Я не знала, шел ли за мной следом один человек или их было много. Несколько раз я все же была близка к тому, чтобы внушить себе: там вообще нет никого, кто преследовал бы меня. Может, то просто собака, или кошка, или человек, которому случайно по дороге со мной. О, коли б так! Тогда я могла бы повернуть сию же минуту и пойти обратно к дому Вдовы… если бы я вообще смогла его отыскать. Извилистые улицы петляли и были мне не знакомы, и я больше не видела шпиля колокольни церкви Святой Аделы.

Почти все дома были темными, с закрытыми ставнями и засовами. Только в одном месте жизнь била ключом. То было питейное заведение, пивная, хозяин которой как раз, когда я проходила мимо, вышвыривал последних запоздалых гостей. Из открытой двери падал на брусчатку четырехугольник света, и мысль о свете и тепле заставила меня остановиться. Кое-кто из захмелевших гостей громогласно пререкался с хозяином пивной, обзывая его ленивым псом и мелким, грязным, твердолобым поганцем, который отказывает людям в браге, за которую они заплатили.

У одного из них, кричавшего громче всех, к рубашке был прикреплен новехонький знак Дракона, и мое желание подойти ближе сразу улетучилось. Вместо этого я свернула в узкий проулок меж двумя домами, и мне снова пришлось остановиться. Посреди проулка спиной ко мне стояла женщина; как-то чудно расставив ноги, она слегка приподняла свои грубые черные юбки. Сначала я не могла понять, что она делает, но потом услыхала… Стоя над сточной канавой, ногами по разные ее стороны, она запросто писала, да так, что только плеск стоял! Я уж и не знала, прошмыгнуть ли мне мимо или сделать вид, что я не заметила, но она, справив нужду, слегка отряхнулась и отправилась дальше, да так, будто ничего не произошло.

– Извините… – тихо сказала я. – Извините, добрая фру…

Она медленно обернулась. Эта замедленность движений, пожалуй, была связана с тем, что ей было трудновато управляться со своими ногами. Во всяком случае, запах хмельного чувствовался за семь шагов.

– Это меня-то ты называешь «фру»? – спросила женщина.

Я молча кивнула. При ближайшем рассмотрении ее и вправду нельзя было принять за знатную госпожу. Шнуровка на лифе наполовину разошлась, а кроме того, он был грязен и весь в пятнах, так что напоминал чешую морской камбалы. Влажные волосы, которые были прибраны утром в красивый узел, теперь распустились и торчали в разные стороны. Несмотря на ночную стужу, у нее не было с собой ни шали, ни плаща.

– Ишь ты, ну уж учтив ты, так учтив, этого у тебя не отнять. Но, однако же, убирайся-ка подальше отсюда. Нету у меня денег подавать милостыню такому грязнущему мальчишке.

– Да нет, вовсе не то, – быстро возразила я. – Стало быть, может, вы, фру, захотите сказать мне, я лишь хочу спросить, где тут церковь?

– Церковь? Иди прямо вперед. Там выйди из ворот, а потом сверни направо…

– Благодарствуйте, добрая фру! – сказала я, прошмыгнув мимо нее. – Спокойной ночи!

– Эй, послушай! – закричала она мне вслед. – Ничего у тебя с этим не выйдет! Нынче они, точь-в-точь как все другие люди, отпирают двери только днем…

Я прошла вперед, потом миновала ворота справа, а там в самом деле была церковь. Одно только худо – то была вовсе не церковь Святой Аделы. То было совсем другой храм – более тяжелый и мрачный с виду, черно-серый в лунном свете. Вокруг церкви тянулась железная ограда с зубцами, торчавшими вверх будто острые копья, а меж оградой и церковной стеной, вплотную друг к другу, разместились могилы, будто и здесь было тесно и не хватало места.

Здесь ощущалась какая-то удивительная заброшенность, хотя церковь стояла посреди города, где жило множество людей. Меж могильными камнями росла высокая поблекшая трава, а когда я схватилась за ограду, на мои пальцы посыпались крошки ржавчины. Я застыла на какой-то миг, бессильно уставившись на могилы.

Здешняя церковь, должно быть, была церковью Святой Магды, но где она находилась по отношению к церкви Святой Аделы и к дому Вдовы я ни малейшего представления не имела. Может, нужно вернуться и спросить об этом ту фру Писуху, коли она все еще там?!

Она была там, но не одна. В нее вцепились двое мужчин, а ее крики разносились по всей округе, даже на самых дальних улицах.

– Отпустите меня, черт побери! Я ничего худого не сделала! Отпустите меня, вы, негодяи, скоты!

Один из них, пихнув ее к стене, что-то сказал, но что – я не расслышала. Женщина прекратила сопротивляться.

– Но почему? – удивленно сказала она. – Он ведь только спросил, где церковь…

Она посмотрела на проулок, прямо в мою сторону. Мужчина тоже обернулся, и я увидела его лицо, схожее во мраке с бледной круглой луной. Выпустив руку фру Писухи, он шагнул прямо ко мне.

– Иди сюда! – позвал он.

– Ну уж – спасибочки, с меня хватит.

Я не стала прохлаждаться. Резко повернувшись, я помчалась, как заяц, которого по пятам преследуют собаки. Мне не верилось, что у меня найдутся силы бежать. Но они у меня, ясное дело, были. Ноги мокро шлепали по уличной брусчатке. Назад в ворота и налево, прочь от церкви! Как можно дальше от церкви!

Я бежала, петляя по проулкам и дворам, пролезала, шмыгая, сквозь ограды и покосившиеся дощатые заборы, перебиралась через кучи мусора и помойки с отбросами, а один раз даже запросто протиснулась мимо двух здоровенных сонных свиноматок в узкой кишке свинарника.

Все время я выбирала самый тесный, самый темный, самый грязный путь, надеясь лишь, что люди за моей спиной окажутся слишком медлительными, или слишком ленивыми, слишком изнеженными, или же попросту слишком крупными, чтобы поспеть за мной.

Когда я в конце концов остановилась, потому как попросту не могла уже бежать, под ногами больше не было брусчатки, а вокруг ни каменных домов, ни застекленных оконных рам. Улицу, коли ее можно так назвать, обозначала мутная слякотная канава меж откосами из глины или досок. Здесь не было ни уличных вывесок, ни водяных насосов либо водосточных канав, а меньше всего наблюдалось уличных фонарей. Запах дыма и гари смешивался с вонью отбросов, мочи и навоза. Дома стояли так тесно прижавшись друг к другу, что во многих местах можно было, протянув руки, коснуться шершавых и неровных дощатых стен по обе стороны проулка. Лошадь с повозкой никогда здесь бы не проехала – разве что тачка, да и то с огромным трудом.

Нетрудно было понять, что я оказалась в самой темной, самой тесной и самой грязной части Дунарка – Грязном городе.

Присев на корточки, я прижалась спиной к чем-то замазанной глинобитной стене и прислушалась. Хотя стояла уже поздняя ночь, за тонкими стенами раздавались голоса, шумное бряканье глиняной посуды и звон жестяных ведер, брань, писк крысы, подбитой башмаком или камнем.

Но никаких шагов я не слышала. Я долго просидела в ожидании, что кто-то вынырнет из-за угла в узком проходе в проулке. Я не знала, удалось ли избавиться от них, не знала, что бы они сделали, коли б нашли меня теперь. Пожалуй, они всего-навсего не дали бы мне уйти. Скорее всего они снова потащили бы меня с собой. Быть может, привязали бы или посадили на цепь, как сажают охотничью собаку, которая в этот день больше не нужна.

Я так устала, что мне было почти все равно. Нет, пожалуй, не все равно. Только во мне все чувства притупились. Даже если б они вынырнули вместе с драконом на привязи там, в конце проулка, я была бы не в силах сделать больше ни шагу. А схвати они меня сейчас… да, тогда, по крайней мере, они не смогли бы использовать меня как охотничью собаку.

Нико они не нашли. А я не привела их в дом Вдовы!

Сколько я просидела так, не знаю. Может, я попросту клевала носом и на несколько мгновений впала в сон с открытыми глазами. Я не уверена в том, что мне вообще удалось бы подняться, если бы я так немилосердно не мерзла.

На бегу я вспотела. Но сейчас, когда я тихонько сидела, ночной холод пробирал вдвойне, прямо до костей. Моя одежда и волосы промокли насквозь, а зубы стучали. Но зато в конце проулка по-прежнему не слышалось никаких шагов и не видно было никаких теней. Похоже, я ускользнула от преследователей. Только бы сейчас найти какое-нибудь теплое и сухое укромное местечко и немного поспать. А затем, когда рассветет, попытаться вновь найти дом Вдовы.

Мои ноги, как и раньше, едва ли хотели нести меня, так ужасно они дрожали. Проулки же по-прежнему были такие грязные и слякотные, что под ногами хлюпало, когда я шла. Я отыскала какой-то крытый загон для скота, где ночевали три козы, и на краткий миг размечталась о мягкой соломе, а быть может, в придачу о глотке теплого козьего молока. Но из этого ровно ничего не вышло. Одна из трех коз оказалась злющим старым козлом, который выставил рога, лишь только я собралась перелезть через плетень.

Я готова была уже сдаться и усесться где-нибудь, прислонившись к стене, когда теплый и сладостный запах проник в мои ноздри, почти заглушив здешнюю вонь. Запах хлеба! Свежеиспеченного хлеба! Запах привел меня за угол, и я попала прямо в маленькую тесную усадебку, что казалась менее загаженной, нежели остальная часть Грязного города. Площадка двора была не только из грязи да ила, а из утоптанной глины и, казалось, ее иной раз даже подметали. Костяк дома, соединявший обе стороны двора, был из бревен с вмурованной в них глиной, а стены его были некогда побелены.

Ставни в одном из строений ленги были широко распахнуты, и в окно виднелись гигантская печь и труба, сложенная из красновато-коричневого камня. Пекаря же нигде не было видно, да и я не настолько обезумела, чтобы прокрасться в пекарню в том виде, в каком пребывала. Слова «дерьмовая девчонка» наверняка были бы очень метким описанием меня как раз теперь. Даже самый милейший и всепонимающий пекарь впал бы в бешенство, стал бы берсерком, увидев в своей пекарне замурзанного поросенка.

Однако же на дворе у стены стояла повозка. А что коли я залезу под нее… Мне хотелось укрыться от зарядившего мелкого дождика и от враждебных взглядов. А стена, где проходила дымовая труба, была наверняка замечательно теплой.

Прокравшись по двору, я вжалась меж колесом повозки и стеной и с глубочайшей благодарностью вползла во мрак под прицеп повозки. «Замечательное укрытие», – подумала я. И думала так до тех пор, пока не положила руку на нечто мягкое, теплое и живое, прошипевшее:

– Отвали! Отстань от меня! Знай, у меня нож!..