#img_11.jpeg
#img_12.jpeg
А. Кондратский, А. Штульберг
ТРОЕ ПРОТИВ ТРИДЦАТИ
Волк выскочил из-за давнишней, трухлявой копенки, увидел людей, запряженного в тарантас верблюда, оскалился, осел на задние лапы.
«Саженей двадцать до серого», — прикинул Терентий Телегуз, нашаривая круглую рукоять маузера. Наскоро целясь, навскидку бабахнул.
Шарахнулся в испуге верблюд. Волк махом пошел по степи.
— А-лю-лю-у-и! — взвизгнул ему вдогонку аксакал-возчик и засмеялся:
— Помирать побежал каскыр.
Вскинулся задремавший было на тарантасе Калашников.
— Чего палишь?
— Волка стрелял… Промазал.
Калашников сел, широко, сладко зевнул. Недовольно сказал:
— Ну и дурень. Что, богатым на патроны стал? У нас их, сам знаешь, лишнего нету. — Дотянулся до фляги, закинув голову, напился и стал выговаривать:
— Ты, парень, впервой на задание едешь, многого не знаешь. В степи, брат, еще не такие бирюки бродят. Лютее тигра. Ты запомни: ежели стрелять, так чтоб без промашки. А то худо будет. Спроси аксакала, он и не таких волков встречал.
Возчик согласно закивал головой:
— Правду говорит Федор. Ты слушай его, Терентий, слушай. Бандит в степи гуляет, конокрад хуже волка.
И старик, понурив голову, под скрип давно не мазанных колес, слово за словом поведал печальную историю своей жизни.
Медленно шагает верблюд. Натуженно тянет телегу. С кочки на кочку замерзшей дорожной грязи хромают колеса. Тягуче, будто бы нехотя, говорит аксакал:
— Скверная дорога… Верблюд гнется. Чу, рыжий! Шагай шире, тяни! Плохая дорога была и в моей жизни…
За последние версты до седьмого аула возчик, наконец, успел досказать про свою долю. Говорил старик грустным глуховатым голосом.
Много лет батрачил он у бая Урнекова. Днями пас баранов, бесконечно бродил с отарами по безбрежным приуральским степям. В солнцепек и в осеннюю пору под нудными дождями. В снежную метель ночами стоял караульщиком… Одни штаны носил годами, жил впроголодь, денег не видал. Была у него работящая жена. Без устали доила байских коров и кумысных кобылиц. Рано сгорбилась, но была хорошим, верным другом пастуха.
— Пришла Советская власть в аул, — продолжал старик. — На первой сходке приезжий из Уральска комиссар, хороший, смелый человек, стал нам, беднякам, раздавать скотину бая. Мне велел взять вот этого верблюда да пять овечек. Большая радость пришла тогда к нам. Бай куда-то сбежал, мы стали сами хозяйничать.
Но уехал комиссар. Снова появился бай со своими прихвостнями. Нет, он не стал проводить сходок, не стал отнимать свой скот.
Только однажды ночью, когда он, старик, на своем верблюде ездил в степь за соломой для топки, какие-то молодчики напали на его жилье, убили старуху. Хату подпалили. Такая же судьба постигла и семьи многих других бывших батраков бая…
— Я теперь, однако, с вами всегда буду. Куда надо, отвезу. Тарантас крепкий, верблюд сильный. Помогать буду.
— Спасибо. От помощи твоей не отказываемся, помогаешь ты не мне, а народу, нашей власти. Только те, кто против нас идет, звери лютые. Не струсишь?
Смеется старик: значит, согласился начальник.
Мерно шагает верблюд. Тарантас, как лодка на мелкой зыби, переваливается на ухабах. Ветер гонит холодную пыль по промерзлой земле. Скоро ночь. Два милиционера едут в степь на задание.
Кончается ноябрь 1920 года. Ветер злой и холодный…
Начальник второго района Илекской уездной милиции не на шутку встревожен. Старшие милиционеры Федор Калашников и Терентий Телегуз, уехавшие в волость по делам службы, вот уже три недели не дают о себе знать. Начальник рапортом докладывает об их таинственном исчезновении в Илекское уездное управление милиции, а оттуда уже сообщают в Уральск. На розыски отправляется сперва агент уголовно-следственного стола Колыханов, а затем начальник инспекторского подотдела Уральской губ-милиций Циффер.
«Следы Калашникова и Телегуза, — пишет последний в докладе на имя начальника Уральской губмилиции, — найдены в поселке Александровском… В поселке этом они, однако, и теряются, так как милиционеры уехали, не заявившись в исполком. Житель аула № 6 Смитянов через несколько дней видел их едущими на тарантасе с верблюдом. По этим данным был открыт их дальнейший путь… В последней группе аула № 7 милиционеры побывали у Сакеша Урнекова. До этого милиционер Калашников неоднократно ловил Урнекова на крупной спекуляции».
* * *
Многих обездолил бай-мироед Урнеков. Кто только не побывал в его кабале! Всюду по пути люди жаловались на него приехавшим в степь милиционерам, видя в них своих защитников. У Калашникова все злее становились глаза, все крепче сжимались губы. Он уже знал, что Урнеков привез из Оренбурга большую партию мануфактуры, которую вместе со своими подручными добыл разбойным путем. Уже успел немало денег заграбастать. Словом, когда милиционеры добрались до богатого его дома, им было доподлинно известно, чем он сейчас промышляет. У богатея действительно нашли кипы мануфактуры — ценного по тем суровым дням товара. Было у Урнекова и много денег — выручка от последних выгодных спекуляций. Нашли и долговые расписки, и оставленные в залог вещи.
Застигнутый врасплох, Урнеков не успел припрятать вещественные доказательства. Чтобы выпутаться, спасти дефицитный товар, он пытался улестить милиционеров, уговорить их. Приглашал к себе, у него, мол, и тепло и светло, даже керосин есть. Есть сахар к чаю, мясо найдется, спирт тоже. Совал пачки денег.
Калашников был непреклонен. Молча писал акт о конфискации предметов спекуляции и преступно добытых деньгах, молча ушел из просторного, светлого, но ненавистного вражеского дома. Вместе с Телегузом и стариком-возчиком отправился на край селения, устроился на ночевку в тесной, пропахшей кизячным дымом землянке.
А Урнеков тут же послал по соседним аулам верховых. Скоро в его доме собрались такие же, как и он сам. Те, кто промышлял разбоем и грабежами, спекуляцией и насилием. Шептались, не зажигая огня.
— Калашника не купишь деньгами, не соблазнишь угощением, подарками, — злобно шипел Сакеш. — Калашник, как кошка ночью, все видит, как шайтан, все знает. Молодой джигит с ним — такой же. А старая собака — возчик — помогает им, мстит мне. Пока Калашник жив, по степи ходит, не будет нам покоя, голытьба вся ему помогает. Я сам пойду убивать милиционеров. Того, кто со мной будет, щедро награжу. Все деньги, весь товар, что у меня забрали, вам отдам.
Заговорщики долго не расходились, сидели в темноте, ждали, когда совсем тихо станет в ауле.
…Тесно, душно в землянке. Темно. Терентий попробовал было зажечь коптилку, что стояла на полу возле закопченного казана, но сухой фитиль только задымился: не было керосина. Пришлось обходиться пучком лунного света, что пробивался в маленькое единственное оконце в крыше землянки.
Улеглись рядком на старой, порыжевшей от времени кошме. Вместо подушек положили под головы тугие тюки мануфактуры, конфискованной у Сакеша Урнекова. Рядом с собой Федор бросил мешок с деньгами, награбленными бандитом. Здоровый мешок, набитый до завязок.
Рядом столько добра, а поужинать нечем.
Крепким, молодым сном спит комсомолец Терентий Телегуз. Слипаются глаза у притомившегося Федора. Задремал старик.
Бледный лучик медленно-медленно плывет по землянке.
Первым спохватился возчик, когда под сильным ударом слетела с ржавых петель ветхая дверь.
— Шайтаны! — не своим голосом закричал он и весь съежился, закрывая руками голову.
Вскочил на ноги Калашников. Схватился за винтовку, прикладом отбил шкворень, занесенный над стариком тенью чьих-то огромных рук. Закричал осипшим вдруг голосом:
— Назад! Стрелять буду! — и стал наугад крушить прикладом мелькающие тени. Но тех было много…
В тесную хибару ввалилась бандитская ватага. Прижала Калашникова к стене, подмяла.
— Аркан ему на шею… Дави! Дави! — хрипел голос Урнекова.
С кошмы вскочил Терентий Телегуз. Спросонья не мог понять, что происходит. И только когда услышал властный голос старшего друга: «Стрелять!» — схватился за маузер. Но куда стрелять? В кого? Ведь в этой свалке и Федор, и аксакал. Еще своих побьешь… И тогда Терентий, понадеявшись на могучую силу, зверем бросился в самую гущу свалки, сокрушая рукояткой маузера кого попало. Не один стон услышал он! Но врагов много! Чьи-то руки уже клещами схватили за ноги, двое дюжих мужиков повисли за спиной, старались свалить наземь. Долго крепился, стараясь расшвырять бандитов Терентий. Но не устоял. Сломила сила… Свалили его, скрутили веревками, стали бить и топтать ногами. По груди, по лицу. Сакеш Урнеков вцепился руками в горло комсомольца и давил что есть силы.
Последнее, что увидел при слабом свете луны Терентий, было перекошенное лицо бандита, ощерившееся волчьей пастью. Ее Терентий видел в степи, стрелял по ней из маузера. Только вот промахнулся… Промашку дал.
* * *
О развязке этой трагической истории рассказывают сохранившиеся в Казахском государственном архиве документы. Вот некоторые из них:
«В Кирнаркомвнудел. Через начальника Уральской губмилиции получено донесение, что в районе Чиликской волости Илекского уезда в колодце близ реки Шанда в тридцати верстах от аула № 7 обнаружены трупы милиционеров второго района тт. Калашникова Федора и Телегуза Терентия. Около них находился труп неизвестного мусульманина. На шеях убитых были затянуты веревки… Тела преданы земле. Выявлено семь участников нападения, по показаниям коих, в убийстве участвовало тридцать человек. Меры к розыску преступников приняты и следствие ведется».
Через несколько дней из Уральского Исполнительного комитета Советов рабочих, крестьянских, красноармейских киргизских и казачьих депутатов в Оренбург, в Кирнаркомвнудел направляется еще один документ:
«Губотуправ (губернский отдел управления) сообщает, что, по полученным данным, убийство милиционеров Калашникова и Телегуза совершено на почве мести по заговору, душой которого был Сакеш Урнеков, у которого тт. милиционеры отобрали, как у спекулянта и бандита, мануфактуру и деньги…»
* * *
Федор Калашников. Терентий Телегуз. Первые полпреды Советской власти в ауле. Недолго служили они трудовому народу, но служили верно, не пощадив своих жизней во имя долга.
В архиве мы нашли еще два документа, которые свидетельствуют о том, что подвиг Федора Калашникова и Терентия Телегуза не остался незамеченным в те героические, насыщенные примерами мужества и самоотверженности суровые дни.
Вот текст письма, датированного началом 1921 года. На письме гриф: «Весьма срочно».
«Начальнику Уральской губмилиции. Главное управление милиции предписывает немедленно донести, не осталось ли у погибших при исполнении долга милиционеров Калашникова и Телегуза кого-либо из их семейств. Сведения необходимы на предмет возбуждения ходатайства о назначении пособия. Начальник главмилиции Кирреспублики…»
В ответ на это из Уральска сообщили, что у погибших смертью храбрых милиционеров Калашникова и Телегуза остались родственники и близкие. А именно: у Телегуза жена Татьяна 23 лет, отец Савва и мать Пелагея. В семье Калашникова остались жена 33 лет и дочь 6 лет… Имена их в документе, к сожалению, не приводятся.
* * *
1921 год. Над дверью Уральской губмилиции трепещет кумачовый плакат.
«Вперед, милиционер! Крепче винтовку! Выше красное знамя! — начертано на нем. — Победа трудового народа близка!»
Бойцы рабоче-крестьянской милиции шли на битву с теми, кто мешал становлению в молодой Казахской республике Советской власти. А таких еще немало было в начале двадцатых годов. Много милиционеров погибло во время ликвидации авантюры белогвардейца Сапожкова в Приуралье, бандитских шаек «зеленой армии». Длинен список павших героев. Одними из первых в нем записаны Федор Калашников и Терентий Телегуз — старшие милиционеры второго района Илекской уездной милиции Уральской губернии.
А. КОНДРАТСКИЙ, подполковник,
А. ШТУЛЬБЕРГ, лейтенант внутренней службы.
г. Уральск.
Чимкент. Памятник героям-коммунарам, погибшим в борьбе с басмачами в 1923—1930 годах.
И. Антипов
НЕ СКЛОНИВ ГОЛОВЫ
22 июля 1921 года начальник Главмилиции Киргизской АССР Найнамбетов издал приказ о поощрении милиционера Константина Галишева.
«За революционную дисциплину, знание своего дела, — писал он, — преданность власти и геройскую самоотверженность в борьбе с насильниками мирного трудового населения товарищу Галишеву от лица службы выражаю великую благодарность».
За что же удостоен милиционер Галишев этой «великой благодарности»? Другие документы, найденные в архиве, помогли ответить на этот вопрос. Вот что произошло в один из июльских дней 1921 года в поселке Новопокровском Уральской губернии.
* * *
Ранним утром, когда Константин Галишев поднялся на крыльцо губернской милиции, его зазвал уставший от бессонницы дежурный.
— Товарищ Александров кликал, — сказал он. — Заходи разом к нему, Костя. Сказывают, в Новопокровском опять шалят бандиты.
Дежурный взял с подоконника закопченный чайник и, закрыв припухшие глаза, потянул через носок воду. Шумно передохнув, добавил:
— Третьего дня еще мужики жаловались…
Галишев поспешил к начальнику губрозыска. Сидевший за столом молодой русоволосый мужчина жестом указал на стул.
— Пришел, значит, — сказал начальник губрозыска. — А я тут с бумагами… С Покровского на конокрадов пишут… Придется ехать туда, товарищ Галишев. В помощь тебе назначаю агентов Мурзина и Фролова. Приедешь на место — досконально разберись во всем. Ну, в добрый путь! — и, поднявшись из-за стола, начальник губрозыска проводил Галишева до самого порога.
В Новопокровский приехали засветло. Остановились у инвалида войны Гречина, который отдал в распоряжение гостей одну комнату пятистенника. Неспроста же следователь из губрозыска пожаловал. Кругом свирепствуют конокрады, орудует жулье, мошенничают спекулянты.
Гречин помог милиционерам распрячь лошадей и, стреножив их, пустил на выгон.
Посоветовавшись с агентами, Галишев решил допросить «беглых» киргизов, которых подозревают в конокрадстве. Ему привели одного из них — уже пожилого, по виду нищего человека.
Войдя в избу, «беглый» достал табакерку и, постучав ею по задубевшей ладони, кинул за щеку насыбай. Допрос шел без переводчика.
Задержанный изредка бросал косые взгляды на висевший на боку у милиционера наган, но волнения своего не выдавал, отвечал на вопросы степенно.
Родом он был из города Иргиза. Всю жизнь батрачил у бая Талгамбета. А теперь, почуяв новую жизнь, ушел от своего «владыки». Так же поступили и другие аксакалы, оказавшиеся с ним в Новопокровском.
Допрос подходил к концу, как вдруг с улицы донесся конский топот. В избу вбежал бледный хозяин и, весь дрожа, сообщил, что в селе появились бандиты.
Отпустив задержанного, Галишев позвал агентов Мурзина и Фролова, но ему никто не отозвался.
Подбежав к окну, Галишев увидел, как двое бандитов, сидя на сытых, нетерпеливо кусавших удила конях, кричали на растерянных агентов, потрясая винтовками:
— Сказывай, где милиция?! Сам атаман Киселев требует…
Услышав имя главаря банды, Фролов и Мурзин совсем сникли. По их жестам Галишев догадался, что они называют себя людьми посторонними. Дескать, в избе осталась милиция. Следователь метнулся к другому окну, выходившему во двор, но и на той стороне были бандиты.
«Значит, в ловушке», — обожгла мысль. Вряд ли головорезы пощадят милиционера. В сердце закипела злоба на Мурзина и Фролова, трусливо отказавшихся от своего звания и бросивших товарища в тяжелую минуту. Надо как-то найти выход из создавшегося положения.
Что же делать? Из дома теперь не выбраться. Единственный выход — сражаться до последнего дыхания… Галишев расстегнул кобуру и вынул наган. В нем было пять патронов…
Со двора послышалась пьяная брань:
— Выходи, коль жизня мила!..
Милиционер вжался в простенок. Со всех сторон загремели выстрелы. Враги наседали. Вот уже двое из них ворвались в сенцы… Галишев саданул ногой в дверь и в тот же миг выстрелил из нагана. Притаившийся в сенцах детина дико заорал, раненный в руку, и бросил винтовку. Милиционер подобрал ее и отступил в комнату.
Снова загремели выстрелы, полетели разбитые стекла. Следователь метнулся в соседнюю комнату… В окно лез бандит. Галишев бросился туда и огрел верзилу прикладом. Тот, охнув, вывалился за окно.
Получив отпор, бандиты приутихли. Галишева позвал из сеней знакомый голос Николая Гречина:
— Слышь, предлагают сдаваться… Иначе дом спалят. У меня же дети малые. По миру пустишь…
— Брешут, гады! Скажи им, что большевики не сдаются.
— Сам сгоришь и семью без крова оставишь, — слезно молил хозяин.
Сердце милиционера сжалось. На миг представил, как заполыхает пятистенник Гречина, как его больная, исхудавшая жена будет биться в истерике… Ну а дети? Кто приютит такую ораву?
Милиционер решился: вышвырнул за окно винтовку, разрядил наган и пустил его следом. Вышел к бандитам безоружный.
— Стреляй, дьявольское отродье! — неистово крикнул Галишев и рванул на груди рубаху.
* * *
Бандиты не стали расстреливать Галишева в Новопокровском. Они раздели его до белья и повели в поселок Алексеевский, к атаману Киселеву. Все шестеро «победителей» ехали на резвых конях, а следователь бежал впереди. От усталости сильно кружилась голова. К тому же ныла рана. Там, в доме Гречина, он не почувствовал даже, как вражеская пуля задела лопатку. Теперь правое плечо сильно болело, а спина была липкой от крови. Вели его скошенными лугами, и колючая стерня больно ранила босые ноги.
Атаманское гнездо находилось на окраине села в старом купеческом доме. Ярый белогвардеец, ненавистник Советской власти с кучкой такого же, как и сам, отребья, скрывался от народного гнева, мстил большевикам. К тому времени его вконец потрепанная банда насчитывала не более двадцати человек.
Галишева со связанными руками втолкнули в подвал. Пол в нем был земляной и холодный, разутые израненные ноги болели, хоть плачь. Милиционер, стиснув зубы, стал ждать своего конца.
Так прошло не более часа. Наконец дверь отворилась, и часовой грубо окликнул:
— Выходи!.. Атаман кличет…
Галишев очутился в большой светлой комнате. За столом уставленным бутылками, сидел крепкий, обросший щетиной мужчина и смачно дымил самокруткой.
Он приказал развязать Галишеву руки, налил стакан самогона.
— Держи! Перед пулей крепче стоять будешь…
Галишев отказался:
— Не из пугливых!..
— Э-э, да ты, видать, герой! Шкура! — выкрикнул Киселев и, грузно дернувшись из-за стола, кулаком сбил милиционера. В бешеной ярости выхватил пистолет, поставил Галишева к стенке и, не целясь, стал стрелять. Пули слева и справа ковыряли стену.
Расстрел отложили до утра. Галишеву сказали, чтобы подумал о своей молодой жизни. Если, мол, он дорожит ею, то пусть вступает в отряд атамана.
* * *
Константин Галишев не стал думать над тем, что ему предлагали. Лучше умереть от вражеской пули, чем затравленным волком скитаться по свету… Его снова бросили в темный, сырой подвал. Он повалился на пол и тут же уснул.
Проснулся в полночь. Большая и чистая луна глядела в окно, зашитое железными прутьями. Совсем рядом протопал часовой.
Милиционер подошел к окну. Днем он не обратил внимания на то, что оно было без стекол. Галишев потянул один из прутьев, и он легко поддался. Попробовал другой, третий… Окно опустело.
Пока не вернулся часовой, надо действовать. Здоровой рукой он оперся на скользкую от сырости нишу, просунул в окно голову и, сделав усилие, оказался на улице.
Осмотревшись, Галишев кошачьим шагом пробрался к затемненной от луны стороне дома и стал ждать. Неподалеку послышалось слабое покашливание. Тело сжалось в пружину. Исход схватки решит смелый, решительный бросок. Другого уже не будет…
Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Галишев оглушил часового камнем, связал его, а в рот втиснул кляп.
Вооружившись, милиционер смело открыл дверь дома, прошел в атаманскую комнату. На полу была раскинута перина, в углу стояла заряженная винтовка, а на столе валялась полевая сумка. Киселева не было…
К вечеру того же дня милиционер Галишев прибыл в Уральск. С собой он принес две винтовки и ценные сведения о численности банды Киселева.
И. АНТИПОВ, сотрудник МООП.
г. Уральск.
Ю. Кузнецов, В. Садовников
ЛЮДИ ПОМНЯТ
У к а зПредседатель Президиума Верховного Совета СССР Л. Б р е ж н е в.
Президиума Верховного Совета СССРСекретарь Президиума Верховного Совета СССР М. Г е о р г а д з е.
о награждении Свиридова Н. Е. орденом Красной Звезды
За проявленное мужество и отвагу при задержании опасных преступников наградить милиционера Свиридова Николая Егоровича орденом Красной Звезды.
Москва, Кремль, 28 апреля 1962 г.
Поезда шли на целину. В вагонах не умолкали песни, слышались взрывы громкого хохота. Парней и девчат встречали древние ковыльные степи.
Целине требовались не только хлеборобы. Ей нужны были строители и бухгалтеры, врачи и повара, инженеры и парикмахеры, учителя и милиционеры. И целинники шли работать туда, где они были нужны.
Так и случилось, что двадцатитрехлетний воронежский комбайнер Николай Свиридов, приехавший в Кустанайскую область по комсомольской путевке, начал свою службу в милиции на небольшой станции Кушмурун.
Поселок маленький, всех жителей знаешь в лицо, однако служба беспокойная. Станция. Народ уезжает, приезжает. Николай и не подозревал, что первое время будет так нелегко. Но к военной дисциплине он привык еще в армии. Это помогло втянуться в строгий режим милицейской службы. Со временем все больше набирался опыта, а настойчивости ему было не занимать. Он четко и умело выполнял задания, ему поручали ответственные дела. А вскоре за добросовестную службу и инициативность ему досрочно присвоили звание сержанта.
Н. Е. Свиридов.
Первым поздравил Николая его сосед младший сержант Диденко. Вместе шли со службы домой. Они всегда ходили молча. Очень уж неразговорчивым был Николай. Сегодня такой день, а он идет себе спокойно, помалкивает. Диденко попытался растормошить его. Но он, как всегда, отвечал односложно. Однако Диденко давно дружил с Николаем и знал, чем того можно увлечь.
— Ну, как твой Юрка?
Николай мгновенно оживился.
— Понимаешь, жена положила его вчера на нашу кровать. Смотрит: спит. Отвернулась на три минуты за чем-то. Оглядывается, а его нет. Пеленки тут, а его не видно. Кинулась к кровати, а он в уголочке лежит, ноги к потолку поднимает и улыбается. Как развернулся, как уполз — уму непостижимо…
Николай очень любил своих детей — двухлетнего Сашку и трехмесячного Юрку. Рассказывать о них мог сколько угодно. Но только своему другу Диденко. Когда Николай вспоминал разные истории, приключавшиеся с сыновьями, лицо его преображалось, твердые губы расплывались в ласковой улыбке.
Диденко всегда удивляла в Николае постоянная сдержанность, серьезность, с которой он делал любое, даже самое пустячное дело. И еще Николай никогда не говорил с ним о их дружбе — этого уж от него никогда не дождешься. Но зато каждый раз он поджидал Диденко, чтобы вместе идти на работу и с работы, старался вместе попасть в наряд.
В тот вечер Николай так и не дождался Диденко.
Уже час ночи, а его все нет. Николай всегда старался не задерживаться, знал, что если к половине второго не придет домой, Таня будет волноваться. Сдал дежурство, сыграл партию в шашки. Да, задерживается Диденко. Николай взглянул на часы — начало второго. Времени — как раз добраться домой.
Он шел по пустынной немощеной улице. В редких палисадниках уже начали осыпаться листья. Стоял август, но приближение осени чувствовалось, особенно сейчас, по-осеннему прохладной ночью. «Скоро дожди начнутся, — подумал Николай. — Ночи станут длинными. Хлопот прибавится…»
Откуда-то со степи налетел ветер, сорвал несколько листьев с дерева.
Николай замедлил шаг. Вот и его домик. В окне свет. Не спит, ждет. Подошел к калитке, облокотился на штакетник. Прислушался. Сейчас должны петь первые петухи. Вот один уже подал голос где-то далеко, на другом краю поселка.
Николай обернулся, прислушиваясь. По другой стороне улицы торопливо прошли четверо. По тому, как они пробирались, стараясь держаться в тени домов и по тому, как они сгибались под тяжестью какой-то ноши, он понял, что дело тут нечисто. Четверо на минуту остановились, поговорили тихо о чем-то и двинулись в сторону железнодорожного полотна.
Николай неслышно отделился от-забора и двинулся следом. Оружия с собой не было. Он нащупал в кармане свисток. Вот и контрольная будка. Четверо спускались по железнодорожному откосу. Резкий свисток Николая пронзил тишину. Две фигуры мгновенно выпрямились. Глухо стукнули о землю мешки. Еще секунда — и, метнувшись в сторону, они исчезли. Двое продолжали идти в том же направлении. Сержант ускорил шаги, чтобы настичь их как раз между двумя складами. Но преследуемые вдруг повернули к нему навстречу. В следующее мгновение Николай понял причину их смелости. Сзади в проходе между складами подходили еще двое, те, что убежали. Николай ждал. И вдруг…
Обрез! Он заметил это сразу же, как только один из преступников, приблизившись вплотную, высвободил его из-под полы. Мгновенно левой рукой Николай рванул обрез в сторону, а правой нанес удар по заросшему черной щетиной подбородку. Сзади в сержанта вцепились двое. Резким движением он опрокинулся на спину, подмяв двух бандитов. Им не сразу удалось вырваться из сильных рук Николая. Тяжело дыша, они отскочили в сторону. В ту же секунду Николай был на ногах, он весь напружинился для новой схватки. Но ослепительное пламя обожгло грудь. «Еще обрез!» — понял Николай.
Бандиты стояли, ожидая, когда сержант рухнет от этого выстрела в упор. Но он вдруг качнулся и шагнул вперед, неимоверным усилием рванул бандита к себе, бросил его на колени. Удар ножом, полученный уже из плотного черного мрака, потом второй, третий…
Шумят тонкие тополя на кушмурунской улице имени Николая Свиридова. Шагает по поселку пионерская дружина имени Николая Свиридова.
И каждый год в день героической смерти сержанта на его могиле собираются милиционеры отделения.
Звучат слова: «В память о тебе, наш боевой друг и товарищ, клянемся не жалеть сил, а если потребуется, то и самой жизни в борьбе с уголовной преступностью и нарушителями социалистического правопорядка, добиться того, чтобы все наши сотрудники являлись образцами добросовестного и безупречного исполнения этой присяги…»
Ю. КУЗНЕЦОВ, капитан милиции,
В. САДОВНИКОВ, журналист.
ст. Кушмурун.
А. Кондратский, Ю. Кузнецов
СМЕРТЬЮ ПОБЕДИВШИЙ
На правом берегу Иртыша, в ста километрах от Семипалатинска, раскинулось в три улицы село Долонь. Большое, красивое, утопающее в зелени — центральная усадьба крупнейшего в Прииртышье животноводческого совхоза со средней школой, Дворцом культуры, электростанцией, больницей, детскими садами и яслями, с десятками новых добротных изб механизаторов.
Богатое село: почти над каждой крышей возвышаются радио- и телеантенны, в окнах горит электрический свет, в палисадниках цветут розы и георгины, многие долонцы ездят на собственных велосипедах, мотоциклах, «Москвичах», «Волгах».
Такой стала ныне Долонь, бывшая казачья станица, входившая в кордон Иртышской линии сибирского казачьего войска. Многие десятилетия лихие долонцы верой и правдой служили русским царям, помогали им угнетать казахский народ. И даже после Великой Октябрьской революции они еще долго сопротивлялись Советской власти, добровольцами сражались в рядах колчаковцев, в банде Анненкова.
«Последними могиканами» долонской вольницы в 20-х годах были зажиточные казаки Евстигнеев, Шумилов, братья Пахомовы, Таганашевы, богатая казачка Смирнова. Они держали всю станицу в ежовых рукавицах, не считались с распоряжениями и постановлениями волисполкома, который возглавлял хотя и преданный Советской власти, но слабохарактерный и инертный человек — Николай Васильевич Зонов.
До самого 1924 года почти каждый день во все колокола звонила в Долони церковь; поп — выходец из семьи Евстигнеевых — в своих проповедях неизменно предавал анафеме большевиков. Гудел в кабаке пьяный люд, по-прежнему по степным полям и пойменным лугам паслись тучные табуны дончаков, а по трактам мчались лихие тройки коней, принадлежавших кулакам.
Вот тогда-то в Долонь и приехал первый коммунист с мандатом Семипалатинского губкома партии большевиков, с полномочиями старшего милиционера, с заданием дать решительный бой антисоветчикам.
Это был Николай Васильевич Дикопольский.
Ныне живущая в Долони Мария Матвеевна Кравченко о приезде его в станицу вспоминает так:
— Я тогда в волисполкоме полы мыла и нянчилась о детишками председателя Николая Васильевича Зонова, И вот… Не то в самый покров, дай бог памяти, не то после и заявился к нам молодой парень. Глаза большущие, карие! Из-под форменной фуражки темно-русый чуб выбивается. Росту вроде бы небольшого, но плечи были широченные, а грудь так и выпячивал колесом… Этакий бойкий, разговорчивый, так и сыплет, так сыплет словами: «Почему в комитете пусто?», «Почему кулаки верховодят…», почему, почему…
О себе он рассказывал скупо, сдержанно. Родился в городе Чистополье Казанской губернии, успел закончить только три класса приходской школы, потом уже при Советской власти был слушателем курсов рабоче-крестьянской милиции. Служил на Балтийском флоте, бил колчаковцев в Сибири, является членом партии большевиков…
Прочитав мандат уполномоченного, председатель станичного совета Зонов почесал затылок и растерянно пробормотал:
— Где же, браток, тебя поселить?
Минут пять помолчал и наконец решился!
— Пойдем-ка, дружище, к Евстигнееву Николаю. Казак он справный, дом имеет просторный, а семья небольшая. Там тебе будет удобно и спокойно…
Откуда было знать моряку с Балтики атамана долонской вольницы Евстигнеева и его «теплый» дом? Поверил председателю исполкома, пошел за ним на новоселье.
Первая встреча молодежи с будущим комсомольским вожаком состоялась на берегу Иртыша. Он как-то удивительно просто и понятно рассказывал о Петрограде, о том, как совершилась революция, о Ленине, о встрече с ним… Говорил, что стоял в карауле возле Смольного и видел Ильича близко, слышал его голос.
Поведал тогда бывший балтиец долонцам ленинскую правду о Советской власти, о ее будущем. Рассказал и о себе, не скрыл, зачем сюда приехал:
— Приближаются выборы в Советы рабочих и крестьянских депутатов. Все будем голосовать… Кроме кулаков, богатеев. Будут лишены этого права и некоторые ваши станичники.
— Такое смелое заявление, — рассказывает Мария Матвеевна, — пришлось, прямо скажу, некоторым присутствующим не по вкусу. Со мной рядом стояла Надька Смирнова, вдова-богачка. Муж ее воевал сотником у колчаковцев. Надьке кто-то в память о покойном мужике его колчаковскую фуражку привез. Так она ее в первом углу горницы повесила и как на икону молилась. С тех пор лютую злобу затаила, самогонку каждый день лакает, своих батрачек кнутом сечет. Так вот, когда милиционер рассказывал о себе, как, сражаясь в рядах красноармейцев, беспощадно саблей рубал колчаковцев, Надька Смирнова от злости не выдержала и заорала: «Будь ты проклят!»
Проклятиями встретила Николая Дикопольского в станице Долонь не только вдова убитого сотника-колчаковца, но и другие богатеи. Тем более, что вскоре от слов он перешел к конкретным делам по упрочению Советской власти в станице.
Прежде всего он создал и оформил в станице партийную ячейку. Коммунисты единогласно избрали его секретарем. Затем помог молодежи организовать комсомольскую ячейку. Комсомольцы единогласно избрали его своим вожаком.
Вокруг партийной и комсомольской ячеек начал сколачиваться надежный и верный актив из казаков — бедняков и середняков, а вскоре Николай Васильевич Дикопольский созвал и общий сход всех станичников. На повестку дня его вынес самый злободневный в то время вопрос: об организации комбеда и товарищества по совместной обработке земли.
До сих пор многие старожилы Долони помнят этот сход.
— А где землицу для своего товарищества возьмешь? — спрашивал в упор Евстигнеев.
— Лишек заберем и у тебя, — смело отвечал Дикопольский.
— А на чем пахать будете — баб в плуги запрягете, что ли? — орал на сходке старший Шумилов.
— Твои табуны дончаков придется сократить, — спокойно отвечал ему Дикопольский.
— Советская власть, новая экономическая политика не позволят вам насильничать, — в один голос гудели братья Пахомовы.
Но сход абсолютным большинством постановил создать комбед, начать организацию товарищества по совместной обработке земли. Беднота вереницей потянулась к столу, за которым Николай Дикопольский составлял список желающих добровольно записаться в первый коллектив…
Второе серьезное столкновение Николая Дикопольского с кулаками произошло, когда волисполком принял решение собрать с Евстигнеева, Шумилова и других богачей повышенное обложение. Тут Дикопольский выступал уже в роли милиционера, потому что такие, как Смирнова, братья Пахомовы орали на всю станицу:
— Не дадим ни копейки. Пусть попробуют силой взять!
С такими у милиционера Дикопольского свой разговор был. Вызывал их в Совет, говорил резонно:
— Берем деньги не к себе в карман, а на постройку моста, на ремонт дороги, на проводку в станицу телеграфа.
— Так это же мои деньги — хочу дам, хочу нет, — перебивал младший Пахомов. — Мы пот проливали, зарабатывали копейку и — вот те на, отдай ни за понюх табаку!
— Пот проливали на вас батраки. Вот на их благо и будут пущены эти деньги, — повелительно заключил Дикопольский и установил точный срок, когда надо внести деньги в кассу исполкома.
И вносили.
Особенно настойчиво и горячо действовал большевик Николай Дикопольский в ликвидации змеиного гнезда антисоветчиков, которое свил в церкви поп. Батюшка не только в проповедях предавал анафеме большевиков, но и сколотил вокруг себя хулиганскую шайку и с ее помощью пытался поджечь здание волисполкома, запугать некоторых комбедовцев. Однако милиционер Дикопольский был начеку. Хулиганы были пойманы на месте преступления и с головой выдали попа. Состоялся суд, который превратился в собрание всех станичников. И это собрание решило:
«Колокола с церкви снять, иконы выбросить и сделать в церкви народный дом. Заведующим народным домом на общественных началах поставить Николая Дикопольского».
Нет, не ошиблись долонцы, назначив заведующим клубом балтийского моряка. Скоро бывшая церковь стала настоящим культурным центром в станице. Здесь почти ежедневно собиралось много людей, чтобы послушать интересные лекции на антирелигиозные темы, о международном и внутреннем положении; из Семипалатинска стали наведываться артисты с концертами и спектаклями, оживилась клубная работа в селе.
Сам Николай был замечательный танцор. Поэтому молодежь часто устраивала вечера танцев и песни; впервые в истории Долони был создан драмкружок из самодеятельных артистов, открылся ликбез для неграмотных и вечерняя начальная школа.
— Бывало, — вспоминает Мария Матвеевна, — соберемся в нашем нардоме, разойдемся в танцах да плясках, а Николай вдруг гармонисту команду: «Хватит, браток, «Барыню» жарить. Так всю жизнь проплясать можно. Надо, друзья, и за учебу браться. Памятуйте: ученье — свет, а неученье — тьма». И мы учились — читали книги, писали. На стене висела большая черная доска, на ней задачи решали. Николай был строгим и требовательным учителем.
…Шел к концу 1925 год. Уборочная страда в Долони была дружная. Станичники, даже бедняки, собрали неплохой урожай хлеба. Но на государственные заготовительные пункты его из Долони поступило очень мало.
Тогда, согласно решению волисполкома, милиционер разнес по домам Ильи Шумилова, Петра и Романа Пахомовых, братьев Таганашевых и других богатеев извещения на увеличенную сдачу хлеба государству.
— Нет у нас лишнего хлеба, — от имени всех кулаков заявил Евстигнеев и даже демонстративно открывал крышки пустых ларей.
Дикопольский точно знал, что кулаки решили саботировать хлебосдачу, спрятали пшеницу в тайники.
— Найдем — хуже будет, — предупредил Евстигнеева милиционер.
Предупредил и задумался над тем, как найти кулацкие тайники с хлебом. Стал строить планы этого поиска.
В конце декабря в соответствии с Конституцией и Положением о выборах в Советы Долонский волисполком создал избирательную комиссию. Председателем ее был избран Николай Дикопольский. На одном из своих первых заседаний избирательная комиссия постановила: лишить кулаков права участия в выборах; списки лишенцев были вывешены на видных местах.
…Коротки зимние дни, да долги ночи. Спит станица в ночной мгле, да не вся: ярко горит керосиновая десятилинейная лампа в окне волисполкома, что стоит напротив нардома, пробиваются лучи света лампы-молнии меж ставнями пятистенного дома Надьки Смирновой. В волисполкоме Николай Дикопольский со своими товарищами обсуждает важный вопрос: как организованно провести избирательную кампанию. А в доме Надьки кулаки ядовито шепчутся, как сорвать выборы.
— Надо обойти каждый двор, каждую хату, разъяснить избирателям их права, — напутствует членов избирательной комиссии Дикопольский.
— Дожились, станишники, — бурчит Николай Евстигнеев. — Дыхнуть не дает Советская власть.
— А все он, твой квартирант-заводила, — вставляет Илья Шумилов.
В ту январскую ночь заседание избирательной комиссии под председательством Николая Дикопольского решило: «В двухнедельный срок закончить составление и уточнение списков избирателей». А сборище кулаков в ту ночь решило покончить с Николаем Дикопольским.
12 января 1926 года Дикопольский весь день был занят горячей работой. Как секретарь партийной ячейки, инструктировал агитаторов и провожал их по дворам избирателей для разъяснения советской Конституции и избирательного закона. Как милиционер, с помощью активистов вел поиски кулацких тайников со спрятанным хлебом. Такой тайник, в частности, нашел во дворе одного из братьев Таганашевых. Саботажник вырыл в овчарне огромную яму и прямо в сырую землю засыпал 500 пудов пшеницы. Решил лучше сгноить хлеб, чем продать государству! Хлеб у кулака конфисковали полностью. Как секретарь комсомольской ячейки, Дикопольский собирался провести вечер отдыха молодежи в нардоме.
…Опускались сумерки над станицей. Освободившись от дел, Николай зашел в свою комнату (он по-прежнему жил в доме Евстигнеева) поужинать и переодеться. Присел на скамейку, вытянув уставшие ноги.
— Может быть, в баньку сходишь? — сладко улыбаясь, предложил Николаю хозяин дома. — Чай, давненько не парился?
— А что ж? Это можно.
Пока Николай мылся да парился в бане, Евстигнеев проворно вытащил из оставленной на скамейке кобуры наган, вынул все патроны из барабана, а револьвер с кобурой положил на прежнее место.
Из бани Николай вышел довольный, быстро надел форму, натянул сапоги, опоясался ремнем с наганом, накинул полушубок и направился к народному дому, где уже собиралась молодежь.
— Тот вечер удался на славу, — вспоминает Мария Матвеевна Кравченко. — Николай провел интересную беседу с молодежью о предстоящих выборах, а потом мы долго танцевали. Он танцевал со мной в паре, вместе мы и домой пошли…
Распрощавшись с девушкой, Николай спокойно зашагал по переулку. Но не сделал и ста шагов, как из-за плетня справа и слева выросли в ночной мгле фигуры мужиков.
— Что вам от меня нужно, эй вы, тени? — не робея, спросил Николай.
— Ты, ты, голубчик, нужен нам, — ехидно пробасила одна из фигур и решительно двинулась на Дикопольского.
Еще секунда — и Николая плотным кольцом окружили братья Пахомовы, Евстигнеев, Шумилов и другие кулаки.
— Не подходи, стрелять буду! — крикнул Николай, нащупывая в кобуре пустой наган.
— Ха-ха-ха! — истерически засмеялся Евстигнеев и быком стал надвигаться на Николая.
— Св… — не успел сказать Дикопольский, как рухнул в снег от удара по голове дубиной. Удар нанес старший Пахомов.
У Дикопольского все-таки хватило сил подняться на ноги и даже вцепиться Евстигнееву в горло. Но силы были неравные. Озверев, кулаки гурьбой навалились на балтийца, смяли его, долго били и топтали уже бездыханное тело.
Бандиты пытались замести следы. Труп Дикопольского решили отнести на окраину села, закопать в снежный сугроб, и тихо разойтись по домам.
Но тихо не вышло.
— Я словно сердцем чуяла беду, — смахивая с глаз набежавшие слезы, вспоминает Мария Матвеевна. — Нет, я тогда не легла спать. Минут через пять вышла на улицу и услышала выкрики, возню, удары. Мигом метнулась к волисполкому.
Дежурный сразу же поднял на ноги группу активистов, и убийцы были задержаны.
Враги Советской власти получили по заслугам: суд приговорил их к расстрелу.
* * *
Много врагов — внешних и внутренних — разгромил наш народ. И никогда не забудут советские люди тех, кто не щадя жизни боролся за Советскую власть. Хранят и долонцы светлую память о милиционере-коммунисте, первом полпреде Советской власти в их селе — Николае Васильевиче Дикопольском. Главная улица в селе названа его именем. Именем первого милиционера названа и средняя школа. В центре села раскинулся парк, посаженный в честь отважного милиционера.
На площади напротив Дворца культуры сегодня сооружается обелиск из розового гранита. На нем будет выбита надпись:
Милиционеру-коммунисту
Николаю Васильевичу Дикопольскому,
павшему от рук бандитов
на боевом посту в январе 1926 года.
А на гранитном постаменте — строфа из народной песни о чекистах:
А. КОНДРАТСКИЙ, подполковник,
Ю. КУЗНЕЦОВ, капитан милиции.
с. Долонь Семипалатинской области.
А. Штульберг
МГНОВЕНИЕ
Жили они в разных городах и раньше никогда не встречались. Но вот однажды встретились. Встретились, как враги, и было в этой встрече одно мгновение, которое запомнилось навсегда.
Борис Никитин и Игорь Четинцев — одногодки. Как у ровесников, у них в жизни поначалу было много общего. В один и тот же год пошли в школу, учились по одним и тем же учебникам, читали Гайдара и Фадеева, Шолохова и Маяковского. Наступило время — надели солдатские шинели, научились держать в руках оружие. Возмужали. А потом демобилизация, и планы на будущее, и мечты — словом, все, что бывает у молодых людей в такие переходные моменты.
После службы в армии Игорь Четинцев учился в институте, получил высшее образование, приступил к интересной работе. Его заметили…
Скромнее начинал Борис Никитин. Случилось так: вернувшись после демобилизации домой, в первые же дни, не снимая военной формы, он пошел в райком комсомола, чтобы встать на учет. Там разговорились. Работники райкома сказали: нужны толковые ребята в милицию. И Борис сменил военную форму на милицейскую, оставшись, по существу, тем же солдатом на посту.
Пока что Борис и Игорь шли прямой дорогой. А потом один из них свернул в сторону, потянула его легкая разгульная жизнь, и, оказавшись человеком не очень твердых правил, он опускался все ниже и ниже.
Наступил день — их пути пересеклись.
…Третий день нет денег на водку. Злой и издерганный, с утра шатался Четинцев по городу, а под вечер пришел к проходной. Шахтеры, поднявшись из забоя, расходились по домам. Игоря здесь знали. Кое-кто приветствовал его, но он держался отчужденно, стоял в стороне и с неприязнью наблюдал, как растекается рабочий люд по улицам. Лица шахтеров, усталые и спокойные, веселые и озабоченные, вызывали у него раздражение.
Он прислонился к столбу, закурил дешевую, непривычную сигарету, размышляя, у кого бы из знакомых перехватить спасительную трешку.
В проводах надрывно гудел ветер. «Занесло меня в эту дыру…» — чертыхнулся Четинцев, угрюмо глядя по сторонам. Все ему здесь не нравилось сейчас: ни люди, ни город. Даже погода. Чувство одиночества росло, теснило грудь, и ему вдруг стало жалко самого себя. Неожиданно чья-то тяжелая рука легла на плечо. Четинцев вздрогнул, оглянулся. Перед ним стоял Митрич — старый шахтер.
В упор, строго он спросил Четинцева:
— Достукался? Выгнали?
Игорь криво усмехнулся, сплюнул в подернутую апрельским ледком лужу изжеванный окурок. Промолчал настороженно.
— Что делать теперь будешь? Докатился до грузчика и то не удержался…
Опять кривая усмешка.
— Дел много. Найду… дело. — Игорь снова закурил. — А ты не глумись, Митрич, не радуйся…
— Я не радуюсь. Жалею.
Игорь через силу хохотнул:
— Если жалеешь, выручи. Дай четвертную.
Шахтер извлек из кармана надорванную пачку «Беломора», чиркнул спичкой.
— Сейчас денег не дам. Не жалко, а не дам. Пропьешь. — Митрич пристально посмотрел на Игоря. — Знаешь, парень, приходи к вечеру ко мне. Чего прочего не будет, а пельмени моя старуха добрые стряпает. Подумаем, поговорим. Может, что и надумаем?
Схлынул людской поток. Пусто стало у ворот шахты. Игорь безучастно смотрел в сторону.
— Ладно. Приду… попозже.
«Мораль читает, старый хрен. Подумаем, поговорим. Я уже решил — советчиков не надо».
А Митрич не унимался. Глядя в упор, опять грубо спросил:
— Слыхал, дружка твоего, Витьку Воробьева, тоже вытурили? Допрогуливались… Водка — она добру не научит. — И помягче: — Так ты смотри, приходи.
Грузно ступая, шахтер пошел прочь, обходя лужи. Жалел, видать, сапоги. Четинцев презрительно поглядел ему вслед. Подождал, пока сутулая фигура скроется за углом. «Пельмени…» — усмехнулся он и зашагал в город.
Воробьев — вот кто ему сейчас нужен. Витька найдет еще одного, он местный, знает отпетых… А потом обоих по боку.
Витьку встретил у пивной: у того были деньги. Распили бутылку «Московской», долго шептались. Договорились…
На другой день около пяти часов в городскую сберегательную кассу вошли двое. Третий остался на улице, на углу, настороженно и неумело оглядываясь по сторонам.
В помещении, никого, лишь за перегородкой кассир Чукина приводит в порядок документы. Скоро закрывать. Четинцев рывком перемахнул через барьер, приставил к горлу женщины нож — рраз! — и тихо! Он все взвесил, предусмотрел. Казалось, промаха не должно быть. Не учел одного: не все дрожат, как он, за свою шкуру.
Чукина отпрянула, закричала, стала отчаянно сопротивляться. Широкая ладонь зажала ей рот, тяжелый удар оборвал крик.
Четинцев орудовал уверенно. Открыл сейф — деньги за пазуху. Воробьев потянулся было за наганом — Четинцев ударил его по руке: сопляк, стрелять не умеешь.
Взял оружие, порылся в сейфе, нашел коробку с патронами.
— Ходу!
Но крик кассира услышали шахтеры Андрей Полищук и Михаил Мамонов. Заметили убегающих. Несчастье?!
Пришедшая в себя Чукина коротко рассказала о происшествии. Предупредила: у них наган! Полищук и Мамонов пустились в погоню.
Шофер Николай Сухарев грузил дрова. С полуслова понял: нужна подмога. Не раздумывая, включил зажигание.
Машина нагнала преступников на самой окраине города. Дальше степь.
Четинцев приостановился. Прикинул — уйти не удастся. Вскинул наган. Выстрелил. Машина притормозила.
Налетчики бежали дальше, но наперерез им уже спешил человек в милицейской форме — командир отделения Саранского городского отдела милиции Борис Никитин. Он услышал выстрелы, увидел бегущих людей и сразу оценил обстановку.
— Стой! — крикнул он.
Четинцев остановился, опять поднял револьвер. Сухо щелкнул выстрел — у ног Никитина взметнулась струйка земли.
Борис приближался, зорко следя за каждым движением преступников. По всему видно: тот, что с оружием, сдаваться не собирался. Хрустнули за пазухой деньги. В ладони — рубчатая рукоятка нагана. Отчаяние и злоба туманили голову. Положив ствол револьвера на левую руку и целясь, он пошел навстречу милиционеру. Расстояние быстро сокращалось.
— Бросай оружие, — приказал Борис, схватившись за кобуру, и пошел навстречу чернеющему дулу револьвера.
— Руки вверх! — скомандовал он еще раз, держась за кобуру, и такая сила, такая уверенность послышалась в его голосе, что рука преступника дрогнула.
«Не уйти» — сжалось тоскливо сердце. Четинцев затравленно оглянулся, увидел трясущегося, с поднятыми руками Воробьева. Третий сбежал еще раньше. — Все… Четинцев швырнул к ногам милиционера оружие. Поднял руки.
…Их разделяли считанные шаги. На долю секунды скрестились взгляды. В глазах Четинцева трепетал страх.
Когда преступники были обезврежены, Борис Никитин, унимая нервную дрожь, облегченно вздохнул. Еще не веря, что все кончилось, молча ощупал пустую кобуру.
А. ШТУЛЬБЕРГ, лейтенант внутренней службы.
г. Сарань.
Ю. Кузнецов, А. Шаульский
УЛИЦА КОЖАХМЕТОВА
Р е ш е н и еИ. О. председателя исполкома городского Совета депутатов трудящихся В. В. В е л и к а н о в.
исполкома Целиноградского городского Совета депутатов трудящихсяСекретарь исполкома городского Совета депутатов трудящихся Ф. И с а н г у л о в а.
…Улицу Болотную переименовать в улицу Кожахметова.
12 февраля 1965 г.
Человек, именем которого названа улица… Человек, совершивший то, что люди зовут подвигом. Нет, не был он батыром. Ничего необыкновенного, героического не было в его облике. Невысокого роста, коренастый человек с простым и открытым лицом. И биография его была проста и повторяла десятки других. Рабочий парень, токарь. После армии пришел в милицию. Учился, мечтал стать офицером…
Что же, так-таки ничего в его характере, в его биографии не предвещало этих минут подвига, что сделали известным его имя? Нет, это не так. В скромных, будничных поступках милиционера Кожахметова порой приоткрывалась сталь его характера и основа его — живая, горячая любовь к людям.
Нурмухамбет женился вскоре после того, как вернулся из армии. Они очень любили друг друга. Но их любви пришлось выдержать суровое испытание. Через несколько месяцев после замужества Соня тяжело заболела и надолго слегла. Все время, остававшееся после службы, он проводил у постели больной жены. Мыл полы, стирал белье, готовил обеды, а когда кончал с хозяйственными делами, садился к кровати Сони и читал ей вслух. Неизвестно было, как повернется болезнь, на молодую женщину находили порой приступы хандры, и тогда Соня говорила мужу, что напрасно он губит свою молодость, что она не хочет быть ему обузой и не нуждается в жалости… И Нурмухамбет успокаивал ее, говорил, что дело вовсе не в жалости, а в любви, в одной любви. И врачи серьезно утверждали: в том, что пришло выздоровление, не последнюю роль сыграли эти слова.
Н. Кожахметов.
Это дома, в семье. Но таким он был и на службе. Недаром товарищи, пытаясь определить главную черту характера Кожахметова, часто повторяют слово «человечность». Много пришлось Нурмухамбету повозиться с Виктором Н., рабочим СУ-4. Сколько раз беседовал милиционер с хулиганистым пареньком, сколько сил приложил он, чтобы повернуть душу парня к хорошему. И повернул!
Да никогда и не делил Кожахметов свою жизнь на «домашнюю» и «служебную». Свой долг защитника людей, защитника порядка он одинаково помнил и тогда, когда был в милицейской форме, и тогда, когда снимал ее.
Дождливым летним вечером семья Нурмухамбета сидела у самовара. С улицы донесся женский крик: «Грабят!» Кожахметов выбежал на улицу, смело вступил в неравную схватку с двумя грабителями и спас девушку…
…Проходил областной фестиваль молодежи. Нурмухамбет и Соня побывали в фестивальном городке, погуляли в парке. Когда возвращались домой, на мосту через Ишим произошло несчастье: под тяжестью людского потока рухнул пролет. В сплошном гаме ничего нельзя было разобрать. Люди падали в воду. Упала и Соня. Мелькнуло ее яркое платье.
Нурмухамбет прыгнул в реку, схватил жену за руку и поплыл к берегу. Соня не умела плавать. Одежда тянула вниз. Казалось, что силам приходит конец. Но вот под ногами дно. Он остановился, перевел дыхание, и бросился на берег, стал рвать шнурки ботинок, сбрасывать одежду.
— Ты куда? — спросила жена.
— Надо спасать людей.
Русоволосая девочка барахталась в воде. Нурмухамбет спас ее.
— Родненький, помогите, помогите! Мой мальчик гибнет! — кричала какая-то женщина.
И снова Нурмухамбет бросился в реку.
Не одного ребенка спас от смерти милиционер. И, возможно, не все родители спасенных знали, кому они обязаны жизнью своих детей.
Да разве перечислишь все происшествия, в которые приходилось вмешиваться ему, зачастую рискуя жизнью.
Этот день начался так же, как многие другие. Нурмухамбет встал, как обычно, в семь утра, взял со стула одежду и, осторожно ступая, чтобы не разбудить жену, прошел в кухню. Оделся, потом занялся хозяйственными делами. В полдень читал Соне роман Вилиса Лациса «К новому берегу».
В пятом часу Нурмухамбет стоял на автобусной остановке и нетерпеливо поглядывал на часы: сегодня особенно ответственное дежурство, надо быстрее попасть в клуб завода «Казахсельмаш». Подошел автобус. Только Кожахметов хотел войти в открывшуюся дверь, как услышал взволнованный женский голос:
— Около универмага дерутся! Смотреть страшно!
Нурмухамбет бросился к магазину. Какой-то тип избивал кастетом молодого парня. Парень еле держался на ногах. Белое, как мел, лицо заливала кровь. Собралась большая толпа, но вмешиваться в драку никто не решался — бандит часто оборачивался и кричал:
— Не подходи, убью!
Нурмухамбет узнал Могушкова — известного милиции вора-рецидивиста. Это был преступник, которого нелегко было задержать даже группе милиционеров. А сейчас он вооружен, пьян и не остановится ни перед чем. Может, сбегать за нарядом милиции? Но ведь преступник успеет забить свою жертву до́ смерти. Нужно брать его немедленно. Нурмухамбет решительно направился к Могушкову.
— Не подходи! — рявкнул Могушков, замахиваясь на милиционера.
Нурмухамбет отклонился в сторону от удара, а в следующее мгновение повис на руке преступника, сжимавшей кастет. Напряг мускулы, рванул на себя Могушкова и одновременно ударом под колено свалил что на землю. Потом заломил ему за спину сначала одну, затем другую руку и своим ремнем крепко связал их.
Из толпы вывернулся долговязый субъект в сером костюме.
— А ну, отпусти человека, — нагло сказал он. Правую руку он держал в кармане. Не было никакого сомнения в том, что это один из шайки Могушкова.
— Немедленно отойдите прочь!
— Нет, ты его отпусти!
Кожахметов вспомнил, где он видел это узкое лицо, этот покатый дегенеративный лоб. Нет сомнения, он знает этого человека, хотя, кажется, и не встречался с ним.
— А-а!..
Хлынул поток грязной ругани. Кожахметов не спускал взгляда с рук длинного субъекта и вдруг вспомнил. Фотокарточка! Его фамилия Алмагачиев! Объявлен его розыск. В Караганде он изнасиловал девочку и зверски убил ее.
— Милиция! — радостно крикнул кто-то.
Милиционеры Кутжанов и Кунакпаев уже были рядом. Они подняли и положили в кузов автомобиля связанного Могушкова. Алмагачиев сказал:
— Меня держать нечего. Я сам с вами поеду как свидетель. Еще узнаете, как честных людей вязать, — и тоже прыгнул в кузов.
Нурмухамбет и Кунакпаев склонились над Могушковым, продолжавшим буйствовать. Кутжанов объяснял шоферу, куда ехать. Вдруг Нурмухамбет вскрикнул — острая боль обожгла тело, будто кто-то вонзил в сердце длинные когти и раздирал его. Последним усилием повернулся. В руке преступника нож. Он тускло блестит и кажется огромным. На нем кровь. Его, Нурмухамбета, кровь. Сейчас бандит ударит Кутжанова, который стоит к нему спиной. И уже где-то за пределами сил, уже ничего не видя, деревенеющей рукой вырвал Кожахметов револьвер и нажал спуск. Выстрела уже не слышал, но сквозь пелену боли, обволакивающую все тело, прорвался последний крик убийцы…
Человек, совершивший подвиг… Человек, именем которого названа улица… Он был добрым. Он был человечным. Он, комсомолец, мечтал стать коммунистом и доказал, что был достоин высокого звания.
Ю. КУЗНЕЦОВ, капитан милиции,
А. ШАУЛЬСКИЙ, журналист.
г. Целиноград.