Мы искали три дня, от рассвета до тех пор, пока не становилось темно, так что ничего не разглядеть. Кроме плаща Дины, мы ничего и никого не нашли – ни живых детей, ни мертвых.

– Мы вынуждены отправиться домой к твоей матушке, – сказал на четвертый день Каллан. – Нужно рассказать ей все.

Я не больно этого хотел. Похоже, Каллан тоже.

– Я слышал ее голос, голос Дины, Каллан.

– Ну да, ты так говоришь…

– Ты мне не веришь?

Каллан словно бы дрожал от холода, он был явно не в себе, а на душе у него кошки скребли.

– Да… Меж небом и землей куда больше того, нежели нам, людям, об этом известно.

Я знал: он думал о привидениях.

– Она жива, – сказал я. – Не верю, что она померла.

Каллан смотрел в сторону.

– Может статься. Но, пожалуй, в нынешние времена редко слышишь, как ты, голоса живых людей. – Он затянул ремень на своем спальном мешке и закинул его на плечо. – Ну? Идешь?

– Да! Ладно! А что нам остается?

Каллан был прав. Матушка должна узнать обо всем…

Каллан спустился вниз седлать лошадей. Я отыскал Хелену – попрощаться и поблагодарить ее за долгие поиски, что вели, не щадя сил, Лакланы. То, что они искали и дитя своего клана, было не в счет. Я не высокогорец, а семья Тонерре не составляла какой-либо клан, тем не менее я очень хорошо понимал, что Тонерре ныне у Лакланов в кое-каком долгу.

Когда я вышел на внутренний двор крепости, там, у Железного круга, стояла женщина. Неподвижная, будто колонна, она неотрывно глядела на меня, так что мне стало не по себе и я захотел поскорее пройти мимо. Но она, опередив меня, подошла и преградила мне путь.

– Тонерре!

Голос ее был тверд как железо, а глаза столь же холодны и серы, будто гранит, – точь-в-точь как у Ивайна.

– Мадама? – спросил я как можно учтивей.

– Теперь ты доволен?

– Доволен?!. Мадама, я не понимаю…

– Ты явился, чтобы лишить жизни… – сказала она, и звук ее голоса вызвал холодные мурашки, забегавшие по спине. – А когда не смог лишить жизни Ивайна, то ты и твоя сестрица-ведьма заманили моего Тависа на смерть.

Я стоял, потеряв от ужаса дар речи, и даже не мог собраться с силами, чтобы ответить. Как она могла думать, что я… что Дина…

– Нет, – прошептал я в конце концов. – Это не так.

– Я хочу, чтобы мне вернули моего Тависа, – заявила она. – А если мне его не вернут… Я стану проклинать тебя и твою семью каждый день весь остаток моей жизни… Гореть вам всем в аду!

Она подняла руку, сжатую в кулак, и поднесла ее к моему носу. Кулак был серо-черного цвета, вымазанный чем-то темным и жирным.

– Вот! – молвила она – Это дар тебе от меня. Я дарю тебе одну ночь моих снов! А ты знаешь, что мне снится? Мне снится, что рыбы пожирают глаза Тависа! – И она ударила меня прямо меж глаз своей черной рукой. Удар был даже не настолько силен, чтобы заставить меня пошатнуться, и все же он потряс меня куда больше, чем те, что нанес мне Ивайн. Я не мог защититься от ее кулака и не мог нанести ответный удар.

– Я ничего не сделал твоему сыну, – совершенно сбитый с толку, сказал я, должно быть, я стоял перед матерью мальчишки Лаклана, – да и Дина тоже, я в этом уверен.

– А я знаю то, что знаю, – только и ответила она и, повернувшись, ушла.

– Где ты был? – пробурчал Каллан при виде меня. – Лошадям не терпится в путь.

Во всяком случае, один из коней не желал стоять на месте. Кречет, желая показать, как он нетерпелив, рыл копытом землю и встряхивал головой. Гнедой Каллана только и стоял на месте. Он был слишком хорошо вышколен. А Серый, пони, принадлежавший Дебби-Травнице, вытягивал шею и зевал так, что можно было видеть все его длинные желтые зубы.

– Я… я встретил мать Тависа.

– Вот как! Да, пожалуй, это было нелегко!

Я покачал головой, но ничего больше не сказал.

– Ивайн передал мне это, – сказал Каллан и протянул мне нечто продолговатое, завернутое в кусок старой, прогнившей мешковины. Стоило мне взять это в руки, как я уже знал, что это. Но я все-таки распаковал сверток.

То был мой меч, или, вернее, то, что от него осталось. Поскольку я потерпел поражение, он по праву принадлежал Ивайну, но Лаклану ни к чему был сломанный клинок.

– Что мне с ним делать? – спросил я Каллана. Он пожал плечами.

– Тебе лучше знать, – ответил он.

В этот миг мне больше всего хотелось выбросить обломки моего меча. Ничего, кроме беды, он не принес. И внезапно я понял, что имел в виду Нико, говоря, что не желает иметь дело с мечом. Все-таки я запаковал меч снова и нашел для него место. Что ни говори это было железо.

– Попробуем перековать его на котелок или что-нибудь в этом роде.

Хотя синяки, нанесенные мечом Ивайна, становились постепенно желто-зелеными вместо синих, Каллану пришлось подавать мне руку, чтобы помочь сесть в седло. Я взял поводья Кречета и приготовился к скачке.

– Послушай, погоди немного, малец! – сказал Каллан. – У тебя лоб весь черный.

Я быстро провел рукой по лицу. Я нащупал жирное пятно на переносье, как раз там, куда ударила меня мать Тависа. Я попытался стереть его рукавом, но это оказалось не так уж просто.

– Она ударила тебя… ну, она, мать мальчонки? – внезапно с тревогой спросил Каллан. – Ударила черной рукой?

– Ударила, – ответил я. – А руку она чем-то намазала.

Каллан молчал. Он стоял молча так долго, что даже его Гнедой стал нетерпеливо толкать его мордой.

– В чем дело? – спросил я. – Что за черная рука? Каллан вытащил что-то из-под воротника рубашки.

– Вот! – сказал он, протянув мне маленький мешочек, висевший на плетеном кожаном шнурке у него на шее. – Лучше тебе взять его на время. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не вернемся домой к твоей матери. Она женщина мудрая и хорошо разбирается в таких вещах.

– Что это? – спросил я, взвешивая мешочек в руке. Он был необычайно легким, и в нем что-то тихо шелестело. – Зачем он мне?

– Здесь кое-какие высушенные травы. Клевер, мальва, зверобой и укроп. Это моя мать собрала их. Я не знаю, помогут ли они, но, пожалуй, стоит попытаться.

– Помогут? Чему?

– Против дурного глаза и прочего. С черной рукой шутки плохи!

– По-твоему, она… она прокляла меня? «Это дар тебе от меня, – сказала она. – Я дарю тебе одну ночь моих снов». А еще она пожелала мне и моей семье гореть в аду и прокляла нас. А что было у нее в руке? Что это было, Каллан?

– Жир. Зола. Наверняка еще что-то другое. На такое я внимания не обращаю… Однако же надень на себя этот мешочек и уедем отсюда.

Хотя нам пришлось тащить за собой Серого, мы продвигались вперед быстрее, чем когда я ехал один, ведь Каллан знал дорогу куда лучше меня. А не будь я по-прежнему хворым и усталым, да еще и изувеченным, мы, пожалуй, приехали бы домой за один день. Но уже в полдень я почти не мог держаться в седле, и Каллан нашел нам хорошее место для отдыха на берегу ручейка под несколькими березами. Я отмывал жирное пятно холодной водой до тех пор, пока последние следы черной руки той женщины не исчезли без следа. Но забыть ее слова я не мог. И всю ночь мне снились какие-то мерзкие подводные сны – черная вода, слизистые водяные растения и холодные камни. И рыбы. Рыбы, пожиравшие глаза Дины…

Я проснулся, когда настал тот долгий холодный час, что длится с первого луча, показавшегося на небе, до тех пор, когда солнце встает по-настоящему. Я так радовался, что бодрствую, и так боялся снова заснуть, что охотней всего тут же оседлал бы Кречета.

Но Каллан спал по-прежнему, а лошади тоже стояли с поникнувшими головами и дремали. Я сел, прислонившись спиной к одной из берез, в ожидании, когда они проснутся, и пытаясь забыть рыб и глаза Дины. И матушку. Более всего пытался я не думать о ней и о том, какой у нее будет вид, когда она услышит то, что мы ей расскажем.

Мы добрались в Баур-Кенси чуть позднее полудня.

Так непривычно было скакать верхом, переваливая вершину холма, и видеть там наш дом, такой маленький и будничный. Само собой, он особо не изменился за ту неделю, что я отсутствовал. Одна-ко изменился я. У меня появилось какое-то странное ощущение того… того, что я здесь больше не живу. Что я не принадлежу больше к этому дому. И это заставило меня испытывать такое теплое чувство к каждой глупой курице там внизу, к каждому ряду капусты в огороде, к каждому комку торфа, положенному прошлой осенью на крышу.

Мама сидела на чурбане у дровяного сарая в сиянии предполуденного солнца. Я подумал: значит, она успела окрепнуть. А силы ей понадобятся.

Завидев нас, она помахала рукой. А потом резко поднялась. Она увидела Серого и увидела пустое седло. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не въехали прямо во двор дома.

– Где Дина? – тут же спросила она.

Во рту у меня пересохло, и я не мог вымолвить ни слова. Сначала этого не мог сделать и Каллан. Но она положила руку на его колено и заставила встретить ее взгляд.

– Где Дина? – повторила она, а голос и глаза были столь беспощадны, что выдержать это не смог бы никто.

И Каллану пришлось слово за словом рассказать ей обо всем, что случилось.

– Мы… мы не нашли тело, Мадама! – хрипло закончил он свой рассказ. – Да и следа какого ни на есть… какого-нибудь живого ребенка – тоже.

Она отпустила его взгляд. Он, сидя верхом на коне, сжался так, будто она что-то сломала в нем. Мама же, резко повернувшись, пошла в дом.

Я услышал голос Розы, а затем голос матери, отвечавшей ей. А потом из дома выбежала Роза. Она летела ко мне, словно стрела к мишени. А вернее сказать, стрела, пущенная в оленя.

– Ты… ты!.. – Она ударила меня по ноге так сильно, что Кречет испуганно отскочил в сторону от звука удара. – Скотина ты этакая! Этакий большой идиот! Как мог ты это сделать!

Ее светлые косы от ярости так и плясали, а на щеках выступили багровые пятна.

– Малец не виновен, – заступился за меня Кал-лан и соскочил с седла Гнедого. – Думаешь, ему не тяжко?

– Нечего было тайком удирать из дому, – прошипела Роза. – Мог бы остаться дома и заботиться о матери, о Мелли и о Дине. Тогда бы этого не случилось!

Какое-то жгучее чувство – смесь ярости и стыда – охватило меня.

– Заботься о себе! – выкрикнул я в ответ. – Или о своей собственной семье! Где она у тебя?

Сказано было зло, так как Роза, как ни крути, сбежала из дома. Чтобы спастись от Дракана – это да, но также чтобы спастись от своего взрослого сводного брата, избивавшего ее. Мать Розы по-прежнему жила в Дунарке и не ответила ни на одно из тех посланий, что мы помогли написать Розе.

– Я, по крайней мере, никого не утопила! – воскликнула со слезами на глазах Роза.

– Я тоже не сделал этого! – ответил я, почувствовав скорее усталость, нежели злобу.

Я соскочил с Кречета и, не глядя ни на Каллана, ни на Розу, повел его на конюшню.

* * *

Я очень долго оставался в полутьме конюшни. Еще долго после того, как расседлал Кречета и позаботился о воде и корме для него. Еще долго после того, как я насухо вытер его потную шею пучком соломы, вычистил его щеткой и обиходил копыта. Я вспомнил Дину, которая вечно околачивалась у лошадей, когда отчего-то печалилась. А потом я и сам опечалился оттого, что не могу выдержать даже мысли о том, чтобы заглянуть кому-нибудь другому в глаза. Что сказала бы обо всем этом Мелли? Ей всего пять лет от роду… понимает ли она вообще, что значит, если кто-то мертв.

В конце концов дверь конюшни отворилась. Я думал, что это матушка, но нет… То была Роза.

– Давин, – нерешительно спросила она, – ты не пойдешь в дом?

– Зачем? – спросил я, разозлившись снова. – Ведь все это – моя вина.

– Нет, я так не думала, – сказала она. – Это было только… Я испугалась и пришла в такую ярость и была в таком горе сразу…

Она положила свою ладонь на мою руку, положила крайне осторожно, словно боясь, что я ударю ее.

– Ты не придешь? Мать спрашивала о тебе. Я кивнул:

– Ладно, приду. Через некоторое время.

* * *

То был убийственно долгий день. Злой день. На самом деле еще хуже, чем те дни, когда мы в отчаянии все искали и искали и ничего не находили. День стал хуже оттого, что нам нечего было делать. Вечером того дня Роза развела огонь в очаге, хотя, вообще-то, особо холодно не было.

Матушка, совершенно изможденная, сидела с Мелли на коленях. Все были немногословны. И почувствовали облегчение, когда настало время ложиться спать, несмотря на то что я, к примеру, боялся ожидавших меня снов.

В нашем новом доме мне досталась маленькая каморка, отделенная стеной от большой горницы. Это и в самом деле была каморка: без двери, прикрытая только занавесом. Но там как раз хватало места для узкой кровати, комода и нескольких крючков для одежды, и мне больше не нужно было делить спальную нишу с Диной и Мелли.

Мелли! Как хорошо, что с нами была ныне Роза и бедняжке Мелли не нужно было спать одной. Весь этот вечер глазки ее были такими большими и такими робкими. Она не издала ни звука, даже не спросила о Дине.

Кто знает, о чем она думала.

Должно быть, я немного поспал, но снов не вспомню. Я проснулся от странных, незнакомых и очень слабых звуков. Хотя сразу понял, что это такое.

Моя мать плакала…

Я резко поднялся и сел в постели. Мне было видно, что в горнице зажжен свет. Я отодвинул в сторону одеяла и быстро натянул штаны.

Она по-прежнему сидела на стуле возле очага. Слабые отсветы огня от тлеющих угольев блуждали по ее серому холщовому платью да и кое-где еще – на чем-то темно-зеленом…

Она сидела, прижав к себе зеленый шерстяной плащ Дины.

– Матушка!..

Подняв голову, она поглядела на меня, не пытаясь скрыть слезы. Я отвел глаза.

– Давин! Подойди и сядь!

Когда я был моложе, я обычно сиживал у ее ног, прислоняясь к ее коленям. Теперь я не мог заставить себя сделать это. Вместо того чтобы сесть на пол, я уселся на скамью.

– Странно, – тихо сказала мама. – Я слышала ее голос несколько дней тому назад. А я… Я отослала ее прочь. То, что она делала, было опасно для живых, поэтому я отослала ее прочь! Не дала себе времени прислушаться к ней. Если б я только прислушалась… Тогда мы, быть может, знали бы, где она была.

– Ты думаешь, что… она была жива?

– Тогда я полагала, что это так. Ныне… ныне я не уверена. Быть может, это было оттого… быть может, она не могла попасть ко мне оттого, что была при смерти.

– Я тоже слышал ее голос, – сказал я. – На другой день после того, как она исчезла.

Я почувствовал ее взгляд, но по-прежнему тупо смотрел в очаг.

– Что она сказала?

– Ничего. Она только звала меня.

– Долго звала?

– Нет! Позвала всего один раз. Я чуть не свалился с коня. Мы искали чуть не под каждым камнем… Я-то думал, что, быть может, она поблизости, но… так ничего и не нашли.

Некоторое время стояла тишина. Потом какое-то полено в очаге, неожиданно вздохнув, переломилось пополам. Новые мелкие языки пламени резво взметнулись, осветив горницу.

– Матушка! Что все, это значит?

– Не знаю, дружок! Но я и не думала еще оставлять надежду!

Мы молча просидели ночь напролет. Я думал о своем, а она о своем. Немногое сказали мы друг другу. Но это было куда лучше, чем каждому из нас бодрствовать в одиночестве.

– Давин, – спросила в конце концов, ближе к рассвету, мама, – не хочешь ли ты все-таки взглянуть на меня?

Я попытался! Я и вправду попытался! Но всякий раз, когда я пробовал поднять голову и встретить ее взгляд, во мне горел стыд, меня мучила совесть. Ведь Роза была права. Каким-то образом то была моя вина. И все же – нет! Ну хорошо! Но я-то всего лишь хотел… Это было лишь оттого, что… Ведь никакого умысла тут… Оправдания сыпались как из мешка.

– Я не могу, – прошептал я, – прости меня! Вот не могу, и все.

Она поднялась чуточку скованно и с трудом.

– Это ровно ничего не значит, Давин. А теперь пойдем и попытаемся немного поспать, сколько сможем.

Однако же это что-то значило. Конечно, это что-то значило.

– Я… я сожалею… – запинаясь, произнес я.

– Забудь об этом, дружок! Это ровно ничего не значит! Мне не следовало спрашивать тебя.

И тут, ясное дело, стыд еще сильнее разгорелся в моей душе, а совесть просто замучила меня.