Android

У меня характер вздорный, зато отходчивый. Из-за всякой ерунды я могу спорить до крика и тихих, но непростительных оскорблений. А серьезным вещам, как правило, не придаю значения… К сожалению, это не всегда помогает, то есть вообще почти никогда. О важном промолчу, но из-за чепухи как разгорится скандал, как грянет война!.. И уж на войне как на войне – иду до конца: начинаю говорить правду. Сказать правду же, как известно, самый верный способ испортить отношения с кем бы то ни было, хоть с домочадцами, хоть с ближайшими друзьями. Для сохранения хороших отношений существует лицемерие, а правда – это для обид и дальнейшего осадка в душе – значит, он (она) про меня вот какую правду знает! Я-то ее, правду, знаю, это само собой, но как же он (она) может про меня такую правду знать?! Если бы он (она) ко мне хорошо относился (-ась), ему (ей) такая правда и в голову не пришла бы…

Но, поскольку я вздорный, зато отходчивый, вскоре меня одолевают сожаления. Какого черта я эту идиотскую правду ляпнул? Что меня, за язык тянули? Что, убедил я его (ее)? Разве я не знаю, что взрослого человека нельзя ни в чем убедить, а можно только упросить или заставить?

А тут у меня что-то случилось с компьютером. В смысле с ноутбуком, на котором я постоянно работаю.

Во-первых, курсор стал самопроизвольно перескакивать, так что начинаешь писать слово, а конец его вдруг оказывается в середине другого слова, давно написанного. Черт его знает что! Сведущие люди говорят, что это сенсорная мышь разладилась, но мне от этого не легче. Чего это она вдруг разладилась? Я ноутбук не ронял, ничего на него не проливал – у многих, я знаю, бывает, но я за работой ничего не пью, а если захочется, так я лучше отойду от рабочего стола или вообще на кухню пойду, в зависимости от того, чего захочется… Прыгает, зараза!

Во-вторых, Интернет стал включаться по часу. Ну, по десять минут – точно. Почему? Проверил – все оплачено, еще запас почти на месяц. Подергал все провода, и в прихожей тоже – ничего, не влияет. Сидишь чуть ли не полчаса, пялишься в пустой экран. Никаких нервов не хватит.

В-третьих, вообще стал он сам то вдруг выключаться, то включаться – и это при работе от сети! Тот же сведущий человек сказал, что это батарея накрылась, надо менять, а она чуть ли не как новый компьютер стоит, да еще найти надо подходящую… И я вообще не понимаю, при чем здесь батарея? Он же в сеть включен…

Короче, сижу я, смотрю на него – и вдруг такая досада меня взяла!

Короче, сижу я, смотрю на него – и вдруг такая досада меня взяла!

Это ж кусок пластмассы и еще немного железа – ничего больше!

И цена ему теперь – три копейки в базарный день. Когда-то такие чудеса техники действительно стоили порядочных денег, а теперь… Да выкину я его и новый куплю! Не разорюсь. И никаких обменов на новый, пошли они с их рекламой, просто на помойку – и все. Достал.

Тут экран осветился, внутри этого… в общем, внутри у него звякнуло, как будто емэйлина пришла, – и возникло крупно написанное прямо на рабочем столе: «На себя посмотри».

Я растерялся и только минуты через три, призвав весь опыт семейных скандалов и поездок в общественном транспорте, ответил: «Не тебе судить».

«Баба базарная», – мгновенно нашелся он – надо же, а сам-то не в базарном стиле выступает?!

Надо признать, я поступил недопустимо: дал волю рукам. То есть просто закрыл его. В тонкую щель между крышкой и корпусом пробивался полузадушенный свет.

Разнервничавшись, я встал из-за стола и было собрался принять успокоительное, но оцепенел – выключенный компьютер неприятным искусственным голосом произнес громко и внятно: «Хам».

…В общем, что ж говорить – победил он. Я ж говорил, что покладистый. А по-честному надо бы сказать – малодушный. Я попросил у него прощения, но он промолчал. Экран светился ровно и безразлично.

Понемногу успокоившись, я решил продолжить работу, которой занимался с утра, – писать этот обещанный хорошим людям текстик.

И писать-то осталось немного…

Но курсор прыгнул…

Экран осветился, и по нему поплыли написанные каким-то диким шрифтом, каждая во весь экран, буквы.

«ПРОЩАЙПРОЩАЙПРОЩАЙПРОЩАЙПРО…»

Так что эти последние строчки я дописываю уже на другом компьютере.

Начинается все с простой ссоры, а меняется судьба.

А как хорошо мы жили когда-то…

1 000 000

Что касается богатства, то с ним мне все уже давно ясно. Если излагать коротко, то вот: у каждого человека, что бы с ним ни происходило, всегда есть и будет столько денег, сколько ему положено… ну, не знаю, Богом или кем-то еще, но сколько положено, столько и будет. Один родился, чтобы всю жизнь тянуть от зарплаты до зарплаты. А другому кармана не хватает для запасов, и он вкладывает излишки в акции перспективного, просто даже инновационного проекта, но проект этот накрывается медным тазом в связи с всеобщей рецессией, и акциями его нельзя даже воспользоваться в гигиенических целях, потому что акции – это не бумага в физическом смысле, как некоторые думают, а просто запись в электронном реестре, так что еще недавний богач становится просто нищим… Как бы не так. Вот проходит какое-то, иногда даже совсем небольшое время, что-то сдвигается, где-то выплачивают, кому-то приходится… И глядь, а наш-то опять в порядке! И опять у него миллионов сто или двести, сколько там ему в среднем положено, или миллиард, или еще сколько-нибудь… Судьба. И наоборот: вот честный работяга случайно получил в наследство теткину двушку или даже сам что-нибудь выгодное придумал, и образовались у него три или четыре котлеты денег в приличной валюте. И, чтобы не рисковать, он эти котлеты спрятал среди чистого постельного белья – там их никакая рецессия не возьмет… А она взяла! То ли упала валюта, то ли, наоборот, поднялась, но только сделались валютные котлеты по цене почти равны котлетам обычным, которые называют в кафе домашними – ну, и то: не дикими же их называть… Или просто взял он эти котлеты да и прожил – купил кое-что по мелочам, ну, костюм по фигуре, выпил раз-другой с товарищами, не глядя в меню, на Крит съездил… И остались только фотографии с Крита в компьютере да быстро возникшая привычка к ирландскому виски, а сам он опять ждет зарплаты, которая даже в пределах индексации растет вяло.

В общем, каждому свое, как, по слухам, говорили древние римляне и писали коваными буквами сравнительно недавние фашисты.

И вдруг я нашел миллион, который мне совершенно не положен.

Вышел из метро, мне оттуда до работы две остановки троллейбусом, смотрю – лежит на асфальте конверт. Длинный такой и довольно чистый, хотя на него многие наступали прямо на моих глазах. Ну, я его и поднял.

Никакой надписи снаружи на нем не было.

Сначала мне показалось, что и внутри конверт пустой. Чтобы убедиться в этом, я растянул его и заглянул глубоко внутрь.

Там лежала такая же длинная и узкая, как конверт, бумажка. Как положено серьезным бумагам – несколько раз в жизни я такие видел, – эта была покрыта мелкой цветной, серо-зеленой, сеточкой и какими-то тенями, которые, как я вспомнил, называются водяными знаками.

Сунув конверт вместе с бумагой во внутренний карман куртки – не рассматривать же документ в толпе, я побежал за троллейбусом и успел-таки влезть в него.

Пришел я на работу по обыкновению раньше всех. Такой у меня характер – всегда боюсь опаздывать. И не опаздываю, но это не имеет никакого значения, потому что и опаздывать мне некуда, и успевать не за чем…

Серо-зеленая бумага с водяными знаками содержала следующую короткую надпись:

ОДИН МИЛЛИОН

А наискось, через эту надпись и всю бумагу тянулось черное, слегка смазанное – будто оставленное печатью – слово

НЕРАЗМЕННЫЙ

Вот так.

И ведь была это чистая правда: именно миллион и действительно неразменный.

К вечеру, сделав самые необходимые покупки и потратив на это весь рабочий день… Впрочем, на работе я, конечно, уже написал заявление по собственному и неожиданно для себя расстроился, что никто особенно не расспрашивал о причинах, а начальство не удерживало… Итак, к вечеру, успев почти оформить покупку новой квартиры и такой машины, о которой даже не мечтал, я убедился, что все правда: миллион неразменный. То есть даже получается не один миллион, а сколько угодно – просто в кассе списывали его номер не один раз, а три, или пять, или сто пятьдесят… Получалось, что это такая безлимитная карточка странноватого вида, только и всего. Как положено – с длинным номером, тянущимся по нижнему краю.

Вечером я сидел в кафе – не из тех, где домашние котлеты, а из самых дорогих, где даже музыки нет. Ведь у нас музыка везде, я один раз лежал на носилках в приемном покое больницы, а надо мной играла музыка, и отнюдь не Шопен для тренировки, а веселенькая и громкая… Да, так вот: я сидел в кафе, понемногу выпивал и чуть-чуть закусывал, миллион лежал во внутреннем кармане, на всякий случай застегнутом на обычно не используемую пуговицу, а я, выпивая и закусывая, думал.

Я думал о том, о чем сказал вам вначале: о том, кому какие положены деньги. И получалось, что миллион, да еще неразменный, мне никак не положен. Деньги сверх зарплаты у меня иногда бывали, но быстро и незаметно расходились, не оставляя почти никакого следа в моей жизни. И она шла себе, и шла, и шла… А теперь? Добро бы просто миллион, не так уж это и много, даже в любой, самой твердой валюте, тем более что миллион списывается в валюте страны сегодняшнего проживания. Вон за квартиру платил, так бухгалтерша устала номер моего миллиона списывать, в рублях же… Но неразменный миллион не кончится никогда, и это совсем другое дело. Жизнь меняется радикально, полностью. А хочу я изменить свою жизнь? Просыпаться в огромной комнате с видом на московские крыши, ездить на огромной машине, на которую оглядываются в потоке, не ходить на работу – при том, что больше ходить мне некуда…

Не хочу.

Обманывать мне некого, сам себе говорю – не хочу.

Если бы кому-нибудь этот миллион отдать, кому он нужнее…

Есть такие люди даже среди моих близких. Им действительно нужно, а мне, оказывается, не нужно ничего.

Но я достаточно сведущ в волшебных неразменных миллионах, чтобы понимать – в руках любого другого человека бумажка не будет иметь силы.

Это послано мне.

Я расплатился, привычно отметив, что без музыки получается дороговато, и быстро пошел к метро.

Там я положил конверт на то же место, где взял.

Привет, следующий миллионер.

Может, конверт и сейчас там лежит, сходите, гляньте на всякий случай. А мне еще отказы от квартиры и машины улаживать…

{ – }

Я посмотрел в окно, а там нет ничего.

Нет старой яблони, потрясающе цветущей, так что в мае перед моим окном второго этажа повисает белое кружево.

Нет облинявшего, когда-то темно-зеленого глухого забора, которым я безуспешно пытался отгородиться от шумной проезжей улицы.

Нет подсохших стеблей неведомых мне, еще в середине лета осыпавшихся темно-розовых цветов.

Нет растрескавшейся асфальтовой площадки перед воротами – для стоянки автомобиля, которого давно нет, а на асфальте валяется, перекатывается со спины на живот палевая кошка – но и ее нет.

Нет серого, ровно подсвеченного неприятным рассеянным светом неба.

Моей комнаты второго этажа, из которой я смотрю на все, чего нет, тоже нет.

И дома, на втором этаже которого я почти безвыходно живу, нет.

Нет душевой, в которую прямо из моей комнаты ведет туго закрывающаяся дверь.

Нет первого этажа с ванной, гостиной и еще двумя комнатами.

Нет, вероятно, и кухни, куда я собирался спуститься к завтраку.

И завтрака нет.

И нет никого из домочадцев, никого.

Ни кошек, ни людей.

Комната жены, которая была на втором этаже, дверь в дверь с моей, исчезла.

Пусто.

И меня нет.

Не могу сказать, что я испытываю неприятное и сильное чувство оттого, что нет ни живых существ, ни предметов.

Нет – и ладно.

Я уж привык к тому, что по утрам мир возвращается из пустоты постепенно.

Мир возвращается ко мне, и я возвращаюсь в мир в течение нескольких минут.

А кто скажет, что это нелепые измышления автора и пустая его фантазия, тот пусть прислушается завтра утром к своим ощущениям и всмотрится в окружающее.

И когда вся действительность вернется к нему, пусть найдет в себе мужество признать, что я ничего не выдумал.

Конечно, это сложновато для сказки.

Но я и не обещал простоты.

 

Алиса, или Стакан без стенок

В конце концов я плюнул и выключил ноутбук.

Тут же раздалось отчаянное мяуканье.

Я подождал результата, но, судя по тому, что никакого отклика на этот вопль не последовало, дома никого не было. Поняв, что ситуация не разрешится без моего вмешательства, я открыл дверь на лестницу и выглянул из своей комнаты.

На лестнице сидела моя кошка.

Как и все мои кошки, она досталась мне случайно – была спасена от мучительной смерти в подъезде, выхожена до теперешнего холено-капризного состояния и вот теперь сидела на лестнице, ведущей с моей рабочей верхотуры вниз, в обитаемый домочадцами первый этаж. Но сейчас там, как уже сказано, почему-то никого не было. Как и вообще в доме.

Как и вообще в мире, подумал я. Две первые январские недели, выдуманное время. Непроходящее похмелье, подкисший салат, осыпающаяся елка, светает в десять, темнеет в три… Всем надоевшее, но непреодолимое безделье. Рождество, оскверненное предшествующими днями обжорства. Календарный вздор, который я никогда не умел вполне понять….

Да, так вот: на лестнице сидела кошка.

Кошку звали Алисой.

– Ну, что ты орешь? – спросил я. – Голодная? У меня текст не идет, значит, орать можно?

Кошка пожала плечами.

– У тебя представления обо всех на уровне безнадежно устаревшего учения об инстинктах, – сказала она своим обычным брюзгливо-высоко-мерным тоном. – Как там у вас написано, если у вас вообще написано о кошках? «Голод кошки проявляют характерным мяуканьем…»

– Ничего такого нигде не написано, – вяло возразил я, понимая, что сейчас начнется привычное препирательство и день для работы пропадет. – Ну, ладно, в чем дело? Спала бы лучше, чем мешать мне. Я, между прочим, зарабатываю на корм… А о говорящих котах если что и написано, то, как тебе прекрасно известно, написано с симпатией, хотя и не без иронии… О литературе поговорим?

– Иди ты вместе с твоей литературой! – она умела мгновенно переходить с едкой, но интеллигентной иронии на заурядное хамство. – О чем с тобой можно говорить… Между прочим, за столько лет мог бы выучить мой язык, чтобы не переходить мне на твой, пошлый и невыразительный…

– Ну, говори, я слушаю, – я присел на ступеньку, и мои глаза оказались с ее глазами почти на одном уровне. Алиса раздраженно зажмурилась, сквозь щелки ее взгляд стал еще более хмурым, чем всегда. – И не злись, не злись, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть…

Ее настроение всегда менялось мгновенно. Вот и сейчас она без всякого перехода продемонстрировала безграничную любовь ко мне и довольство всем миром вообще – свернулась на узкой ступеньке, став похожей на пельмень или ухо – свернувшаяся кошка равно похожа на два эти предмета, – и кокетливо посмотрела на меня широко открывшимся одним глазом из-под руки.

Ну, в смысле из-под передней лапы, если вам так понятней.

– Слушай, – пробормотала она тихо и неразборчиво, так что сначала мне показалось, что она просто урчит. – Сл-ш-ш… Пш-ш-шли отс-сюда… Пр-р-рогуляемся…

При этом она как бы продемонстрировала сборы на прогулку: принялась совершенно бесстыдным образом подмываться, выставив вертикально вверх одну ногу. Мне она предоставила обдумывать предложение, сама же полностью сосредоточилась на гигиене.

– Куда ж мы пойдем? – удивился я. Прогулки вдвоем у нас не были в обычае, да и вообще она заметно побаивалась улицы, не подходила к воротам, а по двору гуляла так же неохотно и недолго, как я, для короткого моциона. – Мне надо работать, и так все утро потерял на негодные начала… И как это мы с тобой пойдем гулять? У меня и поводка для тебя нет…

Закончив интимную процедуру, Алиса села столбиком и принялась смотреть на меня в упор. Через пару тихих минут, словно впервые изучив мою – судя по выражению кошкиного лица, крайне несимпатичную – внешность, она вздохнула с тихим писком, переступила передними лапами (тут уж это никак не были руки), поджимая пальцы, и произнесла длинную речь.

– Еще поводка мне не хватало, – мельком отвергла она мой неудачный аргумент. – Да и не в поводке дело, это отговорка. Как и твоя работа. Что, собираешься третий вариант начала написать, такой же дурацкий, как предыдущие два? Брось, кончай все это. Ты думаешь, это я хочу сбежать отсюда? Думаешь, мне одной эта клетка надоела до смерти?!

Она правой рукой загребла воздух. Этот символический жест, которым она, совершив нужные дела, обычно как бы зарывала свой отхожий лоток, заменял у нее слово «говно» – грубых слов, никаких, даже столь невинных, она никогда не произносила.

– Ты не хуже меня знаешь, что тебе давно пора сбежать, – продолжала кошка, выгибая вверх спину и образуя таким образом в профиль греческую букву «омега», словно собираясь на кого-то напасть. – Нельзя всю жизнь писать. Ты сначала жил, потом писал, теперь тебе снова пора жить. Не стану тебя убеждать, что после этого ты опять будешь писать, пожалуй, уже не успеешь… Но что тебе пора снова жить, это точно.

С этими словами она прыгнула на мое левое плечо.

Цепляясь за перила, со всей возможной осторожностью стараясь не стряхнуть ее – она при этом слегка запустила в меня когти сквозь свитер, – я встал и медленно спустился по лестнице.

В пустом доме стояла совершенная тишина.

В прихожей я натянул старую куртку с капюшоном, от которой давно оторвались одна веревочная петля и одна деревянная пуговица. Алиса ловко переступала, давая мне одеться, но с плеча не слезала.

Мы пересекли двор, я отпер калитку, запер ее за нами и подсунул ключ под ворота.

К моему удивлению, проходящие машины, забрасывавшие на нашу узкую – протоптанную в одну ступню – дорожку куски грязного снега, совершенно ее, трусиху Алису, не пугали. Она лишь переползла по моему загривку на правое плечо, подальше от мостовой, и теперь грязные брызги оседали на моем лице, не долетая до нее.

Впрочем, машин было немного, а людей не было вовсе – улица была пуста, как и мой дом.

– Пош-шли, р-р-родной мой, – урчала кошка мне в самое ухо. – Пойдем, хуж-же не будет. На сегодня у тебя денег хватит?

– Хватит… – неуверенно ответил я. – А что потом?

– Потом – суп с котом! – заорала она на всю улицу, с удовольствием расхохоталась и тут же, совершенно по-кошачьи, ткнулась лбом в мой висок.

Что тут скажешь? Бывало, что я выдумывал сказки и покруче. Да прежде мне и в голову не пришло бы втянуть в сочинение говорящую кошку – ввиду банальности использования такого рода персонажей. А к тому, что с Алисой можно поговорить, я давно привык, мы обычно беседовали, когда оставались дома вдвоем и мне не писалось. Только вот из дому не уходили, не решались… Ничего особенного в беседах с кошкой я не видел – в конце концов, если бы она и не умела разговаривать по-русски, ума у нее меньше бы не стало, так что удивляться, коли уж удивляться, следовало бы прежде всего ее уму. А ум был вполне очевидный, не увидеть его мог бы только тот, кто вообще не способен видеть ум в глазах живого существа…

Разговоры у нас бывали вполне доверительные. Я ей рассказывал о проблемах, которых день ото дня прибавлялось в моей жизни – старость не обошла меня полным набором соответствующих неприятностей, обделив соответствующими ей преимуществами. Все мыслимые болезни не компенсировались обычной в конце жизни бытовой устроенностью, о которой я не позаботился вовремя, уменьшение сил не сопровождалось уменьшением желаний. Только в самое последнее время я пришел к мудрости, да и то довольно простой: следует молчать всегда, особенно когда хочется говорить. Однако следовать этому правилу я так и не научился, молчание среди людей оставалось недостижимым идеалом, зато я еще больше, чем раньше, стал разговаривать с Алисой. Благо, с нею разговаривать было приятно: как всякая умная женщина, она умела слушать, не переводя любой разговор на себя, в отличие от даже очень умных мужчин.

После нескольких тяжелых конфликтов я привык учитывать ее ревнивость, поэтому никакие женщины в разговоре с нею не упоминались, хотя, повторюсь, отношения были чисто дружеские. Это ограничение было существенным, поскольку нитки старых связей тянулись за мною в мою уже бесполую старость, да кое-что и о новых можно было бы рассказать, но приходилось смиряться. Самую преданную дружбу не следует испытывать.

В общем – говорящая кошка, да, а что такого?

Белая с синими глазами говорящая кошка.

Итак, меня больше всего сейчас удивляло не то, что она, едучи на моем плече, непрерывно бормотала мне в ухо всякую смешную чепуху для подъема настроения, а то, что она совершенно не боялась машин. Повезло мне с кошкой, подумал я, сам-то этих проклятых машин я боюсь.

– Ну, доволен, что бросил свое сочинительство? – вдруг очень серьезным тоном, без всякого перехода, спросила Алиса. – То-то же… Хватит. Пора нам с тобою просто гулять.

Я молча кивнул.

– И не дергайся, пожалуйста, – сказала она капризно. – А то я упаду…

И она снова боднула меня в висок.

Ледяное солнце середины зимнего дня пробивалось сквозь серый колпак неба.

Боже, какое счастье – не писать, не думать о заработке, не подсчитывать, выколотишь ли нужную на содержание домочадцев сумму в следующем месяце…

– Прокормятся, – сказал кошка. – Ты вообще ни о чем не думай, даже о нас.

Вокруг искусственной елки перед недавно отремонтированным бывшим сельсоветом, ныне администрацией, сосредоточенно водила хоровод стая местных собак. На остановке под горкой было пусто, очередной автобус, видимо, только что ушел.

Я осторожно присел на скамейку из жутко холодных металлических труб – точнее, на картонку, которую кто-то здесь заботливо оставил.

– Простату застудишь, – сказала Алиса, – мало у тебя и так с нею хлопот, в сортир за ночь по пять раз бегаешь.

Я послушно встал, а она перепрыгнула на картонку и утвердилась на ней столбиком, прочно опершись попой и свесив перед собою руки по-заячьи.

– Сама простудишься, – тут же начал препираться я и, вспомнив что-то из анатомии, не уверен, что кошек, невнятно добавил: – Придатки и вообще…

В свою очередь она уж приготовилась спорить, но тут к остановке подошел смутно знакомый мне – часто ездили в одном автобусе – мужик. Что-то наводило меня на предположение о его причастности к восстановлению и реставрации здешнего старинного храма – не по моде длинные волосы, бархатные штаны и сильно вытертая дубленка. Так выглядели во времена моего детства художники, писавшие для клубов Ленина по клеткам, а теперь их кормили мелкие работы в церквях…

Алиса, собравшаяся мне ответить, закрыла рот.

Но художник глянул на нее невнимательно, будто его нисколько не удивила моя пара, и поклонился мне.

– В город? – поинтересовался он со светским безразличием, но затем не удержался и проявил понимание ситуации. – В ветлечебницу?

Тут Алиса, сильно толкнувшись, взлетела прямо из положения «столбик» с картонки на мое плечо.

– Благодарю вас, – оттуда вмешалась она в разговор, – я абсолютно здорова. Просто едем прогуляться. Надоело, знаете ли, сидеть взаперти, да и вообще образ жизни надо менять. Что ж мечтать о свободе, не пора ли просто сбежать из рабства…

Художник слушал наглую кошку, вздумавшую обсуждать экзистенциальные проблемы, с вежливым интересом. Я достал сигареты, мы задумчиво закурили, при этом Алиса демонстративно отвернулась, так что в дальнейшем участвовала в беседе своей розовой задницей и брезгливо вздрагивающим хвостом.

– В сущности, она права, – сказал я. – Знаете, я всю жизнь пишу о побеге… ну, в метафизическом смысле… Но никогда не мог решиться. И вот она позвала… А вы наш храм расписываете?

Он кивнул, затянулся в последний раз и аккуратно задавил сигарету о край железной урны.

– Очень вас понимаю, – сказал он и было протянул руку, чтобы погладить Алису, но вовремя раздумал, сообразив, видимо, что не всякую кошку стоит гладить первому встречному.

Тут показался из-за поворота автобус. Пропуская друг друга вперед, неловко предъявляя пенсионные карточки, мы влезли и уселись почти в самом конце салона – идиотское слово применительно к довольно обшарпанной внутренности автобуса. При посадке Алиса съежилась – вероятно, почувствовав возможную угрозу со стороны водителя. Она была кошка более или менее начитанная и помнила, конечно, классическое «Котам нельзя! С котами нельзя!». Но водитель вяло глянул в ее сторону и без комментариев закрыл за нами зашипевшую дверь…

– Вот что я вам скажу, – художник решился продолжить разговор, только проехав полдороги до метро. – Вам ведь сейчас некуда деваться? Денег у вас немного, ночевать или хотя бы погреться и вовсе негде… Поехали со мною на вернисаж у моста, а? Там пристроим вас с вашей… приятельницей к какому-нибудь уличному заработку. Поспрашиваем у тамошних моих знакомых насчет дешевого или вообще бесплатного жилья… У многих мастерские есть в подвалах… Помогут.

– Соглашайся, – зашептала кошка мне в ухо. – Соглашайся немедленно! Вот она, свобода с человеческим лицом… Свободен – и даже бедствовать не придется. А я для заработка не то что говорить буду, я и петь научусь, вот увидишь… И услышишь… Всегда мечтала о карьере попрошайки, нам это свойственно…

– Кому «нам»? – автоматически уточнил я, представляя последствия своего освобождения. – А на что те… те, кто в доме остался, жить будут?

– Ты всегда был склонен переоценивать свою роль в жизни других людей, – она вздохнула, и легкое ее дыхание прошелестело у моего уха. – Ты уходил от женщины и боялся, что она руки на себя наложит, а она через час после решительного разговора с тобой уже ехала с подругой на шопинг в какой-нибудь торговый центр… Прости за прямоту. И повторяю: не думай ни о ком – думай о себе…

– Так кому «нам» свойственно попрошайничество? – настаивал я. – Кошкам?

– Не нам одним, – Алиса изогнулась и заглянула мне в лицо, ее синие глаза оказались близко-близко. – Только не расстраивайся… Кому «нам»? Всем, кого ты любил и любишь.

В магазине «Все для ваших друзей» на большом проспекте мы, не обращая внимания на протесты Алисы, купили поводок и заодно, потратив больше половины остававшихся у меня денег, мягкую кровать-корытце для нее.

Обосновались на ступеньках, ведущих в подземный переход, полный как бы художественных лавочек, торгующих не слишком умелыми копиями никому не известных шедевров. Народ двигался мимо нас плотной толпой. Веселая праздность, обычная для этого места, но особо оживленная по каникулярному времени, наполняла пространство. В воздухе дрожали птичьи голоса детей, некоторые из них уже тянули родителей к кошке…

Медленно поплыл над головами крупный и теплый снег, на асфальте мгновенно превращавшийся в жидкую кашу.

Художник куда-то отлучился и вернулся минут через пятнадцать с выражением полнейшей удовлетворенности на лице.

– Я договорился, – сообщил он, не уточняя, с кем. – Нам можно здесь работать.

Из большого холщового мешка, висевшего на перекинутой через плечо лямке, он достал папку, раскрыл ее, обнаружив листы ватмана формата А2, извлек из мешка же набор карандашей, присел на широкий каменный парапет, окружающий спуск в подземный переход, и тут же молниеносно нарисовал и старательно растушевал портрет необыкновенно толстой, но симпатичной девушки, остановившейся посмотреть на фокусы Алисы.

Алиса же вытворяла такое, что я просто остолбенел – никогда мне и в голову не приходило, что моя довольно замкнутая и высокомерная кошка способна на эдакую клоунаду.

Для начала она влезла в свою кровать-корытце и встала в излюбленную позу, столбиком, но при этом не опиралась, как обычно, на попу, а балансировала на ногах, в смысле на задних лапах. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы привлечь внимание прохожих, доброжелательно в основном настроенных – в соответствии с этим местом обитания невысокого, но все же искусства. Однако Алиса не ограничилась таким элементарным трюком. Руками она стала проделывать загребающее движение – не то, которым она обычно как бы зарывала какой-нибудь неприятный предмет, а ладошками вверх, сжимая и разжимая короткие пальцы с то убирающимися, то выдвигающимися крючочками когтей. Примерно таким жестом ребенок показывает «дай-дай!», а опытный автомобилист помогает новичку въехать в ворота гаража. Публика улыбалась, многие останавливались, некоторое время топтались в какой-то растерянности…

Между тем Художник – мы так и не представились друг другу, да и нужды не было – уже закончил портрет толстухи, вручил ватман оригиналу и спрятал в карман какие-то деньги, вроде бы сотню или две…

Алиса бушевала. Она кружилась вокруг вертикальной оси в неловком, но трогательном вальсе, она падала в ватную кровать и переворачивалась в ней через голову, она прыгала на мое левое плечо и перелезала через мою голову на правое…

В конце концов она сделала такое, что толпа вокруг бурно зааплодировала и даже закричала: кошка стащила с моей головы кепку, старую, но любимую кепку, напоминающую давнюю неделю в Лондоне, и очень ловко бросила ее на парапет вверх засаленной изнанкой и почти стершимся ромбом с вышитым made in Britain. В кепку немедленно посыпались деньги, замелькали красные и синие бумажки, зазвенело серебро…

И тогда Алиса пошла ва-банк.

Она запела.

Она пела удивительно громко, перекрывая быстро стихающий ропот толпы и шум улицы.

Вот что она пела:

Голос у нее был довольно визгливый, срывающийся в обычное мяуканье, но слушали ее в такой тишине, какой не бывает на филармонических концертах. Казалось, что даже машины на кольце остановились – во всяком случае, оттуда не доносился обычный их рев. Толпа росла и напирала, но в первых ее рядах уже стояли цепью неведомо откуда взявшиеся омоновцы в черном. Капитан в обычной полицейской форме подошел к Художнику, справедливо сочтя его главным в нашей антрепризе, но слушал, как все, дожидаясь конца песни, чтобы прояснить ситуацию. Между тем Алиса истошно затянула припев:

Когда Алиса умолкла, показалось, что от аплодисментов качнулся мост.

Тут же из толпы протиснулся бородатый малый – нет, скорее старик – в истертой американской военной куртке и с футляром для саксофона в руках. Омоновец перехватил его, но Музыкант сунул ему под нос футляр и был пропущен.

– Привет, – сказал саксофонист мне, вытаскивая инструмент и кладя раскрытый футляр рядом с кепкой. – Не помнишь меня? Встречались в «Красном петухе»…

Джазовая моя молодость прилетела и встала рядом со мною, пробуя мундштук и проверяя клапаны старенькой дудки.

– Подумаешь, – негромко сказала Алиса, – ну, прошло пятьдесят лет. Что ж теперь, не жить?

Что ж теперь, не жить, подумал я и согласился, что не жить нет никакой причины.

– Давай, чувачок, – сказала Алиса Музыканту, – в ля миноре, как на халтурах, бывало, лабал…

– Песенка, вообще-то, китч, – сказал капитан, – но душевная. Разрешение на пикет есть?

– Какое разрешение, господин полицейский?! – Алиса потерлась головой о жесткое шинельное сукно. – Бродячие артисты, начальник, необходимый элемент городской культуры, дружелюбной среды обитания… А создание такой среды – это тренд. Договорились, командир?

Капитан, смущенно улыбнувшись, собрался было отойти, но кошка вцепилась в рукав.

– К-куда? – прошипела она. – А кор-р-руп-ция в посильном размере?

Она выгребла из кепки ворох купюр и чрезвычайно ловко засунула их в капитанский карман. Толпа не обратила внимания на это ее очередное художество, люди, затаив дыхание, слушали Музыканта, забывшего кабацкий ля минор и шпарившего в лучших традициях бопа.

– А мне что же делать? – спросил я Алису. – Не привык быть нахлебником…

– А ты давай оправдывай свою профессию, – небрежно велела она. – Давай, продолжай рассказывать эту историю. Сам всё придумал, теперь дальше гони, до самой развязки… Мы, между прочим, пока ночлега не нашли. Или ты опять положишься на свое любимое «вдруг»?

Музыкант пошел на бурную коду.

Народ начал понемногу расходиться.

Коррумпированный, но приятный во всех остальных отношениях капитан поднес руку к козырьку и тихо исчез.

ОМОН бегом погрузился в серый зарешеченный автобус-броненосец и отбыл по месту дислокации.

Вдруг в поредевшей толпе мелькнуло женское лицо – из тех, на которые внимания сначала не обратишь…

– Не смей, – сказала кошка.

Вечером того же длинного дня – или через неделю? – мы всей компанией сидели в известной мне с давних времен узбекской забегаловке на окраине. Мужчины пили водку, Алиса, расположившись под моим стулом, с урчанием доедала начинку чебурека.

– Вот ты свинья все-таки, – сказал я ей. – Дома от самого дорогого специального корма нос воротила, а тут вон что лопаешь. И лук не мешает… А развязки не будет, понятно?

Я налил водку в стакан, и он исчез. Точнее, исчезли стенки стакана, испарился граненый цилиндр. Прозрачная жидкость растеклась по столу, тонкие ручейки побежали с краю столешницы, в центре образовалась мелкая выпуклая лужица.

– Видишь? – сказал я Алисе. – Нет формы, но содержание никуда не делось, оно просто заняло больше пространства. Так что не будет никакой развязки, и вообще сюжет я сворачиваю. Да его и не было, сюжета…

Какой уж сюжет в первые две недели года, подумал я. Они же сами выдуманные, эти тринадцать дней. Между новым и новым годом, между тенью и тенью, между январем и январем…

– Ну, как хочешь, – сказала кошка, негромко мяукнула и вышла из моей комнаты.

В доме стояла совершенная тишина, только издалека, неизвестно откуда, доносились адский хохот и нечеловеческие голоса – шла телевизионная юмористическая передача.

Я включил компьютер – деваться некуда, работу надо заканчивать.

 

Кошка на капоте

Немалую часть своей жизни Юрий Ильич прожил без любви к кошкам. Не то чтобы он их именно не любил – в том смысле, в котором не любят сослуживца, интригана и сплетника, или соседа, устроившего евроремонт силами молдавской бригады, из-за чего весь подъезд покрылся прилипчивой белой пылью, – то есть в смысле активной нелюбви. Нет, он их не любил в том смысле, что был к ним равнодушен, нейтрален, просто не замечал. Ну, ходят там, внизу, держат хвост трубой, даже не ходят, а всегда пробираются, избегая открытых пространств – ну, и пусть себе. Не обижал, этого никогда не бывало, даже в детстве, насколько Юрий Ильич помнил свое уже смутное детство. Он вообще был не способен причинить кому-нибудь серьезную физическую боль, а уж мелким и слабым существам – тем более. Честно говоря, он не мог совсем спокойно даже таракана раздавить, необходимое это действие вызывало в нем небольшой спазм, мышечную тошноту. Хорошо, что тараканов теперь в Москве не водится, бросили они нас на произвол экологической судьбы…

Да, так вот: Юрий Ильич к кошкам, да и к собакам тоже, был вполне безразличен до того времени, когда далеко не в первый раз женился. Новая жена его была женщиной сложного характера, а уж Юрий Ильич, при всей его как бы мягкости, и подавно не сахар, что впоследствии естественным образом привело к долгой и несчастливой супружеской жизни. Не будем на этот раз вдаваться в подробности, все счастливые семьи, что общеизвестно, похожи как две или больше капли воды, а несчастливые – каждая, как любят писать некоторые авторы, несчастлива уникально, почему про них, несчастливых, и читать интересно. Правда, не у тех авторов, которые употребляют слово «уникально»…

Словом, не о семье сейчас речь, а о кошках. Среди многих добрых дел, которые несчастливая жена совершила в отношении (это мы из одного протокола списали: «совершил в отношении потерпевшей высказывание насильственного характера»), да, в отношении Юрия Ильича… А про недобрые, опять же, не сейчас… Итак, среди добрых: она воспитала в нем любовь к животным вообще и к кошкам в частности особенную. Точнее, не она, а ее кошка по имени Кулиса, названная так хозяйкой в честь театрального – не кошки, а хозяйки – прошлого.

Кошка Кулиса, откликавшаяся молчанием, только ушки шевелились, также на Кулю и Кулек, мгновенно, как это свойственно всем кошкам и некоторым самым прекрасным из женщин, заставляла любить себя всех, кто появлялся в радиусе трех-пяти метров от нее и оставался в этой зоне хотя бы на день-два. Вот и наш, как принято говорить, герой оказался в этой зоне любви. Он просто без всякого смысла сидел на стуле, несколько в стороне от центра комнаты, еще не освоившись на площади новой жены (свою квартиру он, конечно, оставил предыдущей), когда Куля прыгнула ему на колени. Юрий Ильич застыл, испытывая некоторое неудобство и даже брезгливость, поскольку кошка своими ногами недавно становилась в унитаз, которым пользовалась, заметим к ее чести, весьма ловко, а теперь она этими же ногами топталась по его голым ногам, поскольку молодой муж был по-домашнему, в трусах. Не зная, что делать, так как новая жена кошку обожала, а он все еще, вот уже месяц, почти обожал жену, бедняга попытался спихнуть животное самым деликатнейшим образом, однако ничего из этого не вышло. Кулиса – как это обычно делают и упомянутые женщины – немедленно применила пресловутую политику кнута и пряника одновременно, а именно: вцепилась Юрию Ильичу в ноги всеми мелкими, но очень остренькими когтями и крепко потерлась головой о его голый живот, покрытый малосимпатичной, но тоже шерстью. А потом посмотрела вверх своими виноградного цвета и формы глазами, прямо объекту своих чар в глаза.

И пропал мужчина, растекся любовью, растерял не то что бдительность, но и последний здравый смысл, принялся утверждать на всех углах, что кошка Кулиса обладает особым, нечеловеческой силы умом и любит его, Юрия Ильича, с нечеловеческой тоже силой. В доказательство первого сообщал о способности пользоваться унитазом, при этом задними ногами Кулиса становилась внутрь раковины, широко их расставив, чтобы не мочить, а передними руками опиралась о край устройства, так что в целом позой напоминала Ленина на каком-то съезде, молодежи, что ли. Еще и вытягивала одну руку вперед – движение было, конечно, рефлекторное и судорожное, связанное с физиологическим процессом, но очень напоминало… Тем более что нам неизвестно, не было ли рефлекторным и судорожным движение вождя на трибуне и с чем оно было связано… Да, а доказательств второго неофит-кошколюб (филинофил, строго говоря) не приводил, только закатывал глаза, как глупый актер, играющий Ромео, и говорил: «Вы не видели, как она посмотрела… И головой вот так сделала…» При этом он крутил лысой головой сорокалетнего мужика, становясь похожим не на кошку, а на барана по-чему-то.

Словом, так и пошло. То есть так пошла жизнь: Юрий Ильич, как и многие, с годами всё меньше обожал жену, то есть временами уже еле терпел, пользуясь в этом полной взаимностью, причем еще неизвестно, кто пользовался; и, тоже как многие, все больше обожал других животных – уличных собак, бездомных кошек, вездесущих ворон, хитрых и важных, как провинциальные начальники, попугаев, тихо и очень осмысленно, вопреки распространенному о них мнению, бормочущих всякую забавную ерунду, и так далее – о людях не будем. При себе же имел старую уже, очень старую кошку Кулюшку и любил ее так, что иногда – стыдно сказать – плакал, на нее глядя.

А кошка Кулиса за прошедшее с их знакомства время действительно сильно состарилась. Все больше спала, хотя, как положено кошке, и в молодости спала большую часть суток. Никогда не играла со случайно оказавшимися в ее поле зрения предметами, вроде пояса от купального халата или упавшей на пол крышечки от валокордина, при том даже, что крышечка пахла валерьянкой. А специальную веревочку для игры Юрий Ильич давно уж не брал в руки, зачем пожилую кошку огорчать воспоминаниями… И прибаливала его Кулечка: то приходилось знакомому ветеринару, приглашаемому на дом за пятьсот рублей, зубной камень кошке счищать и ушки мыть борным спиртом, то Юрий Ильич искал по лучшим ветеринарным аптекам, которых в городе стало пропасть, самый особый корм против мочекаменной болезни, она для кошек вроде как инфаркт и рак для людей – номер один…

Только одно не менялось в прекрасной Кулисе – неземная, несравненная красота, которую не только вечно влюбленный ее рыцарь видел и славил, но и совершенно посторонние люди отмечали. Шерсть Кули была белая, а подшерсток сероватый, местами почти черный. И от этого происходил потрясающий зрительный эффект: сразу после вычесывания, расчесывания и других утренних косметических процедур, вытягиваясь и меся воздух перед собой от удовлетворения, она приобретала вид фигурки из литого и полированного серебра. Всякие фигурки кошек Юрий Ильич постоянно отовсюду привозил, у него уже и коллекция составилась из нескольких сот статуэток и мелких скульптур, так что сходство мог оценить предметно (вот, пожалуйста, слово «предметно»; а еще распространяли сарказм относительно авторов, употребляющих «уникально»… ладно, это просто так). Ну, серебряная была кошка! И так уж хороша она делалась, когда вся вытягивалась вперед прямо струной, несмотря на провисший животик, а передние ее руки, то есть передние, конечно, лапы плавно плыли в пространстве, и пальцы с когтями сжимались и разжимались… Правда, происходило это недолго, потому что немолодая красавица быстро утомлялась и валилась набок, вывернув голову таким образом, чтобы смотреть на Юрия Ильича снизу томно, щуря и вдруг широко открывая виноградные глаза. Тут, бывало, он и не мог удержаться от слез.

Вообще, с возрастом стал слезлив, это бывает с мужчинами. А возраст подступил быстро и незаметно, как подступает хитрый и умелый враг: вот его еще не было, а вот уж он перед тобой, и сделать ничего не успеваешь. Состарился Юрий Ильич, и жена его состарилась, и оба они любили кошку, а друг друга только раздражали, за длинную жизнь сделавшись во многом похожими друг на друга, во многом же оставшись совершенно разными, а раздражало одинаково и то и другое. Не говоря уж о принципиальных расхождениях, бытовых обидах и душевных разрывах, которых накопилось – ой-ёй-ёй!..

Тем временем вместе со старостью наступила и пенсия, сначала у жены одновременно с климаксом, а потом и у Юрия Ильича незадолго до импотенции. Жизнь стала не только малоприятной, но и реально (вот и «реально», дописался… ведь это похуже, чем «уникально»!) тяжелой. На еду Кулисочке хватало, но уже не на всякую, а сами-то большею частью ограничивались кашами. Впрочем, по возрасту чего-то другого почти и не хотелось.

А Юрий Ильич от тоски, бедности и свободного времени стал порядочно выпивать, тем более что бутылка плохой водки теперь дешевле, чем пакет приличного кошачьего корму.

Вот тут, наконец, и собственно о происшествии.

Выпивши, Юрий Ильич в сумерках возвращался домой. Там его ничего хорошего не ждало. Раздражение и вечная обида жены на все существо мужа, гречневая каша-продел с вытягивающейся нитками вареной курицей и проклятый телевизор, все более чуждый. Одно только счастье: прилегающая к больному правому боку – холецистит – Кулюша.

Тут вдруг перед ним возникли хулиганы. Нормальные хулиганы: в кофтах с капюшонами и широких брюках выше щиколотки, районные эсэсовцы.

– Отец, – сказал самый отвратительный из них, в крупных синих угрях, – а, отец… Дай немного бабок, отец, рублей сто или, ну, в общем, двести, максимум, понял, тыщу, залить керосина, а то конкретно умираем… Всё по чесноку, мы отдадим, нас на районе всё знают. Мы баблос отдаем всегда, вообще.

Во-первых, поскольку Юрий Ильич был выпивши (а поганцы на самом деле совершенно трезвые, потому что еще только собирались подломить аптечный киоск и затариться медицинкой), так он, герой-то наш, почувствовал себя униженным в своем достоинстве и прочих правах человека. Во-вторых, как ни больно в этом признаваться, в пенсионные времена сто рублей стали для него вполне деньгами, а с собой было вообще только восемьдесят. В-третьих, он решил убежать, не понимая, что его догонят раньше, чем он сделает первый шаг.

И точно: на его движение последовала быстрая и неадекватная реакция, а именно: тот, который с синими прыщами, вытащил из-за спины немаленький кусок крученой арматуры и занес над головой потенциального потерпевшего. А еще один, с серьгой в виде православного креста в оттопыренном и нечисто мытом ухе, тоже откуда-то сзади вытащил продолговатую элегантную дубину, которой, как Юрий Ильич знал, американцы играют в бейсбол. Им, этим местным отмороженным, может, и деньги не очень были нужны, а только побить кого-нибудь до крови и судорог. А Юрию Ильичу физическое насилие, как вы помните, вообще было чуждо, даже не в таких безнадежных ситуациях.

И герой наш (так уж и быть, оставим ему это имя, в принципе заслужил) сильно испугался. Он испугался даже не самой смерти, а связанных с нею хлопот: жена будет всю ночь звонить в милицию и «скорую», потом ее вызовут для опознания, потом неизвестно, где и на какие безумные деньги хоронить… В общем, геморрой, как говорится.

Но тут негодяи остановились, дружно открыв мерзкие щербатые рты, а сзади Юрия Ильича что-то мягко толкнуло.

Он, рискуя получить битой по затылку, оглянулся и увидел низкую, плоскую, как вдруг вспомнившийся отцовский портсигар, длинную четырехглазую машину темно-красного цвета.

Машина тихо рычала, точнее, мурлыкала, а на кромке ее капота вытягивалась и призывно сгибала передние руки его серебряная Кулисочка.

Правая передняя дверь машины была раскрыта.

Он плюхнулся на низкое, молочного цвета сиденье.

Автомобиль рванул с места, раздвинув хулиганов, как мелкую прибрежную волну рассекает уходящий по тревоге боевой корабль.

Кошка обернулась и помахала ему передней рукой.

Он хотел поинтересоваться, куда они едут, но за рулем машины никого не было, а кричать кошке было бесполезно – она летела вперед и не могла ничего услышать сквозь свистевший в ее маленьких ушах ветер.

Раньше безмоторный Юрий Ильич видел такие машины, но не знал, что они спасают одиноких.

Потом они приехали туда, где их ждали, и наконец повалились на диван приходить в себя. Никто их не трогал – в раю были одни только кошки и понимающие, что такое любовь, женщины.

Переволновавшись, влюбленные так и заснули: Кулюшка обнимала руку Юрия Ильича своими коротенькими передними руками, а он прижимал ее к своему горячему – воспаление же – правому боку.

Счастливые, добрались. Даже завидно.

 

Часть первая

Под точечную застройку котлованы роют глубокие, но хватило и полутора метров, чтобы полезли из земли желто-черные кости, черепа с потерянными нижними челюстями и дырками в затылках, ломкие ребра… Нашлось даже с десяток сплющенных наганных пуль. Так что не кладбище, а явные общие траншеи для врагов народа. За семьдесят лет поверх не то что трава – небольшой парк вырос. Его пришлось сначала срезать бульдозерами под крики защитников природы, лупцующих полицию призывами «Руки прочь от легких города!», укрепленными на палках…

И встал вопрос.

Тем более что в газеты и даже на телевидение просочилось – застройщик собирается поселить заплативших приличные миллионы дольщиков на костях, причем на костях жертв репрессий.

Но застройщик – ООО «Кастл» – в том смысле, что мой дом есть моя крепость – в лице г-на П., генерального директора, нашел на вопрос адекватный ответ. Он вообще очень адекватный , этот г-н П., Замир Анатольевич, стройный брюнет, всегда в хорошем темном костюме. Ответ был вот какой: после первых публикаций и репортажа в городских теленовостях журналисты заткнулись. Начисто заткнулись, надежно. Потому что нецелесообразно возбуждать нездоровый ажиотаж, по ходу гнилой базар , как объяснили журналистам друзья Замира. Что касается префектуры, то она оказала полную поддержку компании, много сделавшей для округа .

И спустя месяц – максимум – все о костях забыли. Захоронили в соответствии с существующим порядком и начали строить монолит по индивидуальному проекту. По всему городу появились щиты с изображениями уходящих в облака уютных небоскребов и слоганом «Построй свою крепость. Кастл».

Вот и доктор Дедушев Дмитрий Владимирович, отец-одиночка с дочерьми-погодками Машей и Груней, въехал в свою трехкомнатную крепость. Унаследовал от тетки двушку в сталинском доме на «Динамо», добавил собственную, некогда кооперативную, тоже двушку – в Дегунине, продал, купил, подружился с риелтором, отличным парнем и интеллектуалом, – и въехал в трешку без отделки.

И ни про какие кости слыхом не слыхал.

Он вообще придерживался того мнения, что к жизни нельзя относиться всерьез, поскольку идет она большей частью бессмысленно и бестолково, а кончается глупо и у всех одинаково. Многие врачи так думают, и врач первой категории, хирург-ортопед Дмитрий Дедушев так думал.

Тем более что у него были и дополнительные основания: три года назад от молниеносной меланомы умерла его жена, отчего он и остался отцом-одиночкой.

Понятие «отец-одиночка» в представлениях большинства читателей, вероятно, связано с утренней трусцой за детским питанием, оптовой закупкой памперсов и перманентной стиркой, от которой стиралка быстро ломается, что ты в нее ни сыпь. А если отец-одиночка остался с двумя девочками, то спустя незаметные годы возникают и моральные проблемы – кто им все объяснит и поможет лет в тринадцать по женским делам? Будь ты хоть десять раз врач… Однако у Дмитрия Владимировича трудности были совершенно другого характера: дочкам его исполнилось одной восемнадцать, другой девятнадцать лет, всё, что требуется, им успела рассказать мать до того, как стала весить тридцать пять килограммов и потеряла речь. Так что у отца проблемы были психологические: у младшей, Машки, уже имелся вполне официальный жених Эдик, отличный парень, студент (так не просто совпало, но об этом позже) Второго меда. А у старшей, Груни – названной Агриппиной в пору моды на чисто русские имена – жениха не было никакого. И она совершенно погрузилась в заботы о младшей, вела себя как хорошая мать, то есть жениха Эдика, когда приходил, кормила собственноручно фаршированными перцами и следила, чтобы Машка использовала не все части тела под пирсинг – уж лучше тату.

В общем, доктор Дедушев переживал в основном из-за того, что у старшей никого нет, опасаясь, что рано или поздно это испортит отношения между сестрами.

Знаете, господа, это вам только кажется, что женихи, ревность, зависть, отношения между родственниками и прочие человеческие сложности остались не то в прошлом, не то, скорее, даже в позапрошлом веке. А теперь все исключительно клабберы, блогеры, нарки и хипстеры. Это ошибка, господа, безусловная ошибка. Вы только послушайте, о чем они поют! О вечной неразделенной любви и о вечной разделенной любви, о соединении навсегда и о прощании навеки… И женихи есть, и невесты, и сестринская любовь, и сестринская зависть…

Так что не зря доктор Дедушев, будучи пожившим – немного за пятьдесят – человеком, нервничал. Старшая сестра, выдающая замуж младшую, – взрывоопасная ситуация.

Впрочем, это не мешало Дмитрию Владимировичу считать жизнь вообще вздором и, соответственно, все составляющие жизни – любовь, в частности, – вздором же. Подтверждение этой своей позиции он находил в анекдотах, которые очень любил, помнил огромное количество и за их почти отсутствие укорял новую жизнь.

Итак, мы с вами застаем всю милую компанию в крепости-на-костях, беседующими в еще не вполне обставленной гостиной еще не совсем отделанной квартиры. Собрались по поводу Рождества – как водится, сначала западно-христианского, а через пару недель можно будет и родное, исконное отпраздновать… За окнами идет оперный снег, народ мечется в предновогоднем покупательском безумии, пробки на дорогах немыслимые, и всё озаряет какой-то специальный (это теперь так говорят и пишут по-русски, калька английского special, а собственное «особенный» забыли) свет. Не то от рекламы на крыше соседнего корпуса, не то с небес…

– Я уверен, что скорее станешь хорошим врачом в районной больнице, – говорит Дмитрий Владимирович с обычной своей скептической усмешкой, как будто не верит в то, что говорит, – чем в блатной или платной, где все с купленными дипломами, а главный только евроремонтом регистратуры занимается. Знаешь, Эдуард, в наше время как говорили про Кремлевку? «Полы паркетные, врачи анкетные…» Так что поезжай ты в ординатуру в этот Гниложопинск, или как там его, поработай годик-другой, Маня за это время как раз свою филологию закончит, а тогда и тебе место найдем в столице – ну, хотя бы в моем физкультурно-хирургическом заведении терапевтом. А два года пройдут быстро… Знаете анекдот? Попали на необитаемый остров американец, немец, еврей и русский…

Тут надо прервать доктора и будущего тестя, так как я забыл назвать всех присутствующих. Между тем кроме семьи Дедушевых, включая ее будущего члена Эдика, находились здесь и дальние родственники, и близкие друзья.

Что касается первых, то они были представлены племянницей по женской линии Клавой Новогрядской, одинокой девушкой лет тридцати с лишним, полной и, прямо скажем, некрасивой, и невестьсколькоюродным дядей по линии мужской, Вениамином Вениаминовичем Шестиковичем, который, несмотря на сомнительные ФИО, работал слесарем-сборщиком высокой квалификации на каком-то военном заводе. Клава иногда приходила к Дедушевым, чтобы помочь убраться, поскольку сестры-студентки – старшая будущий менеджер широкого профиля, а младшая, как уже упомянуто, бесперспективный филолог – с хозяйственными делами не управлялись. А Вениамин Вениаминович помогал интеллигенции гвоздь вбить и лампочку вкрутить, так как доктор Дедушев умел только чужие ноги на место ставить, а по части домашнего ремонта его собственные руки из задницы росли. Вот такая полезная родня делила скромную выпивку – бутылка не слишком дорогой водки и бутылка как бы чилийского вина – и закуску – две курицы-гриль, купленные на углу, и салат с сыром моцарелла местного производства – с Дедушевыми и их друзьями.

Теперь про друзей. Их было двое, Краснов и Сниккер, вроде бы одноклассники хозяина, уже никто точно не помнил. В свое время эти господа закончили юридический факультет, потом – когда стало можно – совместно открыли частную адвокатскую контору, но не сделали головокружительную карьеру, как некоторые их коллеги, участвовавшие в так называемых резонансных процессах, а нелегко, почти круглосуточно зарабатывали на свой приличный кусок хлеба. При них имелись и жены, постоянно упрекавшие мужей – каждая своего – тем, что из-за бестолкового партнера не получилась карьера, нет коттеджа по хорошему шоссе и членства в Общественной палате. Сейчас жены сидели, тихо копя для домашнего разбора полетов раздражение, а мужья беседовали со старым приятелем Дедушевым, по мальчишечьему прозвищу, конечно, Дед, о текущей жизни. Они часто виделись, привыкнув ходить к Дедушевым в гости, и всегда беседовали о текущей жизни – то есть о том, о чем пишут смелые люди в Живом Журнале, а обычные, средней смелости, говорят в гостях: о судьбе страны. При этом, замечу, употребляли много ненормативной – то есть современной нормативной – лексики, особенно адвокаты…

Между тем, пока мы перечисляли присутствующих, обед кончился. Клава потащила на кухню посуду и останки куриц. Вениамин Вениаминович, подложив газету, залез на стул и искал поломку в люстре, из-за которой включались не все рожки. Трое старых друзей удалились в лоджию курить и обсуждать жизнь, начиная с будущего романтического отъезда юноши Эдуарда и кончая внедрением инноваций в повседневный обиход медицины и юриспруденции. При этом доктор усмехался и повторял по обыкновению любимую максиму «все говно, кроме мочи», а юристы всерьез кипятились насчет правового беспредела. Маша и Эдик, как принято у влюбленных, вставили в уши по одной затычке, которыми заканчивался разветвленный проводок, идущий от коробочки, называемой по-русски гаджетом, и вместе качались в тишине, почти не нарушаемой еле слышной из их ушей музыкой, тыц-тыц-тытыц-тыц-тыц… А сестра Груня смотрела на молодежь ласковыми глазами, как мать, и кроме материнского умиления ничего нельзя было увидеть в этих глазах.

– Не понимаю, как можно всерьез относиться ко всей этой хренотени, – сказал доктор Дедушев.

– Понимаешь, Дед, если бы хотя бы судьи не брали бы, – закричал Краснов, – можно было бы о чем-то говорить! А они берут!! Вот вам и все нанотехнологии, блин!!! Ты согласен, Сниккер?

– Абсолютно, нах, – согласился Сниккер.

– Ну, я пойду, – вынимая свою затычку из уха, объявил Эдик, поцеловал Машу в угол глаза, отчего она дернулась, и скрылся в прихожей, из которой донеслось, как он захлопнул за собой дверь. Маша немного заплакала – или у нее поцелованный глаз заслезился. А Груня сидела и смотрела все так же ласково.

– Вернется, – уверенно сказала уже перемывшая всю посуду и возникшая из кухни более потной, чем обычно, Клава, – только чувства проверите. Чувства от проверки делаются сильнее. Без меня тебе лететь с одним крылом, как говорится.

А Вениамин Вениаминович ничего не сказал, только слез со стула, пошел к выключателю и щелкнул им, чтобы удостовериться, всё ли теперь работает в штатном режиме.

Жены Краснова и Сниккера молчали, но не потому, что им нечего было сказать, а потому, что берегли заряды до возвращения из гостей.

На том давайте временно оставим их всех, пока одни молотят языками, а другие молчат, что иногда отличает более умных и всегда – более хитрых.

 

Часть вторая

И, как пишут в титрах к очередной серии, прошел год.

Семейство Дедушевых собралось за тем же столом, ждали Эдика – позвонил с дороги, из поезда, слышно было плохо, но поняли, что возвращается, изучил жизнь, прошел курс молодого врача, как известный писатель-классик. И вот едет, ждет не дождется встречи с близкими людьми и асфальтированными улицами… Тем более что на носу Новый год, в столице всё сверкает и даже как бы дымится светом, а Гниложопинск – он Гниложопинск и есть. Там свет только от звезд.

Присутствовали в семейном застолье Клава и Вениамин Вениаминович, а друзей, Краснова и Сниккера, ждали с минуты на минуту.

И вот, пока они ждут и в ожидании понемногу пьют кто чай, а кто и пиво, я отвлекусь на описание некоторых обстоятельств – как давно предшествовавших, так и сиюминутных.

Прежде всего: а откуда, собственно, взялся Эдик, бойфренд Маши и ее почти уже муж?

Когда онкобольная Дедушева на сильных анальгетиках проживала последние свои недели, палату с нею делила такая же бедолага. Различие было в том, что жена Дмитрия Владимировича оставляла Машу и Груню на него и вполне надеялась, что он сестер на ноги поднимет. А соседка оставляла сына Эдика в полном одиночестве, молодым хозяином комнаты в коммуналке – и всё, родных не было. Поэтому само собой получилось, что, когда бедные женщины одна за другой отбыли из палаты и вообще из этого мира, Дмитрий Владимирович взялся пацана опекать. Следил, чтобы в комнате не творились молодые безобразия, готовил – и помог при поступлении – в медицинский вуз, вообще принимал участие в судьбе. Ну, и материально помогал, конечно, потому что больше Эдику ждать денег было неоткуда.

Вообще-то доктор Дедушев – человек очень добрый, хотя циник и готов высмеять абсолютно все, поскольку считает жизнь средней руки анекдотом.

Так нужно ли продолжать объяснения, как возникло чувство между Марией и Эдуардом, особенно со стороны Эдуарда? Тем более что развитию любви способствовала его отдельная, хотя и в коммуналке, комната, в которой скоро поселятся законные молодожены – для начала сойдет…

Вот такая предыстория.

А теперь скороговоркой, быстренько, поскольку Эдик уже проехал предпоследнюю дачную станцию, а в метро ему от вокзала до дедушевской крепости – тридцать пять минут. Итак, Краснов и Сниккер отсутствуют на главной площадке сюжета, поскольку у них срочная встреча с клиентом. Клиент их выбрал потому, что несколько раз сталкивался с этими юристами на лестничной площадке: был он соседом Дедушевых, молодым, но уже небедным мужчиной Михаилом Вороновым, имевшим однушку в новостройке. Однако – теперь так часто бывает – вот только что был небедным, а стал бедным. Партнеры кинули, кредит взял не по возможностям, короче – беда… А поскольку других адвокатов, кроме названных, он не знал и даже никогда не видел, то к этим и обратился с предложением и просьбой: он им доверяет сдать его квартиру каким-нибудь хорошим людям, а плату арендную собирать и хранить за соответствующие комиссионные. Сам же отправляется в дальние края зарабатывать евро и других денег – иного выхода нет. И Краснов со Сниккером согласились, это ж, в принципе, их юридическое дело, тем более что парень почти знакомый.

Вот какие происходили переговоры, пока жених Эдик приближался к невесте Маше.

Теперь, когда весь расклад нам вполне ясен, вернемся в гостиную Дедушевых.

В гостиной этой обстановка не совсем спокойная, даже нервная. Груня переживает за Машу, во всяком случае, по ней видно, что переживает: глаза, если присмотреться, на мокром месте. И то ведь сказать – если не с минуты на минуту, то со дня на день сестренка замуж выйдет, создадут они с приезжающим Эдиком семью. А семья – это серьезное дело, это, в принципе, надолго, если не навсегда… Маша тоже волнуется – видимо, в связи с предстоящей встречей без пяти минут мужа: места себе не находит, просит взглядом поддержки у старшей сестры, а у той, повторяем, в глазах слезы. Дмитрий Владимирович виду не подает, но все ж его знают и понимают – эта глупая и комичная суета под названием «жизнь» его раздражает. Клава волнуется вроде бы просто так. Только Вениамин Вениаминович спокоен – во всяком случае, на часы не смотрит. Но кто ж его знает, что у него на душе…

Тут наконец заверещал дверной музыкальный звонок.

И Маша бросилась открывать дверь – дождалась.

Однако из прихожей появились Краснов со Сниккером.

Ну, их стали усаживать, предлагать выпить чего-нибудь, чаю или пива, в ожидании парадного ужина, который начнется по прибытии долгожданного странника.

Только минут через десять обратили внимание на то, что Машенька в комнату не вернулась. Груня забеспокоилась и тоже вышла – искать сестру по квартире. Что это, в конце концов, такое, гостей бросать…

Между тем у Дмитрия Владимировича брякнул в кармане телефон – эсэмэска пришла. Снявши очки, поскольку в них он мелкие буквы не видел, доктор прочитал текст – и едва ли не впервые с тех пор, как он остался вдовцом, лицо его утратило ироническое и приобрело трагическое выражение.

Вот что было в SMS-сообщении:

«уезжаю мишей, паспорт давно сдел:(любим друг друга буд счастливы:). эдик извиняюсь меня неищи лучше отвлекись:) папа неволнуйся помогать ненадо мы заработаем всем досвидания от Миши привет»

Весь этот кошмар доктор Дедушев прочитал зачем-то вслух.

Как раз на последних словах прощания в комнату вернулась сестра беглянки. А после того как прозвучало слово «привет», вошел и Эдуард – как положено персонажу, покинувшему повествование для закалки и возмужания, закалившийся и возмужавший.

– Что это у вас дверь открыта? – спросил молодой человек, не придумав от волнения никаких более значительных слов.

Никто ему ничего не ответил, поскольку все переживали услышанное перед его появлением. Никто и не взглянул на беднягу Эдика, кроме Груни, которая бросилась к нему, крепко обняла, по-родственному поцеловала, поцеловала еще раз и сквозь всхлипывания сообщила о главном, что произошло в его отсутствие.

– Машка сбежала с соседом! – крикнула она едва ли не прямо в ухо ошеломленному встречей Эдуарду…

И потеряла сознание, что редко бывает с девушками в наши дни, но случалось с ними то и дело лет двести назад. Тогда вообще литературные героини и даже живые дамы постоянно рушились в обмороки. Некоторые исследователи в позднейшие времена объясняли это явление тем, что корсеты, обязательные в женской экипировке вплоть до ХХ века, сдавливали низ грудной клетки, мешая нормальному дыханию, нарушая кровообращение и даже препятствуя обменным процессам. Что ж, возможно – но какая причина может сбить с ног современную девушку? Склонную к велосипедному спорту, даже скейтбордингу и едва ли не паркуру, одетую в просторные штаны три четверти и футболку с вызывающей надписью Don’t ask my name, just make love with me, под которой просматривается только крепкий девичий организм – и ничего более… Как-то не сочетается со всем этим потеря чувств.

Тем не менее картину сейчас мы видим именно такую – несовременную.

Груня без всякого сознания сползает на пол, к ногам Эдика.

Молодой врач пытается ее удержать, что свидетельствует о его еще недостаточной опытности – наоборот, ее надо бы уложить на ровную поверхность, поднять голову, дать понюхать нашатыря, а за неимением его стимулировать жизнь обычными пощечинами.

Впрочем, и очень опытный медик Дмитрий Владимирович Дедушев растерялся – вместо того чтобы принять обычные в таких случаях меры, которые приняла бы любая медсестра и вообще кто угодно, он стоит столбом и только густо краснеет лысиной, всем лицом и даже шеей, что говорит о резком скачке артериального давления. Врачу, как говорится, исцелися сам…

Краснов и Сниккер сидят неподвижно, при этом Краснов постепенно делается еще багровее, чем хозяин дома.

Вениамин Вениаминович Шестикович тянется к украшающей стол бутылке коньяку и правильно делает – рюмка коньяку, даже такого, который теперь продают в магазинах, влитая в больного – пусть насильно, с разжиманием зубов, – бывает очень эффективна в таких случаях.

А Клава Новогрядская ведет себя чрезвычайно странно, чтобы не сказать сильнее: она начинает сильно таскать себя за волосы, причем ей удается вырвать небольшую прядь из прически, без того не слишком пышной. Добившись этого, она переходит к следующему этапу очевидных угрызений: колотит себя по щекам, как следовало бы колотить отключившуюся Груню. При этом она выкрикивает бессмысленные вроде бы слова: «Я видела! Видела! На той неделе видела! На лестнице они стояли! А я подумала, пацаны пиво пьют! А это они!»

У Краснова и Сниккера возникает мысль (воспользуюсь авторским правом рыться в мыслях персонажей) вот какая: «С ума сошла. Только сумасшедшей, блин, здесь не хватало». Мысли у них одинаковые, даже сформулированные в одинаковых словах, что объясняется годами совместной работы. И у их жен мысли тоже одинаковые: «Бывает же любовь на свете, а я…»

У Вениамина Вениаминовича никаких мыслей нет – во всяком случае, его мысли неизвестны никому, включая автора.

И только Дмитрий Владимирович все понимает сразу и правильно, несмотря на приближение гипертонического криза.

– Какая же ты идиотка, Клавдия, – говорит он вместо слов утешения несчастной племяннице. – Ты почему же, мать твою, мне не сказала, что Машка с этим… как его… с Вороновым, что ли… общается тайком? А?!

Дальше, конечно, последовала семейная сцена, которую я описывать не буду – кто не знает современных семейных сцен. Дмитрий Владимирович совершенно потерял лицо и ругался последними словами, но давление у него более или менее нормализовалось, во всяком случае, багровая краска ушла с его лица. Клавдия неустанно рыдала, умудряясь при этом сообщать подробности свидания, которому она стала свидетельницей в полутьме лестничной площадки: как этот гад и Машенька обнимались, и куда он пытался лезть, и как именно они целовались, и вообще. Вениамин Вениаминович понемногу пил коньяк и озабоченно качал головою – более сильных способов выражения своих чувств он, видимо, не знал. Краснов – все еще красный – и Сниккер ругали подлеца Воронова последними словами, желая поддержать друга Дедушева и одновременно отвлечь внимание от своей роли в этой истории – ведь похититель невесты был их клиентом. В принципе, профиль работы адвокатской конторы не предполагает выполнения таких поручений, которое он им дал… Жены молчали.

И только двое были заняты совершенно другим. Груня, еще не совсем очнувшись, так и сидела на полу, и Эдик стоял рядом с нею на коленях. Он, видимо, вспомнил свою врачебную профессию и считал пульс пациентки, но считал как-то странно: вместо того чтобы плотно прижать свой большой палец к синеватому сосуду, который бился на запястье девушки, он этим пальцем едва заметно поглаживал это запястье. И – точно не скажу, не расслышал – повторял при этом: «Всё будет неплохо… всё…»

Тут я их оставил на некоторое время. А всех – с наступающим!

 

Часть третья

Прошли, как писали в старых романах, годы.

Тогда время измерялось годами, и даже не очень важно было, сколько именно лет прошло – ну, прошли и прошли, ничего не изменилось. Разве что умер кто-нибудь или родился, а в остальном все как было, так и есть. Теперь время измеряется по-другому: полагаю, что основная единица измерения – день. Во всяком случае, сообщение «прошли годы» ничего не говорит. Один год – как день, а иной день – как год. Так что в нынешнем году содержится триста шестьдесят пять прежних, а в високосном триста шестьдесят шесть.

Поэтому я уточняю: прошло три года. И опять дымился и тек в небесах над городом рождественский свет, и падал неестественно крупный снег, как в «Евгении Онегине», когда они стреляются. Куда, куда, куда вы удалились… Паду ли я…

Ну, ладно, отвлекся, простите.

Итак, Маша с Мишей по-прежнему странствуют по свету, где именно – неизвестно. Вроде бы Миша завел хороший бизнес не то в Штатах, не то в Германии – хотя в это не верится, не так просто там бизнес завести… Вроде бы, наоборот, уехала влюбленная пара на Гоа и предается медитации, курению почти легальной там травки, самопознанию… Но точные сведения о них состоят лишь в том, что никаких точных сведений нет.

Эдуард получил место терапевта в физкультурном диспансере, как и задумывал Дмитрий Владимирович. На этом месте Эдик проявил себя хорошим врачом, стал даже немного известен в городе, особенно среди больных, у которых столько болезней, что они не знают, к какому специалисту идти. И они идут к Эдуарду Харитоновичу – так в соответствии с паспортом к нему теперь обращаются посторонние. Эдуард Харитонович с ними подолгу беседует, иногда даже не в обстановке диспансера, холодной и вообще неприятной, а просто (если осмотр не требуется, только ознакомление с распечатанными результатами анализов) в соседнем кафе – что пациентов успокаивает. В некоторых случаях дело ограничивается собственным его советом, и если больной этому совету следует, то почти всегда наступает улучшение. А иногда он рекомендует страдальца хорошему специалисту – большей частью из своих однокурсников. Лечение, как правило, идет не более, но и не менее успешно, чем шло бы обычным образом, без рекомендаций, но пациенты очень довольны, потому что одно дело лечиться на общих основаниях и совсем другое – по рекомендации. Плацебо, скажете вы? Да, плацебо, отвечу я. Но ведь помогает!

Вот так складывается профессиональная судьба нашего Эдика. И личная жизнь устроилась не хуже. Жена его Агриппина, в девичестве Дедушева, не работает, хотя и получила полезный диплом, – но работать у нее никакой нужды нет, потому что репутация Эдуарда Харитоновича прилично оплачивается. Так что Груня спокойно сидит с годовалой дочкой.

Дочку назвали, конечно, Машей.

И с другими людьми за эти годы произошли перемены – потому что, как уже было сказано, три года в наш век – срок большой.

Дмитрий Владимирович сильно постарел после сюрпризов, которые преподнесли ему дочери – сначала сбежавшая младшая, а потом и старшая, почти немедленно вышедшая замуж за освободившегося жениха. Как-то он сразу устал, потерял силы и уже совершенно не хочет оставшиеся тратить в диспансере. К старшей дочери и ее мужу, которого своими же руками сделал популярным профессионалом, он испытывает опасливое уважение, но с нетерпением ждет шестидесяти, чтобы, сразу уйдя на пенсию, погрузиться в их семью, возиться с внучкой и со спокойной иронией размышлять об этом анекдоте, который называют «жизнью». А Эдик уж пусть обеспечивает эту самую жизнь и заботится обо всех.

Существенные перемены произошли также у Клавдии Новогрядской и Вениамина Вениаминовича Шестиковича. Проконсультировавшись у специалиста относительно того, не слишком ли близкое – седьмая вода на киселе – у них родство, симпатичные эти люди тоже поженились, почти одновременно с Эдуардом и Груней. Однако вторая пара оказалась более энергичной, чем первая: родили уже двоих детей, разнополых, и Клавдия ждала третьего. За те же три года они полностью изменили вообще образ жизни: Вениамин Вениаминович бросил почетную должность слесаря-сборщика на военном заводе, а Клавдии бросать было нечего, так что взяли они в аренду через тех же Краснова и Сниккера квартиру беглого Воронова и открыли там гостиницу на сутки и почасовую. В приличном доме такая гостиница должна была бы возмутить соседей, в первую очередь Дедушева, и вообще испортить репутацию персонажам, прежде абсолютно благопристойным. Однако именно благодаря их благопристойности все устроилось наилучшим образом: постояльцы выглядели прилично и вели себя тихо, как и подобает приехавшим на сутки по делам в министерство или головной офис командированным менеджерам выше среднего звена – гостиница была чистенькая, со всеми удобствами, включая плазменную панель и биде, недешевая. И, к слову, о биде: если и приходили сюда часа на три незаконной любви смущенные пары, то и они были абсолютно приличные. Как правило, мужчина очень немолодой, некрасивый и усталый, а с ним женщина немного моложе, иногда хорошенькая, иногда так себе, но всегда скромно одетая и даже почти не накрашенная. В общем, никто Шестиковичей за содержание дома свиданий не осуждал. Мораль ведь сильно расширилась за последние десятилетия, согласны?

А теперь плохая новость: Краснов умер.

И ведь нестарый еще человек был! Вдова его считала, что покойный себя сжег, работая за двоих, за себя и бестолкового партнера, надорвался. Но поделиться этими грустными соображениями ей было уже не с кем. Жена Сниккера тоже очень горевала: ее мужу теперь придется работать за двоих, а доход не увеличится, поскольку долю Краснова в бизнесе унаследовала его только что упомянутая вдова, к работе, конечно, никак не пригодная. Так что мгновенный инсульт Краснова многих искренне огорчил – и друг его детства Дмитрий Владимирович тяжело задумался, и Вениамин Вениаминович на похоронах выглядел еще более серьезным, чем обычно, и даже Эдуард Харитонович урвал час из времени приема пациентов и присутствовал на отпевании – да, отпевали Краснова, а как же, теперь всех отпевают, – но на кладбище, конечно, не поехал… А Клавдия с Груней плакали, как по родному. Вот такие дела, я даже рассказывать вам не хотел, но обязан – обязан автор читателям рассказывать всю придуманную им правду.

В общем, прошло, о чем было сказано, три года. И, как принято в этом повествовании, вся компания в один из рождественских волшебных дней собралась у Дедушевых, но уже не в гостиной, поскольку с рождением у Эдика и Груни дочери Маши бывшая гостиная стала как бы спальней Дмитрия Владимировича, а бывшая его спальня – детской. Получается, собрались все в спальне Дмитрия Владимировича, хотя ничего в бывшей гостиной не изменилось, просто на ночь раскладывался диван и вынимались из его недр простыни и одеяла… Ну, не важно. Собрались и собрались – сели вокруг стола, поставили к столу высокий детский стульчик для девочки Маши и коляски с гостевыми детьми. Начали выпивать понемногу – все, включая старого Дедушева и крепкого Вениамина Вениаминовича, сильно сбавили в этом занятии, годы свое берут – и закусывать едой, приготовленной отчасти Груней на месте, отчасти же принесенной Клавдией в кастрюлях.

Настроение у всех почему-то было тревожное какое-то…

Ладно, хватит томить.

Кто-то открыл своим ключом входную дверь.

Все сидевшие за столом – кроме детей – встали, будто включенные этим щелчком.

Спустя секунду в комнату вошли трое: Мария Дедушева, Михаил Воронов и еще незнакомая пожилая женщина, то есть знакомая одному только Дмитрию Владимировичу, потому что это была его двоюродная сестра Марта, давно живущая в Ленинграде, а последние двадцать лет в Санкт-Петербурге. С Мартой Дмитрий Владимирович никаких отношений не поддерживал, и она с ним – тоже, а почему, уже ни тот, ни другая не помнили. Так сложилось: компании и интересы, не говоря уж о местах постоянного жительства, были разные – Марта была художницей, вела питерскую богемную жизнь, то есть порядочно выпивала и редко прибирала в квартире-мастерской окнами на Исаакий…

Потребовалось каких-нибудь полчаса, чтобы все выяснилось.

Беззаветно любя свою сестру, Мария решила исчезнуть, чтобы не мешать счастью Груни и Эдика – она знала, что судьба толкнет ее жениха к той, которая в тяжелый момент окажется ближе. Сама же не стала сразу связывать, как говорится, свою судьбу с Мишей, хотя уже было между ними нечто большее, чем соседская симпатия. Однако Мария твердо решила переждать в Питере, у тети, пока молодой человек как следует встанет на ноги и в деловых странствиях по миру восстановит все потерянное. Современные девушки, даже самые романтические, разумно смотрят на жизнь…

Вскоре еще одна пара поселилась в доме – в однушке Михаила. Пока детей нет, вполне достаточно.

Только пришлось долго выветривать гостиничный дух.

Шестиковичи некоторое время спустя открыли мини-гостиницу в соседнем корпусе – у них уже сбережений скопилось достаточно, чтобы не арендовать, а купить квартиру. Ну, и Воронов подбросил – вернул по-родственному часть квартплаты за три года.

Дмитрий Владимирович ушел на пенсию. Он примирился с Мартой и по телефону – у него тариф выгодный – подолгу обсуждает с нею возможности обмена жилплощади в Питере на Москву. Марта никак не может решиться, но разговор поддерживает.

Все, с кем я начинал рассказ, счастливы и часто собираются в старой квартире Дедушевых. Выпивают за всё хорошее, обязательно поминают, не чокаясь, Краснова.

Короче, жизнь вполне наладилась исключительно благодаря такой старомодной вещи, как беззаветная сестринская любовь. А вы говорите…

Я же остался на некоторое время в одиночестве, как всякий автор, закончивший сочинение и простившийся с его героями. Население опять к Новому году готовится, рождественские подарки скупает оптом, компании сколачивает… А я сижу вот, задумчиво перелистывая двенадцатый том тридцатитомного Диккенса, в котором под странным названием «Битва жизни» уже описано все, о чем я вам рассказал. Даже имена моих персонажей начинаются теми же буквами, что у гения.

Только время другое.

Хотя время всегда одно и то же – оно же не начиналось никогда и не кончится. Оно течет и течет, как небесный рождественский свет, как мимолетный облачный дым на вечном синем фоне.

В общем – не прощайте, господа, но до свидания. А где свидимся – не важно.

 

Случайная связь

В кармане звякнуло. Эсэмэска пришла с незнакомого номера. «Больше мне не звони». Он и не стал звонить, но, как вежливый человек, все же ответил – письменно: «Хорошо, не буду». Тут же получил: «Ты сволочь».

Весь день на душе было тяжело. Вечером послал: «За что?»

На следующее утро с того же номера пришло: «Так всё и кончится?» Взял себя в руки, написал сухо: «Вы неправильно набираете номер».

Но еще долго не стирал эту переписку.

 

Окончательный диагноз

«Скорая» выла и подпрыгивала. «Не закрывайте глаза, больной, – твердила сестра, – не закрывайте глаза, сейчас приедем».

Каталку бригада везла бегом.

«Радикальная мобилоэктомия, – сказал врач. – Показано полное иссечение, айфон химии не поддается».

Скальпель мерцал полированным серебром. Время остановилось.

Потом кто-то сказал: «Мы его потеряли, полная разрядка».

Но телефон тихо звякнул в области поджелудочной, и электрический голос произнес сквозь рыдания: «Абонент безвременно недоступен».

И он послушно закрыл глаза.

 

Красиво жить не заставишь

Все бесконечно волнуются по поводу автократии и свободы слова. Потребительская корзина выпадает из рук вместе с прожиточным минимумом, разом их не удержать, они несовместимы. При этом стабильность усыпляет, лишает последних сил, возникает ощущение бега в воде или во сне – торопишься, задыхаешься, рвешься вперед, а движения никакого, только застойный воздух обжигает легкие…

В общем, тяжело.

Но мне, честно говоря, на все это наплевать. Я страдаю за родину, но по совершенно другим причинам. И самое грустное – я не возлагаю никаких надежд ни на власть, ни на оппозицию, ни на большой бизнес, ни (только тс-с-с, никому!) на национальные проекты, ни на энергетическую сверхмощь.

Ничего не выйдет.

Все равно на повороте с Новорижского шоссе в сторону моей деревни будет расти самовозникшая свалка. Все равно к живым деревьям двадцатисантиметровыми гвоздями будут прибивать объявления «песок и гравий дешево». Все равно огромная газовая труба будет извиваться на виду у всех вдоль шикарного Волоколамского шоссе. Все равно вокруг элитного жилья будет насрано.

Почему, ну почему мы живем так некрасиво? Почему перед бутиком лужа; с ресторанного крыльца давно обвалилась плитка; газон по заслугам может называться только пустырем; между «майбахами» и «бентли» среди бела дня едут грузовики, на которых ржавчины больше, чем даже грязи; вокруг кирпичных свежесложенных дворцов пыльные помойки и вместо живой изгороди жестяные загородки… И почему, наконец, наши самые красивые в мире женщины ходят в холодную погоду с голыми синими поясницами, будто эта подростковая мода – самая подходящая для бальзаковского возраста деловых дам, живущих в резко континентальном климате?!

И не в бедности, ох, не в бедности дело. В любой стране есть бедность, даже в Швейцарии какой-нибудь. И у нас она была всегда, с колхозными и инженерскими заработками, с пенсиями по инвалидности в 16 руб. 20 коп., с колбасой по блату и фанерными хибарами на шести сотках. Есть и теперь и, боюсь, всегда будет – как и везде. Но почему же наши богатые-то, которых раньше уж точно не было, плюют на окружающее, не оскорбляются его уродством и готовы из окна своего элитного, будь оно неладно, жилья наблюдать мерзость и дрянь? И почему само это жилье по пять тысяч квадратный метр такое убогое, скудное, без садов на крышах, которые есть на любой приличной парижской многоквартирке? В конце концов, почему под окнами нет ящиков с цветами, что принято даже в рабочих кварталах даже польских городов, почему на балконах мусор, оставшийся от евроремонта, а лоджии застеклены вразнобой, как теплицы на куркульском огороде?..

Не дает ответа. Моя родная страна не любит красоту. Она только делает дурака из своего классика, тупо настаивая, что «красота спасет мир». Да черт с ним, с миром, себя бы спасти от этого со всех сторон обступившего уродства! Не получается. Уже и одеваемся моднее, чем все европейцы и американцы вместе взятые, уже и лимузинов на километр дороги попадается больше, чем в Эмиратах, уже и цены выше, чем в Токио, а все вместе – некрасиво. И кажется, что никто, кроме редких придурков вроде автора, этого не замечает.

Возможно, у народа что-то со зрением.

 

Задние мысли

Взаимное недоверие между людьми прямо пропорционально коллективному уму и обратно пропорционально национальной совести.

В каждом индивидуальном поступке и общественном явлении, в идейных позициях и художественных предпочтениях, в личных делах и интимных отношениях наши опытные граждане, глубоко познавшие жизнь (а других ведь уже давно нет), видят второе дно яснее, чем первое. Любые мотивы поведения, кроме примитивно корыстных, считаются невозможными. Не то что в благородство, доброту, щедрость не верим, но даже и простая глупость, неумение предвидеть последствия, врожденное простодушие оцениваются как изощренные хитрости в соответствии с известным «дурак-то дурак, а мыла не ест».

Да, сильно побила нас действительность. Прежде одних только диссидентов советская власть объявляла «продажными слугами империализма», не смущаясь нелогичностью – хороши были корыстолюбцы, шедшие в Потьму и психушки с профессорских кафедр и из цэдээловского буфета. Ну, и население не оставалось в долгу, объясняя коммунистические фантазии и бесчеловечность их воплощения одной лишь жадностью партбюрократии до дач и пайков… Теперь же все без исключения судят о других по себе и прямо честят мошенниками, видя в этом победу трезвого социального анализа и свободы слова.

Народ считает себя, само собой, вороватым, поскольку об этом и классики писали. Одного народ ищет – где бы ухватить то, что плохо лежит. Богатых он ненавидит не из высших соображений, а исключительно из зависти, власти хочет твердой не для государственного процветания, но только ради гарантированной любому бездельнику пайки.

А богатые, конечно, украли все, что народ не успел, капиталы нажили не умом или хотя бы ловкостью, но прямым бандитизмом и присвоением того ставшего бесхозным добра, которое прежде присваивало политбюро, хотя бы невидимое и малочисленное.

А власть хитра и лжива, занята только самосохранением ради опять же перекачивания бабок из любых чужих в свои карманы, на страну ей плевать, а про величие и прочую суверенность говорится для отводу глаз.

А оппозиция точно такая же, как власть, только еще не дорвалась до общака. Политические партии продаются целиком, но выручку делят вожди.

А интеллигенция либо прислуживает власти за малый сладкий кусок, давно предав идеалы, о которых бубнит по должности и для дураков, либо, наоборот, брюзжит и протестует, имея в виду прислуживающих вытеснить вместе с нынешней властью, поставить начальство из своих и уж от него получить все недополученное.

А за пиар публичные персоны готовы отдать души вместе с мелькающими по тусовкам телами, но и пиар нужен не сам по себе, и слава не в чистом виде – исключительно конвертированные в материальную выгоду.

И даже террористы, по мнению все видящих насквозь наших мудрецов, воюют не за Аллаха какого-то, а за нефтяную трубу – с федералами, воюющими за нее же, а не за конституцию.

И все девочки мечтают выйти замуж за богатого или хотя бы раскрутить любовника на бриллианты по рецепту из глянцевого журнала…

Принципы считаются в принципе несуществующими. Капиталистический материализм оказался погуще марксистского. Мы не верим, нам не верят.

Как говорит один современный мыслитель: «Ответ – в бабле, а вот где бабло – это вопрос». Независимо от того, правда это или нет, грустно, что именно это мы считаем правдой.

 

Несвоевременные чувства

Пролетарский писатель Максим Горький, увидевши торжество пролетарской революции, очень расстроился и письменное выражение этого расстройства назвал «Несвоевременными мыслями». Возможно, имея в виду ответить таким образом своему другу Владимиру Ленину, назвавшему когда-то горьковскую «Мать» как раз «очень своевременной книгой». Вот, мол, писал я для вас, гОспода бОльшевики «своевременное», а теперь будьте любезны «несвоевременное» получить, раз такое безОбразие учинили. Молодец. Ему бы сохранить такую честность до Беломорканала, но не вышло, слаб человек…

Своевременно, то есть в позднесоветской древности, когда шаг влево-вправо от соцреалистической большой дороги преследовался вплоть до полного истребления, я вполне сочувствовал авангардному искусству. Во-первых, жалел истребляемых, во-вторых – вероятно, отчасти под влиянием этой жалости, – находил в этом искусстве «нечто». Как говорят, если уж совсем ничего не понимают, «что-то в этом есть». Тогда я как-то забывал о том, что революционное искусство в свое время было союзником и даже бойцом революции социальной, не видел очевидного: сталинское уничтожение «формализма» и хрущевское «абстракцизьма» было чем-то вроде тридцать седьмого года, когда под нож шли бывшие соратники, а не классовые враги. А эпатаж, который всегда был важнейшим сущностным элементом авангарда, меня, по молодости лет, веселил…

И вот культурная революция победила – как раз примерно тогда, когда вконец опозорилась социальная. Победившие революционеры, как водится, установили такую диктатуру, что мало не показалось. В последние полтора десятилетия так называемые актуальное искусство и новая литература совершенно раздавили искусство неактуальное и литературу старую. Теперь художник, выставивший живописное полотно, а не инсталляцию из некрасивых подручных предметов, усилиями кураторов и культурологов чувствует себя придурком в сюртуке среди джинсово-драной клубной тусовки. Да и не выставит он – галерист места пожалеет… Теперь автор, написавший о нормальных людях – например, о гетеросексуальных любителях выпить, стремящихся к успеху и счастью, не готовых взорвать весь мир от скуки, – будет размазан влиятельной критикой, а сетевая общественность предложит ему «выпить йаду». Просто кино, даже очень хорошее, но не пронизанное злобой на все и всех, называется «папино кино». Категории «хорошего» и «плохого» заменены категориями «нового» и «старого». Если деятель культуры не обнаружит сочувствия любым радикалам, включая «зеленых», «красных» и даже «коричневых», просвещенная публика им не заинтересуется. Введение матерных слов в песенный текст гарантирует успех, минимальное владение автора стихотворной техникой не только не требуется, но и нежелательно.

Совершенно обескураживает то, что «актуальное искусство» торжествует не в одной России, все беды которой можно объяснить нашей особой горькой судьбой, но и – причем гораздо раньше – во всем мире. Актуальный призрак давным-давно бродит по Европе и другим культурным местам, а что идет по следам призрака, мы уже сто лет как знаем.

И вот, следом за писателем Горьким я пытаюсь искупить свою былую своевременность и пишу эти слова. В них я вкладываю самое неактуальное из чувств – чувство страха перед тем новым, что сметает всё живое на своем победном пути.

 

О свойствах страсти

Естественный ход жизни освободил от этой пытки, болезни, этого наваждения. Остались только душеспасительные составляющие – жалость, сочувствие, привычка, долг, а горячка прошла. Примерно в то же время, когда прошла, ввиду тотальной победы металлокерамики, зубная боль.

Меж тем, как с изумлением обнаружил старый генерал из старого анекдота, люди еще того… занимаются этим делом. А кто не занимается в данный момент, тот невыносимо хочет. Терзается, извивается и дергается от безвыходного напора, как поливальный шланг, на который наступил шкодливый мальчишка. Обижается на мир, не готовый немедленно удовлетворить безадресную жажду и послать ему объект – единственный, необходимый, расплывающийся в воображении, но при этом совершенно определенный до последнего волоска.

Население томится желанием любви.

Пространство пронизано этим напряжением, как гравитацией. Юноши, вплоть до пятидесятилетних, беснуются. Интернет полон агрессии. Не нашедшая применения любовь обращается в ненависть к идейным противникам, в творческое безумие, в жажду крушить все вокруг. Яркая позиция в споре прекрасно выполняет функцию брачного оперения и призывного крика – ну, обратите же на меня внимание, вот я, оригинальный мыслитель и романтический бунтарь, герой-одиночка. Окружающая действительность отвечает вялым и кратковременным интересом, в лучшем случае – все-таки заметили! – оскорбительным щелчком по лбу: сиди, мальчик, не шуми, не мешай заниматься серьезными делами. В окружающей действительности делят бабки и территории, наносят точечные бомбовые удары и осуществляют недружественные поглощения, перехватывают власть и реализуют геополитические концепции. Люди, занятые этим, тоже сублимируют любовную страсть: стань сильнейшим – и придет удовлетворение, какого общеизвестным способом не получишь со всеми топ-моделями сразу, а они будут просто лежать у твоих итальянских ботинок…

И на противоположном берегу раздаются горестные крики. Там мечутся истощенные ночной тоской девочки с бешеными глазами, возлюбившие революцию за неимением собственного единственного революционера. Там старшеклассницы прыгают в толпе, заполошно визжат, срывают майки и машут ими, чтобы кумир со сцены разглядел требующую прикосновения грудь. Там, сцепив зубы, делают карьеры бизнес-леди, весталки менеджмента, готовые отдать весь этот гребаный менеджмент за нормального хмурого мужика с его пусть редким «ну, пойди сюда, маленькая». И в дрожащем от желания воздухе неслышно звучит старая и прекрасная бабья песня: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться…»

Будь моя воля, я соединил бы их всех. Послал бы к очкарику, киснущему в форуме среди таких же якобинцев, добрую толстую тетку, истомившуюся без ласки и деток, – хватит уже ему напрягать фантазию, а ей кряхтеть от ломоты в пояснице. Обязал бы поп-звезд сформировать гаремы на основе живой очереди и постоянной ротации. К каждому президенту и даже гендиректору приставил бы по практикантке – глядишь, меньше осталось бы сил на силовые решения неразрешимых проблем. И закрепил бы резолюцией ООН неотъемлемое человеческое право на любовь – плотскую, взаимную, свободную, демократическую, всеобщую, равную и тайную.

Иначе все окончательно сойдут с ума и от неутоленной страсти перекусают друг друга.

 

Демографическое

В стране нарастают противоречия между очевидным и общеизвестным. Обнищание народа с трудом просматривается в полоумных ценах на недвижимость, многомесячных очередях на модные автомобили и отсутствии свободных мест в дорогих ресторанах. Неизбежные кризисы каким-то таинственным образом растворяются в пространстве, оставляя только вечные кризисные ожидания. И даже глобальное потепление, действительно испепеляющее Европу и Америку, в нашей средней полосе спокойно превращается просто в жаркое лето…

Демографическая катастрофа, сулящая скорое обезлюживание и последующее заселение родных просторов плодовитыми соседями, при ближайшем рассмотрении тоже оказывается какой-то двусмысленной. У меня много молодых, раннего детородного возраста знакомых. Почти у всех по двое, а то и по трое детей, произведенных на свет в последние годы. Более того: и следующая возрастная группа моих приятелей и сослуживцев – лет сорока или около этого – проявляет огромную репродуктивную энергию, рожая уже во втором и дальнейших браках. Развелась порода юных дедушек и молодых отцов в одном лице, нередко дети на год-другой младше внуков. В воскресенье кофейни и фастфуды, кинотеатры и торгово-развлекательные центры полны стильно одетых людей обоего пола с нагрудными рюкзаками для переноски младенцев, с колясками, с недавно прямоходящими двухлетками и алчно оглядывающимися старшими дошкольниками. Детские автомобили по цене взрослых «жигулей» и куклы, осуществляющие все функции настоящих грудничков, включая рев и порчу памперсов, пользуются еле удовлетворяемым спросом.

Что особенно интересно: этих детей рожают осознанно и целенаправленно. В моей молодости дети появлялись как побочное следствие бестолковой и легкомысленной жизни. Их рожали нечаянно, обрекая на сосуществование трех поколений в малогабаритной двухкомнатной. При инженерской зарплате в сто двадцать. С перспективой ждать места в детском садике до совершеннолетия дитяти. В моем кругу почти у всех было по одному потомку, рос он, как правило, с оставленной отцом ради новой большой любви матерью, которой, как правило же, новой и большой не доставалось. Мать-одиночка и ее ребенок-одиночка составляли типичнейшую ячейку социалистического общества, нисколько, заметим, не озабоченного такой демографией.

Теперь рожают, спланировав приработок на антиаллергены, няньку, ипотеку и прочие кредиты, обдумав весь путь, который будущий наследник должен пройти от сперматозоида до коммерческого директора или рекламного креативщика как минимум. Парадокс: при относительной свободе, телевизионном просвещении, интернет-вольномыслии и сравнительно высоких технологиях мы пришли к самой что ни на есть патриархальной семье, в которой дети были ее целью, смыслом и оправданием. Попросту говоря – детей теперь хотят.

Конечно, все это происходит в столичном среднем и выше среднего классе и медленно распространяется на другие крупные города. А остальных будем стимулировать в рамках национального проекта хорошими деньгами, одновременно опасаясь, что за легкие бабки начнет размножаться одна пьянь. Но многодетность эффективных работников внушает оптимизм: воспроизводится и не худшая часть населения.

Так что есть шанс, не оставляя приятных усилий, заселить родные просторы самостоятельно. Рано примериваетесь, китайцы.

 

Гадание по карте

Настоящее – это то, что происходит впервые. Впечатления и чувства нельзя повторить, обязательно начинаешь сравнивать их с испытанными в первый раз, и сравнение всегда получается в пользу оригинала. А третья или пятая попытка приносит неожиданную усталость, вместо вспышки счастья тебе достается лишь привычное узнавание, и на этом можно ставить точку: пришло время менять маршрут.

Истинное путешествие – первый приезд. Но все труднее доставить себе эту радость, все меньше остается на изогнутой, словно плавный поворот скоростной магистрали, карте мира мест, названия которых не освещают картинку в памяти. И я уже далеко не один такой, нас, измеривших планету многими часами и сутками пути, становится все больше в некогда герметически закрытой стране. Соотечественники за последние пятнадцать лет стали одним из самых путешествующих народов. Нам еще, конечно, далеко до вездесущих японцев, неутомимых американских пенсионеров и не понимающей смысла границ интернациональной молодежи, едущей вокруг света на роликах. Но уже все меньше остается уголков на Земле, где не слышна была бы русская речь. И последние нехоженые дороги надо беречь, оставляя на потом радость первой встречи.

В Париж я попал впервые почти тридцать лет назад и был потрясен не столько свиданием с городом, до этого существовавшим для меня только в книгах, сколько самим фактом: я в Париже! Те, кто теперь покупают мимоходом тур, словно билет на электричку до Люберец, не смогут понять этого переживания. Чтобы оценить Париж, Лондон, Нью-Йорк, о них надо мечтать, причем мечтать безнадежно, в твердой уверенности, что мечта не сбудется никогда, – и вдруг, не понимая, как же это все-таки произошло, оказаться там.

Я ехал туда по железной дороге – не знаю, есть ли теперь такой прямой вагон Москва – Париж. Его цепляли к разным поездам, он проезжал пол-Европы, долго стоял в Бельгии и снова тащился в тогда еще поражавших меня пейзажах с мелкими разноцветными клетками полей, мимо грязно-белых фермерских домов с перекрестиями балок по стенам… Вдруг поезд останавливался у свежевымытого перрона маленькой станции с медным допотопным колоколом, висящим под написанным готическими буквами названием, снова медленно трогался, и суровый советский проводник озабоченно проходил по коридору с тоненькой стопкой паспортов в руке – нас, пассажиров, было человека три на весь вагон. Входили пограничники в мокрых клеенчатых накидках и смешных картузах-кастрюльках, без малейшего интереса заглядывали в купе – тогда в Европе еще были границы, но уже почти незаметные…

И, наконец, с пыхтением и звоном сцепок, мы останавливались у крытой платформы парижского Северного вокзала. Здесь вдруг охватывало ощущение давно и хорошо знакомого: толкающаяся толпа, в основном арабская, почти не отличалась от той, которая заполняла московские Казанский и Ярославский, а Белорусский, оставленный двое суток назад, вспомнился как недосягаемо просторный и чистый. Вот и семейство сидит на полу, подпирая вокзальную стену, вот и испуганная старушка мечется между перронами, беспомощно задирая голову и пытаясь что-нибудь разобрать на табло… Поразили только тележки для багажа, вольно разбросанные повсюду – бери и вези. Тогда такого не было даже в «Шереметьево»; впрочем, не уверен, что есть и сейчас…

До сих пор не могу привыкнуть к необходимости учитывать влияние Гольфстрима на европейскую погоду. Покидаешь Москву в дожде со снегом и утренних сырых заморозках – и оказываешься на сухом асфальте, легкий ветерок дышит теплом, мелкий дождичек если и пойдет, то совсем по-летнему, и сразу выглянет настоящее горячее солнце… И будешь как дурак париться в зимней куртке при плюс семнадцати, а вокруг люди в пиджачках и свитерах – самые же бодрые даже в майках с короткими рукавами и в шортах!

Швырнув пиджак и сумку на заднее сиденье старенького, но очень чистенького такси, «ситроена» той самой модели, на которой ездил Фантомас в полузабытых фильмах, я уселся под изумленным взглядом шофера на правое переднее сиденье – о, этот советский, пугавший таксистов всех стран демократизм! – и отправился в свое первое парижское путешествие. Мне предстояло проехать через весь город, я уже выяснил это по купленной в вокзальном киоске карте и приготовился к долгой экскурсии.

Тогда-то я раз и навсегда полюбил главный цвет Парижа – серый всех оттенков. Серое в почти любую погоду, с еле заметным голубоватым оттенком небо; серые пяти– и шестиэтажные османовские дома на бульварах, с черными чугунными решетками перил сплошного балкона, тянущегося вдоль последнего этажа; серые имперские дворцы вдоль Елисейских Полей; серые колонны обелисков; серый с серебристым отливом воздух… И даже яркие пятна витрин, зелень газонов и маленьких парков за высокими оградами и запертыми резными воротами, желтая вода Сены, пестрота арабских кварталов не разрушают эту симфонию серого – поднял глаза и сразу ушел в бесцветное, но сверкающее серое марево, нагретое снизу энергией городской жизни.

Мы долго ехали по бульвару Барбес, за окнами был странный город, меньше всего похожий на Париж моих представлений. По этому городу брели высокие чернокожие мужчины в длинных белых африканских рубахах, плыли, неся на головах огромные корзины, женщины в необъятной ширины цветастых юбках, носились с гортанными криками смуглые дети… И надо всем гремела однообразная восточная музыка. Тогда я еще не понимал, что мир перемешался, что Париж становится – теперь уже стал – наполовину арабским поселением, что наступает новая жизнь, в которой городские кварталы будут соответствовать континентам и за углом будет начинаться иная страна.

Между тем на углу возник легендарный магазин «Тати», царство дешевого шика, о котором в Москве ходили легенды. То было время, когда мои выездные земляки еще бродили по парижским распродажам и секонд-хендам, а не оккупировали самую дорогую улицу бутиков Фобур-сент-Оноре… И в еще не взорванном многократно, в еще не закрывшемся «Тати» говорили по-русски.

Пока я озирался на универмаг, названный в честь русского графа Татищева, некогда придумавшего сеть магазинов приличной одежды для французских бедняков, но облагодетельствовавшего таким образом и русских, машина повернула в узкий проезд, миновала старинные городские ворота, и мы поехали к центру. Там я совершенно перестал ориентироваться, сбился со счета правых и левых поворотов и едва успевал узнавать знакомые по романам Дюма места. Слева долго тянулась низкая громада Лувра, перед которым тогда еще не было стеклянной пирамиды, столь же, по-моему, здесь уместной, как Дворец съездов (или как он теперь называется) в Кремле. Справа, в перспективе длинных аллей парка Тюильри, поднимался над площадью Согласия Египетский обелиск, который я принял за Вандомскую колонну и долго пребывал в этом убеждении. Совсем далеко, за Елисейскими Полями, мелькнула Триумфальная арка… И наконец на фоне серого, серого неба прорисовался чертеж, резкий карандашный набросок Эйфелевой башни, и я понял, что я в Париже, и даже сердце защемило – все, этого я уже больше не испытаю, теперь все будет только повторяться!

Вот и прошло двадцать лет. Я уже не могу сосчитать, сколько раз я был в Париже потом. Я очень люблю этот город, хотя у меня есть к нему серьезные счеты. Мы не сходимся характерами с большой частью парижан, но это не мешает мне чувствовать себя своим среди них. В Париже трудно не почувствовать себя своим, он никого не выделяет, но принимает всех. В нем есть места, которые стали мне абсолютно родными, как в Москве переулки вокруг Патриарших и в Замоскворечье, как Маросейка и любимая Пушка, Пушкинская площадь, на которой, кажется, произошло все самое главное в моей жизни.

В Париже я люблю Левый берег больше Правого – хотя это противоречит моим идеологическим предпочтениям. Я всегда стараюсь остановиться в какой-нибудь маленькой гостинице в Латинском квартале, звон посуды в греческом ресторане под окнами, круглосуточный гомон туристов и ночной рев студенческих мотоциклов действуют на меня успокаивающе. Мне нравится пересекать по хрустящему гравию дорожек Люксембургский сад, прислушиваясь к ударам мяча на теннисных кортах в его дальнем конце, останавливаться возле бассейна, по которому скользят модели яхт. Я обязательно нахожу в непостижимой путанице тупиков и проездов вокруг Сорбонны кафе «Ля Палетт», и там здороваются со мною, интересуясь, почему давно не было видно – похоже, что там помнят всех посетителей за последние полтораста лет. Ближе к вечеру, на закате хорошо бы доплестись до площади Вогезов, и там сесть на узкую скамью посреди травяного квадрата, замкнутого со всех сторон средневековыми домами с антикварными лавками в первых этажах, и смущенно отворачиваться от пар, предающихся нежностям прямо на газоне. А в начале ночи каким-то образом оказаться на мосту Александра Третьего, точно посредине между тенями крылатых коней, осеняющими оба его конца, и смотреть на огни барж, стоящих вдоль берегов Сены, и воображать себе жизнь, которая сейчас идет в этих плавучих особняках.

…А однажды я сидел на склоне Монмартра, у подножия белого сахарного терема церкви Сакре-Кёр, начинался рассвет, и жизнь казалась бескрайней, как город внизу, плывущий в тумане…

Но всё это было потом, всё доставляло радость, удовольствие, вселяло в душу покой и надежду, однако уже никогда больше не делало ослепительно счастливым, не перехватывало дыхание – я в Париже!

Я невообразимо завидую тем, кому Париж еще предстоит, у кого еще не состоялась первая встреча с этим счастьем. Точно так же я завидую тем, кто еще не был в Мюнхене и Праге, Эдинбурге и Вашингтоне, Мельбурне и Торонто, Киеве и Риге. Ну, закройте глаза, ткните пальцем в точку на карте и примите твердое решение поехать именно туда – у вас появится достойная цель на ближайшее время. Вам предстоит одна из главных земных радостей: превращение знакомого названия в живую картинку с цветами, запахами и звуками.

Собственно, у вас впереди вся жизнь, которая есть переход желаний в воспоминания.

 

Таинственный остров сокровищ

Только не надо в Лондон лететь. Узкая полоска темной воды под названием Ла-Манш, в одно мгновение промелькнувшая внизу, не запомнится, у вас не возникнет ощущения, что вы покинули материковую Европу. Черный ящик такси будет тащиться в пробках по эстакадам от аэропорта Хитроу до самого города, или узкий, бархатный изнутри вагон полуподземной электрички будет лететь из другого аэропорта, из Гатвика, смазывая пейзаж… И островная жизнь за окном, совсем не похожая на обычную европейскую, вызовет сильнейший шок. Проверено: левостороннее движение плюс яркая зелень парков в любое время года, даже под снегом, плюс ношение всеми мужчинами, даже молодыми, галстуков и начищенной обуви создают в первые часы после слишком быстрого перемещения на британскую землю невыносимый душевный дискомфорт. Здесь всё не так, как в других местах, здесь на всём печать британской особости – что не мешает снобам всего мира подражать этому неподражаемому стилю. Надо располагать временем для того, чтобы свыкнуться с фактом прибытия на отдельную часть суши.

Поэтому в Лондон надо ехать поездом. Например, из Парижа скоростным, скучным и стерильно чистым – до Гавра, потом на пароме, где пассажиры отчаянно, всю ночь, как командированные в областной советской гостинице, гуляют до Саутгемптона, потом довольно заплеванной электричкой, где в вагоне-буфете джентльмены пьют пиво и кидают на пол целлофан от чипсов, до вокзала Виктория… Или сквозь тоннель, но я, признаться, не люблю ехать под землей, да еще и под водой… Словом, в Лондон надо въезжать, а не сваливаться с неба.

Я питаю слабость к весьма непрестижному и даже не очень приличному району Бэйсуотер. Это недалеко от Пэддингтонского вокзала, и, как в любом привокзальном районе, здесь сомнительная обстановка с точки зрения санитарии и нравственности. Маленькие гостиницы, со всех сторон окружившие большой квадратный сквер, – как пародия на самый дорогой лондонский район Белгравия, теперь едва ли не полностью заселенный российскими богачами. В гостиницах этих, что всего в одном квартале от метро, останавливаются небогатые пожилые пары, тратящие пенсию на туризм. Под окнами пакистанских и индийских ресторанчиков разворачивают свои картонные постели высокомерные лондонские бомжи. В узких магазинчиках круглосуточно – пойди найди в другом лондонском районе! – торгуют выпивкой. Вперемежку с гостиницами стоят точно такие же трех– и четырехэтажные дома с тонкими колоннами по сторонам крылечек, в них снимают недорогие, но приличные квартиры уже достаточно обжившиеся приезжие – из Греции и Индонезии, Польши и Португалии… А в полуподвальных этажах этих же семейных домов располагаются заведения уникально лондонского разврата: в штате одна девушка, силуэт которой мелькает за призывно освещенным окном. Опасливо и стыдливо заглядывая в гнезда строго индивидуального порока, пробираются в свои отели припозднившиеся немецкие и французские старики…

Удивительно, но отсюда до самого Букингемского дворца можно дойти пешком минут за тридцать-сорок! А там уже сверкает яркими красками на фоне серой скалы дворца музейно-имперская Великобритания. Там маршируют гвардейцы в шапках из искусственного меха, имитирующего медвежий (экологическая политкорректность), в мундирах особого красного цвета, который так и называется «английский красный», и в полированных башмаках с забавно загнутыми тупыми носами. Там выезжает верхами полурота в медных римских шлемах, сияющих, как хорошие самовары. Там гремит и перестраивается, комично, по-циркульному передвигая ноги, оркестр. Впрочем, я не настолько монархист, чтобы долго любоваться этой оперной постановкой…

Одна из лучших, на мой вкус, улиц в мире – шикарная, но по-английски сдержанная Риджент-стрит. Мне кажется, любой здравый, умеренный в запросах и не лишенный хоть какого-нибудь вкуса мужчина на этой улице найдет все, что по его представлениям нужно нормальному существу сильного (в классическом смысле) пола. Претенциозные богачи одеваются на прославленной Сэвил-роу. Тамошние портные шьют костюмы по мерке, там продаются бумажники по цене автомобиля среднего класса и ботинки чуть дешевле. Обычному же человеку более чем достаточно Риджент-стрит. Я несколько раз ставил эксперимент: гулял с приятелями по этой улице, не торопя их, постепенно начинавших приникать к каждой витрине. И всегда дело кончалось одинаково – покупкой вечного твидового пиджака, не менее практичных вельветовых штанов, прочнейшей пары настоящих английских ботинок на толстой коже и всепогодной, непромокаемой даже под местными дождями вощеной куртки. Те, кто постарше и любят тепло, покупали пальто с капюшоном, кожаными петлями и роговыми пуговицами. В любом мужчине живет бродяга и охотник, а на Риджент-стрит он может полностью, достойно и удобно экипироваться для любой ситуации…

Риджент-стрит вливается в Пикадилли-сёркус, круглую площадь, в которую, словно реки в маленькое море, впадают едва ли не все центральные лондонские улицы. Здесь посредине мерзнет бронзовый амур, будто иностранец-южанин, чужой и одинокий. Здесь пылает многоэтажной рекламой знаменитый угловой дом, прекрасно знакомый всем глубоко невыездным советским людям – его всегда показывали в программе «Время» как символ капиталистического бездуховного образа жизни. Теперь в Москве, на Пушкинской, рекламы больше… Отсюда можно пройти дальше, на Лестер-сквер, где по вечерам толпится буйная молодежь, создавшая новую британскую традицию пренебрежения всеми традициями, а днем пустовато и дуют сквозняки. Можно свернуть налево и двинуться вглубь Сохо, днем скучного, грязноватого и малолюдного, а ночью столь же малолюдного, но совсем не скучного, ночью здесь грохочет музыка, вырывающаяся из бесчисленных клубов и дискотек, проблескивают адские огни за внезапно распахнувшимися дверями сомнительного бара, мелькают тени гуляк и возникает отчетливое чувство опасности. Можно повернуть и направо, в сторону Трафальгарской площади, как в русских текстах называют Трафальгар-сквер (почему-то не именуя вышеописанную Риджент-стрит Регентской улицей)…

Там, на площади, обитают туристы и голуби. Туристы – как и в любом уголке мира, большей частью японские – фотографируются на фоне колонны, обелиска в честь великой победы Британской короны; голуби, бессовестные, как и везде, на символ военной мощи садятся и делают свое грязное дело. Если закрыть глаза, а потом открыть их снова, постаравшись за мгновение тьмы забыть, где ты находишься, площадь увидится декорацией к фильму из древнеримской жизни – с многоколонными ампирными дворцами и каменными террасами. Римское владычество сильно повлияло на стиль Британской империи…

Можно двинуться дальше, на Пэлл-Мэлл, серьезную и строгую улицу, где в пустых и тихих клубных библиотеках, холлах и столовых дремлют британские джентльмены. Именно дремлют среди бела дня, будто большой бизнес, большая политика и прочие важные области деятельности, в которых они занимают серьезные позиции, живут сами по себе, без какого-либо руководящего участия… В одном из таких клубов, членами которого состоят самые почтенные господа, я был. Сначала я увидел поразительную вещь: каждое пальто в раздевалке было приковано к вешалке, а цепочка замкнута маленьким висячим замком. Мне объяснили: если член клуба переберет за ужином, возникнет вероятность, что он нечаянно заберет пальто другого члена, такое же черное кашемировое. Поэтому не то с семнадцатого века, не то с восемнадцатого, когда был основан клуб, заведен обычай индивидуальных замочков и ключиков. Потом я увидел настенные часы, на циферблате которых было две цифры VII и ни одной VIII. Мне опять объяснили: в том же веке часовщик, которому заказали работу, ошибся, решили не исправлять из экономии и ради того, чтобы ужинавшие джентльмены имели резерв времени. Потом я заметил весы в виде седла, и мне опять терпеливо объяснили, что джентльмены издавна имеют обыкновение взвешиваться до и после ужина. Поужинал и я, не больше, чем фунта на два веса. В клубной столовой размером с поле для регби ужинали человек семь, подавали человек сорок. Потом я пил кофе в библиотеке клуба. Там нас было трое, прислуги не было вовсе – она туда приходит только в отсутствие джентльменов, прибирать. Кофе и чай мы наливали себе сами. Вскоре двое из троих уже крепко спали в креслах, причем один скинул ботинки… Британия, как известно, любит своих чудаков, а чудаки любят Британию.

…Ранним утром лучше всего оказаться в одном из лондонских парков, окружающих центр зеленым пунктиром – в знаменитом Гайд-парке, или Грин-парке, или Сент-Джеймс парке, или в Кенсингтон-гарденс. По гравийным дорожкам бегут новомодные джоггеры и скачут традиционные всадники, от только что постриженного газона головокружительно пахнет деревенским счастьем, на клумбах в любое время года не вянут яркие цветы, и на душе делается спокойно, будто ты прожил здесь долгую мирную жизнь. Но вспоминаешь вчерашнее путешествие по городу и понимаешь, что никогда ты не станешь местным, не проникнешь в душу Лондона. Будто ты гулял среди призраков по Оксфорд-стрит, будто приснилась тебе Мраморная арка, будто померещилась роскошь Найтсбриджа. Как бы ты ни любил Британию и ее столицу, не рассчитывай на взаимность, вы останетесь чужими. Лондон – это остров на острове, окруженный со всех сторон своей таинственностью. Там полно сокровищ – однажды я пришел на блошиный рынок Портобелло в десять утра и очнулся за разглядыванием слегка поношенной кепки, явно принадлежавшей если не Шерлоку Холмсу, то инспектору Лестрейду, когда уже начало темнеть. Но охотно и за не очень большие деньги отдавая эти сокровища любому гостю, Лондон ни за что не поделится с ним своими секретами…

Собственно, это и есть верный способ поддерживать любовь – оставаться загадкой для любящего. Лондон, самый мужской из знакомых мне городов, блестяще владеет этим чисто женским умением.

 

Город по выбору

Нью-Йорк невозможно описать.

Любой большой город не поддается исчерпывающему описанию. Слов не хватит, чтобы только перечислить все закоулки, пейзажи, открывающиеся с каждого перекрестка на четыре стороны, упомянуть все главные человеческие типы, встречающиеся в городской толпе, назвать все оттенки неба над домами и объяснить, как изломы, перекрестия, прямые и окружности складываются в бескрайний архитектурный рисунок… Но Нью-Йорк неописуем особым образом – никакого Нью-Йорка нет, это не город, а десятки городов, совмещенных на не очень большой для такого скопления площади, эти города пересекаются друг с другом, проникают друг в друга, не сливаясь, сосуществуют в одном пространстве и времени, не смешиваясь. Формальное деление на Манхэттен, Бруклин, Бронкс, Квинс и так далее отражает реальность, но не вполне – на одном Манхэттене, в одном квартале, в одной точке одновременно живут разные города, и населяют их разные люди.

Уже не помню, где именно, видел я такой аттракцион для туристов и детей: макет всей Земли сотках на пяти. Эйфелева башня, высотой до колен взрослому человеку, торчала в паре метров от Спасской, а в трех шагах сверкал Тадж-Махал. Наклонившись, можно было разглядеть нитку Транссибирской железнодорожной магистрали, по которой бежал игрушечный поезд, а южнее извивалась Великая Китайская стена, будто насыпанная детьми в песочнице. Эмпайр-стейт-билдинг и собор Святого Петра, Биг-Бен и пирамиды – всё там было. Нарушение пропорций и масштаба действовало на публику странным образом – дети приходили в бурный восторг, чреватый разрушением мира, а взрослые сникали, о чем-то задумывались, даже хмурились… Нью-Йорк напоминает мне этот макет, будто все города мира свезли в дельту реки Гудзон, высыпали как попало дома, скверы, обелиски, раскатали площади и впустили народ – гуляйте, где хотите. И каждый выбрал себе свой город.

…Вероятно, таких, как я, в мире много: мой Нью-Йорк создан фильмами Вуди Аллена. Этот великий поэт великого города выдумал его, как Гоголь и Достоевский выдумали Петербург, как Булгаков – Москву, а Хемингуэй – Париж… Впервые увидав Нью-Йорк, я уже смотрел на него глазами маленького очкарика, который наделил душами эти улицы и набережные, сады и мосты, маленькие кафе и гигантские эстакады. И мы с городом беседовали по душам, для чего, слава богу, не требуется знание языков. Именно языков, потому что английский там не единственный и даже вопрос, главный ли. Таксист носит чалму, продавец сосисок – арабский платок-кефайю, сосед в метро – пейсы до плеч… И все они настоящие ньюйоркцы, возможно, даже родились здесь.

…Где-то в районе сотых улиц ранним пустым утром рабочего дня вдруг оглянешься по сторонам – боже, где же я? Самая настоящая Москва, в районе «Автозаводской», пожалуй, или шоссе Энтузиастов. Серые тяжелые многоэтажки сталинско-пролетарского вида, довольно убогие магазинчики, только вывески «Продукты» не хватает, хмурые прохожие – вот разве что цветом кожи многие отличаются от московских. Да и на Питер смахивает, на Литейный в его не лучшей части или на Лиговский… И, обратите внимание, никакого отношения не имеют эти кварталы к собственно русскому Нью-Йорку, к принципиально советской ностальгии Брайтона.

…В итальянском кафе в Гринвич-Вилледж можно просидеть весь день, как и положено в итальянском кафе. Можно смотреть в окно или, по теплому времени, расположиться за маленьким мраморным круглым столиком прямо на узком тротуаре – и за целый день не увидеть ничего, что напомнило бы о твоем пребывании на американском континенте. Прохожие здесь мелькают вполне итальянские или французские, почему-то невысокого по американским стандартам роста, одетые с небрежным артистизмом и тайным шиком. Дома вокруг стоят вполне среднего европейского стиля. Машины проезжают всё больше германские или шведские, не новые, но по-европейски аккуратные. В самом кафе никто никуда не торопится, капучино приносят минут через пятнадцать после заказа, пожилой господин за соседним столом листает томик стихов, и похоже, что он занимается этим не первый час, официанты скучают и непрерывно о чем-то тихо беседуют между собой… И это Нью-Йорк, сумасшедший американский город, который никогда не спит?! Да это кафе и сейчас, среди бела дня, погружено в средиземноморскую дремоту… И, заметьте, это не особый итальянский район, не «маленькая Италия», которая есть сама по себе.

…И даже Таймс-сквер, символ города Желтого Дьявола, перекресток реклам и вывесок, будто специально созданный для того, чтобы в кино изображать капитализм и урбанизм, не такой уж чисто нью-йоркский. Это скорее обобщение, квинтэссенция любого большого города, расцветшего к середине ХХ века, хрестоматийная иллюстрация к понятию «западный образ жизни». Вот и в Лондоне Пикадилли-серкус выглядит почти точно так же – рекламы в целые фасады высотой, пляшущие огненные буквы, складывающиеся в названия мировых фирм-гигантов… Специально для пожилых приезжих из России вроде меня я написал бы неоном на одном из табло Таймс-сквер: «Все, о чем вы мечтали, но боялись мечтать».

…Нью-Йорк небоскребов – вроде бы чисто американская вещь, таким и представляется город по фотографиям, сделанным с палуб входящих в порт трансатлантических лайнеров, давно превратившихся из кораблей в недельные санатории для миллионеров. Но изнутри Нью-Йорка небоскребы не видны, вот в чем дело. Ничего не видно, кроме обычных первых пяти-восьми этажей, гранитных и мраморных облицовок, витрин, ресторанных дверей, офисных табличек и прочих приземленных деталей городского быта. Разве что встанешь посреди тротуара, как глупая деревенщина, закинешь до предела голову, и начнешь считать уходящие в точку ряды окон, и ослепнешь от стеклянного сияния, и небо проглянет далеко-далеко… А вид издалека на небоскребный этот пейзаж ничем, в принципе, не отличается от вида на парижский Дефанс или лондонский Док-ленд. Просто нью-йоркские небоскребы были первыми, вот их и привыкли считать особенными. Что же касается Свободы, маячащей перед городской гребенкой на всех открытках, то ведь происхождение этой дареной статуи французское, и сильно уменьшенный ее экземпляр стоит на Сене.

…Центральный парк – пожалуй, единственное ни на что не похожее, собственно нью-йоркское место. Такого парка нет больше нигде, это не совсем парк – скорее, это аномалия. Будто каменный город дал гигантскую трещину, разошлись асфальтовые и гранитные покровы, и явилась на свет непокоренная, выстоявшая в схватке с человеком природа – вековые деревья, валуны, ручьи и сырые поляны. Окружающие огромные дома выглядывают из-за деревьев, проезжают краем парка кареты и фаэтоны, любимые туристами из Азии и провинциальной Америки, знаменитые утки взлетают со знаменитого пруда, напуганные мотором игрушечного катера, но все это остается на периферии зрения, главное же ощущение – ты покинул цивилизацию.

…А еще я вспоминаю истинно нью-йоркское, невозможное нигде, кроме этого города, приключение. Однажды поздно ночью, находясь в сильно приподнятом настроении, я вдруг решился на весьма рискованное путешествие: пешком с тридцать третьей улицы, где я засиделся в гостях, на сто вторую, где я квартировал в доме, как сказали бы у нас, «для малосемейных». Меня отговаривали, но я решил так твердо, как можно решить только в очень-очень приподнятом настроении, и отправился. Первые полчаса прошли скучно, я топал по темным и абсолютно пустым авеню, слыша, как говорится, стук своих каблуков. Но где-то после сороковой улицы, там, где гнездится малочисленный и робкий манхэттенский разврат, стало посветлее, и я решил по короткому проулку перейти на Бродвей и уже по нему идти дальше. Тут они и возникли из ниоткуда (позже я сообразил, что из выезда подземного паркинга): трое в широких, как бы спадающих штанах и еще более широких футболках с капюшонами, надвинутыми на почти и без того невидимые черные лица. Все трое были на голову выше меня, немаленького. «Помоги деньгами, приятель, – сказал тот, который приставил к моему животу порядочных размеров нож. – И не шуми». Я вытащил из нагрудного кармана предусмотрительно отложенные туда две десятки. «Нет, – покачал капюшоном ночной собеседник, – нам нужны все твои деньги, парень». Я благоразумно достал и раскрыл бумажник. Двумя пальцами он вынул оттуда все имевшиеся сто пятьдесят долларов, не тронув рубли и пластиковые карточки. «Оставь на такси, – попросил я, – мне еще до сто второй добираться». Он засмеялся. «Иди, как идешь, – сказал он добродушно, – больше никто тебя не остановит». Он снова засмеялся. «Это ж надо, – сказал он, насмеявшись, – с тридцать третьей на сто вторую ночью пешком! Чудные вы, русские…» И все трое исчезли мгновенно и беззвучно (но я успел заметить, что они были на роликах, чем объяснялся и рост, и скорость передвижения). Еще через час я дошлепал до своей сто второй, и со мной действительно ничего больше не произошло.

Удивительный город, в котором можно поздней ночью встретить человека впервые – и он окажется знающим твое прошлое и даже близкое будущее! Надеюсь, что те ребята с удовольствием потратили мои деньги. Я им искренне благодарен за незабываемое впечатление, науку, великодушие (пальцем не тронули!) и остроумие. Но никакого материалистического объяснения тому, что им было известно обо мне так много, найти до сих пор не могу. Допустим, за мною случайно проследили с самого начала и потому знали, откуда я иду. Но как они смогли предупредить коллег на всем протяжении от сороковой до сто второй, что с меня уже нечего взять? И, главное, как они узнали, что я из России? Или догадались? Шел я вроде бы почти не качаясь.

…Уже давно меня не тянет в путешествия. Не уклоняюсь, если бывает нужда, но и не прикладываю особых усилий, чтобы поехать куда бы то ни было… А вот в Нью-Йорк хочется. С удовольствием приеду в этот город, похожий на все города мира и не похожий, в сущности, ни на что, кроме себя самого.

 

Жизнь цвета металлик

Тогда еще не существовало прямого рейса из Москвы в Мельбурн или в Сидней. Или существовал, но не для простых советских людей – не знаю. Я летел по частному приглашению мельбурнского университета для чтения в нем лекций про современную советскую литературу и перестройку с гласностью. Ну, лекций – это громко сказано, были часовые выступления в небольших аудиториях, вроде наших школьных классов. «Приглашенный профессор», перепуганный своей неожиданно свалившейся после повести «Невозвращенец» славой и необходимостью говорить в основном по-английски, что-то не очень внятное рассказывал студентам и аспирантам славистского отделения, тоже перепуганным: чувствовалось, что их знание русского не выдерживает испытания…

Впрочем, всё это было потом, а пока мы с женою понемногу теряли физические и моральные силы в бесконечном перелете по странному маршруту Москва – Белград – Дубай – Сингапур – Мельбурн. Стоял июль, в белградском аэропорту была духота, кондиционеры не работали, бары тоже, а за стеклянными стенами ходили вооруженные солдаты. В Дубае было плюс сорок пять при стопроцентной влажности, на таможенниц в шерстяных мундирах и черных платках было страшно смотреть, а в дьюти-фри продавался «роллс-ройс» с гарантией доставки в любую точку земного шара в течение недели после покупки. Какая погода была в Сингапуре, осталось неизвестным – в бескрайнем пространстве аэровокзала зеленели искусственные сады, люди ехали, стоя на движущихся тротуарах, и тоже казались искусственными, сделанными из высококачественной пластмассы…

А в Австралии была, как и следовало, зима в разгаре – градусов восемнадцать тепла. Стоя в проеме самолетной двери и ожидая по-деревенски медленно подъезжавший трап, я почувствовал легкий прохладный ветерок, увидел светлое, абсолютно безоблачное небо и густую зелень подступавшего прямо к посадочной полосе не то леса, не то парка. Приличных размеров животное сидело на ветке ближайшего дерева – мне показалось, что это обезьяна. «Какаду», – проследив мой взгляд, коротко сообщила опытная стюардесса, и я не сразу понял ее, поскольку попугаев такого размера не мог себе представить. Картина была прекрасная, какая-то чрезвычайно домашняя, сельская – ни в одном аэропорту ни одного известного мне трехмиллионного города невозможно увидеть так близко деревья и птиц, кроме отважных и вездесущих ворон. Но было в картине еще что-то странное, трудно определимое, делающее ее непохожей вообще на всё, что мне приходилось видеть до этого…

Я понял, в чем дело, далеко не в первый день пребывания в Австралии, во время прогулки по парку, в самом центре которого стоит не то настоящий, не то новодельный дом капитана Кука, того самого. Поскучав немного в этом доме, поражающем, как все старые жилища, теснотой, явно приспособленной к некрупному прежнему человечеству, я вышел на волю – и зажмурился, совершенно ослепленный. Все вокруг – облака и листья деревьев, трава и гравий дорожек, каменный парапет набережной и окрестные многоэтажки, видные поверх парковой зелени, – всё сияло совершенно неестественным сиянием. Так сияет новенький, чисто помытый перед продажей современный автомобиль, покрашенный не просто в зеленый, или синий, или какой угодно еще цвет, а в «зеленый металлик», «синий металлик»… Это сияние особое, глубокое, идущее как бы не с окрашенной поверхности, а из глубины. Так могло бы сиять полированное серебро, если бы оно от природы было зеленого, или синего, или еще какого-нибудь цвета. Собственно, такая окраска, лишенная цветной составляющей, и называется «серебристый металлик»… И тут-то я сообразил, что в Австралии всё, все предметы – металлик. Потом местный приятель подтвердил это мое прозрение и объяснил: над континентом очень тонкий озоновый слой, атмосфера здесь пропускает гораздо больше солнца, чем где бы то ни было в мире. Об этом много и тревожно пишут, загорать на местных пляжах поэтому рекомендуется в специальных, защищающих от солнечной радиации костюмах. И поэтому же всё здесь так сияет, отливает металлическим блеском – эффект освещения. И картины австралийских художников (в том числе аборигенов), выставленные в знаменитой мельбурнской галерее, отличаются от широко в ней представленной европейской классики этим оттенком, будто холсты посеребрены…

Мельбурн в большей степени, чем другие крупные австралийские города, например Сидней, отъединен от окружающей страны. За пределами города лежит настоящая Австралия – темно-красная каменная пустыня, звенящая под ногами, как закаленный кирпич, темно-зеленые леса, непонятным образом выросшие на этом камне, широкие, бешено-бурные, и тут же, рядом зеркально-спокойные реки, пробившие в низких скалах глубокие русла… А город будто не имеет никакого отношения к этим диким местам, он весь какой-то привозной. Словно европейцы, когда-то приплывшие сюда не от хорошей жизни, кто на каторгу по приговору, кто на добровольную каторгу золотоискательства, прихватили с собой куски европейских городов и городков – на память, а потом эта традиция устоялась, и Мельбурн стал как бы всемирной выставкой городской жизни. Вот совершенно парижская богемность в районе Фицрой. Вот улица Джонтстон, вокруг которой бурлит иберийской страстью испанский квартал. Вот неожиданная итальянская живописность района Карлтон. А вот и английская деревенька в двух шагах от вполне имперского парламента штата Виктория, и Турак – нечто вроде лондонской Белгравии, резервация для самых богатых…

В первую очередь Мельбурн, конечно, английский город. Мощная островная цивилизация, распространяясь по миру, накладывала неизгладимый отпечаток на всё, что оказывалось под британской короной. И в Америке, особенно на севере, который так и называется Новой Англией, глянешь вокруг свежим глазом – да никакая это не Америка, а натуральный Альбион, и домики, и палисаднички, и газоны… А уж в Австралии и говорить нечего – самая настоящая Англия, причем самая английская Англия, махровая, викторианская. С одним только отличием – на британских островах тесно, а на гигантском острове-континенте места полно. Поэтому жизнь в метрополии всегда распространялась в вышину, домики строились всё больше двух-трехэтажные, узкие, с крутыми внутренними лестницами, позади дома – узкий садик, вплотную по бокам – соседи… А в колонии-каторге земли хватало, и здесь британский быт сделался горизонтальным: тот же английский дом, но как бы положенный на бок, в один этаж, спальни на уровне гостиной, участок вокруг дома порядочный, еще и с бассейном…

Мы жили в самом центре, в отеле «Южный крест», по-английски солидном и по-австралийски просторном. После очередного вечернего торжественного приема я выходил на прогулку рано утром, выкраивая время до начала исполнения своих обязанностей представителя perestroyka and glasnost. Обменявшись приветствиями с господином в цилиндре и сюртуке, достойно игравшим роль швейцара, я сворачивал за угол и оказывался на широком проспекте, одним концом упиравшемся в парламентский дворец, а другим – в припортовую набережную. Посреди проспекта шел трамвай, казавшийся здесь, на другом конце света, странно родным. Прохожие спешили разойтись по офисам, среди них было много чиновников, выделявшихся строгими костюмами и непременными зонтами. Быстрая походка, одна рука обязательно в брючном кармане, любезно-отрешенное выражение лица – они абсолютно ничем не отличались от английских джентльменов, в такое же утреннее время спешащих по своим финансовым и политическим делам. И только освещена картина была особым, австралийским светом…

В какой-то момент мною овладело удивление: билеты на двоих, дорогой отель, переезды внутри Австралии, бесконечные обеды и ужины в честь советского гостя – неужто все это оплачено университетскими деньгами? Хорошо же живут здешние слависты… Один из принимавших со смехом рассеял это заблуждение. «Это всё ваши, русские, – объяснил он, – они дали деньги. Они здесь быстро богатеют. Тот, который финансирует твою поездку, за несколько лет подчинил себе весь городской строительный бизнес, он даже подарил городу целую улицу дешевых домов с условием, чтобы ее назвали его именем. И назвали…» Я проникся гордостью за соотечественников. Понятно, что русскими здесь считали всех эмигрантов из СССР, которых к тому времени, если не ошибаюсь, было уже двадцать пять тысяч на семнадцатимиллионную страну. Они принесли в мирную и, скажем прямо, несколько вялую австралийскую жизнь буйную, иногда даже слишком буйную энергию. Одни торговали всяким барахлом на рынке Виктория-маркет, про который можно было бы сказать, что он точная копия Черкизовского, но тогда Черкизовского еще не было. Другие занимались делами куда менее достойными, но более прибыльными. В те дни в газетах как раз писали об убийстве некоего Гарика из Винницы, главного мельбурнского сутенера… Коренные австралийцы – народ поразительно мирный, похоже, что агрессия, свойственная их предкам, ссыльным разбойникам и авантюристам, за столетия рассеялась, растворилась в этом сверкающем воздухе, оставив потомков совершеннейшими вегетарианцами в межчеловеческих отношениях. Здесь принято гордиться прадедами-каторжниками, но правнуки абсолютно безобидны. В такой среде закаленные жизнью на родине наши эмигранты почувствовали себя как степные волки среди австралийских пугливых кенгуру и ленивцев-коал…

Я еще и еще раз сворачивал за угол и наконец выходил на длинную, бесконечную, скучную Кил-да-стрит, застроенную плоскими одноэтажными домиками. Здесь, я знал, селилась большая часть моих бывших соотечественников. И в первом же баре я без всякого риска обращался к буфетчице по-русски, и мой не соответствовавший раннему времени заказ не вызывал никакого удивления. «Скучаете за домом, молодой человек, или просто вчера погуляли? – сочувственно спрашивала полная дама с золотой улыбкой, ставя передо мной тарелку домашних малосольных огурчиков, грибков, колбаски и прочей закуски. – А откуда сами? Случайно, извиняюсь, не с Харькова?..»

Странный город – Мельбурн. Англия цвета металлик, густо населенная харьковчанами и одесситами.

 

Времена города

Впервые я оказался в Праге советским туристом тридцать пять лет назад. Бросив багаж в гостинице, я поспешил – еще бушевала неутоленная жадность к заграничным впечатлениям – в свободный поход по улицам.

…Никогда меня не привлекало то, чем положено интересоваться нормальному туристу: одинаковые во всех музеях древности, памятники, фотографии которых есть во всех учебниках истории, картинные галереи, в которых выставлены полотна, давно знакомые по альбомам, и тому подобные достопримечательности. Главным моим занятием за границей было и остается бесцельное и беспорядочное болтание по улицам, рассматривание прохожих, застывание на каком-нибудь перекрестке перед диковинным домом или у витрины лавки, торгующей всякой старой ерундой вроде сломанных пенсне, вглядывание в перспективу, открывающуюся с моста или холма. Я никогда ничего не записываю и даже не заглядываю в путеводитель – вернусь домой, тогда посмотрю. И пока носят ноги, иду, куда глядят глаза, а потом присаживаюсь в первом попавшемся кафе и все озираюсь, высматриваю, чем же их жизнь отличается от нашей…

Огромная площадь с ратушей с одной стороны и гигантским собором в почерневших реставрационных лесах с другой – потом узнал, что она называется Староместской, – была сплошь засыпана мелким песком, как делают перед мощением, но почему-то было понятно, что песок лежит давно, а мостить начнут неизвестно когда. Средневековые трех-четырехэтажные дома по обе стороны одной из узких, расходившихся от площади улиц поразили меня нигде прежде не виданным способом поддержания ветхих строений в вертикальном состоянии: между ними враспор были вбиты толстые бревна, не дававшие обрушиться стенам. Город выстоял бессчетные века, а за три с небольшим десятилетия социализма одряхлел…

Тогда в Праге, одной из столиц соцлагеря, русская речь, как ни странно, звучала куда реже, чем теперь, когда мы оказались по разные стороны политической границы Европы. Попытки узнать у прохожих, где находится пивная, в которой каждый вечер сидел один из моих любимых литературных героев Йозеф Швейк и хозяйничал грубый трактирщик Паливец, не удавались: русский они демонстративно не понимали, английский, похоже, не понимали действительно. Наконец, один немолодой пражанин сжалился и ответил на прекрасном русском: «А вам так уж хочется посмотреть, где сидел этот трус и дезертир?» Я, признаться, удивился не такой оценке национального типа, а смелости собеседника. «За угол направо и дальше к реке, – указал он направление, – и знайте: мы не все швейки, во всяком случае, не всегда ими будем…»

После того раза я бывал в Праге не однажды, и с каждым годом там понимали русский всё лучше. В последний раз, года три назад, я провел в Чехии неделю. Город сиял, Староместская площадь была идеально замощена, леса с собора сняли, и сотни туристов, как водится, ждали, когда начнут бить часы на ратуше и поплывет хоровод старинных фигурок, выезжающих из их циферблата, – прекрасная дама, рыцарь и сама смерть с косой… От края площади отваливали старинные автомобили, отправлявшиеся в экзотические обзорные маршруты по древним еврейским кварталам, сохранившимся в Праге лучше, чем где бы то ни было в Европе, даже нацисты их не разрушили. К слову: есть версия, в соответствии с которой немцы не взорвали Прагу, потому что Гитлер был подвержен ее обаянию… Те, кто уже налюбовался часовым представлением, вливались в сплошь и старательно отреставрированные узкие улицы, ведущие к Карлову мосту, чтобы увидеть на нем другие фигуры, неподвижные – темные статуи, стоящие по обочинам этого сооружения, как стражи города. Между ними, во всю мостовую, бушевала толкотня вокруг уличных оркестров и бродячих фокусников.

Прага вообще полна каменными, бронзовыми, чугунными людьми. Словно прежние горожане живут среди нынешних… Средневековая суровая торжественность и современная бытовая суета здесь не просто сосуществуют, а взаимно проникают, не смешиваясь, как составляющие любимого джеймсбондовского коктейля. Возможно, поэтому город кажется и таинственным, особенно вечерами, когда черные готические силуэты прорезают подсвеченное неоном небо, и совершенно простецким, демократичным в деловое дневное время, когда по главной Вацлавской площади – которая не совсем площадь, а скорее короткий и широкий, поднимающийся в гору бульвар – мимо бутиков и банков, гостиниц и дорогих ресторанов валит обычная интернациональная толпа… Ночью Прага полна призраков прошлого и мистических теней, днем она становится гигантской ярмаркой и бескрайней пивной. И каждый может найти в ней, как в любом великом городе, улицу, сквер, закоулок, который покажется самым понятным или самым загадочным, и таким войдет в душу, и останется в ней.

Я, например, люблю Золотую улицу, уже давно ставшую просто туристическим аттракционом, а когда-то бывшую настоящим пристанищем алхимиков, потом ремесленников, а еще позже художников, поэтов и городских чудаков. Короткая эта улочка в старом замке сплошь, стена к стене, застроена шестнадцатью микроскопическими домиками, до крыш которых вполне может дотянуться рукой человек приличного роста. В них по одной комнатке на первом этаже и по одной на втором, куда можно подняться, только согнувшись пополам. Как там прежде жили, представить себе почти невозможно; теперь там торгуют недорогой стариной и совсем дешевыми современными сувенирными поделками, теснятся разноязыкие покупатели, непрерывно и всё подряд фотографируют вездесущие японцы… Стоит дождаться закрытия магазинчиков и пройти по этой улице, когда она опустеет, а домики станут совсем игрушечными, кукольными. На одном из них написано, что здесь жил писатель Франц Кафка. И более кафкианского места, чем эта тесная, будто склеенная из картона коробочка посреди огромного каменного города, не придумаешь.

Если погода стоит ясная и теплая, на закате хорошо посидеть в какой-нибудь открытой пивной на берегу Влтавы. Пройдет несколько минут – и в поле зрения обязательно вплывет маленький пароходик, на палубе которого за такими же столиками сидят люди и так же пьют пиво. Гремя музыкой из мощных динамиков, плавучая пивная понемногу удалится, и вы останетесь наедине с кружкой праздроя и пейзажем противоположного берега, залитого темным солнечным золотом, под которым сверкают окна, медные крыши, узкие клинки шпилей и скалы дворцов – вот она, «злата Прага».

Если же вы упустили романтическое закатное время, идите в обычную пивную, все равно без пива в Праге не обойтись даже принципиальному трезвеннику – собственно, пиво есть пражский воздух в жидком состоянии. Обычная местная пивная представляет собой огромное, иногда подвальное, иногда занимающее два, а то и три нижних этажа помещение, разделенное на несколько залов, тесно заставленное прочными дубовыми стульями и столами, со старинными шкафами для посуды и салфеток вдоль стен. В помещении стоит ровный гул, какой бывает в заводских цехах или на берегу слегка волнующегося моря. Крепкие девушки разносят неподъемные на вид подносы, уставленные высокими бокалами или более привычными нашему глазу кружками. Следует признать: перед многими посетителями, кроме кружек, стоят и маленькие графинчики с прозрачными жидкостями – возможно, это местный ром, но, скорей всего, травяная настойка, бехеревка, национальный напиток примерно водочной крепости, обладающий, во что чехи свято верят, универсальными лечебными свойствами. Судя по оживлению, царящему среди потребителей, бехеревка, во всяком случае, благотворно влияет на настроение; судя же по общему добродушному тону говора, мудрость «водка без пива – деньги на ветер» здесь действует в исключительно мирном смысле… В одиночестве вы, чужак, пробудете недолго. Пражане любят гостей, приехавших не на танках, – возможно, потому что они очень практичны и ценят доходы от туризма. Для начала вам нальют рюмочку, а потом обязательно познакомят с чемпионом заведения (зала, стола) по потреблению пива за один вечер. Это будет неопределенного возраста господин совершенно не пивного сложения – сухой, с коричневатым морщинистым лицом, на котором постоянно сохраняется выражение доброжелательной снисходительности, как у монарших особ. Меня, помню, познакомили с титаном, способным выпить двадцать литров за один присест. Я, честно говоря, не поверил, хотя за полтора часа при мне он выпил восемь, а сколько до и после, можно только догадываться. Интересно, что по этому поводу могут сказать врачи…

Обязательно надо оторваться от группы, подняться в Пражский Град – это район, где президентский дворец и вообще центр государства – и, побродив по тамошним паркам, поглазев на торжественную смену караула, найти место, откуда виден весь или почти весь лежащий внизу город. Таких мест там много… Перед вами развернется один из красивейших в мире городских видов – многие считают, что красивейший – и, безусловно, самый урбанистический из всех. Прага прекрасна тем, что это не просто город, а как бы дух города, его сущность. Если ребенка попросить нарисовать собаку, он непременно нарисует некое подобие овчарки, если домик – то кубик с двускатной крышей и квадратной трубой… Если бы ребенок мог изобразить «город вообще», он обязательно нарисовал бы нечто вроде Праги, с башнями и шпилями, замками и парками, тесными улицами и огромными площадями. Не зря еще в давние времена было присвоено Праге звание «мать городов», произносившееся в соответствии с тогдашними европейскими обычаями по-латыни – mater urbis.

…Совсем ранним утром перед отъездом вы выйдете попрощаться с Прагой. Брусчатка площадей и плитка уличных тротуаров, влажные после старательной уборки, будут звенеть под вашими одинокими шагами. Шустрый трамвай с негромким дребезгом пронесется по прямой, притормозит на повороте и исчезнет в низкой, построенной под габариты всадника арке. Грохоча, поползут вверх жалюзи витрин. Откроется дверь обычного подъезда, и обнаружится прохладный мраморный вестибюль.

И вы решите обязательно вернуться в этот город, где прошлое и настоящее существуют одновременно.

 

Возможность приключения

Если в разговоре с жителем Барселоны случайно назвать ее испанским городом, собеседник даже не обидится, но сильно удивится, как если бы вы сказали «китайский» или «финский», к примеру. Барселона – столица Каталонии, это представляется любому местному человеку общеизвестным фактом, а к Испании Каталония имеет только то отношение, что находится внутри нее. Совсем недавно каталонцы добились полной автономии, и теперь их язык, на посторонний слух вполне испанский, имеет здесь статус второго государственного, чем и окончательно зафиксировалась по крайней мере культурная независимость провинции.

На взгляд же человека приезжего, далекого от здешних этнических проблем и страстей, Барселона – не испанский и не каталонский город, а типичнейший сказочный. Большой, почти двухмиллионный Зурбаган.

С любого перекрестка в центре видна пара дворцов, кажущихся призрачными, воздвигнутыми волшебством и готовыми по волшебству же растаять в зыбком от жары воздухе. Один горизонт растворяется в морской синеве, а другой неровно оборван горами, и все это вместе похоже на театральную декорацию. Сады и парки вырастают из камня, словно деревья принесены бутафорами и расставлены на время. И жизнь идет, будто на сцене, а люди на улицах выглядят статистами, передвигающимися по режиссерскому плану и в соответствии с замыслом автора, склонного к романтическим фантазиям…

В этом городе в начале прошлого столетия жил человек, сделавший, вероятно, больше всех для того, чтобы Барселона стала не совсем реальным городом. Его звали Антонио Гауди, он родился и всю жизнь безвыездно провел здесь, став, возможно, самым удивительным архитектором века. Он придумывал дома, похожие на что угодно – на растения и животных, на части ландшафта и раскисшие на жаре пирожные – только не на здания из кирпича, камня и других мертвых материалов. Строящийся по проекту Гауди уже сто с лишним лет и все еще не законченный собор Святого Семейства похож на выросший из-под земли гигантский кактус или сталагмит; знаменитое здание «Каса Мила» (ставшее одним из главных мест действия знаменитого же фильма Антониони «Профессия – репортер») – на выброшенное из моря чудовище-левиафана… Эти дома текут, мерцают, расплываются, будто ты смотришь на них сквозь слезы. Они, по моим ощущениям, и есть символы Барселоны, духи этого города, который, того и гляди, весь исчезнет, сольется с раскаленным небом. И даже главный, идущий через весь центр, бульвар Рамбла – то есть просто «Бульвар» – выложен плиткой таким образом, что возникает иллюзия волнистости, будто идешь по колышущемуся полотнищу.

В таком городе невозможно, кажется, жить без приключений, ходить на службу, заниматься каким-нибудь скучным полезным делом, крепко спать по ночам и думать о практических вещах. Слишком он живописен, слишком полон будто специально устроенных романтических закоулков. Какая-то особенно сумрачная и демонстративная нищета – в старых кварталах до недавнего времени сохранялись настоящие трущобы – прячется за фасадами торжественной, традиционной, оперной роскоши. Повернешь за угол, обогнешь дворец или шикарный многоквартирный дом, выстроенный лет полтораста назад, – и окажешься в тесной улице, по обе стороны которой зияют черные провалы грязных подъездов без входных дверей, тускло светятся пыльные витрины маленьких лавок и сомнительных забегаловок, у обочин стоят ржавые допотопные малолитражки. Ближе к порту городской пейзаж напоминает об имперском величии, там старые огромные казармы, таможня, портовые службы – и всё это с колоннами, величественными фронтонами. А пойдешь в противоположную сторону – и попадешь в тихий буржуазный район богатых резиденций, в основном выстроенных в эпоху модерна, с цветными витражами в окнах лестничных клеток и с чугунными завитушками балконных оград…

Не одного Антониони Барселона вдохновила на то, чтобы сделать ее метафорой, значащим фоном для своих фантазий. Пусть читатель простит меня за то, что лезу в такую компанию: просто ради иллюстраций к вышесказанному я приведу отрывочные цитаты из своего старого романа «Самозванец», некоторая часть сюжета которого развивается в этом городе теней и видений.

«…он брел к своей гостинице, миновал ее, повернул налево, вышел на какую-то замкнутую со всех сторон домами прямоугольную площадь – все другие, которые он прошел, были круглыми, пошел дальше, попал на широчайший бульвар, вымощенный плиткой так, что создавался зрительный эффект волн, его уже и без того качало, он побрел по бульвару вниз, выбрался к набережной…

В небо, нижняя часть которого угадывалась как море, упиралась колонна с человеком на вершине.

– Колон, – сказал появившийся рядом старик с потухшей трубкой в зубах, в кепке, из-под которой выбивались седые кудри, в растянутой вязаной кофте.

Он не сразу понял, что это означает не “колонна”, а “Колумб”. Памятник человеку, совершившему самую удачную из возможных ошибок. Кажется, он поплыл отсюда, всем задолжавший Христофор. “Я тоже отсюда поплыву… черт меня знает куда…” – пробормотал он.

…Старик посмотрел на него внимательно, потом взял за локоть, повернул, как паралитика, и подтолкнул.

Они пошли рядом, время от времени старик подталкивал его, и они поворачивали направо, налево, снова направо. Так они шли совсем недолго, но город изменился совершенно. Вместо широких и освещенных бульваров и проспектов здесь город состоял из теснейших и грязных улочек…»

Ну, и так далее. Много чего происходит с моим героем – он теряет и находит любимую, побеждает злодеев-врагов, волшебным образом меняющих обличья, и даже встречается со своим будущим. И, поверьте, существенная часть этих фантазий возникла под влиянием барселонской романтики. Впервые я побывал там лет пятнадцать назад, бывал потом несколько раз – и всякий приезд поражался тем, что этот мираж еще не рассеялся.

Конечно, в огромном этом городе есть всё:

и новые жилые кварталы, неотличимые от нынешних спальных районов любого значительного человеческого поселения в любой стране,

и офисные небоскребы, в стеклянных стенах которых пылает отраженный закат,

и гулкое кафельное метро,

и заводы по окраинам, где в разноцветных цехах собирают обычный сегодняшний технический ширпотреб общемирового качества,

и приманки для массового туриста, вроде гигантского аквариума и олимпийского стадиона…

Но главное, ради чего стоит побывать в Барселоне хотя бы раз и что потом будет тянуть вас туда снова и снова, – это ее тающая прелесть фантома, сна, который длится бесконечно, а просыпаться не хочется.

Вы приземлитесь в барселонском аэропорту, огромном и пустом, как всякий приличный современный аэропорт. Такси промчится по шоссе, ровному, словно полированному, как подобает современному шоссе. Номер туристической гостиницы, удобный и незапоминающийся, как всякий стандартный номер, примет вас в свой стандартный уют… Но под вечер, в сизых сумерках вы сядете за столик знаменитого среди городских гурманов рыбного ресторанчика, там есть зал на втором этаже, окна которого выходят как раз на начало бульвара Рамбла. И внизу будет идти толпа, словно специально собранная для того, чтобы вы ее разглядывали, и от вида волнистой мостовой закружится голова, и гордый хозяин – или актер, прекрасно играющий роль хозяина? – сам принесет блюдо со свежими моллюсками, нальет первый бокал ледяного местного белого, и вы почувствуете, что приключение приближается.

Вот ради этого чувства и стоит ездить в Барселону.

 

Тень стены

Перед тем как писать эту заметку, порылся в Интернете, поискал, что пишут о Берлине и его достопримечательностях. И нашел фразу: «Этот город был символом холодной войны, и в нем осталось много ее памятников». В сущности, подумал я, не так уж много там таких памятников, а вот что точно: все эти памятники остались во мне. Людей, которые видели единственный в мире и в истории город, разделенный сплошной, непреодолимой стеной, становится с каждым днем меньше – я видел.

Впервые я попал в Берлин, когда стена казалась вечной и нерушимой, как сам лагерь мира и социализма. Жил в центре восточной зоны, на Александер-платц, в высотной гостинице рядом с телебашней, похожей на детскую игрушку – пирамида с нанизанным на нее шаром. В первое утро пошел к стене по центральной восточной улице Унтер-ден-Линден, в полном соответствии с названием обсаженной большими липами и застроенной солидными советскими зданиями в стиле московской улицы Горького. Было рано, пустынно, хмуро, ехали смешные гэдээровские машинки «трабанты», похожие на «запорожцы», только из пластмассы… И вдруг я как бы споткнулся – настолько неожиданным даже для подготовленного человека было открывшееся мне зрелище: ряды колючей проволоки, за ними большое пустое асфальтовое пространство, на котором шла сугубо военная жизнь, проезжали армейские вездеходы, встречаясь и расходясь, маршировали вооруженные патрули в оливково-серой восточногерманской форме, напомнившей фильмы про войну, скорым шагом проходил офицер… И далеко за этим пространством рисовалась на фоне неба огромная триумфальная арка, Бранденбургские ворота. Уверен, что человеку, даже меньше склонному к фантазиям, чем я, эти ворота тогда виделись вратами не то ада, не то рая – во всяком случае, они вели в загробную жизнь. Я стоял, не в силах оторваться от жуткого, невозможного зрелища, тем временем ко мне уже направлялся мужчина в аккуратном костюме. «Пожалуйста, проходите, товарищ», – безошибочно по-русски, с почти незаметным акцентом порекомендовал он. Я повернул налево и побрел по пустым улицам параллельно стене. Там я сразу понял, чем вдохновлялся Тарковский, снимая Зону в «Сталкере», – вокруг были брошенные дома с зашитыми фанерой окнами, какие-то пакгаузы с заросшими въездами, трамвайные рельсы обрывались тупиками… И в перспективе каждого переулка видны были колючая проволока и стена.

Нет больше стены и, вероятно, никогда и ни в одном городе уже больше не будет. Уникальный элемент городского пейзажа исчез, и берлинцы за полтора с лишним десятилетия сделали все, чтобы следа от стены не осталось, чтобы город забыл про колючую проволоку. Есть, правда, музей «Чекпойнт Чарли», бывший пропускной пункт, через который под строгим присмотром восточногерманских пограничников и американских солдат, охранявших Западный Берлин и Запад вообще, переходили редкие проверенные, те, кому было положено. В музее этом пустовато, народ не очень интересуется новейшей историей великого всемирного противостояния, рисунками самодельных воздушных шаров, на которых пытались бежать от своего счастья восточные немцы, и статистикой беглецов, которых догнали пули.

А Берлин теперь среди крупнейших европейских городов славен свободой нравов, склонностью к карнавалам и массовым веселым бесчинствам вроде лав-парадов. Возможно, именно тень стены придает городской атмосфере несколько истерическую оживленность. Ярче блестят в этой тени витрины шикарных магазинов (к слову, самых дешевых по сравнению с такими же в прочих европейских столицах). Радикальней кажутся работы современных художников, буквально оккупировавших берлинские музеи и площади. Буржуазнее выглядят тихие жилые кварталы. Медведь, ставший на дыбы в гербе города, вырвался из клетки и то принимается танцевать, как цирковой, то рычит, нестрашно пугая…

Бывая теперь в немецкой столице, я обязательно выбираю часа полтора, чтобы пройти тем старым маршрутом, который уже беспрепятственно продлевается на запад. От Александер-платц, восточного центра, по Унтер-ден-Линден, мимо скрытой под новыми яркими красками торжественной угрюмости тяжеловесных многоэтажек, выстроенных в пятидесятые… По мосту через реку, когда-то разделенную вдоль металлическими сетями против подводных нарушителей границы, мимо острова, на котором в музее хранится знаменитый Пергамский фриз, наследие Вавилона… Под Бранденбургскими воротами, у которых до недавнего времени стояли торговцы советскими и гэдээровскими шинелями, солдатскими шапками и генеральскими фуражками – точно, как на Арбате, только здесь еще продавались камешки, фальшивые куски стены… И дальше, уже по недоступному прежде Западу, по другому Берлину. Через огромный и чисто вымытый парк Тиргартен, оставляя справа Рейхстаг с новеньким стеклянным куполом (а я еще видел с разрушенным)… Мимо новейших архитектурных экспериментов Потсдамер-платц, выросших на месте приграничных пустырей… В западный центр, где вокруг площади Марлен Дитрих кипит и, того гляди, выкипит развлекательно-культурная жизнь, где стеклянные выставочные залы и гигантские дискотеки, фонтаны и огромные универсальные магазины соседствуют с остовом разбомбленного и оставленного на память о войне (да была ли она? или это просто декорация?) храма… И дальше, по центральной западной улице Курфюрстендамм, которую местные называют сокращенно Кудамм и не любят – а что там делать, там только шопинг для богатых туристов…

Вечером, конечно, надо ехать в восточный богемный район Пренцлауэр Берг, нечто вроде берлинского Латинского квартала, любимый левой молодежью, вообще тяготеющей к востоку города. Мне не нравится здешняя идеология, но очень нравится атмосфера маленьких кафе с ободранными столиками и подвальных клубов с облупленными кирпичными стенами – увы, артистическая обстановка везде, хоть в Берлине, хоть в Париже, хоть в Москве требует портретов Че Гевары и разнообразных серпов с молотами на стенах. Зато по-настоящему хорошая музыка, доброжелательные цены и можно курить. Ну, покосится неодобрительно юный борец за справедливость на незваного старого буржуя, да тем и ограничится – они ж прежде всего европейцы, а уж потом левые, так что конфликт маловероятен, не Воронеж все-таки…

А наутро – никакой культуры, пора снова в цивилизацию, в центр, куда-нибудь в район Цоо, знаменитого берлинского зоопарка. Найти, что нетрудно, какое-нибудь интернациональное хорошее кафе, с крахмальными скатертями и запахом первоклассного кофе с утра, взять свежую булочку не с фасованным международной отельно-ресторанной индустрией маслом в фольге, а с настоящим, в розетке, дождаться точно по секундам сваренного в соответствии с вашим заказом яйца в серебряной рюмке… Или, наоборот, спуститься в огромный, соответствующий народным вкусам пивной подвал, потребовать литровую кружку местного фирменного и к ней страшное блюдо айсбайн, то есть сваренное до состояния почти желе полкило роскошной свинины с тушеной кислой капустой, и почувствовать себя аборигеном – хотя современные немцы такой нездоровой еды избегают… Есть смысл заглянуть потом в самый большой на континенте универмаг KaDeWe – как уже было сказано, в Берлине можно сделать прекрасные покупки и сравнительно недорого…

Только за всеми этими удовольствиями не забудьте съездить в Трептов-парк. Там по-прежнему на своем месте гигантский каменный советский солдат «с девочкой спасенной на руках». Там рядом есть русская православная церковка – поставьте свечку. Вы же в Берлине, в котором вряд ли оказались бы туристом, если б та война кончилась по-другому. Всё в прошлом, от стены осталась только невидимая тень. Но было и такое прошлое, которое не подлежит забвению – просто потому, что без него не наступило бы настоящее.

 

Один город, два мира

Главный цвет Копенгагена – серый, как почти всех больших европейских городов. Это в старой Москве мы привыкли к желтым и розовым оштукатуренным особнячкам, это в Киеве стоят вокруг Лавры зеленые дворцы, восточные славяне склонны к византийской яркости. А каменная Европа монотонна, даже Петербург показался бы там пестроватым.

Серые камни стен перемежаются зеленью листьев – Копенгаген, конечно, не так полон парками, как Лондон, но деревьев много – и красной кирпичной кладкой. Один из символов города, ратуша, выстроен как раз из красного кирпича, стометровая эта башня едва уловимо напоминает старую железнодорожную водокачку. Только внутри нее не ржавые трубы, а скульптуры самых знаменитых датчан, сказочника Андерсена и физика Бора, и еще три сотни ступеней для желающих посмотреть на город сверху. Если хватит сил и упорства, можно влезть и оглядеться, наметить маршрут.

Конечно, нормальный человек не будет долго думать, а пойдет обычным путем туриста. Первым номером в списке значится, естественно, Русалочка, милая бронзовая девушка в натуральную величину, уже сто лет сидящая в мелкой и холодной прибрежной воде у парковой набережной. Какие-то идиоты регулярно откручивают невинному созданию голову, но если вам повезет, вы застанете достопримечательность в комплекте… Потом в Тиволи, местный диснейленд для детей и не совсем взрослых, не имеющий никакого отношения к космополитическим диснейлендам и возникший раньше них. Там можно покататься на обычной американской горке – впрочем, более скоростной, чем американская, – и выпить пива, «Карлсберга», какого ж еще… Необходимо, разумеется, сфотографироваться с датским гвардейцем возле королевского дворца Амалиенберг. Гвардеец очень похож на английского, в такой же медвежьей шапке, и так же каменно равнодушен к пристраивающимся сбоку туристам. Но попасть ко дворцу надо в удачный момент: часовые стоят только тогда, когда король дома… После этого сил останется лишь чтобы добраться до Новой Гавани, которая еще недавно была действительно гаванью, там гуляли буйные матросы, в воздухе витала пиратская романтика, а теперь это район хороших кафе и ресторанов, где можно прилично пообедать. Если хотите подражать местным, возьмите побольше блюд из селедки и запивайте водку пивом – этот обычай, который мы гордо считаем русским, широко распространен в Дании даже среди дам, самых эмансипированных в мире… На следующий день можно наметить старые замки – Христианборг, стоящий на острове, откуда пошел быть Копенгаген, и Росенборг, хранилище королевских сокровищ, возвышающийся на краю огромного парка, некогда королевского огорода… Потом дойдет очередь до самого большого не то в Европе, не то даже в мире Аквариума, до уникальной колонии пираний, рассматривание которых примиряет с человеческими нравами… Наконец, можете отправляться в пешеходную зону Строгет, где полно магазинов, торгующих знаменитым датским дизайном. Купите там на память какую-нибудь странную, непонятного назначения штуку из нержавейки, алюминия или стекла…

Однако все это не более интересно, чем экскурсия по любому большому и старинному европейскому городу. Даже неповторимые впечатления от рассматривания многострадальной Русалочки и от запивания именно датской водки датским же пивом постепенно сотрутся из памяти как раз потому, что они связаны исключительно с Копенгагеном – мало ли виденного и испытанного забыто… Если же вы хотите получить толчок для размышлений, которые будут постоянно, годами подпитываться текущими мировыми событиями и окружающей вас жизнью, идите в Христианию.

Нужно пересечь мост, оставив справа Королевскую библиотеку, свернуть налево, в обычные буржуазные жилые кварталы вдоль реки, потом направо – и выйти к облупленному и изрисованному граффити каменному забору с сорванными воротами и огромным камнем, лежащим поперек въезда. Здесь, в старых и заброшенных королевских казармах, с 1974 года существует вольный город неприкаянных, полупризнанное суверенное государство изгоев и отщепенцев, столица марихуаны и гашиша. Этот живой памятник эре хиппи стал и прибежищем для их преемников, раем для всех, не вписавшихся в западный мир, привычной головной болью полиции и кошмаром, терзающим воображение терпеливых обывателей.

К середине семидесятых движение хиппи начало терять энергию и масштаб. Вьетнам остался в прошлом, антиглобализм еще не начинался, новые левые закончили Сорбонну, Бёркли и Кент, чтобы понемногу превратиться в умеренно либеральных служащих, в моду входили яппи. И только закоснелые, неисправимые остались при своем пацифизме и пофигизме, травке и нестяжательстве, браслетиках, косичках, истлевших джинсах и рваных цветных одеялах. Они и захватили пустые казармы, через анархическую газетку объявив Христианию, обычный копенгагенский квартал, вольным городом мира и любви, кайфа от легких наркотиков и ремесленного труда в охотку, истинно коммунистическим островом, окруженным со всех сторон капиталистическим океаном. Они учредили самоуправление, при котором решения принимаются не большинством, а общим согласием. Они понаставили шалашей и жилых сараев среди казарм, назвали главную улицу в честь продавцов травы Pusher street и открыли бар, где не подают ничего, крепче пива, зато пахнет так, будто находишься внутри доброго косяка. Они запретили на территории Христиании автомобили, оружие и тяжелые наркотики.

Тут власти опомнились, но уже было поздно. Много раз решали привести Христианию в «христианский вид», но ничего из этого не выходило. Сопротивлялась не только либеральная общественность, но, как ни странно, и полиция: лучше иметь все эти безобразия в одном месте и следить, чтобы они оттуда не расползались, чем ловить продавцов марихуаны и просто бродяг по всему городу.

Год за годом город и коммуна привыкали друг к другу, пока не смирились. Коммунары стали платить городу – налоги, за аренду жилья – министерству обороны, избавились от агрессивных и склонных к криминалу байкеров, на некоторое время установивших в Христиании свои порядки, начали умеренно зарабатывать продажей туристам художественных поделок из экологически чистых материалов и другим кустарничеством – велосипеды чинят, например. Город, несмотря на требования крайне правых «снести клоаку», оставил коммуну в покое, официально не признав, впрочем, коллективной собственности как основы «казарменного коммунизма» и закрепив за каждым христианцем его хибару или угол в казарме как собственность частную – это святое. Обитатели Христиании, что-то около тысячи человек, точно никто не сосчитал, формально объявлены подданными датской короны, но живут здесь все, кто хочет, – человечество без наций и гражданств. Население состарилось, некоторым старожилам уже под семьдесят. Их многочисленные дети давно выросли, одни ушли в обычный ужасный мир чистогана и живут по его законам, другие остались. И уже их маленькие дети, босые и немытые, как обычные цыганята, только многие светловолосые, бегают в дыму конопли с местными собаками какой-то особенной породы – грязно-белыми, огромными и необыкновенно добрыми… А новые молодые приходят, конечно, но они уже другие – сумрачные, нервные, никак не похожие на поколение «детей-цветов», которое все начинало. Пришельцам еще нужно привыкнуть к тому, что бороться здесь не с кем, надо просто жить.

Другого примера истинно мирного сосуществования двух идеологических, этических, эстетических, бытовых и, в сущности, политических систем я не знаю. Как оглянешься, послушаешь, что творится, да вспомнишь ту идиллию и сравнишь с повсеместной ненавистью и взаимным истреблением инакомыслящих и по-своему живущих – так и потянет в город двух миров, к мудрым обывателям, уживающимся с мирными романтиками и безвредными бунтарями.

Копенгаген, Христиания, утопия здесь и сейчас. Спешите видеть, а то ведь могут все же снести – времена-то добрей не становятся. Двадцать минут пешком от датского парламента, вход найдете по запаху…

 

После балета

Натурально, первое, что вспоминается на подлете к Канаде, когда в прогалах между облаками черные чернила океана сменяются почти черной зеленью лесов и бледными сосудами рек, – «Так похоже на Россию, только всё же не Россия…». Романтическая эта песня, написанная как бы русским эмигрантом – которым ее автор никогда не был, – крутится в голове, и когда едешь из аэропорта в город Торонто, но уже вызывает возражения. Это не очень похоже на Россию. Могло бы быть похоже, не будь всё вокруг таким огромным – ели, открытые, слегка подмороженные пространства, пустоватые дороги и эстакады, промышленные ангары на горизонте… Россия, конечно, больше Канады, но каждая деталь пейзажа, по крайней мере в европейской России – меньше. Такое ощущение, что все в Канаде создано могущественным гигантоманом действительно по образцу русской средней полосы, но в масштабе примерно полтора к одному. В Торонто чрезвычайно много самого большого в мире. Самый большой зоопарк, самая длинная улица, самая высокая телебашня – по другим данным, все-таки ниже нашей в Останкине… По личным впечатлениям – самое большое количество небоскребов на душу населения, разве что в Сингапуре больше, но там и населения немерено. Неподалеку от города и самый большой – не то в Америке, не то во вселенной – водопад.

Впрочем, по порядку.

Оказался я в Торонто следующим образом: добрые люди пригласили меня на балетный фестиваль памяти Рудольфа Нуриева. Слава богу, почетным гостем, а не участником, хотя основания были одинаковые для того и другого, из всех искусств наиболее непонятным и чуждым мне является балет. Но люди были действительно добрые и хорошие, отказать им не имелось никакого резона, а вырвать неделю из дел возможность была, я и полетел. С одним условием: следовало положить в чемодан полный вечерний костюм, смокинг, поскольку в приглашениях на открытие фестиваля так и значилось на ясном английском языке – black tie.

Проходило культурное мероприятие в национальном театре оперы и балета, немного похожем, как мне показалось, на знаменитый одесский оперный, тот же в свою очередь, как известно, похож на миланский Ла Скала… Все действительно было очень торжественно, мужчины в смокингах напоминали крупных насекомых, дамские декольте в этом мушином рое выделялись, как разбросанные для приманки сливочные конфеты без оберток. Перед началом, как положено в странах с почтенной историей, был исполнен гимн, который у Канады, как члена Британского содружества, британский же, «Боже, храни Королеву». Рядом со мной смирно стоял седенький, малоразмерный старичок, оказавшийся не то самим генерал-губернатором, представителем упомянутой венценосной дамы, не то мужем генерал-губернатора, крепкой женщины в ярком вечернем платье и с суровым выражением лица – она стояла по левую руку старичка. Немедленно после того как отзвучал гимн и все сели, старичок отдался спокойному и глубокому сну. Тут я понял, зачем рубашки под смокинг оснащаются стоячими воротниками с отогнутыми углами – голова старичка, опиравшаяся на это устройство, не падала…

Спустя пять часов, совершенно изнуренный высоким и недоступным мне искусством, я вырвался на воздух впереди толпы и, чтобы прийти в себя, устремился куда глаза глядят – по незнакомому городу.

Было около одиннадцати вечера, и город был совершенно пуст.

Странное зрелище представлял, вероятно, господин в черном парадном пальто, из-под которого выглядывал галстук-бабочка, одиноко шагавший квартал за кварталом без всякой очевидной цели. Но меня никто не видел.

Я шел по знаменитой, уже известной мне как самая длинная в мире улице Yong street, по обе стороны которой сверкало черное стекло небоскребов – в них не светилось ни единого окна. Моя гостиница, я знал точно, находилась в переулке, выходившем на эту самую Молодежную улицу, а на углу был мексиканский бар. Это могло бы послужить отличной приметой, но номера домов на Yong street были четырехзначными. Номер того, где мексиканский бар, я, конечно, не знал. Найти его представлялось маловероятным, и я пошел просто так – в сторону увеличения четных.

Мерцало черное стекло небоскребных стен, слезился неон банковских и магазинных вывесок, а людей не было. Возможно, мне показалось с перепугу, но не проезжали и такси, во всяком случае, свободные, вообще машин было мало и проносились они мгновенно. Да и что толку мне было бы от такси? К этому времени я обнаружил, что оставил в куртке карточку гостиницы и решительно не помню, как она называется. Какой-то король, кажется, King George…

Вдруг – вот чудо-то! – на дальнем углу я увидел живого человека. Судя по силуэту, это был офицер Королевской конной полиции, которая, конечно, никакая не конная, а ездит на обычных «фордах» канадской сборки под названием Mercury и носит широкополые шляпы. Несколько таких стояли у входа в театр, именно такой маячил теперь на перекрестке метрах в пятидесяти. Но кричать было неловко, бежать тоже, и я просто ускорил шаги. Между тем полицейский посмотрел на часы, это движение я разглядел отчетливо и механически сделал то же. Было без двух минут двенадцать. В тот же миг на улицу из каких-то дверей, возле которых стоял офицер, вырвалось десятка два девушек, треща по-сорочьи на всю улицу, они расселись по неведомо откуда взявшимся такси и разъехались. Немедленно сел в свою машину и уехал полицейский. Все кончилось – по крайней мере для меня.

Достигнув того места, где только что были последние в этом городе люди, я увидел вывеску peep show. Гнезда разврата здесь закрываются под полицейским контролем ровно в полночь…

Мексиканский бар я случайно обнаружил в третьем часу. Отель назывался King Edward. В лобби было абсолютно пусто, но раздавалась тихая фортепианная музыка, что-то из репертуара Питерсона. Клавиши фортепиано опускались сами собой, это было механическое пианино, и оно доконало меня. Я понял, что один в этом великом и мертвом городе, и пошел спать – часа три до завтрашней экскурсии.

…На рассвете Yong street уже была забита народом под завязку, шла сплошная толпа, и представить себе здешнюю ночную пустоту было невозможно. Никакого мексиканского бара я не увидел – возможно, он возникает здесь только по ночам, как ориентир для сумасшедших балетоманов из России. Правда, я его и не особенно искал – не до того было: я усаживался в машину, чтобы ехать на Ниагару.

Дорога действительно была похожа на русскую (не покрытием, конечно): ее заметала поземка, небо над ней хмурилось, лес угрюмо темнел по обочинам. Только все это казалось таким же неестественно большим, как Yong street…

А водопад замерз. Он стоял невообразимой и необозримой стеной зеленоватого льда вертикально, стоял, а не падал. Как еще один небоскреб. В то, что видишь собственными глазами, было невозможно поверить и не у кого спросить, не сон ли это, – на смотровой площадке ни души.

Меня пробрала дрожь от ужаса и холодного ветра. Что ж это здесь делается, думал я, куда девается народ в неурочное время? Да, сейчас еще очень рано, но где они все? Ночное безумие возвращалось.

Однако тут подвалил автобус, потом еще один, появились канадские дети в ярких толстых куртках и вездесущие японцы, фотографировавшие всё подряд и непрерывно, потом толчея сделалась непроходимой, и за спинами скрылся водопад…

А потом я улетел из Канады.

Не знаю, буду ли в ней еще когда-нибудь. Возможно, мне всё это померещилось – бесконечная пустая улица, само собой играющее пианино, стоящая вертикально застывшая вода, высоченные ели и дома еще выше. «Так похоже на Россию…» Пожалуй, это была материализовавшаяся метафора ностальгии: всё есть, и даже больше, чем надо, но пусто, нет людей именно тогда, когда хочешь их видеть. «…только всё же не Россия».

 

Короткое приключение и долгое счастье

Я заблудился в Риме.

Этому предшествовало долгое, многолетнее приближение к Риму, и в конце концов я там заблудился.

Когда отменилась выездная комиссия райкома, в которой дряхлые (официально они назывались «старые») большевики спрашивали каждого намылившегося за рубежи великой социалистической Родины, готов ли он к возможным провокациям, и, как правило, приходили к выводу, что не готов… Да, так вот – когда рубежи ослабели и продырявились, я за несколько лет объехал едва ли не всю Европу, смотался в Штаты и даже в Австралии провел месяц, во как.

А в Италию всё не ложилась дорога.

Никто меня туда не звал ни на презентацию уже вышедшей там книги, ни по какому другому делу, а туристом я быть не люблю и не очень умею. Мне нравится смотреть достопримечательности на бегу, мимоходом с одной деловой встречи на другую или выйдя рано утром, до завтрака, без всякой цели и даже без карты из гостиницы. Случайно сворачивать в случайные улицы, когда коммунальные работяги совершают утренний туалет города, топать по свежевымытым «священным камням Европы»… Но вот в Италию все никак не вели меня дела.

А тут не так давно впервые привели, да и понеслось – один раз съездил, второй…

Я стоял в мелком дожде на знаменитом флорентийском мосту, который, в сущности, просто оживленная торговая улица, вроде Столешникова или Кузнецкого, и пытался понять, что превращает эту толкучку в законченное произведение искусства. Дворцы вокруг, на обоих берегах реки? Дворцы, конечно, хороши, но не в них одних дело. Перспективы набережных? Потрясающие, но в каком старинном крупном городе нет перспектив. Нет, что-то дополнительное ко всей описуемой прелести было в этом серо-голубом мокром воздухе; в этом шуме, состоявшем в основном из человеческой речи, а не из машинного рева; в запахах более сложных и менее определенных, чем просто запах очень хорошего кофе и только что испеченных булок.

Я сидел в уличном кафе в Вероне, в щели между уходящими в чернильное небо стенами, в которых маленькие окна начинались на уровне третьего этажа, и где-то там же висел балкон Джульетты. Было зябко, дощатый стол стоял косо, металлические ножки стульев трещали гравием, мы – несколько русских писателей – дурачились, коллективно сочиняя вслух ернические стишки, и нельзя было вообразить более подходящее место для обитания литературы.

Я ехал по ночному сверкающему шоссе в сторону Перуджи, а потом мы свернули и поползли вверх по грязноватому проселку, и на самом верху стоял большой дом, и открывался вид на темные долины и черные леса, и какая-то мелкая живность мелькала тенями по углам террасы.

…А потом я заблудился в Риме, попав в этот город впервые.

У меня оставалось часа полтора до отъезда на официальное мероприятие (которое, между прочим, состоялось в вилле, расписанной не то Рафаэлем, не то Леонардо, убейте, не помню, может, они ее расписывали вдвоем!), и я решил пройтись. По обыкновению, я вышел из гостиницы без карты, только с коробком гостиничных спичек, на котором была маленькая схема квартала с отмеченной точкой отеля, и пошел куда глаза глядят. Прямо, направо, еще раз направо, вокруг площади налево… Ну, конечно, я запоминал повороты… Остановился у витрины почему-то запертой портновской лавки, в которой висели лучшие в мире итальянские пиджаки, как-то они это делают, что в плечах ничего не подложено, а сидит божественно!.. Отвернувшись наконец от витрины, я обнаружил Колизей. Он вылезал в просвет между домами, и смотреть на него было почему-то немного страшно, что-то жутковатое исходило от этих неровно оборванных вверху стен – будто гигантское допотопное животное промелькнуло за деревьями городского сквера. Я пошел по кругу, не приближаясь к чуду, и косо срезанные стены все время возникали в просветах между обычными домами. Я шел по кругу, повернув голову к центру вращения, как привязанный, а когда очнулся, сразу понял, что заблудился, счет поворотам потерян, и мне уже никогда не вернуться в свою жизнь.

Город менялся от шага к шагу. Широченные улицы, застроенные огромными богатыми домами, которые и тогда, когда они строились, лет двести назад, были многоквартирными, сходились к перекресткам, и надо было выбирать направление, но выбрать его я не мог. Вдруг в поле зрения вырастал дворец, всякий раз совершенно не похожий на дворец предыдущий, и, забыв про свою цель, я задирал голову, рассматривая арки и башни, а потом никак не мог вспомнить, справа или слева я подошел к этому дворцу… Город и его дома были прекрасны.

Часы показывали, что до времени выезда из гостиницы на торжественный прием осталось минут двадцать максимум. Давно уже следовало взять такси, назвать отель и успокоиться, но такси, как и везде в цивилизованном мире, не останавливались где попало, а найти стоянку я был способен не более, чем обратную дорогу.

Самое обидное заключалось в том, что по ощущениям я находился минутах в пятнадцати пешей ходьбы от своего гостиничного номера. Но я уже ничего не мог поделать, кроме как нестись неведомо куда, весь в поту, и на ходу смотреть на Рим, не отрываясь. Город и я слились, я не мог отделить себя от города. Я полагал, что останусь здесь навсегда.

Только воспоминание о сроке действия визы, пробившееся откуда-то из глубин подсознания бывшего советского человека, помогло.

Изнемогая, я вошел в первую попавшуюся забегаловку, перевел дух, попросил дать мне кофе и вызвать такси как можно быстрее. Почему это гениальное решение не посетило мою голову раньше, не знаю.

Никогда больше я не найду это кафе, сколько бы еще раз мне ни посчастливилось быть в Италии. Точно помню, что бармен не говорил по-английски, и точно знаю, что я не говорю по-итальянски. Однако мы прекрасно поняли друг друга, и через пять минут машина со всеми признаками такси остановилась у входа. И вот что сказал мне на прощание этот итальянский мужчина, маленькую седую бородку и сивые кудри которого я запомнил на всю жизнь: «Это безумие Рима, сеньор. Этот город ловит и не отпускает, не вы первый, не вы последний. Нельзя расслабляться – красота опасна, в ней можно утонуть, как тонут неосторожные пловцы даже на мелководье», – вот что он сказал.

Не представляю, на каком языке это было произнесено, но ручаюсь, что я понял правильно. И все десять минут езды в такси до отеля думал над этими словами.

Я уже давно не стремлюсь в путешествия – поездил, приустал. Но если мне среди ночи скажут «Италия, Рим», я среди ночи встану и соберусь. «Шереметьево» – Фьюмичино, мой рейс.

 

Под небом поднебесной

Меня предупреждали, что конец лета в Пекине невыносимо жаркий при жуткой влажности, однако такой парной я все же не ожидал. Несколько шагов из дверей аэропорта до машины – и я, мокрый с ног до головы, задыхающийся, повалился на сиденье новенькой желто-зеленой, как все пекинские такси, Nexia. Водитель по образцу нью-йоркских таксистов был отделен от пассажиров сетчатой клеткой, и это навело меня на подозрение, что китайская столица не такой уж безопасный город, как мне рассказывали. Показав шоферу предусмотрительно приготовленную бумажку с иероглифом, означающим Hotel Radisson SAS (простые китайцы на слух не различают никакие, даже самые простые иностранные слова), я приготовился к восприятию первых впечатлений от страны новейшего экономического чуда. И первое впечатление последовало немедленно: в автомобиле исправно работал кондиционер (интересно, когда кондиционируются московские такси?), а по радио передавали вполне благозвучную поп-музыку, вроде нашей перестроечных времен, только по-китайски.

И небоскребы понеслись по обе стороны первоклассного, без грубых швов и асфальтовых заплат, шоссе.

К пекинским небоскребам – в Шанхае, говорят, они еще куда круче – приезжий привыкает быстро. Вероятно, к ним еще не привыкли сами китайцы, помнящие совершенно другой город, сплошь застроенный каменными одноэтажными домиками трущобного вида, стоявшими квадратами, внутри которых, во дворах, происходила вся жизнь обитателей, принадлежавших, как правило, к одному роду. Такие квартальчики называются, если я не ошибаюсь в произношении, хо-тон. Теперь хо-тоны остались в центре исключительно как экзотика, все они переделаны под лавки, ресторанчики и прочие туристическо-развлекательные предприятия. Эти районы, не слишком оживленные днем, к вечеру наполняются толпами, причем не только и даже не столько туристов, сколько местной пекинской молодежи. Молодежь вполне модная, в рваных джинсах и маловатых маечках, многие с крашенными в модный желтый или оранжевый цвет волосами, что выглядит весьма впечатляюще в сочетании с китайским типом внешности. В ресторанах и танцевальных клубах гремит живая музыка, кое-где даже импортная, сияют, мерцают и переливаются огненные вывески и рекламы – почти исключительно иероглифы, мало где по-английски, русскую же вывеску видел единственную: почему-то «химчистка» в заурядном жилом районе…

И нигде в многотысячной молодой веселящейся толпе ни одного полицейского. Поверишь, что Пекин спокойный город, хотя таксисты и сидят в клетках. Полицейских, исключительно декоративных, в белых перчатках и парадной форме много только на знаменитой площади Тяньаньмэнь. Еще там много молодых мужчин в белых рубашках с галстуками и в темных брюках, прогуливающихся без видимой цели. Там стоит гигантский дворец Собрания народных представителей в стиле коммунистического ампира, туда выходит Закрытый город – нечто вроде пекинского Кремля, при Мао выполнявшего кремлевские же функции. Там – официальный центр китайского коммунизма, отличающегося теперь капиталистической эффективностью, но непреклонного в идеологии: огромный портрет Великого Кормчего и сейчас строго смотрит на площадь.

Да, так вот: насчет пекинских небоскребов – примерно на третий день я перестал их замечать. При том что строили многие из них знаменитейшие и моднейшие в мире архитекторы, они не создают запланированного, вероятно, эффекта, не выглядят ни футуристически, ни шикарно. Скорее город предстает рабочим поселком, поднявшимся на десятки этажей. Чистенько, стекло блестит, стены уходят в небо – но скучно. И даже три высоченных «огурца», как их прозвали китайцы за странные, вытянуто-выпуклые формы, пекинской штаб-квартиры Siemens выглядят как унылые производственные строения. В общем, коммунизм – он и в восемьдесят этажей коммунизм.

Странная же история из тех, которые обычно происходят со мною в чужих краях, в Пекине случилась столь странная, как нигде. Китай, таинственная страна…

С давним моим старшим другом, Василием Павловичем Аксеновым, вечная ему память, с которым в составе большой литературной компании пребывали в Пекине на книжной ярмарке, мы решили поужинать в хорошем китайском ресторане, попробовать хорошей (а не заурядной, которой нас кормили всё время) китайской еды. В одном из туристических кварталов нашли вроде бы достойное заведение, по китайским меркам дорогое – Пекин дешевле Москвы раз в пять, по приблизительным подсчетам. Заказали сразу прельстившее «мясо по-маодзэдуновски», оказавшееся обычной тушеной говядиной с картошкой, прост был вождь. Взяли по бокалу местного красного вина, оказавшегося сравнимым по качеству с дешевым французским. Ну и, конечно, зеленого чаю здоровый чайник… Поели с удовольствием, поговорили душевно о всяких литературных заботах, расплатились и ушли.

А свою любимую летнюю кепку, настоящую белую кепку, истинный раритет в наше время поголовных бейсболок, я там забыл. И обнаружил это наутро, когда пришло время подставлять лысину пекинскому пеклу.

Деваться было некуда. В ближних к гостинице магазинах, конечно, никаких подобий летних кепок не было, продавались исключительно бейсболки популярных марок, от Nike до Dolce and Gabbana, сделанные, естественно, в Китае. Я пошел на встречу с китайскими переводчиками, не покрыв голову и полагая, что по дороге меня хватит солнечный удар.

И тут-то наконец обратил внимание на пекинское небо. Небо это при тридцатипятиградусной жаре было неизменно пасмурное, серое, вершины небоскребов скрывались в дымке, причем это не обычный городской смог, автомобили там не дымят, как московские, даже дизельные грузовики не выдыхают черную копоть, а ездят вполне исправные и, вероятно, соответствуют цивилизованным экологическим нормам. Так что жемчужно-серую мглу, скрывающую небо, можно отнести на счет каких-то загадочных причин, даже идеологических: возможно, там, в соответствии с концепцией рыночного коммунизма, небо обязано создавать серьезное, рабочее настроение и не отвлекать трудящихся лирической голубизной… Размышляя подобным ироническим образом, я отсидел встречу со специалистами по русской литературе, погулял по городу, посетив обязательные туристические места вроде – вот ирония! – Храма неба и Жемчужного рынка, в общем, провел день. Вечером же мы, человек семь, пошли ужинать в другой ресторан, чем накануне, в совсем другом, насколько я мог судить, районе. Сели, заказали, по моему совету, все то же мясо а-ля Мао, креветок еще каких-то, поданных со сладким желе… Пил я только воду… Наконец, собрались уходить. Официантка – очень красивая, как многие, на мой взгляд, китайские девушки, – принесла счет.

Обложечка счета была подана вместе с моей кепкой.

Ужинавший с нами китайский профессор русского языка и литературы по моей страстной и исполненной восторженного изумления просьбе перебросился с официанткой несколькими словами.

– Она говорит, что кепку принесли, пока мы ужинали, – перевел профессор.

– Но как же они узнали?! – заорал было я в полнейшем недоумении. – Как они узнали, и сообщили, и вообще?!

Профессор усмехнулся и ничего не ответил. Официантка получила по счету и ушла. Я взял кепку – она была та самая, моя любимая.

Но на следующее утро я ее не надел, оставил в номере – зачем белая кепка, если на небе не видно солнца? Серый купол покрывал город, и мне казалось, что оттуда, сверху, сквозь эту мглу кто-то, внимательно прищурившись, наблюдает за мной.

А кепку я снова забыл – в самолете на обратном пути. Рейс был компании Air China, так что я теперь думаю: снова принесут, или волшебная опека действует только под китайским небом?

 

Что оставил Аксенов

Вроде бы подготовились за полтора года кошмара, а оказались не готовы.

Его прижизненная слава была невообразимой, ни у кого такой не было и нет – хотя бы потому, что он был читаем, популярен, любим в течение полувека! Чуть было не написал «посмотрю через пятьдесят лет»… да, так вот: посмотрю через пятьдесят лет, кто из нынешних литературных «звезд» не то что останется сиять, но хотя бы будет упомянут одним словом в специальных справочниках для историков литературы.

А его слава теперь стала бесконечной.

Что русская литература получила от Аксенова? Что продолжает получать? Чему он научил и учит всех пишущих, включая тех, кто не хочет учиться и даже отвергает его науку?

Во-первых, он доказал, что русский язык жив, что бы с ним ни делали, – жив-здоров, развивается, обновляется, как обновляется всякий здоровый организм, обновляется в целом и на клеточном уровне отдельных слов. Он вылавливал слова и их сочетания в шуме реальности, и слова становились знаками, символами этой реальности. Последние пятьдесят лет нашей жизни можно изучать по Аксенову и словам Аксенова – это будет не вся правда, поскольку он писал только городскую жизнь, но ничего, кроме правды. Его «Затоваренная бочкотара» и «Кесарево свечение», «Жаль, что вас не было с нами» и «Вольтерьянцы и вольтерьянки» уже никуда не денутся, он подарил их нам, и теперь это – наше национальное достояние.

Во-вторых, уже отчасти упомянутое: он первым вернул в русскую литературу ее традиционного обитателя, которого в ней поселили Гоголь и Достоевский, Чехов и Булгаков, – простого, ничем особенным не примечательного горожанина, пожалуй что обывателя, которого долгие годы теснили литературные колхозники и парторги горячих цехов. Он обнаружил в обычных молодых городских людях романтические фантазии и лирические завихрения, в которых им отказывали «инженеры человеческих душ», искавшие «буревестников» исключительно на горящих фермах и прорывающихся плотинах.

В-третьих, он именно в гоголевской традиции сочетал точное изображение «обыкновенных героев» с гротеском, фантазией, с усмешкой, издевательской и сочувственной одновременно. Советская литература была зверски серьезной и отрицала игру, иронию, подражая отчетным докладам союзписательских секретарей. Аксенов сделал игру своим основным методом – а метод-то единственно верный был социалистический реализм…

Всё это он нам оставил, а сам ушел, смотрит на нас оттуда своим хитро, немного по-кошачьи прижмуренным аксеновским глазом. Как, мол, там привыкаете жить с моими сочинениями без меня?..

Тяжело, Вася. Тяжело.

 

И только лампы вечно зеленеют

Главные герои почти всей великой русской литературы предлагают читателям недосягаемые образцы нравственности (либо безнравственности), глубины мышления, поведения (иногда недостойного, но всегда значительного). Даже «маленькие люди» Гоголя или Достоевского малы грандиозно.

Только два великих русских писателя своими героями сделали людей такого же масштаба, как я, вы, ваш сосед, ваши коллеги… Эти великие писатели – Чехов и Трифонов.

Юрий Трифонов написал портрет того социального слоя нашего общества, который как только не называли – интеллигенция, образованщина, мещане, обыватели, потребители… В этом портрете абсолютное сходство, исчерпывающая психологическая точность, верные детали. При этом в нем нет натуралистической определенности – изображение плывет, фон смазан, но от этого только яснее картина жизни в прошлом столетии образованного сословия городских людей – тех, кого век не смог уничтожить, но изувечил их души. Отцы раскручивали колесо истории, по детям оно проехало.

Трифонов не может устареть, потому что он не просто свидетель эпохи – он и есть та эпоха, и все мы, кто жил в ней, останемся во времени благодаря его прозе.

Он был гений, Юрий Трифонов, вот в чем всё дело.

«Дом на набережной» гениального Трифонова, повесть, точно и беспощадно отразившая закат и разложение советской интеллигенции, открывается вот каким эпизодом: герой по фамилии Глебов приезжает в комиссионный мебельный.

«Вообще-то он приехал туда за столом. Сказали, что можно взять стол, пока еще неизвестно где, сие есть тайна, но указали концы – антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры. Сказали, что в мебельном возле Коптевского рынка работает некий Ефим, который знает, где стол. Глебов подъехал после обеда, в неистовый солнцепек, поставил машину в тень и направился к магазину».

О чем это? Тем, кто не жил тогда, в начале семидесятых… Кто не помнит адскую жару семьдесят второго, будто спалившую все основы существования… Кто не провожал в «Шереметьево» друзей навсегда… Кто не ходил на закрытые просмотры, не слышал о рассыпанных наборах и не читал рассыпающиеся в десятых руках толстые журналы – словом, тем, кто не знает, как умирал советский образ жизни, – тем непонятно, почему Глебову, высокого официального ранга гуманитарию, понадобился именно такой стол. А мне и таким, как я, доживающим век пасынкам совка, всё ясно.

Нормальной мебели в магазинах не продавали вообще. По записи или по блату с переплатой можно было купить белую румынскую спальню с плохо наклеенными пластмассовыми завитушками вместо резьбы или, бери выше, югославскую гостиную «из настоящего дерева!», дурно скопированную с бидермайеровских гарнитуров низшего разбора. Стоили эти радости примерно столько же, сколько кооперативная (нужны отдельные разъяснения, места нет) квартира, для которой они покупались.

В моей среде такой интерьер назывался «мечта жлоба», то есть: лауреата из малокультурных, работника торговли из еще не посаженных, выездного «журналиста в погонах» и руководящего товарища вообще…

А приличные люди покупали мебель старую, в комиссионных или антикварных магазинах. Кто были приличные люди? Диапазон огромный. От народного артиста СССР, чью обстановку иногда можно было увидеть по телевизору: павловские неудобные диваны в полосатом шелке, резные колонки под цветы и статуэтки, тяжелоногие круглые столы, а по стенам – темные холсты в багетах… И вплоть до меня, почти бездомного, почти безработного, с почти антисоветской повестушкой в столе и без всякой надежды опубликовать ее в вожделенной «Юности».

Был необходимый и в нашем кругу набор.

Столетний резной кухонный буфет базарного качества – покупался в мебельной скупке на Преображенском рынке рублей за восемьдесят. Погрузка-разгрузка силами приятелей, доставка леваком еще за десятку; мы как-то привезли такой Леше Козлову, тогда еще не предполагавшему быть народным артистом РФ. Венец с предмета, как правило, снимали: не проходил по высоте новой малогабаритки, два семьдесят от кривого пола до осыпающегося потолка…

Рваные плетеные венские стулья с помойки, обнаруженной где-нибудь в районе Тишинки, там тогда сплошь сносили деревянные двухэтажки. Вообще тот район был полон сокровищ: выброшенные наследниками бабкины иконы, бронзовые дверные ручки… Безумцы стояли вокруг разведенных строителями костров и время от времени бросались за этими обломками в пламя, как герои, спасающие колхозных лошадей.

Но главным и необходимым был письменный стол под зеленым драным сукном и зеленая же настольная лампа на нем. Мы чувствовали себя как бы в Мелихове, у Антон Палыча… Хотя комплект больше напоминал допросный кабинет НКВД.

Таким образом интеллигенция, особенно гуманитарная, создала свой интерьерный стиль: НЕсоветский, даже немного АНТИсоветский – мы сидели американскими джинсами в барских русских креслах. Только одни, хорошо подкармливаемые властью, покупали антиквариат на Фрунзенской или на Арбате (лучшие магазины), а другие, еще не пробившиеся и нищие, рылись в тишинском барахле.

…У меня и у многих моих друзей по сей день стоит в кабинетах все то же: стол под сукном, купленный по объявлению за шестьдесят рублей, кресло со свалки и лампа, найденная на чердаке. Смешно, конечно. Квартира-музей, обставленная чужой рухлядью.

Но нам поздно ехать в Икею.

 

И разошлись круги

Было это в конце семидесятых… или в середине восьмидесятых… или в начале девяностых… В общем, когда нам казалось, что начало не кончится, что продолжение будет долгим и веселым, что наше время пришло и мы никуда не уйдем из него.

Убейте, не помню, по какому поводу созвали народ на знаменитый чердак Илюши Кабакова – тогда я вполне полноправно называл его Илюшей, он еще и не думал стать самым дорогим русским художником, а жена его тогдашняя Вика называла нас «братиками», хотя мы никакие не родственники.

Мы, приглашенные московские бездельники, шалопаи с культурным оттенком, поднимались по дощатым мосткам, укрепленным поперечными рейками, за которые можно было цепляться каблуками, когда мостки шатались.

На чердаке народу было полно, что-то пили, но не помню что, вряд ли водку – она тогда (как и сейчас) считалась напитком одинокого сосредоточения, а суаре сопровождались красным сухим подешевле. Повод, кажется, так и был обозначен: приезд из Израиля (значит, все-таки уже конец восьмидесятых, а то и девяностые) русского поэта Михаила Генделева. Я его долго искал по чердаку, виновника, и наконец нашел.

Я нашел чрезвычайно худого небольшого человека, одетого одновременно изысканно и местечково, как он одевался всю жизнь – всё более и более демонстративно. То есть это была изысканная местечковость, местечковая изысканность, костюмированный бал по мотивам «Блуждающих звезд», гардероб к «Скрипачу на крыше» – и при этом по последней текущей моде, с жилеточками, платочками, рубашечками без воротника и прочим барахлом в стиле grange, что означает «оборванец». Оборванец был очарователен, старательно продуман в каждой тряпице, остроумен, порядочно пьян, но при этом неотрывно внимателен к собеседнику. Мы немедленно принялись обсуждать оправы для очков, к которым по причине дефекта зрения и легкомысленной любви к вещам оба испытывали страсть. У Мишки была, конечно, круглая роговая, купленная по счастливому случаю на иерусалимской толкучке, а я стеснялся своей дорогой парижской, потому что в ней не было ничего, кроме Парижа и цены…

Мы с Мишкой дружили и даже перезванивались, что по московско-иерусалимско-парижско-итакдалее обычаям последних десятилетий свидетельствует о дружбе теснейшей. Я считал и считаю Генделева одним из самых значительных русских поэтов конца двадцатого и начала двадцать первого столетий. Я всегда изумлялся его глубокой, столь редкой среди нашего брата-литератора образованности. Его (несколько аффектированная) слава военного врача, прошедшего едва ли не все израильско-арабские фронты, его легенда (правдивая) еврейского Рэмбо вызывали у меня детский восторг и взрослое уважение, потому что я вполне разделял цели его войн и восхищался способностью поэта правильно носить винтовку «Галил».

При этом он был и остался для меня едва ли не в первую очередь блистательным денди, виртуозно эпатирующим пижоном, которому я, обладая примерно теми же склонностями, честно завидовал, понимая недостижимость образца.

…Во второй раз я его встретил абсолютно случайно, это было в Москве, под пешеходным мостом на «Белорусской», а могло произойти в любой другой точке вселенной. Он был снова весел – а я еще веселее, и именно в поисках «продолжения банкета» вышел из своей квартиры и прошел, выбирая между ларьками и забегаловками, метров триста. Тут он и возник – в той же прическе «бердичевское афро», но совершенно антиэлегантен: в рваной майке и даже, кажется, с Геварой, то есть явно не его собственной, в пыльных джинсах с обтоптанными сзади штанинами и – о ужас! – с треснутым стеклом круглых, конечно, очков, но в металлической, а la Lennon, оправе. Мы взяли чего-то и пошли пить ко мне, в начинавшую в те поры наполняться отчаянием квартиру. Пили до утра, говорили – очень серьезно – о ближневосточных проблемах. Сошлись в решении, но – особенно я – этого решения испугались. Он уже тогда был категоричен, но при этом странно мягок. Никогда не уступая позиции, он был всегда готов уступить последнее слово…

Мы встречались всё чаще, он болел всё тяжелее, звонил после операций, толстел от лекарств, задыхался, что не мешало блистательно носить френчи, бархатные пиджаки, шубы, шляпы-боулы, пенсне, бретерски поднимать бровь, профессионально-неловко повязывать шейные платки… Мы почти перестали разговаривать – всё стало ясно, мы наговорились, мнения совпадали в девяноста девяти случаях из ста. Я не одобрял его «звездных» друзей, он знал об этом и стоял на своем – дружил и с ними, и со мной. Он умел это, как умел носить штиблеты довоенного изготовления с брюками Valentino последней коллекции.

Стихи его становились всё точнее, каждое их слово попадало в безошибочно определенную невидимую цель – как радиоуправляемая ракета с вертолета.

…Мы стояли в верхнем холле шикарного казанского отеля «Шаляпин». Мишке очень шла эта обстановка новодельной отчаянной роскоши. Мы приехали на первый Аксеновский фестиваль, «Аксенов-фест», в хорошей компании литературных и просто житейских друзей. Стояла благодать ранней осени, нас принимали, как Политбюро ЦК, выехавшее на периферию в полном составе, с похмелья приходила вера, что мы действительно представляем собой нечто…

Это был октябрь 2007 года, они оба были живы – Аксенов и Генделев.

…Мишка, тяжело опираясь на перила балкона, выходящего в гостиничный внутренний двор на уровне четвертого этажа, смотрел вниз. Потом вздохнул, пробормотал что-то относительно ближайших планов, я расслышал, и мы направились в бар. О чем он думал, когда глядел вниз, разговора не было.

Это стихотворение из первой подаренной мне автором книги Михаила Генделева. Семнадцать лет назад. На задней обложке фотография молодого поэта, удивительно похожего на Блока. Думаю, Мишке не понравилось бы, что я заметил сходство – Миша, прости. А на передней обложке бабочка, мотылек, символ поэтического существования – чем ярче приближающийся свет, тем ближе к смерти.

 

Литературопоклонник Кучаев

В романтические времена кучаевского плейбойства, когда они с сыном знаменитого композитора гоняли по Москве на американском дрим-каре, железной акуле, пугавшей милиционеров и потрясавшей воображение даже центровых девиц, когда Андрей был молод, отчаян и еще более красив, чем в зрелости и старости (хотя красив необыкновенно он оставался до последнего дня), – в те легендарные годы я его не знал и знать не мог, он был аристократом веселых шестидесятых, а я еще даже не плебеем, а просто необработанной заготовкой человека…

Познакомились мы, когда Андрей был уже в совершенно другом статусе – мэтр «второй литературы», которую союзписательские надзиратели называли «юмором и сатирой», литературы как бы не совсем настоящей – но мэтром он был настоящим, стопроцентным. Как положено литературному мастеру, у него в прошлом был абсолютный шедевр – великий рассказ о советских людях «Мозговая косточка», а теперь автор находился в перемежающемся творческом кризисе, поддавался известной писательской слабости, писал пьесы и учил молодых.

Мы, молодые (особенно я), были уже очень немолоды и на семинар молодых писателей-сатириков в Малеевке, устроенный, естественно, комсомолом, попали на пределе возрастного ценза. А молодыми писателями официально тогда можно было быть до 35 лет – странно, что не до семидесяти… Вот кто приехал тогда, в 1982 году, в Малеевку по линии юмора (простите, что не по алфавиту и если кого забуду): Игорь Иртеньев, Виктор Шендерович, Борис Гуреев, Михаил Успенский, Владимир Бутромеев, Владимир Вестерман, Евгения Берлина, Геннадий Попов, Константин Мелихан, Виктор Шленский… Наверняка кого-то не назвал, хотя, как положено склерозом, помню всех, но не всех по имени. В общем, это была веселая компания, что стало очевидно уже тогда, а лет через пять – общеизвестно.

Занимались так:

до завтрака бегали за водкой сначала в ближайший ларек, потом во всё более отдаленные – по мере исчерпания нами торговых запасов;

после завтрака один читал, а остальные слушали, при этом высочайшей оценкой было «смешно», произнесенное самым добрым в угрюмой тишине;

потом мэтр разбирал услышанное…

Порядок был нарушен только один раз: с опозданием явился из своего Красноярска Миша Успенский, почитал – и мы поползли по полу, захлебываясь от смеха. Друг друга мы, в основном москвичи, уже знали, а Мишка эффектом неожиданности – о таланте не говорим – нас одолел…

Но дело не в этом, а в разборах Андрея.

Независимо от незначительности или удачности очередной «юморески», разбор всегда был по высшему, абсолютно гамбургскому счету, без скидок на жанр и «неопытность». Андрей анализировал полустраничный текст так, будто это был «Улисс» или «Герой нашего времени», он искал – и всегда находил – в нашей более или менее ерунде великие идеи, формальные прозрения, роковые провалы и высокохудожественные победы. Он не говорил с нами на равных – он все время оставался мэтром, но это был разговор более опытного мастера с мастерами же. Если бы кто-то со стороны услышал эти разборы, ему в голову не пришло бы, что речь идет о рассказике для «Труда» или максимум «Московского комсомольца». Уровень серьезности в отношении к тексту был такой, на каком я, увы, не разговаривал с тех пор, не в обиду будь сказано, побывав членом и председателем жюри престижнейших и, к слову, весьма денежных премий. Да и вообще на таком уровне о литературе, на каком говорил о ней Андрей, говорить в литературной, увы, среде теперь даже и не принято… Неловко как-то. Мы ж профессионалы…

Потом мы много лет, весь этот неслабый семинар и его руководитель, приятельствовали, потом мы все разбрелись по своим приискам и намыли более или менее литературного золотишка, потом Андрей уехал…

Есть писатели, из текстов которых я буквально выполз, вылупился. Андрей Кучаев – и как писатель, и даже как «профессионал» – не оказал на меня такого влияния.

Я не могу назвать его своим литературным учителем.

Но никого, кроме него, я не могу назвать своим литературным ВОСПИТАТЕЛЕМ.

Он воспитал во мне отношение к литературе.

В конце концов, получается, он воспитал во мне отношение к жизни.

Потому что никакой другой жизни, кроме литературы, по Кучаеву, не существует.

Я тоже так считаю.

 

Около полуночи

Осенью 1969 года в тогда еще безнадежно Горьком, почти забывшем свое родовое имя Нижний Новгород, устроили всесоюзный джазовый фестиваль.

Лет пять конца шестидесятых и начала семидесятых по стране катилась волна провинциальных джазовых фестивалей – в Таллине, Днепропетровске, Донецке, Архангельске, Новосибирске, если не ошибаюсь… Все эти мероприятия были чисто комсомольскими и, думаю, вписывались в планы «прогрессивных» деятелей из ЦК ВЛКСМ, даже и не думавших про обновление и либерализацию, но ощущавших необходимость послаблений. В первой половине шестидесятых эти послабления в виде так называемых молодежных кафе, поэтических вечеров и тех же джазовых фестивалей более всего чувствовались в Москве, где вообще бушевал хрущевский либерализм. Однако после разгрома выставки современного искусства в Манеже и воспитательных встреч Никиты Сергеевича с интеллигенцией в стране сильно похолодало, а уж когда с хрущевским «волюнтаризьмом» вообще покончили, подморозило. Москва, как всегда, первой уловила новые веяния – кафе «Молодежное» закрыли, поэтические вечера в Политехническом кончились, джазу отвели резервацию в кафе «Печора», и о фестивалях московской публике пришлось забыть. Однако комсомольские функционеры уже не могли остановиться. Некоторые из них сделали карьеру во времена вольностей и сами подхватили вирус свободы, стали агентами западного влияния в комсомольском стане. Другие трезво осознали, что отнимать у молодежи то, к чему она уже привыкла, трудно и даже опасно, и они, как следует политикам, возглавили то, с чем не могли бороться.

В результате джазовые фестивали, изгнанные из Москвы, расползлись по всему СССР. И тот горьковский фестиваль собрал уже прекрасно организованную всесоюзную публику – не только музыкантов, но и просто фанатиков жанра, прихлебателей и музыкантских друзей, музыковедов и хотя бы понемногу писавших о джазе журналистов, среди которых был и я – постоянный ведущий фестивалей в Днепропетровске и автор нескольких заметок о джазовых событиях. Все мы были знакомы друг с другом, целовались при встрече, как тогда было модно в советском интеллигентском кругу, ночами после концертов и джем-сейшнов неудержимо пили в случайно складывавшихся компаниях по гостиничным номерам, а утром выходили проветриваться на высокий волжский берег и любоваться нижегородским кремлем… Впрочем, насколько помню, старина нас тогда не очень интересовала, гораздо большее внимание привлекал внешний вид съехавшихся из разных городов модников и пижонов, которых среди джазовой аудитории было большинство. Собственно, это была золотая молодежь, наиболее культурная ее часть, интересовавшаяся не только «тряпками и девками», как писал тогда модный поэт, но и музыкой (просачивавшейся сквозь железный занавес на пластинках, вместе с тряпками), жаждавшая «западных» форм общения с себе подобными. А уж «западней», чем джазовый фестиваль, ничего нельзя было придумать – с его отчетливо американским происхождением, битнической, би-боповской окраской, ремарковско-хемингуэевским пьянством и отечественным вольномыслием.

…И стоя эдак рано утром в недосыпе и похмелье над обрывом к великой русской реке, я увидел двух сильно хромых мужчин, тяжело, опираясь на шикарные палки, поднимавшихся к нашей гостинице. Выглядели они потрясающе или «колоссально», как было принято тогда выражаться (и как до сих пор любит выражаться Василий Павлович Аксенов). С ног и до голов это были два идеальных образца наиболее изысканного и престижного тогда в нашем кругу стиля «айви лиг», Ivy League, «Лиги плюща», объединяющей Гарвард, Йель и другие лучшие американские университеты. Сверкали медными пуговицами блейзеры; строгие галстуки в косую полоску были слегка распущены под рубашечными воротниками с пуговичками; тяжелые туфли с выстроченными носами радовали глаз. Стрижены оба были коротко, почти ежиком. Таких безукоризненных джентльменов среди нас было немного, но выглядеть так хотели все.

Немедленно я и познакомился с ними – с художником Юрой Соболевым и барабанщиком Володей Тарасовым. Собственно, Володю я уже отчасти знал, видел и слышал его в деле, на джазовой сцене в составе потрясшего всех с первого появления трио Ганелин – Чекасин – Тарасов, почитал (и по сей день почитаю) музыкантом гениальным, а как удивительно тонкого и мощного интеллектуала узнал позже. А Юру тогда увидел впервые, хотя слышал уже о нем. Причем слышал не только как об интересном художнике, участнике знаменитой манежной выставки. О Нолеве-Соболеве (почти всегда опуская первую часть фамилии) говорили как о гуру, идеологе, влияющем на молодых деятелей неофициальной культуры, теоретике современного искусства и, конечно, блистательном знатоке джаза и коллекционере пластинок… Володя пошел в номер собираться на дневную репетицию, а мы с Юрой долго беседовали на осеннем волжском ветру… о чем же?.. ну, конечно о параллельности между блюзовой тридцатидвухтактной формой и любовным актом, о сходстве джазовой импровизации с сексуальным выплеском. Меня тогда по молодости это очень интересовало. Да и о чем же еще говорить с сильного похмелья на берегу Волги под ледяным октябрьским ветром двум советским антисоветским интеллигентам?

С того утра моя беседа с Юрой Соболевым, любимым другом и одним из самых умных среди встречавшихся мне людей, длилась с перерывами – иногда долгими, иногда только на краткий сон под утро – тридцать с лишним лет. И в эти годы уместились несколько счастливейших дней, таких дней, которыми окупается вся бессмыслица, тоска и отчаяние жизни.

* * *

Не могу вспомнить, при каких именно обстоятельствах Юра предложил мне принять участие в работе над слайд-фильмом об истории отечественного джаза. Произошло это в конце 1985 или в начале 1986 года. Кажется, Юра был у меня дома, сидели, естественно, на кухне, и он рассказывал, что получил заказ от оргкомитета тбилисского джазового фестиваля, который с невероятной, истинно грузинской помпой должен пройти в мае. Создание слайд-фильма обещали оплатить по приличным советским расценкам настоящего кино, и добрый Юра, как я теперь понимаю, просто хотел дать мне заработок – с моей работой сценариста и прибавившимися к ней по ходу дела обязанностями второго режиссера он и сам бы прекрасно справился.

Итак, нам предстояло за три, максимум четыре месяца придумать некий сюжет или хотя бы общую идею, которая могла бы держать, как стержень, историю советского джаза; собрать изобразительный материал – в основном фотографии – и перевести его на слайды; сложить эти слайды в определенные последовательности, как бы смонтировать, выражаясь языком кино; подобрать музыкальные записи, отрывки из джазовых пьес, соответствующие картинкам… Вся эта затея основывалась на использовании импортной, весьма сложной, новой тогда и не очень надежной техники – автоматических слайд-проекторов, программируемых на определенную последовательность демонстрации и позволяющих синхронизировать музыкальное сопровождение. В сущности, это должно было быть как бы кино из сменяющих друг друга стоп-кадров, но сделанное совершенно другой, чем киношная, техникой. В разгар работы, помню, раздраженный какой-то очередной неудачей, я сказал Юре: «Мы делаем нечто вроде подарка Сталину от конфетной фабрики, батальное полотно два на три метра из разноцветных карамелек…» Сказал зло и довольно точно. Юра глянул на меня поверх очков и усмехнулся: «Возможно, Кабак, в этом сущность любого искусства…» Наедине он обычно обращался ко мне этим подростковым прозвищем…

В качестве главного заказчика работы фигурировал какой-то молодой грузин, представлявший республиканский комсомол (имя его я решительно забыл), Юрин поклонник, элегантный красавец, с которым я вскоре познакомился. Конечно, идея пришла не в его комсомольско-предпринимательскую голову, он, как я теперь понимаю, вдохновился прежде всего возможностью контролировать и частично отводить в свой карман приличный денежный поток, который должен был питать проект. Творческий же замысел наверняка возник у Юры, он вполне укладывался в круг тогдашних его интересов к новой технике как средству новой художественной выразительности, а о компьютерах в нашей стране еще только ходили неясные слухи. Но Юра сумел внушить грузинской стороне мысль, что идея исходит из Тбилиси. Он вообще умел свои идеи внедрять в чужую голову так незаметно, что человек проникался уверенностью, будто своим умом дошел до всего.

…Ночь за ночью мы сидели в тесной Юриной комнате на Спартаковской. Постепенно стало ясно, что едва ли не половину слайдов надо будет делать вручную, рисовать, клеить, монтировать коллажи: из одних документальных фотографий связная и хотя бы более или менее художественная история не выстраивалась. А история должна была получиться, как мы надеялись, весьма художественная – достаточно сказать, что у документально-исторического слайд-фильма был вымышленный герой. Вначале он появлялся мальчиком в матроске под первозданный, пред-джазовый рэгтайм, как бы до революции, потом мы всё видели вроде бы его глазами и на фоне его судьбы – возникала в каких-то отвлеченно-мрачных картинках даже тема большого террора. Очень выразительно строилась главка о первом советском теоретике джаза капитане Колбасьеве, сгинувшем, естественно, в сталинской тюрьме, – его фотография размывалась, будто ее пожирал огонь… Всей этой «художественной частью» занимались сам Юра и Галя, беззвучно исчезавшая на какое-то время в кухне и почти незаметно появлявшаяся снова в полутьме комнаты. Свет от сильных настольных ламп падал только на планшет, на котором создавался очередной рукотворный слайд, а вокруг стояла мгла, в которой плавал сизый табачный дым… Среди ночи приезжал Саша Забрин, привозил очередную подборку фотографий из своего архива… Когда силы кончались, садились выпить и чего-нибудь поесть. Поскольку шла лигачевская борьба с пьянством и в магазинах выпивки было не достать, пили самогон, который я привозил в маленькой пластмассовой канистре с Красноармейской улицы – там одна почтенная семья торговала этим продуктом соединения технического гения русских инженеров с интеллигентским инакомыслием… За поздним ужином говорили только о деле, но постепенно, незаметно разговор сворачивал на какую-нибудь общехудожественную проблему. Это было особым и прекрасным качеством всех разговоров, в которых участвовал Юра. Он вообще-то больше молчал, дымил трубкой, поглядывал поверх очков, но именно он поворачивал беседу к важному, фундаментальному, мимо чего мысль обычно проскакивает, как бы оставляя сложное «на потом». Теперь мне кажется, что я понимаю, почему многие зрелые, состоявшиеся люди относились к Юре как к учителю: в беседах с ним окончательно выстраивалось, оформлялось мировоззрение, формулировалось в словах то, что до этого лишь смутно проступало в сознании, казалось само собой разумеющимся, не было отрефлектировано.

* * *

Я тогда был обычным, вполне освоившим ремесло журналистом, беллетристом же начинающим, а потому постоянно размышлял о природе и сущности текста, вырабатывал отношения со словом, пытался понять степень взаимопроникновения жизни и вымысла… Об этом мы и говорили с Юрой, причем мне, конечно, чрезвычайно льстило, что не я его расспрашиваю об интересном для меня, а он сам заводит такой разговор со мною как с вполне профессионалом, знающим о предмете достаточно, чтобы иметь собственное мнение. Понемногу разговор делался всё оживленнее, и, забыв о том, что время идет к рассвету, я пускался в сложные построения, путался, много курил… Какие-то невероятные прозрения (как правило, назавтра забывавшиеся) посещали меня, в бешеном возбуждении не столько от выпитого – хотя и выпито к этому времени уже бывало порядочно, – сколько от напряженности мыслительного процесса я размахивал руками и орал шепотом, чтобы не разбудить других обитателей квартиры… А Юра дымил трубкой, вставлял пару слов и слушал, внимательно глядя своими удивительно голубыми, слегка как бы слезящимися глазами.

Со стороны сцена выглядела, думаю, весьма романтически. Тесная, узкая комната, заваленная, как тогда было принято в интеллигентских московских жилищах, всяким занятным старым барахлом, от каких-то жестяных коробочек из-под давно съеденных бельгийских конфет до сломанных бронзовых статуэток в стиле раннего модерна. Всюду трубки с остывшим пеплом. На стенах – сплошь работы хозяина и его друзей. Дым слоится в свете подвешенной над рабочим столом-верстаком лампы, тени мечутся в полутьме. Тахта завалена книгами, папками с рисунками и фотографиями. Сломленная поздним временем и усталостью Галя свернулась калачиком и задремала на той же тахте… И сам Юра, сидящий в йоговской позе «лотос», слушает взвинченного собеседника спокойно и внимательно, будто не пошли вторые сутки без сна.

К тому времени внешний его образ совершенно изменился – как и все мы, он оставил в прошлом американский университетский стиль… Точнее, сам этот стиль за бурные шестидесятые и семидесятые стал абсолютно другим, молодежная революция отменила аккуратные стрижки, стильные пиджаки и строгие рубашечки под галстук. И Юра, не снимая, носил джинсы и джинсовую рубаху, туго-кудрявые волосы его цвета salt & pepper свободно росли шапкой-«афро», седые усы были пышны, и все это вместе, дополненное большими очками в стальной оправе, создавало образ вольномыслящего профессора откуда-ни-будь из Бёркли.

…Однажды среди ночи я договорился до того, что принялся доказывать второстепенность искусства по отношению к жизни – как я додумался до такой глупости, которую, главное, не только теперь считаю, но и тогда уже считал глупостью очевидной, не помню. Юра молча встал и принялся рыться в пластинках, нашел нужную и, приглушив до позволительного уровня звук, поставил ее на вертушку. И в тишине спавшего мира раздалась музыка, проникавшая прямо в джазовые наши души, – Round Midnight, «Около полуночи», классическая тема в каком-то, уж не помню, знаменитом исполнении, кажется, Майлза Дэвиса. Так же молча Юра сел, и мы, не произнеся ни слова, дослушали трек до конца. Что было на пластинке после, не помню, возможно, Юра снял адаптер… Мы еще долго молчали, потом я стал собираться домой. Юра вышел в прихожую, чтобы закрыть за мною дверь. Там он и сказал мне то, что до сих пор определяет мое отношение в профессии: «Никакой жизни, Кабак, кроме искусства, нет. По крайней мере для нас… А те, для кого есть, не говорят об этом около полуночи».

* * *

Мы не знали тогда, что знаменитый француз Бертран Тавернье именно в это время тоже делает фильм о джазе, и этот фильм так и называется Round Midnight…

Видно, что-то такое носилось в воздухе 1986 года.

* * *

И наступило майское утро, когда всё было готово. То есть не всё, конечно, что-то Юра собирался доделать уже в Тбилиси, мы уговаривали его вообще отказаться от доделывания каких-то мелочей – но он не признавал мелочей, от уговоров только раздражался и доделал-таки всё!.. Пока же наступила пора ехать в аэропорт со всеми нашими ящиками, коробками, с огромным студийным магнитофоном… Поехали на трех машинах, одна, как водится, где-то застряла, в результате мы еле успели в уже едва ли не выруливавший самолет. Как поспел Юра, не помню, зато помню, как я бежал по летному полю с этим проклятым трехпудовым магнитофоном, от которого вдобавок ко всему отваливалась крышка… В самолете отдышались, и Галя тихонько попросила у меня: «Дай книжечку…», имея в виду карманную Библию, которую я всегда носил с собою – мы все очень нервничали…

А в Тбилиси было спокойно, тепло, тихо. В старой, сталинских времен гостинице, через дорогу от филармонии, где проходил джаз-фестиваль, в пустых коридорах прозрачными столбами гуляла пыль. Буфетчица по утрам здоровалась с нами и, не ожидая заказа, наваливала по огромной тарелке «зелень-мелень», варила сардельки и накладывала гору лавашей. Юра нервничал всё больше, круглые сутки сидел в нашем с ним номере, что-то перемонтировал, находиться рядом с ним не следовало – помочь я ничем не мог и чувствовал, что действую на нервы. Несколько дней я просто бродил по солнечному, ленивому городу. Лихие сквозняки начинавшейся перестройки сюда еле долетали, сухой закон, доканывавший нас в Москве, здесь был смягчен мощными традициями винопития и обхода любых официальных правил, еда была по советским временам прекрасная и в изобилии… Более того – с нами отчасти рассчитались (остаток, и немаленький, пришлось потом выбивать несколько месяцев, но это уже была совсем другая жизнь), и мы небывало разбогатели. Тут же пошли с Галей и накупили какого-то барахла производства местных кооператоров с давним опытом цеховиков… По вечерам ходили на концерты джаз-фестиваля, но они как-то не запомнились – по музыке событие не было выдающимся… А Юра всё сидел, терзал слайд-проекторы, терзался сам, и понемногу его настроение передалось и нам. Пытались помочь – ничего не выходило…

Премьера нашего произведения состоялась перед началом последнего фестивального концерта и прошла отлично. Мы выходили кланяться. Кто-то из друзей пришел за сцену, обнимал, говорил, как прекрасно удались эпизоды с Колбасьевым, Варламовым, Цфасманом. Милый Саша Забрин непрерывно щелкал затвором «для истории» – сейчас передо мной лежат сделанные им фотографии, на них мы, очумелые, счастливые, нарядные из последних сил. Тут же, за сценой, выпили за успех и как-то разбрелись – вероятно, каждому захотелось побыть в одиночестве, прийти в себя. Я пошел вниз по проспекту Руставели, мне казалось, что я иду, окутанный облаком счастья, что все прохожие знают о нашем успехе и смотрят на меня с восхищением, – а ведь я был уже вполне средних лет мужчиной и такой телячий восторг мне не совсем приличествовал…

Когда я вернулся в наш номер, был уже очень поздний вечер. Беспорядок и вообще обстановка в этом временном пристанище делали его почти неотличимым от комнаты на Спартаковской. Юра сидел на постели, скрестив по обыкновению ноги, Галя отрешенно читала Писание, на столе был обычный хаос закуски, выпивки, блюдец с окурками и фотографий. Мы выпили за удачу.

– Ну, – улыбнулся Юра, – что скажешь, Кабак, жизнь выше искусства или наоборот?

Балконная дверь была открыта в сизую ночь, сладкий южный воздух вливался и смешивался с табачным дымом, жизнь была не выше искусства и не ниже – они были вровень, как всегда бывало в присутствии Юры Соболева, великого соединителя этих сущностей.

Возможно, эта запись была на нашем магнитофоне. Возможно, эта музыка была в нас. В конце концов, вполне вероятно, что просто кто-то из местных поставил где-то в отдалении пластинку… Но я услышал Round Midnight, «Около полуночи», и мне показалось, что Юра тоже это услышал.

* * *

Потом мы встречались всё реже и реже, потом они уехали в Царское Село, и я так и не выбрался к ним туда, а в Москве Юра бывал нечасто, и я уже разговаривал с ним только по телефону – обычно 20 августа, в его день рождения, а теперь…

Теперь я верю, что там, где мы снова встретимся с Юрой, будет слышна наша музыка.

 

Офицер Советской Армии

Умирал он очень тяжело, лекарства почти не снимали боль.

А я носился как оглашенный, только что нырнув в безумие перестройки и пытаясь создать репутацию в «Московских новостях», то есть угодить Егору Яковлеву своим первым в его фрондерской газете материалом. В больницу на Волоколамке я заезжал только утром, на полчаса – впрочем, туда не особенно и пускали даже к умирающим, был карантин по гриппу…

Он лежал на боку, в позе эмбриона, которую почти всегда принимают тяжелые лежачие больные. Когда я входил, он открывал глаза и без всякого выражения смотрел, как я беру стул и усаживаюсь возле его кровати. Глаза его, когда-то прозрачно-серые, стали почти белыми от боли. Я пытался накормить его, выковыривая казенной ложкой из стеклянной, обернутой салфеткой банки пюре и котлеты, приготовленные матерью – к ней я заезжал совсем рано…

Отец выталкивал еду языком и смотрел на меня все так же, без выражения, но не отрываясь – и эта неотрывность вполне передавала его раздражение моей глупостью. Он не хотел есть, вероятно, ему становилось легче от голодной слабости. Чем сильнее человек, тем сильнее боль.

Он умер как раз в тот день, когда стало окончательно ясно, что материал мой, наконец принятый Егором, все равно не пойдет. Это был текст к фотографиям, сделанным какими-то энтузиастами на Севере, там, где сохранились следы большого гулаговского недостроя, так называемой Мертвой дороги – северной железнодорожной рокады, которую строили на случай классической войны с обороной и наступлениями, с подвозом снарядов и прочей чепухой из учебников академии Генштаба. Рельсы – подальше от границы со всеми вероятными противниками – клали на болото, рельсы тонули, а зэки клали снова… Они бросили тачки и лопаты в день амнистии пятьдесят третьего года, и эти тачки и лопаты, а также почти не сгнившие бараки с обрывками одеял на шконках и кружками на столах, покосившиеся вышки и рваная колючка попали на фотографии.

Но тут партийное начальство в очередной раз строго напомнило Яковлеву, что гласность – это не очернение всего прошлого, и фотографии не пошли, и мой текст к ним, весьма, насколько помню, истерический по тогдашней моде, не пошел тоже.

А отец мой умер.

В каждой профессии есть неизбежная жестокость. Иногда именно в жестокости и сама суть профессии.

* * *

Если бы не революция, я никак не мог бы родиться от своих родителей. Потому что не выдал бы приличный еврейский коммерсант, имевший дом в центре Курска, свою младшую дочку за сына портного, который снимал полуподвал в этом же дворе. Возможно, получилась бы мелодрама в несколько местечковом духе, но маловероятно, чтобы мезальянс всё же состоялся…

Революция расставила всех по местам, до этого приготовленным судьбой. Коммерсант быстро умер от окружившего со всех сторон безобразия новой жизни, а сын портного закончил, вместо хедера в лучшем случае, ФЗУ, школу фабрично-заводской учебы, и поступил, ни мало ни много, в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта! Инженер-путеец – в старое время сын еврея-портного не мог бы и мечтать об этом, и если бы коммерсант был жив (но он, такая неприятность, умер как раз от революции), то мог бы гордиться зятем. Тем более что Абрам Кабаков закончил институт с отличием и получил назначение на прекрасную должность помощника начальника станции Отрошка под Воронежем.

Оттуда в первый день войны он и ушел воевать в железнодорожных войсках.

Чем старше становлюсь, тем очевидней проявляется внешнее сходство с отцом. Только у него до самой смерти были густые волосы, в последние годы совершенно седые, а я по части шевелюры пошел в мужчин со стороны матери – они лысели рано… Однако внешность внешностью, а есть вещи и более существенные: в последнее время я всё больше думаю о том, сколько во мне вообще отца, сколько его судьбы перетекло в мою, сколько его отношения к жизни в моем характере, насколько вообще я – его продолжение и насколько – сам по себе, результат сложения случайных обстоятельств. Раньше всякие незначительные подробности затемняли картину – ну, например, я, несмотря на математическое образование, всегда был и есть гуманитарий, а отец был инженер и мог быть только инженером. Он был однолюб, а я – увы… Впрочем, в его время и в его среде разводы вообще не практиковались как образ жизни. Он был физически, просто от природы, намного сильнее меня, и года за три до его смерти я впервые одолел его в армрестлинге… Всё это не важно. Чем дальше, тем сильнее чувствую, что я – просто он, просто вторая – может, тысячная? – попытка Творца создать один из задуманных Им вариантов, но все время получается не совсем то, что предполагалось. И отец, думаю я, получился ближе всех к проекту, а я – компромисс, не новая модель, а рестайлинг, и маленькие усовершенствования пошли во вред воплощению общего замысла… Это не кокетство, и не во мне дело – просто отец был такой.

* * *

Он дошел со своей железнодорожной ротой до Кенигсберга, а потом их посадили в теплушки и повезли через весь сдвоенный континент в Манчжурию – на подступающую войну с Японией. Ехали через Москву, где-то на запасных путях стояли несколько суток, он успел добраться до московских родственников – сестры матери уже давно выбрались из Курска… Он привез странные трофеи: кожаное кабинетное кресло, темный пейзаж в тяжелой раме и две хрустальные низкие вазы. Позже, с японской войны, он тоже привез трофеи – рулон серебряной парчи и – не трофей, но все равно оттуда, из Манчжурии, – свой портрет маслом, написанный художником-любителем, старшиной отцовской роты. Портрет этот, на мой, давно развращенный в мастерских многих профессиональных живописцев, взгляд, – прекрасный. Он и сейчас смотрит на меня со стены над моим рабочим столом. Те краски почти не выцвели…

Трофеи отца целы, даже кресло существует в семье моих родственников, и вазы не разбились. Вероятно, только такие странные вещи и живут так долго. А нормальные люди везли наручные часы чемоданами – и где эти часы?

Однажды я спросил его, где он взял хрустальные вазы, мне неприятно было представлять, что он их вынес из чужого разбитого дома. «У солдат своих отнял, – коротко ответил отец и, видя мое недоумение, пояснил, – они их где-то нашли и тесто на оладьи в них завели, я им алюминиевую миску дал, а хрустальные отнял…»

После войны он должен был демобилизоваться, соученики по институту, прослужившие войну в министерстве путей сообщения, дававшем бронь от призыва, организовали ему должность и с нетерпением ждали прихода Абрашки. У них была прекрасная студенческая компания, когда-то они порядочно выпивали в общежитии, и сейчас всё обещало еще более прекрасную жизнь в Москве, работу в престижном, как тогда еще не говорили, министерстве и вообще – счастье…

У отца как-то никогда не получалось счастья. Так и не получилось.

В сорок шестом он уже приготовился к мирной жизни и даже обзавелся на первое время жильем для себя, матери и трехлетнего меня…

Да, забыл: я родился в результате приезда отца с фронта не то в связи с контузией, не то на переформирование, так я и не уточнил, пока было у кого. И мать ездила к нему в уральский город Троицк из Новосибирска, где жила в эвакуации…

Так вот, отец купил жилье – половину зимней дачи в подмосковной Загорянке. Полдачи тут же ограбили. Мать и я еще не успели туда переехать, а отец возвращался поздно вечером и увидел мелькнувший в окне свет фонарика. Как раз в этот день офицерам приказали сдать личное оружие в части на хранение – слишком много стрельбы бывало в московских ресторанах, где под «Рио-Риту» шло буйное веселье уцелевших… Он сообразил сойти в сторону с тропинки, ведущей к крыльцу, и тут фонарик в окне погас, и две тени мелькнули мимо него – только ветерок смерти пролетел: прямо на крыльце лежал топор, брошенный им утром, и если бы он перекрыл дорогу грабителям, им было бы некуда деваться. Задним числом он испугался так, как не пугался за всю войну.

…В общем, демобилизация и хорошая жизнь не получились. Его вызвали в управление кадров и объяснили, что ему, как достойному офицеру, имеющему хорошее техническое образование, Родина доверяет участие в разработке и испытаниях нового мощного оружия – ракет. Переподготовка организована на базе артиллерийской академии имени Дзержинского.

И через год переподготовки мы всей семьей уехали на тринадцать лет в Капустин Яр, на первый советский ракетный полигон, в Заволжье, про которое местные говорили: «За то, что мы здесь живем, положена медаль, а за то, что работаем, – орден». Летом там было сорок жары, зимой – мороза, ветер свистел круглый год, из еды, имевшейся в достатке, – только арбузы и помидоры. Он уезжал на стартовую площадку утром в понедельник и возвращался вечером в субботу. От него пахло спиртом, и, сдирая через голову грязную гимнастерку, он обязательно стукался руками об потолок – мы снимали подвал под деревенской хатой. До нас в нем держали ягнят.

* * *

Он был очень остроумен, полон иронии – при том, что в общепринятом смысле был малокультурным человеком. Писал он, например, так: «ПроведИно 5 (пЬять) пусков». Никогда не рассказывал анекдотов, только описывал действительные случаи, но видел их таким ироническим взглядом и описывал так смешно подобранными словами, что слушатели покатывались. Я помню его рассказ о торжестве по случаю какого-то трудового достижения ракетного конструкторского бюро Михаила Янгеля (где, получив перевод из Капустина Яра в Днепропетровск, отец служил последние свои армейские годы начальником военной приемки). К самому Янгелю он относился с уважением и симпатией, но бывшее на банкете московское и местное партийное начальство описывал издевательски. Один московский чин что-то возбужденно объяснял местному, при этом он наступал, а абориген отступал. В конце концов провинциал, притиснутый к столу, сел в торт, но продолжал почтительно слушать товарища из центра и понимающе кивать…

Возможно, именно чувство юмора помешало ему дослужиться до генерала, а не только пятый пункт, которому в армии придавали меньшее значение, чем в большинстве других советских ведомств. Во всяком случае, похоже, что он сам считал именно так – однажды мне сказал прямо: «Ты со своими шуточками карьеру не сделаешь». И оказался совершенно прав. Дело не в шутках – дело в том, что они обнаруживают отношение человека к карьере, а она неуважения не прощает.

* * *

Мы до поры непримиримо спорили о политике, он не принимал мою глубоко антисоветскую – лет с тринадцати, откуда что взялось? – позицию. Его вера в советский строй основывалась на фундаменте совершенного незнания реальной советской жизни. Десятилетиями он проводил на службе едва ли не круглые сутки, только спал дома, деньги получал большие – еще его капитанского месячного жалованья со всякими «полигонными» и «за секретность» надбавками в начале пятидесятых хватало на «москвич» – и ничего не мог знать про то, что знали все обычные люди. Потом его отправили в раннюю отставку (его должность сразу после этого сделали генеральской), он устроился работать рядовым инженером – и через две недели сказал мне: «Если бы мне было столько лет, сколько тебе, я отсюда пешком ушел бы…» Как раз поднималась третья волна эмиграции.

Это был едва ли не единственный случай, когда я его не послушал. Но больше мы о политике не спорили.

* * *

В чем состояло и как проявлялось его мужество? В абсолютно неукоснительном следовании собственным жизненным правилам и сознательном, принципиальном, насколько я теперь понимаю, отказе от всех внешних проявлений мужества.

Всю жизнь – во всяком случае, после войны – он очень много работал и довольно много зарабатывал. При этом он делал едва ли не всё, особенно в последние годы, по дому, от покупки продуктов до мытья полов, от ремонта крана до пришивания пуговиц. Однажды утром, почему-то придя к родителям очень рано – они тогда уже жили в Москве, на Студенческой, – я стал свидетелем того, как отец собирался на Дорогомиловский рынок. Мать, как неграмотному, прочитала ему вслух список покупок, потом вручила эту бумажку и примерно достаточные деньги… Отец спокойно смотрел несколько в сторону. Я вызвался составить ему компанию – честно говоря, хотел помочь донести сумки. По дороге бестактно спросил, не надоело ли ему, что им всю жизнь командуют, то генералы, то вот мать, то есть жена… Ответа не было. Мы шли рядом, я покосился на него и увидал странную усмешку на его лице. Заметив мой взгляд, отец только пожал плечами. Дальше мы шли молча, разговор на эту тему не возобновлялся никогда. И со временем, вспоминая эту усмешку, я понял, что в ней было – высокомерие, вот что. Отстаивать свои мужские привилегии хозяина он считал ниже своего достоинства, вымыть полы ему было проще, чем осуществлять свое право их не мыть.

Он много и тяжело болел – будучи от природы здоровым человеком. Три раза его оперировали по поводу рака, два раза он после этого возвращался на службу, в третий раз он уже был в отставке, но и тогда после больницы вышел на работу. И работал до того дня, когда его увезли в больницу уже без возврата… При этом он не стесняясь жаловался на болезни, и в этом тоже было высокомерие – он считал ниже своего достоинства строить из себя железного супермена, «настоящего мужчину».

В армии он был большим начальником, в военной приемке у него служили несколько десятков офицеров – но работа рядового гражданского инженера после отставки, кажется, нисколько не задевала его самолюбия. Всё то же высокомерие.

Я не унаследовал от него много хорошего, а вот то, чего не надо бы…

* * *

Жизнь в военном городке в пятидесятые странным образом сочетала черты классического, купринского русского армейского гарнизона с бытом гулаговской шарашки и советского рабочего поселка. По утрам офицерские жены шли на рынок, расположившийся в нейтральной зоне между обнесенным колючкой городком и ближним селом Капустин Яр (в бытовом произношении жителей городка – Кап Яр), в котором большая часть народу была из бывших ссыльных и украинских переселенцев. На обратном пути женщины ревниво заглядывали в чужие неподъемные сетчатые сумки-«авоськи» – тратить много на еду считалось хорошим тоном. Те, кто оставлял на рынке деньги поменьше, считались скрягами, даже хуже – скопидомами, «кулаками». О них презрительно мимоходом говорили «на “победу” собирают» или «в Сочах всё потратят». Наша семья всё тратила на рынке, машины у нас не было (появилась у меня, да и то слишком поздно), а в Сочи и на Рижское взморье на весь длинный отцов отпуск ездили с деньгами, которые он брал в офицерской кассе взаимопомощи и потом весь год отдавал…

Общественное мнение создавал женсовет гарнизона – иногда, гоняя в осенних сумерках на велосипеде кругами по площади перед штабом, я видел, как эти дамы в лисьих горжетках шли в Дом офицеров на очередное свое собрание. Им было о чем поговорить… Адюльтеры сотрясали городок, и один политотдел с ними не справлялся; офицеры много пили – впрочем, само по себе пьянство не осуждалось, если оно не мешало службе и не вело всё к тем же адюльтерам; в городке кроме средней общеобразовательной имелась музыкальная школа, матери соревновались в успехах детей, женсовет занимался родительским комитетом, а уж этот комитет время от времени вызывал отца-офицера, грозил политотделом и требовал обратить внимание на жену и мать его детей, которая детьми не занимается, они отстают по всем предметам и хулиганят, а у нее только портниха на уме и маникюр.

Учился я отлично (и сохранил эту дурацкую привычку навсегда), деньги мы очевидно не копили, пили в семье нормально, как все пили… Едва ли не каждое воскресенье у нас собирались друзья отца, такие же сравнительно молодые офицеры, как он, и, достаточно выпив, пели «Что стоишь, качаясь…», «Услышь меня, хорошая…» и «Лучше нету того цвету». Первые голоса вели жены – правда, они были не у всех, с отцом дружили холостяки, вечно несытые, налегавшие на материно угощение. Один из них, дядя Боря, всегда приходил в гости с бумажным мешком шоколадных конфет и коробкой «Рябины на коньяке» – дальше этого его представления о роскоши не шли… Пили крепко, но расходились рано, потому что утром надо было вставать и ехать на пусковую площадку.

Словом, это была обычная офицерская компания, и нечто вроде тайного романа, как я догадался много позже, зрело внутри нее, и была женская зависть, и мужская слепота, и мечты о новой звездочке на погонах… У компании была одна особенность: она состояла почти исключительно из офицеров-евреев, в Кап Яре их было много, потому что собирали на полигон тех, у кого было хорошее техническое образование. В пятьдесят втором, когда взялись за врачей-вредителей и вообще космополитов, меня – обычно сидевшего за столом вместе со взрослыми и чокавшегося компотом – часто выставляли за дверь, и мне удавалось услышать, легши на пол в прихожей и прижав ухо к щели под дверью в комнату, только отдельные слова. Самым страшным из них было «убийцы»; сначала я думал, что речь идет о капиталистах…

* * *

Зря я это рассказываю здесь. Всё подробно описано – даже большая часть имен сохранена, поскольку людей этих уже давно нет, – в моем романе «Всё поправимо», в первой его, «детской» части. Только отец героя стреляет себе в висок накануне партсобрания, а мой отец благополучно пережил пятьдесят второй. Ему здорово везло, отцу, он и болезни смертельные переживал до поры до времени, и все общие неприятности обошли его стороной. Вообще странно: в моей семье никто не был репрессирован, никто не погиб на войне, хотя все мужчины прошли ее от начала до конца, все умирали своей смертью, причем более или менее в старости… Почему же, когда я думаю об отце, мне становится ужасно обидно – почему я твердо знаю, что он не был счастлив, не стал счастливым за всю жизнь?

Не так давно у меня возникла гипотеза, многое объясняющая и в его, и в моей судьбе, да и вообще в жизни. Гипотеза эта состоит вот в чем: «Счастье наказывается, Бог благоволит к неудачникам». Вроде бы ничего особенного, на поверхности, но стоит задуматься, приложить это к биографиям конкретных, известных вам людей – и многое становится ясно, и уже не задаешься бессмысленным «почему»… Отец не собирался ничем платить за счастье, за успех, за жизненные удачи. Я не думаю, что он считал плату непомерной, – скорей всего, для него была унизительна сама идея расплаты за счастье. Платить было ниже его достоинства, он мог принять от жизни только дар – да и то подумал бы, не налагает ли это на него каких-нибудь обязательств, которые он считал неприемлемыми.

Я часто вспоминаю высокомерную усмешку на его простонародном лице. Себя я одновременно корю и за наследственное высокомерие, и за его нехватку. Я согласился заплатить многим за кое-что. Отец не стал бы.

* * *

Он совершенно не интересовался еврейской общинной жизнью – даже когда уже был в отставке и мог себе это позволить; он почти не знал идиш, хотя учиться начинал в еврейской школе; Израиль его интересовал только как образцово военизированное государство… Но оба известных мне случая, когда он вступил в физический конфликт, связаны с еврейством.

В начале шестидесятых, не помню точно, в каком году, шел в СССР по чьему-то недосмотру (по недосмотру же снятый в ГДР) фильм «Профессор Мамлок» – о судьбе еврейского интеллигента в гитлеровской Германии. Мы пошли всей семьей по настоянию моей культурной – за отсутствием другого занятия – матери, с нами был мой университетский товарищ. Когда в фильме прозвучала передача нацистского радио, сообщающая о принятии расовых законов и запрете евреям работать во многих профессиях, сонный мужик, сидевший – чего забрел? – в ряду перед нами, очень громко сказал: «Вот бы и у нас так!» Мы с приятелем, молодые и, к слову, вообще довольно драчливые, было полезли через спинки стульев бить ему морду, но отец нас остановил. Совершенно так, как теперь показывают в кино про спецназ, он пальцами объяснил – «вы двое к тому концу его ряда, я к противоположному» – и почти беззвучно прошептал «когда кино кончится». Когда кино кончилось и зажегся свет, мужик мгновенно всё понял, увидав двух юных бугаев, недвусмысленно продвигающихся к нему по пустеющему ряду. Он глянул в противоположную сторону и повернул туда, к приличному седому товарищу – и, как только достиг этого товарища, молниеносно, почти незаметно получил в зубы, залился кровью, а отец уже махнул нам рукой – отбой! – и спокойно пошел к выходу, подхватив мать под руку.

Другой, более ранний эпизод я знаю по отцову же рассказу – он хорошо вспоминал первого начальника полигона генерала Вознюка и заодно вспомнил эту историю.

Всё в том же пятьдесят втором, в разгар антисемитской кампании, отец отдыхал под Киевом в военном санатории. После обеда он валялся на кровати, по радиоточке передавали сообщение об аресте «убийц в белых халатах, врачей-вредителей» сплошь с еврейскими фамилиями. Тут вошел сосед по палате, послевоенного свежего изготовления старший лейтенант, и с удовлетворенным смешком прокомментировал: «Ну что, Абрам, стыдно за своих-то?» Тогда отец взял с тумбочки двухлитровый графин с водой и запустил его так ловко, что графин разлетелся в пыль, попав в косяк двери ровно на высоте старлеевского виска. Естественно, отца из санатория выписали и направили по месту службы рапорт об избиении младшего по званию. По месту службы рапорт получили и – прежде всего в политотделе – обрадовались: можно будет правильно отреагировать на решения партии и правительства, разоблачив сионистского агента аж на секретнейшем полигоне! Доложили генералу, генерал вызвал капитана Кабакова и говорил с ним наедине минут пять. После этого был составлен приказ о домашнем аресте капитана на трое суток «за недостойное советского офицера поведение на отдыхе», и отец трое суток не ходил на службу, сидя, по уставу, дома в форме и без портупеи. По вечерам приходили – тайком, потому что не положено! – друзья и пили за генерала… После домашнего ареста должны были отцу задержать очередное звание, но обошлось – Сталин умер, а у врача Лидии Тимашук, разоблачившей «врачей-вредителей», отняли орден Ленина.

Что ж, неужто так больно задевал отца именно еврейский вопрос? Не знаю точно, но думаю, что не в этом дело. Скорей всего, в нем говорили собственные его понятия об офицерском достоинстве и тому подобных вещах. Конечно, забавно говорить как об офицере и джентльмене об Абраме Яковлевиче Кабакове, сыне портного (каждый раз, когда дед Яков Моисеевич шил отцу шинель, получив по почте отрез сукна, он брал с отца деньги, как с любого клиента, – а что такое?) и члене коммунистической партии. Но я его знал, и я ручаюсь – это был, пожалуй, единственный отечественный джентльмен, которого я знал лично.

Отсюда и презрение к такому счастью, за которое нужно платить. Джентльмен не торгуется с жизнью.

* * *

Он не сделал карьеры, не разбогател, никогда не жил в настоящем комфорте, у моей матери был тяжелый, властный характер, она была неласкова и всегда недовольна обстоятельствами. Всё это не имело бы никакого значения, если бы отец не осознавал свою жизнь как несчастливую. Но он осознавал! Незадолго до смерти он прямо сказал об этом не мне, а моей жене, сказал такими словами, которые я даже и теперь, после почти четверти века его отсутствия, не хочу приводить. Я понимаю, почему он не сказал этого мне – сына это слишком болезненно коснулось бы. Это была мечта о счастье и одновременно признание его абсолютной невозможности…

* * *

Между тем многие на его месте считали бы, что судьба безусловно удалась. Он еще при жизни – куда уж мне! – оставил нашу фамилию на памятнике. В степи вблизи Капустина Яра, на том месте, откуда был произведен первый пуск первой советской баллистической ракеты 8Ж34 (8А11) – если уж быть точными, просто захваченной у немцев Фау-2, от которой и пошли советские ракетные успехи, – установлена на постаменте сама эта ракета, то есть ее копия, конечно. А под ней написаны имена тех, кто готовил пуск. И там, среди пары десятков рядовых участников, после Королева и других начальников, есть фамилия моего отца.

А плита на Востряковском кладбище в Москве – это так, частная история.

* * *

Он помогал мне, пока мог и чем мог.

Деньгами – конечно, до тех пор пока я не стал зарабатывать больше него… впрочем, время от времени и после этого…

Просто руками: в двери всех моих квартир он врезал замки…

Советами, всегда безукоризненно точными – при том, что совершенно не знал реалий моей жизни. Когда в разгар перестройки и гласности меня стал вербовать КГБ, а я принялся играть с ними, придуриваясь по методу Швейка «осмелюсь доложить, я идиот», он меня предостерег: «С ними игра плохая. Вот они для отчета напишут, что завербовали тебя, а потом слух об этом пустят…» Я испугался и, чтобы отмазаться – ей-богу, в этом была главная цель! – написал «Невозвращенца», где моих вербовщиков изобразил в натуральном виде, только имена-отчества поменял крест-накрест… Спасибо отцу – эта повесть перевернула мою литературную судьбу. Сам от удачи он отворачивался, а меня к ней подтолкнул.

В литературных моих делах он помогал мне и потом, когда уже не мог ни денег дать, ни совета. Многие считают, что своих героев я пишу с себя, – это не точно: я пишу их с такого себя, каким был бы, если б повторил отца полностью, а не так, как получилось. Вот и в этом его помощь… Уж не буду снова говорить про первую часть моего главного до сих пор романа «Всё поправимо» – не было бы ее, если б не отец.

* * *

Кем же он был все-таки? Кем прежде всего?

Не знаю. Его не то что нежелание – неумение быть счастливым… Вероятно, такие люди встречаются – не слишком часто, но встречаются – в любом кругу. Особенно – в нашей стране, где правило «за всё надо платить» непопулярно и даже непонятно многим. Феодальное устройство предполагает существование аристократов, которые платить не желают, и простолюдинов, которым платить нечем. Он был и тем и другим одновременно. В ком это могло сочетаться? Пожалуй, только в советском офицере. В советском – но офицере. В офицере – но советском.

* * *

Да, с возрастом я становлюсь всё больше похожим на него. Не только внешне. Но – не дотягиваю и отчетливо это сознаю. Вероятно, многие мужчины испытывают эти чувства. Философ Федоров, пообещавший воскрешение отцов, очень утешает нас…

Однако время-то идет.