Глава четырнадцатая
Шоссе
— Ёб вашу мать! — вскричал полковник, обращаясь неизвестно к кому, и изо всех сил трахнул кулаком по больничной тумбочке. При этом на тумбочке подпрыгнула тарелка с засохшей овсяной кашей, а сам матершинник закачался на пружинной сетке казенной кровати. — Вашу мать… — повторил он тихо и, обхватив руками голову, продолжил раскачиваться, следуя за колебаниями панцирной сетки. Соответственно, фигура его изображала крайнюю степень огорчения.
— Поймите, вы поймите! — вдруг закричал он каким-то совершенно женским, истерическим криком, адресуясь на этот раз уже несомненно к Кузнецову. Впрочем, больше в палате никто и не находился. Это было уже знакомое читателю медицинское помещение, используемое то для обычной, то для интенсивной терапии моих героев. Здесь имелись все те же две их кровати, две тумбочки, два стула и у стены, на случай необходимости, — две стойки для капельниц. Под кроватями, конечно, просвечивали нездоровой охрой нужные сосуды, под ложем Кузнецова валялись старые кроссовки без шнурков, а пыльные вельветовые тапки Михайлова стояли под его кроватью носами друг к другу, как ставят ступни нескладные девочки. Ноги полковника были скрещены у него под задницей, и он, если бы не качался, как еврей на молитве, мог бы вполне прикасаться сложенными в колечко пальцами к коленям — в позе «лотос», будто самый настоящий йог.
Потому что два срока в Нью-Дели нелегалом — это, я вам скажу, кое-чему учит. И до последнего самадхи.
— Поймите, — вдруг совершенно спокойно, будто не он только что крыл матом и визжал как баба, сказал полковник Михайлов, — лучшей кандидатуры, чем вы, Сергей Григорьевич, нам не найти. И мы от вас не отступимся. То есть не в том смысле, что угрозы вам и близким…
Тут Кузнецов, вспомнив свою жену m-me Chapoval— Kuznetzoff, усмехнулся, Михайлов же, истолковав эту усмешку в общечеловеческом смысле, продолжил с напором и убедительно:
— Уверяю вас, никто не то что не пострадает, но ни один волос, никаких неудобств… и если есть проблемы, то пожалуйста, все, что в наших силах… но идеальная кандидатура!.. Как раз перед тем, как отдать душу… ну, понятно кому, мы с вами понимаем, кому… А вы — раз — и нам, на ответственное хранение! А?.. Хранить вечно, уничтожать при любой угрозе, а?..
Кузнецов сам удивлялся тому, насколько он осмелел с тех пор, как стал тяжелобольным. А уж если бы его сейчас увидели и услышали знакомые и коллеги… Ну, не тот Кузнецов, решительно не тот — просто диссидент какой-то, правозащитник, знамя гражданского сопротивления.
— Хватит вам кудахтать, — сказал он грубо, поскольку независимость у нас всегда проявляется в форме хамства. — Вы мне уже который день мозги компостируете: вербовка, бессмертие, кандидатура… Хватит вам чушь городить, объясните в коротких и простых словах суть дела. Неужели вас хотя бы этому не учат?
— Между прочим, на четырех восточных языках могу объяснить, — обиделся Михайлов. — А о европейских и говорить нечего… Выражаетесь вы, профессор, как последний работяга — «мозги компостируете»… Но в общем вы действительно правы, пора к делу, а то я хожу вокруг вас, как воробей вокруг… ну, воздержимся. Вы в автобусе трясетесь — и я на старости лет в общественный транспорт пересаживаюсь, вы в реанимацию — и я едва не на тот свет… А вы ничего не цените. В общем, пора.
На слове «пора» полковник Михайлов достал из тумбочек по армейскому штатному вещевому мешку цвета хаки, каждый из которых выглядел как гигантская брезентовая сарделька, и, кинув один из них на кровать Кузнецова, а другой на свою, скомандовал: «Переодевайтесь. Быстро! Хорошо хоть — теперь бриться не принято…»
Через полчаса второе кардиологическое отделение пятой градской больницы (далее следует почти цитата — Авт.) оставили — тайно и совершенно беспрепятственно ввиду полного безлюдья не только в коридорах, но и на сестринском круглосуточном посту, время было уже позднее, вечерние таблетки и кефир разнесли давно — два пожилых джентльмена с модной, хотя и седой, щетиной на щеках. Одеты они были в одинаковые деловые костюмы и пальто, недешевые даже на невнимательный и некомпетентный взгляд, если бы таковой имел место, — но сказано же, больница как вымерла.
А может, и действительно вымерла.
Окна ее сияли отраженным закатным золотом, сам закат жег верхушки деревьев в парке, над закатом лиловыми оттенками переливались гематомы тучи, и все это вместе падало в ночь, наступающую, вопреки естественному порядку, сразу со всех сторон.
Из-за угла, словно горбатая спина морского чудовища, всплыл огромный черный автомобиль. В его выпуклой крыше закат отражался так, будто машина пылала изнутри.
Водитель в таком же, как на господах, узком черном пальто, туго застегнутом поверх узкого черного костюма, выскользнул из-за руля и открыл правую заднюю дверь. Если присмотреться, можно было определить, что и он пенсионного возраста, немногим моложе пассажиров.
— Садись, Григорич, — сказал полковник Михайлов профессору Кузнецову. — А я привык слева ездить еще в оперативном транспорте…
Он обошел автомобиль сзади, шофер открыл дверцу и ему.
— Поехали, ребята, — покряхтывая, как покряхтывает, усаживаясь во всякий автомобиль всякий по— жилой человек, сказал Михайлов. — Поехали на Шоссе. Пора тебе, профессор, понять настоящую жизнь.
Наконец он устроился, откинулся и закончил, обращаясь к водителю:
— На Шоссе давай, Игореша. Поехали.
Машина поползла быстрее, еще быстрее — и через минуту уже неслась, соревнуясь с тучей, неподвижно летящей над всем миром.
Шофер еле заметно ткнул в невидимую кнопку, и просторное помещение, сплошь обтянутое кремовой кожей и голубоватой замшей — за исключением того, что было обшито ореховым деревом, — наполнилось ужасными звуками. Кузнецов иногда слышал нечто подобное, когда кто-нибудь из студентов на мгновение вынимал специальные затычки из ушей — чтобы, например, узнать у препода, на когда назначена пересдача. Но он ни разу не слушал это нормальным образом, как слушают музыку, — так, что звуки доходят через воздух. Теперь это произвело на него сильнейшее впечатление, и он оцепенел, ловя отчетливо хулиганские интонации и давно забытый барачный выговор.
— Он обязан включать, по инструкции, — Петр Иваныч кивнул в сторону шофера. — Чтобы не слышать хозяйских разговоров. Впрочем, это лишняя предосторожность, они все равно не понимают ни одного нашего слова…
— Кто они? — перебил Сергей Григорьевич. Он уже привык к галиматье, которую постоянно нес полковник, и к тому, что он сам ничего не понимает в его намеках и иносказаниях. Все это было Кузнецову безразлично настолько, что иногда он думал: «Не вывели из комы, помер я, вот и хорошо…» — И кто мы? Вы и я — это мы? Что общего, простите?
— Вот это очень близко к сути дела, которую я так неудачно пытаюсь вам объяснить все эти дни, — обрадовался Михайлов, как обычно радовался, начиная нести свою невнятицу. — Итак…
И опять, по обыкновению, он отвлекся, прервался и вместо того, чтобы все объяснить, как собирался, занялся совершенно другим делом: где-то нажал, раздался щелчок, откинулась полированная деревянная дверца между спинками передних сидений, и открылся ярко освещенный бар. Вспыхнул и засиял квадратный хрустальный флакон, до половины налитый соломенного оттенка жидкостью, и хрустальные стаканы послали от своих граней во все стороны ломкие лучи.
— Ну, за сердечную мышцу! — суетясь в предвкушении выпивки, приговаривал полковник. — За левый сердечный желудочек! За коронарные сосуды и митральный клапан!.. Вискарь очень хороший, Сергей Григорьевич, просто чистое здоровье пьете, уверяю. Он в штатную комплектацию входит, между рейсами в гараже механики доливают. Ну и сами, конечно… Ваше здоровье, профессор.
Они жадно, как сильно пьющие люди, давно отлученные от привычки, выпили. Виски действительно был первоклассный, видно, не решались спецмеханики в спецгараже разбавлять спецнапиток чем-нибудь дагестанским…
— Итак, кто мы, — полковник Михайлов понизил голос, видимо, не доверяя заглушающим возможностям русского рэпа, рвущегося из радио. — Мы… мы — это те, кто живет не впервые. Мы — это те, кто побывал там и вернулся. Мы — это те, кто второй раз родился не от папы с мамой, а от бригады реаниматологов. Мы живем после смерти, наш мир — это и есть наш тот свет. Наше будущее уже наступило, и оно наступило навсегда…
По спине Сергея Григорьевича поползли мурашки. Вдруг ему представилось, что из обычного кардиологического отделения его похитил буйный сумасшедший. Мало ли какие бывают мании — следил, в автобусе подсел, а теперь возьмет и задушит в интересах человечества.
Неизвестно для чего профессор глянул в окно. По сторонам узкой, по одному ряду в одну сторону, дороги стоял черный, страшный, какой-то доисторический лес. Вот-вот из него должны были с криками, размахивая кистенями, вылететь разбойники.
Впрочем, машина, в которой он ехал, была явно выпущена в такое время, когда разбойники уже не пользовались кистенями, да и шофер был похож не на древнего возницу, а на банкира, только что обновившего гардероб.
— Вы хотите сказать… — профессор Кузнецов запнулся и тоже понизил голос, но не из соображений конспирации, а от неловкости перед шофером, — вы хотите сказать, что элита общества, те, кто создает и осуществляет модель социального мира, — исключительно те, кто перенес клиническую смерть?
— Смерть нельзя перенести, — полковник гордо откинулся, так что почти уперся головой в высокий потолок лимузина. — И никто из нас не перенес смерти. Мы просто умерли, но теперь живем заново. Загробная жизнь — не миф, не выдумка, не религиозный догмат. Загробная жизнь — это наша с вами жизнь, Сергей Григорьевич, и мы сейчас ее проживаем. Мы — все, кто мыслит, кто планирует и решает, кто создает и руководит…
— Мир мертвецов?! А они, — профессор осторожно ткнул пальцем в шофера, — они… они другие?
— Не мир мертвецов, а власть мертвецов, — гордо ответил Михайлов. К этому времени хрусталь почти опустел, а потому собеседники перешли на громкий шепот и хватание друг друга за руки, чтобы привлечь внимание, и пафос все сильнее звучал в их словах. Михайлов усмехнулся и тут же приложил палец к губам, напоминая о конфиденциальности. — А они… Они живут нормальной жизнью, выполняют необходимую, но несложную работу, рожают детей обычным образом и обычным образом умирают, когда придет срок. Умирают навсегда. Электорат, в общем, не более того…
Водитель обернулся, будто все же услышал, что речь идет о нем. Поддатые покойнички уставились в свою очередь на него со страхом.
— Петр Иваныч, через пять минут Шоссе, — сказал шофер. — Мигалку, сирену, крякалку врубаем или так поедем, как люди?
— Врубай, — твердо распорядился полковник и немедленно заснул, откинувшись на спинку сиденья и слегка сползши вперед и вбок, так что колени его уперлись в дверцу опустевшего бара.
Издавая страшные звуки и вспыхивая адским синим светом, машина вылетела на широкую дорогу, и Сергей Григорьевич изумился в который раз за последние часы. Целую жизнь он прожил — а теперь вот, говорят, живет и вторую — в этом городе, окрестности его знал не хуже центра и родной некогда барачной окраины. Но понятия он не имел, что здесь существует нечто вроде такого Шоссе!
Сколько рядов здесь неслось в одну сторону, Кузнецов не мог сосчитать. Встречная полоса была невидима, ее фары ослепляли. Впереди дорога поднималась на огромную, пятиуровневую эстакаду, и там направление движения определить было легче: навстречу лилась белая река фар, а попутно машине полковника с такой же невообразимой скоростью летел огненно-красный поток задних огней. Белое и красное скользили друг другу навстречу, и в темноте было невозможно понять, почему потоки не смешиваются, что управляет этими огненными змеями. Одно было заметно даже во тьме: поток по Шоссе в обе стороны шел такой, на фоне которого служебный левиафан полковника, в чреве которого они мчались, представлялся еле ползущей малолитражкой. Сирены выли непрерывно, мигалки вспыхивали без промежутка, в небе горели красно-белые отражения.
Шофер, обретший речь, как только хозяин заснул, то и дело рискованно оборачивался и, почувствовав, видимо, изумление пассажира, давал пояснения. Речь его обилием вставных «короче» и «ну, в общем» более всего напоминала пояснения старшины перед первой разборкой-сборкой автомата на скорость.
— Те, кто едут навстречу, короче, — рассказывал шофер, — это оппозиция. С белыми огнями. В общем, те, кто против власти. А наша сторона, короче, за. Видите, с красными огнями едем… В общем, в соответствии с ПДД. А ГИБДД следит, чтобы, короче, примерно поровну в обе стороны.
И опять в голове профессора Кузнецова промелькнула отчетливая мысль о безумии. Шофер, пока не заговорил, производил впечатление вполне нормального, а полковник… черт его знает, вряд ли назначат психопату и шофера такого же полоумного, да еще с прекрасным автомобилем, просто полковник болтун, а шофер…
— А что ж это за ПДД такие, — осторожно поинтересовался Кузнецов, — которые регулируют соотношение оппозиции и сторонников власти? И как это вообще можно регулировать? Если посмотреть с противоположной стороны, то это мы едем с белым светом… А если завтра в обратную сторону поедут и они, и мы? И где тогда будет оппозиция, а где…
— Партия власти! — с готовностью закончил шофер и сильно хлопнул обеими ладонями по баранке, выражая восхищение. — В общем, сразу вы схватываете, короче, в чем дело. Именно: где? И я вам так скажу: нигде. Направление движения, как сказано в ПДД, определяет сотрудник ГИБДД путем визуальной фиксации. Ну и следит, конечно. Вон видали — пост? Вот если мы сейчас через две сплошные, короче, перейдем в протестное движение, может на три года прав лишить. А так у него в обе стороны движение одинаковое, все в порядке. В соответствии с ПДД…
— Да что же это, я спрашиваю, за ПДД?! — заорал Сергей Григорьевич. Полковник не проснулся, видно, намаялся за эти дни возиться с новопреставленным. Шофер же, что было совершенно неожиданно для номенклатурного водилы, не только бросил руль, но и обернулся — посмотреть на такого девственного человека.
— ПДД, — наконец ответил он, снова ухватив баранку и глядя в сторону движения, — это Паритет Дорожной Демократии, короче, основной закон нашей страны. Ну, и гарантами являются, конечно, Генеральный Инспектор Безопасности Двусторонней Демократии и Генеральный Инструктор Безопасной Демократической Двусторонности. А в народе, извиняюсь, конечно, их называют Байкерами, в честь хобби. А вы откуда сами будете, что этого не знаете?
Сергей Григорьевич минут пять молчал в оцепенении, потом вспомнил, что так и не ответил шоферу, и ответил совершенно недостойно интеллигентного человека — вопросом на вопрос.
— Простите… — он поперхнулся и повторил хрипло, — а какая ж… простите, это страна?
Шофер дернулся, видимо намереваясь опять бросить руль и обернуться, но сдержался. Покрутив головой, он вздохнул — и в этом вздохе было много о тяготах службы…
— Россия, какая ж еще, — наконец ответил он. — Какие ж еще бывают страны…
Тут-то Кузнецов и решил окончательно, что похищен парой сумасшедших, предварительно угнавших каким-то образом правительственный автомобиль. Он вдруг вспомнил, что уже слышал кое-что про Шоссе, но подробностями не интересовался, потому реальность и произвела на него такое сильное впечатление. Что же до дурацких аббревиатур, бессмертия и прочего бреда, то это были, конечно, явные проявления шизофрении. Вот попал! И почему всё же именно он… И еще странно — разве бывает, чтобы шизофреники реализовывали свой бред в паре…
— Да бросьте вы, Сергей Григорьевич, — услышал он в это мгновение и дернулся так, что чуть не влетел в спину водителя. А тихо пробудившийся Михайлов продолжил: — Никакие мы не сумасшедшие, и если чем-нибудь персонально интересны, то совершенно другими деталями биографии… Вот, например, водителя нашего фамилия Сенин, зовут Игорь. Никаких воспоминаний у вас не вызывает? Не хочется его… ну, молотком, а? А он закончил нашу спецшколу, отличный офицер… Вот как бывает. «Считать без вести отсутствующим…» Это братика-то полукровного… У вас без вести, а у нас всегда вести имеются… Но об этом потом. А сейчас болтать уже времени нет, здесь пути даже со всеми пробками осталось минут на пятнадцать…
Шофер снова обернулся и совершенно неформально подмигнул. В сущности, он не так уж изменился за последние пятьдесят с лишним лет.
А полковник Михайлов подтянул узел галстука, отряхнул пиджак, пригладил пятерней, по-простому, волосы — и немедленно приобрел вид официальный, даже торжественный, будто не он полчаса назад полбутылки шотландского принял.
«Собственно, все настолько очевидно, что в безумии сомневаться нельзя, — подумал вдруг Кузнецов ясно и просто. — Вот потому и этот… фантом-полковник о безумии не хочет говорить, тема безумия всегда неприятна сумасшедшим… Ну да, хлопнул меня инфаркт, а потом… черт его знает, как там по-медицински… ну, не хватало кровоснабжения мозга, вот тебе и полковники, и бессмертие, и прочая чушь. Лежит сейчас Сергей Григорьевич Кузнецов в постельке, принявши соответствующий укол, привязанный полотенцами к боковинам кровати на всякий случай. А видится ему сверхъестественное Шоссе и полковник Михайлов вместо соседа по палате…»
— Уперлись вы в свое сумасшествие, — раздраженно сказал полковник Михайлов. — Да будет вам известно, что истинно психически больные этой темы не избегают, а просто считают, что и сами нормальны, и вокруг нормальный мир, но настроенный против них, враждебный, опасный, и надо его победить… Например, помните? Выслать мотоциклетки с пулеметами или иконку бумажную прицепить… Автор доктором был хорошим, вот и симптомы описывал точно…
— Черт возьми, — перебил Кузнецов, — но тогда извольте объяснить, что все это значит? Что это за бред? Откуда вдруг появляется в виде шофера мой брат по матери, которого я уж забыл давно? Куда мы едем, что это за Шоссе, которого не может существовать? И что вы бормочете всякую невнятицу, вместо того чтобы прямо ответить?!
— Пожалуйста, можно и прямо, — вяло и тихо, как человек, которого попросили повторить анекдот, сказал Михайлов. — Жаль только, что вы не филолог, они метафоры на лету ловят, а вам объяснять придется. Итак, вы слышали выражение «отдать Богу душу»?
— Ну, слышал, — раздраженно буркнул Кузнецов. — А при чем здесь душа и это… Бог?
— Странно, — пожал плечами Михайлов, — вы ведь не такой уж агностик, каким были лет тридцать назад… И в храм захаживаете, и свечечку, глядишь, когда что-нибудь в организме разладится, святому Пантелеймону врачевателю во исцеление поставите… Как же могут быть ни при чем душа и Бог, когда речь идет о смерти? Что ж тогда к смерти имеет более прямое отношение?
Кузнецов молчал. Ему стало стыдно самым обыкновенным образом, как мальчишке, ляпнувшему глупость у классной доски.
— А дальше, — наконец выдавил он, — а дальше что? Ну, отдал я Богу душу, как вы говорите, почему же тут началась вся эта…
— Хренотень, — охотно и не задумываясь, подсказал полковник. — Во всяком случае, на вашем месте я именно хренотенью это и считал бы. Предсмертным — или посмертным, если все же… ну, не совсем тупо… посмертным бредом. Сложившимся, во-первых, из вечного страха здешнего человека перед… ну, нашей, точнее, конечно, созвучной организацией, во-вторых, из стыда за обычную, заурядную, нечистую и бесцельную жизнь… помните? — «мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» — а ведь действительно больно… вот она, смертная тоска, а, Сергей Григорьевич? Ну и, конечно, просто неизбежные изменения психики в связи с ограниченным кровоснабжением головного мозга… Ведь какую чушь обычно перед смертью городят!
Кузнецов молчал. Машина неслась по Шоссе, что-то вокруг менялось по мере приближения гигантской эстакады, но профессор не обращал на это внимания. Он уже нашел логическую щель.
— Ну, а вы, значит, считаете, что все это не бред? — ехидным тоном оппонента на явно проваливающейся защите спросил он. — Прекрасно! А что же это? С бегством из палаты кардиореанимации, с этим лимузином и прочей кинематографической дребеденью? Чем это от иконки и появления в кальсонах на Тверском бульваре отличается — если уж вы на роман начали ссылаться? Ответьте просто: почему мы вместо того, чтобы… ну, извольте, просто отдать Богу душу, пустились в какие-то бессмысленные похождения?
— Для профессора и доктора наук вы тугодумны, Сергей Григорьевич, — вздохнул Михайлов. — Только что я вам объяснил устройство этого мира и сообщил, что им правят те, кто отдал Богу душу, а потом вернул ее, но не себе, а… ну, кому? Интересно, догадаетесь? Или марксизм-ленинизм на четырех курсах плюс кандидатский минимум по марксистско-ленинской философии, плюс кавээновская привычка надо всем посмеиваться совсем выбили из вас заложенное Создателем понимание мира сего? Ну? Я же почти подсказал! Итак… Мира сего… Кому же возвращается не вполне отданная Богу душа? Кому, Черт возьми?!!
Кузнецов оцепенел. Он не был тугодумен и не растерял рассудок на идеологических лекциях — просто он не хотел понимать то, к чему его подталкивал проклятый полковник.
— Ну, сообразили, наконец, — усмехнулся Михайлов. — Верно: ко Князю мира сего и возвращается душа, отошедшая к Богу, а потом человеческими усилиями вернувшаяся. Отдал Богу душу — и пожалел, пожадничал, в последний миг захотелось еще подурачиться среди живых, глупых и пошлых… А тут уж тебя и ждут! Добро пожаловать! Господин Кузнецов, вы пережили клиническую смерть, однако усилиями наших реаниматологов… ну, как положено, электрические разряды… потом операция с установлением стентов… а дальше беречь себя… никаких сильных эмоций и значительных физических нагрузок… и так далее. Всё, в конце концов, ясно?
— Предположим… — неохотно буркнул Кузнецов. — Предположим, душа, отошедшая к Богу, а после того искусственным путем возвращенная на этот свет, попадает в руки…
— В лапы, — перебил Михайлов, — в когтистые лапы! И вот вы уж его не то чтобы подданный, но даже просто собственность. И он крутит вами, как пожелает, а через вас управляет этим миром, княжествует. И так было всегда…
— Позвольте, — обрадовался Кузнецов возникшему в этот миг аргументу, — но ведь выводить людей из клинической смерти медицина научилась не так давно. Не знаю… Лет сто? А до этого как же… он… словом, как к Черту во власть люди попадали?
— Прекрасно сами знаете, профессор, — усмехнулся полковник. — Для этого вы вполне достаточно начитаны, и даже на языке оригинала кое-что… Как попадали? По-всякому… Некоторые сами продавали душу хвостатому за бессмертие, то есть от передачи своей души Богу отказывались превентивно, юридическим, так сказать, путем. Подпись кровью, тут же и огненная печать… Формальности обычные. Да чего ж далеко ходить: попробуйте вы свою дачку… есть дачка?
— Нету, — угрюмо ответил Кузнецов.
— Ну, попробовали бы квартиру, когда еще ею владели, не супруге вашей, мадам Шаповал-Кузнецовой, завещать, а кому-нибудь… ну, не будем вдаваться… И забегаетесь по нотариусам, и всюду подписи и печати, и буквально кровь пьют! И уж потом все равно суд, причем, прямо скажем, вполне страшный суд! Так это всего лишь трехкомнатная квартира, 76 квадратных метров общая площадь… А то душа… Помните коллегу-то вашего, пожилого ученого, который согласился? Если не читали, то уж оперу-то слышали? И это, заметьте, по собственной воле и даже инициативе…
Сергей Григорьевич вдруг почувствовал, что дрожит, причем так дрожит, что буквально зуб на зуб не попадает.
— Кондишен выключи, — приказал шоферу сочувственный полковник Михайлов Петр Иваныч и продолжил: — А в прежние времена, до реанимации, тоже способов было много. Вот, например, совсем непредсказуемый и никак в воле человека не находящийся случай: при родах пуповина обмоталась, ну, уже было задохнулся, но опытная повивалка — в роду супруги вашей была такая, повивальные бабки вообще интересная порода — за ноги вздернула, вниз головой свесила и по красной заднице во всю силу руки… И задышал, и заорал, а ведь уже там был, уже отдавал свою некрещеную по нехватке времени душу… Однако ж вернулся, и всю жизнь прожил, и все не мог понять, кто ж им так вертит, что иногда мужик как мужик, а иногда такое учудит, что и сам не понимает, какой Черт его дернул! То бабу свою до полусмерти упряжью отходит, то на соседский сеновал огня кинет среди ночи… А все дело простое: прямо от акушерки Нечистый его и принял в свою власть. И буянят, бесчинствуют, зверствуют по всей земле такие… ну, назовем «возвращенцы» — кто из родильни, а кто и из кардиореанимации. И пока служат тому, под чью власть вернулись, не удержавшись там… — Петр Иваныч ткнул пальцем в обтянутый мягкой замшей потолок машины, — до тех пор и бессмертны. А как — бывает, в жизни все бывает, Сергей Григорьевич, — как опомнятся да отрекутся от зла, так тут же: «От нас безвременно ушел»… Правильно, безвременно. Ему задолго до того следовало бы… Вот наш брат, вернувшийся, и устраивает здесь такую жизнь, что одному Черту она по нраву!
Закончил полковник на крике, даже на истерическом вопле — да, чувствительный попался.
В машине стало тихо.
Кузнецов уже почти всё, как ему казалось, понял. Схема получалась логичная…
Но в это время произошли на дороге два события, отвлекшие его от мыслей.
Во-первых, сама дорога стала как-то наклоняться, перекашиваться вбок, как плохо подвешенный мосток через ручей. Сделалось так страшно, что и о самом Черте забыл.
Во-вторых, справа по этой косой дороге машину, в которой ехали наши герои, обогнал полицейский «мерседес» и раздался хамский ор: «Вправо! Всем вправо принять! Вправо — и стоять!!!»
— Не проскочили, — вздохнул полковник.