долговременной цепочки слов, образов, звуков, запахов, абстракций. Здесь они перемешиваются, разбиваются на части, рассыпаются семенами, чтобы дать начало чему-то большему; чтобы прорасти однажды в глубоких слоях ноосферы дивным цветком или отвратительным чудовищем. Даже обыкновенный житель внешнего мира, то есть человек – существо, слишком неповоротливое и невнимательное, чтобы расслышать вибрацию струн и шёпот квантового поля, – способен осознать и запомнить краткое путешествие по этому слою. В зыбкий миг, когда он ещё не спит, но уже и не бодрствует, голову его наполняют голоса и звуки, которым нет объяснения в окружающем мире; взрываются прекрасным безумием струнные и духовые далёкого оркестра; рассыпаются фейерверками образы, нигде прежде не виденные; и тёплые волны уносят куда-то в темноту, к звёздам или на дно океана.

Обычно, погружаясь в медитацию, я миную этот грубый слой без оглядки. Мне неуютно здесь. Но в этот раз необходимо задержаться. Прислушаться. Отсеять всё лишнее.

…я словно бумажный кораблик который несётся по бурным весенним протокам как эта ночь нежна я лист на ветру я семечко одуванчика я письмо я письмо о том что…

…арктика холод амундсен полюс север ни за что на свете не ходите дети снег эребус франклин лёд террор медведь ужас ночь проклятье рвать терзать реветь…

Рифмы и ритмы в этом слое ноосферы – как мошкара. Нападают неожиданно, окружают плотным облаком, жалят, не позволяя сдвинуться с места. Но иногда и они бывают полезны. От слова «реветь» проброшена пунктирная тропка к образу ревущей девочки лет семи. Рядом её мать, пытается укрыть дочку от объектива и…

…курс валют виртуальный тур нежность и увеличь свой в лабораторию идеального тела потрясающая премьера сними с меня одежду новый планшет побил все поиски в арктике тапни чтобы узнать подробности…

Тап. И ещё одна пунктирная тропка к…

…по-видимому пришёл в негодность экскурсия прервана дрейфующая беспрецедентный буран синоптики возможно недели интервью с лучшим другом мальчика мать вылетела интересуетесь арктикой читайте также о брачных играх белых…

Течение уже уносит меня, но я впитываю информацию со всей скоростью, на какую только способен.

Первое, что я перцептирую, придя в себя, – довольный друг мой Е., который блистательно разгадал загадку братьев Сикорски. И, разумеется, спешит поделиться известием со мной. Видите ли, наш мегаполис джи-пи-эс-ти превратился теперь в мегаполис джи-пи-эс. Друг мой Е. доволен не своим открытием и не самим фактом метаморфозы мегаполиса, а тем, что одиннадцатилетний наш Скаут, наша вселенная, оказался не таким уж пропащим. Оказался интересным. Совершенно очевидно, что сигнал «ти» мальчик выключил самостоятельно, что характеризует его как дважды молодца – во-первых, он не ищет лёгких путей и любит риск, во-вторых, достаточно талантлив, чтобы обойти систему защиты хитрого механизма так, что этого не заметил даже наш многомудрый ассемблер.

Прежде чем пересказать другу Е. открытия, сделанные в водоворотном слое ноосферы, я выражаю восхищение его отточенной дедукцией.

– 1

«Беспокоиться решительно не о чем, – настаивает Е., – Скаут отправился на разведку. Существо, способное обмануть ассемблер, непременно имеет план на все случаи. Мы обязаны петь осанну нашему герою, а не подленько строчить на него доносы!»

Он мечется по веранде, то и дело спотыкаясь о малыша Дэйви. Дайнзин замер в отдалении, чтобы Е. случайно не сшиб и его. Дайнзин стар и, несмотря на почти полную комплектацию, давно не покидает «Кшаникаваду», опасаясь рассыпаться на молекулы вдалеке от своего уютного гнёздышка. Резкие траектории гипердинамического Е. внушают Дайнзину опасения.

Мы ждём возвращения братьев Сикорски, которые отправились в поистине самоубийственный вояж, намереваясь донести до ассемблера информацию об испорченном мегаполисе джи-пи-теперь-уже-просто-эс. Ни у кого из нас, кроме Сикорски, нет возможности коммутировать с роем. Мы – пустое место, а братья – хотя бы преступники. Если им удастся обойти защиту церберов и вклиниться в информационную цепочку фабрикатов…

После краткого совещания большинство из нас пришли к выводу, что авантюра, в которую втянула нас наша вселенная, может закончиться плачевно. Большинство, но не Е. Онегин.

«Беспрецедентный, – раз за разом повторяю я, всё ещё надеясь убедить друга Е. в серьёзности положения. – Беспрецедентный!»

Но слово это не кажется ему убедительным, как не кажется убедительным весь мой рассказ. Е. недвусмысленно выражает сомнение в моей компетентности. Перцептирую траекторию Е. и, хорошо зная повадки друга, понимаю, что он готовится произнести обличительную речь, в результате которой каждая моя молекула воспламенится от стыда и раскаяния.

Возвращение братьев Сикорски путает его планы.

До ассемблера добраться не удалось. Старший Сикорски выглядит слегка потрёпанным: в бою с церберами он лишился двух из дюжины своих манипуляторов. Церберы как с цепи сорвались. А это значит, что новости ещё хуже, чем просто неудачный вояж. Это значит, что во вселенной объявлено чрезвычайно положение.

Перцептирую, как рой перенастраивается в ответ на приказ ассемблера.

У ассемблера есть множество протоколов на случай чрезвычайных ситуаций. На случай гипертермии. На случай асфиксии. На случай агрессивного проникновения чужеродных организмов. На все случаи, которые могли предусмотреть создатели. Есть и протокол действий в условиях гипотермии. И этот протокол только что был запущен в действие.

Извращённая моя связь с роем позволяет проследить отдельные его этапы:

– блокировку высвобождения адренергического нейромедиатора;

– снижение частоты сокращения сердечной мышцы;

– снижение частоты электромагнитных волн мозга;

etc.

Гипобиоз не спасёт Скаута в условиях арктической бури, но даст время спасателям найти его. В этом смысл протокола.

Мне представляется такая картина: посреди огромного белого пространства, в окружении снежно-ветренных, обманчиво дискретных, а на деле непроходимых стен, маленький Скаут в клетчатой рубашке и джинсовом комбинезоне лежит на снегу.

Разумеется, друг мой Е. абсолютно прав, мальчик никак не мог расхаживать по Арктике в таком нелепом облачении. Наверняка он одет в теплейшие из возможных человеческих одежд. Но от этого знания не становится легче. Потому что, несмотря на все мембраны, вшитые в его теплоизоляционный костюм, несмотря на все авральные процедуры, мальчик замерзает в снегу.

0

Привычно мчатся фабрикаты по актиновым магистралям; чётко и слаженно, повинуясь указаниям ассемблера, рой шаг за шагом запускает гипобиоз.

Нам остаётся только перцепция и запретное, полученное в обход протоколов знание: всё напрасно. Катастрофа неминуема.

Мегаполис джи-пи-теперь-уже-просто-эс, наша последняя надежда, наш связист, не отправит во внешний мир заветное save-our-souls.

Никто не придёт.

1

Меньше всего это похоже на военный совет. В уютной «Кшаникаваде» мало что меняется от осознания нами факта грядущей смерти.

Дайнзин молчит. Настроен он по обыкновению философски и более чем спокойно. Я бы даже сказал, что он умиротворён. В умиротворённости этой поровну фатализма и непререкаемой веры в колесо сансары. Не представляю, кем бы хотел стать в новой жизни Дайнзин (и оставляю за скобками вопрос о возможности реинкарнации фабриката), но, кажется, он полностью готов к перерождению.

Мой дорогой друг Е. нервно расхаживает из угла в угол. Информация о смерти, полученная им из книг, настолько противоречива, что выведет из себя любого.

Дэйви, как обычно, не обращает на нас никакого внимания. Ноосфера не отпускает его ни на мгновение.

Сикорски молча собираются в дорогу. Мероприятие, которое они задумали, обречено на провал, но такой малостью братьев не остановить. Их план: отправиться в мегаполис джи-пи-эс, обойти охрану, состоящую большей частью из церберов, и проникнуть внутрь; на месте разобраться.

Я верю в таланты братьев, но запуск гипобиоза уже идёт полным ходом, а передвижение в пойкилотермной вселенной на двигателях, разработанных для вселенной гомойотермной, – идея, мягко говоря, не из лучших. Кроме того, несмотря на усилия ассемблера, армия крови наверняка уже оставляет конечности на растерзание холоду, и добраться до мегаполиса джи-пи-эс зайцем на эритроците просто не получится, а ползти своим ходом даже на полноценных фуллереновых – это вечность.

Чтобы отговорить братьев Сикорски от бесполезного самоубийства, нужно предложить план получше. И, кажется, у меня он есть.

2

«Ерунда!» – возмущается Е. Онегин, когда я умолкаю. Его реакция предсказуема. В конце концов, ноосфера для моего друга Е. – не более чем огромная библиотека человеческих знаний и произведений искусства.

Он никогда не погружался в глубинные её слои, в мрачные уголки с чудовищами, кошмарами и безумием, в дивные миры, пронизанные чистейшей музыкой струн. Он никогда не интересовался миром грёз. Зачем? Ведь мы, фабрикаты не способны ни спать, ни видеть сны.

Онегина в его стремлении наладить прямой контакт с внутренней вселенной, а точнее, с её демиургом – человеком, всегда в первую очередь интересовали мысли.

И напрасно.

Мысли – субстанция гораздо более физиологическая и приземлённая. Память и воображение ближе к идеальному миру ноосферы. Но ещё ближе к ней – сны. Именно сны позволяют неповоротливому, медленному существу – человеку – заглянуть сквозь замочную скважину в мир околоквантовых скоростей; услышать, пусть искажённую грохотом собственных эмоций и искалеченную громоздкой физиологией, музыку струн.

Поэтому был обречён на провал проект братьев Сикорски по изучению и расшифровке электромагнитной активности мозга нашего Скаута. Подслушать мысли мы не способны. Но сны – грань ноосферы; это уже доступные нам скорости. Сны, когда за считаные доли секунды расслабленный человеческий разум перцептирует больше, чем способен воспринять за недели или даже годы своей медленной неповоротливой жизни.

Сны – наш последний шанс.

Сикорски, в отличие от Онегина, слушают меня внимательно. Я допускаю, что из сказанного мной понимают они не слишком много. Сикорски так и не полюбили медитацию с её погружением в идеальный и неизмеряемый мир; и механизмы ноосферы для них – мутное озеро без дна.

Зато речь моя, похоже, звучит убедительно.

Жаль, самого себя убедить не так просто.

3

Мы отправляемся впятером.

Сикорски недоумевают: зачем тащить с собой неприкаянного малыша Дэйви? С точки зрения любого валидного фабриката, Дэйви – самое несчастное из нас, бракованных недосуществ: у Дэйви напрочь отсутствуют коммуникативный модуль.

Между тем, Дэйви – настоящий счастливчик. Да, он отрезан от роя и ассемблера, а значит, лишён того, что принято звать разумом. Он, возможно, самый одинокий бракованный набор молекул в мире. Зато в тишине, которая окружает его с момента сборки, Дэйви может наслаждаться тончайшим перезвоном струн – совершенной музыкой вселенной. Ему не нужна медитация, чтобы погрузиться в ноосферу. Он всегда там. Иногда в путешествиях по глубинным слоям мне удаётся разглядеть его издалека; и всякий раз я убеждаюсь, что Дэйви давно не гость в ноосфере, а неотъемлемая её часть.

Если кто и способен обеспечить нашей авантюре шанс на успех, то только Дэйви.

Я слишком тяжёл, чтобы старший Сикорски смог унести меня, да ещё и в условиях замедляющегося течения крови. Онегин вызывается помочь. Его фуллереновый двигатель в полном порядке, а одного рабочего манипулятора достаточно, чтобы поддерживать меня с одной стороны, в то время как старший Сикорски подхватит с другой.

Младшему Сикорски достаётся Дэйви. Тот способен передвигаться самостоятельно, но кто-то должен подталкивать его в верном направлении.

Дайнзин помогает закрепить меня между Сикорски и Онегиным, потом до отвала поит всех нас электролитом. Другу моему Е. и братьям Сикорски не помешает лишняя энергия, а мне необходим запас для предстоящей медитации, от которой, между прочим, зависит существование всей нашей внутренней вселенной. Нашего Скаута.

Дэйви, словно почувствовав атмосферу всеобщего напряжения, двигается рывками, но пока что младшему Сикорски удаётся его контролировать.

Полёт на двух исправных фуллереновых неожиданно оказывается прекрасной заменой медитации. Такой скорости я не ощущал с момента своего первого и единственного падения, когда чудом избежал утилизации и был подхвачен добрейшим Дайнзином.

Вопреки желанию, я отключаюсь. Но мне всё же удаётся не улететь в тёплые объятия ноосферы. В себя я прихожу уже в кровотоке. Перцептирую. Где-то впереди Сикорски-младший толкает малыша Дэйви. Старший Сикорски держит меня слева. Справа – Е. Онегин, и он явно выбивается из сил.

Но пока всё идёт по плану.

Маршрут, составленный братьями Сикорски, таков: через воротную вену добираемся в печень, где очень осторожно крадёмся в тени настроечного цеха. Есть надежда, что чрезвычайное положение заставило ассемблер ослабить системы караулов и бросить все силы на авральный гипобиоз.

Дальше – через нижнюю полую вену в правое предсердие, желудочек, оттуда – в лёгкие. К этому моменту Сикорски планируют переключиться на окислительные реакторы – их собственное изобретение; для запуска и ускорения понадобится кислород, много кислорода. Пугает, что на практике эти окислительные реакторы Сикорски ещё не испытывали. Зато Онегин сможет отпустить меня и продолжать путь без дополнительной нагрузки. Если потребуется, его подхватит младший Сикорски.

Из лёгких – через левое предсердие и желудочек – прямой дорогой в мозг. Звучит не слишком сложно.

Пока Сикорски и Е. напрягают свои фуллерены, чтобы донести меня до места назначения, перцептирую окрестности.

У меня прежде не было случая заметить (просто потому, что я никогда не покидал территорию «Кшаникавады»), но вот какое дело: та часть внутренней вселенной, которая зовётся кровеносной системой, удивительным образом похожа на развилки ноосферы. Те же длинные, извилистые, бесконечно ветвящиеся коридоры.

Благополучно минуем настроечный цех. Цепляемся за эритроциты. Учитывая замедленное протоколом гипобиоза сердцебиение, такой способ передвижения заметно сказывается на нашей скорости. Но, во-первых, Онегину да и остальным требуется отдых. А во-вторых, эритроциты, как выяснилось, неплохо укрывают от церберов, которые беспрестанно появляются в пределах перцепции.

Проходим правое предсердие, желудочек, и вот мы в лёгких. Краткая задержка: братья Сикорски переключаются на окислительные двигатели, благо кислорода здесь предостаточно. Сикорски-старший помогает Онегину отцепиться, перехватывает меня с обеих сторон, и – вот это скорость! Наконец я готов поверить, что наша авантюра завершится успехом.

Церберы ждут нас на выходе их левого предсердия. Словно в наказание за мой чрезмерный оптимизм.

Церберы тотчас окружают оторвавшегося от нас малыша Дэйви. Их так много, что я мгновенно теряю всякую надежду. Но не таковы Сикорски. Не таков мой дорогой друг Е.

Я не успеваю толком перцептировать происходящее.

Одновременно: младший Сикорски врывается на скорости в рой, окруживший Дэйви; лихим манёвром уходит в штопор, увлекая за собой часть церберов и оглушая остальных; друг мой Е., недомерок с единственным манипулятором, принимается одного за другим таранить врагов; старший Сикорски подхватывает малыша Дэйви и тащит уже нас двоих.

Меня уносит всё дальше и дальше, наверх, к нашей цели. Я никак не могу этого перцептировать, но откуда-то навечно остаётся в моём воображении картина, как Е. и младший Сикорски бьются с церберами до последней молекулы, отвлекая на себя их внимание и давая нам шанс выбраться.

4

Фабрикаты не плачут. В нас нет даже намёка на эмоциональный блок. Мы не более чем набор молекул, высокопрактичный, узкоспециализированный и, в теории, абсолютно безвольный.

Фабрикаты не плачут, потому просто констатирую: мы на месте.

Энциклопедический Е. непременно уточнил бы, что место это зовётся tentorium cerebelli и идеально подходит для тайных авантюр вроде нашей – в непосредственной близости от мозга, но в стороне от основных магистралей, по которым не прекращается псевдохаотическое движение фабрикатов и которые, как и сам мозг, бдительно охраняются усиленными нарядами церберов.

Теперь, когда друга моего Е. нет рядом, чтобы осмеять мой безумный план, я и сам окончательно теряю уверенность. Но останавливаться поздно.

Сикорски принайтовывает нас к причудливому механизму, который, очевидно, был сооружён здесь для выполнения амбициозного проекта Е. Онегина по чтению мыслей – «Ad cerebrum».

Процедура гипобиоза близка к завершению. Скаут спит, его мозг укутан дельта-волнами. Глубокий сон без сновидений, обязательно уточнил бы Е. На деле же – именно сейчас Скаут наилучшим образом погружён в бездну ноосферы.

Сикорски даёт мне глотнуть электролита. Расслабляюсь. Жду, когда волны подхватят меня.

Пробираться в детские сны проще всего. Засыпая, ребёнок подключаются к ноосфере напрямую, по широчайшему каналу, в отличие от взрослого, чей сон – лабиринт, выстроенный из его опыта, травм, радостей, опасений и ожиданий, побед и поражений.

Сложность состоит в том, чтобы оказаться во сне конкретного, нужного нам ребёнка. Вся надежда на так и не заработавший толком «Ad cerebrum» и малыша Дэйви с его уникальной включённостью в ноосферу.

Прежние мои путешествия по ноосфере были квинтэссенцией непроизвольности, случайности и беспечности. Меня носило по этому миру, как лёгкое смеющееся пёрышко. Теперь мне предстоит двигаться целенаправленно и желательно очень быстро.

У нас есть отправная точка: Скаут.

У нас есть две координаты. Образ его матери, который я углядел в водоворотном слое ноосферы: на фотографии, где она защищает рыдающую сестрёнку Скаута. Информация о том, что мать вылетела в Арктику.

Мы падаем, с лёгкостью преодолеваем поверхностный водоворотный слой и выныриваем в том самом месте, о котором напомнило мне путешествие по кровеносной системе. Я оборачиваюсь к Дэйви и вижу подростка с разноцветными глазами, каким всегда его воображал. Только здесь, в ноосфере, мне не приходится прилагать усилий для подобной перцепции. Дэйви смотрит на меня сверху вниз: я в инвалидном кресле, которое прилагается к моему воображаемому аватару. Дэйви протягивает руку. Встаю. Я всё тот же неповоротливый толстяк, каким представлялся себе в реальном мире. От этого образа не так-то просто избавиться, да и некогда. Мы бежим.

Впереди хаотически ветвятся в многомерном пространстве коридоры. Это хуже, чем тупик. Выбрать невозможно. Неожиданно Дэйви хватает меня за руку, и мы падаем, мы летим, пробивая слои ноосферы один за другим. Аллюзии жалят нас хвостами, тени идей коварно расступаются на нашем пути, чтобы тотчас окутать непроглядной тьмой; взрываются со всех сторон фейерверки смыслов.

А потом – щелчок – и мы на месте.

«Ad cerebrum» сработал, пусть и не так, как должен был по задумке авторов.

Снежная пустыня, обманчиво цельная и надёжная, а на деле – дискретное скопление ледяных глыб. Краткий миг затишья сменяется порывом шквального ветра, который, смешавшись с миллиардами колючих снежинок, превращается в огромную движущуюся стену. К вою ветра прибавляется заунывный стон бьющихся друг о друга льдин. И, конечно, холод. В ноосфере из объективного физического факта холод превратился в пугающую абстракцию, в кристаллическое чудовище, которое находится одновременно повсюду и нигде. Которое тянет свои острые щупальца к маленькой фигурке Скаута.

Да, это он, Скаут. Далеко впереди. Стена из снега и ветра вот-вот отрежет его от нас, или щупальца холода накроют непроницаемым куполом… но Дэйви делает всего шаг – и мы уже рядом.

Здесь, в глубоком сне, Скаут продолжает путешествие, начатое в реальности. В ноосфере нет тайн, и мне становятся ясны его стремления и мотивы. Школьная экскурсия на арктическую станцию, которая казалась величайшим приключением, полным загадок, риска и открытий, обернулась скучнейшим фантиком без конфеты внутри. Здравствуйте, дети, вот так мы живём, тут едим, а там – работаем; посмотрите, дети, направо, посмотрите налево. Теперь дружно моем руки – и на обед; скоро за вами прилетят. Нет, Северный полюс далеко. Нет, туда мы не отправимся.

А вот здесь вы не угадали, уважаемые полярники. Именно туда мы и отправимся. Мы – Скаут и весь его внутренний мир, весь его огромный рой фабрикатов. Нужно только слегка перенастроить передатчик, вшитый в правое запястье…

В реальном мире Скаут, свернувшись в позе эмбриона, замерзает на льдине по адресу 87.693602, 82.618790. Во сне Скаут без страха продолжает свой путь к Северному полюсу.

Моему другу Е. непременно понравился бы этот мальчишка. Но нам пора его покинуть. Сейчас он для нас только точка отсчёта.

Прыжок.

5

Внезапно с ужасом понимаю, как я ошибся. Разумеется, существо, зовущееся матерью нашего Скаута, ни за что не уснёт, пока её ребёнок замерзает где-то на пути к Северному полюсу. Следовательно, попасть в её сон, даже имея координаты и точку отсчёта, нет никакой возможности.

И тем не менее куда-то мы добрались.

Здесь темно. Это не та прозрачная темнота покоя и уюта, какой полны иные уголки ноосферы. Это темнота густая и вязкая, нас точно опустили в бочку с воображаемым мазутом. Размеры бочки неизвестны. Я держусь за плечо Дэйви – не хватало ещё потеряться.

Мазутная тьма расступается, и я вижу просторную комнату. Стены комнаты выкрашены голубой краской ровно до половины. Выше – побелка. Краска облупилась и пошла трещинами, побелка имеет сероватый оттенок. Слева – дверь, распахнутая в тёмный коридор. Правая стена изрезана окнами – три огромных проёма без занавесок. За окнами ночь и голые, скрюченные скелеты деревьев, тени которых словно бы продолжением своих хозяев ползут по освещённому луной полу комнаты. Здесь дюжина кроватей, но занята только одна. На ней, съёжившись, сидит девочка. Я узнаю в ней сестрёнку Скаута, изображение которой нашёл в водоворотном слое. Она и теперь рыдает, но очень тихо. Будто звуки могут привлечь внимание… кого-то или чего-то нехорошего.

Теперь я и сам чувствую приближение монстра. Он движется по коридору. Цок-шорх-цок. Я узнаю эту поступь. Моё собственное творение! Синкретическое чудовище, созданное из случайного мусора ноосферы, хлипкий выродок моей бедной фантазии. Дэйви смотрит на меня с укоризной. Он садится рядом с девочкой и обнимает её. А я – ничего не остаётся – иду в коридор совершать свой нелепый подвиг. Впрочем, и здесь мне не суждено прославиться. Едва я появляюсь в коридоре, искривлённая тень на бумажных ногах радостно бросается в мои объятия, как щенок, нашедший наконец заблудившегося хозяина. Такой, знаете, щенок, у которого к хозяину только одна просьба: добей.

Развеиваю своё дивное чудище на исходные элементы: буквы, мелодии, аллюзии, обрывки чужих снов. Позволяю потоку унести их прочь. Пусть в следующий раз достанутся настоящему демиургу, а не инвалиду-фабрикату.

К моменту моего возвращения комната преображается. Это премиленькая детская с пляшущими осьминогами на шторах и постельном белье, с выводком плюшевых существ на полках, с ночником на прикроватной тумбочке. Ночник включён, крутится абажур, в синем океане плывут волшебные рыбы. Почему-то пахнет черничным вареньем. Девочка спокойна и даже весела. Успела устроить кукольное чаепитие прямо в постели.

Это, разумеется, не реальность, а сшитая сном копия настоящей комнаты маленькой сестрёнки Скаута.

Я в растерянности. Нам (мне, Обрэю Мак-Фатуму) удалось развеять кошмар, присланный невинному ребёнку злодеями (мной, Обрэем Мак-Фатумом). Но как быть дальше? Как заставить малышку запомнить такое количество цифр? Как убедить её проснуться и тотчас же пересказать приснившиеся цифры взрослому? Кем окажется этот взрослый? Примет ли он всерьёз детские сны?

И снова в игру вступает Дэйви. Он берёт девочку за руку. Не говорит ей ни слова. Просто берёт за руку.

Она послушно встаёт с постели.

Дэйви ведёт её к столу, на котором лежит новенький планшет. На гибком мониторе которого всего одна иконка. Мама.

Тап. Девочка жмёт на иконку. Всплывает окно сообщений. Дэйви шепчет девочке на ухо, а она послушно вбивает, одну за другой, цифры: 87.693602, 82.618790.

Сообщение отправлено. Дэйви провожает девочку к кровати, укладывает её, укутывает одеялом с пляшущими осьминогами. Говорит: спи, спи. И она спит.

Но что толку? Что толку, если она написала это сообщение во сне?..

И тут я думаю: а что если… Призрак энциклопедического Е. насмешливо подсказывает мне: сомнамбулизм.

Малыш Дэйви кивает, потому что в ноосфере нет тайн. Призрак Е., существующий только в моём воображении, становится и частью воображения Дэйви.

Я смотрю на него, на нашего Дэйви, и замечаю наконец намёки, которыми ноосфера щедро осыпала меня с самого начала этого путешествия.

Дейви, самый несчастный из нас, инвалидов, способен на вещи, осмыслить которые, я уверен, не сумел бы даже мой друг Е.

Я отчаянно хочу поверить в эту невероятную силу малыша Дэйви, который с каждым мгновением – я ясно вижу это – всё глубже вплетается в саму ткань ноосферы. Его образ неизменен, но одновременно я словно вижу сквозь него, вижу музыку, вижу течения, вижу тьму, и свет, и белых полярных сов.

Я хочу в неё поверить, в эту силу. Потому что она – наш последний шанс. И вместе с тем я хочу противоположного – проверить. Убедиться.

Но как это сделать? Как узнать, что не только во сне, но и в реальности девочка встала с постели, подошла к столу и отправила сообщение?

Никак, говорит Дэйви и добавляет: ханки-дори. А это значит, что всё будет хорошо.

Мир сдвигается. Младшая сестрёнка Скаута исчезает, оставив после себя только лёгкий запах черничного варенья.

Нам пора.

Малыш Дэйви не протягивает мне руку, и я понимаю вдруг, что, вернувшись в реальность внутренней вселенной, вместо фабриката по имени Дэйви обнаружу только мёртвый набор молекул. У фабрикатов нет эмоций, но здесь, в ноосфере, позволительна мне хотя бы печаль?

Ханки-дори, говорит Дэйви.

Прежде чем восходящий поток уносит меня, я успеваю заметить, как прямо в кромешной тьме открывается дверь для малыша Дэйви; успеваю услышать музыку, которая зовёт остаться.

Не сейчас. Моё время ещё не пришло.

***

Прихожу в себя в tentorium cerebelli. Перцептирую. Я больше не привязан к «Ad cerebrum». Очевидно, меня освободил Сикорски, прежде чем оставить одного. Действительно одного, потому что Дэйви здесь нет, даже в виде мёртвых молекул.

Перцептирую. По тонкой ниточке, связывающей меня с роем, слежу за фабрикатами. И с облегчением понимаю, что протокол гипобиоза остановлен и повёрнут вспять. Дельта-волны сменились тета-волнами, Скаут ещё спит, но вот-вот проснётся. У нас всё получилось.

Едва я успеваю задуматься о прелестях и недостатках одиночества, как на горизонте появляется Сикорски. Со всей возможной бережностью он толкает перед собой дряхлого, но всё ещё не рассыпавшегося на молекулы Дайнзина. Фабрикаты не способны на эмоции. Но я рад, как же я рад, что старик не улизнул в свою нирвану, пока нас не было!

Высвободившись из объятий Сикорски, Дайнзин тотчас принимается по-хозяйски осматривать окрестности.

– Построим здесь новую «Кшаникаваду», – обещает Сикорски.

– Не «Кшаникаваду», – отвечает Дайнзин. – «Арья-Аштанга-Марга».

– Очень уж длинно. Как насчёт укоротить до «Арьи»? – В моём воображении Сикорски вновь принимает обличье механика в засаленном комбинезоне и гогглах, которые теперь сдвинуты на его лоб.

Дайнзин – смуглый старик в оранжево-бордовой кэса – улыбается.

«Ad cerebrum» возвышается в центре нашей новой обители.

Это вызов, и я принимаю его. Кто-то обязан воплотить в жизнь мечту моего друга Е.

И этот кто-то – я.

Ханки-дори.

1. Лот

Мы смотрим, как суставчатый хвост поезда скользит вдоль здания вокзала.

Лот говорит мне:

– Это гнилое место, парень. Здесь нет жизни.

Он прав. Но я не хочу сегодня такой правды, я прячусь от неё в спокойствии моего маленького мира, в мягких вечерних красках. Прячусь в тёплых полосках кота, который сидит на вокзальной скамейке. В воспоминаниях о детстве.

Детство видится мне теперь в ностальгическом свете. Жизнь тогда была простой и понятной. Как стена, в которой я – только один из миллионов кирпичиков. Но это была надёжная, прочная и очень толковая стена, обещавшая будущее. Настоящее. Героическое.

Идём по узкой кривой улочке. Некогда разные, фасады давно уже осыпались, сравнялись в цвете, как это случается с вещами и людьми, много лет живущими рядом. Закат забрызгал стены и небо своей игрушечной кровью. В просветах брусчатки ютится редкая, но по-весеннему свежая трава. Улица почти пуста, город как будто замер в ожидании. Чопорная старушка в клетчатой накидке рассматривает пыльную витрину часовой лавки. Проносится мимо мальчишка-почтальон на велосипеде. Завтра всё будет иначе. Завтра эта улица оживёт, забурлит, провожая Крейслауфов в большой мир. Завтра я пройду здесь в последний раз.

От вокзала до Школы – всего ничего. Возможно, нам больше не выпадет случая поговорить, но Лот молчит. Я знаю, о чём он сейчас думает.

Он мог стать лётчиком.

Это непросто. Не всякий человек способен на такое, даже не всякий Крейслауф. Но он смог бы. Его профиль печатали бы на марках. Его именем называли бы улицы и города. О его высадке на Луну писали бы все газеты мира.

Синее небо – цвет наших глаз. Он может часами рассматривать это небо, воображая, как стежок за стежком перечерчивает, перекраивает его инверсионным следом. Я ненавижу небо. Зажмуриваюсь. Никак не могу решить, что бы я предпочёл перекрасить – небо или наши глаза.

Остановились, молчим. За поворотом – дом ректора. Живая изгородь – маленький зелёный лабиринт, который меняется каждый раз, когда я в него вхожу. Здесь мы расстанемся, Лоту никак нельзя со мной к ректору.

Замечаю вдруг, что он уже совсем старик. Я готов поклясться: минуту назад Лот был на пару десятков лет моложе. Он знает, о чём я сейчас думаю.

Он мог стать героем.

Он мог стать богом.

2. Мэри

Я помню нашу первую встречу. Вижу её как наяву. На Мэри белое платье, которое подарил ей ректор, красные босоножки, о каких даже не мечтают остальные девочки Крейслауф. Рядом – изящная кукла с огромными глупыми глазами в обрамлении чёрных ресниц.

– Иногда дети рождаются с душой, – говорит Мэри. – Это не сразу заметно. Некоторые успевают вырасти и здорово загадить атмосферу, прежде чем их поймают. Но ни один, – тут её глаза на мгновение становятся почти прозрачными, – ни один ещё не выбрался наружу!

Мэри – воспитанница ректора. Она младше меня на два года, но я боюсь её взгляда. Боюсь утонуть в нём.

Совершенно не важно, как Мэри выглядит на самом деле – она похожа на всех девочек Крейслауф одновременно. Я вижу её такой: локоны цвета солнца, искры, много света, синий лёд в глазах. Её руки никогда не дрожат.

Не попадаться. Я понимаю это как «не любить».

– Однажды ты влюбишься, – вспоминаю слова Лота. – Ты влюбишься. И тогда всё пропало. Когда ты влюбишься, ты захочешь остаться. Ты останешься. И исчезнешь навсегда. Как я.

Иногда дети Крейслауф рождаются с душой. С девочками такое тоже может случиться. Я часами смотрю на Мэри, и мне начинает казаться, что в синеве её глаз я вижу что-то знакомое.

3. Болезнь

Обычно дорога сквозь лабиринт даётся мне без особого труда. Не в этот раз. Я знаю, что сегодня ректор наблюдает за мной из окна, ждёт, когда я замешкаюсь и ошибусь. Я чувствую его взгляд. Но никак не могу взять себя в руки. Я дрожащая красноглазая мышь, которую обманом загнали в картонную коробку и от которой требуют теперь невозможного.

Я вспоминаю о Джейн.

Милая Джейн, такая же рыжая, как все Крейслауфы. Я не замечал её до сегодняшнего утра. Не замечал, пока она не заметила кое-что, чего ей видеть не следовало.

Что-то сломалось, шестерёнки моей судьбы перестали вертеться как положено. Словно накопилась пыль или порывом ветра принесло прошлогодний жухлый лист, который теперь застрял в некогда исправном механизме.

К чёрту беспокойство! Я почти добрался до заветной двери. Завтра я выйду наружу.

Выйду ли? Джейн. Я не вспоминал о ней весь день, и сейчас, на время беседы с ректором, мне тем более стоит забыть о Джейн. Не нужно думать о душевных болезнях в логове охотника за душами.

Закрываю глаза, чтобы успокоиться.

Мне было семь, когда я увидел своего первого малька. Он неспешно проплыл под обеденный стол и растворился в рисунке скатерти. Я до сих пор уверен, что сердце моё остановилось тогда. На две минуты или больше я умер там, в школьной столовой. Лучше бы я умер совсем.

Один серый малёк – чешуйчатое ничто, пустое место – превратил мой мир в руины.

– Это может быть птица. Например, сова. Вы сразу узнаете душевную болезнь, даже если никогда не видели раньше. – Где-то за спиной щёлкает проектор, и мы видим сову с красно-белым оперением. Странная жертвенность, обречённость плещется в её огромных пустых глазах. Щелчок. На следующем снимке – зелёный барсук, выглядывающий из-под кресла. Щелчок. Светящиеся утиные следы на побелке коридорной стены. Щелчок. Маленький мальчик, воровато оглядывается. В руках его – блестящий пластиковый фламинго ярко-розового цвета. Щелчок.

Я быстро научился справляться с мальками. Я убивал их взглядом. Мысленно сжигал, взрывал, топтал. От них оставались только мокрые серые пятна в коридорах. Я с такой яростью принялся их уничтожать, что на некоторое время мальки отступили. Три дня – три счастливейших в моей жизни дня – я жил в уверенности, что смог победить душевную болезнь. Что, возможно, вместе с мальками я убил и свою душу. Но на четвёртый день всё переменилось, мальки вернулись. Я сказался больным и несколько дней провёл в душевой почти безвылазно – топил мальков в ржавой воде, пока не научился управлять ими. А потом я впервые увидел Лота. Точнее, его тень. Или тень тени.

Память снова ныряет в сегодняшнее утро. Как испорченную пластинку раз за разом прокручивает эпизод с Джейн. Когда я…

4. Утро

…краем глаза замечаю, как из моего портфеля выплывает рыба. Серый несмышлёный малёк, каких я запускал в детстве. Ничего особенного.

Эта рыба – мой приговор, мой диагноз. Но страх приходит не сразу. Сначала – стыд. Я чувствую, как теплеет, потом раскаляется кожа. Щёки горят. Чёртов малёк. Это ведь всё равно, как если бы я обделался у всех на глазах.

– Слабак, – говорит Лот и отворачивается.

Делаю глубокий вдох и тотчас, не выпуская воздух, ещё один. Как будто останавливаю икоту. Малёк исчезает.

Вздох облегчения. Нет, не мой вздох. Я оборачиваюсь и вижу Джейн. Она смотрит на меня, не мигая. Глаза её – огромные синие блюдца.

Мне конец.

5. Крейслауфы

Открываю глаза. Сердце бьётся ровно. Пора.

Наверняка Джейн уже побывала здесь, и сейчас я узнаю, как поступают с одушевлённым Крейслауфом. Вырезают ли его душу вместе с сердцем. Вперёд.

Дом ректора немного расскажет случайному посетителю. Здесь у всякой вещи есть своё место. Никакой пыли. Всюду мягкие ковры. В этом доме всё происходит очень тихо, а время стоит на месте.

Я бываю у ректора дважды в неделю. Он зовёт меня другом, иногда мы играем в шахматы. Не сегодня.

– Вы такие одинаковые, – говорит ректор. И добавляет с улыбкой: – Я даже не уверен, что беседую именно с тобой.

Пожимаю плечами.

Мы очень разные, как можно этого не видеть? Глаза – да, глаза одинаковые. Но лишь потому, что глаза – зеркало души, а души Крейслауфу не положено.

Мы все сделаны по одному чертежу, молекула к молекуле, каждая шестерёнка – одобрена, утверждена и описана в спецификации. С каждым годом, с каждым новым поколением Крейслауфы всё совершеннее.

Джейн. Она такая же, как я, такая же, как все мы здесь. Пока ещё нескладный подросток, руки-ноги на шарнирах, длинная шея, короткая рыжая стрижка, серая школьная форма. Кажется, я рассказываю о ней так, как мог бы рассказывать о любом из нас. Но это неправда. Я не спутаю Тони и, например, Билли. Билли – при той же внешности, при тех же повадках – другой. Он уверен в себе и никогда не думает о последствиях. Он никогда не ошибается. Даже мысленно. Наверное, Билли – идеальный Крейслауф. Или вот – Дон. Чуть более ловкий, чуть более выносливый, чуть более сильный. Этих мелких отличий достаточно, чтобы Дон казался мне великаном. А ведь мы одного роста.

6. Ректор

– В каждом поколении Крейслауфов случается бракованный ребёнок. В каждом. Раз за разом кто-то подсовывает нашим детям души. – Он шутливо грозит небу кулаком.

Ректор не смотрит на меня. Он никогда не смотрит на собеседника, к которому расположен доброжелательно. Движения ректора как будто слегка неуверенные, плавные, медленные. При этом остаётся впечатление, что суставы его должны издавать надрывный, неприятный скрежет. Но любой жест ректора сопровождается ватной тишиной, тишина эта всюду ходит с ним и выдаёт его присутствие. Она крадучись проникает в мою голову и обволакивает мысли всякий раз, когда ректор появляется рядом. Я слышу его тишину и очень её боюсь.

Но сейчас мне не страшно. Сейчас я ничего не чувствую, кроме безмерного удивления. Я – всё удивление, которое есть в этом мире. Шок – так это называется?

– Джейн. Никогда бы не подумал на неё. Старею, брат, старею. – Он качает головой. – Мне даже допросить её не удалось как следует. Слабачка! А ещё – Крейслауф… В чём только душа держалась?

Джейн. И я никогда бы не подумал. Они пришла к ректору, но ни слова не сказала обо мне. Почему? Неужели у Джейн была душа?

Я молчу. Я хочу спросить о душе.

Ректор говорит:

– Ничего особенного. Я перевидал их сто-о-олько… – Он смешно разводит руками. – И, между нами, ничего пугающего в душе нет. А уж если достать её из Крейслауфа – так и вовсе тряпка тряпкой. Нет, сама по себе душа не страшна.

Он делает большой вкусный глоток из своей кружки. Кружка у него выдающаяся – огромная, чёрная, с толстыми боками.

– Мы вылечим тело Крейслауфа от любой болезни. Здесь или там. От любой, понимаешь? Но только тело. – Ректор отставляет кружку в сторону, доверительно наклоняется ко мне и заглядывает в глаза. Верно ли я понял? Всё ли оценил?

Никогда не показывать страх. Это было первое, чему научил меня Лот. Страх пришёл вместе с мальками. И никуда не делся, когда я научился сдерживать их спонтанные рейды наружу.

– Мы вылечим Крейслауфа от любой болезни. Но только тело. Не душу.

Тело Крейслауфа – совершенный механизм, который – при правильном обращении – может стать вечным двигателем. Каждая его клетка работает идеально. Поломки случаются, но любую – любую! – поломку можно устранить.

Другое дело – душа. Субстанция непредсказуемая и не приспособленная к существованию в нашем мире. В отличие от Крейслауфа.

Души ломаются в Крейслауфах раз за разом. Всегда. И это хорошо. Потому что Крейслауфу душа не нужна. Крейслауф – совершенное произведение искусства. Без всякой души.

Ректор ревниво следит за синевой моих глаз, и я стараюсь не обмануть его ожиданий – выпускаю на волю лавину фамильной гордости. Это последняя моя встреча с ним, последний экзамен, через который, я знаю, проходит каждый Крейслауф, прежде чем покинуть Школу.

Что теперь будет с Джейн? Я не спрашиваю. Ответ очевиден.

Но что они сделают с её душой? Что они делают с душами Крейслауфов?

Я не спрашиваю.

Допиваю свой чай и тепло прощаюсь с ректором. Ведь мы друзья.

7. Джейн

В полночь я открываю глаза. Тишина спящей комнаты – особенная, плотная материя. Встаю. Вокруг Крейслауфы. Здоровые тела, будущие герои. Я представляю, какой могла быть эта тишина, умей они видеть сны. Заглядываю в их лица и вижу покой бессмертия. Такие лица бывают только у тех, кому не суждено вкусить с древа познания. Они в раю, и потому моя жизнь – ад. Потерянный рай слишком близко.

Я подхожу к окну. Отсюда отлично виден шпиль ректората.

На фоне стерильной черноты ночи она сперва кажется мне грязно-белой тряпкой, которую злой шутник прикрепил к шпилю. Порыв ветра подхватывает неясную тень, полощет её, заставляет выплясывать неприятный конвульсивный танец. Затем наступает мгновение затишья, и тряпка, предоставленная сама себе, распрямляется вдруг, складки её разглаживаются, белизна выравнивается. Я всматриваюсь – и не верю своим глазам. Джейн. Это маленькая Джейн подвешена там на потеху ветру. Не сама Джейн, но её тень. Тень её тени. Душа.

Я жадно ем глазами эту картину, понимая, что за всю свою жизнь вряд ли ещё увижу подобное. Живая душа, прозрачная, тонкая. Я хочу протянуть руку, прикоснуться к этой чистоте, смять в ладони.

Я чувствую это сердцем. Так: ТУМ-ТУДДУМ-ТУМ-ТУДДУМ. Надрывно. Точно кровь моя забурлила, вспенилась и потекла в два раза быстрее, разрывая сердце напором, заставляя его работать на пределе. Бешено, неистово моя кровь несётся по привычному маршруту, и в бурлении этом слышится мне даже не звук – эхо звука.

– Помоги.

Я возвращаюсь в постель.

8. Рыба

Утро встречает меня мёртвой синевой неба. Эта синева холодна так же, как и глаза Мэри. В сердце неба – белая тень души Джейн Крейслауф. Мне кажется или она смотрит прямо на меня?

Школа жужжит роем Крейслауфов. Старшеклассники готовятся покинуть свой дом. Сегодня день отъезда. Последний день моих страхов. Последний день моей нежизни в этом искусственном мире. Но я могу думать только о Джейн, которая принесла себя в жертву. Ради меня?

Я пересекаю двор, глядя себе под ноги. Никто не смотрит наверх. И я не смотрю. Они – потому что не видят. Я – потому что уже всё решил. Мои глаза полузакрыты, я занят делом. Потрошу своих мальков.

На крышу можно пробраться через чердак. Я знаю, потому что уже бывал там. Все бывали на крыше ректората, и это тоже экзамен. Крейслауф не умеет бояться. Он – будущий моряк, полярник, астронавт. Неписаные правила только кажутся нашим собственным изобретением. Крейслауф никогда не нарушит закон без специального разрешения.

Но у меня есть душа. Жалкая трусливая субстанция, которая портит чистую кровь Крейслауфа. Я не герой. Мне не стать астронавтом. Мне не стать лётчиком. Я боюсь высоты. Возможно, поэтому я ненавижу небо.

Но я умею нарушать правила. И могу пройти по краю. Я знаю – потому что уже делал это.

Просто закрыть глаза и увидеть мир иным. Как будто нет ни крыши, ни края, ни неба. Не смотреть вверх. Без опостылевшей искусственной синевы, без этой яркой пудры небо становится по-настоящему страшным – пропастью, сияющей бездной, которая выпьет тебя всего, через один только твой взгляд – как через соломинку.

Тишина меняется, делается тревожной и очень знакомой. Где-то здесь, где-то рядом – он. Ректор. Но я больше не боюсь его.

Я жду.

Она появляется с севера. Сначала горизонт покрывается едва заметной рябью. Я вижу это, потому что знаю, куда смотреть. Несколько секунд ожидания сливаются в тягучую густую вечность, которая отчего-то пахнет трясиной. Я, не двигаясь и не дыша, проплываю эту вечность насквозь и выбираюсь из неё на свежий воздух едва живым.

Рябь оживает, быстро, почти мгновенно поднимается над горизонтом и приобретает вполне определённые очертания. Рыжеватый плавник с острыми краями, затем чешуйчатая спина, потом – огромные мутные глаза, жабры, унылая прорезь рта.

Моя большая рыба. Чёрные её полоски ярче ночного неба, жёлтые – почти прозрачны, сквозь них можно рассмотреть, как внутри рыбы нервно крутятся шестерёнки. Никто, кроме меня, не оценит красоты этого механизма.

Самое грандиозное безумие, которое видел этот город.

Когда рыба зависает надо мной, закрыв своей тушей небо от меня, а меня от неба, когда жизнь в городе замирает, а мысли всех его жителей, всех Крейслауфов, их учителей и даже ректора звучат примерно одинаково («Какого х-хрена?!»), я выбираюсь на крышу.

Пространство вокруг шпиля усыпано остатками сгнивших верёвок. Душа Джейн тоже держится на обыкновенной верёвке. Мне боязно отвязывать её.

Сейчас я не могу понять, как не видел этого раньше. Я имею в виду – Джейн, она такая же, как все мы здесь, похожа на всех Крейслауфов, но больше всего – на меня.

Это как заглянуть самому себе в глаза. И увидеть будущее.

Тебя переплавят. Прогонят через огонь и железо. Снимут кожу и выпотрошат. Опилки, которые ты зовёшь душой, аккуратной бандеролью отправят на небо. Но не сразу.

Я перерезаю верёвку.

9. Я

Мэри провожает меня на вокзал. Я не смотрю на неё. Это непросто, но я держусь. От взгляда недалеко до слов. А слов говорить нельзя. Если скажу хоть одно – я пропал.

Любовь – ловушка, в которую раз за разом попадают бракованные Крейслауфы вроде меня. Магнит для души. Я первый, кто смог пройти по самому краю этой бездны и не упасть. Удержусь и теперь.

Нарочно выбираю обходной путь, идём через сквер – тут не так многолюдно. День выдался пригожим, впрочем, иных в этом городе и не бывает. Редкие прохожие то и дело брезгливо поглядывают вверх. Рыбы нет. Она исчезла вместе с душой Джейн, пролилась невидимым дождём в бездну неба. Всё, ни слова больше о рыбе. Ни слова больше о Джейн.

Оглядываюсь. Невдалеке стоит Лот, улыбается. Понимаю вдруг, что больше никогда его не увижу, и от этого становится грустно – точно я прощаюсь сейчас с живым человеком, а не с бесплотной тенью моей душевной болезни.

Вокзал встречает нас бравурным маршем. Поезд уже подали, Крейслауфы занимают свои места. Улыбки, смех, музыка. Кажется, весь город здесь. Женщины утирают слёзы, мужчины пожимают нам руки, дети – обычные дети – смотрят с восторгом. У каждого из них есть собственное лицо, фамилия, родители. Они – часть этого города и навсегда останутся ею. Их будущее скучно и предсказуемо. Им не стать героями.

В одно мгновение всеобщее веселье обрушивается на меня и в клочья рвёт моё напряжение. Какое-то новое, неведомое раньше чувство, распирает изнутри. Я подхватываю Мэри за талию и шутя кружу её в вальсе.

Жизнь! Наконец настоящая жизнь!

Мне выпало родиться героем. Человеком, способным на всё. Человеком, которому доверят судьбу мира. Крейслауфом.

Я сделаю ещё один только шаг – и окажусь на той стороне. Где небо – дорога в настоящую бесконечность, а не затхлая искусственная бездна маленького мира Крейслауфов.

Где моя душевная болезнь станет не проклятием, а подарком судьбы. Моим последним подарком старому миру.

Я смогу стать лётчиком. Астронавтом. Моряком. Полярником. Я смогу стать всем миром сразу.

Я смогу стать богом.

Один шаг за дверь. Один чёртов шаг.

Нужно только промолчать сейчас.

Но я говорю:

– Мэри. Я люблю тебя, Мэри.