1

Я сидел в пустом прохладном баре, а напротив меня, за плечами коренастого бармена, на зеркальной витрине громоздились бутылки. Они мерцали своим содержимым и странным образом напоминали мне церковные купола, которые, увязнув в лучах июньского солнца, блестели за полузашторенным окном. Солнца июньского и солнца довольно-таки разгоряченного. Содержание, кстати, и куполов, и бутылок, с моей точки зрения, было одинаково.

Церковь же была новенькая и чистенькая, словно на рекламном буклете. Два года назад ее вообще не существовало, а существовал тогда заросший сиренью пустырь, протянувшийся до самого холма на берегу Сухого Каганца. На нем с давних времен, вся источенная ветрами и веками, стояла скифская баба. Сейчас из-за здания церкви ее не было видно. И меня интересовало, а не снесли ли вообще эту прародительницу современной религиозной мысли.

Понемногу святотатствуя и потягивая ледяной портер, я наблюдал за тем, как возле церкви набухала толпа почитателей Троицы.

«Почитателей» потому, что согласно моим наблюдениям всех их (истинно верующих я не считал, к ним я относился с уважением), как и Бога единого, можно было разделить на три категории. Первая — это обычные ротозеи, питающиеся эмоциями толпы на любом зрелище. Вторая — новообращенные, которые чуть ли не в первый раз пришли в церковь и несколько смущались то ли от значимости этого события, то ли от величественности куполов, икон да бород священников. А третья… Третья меня в данное время интересовала больше всего. Люди этой категории пришли праздновать Троицу с очень важным видом, поскольку пришли они на работу. И речь шла не о святых отцах, а об отцах несколько иного направления. Об отцах города.

Впрочем, по-настоящему так можно было назвать лишь одного из них — мэра Гременца Олега Паламаренка. Второй, Иван Пригожа, лишь претендовал на это звание. А третий должен бы зваться «крестным-отцом-наоборот», поскольку это был популярный депутат Верховной Рады от Гременца, бывший майор СБУ Григорий Мельниченко. Со всеми тремя я уже успел переговорить как вчера, так и сегодня по их прибытии к церкви. Более или менее откровенно со мной общался лишь Паламаренко, мой давний знакомец. Пригожа почти не знал меня, а Мельниченко знал не с той стороны.

Ничего нового из них я сегодня не вытащил. И это было понятно: все они пришли разговаривать не со мной — с Богом. И вот, сидя в баре напротив церкви, я тихо изумлялся метаморфозам, происходящим с людьми. Ведь Паламаренко был когда-то номенклатурным работником. Мельниченко — сотрудником КГБ, где, как известно и мягко говоря, религиозные настроения не приветствовались. Ну а с Пригожей дела обстояли более сложно: парень молодой — кто знает, как его воспитывали. Но вот уж действительно: пути Господни неисповедимы…

Я с удовольствием вылил в себя остаток холодного черного пива и решил немного развеяться. В конце концов, даже короткий отдых благоприятно сказывается на продолжительной работе. Именно поэтому минут через двадцать я лежал лицом вниз на берегу Сухого Каганца. И, опустив голову с небольшого обрывчика, рассматривал дно песчаной отмели, на желтоватом фоне которой трепетали ленты расплавленных солнечных лучей. Что-то было не так… Но что? И к чему это относилось? То ли к пустынному дну речушки, то ли к редакционному заданию, в котором я запутался окончательно, то ли… Знойный воздух июньского дня размягчал тело и мысли. Поэтому я даже вздрогнул, когда услышал над собой хриплый бас:

— Привет, Волк! Отдыхаешь в рабочее время? А как же беспризорное общественное мнение, брошенное тобой на произвол судьбы?

Я перевернулся, отряхивая с потного живота налипшие травинки, и прищурил глаза. На фоне дряхлой скифской бабы, которую-таки не снесли, а лишь немного передвинули и огородили чугунными цепями, виднелась плотная, но немного расплывшаяся фигура. Солнце сверкало прямо за ней, и казалось, что голову пришельца окутывает золотистый нимб. Хотя кому-кому, а этому типу святая атрибутика совершенно не подходила.

— А я как раз, господин Алексиевский, предложил общественному мнению пойти ко всем чертям. Поскольку рядом есть более привлекательные существа не среднего, а женского рода, — и я немного скосил глаза.

Алексиевский перехватил мой взгляд, хмыкнул и сел, поставив рядом известный всему городу обшарпанный кожаный портфель с оторванной ручкой, небрежно прикрученной медной проволокой. Метрах в четырех от нас действительно цвела местная семнадцатилетняя орхидея. Наверное, для контраста она находилась в паре с почтенной госпожой бальзаковского возраста, потихоньку переходившего в забальзамированный. Орхидею звали Лианной, и она была дочерью госпожи с не менее интересным именем — Неонила Петровна. Это, очевидно, было наследственное.

Алексиевский почесал свою окладистую бороду:

— А помнишь, Волк, какой она была два года назад? Тонкое, звонкое и непонятное.

— Помню, помню. Однако и характер у нее был!.. Все Юнаки гудели тогда про ее приключения. А как сейчас?

— А бог ее знает! Я с Юнаков давно переехал. Сейчас в центре живу. Но друзья-товарищи молчат про нее. Посерьезнела, наверное. Впрочем, если это можно сделать рядом с Михаем.

— А это что за чудо?

— Михай? Так, рокер местный. Я Лианку несколько раз вместе с ним видел. Группа у них есть. «Про-Роки» называется. Из железа музыку добывают, словно те рудокопы — полезные ископаемые, да на мотоциклах гоняют. Приятные ребята. Хотя моему сердцу ближе джаз, — мечтательно добавил Сергей Алексиевский, он же Эдуард Пивонов, он же Д. Раконов, он же Иегудиил Шнеерзон, а также бывший редактор скандальной «Свободы Плюс», которая вышла раза три и благополучно скончалась. Сейчас он работал корреспондентом сомнительно-солидного «Днепровского курьера».

— Это у вас, Сергей Михайлович, возрастное. Музыкальный, так сказать, климакс, — засмеялся я.

— Вы, Роман Ефимович, на мои пятьдесят шесть внимания не обращайте, — чуть обиженно фыркнул Д. Раконов. — Я душой молодой. Если мафия — бессмертна, то анархия — вечно молода.

И он удовлетворенно растянулся на траве, попыхивая дешевой «Примой».

— Кстати, про мафию, — бросил я. — Что там слышно на этом фронте?

— Бои местного значения, поддержанные пропагандой дальнего действия. Мельниченко нашел какие-то финансовые заморочки в институте и сейчас с Тамарой раскручивает это дело. Я сунулся было в «Информ-Акцию», но ты ведь знаешь, как ко мне Тамарка относится. Глазами похлопала, плечами подергала да и объяснила мне, что я — гадкий и продажный бульварный журналист.

Алексиевский блаженно улыбнулся. Имиджа «грязного» журналиста он придерживался крепко и очень им гордился. Точь-в-точь, как и Тамара Гречаник, редактор местной оппозиционной газеты «Информ-Акция». Только она придерживалась имиджа несокрушимого правдоискателя и борца с «прогнившей властью». Сама «прогнившая власть» пыталась не обращать на нее внимания. Поскольку знала, что «Информ-Акция» имеет сильного защитника в лице неутомимого борца с мировой преступностью Григория Мельниченка. Впрочем, боролся он с ней, в основном, в Гременце. Когда я переехал в Киев, то понял, что на просторах страны голос Григория Артемовича слышится слабовато. А сама борцовская деятельность настолько засекречена и задипломачена, что ее почти не заметно. Но я не хотел, как Алексиевский, иронизировать над майором. Ведь мафия не только бессмертна, но и могущественна. В столице, кстати, это чувствуется лучше.

— А что там, в институте?

— А черт его знает!.. Впрочем, кое-что известно Иегудиилу Шнеерзону. И на прошлой неделе он рассказал Эдуарду Пивонову, что при институте уже давненько действует лаборатория физических исследований. Последние годы она занималась изобретением заплат для просиженных штанов своих работничков. Но когда лабораторию возглавил Беловод, все изменилось. Ребята начали напрягаться и для начала сотворили на базе лаборатории научно-техническое предприятие. «Луч» называется. Этот «Луч» засветился и начал заключать соглашения с разными организациями на предмет проведения исследовательских работ. Появились определенные денежки. А, как известно, эта презренная субстанция хорошо влияет на умственные процессы. Закончилось тем, что ребята изобрели что-то очень секретное. И вот тут вокруг них закружились сначала и. о. мэра, как пишет Тамарка, Паламаренко, а потом и сам Мельниченко. О деталях Иегудиил Шнеерзон не сообщал, но, наверно, Беловод немножко загордился и не поделился с тем, с кем надо всегда делиться. Поэтому в «Луче» сначала возникло физическое явление трения с городской властью, а потом и с господином майором.

Беловода я знал давно. И, как понимал, коммерсантом шестидесятипятилетний профессор был никаким. Значит, делиться с кем-то он должен был какой-то идеей. Но какой?.. Или, может, его кто-то «подставил»?

Я снова посмотрел на песчаную отмель, потом перевел взгляд на скифскую бабу и решил пока не размышлять над этим. Однако при случае нанести визит Вячеславу Архиповичу. Может, помогу чем-нибудь. А сейчас главным было то, что редакционное задание относительно анализа выборов (точнее, повторных выборов мэра Гременца) было на грани срыва. И шеф не простит мне того, что этот процесс, о котором начала перешептываться почти вся Украина, не будет освещен должным образом. «Глубоко, беспристрастно и с изюминкой», — как любил повторять наш Абрамыч. Про «изюминку» я не переживал. Здесь было, где повеселиться. А вот с другим… И вдобавок: что же все-таки мне не нравится сегодня в этом Сухом, в этом Каганце?..

Алексиевский открыл портфель и начал рыться в нем.

— Что, родной, компромат ищешь? — улыбнулся я.

Тот отмахнулся одной рукой, а второй достал обшарпанный фотоаппарат-«мыльницу»:

— Вот, вот — компромат. Но на кого — догадайся сам с трех раз.

— На Паламаренка.

— Ты что, ополоумел?! Олег — дядька красивый, веселый, выпить может зело. А сегодня и вообще в церкви появился, лоб крестил. Ляпота!.. Да и охотиться на него есть кому.

— На Пригожу.

— Ну, Иванушка сам себе голову когда-нибудь сломит. Я, конечно, к этому тоже могу руку приложить, но за соответствующую плату. Знаешь, я даже хочу, чтобы его мэром избрали: пусть на своей шкуре испытает, что оно такое — руководить не фирмой, а городом. Но… Третья попытка, господа!

Мимо нас прошлепал понурый десятилетний рыбак. С рыбалкой у него явно ничего не вышло. Я провел его рассеянным взглядом:

— Рыбы нет…

— Чего? — не понял Алексиевский.

— Рыбы, говорю, в речке нет. На отмели даже мальков не видно. Вы что здесь, в Гременце, всю ее потравили?

Сергей встал и задумчиво подошел к воде.

— Действительно, нет. Наверное, погода меняться будет. Или рыба чего-то съела. Не могли же ее всю съесть. Даже так называемые «зеленые человечки».

Эта тема меня тоже интересовала. И, кстати, намного больше, чем опостылевшие избирательные игрища.

Алексиевский оживился:

— Ага, тебя же в последнее время в Украине не было. Где-то по «горячим точкам» шастал. А в это время в наших палестинах…

И Д. Раконов, положив «мыльницу» на траву, снова начал рыться в своем бездонном портфеле. На свет появилась кипа измятых избирательных листовок, обратную сторону которых Алексиевский использовал для черновиков своих опусов. Потом — пучок шариковых авторучек, стянутых черной резинкой, ворох отснятой фотопленки, бюстгальтер, начатая бутылка водки, две книжки (немецкое издание «Сидхартхи» Гессе и «Я — Эдичка» Лимонова) и в конце концов сложенная вчетверо слегка пожелтевшая газета.

Алексиевский развернул ее и грязным ногтем подчеркнул нужный заголовок.

— На, читай и удивляйся! А я пошел компромат искать. Ты, кстати, так и не отгадал на кого… На эту мадам, — и он ткнул пальцем в скифскую бабу. — Она украла и, наверное, продала за черный нал доску из белого чугуна, на которой было написано, что ее, как памятник культуры, охраняют законом. И действительно, на хрен нам в этой стране законы? Здесь деньги нужны.

И Алексиевский, посапывая, полез на холм. Но на полдороге свернул, приметив невдалеке стайку раздетых девчонок. Конечно, их снимать было куда как интересней. И в прямом, и в переносном смысле.

«Вот пенек трухлявый! — подумал я. — Когда уже успокоится?»

А потом бросил взгляд на газету и… снова сложил ее. Потому что точно такая же, правда, поновей с виду, но вся исчерканная фломастером, лежала в отеле, в моей дорожной сумке. Это была столичная «Любопытная газета», и текст, подсунутый мне Алексиевским, я знал почти наизусть. Звучал он так:

«Весной в Гременце десятки тысяч людей стали свидетелями интересных атмосферных явлений, которые все принимали за НЛО. Оказалось, что эти оптические эффекты вызваны как на тучах, так и в чистом небе новой лазерной осветительной аппаратурой, аналогичной той, которая применяется на дискотеках, но гигантской мощности. Если учесть, что лучи эти идут не только от одной недавно открытой „танцплощадки“ и направлены вверх, то вообще непонятно их назначение из-за высокой стоимости электроэнергии, а также частого ее отключения в городах Полтавщины. Однако то, что рядом с лазерным лучом ходит по кругу луч мощного прожектора одной из воинских частей, наводит на некоторые размышления. Согласно литературе, этот комплекс очень напоминает так называемые „посадочные“ (а точнее — приманочные) площадки для НЛО в местах их наиболее частого появления, которые уже давно работают в США и Франции».

Я вздрогнул. «Рядом с лазерным лучом…» «Мощный луч прожектора…» Фирма «Луч»… Эх ты, болван! Текст бульварной газеты наизусть знаешь!.. Только вот читаешь его неверно.

И я возбужденно замахал рукой Алексиевскому, который прохаживался среди девчонок, словно щука среди рыбьей мелочи:

— Эй, Михалыч, можно тебя на минутку?

Он ляпнул что-то веселое, от чего по пляжу прокатилась волна девчоночьего хохота, и солидно двинулся ко мне.

— Ну?..

— Гну! Слушай, Сергей, а где находится этот «Луч»?

— Ты что, нюх потерял? Я же сказал: в институте.

— Это я понял. А кроме тихих исследований, про которые ты рассказывал, они ничего больше не испытывают? Где-нибудь на природе.

Д. Раконов бросил быстрый взгляд на свою газету, лежащую у меня на коленях, и вцепился ручищами в бороду. Он был сообразительным, этот старый жук Алексиевский.

— Надо уточнить. Но, кажется, институт арендует у автомобильного завода помещения на старом полигоне. Все равно завод стоит, машин не выпускают, чего добру пропадать, — он на мгновение задумался. — Там рядом часть понтонщиков стоит, — и Д. Раконов в упор взглянул на меня сквозь свои исполинские очки. — Думаешь, что…

— Думаю, Михалыч, думаю… Полезное, понимаешь, занятие.

С холма окаменелая бесформенная баба смотрела сквозь нас невидящими глазами на Каганец. В котором почему-то сегодня было очень мало рыбы.

 

2

Я ехал с Юнаков полупустым троллейбусом, оставив Алексиевского снимать в Юнакском парке… гм… баб. Мысли мои вращались вокруг информации, полученной от бравого газетчика и от девчат, которых он пригласил в нашу компанию и с которыми мы допили раскупоренную бутылку водки из портфеля Эдуарда Пивонова, закусывая шпротами Иегудиила Шнеерзона. И то, что я узнал от них, нарушало одну из частей моего плана.

Дело в том, что приехал я в Гременец не по своей воле. А по воле редактора столичных «Аргументов», в которых я работал последние полтора года. Узнав, что родом я из этого приднепровского города, он вместо отпуска, о котором, оказывается, можно было только мечтать, отправил меня в командировку. Мол, ты — местный и лучше разберешься в ситуации. А ситуация была следующая.

В городе прошли выборы мэра, на которых основными соперниками были действующий руководитель Гременца Олег Паламаренко и предприниматель, владелец фирмы «Хрустальная Аркада», Иван Пригожа. Во время выборов были зафиксированы некоторые нарушения. А разрыв между двумя претендентами всего в четыре голоса поспособствовал тому, чтобы страсти разгорелись не на шутку. Было приведено в движение огромнейшее количество связей, которых у обоих кандидатов было немало, и боевые действия развернулись по всем фронтам.

В конце концов судом было решено рекомендовать провести повторные выборы. И до них оставалась ровно неделя. А после того, как оба персонажа этого спектакля прорвались на центральные теле- и радиоканалы, то гременецкие выборы приобрели всеукраинское звучание. Этого, конечно, не случилось бы, если бы в городе не было нагромождено огромного количества промышленных предприятий, за которыми стояли немалые деньги.

Вот в эту мясорубку я и попал благодаря редакторской воле, которая для газетчика иногда значит гораздо больше, чем воля Божья, а личная вообще не принимается во внимание. Ведь если бы я имел право выбора, то в Гременец не приехал бы еще несколько лет. Поскольку болели еще старые раны, на которые я старался не обращать внимания.

Итак, основное задание было мне не по вкусу, и поэтому, отправляясь в Гременец, я для развлечения решил выяснить еще один вопрос. А именно: откуда берутся слухи, а в более широком смысле — дутые сенсации. Эта проблема интересовала меня давно, и вообще мне хотелось бы провести по этому поводу основательное расследование. Да и возможность такая представилась, когда друзья подсунули мне «Любопытную газету» с информацией про гременецкие световые эффекты.

Нужно заметить, что к этому сообщению отнесся я, мягко говоря, скептически. Поэтому, прибыв на место и разрываясь между избирательными штабами, редакциями и чиновничьими кабинетами, то есть делами серьезными и солидными, я совсем забыл про «днепровскую желтую утку». Точнее, не забыл, а просто времени не оставалось для охоты на нее. А сейчас, когда я ощутил себя уставшим и несколько растерянным, мне просто было необходимо перевести дух, рельсы и стрелки. И тут вовремя появился Д. Раконов, который, честно говоря, за два дня пребывания в Гременце мне так надоел, что дальше некуда.

Алексиевский полностью разрушил мою стройную теорию возникновения сенсаций, которую я со скуки разработал, качаясь на вагонной полке поезда «Киев — Гременец». Ведь он сам был очевидцем этого события. Кроме него, это «светопреставление» видели две девушки из стайки, приплывшей за ним на юнакском пляже. И даже Неонила Петровна, присоединившаяся к нашему разговору. Такое случайное скопление в одном месте нескольких свидетелей о чем-то говорило. Кроме того, оказалось, что о луче над Гременцом много писала местная печать, и, очевидно, именно оттуда этот материал попал в «Любопытку». А тут еще — снова же случайное! — упоминание Алексиевского о каком-то изобретении Беловода.

Случайности иногда имеют свойство нанизываться рядышком, словно караси на кукан, и вот тогда нельзя терять времени, поскольку необходимо быстренько затянуть узелок ситуации. А то все распадется!

Я ощутил такой приступ журналистской чесотки, какого не ощущал со времен контузии взбесившимся снарядом в Боснии. Пусть извинит меня Абрамыч! Но я был уверен, что вышел на материал, который для рядового читателя «Аргументов» будет гораздо интересней, чем наши вечные украинские выборы да политкампании. Это подтверждали и глаза Алексиевского, моментально загоревшиеся под темными очками. Что-что, а нюх у него был еще тот! А если бы к тому же кто-нибудь в Гременце и действительно НЛО приманивал!.. Вот была бы сенсация! Но это — из разряда небылиц, гуляющих, к сожалению, только по страницам сомнительной литературы.

Итак, проведя короткое боевое совещание, мы с Сергеем Михайловичем решили работать в паре. Разделились таким образом: я брал на себя Беловода, а Д. Раконов должен был «выпотрошить» Паламаренка, с которым у него сложились на удивление добрые отношения. С «Информ-Акцией» и господином майором решили подождать до выяснения ситуации, поскольку это был самый трудный канал добычи информации. Кроме того, для себя я запланировал, что первую часть материала по выборам подготовлю ночью, а утром скину ее по электронке в Киев. Придется, конечно, попотеть, по дело, кажется, стоит этого.

И вот, немного разомлев от выпитой водки, я трясся на разодранном троллейбусном сиденье, следуя через весь средний украинский город времен рок-музыки, кока-колы и Интернета. Впрочем, средним Гременец был только на географической карте. По площади и количеству населения он не давал форы и некоторым областным центрам.

Справа от меня прыщавый тинейджер с залепленными наушниками ушами жевал жвачку и тряс головою в такт лишь ему одному слышимой музыке. Спереди две бабушки пугали друг друга ценами на базаре. И казалось, что не только пассажиры, но и сам аквариум троллейбуса существует сам по себе, отделенный стеклянными перегородками от залепленного избирательными плакатами и портретами города. Поэтому, когда я сошел на Пролетарской, недоумевая, почему в Гременце до сих пор нет улицы Буржуазной, то ощущал себя одной из пропавших рыб Каганца, отстававшей к тому же от своей стаи. Для полного сходства я хватанул ртом горячего, с привкусом выхлопных газов, воздуха и двинулся к телефонным автоматам.

Как и следовало ожидать, у первого телефона была оторвана трубка. Вместо второго вообще торчала только скрутка проводов. А третьего я решил не искать, нырнув в прохладную полутьму офиса газеты «ТВ Плюс». В нем был минус всей редакции. Поскольку — праздник. Лишь заблудившийся и ошалевший от жары репортер что-то клацал на компьютере, не обращая на меня никакого внимания. Процесс шел. Репортер вежливо улыбнулся в сторону моего редакционного удостоверения и снисходительно разрешил воспользоваться телефоном.

Позвонив в институт по номеру, полученному от Алексиевского, я попал на дежурного, объяснившего мне, что сегодня — Троица, что Беловода нет, что в последнее время он очень много работал, что работников его лаборатории «достали» всякие инспекторы, которых развелось чересчур много, и поэтому Вячеслав Архипович вообще решил поработать два-три дня дома. В просьбе сообщить номер его домашнего телефона мне было отказано.

К счастью, в компьютере каждой более или менее уважающей себя редакции есть телефонный справочник. После коротких и успешных переговоров репортер-«плюс» выловил для меня номер Беловода, а заодно и адрес, хотя он мне был давно известен, А вот номер изменился.

Трубку профессор взял почти сразу. Я тоже — сразу бросился в наступление:

— Вячеслав Архипович, вас беспокоит такой себе среднестатистический киевский журналист Роман Волк. Если помните такого.

— Ромаха-Серомаха, Волчок ты мой дорогой, — зачастила по мембране скороговорка Беловода. — Сколько лет, сколько зим. А у меня как раз…

Я не услышал, а скорее почувствовал, как где-то вдалеке голос, похожий на женский, что-то произнес с запретительными интонациями. И когда Вячеслав Архипович заговорил снова, почувствовалось, что он несколько растерян.

— А у меня, говорю, как раз сейчас происходит что-то похожее на рабочее совещание. Ты, наверное, у нас в отпуске?

— Нет, Вячеслав Архипович, редакционное задание. Вот хотел бы с вами некоторые вопросы обсудить. И, кроме того, просто соскучился.

Последнее я произнес с чистым сердцем, поскольку действительно соскучился по этому умному, доброму и бодрому, несмотря на все пройденные испытания, человеку. И если мне было не очень удобно контактировать с Беловодом, то по причине очень личной. Просто Лялька была его любимой племянницей, и отношения между ними сложились такие же, как у хорошего отца с хорошей дочерью. Для человека, который никогда не имел своей семьи и своих детей, это многое значит. А о том, что случилось между нею и мной, он узнал, наверное, самым последним. И, ко всему прочему, я уехал из Гременца, даже не попрощавшись с ним.

— Так что, Вячеслав Архипович, примете блудного сына?

— Какие могут быть вопросы, Роман! Приходи. Ты где сейчас?

— В «ТВ Плюс».

— А ну, подожди минутку.

Беловод, наверное, зажал трубку рукой, потому что в ней слышался лишь какой-то электрический шорох. Через полминуты я снова услыхал его скороговорку:

— Давай, выруливай быстренько. Адрес помнишь?

— Обижаете, Вячеслав Архипович…

— Тебя обидишь! Ладно, поговорим у меня. Давай, давай быстрее. Я жду.

Но быстрее, к сожалению, не вышло. Хотя до дома Беловода медленным шагом надо было идти всего минут пятнадцать…

Возле памятника эфиопскому русскоязычному поэту Александру Пушкину мой путь преградила небольшая толпа, которая, впрочем, понемногу разрасталась. Сначала я хотел обойти ее, но потом, заинтересовавшись, погрузился в переполненное жестами покачивание потных человеческих тел. Впереди разворачивалось действо.

— Мы — линзы! Линзы всемогущего творца, изучающего сквозь них тонкое строение своего тела. Тела, которое он сам создал и сам разрушит в назначенное время, независимо от воли человека. Разрушит для того, чтобы создать нечто новое, более совершенное, и сквозь иные линзы изучать свое новое совершенство, — выводила худая женщина в больших, с тяжелой оправой, очках и в снежно-белом сари.

Ее плохо выкрашенные волосы были перехвачены блестящим обручем, а на плоской груди болталась большая, двояковыпуклая линза в обрамлении желтого металла, стилизованного под языки пламени.

— Мы — линзы! Линзы, искривленные стремлением к порокам, замутненные похотливыми желаниями, надколотые подлыми поступками. Что можно рассмотреть сквозь такую линзу? Мы — линзы! Линзы, которые должны быть идеальными по форме. Такими, чтобы они радовали око творца. Мы способны исправить их! Идите с нами дорогой прозрачного братства! Мы — линзы! Идите с нами! Вместе переплавим хрустальное стекло наших чувств, отшлифуем его героическими поступками, направим сквозь него взгляд нашего разума. Вместе! Мы — линзы! Звезды-линзы, планеты-линзы, народы-линзы, человек-линза! Мы — линзы!

Это «линзы» раздавалось все громче, громче и на какой-то китайский манер: «лин-цзы», а составная «цзы» долго трепетала в уютных двориках бульвара Пушкина. Этому помогали и четыре молодых человека (два парня и две девушки), крестом выстроившиеся вокруг главного персонажа спектакля. Они в постоянно убыстряющемся темпе, почти не разжимая губ, повторяли это «цзы», хлопая ладонями по маленьким барабанчикам.

Только сейчас я заметил, что на асфальте бульвара мелом выведена кривая спираль, сходящаяся к центру, в котором возвышался треножник из желтого металла. На нем лежал пучок какой-то травы. И к этому сооружению, которое имело по-уэллсовски марсианский вид, тропой спирали побрела худощавая женщина, останавливаясь в определенных точках. Там она плавно повышала голос и все это «Лин-бам! Цзы-бам-бам! Лин-бам-бам! Цзы-ы-ы-бам! Лин-цзы-бам!» оказывало гипнотическое действие.

Женщину, кстати, я знал. Это была жена местного информационного монополиста — владельца сети городского кабельного телевидения «Рандеву» Виталия Мирошника — Людмила. Она была ненамного старше меня, но увядшее лицо Людмилы Георгиевны как-то зловеще дисгармонировало с ее худой, однако моложавой фигурой. Я вспомнил, как когда-то Лялька говорила: «Знаешь, Ромка, мне иногда кажется, что Людмила Георгиевна не из нашего мира. И вообще, ей, по меньшей мере, лет шестьсот».

— Вот дают… оптики! — неожиданно услышал я за собой хорошо поставленный голос, который узнал почти мгновенно, поскольку уже слышал его сегодня.

— Обратите внимание на их построение, Григорий Артемович, — услышал я и второй голос, женский, с риторическими нотками, которые навеки въелись в него. — Это — плохая подделка Мандалы. А спираль напоминает узор австралийского камня Тюринга, выполняющего роль подсказки для рассказчика. Тот, словно иглой по грампластинке, ведет по нему пальцем, превращаясь в подобие пьезоэлемента и озвучивая голоса предков.

— Тамара Митрофановна, — улыбаясь, обернулся я, — вас же всегда больше интересовали голоса современных политических деятелей.

Тамара Гречаник взглянула на меня своими темно-карими, опаленными до черноты глазами и иронически, как всегда, когда разговаривала с людьми, которым не доверяла, произнесла:

— А что интересует волков, отбившихся от своей стаи?

— Бумажных волков, бумажных, Тамара, — засмеялся Мельниченко, кивая мне головой.

В ответ я улыбнулся еще шире, вызывая депутата на такой себе чемпионат по веселью:

— Ну, не всем же быть бумажными тиграми, Григорий Артемович.

Гречаник окаменела от такой дерзости. Белое сари Людмилы Мельник уже приближалось к треноге. Мельниченко пожевал губами:

— Я уже несколько раз за короткое время встречаюсь с вами, но так и не понял, какой аргументации и к чему «Аргументы» ищут в Гременце?

— Вся их аргументация сводится к тому, что у кого больше денег — тот и хозяин, — ужалила-таки Тамара.

— Ну, большие деньги есть, скажем, и у некоего Ивана Пригожи. Не поэтому ли вы поддерживаете его на выборах, Тамара Митрофановна? Мне кажется, что Григорий Артемович не согласится с вами в этом вопросе.

Мельниченко снисходительно развел руками, будто рефери на ринге, разводя противников в стороны:

— Пригожа — предприниматель новой генерации. Обладает умом и энергией. Но главное в том, что он честно заработал свое состояние, честно живет и так же честно — я надеюсь на это! — будет руководить городом. И поверьте мне, Роман, что честность в наше сложное время — не последнее качество человека. Относительно присутствия данного качества у Олега, скажем, Паламаренка я сильно сомневаюсь.

Людмила Георгиевна сложила ладони «лодочкой», создав ими нечто похожее на линзу, и приблизила их к пучку сухой травы на треноге. Солнечные лучи пронизывали ладони, и мне казалось, что они раскаляются, становясь красновато-прозрачными.

— Ну зачем же вы так, Григорий Артемович! Согласитесь, что Олег Сидорович хороший хозяин…

— …своего кармана, — перебила Гречаник.

— …и много полезного делает для города. Заботится о нем, работает, говоря канцеляритом, в направлении наполнения его бюджета. Ловит за руку именно нечестных хозяйственников. За примером далеко ходить не надо. Скажем, эта последняя история с научно-производственным предприятием «Луч»…

Тамара Гречаник, как я и ожидал, вспыхнула. Но Мельниченко мягко взял ее за руку, погасив реакцию госпожи редакторши. Впрочем, вспыхнула не только она. Трава на треноге неожиданно загорелась бледным пламенем, а дробь барабанов провалилась во внезапную тишину. Даже в ушах зазвенело.

— Ф-фокусники!.. Иллюзионисты, — тихим шепотом прошипела Тамара. — Вот о чем писать надо, Роман! А вы тут прогнившую власть выгораживаете.

Я пожал плечами:

— А к чему тут эта параллель: власть и религиозная самодеятельность Людмилы Мирошник? Насколько я успел разобраться, намного интересней деятельность ее мужа по изнасилованию информационного пространства города:

Мельниченко во второй раз тронул рукой Тамару, которая снова что-то хотела сказать.

— Роман, мне кажется, что вы немного неправы. Ведь не честные предприниматели, а все эти братства — самая страшная форма изнасилования личности.

— А как относительно христианского или, скажем, магометанского братства? Изнасилование, освященное веками, не считается?

— Мы все — составные одной необъятной линзы, — проповедовала Мирошничиха. — Но каждый из нас имеет свой угол отражения. Давайте же объединимся так, чтобы все эти углы, уравновесившись, сфокусировали свет наших душ, и он вспыхнул бы костром всемирного духа. Творец завещал нам это. Вы сейчас видели, что можно сделать лишь своими руками и непоколебимой верой. Верой в самих себя как в частиц большой линзы Галактики…

— Охмуряют, гады, — послышалось сзади. — Может, устроим им пятый угол отражения?

И по моей голове ударила железная дубина оглушительной мелодии «Айрон Меди».

 

3

Их было шестеро. Обвешанных какими-то цепочками, звоночками, крестиками и другим металлическим реквизитом. Если бы кто-то включил рядом с ними мощный электромагнит, то спасения для них не было бы. Но, приклеенные к блестящей поверхности, они все равно не прекратили бы хладнокровно двигать челюстями, перетирая зубами дешевую жвачку.

«Имидж, однако», — подумал я иронично, осознавая в глубине души, что в экстравагантности их вида медленно колышется тяжелая ртуть неведомых мне ощущений. Впрочем, насколько я разбирался в «металлистах», то знал, что такое количество своей бутафории они цепляют лишь во время концертов. Ведь в рыцарских латах трудновато, скажем, ездить в общественном транспорте. А мотоциклов, почти обязательного атрибута этой категории принципиально невзрослого населения, рядом с ними заметно не было.

Мои догадки подтвердил толстяк, запястья которого были перехвачены широкими кожаными ремнями с металлическими шипами, вделанными в них.

— Брось, Михай, — обратился он, отрываясь от бутылки «Бренди-колы» и продираясь голосом сквозь гитарные пассажи «Айрон Меди» к бронзовокожему юноше, чем-то напоминающему улучшенный вариант молодого Мика Джаггера. — На тусню опаздываем. Нам еще полдня аппаратуру настраивать надо.

Михай осторожно поставил на мостовую продолговатый сундучок поддельного «Панасоника», покрытого разнообразнейшими рычажками, ручками и переключателями.

— Подожди, Айк. Это — вопрос идеологии. А ну, подискутируем немного, — и он, словно ледокол, двинулся сквозь толпу, выплюнув жвачку прямо под ноги Мельниченку. Я бросил взгляд на того и с удивлением заметил выражение одобрения, на мгновение мелькнувшее в глазах депутата.

Но развиться этому чувству не дали. К Мельниченку, немного отодвинув меня в сторону, приблизился крепкий парень, у которого была самая короткая из всех возможных стрижек и которого я узнал почти мгновенно. Впрочем — взаимно. Потому что он посмотрел на меня, немного поколебался, однако здороваться не стал. Наклонившись к майору, Юрка Гемонович (кличка — Гегемон, бывший рэкетир и каратист-любитель) что-то тихонько зашептал ему на ухо. Я отвернулся.

А Михай уже протолкался между ротозеев и остановился чуть впереди толпы.

— Эгей, чувырла, бросай иллюзион и поканали с нами. Нам как раз спец по эффектам нужен. Бабло — после тусовки.

— Денег не беру. А сотрудничать с вами невозможно из-за того, что вы — не стекло. Вы — осколки разбитого стекла. И единственный талант ваш — это умело-больно вонзаться в юные души, не умеющие еще ходить по нему.

— Да ты чё?.. Не умеющие, значит? А ты умеешь?

— Это может делать любой человек, научившийся фокусировать в себе свет Вселенной. Ведь свет — это тело небесного человека и основа всего сущего. Мощный луч плавит материю и острые осколки превращаются в воск.

— Ну-у-у, — насмешливо протянул Михай, а потому крикнул, не поворачивая головы: — Айк, брось-ка пузырь!

Коричневый цилиндрик мелькнул в воздухе и словно припаялся к вытянутой руке Михая. «А реакция ничего», — механически отметил я, с любопытством наблюдая за развертыванием событий. Гемонович закончил тихое совещание с Мельниченком, прошедшее, очевидно, в обстановке полного взаимопонимания, и начал пробираться к «металлистам».

Тамара негромко сказала депутату: «Не надо с ним контактировать. Особенно на людях». И я сразу понял, что относилось это не ко мне.

А Михай, продолжая насмешливо разглядывать «старшую сестру» братства, присел на корточки и положил бутылку перед собой на протертую временем и миллионом подошв мостовую. Только сейчас я заметил, что все пальцы правой руки «металломана» были перехвачены массивными перстнями в виде голов драконов с оскаленными пастями. Когда Михай сжимал кулак, то все они, соединившись, превращались в опасное оружие. Кстати, такие же украшения были и у толстого Айка. К нему в это время сквозь толпу просочился Гемонович-Гегемон и начал процедуру перешептывания, только что проведенную с Мельниченком. Впрочем, проводилась она менее почтительно.

Несколькими короткими, алгебраически выверенными движениями, Михай разбил бутылку и разгладил острые осколки по грязно-белой поверхности плитки. Полуденное солнце скользнуло по неровным граням, и казалось, что острия угрожающе зашевелились под звуки «металла», стелющиеся по самой земле.

Толпа неодобрительно загудела.

— Ты, разбойник, — воскликнул небритый дядя с целлофановым пакетом, на котором обнаженная фемина, закинув в оргазмотическом экстазе голову, похотливо оседлывала лоснящегося звереныша «Харвея». — Ты что делаешь? Здесь же малышня гуляет!

Фемина на пакете качнула выгнутым задом, соглашаясь с ним, а из толпы мужика поддержала полногрудая блондинка:

— Кто мусор вместо тебя убирать будет, умник?

— Победитель, — небрежно бросил Михай.

Послышалось еще несколько риторически-осуждающих голосов. Однако все они свелись к требованию немедленного выключения магнитофона. Таким образом, толпа явно не разбиралась в рок-музыке, а в линзочках возбужденных глаз поблескивало скорее не осуждение, а какая-то горячечная заинтересованность происходящим. Мельниченко, несмотря на несколько быстрых взглядов, брошенных на него, сложил руки на груди и молчал с таинственным видом. Гемонович уже куда-то исчез, а Айк задумчиво жевал губами.

— Прошу общественность вести себя тише, — выпрямился, поднимая руку, Михай. — Вы присутствуете при музыкально-следственном эксперименте относительно наличия духа святого в бренном теле. А ну, уважаемая, — обратился он к проповеднице прозрачного братства, — ударь рок-н-роллом по обломкам империи.

Их взгляды встретились. И хотя они все-таки замерли друг против друга на какой-то неуловимый миг, мне показалось, что Мирошничиха не колебалась ни секунды.

— Снова балаган начинается, — раздраженно бросила Гречаник. — Людмилка вообще из ума выжила. С жира бесится. Ведь у мужа денег девать уже некуда.

— Ну, Виталий Владимирович занимается добрым делом: обустройством информационного пространства города. Деньги ему нужны, — с симпатией проговорил Мельниченко. И я изумился. Ведь некоторое время назад отношения между ними были довольно натянутыми.

— Мне кажется, что есть и другие мнения, Григорий Артемович. Ведь, скажем, тому же Беловоду тоже деньги нужны. Он, мне сдается, тоже добрым делом занимается, — снова рискнул я «перевести стрелки». — Но почему-то к нему отношение другое. Кстати, Григорий Артемович, «Луч» работает не только в институте, а и на полигоне автозавода. Что там у них происходит, не знаете?

— Какая-то у вас, журналистов, странная натура: лезть впереди батьки в пекло. И вообще, ничего там не происходит, поскольку вчера вечером мы с представителями прокуратуры опломбировали все помещения на полигоне. До полной проверки деятельности предприятия. Там сейчас никто не работает. Только охрана. Завтра, кстати, это может произойти и с институтскими помещениями «Луча».

— А подробнее можно узнать?

— Ну, вам как мед, так и ложку…

Я рассеянно наблюдал за тем, как проповедница прозрачного братства взяла обеими руками огромную линзу, висевшую у нее на груди, и подняла ее над головой, фокусируя на себя солнечные лучи. Мне надо было срочно бежать к Беловоду. Вокруг него действительно происходило что-то нехорошее.

Гемоновича нигде не было видно. Айк как-то нетерпеливо топтался на месте, а Людмила Георгиевна негромким речитативом выводила:

— Что вверху, то и внизу; что внутри, то и снаружи; что в начале, то и в конце! Пусть поможет мне звук, — тембр ее голоса повысился, и одновременно загудел маленький барабан одного из ее ребят, который до этого стоял неподвижно, словно находился в трансе.

— Пусть поможет мне число!

Маленькие ладошки совсем юной девчушки осторожно тронули мембрану второго барабана.

— Пусть поможет мне цвет!

Третий барабан начал растекаться мелкой дробью между двух первых.

— Пусть поможет мне форма!

Негромкое бормотанье всех четырех барабанов переплелось в нечто единое, а стиснутые губы вновь задрожали в своем недавнем «Лин-цзы-цзы! Лин-цзы-цзы!», и я ощутил, что мое тело тихонечко завибрировало в такт ритма. Я посмотрел на «сестер и братьев» и понял, что их тут нет. Есть лишь звук да их предводительница, а все иное вместе с замершими людскими оболочками, у которых жили только конечности, хлопающие по плоским поверхностям, превратилось в очередную бутафорию.

А Мирошничиха, с выражением полуэкстаза на поднятом лице, мелкими шажками уже приближалась к жалам осколков. Осторожно поставила на них одну ногу, потом — вторую и, увеличивая темп в такт музыке, начала, покачиваясь, топтаться по стеклу. Кто-то выключил магнитофон. В наступившей тишине (ведь громыхание барабанов было лишь всплесками вечного молчания чего-то огромного-огромного) было слышно, как осколки под ногами танцовщицы скребутся по мостовой. Словно острые когти этого огромно-молчащего.

Мне показалось, что у меня зачесались ступни. Потому что было в этом зрелище что-то жутковатое. Казалось, что женщина превратилась в мертвую куклу, трепыхающуюся на бечеве, сплетенной из лучиков солнца, сочащихся сквозь листву деревьев. А куклы боли не ощущают.

Барабаны внезапно смолкли. Людмила сошла со стекла, осторожно провела ладонью по подошвам и, выпрямившись, замерла с закрытыми глазами.

Теперь тишина была полной.

Михай то ли кашлянул, то ли хохотнул и сердито выкрикнул:

— Айк, кто там музотрон вырубил?

Вновь заскрежетали железные рельсы, по которым, коварно ухмыляясь, покатился Михай, обойдя по кругу своего — гм! — оппонента, и вот он уже остановился перед расплющенной грудой стекла.

— Число, говоришь?.. Форма? Ну-ну…

Он резким движением сбросил свои сабо, оставшись босиком.

— Пусть помогу себе я! — воскликнул Михай и, втянув губы и живот, ступил на осколки.

И если во время своего танца «прозрачная сестра» напоминала белое пламя, которое медленно колыхалось над разбитой бутылкой, то рокер в черной футболке с молниями «AC/DC» на груди взорвался пламенем противоположного цвета. Лицо его, в отличие от благолепной маски Людмилы Георгиевны, было по-обыкновенному человеческим. Хоть и искривленным какой-то зловещей гримасой. Один раз оно искривилось еще и от боли, а по камню размазалось несколько капелек крови. Но толпа, которая раньше была настроена явно против него и которая торжественно наблюдала за священнодействием «жрицы линз», странным образом, с одобрительными восклицаниями, начала поддерживать «металлиста».

А Михай уже сошел со стекла, обтер подошвы, измазав ладонь кровью из небольшого пореза, и поднес к глазам маленький осколок, впившийся было в его ногу. Внимательно осмотрел его, покрутил перед носом и, иронически уставившись на лицо — гм! — оппонента, положил в рот. Стекло захрустело на зубах.

В толпе захохотали:

— Вот дает парень!.. Железный вьюноша… Без всяких там линз-брынз…

Почти сразу же засуетился и толстый Айк:

— Граждане! Не покупайте опиум для народа! Покупайте билеты на тусовку с участием самой железной группы Приднепровья «Про-Ро-о-о-ки»!

А потом куда-то быстро побежал, выдернув себя из толпы.

Михай тщательно перемолол зубами стекло, сглотнул его и проговорил, не отводя взгляда от Людмилы Мирошник:

— Вот так!.. Если захотим, можем еще и по огню прогуляться.

Он не знал, что для исполнения желаний, высказанных даже невольно, иногда почему-то складываются очень благоприятные условия…

 

4

Очень хотелось курить. И я, сидя под ветвями исполинской ивы, растущей во дворе пятиэтажки Беловода, печально размышлял: а надо ли было бросать эту отвратительную привычку? Все равно переживания и стрессы убивают нас быстрее, чем тот же никотин.

Дело в том что, задержавшись на спектакле-соревновании, а потом еще минут пятнадцать выжимая сведения из Мельниченка (или наоборот?), я опоздал к Вячеславу Архиповичу. Он меня не дождался. Я настырно нажимал кнопку звонка, но, как пел Высоцкий, «а в ответ — тишина». Раньше, года два тому назад, Беловод обязательно оставил бы мне записку, однако времена изменились. И, в конце концов, в этом был виноват только я сам.

От Мельниченка я ничего нового не узнал. Строго контролируемый Тамарой, он лишь улыбался и односложно отвечал на вопросы. Например: «А что, Гемонович уже ходит в ваших доверенных лицах?» Ответ: «Он — мой избиратель». Или: «Не кажется ли вам, что местной властью на руководство „Луча“ оказывается какое-то давление?» И снова: «Все точки над „и“ расставит следствие».

В общем, содержательная беседа. Но то, что на выборах мэра Мельниченко однозначно будет поддерживать Пригожу, я осознал основательно.

«А может, выйти на Ивана? — подумал я. — Поскольку он, мягко говоря, не любит Паламаренка, то можно и подыграть ему: пусть ляпнет что-нибудь про отношения Олега с Беловодом».

Я уже почти принял решение и, встав со скамейки, собрался идти на поиски Пригожи. Но внезапно замер, увидев странную картину.

Если через двор пробегает стая собак, то это не вызывает особого удивления. Но если — кошек?.. Впрочем, собаки там тоже были. Я насчитал четверо «друзей человека» и семеро любимиц домохозяек. Все они целеустремленно, как говорят, «плечом к плечу», не озираясь по сторонам и ни к чему не принюхиваясь, наискось пересекали двор. Я встряхнул головой, и неестественная стая исчезла за углом дома.

«Ну и ну, — мысленно пожал я плечами. — Сплошной Эдем. Как кто-то говорил, львы рядом с газелями. К чему бы это?»

Продолжая удивляться, я бросил взгляд сквозь гибкие ивовые ветви на второй этаж, где находился балкон Беловодовой квартиры, и замер во второй раз. Какой-то парень быстро передвигался по нему, явно в поисках чего-то. Вот он, наклонившись, исчез за цветами, росшими вдоль балкона, через секунду появился снова, покрутил головой, оглядываясь вокруг, и зашел в комнату, оставив за собой приоткрытые балконные двери. Было далековато, и я не успел как следует его рассмотреть. Но что-то в его фигуре и одежде показалось мне знакомым.

Как же я пропустил мимо себя этого незнакомого знакомого? Наверное, когда растекался «мыслию по древу». Чертыхнувшись, я быстро побежал к подъезду.

Но на мое очередное удивление громкий звонок и не менее громкий стук ни к чему не привели. За дверью, обитой дешевеньким дерматином, затаилась абсолютная тишина.

Я всю жизнь хорошо понимал, что во мне постоянно пульсирует какая-то авантюрная жилка. Помню, что Ляльке сначала это даже нравилось, потом она к этому привыкла и, в конце концов, начала тихо ненавидеть эту черту моего характера. Однако так уж я был устроен.

Поэтому, вздохнув, я вытянул из кармана начатый пакетик «Орбита», пожевал гибкую душистую пластинку и, оторвав от нее кусочек, заклеил им дверной глазок. Спустился на площадку между маршами, еще раз осмотрелся и, открыв окно, выкарабкался на карниз, нависший над дверью подъезда. К счастью, во дворе было пусто. Я осторожно встал на трубу газопровода и, плотно прижавшись к стене, пополз к балкону, ощущая себя гусеницей на ветке.

По пути заглянул в окно кухни: там никого не было. Между тем, когда я уже приближался к балкону, внизу громыхнула дверь подъезда. Я осторожно скосил глаза, но снова никого не заметил. Наверное, кто-то зашел. Интересно, если этот кто-то все же заметил меня, то что он подумал?..

Стараясь передвигаться как можно тише, я взобрался на балкон, едва не перевернув какое-то ведерко, и заглянул в комнату. И не сдержался от удивленного свиста: она напоминала мирное славянское городище после визита воинственных варягов. По полу были разбросаны какие-то бумаги. Дверцы «стенки» производства гременецкого мебельного комбината раскрыты, и на полках застыл сплошной хаос из пучков полыни, одежды, папок, посуды и опять-таки каких-то бумажек. Даже люстра, кажется, висела кривовато, а икону в углу (Беловод был верующим человеком) явно кто-то снимал и повесил назад, только сорвав с нее оклад и разбросав по полу березовые веточки. Я сделал шаг вперед и замер: под ногой у меня валялась фотокарточка в рамке с разбитым стеклом. Под ним, обнявшись, весело улыбались трое — я, Вячеслав Архипович и Лялька. Подняв фото, я бережно положил его на подоконник. Осторожно ступая и сжимая кулаки, обошел квартиру. Нигде никого не было. Наверно, пока я ползал по трубе, ворюга таки убежал. Но почему я не видел его во дворе?

Я встал посреди большой комнаты, оглядываясь по сторонам. Повеселился вор основательно. Но что было украдено, я не знал. Кроме оклада с иконы. Кстати, он был золотой. И, насколько мне было известно, являлся единственной ценной вещью Вячеслава Архиповича. Икону ему подарил какой-то сибиряк в те не очень-то и далекие времена, когда Беловод отбывал ссылку на заснеженных зауральских просторах.

Что же делать? Вызывать милицию? Но как я объясню свое присутствие в квартире? Мол, в гости пришел. Через балкон… Искать Беловода? Но где? Да еще в такой большой праздник. Я бросил взгляд на часы. Шесть. А может, беспокойный Вячеслав Архипович все-таки пошел в институт? Нелогично, но попробовать можно.

Я еще раз обвел глазами комнату. Телефонный аппарат когда-то стоял у Беловода в кабинете, переделанном из спальни его двухкомнатной квартиры. Бросив взгляд на фотокарточку, лежащую на подоконнике, я побрел в него.

Проходя мимо ванной, прислушивался. Где-то капала вода из незакрученного крана. Почему-то вспомнилась средневековая пытка, во время которой связанного еретика усаживали под такие вот капельки, падающие на его темя из продырявленного кувшина. Спустя некоторое время мучения, говорят, становились невыносимыми. Тотчас вспомнилась и Тамара Гречаник, которая по окончании «прозрачного» действа довольно долго объясняла мне, почему церковь выступает против оккультизма, а я смотрел, как «братья» убирали треногу, уклоняясь от юнцов, бегающих в медленно тающей толпе и раздающих чьи-то избирательные листовки. Только сейчас я почему-то ощутил приступ тихого бешенства. «Святоши недоделанные!.. Прозрачные и мутные!» — мысленно чертыхнулся я, отворяя дверь ванной и оборачиваясь на шорох бумажки, которую потащил по полу озорник-сквознячок.

Наверное, именно это бессознательное движение и спасло меня от верного нокаута, поскольку удар пришелся вскользь и лишь развернул меня на сто восемьдесят градусов. Уходя от следующего удара, я наклонился и на всякий случай ткнул ногой в воздух позади себя. Попал во что-то упругое и услышал приглушенный вскрик. Не останавливаясь, я вырвался на оперативное пространство комнаты и, развернувшись, принял позу «всадника», ожидая нападения. Однако неприятель уже рывком открывал входные двери. Я подскочил к нему сзади, схватил за длинные волосы и крепко дернул его голову. Он, не оборачиваясь, отмахнулся рукой и что-то острое скользнуло по моей щеке, оставив на ней ощущение чего-то муторно-тепленького, сквозь которое начала просачиваться тупая боль. Когда противник уже распахнул двери и, чуть не оставив в моей руке клок волос, бросился, прихрамывая — ага, достал я тебя таки! — вниз по ступенькам, я успел заметить на сжатом кулаке пятерку драконьих голов с разинутыми пастями.

Толстяк Айк, имея массу килограмм на сто с лишним, легко сбил с ног молодого худенького милиционера, поднимающегося вверх впереди какой-то женщины. В другое время я бы расхохотался, наблюдая за тем, как его форменная фуражка оказалась на женской голове, а сам работник антиуголовного фронта, покачнувшись, схватился за груди своей спутницы. Но мне было не до смеха. Застыв, я не мог сообразить, что делать. Или орать во всю глотку «Хватайте вора!», или бежать назад к квартире Беловода? В конце концов я молча бросился вниз, вдогонку. Но «тяжелая рука закона» крепко схватила меня за ногу, едва я попытался перепрыгнуть через милиционера.

— Отпусти, дурак! — заорал я. — Ты что, не видишь: вор убегает?!

— Врет он, врет, — вдруг так завизжала женщина, что даже в ушах зазвенело. — Сам он тот бандюга, что по трубе лез. Я его хорошо рассмотрела!

Я попробовал освободиться, но старшина, несмотря на свою молодость и хрупкость, держал меня цепко. А когда снизу послышались шаги и на площадку, запыхавшись, выкарабкался второй милиционер, уже более плотного телосложения, я совсем прекратил сопротивление.

Когда меня, заламывая руки за спину под удовлетворенные женские комментарии, тащили к квартире Беловода, я представил, как выгляжу со стороны. Растрепанный, физиономия окровавлена. Такой себе «романтик с большой дороги»… Преступный волчонок большого города… Поэтому я лишь молча сопел и только один раз покачал головой, когда второй мент сказал первому: «А я, Кирюха, сижу себе тихонечко в машине, когда вижу — пацан из подъезда выскочил. Я — к нему, а он говорит, мол, быстрее, там на лестнице товарища вашего мочат».

Спустя некоторое время, крепко скованный наручниками, я мрачно говорил «товарищу», который откровенно скучал в ожидании приезда следственной группы и рассеянно рассматривал квартирный хаос:

— Ребята, если бы я хотел сорваться, то, поверьте, сделал бы это очень даже легко. Я же в десантуре служил. Да и еще некоторый опыт имею.

— Давай, давай, заливай, десантник, — иронически протянул милиционер, которого звали Кириллом.

— Да нет, правда, — немного загорячился я, — вы ошиблись: я хотел задержать вора, но, как видите, не удалось.

— А как же ты, десантник, в квартиру-то попал?

Я вздохнул:

— Через балкон. Потому что увидел со двора, как кто-то по квартире рыщет. Ну и… Дело в том, что хозяин этих апартаментов, Вячеслав Архипович Беловод, мой хороший знакомый. Мы договорились о встрече. Но я опоздал и ждал его на лавочке. Да, в конце концов, у вас же есть мое редакционное удостоверение, — снова начал закипать я и кивнул головой на вещи, добытые из моих-карманов и кучкой лежащие на столе. — Там черным по белому написано, что Роман Ефимович Волк является корреспондентом газеты «Аргументы». А рядом — командировочное удостоверение. Паспорт — в гостинице. Может, давайте вместе подумаем, кто здесь Беловоду «шмон» устроил?

— Думать, Роман Ефимович, вы будете, наверное, в другом месте и в определенное время, расписанное уголовным кодексом.

Я сплюнул:

— Если бы за дурость звания давали, ты уже генералом был бы.

— Что?.. — с угрозой двинулся ко мне Кирилл, но от неминуемого и неправедного судилища меня спасло прибытие следственной группы. Как говорится, на место события. И с тепленьким вором, взятым с поличным.

От дальнейшего самоистязания меня освободил взгляд, брошенный на двери: за спинами серьезных криминалистов маячило несерьезное лицо Сергея Алексиевского, он же — Д. Раконов, он же — Иегудиил Шнеерзон, и т. д., и т. и. На мое счастье этот субъект газетной деятельности по полдня болтался в милиции в поисках информации с изюминкой. Сегодня он, наверное, занимался тем же, несмотря на все наши договоренности. «Ура-а-а!» — мысленно воскликнул я и облегченно выдохнул, намеренно сдерживая голос, чтобы не завопить:

— Серега, будь другом, разгони туман. Объясни присутствующим, что не мог я здесь ничего украсть!

— Вы его знаете? — обратился к нему дородный мужик в штатском.

Алексиевский прищурил глаза за своими темными очками, почесал бороду и так громко зашептал на ухо мужику, что его, наверное, было слышно и на балконе:

— Товарищ капитан, это — известный рецидивист по кличке Волк. Настоящего его имени я не знаю. Работает под корреспондента столичных газет, входя в доверие к жителям и устраивая квартирные кражи.

Я почувствовал, как моя челюсть налилась свинцом и чуть не упала на землю.

— Точно, точно, — радостным голосом влез в шепот Алексиевского милиционер Кирилл, — вот его удостоверение на имя Волка. Говорит, что он корреспондент «Аргументов».

«Ну, Иегудиил, ну, Д. Раконов, ну, Эдя Пивонов, держись, — мысленно заскулил я. — Всяким шуткам есть предел…»

Но шутки, как я вскоре понял, только начинались. Как и составление протокола. Алексиевский куда-то быстро слинял, и мне на полном серьезе пришлось оправдываться на месте. Я понимал, что в конце концов ошибка выяснится, но провести ночь в милицейском «клоповнике» мне отнюдь не светило. Даже с целью сбора информации изнутри про уголовную жизнь Гременца.

Против меня также сыграл квартирный бум, охвативший, как я понял, этот дом. Бывшие ближайшие соседи Беловода или выехали, или разменялись. Если бы меня отпустили минут на пятнадцать, я бы, конечно, нашел какого-нибудь знакомого, но до этого не дошло. Дошло до другого. Поняв-таки, что по лестнице бежало два человека, милиционеры начали намекать на групповую кражу. Этого мне еще только не хватало! Я затравленно оглядывался по сторонам (что, кстати, было совсем не в мою пользу), и в конце концов мой взгляд упал на подоконник. Я даже подскочил на месте.

— Эй, адмирал, — завопил я, — посмотри на ту фотокарточку. Это же вещь хозяина! И на ней — я рядом с ним.

Милиционер Кирилл осторожно взял покрытую треснувшим стеклом пластинку и рассмотрел ее. Потом поднял глаза и почему-то смущенно произнес:

— Она…

Я проследил за его взглядом и почувствовал, что, как раньше — челюсть, мое сердце наполнилось свинцом, потяжелело и, сорвавшись с места, покатилось куда-то в тартарары. В двери действительно стояла ОНА. Лялька… Лариса… Лариса Леонидовна Яременко. Моя бывшая жена.

За нею неопределенно маячила невыразительная фигура Дмитрия. Ее действующего мужа.

 

5

Из крана сочилась очень тонкая струйка воды и поэтому она не мешала мне прислушиваться к тому, что происходило в комнате. Милиционеры, составив протокол, по которому я проходил уже свидетелем, пошли прочь. Беловод так и не появился. Лялька чем-то шуршала, перешептываясь с Дмитрием. Я вздохнул и вышел к ним, влажный, чистый и спокойный, как майн-ридовский индеец перед смертной казнью.

В комнате уже было прибрано. Даже березовые веточки и пучки полыни висели на своих местах, распространяя терпкие головокружительные запахи. Аккуратно сложенные вещи лежали на диване, а на кухне жалобно посвистывал чайник.

«Итак, чаевничать будем, — мелькнуло у меня. — У самовара — я и моя Лялька… И не только».

Чаевничали действительно долго, подчеркнуто вежливо обращаясь друг к другу: я, с пятном белого пластыря на щеке, чуть растрепанная Лариса Леонидовна и углубленный — даже проваленный! — в себя Дмитрий Анатольевич, не знающий, куда девать свои огромные руки. Ведь неразлучной видеокамеры с ним не было. Вместо нее на коленях лежала толстая кожаная папка.

— Где же Беловод делся? — глядя на газовую плиту, словно на произведение искусства, спросил я самого себя.

Лялька откашлялась:

— Не знаю. У него, по-моему, никаких планов на сегодняшний вечер не было. Странно… Собирался, кажется, поработать со статьей для научного журнала.

— А когда вы, Лариса Леонидовна, его видели в последний раз?

Лялька почему-то покраснела:

— Около четырех…

Я понял:

— А-а-а… Так это вы были у него, когда я звонил по телефону?

Лариса Леонидовна только пожала плечами. А я не успокаивался:

— И что же заставило вас возвратиться, если не секрет?

Дмитрий Анатольевич басовито прогундосил:

— Так ведь… Именно вы и заставили, — и, заметив мой удивленный взгляд, добавил: — Мы с Лариком, — меня даже передернуло от этого обращения, — на студии уже монтаж заканчивали, когда нас дежурный вызвал. Вышли, а там — Алексиевский. Говорит: бегите к Беловоду, у него квартиру ограбили, а вашего Волка по ошибке задержали. Ну мы и побежали.

Наступило растерянное молчание, во время которого я пересмотрел меру наказания Д. Раконову и вынес благодарность с занесением в личное дело Иегудиилу Шиеерзону. Премию потом выпишу. Со всем остальным. Кстати, мне самому даже и в голову не пришло позвонить на «Рандеву», где Лялька — гм! — Лариса Леонидовна работала в трех ипостасях: телекорреспондента, редактора информационных программ и диктора. Оператором у нее был ее второй муж — Дмитрий Анатольевич Бабий. Первый же муж, подперши раненую щеку рукой и этим напоминая самому себе разбитую горем деревенскую бабу, спросил:

— Сюжеты-то хоть успели смонтировать?

— Успели, успели, — рассеянно играя чайной ложкой, ответила Лялька и вдруг сказала: — Послушайте, Роман Ефимович, я не верю в то, что вы совсем не рассмотрели вора. Зная ваш острый глаз, я уверена в противоположном. Почему же вы милиции ничего не сказали?

А не сказал я ничего по той простой причине, что считал себя более быстрым, чем все правоохранительные органы вместе взятые. Тем более, что мне были известны две основные вещи: имя парня и где его искать. Да и вообще, зачем же сразу юношу под статью подводить? Может, ошибся молодой человек. Больше не будет. А из квартиры, по словам племянницы гражданина Беловода В. А., ничего не пропало. Даже оклад с иконы обнаружился под ванной, и Дмитрий Анатольевич уже поставил его на место.

Все это, медленно потягивая чаек, я и выложил Ларисе Леонидовне. Она лишь покачала головой и коротко спросила:

— Ну и как же зовут этого конквистадора, если не секрет?

— Айк, — ответил я после непродолжительной паузы.

— А-а-айк, — задумчиво протянула Лялька. — Шакаловатый парнишка. Считается правой рукой Михая, атамана местных рокеров и байкеров. А также, по совместительству, непризнанного гения рок-поэзии. Но иногда мне кажется, что всеми делами заправляет Айк, а Михай так себе — декорация.

Я вспомнил дневной спектакль:

— Я так понял, что эта декорация йогой занимается.

— А еще кун-фу и мотогонками. Экзотическая фигура. Местные «семнадцятки» по нему с ума сходят.

«А по ком же сошла с ума ты?» — подумал я, наблюдая, как Дмитрий… Анатольевич неуклюже пытается удержать свою папку на коленях. В конце концов, я не выдержал:

— Дмитрий Анатольевич, да положите вы ваши секретные материалы на стол! Мне кажется, что новой кражи не предвидится. Хоть и это была не кража, а черт его знает что!..

Бабий начал осторожно пристраивать папку рядом с собой, лепеча под нос:

— Иронизируете. Все иронизируете. А может, и на самом деле — секретные документы?

— Чертежи конструкции «летающей тарелки»? — я сделал все для того, чтобы мой голос казался абсолютно спокойным.

— А если что-то близкое к этому? Хотя я забыл. Ведь вы — рационалист и не верите ничему, что выпадает из течения вашей хваленой логики, — красное лицо Дмитрия еще больше раскраснелось.

— Дмитрий Анатольевич, моя «хваленая логика» говорит мне о том, что как на определенной стадии развития Вселенной после большого взрыва было невозможно существование вещества, так и на определенной стадии этого развития стало возможным появление разума. Это — космический процесс. Я верю в существование многочисленных внеземных цивилизаций, поскольку это не противоречит логике, но пребывание разнообразных космических пришельцев на Земле сомнительно, из-за того что это противоречит вышеупомянутому процессу. Ведь все мы находимся приблизительно на одной стадии развития, которая еще не позволяет преодолевать межзвездные расстояния.

У Дмитрия Анатольевича даже усы взъерошились, но сказать он ничего не успел.

— Ребята, ребята, вы снова, — нервно похлопала ладошкой по столу Лялька.

Потом посмотрела на меня:

— А вы не изменились, Роман Ефимович. Ведь свобода — это способность мыслить логически при любых обстоятельствах? Так, кажется?

Я молча пожал плечами, отметив про себя, что после Боснии стал несколько сомневаться относительно этой догмы.

— Знаешь, Дымок, — обратилась Лялька к мужу, и меня снова передернуло, — знаешь, я верю в случай. Помнишь, о чем мы недавно говорили? И поэтому мне кажется, что кое-кого мы совершенно не случайно вытащили из ловушки. При его связях данное доброе дело может пойти нам на пользу… Покажи-ка ему.

Дмитрий засопел, закряхтел, хотел что-то возразить, но, махнув рукой, достал из папки кипу листов, соединенных ржавой скрепкой, и положил их на стол.

— Смотрите… Вячеслав Архипович передал это нам сегодня… Понимаете, то, что он изобрел, и то, к чему он стремится, вошло в противоречие друг с другом. Ведь Вячеслав Архипович давно мечтает создать Всеукраинский комитет по защите энергоинформационного пространства. Поскольку в нем, в этом пространстве, могут присутствовать живые существа. В конце концов, даже Организация Объединенных Наций еще в конце семидесятых приняла «Меморандум Вальдхайма», призывающий все страны мира не стрелять по НЛО. А если все это, — Дмитрий ткнул толстым пальцем в бумаги, — выплывет наружу, то при нашем бардаке, при нашем воспитании на киношных звездных войнах такое может начаться!..

У заведующего секцией по изучению аномальных явлений гременецкой Ассоциации биоэнергоинформационного обмена в природе Дмитрия Анатольевича Бабия дрожал голос. Столичный журналист Роман Ефимович Волк старался сдержать дрожь в руках, когда перелистывал страницы с грифом «секретно». Это была «бомба»!..

Но какой же хитрец, этот Беловод! Ох молодец! Старый, мудрый, добрый плут! Так сыграть на затянувшемся детстве, из которого никак не может выйти эта пара творческих единиц!

А Дмитрий Анатольевич уже разглагольствовал про «летающие тарелки», лазеры, моральные принципы и упадок мировой цивилизации. Куда и девалась его неуклюжесть! Он взбодрился, его румянец принял здоровый вид, а голос и окреп, и возмужал. Ну как такого не полюбить!

И потому я спросил, глядя прямо на Ляльку, а не на него:

— Ляля, — я впервые так назвал ее и ощутил, как она внутренне вздрогнула, — Ляля, мне необходимо знать, где сейчас может находиться Беловод?

Она широко распахнула свои темно-синие, до фиолетовости, глазища. Все же мое «рационалистическое» воспитание еще сказывалось.

— Это что, — она указала на бумаги, — очень серьезно?

— Это мне очень не нравится. А также мне не нравится то, что никто не знает, где сейчас находится Вячеслав Архипович.

— Что за гадость! — вдруг выразительно произнес Дмитрий.

Мы с Лялькой изумленно взглянули на него. А он в ответ кивнул головой на угол кухни. Вскочили со стульев мы с моей бывшей женой по-былому синхронно. Чем-чем, а тараканами мы брезгали одинаково. Это у нас было общее.

А десятки быстроногих насекомых рвотно-ржавого цвета бежали отовсюду к вентиляционному отверстию и быстро исчезали во тьме за пластмассовой решеткой.

— У них что, большое переселение? — гундоснул Дмитрий Анатольевич и раздавил ногой запоздалое существо, выскочившее из-под стола.

Я промолчал, но мне эта картина больше напоминала крыс, бегущих с тонущего корабля.

 

6

Дневной зной медленно заползал в тени, которые словно разбухали, впитывая его. Из-за Днепра сквозь чуть пожелтевшие травинки сочилась розоватая прохлада. Травинки тихонечко звенели вместе с ошалевшими кузнечиками, и казалось, что это вибрирует измученное солнцем пространство. В воздухе ощущалось напряжение, которое всегда имеет место быть во время перехода дня в ночь. То есть эйнштейновская связь времени и пространства принимала формы хоть и неясные, но уже уловимые органами чувств. Связь Ляльки и Дмитрия была более зримой.

Они сидели возле телефона, наклонившись друг к другу и почти соединившись озабоченными лицами. После того как тараканы исчезли так же внезапно, как и появились, Лялька решила обзвонить всех знакомых Беловода, которых знала. Звонили даже в институт. А я, с кружкой остывшего чая, стоял на балконе и незаметно наблюдал за ними.

— Все, — сказала Лялька, положив трубку. — Есть еще трое знакомых, но у них нет телефонов.

— Бегите к ним, — мрачно произнеся, заходя в комнату. — Я здесь подожду… Хотя нет. Схожу в магазин, пива куплю. Что-то меня от этого чая уже тошнит.

Честно говоря, пива мне тоже не очень хотелось. Ну, разве что немножко. Просто взлохмаченные мысли требовали тщательного прилизывания. А это лучше всего было делать наедине, с помощью легенького ветерка, веющего со стороны Черпецких плавней. Да и оставаться одному у Беловода мне почему-то не очень хотелось.

Поэтому я взял у Ляльки ключ от квартиры, пообещал вернуться первым, дождаться их, и мы втроем начали спускаться по ступенькам, которые уже погрузились в коричневую полутьму. Дмитрий прижимал папку с документами к груди, словно матушка-кенгуру своего кенгуренка перед засовыванием оного в сумку. Мне он явно не доверял, и взгляд его блуждал по Вселенной.

Я прикоснулся к Ляльке:

— Вы бы его за руку взяли, что ли. Не дай бог, ногу не так поставит.

От прикосновения Лариса Леонидовна вздрогнула всем телом и судорожно приблизилась к Бабию, действительно взяв его под локоть. От этого жеста у меня перехватило горло, и я сам не туда, куда нужно, поставил ногу, неуверенно пошатнувшись на последней ступеньке…

На улице я еще раз твердо пообещал им возвратиться минут через пятнадцать-двадцать и двинулся на набережную, покрытую крикливо-яркими зонтиками «кафешек-прямо-под-небом» и блестящими витринами маленьких баров. Этих торговых акселератов здесь раньше не было, и выросли они как-то внезапно, что вызывало у меня противоречивые чувства. Народы вокруг были сытыми, пестрыми и расслабленными процессом отдыха. Их карнавальное броуновское движение понемногу затянуло меня в бар-малыш, за стойкой которого возвышался бармен с квадратным лицом, а над ним висел такой же телевизор. Скользнув по моей заклеенной щеке профессиональным взглядом, он, то есть бармен, протянул мне бутылку моего любимого портера, а я не мог оторвать глаз от чуть мерцающего экрана.

Канал телевизора был настроен на «Рандеву». Показывали концерт с участием местных рок-групп. И, когда я вошел в бар, напряженнолицый Михай хрипел:

Под рев гитар это «пекло» реверберировало «экло-экло-экло», превращаясь в «икла-клаки-клыки», и казалось, что экран телевизора вибрирует ему в такт, словно мембрана динамика. Этому способствовала и работа камеры, которая то отъезжала, то наезжала на черную массу толпы, колеблющейся вокруг сцены. Зрителей не было. Были чертики рук с рожками пальцев, которые выпрыгивали из вязкой протоплазмы и устраивали свой бесовский танец среди вспышек прожекторов.

«Про-ро-ки! Про-ро-ки!» — скандировало сборище. А толстый Айк бешено улюлюкал со сцены, подняв над головой гитару. И легкая хромота его была так же естественна, как хромота черта в народном фольклоре. Камера выхватила из массы молодых людей знакомое лицо. Экзотическая девушка Лианна, раздирая рот, как рыба, выброшенная на берег, что-то беззвучно кричала. Взгляд ее тоже был по-рыбьему пуст.

— Не мешает?

От тихого вопроса бармена я вздрогнул.

— Скорее перемешивает… Впрочем, можно и тише.

Парень приглушил звук, а на меня снова нахлынула волна растерянности и обеспокоенности за Беловода. Куда же он делся?.. Может, таки позвонить в милицию, как предлагал Дмитрий? Но Вячеслав Архипович — человек взрослый. А вдруг к женщине красивой, такой, как Лариса Леонидовна, пошел. И плевать ему сейчас на все квадратно-гнездовым способом. Впрочем — нет. Старенький он. Но что мы знаем про способности человеческого организма? Способности-то оно, конечно… Но не в том состоянии сейчас профессор. Дела у него пошли как-то не так. Иначе не отдал бы он на сохранение Ляльке и Дмитрию расчеты и чертежи, перед этим как следует не «забив им баки»…

Бармен названивал кому-то по мобильнику, громко повторяя однообразные фразы (очевидно, связь была неуверенной), а я все пытался свести вместе концы разлохмаченных мыслей.

Итак, обращаться к милиции рановато. Кроме того, в этом случае могут всплыть документы Беловода. А он этого явно не хотел. Но надо же что-то делать!.. Я это ощущал каким-то звериным чутьем.

Бармен положил мобильник на стойку. А если…

— Слушай, брат, — обратился я к нему, — разреши-ка телефончиком воспользоваться. Ну очень нужно!

Парень снова посмотрел на мою щеку, а потом на то, как я вытягиваю из заднего кармана джинсов измятую долларовую бумажку. С некоторого времени я постоянно носил с собой эту иностранную мелочь, заметив, что она благотворно влияет на украинский народ. И дело было не в номинале, а в оформлении. Во всех нас сидит что-то от индейцев, купившихся на колумбовские погремушки.

Бармен пожал плечами и пододвинул мобильник ко мне:

— Да пожалуйста! Только слышно плохо. Эдак уже часа с два ни с кем по-приличному переговорить не могу.

Названивая в «Информ-Акцню», я был уверен в том, что Тамара находится там. Гречаник была разведена, и редакция издавна считалась ее настоящим домом. А если она там, то и Мельниченко где-то поблизости: «Информ-Акция» становилась его штабом во время приезда депутата в Гременец. Невежливо, конечно, превращать женскую обитель в офис, но Григорий Артемович слыл человеком занятым. Ему расслабляться было некогда. Да и Тамара жила только работой. Вообще-то, мне нравилась эта парочка своей целеустремленностью и непоколебимой уверенностью в правильности избранного оппозиционного пути. Я в этом мире давно уже ни в чем уверенным не был. Даже в себе.

Трубку сняли почти мгновенно, и, хотя какой-то электронный шорох искажал звуки, я услышал:

— Редакция…

— Тамара Митрофановна, — закричал я, прижимая мобильник плечом к уху. — Волк беспокоит. Я извиняюсь, что так поздно звоню. Но вы не подскажете, где можно срочно найти Мельниченка?

— Роман, а вам не кажется, что вы обнаглели? Григорий Артемович дал ясно понять, что до определенного времени он никакого интервью вам не даст.

— Тамара Митрофановна, неужели вы считаете меня такой уж газетной крысой, что я и ночью стану беспокоить человека «ради нескольких строчек в газете»?

— А для чего он вам нужен?

— Чисто личное дело.

— Для решения личных дел к депутату приходят на прием. А вообще, Роман, поймите, что он сейчас очень устал. Ну дайте же человеку хоть немножко отдохнуть!

— Тамара Митрофановна, поверьте, если дело было бы не спешное, то я пришел бы на прием даже не к Григорию Артемовичу, а к его референту и решал бы все спокойно, никого не беспокоя.

— Ну хоть намекните, что там у вас случилось.

— Не у меня. У Беловода. — Здесь я понял, что допустил ошибку, и зачастил, стараясь, чтобы Гречаник не положила трубки. — Там-Митроф, я понимаю, что он во что-то вляпался. Вы знаете это еще лучше. Но вы же всегда уважали Вячеслава Архиповича, несмотря на расхождение во взглядах. И дело касается даже не его, а меня. Я беспокоюсь. Я клянусь ничего не выпытывать у Григория Артемовича. Наоборот. Хоть вы и считаете меня гадким продажным журналистом, но, согласитесь, я всегда держал свое слово.

Я замолк, надеясь, что изложение моих мыслей было все же не очень беспорядочно. Гречаник немного помолчала, а потом сухо произнесла:

— Подождите минутку.

Я вздохнул с облегчением. Мне нужен был Мельниченко! Потому что благодаря его связям в местном отделе СБУ, он мог узнать многое, не поднимая лишнего шума. Через некоторое время в трубке зажужжал истонченный бешеным трением электромагнитных волн голос депутата:

— Если волк идет по следу, надо вскарабкаться на сук и переждать там. Но я нашел не самую лучшую ветку. Что у вас случилось, Роман?

Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно-спокойненько:

— Извините, Григорий Артемович, но дело в том, что в квартире Беловода произошла кража. Верней, попытка кражи. Я был свидетелем этого. Ну, всякие там протоколы, отпечатки пальцев, вопросы и тому подобное.

— Что-нибудь исчезло?

— Нет. Исчез Беловод. Мы с ним должны были встретиться, но я опоздал. Родственники Вячеслава Архиповича тоже не догадываются, куда он мог пойти. А в квартире, сами понимаете, полный кавардак, надо разобраться.

— А что, у Беловода есть родственники?

«Стоп!» — почему-то сказал я самому себе.

— Далекие… Да дело не в этом. Мы обеспокоены. В институте его тоже нет. Может, на полигоне? Но я не знаю, как туда позвонить.

— Роман, я, по-моему, вам уже говорил, что все помещения на полигоне опломбированы. Электропитание отключено. Нечего там Беловоду делать. А если бы и было, то его задержала бы охрана. Да и вообще, время еще раннее для взрослого человека. Чего вы беспокоитесь?

Я вспомнил свои недавние соображения и почувствовал, что мне очень хотелось бы согласиться с депутатом, но…

— Григорий Артемович, может, вы по своим каналам что-нибудь выясните? Очень уж родственники беспокоятся.

— Роман, согласитесь, что я не отдел розыска. Если Беловод до утра не появится, то подключайте милицию. Я тоже, чем смогу, помогу.

Ох и хотелось мне сказать Григорию Артемовичу что-нибудь ласковое-ласковое, но я лишь горько вздохнул:

— Хорошо. Понял. — И вдруг, как-то против своей воли, спросил: — Кстати, господин Мельниченко, вам ничего не говорит такой термин — «змейка».

Голос депутата неожиданно стал настороженным:

— Вообще… Н-нет… Из всех змеев мне более всего знаком тот, который…

— Нет, нет. Эта змейка не имеет зеленого — хотя, может, и имеет? — цвета. И не она обольщала Еву, — перебил я Мельниченка. — Говоря современным языком, это — сканирующий лазер, ослепляющий пилотов противника путем выжигания у них сетчатки глаз. А теперь вообразите, что он имеет следующие параметры… — И я назвал несколько цифр из документов Беловода, наиболее поразивших меня. — Неплохое оружие, не так ли, Григорий Артемович?

— Роман, откуда у вас, если не секрет, эти сведения?

Я разрешил себе пошутить:

— Когда охотник вскарабкивается на сук, то волки садятся под деревом и обмениваются информацией.

— Даже если это опасно для волков?

— Особенно тогда… Ну, хорошо, Григорий Артемович. Подождем Беловода до утра, а потом ударим во все колокола. Надеюсь тогда на вашу поддержку.

— Конечно, конечно, — голос Мельниченка был — ну, очень! — задумчивым. — Кстати, откуда вы звоните?

Я посмотрел на бармена, который уже давно показывал мне на часы и зверски кривил физиономию, деликатно намекая на окончание разговора.

— Из квартиры Беловода. Сторожим понемногу.

— Сторожите, сторожите, Роман. Хорошо… Будьте на месте. Я, конечно, ничего не обещаю, но, если что-нибудь выясню, немедленно позвоню… И не благодарите меня: это что-то Тамара Митрофановна здесь разволновалась.

Благодарить Мельниченка я не собирался. Я рассматривал изящно-серебристую отделку мобильника, работающего в этом баре очень плохо, растирал затекшее ухо и чувствовал, что знает что-то Григорий Артемович. Ох знает!..

Эта мысль неясно шевелилась у меня в голове и тогда, когда я вернулся в темную и печальную квартиру Беловода. Включив свет во всех комнатах (нравились мне ясность и яркость!), я от нечего делать начал заглядывать во все уголки. Нигде не было ни пылинки. Умела Лялька наводить идеальный порядок в самые сжатые сроки. Тараканов тоже не было видно.

Вдруг свет неуверенно замерцал. Потом стал до боли ярким. Снова потускнел. Снова вспыхнул. И в конце концов погас совсем.

Я чертыхнулся и на ощупь двинулся на кухню в поисках спичек. Если мне не изменяла память, Лялька положила их на подоконник. Я уже нашел коробок и стоял с ним в руках, когда свет снова вспыхнул. Но моя рука сразу же нащупала выключатель. Потому что в самую последнюю минуту за окном я увидел нечто необычное.

Выключив свет во всей квартире, с полупустым коробком спичек в руке я выскочил на балкон и уставился на ночное небо. Над домом напротив, призрачной белизной проявляющемся сквозь темноту, в насыщенном ультрафиолете ночи появилось красноватое свечение.

Оно пульсировало, и постепенно цвет его перешел в цвет кипящего металла, по которому пробегали какие-то зеленоватые отблески. Казалось, огромный пузырь со слабо очерченными краями набухает над крышами домов Гременца, занимая собою полнеба. Вот он беззвучно лопнул, рассыпавшись на миллионы разноцветных искр. Исчезая, они кружили будто снежинки во время пурги, но некоторые начали сближаться друг с другом, образовывая несколько очень сплющенных, слабосветящихся сфероидов.

Сфероиды в свою очередь взорвались веерами прямых лучей, которые взметнулись над темным горизонтом и начали переплетаться друг с другом. Потом они изогнулись, и стало казаться, что они притягиваются к одной точке земной поверхности, в районе которой, как я прикинул, расположился нефтеперерабатывающий завод и за которым находился уже печально известный мне полигон автозавода. Однако я мог и ошибаться. Тем более, что лучи не стояли на месте, а судорожно дергались из стороны в сторону.

Меня бросило к телефону. К счастью, он работал, хотя качество связи начало напоминать недавний мобильник в барс. Трубку снова взяла Гречаник.

— Мельниченка! Срочно! — гаркнул я, надеясь, что, несмотря на помехи, мой голос звучит убедительно.

— А…

— Я же сказал: срочно, Тамара Митрофановна!

Гречаник то ли устала за день, то ли поняла, что что-то действительно происходит, и поэтому через несколько секунд я уже разговаривал с депутатом.

— Григорий Артемович! — кричал я в трубку, не зная отчего: то ли от возбуждения, то ли от плохой слышимости. — Значит — опломбирован!.. Значит, говорите, охрана там!.. Я знаю, что у вас окна на Днепр выходят. Но вы выскочите на минутку на улицу и посмотрите в другую сторону. И увидите, что делается там, где опломбировано и где — охрана!..

Мельниченка не было довольно продолжительное время, а когда он снова начал говорить, то я, несмотря на плохую связь, почувствовал в его голосе одышку:

— Роман, Роман, вы слушаете?..

— Весь — внимание…

— Я тут связался с компетентными людьми и могу вас снова заверить, что на полигоне никого нет. Более того: с электростанции сообщили о внезапном падении напряжения в электросети. У них произошло аварийное отключение, и весь город был без света. Сейчас они включают лишь некоторые районы, но ответвление на полигон отсоединено. Автономного питания там, говорят, нет. Таким образом, это светопреставление для всех нас точно такая же неожиданность, как и для вас!

Я молчал, наблюдая затем, как сфероиды сливаются в одно огромное светящееся пятно, в котором, медленно перемешиваясь, исчезает тьма ночи. Предметы начали отбрасывать заметные тени. Если бы отдельной человеческой единице пришлось бы присутствовать при сотворении мира, то она, наверное, увидела бы именно такую картину.

Неожиданно яркая вспышка осветила весь город, и мне показалось, что по небесной сфере пошли круги, словно от камешка, брошенного в воду. Мгновенно стало темно и как-то по-особому тихо. Лишь вдалеке, где-то на окраинах, жалобно-жалобно выли собаки.

 

1

Первый звонок прозвучал сразу после полуночи. Звонила Гречаник, спрашивала: не появился ли Беловод. Оказывается, Мельниченко ушел от нее где-то в начале одиннадцатого, твердо пообещав сделать все возможное для поисков профессора. А после этого тоже куда-то исчез: в гостинице «Днепровские зори», где для депутата был забронирован номер, его не было. Поэтому — и вообще, и в частности — Тамара Митрофановна волновалась. Я не очень вежливо, сквозь стиснутые зубы, выдавил из себя успокаивающие слова и положил трубку.

В комнате, где после неудачного рейда по знакомым Вячеслава Архиповича устроились на ночлег Лариса с Дмитрием, послышалась возня, и Лялька в неизмятом халатике возникла в тусклом проеме дверей.

— Стучаться надо, — сказал я для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Не могу уснуть, — пожаловалась Лялька, делая вид, что не замечает моего раздражения. — Я не помню, чтобы дядя Слава дома не ночевал… А кто звонил?

— Гречаник. Волнуется.

— Она умеет волноваться?! Вот это для меня новость. Ведь этот эмоциональный процесс и железная леди Гременца — вещи несовместимые.

— А Дмитрий как? Наверное, тоже волнуется?

— Спит. У него сегодня был трудный день.

— Вот то-то и оно… — зажмурил я глаза.

Лялька тихонечко фыркнула и исчезла из дверей, словно призрак. А может, она и была призраком? Призраком моей беззаботной молодости. Времени, когда каждый из нас живет в своем, его же возрастом созданном рае… Ад ожидает всех нас значительно позже.

Наверное, я все-таки задремал, потому что второй звонок прозвучал уже не в квартире Беловода, а в старом домике под красной черепицей. Но из нас троих никто не мог подойти к аппарату, потому что мы держали круговую оборону, отстреливаясь от людей в камуфляжах… Тогда, в том боснийском городке, я едва ли не впервые нарушил свой главный журналистский принцип: не вмешиваться в ход событий. Но перед этим я видел пропитанные смрадом смерти полуразложившиеся трупы крестьян, выкопанные комиссией ООН из неглубокой котловины на окраине городка. И с того самого времени зов славянской крови для меня ничего не значил. Его заменила онемевшая на потрескавшихся губах жажда справедливости.

Короткие очереди, стихая, погружались в трясину памяти… Звонок раздавался все громче… Лялька стояла в дверях, словно и не уходила оттуда, а электронные часы, зажатые книгами на большом, во всю стенку, стеллаже, показывали половину второго. Я схватил трубку.

— Роман?..

— Да.

— Ну что? Ничего не слышно? Не появился Вячеслав Архипович?

— Нет, Тамара Митрофановна, на западном фронте без перемен. А ваш?..

— В гостинице. Звонил недавно. Пока ничего не известно. Кстати, ездил он, оказывается, на полигон: там все тихо и спокойно, как на кладбище.

— А может, это и есть кладбище? Кладбище несбывшихся надежд?

— Ох, Роман, я знаю Беловода намного лучше вас. И уверена в его честности и порядочности. Но я также уверена в его сверхъестественном идеализме и исключительной наивности, из-за которых он частенько попадает в неприятные ситуации. Ведь у людей от природы намного больше плохих черт характера, чем хороших.

— У всех?

— У подавляющего большинства.

— Григорий Артемович, конечно, к этому подавляющему большинству не относится, — ляпнул я.

— Роман, как вам не стыдно? Ведь он полночи разыскивал Беловода, которого, кстати, плохо знает и подозревает вдобавок в чем-то нехорошем. Да и сейчас, наверное, обзванивает всех своих контактов. Во всяком случае, телефон у него постоянно занят.

Мне действительно стало стыдно. В отличие от Ляльки, которая начинала свою карьеру в «Информ-Акции», но из-за расхождения во взглядах с Гречаник была вынуждена уйти оттуда с громким «шкандалем», я не умел — да и не хотел! — спорить с Тамарой. Потому что всегда при разговоре с ней испытывал почему-то те же самые чувства, которые испытывает набедокуривший школьник при разговоре со строгой учительницей. Поэтому я лишь прокряхтел в трубку:

— Извиняюсь, Тамара Митрофановна.

Но бес противоречий, играющий мной этой ночью, заставил меня добавить:

— Поверьте, я ничего не имею против Григория Артемовича. Но, воспринимая его умом, я не могу воспринять его сердцем…

— Значит, у вас нет сердца, — рубанула Тамара и положила трубку.

Я почесал затылок. Лялька насмешливо посмотрела на меня:

— Получил?..

— Как вам не стыдно, Лариса Леонидовна? Человек волнуется. Наверное, у вас нет сердца…

Третий звонок выплеснулся на поверхность ночной тишины где-то в начале четвертого. Я в это время колдовал на кухне над старенькой кофеваркой, и Лялька, воспользовавшись этим, успела первой заскочить в кабинет. «Сейчас и ты получишь», — подумал я. Но, прислушавшись, чуть не опрокинул пустую чашку и тоже бросился в кабинет. Пробегая по коридору, сквозь открытые двери комнаты увидел, как Дмитрий Анатольевич сладко сопит, лежа на животе и безвольно свесив руку с разложенного дивана.

— Мы так волнуемся, так волнуемся, дядь Слава, — частила Лялька, схватив телефонную трубку обеими руками и вплотную прижав ее к губам. — У вас же здесь кража была. Вернее, пробовали что-то украсть. А Роман случайно рядом оказался и пытался задержать воришку. А милиция все перепутала и задержала Романа.

Она смолкла, прислушиваясь к тому, что говорил ей Беловод.

— Нет, нет! Все нормально. Роман тоже здесь. Волнуется. — Лялька блеснула на меня своими фиолетовыми глазищами, которые в полутьме казались совсем черными. — Ой, ну что же вы никому ничего не сказали? Хоть бы к нам в студию позвонили… Что?..

Лялька изумленно вздернула брови и снова посмотрела на меня.

— М-м-м… Хорошо… Найду, обязательно найду… Да, до утра… Нет, нет, никуда не пойдем. Да и на работу от вас ближе… А вы видели, что над городом сегодня творилось? Видели?.. Да… Да… Нет… Не будем. Но и вы так больше не делайте… До встречи… Обязательно передам.

Лялька задумчиво и как-то осторожно опустила трубку на рычаг старенького аппарата.

— Вам привет, Роман Ефимович, — произнесла она в пустоту.

Я прислонился к косяку.

— И больше ничего?

Лялька молчала.

— Где он, спрашиваю? Ведь это Вячеслав Архипович был?

— Да. Дядя Слава. — Лялька словно очнулась и посмотрела на меня. — Он у своего заместителя, Лохова. Делают срочные расчеты.

Я почувствовал облегчение и какое-то яростно-веселое раздражение.

— Краса-а-а-вец. Гений духа и разума. Если бы у Вячеслава Архиповича еще и денежки водились, я бы добавил: их, богатых, не поймешь.

— Вот и я не понимаю, — жалобно прошептала Лялька, и у меня почему-то защемило в груди.

— Чего ты не понимаешь, Ляль? — тихонечко, чтобы не вспугнуть ее, спросил я.

— Разговаривал дядя Слава как-то не так, как обычно. Медленно, что ли. И когда я ему про кражу рассказывала, у меня возникло такое ощущение, что он уже про все это знает. Не было в его голосе заинтересованности какой-то, что ли… Да и про свет над городом он ничего не расспрашивал… А раньше бы!.. Ромка, — внезапно всхлипнула она, — мне страшно.

На меня нахлынула такая горячая волна чего-то нежного-нежного, что я даже захлебнулся.

— Ляль, Лялечка, — боязливо притронулся я к ее плечу, — Лялечка, успокойся. Все мы устали за вчерашний день, переволновались. Ну, заработался старик! Такое дело… Ты же его знаешь. Если он что-то в голову себе втемяшит, то пусть хоть Гременец провалится, он не заметит. Успокойся.

Я произносил тихие, ласковые слова и чувствовал, что не прав: Беловода я знал как исключительно чуткого старика, который отдаст все свои изобретения ради покоя близкого — да и не только! — человека. Наверное, именно поэтому он так и не женился. Серьезные занятия сначала наукой, потом — политикой, и снова — наукой не способствовали появлению домашнего уюта. А половиниться Вячеслав Архипович не умел. Вот и кредо его звучало так: «Бери все не себе, а на себя!» И в этом они были очень близки с Тамарой Гречаник. Впрочем, Лялька тоже все это знала. Кроме последнего.

Лариса на какое-то мгновение прислонилась ко мне, и ощущение близости другого человека легонько сдавило мое сердце. Этого чувства я не испытывал уже давно. Потом она выпрямилась и снова стала хоть и обеспокоенной, но сильной женщиной. А я — крайне растерянным и уставшим мужчиной.

— Ладно. Может, ты и прав. Но вот чего я вообще не понимаю, так это того, какие такие фотографии обещал передать тебе Вячеслав Архипович?

Настала моя очередь удивляться и не понимать.

— Фотографии?

— Именно. Вячеслав Архипович сказал: «Передай Роману те фотографии, на которых мы втроем рассматриваем чертежи прожекторов. Я ему обещал». Каких таких прожекторов? Когда это мы рассматривали их втроем? Не помню. А вы, Роман Ефимович?

Я пожал плечами. Ничего такого Беловод мне не обещал. Да и разработкой прожекторов я никогда не интересовался. Ни втроем, ни поодиночке.

— Может, он что-то напутал? Последний раз мы фотографировались с ним, если я не ошибаюсь, года три назад.

— Вот и я говорю: что-то здесь не то. Как-то странно «перетрудился» дядя Слава.

— Прожектора, прожектора, — пробормотал я. — Нет, не помню. Хорошо, завтра, вернее, уже сегодня Беловод появится, тогда и разберемся.

Помолчали, ощущая напряжение неловкости, которое внезапно возникло между нами. Я прокашлялся.

— Послушайте, Лариса Леонидовна, а нельзя ли еще раз просмотреть те бумаги, которые вы мне с Дмитрием Анатольевичем показывали?

Лариса сникла:

— Понимаешь… Понимаете, Роман Ефимович, Дима вам не очень доверяет, и мне бы не хотелось, чтоб вы смотрели документы без него.

— Так разбудите! Ведь словно сурок спит. Будто у нас дела идут распрекрасно, а Вячеслав Архипович находится в соседней комнате.

Лялька вспыхнула:

— Я уже объясняла; у него был трудный день.

— Ну, конечно. У вас он был легкий…

— Что ты понимаешь! Днем у нас были съемки, потом — эти документы, а вечером — вспышки над городом и Диме, как руководителю местных уфологов, нужно было срочно собрать и хоть немного проанализировать всю эту информацию. Сам же слышал, как он до полуночи названивал…

— В твоем перечне пропущено два существенных факта: кража у Беловода и его исчезновение. Для близких Вячеславу Архиповичу людей это должно перевешивать все другие игрушечные дела.

— Игрушечные?! Дмитрий проводит большое исследование, которое…

— Войдет в число самых великих достижений мировой мысли и прославит имя Дмитрия Анатольевича. А заодно и имя его жены…

— Дурак!

— От дурехи и слышу!..

Вот так и поговорили. Интеллектуально и содержательно. Дмитрий так и не проснулся, а я, на ходу заправляя рубашку в джинсы, побрел к своей родненькой гостинице, где не появлялся уже около суток. Даже кофе так и не выпил.

Небо на востоке чуть посерело, и поэтому темнота в парке, через который я пошел, свернув с набережной, была особенно насыщенной. Хоть на куски ее режь. Воздух пахнул речной влагой, акациями и гаснущими звездами. В черной листве притаился воркочущий ветерок, ожидающий, словно первобытный змей, свою Еву. Впрочем, Ева была на месте… И вместе, кстати, с Адамом.

На огромной, дизайна пятидесятых годов, скамейке, обнявшись, сидело двое. Я, вынырнув из кустов позади их, уже решил тихонечко исчезнуть, но голоса вдруг показались мне знакомыми, и поэтому я настороженно замер.

— Ну, Ли, ну, прекрати! Чего ты обижаешься? Ведь все нормалек: мы и там побывали, и с тобой вот гуляем.

— Мало гуляем. Посмотри, который час. Снова старуха ругаться будет. А если бы мы на ту тусовку не пошли, то…

Длинный поцелуй прекратил сетования Ли, носящей в быту экзотическое имя Лианна, а патлатый Михай, видно, так крепко обнял ее, что она даже застонала. Мне стало неловко. Подсматривать за чужими ласками всегда стыдно, а тому, у кого с этим сплошные проблемы, и подавно. Потому что в этом случае к неловкости примешивается обычная черная зависть.

— Ой, Михасик, какой же ты у меня чудесный! Добрый. Сильный. Красивый. У-у-умный. Никому-никому тебя не отдам.

— Ли, бамбинка, ну ты даешь! Раздолби лоху, однако, как можно отдать кому-то кусочек самого себя? Ведь я — твой кусочек, да? Как и ты — мой. Попробуй-ка, скажи, что это не правда!..

— Правда, правда. А ну угадай, какой это кусочичек: большой или маленький?

— Н-ну… Не маленький и не большой… А… Вместительный! Я иногда чувствую, что весь я — это ты. И наоборот.

— Так какой же это кусочек, дурачок?.. Это какое-то другое название имеет.

— Ага. Матрешка…

И «дурачок» снова прижал Лианну к себе. «Да уж, действительно, ты еще не полный дурак. Впрочем, и она еще не отзывается на дуреху», — беззлобно подумал я, тихо поражаясь тому, как женский род умеет размягчать даже самых «металлических» ребят. Безо всякого, между прочим, страха их жесткости. И жесткости окружающего мира. Ведь Лианна, несмотря на грядущие воспитательные санкции, бежать домой явно не собиралась.

Я печально улыбнулся во тьме и осторожно начал операцию «обход», но снова замер, услышав, как девушка сказала:

— Михась, а почему так выходит: днем, на людях, мы — одни, а ночью, вдвоем, — другие. Когда же мы настоящие?

— И днем, и ночью. Просто, кроха, мы сложены из двух половинок, которые в разное время берут над нами верх. Закон природы, блин.

— А мы ничего не можем сделать, чтобы ночная половинка всегда сверху была? Ой, нет!.. Сегодняшняя половинка мне почему-то совсем не понравилась.

— Ли, ты снова?.. Это все из-за того, что ты там была в первый раз. Не все поняла. Да и я, честно говоря, не все еще понимаю. Вот Айк — тот дока: он в последнее время на этом вообще поехал. Книжки какие-то старинные таскает, на амулеты бешеные бабки выбрасывает. Сгорел парень. Но вот что интересно… Должен же быть, в конце концов, какой-то противовес всем этим кислым праведникам, от одного вида которых пиво в квас превращается… Согласись, что там все по-иному: ураган, напор, дранг нах остен!.. И сила… Силища… Жизня, а не жизнь! Конечно, заморочек всяких там тоже до черта. Но это так — антураж. Чтоб интереснее было. А вообще, ну его все на фиг! Меня сейчас интересует другое: какие это кусочки хранятся у нас вот в этом месте?..

— Михай, Михай, не нуж… Ласковей, лас…

Я сделал все для того, чтобы быстро и бесшумно исчезнуть. Где же эта парочка ночью болталась?.. Нет, этого хромого Айка я сегодня обязательно выловлю! Одним махом во всем разберемся. Вот только посплю немного. Где же ты, гостиница моя родненькая, баю-баюшки-баю? Тихая ты моя, уютненькая.

Но сразу броситься в кровать мне не удалось.

 

2

Алексиевский был пьян если не как дикобраз, то как ёжик — точно. Он, запнувшись о порог входной двери гостиницы, застыл на коленях прямо у меня под ногами, не выпустив, однако, своего портфеля из рук. Задрав бородищу, медленно поднял лицо с непроницаемо-темными стеклами очков, смерил меня невидимым взглядом и сел прямо на асфальт.

— Это гость лишь запоздалый у порога твоего. Гость и больше ничего. Эдгар Алан По. «Ворон», — икнув, пробормотал он. — Перевод не помню чей.

— Такие нежданные гости имеют лицо татарской национальности, — устало отозвался я.

— Точно, — радостно завопил Алексиевский. — Ты — гений местного разлива! Отныне у меня будет новый псевдоним: Мамай Шнеерзон-Батыев. Нет, — тряхнул он головой, — ты всё-таки гений! Кобелевский лауреат.

Из-за стеклянной двери гостиницы выскользнул немного помятый милиционер.

— Сергей Михайлович, — плаксиво протянул он, — идите уже домой. Я же на посту. Мне же нужно власть применить.

Я махнул рукой:

— Оставьте, сержант. Этого «пьяниуса примитивуса» я заберу к себе. Куда ж ему идти? Еще влипнет в какую-нибудь историю.

Сержант подозрительно моргнул глазами, оценивая степень моей трезвости:

— А вы в гостинице живете?

— В гостинице, в гостинице, — ухмыльнулся я и взглянул вверх, где в уже сером небе гнойно-красным неоном мигало название: «Гременец». Некоторые лампы первых двух букв перегорели, и их почти не было видно.

Я встал навытяжку:

— Живу в гостинице «Еменец». Номер двести тридцать шестой. Цель приезда — командировка. Объекта атаки зеленого змия знаю не первый год, но в связях с ним, порочащих меня, замечен не был.

Сержант, помогая Алексиевскому взгромоздиться на ноги, неуклюже махнул свободной рукой:

— Ладно, ладно. Только, пожалуйста, вы его быстрее в номер ведите, а то он полгостиницы разбудит.

— Разбужу. Разворошу. Разбережу. Расплющу, — бубнил Алексиевский, пока я тащил его по длинному коридору и старательно вписывал в дверной проём, понимая, что слишком устал для того, чтобы устроить некоторым пьяным газетчикам хорошую головомойку. И за вчерашнее, и за сегодняшнее.

Впрочем, насчет головомойки я был не прав. Выдрав из цепких рук портфель, я засунул Пивонова для начала в ванную, стащил с него знаменитый малиновый пиджак и черную тенниску, а потом, согнув, сунул все-таки под холодную струю воды.

Мгновенно Эдуард Пивонов превратился в Д. Раконова, из которого медленно выполз Иегудиил Шнеерзон, а минут через пять в сгорбленной фигуре последнего начали проступать очертания Сергея Алексиевского.

Я накинул на него большое махровое полотенце, похлопал по мокрому темечку и пошел в комнату. Но на пороге застыл, словно тот гость из стихотворения, которое пытался декламировать Михалыч. Казалось, что все было в полном порядке. Но я знал свой порядок и ощущал любой намек на любую попытку его преодоления. В комнате кто-то побывал.

Это могла быть и уборщица. Но для чего уборщице прикасаться к убранной мной постели, положив подушку не так, как делал это я? Для чего ей выдвигать ящики стола, а потом плотно задвигать их, чего я себе никогда не позволял? Для чего, в конце концов, этой единице обслуживающего персонала лазить в мою дорожную сумку, задернув потом змейку замка до самого края, если в домашних условиях я делал это на одну треть? Еще несколько мимолетных наблюдений почти убедили меня в том, что мои вещи кто-то тщательно просматривал. И хотя ничего не исчезло, но ощущение чужих ладоней было довольно мерзким. А в душе снова заклокотала тихая тревога, от которой, как мне казалось, я уже избавился.

Появление в комнате Алексиевского спокойствия мне не добавило. Он стонал, мотал головой, вперевалку прохаживался из угла в угол и бросал кривые взгляды то в одну, то в другую сторону, чем-то напоминая мне толстого Айка. Я потер лоб. Странные ассоциации между кражей у Беловода и тщательным обыском в моем номере на какой-то миг мелькнули у меня. Но что могло быть общего в обоих случаях?.. Наверное, если бы рядом не было Алексиевского, я пришел бы к какому-нибудь умозаключению, но близость Пивонова совершенно не способствовала логическим построениям.

В конце концов, вволю настонавшись и находившись, Алексиевский упал на кровать. Я молча наблюдал за ним, но через минуту не выдержал:

— Мсье, вам придется лечь на пол. У хозяина этих апартаментов была очень трудная ночь, и он изъявляет желание погрузиться в объятия Морфея. Кроме того, за вчерашнюю шуточку с милиционерами вы заслуживаете того, чтобы спать на гвоздях.

Д. Раконов то ли хохотнул, то ли всхлипнул:

— Но все же хорошо закончилось! И весело… А я лично изъявляю желание погрузиться в объятие не Морфея, а морфия. Но, к сожалению, к наркотикам отношусь крайне отрицательно…

— Алкоголь, молодой человек, тоже наркотик.

— Детские игрушки, — фыркнул Алексиевский. — Вот сегодня ночью я видел игрища совершенно иного сорта. Есть еще, черт его возьми, — в прямом и переносном смысле — у нас порох в пороховницах. И еще кое-что.

— Последствия этих игр я уже видел.

— Ерунда. — Алексиевский закинул руки за голову. — У меня есть материал, достойный даже столичной печати… Думаешь, из-за чего я, болезный, к тебе притащился? От нечего делать? А фигушки! Я еще дома не был со вчера, поскольку несу бремя тяжелых впечатлений этой странной ночи.

— Слушай, Алексиевский, если ты хочешь поймать меня на световую удочку гременецких эффектов, то — черта с два… Эти вспышки весь город видел, и я думаю, что сегодня все выяснится. Может, разве уфологи немного попрессингуют. Но уфологам — уфологово, а ноологам — ноологово…

— Ноо… Что?.. Роман, не сбивай меня с толку. Я уже и так сбит, смят, погружен и раздавлен. И даже убежан… Эффекты… Вспышки… Ну-ну… Кстати, Волк, все, что происходило вчера, нисколько не напоминает того, что было раньше. Ведь это именно я для «Любопытки» тот материал готовил!.. Но они, плагики сволочные!.. Спокойно, Сережа, спокойно, оставим эту тему.

И Алексиевский обеими ладонями начал растирать свое еще довольно-таки пьяное лицо.

Но тема меня заинтересовала:

— Слушай, Михалыч, а что это оно значит: «Не напоминает того, что было раньше»?

Алексиевский добыл из своих бесформенных штанов пачку «Примы»:

— Только то, что я сказал. Понимаешь, Роман, в прошлый раз все эти лучи погуляли, погуляли по небу, да и пропали. Ну, разве что не просто чтобы как, а эффектно. Типа блеклого фейерверка или задувания свечек в глобальном масштабе. Вчера было интереснее.

— Я видел…

— Что же ты видел, генацвале?

— Все, — и я обескровленными от недосыпа красками описал вид сфероидов, лопающихся в гременецком небе.

Алексиевский улыбнулся, выщелкнув изо рта свои, пожелтевшие от никотина зубы:

— Роман, все это — дела давно минувших дней. Дела дней только что прошедших — немного иные.

— Ну-ну, — я сел прямо на стол.

— Так вот. Вчера я немного задержался на Юнаках с несколькими распущенными, но довольно приятными и умными девочками. Кстати, к Олегу я вчера так и не попал. Да и сам понимаешь — праздник. Какого черта его человеку портить? Но не бери дурного в голову, потому что сегодня я беру «интервьюма» у Мороза, директора Юнакского рынка. А этот Мороз считается человеком Паламаренка. Итак, предлагаю нам, бывалым героям, пойти в обход, как про это поется в популярной мультяшной песенке. Пойдешь со мной в этот самый обход, чтобы прощупать дело на дальних подступах?

— Пойду, пойду, — вздохнул я, думая о том, что женщины таки погубят Алексиевского. Ведь, честно говоря, у меня были надежды на то, что он что-нибудь да выяснит про «Луч», пока я занимаюсь посторонними делами. Но, оказывается, мной было сделано даже больше, чем знаменитейшим Д. Раконовым. Ну и напарничек!

— Алексиевский, ты хотел рассказать мне что-то про гременецкие летающие тарелки, — остановил я его и вдруг вспомнил, что Юрку Гемоновича, водителя Евгения Мороза, который был человеком Паламаренка, я видел вчера в близком контакте с Григорием Мельниченком, человеком, поддерживающим Ивана Пригожу… Но развить эту тему мне не дал скрипучий голос Алексиевского, который в этой жизни поддерживал лишь существа женского пола. За разные интересные места.

— Да, да, — сразу проникся темой бывший редактор «Свободы Плюс». — Итак, раньше это были просто лучи. Никаких шаров тогда не было даже «на шару». Тем более не было такого, чтобы они лопались. Но самое интересное произошло в конце… Когда над Юнаками небо в последний раз вспыхнуло и повыбивало все электричество, я находился в Юнакском парке с одной… м-м-м… с одной ведьмочкой.

Алексиевский замялся и вдруг коротко хохотнул:

— Так вот. Когда стало темно, в парке появился какой-то огненный туман. Нет. Ошибаюсь. Не туман, а какое-то слабосветящееся мерцание. Снова не так. Не мерцание, а какая-то дымка, которая ползла по траве, обвивала листву, ветви и чуть-чуть, действительно, светилась. В общем, возникало такое ощущение, что вся земля пропиталась невидимым до сих пор светом. И вот он, этот свет, под влиянием чего-то там начал испаряться… Ты же знаешь, Роман, я не из пугливых, но тогда и мне стало немного жутковато… Моя ведьмочка тоже притихла. Но ты ведь знаешь современную молодежь — ей все «фиолетово». Самые серьезные вещи в миг с ног на голову поставят. Впрочем, этим они мне и нравятся. Я сам такой. Так вот, значит, ведьмочка моя и говорит: «Он приближается!..» И так, знаешь, с подвыванием говорит. И руку мою крепко-крепко сжала. Так крепко, что вот — синяки остались.

Алексиевский поднял левую руку вверх и повертел ею в воздухе. На его запястье действительно было видно три тусклых пятна. То ли грязь, то ли…

— Ну, я ее, конечно, прижал к себе, говорю: «Ну что ты, голубка!.. Что ты, чувиха моя ненаглядная!.. Это — обычные оптические эффекты». И вкрутил: «Понимаешь, явление сольватации происходит путем диполь-дипольных связей…» Ну и еще что-то такое нес. Не из той оперы, конечно.

Алексиевский пожал плечами, затягиваясь (даже зашипела!) сигаретой.

— Но знаешь, Роман, научные обороты успокаивают сознание современного индивидуума. Удивительно! Если раньше человека в состояние душевного равновесия приводили молитвы, то сейчас — доклад с какого-нибудь «симпозимума» с мудреным названием. Суть, впрочем, осталась та же самая.

Я понял, что сейчас Алексиевский начнет разводить свои теории, и поерзал на столе:

— Хорошо, хорошо… Дальше что, Михалыч?

— Дальше?.. Ах, да… Итак, завыла моя суккубочка: «Он приближается!.. Он приближается!..» Я прочитал ей лекцию, а потом-таки спрашиваю: «А кто?» Она глазища распахнула, даже затылок видно стало, да и говорит: «Люцифер!» Тю, думаю, так ты, подружка, немножко не того… А сам говорю: «С чего это ты взяла, родненькая?» А она и отвечает: «Нам магистр говорил, что из черных бездн заклубится сияние животворное, и впитается тьма в него, и души человеческие растворятся в нем, и разглядят глаза человеческие великое содержание того, что скрыто до времени во мраке, и проникнутся содержанием тем, и из того проникновения явится настоящий властелин черной бесконечности — лучезарный люцифер!»

Михалыч на мгновение замолчал, как-то возбужденно дернул кадыком и продолжил:

— Эге, думаю себе, так над тобой, детка, кто-то хорошо поработал, а сам говорю: «Магистр, конечно, человек умный, но сама посмотри: туман растаял. В кустах, кроме диких собак и кошек, никаких других люциферов не наблюдается. Ну разве что я немного на него похож. Но, чтобы стать вровень с ним, мне, как говорил один из бессознательных сторонников этой фигуры, надо учиться, учиться и еще раз учиться». Успокоилась моя ведьмочка. Захохотала. Я, кстати, тоже успокоился. А она говорит: «Если серьезно хотите учиться, то приходите сегодня в первом часу ночи к скифской бабе. Только не говорите, что это я вас направила. Скажете, что случайно сюда попали». И вот здесь, Роман, начинается самое интересное. Светящаяся дымка тоже, конечно, интересно. Но серьезный читатель отнесется к ней с иронией. А вот к сборищу сатанистов — фига! Это уже проблема. Язва, так сказать, общества… Кстати, знаешь, кого я возле той бабы ночью встретил?

Я уже догадался:

— Лианку.

Алексиевский изумленно наморщил лоб:

— Точно!.. А ты откуда знаешь?

— Ну, господин Пивонов, обижаете. Я все же в столичной прессе работаю.

— Ага, а мы, значит, провинциальные лохи? — оскорбился Алексиевский. — Парниша, все действительно великое возникает на периферии. Всякие центры и столицы — это лишь огромные желудки, которые днем и ночью переваривают брошенный в них с околиц харч информации. Я был в водовороте событий. А ты?..

Я пожал плечами:

— А я был на берегу. И кое-что с него увидел.

— Ну и тащись от своих морских пейзажей, Айвазовский, — надулся Алексиевский, бросая окурок в открытую форточку (попал, кстати), и выпрямился на кровати, заложив руки за голову.

Я примирительно похлопал его по колену:

— Ладно, ладно… Успокойся. Ведь одно дело делаем. Я совсем случайно узнал о том, что Лианна со своим кавалером Михаем находилась этой ночью там, где ей почему-то не очень понравилось.

Алексиевский чуть оживился:

— Тю, глупая! А мне поправилось. Правда, бежать потом пришлось очень быстро, но зрелище было — класс! — и Д. Раконов удовлетворенно почмокал языком.

— Куда бежать? — не понял я.

— Не куда, а откуда, — поправил меня Алексиевский. — Оттуда. А то могли очень свободно по шее накостылять.

— Ты что, нарушил люциферовский регламент?

— Ага. Процессом фотографирования. Ведь я пришел без приглашения. Это — во-первых. Рекомендации глупенькой ведьмачки, как ты сам понимаешь, веса иметь не могли. Поэтому я спрятался в кустах. Это — во-вторых. А в-третьих, в самый значимый момент выхода на сцену его дьявольского преподобия магистра в этих самых кустах сработала фотовспышка. Эффект был, должен я тебе, Роман, доложить, бесподобный! — Алексиевский блаженно ухмыльнулся, оскалив все свои проникотиненные зубищи. Потом закряхтел, свешивая ноги с кровати и пошаркал к своему портфелю, брошенному возле двери.

По дороге он бубнил:

— Эх, Роман, тебя там не было! Антураж еще тот. Свечки. Факелы. Морды разрисованные. На ветвях крестики, полумесяцы, всякие скорпионы гороскопические болтаются. Только звякают. Потом какие-то шашки дымовые жечь начали. И вот, весь в дыму и свете факелов, перед ошалевшим народом появляется магистр. В бесовской маске, голый, только юбочка на нем… Знаешь из чего? — Алексиевский глухо хохотнул из коридора. — Из презервативов. А на груди — крест из вибраторов. В общем, феерия со всеми признаками сумасшествия. Но речь магистра я бы сумасшедшей не назвал. Скорее, бешеной.

Алексиевский появился на пороге комнаты с несколькими фотографиями в руках.

— Цитирую по памяти:

«Кто сказал, что тьма — хаос? Нет! Хаос — это свет, который клубится, сталкивается и взрывается. Который выжигает глаза человеческие и сжигает плоть человеческую. Который испепеляет планеты и разрывает галактики. Настоящий свет невидим. Он спрятан во тьме и лишь подпитывает ее.

Тьма — сущность света. Вспомните, что если его много — погружаются глаза ваши в благотворную тьму. Лишь благодаря ей вы можете видеть далекие звезды в небе и отыскивать жемчужины больших мыслей в глубинах своего мозга. Лишь тьма — спутница любви и тайны продолжения рода человеческого.

Свет тьмы подвластен только люциферу. В начале начал лишь он один пребывал в великом мраке и охранял его Словом. Но Бог лукавой добротой своей, ядовитой приторностью своих поступков обольстил Вселенную и сбросил люцифера на Землю. Поэтому был люцифер первым диссидентом, первым глашатаем свободной мысли. И хотя первопроходцы почти всегда в начале проигрывают борьбу тупому большинству фотонов и квантов, однако именно они нарушают закостенелый порядок вещей и через большое зло ведут к еще большему добру.

Скоро он придет! Он уже здесь, в наших генах и хромосомах, в свете наших факелов и ночных фонарей, в наших человеческих желаниях и наслаждениях. В свободе, которую вы, избранные, уже ощущаете каждой своей клеткой, которую вы воплощаете в каждый свой поступок. И каждое ваше движение к свободе — это движение лучезарного к возвращению в наш благостно-мертвый космос.

Делайте все, что Вам хочется!..

Вдохновляйте хозяина на новые свершения!..

Вы вольны-вольны-вольны… Воли-воли-воли…»

Последние фразы Алексиевский начал выкрикивать, размахивая руками и так войдя в роль магистра, что мне пришлось его остановить, дернувши за плечо. Он провалами темных очков уставился на меня и тряхнул головой:

— Вот, зараза!.. А представь себе, Роман, как у тех головастиков извилины разъезжаются! Нет, в принципе, в этом что-то есть, но мракобесие это…

Я криво улыбнулся:

— Алексиевский, не лукавь. Идеи тебе нравятся, но немного смущает, как ты говорил, антураж. Но и в нем ты находишь свою изюминку.

Алексиевский развел руками и произнес:

— Так я ж ничего!.. — И снова засуетился. — Но их свободных поступков я так и не дождался. А надо было бы!.. Когда я начал делать снимки, то это свободное сборище, насколько я понял, свободно захотело разорвать меня на куски. И только врожденная способность к быстрому бегу, — он похлопал себя по выпуклому животу, — и запоздалая «маршрутка», водителю которой я переплатил гривну, позволили мне поставить свою волю к исчезновению выше их никчемных желаний.

И Алексиевский протянул мне три фотографии.

— Когда ты успел их сделать?

— Это стоило моему организму потере определенного количества нервных клеток и неопределенного количества клеток печени. Мы их уничтожили алкоголем с моим приятелем-фотографом Юрием Хиляльским. За мои же, кстати, деньги. Впрочем, сейчас ему его же родная жена уничтожает еще кое-что. А я снова убежал. К тебе. Потому что мне из дому до работы дальше, чем от твоей гостиницы.

— М-г-м… Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… За твою победную беготню предлагаю тебе взять новый псевдоним: К. О. Лобок, — пробормотал я, рассматривая снимки.

На первом из них существо плотного телосложения, с головой какого-то дьявольского монстра и просунутым между огромных клыков языком, вздымало руки вверх. На лоснящейся груди у него действительно болтался чудной крест, описанный Алексиевским. Рядом в кадр попала чья-то огромная рука, держащая факел. Его красный отсвет падал на накачанное левое плечо уродины, чуть ниже которого можно было различить замысловатую татуировку, заканчивающуюся выразительными цифрами «666». На заднем фоне виднелся кусок гранита скифской бабы, разрисованный красками из распылителя. Можно было ясно прочитать имя сатаны. Но написанное не церковно-латинскими, а английскими буквами. Последнее доказывало то, что местные сатанисты были не посвященными, а так — любителями.

На втором снимке, сделанном с немного большего расстояния, демоноголовый (маска, кстати, была сделана отлично) магистр, встав боком на своем возвышении, указывал на что-то, видимое лишь ему. Перед ним высилась изгородь из волосатых и стриженных почти под «ноль» затылков.

На третьей фотокарточке затылки развернулись, показав скрытые за ними молодые и немного ошарашенные лица. Лианна тоже попала в кадр, но ее лицо было переполовинено краем видоискателя. Михай, наверное, был за ним. Но теперь можно было различить юнца, который держал факел возле Магистра. Толстяк Айк, разинув рот и вылупив глазищи, уже поднял ногу, собираясь бежать вдогонку за «бедным евреем» Иегудиилом Шнеерзоном.

— Красавец, — постучал я по перекошенной роже. — Бесенок ты наш! А знаешь, Алексиевский, если б ты попал к этому парню, уж он бы тебе бока намял. Драться он умеет. Особенно с пожилыми донжуанами и растерянными журналистами.

Я снова взял первый снимок и, вытянув руку, рассмотрел его издали. Страшилище возле скифской бабы распалось на отдельные световые пятна.

— Кстати, господин Алексиевский, вы не определили, а кто же играет роль гременецкого магистра? Может, кто-то из твоих знакомых?

Алексиевский почмокал языком.

— Нет. К сожалению, нет. Ты же видишь, Роман, какая у него маска-маскировочка не хилая. Впрочем, в фигуре есть что-то знакомое. А может, мне только кажется. Столько народу за день пересмотришь, что вечером и самого себя в зеркале не узнаешь…

Вдруг пол гостиницы слегка задрожал. Алексиевский уставился на меня удивленным взглядом, а воздух всколыхнуло далекое то ли дыхание, то ли стон. Всколыхнуло и замолкло. И тишина стала еще жутче, чем этот звук, похожий на конан-дойлевский вскрик земли.

— Что это было, Роман? — сиплым шепотом прошелестел Алексиевский.

— Голос магистра, — мрачно пошутил я, прислушиваясь к тому, как в коридор из своих номеров выкатываются гостиничные жители.

 

3

Итак, мы «пошли в обход». Неприлично опухший и немногословный с перепоя Алексиевский, а также изможденный недосыпом и злой от «втыка», полученного по телефону из Киева, корреспондент «Аргументов» Роман Волк. А также третий член команды — наше неутолимое желание относительно успешного завершения своих журналистских дел. Кое-чем сильно подпорченных. У некоторых — водкой, женщинами и, соответственно, врагом человеческим — сатаной. У других — спешными постсемейными хлопотами.

Противостоял этой ослабленной троице плотный, коротко остриженный молодой человек с массивной золотой цепью на правом запястье, постоянно постукивающей о полированную поверхность стола во время энергичной жестикуляции. Молодого человека звали Евгением Морозом, и был он директором Юнакского рынка. Кстати, проделал он к этому креслу тернистый путь, начавшийся с появления в городе первого платного туалета.

Сейчас Евгений Николаевич имел очень уверенный в себе вид, поскольку был на короткой ноге с первыми лицами города, а под окном его офиса сиял блистающей чернотой «шестисотый» мерседес. Кстати, «интервьюмом», как обещал Эдуард Пивонов, здесь и не пахло. Мороз долго и скучно, глядя почему-то на меня, а не на Алексиевского, объяснял тому, какие тем были допущены ошибки в статье о деятельности рынка. А я ругал себя за то, что вообще пришел сюда. Поскольку тематика выборов, а тем более деятельность «Луча», не упоминалась вовсе. Тайны же базарных площадей мало интересовали столичную печать. У нас у самих такого добра навалом…

За окном зеленые тополя с шелестом погружались в пронзительно-насыщенную небесную голубизну, на которой белыми мазками художника-импрессиониста застыли небольшие заблудившиеся облачка. Беззаботные птицы рассекали крыльями чистый воздух, едва насыщенный легким ароматом газонных цветов. Солнечные лучи расплавленным янтарем сочились из-за невидимых отсюда горизонтов, застывая среди листвы золотистыми прожилками. И если глядеть с уровня деревьев, зеленой пеной выплеснувшихся под самые крыши домов, то вид напоминал вид рая. Если когда-то таковой существовал.

— Рай… райпотребсоюз сдает нам в аренду некоторые помещения рынка. Это так, — хлопнул ладонью по столу Мороз. — Но и мы же настроили тут новых помещений на миллион гривень! Пусть они вернут нам вложенные средства, а потом обращаются в арбитражный суд. И надо отдать должное Паламаренку, который понял все выгоды Гременца и рискнул в свое время основать на базе именно нашего рынка городское коммунальное предприятие. Вообще, Олег Сидорович — человек рассудительный да и хозяин очень хороший. Такого руководителя еще поискать надо!..

— Да, да, — закивал головой Алексиевский. — Тут я с вами абсолютно согласен, Евгений Николаевич. Жаль, если его не изберут на второй срок…

— Изберут, изберут, — стрельнул на нас глазами Мороз. — А если и не изберут, то все равно Олег Сидорович очень много добра для города сделал, и его долго будут помнить.

— Да, да… Однако же и нервов сколько человек на этой работе потратил!.. Например, только в последнее время и только с этой залипухой вокруг «Луча»…

— Вот, вот… Понимаете же! А сами еще добавляете Паламаренку неприятностей своими неграмотными статьями о нашем предприятии. Это же его ребенок!..

— Ну, все-таки и Пригожа как председатель профильной депутатской комиссии вложил сюда свои силы…

— Приго-о-ожа, — скривился Мороз и вытащил из ящика стола толстую папку, которая внезапно напомнила мне другую, виденную только вчера вечером. Так напомнила, что я даже вздрогнул. — Пригожа, — пренебрежительно фыркнул он еще раз. — Я являюсь членом этой комиссии, а вот здесь лежат документы, свидетельствующие о том, сколько раз Иван Валентинович вставлял нам палки в колеса. — И он рукой, на пальцах которой желтовато поблескивало три золотых кольца, прижал папку к столу. — Когда-то я вам, Сергей Михайлович, предоставлю возможность ознакомиться с ними. Сейчас — не время. Но, поверьте, документы довольно интересные.

Я решил вмешаться в разговор:

— Евгений Николаевич, а может, сейчас самое время ознакомиться с этими бумагами? Ведь, если учесть время выборов и ваше уважительное отношение к Паламаренку, именно они могут в данное время особо ему пригодится.

Мороз задумчиво посмотрел сквозь меня:

— А вы считаете, что Олег Сидорович не имеет подобных документов?

Я молча пожал плечами.

— Вот, вот… И поэтому мне кажется, что сейчас — не тот момент. Но о том, что такие документы существуют, наверное, догадывается и Иван Валентинович.

И он, лукаво прищурившись, посмотрел на Алексиевского.

«Ах ты, мокрица! — мысленно сплюнул я („мокрицей“ Мороза прозвали в далекие времена туалетного бизнеса). — Хочешь Иегудиила использовать?» И я вдобавок ко всему еще и чертыхнулся, совсем забыв о том, что мы тоже хотели использовать Мороза. Вообще, с моей точки зрения, взаимное использование — одно из самых болезненных явлений нашего времени. Впрочем, ничего особо страшного в этом нет, но если после подобных действий ты напоминаешь сам себе некоторый резиновый предмет одноразового использования, то…

Ехидно заверещал мобильный телефон, и Мороз небрежным движением руки поднес его к уху. Вторая рука у него так и осталась лежать на папке.

«Какие же фотографии просил передать мне Беловод?» — вдруг подумал я, переводя взгляд с папки на лицо директора рынка и с удивлением видя то, как оно расплывается в сладко-приторной — до тошноты! — улыбке.

— Да, да, Иван Валентинович, я вас слушаю, — запел он. — Да… Нет… А как ваши дела?.. Во-о-от как!.. Оч-ч-чень хорошо! Вы, вообще, такой везунчик, Иван Валентинович! — и Мороз вежливо захихикал, немного пригибаясь к столу.

Поняв, что звонит Пригожа, мы с Алексиевским обменялись ироническими взглядами. Но если в бородище Д. Раконова притаился чуть сдерживаемый хохот, то я ощутил приступ злого веселья. Ну надо же! Держит человек руку на папке с компроматом на другого и разговаривает с тем, другим, самым льстивым тоном, который только существует в этом мире!

— Что вы, что вы, Иван Валентинович! И мы всегда!.. — Вдруг Мороз посерьезнел и бросил на меня короткий взгляд. — Вот как… Да, на работе. Опоздал немного, правда. Хорошо… Хорошо… Нет, Иван Валентинович, не могу. У меня журналисты… «Курьер» наш и «Аргументы» киевские. Отобьюсь. Ладно, сейчас я его пришлю. Хорошо, а то что-то слышно плохо. Второй день связь ни к черту… До встречи, Иван Валентинович.

Мороз положил телефон, спрятал папку в ящик и нажал кнопку селектора:

— Марина, найди Юрия: пусть мотнется в «Аркаду», заберет накладные. Лично.

Потом он задумчивым взглядом скользнул по нашим лицам. Его гладкий лоб искорежила какая-то мысль. Даже видно было, как она ерзает за надбровьями.

— Знаете, ребята, идем-ка, я вас пивом угощу, — неожиданно сказал он. — За счет предприятия.

Алексиевский даже подпрыгнул на месте, а я с сожалением подумал о том, что напрасно убил еще несколько часов. Ведь информации было получено очень мало. Разве что я пришел к пониманию того, что если большинство команды Паламаренка состоит из таких вот «морозов», то должности мэра ему через некоторое время не видать как собственных ушей.

Выйдя на улицу, мы успели заметить, как Юрка Гемонович садится за руль уже упомянутого «мерседеса».

«Что-то этот субъект часто начал мне встречаться», — мрачно подумал я, наблюдая за тем, как Мороз весело разговаривает с Алексиевским. И меня несколько удивило явное изменение настроения «рыночника».

А базарная площадь бурлила. В глазах рябило от разгоряченных лиц, пестрых пакетов и яркой одежды. В ноздри ввинчивался запах бензина, дорогих духов, чеснока и селедки. Уши работали на грани восприятия стуков, возгласов, подвывания двигателей, ругательных — и не очень — слов. В общем, все органы чувств впитывали в себя всю прозу жизни во всем ее естестве. Вдалеке, за красными, словно окровавленными крышами павильонов виднелся золотой купол церкви, напоминающий собой огромную каплю сжиженного солнца, которая падает, падает и никак не может упасть на землю, поняв, наверное, в последний момент, что падает не туда, куда нужно.

Мороз легко рассекал толпу, и нам не оставалось ничего другого, как следовать за ним, словно двум кораблям за флагманским ледоколом. Внимательно осмотревшись, я понял причины непринужденности такой походки: трое быстроглазых юнцов (один — впереди, двое — по сторонам) незаметно раздвигали тесное сборище людей, и Евгений Николаевич проходил сквозь него, как нож сквозь масло. Алексиевский приблизился ко мне и негромко произнес:

— Слушай, Роман, пригляделся я к водителю морозовскому, и вот что мне подумалось: фигура его очень уж напоминает фигуру нашего магистра…

Честно говоря, я бы этому не удивился. И мне стало немного приятно от того, что иногда наши с Иегудиилом Шнеерзоном мысли идут все-таки в одном направлении. Впрочем, на очень коротком расстоянии идут. Поскольку минут через пятнадцать, когда я, высосав бутылку черного портера, уже подумывал о том, как бы оно повежливей исчезнуть, господни Алексиевский с господином Морозом весело обменивались местными сплетнями, и видно было, что первый из них никуда спешить не собирается. Однако кое-что я понял неправильно.

— А как полыхало, как полыхало, Евгений Николаевич! — шипя сигаретой, разглагольствовал Алексиевский. — Это было бы очень красиво, если бы не было очень плохо. Ведь свет повыбивало? Повыбивало. Люди в темноте сидели? Сидели. Ребятишки испугались? Испугались… Это, наверное, все «Луч» в игрушки играется. Правильно Олег Сидорович сделал, что немного им хвост прижал. Сильнее надо было бы! — Алексиевский сделал огромный глоток пива, даже в горле забулькало. — Ох и не люблю я, Евгений Николаевич, всех этих «дерьмократов», в которых, кстати, и Беловод ходит. От их игрищ если не страна, так станция какая-нибудь, но обязательно взорвется.

Д. Раконов намекал на былое диссидентство Беловода, доведшее его в свое время до сибирских лагерей, а потом вскинувшее на самый гребень волны перестройки. Однако после непродолжительного пребывания в Рухе Вячеслав Архипович отошел от политики и полностью погрузился в науку. Алексиевский же все это время оставался на поверхности взбудораженного океана, которым была тогдашняя страна, «мегафонил» на митингах, крутился среди «дээсовцев», а после пробовал даже сколотить какую-то анархическую организацию. Мол, демократия так демократия! Немного позже он перешел к почитанию таких личностей, как Гитлер, Пиночет и Эдуард Лимонов.

Впрочем, это, наверное, было закономерно. Ведь и вещество, долго болтающееся в проруби, обязательно пристает к кромке льда. Для свободного плавания оно не пригодно. И поэтому мне было очень неприятно, что именно Д. Раконов пренебрежительно отозвался о Вячеславе Архиповиче. Но я смолчал. И правильно сделал. Потому что цели своей Алексиевский все-таки достиг.

Мороз как-то облегченно выпустил изо рта сизоватую струйку терпкого «Кэмела» и загадочно ухмыльнулся:

— Ну, предположим, все как надо делает Олег Сидорович, — и назидательно поднял палец, — пока!.. Потому что «Луч» будет работать ровно столько, сколько в нем будут работать некоторые люди. И — снова же! — пока Олег Сидорович будет мэром города. Впрочем, — задумчиво передвинул Мороз с места на место пустую темно-коричневую до черноты бутылку, — и Иван Валентинович очень заинтересован в этой фирме. Возможно, даже больше, чем Паламаренко.

Это был туман. Но быстрый, словно всплеск рыбы на поверхности воды, взгляд, брошенный на нас, намекнул мне, что, возможно, именно ради этого тумана мы и пьем пиво в почтенной компании директора Юнакского рынка.

— Ладно, ребята, — вдруг очнулся он, — если вопросов больше нет, то разрешите откланяться. Работы очень много. А вы можете еще по бутылочке…

Он поднял было руку в указательном жесте, обращенном к хорошенькой продавщице, но его остановил надтреснутый старческий голос:

— Хлопцы, извиняйте, а вы часом не крутые?

Мы оглянулись. За низенькой изгородью открытого бара, в ротором мы расположились, стоял худенький старичок в выцветшей тенниске. На ней еще можно было различить застиранную английскую надпись: «Kiss by me!» Но целовать морщинистое и коричневое, словно пивные бутылки, стоящие у нас на столе, лицо не очень-то и хотелось. Поскольку губы у деда были до невозможности потрескавшиеся. Впрочем, как и его огромные ладони, которыми он уперся на ограду.

Мороз хохотнул. Алексиевский фыркнул в свою бороду. Я смущенно пожал плечами.

— Чего тебе надобно, старче? — лукаво подмигнул Евгению Николаевичу Эдуард Пивонов.

Старичок почесал затылок.

— Понимаете, хлопцы, мне ту заразу нужно, которую «видиком» молодежь кличет.

Мороз изумленно откинулся на спинку пластикового стула.

— Ну, дед, ты даешь!.. Что, с бабкой эротику смотреть будешь?

Дед почесал затылок другой рукой и улыбнулся:

— Так та эротика мне, в общем, уже и не очень-то нужна… А вот видик — очень. Как говорят, все меняется.

Алексиевский энергично замахал рукой:

— Батя, иди-ка сюда. Чего ты за забором торчишь?

Тот еще раз смущенно улыбнулся и, обойдя низенький парапет, чуть запыхавшись, приблизился к нашему столику.

— Садитесь, — указал я ему на свободный стул.

Дед закашлялся, отодвинул его от стола и сел, выпрямив спину, сомкнув колени и положив на них свои огромные натруженные руки.

Алексиевский усмехнулся во все свои тридцать два испорченных чрезмерным курением зуба:

— Так зачем тебе видик, дед? Ну, пивка, — он приподнял полупустую бутылку, — это я еще понимаю. Что-то там сладенькое — тоже. Или что-нибудь для пропитания. Но это чудо современной техники? На кой хрен оно тебе нужно, отец?!

Старик тяжело поднял руку и потер ею подбородок:

— Понимаете, ребята, внучка пристала к сыну, словно тот репейник: «Хочу видик, хочу видик!..» А он, чтоб от нее отделаться, пообещал его купить, если она учиться хорошо станет. Мы даже не ожидали, но взялась, шалопутная, за ум: десятый класс на одни пятерки окончила.

Видно было, что дед гордится своей внучкой. Он улыбнулся, сев еще прямее. Но моментально помрачнел.

— Видик покупать надо… А сын без работы. А у нас с бабкой какие деньги? Только и того, что на хлеб хватает. Такие вот дела. Видик надо. Потому что — слово. Ведь если денег нет, жизни нет, то пусть хоть слово честное останется.

Алексиевский во время этого рассказа озабоченно чмокал языком, хоть я и не был уверен в искренности его сочувствия. А Мороз почесал затылок (наверное, было в этом жесте, перенятом им у деда, что-то инфекционное):

— Уважаемый, а ты знаешь, сколько он стоит? Тебе внучка или сын об этом говорили?

Старик тяжело вздохнул:

— Говорили, — и вдруг зачастил: — А я что?! Я ж ничего! Я ж не милостыни прошу, не попрошайничаю. Я честный обмен предлагаю: я — вам, вы — нам. Как внучка говорит, ченч.

Мы одновременно, словно по команде, заулыбались:

— Ну, дед! Ну, ты — меняла! И что же ты предлагаешь?

Старик снова потер подбородок рукой:

— Максим.

— Чего? — не понял я.

— Так пулемет же…

Настала короткая пауза. Потом Алексиевский тихо охнул:

— Фантастика!

Мороз внимательно присмотрелся к деду:

— Уважаемый, у вас как? Все нормально?

Дед отмахнулся:

— Нормально, нормально… Просто предмет жалко: лежит себе без дела… Да чего там! Идем, посмотрим! Тут рядом.

И мы пошли. Подальше от шумного рынка. Через Юнакский парк. Мимо скифской бабы, размалеванной сатанинскими красками, где, неодобрительно покачивая маленькими головками, толпились небольшие кучки людей. Пошли к последней девятиэтажке, за которой начинался частный сектор с ухоженными уютными двориками.

Дед не соврал. Идти действительно было недалеко. А в глубоком погребе, вырытом за домом из белого кирпича, действительно прикрытые старыми дерюгами стояли четыре сундука. В трех были ленты с патронами, а в четвертой среди древесной стружки перемотанный промасленным тряпьем и сам покрытый слоем тусклого смазочного масла притаился разобранный «максим». Времен Деникина, Котовского и батьки Махно. «Максим», неизвестно как переживший и «черных воронов» тридцатых годов, и послевоенный бардак, и брежневских вежливо-интеллигентных парней с умными холодными глазами.

Когда мы освободили его от тряпок и разложили на земляном полу, он напомнил мне недосягаемую для человеческого разума конструкцию невиданного инопланетного аппарата, непонятно как попавшую на украинскую землю из таинственно притаившихся пространств Вселенной. А мы вчетвером, молча и как-то торжественно, стояли над ним, боясь неосторожным словом разрушить неуверенную связь, которая изо всех сил не давала времени и пространству распасться на отдельные громыхающие части.

Дед прокашлялся:

— Ну вот… Мне бы видик…

Алексиевский посмотрел на меня:

— Странное дело… Мы меняем один вид оружия на другой. И то, который из них более опасен, еще неизвестно. — А потом он снова натянул на себя личину Эдуарда Пивонова, обращаясь к Морозу. — Ну что, Евгений Николаевич, не сыграете с человеком в такое себе «Поле чудес»? Суперприз — видеомагнитофон!

Мороз серьезно взглянул на деда, чуть отвернув голову от блеклой, покрытой прозрачно-грязными потеками лампочки:

— Уважаемый, дело в том, что я — депутат городского совета. Мороз моя фамилия. Может, слышали?.. Но дело не в этом. Речь идет о другом. Сейчас проходит месячник сдачи оружия. Не лучше ли вам добровольно сдать этого монстра и получить за это некоторые, пусть и небольшие, но деньги, чем заниматься сомнительным, как вы говорите, ченчем с незнакомыми людьми? Это хорошо, что вы с нами встретились. А если бы с какими-то бандитами? Хотя, наверное, их вы и искали?

С каждым словом Мороза дед все больше горбился, и, казалось, его длинные руки становились еще длиннее:

— Хлопцы, — прошуршал он, — я ж по-хорошему, я ж видик внучке хотел, я ж ничего…

И я все больше и больше жалел его.

Алексиевский засопел:

— Евгений Николаевич, а может, как-то можно этот вопрос решить?.. Скажем, патроны — к саперам, пулемет — в музей, а деду — премию за находку. Скажем, тот же видик…

Мороз пожевал губами:

— Не знаю, не знаю…

Он хотел что-то добавить, но в это время в его кармане снова завизжал телефон. И в полутемном погребе тонкий визг прозвучал почти зловеще.

— Алло, алло, — сначала вполголоса, а потом все громче и громче кричал Мороз, — нет, ничего не слышно… Олег Сидорович?.. Добрый день… Слышно очень плохо. Да. Второй день уже связь никуда не годится. Да… Да… Конечно!.. Обязательно!.. Хи-хи-хи, — вдруг захихикал он подобострастно, как недавно при разговоре с Пригожей, и мне стало противно.

А тут еще «благоухания» старого погреба. Дед этот с антикварным пулеметом. По сырому полу мокрица ползет. Еще одна. Еще… И тут, прищурив глаза, я увидел, что их много, что они сбиваются в неосвещенном углу в клубок, который тошнотворно шевелится и исчезает в какой-то щели, словно всасывается ею. Но к клубку со всех сторон ползут новые и новые скользкие, почти прозрачные с боков, насекомые.

Я, брезгливо скривившись, сделал шаг к лестнице. Алексиевский что-то успокоительно шептал на ухо старику, и тот согласно кивал головой. Мороз разливался подземным соловушкой.

— Да, да, Олег Сидорович!.. Где? — он бросил взгляд на нас. — А в продуктовой. Журналистам экскурсию устроил… Алексиевский наш и Волк из киевских «Аргументов». Что?.. Пожалуйста.

Мороз перевел взгляд на меня и передал телефон, проговорив почтительно до торжественности:

— С вами Паламаренко хотят разговаривать…

Я к этому разговору готов не был, потому что хотел бы разговаривать с мэром, как говорится, «во всеоружии фактов». Это у меня было запланировано на завтра. Однако оказалось, что разговаривать с ним придется уже сегодня. А в телефоне трещало и шелестело. Половины слов я вообще не мог разобрать, еще половину угадывал из общего смысла. Связь действительно была никудышной. Хуже, чем вчера. Для мобильных телефонов это было как-то непривычно.

Мэр поинтересовался моими успехами, вспомнил некоторые статьи и общих знакомых. И, вообще, стал куда разговорчивей, чем вчера на Троице, явно напрашиваясь на интервью. Отказать ему в этом маленьком желании, да еще накануне выборов, было невозможно. Я скосил глаза на землю, наблюдая за тем, чтобы какая-нибудь мокрица не залезла на мои кроссовки, и произнес:

— Олег Сидорович, а вы не могли бы дать интервью для «Аргументов»? Кстати, я вам вчера об этом намекал.

Паламаренко выдержал вежливую паузу:

— А нужно ли?

— Я думаю, да.

— Ну что ж. Уговорили. Давайте, Роман, договоримся таким образом. Сегодня я собираю городские средства массовой информации на пресс-конференцию. А после нее, пожалуйста — ко мне. Минут тридцать-сорок хватит?

— Хватит, Олег Сидорович. А по какому поводу пресс-конференция?

— По поводу вчерашнего отключения электроэнергии. Надо же все людям объяснить, а то такие уж сплетни страшные ходят…

Передавая телефон Морозу, я показал язык Алексиевскому, но тот не обратил на меня никакого внимания, занятый разговором со значительно оживившимся дедом. Я понимал Д. Раконова. Материал про пулемет времен гражданской войны в современном жилом доме — замечательный гарнир к статье про сатанистов.

— Ну так что, Евгений Николаевич, — обратился Алексиевский к Морозу, — как мы этот вопросик решим? Телевидение, снова же, пригласить можно.

И он ткнул ногой в сундук с пулеметом.

Мороз потер нос.

— В общем, вариант довольно интересный. Уважаемый, как зовут-то вас? — повернулся он к старику.

— Федор Иванович.

— Так вот, Федор Иванович, до завтрашнего дня подготовьте весь этот ужас к передаче. Я около двух подъеду с работниками милиции, музея и «Рандеву». А видеомагнитофон, — он улыбнулся, — я думаю, вы получите. От коммунального предприятия «Юнакский рынок». Как поощрение, так сказать. Может, кто-нибудь еще и гаубицу сдать надумает.

Дед хотел что-то сказать, но я заметил, как Алексиевский ткнул его рукой в бок.

— Согласен, согласен, товарищ Мороз! — и старик, кивнув головой Морозу, взгляд все-таки бросил на Д. Раконова.

Я понял, что последний снова задумал какую-то авантюру, но препятствовать ему в этом у меня уже не было ни сил, ни желания. И еще я понял, что напарника из Алексиевского никогда не выйдет.

Мороз подошел к лестнице.

— Ну что, ребята? Я пошел. А вы?

— Я останусь. Мне надо с Федором Ивановичем переговорить, — дернулся Алексиевский.

— Давай, Михалыч, давай, — вздохнул я. — Но не забывай, о чем мы договаривались.

— Да я!.. — только что не рванул рубашку на груди Д. Раконов.

Я махнул рукой и повернулся к Морозу. Тот как раз на ощупь ставил ногу на ступеньку, повернув лицо к нам.

— Осторожно! — воскликнул я, поскольку нижней ступеньки, давным-давно прогнившей и сломанной, просто не существовало в природе.

Но Мороз уже покачнулся и, чтобы не упасть, резко вздернул левую руку. Короткий рукав его белой рубашки на неуловимое мгновение опустился почти до плеча, и в тусклом свете грязной лампочки я успел заметить, как из-под накрахмаленного края выскочили блеклые, похожие на нарисованные, цифры какой-то татуировки — две девятки. Кроме того, я успел увидеть хвостик третьей и завиток необычного орнамента…

И только через минуту понял, что если девятку перевернуть, то из нее выходит шестерка.

 

4

До Центра меня подвез Мороз, и это был благоприятный случай для того, чтобы оценить мягкую, но небезопасную мощь его автомобиля. Гемонович снова не поздоровался со мной. Впрочем, как и я с ним. Наша взаимная неприязнь длилась еще с тех времен, когда я работал корреспондентом официозного «Вестника Гременца», а Гемонович под кличкой Гегемон руководил одной из местных банд рэкетни. Тогда я хотел копнуть это дело, но молчаливое сопротивление как со стороны улицы, так и лабиринтов власти остановило меня. Однако крови я попортил Гемоновичу немало. А однажды даже практически доказал, что уровни физической подготовки бывших десантников и каратистов-любителей — несовместимы. Хотя потом мне все равно пришлось искать хорошую «крышу», чтобы такие практические доказательства не превратились в длительный процесс.

Сидя на заднем сиденье, я время от времени бросал взгляд на левое плечо Мороза и сравнивал его телосложение с виденным мной на фотографии Алексиевского. А потом переводил глаза на плечо Гемоновича. Мне казалось (и здесь я был совершенно согласен с Д. Раконовым), что Юрка Гегемон больше подходит на роль магистра. Как с точки зрения фигуры, так и с точки зрения внутренней натуры. Однако же — татуировка! Хотя и здесь я несколько сомневался: на фотографии она была четка и очень хорошо выделялась на лоснящейся коже. А то, что я успел рассмотреть у Мороза, имело вид полустертой картинки, нарисованной шариковой ручкой.

Так и не придя к окончательному выводу, я пожал скользкую холодную ладонь Мороза (мокрица, она и есть мокрица!), бросил косой взгляд на Гемоновича и вошел в приятно-прохладный, едва затемненный вестибюль «замка». Такое название носило в самых широких кругах гременецкой общественности здание горисполкома, построенное в конце эпохи развитого социализма и вознесенное своей архитектурой над прилегающей к нему площадью. Архитектура была подчеркнуто прямоугольна и имела вкрапления узеньких окон-бойниц. Боги, в былые времена обитающие тут, явно симпатизировали средневековью.

На третьем этаже, возле кабинета пресс-центра, было шумно. Народ из самых разных средств массовой информации, расплодившихся за последнее время в Гременце в невиданных размерах, хохотал, спорил, перешептывался, делясь слухами и сплетнями. Шел нормальный, непонятный для непосвященного рабочий процесс. А я с некоторой грустью отметил, что мне незнакомы многие из этих ребят и девчонок. И это означало только одно: время, и физическое, и метафизическое, неустанно текло в своем неизменном направлении: от первой молодости к не первой свежести второй, перемещая каждого из нас в иные системы координат и опутывая плотным коконом новых — и часто совершенно ненужных! — связей.

В дальнем уголке холла, устроившись на подоконнике, Дмитрий с Лялькой рассматривали пресс-релиз, розданный присутствующим красивой и моложавой пресс-дамой горисполкома. Я внезапно представил, что рядом с ними на подоконнике сидит Беловод. И тут меня словно обухом по голове ударило. Да так, что я на минуту окаменел, нарисовав в своем воображении совершенно иную картину. Ту, на которой вчера днем, усевшись втроем, они внимательно изучают чертежи. Чертежи! Прожектора… Лазер! Вот чего хотел Вячеслав Архипович! Он хотел, чтобы Лялька передала мне документы! Но почему, почему он не сказал ей этого прямо?! Почему он так завуалировал свою просьбу, что почти невозможно было понять, о чем идет речь? Или, может, я что-то выдумываю?.. Однако новая — и огромнейшая! — волна тревоги снова нахлынула на меня.

На ходу поздоровавшись с несколькими старыми знакомыми, я ринулся сквозь жиденькую толпу к окну. В уши плеснулись две-три реплики относительно разрисованной скифской бабы. Но это были слухи. Определенного никто и ничего не знал. Таким образом, ближайший номер «Днепровского курьера» со статьей и фотографиями Алексиевского должен был вызвать настоящий фурор. А в запасе у того был еще и пулемет в погребе. Не-е-ет, свои деньги в газете Д. Раконов отрабатывал все-таки абсолютно честно…

Лялька настолько заговорилась с Дмитрием Анатольевичем, что даже вздрогнула, когда моя рука дотронулась до ее плеча.

— Привет, — небрежно бросил я, — как дела?.. Беловод не появился?

Она своими фиолетовыми глазищами, под которыми обозначились темные круги, взглянула на меня:

— Привет, Роман… Ефимович. Нет, не появился. Я минут пятнадцать назад звонила к нему. Никто не берет трубки.

— Заработался старик, — закряхтел Бабий. — Он как себе в голову что-то вобьет — колом не вышибешь.

— Ну-ну, — иронически произнес я, ощущая, что волна тревоги принимает размеры цунами. — Лариса Леонидовна, а нельзя ли связаться с заместителем Вячеслава Архиповича, у которого он что-то там считает?

Лялька молча пожала плечами:

— Можно, наверное… Но в институте работает прокуратура, и мне не дали номера его телефона. Только расспрашивали, кто я такая.

— И чего вы беспокоитесь?! — загундосил Бабий. — Появится Вячеслав Архипович еще до вечера.

— Ну-ну, — снова протянул я в нос, слегка передразнивая Дмитрия… хм… Анатольевича, и обратился к Ляльке: — Лариса Леонидовна, а где папка с документами?

Она слегка ощетинилась и произнесла одновременно с Бабием:

— А в чем дело?

— А в том, что, как мне кажется, Вячеслав Архипович вчера просил вас передать документы мне. Но сказал об этом почему-то очень законспирированно. И последнее меня сильно беспокоит.

Я почувствовал, что если бы Дмитрий Анатольевич был менее воспитан, то он просто скрутил бы мне дулю под самый нос. А так лишь покраснел и голосом обозленного семилетнего мальчишки воскликнул:

— Если бы профессор хотел этого, то он просто сказал бы нам об этом!

— А если ему кто-то мешал?

— Тогда бы он нашел свободную минутку да и позвонил позже. Или домой, где мы находились до позднего утра, или на «Рандеву», где, как известно, мы работаем.

Во время его обозленной тирады Лялька обеспокоенно смотрела на меня, а потом тихо спросила:

— Роман Ефимович, а вы абсолютно уверены в том, что Вячеслав Архипович имел в виду именно это?

— Посудите сами, Лариса Леонидовна. Я его ни о каких фотографиях не расспрашивал. Могу в этом поклясться. Более того, никаких чертежей я тоже не видел. А он сказал, цитирую по вашим словам, «передать те фотографии, на которых мы втроем рассматриваем чертежи прожекторов». То есть — вы втроем. А рассматривали вы их вчера. Прожектор — это лазер. И поскольку про чертежи прожекторов разговор у меня с Беловодом никогда не шел — да и не существует их в природе! — то я делаю вывод: он просил вас передать мне именно чертежи «змейки».

Бабий облегченно прислонился спиной к раме окна:

— Как я и думал, ваши логические построения шиты белыми нитками.

— Но…

— Ребята! Девчата! Сейчас начинаем, — зычно произнесла пресс-секретарша, и после непродолжительной суеты газетчики, телевизионщики и другой информационный люд потянулись в зал.

Дмитрий быстрым движением пристроил на плечо видеокамеру и начал делать планы. Лялька (в одной руке — микрофон, в другой — кофр Бабия) быстрой походкой пошла в зал заседаний. Я поспешил за ней:

— Лариса, пожалуйста, скажи мне хотя бы одно: документы надежно спрятаны?

Она кивнула головой и повернулась ко мне. Я увидел, что нижняя губа у нее закушена. Почти до крови.

— Роман, я сегодня перед работой съездила на нашу квартиру. Попугая надо было покормить, — тихой скороговоркой прошелестела она. — Дмитрий пошел на студию и пока ничего не знает. Я ему не говорила.

— Про что не говорила?

— У нас кто-то был и что-то искал.

Я резко остановился, и симпатичная пресс-леди, шедшая сзади, натолкнулась на меня.

— Извините, — ойкнула она. — Извините, — повторила еще раз, вглядываясь в мое лицо, — но я вас не знаю. Вы из какой газеты?

— «Аргументы», Киев.

— А-а-а, понятно. Олег Сидорович говорил о вас. Вы у него интервью брать будете?

— Да, — мрачно ответил я, наблюдая за тем, как Лялька, не отпуская закушенную губу, ставит микрофон на блестящий стол, напоминающий собой огромную коричневую льдину.

Из двери, расположенной напротив той, через которую мы вошли в зал, выкатился низенький и толстенький Паламаренко. Отерши гигантским белым платком свою трубоподобную шею, он устроился на стуле, который был явно высок для него, и веселым взглядом окинул аудиторию:

— Ну что, архаровцы, начнем?

«Архаровцы» одобрительно загудели, но мэр остановил их поднятой рукой.

— Спокойно. Сейчас я в двух словах обрисую ситуацию, а потом вы будете задавать свои вопросы. Согласны?

— Согласны, согласны, — послышалось с мест.

— Итак. Собрал я вас ради того, чтобы положить конец всяким сплетням, которые уже распространяются по городу. Дошло до того, что говорят следующее: мэр, мол, проигрывает ситуацию с отключением электроэнергии во время подсчета голосов на предстоящих выборах. А вызвано все это, как вы понимаете, вчерашним временным прекращением энергоснабжения города. Поэтому я прошу присутствующих очень внимательно отнестись к моим словам и напечатать их на страницах ваших газет без искажений. Только голые факты!..

Мэр обвел присутствующих строгим взглядом. Словно учитель набедокуривших учеников.

— А факты выглядят следующим образом… Вчерашнее событие вызвано тем, что частота тока в электросети упала до критической отметки. Поэтому в действие вступил ГАО — график аварийного отключения. Поскольку Гременец запитан с российской стороны, то процессы, происходящие в этой сети, нам не подвластны. И вообще, ими руководит главный диспетчер, имеющий в аварийной ситуации больше полномочий, чем президент страны. А мы сейчас составляем график плановых отключений районов города с целью разгрузки электросети, потому что вдобавок к экономическому кризису всех нас, кажется, ожидает и кризис энергетический. Этот график плановых — я подчеркиваю это! — отключений будет доведен до ведома всех гременчан и станет осуществляться со следующего месяца. То есть уже после выборов. Я же со своей стороны, как действующий мэр, твердо обещаю, что никаких эксцессов во время голосования и подсчета голосов не допущу. Было бы очень хорошо, если бы такое же слово дал и мой оппонент. Такая вот преамбула. А сейчас перейдем к амбуле…

И Паламаренко начал разъяснять технические тонкости вчерашней аварийной ситуации, используя мудреные профессиональные термины и выражения. Чувствовался опытный инженер-энергетик, которым Олег Сидорович был как по образованию, так и по призванию. Из-за того, наверное, что и человеком он был довольно энергичным.

Лялька сидела почти рядом сними что-то записывала в толстенном блокноте, но было видно, что войти в рабочий ритм ей очень трудно. Дмитрий вел съемку, старательно отводя объектив от моей фигуры. Пишущая братия нетерпеливо пережидала «амбульное» состояние мэра, готовясь перейти к более интересным вопросам. Этот момент наступил минут через пятнадцать.

Первой наступление начала Гречаник, опоздавшая на пресс-конференцию и громко извинившаяся за это таким тоном, словно сейчас должна была начаться ее последняя речь перед сожжением на костре. Впрочем, как я понял из дальнейшего, сжечь она хотела-таки Паламаренка.

— Олег Сидорович, — ввинчивала Тамара Митрофановна слова в мэра, — в Гременце уже был прецедент, когда городские электросети находились на грани полного уничтожения. Тогда это было связано с экспериментами, проводившимися на полигоне автомобильного завода научно-производственным объединением «Луч». — Краем глаза я заметил, как Лялька чуть вздрогнула. Гречаник продолжала: — Но, как стало известно нашей редакции, странным образом и благодаря одному из работников «Луча», находящемуся в родственных отношениях с одним из представителей городской власти, а также с подачи некоторых журналистов, особо приближенных к телу, эти горе-исследования были представлены едва не приземлением летающих тарелок. То есть серьезная проблема была хитро мистифицирована для среднего обывателя…

— Тамара Митрофановна, — вздохнул Паламаренко, — разрешу себе напомнить вам о том, что пресс-конференцию сегодня провожу я, а не вы. Вы уж извините за это. У вас есть какой-то конкретный вопрос?

— У меня накопилось очень много конкретных вопросов к городской власти, — блеснула черными глазами Гречаник. — Перечисляю. Почему после первого аварийного случая не была, прекращена деятельность НПО «Луч» или хотя бы не взята под соответствующий контроль? И почему одновременно с этим была внезапно прекращена проверка их самодеятельности соответствующими органами? Не сыграли ли в этом свою роль вышеупомянутые родственные связи? Почему, когда такую проверку пытался провести народный депутат Украины Григорий Мельниченко, ему препятствовали всяческими средствами? Что, в конце концов, действительно, — Гречаник подчеркнула это слово, — произошло вчера? Поскольку ваши, Олег Сидорович, объяснения не выдерживают никакой критики. Ведь, как мне известно, правобережная часть города запитана не от российской, а именно от украинской системы энергоснабжения. Спасибо.

Гречаник села с победоносным видом. Наступила короткая пауза, во время которой Паламаренко, опустив глаза, изучал вопросы, на быструю руку записанные им на листке бумаги. Журналисты навострили уши.

Через минуту мэр добыл из кармана платок и снова обтер им шею, а потом бросил взгляд на редактора «Информ-Акции»:

— Вам, Тамара Митрофановна, доставляет какое-то сексуальное удовольствие вставлять шпильки городской власти. — Наиболее молодая часть «прессового цеха» тихонько захихикала. Гречаник оскорбленно выпрямилась. Мне стало грустно. — Но я отвечу почти на все ваши вопросы, хотя, согласитесь, они как-то выпадают из контекста этой пресс-конференции. Итак, во-первых…

Внезапно Паламаренко замер. Впрочем, большинство из находящихся в зале тоже. Графин с водой, стоящий перед мэром, чуть-чуть зазвенел. Закачались люстры из поддельного хрусталя. Сначала легонько, а потом — с большей и большей амплитудой. Да и все предметы немного завибрировали, и на какой-то миг вечная, неосознанная вера в несокрушимость этой земли внезапно растворилась в ощущении свободного падения, заструившегося через каждую клеточку тела. Но через несколько секунд все встало на свои места. Земля снова надежно застыла, крепко удерживая на себе все, на ней находящееся, и не позволяя ничему и никуда с нее падать. Все немного ошеломленно переглядывались между собой.

— Что это?..

— А черт его знает!..

— Землетрясение, ребята!..

— У тебя что, крыша поехала? Землетрясение в Центральной Украине?!

— Да не и Украине! Помнишь, как Румынию тряхнуло? Тогда даже в Москве это ощущалось, а у нас и подавно.

Среди этого негромкого гомона Паламаренко спокойным жестом подозвал к себе пресс-секретаря и что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула головой в ответ и быстрой походкой вышла из зала.

Мэр постучал шариковой ручкой по столу:

— Эй, господа-товарищи, прошу потише. Сейчас все выяснится. А пока разрешите мне ответить на вопрос уважаемой Тамары Митрофановны.

И мэр начал с плохо замаскированной горячностью отвечать именно Тамаре, поскольку атмосфера в зале изменилась и большинство уже не интересовалось очередной словесной перепалкой власти с прессой. Ведь за стенами горисполкома что-то стряслось и затряслось… К тому же не в местном, а, возможно, в мировом масштабе!..

— Итак. Во-первых, действительно в начале года аварийная, или, скажем точнее, предаварийная ситуация имела у нас место. И ее виновником действительно было научно-производственное объединение «Луч». Тогда к нему были применены штрафные санкции. Потом проведены финансовые и технические проверки. Первые доказали, что никаких злоупотреблений со стороны руководства «Луча» сделано не было. Со вторыми немного сложнее: соответствующие органы обнаружили к тому времени целый ряд нарушений. Но, учитывая то, что объединение осуществляет интересные экспериментальные разработки — интересные, кстати, для всего государства, а не только для города! — и учитывая то, что технические недостатки были устранены в сжатые сроки, все претензии к «Лучу» были сняты. Конечно, поскольку работы, ведущиеся в экспериментальном объединении, являются действительно экспериментальными, то всего предусмотреть невозможно, и поэтому технический контроль над НПО продолжается. Технический, — поднял палец Паламаренко, — а не какой-нибудь иной! Ведь руководитель объединения, профессор Вячеслав Архипович Беловод, личность весьма известная не только в Гременце, но и за его пределами. Личность известная, честная и с большим авторитетом. Поэтому использовать его в грязных политических играх мы не дадим никому. Даже если это не какой-нибудь там, извините, господь бог, а сам депутат Верховной Рады…

Гречаник заиграла желваками:

— Не богохульствуйте, господин Паламаренко! За все в этом мире отвечать придется.

Мэр развел руками:

— Я же извинился… Кстати, именно при содействии Григория Артемовича сейчас все работы как в объединении, так и на полигоне приостановлены. То есть НПО «Луч» никак не мог быть виновником вчерашних событий. И вы, Тамара Митрофановна, знаете об этом не хуже меня!.. А относительно некоторых технических аспектов вчерашней аварии, то специалистам они понятны. И если они не понятны редакциям некоторых газет, то тут дело в уровне профессионализма их работников.

— Это называется «туман гонять», — шепотом, но так, чтобы услышал Паламаренко, произнесла Гречаник. И громко добавила: — У меня был еще один вопрос.

— Относительно родственных связей?.. Знаете, Тамара Митрофановна, я не намерен отвечать на него. Слава богу, времена партийных разборок и товарищеских судов прошли. А если вам нравится копаться в грязном белье, то делайте это сами. У вас, кстати, это неплохо выходит.

Гречаник так раскраснелась, что, казалось, сейчас взорвется магмой, пламенем и каменными бомбами. Она уже было раскрыла рот, но в зал вошла моложавая пресс-секретарша. Склонившись над своим шефом, она что-то обеспокоенно прошептала. Тот мигнул на нее глазами. Задал вопрос. Услышав ответ, покачал головой и снова добыл свой суперплаток. Вытирая им лоб, он произнес, обращаясь к аудитории:

— К сожалению, мне придется прервать нашу пресс — конференцию. Я извиняюсь, но чрезвычайно спешные дела. Впрочем, надолго не прощаюсь. По графику в пятницу — день руководителя города. И тогда я отвечу на все ваши вопросы. А не только на вопросы уважаемого редактора «Информ-Акции».

Люд загудел:

— А в чем дело, Олег Сидорович?

— Что случилось?..

— Не связано ли это с теми колебаниями, которые только что были?..

И лишь Тамара Гречаник, презрительно надув губы, заметила:

— Проводить день руководителя города перед самыми выборами, в некоторой мере и мягко говоря, нечестно. Тем более, что вы не занимаете эту должность, а лишь временно исполняете обязанности…

Паламаренко только молча пожал плечами и отыскал глазами меня:

— Роман Ефимович, извините. Если вы не спешите, подождите меня в приемной с полчаса. Возможно, я освобожусь, а нет — договоримся на другое время.

— Хорошо, — согласился я, наблюдая затем, как Лялька вяло скручивает микрофонный шнур. Дмитрий тем временем отснял спину Паламаренка, исчезающую в дверном проеме.

— Туманогонство… — снова начала было Гречаник, но ее прервала совсем юная девчонка, непонятно откуда ворвавшаяся в зал.

— Девочки! Мальчики! Скорей на улицу! Там Пригожа с Мирошником свою пресс-конференцию устроили… Цирк! — восторженно воскликнула она, крутнулась на высоких каблуках и бросилась назад к выходу.

 

5

По тому, как споро народы двинулись на улицу из зала заседаний, можно было судить о том, что широким массам избирательные страсти явно напоминают всяческие аварии и катастрофы. Помещение быстро обезлюдело, лишь издали слышалось шарканье ног по ступеням, ведущим к выходу из мэрии. Дмитрий трусцой побежал едва ли не самым первым. А как же: хозяин митинг какой-то соорудил! Надо быть рядом, в центре и под рукой…

Озабоченная Лялька особо не спешила, потому я быстро догнал ее и пошел рядом, прижимая к перилам.

— Лариса, надо искать Беловода. Что-то происходит…

— Я понимаю, — затравленно взглянула она на меня и выругалась, — черт его побери!.. Принесло же «нашего» сюда! Я и на минутку оторваться не могу: потом он меня от работы оторвет.

Она взглянула на часы.

— Через два с половиной часа — эфир. Надо еще отсняться, текстовку написать, смонтироваться, озвучиться. Ч-ч-черт!.. — снова выругалась она. — А потом, если совершенно случайно, но в выгодном свете выставишь Паламаренка, еще и по шее получишь. Рабовладельческий строй какой-то! Средневековье!

Я чуть не забыл, что ее «хозяин» — Мирошник — поддерживал на этих выборах Пригожу. Да и сейчас меня это особо не интересовало, потому что события, с моей точки зрения, начинали бесконтрольно нагромождаться друг на друга, и я, не зная, за что хвататься, ощущал некоторую растерянность. И самое главное, от чего я пребывал в этом состоянии, так это от того, что ничем не мог помочь Ляльке. Ведь где искать Беловода, было абсолютно непонятно. Впрочем, можно было бы таки попробовать обложить Мельниченка. Так обложить, чтобы он разрешил сообщить номер этого… Лохова, кажется.

Вздохнув, я решил сделать именно так. Вот только Паламаренка дождусь, а там — гори оно все синим пламенем! Но поскольку время еще оставалось, то я вместе с Лялькой вышел на улицу. И правильно сделал. Поскольку вид не особо большой кучки людей немного успокоил мои разбереженные нервы тем, что журналистов здесь все-таки было маловато. Значительно меньше, чем на пресс-конференции. Большая часть их, очевидно, растворилась в кабинетах горисполкома, выясняя причины странных колебаний, произошедших как в окружающей среде, так и в поведении мэра. Значит, я ошибся и еще не всех моих коллег «повернуло» на политике. Это вдохновляло. Сам же я без особого вдохновения и напряжения надеялся узнать о последних событиях более подробно через полчаса и из первых уст. Поэтому я не особо суетился.

Суетился Дмитрий. Он снимал Пригожу и Мирошника с разных сторон: слева, справа, спереди, сзади. Только сверху не вышло. Из-за того, наверное, что деревьев с сучьями на площади не наблюдалось… Гурьба людей была отснята Бабием с близкого расстояния. Как я понял, этот операторский ход должен был вызвать в кадре ощущение многочисленности представителей народа.

В конце концов, мне осточертело пасти его глазами, и я переключился на Пригожу, которого в деле еще не видел.

Иван Валентинович был… Впрочем, почему — Валентинович? Отчество ему отнюдь не шло. Просто Иван. А еще лучше — Ваня. Иванушка. Поскольку было в этом молодом, красивом и солидно-полном мужчине что-то детское. Так и хотелось сложить пальцы рожками, ткнуть ими в его выпуклый живот и сказать: «Бу-у-у!» Правда, последующая реакция на эти действия была бы не прогнозируемая…

Как мне удалось выяснить за время пребывания в Гременце, Иван Пригожа плохо просчитывался как своими противниками, так и своими сторонниками. Ведь совсем немногие и из тех, и из других верили в то, что он выиграет судебный процесс, и город будет с нетерпением ожидать повторных выборов. Но вышло именно так. И я не выяснил лишь одного: была ли это личная заслуга самого Ивана, или результат определила слаженная работа его команды. Хотя, будем откровенны, команду тоже надо уметь подбирать.

Во всяком случае, в данное мгновение его маленькая команда — он сам и Мирошник — выглядела неплохо. Помощник кандидата со своими благородно-седыми волосами, резными, какими-то индейскими чертами лица и по-армейски подтянутой фигурой, удачно дополнял добродушный, даже домашний вид Пригожи. И говорил Иван спокойно, взвешенно, едва растягивая слова. Пылкость Паламаренка ему была чужда.

— Я не желаю никого критиковать. Я просто хочу подчеркнуть очевидные факты. Вчерашнее событие показало, что городская власть уже не руководит городом. В любое время любой горожанин может остаться без тепла, воды или газа так же, как вчера все мы остались без света. И если вы находитесь дома, если вам некуда спешить, то это, возможно, и не особо пугает. Но по-настоящему это испугает вас тогда, когда ваша мать внезапно ляжет на операционный стол. Когда ваша жена будет рожать. Или тогда, когда у вашего отца станет плохо с сердцем, а вы будете не в состоянии вызвать «скорую помощь»…

— Извините, Иван Валентинович, — вмешался Мирошник и энергично произнес, перебирая пальцами четки (сказывалась святая деятельность его жены): — Вы — человек деликатный и не можете даже словом обидеть явных лиходеев. А я не могу себя сдержать и поэтому должен возразить вам по поводу того, что власть не руководит городом. Руководит! И очень даже хорошо руководит! Но это руковождение, направленное на собственный карман, можно сравнить с рукоблудием. Почему город платит грабительские проценты банкам за предоставленные ими кредиты для выплаты пенсий и зарплат бюджетникам? Почему это делается именно в то время, когда город имеет огромные прибыли от деятельности разнообразнейших коммерческих структур? Можно привести лишь один пример, уважаемые. Городское, я подчеркиваю это, коммунальное предприятие «Юнакский рынок» должно, по самым скромным подсчетам, отсчитывать каждый день в бюджет около семидесяти тысяч гривень. Даже при средней пенсии в семьдесят гривень это означает, что каждый день — вы слышите: каждый день! — тысяча пенсионеров может получать свои деньги. Где они?..

Толпа, которая уже немного увеличилась, возмущенно загудела. Дмитрий даже язык изо рта выронил, снимая своего шефа.

— Виталий Владимирович, — поднял руку Пригожа, — нельзя без наличия точных цифр выдвигать такие обвинения. Это вам подтвердит и Григорий Артемович.

Только сейчас у краешка толпы я увидел бывшего майора. Он одобрительно кивнул головой, а у меня екнуло сердце, и я начал пробираться к нему.

— Однако, — продолжал Пригожа, — вы правы в том, что общее направление действий городской власти очевидно. Каждый из вас, — он широким жестом обвел толпу, — сам видит его. Видит на уровне своей повседневной жизни. Кто скажет мне, что стал жить лучше с того времени, когда к власти пришел Паламаренко?

— Так ведь ситуация в государстве… — начал было какой-то умник в первом ряду, но Пригожа оборвал его:

— Ситуация в государстве начинается тут, на самом низу. — Я краем глаза заметил, как он для чего-то ткнул пальцем на полированную отмостку площади. — Она зависит от нас с вами. От того, кого мы изберем лидером нашей городской общины.

— Иван Валентинович, Иван Валентинович, — заверещала тучная женщина, которую я как раз пробовал сдвинуть с места. Она на секунду повернула лицо ко мне, и я узнал бальзаковсковозрастную Неонилу Петровну. — Иван Валентинович, объясните хотя бы вы, почему все так вышло? Посмотрите вокруг: город же какой красивый! Просто райский уголок. Да и страна у нас тоже ничего. Была. Разломали все, разрушили, разграбили. Ну кому это все нужно было?! — даже застонала она.

Пригожа очень внимательно посмотрел на нее и по-плямкал своими детскими губами:

— Кому? Нечестным людям. Тем, кто хочет нажиться на нашей с вами слабости и доверчивости. И здесь не имеет значения, кто мы такие: рабочие, служащие или предприниматели. Например, моя фирма «Хрустальная Аркада» всегда хотела работать честно. Честно!.. Мы не хотели отсчитывать какую-то часть своей прибыли на взятки чиновникам. Мы хотели законно отдавать ее городу в виде налогов, только бы бюджет был полон и только бы город мог нормально развиваться! За это нас затравили всякими проверками, предупреждениями, и санкциями. В результате наши прибыли снизились, а Гременец недополучил значительную часть денег. И это лишь по нашей фирме, а сколько еще таких?..

— «Луч» в их числе? — выкрикнул я. Тема меня заинтересовала.

Пригожа хотел ответить быстро, но, увидев меня, моргнул и на минутку задумался. Узнал.

— Иван Валентинович, — послышалось с другой стороны, — разрешите мне разъяснить эту ситуацию. Все же я больше вашего в курсе дел.

Мельниченко, легко раздвинув слушателей и ребят с плакатами «Наш мэр — Пригожа!», взявшихся неизвестно откуда, встал рядом с кандидатом.

— С объединением «Луч» дело обстоит немного иначе. В свое время его руководство тоже хотело работать честно, но, очевидно, местная власть сломала этих ребят. Ведь проверки прекратились? — спросил он и сам же ответил: — Прекратились. Будто бы все нормально? Нормально. Но сейчас мы снова перепроверяем эту фирму на предмет добросовестности, а ее контакты в горсовете — на предмет коррумпированности. Результаты будут очень скоро. И они расставят все точки над «и» и покажут, как говорил бывший президент, «ху из кто»! Имею честь вам доложить, что вчера прокуратура опломбировала производственные помещения объединения «Луч» и арестовала его счета.

— Правильно, Григорий Артемович, — выкрикнул какой-то плюгавенький человечек в белой рубашке при галстуке, но с ужасно грязным воротником, — правильно! Надо всех их, воров, к стенке поставить. Как в тридцать седьмом году. Тогда будет мир, покой и порядок…

— Ты что, отец, — оскалился юноша, стоящий рядом, — совсем из ума выжил? Ведь так только на кладбищах порядок наводят. Просто надо в этой стране всех заставить законы выполнять. Сверху и донизу.

— Вас заставишь! — скривился мужичок. — Вот у тебя — рожа сытая, одежда справная. Потому что деньги есть. А откуда ты их взял в наши времена? Что, законы выполняешь? Не смеши.

— А ты моих денег не считай! Я работаю от рассвета и до полуночи…

— На площади стоя? — съехидничал человечек.

У юноши заиграли желваки. Молодица в белых джинсах дернула его за руку.

— Не трогай его, Валера. Не видишь, у него уже стариковский маразм начался.

— Что-о-о? У меня? Маразм? — вдруг заревел мужичок таким голосом, какого невозможно было представить в его чахлом теле.

— Тише вы! — зашикали со всех сторон. — Дайте умных людей послушать!

Умный человек Виталий Мирошник в это время разглагольствовал:

— Григорий Артемович абсолютно прав! Все вы смотрите передачи моей телекомпании «Рандеву». Да, это — коммерческое предприятие. Но мы несем правду людям. И за это руководство города готово, без преувеличения, нас сожрать. Нас, журналистов, которые в нормальном обществе являются четвертой властью. Властью обычного человека. Впрочем, это, наверное, закономерно, поскольку такое распределение властных обязанностей невыгодно мошенникам из высоких кабинетов…

Я сморщил нос. Журналист, однако, нашелся! Молчал бы лучше. Отыскав глазами в толпе Ляльку, я заметил, что она тоже недовольно повертела головой.

— Я хочу, чтобы вы поняли одно, — продолжал Мирошник. — Только такие честные предприниматели, как Иван Пригожа, прошедшие трудный путь становления и набившие множество шишек и синяков, на своем собственном опыте знают, как бороться с высокодолжностными мошенниками. Именно такие люди, как Иван Пригожа, во время галопирующей безработицы являются настоящими творцами рабочих мест…

— Тва-а-а-рцы! — послышалось сзади. — От слова «твари».

И на меня дохнул такой крепкий запах водочного перегара, что даже в носу засвербело.

— Ты откуда взялся? — отворачивая лицо в сторону, спросил я у Алексиевского.

— Закончил проведение симпозиума по хемингуэевской тематике «Старик не в море — прощай, оружие!», — оскалился тот. — Заскочил в редакцию, услышал про митинг и — сюда.

— А про землетрясение местного масштаба у вас в редакции ничего не было слышно?

— Землетрясение? — изумился Алексиевский. — То есть колебание земной поверхности?.. Н-нет… Шутишь? Я бы сразу такое почувствовал.

Я ироническим взглядом смерил его довольно пьяную фигуру:

— Ну-ну…

— Иван Валентинович, — выплескивались голоса из гула толпы, словно искры из лавового потока, — Иван Валентинович, мы только за вас голосовать будем!.. Хватит Паламаренку над людьми издеваться!.. Не дайте ему снова выборы завалить!.. Смотрите, что за тучи?.. Нахозяйничался старый мэр. Надо нового… И нового, и молодого… Откуда же дым этот?.. Наш-мер-При-го-жа! Наш-мер-При-го-жа!..

Пригожа царственным жестом поднял руку:

— Спасибо, дорогие мои согорожане. Ведь только при вашей поддержке, только объединившись мы сможем что-то изменить в этом городе. Только вместе мы можем сделать так, чтобы Гременец хорошел и цвел, чтобы в нем никогда не было ни больших бед, ни мелких неурядиц…

И замолк, неожиданно поняв, что притихшая толпа его не слушает. Взглянул туда, куда было направлено большинство лиц, и медленно опустил руку.

Над крышами ближайших домов по ослепительно-голубой поверхности неба ползла большая черная туча. Даже — несколько туч, непрозрачная и физически-ощутимая тяжесть которых, соединяясь по самому низу и зловеще контрастируя с белыми стенами зданий, испарялась поверху мертвенно-серой кисеей. Казалось, что не тучи поднимаются выше и выше, а именно эта кисея впитывает в себя черно-угольные клубы и набухает, набухает ими, распластываясь уже в полнеба. Солнце словно покрылось пылью, отчего и сам свет его стал каким-то коричневым, медленным, распавшимся внизу на бледные пятна поднятых вверх лиц.

— Автозавод горит, что ли? — хрипло бросил кто-то в пространство вопрос, даже не надеясь на ответ.

— Нет, — зашевелилось рядом, — автозавод левее. Это, кажется, на химии…

— Точно!.. На нефтеперерабатывающем…

— Доигрался мэр…

— Да разве он виноват?..

— Виноват, виноват! Запустил хозяйство: вчера одна авария, сегодня — другая. У хорошего хозяина так не бывает…

— Да закройтесь, глупые! Может, оно не того…

— Что не «того»?.. Горит же что-то.

— И хорошо горит!

— Но что?..

— А давайте у мэра спросим. Он же рядом.

— Да, да, а ну-ка давай сюда мэра!

— Ребята, пошли к нему! Пусть все объяснит.

Толпа угрожающе загудела. Пригожа, Мирошник и Мельниченко о чем-то встревоженно переговаривались. Повеял ветерок, и мне показалось, что в нем ощущается запах гари. Вернее, намек на запах. Толпа зашевелилась и медленно, стоного начала перемещаться в сторону выхода из горисполкома.

В это время стеклянные двери, в которых отражалось тусклое солнце, резко распахнулись, и из них выкатился разгоряченный, весь какой-то взлохмаченный Паламаренко. И толпа, как единое существо, дернулась к нему.

Меня сжало со всех сторон, чуть приподняло над землей и потащило сквозь духоту потных рубашек, поднятой пыли и табачного перегара. Выпрямляясь как можно сильнее, я до боли вывернул шею, поворачивая голову назад, и закричал:

— Лялька! Лялька!

Она услышала меня и неуклюже взмахнула рукой с зажатым в ней блокнотом, но вязкое течение массы человеческих тел неумолимо отделяло нас друг от друга. Мельниченко что-то коротко выкрикнул в сторону Пригожи и побежал в обход толпы. За ним и Дмитрий с камерой на плече. Его глаз не отрывался от видоискателя, и я удивился тому, как это он не спотыкается. Лялька тоже хотела поспешить за ними, но Мирошник схватил ее за руку и начал что-то объяснять.

Кто-то больно толкнул меня локтем в бок.

— Твою в Юпитера, в православных христиан города Питера, — выругался я и, расслабившись, решил пока особо не барахтаться.

А люд крутой дугой уже окружил низенькие ступеньки, на которых замер несколько растерянный Паламаренко. Я в первый раз видел Олега Сидоровича в таком состоянии, и при иных обстоятельствах это вызвало бы у меня ливень иронических ассоциаций. Но сейчас я чувствовал лишь какую-то испуганную озабоченность. Но, как оказалось, напрасно.

Толпа внезапно замерла метрах в двух от мэра, и только задние ряды еще тихонечко шевелились по инерции. Настала короткая пауза, а потом кто-то самый смелый неуверенно воскликнул:

— Олег Сидорович, объясните, пожалуйста, что это оно горит?

— Да, да, что случилось?

— Вы же, наверно, в курсе дел…

— Это опасно или нет?..

Голоса были взволнованные, обеспокоенные, но почтительные. Злость в них исчезла, словно ее и не было. Появились какие-то просительные нотки. «Уважает-таки наш народ власть», — подумал я. И это непобедимое уважение граничит где-то с трусостью. Которая, впрочем, в мгновенье ока может перейти в яростную злость, не знающую никаких преград. Ни физических, ни моральных. А все потому что суть уважения, испуга и злости одна — поддержка равновесия между личной волей и волей твоего контактера.

Удерживать равновесие Паламаренко умел неплохо. Черты его лица смягчились, и он развел руками, словно хотел обнять ими всю площадь.

— Тише, люди, тише! Спокойно. Все под контролем. На нефтеперерабатывающем заводе произошла авария. По предварительным данным человеческих жертв нет. О том, что там на самом деле случилось, я вам еще точно сказать не могу. Знаю только, что горят резервуары с нефтью. Сейчас я срочно выезжаю на химию. Будем разбираться. Но главное в том, — он повысил голос, — что люди не пострадали. Об этом я узнал в первую очередь. А сейчас извините, но мне надо ехать…

Он бросил обеспокоенный взгляд на заметно разросшиеся черные клубы дыма, сошел со ступенек и двинул сквозь размякшую толпу к своей «Таврии».

— Олег Сидорович, это не связано с вчерашним отключением света? — спрашивали его.

— Снова на бензин цены будут повышать?..

— А на автобусные билеты?..

— Сколько нефти в тех резервуарах?

Паламаренко на ходу коротко отвечал на вопросы. В основном в отрицательном смысле. А я дернулся в толпе, преодолевая ее упругое сопротивление, и попытался приблизиться к мэру. В конце концов это мне удалось.

— Олег Сидорович, а мне что делать?

Паламаренко бросил на меня рассеянный взгляд, на мгновение остановился и подергал себя за нос:

— Ты же видишь, Роман, что творится. Давай в другое время. Оставь в приемной свои координаты, я тебя потом сам разыщу.

Он уже схватился было за блестящую ручку дверцы «Таврии», отворяя их, когда я не удержался:

— Олег Сидорович, а как бы с вами поехать? Материал же можно сделать первейшей свежести и высочайшего сорта!

— И я, и я, — заголосил позади Алексиевский, который все время тащился за мной, словно пойманная рыба за леской.

Я ткнул его локтем в живот. Паламаренко бросил на нас задумчивый взгляд и махнул рукой:

— Садитесь сзади. Только быстро, быстро!..

Втискиваясь в красную «Таврию», я направил взгляд чуть выше человеческих голов к другому краю стоянки горисполкомовских автомобилей и успел заметить, как Лялька с Дмитрием садятся в белый микроавтобус-«форд» Мирошника. Черный «опель» Мельниченка уже выруливал на дорогу. Как я понял, у Паламаренка на всем протяжении пути к нефтеперерабатывающему заводу будет почетный — ну, очень почетный! — эскорт.

А черные облака жирного дыма понемногу пожирали небесную голубизну, всасывая в себя мутными полупрозрачными щупальцами яркое, но уже какое-то сжавшееся солнце.

 

6

Паламаренковская «Таврия» летела, не останавливаясь на светофорах. Мэр вытащил из кармана телефон, что-то вспомнил, выругался и бросил его в бардачок.

— Черт его знает, что творится, — повернулся он к нам с Алексиевским, — связь пропала полностью.

— Ага, Олег Сидорович, — поддержал его и водитель, — и радиостанций не слышно. Ни «Радио-Рекса», ни «Славуты Плюс».

В подтверждение своих слов он правой рукой включил радиоприемник и крутанул ручку настройки. На всех волнах слышался лишь хриплый шорох, который смешивался с какими-то отдаленными хаотичными вскриками. Словно кто-то тонул, погружался в волны на самом горизонте, кричал из последних сил и никак не мог докричаться до берега.

Паламаренко уперся взглядом в водителя:

— Подожди, подожди, Андрей! Это что же, и милицейские рации не работают?

Тот пожал плечами. Мэр откинулся на сиденье и крепко потер рукой лоб.

— Что творится! — по-бабьи жалобно повторил он и снова повернулся к нам. — А у вас ничего не слышно? Ведь журналистский телефон, хоть и от рождения испорченный, в диапазоне сплетен работает бесперебойно.

Мы с Алексиевским переглянулись.

— Нет, Олег Сидорович, — немного оскорбленно ответил Иегудиил Шнеерзон, — ничего не слышно. Впрочем, я занимался спешными делами, а Роман… э-э-э… Роман…

— Беловода я искал везде, где только можно, — вырвалось у меня.

— Беловода? — рассеянно переспросил мэр, думая о чем-то своем. И вдруг вздрогнул: — Беловода?!.. А зачем его искать? Если Мельниченко до полигона добрался, то, наверное, Вячеслав Архипович дома сидит.

— Нет его дома, — тихо произнес я.

— Как это нет?!

— Нет. Отсутствующий. Исчезнувший. Еще со вчерашнего дня.

— Что, и ночью домой не приходил?

— Нет. Лишь созвонился в три часа ночи с племянницей, с которой мы у него дома ночевали. — Алексиевский на эти слова ехидно ухмыльнулся. — Сообщил ей, что задерживается у какого-то сотрудника. Что-то они там просчитывают.

— Фамилию сотрудника не называл?

— М-м-м… Лохов, кажется.

Мэр задумчиво забарабанил пальцами по боковому стеклу, за которым скорость впрессовывала в непрерывность пространства деревья, фонарные столбы, киоски и замерших прохожих на тротуарах. А потом протянул, будто вздохнул:

— Та-а-ак… Этого нам еще только недоставало.

Он прекратил свои барабанные упражнения и смешно согнулся, смотря через лобовое стекло на тучу, которая угрожающе разрасталась. То ли сама по себе, то ли от нашего перемещения.

— Та-а-ак… — повторил он и, обернувшись, серьезно посмотрел мне в глаза. — Точно — Лохов?

Я на мгновенье задумался:

— Точно.

— А племянница, которая с тобой у Беловода ночевала и разговаривала с ним, это — Лариса Яременко с «Рандеву»?

— Точно, — меня словно заклинило на одном слове.

— И сегодня Вячеслав Архипович еще домой не приходил?

— По крайней мере за пятнадцать минут перед вашей пресс-конференцией его телефон не отвечал.

— А-а-а, телефон, — махнул рукой Паламаренко. — Они что-то сейчас вообще не работают. Даже «атээсные» на ладан дышат. Надо будет кое с кем крупно поговорить. Распустились все во время выборов этих идиотских. Хозяина забыли, лахудры!

И он, вытащив из бардачка большой блокнот, начал что-то быстро писать. На ходу это делать было весьма неудобно, но Паламаренко старался. Даже капли пота выступили на его складчатом, каком-то носорожьем, затылке.

Алексиевский, до этого времени тихо подремывавший рядом со мной (то ли делая вид, что дремлет), вдруг проснулся и попробовал через плечо мэра заглянуть в блокнот: а что это там пишет Олег Сидорович? Но я толкнул его локтем в бок, и он успокоился, недовольно покосившись на меня.

Паламаренко вырвал исписанный лист, сложил его вчетверо и сунул в карман джинсовой рубашки водителя.

— Значит так, Андрей, — обратился он к нему, — выкинешь нас на нефтеперерабатывающем и гони к Беловоду. Адрес я написал. Если дома его нет, езжай в институт и узнай, не появлялся ли он там. Если нет, поднимай милицию. Начальник, наверное, будет на химии. Значит, найдешь его зама, передашь ему мою записку и еще на словах: «Мэр приказал срочно отыскать Беловода!» О некоторых обстоятельствах его исчезновения я написал. А потом — быстро назад, к заводу. Понял?

Водитель энергично кивнул головой. Теплая волна признательности щекотливо всплеснулась в моей груди: все-таки есть еще люди на этом свете! Даже неудобно стало перед Паламаренком.

— Спасибо, Олег Сидорович, — смущенно произнес я. — Честно говоря, все мы немного волнуемся: и я, и Лариса Леонидовна. Хотя, может, и рановато шум поднимать, но…

— Не рановато, — мрачно перебил меня Паламаренко, не поворачивая головы. И вздохнул: — Дело в том, Роман Ефимович, что недаром сегодня на пресс-конференции Гречаник вопрос о родственных связях подняла. Не напрасно… Но не могу же я запретить взрослому человеку работать там, где ему нравится. И только из-за того, что он является моим зятем. Это же не демократично, а, Роман Ефимович?

— Н-не демократично, — неуверенно согласился я, не понимая, при чем тут зять мэра.

Паламаренко повернулся ко мне и констатировал этот факт:

— Не понял… — и немного помолчал. — Но все равно теперь узнаете. Мой зять работает в «Луче».

Смутная догадка мелькнула у меня.

— Фамилия его Лохов, — подтвердил ее мэр, снова поворачиваясь лицом к дороге. — И вчера вечером я Николая вместе с дочерью и внучкой проводил на море. Они в отпуске…

— Значит… — ахнул я.

— Значит, значит, — вспыхнул Паламаренко и набросился на водителя. — Чего плетешься, как улитка под градусом? Гони быстрее! Все сгорит, пока доедем. Концов потом не отыщем.

В машине воцарилось тяжелое молчание. Несмотря на закрытые окна «Таврии», в ней начал ощущаться запах гари, мазута и почему-то каких-то пряностей. Сзади послышался вой сирены, который все усиливался, усиливался, вползая скользкими и длинными червяками в уши, и тогда, когда это стало просто невыносимо, мимо нас промелькнули четыре красные с белыми полосами пожарные машины. За ними пристроился белый «форд»-микроавтобус. Вой сирен стих почти мгновенно.

— Во, проснулись, — закашлялся Алексиевский, провожая машины взглядом.

Его никто не поддержал. Паламаренко, окаменев, уперся взглядом в лобовое стекло, а я размышлял о том, нужно ли говорить ему про чертежи, принесенные Беловодом с работы и переданные Ляльке с Дмитрием. Мне очень хотелось рассказать мэру об этом. И если бы рядом не было Алексиевского, я бы, наверное, так и сделал. Но присутствие Эдуарда Пивонова и других субъектов иже с ним в одной шкуре меня останавливало.

Кроме того, меня останавливало еще одно обстоятельство. Почему Вячеслав Архипович сообщил Ляльке, что заночевал именно у Лохова? У человека, которого легко можно было высчитать? Не было ли в этом еще какого-нибудь намека, на манер фотографий, которые он приказал Ляльке передать мне?..

— Олег Сидорович, — спросил я у спины мэра, — я, конечно, извиняюсь, но, ваш зять… Он где живет? С вами?

Паламаренко пожал плечами.

— А где же ему жить? Конечно, с нами. Квартира большая — места всем хватает.

Вот в чем дело! Фамилия Лохова в телефонном справочнике не значилась. И для того, чтобы переговорить с ним, мне или Ляльке нужно было звонить прямо на дом к мэру. Я внезапно ощутил все неудобство и неуютность тесного салона «Таврии».

С жалобным подвыванием нас обогнала машина «скорой помощи». На переднем сидении черного «опеля», который ехал следом, я успел заметить сухой профиль Тамары Гречаник.

Паламаренко тоже заметил ее.

— Воронье! — сердито крякнул он. — Спешат все, словно мертвечину отыскали. — Он помолчал и вдруг выругался. Длинно и тяжело. — Хрен вам все! Не дождетесь. Но что творится, что творится, ребята! Будто специально все одно к одному складывается: электричество, пожар, связь, выборы… Беловод еще!.. Хреновина какая-то!

Алексиевский толкнул меня и многозначительно приподнял бороду. Я заметил в ней кусочек яичного желтка. Наверное, с дедом-пулеметчиком закусывали. Мне стало противно и почему-то страшно.

А «Таврия», завизжав тормозами, уже останавливалась возле заводоуправления нефтеперерабатывающего. В душном, сером, каком-то жирном воздухе двигались люди с деформированными тревогой фигурами. Они перебегали от автомобиля к автомобилю, сгрудившихся здесь видимо-невидимо, обменивались короткими репликами, исчезали в двери зданий, чтобы почти одновременно в их проемах материализовались другие мужчины и женщины. К проходной, находящейся метрах в пятидесяти от заводоуправления, пробежал отряд солдат. Покрытый грязью «УАЗик» неожиданно сорвался с места и, развернувшись по кратчайшей дуге, быстро полетел в направлении города, едва не сбив с ног измученного мужчину в рваном комбинезоне и с покрытым сажей лицом. Тот дернулся и в свою очередь чуть не свалил на землю Григория Мельниченка, который вместе с Гречанихой быстрой походкой приближался к нам.

— Олег Сидорович, — сердито закричал депутат еще издали, — такого бардака, как на вашем заводе, я еще нигде не видел.

— Завод не мой, Григорий Артемович, — устало ответил Паламаренко, проводя ладонью по лицу и провожая взглядом свой автомобиль, который тоже рванул с места вслед за «УАЗиком». — Бардак, как известно, происходит во всей стране. И не последняя заслуга в этом принадлежит Верховной Раде, которую, кстати, вы и представляете.

Мельниченко скривил рот в улыбке:

— Слава богу, хоть вы согласны с тем, что я представляю один из высших органов власти. Но как же тогда объяснить поведение работников предприятия, находящегося на территории Украины? Ведь они не пропускают на свою территорию народного депутата этого самого государства!

— И чем они это объясняют?

— Приказом руководства.

— Как известно, в нашем городе все руководство отдает свои приказы только после согласования с мэрией, — влезла в разговор Тамара.

Паламаренко не обратил на нее внимания:

— Что ж, Григорий Артемович, пошли к директору. Разберемся. Но вы же сами понимаете: ситуация чрезвычайная…

Впрочем, идти к директору нефтеперерабатывающего завода не пришлось. В это время он сам вместе с группой возбужденных людей вышел на улицу. Почти одновременно вблизи припарковался, еле втиснувшись между машин, уже знакомый мне блестящий «шестисотый» «Мерседес».

«А этого какой бес сюда принес?» — подумал я, ожидая, когда Мороз выйдет из автомобиля. Но дверцы оставались закрытыми, а за черным тонированным стеклом ничего не было видно. Создавалось впечатление, что машина сама приехала к заводу и чего-то ждет, зловеще притаившись среди своих механических родственников. Призрак какой-то!..

— Ситуация такая, — докладывал между тем директор завода, — горят четыре резервуара с нефтью, есть несколько порывов трубопроводов. Один порыв тоже загорелся, но на нем огонь мы уже локализовали. На других ведутся восстановительные работы. В двух местах из-за выхода из строя аппаратуры был остановлен процесс. Там тоже все налаживается. Но один цех придется запускать по новой. Это — суток трое-четверо. Самое плохое состоит в том, что в последние полчаса полностью исчезла связь. Чем это вызвано — неизвестно. Поэтому пожарники и военные приехали с опозданием. До этого держались своими силами. Сейчас послал машину в Градижск с сообщением в министерство: там, говорят, связь с Киевом есть. Еще вертолет поднимаю.

— Петр Васильевич, — спросил мэр, — а чем вызвана авария?

Директор на минуту сник:

— Чертовщина какая-то, Олег Сидорович! Сначала произошел непонятный толчок, резервуары просели, наклонились, в некоторых, наверное, обшивка не выдержала, и пошло-поехало… Да вы сейчас сами увидите.

— А никакого взрыва перед этим не было? — вдруг, словно черт из табакерки, выскочил вперед Алексиевский.

Директор немного ошалело уставился у него:

— А это что за явление?

Паламаренко пренебрежительно махнул рукой:

— Пресса.

— Этого еще только не хватало, — даже застонал директор.

— Ничего, ничего, Петр Васильевич, это наши ребята. Хуже, что вот Григорий Артемович к нам претензии имеет. Мол, его ваши рабочие на завод не пускают.

— И правильно делают! Это я приказ отдал. На заводе — аварийная ситуация. Нам сейчас не до экскурсий.

Мельниченко даже побледнел:

— Извините, уважаемый Петр Васильевич, но я уже и забыл, когда на экскурсиях последний раз был. И сейчас я нахожусь на работе: это является моей прямой обязанностью — знать и контролировать то, что происходит на моем округе.

— Может, вы считаете, что, когда Григорий Артемович находился в Афганистане, он тоже был там на экскурсии? Или тогда, когда по всей Европе искал деньги, похищенные высокими государственными чиновниками? Или когда… — задохнулась от гнева и Гречаник.

— Подождите, Тамара Митрофановна! Не нужно, — перебил ее Мельниченко. — Господин директор сам понимает, что не может не пропустить депутата на завод. Не так ли?

Директор бросил короткий взгляд на Паламаренка.

— Петр Васильевич, — произнес тот, — я приказывать не могу, но, наверное, Григорий Артемович прав: они должны присутствовать…

Мне показалось, что мэр сейчас закончит: «…на зрелище». Но он смолчал.

— Да мне что, — пожал плечами директор. — Пожалуйста, поехали с нами к резервуарам. — И добавил иронично: — Работайте.

— Но я не один, — поднял руку Мельниченко.

— Как это — не один? — мгновенно снова ощетинился Петр Васильевич.

— Со мной кандидат на должность руководителя города Иван Пригожа, директор телекомпании «Рандеву», его съемочная группа и редактор «Информ-Акции».

С каждым словом Мельниченка лицо мэра города принимало все более свекольный оттенок.

— Да вы что, господин хороший, с ума сошли? — в конце концов взорвался он. — У людей несчастье, а вам все избирательные хаханьки? Не выйдет! Вы, как депутат, пожалуйста, идите, куда вам захочется («Даже ко всем чертям», — дохнул мне на ухо Алексиевский), а другим — нет! Вот станет Пригожа мэром, пусть тоже идет туда, куда хочет, а пока — нет! И тема на этом исчерпана.

— Петр Васильевич, — игнорируя мэра, обратилась Гречаник к директору, — а тем журналистам, которых привез с собой господин Паламаренко, вы разрешите присутствовать на пожаре?

И она обожгла меня таким жгуче-презрительным взглядом, что мне показалось — кожа сейчас вспыхнет. Второй взгляд, который на меня бросили, был крайне разъяренным. Принадлежал он Паламаренку, понявшему, что по моей воле он попал в ловушку. Я сообразил, что сейчас нас с Алексиевским пошлют в отставку, но было в Олеге Сидоровиче, несмотря на всю его номенклатурную «металличность», что-то гибкое и подвижное. Как у шарика ртути. Он тяжело плеснулся и, глядя в сторону, произнес:

— Хорошо. Петр Васильевич, пожалуйста, пропустите журналистов. Они на работе. А всех других гоните к чертям собачьим в три шеи отсюда! — Он помолчал. — И вообще, чего мы стоим? Поехали, поехали быстрее!

Директор засуетился.

— Виктор, — позвал он какого-то мужчину в камуфляжной форме, — быстренько выдай людям противогазы.

— Они в автобусе. Там на всех хватит, — ответил тот, и мы неровным строем двинулись к синему «ЛАЗу», стоявшему возле проходной. Все было правильно: завод занимал огромную площадь, и без транспорта добираться до резервуаров пришлось бы довольно долго.

— Чего ты с этим взрывом влез? — сердито спросил я у Алексиевского, который задумчиво шаркал рядом со мной.

Тот оживился:

— Ты что, Роман, не понял? Да это же даже до Паламаренка дошло. Помнишь, как он в машине говорил, что все нелады лепятся друг к дружке? Так вот, не они лепятся — их лепят.

Я иронически посмотрел на него:

— Что, враг не дремлет? Рука Москвы и нога Вашингтона?

— Не смейся. А сам подумай, кому выгодны все эти аварии накануне выборов, — и Алексиевский бросил косой взгляд на Мельниченка, который о чем-то разговаривал с Тамарой.

Я улыбнулся:

— Ну, господин Д. Раконов, вы даете! Это уже диагноз. И название имеет: паранойя.

Алексиевский начал кипятиться, но я лишь пренебрежительно передернул плечами, поскольку заметил за автобусом белый «форд», возле которого стояли Лялька, Мирошник и Пригожа. Дмитрий сосредоточенно водил камерой во все стороны, направляя ее то на проходную, то на скопление техники возле нее. В конце концов он направил объектив и на нашу группу. Я радостно замахал Дмитрию Анатольевичу рукой. Видеокамера мгновенно была отведена в сторону.

Мельниченко подошел к кандидату в мэры и директору «Рандеву», после чего они начали о чем-то быстро говорить, изредка бросая взгляды на то, как мы надеваем противогазные сумки и садимся в автобус. Лялька с Дмитрием побежали к нам.

Вчетвером (к нам добавился Алексиевский с задумчивым лицом, обшарпанным портфелем и зеленой сумкой, болтающейся у него на груди) мы встали на задней площадке автобуса, где я и рассказал Ляльке о действиях Паламаренка. Но о том, что Лохов — его зять, сообщать не стал и внимательно следил за тем, чтобы этого не сделал и Алексиевский. Впрочем, тот весь ушел в себя и внимания на нас не обращал.

Мы быстро проехали мимо молчаливых цехов, покрытых переплетением труб, на которых уродливыми цветами росли краны гнойно-красных вентилей. Проскочили через несколько перекрестков со стоявшими на них военными и милиционерами. Нырнули под угрюмо лоснящийся и тем осовремененно-средневековый акведук. Миновали непонятные для меня цилиндрические сооружения, похожие на огромные снаряды, на одном из которых жюль-верновские герои слетали на Луну, и в конце концов за углом цеха с выцветшим транспарантом «Слава труду!» увидели резервуары, похожие на бочоночки, которыми сказочные великаны играют в свое исполинское лото.

Четыре из них, стоявших возле самой железной дороги, накренились, странным образом не переворачиваясь и не скатываясь в воронку, которую можно было различить за клубами черного дыма. Этот дым полностью укутывал два резервуара. На третьем сквозь него иногда проблескивали языки пламени, а четвертый, ближайший к подъездным путям, горел в полную силу. Вокруг стояли пожарные и медицинские машины, вверх вздымались мощные струи воды, в небе пошатывался вертолет, а неуклюжие, роботоподобные существа в пожарных костюмах разворачивали толстый рукав пеногасителя.

Вертолет сделал круг над нами и полетел в западном направлении, погрузившись на недолгое время в черную тучу. Воздух был удушающе-горяч. Он тяжело вкатывался в легкие, и создавалось впечатление, что добрая его часть так и остается в них, несмотря на участившееся дыхание. Лялька вдруг закашлялась. Долго и тяжело. Оживший Алексиевский вертел головой во все стороны и причмокивал языком: «Чудесно! Прекрасно! Прелестно!» За что и получил чудесную, прекрасную и прелестную головомойку от обозленного Паламаренка и подчеркнуто-спокойного Мельниченка.

Увидев, что мы вышли из автобуса, к нам подбежали трое военных, пожарник и милиционер. Милиционер еще только пытался наладить участившееся дыхание, а пожарник уже вскинул руку к каске, отдавая честь и собираясь доложить о сложившейся ситуации. Но так и остался с полуоткрытым ртом. Неожиданно что-то зашуршало все громче и громче, постепенно перекрывая отдаленное шипение воды из брандспойтов, а потом сильно щелкнуло, и все последующее начало происходить, словно в замедленном американском боевике.

Земля покачнулась, и резервуары зашевелились, чем-то напоминая поплавки на зыбкой поверхности волн. Потом они застыли в неуверенном равновесии, но четвертый, горевший сильнее всех, начал клониться, клониться, и вдруг сорвался в воронку, которая, как мне показалось, моментально увеличилась и начала напоминать рыбий рот, всасывающий в себя упругую воду.

На мгновение стало тихо, словно накануне сотворения мира.

А потом огромный, метров в пятьдесят, пламенный смерч ввинтился в покрытые гарью облака. Мощный порыв раскаленного воздуха бросил нас на землю, и, уже падая, я успел заметить, как воронка наполняется гудящим, взбесившимся огнем. Казалось, это не нефть из разрушенного резервуара растекается по впадине, а сама земля, разверзнувшись, выплевывает из своих недр обезумевшее пламя, заключенное кем-то там миллион миллионов лет тому назад.

 

1

За большим, зарешеченным в крупную клетку окном уже серело. Звезд не было видно. Впрочем, их не было видно и ночью: дым застилал все небо, и на этом скомканном ветром покрывале колыхались красные отблески пожара. А внизу на фоне бушующего пламени суетились черные, просмоленные фигурки людей, напоминающие воинов первобытного, всеми забытого племени. И эти дикари неистово вытанцовывали свой каннибальский танец, оставшись наедине с богом огня вне пространства, вне времени. И вне разума.

Я медленно перебирал в уме все, произошедшее вчера. Авария приобрела опасные масштабы. Пострадало двенадцать человек. Двое сгорело сразу же, вопящими факелами кружась по выжженной земле, а потом бесформенными головешками пытаясь ввинтиться в ее внутренности. Все вокруг пропиталось смрадом горелого мяса.

Я помнил, как Лялька упала на колени, и ее тяжело рвало, а мы с каким-то солдатом в это время вытаскивали из загоревшегося пожарного автомобиля потерявшего сознание водителя. Потом таскали обожженных людей к машинам «скорой помощи», и подобие человека с черным лицом хрипело на носилках: «Мам!.. Мам!.. Мамочка!..», а Алексиевский ругался страшным матом и никак не мог засунуть свою бородищу в противогаз.

Я помнил, как Паламаренко съездил по физиономии какого-то инженера, который сначала орал, бегая кругами: «Люди! Родные мои! Спасайтесь — сейчас все здесь к черту взорвется!», а потом плакал, став в раскорячку и размазывая по щекам слезы вместе с запекшейся в них сажей.

Я помнил все. Только не помнил, сколько километров накрутил, гоняя по заводу, с кем-то ругаясь, что-то доказывая, что-то таская, сажая бесчисленные синяки, ожоги и ссадины, но не забывая, однако, сунуть иногда кому-нибудь под нос диктофон. Я не помнил, как потерял Ляльку, Дмитрия, Алексиевского и как оказался на проходной возле машины Паламаренка, расспрашивая водителя про Беловода. Того нигде не было. Его искали. И в это время нашлась Лялька, но какая-то машина сразу же увезла их с Дмитрием на студию.

А потом на завод ворвались полтавские спасатели, и я ненадолго стал курьером мэра, разнося по территории химии его руководящие распоряжения. Ожидалось прибытие и высокого киевского начальства из министерства чрезвычайных ситуаций, но оно задерживалось. Связь пропала полностью, и поэтому был задействован весь транспорт, оказавшийся в поле зрения. Иногда мне казалось, что машин на заводе стало больше, чем людей.

В конце концов, я потерял и мэра, но нашел Алексиевского, который с испуганным и растерянным видом потащил меня в небольшой цех, где долго оправдывался за то, что слонялся неизвестно где.

«Нет, — говорил он, колотя себя рукой в грудь, — я не испугался! Я журналистикой занимался. Ты ничего плохого не думай».

А я и не думал. Мне было на все наплевать, и поэтому мы вскоре забылись коротким беспокойным сном, улегшись прямо на полу под непрерывно жужжащим, щелкающим и постукивающим оборудованием. Задерганный рабочий с казацкими усами бросил нам по телогрейке, но толка от них было маловато. И сейчас у меня выламывало все тело, болела ссадина, заработанная еще от толстого Айка, которую я было залечил, но потом снова где-то расцарапал, и ужасно ныла чуть вывихнутая нога.

Рядом закряхтел Алексиевский. Очевидно, он ощущал себя не лучше, поскольку, что-то бормоча сквозь зубы, перевернулся налево, потихоньку выругался и снова попробовал умоститься на правом боку. В конце концов он сел, достав из кармана измятую пачку «Примы».

— Эй, ребята, ребята, — хрипло закричал усатый дежурный, который, подремывая до этого времени, сидел за пультом. — Курить — на улицу. Там перед входом беседка есть.

— Дорогуша, большего огня, чем сегодня ночью, уже не будет, — еще полусонно, но уже принимая иронично-солидный вид, громко пробормотал Алексиевский. Словно и не было его вчерашних оправданий.

Я тоже попробовал сесть:

— Кстати, господин редактор, курить натощак — вредно для здоровья.

— Минздрав предупреждает, что для здоровья вредно находиться на нефтеперерабатывающем заводе во время пожара. Все остальное идет только на пользу, — ответил Алексиевский, но сигареты спрятал, польщенный тем, что его при постороннем назвали редактором.

Он встал и тяжело прошелся, немного подпрыгивая и разминая затекшие ноги.

— Идем покурим… Да и вообще, надо бы положение дел выяснить, а то все на свете тут проспим. Ничего больше не взорвалось? — обратился он к дежурному.

Тот провел ладонью по лицу:

— Ребята заходили. Говорили, что очаг локализовали, но окончательно сбить пламя пока еще не удается. Однако полтавчане, да и наши пожарники, клянутся, что ничего больше не случится.

— Ну-ну! Клялся пьяный поп, что ангела видел, — насмешливо произнес Алексиевский и повернулся ко мне. — Пошли, что ли, Роман? Труба зовет, и танки наши быстры.

Я так же, как перед этим дежурный, провел ладонью по лицу, ощутив замасленную — даже скользит! — кожу. Нащупал царапину с запекшейся на ней кровью и, отняв руку, пошевелил пальцами. Все они тоже были в саже и разобрать то, что творилось на лице, с их помощью было невозможно.

— Где у вас умыться-то можно? — спросил я оператора.

— Из аппаратной выйдете, пройдете возле беседки, про которую я говорил, и через дорогу — желтые двери. Там у нас и душ, и раздевалка.

Жестом поблагодарив рабочего, я побрел за Алексиевским, который, размахивая своим инвалидным портфелем, уже поперся к выходу.

На улице было душно от гари и какого-то нефтехимического благоухания. Небо над зданиями со стороны резервуаров напоминало ободранную кожу. У меня даже лицо снова засаднило, а Алексиевский уже зашел в беседку, провел ладонью по скамье, проверяя ее чистоту, да и бухнулся на нее со всего размаха, снова доставая сигареты.

Я иронично наблюдал за ним:

— Слушай, Иегудиил, а сполоснуться ты не желаешь? После тебя эту скамейку из брандспойта мыть придется. Вместе с тобой, кстати.

Алексиевский махнул рукой:

— Чепуха. Воды я давно уже не боюсь. Даже в своих опусах. А после сегодняшней ночи — и огня. — Он попробовал принять героический вид, но, посмотрев на меня, сник и вдруг стал серьезным. — Ведь чего я боюсь, Роман? Людей. Особенно тех, кто к власти стремится. Кстати, я тут недавно вывел закон Алексиевского, формулируемый следующим образом: сила стремления к власти равна силе изменений в психике, которые прямо пропорциональны силе стремления к власти и обратно пропорциональны силе разума. Вывод Иегудиила Шнеерзона из этого закона: абсолютная власть равна абсолютному безумию.

— Натурфило-о-ософ, — протянул я. — Галилей без башни и Ньютон без яблони. Только, наверное, не обратно разуму, а обратно совести. С соответствующим выводом.

Алексиевский почесал свою обожженную бороду:

— Тут можно подискутировать… Не кажется ли вам, уважаемый Роман Ефимович, что в данном случае прослеживается пропорциональная зависимость вышеприведенного вида между разумом и совестью? Впрочем, это уже имеет привкус мистики, поскольку совесть — категория довольно эфемерная, и ее в руках никто еще не держал. Кроме того, можно иметь разум и не иметь совести. Наоборот не бывает. Таким образом, я делаю вывод о том, что совести как таковой не существует.

Я вымученно вздохнул:

— Алексиевский, я сведу тебя с одной интересной женщиной по имени Лариса Леонидовна, которая иногда совсем не имеет разума, однако совесть всегда при ней. И тогда от твоих логических построений камня на камне не останется. Я уже это прошел. Твое еще впереди.

И я повернулся, бросив через плечо:

— Поразмышляй на досуге. А я пойду смою прах резервуаров со своих ног.

Но Алексиевский остановил меня:

— Подожди. Ты что, думаешь, я в игрушки играю? Ошибаешься. — Он бросил окурок в красную урну, стоявшую рядом. — Теория должна подтверждаться практикой. Не так ли? Вот ты вчера не пожелал меня выслушать и не сообразил того, кому выгодна полоса аварий перед самыми выборами. А что такая полоса прослеживается, ты, наверное, и сам уже убедился. Сначала — сбой электроснабжения по всему городу… Тамара хоть и стерва, но, как мне говорили, на пресс-конференции озвучила верное умозаключение: не могло электричество сразу пропасть и на левом, и на правом берегу Днепра. Запитаны эти две части Гременца все-таки от разных сетей. Что-то здесь не так. Мне кажется, что и Паламаренко как энергетик понимает это.

Кроме мэра, как оказалось, положение дел понимал и бывший редактор «Свободы Плюс».

— Потом, — заскрипел он после короткой паузы, — исчезновение связи по всему городу. Ну, сотовая — это такое. Что-то эфирное, эфемерное и поэтому — ненадежное. А обычная, устаревше-релейная? Может, кто-то под эти события и с ней балуется? Кстати, я узнавал, вчера и телевизоры в городе не работали: твоя Яременко так и не смогла в эфире покрасоваться. Но это — ерунда, потому что — последствия. А не ерунда — пик аварий: пожар этот на нефтеперерабатывающем. Однако здесь наш «кто-то» явно перестарался: что-то не учел с той впадиной, в которую резервуар съехал. Делай выводы, старик. У них совсем крыша поехала. А ты говоришь — совесть, — и Алексиевский презрительно фыркнул.

Мне почему-то вспомнились световые эффекты, с которых начались все эти события. И еще я подумал о том, что во время пломбирования полигона Мельниченко мог находиться на нем. Чем он там занимался?.. Я вздрогнул. Кажется, паранойя Алексиевского становилась заразной, а с этим я согласиться никак не мог и поэтому громко сказал:

— Это все, конечно, убедительно. Для какого-нибудь дешевенького триллера. Но ты предполагаешь присутствие в Гременце такого накала страстей, которое не снилось и древнегреческим трагикам. Проще на мир надо смотреть, Алексиевский, проще. С таким вдохновением и за президентство не борются, а не то что за какой-то средний украинский город. И, кроме того, осуществление твоего сценария предполагает наличие целой диверсионной сети, содержание которой, согласись, не под силу не только удачливому предпринимателю, но и депутату Верховной Рады.

— Не забывай, что этот депутат имеет большие связи в СБУ.

Я развел руками:

— Ну, Алексиевский!.. Я знаю, что ты не любишь КГБ, ФСБ, СБУ, ЦРУ, Моссад и прочие соответствующие учреждения. Но не до такой же степени!

Алексиевский молчал, уставившись на красную урну, из которой еще струился сизоватый дымок от его окурка. Я проследил за его взглядом и тоже замолк. Из-под урны и дальше, из-под кустов, где еще чуть шевелилась исчезающая ночная мгла, по земле растекался тоненький слой серебристой дымки. Казалось, он немного мерцает, просачиваясь сквозь асфальт и пожелтевшую траву на поверхность этой планеты. На свету дымка исчезала, но ощущение ее присутствия сохранялось.

— Явление десятое, — хрипло пробормотал Алексиевский, — те же и Мартын с балалайкой.

Я медленно наклонился и осторожно — очень осторожно! — погрузил свою измазанную сажей руку в призрачный свет, чуть колышущийся под чахлой лозой дикого винограда. Ничего не произошло. Лишь кончики пальцев ощутили легенькое покалывание, да во рту почему-то стало немножко кисло.

— Ну вот, Роман, ты и сам ее увидел… Это то, о чем я тебе вчера рассказывал, — нервным шепотом выдавил из себя Алексиевский и вдруг зашипел: — Слушай, кончай ты экспериментировать!

Я вытащил руку из дымки и поднес ее к глазам. Казалось, пальцы мои выделяют пар, словно облитые теплой водой на жестоком морозе. Чудеса какие-то!..

Мимо беседки протопал весь поглощенный своими заботами мужик в синем комбинезоне, прожженном на колене. Увидел нас и остановился, полуобернувшись. Почти одновременно из входа в цех вынырнул козацкоусый дежурный. Заметив мужика, он заорал:

— Семен, Семен, чертовщина какая-то! Я процесс останавливать буду. Все приборы словно взбесились. — И как-то жалобно добавил: — Ничего не понимаю!.. Иди-ка, поможешь.

— Не могу, Серега. Мне приказали Паламаренка отыскать. Он где-то здесь болтается. Кстати, ты его не видел?

— К чертям собачьим твоего Паламаренка! Я же сам не справлюсь!

— А вон — парни. Пусть помогут, — и мужик, сверкнув покрасневшими глазами, сорвался с места.

Дежурный растерянно хлопнул себя руками по бедрам и закричал Алексиевскому:

— Эй, борода, иди на вентиле постоишь!

Тот посмотрел на притихший, с надежным фундаментом, цех, перевел взгляд на загадочную дымку и произнес, отводя глаза в сторону:

— Ты, Роман, того… Разберись. А я пойду, это, человеку помогу.

И быстренько побежал к цеху, забыв на лавке свой имиджевый портфель.

Я остался один. Вдали что-то гудело, постукивало и потрескивало. Были слышны приглушенные расстоянием голоса и рев двигателей. В темных тенях около серых сооружений поблескивала серебристая дымка. Переплетение труб над цехами казалось переплетением окаменелых драконов далекого праархейского периода, на которое с высоты сочился тусклый медленный свет умирающего светила. А изнутри меня холодило ощущение предельного одиночества и такой же растерянности.

Еще раз бросив взгляд на дымку, я решил, что мне обязательно нужно сбегать на пожарище, узнать состояние дел и, если оно более-менее нормально, сгонять в город. Узнать, в конце концов, что-нибудь про Беловода и каким-то образом передать информацию в Киев. Но это — потом. Сначала нужно было сфотографировать феномен. Фотоаппарат должен находиться в портфеле Алексиевского.

И он был там. Даже с новой пленкой. Я сделал несколько кадров вплотную к дымке, а потом отошел подальше, почти к желтой двери, про которую говорил дежурный. Издали дымку было плохо видно, но мне показалось, что она начала не то чтобы сгущаться, а скажем так: уплотняться. Что же это за аномалия такая, черт ее возьми!

Присмотревшись к беседке, я убедился, что мне не показалось: дымка начала подниматься вверх, окутывая железный каркас легким прозрачным туманом, который едва колыхался и струился по железу. Чтобы вся эта картина попала в кадр, я отошел задом к приоткрытой двери и чуть не упал, споткнувшись о металлический порожек. Резко обернувшись, я присвистнул: в полутьме коридора было видно, что его свежеокрашенные стены чуть фосфоресцируют, отбрасывая неверный свет на ступеньки марша, ведущего куда-то на второй этаж.

Быстро сделав кадр, я вошел в помещение и посмотрел вверх. Там еще было полутемно: туда туман пока не добрался.

Рядом были еще одни двери, и я приоткрыл их, попав в большое помещение, по самую крышу набитое какими-то цилиндрами, трубами и вентилями. Дымка здесь стлалась только по полу, кое-где пузырясь небольшими холмиками с размытыми краями. Я уже было поднес фотоаппарат к лицу, когда услышал в помещении голоса. Что-то в их тоне насторожило меня, и поэтому я осторожно, прячась за трубами и цилиндрами, двинулся в направлении звуков.

Разговаривало двое. Выглянув из-за огромной облупленной камеры, я увидел Паламаренка со злым разгоряченным лицом и энергично жестикулирующими руками. Рядом с ним, спиной ко мне, стоял человек в неуклюжем пожарном костюме, нивелирующем все особенности мужского телосложения. Голову его покрывала каска, а правая рука, в которой что-то поблескивало, была заведена за спину. Паламаренко и неизвестный были так увлечены разговором, что не обращали внимания на дымку, в которую уже погрузились ступни их ног. Прячась за оборудованием, я подобрался еще ближе.

— Передай ему, — шипел от какой-то непонятной мне злости Паламаренко, — что ничего у него не выйдет. А если я узнаю, что он причастен к исчезновению Беловода, то поставлю на нем крест. Огромный осиновый крест.

Услышав фамилию профессора, я замер и весь превратился в слух.

— Ну какой же вы горячий, Олег Сидорович, — покровительственно и одновременно с этим насмешливо произнес пожарник, едва покачиваясь на носках ботинок. — Из-за чего такой сыр-бор? Ведь все можно решить в рамках общего взаимопонимания. Более того. Меня просили передать, что для вас возможен карт-бланш на выборах в обмен на документы…

— Да нет их у меня! — заорал Паламаренко. — Нет! А если б даже и были, то хрена б вы их получили!.. Хватит! Сегодня же сделаю заявление для прессы и покончу с этим раз и навсегда. Пусть даже и мэром не стану…

Пожарник угрожающе замер.

— Не спешите, Олег Сидорович. Ведь вы сами говорили про большой осиновый крест. А его в самых разных местах ставить можно.

И он медленно вытянул руку из-за спины, в которой наконец я различил небольшой тусклый пистолет. Меня передернуло, и я, бесшумно выскользнув из-за труб, несколькими большими прыжками преодолел расстояние до мэра и пожарника.

— Милиция! — зарычал мой голос, а рука всадила ребро фотоаппарата в спину пожарника. — Медленно поднимите руки и сделайте два шага влево.

Я надеялся, что все происходит довольно убедительно. Но краешком сознания вспомнил, как несколько лет тому назад Лялька укоряла меня опасным свойством моего же характера относительно влезания в воду, не спросивши броду. Однако тщательные измерения глубин мне всегда были не по душе. Несобранная я все-таки личность.

Пожарник окаменел. Впрочем, Паламаренко тоже. Не знаю от чего: то ли от моего появления, то ли от вида оружия. Мужик в пожарном костюме медленно начал поднимать руки, и тогда, когда его кулак с зажатым в нем пистолетом поравнялся с головой Паламаренка, случилось ЭТО.

Пол мелко-мелко задрожал и вдруг приподнялся, словно под ним плеснулась огромная волна океанского прибоя. Пожарник покачнулся. Что-то сухо щелкнуло, а Паламаренко, дернувшись и широко раскрыв глаза, начал оседать на неустойчивую землю. И на его лбу внезапно расцвело небольшое красное пятно с обожженными краями.

А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.

— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!

Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.

 

2

Я бежал по овражку, рассекающему окраину разрушенного боснийского городка. Бежал, сгибаясь и сжимая в руках старенький фотоаппарат, внутри которого непонятные мне химические реакции впечатали в гибкую пленку разорванные криком рты, вытекшие слезами глаза, окровавленные, обезображенные пулями тела и задымленные ненавистью черные глазницы автоматов. От только что виденной мной картины фотопленка должна была засветиться вспышкой ярости, переполнив затем все остальные кадры непроницаемым мраком. Но я верил в свет, верил в то, что без него запрещено жить в этом мире, и поэтому бежал, бежал, бежал, не слыша за собой ни топота погони, ни ругани на полупонятном языке, ни ехидного повизгивания пуль. И лишь мое неровное дыхание переполняло собой эту Вселенную.

Выдох-вдох-выдох… Выдох… Вдох… Выдох… Выдох-вдох-выдох… Только бы не упасть… Только бы не упасть… Держи дыхалку!.. Выдох-вдох-выдох… Выдох-вдох-выдох…

Вдруг я осознал, что бегу в абсолютной темноте. Или это я глаза закрыл от страха? Нет! Черта вам лысого! Волки умирают с открытыми глазами. Нужно только разжать веки… Нужно только…

Неожиданно до меня дошло, что я уже не бегу, а лежу вверх лицом, и в спину мою вонзаются какие-то острые обломки. Нужно открыть глаза!.. Нужно… Я изо всех сил сдавил фотоаппарат — какая-то странная у него форма! — и с невообразимым усилием, словно штангу ресницами поднимал, разодрал-таки набухшие веки, помогая себе кожей лба.

Надо мной склонилось чудовище с огромными круглыми глазами, серо-зеленой кожей и большим хоботом вместо нижней части безобразной рожи. А я не мог бежать. А у меня не было сил, чтобы, кряхтя, встать и вступить с ним в драку. Я мог только сфотографировать его, чтобы кто-то другой донес, дотащил потом пленку с изображением этого урода в редакцию и предупредил людей об опасности.

Поэтому я медленно и тяжело начал поднимать руку со стиснутым в ней фотоаппаратом. Животное хрюкнуло и жестким носком ботинка ударило меня по руке, а потом по лицу. Аппарат взорвался у меня в ладони и вновь наступила темнота, постепенно наполняющаяся болью. Большой болью.

А потом эта боль растворилась в плеске воды, которой меня обливали. Из конусообразного красного ведерка. Жестко. Не заботясь о моих эмоциях. И я, сидя под большой грудой кирпича, смотрел на перекрученное железо, разрушенные здания, клубы дыма и все не мог понять, каким образом здесь оказался Мельниченко, позади которого стояла Гречаник с группой незнакомых мне людей в камуфляжной и милицейской форме.

В ушах звенело, и голос Мельниченка слышался словно из далекого далека.

— Что? — пошевелил я рассеченными губами.

— Очухался, спрашиваю? — чуть громче произнес тот.

— М-м-м, — застонал я. — Что… Что происходит?.. А вы как сюда попали? Какого черта вам здесь надо?

— Это ты, гад, что здесь наделал? — вдруг подскочил ко мне какой-то обозленный мент в рубашке с оторванным погоном и поднял кулак в недвусмысленном жесте.

— Спокойней, капитан, спокойней, — не услышал, а угадал я по губам сказанное Мельниченком.

— Да какое тут спокойствие, Григорий Артемович! — тоненьким и очень далеким голоском заверещал капитан. — Эта ж курва уже полумертвая была, а все равно в нашего человека стреляла. Хорошо, что у парня реакция — слава богу! И так столько людей сегодня потеряли, а тут еще этот! — и он снова замахнулся на меня.

— Стрелял? — спросил я у самого себя. — Стрелял?.. А где фотоаппарат?

И я скосил глаза, пытаясь увидать рядом свое журналистское оружие. Но за изгородью ног, окруживших меня, увидел лишь чье-то тело, укрытое мешками из стеклоткани. Из-под них выглядывала нога в огромном желтом ботинке. «Такие мэр носит», — подумал я. И вдруг все вспомнил. Даже дернулся на месте всем телом, выплескивая из него дикую боль.

— Люди! Люди! Пожарника нужно поймать. Такого неуклюжего. Большого. С пистолетом. Он Паламаренка убил!

А люди молча смотрели на меня, и никто никого ловить не собирался.

— Пожарника, говоришь, — кашлянул Мельниченко. — С пистолетом? А не с этим ли?

И он вытянул из внутреннего кармана грязного пиджака небольшой пистолет, завернутый в прозрачный целлофановый пакет.

— Кажется, он, — произнес я, пробуя собрать вместе мысли, шевеление которых в черепе ощущалось мной почти физически.

— Кажется? А я почти наверняка утверждаю, что это он. Тот самый пистолет, из которого вы, Роман Волк, убили мэра города, но не успели убежать, благодаря землетрясению. Тот самый пистолет, из которого вы спустя некоторое время стреляли в работника спасательной службы. Но, к счастью, не попали.

Мои мысли снова понеслись врассыпную. Я уже не понимал, кто из нас бредит: я или Мельниченко. Да и вообще, существует ли он на этой покрытой обломками планете? Может, он просто плод моего воображения, и нужно только посильней тряхнуть головой, чтобы он исчез из нее, словно изображение с экрана неважного телевизора? Стоп! Он сказал что-то про землетрясение! Я снова, уже внимательней, осмотрелся вокруг, старательно избегая смотреть на желтые ботинки, существовавшие, казалось, отдельно от тела, скрытого под мешками.

Пейзаж, действительно, был еще тот. Разрушенные стены, крыши, трубы, торчащие под немыслимыми углами, из которых что-то текло, клубилось и выбрасывало пар. Метров за двадцать на искореженной, поставленной торчком рельсе, болталось что-то липко-красное. Разинутые пасти выбитых окон всасывали в себя клочья дыма и от этого покашливали человеческими вскриками, воплями, бранными словами. Я вдруг понял, что ко мне внезапно вернулся слух. Но не понимание того, что происходит.

— Он не понимает, — в унисон моим мыслям неожиданно проскрежетала Гречаник и обратилась ко мне: — В городе произошло землетрясение. Вы в это время находились на химии, в машинном зале, где вас и ударило обломком железного марша по голове. Вскользь. Вы потеряли сознание и часа два лежали рядом с телом Паламаренка, где вас и нашли. В вашей руке был зажат пистолет. Вывод напрашивается сам собою.

— Пистолет? — по-прежнему ничего не понимал я, не обращая внимания на то, что Тамара настойчиво избегает называть меня по имени. — Подождите. Но у меня, кроме фотоаппарата, никакого другого оружия не было. Да и аппарат не мой: я его у Алексиевского взял.

И тут я увидел Д. Раконова, который, съежившись, прятался за спинами милиционеров.

— Во! — воскликнул я. — Михалыч, где твой фотоаппарат?

Тот смущенно пожал плечами, но ничего не ответил. Глазенки его были надежно спрятаны за тонированным стеклом очков.

Меня вдруг затошнило. Откинувшись спиной на кирпич, я хватанул ртом горячего воздуха, старательно двигая кадыком. Люди молча смотрели на меня, и мне на мгновение стало по-настоящему страшно. Однако же — землетрясение! Баллов, как я понимаю, не меньше чем на восемь. И где? В Центральной Украине! Чепуха какая-то. Мир перевернулся!.. В буквальном смысле. Нет! Врут они все: не может этого быть.

— Григорий Артемович, — скривился я в улыбке, вспомнив утренние, но такие далекие-далекие теперь соображения Шнеерзона, — вы с Алексиевским поговорите. Он вам на пальцах докажет, что землетрясение вы устроили. Вместе со своими приятелями. Может, тогда вы поймете, что я и смерть Паламаренка — вещи несовместимые.

Алексиевский начал оглядываться по сторонам, словно увидел там нечто весьма интересное, и одновременно бочком, бочком начал исчезать с поля зрения. Милиционеры и солдаты осуждающе загудели. Осуждение касалось меня.

Мельниченко стальным взглядом кинематографического героя уставился на такое себе ничтожество по имени Роман Волк:

— Поговорим, поговорим… Со всеми, с кем надо, разговаривать будем. А пока… Капитан, — обратился он к милиционеру с оторванным погоном, — я заметил, что заводоуправление почти не разрушено?

— Так точно, — даже подскочил тот.

— Найдите двух мужчин. Пусть возьмут подозреваемого, отведут в здание, поместят где-нибудь и охраняют. Как только свяжемся с городом, доставим его туда. Паламаренка тоже куда-нибудь отнесите. Нехорошо, когда человек просто под открытым небом лежит. Вещественное доказательство, — он потряс рукой, в которой до сих пор держал пакет с пистолетом, — я оставляю у себя. А его, — Мельниченко снова указал на меня, — немедленно под охрану!

— Есть! — только что искры не высек из виска ребром ладони капитан. — Кравчук, Кучма, а ну берите это тело и глаз с него не спускайте!

Ох и любит служивый люд депутата Мельниченка! Ох и любит! Уважает. А меня — нисколечко. Потому что так дернули, ставя на ноги, что голова пошла кругом, а по горлу снова поползла тошнота. Краем глаза я заметил, как Гречаник тронула Мельниченка за рукав пиджака:

— Григорий Артемович, ему сейчас врача надо. Не убежит он… Потому что, во-первых, некуда, а во-вторых, не такой он человек.

— Тамара… — зло и, странным образом, одновременно ласково улыбнулся Мельниченко, — …Митрофановна, я знаю, что вы — человек добрый, но сейчас и время не то, и других забот выше крыши. Потому не берите в голову: разберемся. Вы же меня знаете. Вы же понимаете, что нам с вами сейчас нужно о других людях позаботиться, раз уж мы в такой ад попали.

«А если б не попали?» — мелькнуло у меня. Железная леди сверкнула своими черными глазищами, минутку поколебалась и, выпрямившись, все-таки двинулась следом за депутатом. Алексиевский куда-то исчез. Милиционеры и солдаты растворились в руинах, и лишь двое из них, схватив «тело» под руки, потащили его по тому, что когда-то имело официальное наименование «проезжая часть».

Голова у меня раскалывалась. Кости разламывались. Ноги были ватными. А мир вокруг — нереальным. И вообще — все было плохо. Хотя я до конца не верил в то, что попал если не в эпицентр, то в зону землетрясения, какого украинская земля не знала уже, наверное, с миллион лет. Но трудный путь к заводоуправлению почти убедил меня в этом. Никакие диверсанты и террористы, даже целая их армия, не могла устроить такого бардака, который наблюдался вокруг.

Ощущалась не человеческая, а именно планетарная сила. И хотя человек давно уже считал себя таковой, но в этом было больше самого обычного гонора. Такой себе «хомо зазнайкус». Потому что все планетарные стихии всегда преследуют какую-то определенную цель. Слепой стихии не бывает. Как кто-то очень хорошо сказал: все катастрофы на свой зловещий лад делают добро. А человеку присуще на свой добрый лад обустраивать зло. По крайней мере, так было до этого времени. Может, когда-нибудь и что-нибудь изменится.

А в настоящее время я чуть замедлил шаги, обходя груду искореженной арматуры, и один из индивидуумов «человека разумного» так толкнул меня в спину, что я чуть было не упал.

— Полегче, ишак!

— Вот, сука, еще и возмущается! — послышалось сзади.

— Слушай, Вася, а давай ему башку проломим. Скажем потом, что кирпичина на голову упала. Кто там разбираться станет…

«А могут», — мрачно подумал я, поддавая хода и стараясь ковылять ровнее. К моему счастью, Василии эту тему не поддержал.

— Знаешь, Леня, — сказал он, — давай побыстрее этого хмыря где-нибудь закроем, ты посторожишь, а я в город мотнусь. Не могу, сердце разрывается: как там мои?

— А чего!.. Давно надо было так сделать. Сам же видел, сколько народа на заводе осталось. После толчков кто очухался — сразу слинял. Это нас с тобой черт попутал рядом с Мельниченком оказаться. — Леня сделал паузу. — Помнишь, как он того сержанта?..

— Злой мужик… Но и дисциплину кому-то надо поддерживать. Ведь в первые полчаса все словно с ума сошли.

— Сошли, сошли… Если бы все холостяками были, а то — семья у каждого. Да и бабонькам нашим в такую кашу попасть — не позавидуешь.

— А что там нового про город говорят, не слышал?

— Вот ты сейчас быстренько сгоняешь туда, а потом расскажешь. Скорее, курва, — это уже мне.

А я вдруг вспомнил, что всего пару суток назад меня с подачи толстяка Айка уже задерживала милиция. Правда, в качестве квартирного вора. Сейчас — как убийцу. Мой уголовный авторитет рос не по на дням, а по часам. Но это не вдохновляло… Правду сказала однажды Лялька, что у меня просто талант попадать в глупейшие ситуации. А другого таланта мне бог не дал. С чем она меня когда-то и поздравила.

Вдали все в клубах пыли и прядях серой дымки показалось здание админкорпуса. Одна половинка ворот проходной была сорвана и лежала на земле. Другая болталась на честном слове. Но само здание и действительно почти не пострадало. Лишь чернело выбитыми оконными проемами, покрытыми кое-где декоративными решетками. «Хоть и декоративными, однако крепкими», — подумал я.

Движение вокруг становилось оживленным. Люди бежали навстречу, возились в руинах, обгоняли нас с носилками, на которых лежали истерзанные тела. На втором этаже двое мужиков вывешивали огромную белую простынь с криво нарисованным на ней красным крестом. Над самой дорогой нависла разорванная и огромная (диаметром метра в полтора) труба, из которой тянуло пережженно-мазутным смрадом.

Внезапно потемнело: дуновение ветра погрузило мир в черную пелену удушливого дыма. Моя охрана закашлялась. А я, сдерживая боль в теле, тошноту в горле и потерю сознания, начал действовать чисто автоматически. Ничего не видя перед собой, стараясь не дышать и прикрыв глаза рукой от едких испарений, я насколько мог тихо шагнул в направлении обваленной трубы. К счастью, направление это мне удалось угадать с первой попытки. Что подтвердила и поднятая левая рука, больно ударившаяся об зазубренный край железа. Не обращая внимания на боль, я собрал последние силы, подтянулся и нырнул в трубу, задыхаясь и почти теряя сознание. И уже не моя, а какая-то потусторонняя сила тащила меня вверх по выгнутой, покрытой скользкой грязью плоскости. Дальше, дальше, дальше… Что там впереди — черт его знает, но сзади меня почти наверняка ожидает кирпич по голове. Люди озлоблены, не в себе, возиться со мной не станут…

Сколько времени я провел в железной грязной норе, не знаю. Полчаса?.. Час?.. Два?.. Не помню. Помню только, что ужасно боялся закашляться. И еще то, что мне не хватало воздуха, а пот, смешиваясь с химической грязью, разъедал кожу, и ощущение было такое, что я медленно тону в серной кислоте. А время уже давно утонуло в ней, растворилось, исчезло, и брошенное им пространство медленно скручивалось в металлическую трубу, постепенно расплющивая ею мое тело.

В конце концов я понял, что роль жука-древоточца мне не подходит. Не то амплуа. Загнуться можно и на более свежем воздухе, перед тем хотя бы в последний раз вздохнув полной грудью. И поэтому я осторожно, ногами вперед, пополз назад, надеясь на то, что мой почетный эскорт меня так и не дождался.

Словно грязный угольный мешок, я вывалился из трубы чуть ли не на голову какой-то девчонке, навзрыд рыдающей возле поставленных на землю носилок. На них лежал мужчина, весь живот которого представлял собой месиво крови, обрывков ткани и еще чего-то серо-коричневого. Он не стонал, а лишь тяжело и неровно всхлипывал, даже не шевеля обескровленными губами. А девчонка, сидя на коленях, смотрела бессмысленными глазами на свои растопыренные пальцы и маятником качалась из стороны в сторону. На земле виднелись две неровных, но параллельных полосы: девчушка сама тащила носилки. Не дотащила… Невдалеке, спиной к нам, стоял мужик в милицейской форме. Не то Леня, не то Василий… Впрочем, разницы в этом не было Никакой.

— Спокойно, — захрипел я, ощущая, что пьянею от несвежего, задымленного, но — воздуха. — Спокойно.

Девушка подняла глаза, но так и не увидела меня, вся изошедшись рыданиями.

— Спокойно, — повторил я, пытаясь подняться и снова падая на колени.

Прикоснулся к плечу девчонки. Потряс ее. Она не реагировала. Переполнившись отвращением к самому себе, я размахнулся и влепил ей крепкую пощечину. Она икнула, изумленно уставилась на меня и попробовала что-то сказать. Но я прижал палец к ее губам и прошипел:

— Тс-с-с! Говорю же, спокойно. Бери носилки — потащили дальше. Уже недалеко.

Девчушка быстро-быстро закивала головой, в последний раз всхлипнула, взглянула на свои ладони, избегая смотреть на раненого, и тут же вскочила.

Никогда раньше я не представлял, что человек может быть таким тяжелым: только-только мы подняли носилки, как мне показалось, что сейчас я погружусь в землю, по меньшей мере, по колено. Но ничего — не погрузился. Наоборот, покачиваясь, побрел к заводоуправлению, напрягая руки, покрытые набухшими венами, и пряча опущенное лицо как можно больше между плеч.

Едва мы поравнялись с милиционером, как тот скользнул по нам равнодушно остекленевшим взглядом. И снова отвернулся. Из меня словно воздух выпустили, и я почувствовал, что сейчас упаду. На мое счастье из дома вышло несколько парией, а один из них, внимательно вглядевшись в раненого, ойкнул и подскочил к нам. За ним побежал и второй. А я даже не почувствовал никакого облегчения после того, как они забрали у нас носилки и рысцой побежали с ними к заводоуправлению. Девушка тихо, будто призрак, поплелась следом и, не оборачиваясь, исчезла в черном проеме выбитых дверей. Как и не бывало ее.

Взглянув вверх на кривой красный крест, я понял, что мне тоже кое-что надо сделать в этом временном учреждении, но, подумав, все-таки не рискнул появляться в человеческом водовороте. Довольно с меня хренаций-ситуаций. Надо рвать когти отсюда. И не потому, что я кого-то боюсь, а потому что где-то в разрушенном городе, под слоем кирпича, бетона и арматуры лежит Лялька. Живая и теплая. Хватает ртом пыльный воздух и приглушенно кричит, стараясь ослабевшим голосом пробиться сквозь взбесившиеся камни к своему сумасшедшему Волку. И крик тот становится все тише… тише… тише…

Я так выразительно представил себе эту картину, что даже застонал, упершись лбом в шершавую стену. Голова шла кругом. Перед глазами плыли какие-то зеленоватые пятна. Тошнило. Но нужно было идти. Нужно!.. Я за какое-то неуловимое мгновение успел навсегда возненавидеть это слово, но оно уже выкручивало мои суставы и заставляло передвигаться вдоль стены, вдоль накренившейся бетонной изгороди, к поваленным воротам.

На площади перед ними стояло несколько машин. Впрочем, «стояло» — это было явное преувеличение. Опрокинутая колесами вверх паламаренковская «Таврия» напоминала собой жука, поваленного на спину. Казалось, что она сейчас зашевелит колесами и завертится на месте, пытаясь перевернуться и поползти на поиски хозяина. Впрочем, машина тому была уже совсем ни к чему…

Старенький «УАЗик» своим помятым и уже навсегда курносым носом прислонился к наклоненному бензовозу, а рядом печально замер зеленый автобус с разбитыми стеклами. За ним я увидел запыленный белый микроавтобус. Марки «форд». Он выглядел бы празднично, если бы не побитые фары и не погнутое левое крыло. Дверца со стороны водителя была приоткрыта.

Мне показалось, что я быстро-быстро побежал к нему. Но на самом деле я еле переставлял ноги. Впрочем, до «форда» добрался. И даже успел сесть за руль, громыхнув дверцей. Мне бы сразу сорваться с места, тем более что ключи торчали в панели, но я решил минутку отдохнуть, ощутив уютную и явно не шедшую окружающему бардаку комфортность сидения.

«Ну, Виталий Владимирович, ну, Иван Валентинович, — думал я, — благодарю вас за авто! А за угон извиняюсь. Долг отдам тем, что напишу про вас самую лучшую статью, которую когда-нибудь видела украинская пресса. Спасибо, спасибо огромное, господин Мирошник! Благодарствую, господин Пригожа!»

И накаркал… Пригожа с Мирошником вынырнули на заводскую площадь из-за дальнего угла админздания. Я увидел их только тогда, когда они уже подходили к автобусу. Можно было, конечно, спокойно выйти из автомобиля, извиниться и попросить подвезти до города. За червонец, скажем. Но они — я был уверен в этом! — контактировали с Мельниченком и, наверное, уже все знали о произошедшем во время землетрясения. А о моем вкладе в последние события и подавно. С соответствующей интерпретацией фактов.

Для очередного бегства сил у меня уже не оставалось. О том, чтобы пробиваться с боем, вообще не могло быть и речи. Для применения хитрости голове требовался хотя бы получасовой отдых. А на счастливый случай (скажем, они не видели ни Мельниченка, ни Гречаник, ни их людей) я решил не полагаться. Что-то подсказывало мне, что полоса везения заканчивается. Впрочем, какая-то часть везения еще присутствовала, поскольку Пригожа с Мирошником так были увлечены разговором, что на микроавтобус совершенно не обращали внимания. Поэтому, вспоминая дьявола, черта и чью-то мать, я полез за задние сиденья, надеясь, что меня не будет видно в конце салона. Забился в щель за спинками высоких кресел и притих, пытаясь сдержать стук своего сердца.

 

3

Если вам кто-то будет доказывать, что «форд» — очень удобный микроавтобус, то пошлите его ко всем чертям. По крайней мере, скажите, что места между спинками передних сидений и сидениями задними абсолютно не продуманы конструкторами. Прилечь и расслабиться там может разве что пятилетний мальчонка, а не сорокалетний мужчина в полном расцвете сил. Пусть даже покрытый ожогами, ранами, царапинами и грязью. Эта едкая грязь особенно меня доставала: она разъедала кожу и испарялась вместе с сукровицей. Эстет Мирошник сразу же ощутил это и недовольно пробормотал:

— Слушай, Иван, что-то вся наша машина не бензином, а какой-то пакостью воняет.

«Сейчас обернется», — затаив дыхание, съежился я. Но, на мое счастье, Пригожа перебил его:

— Выкинь из головы. Сейчас все и вся этой пакостью пропиталось. Может, от тебя воняет, может, от меня. Не разберешь. Да и наездились мы сегодня сколько!..

Машина медленными рывками тронулась с места. Двигатель стучал. Что-то терлось об колесо с левой стороны борта. Пригожа выругался:

— Черт его возьми! Только недавно вам тачку купили. И надо же было в такую передрягу попасть!

— Это еще не передряга, — мрачно отозвался Мирошник. — Передряга начнется тогда, когда к нам высокое начальство из Киева прорвется. Когда оглядятся и разборки начнут устраивать. Когда Паламаренка будут хоронить. Может статься, как героя…

«Форд» медленно волочился по дороге, время от времени объезжая невидимые мне преграды. В салоне наступило непродолжительное молчание.

— Ну и что? — в конце концов нарушил его Пригожа. — Положим и мы цветы на его могилу.

— После того, как ты его перед народом позорил?

— Ну и что, — повторил Пригожа. — Про покойника или хорошо, или ничего. Будем благородными. Избиратель это любит.

— Тебя команда паламаренковская с грязью смешает.

— Это мы будем посмотреть. У них не было запасного варианта, и ставить им сейчас не на кого.

— Найдут. Ты же должен понимать, что выборы будут перенесены.

— А вот здесь, Виталик, собака и зарыта, — почти пропел Пригожа. — Пока в городе — каша, мы ее варить и будем. Поднимай всех, кого можно. И в Гременце, и в Киеве. Надо доказать, что выборы переносить нельзя. Было два кандидата. Один выбыл по независящим от нас обстоятельствам. Закон этого не запрещает. — И он добавил поучительно: — Все должно быть по закону. Об этом и Мельниченко говорит. Нам у него еще многому учиться надо.

— Мельниченко, Мельниченко!.. Мы еще с ним хлебнем горюшка. Вспомнишь мои слова.

Если до этого Пригожа разговаривал как-то иронично-приветливо, то теперь в его голосе прорезались металлические нотки.

— Без тебя знаю. Но сейчас он мне нужен. — Иванушка подчеркнуто громко произнес слово «мне». — Кстати, видел, как он прибрал спасательные работы к своим рукам? Школа!.. Всем кажется, что он самый главный. Однако, что самое интересное, ни за что же не отвечает, редиска! Но будь уверен, Тамара все распишет как нужно. Повезло ему с боевой подругой: все время рядом, только что в рот не лезет. А где же твои архаровцы, как говорил покойный, земля ему пухом?

— Яременко с Бабием на Юнаках работают. Делают, как докладывают, репортаж столетия. Я их видел, когда ездил туда, чтоб своей дуре приказать сидеть на месте: они там, возле бабы, собрались с утра митинг протеста устроить по поводу сатанистов, ну и попали в землетрясение… Впрочем, хорошо еще, что на открытой местности.

Пригожа так резко затормозил, что меня вдавило в спинки кресел.

— Как на Юнаках?! Ты что, Виталий, с ума сошел? Они же должны быть возле меня! Тамарина газетка — чепуховина, если ты меня в эфир запустишь в нужном ракурсе!.. Нет, Виталий, ты даешь! Возьми себя в руки: стихия — стихией, но наше главное землетрясение — это выборы.

«Форд» снова тронулся с места.

— В общем, так, — чеканил Пригожа слова, и его домашний имидж линял, как макияж красавицы под дождем. Сейчас едем через Юнаки. Находим твоих. Я остаюсь организовывать спасание людей, и оператор должен быть возле меня. Пусть Мельниченко на заводе возится — основная масса избирателей сейчас в городе, на тех же Юнаках. Ты едешь дальше, к Центру. Узнаешь положение. Если появилась связь, звонишь по телефону моей жене на Кипр: пусть все бросает и приезжает. В этих условиях семейный тыл должен быть обеспечен. Потом возвращаешься на завод и держишь там Мельниченка как можно дольше. Он сейчас у меня под ногами будет путаться. Но главное — съемочная группа. Тем более — Яременко. Она девушка с головой.

Мирошник вздохнул:

— С головой, с головой. Но очень свободу любит и поэтому иногда совсем неуправляема.

— Ты мне ее недельку попридержи, а дальше видно будет. — Пригожа вдруг тоже тяжело вздохнул, даже всхлипнул. — Ох, Виталий-Виталик… Сейчас главное: момент не упустить. Себя проявить как следует. Если бы я раньше знал, что твои на Юнаках работают! А теперь… Господи, хоть бы подольше никто из города не появился!

Мирошник кашлянул:

— А меня, Иван, как раз очень волнует обратное. Уже часов пять прошло с начала толчков, а Гременец словно вымер. Ни тебе связи, ни транспорта, ни людей. Что-то здесь не так. Да и у нас тоже многие в город двинули: и ни слуху ни духу от них. Снова же туман. Стоит стеной и не расходится. Нет, не то здесь что-то.

«Что еще за туман?» — подумал я, отвлекаясь от подслушивания разговора. Ведь когда я пришел в сознание, когда меня конвоировали по территории завода, когда я пытался угнать машину, то ничего такого вокруг не заметил. Чуть приподняв голову, я посмотрел на небо, клочок которого был виден сквозь окна микроавтобуса. И только сейчас обратил внимание на его неестественный серебристый цвет. Но никакого тумана не было. А может, у меня была не та точка обзора?

Мне так и хотелось распрямить затекшее тело и основательно оглядеться вокруг, но я старался об этом не думать. Положение мое и так было довольно неприятным, хотя и очень интересным: не часто приходится слушать откровенный разговор политсалажат. И если он у меня вызывал сначала иронию, а потом какую-то тошноту, то что б я почувствовал, если бы подслушал обмен мнениями дембелей этой военной части? Наверное, точно стошнило бы… Единственное, что вызывало некоторое облегчение, так это известия о Ляльке. Она была жива, невредима и делала «репортаж столетия». Нет, Лялька таки — журналист от бога! Это я так — дилетант.

Но, вспомнив о Ляльке, я вспомнил и про Беловода. И хотя все, что случилось вчера и позавчера, казалось мне далеким-далеким, озноб беспокойства снова колюче прошелся по коже. Странное дело, человеки гибнут на твоих глазах десятками, а ты беспокоишься за неопределенную участь лишь одного из них. Почему это так устроено в нашем мире?

А разговор принимал все более интересный оборот:

— Чего тебя этот туман беспокоит? У нас его сейчас в головах столько, что на несколько Гременцов хватит.

— Не видел ты его, Иван. А я объехал вокруг завода и убедился, что этим дивом дивным окружен участок в радиусе около десяти километров: от Сухого Каганца в гременецком направлении до Омельчуков в направлении полтавском. И что странно: за этим участком туман — палкой не проткнешь, а у нас его нет. Только, наверное, выше присутствует, поскольку солнца не видно. Словно мы в каком-то пузыре застряли.

— Застрянем еще больше, если ты начнешь обращать внимание на второстепенные детали. А меня сейчас особенно волнует деталь первостепенной важности: тот кретин. Какого черта нужно было в Паламаренка палить?.. Сказано же было: попугать.

— Сам знаешь — случайность.

— Случайность, случайность… Такие случайности нас всех под монастырь подведут. Хорошо еще, тот журналюга попался…

«Журналюга» за их спинами весь превратился в слух. Но, к сожалению, этот процесс неожиданно был прерван, потому что «форд» рывком остановился, быстро вывалив правую дверцу: это из машины выпрыгнул Мирошник.

— Эй, ребята, — услышал я, как закричал он, — помогите-ка эту хренотень с дороги сдвинуть!

Сразу забубнило нескольких голосов.

— Ничего, ничего, — различил я голос Мирошника, — все будет хорошо. Уже идет помощь из города… Мэр работает на заводе, хотя мы с Пригожей считаем, что он должен быть в Гременце, вместе с народом, а не… Да, да… Только имеете… А откуда я знаю? Вот до вечера телевидение запустим, все из новостей узнаете… Электричество?.. Будет и электричество, если все мы сейчас хорошо поработаем… Давайте… Не ругайся! Я сам ругаться могу — этим делу не поможешь… Давайте… А ну, вместе давайте… И-раз… И-два… И-три… Осторожно!..

Что-то приглушенно громыхнуло, и в салоне повеяло удушливым запахом каменной пыли. Через минуту Мирошник кряхтя умащивался на сиденье. Пригожа из машины так и не вышел.

Снова застучал двигатель, и «форд», покачиваясь, пополз дальше. В салоне на несколько минут снова воцарилось молчание, лишь сквозь стекло и поскрипывание двигателя слышались растерянные, иногда бранные мужские голоса, которые чередовались с женскими вскриками.

— А хорошо все-таки тряхнуло, — вдруг как-то хрипло произнес Пригожа.

— Не то слово, — согласился с ним Мирошник. — Ты же еще толком ничего не видел, кроме нефтехимии, а я уже ох наездился!.. — Он помолчал. — А ты говоришь — случайность, случайность. Вот где — случайность! Все со своих мест случайным образом вынесло!

Пригожа покашлял:

— Все вынесенное будем аккуратно собирать и в другие места переносить… В соответствии с новой ситуацией. О боже! — вдруг тонко вскрикнул он, очевидно, увидев что-то за окном.

— Не хлюпай! — жестко сказал Мирошник. — Еще не такое сегодня увидишь.

Снова наступило молчание.

— Слушай, Виталий, — нарушил его Пригожа. — Я уже что-то не пойму, где мы и едем-то… Вижу, что на Юнаках, но в каком месте?

— Сейчас вон ту груду кирпича объедем, и рынок покажется. Верней, то, что от него осталось.

«Форд» качнуло из стороны в сторону, потом он натужно загудел, поднимаясь вверх, снова покачнулся и пошел ровнее.

— Ого-о-о! — даже присвистнул Пригожа. — Бог все видит!.. Много же времени Морозу понадобится, чтобы из этого переплета выбраться.

— Всем нам на это время понадобится. А Морозу что? Участок веревками переплетет и на голом месте торговать станет.

Автомобиль остановился. В этот раз дверца клацнула с левой стороны. Я надеялся, что из машины выйдет и Мирошник, поскольку что-то подсказывало мне о растущей необходимости освобождения салона от своей персоны. Всякое любопытство должно иметь свои границы. Но Мирошник оставался на месте. Позади машины слышался голос Пригожи:

— Что же вы делаете?!. Двое отойдите. Трое беритесь тут и тут. Так, хорошо… Девочка, найди где-нибудь воды… Врач есть тут?.. Нет?.. Эй, девочка, стой!.. Возьми того парнишку и пойди отыщи врача. Не кричите, женщина, не кричите. Лучше идите вместе с ними. Тормошите, ругайте, за руки тяните, но собирайте врачей возле меня. Кто?.. Приказал, скажете, Пригожа Иван Валентинович. Сейчас, сейчас… Минуточку… Добрый день, Женя, если он добрый… У тебя там людей не было?.. Хорошо. Подожди меня.

Я услышал, как Пригожа просунулся в салон, но садиться не стал.

— Короче, так, Виталик. Гони в город и действуй так, как мы с тобой договаривались. Меня найдешь в этом районе. Я с Морозом буду. Видел? Объявился.

— Может, мне все-таки с тобой остаться?

— Нет, нет. Давай в город. И быстро. — Внезапно в голосе Пригожи прорезалась смешинка. — Но не спеши. А как только своих монстров с камерой встретишь, прикажи, чтобы сюда бежали.

— Не спеши, не спеши, — бубнил Мирошник, выводя машину на более-менее ровную дорогу. — Даже если бы, и хотел быстро, то ничего не выйдет!

А я снова молча вспоминал дьявола, черта и других потусторонних существ, ругая Мирошника за то, что он не вышел из машины, а себя за то, что не смог из нее выбраться. Продолжать прогулку на ней уже не было никакого смысла. Да и в город меня уже не особо тянуло. Ведь почти все интересующие меня люди каким-то странным образом оказались на Юнаках. Или рядом с ними. Убийца Паламаренка, кстати, тоже где-то здесь шлялся, и, как мне показалось, Пригожа с Мирошником могли бы помочь мне в его поисках. Единственное, что мне сейчас было нужно, так это, во-первых, незаметно смыться из «форда», а во-вторых, хоть немного замаскироваться и прийти в себя. Ведь все вокруг я воспринимал будто сквозь зыбкую пелену, от чего и так нереальный окружающий мир казался мне и вовсе иллюзорным. Не иллюзорной была только боль во всем теле, постепенно все больше и больше охватывающая его.

Минут через пятнадцать «форд» остановился, и Мирошник кряхтя вылез из него. Я, почти разламывая затекшее тело, осторожно выглянул из-за спинок сидений.

За стеклами микроавтобуса открывался странный вид. Справа замерли дома частного сектора, не разрушенные, а словно бы настороженные. Некоторые со стенами, покрытыми трещинами, с выбитыми оконными стеклами и проваленными крышами. Людей почти не было видно. Слева вдаль протянулась какая-то грязная котловина с поникшими, словно растерянными, вербами, притихшими над ней. И только через несколько минут я понял, что это — высохшее русло Сухого Каганца. Куда же вода делась?! Или, может, это именно она, испаряясь, покрывала все впереди туманом, который, клубясь и поднимаясь кверху, переходил там в серебристые небеса?

Туман стоял стеной. И это не было поэтическим преувеличением. Поскольку он в самом деле напоминал кольцевую тучу, которая опустилась на землю да и окружила собой весь разрушенный ландшафт с его деталями, выступающими почему-то очень рельефно. Воздух внутри этого кольца, несмотря на дым, гарь и пыль, был очень прозрачен. Таким он иногда бывает вечером после грозы.

На фоне стены тумана, которая слегка шевелилась, но не пересекала какую-то четко выраженную границу, очень хорошо выделялись три фигуры: Мирошник, стоящий спиной к машине и… Вот это да!.. Рядом с ним, придерживая запыленный мотоцикл, напряженно замерли Михай с Лианной. Оба в кожаных черных курточках, похожие друг на друга, словно близнецы, нервные и растерянные.

Михай поставил мотоцикл на подножку и что-то сказал Мирошнику, резко взмахнув рукой. К сожалению, стояли они далековато, и слов я не расслышал. Дунул ветерок. Я увидел, как всколыхнулись ветви верб, но туман лишь упруго качнулся и остался на месте. Мне почему-то стало жутко, но я взял себя в руки и, увидев, что вся моторизованная троица обернулась в сторону приземлившейся тучи, открыл дверцу и выскользнул из «форда», спрятавшись за его побитым задом. И вовремя. Потому что на потрескавшемся асфальте дороги, дальним своим концом погружающейся в туман, послышались шаги. Кто-то, наверное, Мирошник, сел в автомобиль и включил зажигание. «Форд», разворачиваясь, тронулся с места, а я, чувствуя, что весь мир начал вращаться вокруг меня, крутнулся, скатившись в неглубокую обочину, где окаменел, раскинув руки и уставившись открытыми глазами в серебряное небо.

Так я лежал минут пять, пытаясь усилием собственной воли прекратить всемирное вращение и вслушиваясь в то, как шуршание колес и поскрипывание частей микроавтобуса исчезает вдали. Лежать было хорошо. Очень хорошо. Не хотелось про что-то думать, зачем-то волноваться, кого-то и что-то искать в нагромождении бессмысленных событий с явным привкусом свежей крови. Но я уже понял; что если не влезть в этот хаос, то он, в конце концов, влезет в тебя. Поэтому я застонал, поднял тяжеленную железобетонную голову и сел, почувствовав, как земная поверхность снова тошнотворно заколыхалась. Я замер. Колыхание прекратилось. И я неуверенно встал на ноги.

От стены тумана, поддерживая мотоцикл с двух сторон, ко мне брели Михай и Лианна. Они передвигались молча, наклонив головы, механически переставляя ноги и уставившись глазами во что-то, видимое только им одним. И только когда они приблизились почти вплотную, я понял, что молодежь достигла высшей степени усталости: у Лианны было черно под глазами, а восковую бледность лица Михая не маскировал даже слой грязи, покрывавший его. Когда они поравнялись со мной, я кашлянул:

— Привет!.. Помощи не нужно?

Михай, не поднимая головы, покачал ею:

— Нет.

А Лианна добавила:

— Один помог уже.

И они побрели дальше, не делая различия между мной и наклоненным фонарным столбом, застывшим неподалеку вместе со своими оборванными троллейбусными проводами. Я повел взглядом и, пожав плечами, заковылял следом, сдерживая боль, тошноту и некоторую долю растерянности.

Пройдя так метров с пятьдесят, я решил все-таки нарушить молчание:

— Что, «байк» накрылся?

— Бензина нет, — не оборачиваясь, мрачно ответил Михай.

— Ехали мы, ехали и наконец приехали — бесцветным голосом протянула и Лианна.

— Далеко ездили? — не отставал я.

— Отсюда не видно, — это уже Михай.

— А…

Парень с девчонкой внезапно остановились, и Михай враждебно обернулся ко мне:

— Слушай, чувак, какого черта пристал? Идешь себе и иди.

— Так я же ничего. Может, помогу чем-то.

— Сказано же: не надо нам помощи. Нам бензина надо. У тебя есть? Продай. А нет — канай себе дальше.

— У одного жлоба только что просили, — сплюнула и Лианна. — Сказал, сейчас даст. А сам развернулся и на Юнаки слинял.

Я понял, что речь шла о Мирошнике, и развел руками:

— Если бы у меня был бензин, я б его вам даром отдал. Вижу, что с ног валитесь. Вы что, в городе были?

— В городе, в городе… — передразнил меня Михай. — Попробуй-ка добраться до этого города! У меня почти полный бак был, когда выехали. А сейчас, видишь, пешедралом прем.

— Что, через Полтаву ехали? — вяло улыбнулся я.

— Да пошел ты! — вдруг разозлился Михай, снова хватаясь за руль мотоцикла. Но Лианна остановила его.

— Мы ничего понять не можем, — жалобно растягивая слова, обратилась она ко мне. — Вот же Каганец. Верней, был, — махнула она рукой в сторону высохшей речки. — До пивзавода отсюда пятнадцать минут быстрой ходьбы. До моста через речку и того меньше. Но… — она вдруг замолчала и, округлив глаза, уставилась на меня. Я даже оглянулся, но ничего более ужасающего, чем окружающие нас руины, не заметил.

— Что «но»?..

Михай тяжело вздохнул:

— «Но» — это значит «но». — И он опустил руль мотоцикла, как-то беспомощно свесив руки вдоль туловища. Лианна напряглась, придерживая механизм. — Дело в том, что до моста через Каганец мы ехали почти три часа…

Вдруг за его спиной, в тумане, что-то загрохотало. Протяжно и угрожающе. А по серому месиву побежали красные, с мертвенно-синими краями, отблески, которые словно пытались выплеснуться из него на нас, но что-то могучее и таинственное не позволяло им пока этого сделать.

 

4

Бензин мы выпросили у угрюмого мужчины, упрямо таскавшего вещи из своего немного перекошенного, как мне показалось, дома. Рядом с ним суетилась его худенькая жена, которая все время повторяла: «Ой, горюшко, ой, горюшко, что же оно делается, что же оно делается!» — и громко сетовала на сына-школьника, позавчера отправленного в детский лагерь. Последнее происходило, скорее всего, бессознательно и по старой привычке: если ругают — значит повезет. Ее небритый муж вылил в бак полную канистру прозрачно-розовой жидкости с резким запахом, неэкономно хлюпая ею через край. От платы в виде моего неизменного и измятого доллара, найденного в кармана джинсов, он отказался: «Потом рассчитаемся, ребята. Сами видите, что творится!..»

А «творилось» вокруг действительно что-то апокалиптическое. И если раньше, зажатый между сиденьями «форда», я воспринимал на слух лишь отголоски катастрофы, то сейчас пришла пора восприятия и зрительного. Я понял, что мне надо было благодарить судьбу, которая хоть и вела себя со мной последнее время довольно невежливо, но невежливость свою проявляла постепенно. А к кому, скажите, должны были обращаться те, кто сразу же влез в сущность стихии не только слухом или зрением, а всем своим истерзанным, искореженным, окровавленным естеством? К Богу с его небесным равнодушием ко всему земному? К дьяволу с его приземленным лукавством? Или все же к власти земной с ее ограниченными возможностями?

А то, что возможности последней действительно были ограничены, я убеждался все больше и больше, неудобно умостившись на багажнике мотоцикла и обозревая окружающую среду, одновременно размышляя над тем, что рассказали мне Михай с Лианной. Рассказ их был довольно сумбурен, необычен, и логические цепочки, которыми я приучил себя пользоваться в этом сумасшедшем мире, начали напоминать мне велосипедные цепи, растянутые временем и накрученными километрами: только прижимаешь их немножко сильней, как они, сухо щелкнув, проскакивают по звездочкам, нисколько не добавляя скорости двухколесному агрегату. Хорошо еще, что вообще не спадают на многокилометровом перегоне. Однако про расстояния…

Как я выяснил еще при первом разговоре (и если можно было доверять взволнованному Михаю), спидометр мотоцикла накрутил в тумане порядка трех километров. То есть мои молодые друзья преодолели весь этот путь с «безумной» скоростью километр в час. Когда я обратил их внимание на этот факт, они окончательно растерялись, злость их мгновенно испарилась, а Михай долго и запутанно начал доказывать мне, что в его рассказе, наоборот, ничего не перепутано.

И вообще (тыкал он мне под нос свой псевдояпонский будильник), смотри: согласно ему они находились в тумане больше пяти часов, и если «крутяга» из микроавтобуса доказывает, что сейчас только полпервого (а они с Лианной выехали в город по просьбе ее матери около двенадцати), то пусть он идет ко всем чертям. Там, говорят, хорошие часовщики водятся. Пусть они его «сейко» отремонтируют! А то ишь какой! Еще и бензина, жлобяра, не дал!

Пришлось обратить внимание господ байкеров на свои часы и на то, что действительно за пятнадцать минут залитый под завязку бак мотоцикла не может опустеть, если, правда, он где-то не пробит. Тут Михай с Лианной начали недоуменно вертеть головами и даже потыкали пальцами в бак. Поскольку это было уже нечто материальное и требующее самого тщательного исследования. Как и то, что это «оно» начало громыхать и взблескивать в серой туче, окружившей Юнаки. А из-за того, что выглядело это довольно зловеще и лезть на своих двоих туда мне почему-то не очень хотелось, то мы и двинулись к частному сектору искать горючее, почти сразу же наткнувшись на озабоченного мужчину с его худенькой женой. Хотя озабоченных, мягко говоря, людей вокруг хватало.

Утяжелив бак мотоцикла бензином, Михай и подобрел, и осмелел. Растерянность его исчезла, и он рвался в бой. То есть в туман. Чтобы убедиться, развеять и доказать. И только несмелая просьба Лианны относительно необходимости показаться на глаза матери, с которой они расстались еще утром, остановила его. Да и мне надо было разыскать в конце концов Ляльку. Потому что — и это я ощутил с какой-то неистовой силой! — только она могла помочь мне найти хоть какую-то точку опоры в этом мире, проваливающемся под ногами.

Поэтому, оседлав втроем запыленного механического зверя, мы потарахтели к Юнакам, полуразрушенные девятиэтажки которых корявыми клыками торчали вдали. И если дома частного сектора были почти не повреждены, то один из бывших спальных районов города имел совершенно иной вид. Вид разрушенного Сталинграда из фильмов про вторую мировую.

Я мог только представлять, что творилось здесь сегодня утром, и, растирая горло, прикидывать, сколько людей осталось под обломками, медленно и больно умирая под ними, но перед этим пытаясь найти путь наверх через многотонные глыбы тьмы, обрывая об них ногти, раздирая нехваткой кислорода легкие и выкатывая глаза, переполненные — сейчас лопнут! — ужасом и непониманием происходящего.

Небольшие кучки людей, в основном мужчин, ковырялись в обломках, пытаясь что-нибудь или кого-нибудь отыскать, вытянуть, привести в сознание. И хотя первый шок уже явно прошел, но в нахмуренных лицах и напряженных голосах ощущалась скрытая истерика: не хватало какой-нибудь случайной фразы или косого взгляда, чтобы все это вдруг взорвалось, задвигалось, заверещало, сталкиваясь коленями, кулаками, окровавленными грудями и обескровленными лицами.

Именно поэтому мне сначала показалось, что Неонила Петровна, собравшая вокруг себя небольшую группу женщин, детей и обмотанных каким-то тряпьем представителей мужского пола, занята неплохим делом. Она, прижав к груди небольшую, но толстую книжку в черном переплете, о чем-то разглагольствовала, взгромоздившись на груду битого кирпича и время от времени размахивая свободной рукой. Позади нее высилось здание церкви, почти неповрежденное в этом бардаке. Что само по себе уже было довольно символично. А мы, заглушив двигатель мотоцикла, стояли неподалеку, и Лианна, бросая на меня короткие растерянные взгляды, не могла найти в себе сил для того, чтобы подойти к матери. А та не видела дочери, потому что вглядывалась во что-то совсем иное, угрожающее всем, но видное лишь ей одной.

— Блаженный, кто читает, и тот, кто слушает слова пророчества и придерживается написанного в нем — поскольку время уже близко! — подвывала Неонила Петровна с руин, еще немного дымящихся пылью. — И сказано было Иоанном Богословом: «Кого Я люблю, того укоряю и караю его. Будь же ревностный и покайся!» Любит нас Господь, люди, ох любит! Ведь покараны мы и потерей великой Отчизны, и развалом этой страны, и искореженными судьбами нашими. Но покаялись ли мы? Нет! И время настало! — вдруг даже завизжала она. — «Потому что пришел этот великий день гнева Его, и кто устоять может?» Поскольку открыт был колодец бездны, и дым повалил из колодца, словно дым из большой печи. И потемнели солнце и воздух от колодезного дыма.

Я, понемногу входя в своеобычное ироническое состояние, даже посмотрел на затянутое серебристой дымкой небо, разрисованное клубами колод… гм… мазутного дыма, поднимающегося со стороны нефтеперерабатывающего завода. Потом отыскал глазами между руин клочок горизонта, затянутого туманом. Да, было в этом что-то… А Неонила не утихала:

— И произошли молнии и грохот, и громы, и произошло великое трясение земли, которого не было с тех пор, с каких человек живет на земле. Великое такое землетрясение, такое сильное!

Я увидел, как зрачки у Лианны понемногу расширяются, а Михай, обняв ее за плечи, играет желваками. В конце концов, он не выдержал:

— Неонила Петровна, — хрипло выкрикнул парень, — ну чего вы людей пугаете? Они и так перепуганы. И, ващ-ще, что это за любовь такая у вашего Бога? — И он передразнил ее: — «Кого я люблю, того укоряю и караю того». Во дает!.. Это как же тогда он изгаляется над теми, кто ему не нравится?! Лучше уж дьявольская ненависть, чем такая божеская любовь!..

Народ тихонько загудел, и не было понятно: то ли одобряет он Михая, то ли осуждает.

Неонила на своем алтаре из разбитого кирпича покачала головой:

— Михаил, Михаил… Сколько раз я тебе говорила, чтобы, во-первых, на пушечный выстрел не подходил к Лианне, а во-вторых…

— Мам! — раздраженно воскликнула девушка. — Хватит уже! Как ты мне надоела со своими наставлениями и со своим Богом! Если Бог, как и ты, способен лишь на нудные поучения, то пусть он идет ко всем чертям!

Среди людей пронесся недовольный шорох. Михай неуверенно улыбнулся.

— …а во-вторых, — не обратила Неонила внимания на выпад дочери, — я говорю о том, что тех, кого любит Господь, судить может лишь он, а не какие-либо другие силы. Человеческие или нечеловеческие. И что касается человека, так он вообще не имеет права никого осуждать и наказывать! Не имеет! Ведь сказано у святого Павла: «Мне месть принадлежит. Я отплачу, говорит Господь». Значит, даже зло наше берет он на себя!

— А кто возьмет на себя это зло? — вдруг послышалось позади.

Я обернулся и увидел госпожу Мирошник в некогда белом наряде, широким жестом обводящую окружающие руины. Рядом с ней сомнамбулично замерли ее прозрачные братья и сестры с барабанчиками на груди. «Они вообще в этом мире живут или нет?» — спросил я самого себя, вглядываясь в их безвольные лица, показавшиеся искусно сделанными, но безжизненными масками.

— Мне кажется, — продолжала Людмила, — что любой из нас сам должен отвечать за свои поступки в испытаниях, уготованных нам Творцом, для того чтобы рассмотреть сквозь них нашу сущность и уничтожить ее, если она обезображена. Но эти испытания не могут иметь всемирного характера, потому что сам человек пока, — она подчеркнула это слово, — существо не всемирное. И поэтому, — повысила Мирошничиха голос, — сейчас лучше не цитировать апокалиптические пророчества, а просто помочь тем, кто действительно нуждается в помощи, и показать, кто на что способен. Давайте оставим пророческие словам — пророкам, творение — Творцу, а человеческие дела — людям.

— Люди, у вас врача нет? — негромким механическим голосом спросила измученная женщина с двумя детьми: мальчиком лет девяти и девочкой немного младше его. Они неслышно вышли из-за угрожающе наклоненной стены помещения, пристроенного к разрушенному блочному дому. На стене еще болтался кусок сломанной вывески, на котором красивыми готическими буквами значилось: «катская контора».

«Контора для пыток что ли?» — растерянно мелькнуло у меня, пока я не сообразил, что тут, наверное, был расположен офис адвоката.

— Люди, у вас врача нет? — монотонно, будто автомат, повторила женщина.

Никто не отозвался. Правда, в это время слева послышался шорох, и голос, который я узнал бы среди тысячи голосов, произнес:

— Людмила Георгиевна, вы, кажется, терапевт по специальности?

Мирошник не обратила на это внимания, поскольку Неонила как раз спустилась со своего потрескавшегося пьедестала и начала приближаться к ней. А я, резко дернувшись, бросился к Ляльке. Она увидела меня, и ее глаза на какое-то неуловимое мгновение вспыхнули сиреневой радостью. Но это мгновение показалось мне вечностью, которая была презрительно-равнодушной и к Дмитрию, маячившему с видеокамерой за Лялькиной спиной, и к Михаиному мотоциклу, чуть не опрокинутому мною, и даже ко всему окружающему хаосу, внезапно ставшему каким-то мелочно-далеким.

— Ты как, жива? — глупо спросил я Ляльку, но она не обратила внимания на бестолковость моего вопроса и даже попала в тему.

— А ты?..

— И снаружи, и внутри…

Мы улыбнулись друг другу, и руки наши встретились. А потом ее ладонь легонько коснулась моего грязного лица… Я хотел спросить Ляльку о том, как они пережили землетрясение и нет ли известий от Беловода, но в это время что-то вновь толкнуло меня в спину и вновь Лялькины глаза стали настороженно-холодными и чуть отстраненными.

— А пугливым, и неверным, и мерзким, и душегубам, и развратникам, и чародеям, и идолопоклонникам, и всем неправдолюбцам, — их место в озере, которое горит огнем и серой, — выла Неонила, одной рукой зажав книжку, а второй ухватившись за платье Мирошничихи и таская ее из стороны в сторону. Казалось, худенькая Людмила Георгиевна сейчас взлетит, словно кукла, но оказалась она неожиданно сильной и, ухватившись за торс Неонилы, быстро перехватила инициативу.

— Нет у вас тут врача, — бесцветно констатировала женщина с детьми и, взяв их за руки, тихонечко побрела дальше.

— У нее шок, — произнесла Лялька и поджала губы.

Я еще не понял, кого она имела в виду, а Михай с Лианной уже бросились к дерущимся бабам и, зажав Неонилу, начали оттягивать ее в сторону. Та бросила Мирошничиху и вцепилась в волосы Михая, визжа на уровне ультразвука:

— И схватил он змея, ужа стародавнего, что дьявол он и сатана, и связал его на тысячу лет!..

Михай чуть пошатнулся, но устоял и резко, наотмашь, ударил Неонилу по лицу. На губах у той появилась струйка крови. Книжка упала ей под ноги.

Неонила отпустила Михая, бессмысленно оглянулась и, остановившись взглядом на Лианне, ойкнула и зарыдала, уткнувшись лицом в ее обтянутое черной кожей плечо.

— Ох и дуреха ты, маманя, ох и дуреха, — тихонечко проговаривала Лианна, поглаживая ее по спине. Растерянный Михай, стреляя глазами во все стороны, топтался рядом.

— А мне говорила, что с матерью все хорошо, что она сама ее в город послала, — мрачно заметил я, наблюдая за тем, как мелко-мелко начала трястись полусогнутая спина Неонилы Петровны. Мельничиха со смешно-величественным видом отряхнула платье и подошла к своей компании, которая за все это время даже ни разу не шелохнулась.

— Кто говорил? — не поняла Лялька.

— Так Лианна же!.. Они с Михаем в город ездили. Не доехали. Странные там дела творятся, Лялька.

Вдруг загудели барабаны, и Мирошник, повернувшись к молчаливым людям, которые никак не среагировали на ее потасовку с Неонилой, запричитала:

— Все, в чьей душе нет места мраку, пусть идут к прозрачному братству и объединяются в нем. Мы научим вас преодолевать все преграды, мы научим вас высвобождать психокосмическую энергию и подниматься аурой души над биополем плотской боли, мы…

Это даже для меня было чересчур. Очевидно, так подумал не только я. Вот и высокий бородач в черной рубашке, появившийся непонятно откуда, подошел к троице Неонила-Лианна-Михай и раздраженно взмахнул рукой в направлении Людмилы:

— Да довольно вам, дочь моя… Не ко времени все это.

И он, наклонившись, что-то начал говорить Неониле, которая в ответ, всхлипывая и соглашаясь, быстро-быстро закивала головой. Михай, сплюнув себе под ноги, отошел в сторону. А мужчина, обняв Неонилу за плечи и отдав ей подобранную книжку, обратился к людям, количество которых, как ни странно, немного возросло:

— Братья и сестры! Тяжелые испытания выпали сегодня на нашу долю. Еще большие испытания ждут всех нас впереди. Так войдем же в храм Господний и вознесем молитвы Господу нашему, и пусть он просветлит души наши, укрепит их и направит на путь праведный.

И, продолжая обнимать Неонилу за плечи, бородач медленно пошел с ней в направлении странным образом уцелевшей церкви. Кое-кто из людей молча потянулся следом, кое-кто растерянно стоял на месте, и лишь несколько человек — кто сплюнув, кто махнув рукой — побрели к руинам. Дмитрий, поздоровавшись со мной и сделав вид, что только сейчас меня заметил, нацелился объективом видеокамеры на спины людей, бредущих к церкви.

— Отец Владимир, — крикнула Лялька, — а это не опасно? Ведь валится все кругом.

Бородач, бывший, как я понял, настоятелем, на ходу обернулся к ней:

— Я только что оттуда, Лариса Леонидовна. Храм Господний — нерушимый.

Еще несколько людей неуверенно тронулись за ним. Лианна тоже было дернулась вслед за матерью, но я услышал, как Михай насмешливо спросил ее:

— Ты что, тоже этой дуростью заниматься будешь? Я думал, что у нас другие заботы есть…

Лианна, растерянно потоптавшись на месте, прислонилась к мотоциклу.

— Можно, конечно, и отчаянно молиться, разбрасываясь словами, — завопила вдруг Мирошничиха, о существовании которой я почти забыл. — А можно, обеспокоясь, изменять сущность свою вместе…

Она не окончила, потому что Михай, свирепо сверкнув глазами, перебил ее:

— Тетка, да заткнись ты!..

И сказано это было так убедительно, что Людмила поперхнулась словами, боязливо поглядывая на рокера.

Мне хотелось рассказать Ляльке о том, что произошло со мной, и узнать о том, что происходило с ней. Посоветоваться, в конце концов. Но она, жестом остановив меня, открыла кофр, болтающийся у нее на плече, выудила оттуда микрофон и протянула конец провода Дмитрию:

— Дымок!.. Подключай. Я сейчас вот туда поднимусь, — она указала микрофоном на груду кирпича, на которой недавно стояла Неонила, — и пару слов выдам. А ты сделаешь меня на фоне церкви. Подержи, — она ткнула мне кофр, и я с глупым видом замер с ним, наблюдая за тем, как Лялька, растопырив руки, словно наседка крылья, осторожно идет по битому кирпичу.

«Работа, работа, — мрачно думал я. — На работе — работа, дома — работа, на отдыхе — работа! И в радости — работа, и в горести — работа. Трудолюбивая женщина. Как только с ней Дмитрий живет?» — закончил я мысль, совсем забыв о том, что и сам прожил с этой грудоголичкой несколько лет. И довольно неплохих, надо сказать, лет.

— За моей спиной находится Ново-Успенская церковь, — тем временем микрофонила Лялька, задумчиво глядя в объектив. — Странным образом она уцелела во время землетрясения. Для кого-то это — божественное знамение, для кого-то — характеристика профессионализма строителей. А может быть, то и другое вместе.

Послышалось какое-то замедленное стрекотание.

— Не будем спорить о том, нужно ли это, но сейчас, когда спасательные отряды из города почему-то задерживаются, люди потянулись к ней.

Стрекотание усилилось, но, несколько раз кашлянув, внезапно стихло.

— Что они будут искать в ней, когда другие ищут тела родных и близких под обломками разрушенных зданий? Неужели там находится нечто ценнее человеческой жизни? Давайте подумаем вместе.

Над самым куполом церкви из серебристых туч выпал вертолет. И я не сразу понял, что он падает, немного наклонившись носом вперед, покачиваясь и медленно вращаясь вокруг вертикальной оси.

— Лялька-а-а! — завопил я, указывая пальцем на происходящее у нее за спиной.

Она резко обернулась. Дмитрий присел, стараясь одновременно поймать в кадр и ее, и аппарат с неподвижным винтом.

А вертолет, разворачиваясь в воздухе, ударил хвостом по церковному кресту, и тот отлетел в сторону. В другую сторону отлетел хвостовой винт, чем-то тоже напоминающий крест. И одновременно с этим на огромные брызги рассыпалась тускло-золотая капля купола. Потому что вертолет всем своим весом скользнул по ней и ударился о зеленую крышу церкви, с треском продавливая ее, поднимая клубы пыли и проваливаясь вместе с ней, с обломками стропил, кирпича, металла и телами пилотов в помещение храма.

— А-а-а-а! — страшно и одиноко закричал кто-то, а я, ощущая всю мерзопакостную медлительность своего избитого тела, отбросил кофр и бросился к церкви, краешками глаз различая справа разорванное воплем, неестественно искривленное лицо Лианны, а слева, между домами, далекую и немного наклоненную, но неповрежденную скифскую бабу, которая невидящими глазами смотрела сквозь нас в омертвевшую даль.

 

5

Поле зрения было очень ограничено: взгляд так вяз в плотной пелене пыли, что, казалось, невозможно было и глаз повернуть. Тяжело дышалось: и рот, и нос, и сами легкие были облеплены частицами извести, краски и кирпича. И только слух работал еще более-менее сносно. Где-то рядом скакали судорожные всхлипы Лианны, расплескиваясь: «Мам! Мамочка!» Чуть подальше кто-то тяжело и отвратительно ругался, вспоминая Бога в неправильном контексте, а вокруг со всех сторон сочились хрипы, стоны и поскрипывание непонятно чего: то ли каменных стен, то ли человеческих костей. Стены меня, кстати, не особо беспокоили. Больше я боялся того, что остатки вертолета внезапно взорвутся, обезумевшим пламенем увеличивая количество жертв. Поэтому я закричал как можно громче:

— Народ! Хватайте, кого можете, и быстро тащите из церкви! Быстро! А то останетесь здесь навсегда…

Мне никто не ответил, но я ощутил, что окружающее движение ускорилось, а пелена пыли, казалось, немного посветлела. По крайней мере, я смог различить впереди какую-то черную массу и двинулся к ней.

Это был нос вертолета, застывший под бессмысленным углом в момент своего последнего металлического поцелуя с земной поверхностью. За потрескавшимся стеклом я увидел окровавленную голову пилота, и мне показалось, что она немного шевелится. Я подпрыгнул и дернул перекошенные дверцы. Они были заклинены. Растерянно оглядевшись вокруг, я увидел метрах в двух от себя кусок перекрученной железной арматурины и бросился к ней. Обо что-то споткнулся и бросил взгляд под ноги: из стыка между зазубренным металлом и развороченным полом ко мне тянулась красная от крови женская рука с зажатой в ней книжкой в черном переплете. По горлу поползла тошнота, но я, сцепив зубы и сдерживая рвоту, схватился за арматуру. Выдернул ее и изо всей силы всадил в дверцу вертолета. Она протестующе заскрипела, но через минуту медленно приоткрылась, вываливая безжизненное тело пилота прямо мне на плечи. Я даже покачнулся. Но устоял.

Труднее было устоять тогда, когда под ноги бросилась растрепанная худенькая фигура, обтянутая черной кожей.

— А-а-а-а! — голосила Лианна, тряся головой и хватаясь за женскую руку, передавленную упавшим вертолетом. — Мам!.. Мамочка!. Ой, мамочка, да что же я наделала!.. О-о-ой!..

Она рвала голос, вздрагивала, трепыхалась, встав на колени и напоминая собой черную куклу-марионетку с напрочь перепутанными веревочками. А я, с испуганным отчаянием придерживая тело пилота, на мгновение замер над ней и не знал, что мне делать.

Неожиданно я скорее ощутил, чем почувствовал, как окружающие звуки — поскрипывание, потрескивание, шорох — начали усиливаться. В воздухе дрогнула какая-то упругая волна, и я, понимая, что кричать нельзя, все-таки заорал:

— Назад! Назад все! К выходу, черт вас возьми!

После некоторых событий моей жизни я довольно иронически относился к своим физическим способностям, и поэтому меня поразил тот факт, что я, со своими изболевшимися мускулами, с тяжело-безжизненным пилотом на плечах и трепещущим девичьим телом, зажатым под мышкой, могу ковыляя, но — бежать. Еще и крича на бегу. Еще и довольно быстро.

Хотя величина скорости, наверное, мне больше казалась. Но как бы там ни было, я успел преодолеть метров двадцать захламленной площади перед тем, как стены церкви с грохотом и скрежетом обрушились, погребая под собой обломки вертолета и месиво человеческих тел.

Неожиданно я ощутил страшную усталость, словно кто-то, большой и ротастый, одним глотком высосал из меня все мои силы. Ноги подкосились, и я повалился на землю, пытаясь самортизировать удар самим собою, чтобы еще больше не навредить вертолетчику. Впрочем, тот даже не застонал, а Лианна забилась у меня в руках и из последних сил рванулась к руинам церкви. Я обхватил ее и так сжал, что даже мышцы судорогой свело. Она вонзила ногти в мое лицо, больно раздирая его, и мне оставалось только вертеть головой, пытаясь сохранить глаза.

Откуда-то выскочила Лялька. Испуганно ойкнула и бросилась к нам, схватив Лианну и оттаскивая ее от меня.

— Осторожно, Ляль, осторожно, — хрипел я. — Держи ее, не давай бежать: она не в себе.

Черной молнией к нам подскочил и Михай. Вдвоем с Лялькой они оттащили Лианну, и я, выдыхая пыль, изможденно наблюдал за тем, как они, обняв девушку за плечи, пытаются успокоить ее. А та с подвываниями раскачивалась из стороны в сторону и в конце концов зарыдала, вся съежившись и спрятав грязное лицо в маленькие ладони.

Лялька, погладив Лианну по голове и что-то сказав Михаю, остававшемуся с ней, подошла ко мне. Присела на корточки и молча начала вытирать мое расцарапанное лицо. Ее глаза блестели от слез.

Мне стало неловко. Ведь я только один раз видел, как Лялька плачет. Это случилось в той, прошедшей и бессмысленной, жизни. Виновником, кстати, тех полузабытых слез был я. А кто — или что — сейчас?

— Как ты? — спросила Лялька, судорожно хватанув ртом прогорклый воздух.

Я попробовал улыбнуться.

— Ведь уже говорил. Живой… Правда, нахожусь в розыске. За убийство.

— Слова и мысли? Тебе не привыкать.

— Да нет. Вашего мэра. Паламаренка.

Лялькина рука замерла, и она непонимающим взглядом уставилась на меня.

— Это что? Новая шутка такая?

Я тяжело вздохнул:

— Если бы… Ты что, ничего не слышала? Мирошника не видела?

Лялька молча покачала головой.

— Эх ты, — насмешливо произнес я, пытаясь обрести свой иронически-успокоительный тон, поскольку губы у Ляльки снова начали едва заметно вздрагивать, — телевизио-о-о-онщица. Самая полная информация! Самые оперативные новости! Нос — кверху и микрофон — соответственно. Гонор погубит электронные средства массовой информации, запомните это, Лариса Леонидовна.

Лариса Леонидовна начала сердиться. Что и нужно было доказать.

— Заносчивость погубит некоторых газетчиков. Ты объяснишь в конце концов, что произошло?

Я объяснил. Коротко и, как мне показалось, содержательно. Когда дошел до некоторых фраз, услышанных во время вынужденной поездки в «форде», Лялька по-мальчишески присвистнула. Пилот застонал. Я наклонился над ним, расстегивая ему рубашку и лихорадочно пытаясь вспомнить то, что нужно делать в таких случаях. Практики у меня не было уже давненько. А вертолетчик неожиданно захрипел и раскрыл глаза, переполненные отсутствием мысли. В левом уголке губ у него выступила капля крови.

— Что случилось, дружище? — тихо спросил я пилота, подмащивая ему под голову какое-то тряпье, валявшееся рядом. — Как это вас угораздило об церковь грохнуться?

Его глаза остановились на моем лице. Потом он скосил их на Ляльку, тоже склонившуюся над ним, и в груди у него что-то забулькало.

— Зам… министра… везли… — еле слышно прохрипел вертолетчик. — Сверху… туман… сверху… возле города… вместо завода… пузырь… с туманом… Погрузились… Долго… Очень долго… Отказали… Приборы отказали… И горючее… кончилось… Почему?.. Почему так долго?.. — вдруг вскрикнул он, выпячивая грудь и снова безжизненно опускаясь на землю.

Глаза у него начали закатываться под лоб, а я в отчаянии начал хлестать его по щекам.

— Друг! Держись, друг! Мы тебе поможем, ты только держись!

Но чем мы могли помочь ему, я не знал. Наверное, этого не знала и Лялька, потому что она поднялась и замахала рукой Дмитрию, болтающемуся неподалеку со своей камерой. Лианна уже притихла и лишь тихонечко всхлипывала в объятиях Михая. Метров за пятьдесят от нас какая-то женщина, встав на колени и охватив голову руками, молча раскачивалась из стороны в сторону. Три мужика с безжизненными — не вздрогнут! — лицами равнодушно, словно автоматы, разбирали остатки стены. Еще с десяток людей кругами, не обращая внимания друг на друга, блуждали по развалинам, рассматривая что-то, видимое только им одним. И все вместе это напоминало куски недавно единого организма, развороченного какой-то тупой силой. Они еще шевелились, но уже умирали, в судорожных движениях растрачивая последнюю жизненную энергию.

Дмитрий уже было потрусил к нам. Но вдруг остановился и свернул влево. Я повернул голову вслед за ним и… отвернулся, сгорбив плечи и бессознательно пытаясь изменить свою фигуру. Сквозь жиденькие клубы не совсем осевшей пыли к развалинам церкви приближался Мирошник. Рядом с ним в оранжевом, небрежно расстегнутом жилете шел мои любимец — Гемонович.

— Лариса, — тихонечко позвал я, — присмотри за человеком. Мне нужно срочно исчезнуть. Но я рядом буду. — Мой взгляд скользнул по окружающим развалинам и остановился на «катской» конторе. — Вот там тебя подожду. Как освободишься, подойди ко мне.

И, не ожидая ответа и приняв вид крайне озабоченного человека, которых было множество вокруг, я побрел к вываленной двери пристройки.

— Ага, вот и он! — прозвучало сзади, и я даже вздрогнул. — Бабий, а где Яременко?

— Здесь я, Виталий Владимирович, — облегченно услышал я Лялькин голос и нырнул в дверной проем. Перебрался через груду обломков и занял позицию возле перекошенного окна. Обзор был ничего, да и голоса я слышал довольно разборчиво.

— Что здесь случилось, Лариса? — спросил Мирошник. — Мы видели, как вертолет падал. Где он?

Лялька указала на развалины церкви и коротко ответила:

— Там.

— Та-а-ак, — сориентировался Мирошник. — А это кто?

И он наклонился к вертолетчику, замершему возле Лялькиных ног.

— Пилот. Еле успели вытянуть, перед тем как церковь завалилась.

Мирошник присел и взял мужчину за руку, пытаясь нащупать пульс.

— Кажется, мертвый, — в конце концов констатировал он. — Жаль. Откуда же они прилетели? И почему больше никого из города нет? Жаль, — повторил Мирошник, выпрямляясь и оглядываясь вокруг.

Лялька тоже огляделась, словно впервые увидев разрушенные дома. Потом повернулась к своему шефу.

— Он что-то говорил про то, что они долго в тумане летели. Очень долго. Даже горючее кончилось. Поэтому и упали.

— В тума-а-ане… — задумчиво протянул Мельник и взглянул на замершее лицо пилота. — Говоришь, долго?.. Что-то подобное я уже слышал сегодня.

— Так я вам это говорил. А вы мне не верили, — воскликнул Михай, топчущийся возле Лианны. — Говорил же, что в том тумане будто кто-то дорогу растягивает.

В пространстве между разрушенных зданий появилась группа людей. Я присмотрелся и увидел Пригожу, окруженного фигурами в оранжевых жилетах. «Он что, железную дорогу приватизировал?» — подумал я, вспомнив, что именно так одеваются ремонтники-железнодорожники. Впрочем, так же, как и дорожные рабочие. Или дворники.

Мирошник тоже увидел Ивана. Быстро подошел к нему и начал было что-то объяснять, но тот отмахнулся от него:

— Потом, Виталий, потом… Видишь, я людей организовал. Теперь моих людей видно. Ребята, — обернулся он к своему окружению, — разберитесь в ситуации и помогите, кому нужно. Всех — во временный госпиталь. Ты и ты, — ткнул Пригожа пальцами в двоих мужиков, — найдите носилки. И быстро, быстро: расслабляться некогда.

Был Иван Валентинович уверен в себе, импозантно утомлен и полон своей значимости.

Оранжевые жилеты разбрелись по развалинам. В одном из них я узнал Мороза. Увидев Гемоновича, он подошел к нему, и они о чем-то быстро зашептались.

— Может, у нас времени больше, чем ты думаешь, — вдруг закашлялся Мирошник и, взяв Пригожу под руку, отвел его в сторону.

Внимание мое раздвоилось, поскольку Мороз с Гемоновичем начали приближаться к моему убежищу. Я не знал, известно ли им что-то о моих печальных приключениях, но встречаться с ними почему-то не очень хотелось. В то же время я внимательно наблюдал за тем, как Мирошник что-то обеспокоенно доказывает Пригоже, и мне показалось, что импозантность последнего начала понемногу таять.

Послышалось надсадное гудение двигателя, и из-за угла медленно выехал автобус с ободранными и погнутыми боками. Сердито взревев, он остановился, и из него на свет божий (если так можно было назвать окружающий бардак) появился Мельниченко. За ним из автобуса выпрыгнула и Гречаник, а за ней — мой драгоценный напарничек. Господин Алексиевский собственной персоной, Я еще не успел мысленно насладиться тем, что я через некоторое время с ним сделаю, а из покореженной машины, словно горошины из стручка, уже посыпались люди в камуфляжной форме.

Мельниченко что-то коротко бросил Гречаник и подошел к Мирошнику и Пригоже. Через пару минут к ним присоединился и Мороз. Они обеспокоенно разговаривали, размахивая руками, а Алексиевский постепенно приближался к ним сужающимися кругами, словно акула — к намеченной жертве. Но добраться до начала этой спирали ему так и не удалось, потому что Мельниченко неожиданно, словно саблей, рубанул рукой воздух, сказав что-то короткое и злое. А затем резко повернулся к Гречанихе, разговаривающей с двумя измученными женщинами.

— Тамара Митрофановна, — позвал он ее так, чтобы слышали Пригожа, Мороз и Мирошник, — у нас появились проблемы. Вернее, кое-кто пытается их создать…

Гречаник, извинившись перед собеседницами, повернулась к нему.

— Иван Валентинович, — продолжал Мельниченко, — предлагает разделить полномочия. Что само по себе довольно странно в том положении, в котором мы все находимся. Впрочем, может, вы возьмете у него интервью, и он разъяснит вам все более детально? Поскольку я чего-то не понимаю…

— Лариса! Дмитрий! — закричал Мирошник. — Отснимите, пожалуйста, Григория Артемовича и его команду. — И с плохо скрытой иронией добавил: — Для истории.

«Вот так начинаются войны, — устало подумал я. — Сначала информационные. Однако что же случилось в датском королевстве?»

Дмитрий с готовностью взгромоздил на плечо видеокамеру, но Лялька, сжав губы в тонкую линию, остановила его и быстрой походкой подошла к Гречаник. Мирошник с некоторым беспокойством наблюдал за ней. Алексиевский растерянно топтался на месте. Люди в камуфляжах потянулись к Мельниченку. Большая часть оранжевых жилетов собралась вокруг Пригожи и Мирошника. Чувствовалось какое-то напряжение, сквозь которое, не обращая на него ни малейшего внимания, плелись равнодушные и полностью углубленные в себя гремечане.

И словно на гребне этого напряжения, на самой верхушке руин церкви снова возникла тоненькая женская фигура в белом платье. Рядом — четыре молодых человека (две девушки и два парня) — с маленькими барабанчиками на груди.

Мирошник, стоявший спиной к ним, не заметил этой картины, а когда заметил, то его даже затрясло.

— Людмила, — хрипло заорал он, — а ну прекрати и немедленно иди ко мне!

Та величественно повернулась к нему и с напыщенным видом произнесла что-то, неслышное в моей «катской» конторе. От дальнейшего хода событий меня отвлек, какой-то шорох за спиной. Я резко повернулся и… оказался лицом к лицу с толстым Айком. Тот немного растерянно замер на фоне выбитой двери, ведшей куда-то в глубину здания. Толстыми руками с короткими пальцами он прижимал к животу большую картонную коробку, в которой, судя по ярлыкам, находился японской телевизор. Растерянность его быстро прошла. Моя, впрочем, тоже.

— Что, друг, — кротко произнес я, — телевизор испортился? Давай, может, я отремонтировать помогу.

Айк, не спуская с меня глаз, осторожно поставил коробку на пол. Выпрямился и покашлял в кулак:

— Что-то ты мне часто встречаться стал. Нехорошо это.

Он покачал головой и продолжил:

— Но я — добрый сегодня. Иди себе, мужик, дальше. У тебя свои хлопоты, у меня — свои.

Я попробовал изобразить улыбку на своем изодранном лице, но, наверное, только из-за боли из этого ничего не вышло. По крайней мере, Айк не понял моего кроткого расположения духа и мягкой походкой, немного странной для его грузной фигуры, двинулся ко мне. Хромота его почти прошла. А у меня, наоборот, все тело казалось одной только что переломанной ногой.

Когда я прислонился к степе, ища там опору, Айк улыбнулся. У него это вышло. И довольно неплохо. Плохо-было мне. Поэтому первый удар я чуть не пропустил, но успел сделать блок и оттолкнуться от стены, разворачивая самого себя в воздухе и ощущая, что сейчас рассыплюсь не то что на атомы, а на атомы атомов. Но все-таки мне удалось удержаться в пределах кожи.

Айк двигался быстрее. Я осторожно оборонялся и ждал благоприятной возможности для нападения. И она в конце концов представилась, когда он чуть не упал, споткнувшись о какой-то камень. К сожалению, нечто подобное попало и мне под ноги. И, не удержавшись, я ощутил всю прелесть силы земного тяготения, которое неумолимо потащило меня вниз. Айк отлетел в другую сторону, но, к сожалению, не упал так, как я: затылком на жесткую горизонталь. Пока я тряс головой, пытаясь выкатить из глаз красные круги, он всей своей массой навалился на мое тело, переворачивая его на живот и цепляясь за волосы. Поняв, что произойдет дальше, я успел высвободить одну руку и подставить ее под лицо, прежде чем он начал бить им об пол.

Из-за толчков боли я не услышал, а скорее ощутил чьи-то быстрые шаги и далекий-далекий голос:

— Что здесь происходит? Прекратить! Прекратить немедленно!

Немедленно не вышло. Айк уже не мог заставить себя отцепиться от меня. Словно огромная пиявка, он высасывал из меня последние силы в то время, когда что-то мощное пробовало отодрать его от моего тела. Отдираясь, он одновременно хрипел:

— Помогите, помогите! Мародера поймал!

Голос его звучал довольно убедительно. И когда меня невежливо вытягивали из «катской» конторы, я понял, что и этот бой мной проигран окончательно.

«Два-ноль, два-ноль, — больно пульсировала мысль. — Однако мы еще покувыркаемся, Айк. Еще не вечер. Еще не вечер, гад!»

К сожалению, он не слышал этого, как и Мельниченко, молча склонившийся надо мной и рассматривающий мое, наверно — неузнаваемое, лицо.

А вдали что-то глухо громыхало, словно гроза — хмурое существо, слепленное из молний, туч и ливня и медленно, но неумолимо подкрадывающееся к нам.

 

6

Я сидел, бессильно выпрямив ноги и упершись спиной в потрескавшуюся стену. Надо мной едва покачивался обломок вывески, а вокруг плотным полукольцом столпились люди.

В таком положении я уже сегодня был. В положении загнанной дичи. И надо же было убегать от неправого судилища, чтобы так по-глупому пойматься снова! Пусть мне не говорят, что при своем повторении история превращается из трагедии в фарс. Характеристика такого превращения зависит от многих обстоятельств. Довольно часто личного характера. Да и вообще в чистом виде в этом мире почти ничего не существует. Все мы бултыхаемся в вязком пространстве между многочисленными полюсами. Пытаемся достичь хотя бы одного из них, но невидимые ниточки тянут нас к другому. В общем, жизнь любого из нас напоминает бытие мухи в паутине. Короткое, бессмысленное и на пределе своих возможностей. Но кто же тогда паук?..

По крайней мере, Айк, при всей его толстоте и многочленной функциональности, до этого образа не дотягивал.

— Я решил посмотреть, не остался ли кто живой в доме, — жестикулировал он, — когда вдруг вижу: этот деятель телевизор тащит. Ну, пришлось разъяснить ему «ху из кто». По-другому он ничего бы не понял. У, бандюга! — замахнулся он на меня.

Я даже не пошевелился, ощущая смертельную усталость.

— С этим товарищем мы сегодня уже встречались, — задумчиво произнес Мельниченко.

Гречаник, стоявшая рядом с ним, тоже задумчиво, но пока молча смотрела на меня. И от ее взгляда мне было как-то по-особому неловко. Будто я и действительно был в чем-то виноват.

— Хоть и знакомы мы давненько, — продолжал депутат, — но, оказывается, настоящей натуры его мы не знали… А поскольку условия у нас сейчас почти фронтовые, то ко всем мародерам, ворам, насильникам и прочему сброду мы будем относиться соответствующим образом. И я, как офицер, должен бы продемонстрировать это сейчас. Но есть некоторые обстоятельства, которые заставляют меня допросить гражданина Волка наедине. И поскольку изолятора у нас еще нет, то… То прошу всех, сохраняя порядок и спокойствие, разойтись.

— Если вы считаете, что можете допрашивать преступника без представителя городской власти, то глубоко ошибаетесь, — тихо, но очень убедительно произнес Пригожа.

— Вы как депутат городского совета, конечно, можете представлять город, но не забывайте, что я — представитель не местного самоуправления, а власти государственной.

— Однако лишь законодательной, — парировал Пригожа. — Разрешите ввиду отсутствия мэра исполнительные функции на территории города осуществлять мне.

На какое-то мгновение забыв обо мне, Мельниченко и Пригожа встретились взглядами. Даже в воздухе что-то зазвенело.

— Иван Валентинович, — нарушила короткое молчание Гречаник, — мне кажется, что Григорий Артемович прав. Хотя, честно говоря, — обратилась она в пространство, — я думаю, что это просто какое-то недоразумение. Но поскольку для того, чтобы обстоятельно во всем разобраться, времени у нас не хватает, то Романа Ефимовича можно просто где-то закрыть до определенного времени и приставить к нему охрану. Организуем спасательные работы, тогда и вернемся к его вопросу.

— Что за вопрос, к какому вопросу?! — затарахтел Айк. — Ворюгу ж поймали! Надо сразу с ним порешать, да и все! Чтобы другим повадно не было.

Сквозь толпу протиснулся Бабий со своей видеокамерой и направил ее на меня. Впрочем, процесс у него не пошел, так как позади внезапно возникла Лялька. Она выделила мужу хороший, хотя и полузаметный пинок и прошипела:

— Ты что, Димон, с ума сошел? Виталий Владимирович, — резко повернулась она к Мирошнику, который с загадочной физиономией стоял рядом с Морозом, — вы ничего сказать не желаете? Я бы на вашем месте, прежде чем мы тут суд Линча устроим, посоветовалась бы все-таки с господином Пригожей.

Мирошник будто поперхнулся и бросил быстрый взгляд на Ивана свет Валентиновича. Потом перевел его на Мороза и уже хотел было что-то сказать, но неожиданно окружающий воздух всколыхнулся от какого-то рева.

Толпа качнулась в стороны, и сквозь образовавшийся проход на небольшую свободную площадку передо мной вылетел мотоцикл. Лианна, вцепившаяся в руль, резко развернулась на месте и, поставив машину поперек, прикрыла меня ею от членов трибунала. За девушкой, тяжело кашляя на ходу, бежал Михай.

— Лианна, Лианна, подожди, — хрипло выкрикивал он.

А та с каким-то потусторонним выражением лица уже поставила мотоцикл на подножку и подчеркнуто спокойным, но быстрым шагом подошла к Айку. Тот насмешливо наблюдал за ней. Впрочем, насмешливость его быстро прошла, когда девчонка резко, почти не размахиваясь, влепила ему пощечину… Одну… Вторую…

Айк злобно схватил ее за запястья:

— У тебя что, крыша поехала?

Лианна так же молча, как и до этого, резко согнула ногу, попав парню коленом ниже пояса. Тот даже взвизгнул, съеживаясь.

Сбросив руку Михая со своего плеча, когда тот попытался успокаивающе обнять девушку, она повернулась ко мне и кивнула головой в сторону мотоцикла. Дальше я действовал хоть и не молниеносно, но то, что автоматически выверенно, это точно. По крайней мере, в теле моем будто распрямились какие-то пружины, кинув его в седло. Одновременно с этим Лианна прыжком заняла место за рулем. Мотоцикл, захлебываясь, грозно зарычал и, подняв переднее колесо, зверем бросился на толпу. Та испуганно шарахнулась в стороны, выпуская нас из своего замкнутого круга.

Краешком глаза я увидел, как Мельниченко дергается, пытаясь что-то вытащить из кармана, а Гречаниха мешает ему, повиснув на плече. Гемонович с Морозом побежали было за нами, но их опередил Айк, уже немного отошедший от удара Лианны. Но далеко он не пробежал, сваленный подножкой, сделанной парнем, кинувшимся за нами. Это был Михай. Он что-то кричал Лианне, но за ревом двигателя слышно его не было. Так же, как и Ляльку, которая, жестикулируя в клубах поднятой пыли, указывала на что-то невидимое для нас. Мелькнуло и исчезло растерянное лицо Алексиевского, а потом этот видеоряд полностью исчез за грудами битого кирпича и потрескавшимися стенами с мертвыми глазницами выбитых оконных стекол.

Меня било лицом об худенькую спину, обтянутую черной прохладной кожанкой, и между ударами я успевал еще думать о том, что вырваться из плотного окружения недоброжелательно настроенной толпы иногда значительно легче, чем из такого же окружения непонятных событий. Потому что из этой фантасмагорической среды никто не выдернет тебя ни на мотоцикле, ни на волшебном коне с уставшими крыльями. Эти крылья нужно как-то прилаживать самому себе. И частенько они почему-то становятся от этого перепончатыми.

Двигатель неожиданно заглох, и мотоцикл несколько метров прокатился по инерции, недовольно шурша шинами по шершавой поверхности. Я осмотрелся. Круг замкнулся. Мы оказались на том самом месте, где встретились с Лианной еще утром: на берегу высохшего Сухого Каганца. И то ли настроение у меня испортилось, то ли действительно сама местность стала еще более хмурой, но выглядела она как-то жутковато, словно психоделический пейзаж на гравюре средневекового мастера.

Черные окаменелые вербы на фойе серой, слизисто-подвижной стены тумана зловеще замерли над котловиной, покрытой чуть присохшей грязищей. С берега казалось, что этот илистый пласт немного выпячивается и в любую минуту может, неожиданно заскрежетав, лопнуть, выбрасывая сквозь трещины свои тягучие и смрадные внутренности. В самом тумане что-то покашливало и громыхало (сильнее, кстати, чем утром), и иногда по нему пробегали зеленоватые, с синевою, отблески. Будто там какая-то дьявольская кузница работала. А земля под ногами чуть вздрагивала, мелко-мелко вибрируя и болезненно замирая в самой высокой точке вибраций. Не правилось мне все это.

Я прикоснулся рукой к плечу Лианны, которая, слившись с рулем мотоцикла, уставилась невидящими глазами прямо перед собой, и понял, что она выплеснула из себя остаток всех своих сил. Осторожно, чтобы не расплескать ее окончательно, я помог девушке слезть с мотоцикла и заставил сесть на потрескавшуюся землю, перед этим сняв и бросив туда ее кожанку. Поколебавшись, сел рядом с ней.

Лианна положила подбородок на колени, обхватив их руками, и окаменела, не обращая внимания ни на грохот из тумана, ни на далекие голоса, доносящиеся из почти неразрушенных особняков. Сидели долго. Я уже решил было нарушить молчание, но внезапно Лианна всхлипнула и начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, судорожно вдыхая прокопченный воздух и до крови кусая нижнюю губу. Глаза ее словно увеличились, расширенные блестящей пленкой слез.

Я осторожно обнял девушку, и она, глухо ойкнув, спрятала лицо у меня на груди. Плечи ее вздрагивали от немого плача.

— Не надо, Анюта, не надо, — сам не понимая, почему именно так обратился я к ней и неловко погладил по шелковистым, чуть шероховатым от пыли волосам. — Не надо. Все наладится. Все будет хорошо.

Она замерла, а потом затрясла головой.

— Не будет, не будет! Я знаю. — И вдруг подняла свое грязное лицо. — Анюта?.. Меня только мама так звала. Мама… — Ее глаза расширились еще больше. — Мама?.. Мамочка!..

И она забилась у меня в руках — маленькая русалка, пойманная в сети трагических и непонятных событий. Или — муха, в свете моих недавних размышлений.

Мы сидели на фоне последствий землетрясения, возле тумана неизвестности, слившись всей своей внутренней разрушенностью с неумолимым окружением, и я впервые за последние дни ощутил какую-то огромную, опустошительную растерянность.

Что делать?..

На Юнаки ехать было нельзя: там господин Мельниченко может действительно ввести законы военного времени со всеми драматическими для меня последствиями. На пути к городу, который до сих пор почему-то медлил с оказанием помощи, нас ожидала туманная непроницаемость с таинственной потерей времен и расстояний.

Но, как говорится, из двух зол…

Я попробовал оторвать Лианну от себя:

— Идем, Анюта… Идем. Поможешь мне найти еще бензина на всякий случай, и я в город мотнусь. Нельзя больше ждать. Так как мы здесь все с ума сойдем.

— Нет, нет! — вдруг закричала она. — Не бросайте меня, не бросайте!

Лианна уставилась на меня безумными глазами:

— Он приближается! Он приближается! Вы слышите, как земля дрожит? Это он приближается! Он уже рядом. Он уже в магистре, он уже в Айке, и Михай ничего не сделает. Помогите Михаю, помогите! Ведь он же слабый. А вы сильный, вы добрый… Милый вы мой!

И неожиданно она крепко обняла меня за шею и припала к моим губам в таком жарком поцелуе, что я ощутил, как ненадежная земля окончательно исчезает из-под ног, превращаясь во что-то далекое и нереальное. Давно меня так никто не целовал. Можно было лишь пожалеть о том, что сейчас это происходило не от любви, а от отчаяния.

Я попробовал оторвать девушку от себя, но она-будто приклеилась к моему телу.

— Нет, нет, не пущу, — стонала она, когда мы, покачнувшись, упали на пожухлую траву, скатываясь в обочину.

— Вот дают, миленки! — вдруг иронически загудело сверху, и усталый Алексиевский повесил свой знаменитый искалеченный портфель на руль мотоцикла.

Рядом с ним растерянно замерла Лялька вместе с Дмитрием Анатольевичем. И я мысленно поблагодарил последнего за то, что он по своей привычке не вел съемки. Хотя неизменная видеокамера болталась у него на плече. Лялька. молча смотрела на нас с Лианной, и глаза ее были полны фиолетового презрения. Обозленный Михай, играя желваками, выскочил из старенького помятого «запорожца», к верхнему багажнику которого было приторочено несколько канистр, и бросился к нам.

— Отпусти девчонку, паскуда! — заскрежетал он зубами, больно пнув меня ногой в бок.

Я крутнулся, отдирая от себя Лианну, и вскочил на ноги, злобно сплюнув в сторону:

— Да забери ты ее! — И неожиданно даже для самого себя вдруг жалобно добавил, бросив взгляд на Ляльку: — Ну какого черта я должен постоянно оправдываться?

— Планида у тебя такая, друг-товарищ мой, — небрежно бросил Алексиевский, затягиваясь сигаретой и наблюдая за тем, как Михай старается обнять напряженную Лианну, а та сопротивляется и стучит зубами.

— Не трогай его, не трогай! Иди к своему недоделанному Айку! Ты с ним должен быть, потому что и тот уже рядом. Тот уже близко-близко!.. Слышишь, Михай?

— Про кого это она? — спросила Лялька, отводя глаза от меня в сторону.

Я пожал плечами:

— Наверное, про вечного врага рода человеческого, сатану. Оно, конечно, мистика, но не более происходящего вокруг.

В тумане что-то вдруг загрохотало особенно громко, земля чуть всколыхнулась, и воздух приобрел ощутимый запах серы.

— Дьявольщина какая-то! — закашлявшись, взмахнул я рукой. — А вы как сюда попали?

Алексиевский взглянул на туман и недовольно сморщил нос:

— Это пусть тебе Лариска расскажет. Она там такой концерт Мельниченку с Пригожей закатила, что — ой! Кстати, и Гречаниха ее поддержала. Я даже поразился. Мол, это — какое-то странное совпадение обстоятельств. Я, мол, Романа Ефимовича давно знаю и преступных наклонностей за ним не замечала. К авантюрам — да, но к криминалу… Мельниченко попробовал было ей возразить, но Тамарка так на него наехала!.. Нет, — засмеялся Иегудиил Шнеерзон, — мир таки перевернулся!.. Чтобы Гречаниха раньше с майором спорила!.. Это же — чудо чудесное. А сейчас… Стресс, наверное.

И он бросил окурок в направлении оврага, который когда-то имел официальное название: река Сухой Каганец. «Бычок» еще не успел коснуться грязи, как в тумане снова что-то загромыхало, и та его часть, которая окутывала высохшее русло, медленно засветилась красноватым цветом. Запах серы и какой-то затхлой копоти стал еще более ощутимым.

«Странно, — подумал я. — Еще вчера, наткнувшись на такое зрелище, мы если и не бежали бы от него на край света, то все-таки отошли бы подальше. А сейчас вот стоим, как те тополя на Плющихе, и эмоций — минимум. Правильно заметил Алексиевский — стресс».

Но стресс — стрессом, однако надо же было и действовать! Вот и Дмитрий Анатольевич о чем-то подобном, кажется, гнусавят.

— Выгонят, Лариса, тебя с работы. Выгонят. Виталий Владимирович приказывал тебе остаться? Приказывал. Да и Иван Валентинович просил. А ты?.. За помощью в город пусть бы вот он ехал, — Бабий ткнул пальцем в Михая, который-таки поймал Лианну в объятия. — Или кто-нибудь из милиции. Ее там много. Я понимаю, что ты хотела Волка отыскать, но ведь Мирошник приказывал…

— Дымок, дорогой, заткни фонтан, пожалуйста, — измученно вздохнула Лялька. — Ты, наверное, не понимаешь, что…

Вдруг она замерла, уткнувшись взглядом во что-то за моей спиной. Я резко обернулся. И тоже окаменел.

Из того места, где матово-розовые клубы нижней части тумана касались черного грунта оврага, появлялось нечто гангренозного цвета. Словно некто огромный, скрытый до этого времени в мрачном туманном мире, издевался над нами, высунув довольно быстро увеличивающийся язык. Вот сейчас вслед за ним, всё в клубах дыма и пара, появится расплющенное ехидной гримасой грязное, морщинисто-потрескавшееся лицо. Отталкивающее… Страшное… Нечеловеческое. Вот сейчас… Сейчас…

Однако ничего из тумана не показывалось. Лишь красный, с яркими желтыми прожилками язык удлинялся, удлинялся, заполняя собою высохшее русло речки и наполняя все вокруг каким-то скользким шуршанием. Наши лица обожгло тяжелое горячее дыхание огромного зверя, и кто-то — Дмитрии или Алексиевский — глухо ойкнул:

— Лава!..

Старая ива, склоняющаяся когда-то над самой водой и сейчас находившаяся почти на границе тумана, вдруг вспыхнула, словно высохшая хворостина. Дышать становилось труднее и труднее. Густое раскаленное месиво довольно быстро приближалось к тому месту, где мы стояли. Даже издали ощущалась его огромная тяжесть и раскаленная мощь, готовая смять и сжечь все на своем пути, переиначив разрушенные окрестности на свой огненный лад. Впрочем, Сухой Каганец, напротив, снова становился похожим на самого себя. С топонимической стороны. Со стороны физической в нем вместо воды текла вулканическая магма. Это было красиво и жутко одновременно. Больше, наверное, жутко, чем красиво, потому что все мы как-то синхронно начали отодвигаться от берега Только Лианна не шевелилась. Михай, схватив ее за пояс брюк, потащил за собой. Она не сопротивлялась.

— Михай, — заорал я, указывая на «запорожец», на котором они подъехали к берегу, — отгони машину, не то костей не соберем!

Он взглянул на канистры, привязанные к багажнику и побежал к автомобилю. Алексиевский, наоборот, повалив мотоцикл, сорвал свой портфель с руля и, прикрывая им голову, кинулся наутек. Пробежал метров с пятнадцать и остановился, полусогнув ноги, словно оседлал какого-то невидимого козла. Видок у него был еще тот.

Дмитрий в это время пристроил видеокамеру на плече и быстрой походкой двинулся вдоль берега. Профессионал!.. Только Лялька смущенно топталась на месте, посматривая то на лавовый поток, то на меня, то на Лианну. Это было на нее не похоже. Еще более непохожим на нее было то, что она вдруг визгливо закричала, тормоша за руку сомнамбуличную Лианну:

— Видишь? Видишь?.. Никакой это не дьявол! Чего ты сама себя пугаешь, дуреха? Это — магма, самая обычная магма. Геофизическое явление. Тебя же чему-то в школе учили или нет? Иди-ка к своему Михаю, может, он тебе это объяснит. Иди, иди…

И она начала толкать ее в спину в направлении «запорожца», от которого к нам уже бежал взлохмаченный парень.

А я смотрел на «самую обычную» магму, которая вырвалась на поверхность из раскаленных земных недр «самой обычной» провинциальной Центральной Украины, и ощущал всю бессмысленную невозможность этого. Вязкая, раскаленная до невероятной температуры субстанция понемногу заполняла русло Сухого Каганца. Она двигалась, шуршала, потрескивала, выдавливая из себя едкий пар, сквозь который иногда пробегали змейки зеленоватого пламени. Наверное, именно так выглядел Стикс древних греков. Но где же тогда тот Харон, который сможет переправить нас через него?.. Да и вообще, надо ли это делать? Поскольку человеку не дано узнать о том, на каком берегу пограничной реки его ожидает настоящий ад.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричал издали Дмитрий, и я взглянул в направлении его вытянутой руки.

Метрах в двадцати от нас на поверхности лавы можно было различить какую-то глыбу. Это, наверное, был обломок тугоплавкой породы, которую поток тащил за собой. Напоминала она голову ужасного безобразного существа, которое вынырнуло из кипящей лавы, пряча в ней свое огромное, покрытое каменной чешуей, тело. Игра красных теней вырисовывала слепые запавшие глаза под огромным плоским лбом, оскаленную пасть с тупыми поломанными клыками и сифилитическую впадину на месте носа.

— Лезет кусека из-за сусека, очи заочила, руки заручила, зубы зазубила, — ахнул тихонечко издали Алексиевский.

А мы, пережив первый шок от адского зрелища, замерли на берегу огненной стихии, ощущая всю свою никчемность и незначимость. Свою слабость и непрочность. Свое выпадение из системы координат сил, подвластных человеку. Однако и глыба была неподвластна тяжелому потоку расплавленного камня. Потому что она медленно, очень медленно, ползла против него. Или нам это только казалось?..

 

1

Как известно, спать на земле неудобно. Еще неудобней, когда атмосфера, в которой происходит этот процесс, не дает возможности вздохнуть полной грудью. Поскольку, пропитанная пылью, гарью и сернистой едкостью, она, эта атмосфера, разъедает все твои внутренности, превращая их в одну невидимую и от того еще более болезненную язву. И эта боль просачивается в твой сон сквозь покашливание и тошноту, наполняя его переплетением жутких фантазий и выродившихся воспоминаний. А если под твою голову вместо мягкой подушки засунут еще и жесткий кофр с какими-то угловатыми телевизионными приспособлениями, то сна и подавно как такового не будет…

Я раскрыл глаза и уставился на светлое бесцветное небо, чуть набухшее красновато-тревожными отблесками. Тьмы, кстати, ночью так и не было. Разрушенный Гременец каким-то странным образом переместился в зону белых ночей. И этот географический феномен вместе с землетрясением и выходом лавы на поверхность земли нарушал всю реальность обыденного мировосприятия, наполняя его спокойствием тихого сумасшествия.

Наверное, это чувствовал не только я. Потому что при известиях про огненное месиво, заполнившее русло Сухого Каганца, паники на Юнаках почти не было. Люди, казалось, просто покорились неизбежности. По крайней мере, так можно было понять из рассказа Михая, который на своем (условно говоря — «своем») «запорожце» мотнулся на микрорайон в поисках Пригожи или Мельниченка, оставив Лианну под нашей охраной. Пригожа встретился ему первым, и не успел еще Михай возвратиться, как люди в оранжевых жилетах уже появились на берегу Каганца. Чтобы охранять и контролировать. Наверное, если проявления паники и были, то их быстро ликвидировали. Я этого не видел, потому что ощущал страшную усталость во всем теле, вынесшем за последние несколько суток столько же, сколько за месяц пребывания в Боснии. Именно поэтому я и решил удовлетворить все его требования. То есть просто отдохнуть.

На всякий случай, чтобы не попасть на глаза кому-нибудь из близкого окружения Пригожи или Мельниченка — со всеми последствиями, вытекающими из этого, — я отошел подальше и лег прямо за обочиной дороги, спрятавшись там от настороженных взглядов людей, разбредшихся вдоль огненной речки. Лялька сунула мне под голову Димкин кофр и немного посидела со мной, положив свою легонькую ладонь на мой разгоряченный лоб. Или мне это приснилось? Наверное, нет, поскольку я чувствовал, что рядом со мной находится чье-то теплое тело. Скосил глаза. И задумчивая Лианна вяло улыбнулась им навстречу.

Продираясь сквозь ломоту во всех мышцах и костях, я насколько мог резко выпрямился и сел, заскрежетав зубами. То ли от боли, то ли от растерянности. Сел, кстати сказать, очень своевременно. Потому что вверху, на дороге, появилась фигура Михая. За ним виднелся взлохмаченный Алексиевский.

Михай бросил на нас раздраженный взгляд, но сдержался и умостился рядом с Лианной, попробовав ее обнять. Та умоляюще посмотрела на него и вынырнула из-под руки парня, на неуловимое мгновение прижавшись ко мне. Наступило неловкое молчание. Только толстокожий Алексиевский громко сопел, вынимая из портфеля начатый блок «Мальборо» — где он его только раздобыл?! — и пытаясь вытянуть из него скользкую пачку своей неуклюжей лапищей.

— Отдохнул? — спросил он, засовывая хрупкий цилиндрик сигареты куда-то в необъятные пространства своей растрепанной и обожженной бородищи.

Я пожал плечами:

— А вы?..

— Если «вы» — это «я», то да. Если «вы» — это «мы», то не все. Большинство дремало по очереди. Только Димка все время носился по берегу. Нашел еще пятеро глыб, наподобие той, что мы вчера видели. Кстати, все удивительно похожи друг на друга. И все явно лезут если не против течения, то поперек. Странно все это.

— Та, первая глыба, — вмешался в разговор Михай, — подплыла к берегу и исчезла. Будто поднырнула под него.

Я хлопнул глазами:

— Фантазии Дмитрия Анатольевича иногда бывают заразны. Учтите это, мой молодой друг. Меня же больше интересует иное. Из города так и нет никаких известий?

Алексиевский махнул рукой:

— Никаких. Но теперь хоть это стало понятным. Как, впрочем, и наличие тумана. Просто он — испарение от окружающей нас лавы. Это объясняет и то, почему к нам до сих пор никто не пробился из города: расплавленная порода делает это невозможным.

— Что, со всех сторон — магма? — засомневался я.

— А выше? — кашлянул себе и Михай.

Алексиевский откинулся на спину:

— Что может быть выше — мы уже видели вчера. Сказано же, туман. Погода нелетная. А про другое… Я просто пересказываю вам то, что Пригожа с Мельниченком вдалбливают людям. Просят немного подождать, и все будет о’кей. Только вот сколько ждать-то? — вдруг задумчиво прошамкал он. — Жара вокруг. И трупов многовато.

Несмотря на то что вокруг действительно было жарко, я внезапно ощутил по-зимнему студеную волну тревоги, пронесшуюся у меня по спине. Ведь именно я, видевший много такого, чего не видел почти никто в Гременце, должен был подумать про последнее. Но вспомнил об этом разгильдяй Алексиевский.

Чтобы скрыть беспокойство, я попробовал перевести разговор в другое русло и обратился к Д. Раконову:

— Если бы отцы города смогли еще объяснить и то, чем вызвано исчезновение ночи, то все было бы совсем понятно!

— Это светосиятельный мрак идет, — вдруг встрепенулась Лианна. — Он уже рядом, — и вздохнула: — А я никогда до конца не верила в него… Так ведь поверить же страшно!

— Никто и никуда не идет, — послышалось сверху, и грязный да утомленный Дмитрий Анатольевич спустился к нам. Умостился рядом, выпрямив ноги в разбитых кроссовках и положив на них свою неизменную видеокамеру.

«Сам себя — режиссер», — мысленно хмыкнул я.

— Никто и никуда не идет, — повторил Бабий. — Скорее, ползет. Ребята, — его голос вдруг задрожал, — я почти уверен, что мы нашли новую форму жизни. Скорее всею — кремнийорганическую. О том, что таковая существует, догадывались уже давно. Но фактический материал собран только тут, — и он ласково провел рукой по видеокамере. — Все то, что я отснял, доказывает: сейчас в лаве находятся живые организмы — те глыбы, которые мы видели. Очевидно, они живут рядом с нами уже миллионы лет, находясь в недрах Земли, и лишь катастрофические обстоятельства (как у нас сейчас) позволяют им иногда появляться на поверхности. Наверное, даже вопреки их желанию — Дмитрий обвел нас немного сумасшедшим взглядом. — Вы понимаете, ребята, что это открытие — событие мирового масштаба!

— Событием мирового масштаба — по крайней мере, для нас самих — было бы внезапное нахождение возможности выбраться отсюда с наименьшим количеством потерь, — мрачно пробормотал я.

— Кремниус бабиус, — иронически добавил и Алексиевский, — так их будут теперь классифицировать. А простонародье прилепит им кликуху «бабешки». Прошу уважаемое собрание, — вдруг заорал он, — зафиксировать тот факт, что наименование свежеоткрытому феномену дал товарищ Алексиевский. И латинское, и простонародное.

— Без разницы, как их называть, — прошелестела Лианна. — Светосиятельный мрак идет. И это его предвестники.

Дмитрий махнул рукой:

— Вся эта светосиятельность — какое-то физическое явление, сопровождающее появление кремнеорганической формы жизни. Я так понимаю, что в этом плане надо рассматривать и световые эффекты, и нарушение связи, и прекращение энергоснабжения, и прочие нелады, предшествующие землетрясению. Тогда все встанет на свои места.

— Правильно, правильно, — снова вмешался Алексиевский, — не надо было Пригоже на Паламаренка наезжать. Это проклятые бабешки на город наехали. Вернее, копали под него. Впрочем, у Пригожи, может, с ними и договор был. Но тогда первооткрывателем бабешек является не Дмитрий Анатольевич, а Иван Валентинович. И это есть проблема, потому что, согласно просьбе последнего, хотя и невольно, бабешки копнули и под «химию»…

Я ощутил приступ холодной ярости. Сидим. Ухмыляемся. Гипотезы фантастические выдумываем. Ляпота… У-у-умники! Гении недогенанные! А рядом люди гибнут, задыхаются под завалами, цепенеют от потери крови, сходят с ума, взывают к кому-то, дергаются, обезумевшие, во все стороны. Вот уже действительно — «мрак светосиятельный»… Лианна хотя бы обеспокоена, а эти два переростка все играются. В песочнице фантастики и иронии. Вот где иная форма жизни, а не…

Я встал, невольно сжав кулаки.

— Ну хватит, ребята! Все это очень интересно, но при других обстоятельствах. Я так понимаю, что вы устали, а я тем временем отдохнул немного. Пойду поищу нам чего-нибудь перекусить, а вы ждите меня здесь.

— Куда же ты пойдешь? — фыркнул в мою сторону Михай. — Тебя по всему городу ищут. Интересно, что вы там с Паламаренком не поделили?

Он почесал грязную шею.

— У меня корешок есть, Айк. Так он говорит, что ты жук еще тот, — и Михай скользнул по мне многозначительным взглядом.

Ох и невзлюбил меня этот мальчишка! И я понимал из-за чего. Поэтому зла на него не держал, но выяснить кое-что было необходимо.

— Что ж ты не сказал Айку, где я нахожусь? Все проблемы разом решил бы. И его, и свои.

Михай пожал плечами:

— Пусть Айк свои проблемы сам решает. У меня других хватает, — он бросил взгляд на Лианну. — Одна из них: доказать ей, что рядом с Айком безопаснее, чем рядом с вами. Скользкие вы все какие-то… Да и стукачом Михай никогда не был.

— Не пойду, не пойду, не пойду, — затрясла вдруг головой Лианна. — Они не скользкие, они — добрые. Не пойду, не пойду, не пойду!..

— Ли, Ли, успокойся, — засуетился Михай, — я ж тебя не заставляю. Я ж тоже кое-кому благодарен за то, что этот кое-кто тебя спас. Но нельзя же теперь за ним, как собачонка, бегать.

— Меня, кстати, Романом зовут, — мрачно сообщил я, наблюдая за ними.

— Я знаю, — не менее мрачно ответил Михай, не глядя в мою сторону.

А я тоже знал. Знал, что байкорокер сдаст меня при первой же подвернувшейся возможности. До этого времени его сдерживала лишь Лианна да личный «металлический» гонор. Но долго так продолжаться не могло, и поэтому сия проблема требовала безотлагательного рассмотрения.

«Господи, — подумал я, — есть ли в этой круговерти хотя бы один человек, с которым можно было бы серьезно поговорить и который поверил бы мне безоговорочно?»

— Чего расселись? — послышалось от дороги.

Мы все повернули головы к Ляльке, махавшей нам оттуда руками.

— У нас тут Переяславская рада намечается. Сам господин Пригожа прибыли. Вместе, кстати, с Мирошником. Это я особо для тебя, Дмитрий, подчеркиваю. Пошли творить, если действительно не хочешь, чтобы нас с работы выгнали.

Несмотря на свое скорое вхождение в пантеон великих первооткрывателей, остаться без работы Дмитрию Анатольевичу явно не светило. Поэтому он вздохнул, провел рукой по вспотевшему лбу, оставляя на нем продолговатую сероватую полосу, и нехотя поднялся на ноги.

— Надо, наверно, начальству про кремнийорганику доложить. Может, придумают, как хотя бы один экземпляр отловить, — произнес он в пространство.

— Тогда вас с работы, может, и не выгонят, но на больничный отправят точно, — злорадно бросил я.

Бабий снова вздохнул и, не обращая на меня внимания, полез наверх. Я осторожно тронулся следом за ним. Внизу завозился Алексиевский. Лианна тоже было встрепенулась, но Михай придержал ее за руку, начав что-то шептать на ухо.

Впереди выблескивало вязкое пламя, ворочаясь в узком для него русле Сухого Каганца и отбрасывая хмурые отблески на лица людей, копошащихся возле речки на почтительном, впрочем, расстоянии от берега. Их оранжевые жилеты казались огромными искрами, и становилось немного страшно за человеческие фигуры, по шею вгоревшие в них. Ближе всех к лавовому потоку находился Пригожа, собравший вокруг себя нескольких «жилетов». Один из них что-то рассказывал Ивану, широко расставляя руки, а задумчивый Мирошник незрячим взглядом уставился на огонь.

Лялька уже подходила к нему. Бабий с Алексиевским опередили меня, а я понемногу замедлял шаг и в конце концов остановился на почтительном расстоянии от почтенных лиц, которые могли узнать меня. Рядом, чуть закашлявшись, замерла Лианна, а хмурый рокер топтался позади.

— Михай, — позвал я его, — сделай доброе дело. Подойди к Ларисе Леонидовне и тихонечко скажи ей, чтобы она предложила Пригоже найти людей для сбора трупов. Конечно, если он этого до сих пор не сделал. Пусть огородят участок на берегу Каганца, подальше от посторонних глаз, и сносят их туда. Если помощь из города еще задержится, придется использовать речку как крематорий. Топлива в ней много.

Михай нерешительно тронулся вперед, временами бросая косые взгляды через плечо на нас с Лианной. Понял, что если начнутся болячки, то ему будет не до ревности. Молодец!

— И пусть направление ветра определят! Чтобы, не дай бог, он стой площадки на Юнаки не дул, — крикнул я ему вслед. Парень кивнул головой и ускорил шаг.

Мое внимание от него отвлекло появление знакомого, хотя и помятого, «мерса», из которого вяло выкатился господин Мороз. Он три раза смачно чихнул (надо же было в такой жаре простудиться!), достал огромный платок и, на ходу вытирая им нос, пошел к Пригоже. Дорогой моему сердцу Юрка Гемонович, присев на корточки, что-то делал с дверцей машины. Неожиданно он поднял голову, скользнул глазами по нам с Лианной и снова завозился возле автомобиля. Лишь через несколько секунд он изумленно замер. А я изо всех сил, но так, чтобы не привлекать к себе особого внимания, метнулся к нему. Девушка Лианна двинула за мной, словно ниточка за иголочкой. Ох, горе мое!

Единственное мое преимущество было в наглости. Поэтому, выпрямив указательный палец в кармане курточки так, чтобы Гемонович конкретно видел, что там что-то топорщится, я иронически выдохнул:

— Привет, Юрок! Привет, старый дружище!

Тот некоторое время молча переводил взгляд с моего лица на лицо Лианны и наоборот, оценивая ситуацию. В его кулаке была зажата большая отвертка. В конце концов он хрипло отозвался:

— Привет!

Я, не вынимая своей руки из кармана, указал подбородком на его руку:

— Отвертку положи на землю. Только осторожно, осторожно, — и многозначительно пошевелил выпрямленным пальцем.

Трюк, конечно, старый и банальный, но сейчас он сработал. Поскольку Юрок знал меня. Впрочем, как и я его. Поэтому мне было понятно, что долго блефовать явно не удастся. Гегемон был человеком умным и опасным. Опасным не ситуативно, как Айк, а на полном серьезе. За это я его уважал. Хотя и не любил.

Ударив отвертку ногой, которая, словно маленькая ракета, полетела в сторону, я проводил ее задумчивым взглядом. Гемонович так же задумчиво посмотрел ей вслед.

— Садись, — сказал я.

— Чего? — не понял Гегемон.

— Садись, говорю. Не ставить же тебя лицом к машине, как в дешевых боевиках. Люди вокруг. И ноги, ноги пошире раскинь, а руки — на бедра, — добавил я, наблюдая за тем, как он умащивается на земле, прислоняясь спиной к запыленному боку «мерса». Мне не нравилось, что он нашел точку опоры, но в этой ситуации ничего другого сделать не мог. Все должно было выглядеть естественно: устал человек, отдыхает, разговаривает с друзьями, присевшими напротив него.

— Чего катаетесь? — спросил я Юрку.

Тот пожал плечами:

— Приказ Пригоже от Мельниченка привезли: дать людей для разборки завалов. Ну, а заодно и Мороз свое личное предложение хочет сделать: начать сбор продуктов из разрушенных магазинов, чтобы продуктовый склад где-нибудь соорудить. Чтоб, значит, людей кормить начать.

— Кормить или торговать?..

Гемонович криво улыбнулся:

— Соображаешь!.. Сначала — кормить, потом — торговать, потому что кто знает, сколько мы здесь торчать будем.

— Что, из города ничего не слышно?

— Совершенно. Такое ощущение, что мы на Юнаках полностью блокированы.

Я покрутил головой, словно петлю на ней почувствовал.

— Слушай, а чего это Мороз со своим предложением к Мельниченку не подкатил? Ведь, кажется, тот здесь командует.

— Кто здесь командует, сам черт не разберет. А предложение свое Мороз Пригоже давать и не будет. Он его для Мирошника приберег.

— Тю! — изумился я. — А этот здесь к чему?

Гемонович коротко хохотнул:

— Ты, Ромка, всегда наивняком был. Во-первых, Пригожа без Мирошника — никто. А во-вторых, политикам — политиково, а братанам, сам понимаешь… Им бабки делать надо.

Я вспомнил о подслушанном разговоре по дороге с нефтеперерабатывающего и о том, как Мирошник с завистливыми нотками в голосе заметил, что Морозу одинаково, где торговать. Да, кажется, Юрка прав.

А тот вдруг иронически оскалился:

— Слушай, Ромка, а на хрена ты Паламаренка замочил? Мне казалось, что ты к нему неплохо относишься.

Я понял, что Гемонович начинает иметь большие сомнения относительно наличия у меня оружия. Надо было срочно прекращать болтовню.

— Юрочка, родной ты мой, ты же прекрасно знаешь, что я здесь ни к чему. И еще кое-кто про это распрекрасно знает. А того сукиного сына, который это сделал, я обязательно вычислю. Ты же мне веришь?

Гемонович серьезно — очень серьезно — взглянул на меня.

— Верю. К сожалению. «К сожалению» потому, что не завидую этому человечку.

— Это точно. А тебя я замочил бы еще с большим удовольствием, но дама рядом, — я бросил взгляд на Лианну, которая все время, съежившись, сидела у меня за спиной. — Что же мне с тобой, Юра, делать? Лучше бы ты нас не заметил.

Вдали Пригожа раздраженно размахивал руками, а Мороз с Мирошником, не обращая на него внимания, о чем-то разговаривали между собою. К этой троице подтягивались «оранжевые жилеты».

— Итак, это будет выглядеть следующим образом, — в конце концов произнес я. — Сейчас ты тихонечко позволяешь нам сесть в машину, и мы, тоже тихонечко, едем отсюда. Поднимешь шум — уедем как можно дальше, и твоему боссу придется долго искать свой «мерс». Будешь вести себя хорошо, мы доедем вот дотуда, — я указал на разболтанный ряд особняков, начинающийся метров за двести, — и оставим машину там. Подойдешь — заберешь. Ну, что? Нормальный план?

Юрка молча пожал плечами.

— Анюта, — спросил я Лианну, — машину вести сможешь?

Она бросила на меня какой-то бессмысленный взгляд, однако утвердительно кивнула головой:

— Смогу.

— Ну, айда, девочка, — произнес я, наблюдая за тем, как она устраивается за рулем «мерса».

Вдруг Лианна замерла, обеспокоенно осматриваясь по сторонам. Я тоже ощупал взглядом окружающую среду. Будто все было спокойно. Но Лианну явно что-то обеспокоило. Впрочем, выяснять — что — было некогда. Тем более, что машина уже начала разворачиваться по растрескавшейся дороге. Я вскочил в нее, садясь рядом с девушкой. Гемонович стоял возле обочины, преисполненный уверенности и иронии. Сильная натура.

Но вдруг и он обеспокоенно начал оглядываться по сторонам. И в этот момент я тоже крутнулся на сиденье, ощущая волну неосознанной тревоги, заплескавшейся где-то в глубине мозга. Заметил, как Лианна так сжала руль, что у нее побелели костяшки пальцев, но мое внимание уже переключилось на иное. От группы людей, окруживших Пригожу, отделилась обозленная фигурка и бросилась в нашем направлении, что-то крича и размахивая руками.

— Вот идиот! — заскрежетал я зубами, наблюдая за тем, как Михай поднимает шум, подумав, наверное, что у него крадут невесту.

Народ вокруг Пригожи встрепенулся. Некоторые фигуры, до того безразлично болтающиеся по берегу, настороженно замерли. Даже Мороз с Мирошником, увлеченные своим разговором, приподняли наклоненные одна к одной головы. Относительное спокойствие было явно нарушено. Но неожиданно толпа бросилась врассыпную, замедленно набирая скорость. Было заметно, что люди побежали не за нашим «мерсом», а просто бросились наутек от чего-то, что испугало их до безумия. Впрочем, кое-кто бежал и в нашем направлении. Впереди выделялась фигура Мороза с искривленным от ужаса лицом. Мне даже показалось, что я увидел мутную струйку слюны, сочащейся из его разинутого рта.

Гемонович вдруг снова опустился на землю, вцепившись в нее обеими руками, словно боялся, что сейчас она перевернется, опрокидывая его в огненную пропасть. Челюсти его были крепко сжаты.

Волна тревоги, которая плескалась внутри меня, превратилась в цунами ужаса. «Мерс» завизжал тормозами, и я больно ударился о лобовое стекло в то время, как Лианна уже сжимала меня в своих объятиях и горячо дышала в ухо:

— Спаси меня, спаси! Ты чувствуешь? Он же рядом, рядом, ря-я-я-ядом!

Она кричала, тряслась всем телом, и я не мог стряхнуть ее с себя, для того чтобы выскочить из машины и побежать куда-то за край света от огромного пещерного ужаса, надвигающегося на нас всей своей изуродованной бесконечностью.

В конце концов я все-таки выскочил из машины, потащив Лианну за собой как обрывок почти одноименного растения, опутавшего меня. На какое-то мгновение замер, почувствовав под ногами мелкую вибрацию грунта. И микроскопической частицей мозга, последним, наверное, нейроном, куда еще не просочилась вязкая, скользкая жуть, попытался понять: что же происходит? А ноги уже сами несли меня куда-то в сторону, и ничто не могло их остановить.

Мороз вдруг по-звериному завыл, падая на колени и задирая лицо к бельму неба. Скрюченные пальцы рванули грязную белую рубашку, и на мгновение я снова увидел на его плече полустертую татуировку в виде трех орнаментальных шестерок. А потом земля под ним треснула с влажным всхлипом, чуть вздыбилась, выбрасывая гейзер пламени, и вместе с кусками лавы и обломками камней внезапно превратилась в небольшую пропасть, в которой забарахтался сгусток воплей, горелых мускулов и перемолотых костей.

Вдруг стало очень тихо. Ужас схлынул, оставляя после себя наполненную болью внутреннюю пустоту, в которой исчезал выродившийся отзвук морозовского крика. Все вокруг замерло, наблюдая за тем, как на том месте, где только что стоял человек, возникает небольшое озерцо расплавленной лавы, соединенное с Сухим Каганцом огненным, медленно расширяющимся ручьем. А с раскаленного дна этого озерца на поверхность медленно выныривала тусклая глыба, напоминающая собой безобразную голову существа, покрытого каменной чешуей.

 

2

— Самохвал, под суд пойдешь! Вернись немедленно! — звенел до сих пор всегда спокойный на людях голос Пригожи.

Мирошник схватил было чернявого мужика в оранжевом жилете за плечо, но, увидев его лицо, разве что не отшатнулся. Потому что тот пронзил его таким разъяренно-раскаленным взглядом, что даже лава в ручье, вязко сплывающем в Каганец, показалась мне холодной дряблой струей.

— Отпусти, паскуда! — зашипел он. — Не видишь, что вокруг творится? Где твои спасательные отряды из города? Где?! Даже связи нет. Может, и самого Гременца уже нет давно, а ты все мне педали разводишь! Пусть я под суд пойду! Пусть! Но — потом. А ты уже сейчас иди ко всем чертям! Да и вообще, чего это вы мной командуете? Кто вы мне такие?.. Торгаши хреновы! А туда же: суд, суд!..

Я заметил, что еще несколько человек неуверенно, но одобрительно закивали головами в ответ на эту истерическую тираду.

После страшной гибели Мороза Пригоже и Мирошнику становилось все трудней управлять своими людьми. И, с одной стороны, это было неплохо, поскольку отвлекало их внимание от меня.

А тогда, когда в воздухе еще стоял запах горелого мяса, перемешанный с сернистыми испарениями, я, стоя рядом с Лианной возле заглохшего «мерседеса», понял одну вещь. А именно то, что больше не буду ни от кого прятаться и не стану бегать ни по каким закоулкам этого взорванного мира. Потому что если во время такой моей беготни что-то случится с той же Лялькой, то я себе этого никогда не прощу. Дмитрий Анатольевич, углубленный в свои околонаучные поиски, ей не защитник. Его самого защищать надо.

А может, и не надо… Потому что мужик по фамилии Самохвал, сбросив Мирошникову руку с плеча, указал пальцем на Бабия:

— Вот парень говорит, что это — звери какие-то, — и он перевел взгляд на лавовое озерцо, посреди расплавленного камня которого замерла уродливая голова бабешки. — Сколько их здесь под нами?! — Он топнул ногой, и голос его сорвался на крик. — Может, сейчас прямо подо мной еще одна вынырнет. А потом — еще одна, вот под ним, — он ткнул пальцем в меня, — а потом — еще, еще, еще…

Самохвал вдруг всхлипнул, развернулся и, сгорбившись, побрел в направлении Юнаков.

— Идиот! — вполголоса произнес Пригожа, бросив уничтожающий взгляд на Дмитрия.

И я был с ним абсолютно согласен. Даже Лялька, как мне показалось, немного отодвинулась от Бабия. Потому что это был тот случай, когда теория не только отрицательно влияет на практику, но и чревата пагубными последствиями. Ну кто заставлял Дмитрия Анатольевича нести свои идеи в массы?! Тем более в перепуганные массы. Вот, даже Гемонович, на что уже выдержанный жулик, а как он прыгнул в «мерседес»!.. Только пыль за машиной взвилась. Впрочем, в бегстве Гегемона мне что-то не понравилось. Может, выражение его лица? Возбужденное, обеспокоенное, но вместе с тем какое-то радостное. И это после гибели человека, на которого он работал! А может, и больше — сотрудничал.

Кроме того, я был уверен, что раньше мою шутку с дулей в кармане вместо пистолета Гемонович ни когда бы мне не простил. А сейчас он, вскакивая за руль и оставляя нас с Лианной тет-а-тет с Пригожей и Мирошником, совершенно не обратил внимания на мою полную разоруженность.

Впрочем, тем сейчас было не до нас. На корабле явно зрел бунт, и в воздухе пахло порохом. Что рядом с лавовыми потоками особенно опасно.

А фигура Самохвала уже уменьшалась вдали. Его больше никто не задерживал. Даже тогда, когда еще несколько человек потянулись за ним следом.

— Идиот, — повторил Пригожа, оглядываясь по сторонам. Раздраженно передернул плечами и уставился на меня.

— Виталий, — позвал он Мирошника, — а с этим что делать будем?

Мирошник, играя желваками, раздраженно махнул рукой:

— Ну его к черту! Никуда он не денется. Пусть только в поле зрения находится. И без выкрутасов, — погрозил он мне кулаком.

Я мысленно поблагодарил Ляльку, которая минут пятнадцать «работала» с Пригожей и Мирошником, пока мы с Лианной находились в плотном окружении «оранжевых жилетов».

— А ты, подруга, головой за него отвечаешь, — обернулся в это время Мирошник к Ляльке, — раз поручилась за него, то и…

— Лучше я за него отвечу. Ох и отвечу!..

Михай тряхнул своими длинными патлами и скользнул по мне взглядом. Будто лезвием по коже. Хулига-а-ан!

У Мирошника же взгляд был немного задумчивый, когда он смотрел на парня и после короткой паузы одобрительно кивал головой.

— Отлично! Поможешь Ларисе Леонидовне. У нее работы много… А иди-ка сюда, орел…

И они отошли немного в сторону, о чем-то живо переговариваясь. Впрочем, заметно было, что в конце разговора Михай почему-то помрачнел. А бубнение Мирошника приобрело менторские нотки.

— Не бойся, — прижалась ко мне Лианна, — я тебя от него защищу.

«Защитничек нашелся: спаниель несчастный», — перефразировал я, вспомнив мультик про Простоквашино. Но благодарно полуобнял девушку одной рукой. Лариса Леонидовна готова была испепелить меня взглядом, и лишь обстоятельства не давали ей возможности этого сделать: огня вокруг и так было много. Искрой больше, искрой меньше — разницы почти никакой.

Вдруг я заметил, что Алексиевский, втянув голову в плечи, двинулся за мужиками, с отрешенностью автоматов бредущих к Юнакам. Знаменитейший обшарпанный портфель безжизненно болтался в его руке.

— Сергей, — позвал я, — тебя-то куда черти понесли?

Алексиевский обернулся, вяло улыбаясь, и, поколебавшись, подошел ко мне.

— А чего здесь торчать? — спросил он неизвестно кого, старательно отводя глаза в сторону. — Надо же посмотреть, что в городе делается.

Я отметил, что городом уже называются только Юнаки. Географическое пространство катастрофически съеживалось в нашем сознании.

— Там сейчас интереснее…

— …и безопаснее, — насмешливо закончил я за него фразу.

Алексиевский внезапно вспыхнул:

— Да пошел ты!.. Я — человек свободный: куда хочу, туда и хожу. О чем хочу, о том и пишу. Это ты у нас как не под каблуком, так под арестом. Вот и оставайся здесь с Бабиевыми да со своими, — он посмотрел на Лианну, — бабешками. Может, вспомнишь, что с Паламаренком случилось!

И Алексиевский трусцой побежал догонять оранжевых дезертиров. Я даже разозлиться не успел. Да и времени не было. Потому что, разрывая клубы едкого тумана, которого вокруг становилось явно больше, из него вынырнул знакомый уже мне помятый автобус. Резко остановился, как-то испуганно взвизгнув тормозами, и из него выскочило пять ребят в камуфляжной форме.

— Иван Валентинович, — подбежал один из них к Пригоже, — Григорий Артемович приказали дать ему десять человек. У нас людей не хватает.

Пригожа открыл было рот, но впереди его уже стоял Мирошник, который, увидев автобус, бросил разговаривать с немного растерянным Михаем.

— А у нас что, хватает? Хватает? — как-то по-базарному зачастил он. И мне почему-то на мгновение вспомнился погибший Мороз. Наверное, дух его еще суетился рядышком. — И, вообще, чего это Мельниченко нам указания указывает? — не останавливался Мирошник. — Кто он такой? Пусть лучше своими делами занимается, а в чужие не лезет!

Мужчина утомленно потер лоб:

— Товарищи, вы между собой разберитесь. А у меня — приказ. И, по большому счету, — кашлянул он, — чужих дел в нашем положении не существует.

— Прекратите! — вдруг по-бабьи тоненько взвизгнул Пригожа. — Прекратите, — уже спокойнее повторил он. — Виталий, возьми десять человек, съемочную группу и поехали к Мельниченку. На месте и разберемся.

— А этих? — мрачно кивнул на нас с Лианной Мирошник.

— Оставь здесь. Хотя, — Пригожа на мгновение задумался, — нет. Давай-ка возьмем их с собой.

И они с Мирошником как-то двусмысленно посмотрели друг на друга.

Эта двусмысленность мерещилась мне и в их позах, когда они, трясясь на порванных автобусных сиденьях, о чем-то тихо разговаривали впереди меня. Лианна, которую Михай грубо посадил рядом с собой, молчала сзади. И я затылком ощущал два уже недвусмысленных взгляда: растерянный — ее, и злобный — Михая. Или мне это тоже мерещилось? Что-то надо было делать с растревоженным воображением, и я посмотрел на Ляльку, которая, по своей привычке закусив губу, замерла рядом со мной. Дмитрий сквозь грязное стекло внимательно изучал окрестные пейзажи, сев через проход.

— Спасибо за то, что не испугалась приземлиться рядом с преступником.

Лариса, не глядя на меня, прищурила глаза:

— Если ты имеешь в виду Паламаренка, то тебе нужно знать, что мы, — она подчеркнула это «мы», — верим тебе, а не обстоятельствам. А что касается иного, — Лялька повернулась ко мне, — то ты и действительно — преступник… Какого черта девчонку охмуряешь? — и она тряхнула своими рыжеватыми волосами в направления Лианны.

Я посмотрел в окно, за которым в развалинах ковырялись одинокие фигуры:

— Лариса Леонидовна, мне кажется, что вы ревнуете.

— Я?! — как-то чересчур громко фыркнула Лялька. — Глупости! Мне девчонку жаль, она и так настрадалась, бедняга. И что у нее впереди — неизвестно.

— Что нас всех ждет впереди — тоже неизвестно, — медленно произнес я. — Мороз, наверное, также какие-то планы строил… А девчонка — слабенькая. Ей опора нужна.

— Опора?! — только что не расхохоталась Лялька. — Из тебя?! Да из тебя даже корявых костылей не выйдет. Поскольку имеете талант, Роман Ефимович, влезать во всякие неприятности, а потом других за собой туда тащить. Тоже мне, опора!.. Да я лучше безо всего по трясине гулять пойду, чем с тобой по проспекту.

— Если уж я такой лох и костыль ненадежный, — едва сдержался я, — то что ж ты сама девчонку не поддержишь? Ты же добрая, черт его возьми! Мыслишь нерационально, душевно, так сказать…

— Я не нянька, — отрубила Лариса.

— Ну? — притворно удивился я. — А для Дмитрия Анатольевича ты тоже не нянька?

Лариса Леонидовна хотела что-то ответить, но не успела. Нашу небольшую ссору («Это уже становится средством общения», — печально констатировал я) прервал хриплый звук автомобильной сирены. Наш водитель, обтянутый камуфляжной формой, изо всех сил сигналил, предельно замедлив и так небольшую скорость машины. Все автобусное братство высунулось наружу через разбитые оконные стекла. Зрелище впереди и в самом деле было не для слабонервных.

Группа человек в пятьдесят, в основном молодых и каких-то измученных, как показалось мне издали, людей, брела в направлении Сухого Каганца. Шли они немного вприпрыжку, неосознанно стараясь попасть в такт однообразных восклицаний трех вожаков, топающих впереди. Один из них, патлатый долговязый парень, нес в руках небольшой, связанный из каких-то палок крест. И вдобавок нес он его вверх тормашками. Неподвижные глаза его блестели, а лицо имело глуповатое выражение. У меня создалось впечатление, что обкуренным он был до невозможности. Впрочем, издали я мог и ошибаться.

Второй была взлохмаченная пацанка в разорванных джинсах и с обнаженным торсом. Ее небольшие грязные груди вздрагивали, когда она вздергивала руку с откупоренной бутылкой красного вина и, задыхаясь, стонала, словно во время оргазма! Успевая, впрочем, повторять между своими влажными всхлипами: «Солнце зла — ох! ах! — бьет из-за стен-м-м-м! — ты наш бог — ох! ах! — ты наш хре-е-ен…» Все это сопровождалось недвусмысленными, напоминающими какой-то африканский танец, движениями нижней части тела и бамканьем долговязого крестом о какую-то погнутую жестянку: «Бам! бам! бум! бум-м-м-м!»

«Хей-хей-хей!» — дирижировал руками третий, тучный, лицо которого скрывала уже знакомая мне и прекрасно исполненная маска зловещего идола. Видел я ее недавно — или уже очень давно? — на фотографиях Алексиевского, сделанных на ночном сборище провинциальных сатанистов. «Явление магистра встревоженному народу», — мелькнуло у меня.

А «маска» неожиданно подняла руки над головой, сложив их крестом, и в уши больно вонзилась внезапная тишина. Даже странно было наблюдать за тем, как расторможенная толпа может подчиняться своему вожаку. Или, может, оскаленному символу, натянутому им себе на голову? Размышлять над этим было некогда, потому что наша команда следом за Мирошником и Пригожей посыпалась из автобуса. Только Лианна и водитель оставались на своих местах, растерянно вглядываясь в толпу сквозь разбитые оконные стекла.

— Братаны, вот и настало то, о чем долбил наш магистр! — завопила «маска» очень знакомым мне голосом. — Наш великий магистр! Великий в натуре, я отвечаю за это! Потому что даже тот, кто думал, что все это лажа, может убедиться в обратном, после того как князь глубин и светосиятельной тьмы забрал великого к себе. Но дух магистра всегда рядом с нами и прокладывает нам путь к спасению! Путь к царству обалденной свободы!

Вот это да! Я даже как-то растерялся, сообразив, что «маска» выполняла роль преемника прежнего авторитета. А где же тот?.. Неужели…

И почти сразу же «маска», чье настоящее имя я уже знал, подтвердила мою догадку.

— Его знал весь город, братаны… Знал и уважал, потому что иначе не избрал бы магистра в свой Совет, — голосил Айк, прилично, наверное, вспотев под своей личиной. Мне показалось, что обращается он уже не к толпе, а к Пригоже и Мирошнику, которые изумленно переглядывались между собой. — У магистра был талант к власти, но пользовался он им не фуфлово, чтобы не навредить тем, кто не постиг еще всей благодати солнцесиятельного люцифера. И, наверно, лишь его кликуха — Мороз — не позволяла ему раньше времени расплавиться от великого адского огня, испепеляющего его изнутри и в конце концов, спалившего его снаружи, оставив нам вязкую и грозную лаву непокоренного духа. Идем к нему, братва! Там мы найдем путь к спасению! Он укажет его нам.

«Хей-хей-хей!» — снова завибрировало безумное сборище, и какие-то быстроглазые юнцы начали сновать в нем, тыкая что-то в руки наиболее «хейкнутых».

А мне вспомнился позавчерашний день и Людмила Мирошник в белом балахоне, которая почти такими же дилетантскими — но словами же! — пела хвалебную оду чему-то совершенно противоположному.

«Господи, — подумал я, — в чем же разница между тобой и врагом твоим, если люди идут к вам с одними и теми же лозунгами? Лишь по-разному изложенными. Или, может, Слово, прозвучавшее в те, самые давние, времена еще не могло вас различить? И эта одинаковость до сих пор отражается во всех наших поступках, сущность которых мы прикрываем словесным поносом и ковыряемся в нем со всей силой своей языковой извращенности? Впрочем, — попытался я остановить самого себя, — Людмила не говорила про Бога. Она говорила про творца, мастера по изготовлению линз. Эдакого всемирного инженера-оптика… Хотя это снова те же самые слова, названия, термины с формулировками…»

Но какими терминами объяснить то, что слух о гибели Мороза уже дошел до Юнаков, я не мог сообразить. Почему-то вспомнились гибкие движения Гемоновича, когда он, не обращая внимания на нас с Лианной, садился в машину.

Между тем Мирошник внезапно что-то сердито произнес, словно сплюнул, и схватил за плечо коротко стриженного юнца, отошедшего от бесполой парочки с огненно-красными волосами. Тот не ожидал этого, и из руки его выпала небольшая самокрутка. Только сейчас я заметил, что кое-кто в толпе с наслаждением попыхивает ими, иногда передавая окурки по кругу. Кроме того, по кругу ходили и бутылки, содержимым которых была совсем не «кока-кола».

Юнец крутнулся на месте и вдруг отвесил Мирошнику увесистую оплеуху, что явно было совсем лишним. Поскольку директор «Рандеву» вцепился обеими руками в джинсовую куртку парня и завопил:

— Иван! Они же обкурены! Они же пьяные, сукины дети! Только этого нам еще не хватало. Прикажи их разогнать, а то все плохо кончится!

Пригожа неуверенно затоптался на месте, теряя время, и Мирошник, люто взглянув на него, сам заорал к «оранжевым жилетам»:

— Ребята! Гоните их к черту! А кто будет сопротивляться — в бараний рог согните: некогда церемонии разводить!

Юнец снова крутнулся и таки вырвался из рук Мирошника. Еще один, выпрыгнув из толпы, поддел телевизионщика под зад. Двое «оранжевых жилетов» пытались схватить полуобнаженную девицу, стоящую во главе толпы, а та проскальзывала между ними и тыкала им под нос дулю. Еще в нескольких местах началась потасовка. «Оранжевые жилеты» и люди в камуфляжах смешались, оттирая толпу от автобуса. Поднялся шум. Пыль и одинокие клочья дыма стлались над землей. В Каганце клокотала лава. Толпа начала смыкать свое полукольцо вокруг автобуса. Только сейчас до меня дошло, что у Айка людей намного больше, чем у Пригожи.

Очевидно, это дошло и до него, потому что он вдруг исчез из моего поля зрения и возник уже на крыше автобуса, на которой, кстати, уже давно сидел Дмитрий, азартно водя своей камерой из стороны в сторону. Я отыскал глазами Ляльку: она что-то разъяренно доказывала Мирошнику, а тот, ухватив ее за запястье одной рукой, кулачищем другой чуть не тыкал ей прямо в лицо. Я было дернулся к ним, но меня остановил крик Пригожи, раздавшийся с крыши автобуса:

— Прекратите! Ребята, прекратите, я вам говорю!

В его голосе проскальзывали какие-то плаксивые нотки, словно у малыша, которому родители не дают поступить по его хотению-разумению. Или так искажало звуки неуловимое скрежетание, начавшее, как мне показалось, усиливаться со всех сторон? Я заметил, что Лианна с перекошенным лицом выскочила из автобуса и замерла на месте.

Во внезапно наступившей тишине как-то по-особому громко прозвучал Лялькин голос:

— Да пошел ты!.. Я тебе что — рабочая скотина? Тоже мне, пастух с ковбойской родословной нашелся!

— Прекратите, прекратите! — заклинило наверху Пригожу. — Виталий Владимирович, ну что ты к людям пристал? Пусть идут, куда хотят. Они же ребята умные: в горячую лаву не станут прыгать. А впереди, между прочим, только она. Так что успокойтесь и подумайте сами, что делать: то ли в пекло лезть, то ли с нами идти Юнакам помогать. Спасать тех…

— А нас кто спасет? — послышался очень знакомый мне хриплый бас.

Алексиевский, взявшийся неведомо откуда, выпрыгнул из толпы.

— Кто, говорю, нас спасет, Ванюшка? — неожиданно почти закричал он. — Не знаешь? Не знаешь, — сам себе ответил Д. Раконов. — Где помощь из города? Не знаешь? Не знаешь… Так какого ж ты черта!.. Пусть каждый сам спасается, — как может. Свобода, хлопцы, свобода! — завопил он, оборачиваясь к толпе и вздымая свои грязные руки.

В одной руке у него был зажат обшарпанный портфель, а в другой — откупоренная бутылка водки. Только сейчас я понял, что Алексиевский уже пьян, как ежик. И когда успел?..

Толпа, в которой заплесневелыми пятнами покачивались полусумасшедшие лица, одобрительно загудела, а «маска» Айк подпрыгнул на месте:

— Точно, братан — свобода! И если канать в город, то только для того, чтобы еще себе людишек подсобирать. Пусть все догонят: где свобода — там и спасение.

— Стоять, стоять, сукины дети, — орал Мельник.

— Виталька, отцепись от них, — это уже Пригожа.

— Братаны, идем, помянем магистра Мороза. Водка есть. Косяки есть. А у кого денег на это нет, пусть на Юнаки мотнется. Там сейчас много чего надыбать можно…

— А-а-а-а! — вдруг тоненько-тоненько закричала Лианна.

И я ощутил тот приступ одичавшей тревоги, который тряхнул меня перед гибелью Мороза. Хотя и намного более слабый.

— А-а-а-а! — кричала Лианна. — Спасайтесь, спасайтесь! Вот там, — вдруг протянула она руку в направлении Юнаков.

Михай, рванувшийся было к ней сквозь толпу, на мгновение замер и оглянулся. В том месте, на которое указывала Лианна, земля вдруг выгнулась, заскрежетала, лопнула и раскаленным гейзером, рассыпаясь на искры и камни, вздыбилась, выбросив из себя какую-то довольно большую глыбу. На мгновение зависнув в воздухе, будто для того чтобы ее получше рассмотрели, она замедленно плюхнулась вниз, наполовину утонув в озерце багровой магмы, образовавшейся вокруг нее. Мне показалось, что издали я успел рассмотреть уродливую морду бабешки.

В воздухе снова остро завоняло серой. Толпа было испуганно пошатнулась, но водка и наркотики мгновенно изменили ее настроение, потому что послышались восторженные восклицания, постепенно переросшие в животно-веселый рев.

— И снова я жгу мосты, — запел кто-то. И несколько голосов подхватило: — Под звуки гитар электро…

— Спасение — только ты, — через непродолжительное время скандировала толпа, подхватив Михая на руки, — райское наше пекло!..

Михай что-то кричал, сопротивлялся, тянулся руками к Лианне, а та, съежившись и закрыв лицо руками, замерла возле автобуса. Полуобнаженная девица, истошно хохоча, сжала в объятиях Мирошника, пытаясь его расцеловать. Парень с крестом запрыгнул на крышу автобуса и, бросив свое приспособление, попробовал столкнуть со скользкой поверхности Пригожу. Рядом с ним появился Айк в своей безобразной маске и, размахивая руками, начал дирижировать толпой, которая, смяв и «оранжевые жилеты», и камуфляжников, покатилась в сторону новообразовавшегося лавового озерца.

В конце концов, Пригожа, не удержавшись на отлогой крыше, упал прямо в самую гущу толпы. Ляльку вместе с Лианной прижало к стенке автобуса, и я, раздавая затрещины налево и направо, двинулся к ним словно ледокол. Но ледоколы, к сожалению, не могут плавать по болоту. И потому через несколько минут я увяз в толпе, полураздавленный скользкой грудой потных и грязных тел. Не хватало воздуха. Сердце бухало. В ушах гудело. Наверное, именно поэтому прозвучавшие выстрелы показались мне какими-то игрушечно далекими. А может быть, просто я уже привык к более мощным звукам.

Но, как бы там ни было, давление толпы немного ослабло, и между кожаными спинами двух кретинистых болванов я увидел Мельниченка. За ним покачивались люди в камуфляжной форме. Рядом с майором стояла его верная оруженосица — Тамара Гречаник. И на самом деле теперь такая должность в Мельниченковом войске была просто необходима, потому что в руке у того был зажат большой черный пистолет.

 

3

Я всегда удивлялся тому, как сильно могут изменяться люди на протяжении своей жизни. И если придерживаться той точки зрения, что время — это физическая категория, созданная метафизическим существом (Богом или дьяволом, без разницы), то именно скорость его течения, а также срок, необходимый для преобразования человеческой личности, и является признаком того, какое имя дает этому существу каждый отдельно взятый индивидуум. Ведь Бог согласно этой теории — эволюционист. Дьявол почти всегда — революционер. Впрочем, касалось это течения времени в обычных условиях. А в необычных?

Тут было огромное поле деятельности для фундаментальных исследований. Но, к сожалению, заниматься ими мне не хватало того самого времени, про которое говорилось выше. Поскольку я снова оказался в центре внимания, особ, внимание которых мне привлекать совсем не хотелось. Ведь центр этот очень напоминал эпицентр…

Враг в виде пьяной обезумевшей толпы был рассеян. Неподалеку пылало еще одно лавовое озерцо с неизменной безобразной глыбиной посредине. «Только рогов у этой мерзости не хватает», — мелькнуло у меня. Однако приделывать ей рога было некому. Отдельные группки сатанистов сновали между разрушенных зданий. Впрочем, подумал я не о них, а о Пригоже с Мельниченком, которые с раскрасневшимися лицами замерли друг против друга.

— Григорий Артемович, — надтреснуто звенел уставший голос Пригожи, — я считаю, что вы поступили неправильно. С этой детворой можно было договориться по-хорошему. Мы все и так немного паникуем, а вы еще больше разжигаете страсти.

— Паникуете вы, а не я, Иван Валентинович, — скрипнул зубами Мельниченко, вытирая окровавленную ладонь, пораненную где-то в потасовке. — Я поддерживаю порядок. Точно так же, как поддерживал его всегда. Кстати, когда вам было выгодно, вы более благосклонно относились к этому. А теперь что, имидж не тот? — и он иронически взглянул на Троицу из Мирошника, Ляльки и Бабия, которые о чем-то гуторили неподалеку.

— Что имидж, какой имидж? — даже закряхтел Пригожа. — Про город думать надо! Про то, почему до сих пор спасателей нет. Про то, что при такой жаре скоро и эпидемия может начаться. Про…

— Прежде всего, надо думать об общей ситуации, складывающейся на Юнаках! — жестко перебил его Мельниченко. — Вы здесь возле речки с уголовниками, — он бросил взгляд на меня, — разговоры разговариваете, митинги с наркоманами устраиваете, а в это время на Юнаках появились лавовые гейзеры. Есть жертвы.

— И их становится все больше, — вставила Гречаник, и я не понял, чего становится больше: жертв или гейзеров.

— Вы же сами это только что видели, — не обратил на нее внимания Мельниченко.

— И уже не один раз, — вмешался в разговор и Мирошник, который передвинулся поближе, бросив разговаривать с журналистами. — А что касается уголовника, — он, не оборачиваясь, ткнул в меня пальцем, — я уже и сам Ивану Валентиновичу об этом говорил.

Пригожа изумленно уставился на него, а Мирошник уже подходил к Тамаре.

— Тамара Митрофановна, как вы относитесь к тому, чтобы устроить после всех этих пертурбаций телевизионный выпуск «Информ-Акции»? На «Рандеву».

Гречаник чуть скривилась:

— Давайте еще выберемся из этой, как вы сказали, пертурбации…

— А что? — вдруг оживился Мельниченко. — Я с большим удовольствием приму участие в такой передаче.

— Вместе с Иваном Валентиновичем? — вдруг медленным взрывом раскатился Лялькин голос.

Подошла она незаметно и встала передо мной. Дмитрий смущенно топтался на месте. Пригожа и себе горько улыбнулся:

— Что, Виталик, ветерок с другой стороны подул? А не рановато ли? Он может еще не раз поменяться.

— Виталий Владимирович считает, что настоящих героев делает телевидение. Это он нам только что с полчаса разъяснял.

— Яременко! — даже подпрыгнул Мирошник.

— Да пошел ты!.. — Лялька разозлилась не на шутку. Я был уверен, что такой Мирошник ее еще не видел. Только я в свое время сподобился на это. — Я тебе уже говорила: я что — рабочая скотина? Ведь это ты, а не я то с Пригожей носишься, как дурень с писаной торбой, то приказываешь лишь одного Мельниченка в нужном ракурсе подавать. Ты что, Виталька? Ведь господин майор мэром города никогда не станет, а Иванушка — надо посмотреть…

— Дуреха! — завопил Мельник. — Иван Валентинович, не слушайте ее! Это же — стресс.

— У тебя от рождения стресс совести, — бросила было и Гречаник, но Мельниченко движением руки остановил ее.

— Тише! Все мы устали. Успокойтесь все… Иван Валентинович, — обратился он к Пригоже, — давайте договоримся раз и навсегда… У меня больше опыта, чем у вас, относительно работы в чрезвычайных ситуациях. То есть, все командование я беру на себя. Мои приказы подлежат немедленному исполнению. Согласны? Если хорошо со мной поработаете, то это вам лишь на пользу пойдет.

— В этом городе может быть только один хозяин, — с внезапной твердостью в голосе произнес Пригожа. — Кроме командования, ответственность вы тоже на себя возьмете?.. А относительно вашего опыта… Вы же даже не подумали о том, что необходимо организовать отряд по собиранию трупов, чтобы разместить их где-то в одном месте!.. Какая-то девица неопытная мне об этом говорит, а не вы. Именно поэтому я извиняюсь, но некогда мне с вами, как вы только что сказали, разговоры разговаривать…

— Да вы хоть с ним разберитесь для начала, — презрительно скривился Мельниченко и указал окровавленным пальцем на меня.

Мирошник тоже задумчиво пожевал губами:

— А может, и правда, Иван Валентинович? Оно того…

Господи! Как же они мне осточертели! И я выпрямился, оттолкнувшись спиной от автобуса, возле которого меня придерживали двое крепких ребят. Один в оранжевом жилете, другой в камуфляжной форме.

— Слушайте, уважаемые! А чего это вам так быстро меня засудить хочется? Других забот нет, что ли? Ведь пока тут народный депутат из пистолета вверх бахал, восстанавливая мир и спокойствие среди гражданского населения, то вы — все вместе, кстати! — не заметили, что с водой выплеснули из корыта и ребенка.

Мельниченко немного удивленно переглянулся с Гречаник.

— Не понимаете? Конечно, куда вам! Вы же за массы отвечаете, а на отдельного человека вам начхать! Вы, Григорий Артемович, — обратился я к депутату, — вместе с толпой отогнали от себя некоего Михая. Парня умного, хотя и немного неуравновешенного. Но дело не в нем. Дело в девушке, которую, как я понял, он любит и не желает никому отдавать. Потому что видел я, как он утащил ее с собой. Только что не на спину положил. А девушка эта, Лианна, — я посмотрел на Ляльку, ковыряющую носком кроссовки испепеленную землю, — существо довольно странное. Мне кажется, что у нее что-то произошло с психикой и эта, досадная при нормальных обстоятельствах, деталь позволяет ей ощущать приближение лавового гейзера. Впрочем, тут могут существовать и более экзотические объяснения, но по этому поводу — не ко мне. Это Дмитрий Анатольевич лучше объяснит, — и я кивнул головой на сосредоточенного Бабия.

Тот прокашлялся и глубокомысленно начал излагать выводы из своих наблюдений. Руководители разрушенной зоны смущенно переглядывались между собой, и меня это утешило. Поскольку позволило немного расслабиться и заняться самим собой. Ведь мысль про Лианну пришла ко мне экспромтом. Впрочем, она, эта мысль, должна была вырасти на чем-то. Наверное, сработало подсознание, так как сознание у меня было занято совершенно иным. А именно: ну почему Григорий Артемович так хочет меня в какой-нибудь клоповник спровадить? Да и Мирошник как-то странно себя ведет. Не мог же он, например, пистолета Мельниченкового испугаться.

«Хотя, — мелькнуло у меня, — такие люди уважают силу. А сила там, где оружие. У Иванушки его, очевидно, нет. Да и силы… Один Мирошник».

Я начал было размышлять над тем, что представлял бы из себя Пригожа, если бы рядом с ним не было Мирошника, но в это время вдали загрохотало, и на месте небольшого, перекошенного стихией домика вздыбился фонтан раскаленной лавы, на верхушке которого на мгновение замерла жестяная крыша. Замерла для того, чтобы, в тот же миг почернев, стучащими обломками рассыпаться в стороны. Издали все это казалось нарисованным действом какого-то безумного мультипликатора. Впрочем, человеческие крики, немного приглушенные расстоянием, мультипликационными не казались.

— Еще один, — с ужастинкой в голосе выдохнула Тамара, и сквозь привычный портрет «железной леди» Гременца на мгновение проступила обычная испуганная женщина.

Мельниченко выругался. Пригожа почему-то стал тереть ладони, словно на них напал невыносимый зуд.

— Вот я и говорю… — загнусавил было снова Дмитрий, но Мирошник злобно оборвал его:

— Хватит, Стр-ругацкий! — и обратился к пространству между фигурами Пригожи и Мельниченка: — Что делать будем, господа хорошие?

Не дождавшись быстрого ответа, обернулся к Ляльке:

— Лариса, ты эту девушку знаешь?

Лялька бросила на меня мимолетный взгляд и пожала плечами:

— Откуда?.. Здесь столько рож было, не считая ваших…

Она еще не остыла. А Дмитрий Анатольевич уже было сунулся вперед:

— Я…

Но хороший толчок в спину, полученный от жены и замеченный лишь мной, остановил его.

— Я же тебе говорю: фантазировать — на печку, — бросил на него хмурый взгляд Мирошник и снова обернулся к руководящей двойке. — Кажется, что девушку эту только он знает, писака этот столичный. Я ее тоже видел, но не запомнил. Что делать-то будем?..

Пригожа уже растирал ладонью лоб. Наверное, зуд охватил и мозговые извилины. Мельниченко крякнул, но как-то неуверенно:

— Виталий Владимирович, да это же бред какой-то!.. Один сказки рассказывает про ожившие булыжники, другой — про психованных экстрасенсов…

— Посмотрите в видеокамеру, господин Мирошник, может, вспомните эту девицу, — проскрежетала Тамара. — Она у Дмитрия наверняка отснята.

Вот стерва!.. Но развить мысль Гречанихе не дал пропыленный насквозь мотоциклист в камуфляже, который, не заглушая двигателя, остановился возле нас.

— Григорий Артемович, — закричал он, будто глухой, — Григорий Артемович — беда! На Юнаках еще два гейзера. Один по-дурному возле самой девятиэтажки выплеснулся, а та и так еле стояла. Так что, сами понимаете…

Мельниченко выругался. Длинно и замысловато. Не обращая внимания на женщин. И, не соглашаясь по форме, по смыслу я с ним мысленно согласился: это действительно становилось опасным. Потом майор подошел ко мне.

— Поможешь девчонку узнать?

Я кивнул головой:

— А чего ж… Все в одной лодке…

— Вот только прыгать из лодки не надо, — и депутат с серьезным видом похлопал себя по карману, отвисшему под тяжестью пистолета.

И чего он меня так невзлюбил? Ну, гадина, что Паламаренка грохнула, я ж тебя найду!.. Дай только выбраться из этой, как кое-кто говорит, пертурбации!..

— Итак, — понемногу входил в раж Мельниченко, — мы с Тамарой — на Юнаки. Мирошник с Пригожей берут Волка и — искать девчонку. Телевизионщики…

— Я сегодня — выходная, — жестко сказала Лялька, — и гуляю, куда хочу.

Они уставились друг на друга. Но я знал, что если Лялька отпускает тормоза, ее не переглядеть. Через две-три секунды это понял и Мельниченко. Психолог…

А я, когда мы снова тряслись в пропыленном автобусе, не удержался и таки ужалил бывшую жену:

— Что, побоялась меня наедине с Лианной оставить?

В ответ она повертела пальцем возле виска и о чем-то начала перешептываться с Дмитрием, принципиально игнорируя меня. Оставалось только думать, думать, думать…

Для начала я попробовал представить фигуру в пожарном комбинезоне, стоящую возле Паламаренка. Попытался выхватить некоторые ее выразительные черты, чтобы при случае сразу же узнать напавшего. Но человек в мешковатой одежде теряет все личностные характеристики. Это я знал еще со своих военных времен.

Поэтому мысли мои перескочили на Дмитриеву теорию возникновения лавовых гейзеров. Внимательно рассмотрев все детали последних событий, я вынужден был признать, что гипотеза довольно правдоподобна. Невероятна, конечно, но правдоподобна. И, в конце концов, разве правдоподобно все, происходящее вокруг нас? Землетрясение в Центральной Украине, бесконечный день, странный туман вокруг Юнаков, отсутствие всякой связи… Этот ряд можно было продолжать и продолжать. Но самыми странными мне показались стремительные изменения в поведении людей за очень непродолжительный промежуток времени.

Впрочем, я неправильно выразился. Это было не странно. Это было страшно. Или, может, время катастроф срывает с нас все нарощенные нами оболочки, и мы остаемся болтаться голенькими в плаценте представлений, присущих нам от рождения? Однако из этой плаценты иногда выныривают довольно ужасные чудовища…

Я поймал себя на том, что снова вернулся к теории бабешек и даже местами уверовал в нее. Ерунда какая-то. Однако если б действительно имело место наличие таких существ? Из самых недр Земли. Раскаленных до невозможности. Чего бы они тогда боялись?..

Мне почему-то вспомнился вид первого увиденного мной лавового гейзера, испуганное лицо Лианны, безумно-животный вопль Мороза… Мороз?.. Стужа… Холод-Холод!..

— Лариса Леонидовна, — резко обернулся я к насупленной супружеской паре, — скажите, пожалуйста, нет ли где-нибудь на «химии» чего-нибудь подобного хладагентам?

Лялька, чьи мысли, очевидно, были заняты совсем другим, неуверенно пожала плечами:

— А я откуда знаю?

И действительно, откуда ей знать. Она другой химией занимается. Информационной. Может, Мирошник или Пригожа что-нибудь такое слышали? Я уже хотел было обратиться к ним, но остановил себя.

Стоп! Стоп, друг! Ты что, в бред Дмитрия окончательно уверовал?..

А Бабий уже задумчиво жевал своими толстыми губами:

— Есть ли что-то подобное на нефтеперерабатывающем заводе, я не знаю. Но на полигоне, у Беловода, я когда-то видел жидкий азот… А для чего вам это нужно?..

Ему никто не ответил. Само упоминание фамилии Вячеслава Архиповича наполнило меня какой-то печальной тревогой. Где он?.. Что с ним?.. На дне тревоги чуть плескался илистый осадок стыда, за всеми последними событиями я совсем забыл об исчезнувшем профессоре. Будем надеяться, что хоть у него-то все в порядке.

Лялька, очевидно, тоже почувствовала нечто подобное, потому что насупилась еще больше и незрячими глазами уставилась на грязное автобусное стекло. За ним, между разрушенных домов, блуждали одинокие фигуры, слепляющиеся иногда в небольшие группы. Одна из них неподалеку от разрушенной церкви имела явную склонность к веселью, что было неестественно не только с моей, крайне разболтанной, точки зрения, но и с точки зрения любого нормального человека. Если таковые, конечно, здесь еще оставались.

Мирошник, сидевший рядом с Пригожей, обернулся ко мне:

— А ну, сокол ясный, выгляни-ка в окно. Знакомых не видно?

Я и без его напоминаний следил за взглядом Ляльки, направленным на развеселую компанию. И мне показалось, что одного из ребят в тесноватом для него джинсовом комбинезоне я уже видел рядом с Михаем. Но утверждать этого не мог.

— Вы бы еще искали человека не из автобуса, а из самолета. Может, лучше бы вышло.

Мирошник потер нос. Аргумент если не убедил его, то показался довольно весомым. Он коротко, но, как я понял, именно по этому поводу обменялся мнениями с Пригожей. Вследствие этого обмена автобус резко остановился. Дверца, скрипнув, открылась.

Я вопросительно посмотрел на откормленный затылок Пригожи:

— Можно выходить?

— Нужно, — хмуро и не оборачиваясь ответил тот.

— Но только вместе со мной, — прострекотал Мирошник, выпрыгивая из автобуса впереди меня. И это, наверное, стало его первой ошибкой.

Вторую ошибку он допустил тогда, когда решил окончательно взять на себя командование нашим небольшим отрядом. И не только им. Небрежно оглянувшись по сторонам, он подошел к парням, весело галдящим о чем-то.

— Эй, вы, — презрительно скривил Мирошник губы, — кто из вас Михая знает?

Парни молча переглянулись, и один из них уставился на него прищуренными глазами:

— Вообще-то, дядя, здороваться нужно.

Остальные (их было человек шесть) внимательно изучали наш автобус. Один из юнцов, в кожаной жилетке, наброшенной на голое тело, что-то тихо сказал своим приятелям и исчез в уже знакомых мне руинах, над которыми продолжала болтаться зловещая вывеска: «катская контора». Еще один круг моих странствий замкнулся.

— Вот я и говорю для особо тупых, что вежливость — закон авторитетов, — приблизил парень свое лицо к Мирошнику и, очевидно, дыхнул на него чем-то довольно неприятным, потому что тот Скривился еще больше. — А ты, дядя, я так понимаю, совсем не авторитет.

Компания подтянулась поближе, смыкая полукольцо вокруг хозяина «Рандеву». Я поспешил к ним, таща за собой на невидимых веревочках трех человек в оранжевых жилетах. Пригожа из автобуса не вышел. Лялька стояла в открытых дверях, обеспокоенно наблюдая за нами.

— Ребята, ребята, — пропел я, — нам Михай срочно нужен. Есть дело к нему. Оч-чень важное.

Мне казалось, что это сдвоенное «ч» добавит веса моим словам. Но только казалось.

— Браток, — обратился ко мне увалень с перемазанным лицом, — у нас дела тоже оч-чень важные. Ты что, не слышишь?..

Я прислушался и во внезапной тишине услышал какое-то приглушенное бормотание, доносящееся из перекошенных дверей «катской конторы». Вдруг оно прервалось диким вскриком. Меня даже передернуло.

— Что тут происходит, чертовы дети? — вдруг заорал Мирошник.

Юнцы захохотали:

— Чертовы, чертовы… Все мы теперь чертовы дети. Вот слышишь, новеньких испытываем. Во славу светосиятельного. Чтоб их, намаханных, спасти.

Это уже было что-то новенькое. Впрочем, новенькое, вытекающее из событий стареньких. Я почувствовал, что внутренне начинаю заводиться. Мирошник был заведен еще Лялькой.

— А ну, раздолбай, пропустите нас! Что это за притон у вас тут?

Снова, как недавно с Мельниченком, я согласился с его действиями. По сути. Но не по форме. Потому что «чертовы дети» угрожающе загудели:

— Какого ты здесь командуешь?..

— Нам все командиры до одного места…

— Дядя, лезь назад в свою жестянку и линяй отсюда.

Из темной пещеры вываленной двери вынырнуло еще несколько парней. На мгновение мне показалось, что позади их мелькнуло бледное лицо Гемоновича. Но, наверное, только показалось. Потому что очень уж шпанистый вид был у оравы, завертевшейся вокруг нас. Он с такими не водится. Возраст не тот. Да и авторитет, снова же.

— Братаны, — вдруг заорал один из «нововынырнутых» на свет божий, — это же те кенари, которые нам Мороза помянуть не дали!

— Так давай их помянем!

— Давай, давай!.. В особенности вон того, седого. Он больше всех горлянку драл.

Я было бросился вперед, к Мирошнику, но передо мной и «оранжевыми жилетами» уже выросла стенка из искривленных лиц и не менее искривленных фигур. В руках у некоторых из них я заметил арматурины. А у одного, кажется, сверкнул нож. В общем, ситуация начинала напоминать мне пору моей нежной юности, когда мы не раз сходились стенка на стенку с соседним районом.

Атас, ребята!.. И я, крутнувшись, попал в чей-то разинутый рот. Надо же было реабилитироваться за недавнюю мельниченковскую драку, в которой я почти не участвовал.

Реабилитироваться пришлось долго и яростно. В пространстве между фигур, которые стремительно увязали в знойном, сером и серном воздухе и не менее стремительно выныривали оттуда, я заметил троих крепышей, схвативших Мирошника и потащивших его к «катской конторе». Через несколько минут, когда я снова бросил туда взгляд, возле черного проема уже никого не было.

«Чертовых детей» было больше двух десятков. Нас (меня и «оранжевых жилетов», поскольку Пригожа с Бабием так и не вышли из автобуса) порядка двенадцати. Но, как я вскоре понял, из наших человек пятеро имели опыт в кулачных потасовках, потому что через некоторое время количество нападающих начало несколько сокращаться. А пацан с ножом уже скулил на земле, обхватив левой рукой сломанную правую.

Один раз я еле увернулся от арматуры, потом — от какой-то цепи, но, несмотря на преграды, уверенно, хотя и медленно, продолжал продвигаться к «катской конторе». Остановил меня не чей-то кулак, а высокий женский голос, прозвучавший, кажется, с самих небес. Впрочем, остановил он не только меня, а и все наше побоище, потому что очень уж не соответствовал этот голос сложившимся обстоятельствам.

На поваленном дереве стояла женщина в сером (когда-то — белом) платье и взывала, подняв руки:

— Остановитесь, остановитесь, братья мои! Настало время, и творец переплавляет стекло ваших душ. Неужели вы хотите, чтобы вместо чистого хрусталя из него вышло мутное слизистое варево? Это — наш последний шанс доказать ему, что мы достойны его творения. Объединимся же, братья, оставим распри наши и…

Неожиданно последнее «и» прозрачной — до полного исчезновения! — Людмилы Мирошник превратилось в «и-и-и-и-и-и-а-а-ур-р-р-а-а-а». И этот животный рев выплеснулся наверх совсем с другой стороны. Со стороны «катской конторы». Я даже издали увидел, что лицо Людмилы цветом стало напоминать ее платьице, а в мою плоть вместе с этим стоном, хрипом, вскриком, в котором уже нельзя было различить ничего человеческого, хлынули уже знакомые мне ужас и тревога, забурлившие в каждой клеточке тела.

Я вздрогнул и побежал навстречу воплю, к черной бездне дверей, безумным усилием воли заставляя двигаться мускулы и жилы.

В стороне, на углу дома, земля заскрежетала, вздыбилась и взорвалась треклятым гейзером, сразу освободив тело от перегруза испуга. Осталась лишь уверенность в том, что в доме действительно кто-то кричал. Кричал в последний раз, распятый на своей боли, ужасе и безнадеге.

Народ бросился врассыпную, а я уже прыгал в беспросветность внутренностей дома. Бежал темными, покореженными коридорами, и кто-то надсадно дышал у меня над самым ухом. И толстый Айк с маской магистра в руках выпрыгивал внезапно мне навстречу из какого-то закоулка, и его сметало с пути ударом кулака. И кто-то снова горячо дышал в затылок, и я понимал, что это — Лялька, которой совершенно нельзя было находиться в этом месте. Потому что через несколько минут она тяжело рвала, согнувшись и обхватив руками живот. А я грубо выталкивал ее из полуосвещенной комнаты и хрипел: «Лялечка, дорогая, иди… Иди… Людмилу… Не пускай ее… Нельзя». И все скашивал, скашивал глаза на потрескавшуюся стену, к которой ржавыми цепями было привязано полуобнаженное окровавленное человеческое тело. Тело, грудь которого была одной зияющей раной. Тело Виталия Мирошника, которому какие-то изверги вырезали сердце.

 

4

Лялька все-таки придержала Людмилу. Та даже не догадалась, что тело, закутанное в разлохмаченное тряпье и вынесенное из дома, было телом ее мужа. Она что-то бормотала о творце линз, о все галактической прозрачности времени, пространства и душ человеческих, о том, что только она вместе с братьями и сестрами (те притопали чуть позже, сгорбленные наличием своих любимых барабанчиков) может остановить все безумие, творящееся вокруг.

Лариса со всем соглашалась, до крови закусывая губу, и разъясняла Мирошник, что существует место, где она и ее единоверцы нужны не менее, чем здесь.

Это место располагалось везде, где одновременно с нами находился один из наших общих знакомых. А именно — Григорий Мельниченко. Потому что — большой начальник. Потому что — сила. Потому что люди за ним идут. Взбешенный от драки и вида распятого Мирошника, я долго доказывал это и побледневшему Пригоже. Может, я и был не прав, но надо же было что-то делать!..

Эх, оружие бы мне, как господину майору, тогда эту одновременность места можно было бы и несколько нарушить!.. А без этого люди сходили с ума на глазах и, казалось, что лишь радикальные меры могли привести их в себя. Да и Людмиле без защиты оставаться никак нельзя было. Ведь «чертовы дети» не исчезли. Они повсюду. Они рядом. Они внутри нас. Вот и обычные люди, которые, спотыкаясь о камни и окружающие ужасы, равнодушно бродили вокруг нас, казались мне все больше и больше похожими на них. Босхиниана какая-то!..

Пригожа — и в прямом, и в переносном смысле — закусил удила. Обращаться за помощью к Мельниченку он не желал ни за какие пироги. И напрасно я доказывал ему, что у Григория Артемовича действительно есть такой-сякой опыт, что он объединил вокруг себя довольно значительные милицейские силы, что, в конце концов, он поддерживает его, Ивана Валентиновича, на выборах. Иванушка уперся. Мол, избиратели его не поймут. Но пока не понимал его только я. Впрочем, я не был его избирателем.

Однако спустя некоторое время Иван все-таки согласился отправить Людмилу Георгиевну с ее сродственниками по вере к Мельниченку, а также попросил Ляльку поехать с ними, чтобы она внятно разъяснила майору ситуацию. Лялька было заколебалась, но, взглянув на меня, согласилась. Умница!..

Я провел взглядом видавший юнакские виды автобус, вперевалочку удаляющийся от нас по потрескавшейся дороге, и мне почему-то стало очень тоскливо. Так тоскливо, что я даже огляделся вокруг, ожидая нового появления бабешек. Но вокруг было сравнительно тихо. Только полинявший Пригожа мрачно собирал вокруг себя оранжевожилетчиков, да смущенный Дмитрий Анатольевич горбился над своим кофром, что-то выискивая в нем. «Что, — злобно подумал я, — без носильщика остался? Таскай теперь сам свои прибамбасы, салабон, пока не взопреешь».

Впрочем, преть особо Бабию не пришлось. И в этом была моя заслуга. Хотя и несколько опосредованная.

— Иван Валентинович, — обратился я к Пригоже, — есть идея. Может, обсудим?

Идея моя касалась метода борьбы с лавовыми извержениями при помощи жидкого азота и строилась на том, что, за исключением других, надо было принимать как рабочую версию Бабия относительно причин внезапных выбросов лавы.

Когда я пояснял это Пригоже, то сам ощущал свой бытовой дебилизм и научно-техническую импотенцию. Впрочем, Иванушке нужны были хоть какие-нибудь свежие мысли. Даже самые идиотские. Кстати сказать, приказ о создании на берегу Сухого Каганца крематория Пригожа таки отдал. Хоть это решил! Впрочем, Иван Валентинович вдобавок заставил себя принять и другое решение.

— Дмитрий, — окликнул он Бабия, — ты действительно на полигоне у Беловода жидкий азот видел?

— Да, кажется, — пожал тот плечами. — Хотя ручаться не буду.

— Хорошо, — и Пригожа обратился к одному из оранжевожилетчиков: — Семен, возьми-ка человек пять, найди какой-нибудь грузовик и — ко мне. Поедете с Бабием на автозаводской полигон. Он объяснит, что там нужно забрать. Впрочем, — внезапно запнулся Иван Валентинович и задумчиво посмотрел на меня, — я и этот человек тоже с вами поедем.

Ну как все меня любят и уважают!.. И лишь тогда, когда мы уже тряслись на исцарапанном микроавтобусе вслед за огромным «КрАЗом», я начал понемногу понимать причины такого-расположения к своей особе.

А понимание это началось с того, что Пригожа усадил Дмитрия рядом с водителем, четверых «оранжевых» — за ними, а сам вместе со мной забился в уголок подранного заднего сиденья.

Я смотрел в мутное, покрытое пылью окно, за которым бурлил хаос. Иван сцепил ладони и молча крутил большими пальцами то в одну, то в другую сторону. В конце концов он прокашлялся и всем туловищем повернулся ко мне. Даже сиденье заскрипело.

— Роман Ефимович, вы, наверное, знаете, что в том месте, куда мы едем, одним близким вам человеком осуществлялись определенные технические эксперименты?

Он ждал ответа, но я, сосредоточенно уставившись в его лазурно-водянистые глазенки, молча ожидал продолжения.

Пригожа, ускорив пальцекручение, утвердительно вздохнул:

— Знаете… — и чуть выпрямился. — Странно все это. Люди что-то придумывают, что-то изобретают, к чему-то стремятся и считают себя гораздо могущественней природы. А та внезапно слабо и к тому же спросонок трясет своей седой головой, и все человеческие устремления идут коту под хвост. Не так ли?

Я криво ухмыльнулся:

— Да вы поэт, Иван Валентинович.

Тот остался серьезным.

— Поэтам в наше время, впрочем, как и во все иные времена, денег не платят, а я привык, чтобы мне их платили. Не просто так, конечно. За работу. За труд. Как любому умному и трудолюбивому человеку. Скажем, вы… Или тот же Беловод — умница, изобретатель, знаток своего дела, но… поэт.

Я осторожно смотрел на Пригожу:

— Почему — поэт? За Вячеславом Архиповичем таких талантов не наблюдалось.

Иванушка наконец расцепил ладони и махнул рукой:

— Это я фигурально. Потому что вы все ужасно непрактичные люди.

— В отличие от вас?

— Вот, вот, в отличие. Иногда мне кажется, что мы…

— Разные виды хомо сапиенса?.. Или хапиенса?

Он чуть криво, как и я до этого, улыбнулся, не обращая внимания на мою иронию:

— Что-то вроде этого, — и возмущенно передернул плечами. — Ну, вы сам посудите, Роман Ефимович… Сделал человек какое-то изобретение. Очень полезное, подчеркиваю, изобретение, за которое можно получить огромные деньги и… Отдает его за бесценок какому-то мелкому шантажисту, которого с помощью, скажем, таких людей, как я, можно было бы за пять минут в бараний рог согнуть. А все из-за того, что этот шантажист наделен такой-сякой властью и умеет защищать свои материальные интересы…

— Однако же умеете вы словеса плести, Иван Валентинович, — притворно удивился я, ощущая все большее и большее беспокойство. — Кстати, про шантажиста… Как его имя-отчество, вы мне, конечно, не скажете?

— Не все сразу, дорогой мой Роман Ефимович. Впрочем, как мне кажется, вы и сами об этом догадываетесь. Как и о том, что наши, — он подчеркнул это слово, — интересы могут совпадать. По крайней мере, на определенном отрезке времени. И вообще, в сложившейся ситуации не следует ли нам, господин Волк, держаться друг друга? Так сказать, я — вам, вы — мне, мы оба — интересующему вас человеку.

Мне неожиданно вспомнились отрывки из разговора, подслушанного мною на заднем сиденье Мирошникового «форда», и злость начала горячо, как та бабешка, шевелиться внутри меня. Я, стиснув зубы и из последних сил не позволяя этой злости выплеснуться наружу, проскрипел:

— Шантажиста часом звать не Олег Сидорович?..

Пригожа обжег меня взглядом:

— Его могут звать и Роман Ефимович. Но если мы договоримся, то сможем договориться про смену имени и с Мельниченком. И все будет хо-ро-шо, — по складам закончил он.

Меня даже трясти начало.

— Иван Валентинович, ваша война — не моя война. Тем более, что вы вообще ни хрена о ней не знаете. Что вам нужно? Чем вы заняты? Посмотрите вокруг: не теряете ли вы чувство реальности?

Вдруг я окаменел.

— Стоп!.. Зачем вы обыскивали квартиру Беловода? Да и обыск у меня, у Бабия — тоже, наверно, ваша работа?..

Глаза Пригожи внезапно округлились от удивления. И мне показалось, что это чувство было совершенно неподдельным.

— Какие еще обыски?!.

В это время микроавтобус резко остановился, бросив нас к передним сиденьям, и водитель обернулся к нам.

— Приехали, Иван Валентинович! Что делать будем?

Пригожа устало провел ладонью по лицу и громко обратился ко мне:

— Хорошо, потом договорим. Но, Роман Ефимович, о сотрудничестве все-таки подумайте. Мне сейчас позарез нужен рядом трезвомыслящий человек.

«Трезвомыслящий человек» еле сдерживал жгучую злость и всеми силами пытался ее остудить. Этот процесс длился все время, пока наша группа тупо надрывалась, таская термосы с жидким азотом к немного перекошенному «КрАЗу». Те были найдены нами почти сразу после того, как мы сорвали пломбы с входной двери и небольшой усталой толпой втекли в полутьму почти неповрежденных складских помещений. Наверное, температура жидкости, плескавшейся в голубых цилиндрах, в конце концов передалась и мне, потому что какое-то студеное равнодушие ко всем и ко всему все больше и больше выхолаживало мою кровь. Законы, так сказать, энтропии в действии. Или обычная реакция на чудеса-события последних дней?..

Разбираться в этом вопросе мне было некогда, не под силу, да и некоторые персонажи нашего представления не давали возможности этого делать. Например, Дмитрий Бабий, незаметно исчезнувший из поля моего зрения. Только что был рядом, возясь со своей камерой, но, когда Пригожа нервно махнул рукой и выкрикнул: «Хватит, ребята!», вездесущего оператора нигде не было видно. Еще то привидение!..

Пригожа пока этого факта не замечал.

— Хватит, ребята, — повторил он. — Чтобы зря не надрываться, испытаем сначала ту технику, что натаскали, а коль выгорит что-нибудь, то приедем сюда снова да еще наберем.

— Иван Валентинович, — хрипло спросил один из оранжевожилетчиков, — а для чего все это? — и он ткнул грязным пальцем в кузов «КрАЗа». — Это лекарства какие-то, что ли?

— Может, и лекарство, — задумчиво произнес Пригожа. — Необычное лекарство для необыкновенных существ. Так, Роман Ефимович?

И он обернулся ко мне. Но сделал это немного поздно, потому что Волк уже шел по следу, исчезая за углом склада.

Я слышал, как Пригожа громко звал меня. Потом — Бабия, заметив наконец, что и того нет рядом. Потом он длинно и неумело ругался, нервно приказывая своим оранжевым воинам моментально отыскать нас. Но я не обращал внимания на эти тирады, пристально осматривая ряд дверей, выстроившихся передо мною. На одной из них бумажную пломбу разделила едва заметная издали линия разрыва. Тело мое само бросилось к зеленому прямоугольнику, не ожидая, пока на горизонте появится погоня.

Дверь, чуть скрипнув, отворилась. Я нырнул в прохладную полутьму и… чуть не упал, споткнувшись о знакомый мне кофр. Рядом лежала видеокамера. Я скользнул по ней взглядом и прислушался к звукам, доносящимся снаружи. Было слышно далекое топание тяжелых ботинок. Снова посмотрев на камеру, я сунул ее под руку и осторожно двинулся в глубь помещения.

Мутный свет из маленьких, высоко расположенных окон вяло сочился на хмуро замершие консоли, тельферы, пучки кабелей и прочее железо, со стороны напоминающее сборище каких-то механических монстров, которые замерли, думая свою металлическую думу. Лишь тихая возня сгорбленно-гоблиновской фигуры в дальнем уголке цеха нарушала этот смазанный солидолом покой.

Пытаясь ступать неслышно, я тронулся к ней и уже через минуту замер позади, наблюдая за тем, как Дмитрий сосредоточенно сует во внутренний карман куртки какую-то массивную красноватую коробочку, вытащенную из старого слесарного шкафа.

— Разворовываем частную собственность? — кашлянул я осторожно.

Но, несмотря на мой приглушенный голос, Дмитрий даже подскочил на месте, ошеломленно выпрямляясь и поворачиваясь ко мне.

— Ты?..

— Я-я, — прозвучал мой ответ на манер немецкого «да-да». — Что это за штучка у вас такая интересненькая, Дмитрий Анатольевич? Может, дадите посмотреть?

Бабий понемногу отступал, пока не прижался к параллелепипеду шкафа. Губы крепко сжаты, рыхлые щеки взбугрились желваками. Любопытная картина. И действительно, что он здесь такое нашел, ловко спрятавшись от глаз человеческих? Ранее способностей вора или частного детектива за ним не наблюдалось.

Внезапно позади громыхнули двери. Даже в неверном свете было заметно, как обескровилось лицо Дмитрия. А я, подняв на плечо видеокамеру, завопил:

— Выйдите на свет, Дмитрий Анатольевич, выйдите на свет! А потом осторожненько-осторожненько пройдите к левой консоли. Только улыбайтесь, улыбайтесь. Зрители должны видеть, что жители города героев — Гременца — не теряются при любых обстоятельствах.

Дмитрий изумленно заморгал, чем доставил мне незабываемые впечатления и чувства глубокого удовлетворения, не испохабленные даже разъяренным голосом Пригожи:

— Какого черта, Роман! Что здесь происходит? Вы что, в детство впали?

Я обернулся, переводя камеру на него, и озабоченно ответил:

— Снимаем эпизод будущего документального фильма про гременецкую катастрофу, Иван Валентинович. Дубль первый. Начало спасания Юнаков.

Пригожа недоверчиво посмотрел на меня, молча обвел глазами помещение и остановил их в конце концов на Дмитрии. Тот смущенно улыбнулся ему навстречу.

— Идиоты, — сплюнул Ванюша себе под ноги и раздраженно посмотрел на меня — Роман Ефимович, вы что, с ума сходите? Я ведь и так на вашу бредятину клюнул. И если способ, предложенный вами, не сработает, то я…

— А что — вы? — опустил я видеокамеру. — Бросите меня в Каганец? Расстреляете? Отдадите на растерзание сатанистам?..

— Если через полчаса мы не будем на Юнаках, я лично передам вас, Роман Ефимович, лично Мельниченку. Вас устраивает такая перспектива?

Я притворно засуетился, суя камеру в руки Бабия:

— Скорее, скорее, Дмитрий Анатольевич! Ведь прав Иван Валентинович: нас ждут великие свершения.

— Идиоты, — снова сплюнул Пригожа и, прежде чем пойти к выходу, еще раз обвел взглядом помещение. Естественно, ничего особого в нем он не заметил.

Наша приятная компания молча вышла на плац полигона. Лишь Дмитрий в двери горячо дохнул мне в затылок:

«Спасибо!..»

Чудак!..

Я пропустил телевизионщика вперед себя и вдруг увидел, как из бокового кармана его джинсовой курточки на бетонную плиту упала скомканная бумажка. Этого никто не заметил, как и того, что я, моментально согнувшись, схватил ее и засунул в карман. Но уже свой. Пример воров, наверное, все-таки заразителен.

Поднятая мной бумажка имела свойства раскаленного камешка, потому что все время прожигала ткань брюк, и я так беспокойно ерзал на сиденье микроавтобуса, что Пригожа несколько раз делал мне хмурые замечания. Я молча глотал их и только тогда, когда кандидат на должность мэра отвратительно, но изобретательно выругался, чуть не сдержался. Но вовремя остановился, поскольку всплеск чувств Ивана относился уже не ко мне.

Перекошенный от термосов «КрАЗ» как раз исчезал за углом когда-то пятиэтажной малосемейки, оставляя за собой призрачные клубы серой пыли, смешанной с сизоватым дымом, сочившимся со всех сторон. А из узенького переулка, едва не остановив наш автобус, на дорогу выплеснулась шумная толпа. Ругань Пригожи относилась именно к этой ситуации и быстро перешла в одобрение действий водителя, который, резко крутанув руль, успел удержать машину на более или менее ровном асфальте. Останавливаться он не желал, да и приказа соответствующего не было.

Но я, расплющив лицо по заднему стеклу, заорал:

— Стой, стой, мать твою!..

И, пригнувшись, кинулся к выходу из автобуса, немного помяв на этом пути господина Пригожу. Тот успел схватить меня за рубашку и заорал не менее бешено, чем я:

— Куда?! Куда тебя понесло? Окончательно с ума сошел?..

Держал он меня крепко, хотя я сопротивлялся изо всех сил и уже едва не выламывал не желающую открываться дверцу. Водитель сбросил газ до минимума, не зная, как поступать, а я тащил за собой и Пригожу, и еще две пары крепких рук, вцепившихся в меня.

— Пустите!.. Пустите меня! Иван, Иван, там — Лианна. Та девчонка, которую мы ищем!..

Очевидно, мои захватчики тоже выглянули в окно, потому что их тиски немного. ослабли, и я вывалился из автобуса, больно ударившись локтями о жесткий теплый асфальт. Кто-то упал мне на спину, но я, сбросив его с себя, вскочил и выпрямился, широко расставив ноги и уставившись на быстро приближающуюся к нам толпу.

Впереди бежала Лианна. Ее широко раскрытые глаза были не намного меньше разинутого рта, которым она тяжело хватала горячий воздух. Даже издали было заметно, что девушка бежит из последних сил, едва переставляя чуть вывернутые ноги. Подобия людей, двигающихся за ней вдогонку, давно окружили бы ее, если б их не сдерживал худощавый полуобнаженный юноша, в котором я узнал Михая.

Он пятился, размахивая перед собою полутораметровым обрезком трехдюймовой трубы, и чем-то напоминал героя-рыцаря из любимых мной когда-то произведений в стиле «фэнтези». Его упругие мышцы легко перекатывались под вспотевшей блестящей кожей, а труба напоминала двуручный меч, которым он угрожал стоголовому фантастическому чудовищу. А то огрызалось, выплевывая ядовитые фразы: «Держи их! Лови! Бей этого гада, не давай убежать! Слева заходи, слева! К Люциферу их, к люциферу! К светосиятельному, сия-я-ятельно-му-у-у-у!.»

Как ни были обезображены похожие друг на друга лица, но я с беспокойством отметил, что молодых, как это было раньше, среди них было не так уж и много. Неужели новое учение стремительно овладевает массами?.. Но размышлять над этой проблемой было некогда, потому что Лианна, глядя вперед немигающими глазами, едва не прошмыгнула мимо, не то чтобы не узнавая, а просто не видя меня.

— Лианна, — завопил я, хватая ее за руку, — остановись! Остановись, девочка! Быстро к машине. Это я — Роман. Роман Волк.

Она дико сопротивлялась, не вслушиваясь в мой хриплый голос. Пришлось схватить ее за запястья, крепко встряхнуть и бросить в руки оранжевожилетчиков, замерших позади.

— Тащите ее в машину! Быстро, быстро, ребята!

А толпа была уже рядом… Михай, обо что-то споткнувшись, внезапно упал лицом вверх, подняв трубу над собой, и орава грязной протоплазмой начала обволакивать его. Я было бросился к парню, но что-то цепкое схватило меня и потянуло назад. Оглянувшись, я увидел еще одного оранжевого вояку, пытавшегося оттащить меня к дверце машины, из которой, махая рукой, выглядывал Пригожа.

— Роман Ефимович, не сходите с ума! Надо ехать отсюда, иначе они нас просто раздавят!.. Прыгайте, прыгайте сюда!

Но пока что орава была намерена раздавить только Михая, и я был намерен не допустить этого. Потому что в таком случае Лианна осталась бы совсем одинокой в этом обезумевшем мире. Я крутнулся, оставляя обрывки рубашки в сжатой руке оранжевожилетчика. Но вторая его рука, сжатая в огромный кулак, вдруг начала стремительно вырастать, приближаясь ко мне. Мне показалось, что я почувствовал какой-то хруст, перед тем как, окунувшись в мгновенную яркую вспышку, оказаться в полной темноте. И спокойствии.

 

5

Итак, имеем следующий расклад. С одной стороны — ноющая челюсть и ноющая, несчастная, растрепанная девушка, а также несколько десятков термосов с жидким азотом. Со второй — разрушенный город, разрушенные люди и непонятное сумасшествие стихии.

Кроме того, в кармане имеется бумажка с тщательно нарисованным планом одного из помещений полигона, на котором в разных местах разбросаны какие-то крестики. Все они начерчены синей пастой самой обыкновенной шариковой ручки. Лишь на месте слесарного шкафа, возле которого недавно возился Дмитрий, цвет пасты менялся на красный.

Все это я рассмотрел через некоторое время, после того как пришел в сознание на резиновом полу микроавтобуса. И после того как высказал Пригоже все, что о нем думаю. А потом — долго пытался успокоить Лианну, навзрыд плачущую у меня на груди.

Впрочем, последнее происходило уже не в машине, а под защитой «КрАЗа», возле которого мы сидели прямо на жесткой земле. Земле, ежесекундно могущей взорваться протуберанцами ослепительного огня и черного ужаса. Земле, которой надоело быть надежной опорой этого мира. Земле, которая выворачивалась наизнанку, засасывая нас, еще живых, в свои смрадные и угарные внутренности.

— Айк собирал вокруг себя молодежь, — еле разбирал я сквозь всхлипы слова Лианны, — говорил, что идет светосиятельный, потому что пламя глубин и неугасимый день указывают на это. Говорил, что он уже рядом и смотрит на нас, определяя, кто покоряется ему, а кто — нет. И непокорившихся, говорил, ждет страшное наказание, а тех, кто хоть и видел непокорных, но не указал на них, ждет наказание еще страшнее… А Михай спрашивал: для чего они грабят дома?.. Тогда Айк хохотал и говорил, что все вокруг принадлежит светосиятельному. А поскольку мы — слуги его, то и нам… Ведь самое главное, что он дарует нам, это — свобода… А один парень, в таких огромных очках, сказал, что это — обыкновенное мародерство, и они бросили его живьем в лавовое озеро, а сами скакали и пели вокруг. А он кричал, кричал, кричал!..

Лианну затрясло, и я, насколько мог ласково, прижал ее к себе, поглаживая ободранной в кровь рукой ее дрожащую спину. Она несколько раз схватила ртом воздух и лихорадочно зашептала дальше:

— И еще они всю выпивку, которую нашли на Юнаках, к себе постягивали. А кто еще выпить хотел или уколоться, должен был какими-нибудь вещами расплатиться или рассказать про того, кто на их компанию косо смотрит. Я им говорила, что так нельзя, а Михай мне рот рукой закрывал и подсмеивался как-то нехорошо. Говорил, что я его разлюбила и в другого втюрилась… А когда Айк, кобель проклятый, на какую-то десятилетку полез, то я ему чуть глаза не выцарапала. И тогда он сказал, что я — недоделанная противница светосиятельного, что меня нужно ему отдать и тогда все будет зер гут. Только Михай почему-то не захотел этого. А потом меня дергали, били, разрывали на кусочки… Бо-о-оже, мамочка моя дорогая, и за что мне все э-э-э-то! — вдруг тоненько-тоненько заскулила она, задрав лицо вверх, словно собака на привязи.

— Тише, тише, Анютка, — заскрипел я зубами — разберемся с тем Айком. Ох разберемся, дай только время! Да и твоего Михая вытащим оттуда, ничего с ним не случится.

— Ой, вытащите его, вытащите его, пожалуйста! Он же хороший, только глупенький. А сейчас такой глупенький, такой глупенький, что я боюсь. Всех боюсь. И его, и Айка, и Гемоновича того проклятого…

Я насторожился:

— А этот здесь к чему?..

Но ответить Лианне не дали.

— Я понимаю, что вам тяжело. Однако сейчас тяжело всем, — послышалось сверху. — И чем скорее мы найдем пути к облегчению нашего положения, чем скорее мы сможем бороться со всей этой пакостью, тем…

Я поднял голову. Над нами, неодобрительно скривившись и засунув руки в карманы, стоял Пригожа.

— Что за пакость вы имеете в виду? — не вставая, спросил я. — Двуногую?

Ванюша неожиданно улыбнулся, но как-то лишь одной стороной лица:

— Эту — в последнюю очередь, поскольку, чтобы добраться до нее, надо пройти через раскаленную лаву.

Он помолчат и добавил:

— Имеем еще два выброса. Погибло десять человек. Из них одна девочка… Ну что, так и будем сидеть да слюни пускать или попробуем все-таки делом заняться?.. Что у меня за команда подобралась! Вот у Мельниченка… В конце концов, ты же сам меня в эту авантюру впутал!

Как не крути, а Пригожа был-таки прав. Это подтвердили и двое оранжевожилетчиков, которые трусцой пробежали мимо нас, таща на импровизированных носилках чье-то обожженное и окровавленное тело. Не поймешь: женщина или мужчина. Мне показалось, что на нас повеяло смрадом горелого мяса.

Я осторожно отстранил от себя Лианну, взяв ее за худые плечи:

— Идем, Лианна. Идем, девочка. Вместе. К Михаю. Только одно дельце попробуем провернуть. Тоже вместе. А потом и Михай нам поможет.

Я поймал себя на том, что последнее прозвучало как «потом Бог нам поможет», и, испуганно моргнув, посмотрел на Лианну. Но та не обратила внимания на мои слова, а еще раз всхлипнула и, неуверенна покачнувшись, встала, вплетая свою ладошку в мою ладонищу.

— Что ж, Иван Валентинович, — облегченно обратился я к Пригоже, — командуй. Кстати, из города ничего не слышно?

— Нет, — мрачно ответил тот. — Будто повымирали там все. Может, Мельниченко и знает что-нибудь, но он со мной контакта не поддерживает. Наверное, считает, что уровень не тот… Что ж, если гора не идет к Магомету…

— То Магомет вылетит — не поймаешь, — бодро закончил я за него.

Пригожа слабо улыбнулся:

— Как волка ни корми… Но командовать я вами не буду. Снова-таки уровень не тот. Да и не торопитесь вы, Роман Ефимович, идти на сотрудничество. Итак, берите Бабия — вон он, возле озерца болтается и… Семен. — Позвал он «оранжевого», который некоторое время назад засандалил меня по физиономии, а сейчас жадно курил, сидя на груде битого кирпича. — Семен, возьми двух ребят и помоги Роману Ефимовичу. Он объяснит, что делать надо. А я поеду посмотрю, что к чему. Скоро буду. Надеюсь, что к моему возвращению вы уже извлечете хоть какую-то практику из своей теории.

И, как-то жалко сгорбившись, Пригожа побрел к автобусу. Я вспомнил, с какой горечью он говорил про разные уровни, и подумал: «Куда же нашего Магомета понесло? Или просто боится, что с нашими дурацкими экспериментами окончательно авторитет потеряет?»

Наверное, в этом предположении был какой-то смысл, потому что микроавтобус так резко рванул с места, что только пылища следом закрутилась. Мол, от греха подальше…

— Ну что, террорист, — обратился я к Семену, — ищи ребят да снимай штук пять термосов с кузова.

И, не выпуская ладонь Лианны из своей, я вместе с девушкой поковылял к Бабию. Тот, пристроив видеокамеру на плече, что-то снимал на берегу лавового озерца с видневшейся посреди него отвратительной глыбой. Но вдруг Лианна остановилась, широко распахнув глазищи:

— Где-то здесь, — прошептала она.

— Что «здесь»? — неожиданно для самого себя тоже шепотом спросил я.

— Здесь, здесь, — мелко задрожала девушка. — Он плавит землю. Плавит. Скоро вынырнет. Неужели ты не чувствуешь?

Я не чувствовал ничего, кроме легкого пульсирующего беспокойства. Впрочем… Впрочем, постоянное беспокойство уже стало составной частью характера любого гременчанина. Поэтому я осторожно потянул девушку за собой.

— Идем, идем. Посмотрим, что там Дмитрий Анатольевич наколдовал.

Но место, на котором остановилась Лианна, я на всякий случай запомнил.

Когда мы подошли к Дмитрию, он уже положил камеру на землю и сосредоточенно смотрел на циферблат своих наручных часов, беззвучно шевеля губами. От озерца горячо несло адом.

— Ну и сколько времени осталось до конца света? — спросил я.

Дмитрий не среагировал, и это немного меня обидело.

— Молодой человек, который час, спрашиваю? И как пройти в библиотеку?

Бабий было отмахнулся, но вдруг напрягся и поднял указательный палец:

— Чувствуешь?

Об этом меня спрашивали во второй раз на протяжении последних десяти минут. Я хотел было разъяснить, что думаю по этому поводу, но вдруг и действительно ощутил легенькую волну довольно немотивированного беспокойства и явного дискомфорта. Нечто вроде того, когда посреди глухой ночи ты спиной ощущаешь чей-то недобрый взгляд. Лианна, ойкнув, метнулась в сторону и замерла метрах в десяти от нас. А я, чувствуя, что непонятное напряжение возрастает, невольно сжал кулаки. Впрочем, применять их в деле мне не пришлось. Ощущение дискомфорта начало исподволь спадать и в конце концов сошло на нет. Лишь внутри еще оставалась какая-то противная дрожь, словно после того как, настроившись на драку, ты так и не влез в нее.

— Ну как? — спросил Дмитрий с удовлетворением и отошел от меня метра на два. — А теперь иди-ка сюда, — позвал он оттуда. — Только медленно, не спеши.

Я оглянулся на Лианну, которая, охватив плечи руками, замерла на месте, и медленно пошел к Бабию. И вновь ощутил то же внутреннее беспокойство, возраставшее по мере того как я приближался к Дмитрию. Не останавливаясь, прошел мимо него. Беспокойство исчезло. Дмитрий Анатольевич все расплывались в улыбке.

— Если ты останешься на месте, — выкрикнул он, не подходя ко мне, — то через несколько минут почувствуешь то же самое. Посмотри внимательно, — он ткнул пальцем в бабешку, темной бородавкой замершую на фоне красной лавы, — оно вертится. Очень медленно, но вертится. Видишь два нароста? А между ними впадину? Я так понимаю, что в ней генерируется инфразвуковой луч, который мы и ощущаем на свой лад, как только он прикасается к нам. Вспомни про инфразвуковые колебания, предваряющие землетрясения и отлично воспринимающиеся животными. Или о «голосе моря», про инфразвуковую природу которого в последнее время писалось очень много… У меня складывается впечатление, — добавил он после коротенькой паузы и снова ткнул пальцем в глыбу, — что, вертясь, оно тем инфразвуком ощупывает окружающее пространство. Осматривается. Чего-то ищет, — внезапным шепотом, как недавно Лианна, закончил Дмитрий Анатольевич.

— То есть, — задумчиво произнес я, — когда это самое «оно» выныривает на поверхность земли, его излучение особо мощное. Словно резкий вдох ныряльщика.

— Вот, вот… Или, может, будто крик ребенка при рождении.

— Нам еще таких только деточек не хватало. Знаете, Дмитрий Анатольевич, хоть я и со скепсисом отношусь к вашей теории, но меня вы почти убедили. Однако намного печальнее то, что и я, со своей стороны, почти убедил в вашей правоте высшее начальство. Поэтому сейчас, пока это самое начальство находится в непродолжительной командировке, мы и испробуем ваши идеи на правильность.

От внезапного и яростного протеста со стороны Бабия относительно моих дальнейших действий меня спасла лишь его непосвященность в эти самые действия. Именно поэтому те полчаса, на протяжении которых Семен с двумя хлопцами сомнительного вида (своих товарищей он к работе привлечь не смог: те озабоченными оранжевыми пятнышками расползлись по всем Юнакам) подтягивал термосы к озерцу, я провел более-менее спокойно. Лишь попытался вытянуть из Лялькиного мужа сведения о том, что он искал — и нашел же таки! — на полигоне.

Дмитрий краснел, старательно отводил глаза в сторону, но упрямо молчал, как планета перед землетрясением. А после его предложения обсудить этот вопрос немного позже, когда вместе с нами будет Лялька, я решил про утерянную им бумажку пока ничего ему не говорить. Хотя бы потому, что некоторые надписи на плане были сделаны очень знакомым мне почерком. Почерком Беловода.

Однако в конце концов относительный покой вперемешку с вооруженным нейтралитетом все-таки закончился в тот миг, когда все было готово, и я произнес:

— Ладно, давайте попробуем все-таки немного охладить наших детишек. Что-то они сильно разбаловались.

Бабий покосился на Лианну, все это время простоявшую в стороне, перевел взгляд на термосы возле ног перемазанных сажей парней, потом взглянул на глыбу, которая, как мне показалось, прекратила свое вращение и начала приближаться к обожженному берегу, и наконец обозленно уставился на меня.

— Вы что задумали? — гневно зашипел он, и звук его голоса начал сдвигаться в область инфразвука.

Одновременно лицо Дмитрия начало приобретать свекольный оттенок и через секунду не отличалось от цвета лавы, пылавшей позади него.

— Вы что задумали? — повторил он и вдруг завизжал: — Не да-а-ам. Не дам. Это же — живые существа. Их надо изучать, а не эксперименты над ними ставить. Нам, может, один шанс из миллионов выпал, а вы и его потерять хотите?!

— Мне кажется, что из-за вашего поведения у нас самих резко уменьшаются шансы выбраться из этого приключения живыми, — насколько можно спокойно возразил я и вздохнул: — И что же мы за народ такой? Вместо того чтобы спасательные работы организовать и пробиваться к городу, разбазариваем свои силы на какую-то потустороннюю относительно себя чепуховину. Политика, блин, уфология, какие-то разборки детективные! Черт знает что! Да что же такое с нами со всеми творится? Давайте же дело делать! Слышите, Дмитрий Анатольевич, конкретное дело, а не болтовней заниматься. Людей же как-то спасать надо! Вместе спасать, слышите, вместе! Гуртом. Спросите вот Лианну об этом, она вам все объяснит, если у вас совсем крыша поехала.

Я уже кричал и немного кривил душой, потому что в круговороте последних событий и сам болтался, как та инфузория без туфельки в болоте. И меня не извиняли ни подозрения в совершении мной убийства, ни появление на сцене местной истории отпетых командармов и главнокомандующих, ни…

Каждый человек должен отвечать за всех людей на свете. Если он человек, конечно. Всю жизнь я пытался следовать именно этому принципу, но в последние дни что-то во мне сломалось. И мой крик относился скорее именно ко мне самому, а не к Бабию. Но он этого не понял. И что-то вдалбливать ему я уже не имел ни сил, ни желания.

— Ребята, — повернулся я к Семену и его напарникам, — открываем термос и бросаем его в ту мерзость.

«Та мерзость» была уже рядом с берегом. И мне показалось, что она медленно подныривает под него. Будто предчувствует что-то нехорошее. Какое-то мгновение я колебался, но потом резко махнул рукой, и голубой цилиндр, с шипением расплескивая клубы пара от разлитого азота, мелькнул в сизом воздухе, летя по заданной мной траектории сквозь дым и причитания обезумевшего Бабия.

Послышался глухой взрыв. Над местом падения в бесцветное ослепительное небо ввинтился серый смерч пара, и что-то тяжелое так тряхнуло каждую клетку тела, что я, оглохший и ослепший, упал на колени. Повертел моментально ставшими негибкими мышцами шеи, оглядываясь вокруг. У всех членов нашей компании позы были почти одинаковыми. А Дмитрий, встав на колени, тяжело рвал.

Еще раз встряхнув головой, я посмотрел на озерцо и ощутил, как бешено заколотилось мое сердце. Благодаря резкому перепаду температур, глыба раскололась на три неравные части, замершие на почерневшей корочке застывшей лавы. Эта подгоревшая корка, сквозь которую еще просвечивался красноватый фон, медленно расширялась по всей поверхности озерца. Оно остывало.

Сработало. Сработало, мать твою за ногу! Только надо что-то придумать, чтоб бросать термосы издали. Потому что такой предсмертный вопль удивительного каменного существа не каждый выдержит. А в том, что это все-таки было существо, я уже почти не сомневался.

— Ничего, Дмитрий, — прохрипел я в направлении Бабия, который, кряхтя и вытирая рот, поднимался с колен. — Выдрессируем их немного, а потом и изучать станем.

— Выдрессируем, выдрессируем, — чуть не заплакал тот. — А если это — разумные создания? А как же тогда Меморандум Вальдхайма? Или вам к убийствам не привыкать?

Ах ты гаденыш! Я почувствовал, что сейчас смешаю Бабия с его любимыми бабешками, но замер, увидев Лианну, которая мертвой куклой застыла неподалеку. Подогнутая нога еще больше делала ее похожей на сломанную игрушку.

— Ч-черт! — выдохнул я, бросаясь к девушке.

И черт, как всегда, был рядом. Потому что снова уже знакомая волна ужаса подхватила нас. Дмитрий тоненько завизжал, задрав голову. Семен сбил меня с ног, с выпученными глазами бросившись куда-то в сторону. Его ребята тоже кинулись врассыпную. А меня какая-то жуткая, неподвластная моему сознанию сила, снесла с места. Однако я, обо что-то споткнувшись, упал и уже в падении успел заметить огненный цветок нового лавового выброса.

Вместе с шуршанием падающего камня и душным дыханием раскаленного воздуха пришло успокоение. Но относительное, как и все в этом мире. Потому что в висках пульсировало: «Лианна! Лианна!» И расцарапанную грудь пропекала вина собственной неосмотрительности. Идиот! Ведь если нас, крепких мужиков с железобетонной нервной системой, гибнущее существо поставило на колени, то что же оно сделало с девчонкой!.. Эх ты болван!

К счастью, Лианна только потеряла сознание, и, наверное, именно это спасло ее от последнего инфразвукового удара. Приводя девушку в чувство, я поймал себя на том, что уже полностью воспринял сумасшедшую гипотезу Бабия. И еще отметил, что последний выброс произошел именно в том месте, на котором недавно, что-то почувствовав, останавливалась Лианна. Ах ты умница наша!..

Девушка слабо застонала и раскрыла пустые глаза, которые понемногу наполнялись окружающим миром. Если бы еще этот мир не был таким ужасным!.. Но тут изменить я ничего не мог. Я мог лишь ласково притронуться к щеке Лианны и успокаивающе погладить ее ладонью.

— Все нормально, Анютка. Все нормально. Как говорил Колумб, открыв Америку: «Путь в Индию найден!»

Она прислушалась к чему-то внутри себя и попробовала улыбнуться:

— Да. Я чувствую. Все нормально… И ты живой.

— Все мы живые и еще долго жить будем. Вот отдохнешь немного — пойдем с тобой Михая искать. Мы ему нужны, — бормотал я, немного раздражаясь от того, что совсем не знал, как вести себя с больной семнадцатилетней девушкой. С пьяными злыми мужиками, типа Алексиевского, мне было намного легче. Таким образом, какой-то сдвиг по фазе я тоже имел и этим становился ближе к Лианне. Только вот с какой стороны?

Впрочем, когда я повел ее к людям, суетившимся возле нового адского озерца, то поддерживал девушку за талию с левой стороны. Со стороны сердца. А как только она доверчиво прижалась ко мне, ощутил и его биение под маленькой упругой грудью. Поэтому, еще за мгновение перед тем, как она внезапно остановилась, я уже знал, что это произойдет. Потому что маленький трепетный комочек, пульсирующий в Лианне, слабо вздрогнул и рывками начал биться быстрее.

— Что? Что такое? — спросил я, уже зная, что она ответит.

— Снова. Снова… Вот здесь. Оно уже близко. Выходит.

— Та-а-ак. А ну-ка, Анюта, отойти немного и подожди меня. Только никуда не ходи. Хорошо?

— Хорошо. Я подожду. Я… Я уже привыкла ждать.

Наверное, мысль о том, как надо поступать, уже давненько шевелилась во мне, потому что я уже точно знал, что надо делать. Оставив Лианну, я трусцой побежал к людям, среди которых заприметил Бабия, Семена и его товарищей. Выхватив их из водоворота суеты, я подробно объяснил им, что нужно делать, и побежал назад к Лианне, время от времени озираясь и наблюдая за тем, как моя команда под скулеж Бабия тянет к нам термосы с жидким азотом.

— Да прекрати ты хлюпать, — резко оборвал я Дмитрия, когда все они, кашляя, приблизились к нам. — Есть идея. Не будем мы губить твою любимую форму жизни. Просто попугаем немного.

Не знаю, поверил мне Дмитрий Анатольевич или нет, но скулеж прекратил и даже начал снимать на камеру то, как мы выливаем жидкий азот на потрескавшуюся от жары и всепланетной лихорадки землю. Жидкость мгновенно испарялась и белый изящный пар перемешивался с черным дымом, сочащимся вместе с угарным ветерком со стороны нефтеперерабатывающего завода.

И когда Лианна снова прошла по увлажненному, еще прохладному асфальту, на котором быстро исчезали островки инея, то… То через минуту она на мгновение замерла и, вдруг взмахнув руками, будто крыльями, побежала к нам и бросилась мне на грудь. Словно в реку с моста.

— Нету, — с придыханием шептала она, целуя мою перемазанную физиономию, — нету! Оно ушло! Оно испугалось тебя, Роман!..

А я смущенно отворачивал от нее лицо, время от времени встречаясь с насмешливыми глазами Дмитрия и замороченными взглядами Семена с товарищами. Они, хоть и по-разному, но не понимали того, что произошло на их глазах. А мне было наплевать и на иронию Бабия, и на непонятливость оранжевожилетчика.

Потому что моя была сверху. Потому что я ощущал себя сказочным принцем-победителем, которого осыпают цветами и поцелуями самые красивые девчата его королевства. Потому что побежденное чудовище убежало с поля боя, испуганно поджав свой покрытый каменной чешуей хвост. Потому что я — черт меня возьми! — нашел-таки средство борьбы с лавовым нашествием, и теперь можно было не бояться того, что спустя некоторое время на месте Юнаков будет бурлить огненно-вязкий океан магмы, переполненный до краев отголосками человеческой боли и ужаса.

А фиг тебе, природа! Ты сильна. Ты — обесчеловеченная стихия. Но ведь и я — стихийный человек! И мы с тобой еще потолкаемся на бревнышке!..

Ни до этого победного мгновения, ни позже, никогда больше в жизни я не ощущал такого приступа эйфории, не зная того, что почти в это же самое время кто-то другой, добрый и умный, уже изобретал еще одно средство для борьбы с кремняками. Или, вернее, не изобретал, а вспоминал хорошо забытую старину. Однако в то мгновение я физически ощущал справедливость пословицы о крыльях, вырастающих за спиной. И когда меня неожиданно ударили по ним, то у меня даже заныли лопатки.

А сделал это Алексиевский, который, неуверенно пошатываясь, вынырнул из клубов черного дыма, поднимающихся от шин перевернутого горящего «ситроена». С обожженной бородой, с оторванным рукавом рубашки, со своим неразлучным портфелем, зажатым просто под мышкой, и с водочным перегаром изо рта он появиться, словно чертик из шкатулки и, уставясь на нас черными бельмами своих очков, прохрипел:

— Слава богу! Хоть кого-то нашел!.. Роман, Волчара, беги за мной. Там Михая убивают…

 

6

Бежать, к сожалению, мы не могли. Мое тело от испытаний последних дней уже давно превратилось в сплошную рану. Душа, кстати, тоже. Алексиевский, задыхаясь, с трудом тянул ногу, вывихнутую где-то в свободных странствиях. Лианна, после того как я зло накричал на нее, приказывая оставаться на месте, держалась позади. Впрочем, и она, обиженная и смертельно уставшая, не могла передвигаться быстрее, даже если бы и сильно захотела этого. Про нетренированного Дмитрия, тащившего, посапывая, свои телеприбамбасы, я уже и не говорю. Кстати, идти с нами его тоже никто не приглашал. Само побрело. Вместо него была бы куда полезнее парочка оранжевожилетчиков. Но Семен, переговорив со своими товарищами, составить нам компанию отказался наотрез. Мол, приказа такого не было.

Ну-ну… А мы, без приказа захлебываясь едким дымом, сбивая ноги о груды кирпича, напарываясь на остро-недобрые взгляды встречных людей, топали через потрескавшиеся улицы, захламленные дворы и выжженные пустырища.

— Понимаешь, Волк, — бубнил над самым ухом Алексиевский, — ты не думай, что я тогда испугался и вас бросил. Нет! Я по делам пошел. Понимаешь, у меня на Юнаках знакомый фотограф живет… Жил… Нашел я его мастерскую, пленку проявил. — Он вдруг запнулся, как-то испуганно взглянув на меня. Но, увидев, что я не обращаю на него внимания, неуверенно продолжил: — В общем, считай, что я в разведку пошел. Замаскировался под всяких там… Интересное, я тебе скажу, дело, — в его голосе задребезжали подобострастные нотки. — Вот видишь, и пригодилось оно.

Вот еще, незаконнорожденное дитя Мата Хари и Штирлица! Я искоса взглянул на него:

— Ну и каковы же итоги, рыцарь пера и кинжала?

— К Айку люди потянулись. Даже Пригожа с ним разговор имел.

— Чего-чего? — не поверил я своим ушам. — Какой такой разговор?

— А черт его знает! Приехал на микроавтобусе, нашел Айка да и закрылся с ним в машине. Долго они там о чем-то базарили. С час, наверное. Я поблизости крутился, но только то и услышал, когда они уже на свежий воздух вышли, как Пригожа сказал: «Итак, ваши силы плюс мой авторитет могут иметь довольно приличную массу!» А Айк тогда еще захохотал: «И деньги!..»

— А потом?..

— Потом? Собрали они с десяток уколотых ребят, насовали им каких-то бумажек да и разослали по всем Юнакам. С прокламациями, что ли. Еще людей собирать. Стоп! — вдруг воскликнул он, резко остановившись. — Близко уже. Давай помедленнее пойдем. Ведь их там сотни, наверное, с полторы, а нас…

И он, обернувшись, посмотрел на Лианну с Бабием.

Только сейчас до меня дошло, в какую авантюру я влез: побежал выручать Михая практически в одиночку. Надеялся, чудак, что у Айка человечков всего ничего, что оранжевожилетчики моего приказа послушают… А фигушки!.. Да и начальничек их с сатанистами уже какие-то соглашения соглашает. Плохо… Сорок минут назад, пребывая в состоянии эйфории, я, наверное, не контролировал себя, решив, что мне подвластно все. Но теперь…

Оглядевшись вокруг, я понял, что мы дворами вышли к Юнакскому рынку. Вот за этой пятиэтажкой с почти полностью выбитыми оконными стеклами должна находиться рыночная площадь. Двое мужиков, которые до этого, громко кряхтя, вытягивали из подъезда кожаный диван, внезапно выпрямились и посмотрели на нас. В песочнице с поваленным грибком несколько ребятишек, возившиеся с какими-то сломанными игрушками, тоже повернули лица в нашу сторону. Издали мне показалось, что на месте глаз у них просверлены сквозные черные дырки.

— Дружище Волк, — запыхтел Алексиевский, и я даже вздрогнул. — Тут за углом есть киоск «Горпрессы». Я точно не помню, но, кажется, дверь у него была открыта. Из него еще Айкова шпана всякую порнуху вытаскивала. Может, спрячемся пока что там? Понаблюдаем…

Хотя как наблюдательный пункт киоск оказался действительно удачным местом и заскочили мы в него сравнительно тихо и незаметно, но бригада наша была немного великовата для подобного помещения. Однако про тесноту мы почти сразу же забыли, потому что рядом с нами, за квадратными экранами чудом уцелевших стекол, разворачивалось действо из какого-то фантастического триллера.

За поваленной изгородью рыночной площади, посреди остатков разрушенных торговых рядов, тускло полыхало лавовое озерцо с неизменным кремняком посредине. Вокруг столпилось около ста лиц неопределенного пола и такого же возраста.

Впрочем, присмотревшись внимательней, я снова с некоторой тревогой отметил, что среди них было много людей возраста более чем почтенного. Некоторые из них держали чадящие факелы, скрученные из какого-то вонючего тряпья. Их жирный дым доносился и к нам, оставляя в ноздрях гадко-слизистые ощущения.

Мне показалось, что толпа чего-то ждет, шурша приглушенными расстоянием разговорами и вяло передвигаясь вокруг озерца. От его близости к толпе я пришел в некоторое изумление, вспомнив недавний контакт с бабешкою, устроенный мне Дмитрием Анатольевичем.

Впрочем, такому свободному передвижению могло способствовать и огромное количество человеческих единиц, бессмысленно блуждающих между единиц других. Все они слегка покачивались развинченными движениями дряблых тел. Даже издали было понятно, что толпа наполнена алкоголем или наркотиками до самых краев. Михая среди них видно не было. А по белой стене полуразрушенного админздания ползли огромные, криво выведенные черной краской цифры: 666. Рядом с последней шестеркой таким же цветом выделялась широко открытая дверь.

Наблюдая за толпой, я не уловил того мгновения, когда на фоне этой двери появилась фигура в уже хорошо знакомой мне маске с не менее знакомым крестом на груди и юбочке, сделанной из резиновых приспособлений для мужской интимной жизни.

— Маги-и-и-истр! — донесся до нас душный выдох толпы, замедленно падающей на колени. Но не наклоняющейся, как положено, в поклоне, а отклоняющейся назад и выставляющей, таким образом, очень интересные места навстречу своему вожаку. Зрелище было не для слабонервных, тем более что многие из мужчин и женщин были обнажены до невозможности.

Магистр поднял руки и что-то произнес, после чего основная масса людей, не вставая с колен, приняла все-таки более-менее вертикальные позы. Впрочем, кое-кто из них не удержался и упал-таки на спину. Да так и остался лежать, не имея сил подняться. А магистр что-то говорил, делая медленные пасы руками и ритмично покачивая головой, закованной в уродливую маску. К сожалению, то, что он говорил своим сподвижникам, нам слышно не было. Вдруг я заметил, что несколько мужчин из задних рядов что-то прокричали магистру. Тот на мгновение прекратил свою речь и затем одобрительно кивнул, указывая рукой в направлении нашего тайника. С десяток «заднерядных» человечков поднялись и побежали к нам.

— Ч-ч-черт! — прошипел Алексиевский, толкая меня на Бабия, как раз настраивавшего свою видеокамеру, и двинул к выходу, вдавливая Лианну в стенку киоска.

— Стой, балда! — успел я схватить его за плечо. — Стой тихо! Тихо!.. Ни звука!

Алексиевский начал было сопротивляться, но внезапно окаменел. Я успел закрыть на задвижку дверь киоска, и в это время до сих пор поднятые металлические ставни вдруг сами с грохотом упали, отрезав нас от света божьего… Или сатанинского. И мы остались в полной тьме, переполненной старыми запахами железа и типографской краски.

У меня была плохая команда, это так. Но, несмотря на разницу в возрасте и темпераменте, несмотря на разницу в отношении ко мне, мой приказ относительно тихого поведения был выполнен на все сто. Никто не проронил ни звука. Даже тогда, когда киоск начали обвязывать какой-то толстенной проволокой. Даже тогда, когда его начали переворачивать. Даже тогда, когда этот железный сундук поставили на ребро, а потом снова начали наклонять, кантуя и ставя на другую грань. Даже тогда, когда во время очередного переворачивания с тихим треском вылетели оконные стекла и их острые края начали резать нас, оставляя на коже невидимую липкую боль, — даже тогда моя команда молчала. Только Алексиевский тихо шипел, отыскивая после каждого оборота свой упавший портфель. Только Лианна настырно хваталась за меня, безошибочно отыскивая мое тело в сплетении падающих тел. Только Дмитрий принципиально не пытался за что-то ухватиться, обеими руками оберегая свою видеокамеру.

Я не верил в то, что сатанистам не было слышно, как в киоске иногда что-то бухает. Но, как бы там ни было, никто из них так и не заглянул в середину. Тогда я отнес это на счет их одурманенности да нашего везения. И лишь спустя некоторое время понял, что был не прав.

А гудение толпы и визжание магистра становились все ближе и ближе, пока не стали различимыми отдельные слова. Пока, покачнувшись в последний раз, наша мышеловка наконец не замерла и кто-то грузный не вскарабкался на нее.

— Ну что, братва моя, — узнал я чуть подвывающий голос Айка, — так лучше?

— В нату-у-уре! — заревела братва. — Теперь слышно. Теперь ви-и-и-идно.

— Трибуну себе устроил, сучонок! — прохрипел было Алексиевский, но я ткнул его локтем в мягкий живот, и он поперхнулся.

Припав глазом к щели между стенкой и жалюзи, я выглянул наружу. Другие тоже нашли какие-то дырки. Поскольку мы находились прямо под Айком, то и обзор у нас был одинаковым. Правда, в отличие от него мы видели только передние ряды, оставив видение панорамное детям Сатаны.

— Бог умер, — торжественно провыл над нами Айк. — Кто не верит, тот пусть пойдет к развалинам церкви и посмотрит на это. Бога никогда не было. А был лишь мелкий фраер, который украл этот мелкий мирок у светосиятельного и который противопоставил своё — уже не мелочное! — коварство его доверчивости да и заточил творца нашего в подземных мирах. Да, братва, я не лоханулся — творца! Именно — творца. Потому что все, сотворенное с нами Богом, было в натуре издевательством над человеческой сущностью, созданной совсем не им. Потому что действительно клевые паханы так не ведут себя. Так ведут себя только злые отчимы. Вспомните, что предлагал нам Бог-отчим. Путь к спасению, к царству небесному — через страдание. Но человек не создан для страданий. Человек создан для счастья и наслаждения. Мы всегда говорили об этом, но нам не верили. И вот сейчас, когда после тысяч лет зловещих заклятий, через руины Бога наш творец возвращается к нам, даже последний Фома-неверующий может убедиться в нашей правоте. Скажи вот ты, братишка, как спасся твой сын, как спасся ты сам, что спасет нас?

Стоящий перед самым киоском упитанный мужичок лет пятидесяти, в сером пиджаке, накинутом на голое тело, поднял свои чуть остекленевшие коровьи глаза:

— Вау светосиятельному, дарующему нам наслаждение и лишающему нас страха! Вау магистру, ведущему нас огненными тропами кайфа к светосиятельному!..

— Ва-а-а-ау! — заорала толпа, даже металлические стенки киоска задребезжали.

— Последнее время я считал, что потерял сына, — снова поднял руку мужичок, призывая к тишине. — Многие из вас знают, как он жил. Я страдал, по глупости своей считая, что он прозябает в наркотиках и разврате, и не понимал, что он уже нашел путь к спасению из этого одичавшего мира. И только тогда, когда светосиятельный прислал к нам пламенное освобождение, когда его слуги продырявили к чертям собачьим крепостные стены земной поверхности, я понял сына своего и пошел за ним. Пошел через великий кайф…

Мужчина вытянул из кармана пластмассовый шприц.

— …по огненной жизни к вечному спасению, лишившись страхов своих. Теперь не пугают меня ни искры, ни раскаленный камень, ни пламя, ни издевательства дураков. Потому что не ощущаю я ни боли, ни страха, как те неверующие. А ощущаю лишь вечный кайф безо всякого рая и царства небесного. И за этот дар благословляю творца нашего! И пусть весь мир зальет океанами магмы, но мы, кто уверовал в светосиятельного, с улыбкой и без ужаса будем служить ему!!! Поскольку верим, что другого пути нет… Кто не с нами, тот против нас! — вдруг завизжал он, выкинув затасканный лозунг, и в его коровьих глазах вспыхнуло что-то холодно-рептилиевое.

Толпа загудела, забормотала, забурлила пузырьками одобрительных выкриков. Кто-то обнимался, кто-то целовался, кто-то хохотал и танцевал на месте, а двое юнцов метнулись к лавовому озерцу и, словно цветы, начали швырять камни в молчаливого кремняка. Молчаливого снаружи. Потому что я ощутил, хоть и несколько слабоватую, волну далекого полуночного ужаса. Рядом тихонечко затрепетала Лианна.

А людям было все равно: они хохотали, веселились, целовались, и к ним присоединялось все больше и больше человекоподобных существ. Инфразвук на них не действовал. Стресс был преодолен. Более того, я увидел, как те первые юнцы побежали по краю озерца, расплескивая ногами маленькие язычки желтоватого пламени. Я наблюдал эту картину какое-то неуловимое мгновение через щель, внезапно возникшую в нагромождении вспотевших тел. Но та сразу же сжалась, выдавив на меня из пространства ощущение невыразимого изумления и дохнув в лицо нереальностью ужаса и реальностью безнадеги.

— Ти-и-ихо! — загрохотал сверху по железу голос Айка. — Тихо, братва!..

И братва моментально смолкла. И я понял, что с некоторых пор приказы магистра будут выполняться неукоснительно. И Лианна чуть ощутимо дрожала рядом со мной, и грубый Алексиевский тяжело хекал в свою невидимую во тьме бородищу:

— Мне говорили, говорили, что кое-кто после наркоты может по огню ходить, а я не верил!..

А к Айку, очевидно, уже кто-то подошел, потому что, напрягая слух, я различил, как этот кто-то попросил:

— Дай ему дозу, ломает чувака!

— А что это за кадр? Наш? — спрашивал таким же шепотком Айк.

— Наш, наш, — отвечал кто-то. — Тот, который тебе про Михаеву Лианку рассказал.

— Хорошо, дай. Но не балуй его, держи на привязи.

Заточенные в металлической тьме, обливаясь потом и размазывая по коже кровь из порезов, мы слышали все это и яростно молчали. Молчала и толпа, ожидая новых слов магистра. И тот сказал.

Таки сказал…

— Братва! Мы объединены огнем, кайфом и новыми способностями. Всем нам не страшна смерть, потому что нас оберегают каменные слуги светосиятельного. Но в то время, когда мы славим их, когда мы спасаемся возле них, именно в это время враги сатаны убивают сторожей человеческих, оставляя наших детей и братьев, дочурок и матерей, родителей и дедов наших без надеги на спасение.

— Сме-е-е-ерть! — заревела, заорала, забурлила толпа.

— Среди нас была чувиха, которая прикидывалась нашей и которая теперь вместе с врагами сатаны охотится на каменных сторожей и гробит их своим холодом и предательством.

— Сме-е-ерть!..

— Среди нас есть чувак, который считался нашим братаном, но разрешил паскуднице слинять, и теперь она охотится на каменных сторожей, гробя их своим холодом и предательством.

— Сме-е-ерть, сме-е-ерть!

— Что же делать нам с теми, кто охотится на каменных сторожей, гробя их своим холодом и предательством?

Толпа взбесилась, и даже авторитет магистра не сразу ее успокоил. Но все же успокоил…

— Братва! Мы можем сейчас пойти и замочить наших врагов. Но не испытание ли это, через которое проводит нас светосиятельный? Может, эти паскуды нужны ему, и мы в своей приземленной чувырлости не понимаем замыслов сатаны? Так пусть он сам подаст нам знак, что враги его заслуживают смерти. Приди, светосиятельный, — завыл Айк, — сойди ко мне, наполни меня, стань мной!..

Он выл, повизгивал и, очевидно, приплясывал на крыше киоска, потому что топанье его ног эхом стучало в моих висках.

— Шаман! — прохрипел Алексиевский. — Ей-богу, шаман! И на что он надеется, козел?

Но свои ожидания магистр просчитал точно. Он вдруг замер, поскольку топот его босых ног прекратился, и внезапно бросился к левому краю крыши. Потом — к правому. После пошел по кругу.

— Чую, светосиятельный, чую, — бубнил он. — Они рядом, рядом. Здесь?.. Нет. Может, здесь?.. Тоже нет… Я-а-а-а-а, — неожиданно заверещал он, сдвигая свои причитания в сторону не инфра-, а ультразвука (интересно, как реагировали на это кремняки?), и спрыгнул с крыши киоска на землю.

В щель мне было видно, как он попятился от него, растопырив руки и раздвигая ими толпу.

— Здесь, здесь… Отворите эту халабуду! — вдруг закричал Айк, падая на колени.

Послышалось скрежетание проволоки, которую раскручивали несколько пар крепких рук. Потом эти руки рванули, поднимая жалюзи, и мы будто улитки, вытащенные из раковин, оказались перед обозленной многоглазой толпой.

— Слава тебе, светосиятельный, слава! — завопил Айк, откидываясь назад.

— Слава, слава! — ревела ему в такт орда, тоже падая на колени.

А магистр уже легко поднялся на ноги и, растопыренными руками удерживая трех крепких ребят позади себя, подошел к нам, вплотную приблизив свою безобразную рожу к моему лицу.

Мы молча уставились друг на друга. В прорезях маски поблескивали совсем трезвые и хитроватые глазенки Айка. Вдруг он прищурил один глаз, подмигивая мне. И я даже захлебнулся от злости.

Вот гад! Вот сволочь! Он же знал! Знал с самого начала, что мы сидим в киоске, и играл с нами, словно сытый кот с мышью. Айк снова заработал себе очко, не оставив, кажется, мне никаких шансов на реванш. Я отвел взгляд от разрисованной физиономии и узнал в парне, стоящим за Айком, одного из тех деятелей, которые помогали Семену таскать термосы с жидким азотом.

Господи, да неужели ты среди нас совсем человеков не оставил?!..

Нет, наверное. Потому что вытягивали нас из киоска безо всякой человечности. Да мы на нее и не надеялись. Даже Алексиевский не делал никаких попыток маневрирования, окаменев и сжав в кулаке проволочную ручку своего имиджевого портфеля. И даже тогда, когда гудение голосов разрезал резкий звук автомобильной сирены, он не пошелохнулся.

Лишь толпа медленно, словно вязкое полузастывшее желе, раздвинулась в стороны, в узком пространстве, открывшемся перед нами, я увидел знакомый микроавтобус, из которого выпрыгнуло несколько оранжевожилетчиков и солидно выплыл Пригожа.

«Эге, дела-то, наверное, у него пошли круче», — автоматически отметил я. А за ним черно-кожаной молнией заструился гибкий, словно пантера, мой — совсем недобрый! — знакомый. Юрка Гемонович. Гегемон.

— Что здесь происходит? — оглядываясь по сторонам, спросил Пригожа.

Но слова его упали в угрюмую тишину. Никто не желал выскакивать вперед магистра, а того рядом уже и не было. Пришлось и мне оглядеться. Айк стоял немного позади киоска, молча сложив руки на груди. Рядом с ним двое мужиков придерживали парня с разбитым в кровь лицом. Сначала я его не узнал, и только вскрик Лианны подсказал мне, что это ее Михай слабо сопротивляется в крепких лапах, скрутивших его.

— Что здесь происходит? — повторил Пригожа, но уже не так уверенно.

Гемонович, в кожаной жилетке на голое тело (этот наряд уже становился какой-то униформой), замер рядом с ним, быстрым взглядом проведя рекогносцировку местности. Лианна, с длинным всхлипом оторвавшись от нашей группы, бросилась к Михаю, и тот со стоном обнял ее, погружая окровавленное лицо в запыленные волосы девушки. Его охранники хотели было отогнать Лианну, но Айк поднял руку и они снова замерли. Молчание затягивалось, но вот-вот должно было оборваться, словно чересчур натянутая струна. Или тетива лука.

— Эти люди пакостили нам, — торжественно взвыл Айк, не опуская ручищ, — и должны быть наказаны.

Гемонович быстро подошел к нему и что-то зашептал на ухо. Я обратил внимание на то, что Юрку никто не пытался задержать. Очевидно, его здесь знали.

Переговоры длились недолго. Несколько раз Айк отрицательно качал головой, но, очевидно, должен был согласиться с какими-то аргументами Гегемона, потому что в конце концов махнул рукой и обратился к толпе:

— Братва! Все вы видели силу светосиятельного. Эти лохи, которые только что находились за пару километров отсюда, его волей оказались рядом, ожидая нашего приговора. И мы, объединенные великой волей к спасению, вынесем его. Честно и справедливо.

Толпища одобрительно загудела, а я был поражен тем, что такое наивное надувательство может иметь место в конце второго тысячелетия в цивилизованной Украине. Пусть и с добавкой «почти». Впрочем, в последнее десятилетие у нас и не такое место имело. Что было неопровержимым фактом.

Тем временем Гемонович возвратился к Пригоже и что-то ему прошептал. Тот быстренько потрусил к автобусу. Солидность его снова полиняла. Я даже пожалел парня: как это оно — постоянно из огня да в полымя. Так и заболеть можно.

Несколько оранжевожилетчиков остались в толпе вместе с Гегемоном, бросая иногда иронические взгляды на окружающую среду: считали, наверное, ее безопасно-игрушечной. Но они ошибались. Среда бурлила. И я не думал, что ей хотелось крови. Она хотела зрелищ. И хромая зараза Айк их все-таки устроил.

— Все мы желаем смерти врагам нашим и их помощничкам, — рассудительно начал он. — Но пусть это решает светосиятельный и его каменные слуги. Если чмо Михай перейдет на ту сторону лавы, не вколов спасительного зелья, — поднял Айк над головой шприц, извлеченный неизвестно откуда, — то мы оставим его самого и его девчонку живыми. А тех трех лохов, — он обернулся к Гемоновичу, — отпустим с нашими друзьями по их просьбе, в ожидании того, что они сами накажут их. Но если каменный слуга заберет жизнь Михая, то мы заберем жизнь и его девчонки, а…

— Магистр, я же просил тебя, — вдруг негромко, но с нажимом сказал Гемонович.

Айк было замялся, но, дернув плечами, продолжил:

— …а эту голимую троицу таки отдадим нашим друзьям. Но только под торжественную клятву относительно их сурового наказания, назначенного вместе с нами. Я кончил, и пусть свершится воля светосиятельного!..

Толпа расступилась, освобождая путь к лавовому озерцу, к которому двое охранников потащили Михая, оторвав от него Лианну. Вся она была измазана кровью парня, и казалось, что ее вырвали из Михаевых объятий прямо с мясом. Вот она упала, но мгновенно вскочила и снова было бросилась за мужчинами, но какая-то грудастая тетка ловко схватила ее за волосы и, крутанув на месте, снова бросила девушку на землю.

— Цыть, лярва! — взвизгнула она. — Лежи, а то глаза выдеру!

Михай обернулся и выдавил разбитым ртом:

— Не надо, Лианна! Не надо, солнышко мое! Все будет хорошо. Подожди меня. Ты же умеешь ждать. Ничего со мной не случится. Верь мне. Главное — верь. А ты, Айк, — болезненно (или презрительно?) скривившись, обратился он к магистру, — дурак! И шутки у тебя дурацкие! Я тебе потом все это подробнее объясню.

Один из охранников ударил Михая в спину, и он упал на колени на самом берегу огненного озерца, едва не ударившись лицом об лаву. Мне показалось, что лицо у него задымилось.

Это было мгновение, когда я не выдержал и бросился было к парню, но что-то острое уперлось мне в живот. Упитанный верзила с блуждающей улыбкой на грязной морде выставил вперед нож. Красивый такой. Изящный. Ручной работы. С калиброванным, наверное, лезвием. Сантиметров в двадцать длиной.

— Поиграем, братан? — вяло протянул он. — В казаков-разбойников.

Рядом что-то бухнуло. Я скосил глаза и увидел рядом тело Алексиевского, которое бессильно расплылось по асфальту. Он не шевелился, крепко сжав мохнатой рукой свой портфель. Бабий же, замерший после того, как нас вытянули из киоска, так и стоял, бессмысленно разинув рот. В одной руке у него был кофр, в другой — видеокамера.

Михай медленно поднялся, харкнув кровью на раскаленную лаву. Только зашипело. Потом выпрямился, расправил плечи и насмешливым взглядом обвел толпу. Вдруг его глаза встретились с моими и, как мне показалось, на миг потеплели. Он хотел что-то сказать, но вдруг порывисто обернулся и застыл, оглядывая красноватое озерцо с пятном бабешки посредине.

— Светосиятельный, говоришь?.. Каменные слуги его, говоришь?.. Ну-ну…

И я вспомнил первый, такой далекий, день своего пребывания в Гременце. И битое стекло на асфальте бульвара, и босые ноги, с веселым остервенением топчущиеся по нему. И понял, что Михай может сделать это. Да и Айк, наверное, знал. Просто хотел выйти из неудобного положения с наименьшими потерями. Но сейчас он волновал меня меньше всего.

— Соберись, парень, — прошептал я. — Соберись. Ты сможешь.

Я не видел лица Михая. Видел только его чуть согнутую спину, которая напряглась, когда он сделал свой первый шаг. Мне будто ступни обожгло. Даже больно стало.

— Расколотый, — произнес Михай в тишине.

— Континент, — он сделал второй шаг.

— Ржавым-покрыт-пеплом, — еще три быстрых шага.

— Я — ангел, — тихонечко прошелестел кто-то в толпе.

— Диссидент, — подхватило еще несколько голосов.

— И рай для меня — пекло, — вполголоса завибрировала почти вся толпа.

Маска Айка резко качнулась в ее сторону, но из оскаленной пасти не вылетело ни звука. А Михай, босиком выбивая огненный ритм под скандирование людей, осторожно шел по дуге, особо не отдаляясь от берега. Вдруг он на неуловимое мгновение замер, а потом двинулся напрямик, медленно приближаясь к центру озерца, в котором угрожающе выпячивалась красновато-черная уродина. Я был уверен, что и этот путь он прошел бы до конца. Хулиган, рокер, поэт, немного — йог, немного — каратист, он бы сделал это, но… Но проклятая жажда внешних эффектов губит многих из нас.

Михай уже почти обогнул кремняка, но внезапно взмахнул руками и прыгнул на него, выбивая рэп на раскаленном камне.

Это было красиво.

Это было ужасно.

Раскаленная лава. Юркие змейки огня. Черный дым. Безобразная голова жуткой химеры. А на ней — гибкая юношеская фигурка, вся в отблесках адского пламени, каждым своим движением издевается над этим самым адом. Вот только последний не терпит издевательств над собой. Он сам любит издеваться. Это — его парафия. И ад вскрикнул.

Я чуть не наткнулся на нож, который верзила так и держал возле моего живота. И сквозь слезы, внезапно затопившие весь мир, увидел, как Михай снова замер на частицу секунды, а потом, дугой выгнув тело, взлетел в воздух, падая спиной на вязкую магму.

Все происходило молча. Этот парень умел все-таки сжимать зубы. Он перекатился через спину, вспыхнув бледным огнем. Весь трепыхаясь, конвульсивно, попробовал встать на колени, но в конце концов упал, медленно погружаясь — или вгорая? — в огненное болото. Только черный дым взвился над озерцом.

— А-а-а-а, — выдохнула толпа, и верзила с ножом, оставив меня и бешено выкатив глаза, бросился к Лианне, которую желеобразная тётка так и держала за волосы.

— Она — моя, она — моя! — орал он, размахивая острым лезвием.

Вот оно мелькнуло в воздухе, и прядь волос в теткиной руке так и осталась в ней. А оживший вдруг симулянт Алексиевский, выпивоха Пивонов-Алексиевский, болтливый баламут Д. Раконов-Алексиевский, трус и кидала Шнеерзон-Алексиевский, неожиданно вскочил на ноги и, опережая меня, бросился к здоровяку, изо всей своей неуклюжей силы гатя его портфелем по голове. Тот на мгновение, спасшее Лианну, остановился и отмахнулся ножом. Алексиевский как-то по-детски растерянно ойкнул и начал оседать на землю, схватившись рукой за рубашку, на которой расплывалось большое красное пятно.

Я действовал чисто автоматически. Так, как в давних уличных потасовках. Так, как меня учили в армии. Так, как действовал не очень давно в обгоревшей Боснии.

Обманное движение. Удар. Захват. Рычаг. И, чуть хрустнув, рука верзилы обвисла. Сам он, закатив глаза и судорожно хватая ртом воздух, словно мешок, упал рядом с Алексиевским, а в моем кулаке очутился его нож… Красивый нож ручной работы.

Берегитесь, ребятки!.. Вы еще не видели меня в деле. Вы еще не знаете, что нож — мое любимое оружие, которым я владею безупречно. Вы еще не знаете, что в десантуре у меня была кличка Ромка-лезвие, а в одном далеком латиноамериканском крае я, почти невредимый, прошел около ста километров сквозь джунгли, засады и выстрелы в спину, благодаря только этой вот полоске закаленного металла. Вы не знаете этого, а я знаю и помню. Помню памятью не ума, а каждой клеточки тела. Ведь в той трудной работе, которую я только что начал, мозгу делать совершенно нечего.

За пять минут я расчистил среди толпы круг радиусом около трех метров, посреди которого, кроме меня и упавшего Алексиевского, оказались и Лианна с Дмитрием. Несколько мужиков, повизгивая, ползали по его краю. Несколько десятков орали за ним, размахивая руками и брызгаясь слюной, но поближе к нам подойти не отваживались. Меня чуть трясло от ярости и ощущения своей силы. Потому что я стал бывшим Романом Волком. Потому что я был злым и вооруженным.

Конечно, долгое время пребывать без изменений такая ситуация не могла, но я был уверен в том, что смогу потащить за собой в пекло еще человек с пятнадцать. Смочь-то смогу, но как снасти хотя бы растяпу Бабия и изуродованную горем девчонку?

За неровным рядом оскаленных рож мелькнула маска Айка.

— Дмитрий, — крикнул я не оборачиваясь, — бери Алексиевского, хватай Лианну и держись возле меня! В драку не лезь, если что-то не так — кричи. Доберемся до того сучьего магистра, другой разговор пойдет!

Но идти по трупам мне не пришлось. Стена толпы неожиданно пошатнулась, разлетелась в стороны, и в круг, заколдованный моим ножом, выскочил Гемонович с четырьмя оранжевожилетчиками. Настроены они были очень серьезно, поскольку каждый держал по метровому обрезку трубы.

Я завел за спину кулак с затиснутым в нем ножом и мягко прыгнул к Гемоновичу.

— Стой! — не вскрикнул, а сплюнул тот. — Стой, дурак!..

И дико заорал:

— В стороны! Всем разойтись! Разойтись, говорю! Поубиваю, курвы! Айк, лахудра, я тебе что говорил? Дело хочешь завалить, паскуда!

Айк, не выходя из-под защиты грязных тел, что-то ответил ему, но я не расслышал, что именно, бросившись к скрюченной фигуре Алексиевского. Тот тяжело и прерывисто дышал, и с каждым дыханием на его губах появлялись новые и новые пузырьки крови. Лианна, зажав рот ладонью, молча раскачивалась на месте. Бабий топтался возле нее.

На одной стороне реальности Гемонович вел какие-то переговоры с Айком, на другой — мы с оранжевожилетчиками тащили Алексиевского к машине и, выбросив из нее сиденье, устраивали его поудобней.

На той стороне реальности существовали круглые, испуганные глаза Пригожи и его шепот: «Меня там не было! Не было! Я бы вам помог». А на этой — Бабий, размазывая по лицу слезы, осторожно втаскивал Лианну в машину.

И уже совсем вне любой реальности находился временный госпиталь, устроенный в админздании нефтеперерабатывающего завода, куда приказал гнать микроавтобус Гемонович, с хлопаньем закрывая дверцу.

А для меня реальными в этом мире были лишь две вещи: липкий от крови нож, засунутый за пояс джинсов, и большая, тяжелая и взлохмаченная голова Алексиевского, лежащая у меня на коленях.

— Держись, Михалыч, держись, — в такт покачиванию автобуса на колдобинах шептал я. — Держись, друг. Еще не вечер. Мы еще разопьем не одну бутылку. Мы споем еще не одну песню Высоцкого. Мы еще…

Веки Алексиевского задрожали, и он тяжело, словно первый раз в жизни, раскрыл глаза. И я, вглядываясь в них, понял, что тоже вижу их впервые в жизни без мутных стеклышек его затемненных очков. И были те добрые подслеповатые глаза от рождения измученные и бесконечно печальные.

— Р-р-роман, — тихонечко прорычал Алексиевский, вглядываясь во что-то, видимое только ему одному. — Р-р-роман… Хо-о-о… Хор-р-р… Ш-шо… М-мы им дал… Д-дали… П-порт… фель… Где?..

— Тише, тише, Михалыч, — радостно залепетал я. — Не разговаривай. Сейчас мы тебя залатаем, как надо. Девочек ногастеньких найдем, чтобы тебя скорее на ноги поставили. И на ноги, и на другие интересные места. А портфель твой здесь. Здесь он, портфель, не беспокойся, — ткнул я носком кроссовки кожаное чудовище, валявшееся в проходе.

Алексиевский, скривившись от боли, дернул невидимым в бороде кадыком:

— Хор-р-р-шо… Возь-ми себ-бе… Т-там роман… Черновик… Всю жиз… Писал… На ходу… Жаль… Если проп-падет… Ч-что-то в нем есть… Пос-смотри, P-роман… Не дописал… Чу-у-у-ть…

— Да вы что, Сергей Михайлович!.. А ну выкиньте все из головы! Выберемся из этой передряги — допишете. Мы еще с вами на его презентации рюмки об пол бить будем!..

Глаза Алексиевского начали понемногу закатываться под лоб:

— P-роман… Т-ты впервые меня… Меня… По имени и отчеству назвал… Прия-я-ятно-о-о-о…

Уже стихло это длинное «о» Алексиевского, уже его буйная голова безжизненно болталась у меня на коленях, уже были закрыты моей жесткой ладонью его остекленевшие глаза, а жгучие слезы никак не могли найти выхода наружу из середины моего естества. Я окаменел и был каменней всех кремняков Вселенной, вместе взятых. В груди пылали все пекла всех миров. Известных и неизвестных. И, стиснув зубы, я миллион миллионов раз сгорал в них. Сгорал, сгорал и никак не мог сгореть до конца…

Мне показалось, что адское пламя боли уродливо обуглило мое лицо, потому что, когда я поднял голову, все звуки и движения вокруг испуганно прекратились. Но никто не смотрел на меня. И только через несколько секунд я понял, что никому до меня нет никакого дела. Потому что автобус остановился, и все его пассажиры уставились на лобовое стекло, за которым смонтированным кадром фантастического фильма над склоненной опорой высоковольтной линии зависла зеленовато-серебристая тарелка НЛО.

 

1

Какие-то странные создания, родившиеся в раскаленных земных недрах, решили выбраться на поверхность. Нормально. С десяток летающих тарелок, шизоидная мечта всех уфологов мира, болталась в серебристом небе. Тоже нормально. Между ними, прислонившись к каменной стене и положив возле себя портфель с проволочной ручкой, замер комочек нормальной до тошноты белковой материй. И ощущал он себя совсем ненормально. Потому что был смят и расплющен физической усталостью, душевной болью и нагромождением сумасшедших событий, которые своей неестественностью напоминали галлюцинации обкуренного панка. Комочек беззвучно скулил и молил о спасении. Он не понимал, почему к нему из города до сих пор не прибыли суровые военные на своих зеленых машинах, неуклюжие пожарники на воющих красных автомобилях и доброглазые врачи на белых микроавтобусах. Почему к нему не летят самолеты и не пробиваются вездеходы? Почему…

Впрочем, этими вопросами был обеспокоен не только белковый комочек, измятый всей массой вязкой раскаленной магмы. Мимо него то и дело пробегали суматошные люди, которые требовали друг от друга организовывать какие-то отряды, хотели куда-то идти и кого-то вести, пробовали с кем-то налаживать связь. Они спорили, кричали, плакали, кряхтели и тупо всматривались в стену серебристого тумана, ставшей неотъемлемой частью пейзажа разрушенных Юнаков. Охрипший Мельниченко умолял всех собраться с силами и немного подождать, грозил расстрелом всем, кто сеет панику, благодарил мужчин, заискивающе заглядывающих ему в глаза и мгновенно исполняющих все его приказания. Но взгляд майора блуждал по сторонам и подсказывал комочку то, что он и сам толком не знает, что нужно делать.

Полинявший и помятый Пригожа собирал вокруг себя оранжевожилетчиков, временами недоброжелательно поглядывающих на людей в камуфляжной форме, и давал им какие-то свои особые указания. Очевидно, они иногда не согласовывались с мельниченковскими, потому что несколько раз двое командармов отходили в сторону и о чем-то спорили, размахивая руками. Тогда неизвестно откуда возле них возникала крайне почерневшая Гречаник и топталась рядом в каком-то языческом танце.

А комочек вспоминал, как вчера Мельниченко вместе с Тамарой попытался обвинить его, комочек, в разжигании страстей, в безжалостном отношении к обезумевшим людям, в развязывании драк, приведших к появлению новых жертв, в гибели Паламаренка, в…

А комочек лишь тяжело молчал, положив руку на рукоятку окровавленного ножа, и провожал взглядом безжизненное тело Алексиевского, уносимое двумя камуфляжниками. И глядел на обезумевшее тело Лианны, которое женщина в грязном белом халате затаскивала в помещение больницы, стихийно возникшей в админздании нефтеперерабатывающего завода.

А потом, когда нож был уже медленно вытянут из-за пояса и мгновенно побледневший Мельниченко почему-то исчез из поля зрения, ушло переполненное уфологично-охотничьим азартом и тело Бабия, виновато взглянувшее на комочек, дернувшее плечами и утвердительно спросившее: «Мы же ничего не можем сделать, разве не так?..» И облегченно потопало к ближайшей летающей тарелке, зависшей над полуразрушенной заводской трубой.

Впрочем, к самым летающим тарелкам комочек почему-то относился равнодушно. Словно эту редчайшую картину он видел чуть ли не каждый день. И поэтому во время непродолжительной и неугасимой ночи, которую белковый комочек провел под стенами клиники, то подремывая, то бредя, он иногда пробовал разобраться в этом парадоксе. Но другие мысли, другие картины, другие лица и другие слова постоянно мешали ему это сделать.

Какая-то девушка с погасшим взглядом, осторожно поддерживая окровавленную раненую руку другой, споткнулась о мои протянутые ноги. Устояла и, даже не взглянув на меня, побрела дальше, к входу в клинику. Я, тоже молча, провел ее взглядом, механически отметив, что со спины ее фигура очень напоминает фигуру Лианны. «Бедная девчонка», — безотносительно к какой-либо определенной особе подумал я, а потом мои мысли все-таки переключились на Лианну. Как она там?..

Встал, изо всех сил встряхнув затекшее тело, поправил нож, подхватил портфель Алексиевского и следом за раненой девушкой вошел в больницу. Там гудело и бурлило. И я с грустью отметил, что только здесь люди действительно заняты делом, в котором они хорошо разбираются, и поэтому их не нужно к чему-то призывать и для чего-то организовывать. Вот только для такой слаженной работы было необходимо огромное количество истерзанных стихией тел, искривленных страданием ртов, окровавленных бинтов и вибрирующих вскриков, больно кромсающих мои уши, по мере того как я поднимался по этажам клиники, разыскивая Лианну. Вдруг я вообразил, что здесь произойдет, если лава выплеснется наружу именно под фундаментом больницы, и мне впервые действительно по-человечески стало страшно. До этого времени существовал только животный ужас.

Меня даже затошнило. Впрочем, этому способствовал и душный, пропахший лекарствами, кровью и гноем воздух. Об ударе по голове обломком железного марша я уже и не говорю. Хорошо, что рядом оказался туалет, в который я успел заскочить и согнуться над раковиной. Вот только воды почти не было. Она текла тоненькой струйкой, и я с ужасом, который раскаленной волной снова накатил на меня, смотрел на эту желтоватую ниточку.

Вода!.. Вода… У нас же, наверно, не осталось воды. Ведь Каганец переполнен иной, противоположной, субстанцией. Водогон из Днепра наверняка разорван, а подземные скважины не работают. Если помощь из города срочно не прибудет, то через пару суток здесь не останется ни одной живой души. Кроме кремняков. Конечно, если они и действительно живые. Летающих тарелок я вообще не принимал во внимание.

«Боже! Понимает ли это еще кто-нибудь?» — даже застонал я.

«Вода, вода», — двигались мои губы, и вдруг до меня дошло, что, хотя я повторяю это слово про себя, оно выразительно звучит в тесном закоулке туалета. Я поднял голову. «Вода… вода…» — бубнило из зарешеченного люка вентиляционной шахты. Голос показался мне знакомым. Осмотревшись, я закрыл дверь изнутри и вскарабкался на раковину, прижавшись ухом к лючку.

— Больница держится на внутреннем резервуаре, — слышался голос Пригожи, — но даже при самом экономном расходе воды хватит на сутки с небольшим.

— А на Юнаках? — спросил другой голос, в котором я узнал Мельниченка.

— На Юнаках воды тоже нет. Вдобавок почти все запасы минералки, соков, лимонадов и всего жидкого, до скисшего молока включительно, прибрала к рукам банда сатанистов. Надо отдать им должное: они быстрее сориентировались.

— Сориентировались или их сориентировали?

— Что за намеки, Григорий Артемович?

— Боже избавь, Иван Валентинович! Какие намеки? Но согласитесь, что этим обкуренным дурням ничего путного само в голову прийти не может. В то же время вы, по моим данным, контактировали с их вожаком. Айком, кажется, кличут. Вот и листовочка за его и вашей подписью у меня. Объединяйтесь, мол, жители Юнаков… Но вокруг кого?.. Или чего? Кстати, полчаса назад ко мне поступило предложение от этого самого Айка относительно продажи нам оптовой партии жидких припасов. По смешным, так сказать, ценам. Что, Иван Валентинович, бизнес есть бизнес?

— А при чем тут я? Это вы, Григорий Артемович, должны были сообразить, как нужно действовать. Ведь это вы у нас самый опытный, самый умный, самый главный представитель высшей власти… Но, как оказалось, местных условий вы не знаете. Да и сама организация…

— Шестого отдела на тебя нет, Ванюша. Но все приходит и уходит…

— А вы мне не угрожайте, не угрожайте. Ведь пока вы здесь дергались, я нашел средство борьбы с этими уродами каменными. Более того — два средства. А вы даже с городом не связались, хотя вся техника находится именно в ваших руках…

— Слышал я про эти средства. Примитив. Ну подумай сам, Иван. Запасы жидкого азота на полигоне не безграничны. Выплеснешь все, что потом делать будешь? Наркотики?..

Я услышал, как Мельниченко громко и недоверчиво хмыкнул.

— Давай так. Во-первых, пока я сам не увижу, что уколотый человек может по огню крестиком вышивать, не поверю. А во-вторых… Вся наркота снова ж таки там, у Айка. Еще один гешефт устроим?.. Вот я и говорю, Иван: кончай двоевластие разводить. Все силы соберем в один кулак, хроников прижмем, людей организуем, а дальше — по ситуации. Тем более, что она постоянно меняется. Это я про те НЛО дурацкие…

— Кулак, конечно, будет ваш, Григорий Артемович?

— Мой, мой. И не переживай ты, Иван, как выберемся отсюда, я всюду на тебя указывать стану. Мол, без Ивана Валентиновича ничего сделать бы не смог.

— Ага, без Ивана Валентиновича… Вы вчера даже вместе с Иваном Валентиновичем и войском своим не смогли того сумасшедшего журналиста успокоить. Хотя и предупреждал вас Иван Валентинович.

Наступило молчание. А потом я услышал, как Мельниченко прокашлялся и произнес:

— Тамара Митрофановна, оставьте, пожалуйста, нас на несколько минут одних.

Громыхнула дверь. Голос Мельниченка сразу стал шершавым, будто наждачная бумага:

— Слушай, Иван, я тебе не просто так про шестой отдел напомнил. Напрасно что ли, я тебя прикрывал? Напрасно обещал, что мэром будешь? Так ведь будешь, Иван! Но если старших будешь слушаться. Запомни это. А про писаку этого столичного я тебе скажу так: сейчас он мне нужен живым. Потому что может знать, кто убил Паламаренка. И еще кое-что. Ведь сам он этого сделать не мог. Здесь я с Тамарой абсолютно согласен, хотя на всякий случай туман пускаю. Ведь если по-умному, то убийца будет охотиться за ним, а здесь и мы случимся. Ты лично бандюгу возьмешь. Соображаешь, какие баллы отгребешь на выборах?

— Для того чтобы отгрести баллы на выборах, надо, как минимум, в живых остаться, — мрачно бросил Пригожа. — А Паламаренка Волк убил, я в этом уверен…

Кто-то несколько раз дернул закрытые двери туалета, а потом начал громко стучать в них. Я чертыхнулся и второпях слез со скользкой раковины.

— Сейчас, сейчас. Подождите минутку.

За дверью стояла ошарашенная Гречаник.

— Какого!.. Роман, как это вас в женской туалет занесло?

Я быстро взглянул на дверной знак. И действительно. Как это я не заметил? И неожиданно мой взгляд упал на раковину. На ее голубом фоне четко выделялись серые следы грязных кроссовок. И именно моего размера.

— Да заблудился я, Тамара Митрофановна, — зачастил я, прикрывая собой проклятую сантехнику. — Заблудился в этом больничном мире. Людей-то вокруг — не пробьешься, а тут припекло. А людей же вокруг!.. А сколько людей здесь, Тамара Митрофановна? Сколько раненых? Жертв много? Вы же, наверно, знаете?..

Гречаник стрельнула на меня чернющими глазами. Словно из пистолета.

— Что, сенсацию готовите? Чем больше крови на страницах, тем тираж выше? Что вы за газетчики такие ненасытные? Где же человечность ваша, Роман?.. Нет, не тех к себе Бог забирает, и напрасно я вас перед Мельниченком выгораживаю. Пусть бы он вас…

И она горько махнула рукой.

«Как же, одуванчик черный, выгораживаешь ты меня! Перед кем только? Глаза бы лучше разула», — мелькнуло в голове, а изо рта продолжали сыпаться слова, не давая Гречанихе развить свою мысль и понемногу отодвигая ее от двери туалета.

— Тамара Митрофановна, ну зачем вы так? Ведь не все газеты кровь любят, не все из своих читателей интеллектуальных параноиков делают. Я ведь — ничего, я — ради информации. Вот, скажем, человек здесь в больнице потерялся. Не могу его найти и очень волнуюсь. А вы же все знаете, вы же — профессионал. Вы не встречали такую себе девушку по имени Лианна? Худенькая, в кожаных джинсах. Да вы же видели ее! Она «повернутая» немного. Не выдержала того, что вокруг творится…

За моей спиной дородная докторша, тяжело пыхтя, заплыла в опасное помещение, притворив за собою дверь. Я облегченно вздохнул.

Тамара, пожевав своими тонкими губами, строгим учительским взглядом уперлась в меня:

— Это ты о той девчонке, которая тебя на мотоцикле украла? И у которой способности относительно кремняков прорезались? На втором этаже она. В двенадцатой палате. Мы за ней наблюдаем. Там с нею еще лежит…

— Тамара Митрофановна, — высунулся из двери кабинета, граничащего с туалетной комнатой, чуть взлохмаченный Мельниченко, — я извиняюсь за то, что мы попросили вас выйти. Но сейчас вы нам очень нужны.

Он внимательно посмотрел на нас, хотел что-то сказать, но, поколебавшись, молча исчез с поля зрения. Тамара, словно механическая кукла, быстро развернулась на месте и, сразу забыв обо мне, засеменила к своему шефу. Я пожал плечами и чуть иронично подумал: «Вот уже действительно: идея превалирует над физиологией».

Но какой же жук, этот Мельниченко!.. Меня за живца держит. А ты меня спросил, господин депутат, согласен ли я на это?

Впрочем, так уже устроена моя страна, что все мы — живцы в мутном пруду, берега которого облепили рыбаки-политики. Да бес с ними, пусть бы оно так и было, может, так и нужно для какого-нибудь абстрактного блага, но не в таких же условиях!..

Вдруг я поймал себя на том, что возмущен именно Мельниченком, который, в принципе, поверил мне, а не скользким Пригожам, еще вчера на словах предлагавшим сотрудничество, имея в виду нечто совершенно противоположное.

«И, в конце концов, кто же все-таки за мной охотится? — размышлял я, передвигаясь по тесным коридорам и отыскивая двенадцатую палату. — Пока, кажется, каких-то особых неприятельских сил вокруг не замечено. Разве что Айк. Но он только мелочевка, все время путающаяся под ногами. Впрочем, что-то очень цепко оно путается. Да и вкус власти почувствовал. Ему, кстати, не я, а Михай с его авторитетом больше мешать мог. Так может, во вчерашнем припадочно-кровавом представлении все-таки был заранее определен трагический финал? И мы лишь случайно попали под раздачу?»

Я так задумался, что чуть не прошел мимо крашенных белым дверей с медными цифрами «12». Внизу висела табличка: «Плановый отдел». Я бы точно прошел мимо, но возле них меня остановил, зацепив костылем, сгорбленный седой старичок, бредший, тихонечко постанывая, по коридору. Присмотревшись внимательней, я понял, что старичку — лет сорок. Не больше. Проведя его взглядом, я толкнул двери «палаты» и заглянул в середину.

В комнате со спертым воздухом, рассчитанной человек на шесть, их находилось вдвое больше. Люди лежали не только на кроватях, но и на столах и просто на полу, уставившись остекленевшими глазами в потрескавшийся потолок. Настоящих кроватей, кстати, было лишь две, и стояли они возле окна, а между ними, сложив ноги по-турецки на матрасе не первой свежести и подперши голову ладонями, сидела Лианна. Она с закрытыми глазами медленно раскачивалась из стороны в сторону и что-то тихонечко мурлыкала себе под нос.

Пытаясь не споткнуться о протянутые руки и ноги, я протиснулся к ней, присел на корточки, поставил рядом портфель Алексиевского и осторожно прикоснулся к девушке.

— Лианна! Анютка-незабудка! Ты как?..

Девушка вздрогнула и раскрыла глаза. Они мгновенно стали большими-большими. В пол-лица, наверное.

— Михай! — коротко ойкнув, бросилась она ко мне на грудь, роняя тем самым на пол. — Михай, любимый, ты приказал ждать, и я ждала. Так ждала, так ждала! А тебя все не было и не было! Где ты так долго был? Где? — лихорадочно шептала Лианна, будто слепая, ощупывая мое лицо. — А ты возмужал, Михайчик… Кожа немножко огрубела, но это хорошо. Тебе идет. Ты уже не салажонок, ты — боец…

— Анюта, Анюта, не надо. Не надо, солнышко. Это же я, — Роман. Роман Волк.

— Нет, нет, — словно пружина упруго выпрямилась она. — Зачем ты мне врешь?.. Зачем, Михайчик? Не бросай меня больше, не ври, не ври, не бросай…

Ее начало трясти.

— Оставь, Роман, — вдруг услышал я с правой кровати слабую, тихую, очень замедленную, но такую знакомую скороговорку. — Оставь. Оставь девушке хоть какую-то надежду. Стань для нее Михаем. На полчаса, но стань. Поделись собой, от тебя не убудет, а ей немного теплее станет. Ведь у нее — стужа внутри.

Сидя в глуповатой позе на грязном полу и держа в объятиях безумное создание, я впервые за последние несколько суток ощутил такой прилив радости, что даже заикаться начал.

— В… В… Вячеслав Архипович!.. Родной вы мой… И как же это так… И как же это вы… И куда это вас… Мы же волновались, мы же вас искали… А здесь эта катаклизма!.. Мы думали, что вы в городе. Вы же не должны были на Юнаках находиться… А как Лялька беспокоилась, как беспокоилась, если б вы знали!..

— Знаю, знаю, Роман, — чуть повернул ко мне голову, обтянутую белым бинтом с засохшим темно-коричневым пятном, Вячеслав Беловод. — Мне Ляля уже ситуацию разъяснила. Она со мной всю ночь провозилась, с ложечки кормила, — иронически хмыкнул он, но было видно, что ему приятно. — Да и Дмитрий ее прибегал на несколько минут, выдавал теории и строил гипотезы. Вот повезло мужику, если можно сейчас так говорить!.. Всю жизнь мечтал хотя бы одно НЛО увидеть, а сейчас их вон сколько, хоть в зоопарк вези! — И Беловод тоскливо посмотрел в окно, за которым тихо колыхались две зеленоватые тарелки, медленно и плавно передвигавшиеся в сторону Юнаков.

И я понял, что если бы Вячеслав Архипович был в состоянии, то и он бы побежал вслед за Бабием, не обращая внимания на все окружающие нас руины. Оставалось в нем, несмотря на его возраст и жизненный опыт, что-то детское. И если такая черта характера Бабия вызвала у меня раздражение, то Беловоду она подходила. Потому, наверно, что профессор, выстрадал право на нее всей своей взрослой жизнью, а Бабий взрослеть принципиально не хотел.

— Да разве же только НЛО, Вячеслав Архипович, — начал было я, но он остановил меня.

— Тоже знаю. Как и о твоей героической борьбе с теми каменными чудовищами. И еще кое с кем… Вот поэтому-то вам эту девочку беречь и надо. А у меня, Роман, — вдруг оживился он, — пока я здесь в одиночестве скучал, интересная теория — как вы их зовете? бабешки? кремняки? — относительно этих самых кремняков появилась. Вернее, относительно методов борьбы с ними. Бери Лианну и садись на кровать. Я тебе расскажу. Потому что Ляле не успел: она, как Дмитрий зашел, тебя побежала искать. Только осторожней двигайся, а то я весь загипсованный. Вот попал в переплет: не врачи, а скульпторы какие-то…

Только сейчас я заметил под покрывалом гипсовый корсет, наложенный на грудь Беловода. Да и на левую ногу тоже.

Осторожно, не отпуская Лианны, присмиревшей в моих объятиях, я устроился на краешке кровати и так же осторожно притронулся к ноге Беловода.

— Вячеслав Архипович, где это вас?

Тот помрачнел.

— Если бы я знал, Волк-волчок — серый бочок, то рассказал бы. А так… Знаю только, что где-то на Юнаках. Потому что, как сам понимаешь, из города меня на химию не доставили бы…

— Подождите, Вячеслав Архипович, — изумился я, — как на Юнаках? Как это вас сюда занесло? Вы же были у зятя Паламаренка, какие-то расчеты делали. Сами говорили об этом Ляльке по телефону. Хотя, — сник я, — Паламаренко мне говорил, что зять его уехал…

— Вот, вот… Ни у каких зятьев я не был. Помнишь, как ты мне позвонил по телефону и сказал, что через пятнадцать минут зайдешь?

— Ну…

— У меня тогда Ляля с Дмитрием сидели. Как узнали, что ты должен зайти, сбежали… Но это ваши дела, сами и разбирайтесь. А я тогда один остался. Вдруг слышу — звонок. Думаю: Волк прибежал…

— Ну…

— Не «ну», а «но»… Но это было двое настоящих волков в каких-то дурацких чулках, натянутых на головы. Скрутили меня, чем-то укололи, и очухался я уже в чужой квартире. Разговаривали со мной сначала довольно вежливо, интересовались некоторыми нашими, лучевскими, документами. Потом беситься начали. Но в это время к ним кто-то позвонил по телефону, они о чем-то переговорили да и приказали мне тоже в свою очередь позвонить… Домой. Мол, надо мне племянницу успокоить, чтобы они сами этого не сделали. Ну я и успокоил. Потом привязали меня к батарее, оставили одного сторожа, а сами куда-то поехали. А приехать назад им помешало, как понимаешь, землетрясение…

— И вы?.. — неожиданно для самого себя чуть испуганно спросил я.

— Да что я… Двое суток под обломками пролежал. Но я же — везунчик. Вот надзирателя моего жаль: его сразу же перекрытием раздавило.

Во всем этом рассказе больше всего меня поразило спокойствие Беловода. Будто он рассказывал о шалостях малолетних мальчишек-озорников. Отстраненно и немного иронично. Сам я воспринял все это с точностью до наоборот.

— А вы этих своих похитителей хоть немного рассмотрели?

— Да как? Очухался я уже в больнице. До этого держали меня в темной комнате и лампой глаза слепили.

— А один из них не был такой толстый и немного хромоватый? — спросил я, почему-то вспомнив Айка. Это уже напоминало манию.

— Н-нет… Наоборот, парни-молодцы со спортивными телосложениями. У того, что главным был, оно вообще каким-то гибким было. Подвижно-ртутным. Словно он все время ожидал нападения.

«Похоже на профессионального боевика, — мелькнуло у меня, и перед глазами на миг возникла чья-то расплывчато-знакомая фигура. — Однако откуда такие в нашей провинции? И позвонить по телефону они заставили Беловода не куда-нибудь, а домой. Значит, кто-то знал, что Лялька ночует именно там?..»

Мои мысли окончательно перепутались, оставив лишь твердую уверенность в том, что профессор был втянут в какую-то крупную авантюру. И вдобавок в роли жертвы. Впрочем, насколько я понимал, оружие, изобретенное им, стоило того. Вернее, документация на него. Но расспрашивать о том, чего на самом деле требовали похитители, я не стал. Захочет — сам расскажет…

От душного воздуха и рассказов Беловода я взопрел и осторожно, чтобы не потревожить Лианну, которая, кажется, задремала, пригревшись на моей груди, вытянул из кармана платок. Вместе с ней на желтоватую простыню Беловодовой кровати упала бумажка, потерянная Дмитрием.

Вячеслав Архипович вопросительно взглянул на меня и, получив молчаливое согласие, медленно развернул ее.

— Та-а-ак, — протянул он через минуту, — и откуда это у нас, если не секрет?

Секрета, конечно, не было никакого, и поэтому я вкратце выложил профессору все, что думал о шпионских способностях Дмитрия Анатольевича. А заодно и то, что документы на изделие «Луча» я уже видел. Также рассказал и о том, что понял профессорские намеки, брошенные им Ляльке по телефону, относительно передачи бумаг мне. И что Лялька этого распоряжения так и не выполнила. Впрочем, Вячеслав Архипович обо всем этом знал. Лариса Леонидовна расстаралась. Она это умела. Наверное, именно поэтому слушал мои сентенции Беловод невнимательно, крутя бумажку в руках, пока в конце концов не перебил меня:

— Таким образом, ты, Роман, понял, с чем мы имеем дело?

— Понял. Как понял и то, что чертежи вы передали Ляльке на хранение. Но где они сейчас, понятия не имею.

— Про это потом. А пока, Роман, лучше скажи, знаешь ли ты, что это такое? — ткнул Беловод пальцем в бумажку.

— План, — неуверенно ответил я, чувствуя себя студентом на экзамене.

— План, план. Как говорят мои обалдуи-первокурсники, целый мешок хорошего плана. А что здесь запланировано?

Я пожал плечами. Лианна шевельнулась.

— Тише, тише! Не разбуди девушку, она целую ночь не спала… А план этот, Роман…

— Острова Сокровищ.

Беловод слабо улыбнулся:

— Почти. Дело в том, что, когда я понял, что некоторые… м-м-м… серпентологи хотят поймать нашу, как ты говоришь, «змейку»… Это, кстати, ты почти верно угадал. Мне Ляля говорила… Хотя создавался прибор совсем не для этого! Поверь мне, Роман!

Я верил.

— Так вот, когда я понял, что лазер у нас рано или поздно, но обязательно заберут, то решил вывезти его с полигона. Но за нами уже следили, и забрать мне удалось лишь документацию на него. А сам лазер… Я вспомнил, как читал в каком-то старом детективе о том, что, для того чтобы хорошо спрятать любой предмет, его нужно положить на самое видное место. И поэтому я просто разобрал прибор на запчасти да и рассовал их по рабочим ящикам. А это, — он снова ткнул пальцем в бумажку, — места, где они лежат.

Я осторожно вытянул бумажку из его руки.

— А что это тут за красный крестик нарисован?

Беловод задумчиво откинул голову на подушку, и я понял, что мне если не доверяют, то относятся почему-то настороженно. Это уже Лялькина работа. И муженька ее. Я начал понемногу закипать и потихоньку отрывать от себя Лианну. Не доверяете, так и не доверяйте! Только какого черта тогда бодягу разводить! И приказывать Ляльке, чтобы передала мне документы.

Профессор, отсутствующим взглядом уставясь в потолок, не заметил стремительного изменения моего настроения. И поэтому тихонечко прошелестел, словно волна по гальке:

— Слушай, Роман, чего это мы только грустное да житейски загадочное вспоминаем? Я же тебе хотел про один метод борьбы с кремняками рассказать…

Тут он бросил все-таки взгляд на мое лицо и осекся. А я уже растопырил все свои перья и изменил мирную раскраску лица на боевую. Но начать выяснения отношений нам не дали.

За окном что-то зашипело, словно воды на горячую плиту плеснули, потом глухо бухнуло, и пол больницы вздрогнул. Послышались испуганные вскрики. Когда зашипело и бухнуло во второй раз, Лианна с побелевшим лицом впилась ногтями в мое плечо. После третьего раза в коридоре началась суета.

— Спокойно, больные, спокойно, — просунулась в палату голова какого-то мужчины главноврачебного вида. — Все под контролем. Никакой опасности нет. Это где-то вдалеке. Просто наши медузы небесные забаву себе устроили.

Несмотря на сопротивление Лианны, я припал к окну и увидел, как из темно-серебристой летающей тарелки, зависшей где-то над въездом в Юнаки, с шипением выскользнул тонкий зеленоватый луч и ударил во что-то невидимое отсюда. Там это что-то щелкнуло, и фейерверк желто-красных искр раскатился по обескровленному небу. Я представил, какой размер имеют эти искры вблизи, и холодная волна, неестественная в этом раскаленном мире, проползла у меня по спине.

 

2

Ко всем моим грехам прибавился еще один. А именно — угон транспортного средства. «Интересно, — думал я, неистово крутя педали, — какой срок дают за кражу велосипеда?» Потому что это была все-таки кража. Ведь закамуфлированные люди Мельниченка, горбатясь, тщательно собирали все, что только могло передвигаться, и располагали это «все» на площадке возле бывшей проходной завода. Велосипедов там было видимо-невидимо. И, кстати, в наших условиях они стали чуть не самым лучшим средством передвижения. Поскольку — бездорожье. Да и горючее для них нужно было лишь одно — прыткие ноги. Особенно такие, что, подбежав к первому же «роверу», мгновенно оседлывали его и закручивали винт педалей так, что только пыль вздымалась, клубясь в рое камуфляжников, переполненном трехэтажным матом.

Беловод и рад был бы поехать со мной, но не мог и лишь лихорадочно просил поскорее возвратиться, и рассказать о том, что же произошло на Юнаках. И внутри плескался завистью ко мне. Завистью цвета гипсовых повязок, сжимающих его тело. А Лианна и могла, и хотела метнуться со своим Михаем-Романом в поселок, но мы в три голоса (я, Михай и профессор) уговорили ее остаться, строго-настрого приказав стеречь портфель Алексиевского. Девушка прониклась важностью задания и сурово окаменела, прижав кожаное чудовище к своей груди. Я был уверен, что к нему теперь никто и близко не подойдет: такие в Лианне ощущались внешняя ответственность и внутреннее напряжение.

Мне показалось, что это напряжение передалось и мне. Только странным образом оно не уменьшалась по мере моего удаления от девушки, а наоборот возрастало. По мере приближения к Юнакам. Пока, в конце концов, не выросло до масштабов, предшествующих появлению кремняков. И хотя вокруг не было заметно ни малейших признаков новых извержений, я все же пожалел о том, что Лианны не было рядом со мной. Потому что черт его знает, что происходит сейчас там, под хрупкой скорлупой земной поверхности.

Впрочем, главным сейчас было не то, что происходило под землей, а то, что творилось на ней. Пейзажи вокруг и действительно были фантастическими. Разрушенные здания с клубами черного дыма, сочащегося из них и сквозь них. Одиночные язвы гангренозных лавовых озерец. Фон серебристо-мертвенного неба, по которому иногда пробегали красноватые отблески и в котором болтались матово-зеленоватые призраки дисков летающих тарелок. Душный воздух и ватное ощущение нереальности окружающего мира. Все это вязко переливалось друг в друга по руслу какой-то заколдованно закольцованной реки, убаюкивая цепким отупением как мысли, так и тело. Впрочем, тело убаюкивало и сиденье велосипеда, петлявшего между обломками разрушенной Вселенной.

Вибрацию напряжения, возрастающего вокруг, очевидно, ощущал не только я, потому что какая-то бабуля, одетая в мужской пиджак, надтреснуто крикнула мне вслед:

— Не езди туда, парень! Возвращайся! Там что-то недоброе творится…

Контактирование с недобрым уже стало моей второй специальностью, и поэтому я даже не обернулся, энергичней надавив на педали. Потому что для самосовершенствования в данной второй специальности надо было иметь побольше опыта.

Тем более что одна из тарелок, радиусом метров в двадцать, вдруг легко сорвалась с места и мелькнула над самой крышей почти неповрежденной девятиэтажки. Вот она на миг замерла над ней и неожиданно выбросила жало зеленоватого луча, ударив им в задомную территорию. А потом, мгновенно набрав скорость, наискосок разрезала небо, исчезая в нем. Напоминала она огромный сгусток металлизированного тумана, и казалось, что тарелка упруго оттолкнулась лучом от поверхности, что-то нарушив в ней.

За домом раздался сильный взрыв, и меня больно обсыпало градом из раскаленных камешков, а на дорогу — и чуть ли не мне на голову! — с неба тяжело свалилась коричневая глыба, исходящая едким туманом. Велосипед ударился об нее передним колесом. Два удара слились в один. Меня кинуло через руль, и я упал на колени, сильно ударившись ими об землю. Еще несколько глыб, правда, меньшего размера, уже падали рядом. Потом сверху посыпался песок. Все произошло настолько быстро, что я даже перепугаться не успел.

— Эй ты, придурок, — замахал мне рукой из черного проема окна какой-то мужик, — ты что, с ума сошел? Быстро забирайся внутрь, а то сейчас прихлопнет и мокрого места не останется!

Бросив взгляд на упавшую глыбу и на восьмерку переднего колеса, я понял, что совет разумен. И изо всех сил бросился к дому, по-дурацки пригнув голову, словно это могло спасти меня от летающих камней. И тарелок. Впрочем, если бы луч НЛО врубился в девятиэтажку, то ее стены тоже никого не защитили бы. Как и от внезапного кремнякоизвержения. Все относительно в этом мире.

В полутьме подъезда я увидел, что двери всех квартир раскрыты, и бледные, осунувшиеся люди пришибленным стадом то входят, то выходят из них. Вот из левой квартиры вышел мужчина в камуфляже, кричавший ко мне из окна дома, и молча посмотрел на то, как я, прислонившись к перилам, восстанавливаю дыхание и отплевываюсь от пыли, имеющей ощутимый привкус цемента.

— Какого это ты, дружище, велопробег устроил? Заняться нечем, что ли? Такой бугай, а без дела болтаешься… Сейчас пойдешь по квартирам, насобираешь, что есть жидкого, и принесешь сюда. А то странное дело: другие дома мы почти охватили, а до этого руки никак не доходят, — говорил он и, не оборачиваясь, тыкал в дверь позади себя.

В это время в подъезд ввалилось двое оранжевожилетчиков. Они скользнули взглядами по камуфляжнику, словно клюшками по льду, и остановили их на мне.

— Вот, — сказал один и тоже ткнул пальцем, но уже в меня, — вот парень, который нам поможет. А ну, давай-ка быстренько беги на улицу. Там одного нашего товарища ранило, теперь нет пары, чтобы носилки таскать.

— Я этому корешу уже дал задание, — ледяным тоном произнес камуфляжник.

— Не знаю, какое ты ему дал задание, но у нас дела поважней. Пригожа требует все трупы убрать, чтобы эпидемии не было, — голос оранжевожилетчика дрожал, словно крыло стрекозы.

— Валух ваш Пригожа! Пусть пойдет да спросит у Мельниченка, что он пить станет…

— Да как хворобы начнутся, то ему только живая вода и пригодится.

И понеслось. Они вплотную Приблизились друг к другу, бубня: «Пригожа… Мельниченко… приказ… начхать…», и прочие однообразные да односложные выражения. Обо мне мгновенно забыли, как недавно в больнице — Гречаник. Что ж, моя особа, конечно, мелковата по сравнению — как там пишут политологи? — с электоральными лидерами.

Воспользовавшись тем, что три электоральных единицы уже не обращали на меня ни малейшего внимания, я проскользнул в открытые двери квартиры, находящейся как раз напротив входа в подъезд. На полу в большой комнате, нарушая все правила безопасности во время землетрясений, спало четверо изможденных камуфляжников. На кухне осунувшаяся молодица колдовала над харчами, добывая их из каких-то сухих пайков и консервов. Она не удивилась тому, что у нее появился еще один клиент: положение было фронтовое. Только и того что, колупая консервным ножом жестянку, проговорила:

— Есть будете?

Получив отрицательный ответ, равнодушно пожала плечами:

— Как хотите. А вот ребят надо покормить. Изморились они, ой как изморились! Тут недавно вблизи опять что-то взорвалось. Да так, что с окон последние стекла повылетали. Громище было такое, что и мертвых поднимет. Но не ребят. Лишь перевернулись на другую сторону. Изморились ребята, ой как изморились… И я тоже, — перешла она вдруг на шепот. — Раньше я такой трусихой была — тени своей боялась, а сейчас — все равно, что будет. Только и мыслей, чтоб скорее все закончилось…

Она продолжала разговаривать сама с собой, а я ощущал, что волна всемирной усталости и равнодушия подхватывает и меня. Если еще с час назад меня даже трясло от предчувствия новой опасности, то сейчас… Я В полном смысле физическим усилием попробовал привести себя в норму:

— А что же оно взорвалось, уважаемая? Снова земле покоя нет?

— Да нет. Это где-то часа два назад началось. Новые чудеса. Те облака зеленые, что в небе появились, летали себе, летали, а потом начали лучами стрелять по тем местам, где земля потрескалась. Лазер, наверное. Я такое по видику когда-то смотрела. Кстати, после этого земля там снова вместе сходится.

— Как — вместе?..

— Как, как… А я знаю?.. Пойди в спальню — там из окна все видно.

Недоверчиво взглянув на женщину, я похромал к маленькой, когда-то уютной спальне. Вид из выбитого окна, выходящего во двор, действительно открывался интересный. Очевидно, посреди двора раньше находилось лавовое озерцо. Надо понимать, что и с кремняком посредине. Но сейчас на его месте чуть дымилась большая воронка с отлогими краями, полузасыпанными измельченной породой. Самой лавы как и не было.

«Интересно, — подумал я, снова ощущая возбуждение, — это что же, те тарелки землю латать начали? А луч вместо иглы? Тогда отдадим должное Бабию. Да и Беловоду. Эти чудеса чудесные надо не только изучать, но и использовать. А может, они и в самом деле разумные?! — вдруг застыл я, вспоминая огромное количество литературы про не меньшее число контактов представителей человеческой породы с этой небывальщиной. — Ч-черт, неужели этот валух Бабий все же прав был!.. Ой как этого не хочется!..»

Я даже зажмурил глаза, покачивая головой, и поэтому не заметил появления маленького человечка, все время крутящегося и нервно подпрыгивающего, словно на пружинах. Он, очевидно, выскочил из-за угла дома и остановился, размахивая руками:

— Сюда, Людмила Георгиевна, сюда! Здесь оно, здесь! Я же говорил, — суетился он.

Худая и плоская, но гордо выпрямленная фигура Людмилы Мирошник с неизменной линзой на груди появилась в поле моего зрения и в плотном кругу своих приверженцев. Рядом с ней шел уже знакомый мне худой парень вместе со своими коллегами в грязной, местами разорванной белой одежде. Как и линза — при Людмиле, их барабанчики были при них. Не знаю, известили ли Мирошник о гибели ее мужа, но держалась женщина довольно хорошо. Лишь ее плохо выкрашенные волосы, как мне показалось издалека, еще больше полиняли. И большие очки почему-то плохо держались на носу. Людмила Георгиевна постоянно их поправляла, и этот жест мешал ей стать окончательно величественной.

Она подошла к воронке и молча уставилась на нее. Толпа мужчин в количестве человек двадцати замерла за несколько метров.

— Я знала, — так негромко произнесла Мирошничиха, что я скорее не услышал, а угадал ее слова. Впрочем, с каждой произнесенной фразой голос Людмилы Георгиевны становился и громче, и тверже. — Я знала, потому что верила в это. Наш творец, изучая себя через нас, не желает пока окончательно уничтожать всего, что сохраняет и оберегает первоначальную геометрию и прозрачность всемирной линзы. Всего, пытающегося душой струиться к ней через весь мрак, все бездны и беды этого несовершенного мира. Посмотрите вверх, сестры и братья мои!

Она подняла руки, направив их в сторону трех летающих тарелок, которые медленно, но с какой-то скрытой угрозой передвигались параллельными курсами.

— Посмотрите на их форму. Не напоминает ли вам их совершенство совершенство всемирной линзы? — И Людмила Георгиевна вознесла над головой свой амулет. — Не напоминает ли вам их форма этот неуничтожимый символ? Напоминает. И в этом сходстве есть знамение того, что сам творец пришел к нам на помощь, что он не бросил своих детей на произвол судьбы! Берегитесь, создания тьмы! Раньше мы просто не боялись вас, а теперь заставим бояться нас. Потому что за вами — хаос, а за нами — форма, за нами — свет, за нами — творение! Идите к людям, братья и сестры мои! Идите и разъясняйте им, что они спасены, что они под защитой сфокусированного сияния. Но под защитой только в том случае, если придут к нам и встанут с нами плечом к плечу!

Народ одобрительно загудел, а я отметил, что количество его остается на прежнем уровне. Но не из-за того, что кто-то не воспринял директив прозрачной леди, а из-за того, что на место ушедших вставали новые люди. И в глазах их появлялся призрачный блеск.

— А что, права она, права эта женщина, — прошелестело сзади.

Я обернулся. Хозяйка квартиры как была с консервным ножом, так и стала, неслышно подойдя ко мне и тоже засмотревшись в окно.

— А ну его все к черту, — вдруг почти выкрикнула она, бросая нож на пол. — Пойду и я к людям, поговорю с ними, может, и действительно скорее спасемся. Вместе. Как людям и должно. Да и тарелки те недаром появились, недаром землю нашу защищают.

Она резко развернулась и, уже выходя из спальни, повернула ко мне голову:

— Когда те охламоны проснутся, скажите им, чтобы сами себе обед готовили. На кухне все есть.

Я только и был способен на то, чтобы удивленно пожать плечами, уставившись на ее спину, а потом на двери, которые она плотно закрыла за собой. Поведение людей начинало меня все больше и больше беспокоить. С моей точки зрения, в нашем положении они должны были орать, рвать на себе волосы, бессмысленно бегать по улицам и т. д., и т. п. Но если что-то подобное и происходило, то происходило лишь в отдельных эпизодах нашей эпопеи. И лишь благодаря внешним, чисто ситуативным, причинам. А в основном имела место какая-то апатия и. быстрое изменение линий поведения. Впрочем, пика паники я не видал, потому что валялся без сознания под охраной камуфляжников. Да и такая-сякая организация спасательных работ тоже, наверное, сыграла свою роль. Хотя какая там «организация»!.. Дергаемся в разные стороны, как щенки слепошарые!

Впрочем, здесь я был не прав. И это подтвердил шум, неожиданно поднявшийся в соседней комнате.

— Просыпайтесь, просыпайтесь! — громко сопел кто-то голосом, похожим на голос мужика, приказавшего мне недавно собирать по дому все жидкое. — Шеф приехал!

— Плевать я на него хотел, — отвечал другой раздраженный голос, излагая, как мне показалось, общие соображения. — Пусть он сам побегает двое суток без передышки, а я потом посмотрю на него…

— Дурак! Не в том дело, что спите, а в том, что спите в доме. Он же приказал на улице расположиться, чтобы населению не подавать дурного примера. И хоть ситуация изменилась, но… Но приказы не обсуждаются.

— Ага, на улице… Чтобы все видели, как ты, Валерка, с нами водку хлобыщешь.

Они еще спорили, но становилось понятным, что бунт на корабле подавлен в зародыше, потому что недовольные голоса постепенно стихали в подъезде. Я тоже было сунулся за ними, решив не лезть во двор через окно, дабы не прыгать на битое стекло, но в полутьме прихожей нос к носу столкнулся с помятым камуфляжником, забывшим, очевидно, что-то в квартире.

— Ты что здесь делаешь? — обалдело уставился он на меня.

— Приказано проверить все помещения на предмет неналичия человеческих единиц, — браво вытянулся я, едва не козыряя ему в ответ.

Камуфляжник почесал небритую щеку.

— Молодец! На третий этаж поднимись. Там какой-то старик вчера выходить не хотел. Говорил, что умирать в родной квартире будет.

— Есть! — продолжил я свою игру и, поскольку мужчина смотрел мне в спину, потопал наверх, сетуя про себя на то, что не выпрыгнул во двор из окна спальни.

Впрочем, до третьего этажа я так и не добрался, остановившись на следующей площадке и выглянув наружу сквозь небольшое окно подъезда.

Прямо подо мной, в окружении группы камуфляжников, стояли Мельниченко с Гречаник. Неподалеку замер почти неповрежденный джип «чероки», на котором они подъехали к дому. Неплохо майор устроился! Но сейчас Григорий Артемович устроился еще лучше, потому что, важно кивая головой, выслушивал командира отряда, рапортующего ему:

— Разрешите доложить — все более или менее нормально, товарищ депутат! Хотя, после того как те тарелки обнаружили свою активность, кое-кто запаниковал. Но мы их быстро успокоили. Да и выстрелы эти тарелочные для людей, в общем, безвредны. Если, конечно, в стороне держаться и под камни не лезть. Даже полезны, я думаю. Потому что кремняков они, кажется, отпугивают. И, кроме того, видимый луч сверху гораздо лучше невидимой лавы снизу. Хоть подготовиться успеваешь.

— Какая-то схема в действиях тарелок прослеживается? — спросил Мельниченко.

— Н-ну… Не знаю, как в других местах, а вблизи нас они по лаве стреляют. Здесь рядом три озерца было, так все они исчезли после попаданий.

— Значит, и в самом деле определенная польза от них есть?

— Как будто. Вот и люди начинают к ним спокойно относиться.

— Что за люди?

— Секта какая-то.

Мельниченко насторожился.

— Сатанисты, ли что?

— Да нет, по-моему. Тех я видел. Пьяные, разболтанные, в драку лезут. А эти — спокойные. С линзами какими-то, с барабанчиками. Да вон они там, за домом, собрались. Можете пойти посмотреть.

— Мирошничиха, — негромко и утвердительно произнесла Гречаник. — Ей никто о смерти мужа не сказал, вот она и продолжает витийствовать.

— И не надо говорить, Тамара Митрофановна, — задумчиво пробормотал Мельниченко. — Зачем женщине лишние волнения? Да и как противовес ее можно использовать, — после короткой паузы добавил он и снова обратился к камуфляжнику: — Сотрудничать с ними можно?

— Сотрудничать можно со всеми, — вдруг выкрикнул кто-то из бригады защитного цвета, — кроме тех раздолбаев!..

И чья-то грязная рука указала на конец улицы, где двое оранжевожилетчиков, перебираясь через груды мусора, тащили куда-то тяжелые носилки.

— Что, есть проблемы? — покачнулся Мельниченко.

— Есть, Григорий Артемович, — вздохнул командир отряда. — Вы же знаете, что у нас людей не хватает, поэтому мы все население стараемся мобилизовать. Но только с кем-то договоришься, разъяснишь, что делать надо, как появляются те ребята и дают людям другие задания. Иногда совершенно противоположные. Я понимаю, что они тоже приказы выполняют, но, пожалуйста, вы там наверху договоритесь как-то с тем же Пригожей. А то выходит сплошная чехарда и явная шизофрения.

— И еще, Григорий Артемович, — выкрикнул из группы молоденький, наверно, еще и не брился ни разу, камуфляжник, — тут вчера приказ был, чтобы всех людей из зданий на улицу переместить, но ведь сейчас именно на улице и становится опасно. Может, пусть в домах лучше…

Мне было видно, как Мельниченко покачнулся с пяток на носки и назад.

— Та-а-ак, — протянул он, — определенный смысл в этом есть. Подумаем. Но, согласитесь, и в домах сейчас опасно находиться. — Он прокашлялся, а потом продолжил голосом доброго отца: — Относительно же другого… Не стану скрывать, ребята, что проблема существует. Я пробую решать ее, договариваться. Однако, скажу вам по секрету, ведет себя Иван Валентинович несколько неадекватно. Дошло до того, что он обещает по окончании всей этой катавасии применить санкции к тем, кто не подчиняется его приказам. То есть именно к вам, друзья мои.

Камуфляжники тихо загудели. Мельниченко поднял руку:

— Тише, тише. Ничего плохого не будет. В этом я вам клянусь своей офицерской честью. Ведь даже в нашем сложном положении вы находитесь не только под моей защитой, но и под защитой закона. И нарушать его я и мои боевые побратимы не позволим никому. Поэтому работайте спокойно, спасайте людей и город, потому что именно от вас, обыкновенных героев нашего времени, зависит жизнь каждого из нас.

«Спасибо за внимание!» — прошептал я, стоя на площадке между первым и вторым этажом. А отряд камуфляжников уже понемногу рассасывался внизу, приглушенно лепеча: «Ишь ты!.. И кто он такой, этот Пригожа?.. Ни мэр, ни полмэра… Так, торгаш базарный… Ну мы ему, если все хорошо будет, устроим выборы… Выборы — не выборы, а этим оранжевым, если они сунутся, я точно кое-что устрою…»

Из всей группы под моим окном осталось двое. Мельниченко и Тамара. Гречаник, неуверенно покашляв, обратилась к депутату:

— Григорий Артемович, не очень круто?.. С кем, если все наладится, на выборы пойдем?

Майор всем туловищем повернулся к госпоже редакторше:

— А с ним и пойдем. Только сначала по ушам нахлопаем, чтобы знал, кто в доме хозяин. А то разошелся сильно, и если к настоящей власти дорвется, то без надлежащего урока может очень свободно выйти из-под контроля… Вы же представляете, Тамара Митрофановна, чем это может обернуться для города? — с патетичными нотками в голосе закончил он.

И я изумился тому, что Гречаник, как мне показалось, тех ноток не заметила. Совсем оглохла Тамара. Совсем.

А Мельниченко, галантно поддерживая газетчицу под локоть, уже повел ее к джипу. Я посмотрел, как машина, плавно покачиваясь, сделала разворот и исчезла за углом. Вверху, параллельно ее курсу, плыла зеленоватая мечта уфологов. Где-то, за лавовым потоком Сухого Каганца и стеной серебристого тумана, притаился Гременец. Внутри моего тела набухала пустота. Она была черной, тяжелой и болезненно плескалась от малейшего движения. Поэтому я осторожно, очень осторожно и медленно начал спускаться по ступенькам. Однако дом этот был заколдованным домом без выхода. Потому что выйти из него мне снова не удалось.

Чуть не сбив меня с ног, в плотный полумрак влетел худенький оранжевожилетчик и быстро схватил меня за руку.

— Во, — воскликнул он, — ты куда? Оставайся здесь! На улицу — ни шагу. Это — приказ Пригожи. Если кого-то увидишь, то передай и им: из здания не выходить! Опасно для жизни.

И он, торопливо развернувшись, хотел уже выскочить из подъезда, но позади его уже стояло трое камуфляжников.

— Что ты здесь такое тарахтишь? — каменным голосом спросил один из них. — Какой такой приказ? С какой радости люди должны в доме сидеть и ждать, пока им на голову крыша завалится?

— А что, лучше будет, если кому-то кирпичина на башку бахнется? — еще не остыв от возбуждения, почти выкрикнул оранжевожилетчик.

— Это не тебе решать и не тебе языком ляпать. У нас приказ Мельниченка: все население расположить на открытом пространстве. А тебе от меня такой приказ: пройди по квартирам и всех, кого найдешь, выводи на улицу. Можешь взять с собою этого парня, — и камуфляжник указал на меня.

Оранжевожилетчик бросил на него яростный взгляд.

— Да пошли вы!.. — сплюнул он себе под ноги и сунулся было на улицу, добавив: — Вместе со своим Мельниченком.

Но второй камуфляжник успел схватить его за ворот и дернуть на себя:

— Ты что-то сказало, чучело оранжевое?

Парнишка матюгнулся и крутанулся на месте, выдираясь из крепко сжатого кулачища. Это ему удалось, и он уже был почти на крыльце, когда третий мужик сделал ему подножку. Оранжевожилетчик пошатнулся, падая на колени, а нога в тяжелом армейском ботинке засадила ему под зад. Парень упал лицом прямо на грязный асфальт. Камуфляжники захохотали. Но, как оказалось, рановато.

На миг замерши, оранжевожилетчик тряхнул головой и упруго вскочил на ноги. В руке у него был зажат большой обломок кирпича. Не останавливая движения, он, словно гранату в БТР, швырнул его в обидчиков. Один из них, ойкнув, сломался пополам. Двое других, ошеломленно переглянувшись, бросились к парню. А тот уже бежал улицей, только пыль поднималась.

— Стой, зараза, стой! — услышал я, тоже выкатываясь из подъезда. — Держите его, ребята, держите этого недоноска!

Напротив из прохода между домов как раз выходило человек пять камуфляжников. Из-за угла дальней пятиэтажки — приблизительно такое же число оранжевожилетчиков. Ситуацию и те, и другие оценили почти мгновенно, потому что бросились по кратчайшим траекториям к точке пересечения, где находился беглец, и через минуту сбились в вертящуюся кучу, в которую вливались новые и новые силы.

Не успел я и глазом моргнуть, как в драке уже принимало участие человек пятьдесят. Слышались глухие удары, вскрики, неразборчивые бранные слова. Оранжевые пятна иногда почти исчезали на болотном фоне, иногда происходило наоборот. Над клубами серой пыли плыла зеленоватая летающая тарелка. Мне показалось, что на миг она замерла, а потом равнодушно полетела дальше, подтягивая за собой, словно на буксире, знакомый микроавтобус, медленно катящийся по улице.

Наверное, водитель увидел побоище, потому что машина явно добавила газу и, скрипнув шинами, едва не врезалась в кучу-малу. Хряснувши дверью, из микроавтобуса вывалился Пригожа и, размахивая руками, сразу же увяз в круговороте человеческих тел. Его прикрывало двое оранжевожилетчиков. Но я, издали наблюдая за развертыванием событий, понял, что они ему не помогут. Скорее — наоборот. Потому что авторитет Ивана среди некоторых представителей местных спасателей уже пересек нулевую пометку и продолжал стремительно падать вниз.

— Кретин! — коротко подытожил я действия Пригожи и, на всякий случай выдернув из-за пояса нож, побежал к месту выяснения отношений.

Нож мне пригодился тогда, когда двое камуфляжников, держа по арматурине, с разных сторон двинулись мне навстречу. И тогда, когда оранжевожилетный увалень с прищуренными глазами чуть не отрихтовал мне лицо бляхой армейского пояса, вспоровшей воздух перед самым моим носом. И тогда, когда какой-то юнец с математическими наклонностями решил пересчитать мне зубы перстнями в виде оскаленных драконьих пастей, натянутыми на все его пальцы. Я не успел как следует рассмотреть этого Лобачевского, потому что, схватившись за голое плечо, на котором лезвие моего ножа прочертило длинную красную линию, он быстро исчез среди спин, рук и искривленных лиц.

В конце концов я пробился к Пригоже, который, пригнув голову и ничего не видя перед собой, молотил наугад в разные стороны и орал:

— Прекратить! Люди, прекратите! Опомнитесь! Вам что, силы тратить некуда?

Последний вопрос был поставлен неверно, потому что кое-кто уже понял, куда следует прикладывать силы, и, узнав Пригожу, начал прорываться к нему сквозь жиденькое кольцо оранжевожилетчиков. Не знаю, как этот «кое-кто», но я все-таки прорвался сквозь ограждение и высвободил немного пространства около Ивана, беспомощно топчущегося на месте.

— Беги к машине, дурак, — лихорадочно выдохнул я ему почти в самое ухо, — и шурши отсюда, чтобы следа твоего не было!

Наверное, я все-таки сделал ошибку, назвав Ивана Валентиновича дураком. Потому что он, безумно взглянув на меня, хоть и рванулся к щели в толпе, еще не сомкнувшейся после моего отчаянного рейда, но… Но побежал не к машине, а к подъезду, из которого я недавно выскочил на улицу. За ним метнулось несколько камуфляжников. Как, впрочем, и я, потому что уже предвидел последующее развитие событий и четко представлял взросло-детское лицо Пригожи, залитое кровью.

Иван вскочил в подъезд и сразу же в нем начали исчезать фигуры обозленных камуфляжников. Я догнал бы их, если бы передо мной на земле, покрытой битым стеклом, вдруг не вырос маленький фонтанчик пыли. Еще с армии я знал, что это означает. А после крепко-накрепко закрепил свои знания в Боснии. Поэтому я действовал чисто механически, упав на землю и быстро откатившись в сторону. Краем глаза заметил второй фонтанчик, который возник за полметра слева от меня. Теперь я не сомневался: стреляли именно в меня. И не знаю, куда бы попала третья пуля, если бы толпа, топочущая за мной, не прикрыла бы собой мое многострадальное тело.

«Сглазил-таки Мельниченко, — мелькнуло в голове. — Охота, кажется, началась». Развиться этой мысли не дал Пригожа. Через окно, из которого я недавно наблюдал встречу Григория Артемовича с народом, он вылез на козырек подъезда и замер на нем с протянутой рукой, словно Ленин на броневике. Оставаясь лежать на спине и только слегка приподнявшись на локтях, я наблюдал за ним, изредка бросая косые взгляды по сторонам. Кажется, прикрыт я был крепко. Вокруг выросла изгородь из запыленных ног, а невдалеке мрачно выблескивал огромный кусок стекла, вставший на ребро на затоптанном газоне.

— Ребята, — на удивление спокойным голосом, как это было несколько дней назад на площади перед горисполкомом, начал Пригожа, — все мы на нервах. У всех нас все меньше и меньше остается сил, чтобы вытерпеть ужас от накала непонятных событий. Но если мы начнем молотить друг друга, то этих сил вообще не останется. Ну что случилось? Что за потасовка? Ведь мы же — одна команда, на которую надеются люди, на которую молятся наши женщины и защиты у которой ищут наши дети. А вы…

— Что — мы? — откликнулись снизу. — Что мы? Это ты сам с Мельниченком разберись. Подставляешь своими дурацкими приказами Григория Артемовича, а мы — отвечай…

Пригожа снова поднял руку:

— Спокойно, спокойно! С господином Мельниченком мы проводим конструктивную работу. К сожалению, Григорий Артемович бывает в Гременце только наездами и не очень хорошо владеет спецификой нашего города. Поэтому давайте все вместе поможем ему, укажем на ошибки и…

— Вот иди, укажи и помоги. Мельниченко нам рассказывал, как ты помогаешь, — вдруг зловеще донеслось сверху, и чья-то крепкая рука вылетела из окна, толкая Пригожу в спину.

Он сделал шаг на самый край козырька, закачался, стараясь удержаться на нем, развернулся к окну и, махая руками, сорвался спиной вниз. Мне показалось, что Пригожа падает прямо на меня. Падает медленно-медленно, понемногу разрастаясь на фоне снова ослепшего неба и беспомощно растопыривая руки-крылья.

Высота, в общем, была небольшая, и я думаю, что Иван Валентинович отделался бы парочкой синяков да царапин, но…

Хрустнув, осколок стекла, торчащий неподалеку от меня, вонзился в шею Пригожи чуть пониже затылка, пронзил ее и, мгновенно покраснев, вышел наружу спереди. Кровь хлынула фонтаном. Толпа, одноголосно ойкнув, подалась назад, а меня какая-то адская сила, выдрав из неподвижности, бросила вперед. К Ивану.

Перемазанный теплой липкой жидкостью, я на коленях замер над ним, а он, из последних сил расплющивая глаза — даже белки из орбит вылезли! — захлебываясь, судорожно хватал ртом воздух.

— М-мель… ко… Док… менты… Ищ-щ… щет… А на т-те… б-бя… ох-х… х-хот… г… г… к-х-х…

Пригожа вздрогнул всем телом, закатывая глаза под лоб, и в это самое время где-то совсем близко в очередной раз вздрогнула земля, и тарелка, зависшая над домом, вдруг набухла, изменяя цвет от синего к красному, чтобы беззвучно лопнуть и исчезнуть, разбрасывая во все стороны разноцветные искры, словно последний салют в честь по-глупому погибшего Пригожи Ивана Валентиновича.

 

3

Меня трясло. Внутренне и мелко. Словно все клетки моего измученного тела хотели испуганно разлететься в разные стороны, но какая-то могучая внешняя сила не давала им этого сделать, изо всех сил уплотняя окружающее пространство. А может, этой внешней силой была Лялька, которой я, до боли стиснув зубы, совершенно не хотел показывать своего тяжелого и тоскливого состояния.

Она появилась неизвестно откуда и оттуда же притащила бутылку минеральной воды, чтобы хоть немножко смыть с меня кровавую грязь Юнаков. Но я не дал ей этого сделать. Воду, как и эмоции, нужно было экономить. И поэтому, найдя какое-то тряпье и чуть увлажнив его, я размазывал грязь по всему телу, сидя на подранном диване, сюрреалистично поставленном кем-то прямо посреди проезда между двумя домами. А Лялька, как ученица-отличница, вся выпрямившись и сложив руки на коленях, устроилась рядом.

— А дальше? — спросила она после того, как я замолк, дойдя в своем рассказе до момента появления Пригожи на козырьке подъезда.

Мои зубы больно скрипнули:

— Дальше, дальше!.. Что дальше?.. Финал становится почти банальным: Алексиевского — на нож, Пригожу — на стекло. Такое ощущение, что весь мир какими-то шипами ощетинился и всюду нас, грешников, караулит.

— Успокойся. Разница, по-моему, все-таки есть. — Лялька помолчала и сложила ладони лодочкой. — Странно. Я никогда не любила Алексиевского и до определенного времени с уважением относилась к Пригоже. И вот оба погибли. Оба как-то бестолково. Но бестолковость Алексиевского мне все же больше по душе. Она человечней, что ли.

— А, точно такая же, как и все, что происходит с нами, — махнул я рукой.

— А что у вас с Лианной происходит? — вдруг резко изменила тему Лариса Леонидовна. — Дмитрий говорил, что у вас уже до поцелуев дело дошло…

Вот гаденыш! Ну не нравится мне Дмитрий Анатольевич! Просто не нравится. Но и оправдываться как-то не того…

— Лариса, хоть вы девчонку пожалейте. Видели же, какая она…

— Видели, видели, — горестно вздохнула Лялька.

— Кстати, где твой благоверный? Что-то я по нему соскучился.

— Где-то в том дворе, — Лялька кивнула головой в направлении ближайшего дома, над которым замерла, чуть покачиваясь, двадцатиметровая линза тарелки. — Жалуется, что транспорта нет, чтобы на полигон съездить. Ему там какие-то приборы забрать нужно, чтобы эти создания, пока есть возможность, получше изучить. Кстати, ты согласен, что он был прав относительно НЛО?

Трудно опровергать очевидные факты, но я попробовал.

— Никто еще не доказал мне того, что эти медузы имеют хотя бы зачатки разума.

— Я не о том. Я о самом их существовании. А что касается разума… Мы с Димой видели, как они уничтожают кремняков. То есть помогают людям. Но, — Лялька запнулась, — и кремняки начали огрызаться.

Я вспомнил тарелку, лопнувшую над погибшим Пригожей, и заинтересованно взглянул на бывшую жену:

— Ну-ну…

— Гну, — огрызнулся не кремняк, а она. — Мы наблюдали два случая. В обоих НЛО явно собирались ударить лучом по кремнякам. Но нам показалось, что те опередили их. И ударили первыми. Но не лучом, а рядом таких себе красных мерцающих пуль, летящих вверх из самой глыбы. Подойти, кстати, к лавовым озерцам сейчас почти невозможно: фон инфразвукового излучения значительно возрос. О последнем я говорю как о доказанном факте. Потому что Димка насобирал на химии груду железа и соорудил из нее какой-то прибор. Чтобы, значит, этот фон измерять. То есть заметь, он тоже баклуши не бьет, — неожиданно почти выкрикнула Лялька, и мне показалось, что она спорит сама с собой.

Я успокоительно положил руку на ее ладони. Она не убрала их, как я ожидал, а лишь вздохнула:

— Так вот, значит, фон возрос, и кажется, что тарелки уже побаиваются приближаться к кремнякам. Возле тех сейчас только типы какие-то обкуренные болтаются. Я сначала не понимала, с чего бы это, но Дмитрий объяснил. Слушай, а они и в самом деле по лаве ходить могут?..

Я вспомнил выгнутое в беззвучном вопле тело Михая и закрыл глаза.

— Не надо об этом.

Теперь уже Лялькины ладони легли на мои:

— Извини.

— Да ничего… А может, это и к лучшему, что люди получили возможность подходить к кремнякам. Целее будут во время этих боевых действий…

Я вдруг замер, поняв, что сказал, и ошеломленно уставился на Ляльку:

— Слушай, а тебе это и вправду не напоминает какое-то сражение?

Лариса отняла от моих рук свои ладони:

— Знаешь, мне и одного Дмитрия хватает.

Я промолчал, потому что, вспомнив про боевые действия, вспомнил и про обстрел, под который недавно попал. Вернее, я все время помнил о нем, но это было тем единственным, про что я не рассказал Ляльке. Зачем лишний раз женщину волновать, как заметил в свое время Мельниченко? Это — дело мужское. Да и, в конце концов, основным в этой ситуации было то, что у кого-то, кроме Мельниченка, появилось огнестрельное оружие. Мне стало как-то неуютно, когда я посмотрел на свой нож, который уже вычищенный лежал рядом. Надо отыскать что-то посерьезнее… Оружие владеет миром… Я огляделся. Торчим тут, словно те тополи на Плющихе. Однако и в погребах я прятаться не собираюсь! Будь что будет… Просто надо найти что-то посерьезнее. А пока…

— Слушай, Ляль, а может, нам и вправду на полигон мотнуться?

— Я же говорила: мне и одного Дмитрия…

— Подожди. Не в этом дело. Давай я объясню тебе то, что ты знаешь гораздо лучше меня. Ведь я разговаривал с Вячеславом Архиповичем и окончательно убедился в том, что за документами кто-то охотится. Сейчас они неизвестно где, а сам прибор, разобранный, лежит на полигоне. Давай хоть его на всякий случай сохраним.

Лялька задумчиво вглядывалась в перспективу проезда. Где-то невдалеке снова громыхнуло, и земля чуть вздрогнула. Мне показалось, что послышались испуганные вскрики, но скорее это были отзвуки от стука падающего камня.

«Странно, — подумал я, — проклятая катаклизма идет своим ходом, а мы даже не шевелимся. Вот что означает привычка, которая, как известно, есть второй натурой».

— Значит, он тебе почти все рассказал, — послышалось с Лялькиной стороны.

Она провела ладонью по лицу и бросила на меня быстрый взгляд:

— Документы у нас.

— Как у вас? — не удержался я от удивления.

— У нас. И все время у нас были. В Димкином кофре. А ты думаешь, с какой радости он все время его с собой таскал?

Это — что касается первого впечатления о человеке. Черт его знает, может, я и вправду к Дмитрию Анатольевичу несправедливо отношусь?..

Несколько мужчин пробежали мимо дивана, даже не взглянув на нас. Я провел их взглядом. Через минуту, на протяжении которой я переваривал сказанное Лялькой, они пробежали назад. Но уже с несколькими женщинами, присоединившимися к ним.

— Кстати, — произнесла Лялька так, словно успокаивала меня, — ты был прав, когда говорил, что дядя Слава намекал о том, чтобы передать документы именно тебе.

— Ну и что ж вы не передали? — скрипнул я зубами.

— Тогда уверены не были, а потом… Сам же видишь, что ситуация изменилась.

Позади, почти вплотную к нам, раздался громкий гудок автомобиля. Мы обернулись. Лялька — резко, а я несколько замедленно, чувствуя, что стадо событий вышло из состояния оцепенения и снова начинает набирать скорость.

Водитель синего ЛАЗа, открыв двери, размахивал рукой:

— Чего расселись? Вы бы еще легли! Уберите мебель с дороги — проехать невозможно!

Сунув нож за пояс, я приподнял тяжеленный, как гроб, диван за один край и развернул его вдоль переулка. Проехать теперь было можно, но я не дал автобусу этого сделать, подойдя к водителю. Лялька топала сзади.

— Куда это вас несет? — спросил я.

Водитель взглянул на мои джинсы, покрытые кровавыми пятнами, зацепился взглядом за нож и утомленно потер лоб.

— Да вот, людей собираю. Мирошник попросила. Хочет с теми глыбами побороться.

— И каким же образом? Ведь это не за колорадскими жуками по полю бегать.

Водитель только развел руками:

— А черт ее знает!.. Однако делать что-то надо. У меня самого теща во время извержения погибла.

Я заглянул в салон. В нем сдержанно перешептывалось человек с пятнадцать. В проходе между сиденьями лежал израненный парень, покрытый разлохмаченным кожаным полушубком и окровавленными цепями.

— А это что такое?

Разговоры в салоне прекратились.

— Экземпляр сатаниста, — ответил интеллигентного вида мужчина, поправляя на носу очки в тонкой оправе. — Здесь рядом тарелка кремняка атаковала, а возле него в это время пяток таких вот типов болталось. Четверо после взрыва сразу погибло, а этот — ничего. Только контузило. Не оставлять же его там. Хотя и никчемный, но человек же.

— И куда вы его?

— К Людмиле Георгиевне. Пусть она сама с ним решает.

Я обернулся к стоящей рядом Ляльке:

— Садись. Поехали к Мирошничихе.

— А Дмитрий?

— Посмотри назад.

Дмитрий Анатольевич с видеокамерой на плече, кофром через плечо и каким-то прибором на груди бежал к нам.

— Подождите, подождите, вы куда?

— За километр отсюда тарелку сбили. Едем обломки собирать, — бросил я.

— О, — сделал круглые глаза Бабий, — и я с вами…

В салоне, конечно, он быстро разобрался что к чему и попробовал вывести меня из равновесия, но Лариса что-то шепнула ему на ухо, и Дмитрий Анатольевич замерли, обиженно глядя в окно. Даже когда мы подъехали к воронке знакомого мне типа — еще один кремняк погиб смертью храбрых! — и возле которой собралась толпа человек в сорок во главе с Людмилой Мирошник, даже тогда Бабий не изъявил особого желания выходить из автобуса. А надо было бы. Ведь здесь происходил своеобразный мозговой штурм, прерванный нашим появлением.

— Итак, братья и сестры, — услышал я, как разглагольствовала Мирошничиха, — создания нашего творца, пришедшие на помощь тем, кто остался верен свету и цвету, гибнут под действием зловещих сил хаоса. Сил, которые объединяют вокруг себя души темные и мерзостные. Чем мы можем помочь свету? Как нам, вооруженным лишь слабыми человеческими возможностями, преградить путь всемирной тьме? Давайте возьмемся за руки, давайте соединим наши чистые помыслы, и…

— Людмила Георгиевна, — выкрикнул водитель, выпрыгивая из кабины, — я еще людей привез. А с ними и этого сударя…

И он указал на сатаниста, который уже немного очухался и стоял в окружении прибывших, искоса бросая на них быстрые и чуть ошарашенные взгляды.

Мирошничиха, явно недовольная тем, что ее прервали, подошла к нам и, надув губы, с чуть заметным презрением осмотрела окровавленную фигуру в грязной одежде.

— Откуда это явление? — колыхнулся на груди талисман линзы.

— Понимаете, Людмила Георгиевна, — выдвинулся вперед автобусный интеллигент в очках, — он со своими приятелями откатывал от места извержения какие-то баллоны. А тут случилась тарелка да и ударила туда лучом. Все погибли, а этому повезло: он далековато находился.

— А что за баллоны они откатывали, брат мой?

Мужчина пожал плечами:

— Не знаю. Вы у него лучше спросите.

Но раненый уперся. А может, ему было тяжеловато понять то, чего от него требуют. Все-таки досталось бродяге прилично. В конце концов я не выдержал:

— Людмила Георгиевна, — обратился я к женщине, — можно мне с вами наедине переговорить?

Она взглянула на меня, поколебалась, но все-таки сделала несколько шагов в сторону от толпы.

— Пожалуйста.

— Пожалейте вы человека. Вы же видите, что все равно ничего от него не добьетесь. Ему сейчас не на вопросы отвечать, а лекарства принимать надо.

— А вы что, его адвокат? — прищурила Мирошник глаза, обезображенные большими линзами.

— Боже сохрани!.. Просто мне известно две вещи. Во-первых, я понял, что вы ищете средства борьбы с кремняками…

— Они уничтожили несколько линз творца нашего и должны быть наказаны…

Я поднял руку, останавливая ее:

— А во-вторых, и это главное: я знаю, что откатывали от лавового озерца сатанисты.

В расширенно-сумасшедших глазах предводительницы прозрачного братства мелькнуло выражение заинтересованности.

— Можно, конечно, взяться за руки, — продолжал я, — высвободить некоторые силы человеческого организма, но согласитесь, что для борьбы против мировых сил этого маловато. Силам, имеющим физическую природу, надо противопоставить физические средства борьбы.

И я быстро рассказал Мирошник про такое, изобретенное нами, средство с применением жидкого азота, на термосы с которым, очевидно, и наткнулись погибшие сатанисты.

— Нужно понимать, что вы на нашей стороне? — проникновенно спросила Людмила по окончании моего рассказа.

— Я на стороне здравого смысла. Кремняки действительно опасны, а тарелки… Если держаться от них подальше, то с ними можно и подружиться.

Мне очень хотелось, чтобы это было именно так.

— Итак, что вы предлагаете?

— Дайте мне автобус, чтобы съездить на полигон и привезти азот. А также людей, чтобы его погрузить.

Минут через пять я с удивлением отметил, что у Мирошничихи присутствуют довольно неплохие организаторские способности. Хотя, с другой стороны, это меня немного и обеспокоило. Ведь кроме погибшего Пригожи и живых-живехоньких Мельниченка с Айком, на Юнаках явно формировался еще один центр власти. Или, что то же самое, эта самая власть начала размножаться, как микроб на стадии деления. Впрочем, пусть она сама с собой разбирается, а для меня сейчас самое главное — спасти изобретение Беловода.

«Итак, имеем, — размышлял я, мягко покачиваясь на поролоновом сиденье автобуса, — документы, спрятанные у Дмитрия — раз, и разобранный прибор — два. За документами охотятся. Об этом говорят и обыски, сделанные в квартире Беловода, а потом у Ляльки. Да и в моем номере… Я же этого не забыл, ребята!.. Плюс похищение профессора. Документы не нашли. О приборе, наверно, тоже ничего не знают. Кто знал о документах? Обыск на квартире Вячеслава Архиповича делал сявка Айк. С кем он может быть связан? С магистром. Магистром был, кажется, погибший Мороз. Хотя… Не нравятся мне расхождения в татуировках у Мороза и на фотографиях Алексиевского. Но пусть будет так: Мороз — Айк. Слабоватая связь. За ними должен еще кто-то стоять. Мороз работал на два фронта: Паламаренко и Пригожа. Паламаренко мог знать об изобретении и от зятя, работающего с Беловодом. Но на кой ляд это оборудование Паламаренку?! Хотя давление на „Луч“ начало осуществляться именно со стороны городской власти. Однако же, убийство мэра…»

Я вспомнил то, чему стал свидетелем в цехе нефтеперерабатывающего завода, и на меня внезапно снизошло озарение — словно лучом от тарелки рядом бухнуло… За изобретением охотились две группировки, борьба между которыми перед катастрофой стала непримиримой!

«Но кто же стоял с другой стороны? Пригожа? А этот здесь к чему?.. Черт его возьми! Если бы знать, кто убил Паламаренка, многое бы прояснилось. Но… Но давление на „Луч“ начало осуществляться со стороны городской власти. Хорошо. А со стороны Мельниченка? Он с Паламаренком, мягко говоря, не дружил. Он дружил с Пригожей… Мельниченко?!.»

Я чуть не вскочил с сиденья. И не потому что меня поразила последняя мысль, а потому что если это предположение хотя в чем-то верно, то Беловоду, находящемуся в больнице под носом у депутата, угрожала явная опасность.

Впрочем, опасность угрожала и всем нам, потому что автобус, взвизгнув тормозами, резко остановился, едва не свалив пассажиров на пол. Впереди что-то вспыхнуло, вздыбились клубы пыли, и по салону потянуло чем-то раскаленным и душным. Мне даже показалось, что за оконными стеклами мелькнули быстро угасающие рваные языки пламени. Наверное, это и в самом деле было так, потому что металлические части автобуса заметно нагрелись. Это я почувствовал, хватаясь за поручни, пока бежал по салону к водителю. Тот, схватившись обеими руками за лицо, надсадно кашлял, втянув голову, в плечи.

— Что случилось, что? — кричал я, изо всей силы молотя его рукой по спине.

В конце концов водитель победил свой кашель и начал остервенело тереть глаза.

— Черт его возьми! Черт его возьми! — повторял он. — Ничего не вижу. Ослепила, зараза!

— Что ослепило, что?

— Тарелка проклятая! Прямо впереди автобуса лучом замолотила. Еще метров с десять проехали бы, то прямо б в нас ударила. Вот проклятая!

— А ты что, озерца не видел?!

— Какое, к черту, озерцо? Ничего не было. Дорога как дорога. Пустынная. А здесь!.. Ни к селу ни к городу…

И он изощренно выругался, продолжая тереть глаза. Я выпрыгнул из автобуса: зеленоватая тарелка, беззаботно и спокойно, как после хорошо сделанного дела, медленно исчезала в серебристом небе.

— Чего глаза вылупили? — заорал я на людей, высыпавшихся из автобуса следом за мной. — Садитесь! Дальше поедем.

Лялька с Дмитрием, кстати, оставались на местах: сквозь запыленное окно я увидел, как они что-то живо обсуждают, иногда взмахивая руками. А я, приказав водителю занять место в салоне, взял руль в свои руки. В буквальном смысле. Если бы еще я сделал это и в переносном!

Наклоняясь вперед и поглядывая временами сквозь лобовое стекло на небо в поисках новой тарелки, я размышлял, а правильно ли делаю, продолжая ехать на полигон? Ведь Беловод… Ведь Мельниченко… Но и кремняки с тарелками… Я вспомнил погибших сатанистов. Ну не могла же та тарелка знать, что они как-то там кремнякам помогают! Да и этот предупредительный выстрел по автобусу… Ох, боже мой, откуда вся эта нечисть взялась на нашу голову?!

Так, больно терзая себя сомнениями, я заехал на территорию полигона, все-таки не свернув с объездной трассы на территорию нефтеперерабатывающего завода с его временной больницей и резервуарами, еще едко дымившими и пылающими вдали.

С первого взгляда стало понятно, что на полигоне, кроме нас, никто больше не появлялся. На скорую руку объяснив народу, что нужно делать и что таскать, я добыл из кармана план Беловода, рассматривая его и размышляя над тем, с чего начать.

— Роман Ефимович, — осторожно кашлянули сзади.

Я обернулся. Возле меня стояли Лялька с Дмитрием.

— Роман Ефимович, — повторила Лялька, — тут вот какое дело. Прежде чем тарелка ударила лучом перед автобусом…

Она замолчала.

— Ну! — нетерпеливо подстегнул я ее.

— Так вот, прежде чем тарелка ударила лучом в землю, прибор Дмитрия… Помнишь, я тебе говорила? Тот, что инфразвуковой фон измеряет…

— Ну!

— Мой прибор, — вмешался Бабий, — показал перед тем невдалеке слабый источник инфразвука и…

Он вдруг запнулся, уставившись на мою руку, и растерянно залепетал, хлопая себя по карманам:

— А что это такое у вас?.. Откуда это у вас?..

— Это, Дмитрий Анатольевич, — очень серьезно ответил я, — план острова лазеров, сокровища которого я твердо намерен отыскать.

— Ларик! — Бабий даже заверещал, резко оборачиваясь к Ляльке. — Он у меня схему украл! Ту, что Беловод давал!

— Успокойся, Дымок, успокойся, — зачастила Лариса Леонидовна, уничтожающе поглядывая на меня, — Вячеслав Архипович уже знает о том, что его план у господина Волка, и, кажется, ничего против этого не имеет. Да и хотел же, в конце концов, дядя Слава, чтобы документы у Романа были. Ты же помнишь?

— Сговорились! Сговорились… — сделал Дмитрий шаг назад. — Я же вам говорил, что они с Паламаренком что-то задумывают! Чего бы это господин Волк возле него крутился? Что у них там, на нефтеперерабатывающем, произошло?

Ах ты недоносок! Кулаки у меня сжались сами собой, сминая бумажку с планом, и я угрожающе двинул на Бабия. Между нами вскочила Лялька, толкая меня в грудь обеими руками, а Бабий отбежал подальше и вопил оттуда:

— Сговорились, сговорились! С кем сговорились? С прохиндеем, который никого не жалеет: ни любимых, ни друзей, ни жизнь вообще! Он, видите ли, придумал, как кремнеорганику уничтожать! А что у нее, может, тоже душа есть, ты подумал? Подумал? С кем сговорились! Да он лазер соберет, чтобы полевую форму жизни уничтожать, тарелки летающие, с которыми люди сотни лет встретиться хотели!..

Глаза у меня застлала красная пелена, ставшая особенно плотной тогда, когда я услышал, что не жалею ни друзей, ни любимых. Однако это не помешало мне малюсеньким краешком обозленного сознания понять, что этот недоносок подбросил мне красивую идею. Ведь о том, что при потребности можно останавливать тарелки с помощью лазера, я не подумал. Впрочем, я и сейчас не думал об этом, сбивая Ляльку с ног и бросаясь к Бабию. Очевидно, вид у меня был еще тот, потому что Дмитрий Анатольевич внезапно поперхнулся на полуслове, быстро развернулся на месте и рванул в сторону проходной, на бегу сплевывая какие-то скомканные фразы.

Я обезумевшей кометой бросился было за уфологом, но меня остановил истошный вопль, раздавшийся позади:

— Роман, Роман, не надо, умоляю тебя!

Лялька плакала. Суровая, независимая и ироничная женщина по имени Лариса Леонидовна Яременко, на дух не переносящая бабских, как она говорила, слез, рыдала, закрыв лицо ладонями и вздрагивая всей такой одинокой на фоне пустого полигона фигуркой. Только сейчас я заметил, как она похудела за последние дни.

— Ляля, Лялечка, не надо! — подбежал я к ней. — Не надо, родная. Успокойся. Ну, погорячились немного, разберемся, все устроится.

— Не устроится, не устроится, — сбросила она с плеча мою руку, которую я было положил на него. — Ничего не устроится. Или вы, глупые, не видите, что вокруг творится?! Куда Дмитрий побежал, куда?.. Где его теперь искать?.. Боженька-а-а, — даже захлебнулась она, — как я устала!..

— Да никуда он не денется! Побегает, остынет да и вернется. Ничего с ним не станется. А нам с тобой, действительно, за всю окружающую среду думать надо. Азот вывезти, лазер собрать… Оружие нам надо.

— А ты, оказывается, совсем олухом стал, — мгновенно прекратив плакать и дернувшись всем телом, тяжело всхлипнула в последний раз Лялька. — Какой лазер? Как ты его соберешь? Ведь схема-то по сборке у него, у Дмитрия…

 

4

Со стороны, наверно, все это напоминало утренние события. Переполненная палата, нож за поясом, на койке — Беловод, на груди — Лианна. Но что-то изменилось. Вячеслав Архипович выглядел каким-то осунувшимся, Лианна — возбужденной, а за моей спиной замерла ужасно апатичная Лариса Леонидовна. Эта апатия, абсолютно не присущая моей Ляльке, больше всего и беспокоила меня все то время, пока я собирал по всему полигону детали лазера, обертывая их тряпьем и пряча в бумажный мешок, найденный в одном из помещений. Пока руководил размещением термосов с азотом в салоне автобуса. Пока объяснял водителю, где надо свернуть с дороги, чтобы подъехать к больнице химии. Пока отправлял его к Мирошник, инструктируя по поводу обращения с термосами.

Больше Лялькиного состояния меня беспокоила, но где-то на подсознательном уровне, только проблема нахождения Беловода в непосредственной близости от Мельниченка. И сейчас, глядя на профессора, с которым не произошло ничего более ужасного по сравнению с тем, что уже произошло, я чувствовал некоторое облегчение. «Некоторое» из-за того, что вид у того был каким-то неуверенным.

Засунув мешок с запчастями под кровать, я присел на ее краешек (рядом — Лялька, в ногах, с портфелем Алексиевского, — Лианна):

— Как дела, Вячеслав Архипович?

Тот слабо улыбнулся в свои козацкие усы:

— Как и дала. А что у вас?..

Он бросил быстрый взгляд на Ляльку и, не ожидая ответа, взял меня за шею, привлек к себе и тихонько спросил на самое ухо:

— Что с ней?

Я на мгновение сник и так же тихо ответил:

— Да… Дмитрий где-то потерялся.

— Этого еще только не хватало, — откинулся Беловод на подушку, — а…

— Подождите, подождите, Вячеслав Архипович, — перебил я его, решив сразу поделиться с ним своими сомнениями, — вас тут никто не беспокоил?

Профессор, не поняв, хлопнул глазами.

— Н-ну, — продолжил я, — Мельниченко не появлялся?

— А что ему здесь делать? Нет. Тамара несколько раз забегала.

— Тамара? — чуть не подпрыгнул я. — Гречаник?

— Ну да. А чего это тебя так поразило? Мы с ней давние… не враги. Вот, сока мне принесла, — он кивнул на подоконник, на котором стоял надорванный картонный пакет виноградного «Смака». — Спрашивала, не нашел ли ты Лианну. Волновалась из-за того, что не успела тебе рассказать о том, что и я с девушкой в одной палате скучаю…

Я вспомнил свой разговор с Гречаник возле женского туалета и то, как она на полуслове оборвала фразу «там еще лежит…». Оборвала, застигнутая врасплох просьбой Мельниченка зайти к нему. Таким образом, Тамара уже тогда знала, что Беловод находится рядом, и, значит, знал и Мельниченко. Но тогда…

Тогда все мои версии и логические построения летели кувырком. Ну если и не все, то добрая их часть. И хотя мне надо было бы этому радоваться, я ощутил лишь пронзительную внутреннюю пустоту.

— Ладно, — стиснув зубы и тряхнув головой, произнес я, — ладно. Значит, все хорошо, — я посмотрел на Лианну, которая, обняв портфель, влюбленно смотрела на меня, и перевел взгляд на Беловода. — Однако что-то вы осунулись, Вячеслав Архипович. Раны дают себя знать?

Тот уперся взглядом в потолок:

— Дают, Роман, дают. Но в границах мною дозволенного. Мне кое-что другое покоя не дает. Но ты сначала расскажи, что там во внешнем мире происходит, а потом мы наши впечатления сопоставим.

Медленно, запинаясь, а потом все уверенней я сжато изложил Беловоду схему всех событий, произошедших со мной за время отсутствия. Опустив, на всякий случай, факт обстрела некоего столичного журналиста, который случайно попал в круговорот непонятных ему событий. Пусть этот журналюга сначала сам в них разберется, а потом будет другим повествования повествовать! Когда я дошел до сюрреалистического дивана, стоящего посреди улицы, профессор мягким жестом остановил меня и обратился к Ляльке:

— Ляля, доченька, может, ты дальше продолжишь?

И Лариса, как я перед этим, сначала нехотя, а потом все живее и живее закончила мой репортаж. Мне показалось, что каждое слово срывает с моей бывшей жены какие-то оболочки. А когда она сочно описала мою ссору с Дмитрием, то обрывки этих оболочек полетели как куски разбитого панциря, больно осыпая меня и раня злой — даже зловещей! — иронией. Рядом сидела уже былая Лялька, независимая, ироническая и внутренне ощетинившаяся. Нет, умеет все-таки Вячеслав Архипович племянниц в себя приводить!

Но, как я понял, это его не успокоило. Наоборот, чем ближе было окончание нашего рассказа, тем более хмурым становился Беловод. В конце концов, это заметила и Лялька.

— Что-то не так, дядя Слава? — обеспокоенно спросила она, ерзая по кровати.

Тот немного помолчал, а потом хрипло произнес:

— Все не так. Все плохо. Не нравится мне эта агрессивность тарелок, да и вообще… Вот и к нам, говорят, все больше раненых поступает с лучевыми ожогами. Что-то не то…

— И откуда эта пакость на нашу голову! — даже зашипел я. — Век бы думал — не придумал, что могу стать героем какого-то дурацкого триллера!

Беловод утомленно прикрыл глаза:

— Откуда, говоришь… Есть некоторые соображения. Но… Но давайте делом попробуем заняться.

Даже со стороны было заметно, что ему что-то мешает сосредоточиться, однако профессор пересилил себя:

— Значит, говорите, Дмитрий обиделся на весь мир и убежал? Плохо. С одной стороны, я его понимаю, но с другой… Надо вам найти Димку. Обязательно надо. А пока… Ты все детали собрал, Роман?

Я выудил из кармана план, на котором все крестики, кроме красного, обводились мной кружочками по мере того, как я складывал запчасти в мешок. Тяга к порядку всегда считалась одной из моих добродетелей. Вот только Ляльке она почему-то не очень нравилась.

— Согласно списку, Вячеслав Архипович, — протянул я бумажки ему.

— Не нужно, — слабо пошевелил рукой Беловод. — Лучше давай-ка сюда все эти железяки.

Собирал он их вместе быстро, математически выверенными и автоматически отточенными движениями. Заметив, что я стараюсь запомнить порядок сборки, он улыбнулся в усы и немного замедлил темп.

— Слава богу, что хоть руки у меня уцелели после всех последних похождений. Да и голова, — произнес он, протягивая мне сложенный аппарат, похожий на гибрид детского игрушечного лазера и «китайского» (были такие во времена моего детства) фонарика. Правда, немного большего размера и более солидного, что ли.

Я торжественно взял его в руки. Это уже было нечто похожее на настоящее оружие.

Очевидно, Беловод понял мои мысли, потому что усы у него снова полезли в стороны:

— Как ты понимаешь, лазером мы его зовем просто для удобства. Принцип действия у него совершенно иной. И если ты считаешь, что уже можешь палить из него во все стороны, то глубоко ошибаешься. Ну, разве что ослепишь кого-то ненадолго, если по глазам попадешь. Потому что это — модель с ослабленным питанием. Более мощный аккумулятор ставится вот сюда, — Вячеслав Архипович ткнул пальцем в выступ, напоминающий приклад карабина, — и тогда… Впрочем, что будет «тогда», мы и сами толком не знаем. С живыми объектами не экспериментировали, а с веществом этот тип излучения взаимодействует слабо. Вот с энергетическими полями… Это, наверное, главное, чего не поняли некоторые наши деятели.

Вздохнул он и вздрогнул, будто от внезапного приступа боли.

— Впрочем, этих самых полей энергетических сейчас на Земле-матушке видимо-невидимо! Таким образом… Опасно все это. Впрочем, в данное время ни тебе кто-то, ни ты кому-то особо угрожать не можешь, потому что аккумулятор… Он, кстати, и есть главным нашим изобретением. Этот лазер так — игрушка. До его конструкции при желании любой инженер за неделю додумается… Так вот, аккумулятор — у Дмитрия. Это и есть тот самый красный крестик на плане. Сам Дмитрию приказал его забрать. Думал, так лучше будет.

Беловод немножко помолчал и обратился к Ляльке:

— Лариса, как только найдешь мужа, прикажи ему, чтобы он и документы, и батарею отдал Роману.

Он снова взглянул на меня:

— Надо было это раньше сделать. Но сначала не успел, а потом… Ты уж извини меня, Роман, но от всех этих событий у меня в голове, наверное, короткое замыкание получилось… Потом начал я иметь сомнения относительно тебя…

— И правильные, Вячеслав, ты начал иметь сомнения, — вдруг проскрипело рядом. Мы все даже вздрогнули, а я неосознанным движением выставил ствол лазера вперед.

Прямо на грудь Тамары Митрофановны.

— Вот, вот, видишь? — не моргнула она и глазом. — Ему бы все пулять куда ни попадя. Ума — ни на копейку!

Вот хвороба моя! И откуда ж ты взялась? Как же это мы тебя проглядели?

А Гречаник уже уперлась обвинительным взглядом в Беловода, прижимая к себе какие-то свертки, которые, очевидно, несла ему:

— Или ты совсем из ума выжил — давать этой детворе оружие в руки! Немедленно прикажи отнести его Мельниченку. Он уж знает, как с ним поступить!

— Это у тебя, Тамара, вместе с твоим Мельниченком окончательно шарики за ролики заехали, — устало произнес Беловод. — Детвора эта на порядок умнее нас с тобой вместе взятых. Даже с привлечением интеллектуальных сил всей Верховной Рады.

— Если бы эта детвора была такой умной, — вдруг взвизгнула Гречаник, — мы бы не были в таком дурацком положении! Потому что единственная наша вина состоит в том, что мы в свое время им и свободу, и власть отдали, которую, кстати, именно мы с тобой отвоевали. А они всю страну напрочь развалили!.. Но теперь — не-е-ет!

Беловод даже глаза вытаращил:

— А это к чему?

— Гондурас в огне, все — на баррикады, — тихо, но выразительно произнесла Лялька.

Я думал, что Тамара, услыхав ее, взорвется сильнее извержения кремняка или лучевого удара тарелки, но она лишь обожгла Ларису разъяренно-презрительным взглядом.

— Все! Хватит! Вячеслав, я иду к Мельниченку, и ты сам передашь ему все свое железо. А пока на — питайся! — и она бросила свои разноцветные свертки на край кровати, едва не попав ими по съежившейся Лианне, которая все время тихонечко сидела там и о которой мы совершенно забыли.

— Больно, как больно, — вдруг проскрипела девушка каким-то бесполым голосом, напоминающим скрип гравия под колесами автомобиля. — Больно. Многие из нас гибнут… Гибнут без толку… Откуда здесь враги наши?.. Их же не должно тут быть… Но они здесь… Кто позвал их? Кто позвал нас? Планета еще не готова. Еще влажно и холодно на поверхности… Еще не разогрета она орудиями нашими… Для чего мы оставили наши дома? Чтобы гибнуть… Рано, очень рано… Ведь те, которых мы создали, наши орудия, наша надежда, еще не подготовили планету… Еще мало взрывов, еще мало трещин, еще мало шахт и туннелей… Мало землетрясений и извержений вулканов… Еще рано… Кто позвал нас? Почему так медленны орудия наши? Почему они направлены против нас, своих творцов? Кто их направляет?.. Вот там, там, собираются вместе… Готовятся уничтожать нас… Зовут врагов наших… Не дадим… Не дадим… Еще рано, но мы уже здесь…

Остолбенев, мы вслушивались в глухие звуки непонятных фраз, словно доносящихся к нам из какого-то далекого, пронизанного шевелением глыб, сталактитов и сталагмитов подземелья. Не знаю, как у кого, но мне показалось, что у меня зашевелились волосы.

Первой пришла в себя Лялька. Она осторожно помахала рукой перед глазами съежившейся Лианны, но та даже не шевельнулась. Тогда я, не выпуская лазера из правой руки, левой потряс девушку за плечо. Она вздрогнула, бессмысленно хлопнула глазами и вскочила на ноги, так и не отпустив прижатый к груди портфель Алексиевского.

За ту минуту тишины, когда мы молча смотрели на нее, выражение глаз Лианны приняло осмысленный вид.

— Михай, — прошелестела она, и я с облегчением отметил, что ее голос стал голосом обычной, немного испуганной девушки, — Михай, ты знаешь, где я была? Там, где все красно и раскалено до желтизны. Там, где вязко и жарко. Там, где на тебя давят все океаны и все материки этой планеты… Но… Но мне там было почему-то уютно, очень уютно. И спокойно… Словно я замерла на тысячелетия в теплом прозрачном янтаре, как древнее насекомое. И я была не одна. Нас было много. А потом мы все начали подниматься вверх, надеясь на что-то. Но вместо этих надежд нас ожидали враги и холодная смерть. И сейчас ждут, и сейчас, — вдруг затрясло ее. — Там!.. Там! На углу проспекта 50-летия Октябрьской Революции и проезда Гетмана Сагайдачного.

Такой точный адрес какого-то абсурда окончательно вывел нас из состояния оцепенения.

— Тьфу! — сплюнула Гречаник. — С ума здесь все посходили. Нет, сейчас я все-таки позову Григория Артемовича, пусть он с вами разберется.

И она, спотыкаясь о неподвижные тела людей, лежащих на полу, двинулась к выходу.

— Тамара… — слабо было выкрикнул Беловод, но сразу же замолчал и лишь растерянно махнул рукой.

А я смотрел на израненные тела, на окровавленные бинты, на грязные повязки, на опустошенные страданием глаза и, вслушиваясь в тихие стоны, вдруг осознал, что никто из людей, находящихся в палате, не вмешался в наш разговор. Не сделал ни единого замечания. Даже просто не попросил разговаривать потише. Словно мы существовали отдельно от них. Или они от нас. То есть весь мир распался на отдельные куски, даже краями не соприкасающиеся друг с другом. Это было жутко. И, просачиваясь сквозь эту жуть, я вспомнил, что понимание неестественного поведения людей приходит ко мне не впервые.

— Роман, — вывел меня из прострации глухой голос Беловода, — Роман, бери с собой аппарат и убегай отсюда. Найдешь Дмитрия, заберешь у него все, что нужно.

— Я с тобой! — схватила меня за руку Лялька.

— И я, и я, Михай, — бросилась ко мне с другой стороны и Лианна. — Я тебя одного не отпущу с этой… с этой… — она вдруг сникла.

— Вот, девчоночий гарнизон, — грустно улыбнулся в усы Беловод. — А ну, прекратить суету, гражданочки! Вы Роману только мешать будете.

— Я. Пойду. С. Романом, — чуть не по складам произнесла Лялька. И приговор этот был окончательным. Таким, который обжалованию не подлежит.

— Никто. Со. Мной. Не. Пойдет, — в тон ей ответил я. — И мне, кстати, тоже некуда идти, — недавние смутные подозрения забурлили во мне с новой силой. — Нельзя тут Вячеслава Архиповича одного оставлять. Опасно это.

— Роман, — терпеливо, словно к маленькому ребенку, обратился ко мне Беловод, — опасно рисковать жизнью других людей, если есть возможность спасти их. Быстрее, сынок, быстрее. Иди, — почти неслышно закончил он.

Проклиная свойство своего характера со вниманием относиться к чужим мнениям, свой проклятый, запущенный конформизм, я засунул собранный прибор в бумажный мешок и посмотрел на Лианну. Если Лялька еще и может как-то пригодиться, то эта…

— Лианна, девочка, — вытянул я из-за пояса нож, — держи. Если кто-то захочет обидеть Вячеслава Архиповича, защищай его. На тебя вся надежда. Я знаю, что ты не подведешь.

— У тебя что, крыша поехала? — дернулась было Лялька.

Но я разъяренно повернулся к ней:

— Ты своего благоверного хочешь найти или нет?

— Да идите уже, идите! — даже застонал Беловод, бессильно откидываясь на подушку.

Уже выходя из палаты, я обернулся. Профессор смотрел нам вслед печальными глазами, а к его кровати, сидя на полу, прислонилась Лианна. На ее коленях лежал портфель Алексиевского, который она крепко обнимала рукой со сжатым в хрупком кулачке ножом. Полный идиотизм…

Выскользнули из больницы мы с Лялькой быстро и спокойно. То ли Мельниченка не было, то ли Тамара еще не смогла разыскать его. Остановив на дороге «КамАЗ» с грузом какого-то железа, шустро залезли в кабину и только здесь переглянулись друг с другом, услышав усталый голос водителя:

— Куда вам, ребята?

Я еще колебался, лихорадочно нащупывая самую весомую логическую цепочку, связанную с местом пребывания Бабия, а Лялька уже говорила:

— Друг, подбрось до перекрестка 50-летия Революции и Сагайдачного.

Приучил ее все-таки Дмитрий к мистике с уважением относиться. Молодец!

Впрочем, моя ирония мгновенно улетучилась, и слово «молодец» приобрело совершенно иное звучание, когда, медленно проехав по недавно цветущей и вечно пятидесятилетней улице, мы еще издали увидели на указанном Лианной месте довольно большую толпу. В небе над ней легонько колыхались две тарелки. Я мысленно только руками развел: действительно, мистика!

Но, как оказалось, мистический процесс только начинался. Потому что из высоко расположенной кабины «КамАЗа» мы почти одновременно увидели, как среди пестрой — по народу, а не по цвету — толпы мелькнула неуклюжая фигура Бабия. Определив курс, ведущий к ней, мы с Лялькой врезались в плотное, пропахшее потом пространство. В нем, кстати, рядом с гражданскими мирно сосуществовали как лица в камуфляжной форме, так и персоны в оранжевых жилетах. Ляпота! Я вспомнил стаю кошек и собак, увиденную мной во дворе дома Беловода в день начала этих странных событий. Все повторяется в этом мире. Даже Людмила Георгиевна.

Она стояла на небольшом возвышении, сложенном из корявых глыб и покрытых для красоты найденным где-то большим красным паласом. Цвет, как я отметил, был не характерен для прозрачного братства. Спешили, наверное. Вокруг Мирошничихи замерли ее братья с барабанчиками на груди. Количество их увеличилось уже до десяти. Рядом с ними виднелась и тренога, на которой дымился — словно дыма вокруг не хватает! — памятный мне пучок травы. Интересно, из какой копны она его таскает?.. Отличием этой, до боли знакомой картины было десятка два лиц явно сатанинского вида со своим сорванным кем-то металлическим оборудованием, валяющимся под ногами. Вокруг них замерла молчаливая цепь серьезнолицых людей с кольцом крепко сцепленных рук. Мне показалось, что тарелки над нами, словно заинтересовавшись этой сценой, опустились немного ниже.

Я тоже заинтересованно наблюдал за ходом событий, а Лялька поглядывала во все стороны, разыскивая глазами Дмитрия.

— Вы замутили свои души! — обращаясь к окруженным сатанистам, вымахивала Людмила своей большой линзой. — Неужели вы не испугались жуткого мрака, пленившего вас, когда вы стали на защиту прислужников хаоса? Неужели вы не испугались того, что свет покидает вас, рассыпаясь на угасающие искры? Что вы чувствовали, когда напали на наших братьев и сестер, пытающихся предотвратить разрушение этого мира?

Только сейчас я заметил, что с другой стороны цепи, возле небольшой группы окровавленных людей, стояло несколько термосов с азотом.

— Мы не станем приговаривать вас к смерти, нет! Потому что вы — наши заблудшие братья…

— Вот он, вон там, — затормошила меня Лялька, — пошли!

Взятый на буксир и тихонько чертыхаясь, я двинулся за ней, долбая своим неуклюжим бумажным мешком по ногам окаменевшего народа. Но никто не выругал меня. Все уставились на Людмилу.

— Мы наполним вас светом! Нашим светом. Беспредельным светом этой беспредельной Вселенной.

Расстояние до тарелок явно уменьшалось. Бабий тоже был почти рядом.

— Приготовьтесь, братья и сестры мои!.. Свет струится сквозь нас, свет и цвет, форма и число!

Краем глаза я заметил, как Людмила выставила линзу перед собой, упершись в нее взглядом. Живая цепь словно уплотнилась и напоминала теперь крепкую изгородь, растворяющую в себе все человеческие различия.

— Дима! Дима! — позвала Лялька, схватив мужа за плечо. — Куда же ты исчез, горе мое луковое?

Дмитрий обернулся и сразу же встретился взглядом со мной. Тарелки в небе замерли и как-то угрожающе наклонились. Я выпрямился, подготавливая себя к реакции Бабия на наше появление. Но ничего не случилось. Он лишь дернул плечом, высвобождая его из Лялькиной руки, и, уставившись на циферблат прибора, придерживаемого им прямо перед собой, пробормотал:

— Не мешайте… Что-то на инфразвуковой частоте происходит…

Никто ему и не мешал, лишь рядом послышалось гудение, сначала тихое, а потом все более и более нарастающее. Сквозь него начали понемногу протискиваться звуки барабанчиков. «Сейчас цзинькнут», — подумал я. И «цзинькнули». Но не они, не прозрачные братья со товарищи противоположного пола, а братаны. Один из сатанистов вдруг схватил с земли тяжелую цепь, которую задержавшие его не додумались убрать подальше, и с размаху заметелил ею по человеческому кольцу. Но оно даже не пошевелилось. Лишь один мужчина повис на руках других.

— Лин-цзи-цвет… Лин-цзи-свет… Лин-цзи-форма… — бормотали барабанщики и понемногу к ним начали добавляться голоса из толпы.

— Чего стоим, братва? — заорал сатанист, размахивая цепью, со свистом вспарывающей воздух. — Бейте их!.. Пробиваемся к нашим! Эти же святоши ни на что не способны…

Но странным образом голос его становился все тише и тише, пока он вообще не замолчал, выронив цепь. Его приятели вообще не сделали ни одного движения. Хотя (и это я почему-то заметил особенно хорошо) глаза их были наполнены яростью и злостью. Такой злостью, которая выжигает глаза до пустоты. И еще я заметил, что такой же пустотой были наполнены и глаза членов прозрачного братства. Разницы не было никакой.

«Она же гипнотизирует их, стерва!» — вдруг осенило меня. А Людмила выводила сверху:

— Нет ничего, кроме света… Нет ничего, кроме добра…

А Лялька бубнила рядом:

— Ну чего ты обиделся, глупенький… Мы же ничего… Мы у дяди Славы были…

А по тарелкам начали пробегать какие-то зеленоватые отблески, и гудение барабанов раздавалось уже как будто с неба.

Я начал неуклюже разворачивать мешок, одновременно почти выкрикнув Ляльке в спину:

— Скажи ему, что Беловод приказал аккумулятор отдать. И документы.

Бабий вдруг оторвался от своего циферблата:

— Как это — отдать? Зачем?

— Н-ну, — начала чуть заикаться Лялька, — так дядя Слава приказал. У Романа, наверное, они целее будут.

Бабий, наконец, увидел, что я вытягиваю лазер из мешка, и даже подпрыгнул, зашипев:

— Ц-цел-ле-е-е… Не ве… Не верю!..

Он бросил быстрый взгляд на небо, где тарелки, казалось, все больше и больше набухали, отливая каким-то сизоватым цветом, и все понял:

— Оборотни! Все — оборотни! Лариса, вы что, с ума сошли? Да он же сейчас такое устроит!..

— Давай аккумулятор, дебил! — гаркнул я.

Бабий отшатнулся от нас, и в то же самое время в наших ушах что-то басовито зажужжало, постепенно повышая тон до комариного писка. В нижних частях тарелок появились какие-то выпуклости, которые неожиданно и беззвучно лопнули, а из них к земле метнулось два луча, пересекшихся в одной точке. В точке, где стояла Людмила Мирошник.

Ее охватило мертвенно-голубое сияние, а земля чуть вздрогнула у нас под ногами и разорвалась, разбрасывая людей и то, что от них осталось, в разные стороны. Толпа на мгновение замерла, а потом бросилась врассыпную, перемешивая братьев и братанов, спотыкаясь и скользя по липким красным пятнам и еще по чему-то шевелящемуся и едва дымящемуся. А над всем этим несся животный вой. Вой Мирошничихи, медленно сгорающей в голубом сиянии, которое растворяло ее плоть и оголяло полупрозрачный скелет. А тот, в свою очередь, рассыпался зелеными искрами. Этот вой был страшнее вопля Мороза, рева Мирошника, хрипения Пригожи. Страшнее его было только яростное молчание Михая.

Кто-то сбил меня с ног, и, падая на спину, я невольно нажал на спусковой крючок лазера. Короткий луч вылетел из него, попав прямо в глаза плотного мужчины, налетевшего на меня. Он ойкнул и, на мгновение остановившись, заслонил лицо ладонями. Это позволило мне мгновенно вскочить и схватить Ляльку за руку.

— Убегаем отсюда! Быстро! А то раздавят к чертовой матери!

Лялька успела схватить за руку и Дмитрия. Изо всех сил пытаясь не дать толпе возможности разъединить нас, мы втроем понеслись по ее течению. И благодаря моим усилиям даже пробились в передние ряды. Я уже думал, что скоро нам посчастливится вырваться из круговорота обезумевших людей, но в это время из проезда Сагайдачного появилось огромное сборище сатанистов. От такого количества кожаной одежды у меня даже почернело в глазах. Впереди бежал, чуть похрамывая, мой старый знакомый — Айк.

— Вот они, праведники недоделанные, — заорал он, не заметив, однако, в этом бедламе нашу троицу, — те, что наших братанов завалили. Бей их, ребята!

И стенка ударилась о стенку, только пыль взвилась. Люди, еще не пришедшие в себя после залпа тарелок, отбивались сначала довольно вяло, а потом все уверенней и уверенней. И через несколько минут потасовка спаяла в одно целое и прозрачных, и сатанистов. Рядом со мной девушка в кожаном жилете молотила ногами упавшего юношу в белой когда-то одежде. А тот, крутясь по земле и по-животному оскалив зубы, пытался поймать ее. Другой братишка, ухватившись за длинные волосы парня рокерского вида, бил его по голове металлической оправой разбитой линзы. А тот отбивался поясом с большой бляхой, но никак не мог попасть туда, куда нужно.

Внезапно в поле моего зрения возникло плоское лицо Айка, и во мне сработал какой-то древний хищный инстинкт. И так как моя левая рука была занята лазером, я отпустил Ляльку, которую до сих пор цепко придерживал рядом, и коротко, наотмашь, но изо всех сил засадил кулаком в эту отвратительную харю. Очевидно, силенки у меня еще оставались, поскольку что-то хрустнуло, и Айка смело будто ветром. Но развить успех мне не дали.

— Брось его, Ромка, — снова вцепилась в меня Лялька. — Быстро, быстро выбираемся отсюда!

К нашему счастью, мы находились с края драки, потому что из ее центра нам вряд ли удалось бы выбраться без потерь. А так уже минут через пять мы тяжело хватали воздух ртами в каком-то подъезде, сидя на его грязных ступеньках. Лялька съежилась, охватив плечи руками. Дмитрий, закрыв глаза, оперся спиной о выкрашенную зеленым стену. А я, положив лазер на колени, чувствовал, что меня сейчас разорвет от злости.

— Ну что, дебил, — обратился я к Бабию, используя слово, которым закончилась наша предыдущая беседа, — легче стало?.. Маринуй свой аккумулятор, маринуй. Но если бы ты, дебил, его не мариновал, то сейчас Мирошничиха, может быть, была б жива. Она хоть и дуреха, но человеком была неплохим. Да и эти проклятые тарелки не меньше твоего любила. Может, даже больше. Но из-за любви этой вон еще сколько людей погибло…

— Это случайность, — облизнул потрескавшиеся губы Бабий, — случайность. Перед выстрелом я зафиксировал рост инфразвукового фона. На поверхность шли кремняки… И тарелки каким-то образом ощутили это. Потому и дали предупредительный выстрел. Значит, они людей защищали. Ведь если бы они не выстрелили, то мы бы оказались на месте извержения.

— З-защищали, — захлебнулся я. — З-защитнички нашлись, охотнички, спаниели несчастные! Да какая мне разница, от чего я погиб: от магмы или от луча?..

— Нельзя же подходить с человеческими мерками к пониманию поведения иных форм жизни, — с болью простонал Бабий.

— Нельзя? Ах ты!.. А ну давай сюда аккумулятор и документы! Не то я из тебя сейчас тоже иную форму жизни сделаю!

Пока я орал на него, Лялька даже не шевельнулась. Это, наверно, и дало мне сил для того, чтобы подтянуться к Бабию. Но тот уже вскочил на ноги и ткнул мне под нос неумело скрученную дулю:

— Вот тебе документы!..

Он повернулся спиной и хлопнул себя по заду:

— Вот тебе аккумулятор!..

И пока я медленно чумел от такого неинтеллектуального поведения провинциального интеллектуала — вполне, кстати, земной формы жизни, — Бабий схватил у меня с колен лазер и выскочил с ним и со своим кофром на улицу.

— Стой! Стой, ублюдочник! Я из тебя сейчас летающее блюдце сделаю! — бросился я за ним.

— Дима-а-а! — толкая меня в спину, безумно закричала позади Лялька.

 

5

Мы с моей бывшей женой, изможденно поддерживая друг друга, брели по улице. Мне было наплевать на все чудеса и катастрофы этого обезумевшего мира: Дмитрий снова исчез, похитив прибор Беловода, Лялька закрылась от меня в самой себе, а я был разбитым, усталым и обнаженно обезоруженным. Наблюдая за подозрительными типами, снующими вокруг нас, я с тоской вспоминал про свой нож и надеялся, что Лианне не пришлось использовать его по назначению. Как надеялся и на то, что мне самому не придется жалеть о его отсутствии. Напрасно, кстати, надеялся.

Я даже не заметил, когда они подошли к нам. Впрочем, Гемонович всегда отличался неслышной походкой, а трое его приятелей явно имитировали его. Ребята эти были неопределенного, но пристойно-спортивного вида. Нечто среднее между сатанистами и прозрачными. Что-то от камуфляжников, что-то от оранжевожилетчиков. Но с этой своей неопределенностью они явно не затерялись бы в толпе.

— Привет, — произнес Гемонович, не вынимая руки из карманов (правильно, кстати, не вынимал) и для чего-то рассматривая меня с разных сторон. — Гуляем? Дневной, так сказать, моцион?

— Для моциона нужен рацион, — мрачно ответил я. — В нашем положении желательно водный. — И добавил, заметив на поясе одного из его ребят армейскую флягу: — Не угостите?

— А чего ж, — прищурился Гемонович, — для добрых людей… Но, как понимаешь, за соответствующую плату. Гешефт, он в любых условиях есть гешефт.

— Угу, так ты, Гегемон, настоящим бизнесменом стал, — выдавил я, подтягивая поближе к себе Ляльку, которая, выйдя из состояния апатии, начала обеспокоенно оглядываться по сторонам.

— Так с какими же людьми работал! Целые тебе жизненные университеты…

Его ребята вежливо заулыбались. Я на всякий случай оценил наши силы. К сожалению, они были явно не равные. В сторону преимущества Гемоновича.

— Так угостишь водой или нет? — мрачно переспросил я, передвигаясь таким образом, чтобы при нападении отрезать Гегемона от его приятелей.

Он оскалился и тоже передвинулся, блокируя мое намерение:

— Обязательно. И напоим, и накормим, но…

— Но?..

— Где та игрушка, которой ты недавно в драке вымахивал?

Этого, честно говоря, я совершенно не ожидал и потому глупо разинул рот:

— Чего?..

И в то же самое мгновение мне стало стыдно за свою несоображаловку. Усталость, наверное, все-таки повлияла на некоторые мои способности.

«Ну, Айк… — мысленно заскулил я. — Все! Надо с тобой решать окончательно!.. Но и Гегемон хорош… Нашел с кем связаться. Со шпаной».

Впрочем, после объединения сатанистов и привлечения к ним новых сил, Айк уже вышел из категории блатной мелочи. И Юрий, к сожалению, понял это первым. Таким образом, у него было явное преимущество. И не только в плане физических сил.

Молчание затягивалось и сгущалось. Поэтому я решил как можно быстрее перейти к тактике запутывания следов.

— Ну ты даешь, Юра! Я сразу и не понял, о чем базар… Действительно, нашел я какое-то детское ружье. Знаешь, с фонариками и на батарейках. Но не стану же я в игрушки играться! Выбросил где-то его недавно. На беса она мне? Это ты, наверное, игрушечный магазин открывать собираешься.

Гегемон, сплюнув под ноги, принял мою иронию во внимание:

— Ружье, говоришь?.. Игрушечное?.. Что ж, это на тебя похоже. Ты всю жизнь, сколько я себя помню, игрушками забавлялся. Натура у него такая, что ли, Лариса Леонидовна? — обратился он вдруг к Ляльке, сделавшей для чего-то шаг в сторону.

Телевизионщицу Яременко хорошо знали в Гременце. Я и забыл про это. А Гегемон не только помнил, но знал и еще кое-что. Хотя пока этого не показывал.

— Ладно, — притворно тяжело вздохнул он, — спектакль не удался. Я вам верю, Роман Ефимович, но… Но у меня приказ: все обнаруженное оружие собирать в одном месте и брать под охрану. Сами понимаете: ситуация такая. Поэтому вы, на всякий случай, покажите мне, где вы это ружьецо выбросили. А я, тоже на всякий случай, посмотрю на него, да и разойдемся мы мирно в разные стороны.

— И чей же это приказ? Пригожи, Мельниченка или еще кого-то? — спросил я, лихорадочно пытаясь затянуть время.

— Совести. Совести приказ, Роман Ефимович, — серьезно ответил Гемонович. Лишь в глазах у него на мгновение вспыхнули злобно-насмешливые искорки.

Неожиданно что-то зашуршало в воздухе, и один из спортивных приятелей Гемоновича, ойкнув, упал на колени.

— А ну разойдись! Всем разойтись к чертям собачьим! — шипела Лялька, сжимая в руках увесистую арматурину. И когда она успела ее найти?.. Даже больше того: когда она успела в себя-то прийти?

А Лариса Леонидовна уже снова поднимала железяку, готовясь ко второму удару. Но в это время другой приятель Гемоновича, крякнув, прыгнул вперед и, схватившись за ржавый прут, крутанул его, выдирая из женских рук. Лялька не выпустила арматуру, а так, как я ее когда-то учил, пытаясь вырастить из нее боевую подругу, сделала «винт», заставляя напавшего сделать то, чего он хотел от нее: то есть упасть на землю. Тот упал. Одновременно упал и я, делая Гемоновичу подсечку. Тот тоже свалился, но успел сделать «мост» и через голову снова вскочил на ноги. Это я заметил краем глаза, поскольку, продолжая круговое движение, сбил-таки с ног третьего приятеля Гегемона и, крутнувшись, чтобы уйти из-под удара Юркиной ноги, сам ударил его под колено. Он пошатнулся. Я вскочил. Редкие прохожие испуганно-равнодушно обходили нас стороной.

А мы дрались. Дрались молча и могли похвастаться тем, что оборонялись на хорошем уровне, несмотря на все наши предыдущие испытания. Я защищался от троицы во главе с Гемоновичем. Лялька соревновалась с парнем, которого только что засандалила арматуриной по спине. И я гордился ею. Это была моя Лялька. Лялька, которая всегда была в восторге от риска и мужской силы. Лялька, которая презирала женскую манерность и разговоры о тряпках. Лялька, которая любила меня и меня ненавидела. Вот она поймала-таки ребром ладони шею своего неприятеля, и тот, схватившись руками за горло, завалился на асфальт. К сожалению, Гемонович тоже заметил это и метнулся к ним.

— Лялька, осторожно! — успел я выкрикнуть перед тем, как что-то тяжелое бухнуло меня по затылку, и я сунулся вперед, роя носом землю.

Пришел я в сознание оттого, что нечто тупое и холодное билось в мою скулу. Скосил глаза и увидел короткий ствол пистолета, зажатого в крепком кулачище. Поднял глаза повыше. Злой Гемонович склонился надо мной:

— Очухался, паскуда?.. Некогда мне с тобой антимонии разводить! Где ружье?

«Боже, — медленно подумал я, — на кой черт оно тебе сдалось?..»

— Выбросил, — прохрипел.

Ствол пистолета снова больно уперся в скулу. Даже дыхание перехватило.

— Слушай, ты!.. Ты уже давно у меня под богом ходишь. Если б ситуация не изменилась, то уже и остыл бы. Впрочем, я и сейчас долго с тобой разговаривать не стану. Где ружье?.. Считаю до трех…

— Отпустите его, дураки!.. Нет у нас никакого ружья, — услышал я будто сквозь вату.

Медленно повернул голову и увидел Ляльку, крепко удерживаемую двумя «спортсменами». Третий так и продолжал лежать на земле. Лариса билась в руках юнцов, словно рыба на крючке, выгибаясь всем телом и беспомощно кусая губы.

— Нет у нас того ружья, нет!..

— Где? — коротко и тяжело выдохнул Гемонович.

— У Дмитрия оно, у Дмитрия! У мужа моего. Ищите его, ищите, если найдете!..

«Напрасно ты, Лялька, — подумало что-то внутри меня, — напрасно… Не надо было бы…» Но Гегемон уже выпрямлялся, так и не отведя черного зрачка пистолета от моего лица.

— Вот оно как, — присвистнул. — Классический треугольник наоборот: подруга — с бывшим мужем, а настоящий-то муженек — тю-тю…

— Ну, ты… — шевельнулся было я, но сразу же получил ногой по печени. Даже в глазах снова потемнело.

— Спокойно. — Гегемон на мгновение задумался, а потом снова наклонился ко мне. — Таким вот образом, дружище Ромка: Лариса Леонидовна остается у нас, а ты идешь и ищешь своего правопреемника по супружескому ложу. Через два часа или приводишь его сюда, или… Красивая бабонька — Лариса. Ловкая, — прибавил он, криво улыбаясь. — Мы будем… — он огляделся по сторонам, — мы будем ждать вас, Роман Ефимович, вот в том магазинчике.

И он указал на ступени мини-маркета, над которыми странным образом сбереглась вывеска, с названием «Пятачок» и веселым розовым поросенком, изображенным на ней. Я почувствовал, что никогда больше не стану лакомиться свининой.

— Через два часа, Роман Ефимович, — повторил Гегемон, играя пистолетом, и обернулся к парням, держащим Ляльку. — Пошли, ребята!..

Лариса снова было начала сопротивляться, но ее легко подняли в воздух и потащили к магазину. А я остался сидеть посреди улицы, уставившись в пустое пространство перед собой, по которому иногда пробегали невыразительные тени перепуганных людей. Ни одна из них не задержалась возле меня. А может, я просто уже и не существовал на этом свете?

Впрочем, какие-то мысли еще шевелились в скользком сером веществе.

«Надо же, как назло, ни камуфляжников рядом не оказалось, ни оранжевожилетчиков. Хотя, что бы они сделали? Монополия Мельниченка на оружие приказала долго жить… Но откуда у Гегемона пистолет?! Откуда, откуда!.. Откуда бы ни был, но он есть. В конце концов, в этих развалинах и черта отыскать можно. Гегемон вот отыскал».

Вдруг мне вспомнились слова Гемоновича: «Ты уже у меня давно под богом ходишь!»

Потом — фонтанчики от пуль, вырастающие рядом со мной возле дома, где погиб Пригожа. И, в конце концов, вынырнуло мельниченковское, услышанное мной из вентиляционного лючка в женском туалете: «Убийца за ним будет охотиться, а тут и мы случимся…»

Гемонович?!. Да нет, глупости. Он с Морозом работал. А тот — с Паламаренком. Хотя, там серпентарий еще тот! Все друг друга сожрать хотели, а все вместе в последнее время и меня. И каждый что-то знал. Лишь я ничего понять не могу. А может, ситуация постоянно меняется? Вот и Гемонович что-то такое говорил…

Я ощутил, что снова окончательно запутался. Ясно было одно: счетчик включен, время идет, а я сижу на месте. Дмитрия, ясное дело, сюда приводить нельзя. Ни Лялька — мне, ни я — себе никогда не простим, если с этим припадочным что-то случится. Надо найти его, забрать аппарат, а дальше… Дальше — по обстоятельствам. Главное — найти Дмитрия. Но где? Где его, к черту, искать?..

Я, пошатываясь, встал с земли и в отчаянии поднял лицо к небу. По серебристому фону плавно передвигались летающие тарелки. Тарелки!.. Дмитрий обязательно должен быть рядом хотя бы с одной из них! Но с какой?.. В пространстве слепых небес можно было различить десятка полтора этих созданий. Некоторые — повыше, другие — почти вплотную к остаткам крыш разрушенных зданий. Зрелище было феерическое, но почему-то оно не вызывало той внутренней дрожи, которая довольно часто охватывала меня во время просмотра фантастических лент. Иные обстоятельства — иные заботы. Вот только суть у всех наших забот одна: контакт. Но контакт не Вселенной со Вселенной, а человека с человеком. Что, впрочем, равнозначно. Потому что никогда толком не знаешь, что из этого контакта может выйти. Ведь Вселенная, которой ты мчишься навстречу, может состоять и из антиматерии. Со всеми последствиями…

Самая ближняя из тарелок зависла очень высоко. Другая, квартала за два от меня, замерла на высоте приблизительно в пятьдесят метров над дворцом культуры нефтеперерабатывающего завода, который огромными глазницами выбитых окон смотрел на площадь, покрытую мерцающими осколками этих самых окон. Что ж, не имея гербовой бумаги… Я оглянулся на закрытые двери «Пятачка» и похромал к дворцу.

Внутри его было пусто. Я бы еще добавил: торжественно пусто. Торжественно из-за того, что даже среди нашего полного бардака из дворца культуры не выветривалась гордая и внимательная тишина, присущая только процессу творчества. А пусто… Ну скажите, кому нужна культура в то время, когда, громыхая, разваливается Вселенная?

Но кому-то она все-таки оказалась нужна. Или, может, сей «кто-то» просто хотел разрушить этот мир культурно? Как бы там ни было, но на покрытом цементной пылью мраморном полу четко выделялась одинокая цепочка чьих-то следов, ведущих к лестнице. Я, словно шагающие песочные часы, двинулся по ним, физически ощущая, как неумолимое время шершаво сыплется сквозь меня.

На втором этаже следы поворачивали в коридор с кабинетами работников дворца. Проходя мимо одного из них, я сквозь открытые двери и выбитое окно увидел тарелку, которая, медленно приближаясь, застила своей зеленоватой массой все окружающее пространство. Она, наверное, так и проплыла бы мимо, но ей навстречу взлетел коротенький лучик. Если бы я не был настороже, то, наверное, и не заметил бы его, а так…

Очевидно, его заметила и тарелка, потому что внезапно остановилась и замерла, слегка покачиваясь в воздухе. Я снова бросил взгляд на следы и отметил, что они обрываются возле железной лестницы, по которой можно было выбраться на крышу здания. По матовой поверхности тарелки побежали сизоватые змейки. Я уже знал, что это означает, и поэтому хромым вихрем взлетел на крышу, благодаря судьбу за то, что логика не подвела меня. Потому что возле самого парапета неуклюже замер Бабий с лазером, нацеленным на летающую… летающее… существо? Аппарат? Природное явление?

Впрочем, сейчас это меня не интересовало. Я заорал, бросаясь к Лялькиному мужу:

— Дмитрий, смывайся! Смывайся быстро отсюда! Сейчас она выстрелит!..

Тот несколько изумленно обернулся ко мне и вдруг… улыбнулся:

— А вот теперь и я не пойму, кто из нас дебил. Успокойся. Я с ней контактирую…

И он снова направил лазер на тарелку, два раза нажав на спусковой крючок. Та в ответ довольно изысканно покачнулась. Тоже два раза.

А потом двойным лучом засадила по Бабию.

Первый из лучей выбил добрый кусок парапета, осыпав Дмитрия обломками кирпича и бросив его на крышу, на плоскости которой, немного позади упавшего Бабия, поднялся фонтан пыли от удара второго луча. На месте этого удара сразу же образовалась огромная дыра, в которой загрохотали обломки падающего железобетона. Открытый кофр Бабия, стоящий рядом с ним, опрокинулся, и из него выскользнул знакомый мне кубик, в свое время забранный Дмитрием с полигона.

Дальше я действовал чисто автоматически, потому что снова наступил тот миг, когда мысли не анализируются, а просто становятся веревочками для тела, которое почему-то совершенно уверено в том, что поступает абсолютно правильно. Подскочив к Бабию, я выдернул у него из рук лазер, схватил батарею и бессознательным движением вогнал ее в приклад аппарата. Туда, куда мне показывал Беловод. Кубик как будто впаялся в предназначенное для него место.

— Не-е-ет! — завопил еще не очухавшийся Дмитрий, сообразив, что я хочу сделать.

— Да! — коротко и смачно, словно сплюнув, бросил я сквозь стиснутые зубы и, не целясь, с полуоборота, навскидку и резко поднял ствол в направлении тарелки.

Не знаю, что там изобрел Беловод, но мощность луча, увязшего в туманистом брюхе зеленоватой медузы, я ощутил почти физически. Существо мгновенно покрылось какими-то красноватыми пузырями, тихонечко зажужжало и неожиданно рассыпалось разноцветным фейерверком. По небу будто пошли круговые волны, чем-то напоминающие мне световое представление, которое я наблюдал с балкона беловодовской квартиры. Это было бы красиво, если бы не было жутко. Тем более, что вокруг что-то изменилось. Сразу я не сообразил — что, но через мгновение…

Десятка три тарелок, видимых с крыши дворца, внезапно прекратили свое плавное движение и бросились врассыпную, будто стайка испуганных мальков. Отличие было лишь в размере этих «рыб» да в том, что из них в, направлении земли метнулись острые жала зеленых лучей. Послышались отдаленные взрывы. Над Юнаками взвились смерчи пыли, внутри которых навстречу тарелкам летели цепочки красноватых пятен. Вот одна из цепочек хлестнула по воздушной медузе, и та мгновенно рассыпалась искрами да и всколыхнула… Нет, не воздух — само пространство. Эти колебания упруго толкнули все клетки моего тела. В другом месте, где-то около моста через Сухой Каганец, лучи двух тарелок, пересекшись, ударили в землю, и оттуда с приглушенным всхлипом вверх выплеснулся фонтан лавы и раскаленного камня. Крыша дворца ощутимо вздрогнула.

Где-то снова что-то горело. Воздух помутнел, и дышать стало тяжело. Дрожала земля, колыхалось пространство. Сквозь душную сизую дымку я различил несколько групп обезумевших людей, бегущих по улице, но странным образом не смешиваясь друг с другом, а лишь сбиваясь и просачиваясь одна сквозь другую.

Схватившись за вибрирующий камень парапета, я увидел, как на самом горизонте нашего мира медленно начала падать последняя из неразрушенных труб нефтеперерабатывающего завода и исчезать среди серых клубов то ли дыма, то ли пыли.

Длилось все это всего лишь несколько минут и прекратилось так же внезапно, как и началось. Тарелки метнулись вверх и замерли там, образовав неровный круг по периметру зоны землетрясения. Количество их несколько уменьшилось. Внизу слышались отчаянные человеческие вопли, и можно было лишь благодарить… Бога?.. Случай?.. В общем, кого-то из них за то, что ни один луч не ударил ближе двух километров от нас. Вообще, эта активизация тарелок напомнила мне короткую разведку боем, после которой враждующие стороны возвращаются на исходные позиции.

— Что ты наделал! Что ты наделал! — скулил позади Бабий.

Я, лишь слегка ошалевший от увиденного, поскольку по-настоящему испугаться так и не успел, обернулся к нему:

— Я?!. Я наделал?!. Дмитрий, да приди ты в себя, в конце концов! Ты знаешь, где сейчас Лялька находится?

И голосом, рвущимся от злости, отчаяния и растерянности (потому что и действительно не знал, чьими действиями была вызвана активизация тарелок), я рассказал ему о последних событиях.

Дмитрий молчал. Молчал, как притихшие Юнаки, изуродованные извержениями кремняков и лучами тарелок. Молчал, как туманное ослепительное небо цвета бельма на глазу. Молчал, как сжатый в моей руке лазер. А потом глухо выдавил из себя:

— Сколько времени осталось?

Я взглянул на часы:

— Пятьдесят три минуты.

Бабий тяжело встал на ноги:

— Пошли. Отдадим им все это… эту… Все отдадим. Пошли… А впрочем, — он неожиданно с надеждой взглянул на меня, — у тебя оружия нет?

Я молча покачал головой и заметил, что Бабий уперся взглядом в лазер. Закусив губу, я поднял его и нажал на спусковой крючок, направив ствол аппарата на зонтик вентиляционной шахты, огромным грибом-мутантом растущий метрах в пяти от нас. Луч хищно впился в него и… Ничего не произошло. Только по ржавому металлу пробежали золотистые молнии и затем медленно погасли. Словно испарились.

— Беловод сказал, что на физические объекты лазер не действует, — вздохнул я. — С живыми объектами они не работали, но, я думаю, что эффект будет тот же самый. Очевидно, природа излучения его, — я поднял аппарат, — и их, — я указал им на далекие тарелки, — разная. К сожалению.

— Пошли, — Дмитрий взял кофр, накинул ремень видеокамеры на плечо, но, подумав, медленно-положил ее на крышу и тоскливо, будто прощаясь, взглянул на нее. — Мешать будет, — объяснил, заметив мой внимательный взгляд, и побрел к железной лестнице.

Я двинулся следом, благодаря судьбу за то, что в то мгновение, когда луч лазера попал в зонтик вентиляции, Дмитрий не обратил внимания на небо. Потому что во время выстрела тарелки на горизонте как-то синхронно, словно они были единым организмом, вздрогнули. И мне это очень не понравилось.

 

6

Мы сидели в квартире дома, расположенного напротив «Пятачка». Розовый поросенок с вывески, не ведая о своей мясозаготовительной судьбе, улыбался навстречу нам мутной улыбкой олигофрена. Казалось, сейчас слюну пустит. Что ж, пусть его… Лишь бы нас не обслюнявил. Впрочем, это не угрожало даже Дмитрию Анатольевичу. Вообще, я с удивлением отметил, что за последние полчаса его детское лицо, еще недавно напоминающее мне рекламное рыльце, приобрело мужской вид. Я бы даже сказал: сосредоточенно-мужской. Осунулось, что ли?.. Но не бывает же так!

Понемногу недоумевая по этому поводу и надеясь на честное слово Гемоновича, а также на то, что последние события не заставили его передислоцироваться на другое место, я терпеливо разъяснял Бабию:

— Итак, Дмитрий Анатольевич, вы берете кофр и выходите на середину улицы. Зовете Гемоновича. Тот подходит к вам и вы говорите ему, что лазер — в сумке. Но стоите так, чтобы Гемонович постоянно находился на линии выстрела, чтобы вы его собой не заслоняли и чтобы его лицо было все время повернуто к этому окну. Я его ослепляю, выпрыгиваю наружу и бегу к магазину.

— А если он выйдет не один?

— Ну, тогда я делаю два выстрела.

— А если еще кто-то будет наблюдать за нами из магазина?

— Третий — по окну.

— Три выстрела и все почти одновременно… Да еще по глазам… А попадешь?

Не осознавая того, Бабий затронул одну из самых слабых сторон нашего плана. Впрочем, и весь план был слабым. Но у нас почти не оставалось времени на его доработку, а относительно срока, определенного Гемоновичем, я был уверен. Неуверен я был в себе. Потому что умел драться против троих-четверых хорошо подготовленных неприятелей. Умел неплохо работать ножом, метко бросая его на приличное расстояние, а вот со стрельбой у меня не все обстояло благополучно. Это являлось одной из причин, из-за которых я в свое время бросил воинскую карьеру. Потому что не мог представить себя штабным работником, а какая-то психологическая нерасположенность после контузии и к громкой, и к тихой стрельбе не благоприятствовала хорошей оперативной работе. Плохо же работать я не хотел.

— Попаду, — мрачно произнес я. — Все-таки я — капитан в отставке. Главное, чтоб вы никуда не полезли. Только-только я добегаю до магазина, вы быстро возвращаетесь в эту квартиру, стережете документы и ждете нас с Ларисой. Ждете, понятно? И чтобы — безо всяких фокусов!

Вторым слабым звеном нашего плана было то, что Дмитрий все-таки должен был войти в непосредственный контакт с Гемоновичем. Я неопределенное время находился на вторых ролях. Это меня беспокоило больше всего!.. Если б можно было хоть немного оттянуть время и узнать расположение внутренних помещений магазина, то… Но все это — напрасные надежды.

— Главное, чтобы вы никуда не полезли, — повторил я. — Дело должны делать профессионалы. Я же к вашим НЛО не лезу.

— Оно и видно, как не лезешь…

Помолчали.

— Ну… — начал было я, взглянув на часы, но Бабий остановил меня мягким движением руки.

— Слушай, Роман…

Я механически отметил, что он впервые назвал меня просто по имени. На «ты» он перешел раньше, но это звучало как-то насмешливо.

— Слушай, Роман, как ты думаешь, если с лазером в квартире останусь я, это не будет выглядеть как трусость?..

— Это будет выглядеть как бестолковость…

Он снова остановил меня движением второй руки:

— Подожди. Бестолковость проявляется в том, что ты не будешь уверен в моем поведении. То есть в своем тыле. Но ведь и я не буду уверен в обратном!.. Потому что не знаю, как ты стреляешь по маленьким целям. Согласись, попасть именно в глаз не то же самое, что попасть куда-то в другое место. Кроме этого, как я понимаю, мы ведь не друг о друге думаем, а о Ляле.

Я взглянул на часы и констатировал:

— Осталось двенадцать минут. Давай лучше прекратим психологические опыты и займемся делами. Иди, давай…

— Роман, — его голос был усталым-усталым, — ты где воевал?..

— Ну, — сник я, — в разных местах. Главную школу в Никарагуа прошел.

— А я в Афгане. — Дмитрий слабо улыбнулся. — Немножко не дотянул до твоего звания. В отставку старлеем вышел… Я снайпером был, Роман. Хорошим снайпером.

Он судорожно втянул в себя воздух и тяжело вытолкнул его из груди.

— На моем счету тридцать восемь человеческих жизней… Жизней, отучивших меня спать. Ты не знаешь, Роман, что это такое: почти полтора года не иметь возможности уснуть… Лечили. Вылечили, — Дмитрий снова улыбнулся, — теперь сплю, как тот медведь в берлоге. Без сновидений. И без укоров совести…

Он замолчал, а я глупо выпрямился на порванной обшивке кресла и не знал, что ему сказать. Выпрямлялся, выпрямлялся, пока, в конце концов, не ляпнул:

— Ох, Лялька!.. Ты всегда военных любила.

— Любила, — эхом откликнулся Дмитрий. — Только не военных, а военную форму. Форму с надежным гражданским содержанием. Потому что она, в принципе, самая обыкновенная женщина, в которой природой заложено тяготение к двум «за»: за-боте и за-щищенности. А ты, Роман, извини меня, но как был, так и остался военным. Не по форме, а по сути. Потому что продолжал воевать, даже став сугубо штатским газетчиком.

Мы встретились с ним взглядами. Взглядами разных, настороженных, немного враждебных, но уверенных друг в друге мужчин. Я протянул ему лазер:

— Все остальное без изменений. Ни в коем случае не высовывайся. Драться, в конце концов, я могу лучше тебя. Да и реакция у меня — слава богу… Была.

И, уже выходя из квартиры с кофром в руках, добавил:

— А уфология твоя все равно сплошная чепуховина…

— И вы хорошо выглядите, — крикнул Дмитрий мне вслед.

Выйдя из квартиры и обойдя дом, чтобы не выдавать окна, за которым притаился Бабий, я двинулся в направлении магазинчика и остановился посреди улицы, метров за десять от двери. И хотя все тело было напряжено, но ощущалось облегчение оттого, что именно я, а не Дмитрий, стою здесь и зову Гемоновича.

Дверь магазина осторожно открылась, и взлохмаченный Гегемон (перепугался, наверно, все-таки, когда тарелки свой тарарам устроили) быстро и осторожно огляделся по сторонам и вышел на ступеньки. В руке он держал пистолет.

— Только не говори, что не нашел Бабия, — хрипло сказал он. — Это не в твоих интересах… И не в интересах твоей бывшей жены.

— Дмитрия Анатольевича нет, — ответил я, сделав шаг в сторону. — Он же — трус. Но то, что нужно, передал мне.

И я поднял над головой грязный кофр.

— Так не стой там, Ромаха! Иди-ка сюда.

Все это время, держа сумку в правой руке, левую я не вынимал из-за спины. Пусть поволнуется, дьявольское отродье!

— Юра, ты можешь мне не верить, но я тебя очень уважаю. И из-за этого уважения не сделаю ни шага, пока ты не покажешь мне Ларису Леонидовну. Живую и невредимую.

— Руку убери из-за спины! — напрягся Гегемон, поднимая пистолет.

— Опусти оружие, — спокойно, очень спокойно, посоветовал я. — Ты же знаешь, Юра, что реакция у меня быстрее твоей.

Гемонович смерил меня задумчивым взглядом и чуть повернул голову в сторону двери:

— Ребята! А ну-ка, вытащите девчонку!

На пороге появилось два уже знакомых мне болвана, заломивших руки Ляльки за спину. Вид у нее был немного помятый, но довольно приличный. Через все лицо одного из пижонов протянулись три красные полосы: следы от когтей обозленной тигрицы. Итак, скучать им Лялька не давала. Молодец.

В дальнем конце улицы двое мужчин тянули куда-то третьего, подхватив его под руки. С другой стороны кучка людей, размахивая руками, что-то советовала женщине, по пояс высунувшейся из окна второго этажа наполовину разрушенного дома. А в окне магазинчика, из которого вытянули Ляльку, мелькнуло лицо третьего приятеля Гегемона. По переулку проехал грузовик с кузовом, полным какого-то мусора. Бабия позади меня не было видно: я лишь ощущал его напряженный взгляд. В общем, жизнь продолжалась. Но продолжалась как-то разобщенно, будто не только сооружения, но и человеческие связи были разрушены катастрофой.

— Ну, — выкрикнул Гемонович, — нагляделся на свою красавицу? Можешь получить ее из рук в руки. Давай сумку.

И он сделал шаг со ступенек. Но внезапно ойкнул, нагибаясь и хватаясь руками за лицо. Пистолета, однако, не выпустил. Почти одновременно один из парней, до сих пор державших Ляльку, вдруг отпустил ее и, словно пародируя Гегемона, полностью повторил его движения. Лариса на какой-то неуловимый миг замерла, а потом, немного согнув ногу, бросила второго захватчика через бедро. Тот, будто мешок, упал на спину, но, глухо хукнув, попробовал снова принять вертикальную позу. Не успел. Точный удар Лялькиной ноги окончательно припечатал его к мостовой. А я уже влетал в раскрытые двери «Пятачка», чтобы нейтрализовать последнего члена этой банды. На мое счастье, он как раз бежал мне навстречу, и я совершенно не был виноват в том, что этот разиня со всего размаха налетел на мой кулак, после чего, вытаращив глаза, медленно осел возле двери. Их, глаза, разувать иногда нужно.

Быстро вернувшись к Ляльке, я схватил ее за руку:

— Ушиваемся отсюда!

Та не стала задавать лишних вопросов и, перепрыгнув через своего неприятеля, побежала за мной мимо Гемоновича, который, раскачиваясь и не отпуская рук от лица, стоял на коленях.

Все было разыграно как по нотам. Я бежал к дому, из окна которого высунулся Дмитрий, и мысленно решил основать международную премию «Грезмец» — «Гременецкий золотой стрелец». Первую такую награду должен был получить Дмитрий Анатольевич. Заслужил, снайпер с уфологическими наклонностями!

Все было разыграно как по нотам. И, наверное, именно эта легкость, с которой мы освободили Ляльку, несколько расслабила меня. Потому что я допустил ошибку. Одну единственную ошибку. А именно: пробегая мимо Гемоновича, я даже не попытался ударить его, а про пистолет, который он держал в руке, вообще забыл. Прямо бред какой-то!..

Первый выстрел хлестнул воздух, когда мы уже почти подбегали к окну, а Дмитрий высунул из него ногу, чтобы выпрыгнуть на газон с раскиданным по нему кирпичом. Я резко оглянулся. Гемонович, так и не отняв левой руки от глаз, правой направил пистолет в нашем направлении. На звук стрелял, гад!

— Лялька! Быстро беги за угол, — выкрикнул я. — Дмитрий, не высовывайся!..

Вторая пуля ударила возле меня, высекая цементную пыль из стены дома. Умница Лялька продолжала бежать. Дмитрий приготовился к прыжку. Я замахал ему рукой и заорал:

— Назад! Назад!..

И чуть не поймал третью пулю.

А Дмитрий уже неуклюже приземлился, с грохотом разбросав груду кирпича, попавшуюся ему под ноги. Треклятый Гемонович среагировал почти мгновенно, шандарахнув четвертой пулей по месту падения Бабия. Я видел, как того пошатнуло и бросило назад, к стенке, а на грязном лбу мгновенно расплылось красное пятно.

— С-сука! — через горло вывернул я всего себя наизнанку и бросился прямо на черное дуло, направленное уже на меня.

Наверное, через какое-то мгновение и я лежал бы рядом с Дмитрием, если б что-то не ударило меня сзади, свалив с ног. Пуля свистнула сверху, а какой-то мужичище втискивал в землю мое тело, не давая возможности пошевелиться и закрывая рот липкой ладонью. И сил для сопротивления у меня уже не было. Вдали что-то затопотало.

Казалось, прошла целая вечность после того, как мужик, сваливший меня, ослабил свою хватку. Впрочем, и действительно, наверно, прошла вечность, потому что Гемоновича уже нигде не было видно. Словно испарился. Как и его отморозки.

— Где? — выдохнул я, всматриваясь в лицо камуфляжника, спасшего меня.

— В переулок похромали… Да успокойся ты! За ними наши ребята побежали. Однако же отстреливаются… Но я думаю, что сейчас их всех повяжут. А вы с ними чего не поделили?..

Но я не ответил ему, наблюдая за тем, как двое его друзей поднимают с земли Ляльку, а она, вырвавшись из их рук, плавно, словно в замедленном кино, бежит к телу Дмитрия и замирает возле него, схватившись обеими руками за горло.

— С ума люди сошли, — бубнил камуфляжник, — совсем с ума сошли. Вокруг такое горе, а они еще и друг друга грохают. А может, это и к лучшему?.. Потому что уже которые сутки идут, а город словно вымер. Никто к нам не торопится, да и наши люди в том проклятом тумане исчезают… Что с нами со всеми будет? Где сил взять, чтобы все это вытерпеть?..

Что я мог ему ответить? Ведь я и сам не знал, где взять тех сил, чтобы не отвести глаз от Лялькиного лица, когда она молча, растерянно и обвинительно, повернула его ко мне. Как было осилить тот поток тоски, хлынувший из ее покрытых слезами зрачков и упруго отталкивающий меня от нее в то время, когда я должен был идти, идти ему навстречу и вовеки веков не дойти до его начала?.. «Где сил взять, чтобы все это вытерпеть?..» — рефреном звучали в моем мозге последние слова камуфляжника, и я никак не мог найти ответа на этот вопрос.

Банду Гемоновича никто так и не догнал: она словно растворилась среди развалин, поскольку там были и зрячие проводники. Да и стрелял, оказывается, Дмитрий — ах, гуманист! — на малой мощности, потому что вытащенный аккумулятор выпячивал карман его куртки. Я осторожно извлек его оттуда, когда мы с камуфляжниками клали безжизненное тело в какой-то автомобиль, едущий по направлению к больнице нефтеперерабатывающего завода. Наши помощники хотели сразу же отвести погибшего в крематорий на берегу Сухого Каганца, который, оказывается, был уже создан. Но я, поглядев на Ляльку, попросил ребят показать, как положено, тело врачу: пусть Лариса проведет с ним некоторое время, пусть простится — может, раскаменеет.

А пока Лялька полностью отгородилась от этого безумного мира. Она молчала, сцепив сухенькие кулачки, крепко сжав губы и больше не обращая никакого внимания ни на жалобный рев автомобильных двигателей, ни на замершие в небе тарелки, ни на человеческую суету. Ни на меня, опасного для окружающих человека, который просто прекратил для нее свое существование и был с этих пор мертвее Дмитрия. Что ж, она, наверное, была права…

А околобольничный пейзаж за время нашего отсутствия радикально изменился. Все раненые были вынесены из здания и расположены на открытом пространстве. Слава богу, хотя на что-то руководство решилось! Однако с точки зрения того, что зеленоватые создания снова начали медленно ползать по небу, такой шаг мог быть и сомнительным. Все это я воспринимал лишь каким-то краешком сознания, потому что не мог ни на чем сосредоточиться, кроме съеженной фигуры Ляльки, замершей над телом Дмитрия. Но, как ни путало мои мысли, огромным усилием воли я все-таки взял себя в руки: надо было найти Беловода, отдать под его надзор Ларису и возвращаться к поискам Гемоновича. У меня отныне с ним свои счеты, и поэтому найти его должен был именно я.

При одном упоминании этой фамилии меня охватила какая-то животная ярость, а тело обожгло таким жаром, словно рядом кремняк выскочил. Надо было действовать! Нельзя нам с Лялькой одновременно с ума сходить. Нельзя! Скрипнув зубами и подхватив кофр с документами и лазером, я обратился к камуфляжнику, который все это время не отходил от нас:

— Слушай, друг, побудь с девушкой. Я сейчас вернусь, только одного знакомого отыщу.

— Да в чем дело, — почесал тот затылок, — побуду. Я ж ничего, я ж понимаю. Только ты побыстрее.

Для того чтобы оббежать все ряды раненых, мне хватило пятнадцати минут. Беловода среди них не было. Лианны тоже нигде не наблюдалось. Не проникаясь темой входной двери, я через окно с выбитыми стеклами влез в здание и пошел на второй этаж. Внутри было темно, душно и пусто. Лишь перед дверью нужной мне комнаты сидело двое оранжевожилетчиков.

— Служивые, — позвал я их, — там, в комнате, никого нет?

Они переглянулись.

— Да есть, — ответил один из них. — Дед какой-то. С девчонкой.

— Чего ж вы их на улицу не выводите? — на ходу спросил я и, не ожидая ответа, вошел в помещение. Дверь за мной сразу же закрылась, но я не обратил на это внимания.

В пустой, сразу ставшей огромной, как площадь, комнате, на койке одиноко замер Беловод. На полу, держа портфель, сидела Лианна. Создавалось впечатление, что она так и не вставала с места. Лишь под глазом у нее появился большой синяк, а из рук исчез мой трофейный нож.

Я застыл на месте. А Лианна уже летела ко мне, отбросив в сторону предмет, порученный ей охранять.

— Михай, Михай, — целовала она меня, — где ж ты был так долго? Здесь такое было, такое было!..

Я не сопротивлялся, глядя на профессора, который было обрадованно повернул ко мне голову, но, встретившись со мной взглядом, чуть приподнялся на локтях.

— Лариса? — через минуту не спросил, а тихо выкрикнул он.

Я покачал головой, мягко отстраняя Лианну от себя:

— Нет… Дмитрий.

И вдруг горло у меня перехватило, и глаза у меня застило дрожащей пленкой, и я вздрогнул от беззвучного плача, снова привлекая Лианну к себе и погружая лицо в ее волосы.

— Как? — послышалось издали.

Поддерживаемый Лианной, я тяжелой поступью подошел к Беловоду и сел на краешек кровати. На место, которое уже стало моим.

— Как? — повторил Вячеслав Архипович.

И я, обозленный тем, что разрешил слезам возобладать над собой, короткими корявыми фразами рассказал Беловоду обо всем, что произошло с нами.

— Так, так, — словно что-то утверждая, простонал профессор, когда я замолчал. — Это я виновен во всем, Роман. Я, только я. Когда вы ушли, я много, очень много размышлял над тем, что происходит вокруг. И пришел к выводу… Пришел к выводу, что именно наша лаборатория своим изобретением, верней, его испытаниями, пробудила все эти дьявольские силы. Ведь уже были намеки на то, что такое излучение приманивает НЛО. Вот мы и решили испытать. Испытали. На всем мире. На жизнях человеческих.

— Бросьте, Вячеслав Архипович, — попробовал я успокоить профессора. — Не берите такого в голову. Не надо фантастику к реальности припрягать. Землетрясение как землетрясение. И страшнее бывают.

— Не бывают. И это — не фантастика, Роман. Это — фантастические недальновидность и безответственность. Или же завышение своих возможностей и высокомерная спесь от их использования. Что в науке равнозначно преступлению. Что мы знаем об окружающем мире? Только то, что сами навыдумывали, подперши свои выдумки стройными теориями и формулировками, да и намалевав с их помощью так называемую картину мироздания. А эта картина не желает влезать в рамки, определенные нами! Потому что это именно мы должны быть ее тонами и полутонами, а не наоборот. Если — наоборот, то и выходит все то, что творится вокруг. Мы думали, что осуществляем эксперимент в области энергоинформационного обмена. Другие думали, что мы разрабатываем новый вид оружия… Видишь, Роман, между собой разобраться не смогли, а хотели с природой разобраться, — и Беловод горестно взмахнул рукой.

— Так можно докатиться до утверждения, что человек вообще не должен влезать в дела природы, — осторожно возразил я. — Но это мы уже проходили. Я, Вячеслав Архипович, с уважением отношусь ко всяческим религиозным пристрастиям, но давайте все-таки оставим людям — человеческое, богу — божье, а природе — естественное. Все свои ошибки должны и делать, и исправлять только мы сами. Это — не только наша обязанность, но и наша свобода. А не еще кого-то или чего-то.

— Роман, а ты никогда не думал над тем, что идея бога чисто технически является идеей конструкции самого обыкновенного предохранителя для ограничения количества — или критической массы — тех самых человеческих ошибок, о которых ты говоришь? В какой-то момент моя человеческая натура, мой научный азарт возобладал над этим предохранителем. И что же вышло? Мы вызвали созданий, про которых хоть чуть-чуть что-то знали. Я имею в виду НЛО. Но заодно с ними вызвали и силы, о которых вообще представления не имели и не имеем. Кремняков. Хотя, как мне кажется, наши предки что-то знали о них и даже более того: боролись с ними. Когда я услышал от вас про все эти инфразвуковые чудеса кремняков, то вспомнил про древние дольмены и менгиры. Есть гипотеза о том, что они являются акустическими резонаторами. Для чего же их применяли наши пращуры? Что, других хлопот не было?

— Эдак мы сейчас вообще в мистику ударимся, — мрачно заметил я.

Беловод тяжело откинулся на подушку:

— Хорошо, не будем пока спорить. Но… Но вот и Лианна про кремняков что-то знает. Она как-то чувствует их. Телепатирует, что ли. Помнишь, перед тем как вы ушли, у нее видение было? После этого она их еще несколько раз видела.

— Да, да, Михай, — шевельнулась Лианна, до этого времени внимательно слушающая нас. — Они уже давно внутри Земли живут.

— Условия для них там хорошие, — вставил Беловод.

— Ага. На поверхности им холодно. И чтобы разогреть планету, они создали нас, людей. Чтобы мы планету сверху немного раздолбили, подробили и им путь наверх высвободили. Однажды у них это уже вышло.

— Насколько я понял, — снова влез Беловод, — похоже на то, что речь идет о Венере. Там они уже живут на поверхности.

— Люди! — даже застонал я. — Вячеслав Архипович, да мы что, окончательно здесь взбесились? То были созданиями какого-то абстрактного бога, а с недавнего времени — тупых раскаленных булыжников!.. Кого вы слушаете!..

— Подожди, подожди, Роман! Все же сходится. Сам подумай: как только у человека появились искорки разума, то он только тем и занимается, что как не землю сверлит, то взрывчатку изобретает…

И он начал приводить длинный перечень доводов «за», загибая пальцы на руках и обращаясь то ко мне, то к Лианне. Казалось, тень Бабия тихонько притаилась на подоконнике и внимательно слушает своего учителя. В конце концов я понял, что изложением этих бредовых теорий Беловод пытается приглушить свою боль от гибели Дмитрия, да и меня отвлечь от этого. Такой себе реквием в пустой больнице. Кстати, почему профессора так до сих пар и не вынесли из нее?..

А Беловод говорил все тише и тише, пока в конце концов не замолк окончательно. А через минуту тихо спросил:

— Роман, у тебя спички есть?

Я удивленно посмотрел на него:

— Вы же не курите.

— Да нет, не для этого. Насколько я понял, документы, которые были у Дмитрия, сейчас находятся у тебя?

— Да.

— Их необходимо уничтожить. Желательно — сжечь. И чем скорее — тем лучше.

— Это обязательно?

Беловод вздохнул:

— Роман, ты еще не понял. Мы находимся под арестом. Тамара все-таки пошла к Мельниченку. Тот хотел было нас в другое помещение перевести, но Лианна, — Беловод, грустно улыбнувшись, посмотрел на девушку, — такую битву устроила, что ой!.. А здесь вдобавок ко всему начался тот бой между тарелками и кремняками, о котором ты рассказывал. В конце концов решил Мельниченко нас пока тут оставить. До лучших, так сказать, времен. Только охрану возле комнаты выставил.

Я вспомнил про оранжевожилетчиков, сидящих в коридоре.

— Те?! Да разве это охрана! — скривился я. — Я их за секунду в разные стороны разбросаю. Прямо сейчас. Потому что меня уже, наверное, заждались. Да и Ларису… — и, не закончив фразы, я пошел к двери.

— Подожди, — остановил меня Беловод, — сначала уничтожь, пожалуйста, документы.

Я остановился:

— А не жалко?

— В этой голове, — профессор постучал себя по лбу, — все, что надо, есть. Лазер тоже надо разбить. Выберемся из этого переплета, вместе подумаем, своевременна ли такая аппаратура… Да и вообще нужна ли она нам.

Бумаги я решил сжечь прямо на второй кровати, стоявшей под самым окном. Потому что она представляла собой древний раритет с панцирной сеткой. Я вытянул из кофра толстенную папку, которую недавно — давно? — видел в квартире Беловода и высыпал бумаги на синие облезшие пружины. Вот только спичек не было.

— Лианна, — позвал я девушку, вспомнив о портфеле Алексиевского, — а тащи-ка сюда этого кожаного монстра.

Моя боевая подруга быстрой походкой приблизилась ко мне и присела на корточки, наблюдая за тем, как я роюсь во внутренностях обшарпанного чудовища. Вот оттуда появилась кипа измятой бумаги (черновики, которые Алексиевский просил сохранить), фотоаппарат, жмут фотопленки, плоская бутылочка из-под коньяка и в конце концов с самого дна изящная, хотя и несколько обтрепанная, зажигалка. К счастью, она работала.

Приказав Лианне жечь бумаги, на что она согласилась с детской радостью, я начал перелистывать изрисованные какими-то загогулинами, по двадцать раз перечеркнутые, черновики Сергея Михайловича. Продираясь сквозь его нервный почерк и великое множество исправлений, я выдергивал из текста отдельные фразы, не замечая, что произношу их вслух.

«— Понимаешь, Огузок, — сипло говорил пьяный Капитан Дебаркадера, — ругань — это одно из средств высвобождения души из плена тела. Она, — икнул он, — исполняет ту же самую роль, что и молитва. Поэтому ты не обижайся на меня. Я же с тобой душой своей поделился, а ты ее не принял.

— Так оно же… — заскулил было Огузок.

— Цыть! — выкрикнул Капитан Дебаркадера. — Знаю, что сказать хочешь. Но душу, ее в любом виде принимать надо. На то она и душа. На то мы и люди…

…Что-то оно не то, — подумал он. — И надо же было мне такую свободу выбрать: полюбить Директрису Бакена…

…Директриса отплывала все дальше и дальше, а Капитан рубил, рубил металлические тросы игрушечным пластмассовым топором и знал, что будет делать это до скончания веков, до того времени, пока из реки не вытечет вся вода и затопленные коряги не пронзят его своими кривыми пальцами…

…Давайте сфотографируемся на память, — горько воскликнул Капитан Дебаркадера, но Огузок и Маячный Вор лишь улыбались, высунув языки (будто двойное жало обрюзгшей от старости гадюки), и двигали ими из стороны в сторону, дразнясь в черной рамке видоискателя…»

Я бросил взгляд на пол, где лежал фотоаппарат Алексиевского, а Беловод грустно покачал головой:

— Вот и Сергей… Заблудшая он душа! Любил этот мир и ненавидел себя в нем, а всем казалось, что наоборот…

Но я не слушал профессора, уставившись на грязный паркет. Фотоаппарат… Фотоаппарат! Журналистское оружие Алексиевского, которым я пользовался перед самым землетрясением!.. Когда убили Паламаренка… Но как же… Впопыхах сунув бумаги Михалыча за пояс, я схватил похожую на мыльницу коробочку, уже понимая, что хватать надо не это. Что там плел Алексиевский, после того как внезапно появился после своей «глубокой разведки» к сатанистам?.. Что-то о том, что нашел фото-мастерскую какого-то знакомого и проявил пленку… Какую пленку? Неужели ту?!

Я снова бросил фотоаппарат на пол и схватил хрустящий жмут пленки, распрямляя его и поднося к окну на свет. Надо сказать, что у меня была одна странная особенность: я почти безошибочно различал лица на негативах, и это в пору моей туманной юности давало мне возможность выиграть на спор не одну бутылку пива. Сейчас призом было не оно. А что-то намного более весомое.

Я, прищурившись, вглядывался в последний кадр, внезапно обрывающийся в пустое пространство, и видел белое лицо ненависти, упершееся в меня, прежде чем его обладатель поднял пистолет. Теперь, благодаря настырности Алексиевского, который не поленился найти фотоаппарат на месте преступления, я точно знал, кто убил мэра. И у меня было доказательство.

Вот теперь я пойду к Мельниченко и расставлю все точки над «и»! Потому что человек с негатива представлял реальную опасность, и депутат должен был это понять.

Я уже резко развернулся на месте, но бежать к майору мне не пришлось. Дверь вдруг распахнулась и, чуть не у пав от толчка в спину, в комнату влетела Лялька. Господин народный депутат застыл в дверном проеме. Однако я смотрел не на него, потому что за ним, защищенная его фигурой, выблескивала черными очками рожа Гемоновича. Убийцы Дмитрия… Убийцы Паламаренка.

 

1

Это была странная ночь без ночи. Невидимое и незаходящее солнце никак не могло пробиться своими лучами к серебристым миражам потрескавшейся земли. Ненасытные слова метались по комнате-палате, не давая мне возможности заснуть. Впрочем, — спать почему-то не особо хотелось. В голове стоял тихий звон, и непонятно было, то ли это действительно звенят клетки изможденного мозга, то ли вибрируют атомы окружающего пространства от яростного желания прорваться сквозь замершее время.

А время и действительно словно замерло, застыло плотной прозрачной глыбой, в которую навсегда вмерзли наши осунувшиеся тела. И не было сил о чем-то думать, чего-то желать, или хотя бы мысленным взором попытаться ощупать сверкающую твердость этой глыбины. Не было сил для того, чтобы сделать неосторожное движение и, ударившись об эту твердость, с болью почувствовать, как она рассыпается миллионом острых, мерцающих и покрасневших от нашей крови осколков. И не было сил…

Как сказал мне Беловод, я с полчаса не приходил в сознание после того, как прыгнул на Гемоновича и получил удар арматуриной по голове от камуфляжника, стоявшего рядом с ним. Потом еще с полчаса я, сбрасывая с себя Ляльку с Лианной, висящих у меня на плечах, крушил закрытые двери. Потом минут пятнадцать просто орал, требуя отвести меня к Мельниченку, пока хриплый и потусторонний (в прямом смысле, поскольку звучал он с той стороны закрытой двери) голос не разъяснил мне, что Григорий Артемович сами утром придут к нам, а до этого все мы «немножко арестованы». После этого я упал прямо на голые пружины кровати, на которой Лианна недавно жгла документы, и уперся незрячим взглядом в белый потолок.

Лианна, всхлипывая, присела рядом, а Лялька (тоже, по-моему, всхлипывая) умостилась возле Беловода. Я не прислушивался к тому, о чем они говорили, но чувствовал, как тихий, печальный голос Вячеслава Архиповича успокаивает меня. Лианна тоже перестала дрожать. Да и Лялька, которую я видел со спины, через некоторое время выпрямилась и села уверенней. Умел все-таки Беловод людей в сознание приводить… Вот только как он сам с такой способностью да в такой переплет угодил?..

Оказалось, что первым про изобретение «Луча» узнал Паламаренко. Вернее, Вячеслав Архипович сам рассказал ему, как руководителю города, об этом. И тем самым повел себя по-житейски крайне наивно и неосмотрительно. Потому что Олег Сидорович потребовал, чтобы среди имен соавторов изобретения было указано и имя его зятя — Николая Лохова, человека довольно посредственного, хотя и имеющего некоторые административные способности. Напрямую, естественно, он этого не говорил, но при случае намекал, подкрепляя эти намеки некоторым давлением на хозяйственную деятельность научно-производственного объединения.

В это же самое время интерес к разработкам коллектива Беловода проявил и Пригожа, чисто по-торгашески предложив профинансировать исследования в обмен на информацию о них, но получил крупный поворот от ворот от… Паламаренка. А получил он его в такой резкой форме потому, что Беловод, вспомнив свой политический опыт, осуществил интересную дипломатическую интригу. А именно: назначил Лохова своим заместителем, тщательно, впрочем, дозируя для него информацию о сути изобретения, которое официально состояло в открытии нового способа передачи электроэнергии без проводов. О вторжении в энергоинформационное пространство знало ограниченное число особо доверенных лиц. Лялька с Дмитрием, кстати, в это число до последнего времени не входили.

Впрочем, размышлял я, лучше бы Беловод кричал на каждом углу именно про энергоинформатику. Никто тогда не обратил бы на него ни малейшего внимания: сумасшедших идей в наше время хватает. А вот такое конкретное дело, как возможность иметь огромную экономию средств на проводном хозяйстве, да еще во время жестокого энергетического кризиса…

В общем, дело закончилось тем, что «Лучом» заинтересовалось государство — или СБУ? — в лице неугомонного гременецкого нардепа. Как вышел Мельниченко на Беловода, достоверно известно не было (мне показалось, что здесь замаячила тень Пригожи), но он появился у него в лаборатории и безапелляционно потребовал своего ознакомления с прибором. Дело усложнялось двумя обстоятельствами. Во-первых, к тому времени Беловодом был уже изобретен знакомый мне аккумулятор. А во-вторых, работа в спецслужбах наложила определенный отпечаток на психику Григория Артемовича, и он, кажется, начал подозревать, что официальная версия изобретения прикрывает собой военные разработки. Такой поворот психики, кстати, был свойственен и некоторым работникам СМИ, пришедшим в журналистику из вышеупомянутых военных кругов.

На все требования Мельниченка Беловод резонно отвечал в том плане, что изобретение является частным «ноу-хау», и до того времени, пока не будет доказано, что оно является вдобавок и государственной тайной, никто из посторонних с ним ознакомлен не будет. На что народный депутат пообещал, что за государством задержки не будет. Но какая-то задержка, очевидно, вышла. Потому что Мельниченко на некоторое время исчез, а потом неожиданно началось давление правоохранительных органов на «Луч».

Все это Беловод выложил мне, успокоив Ляльку и старательно обходя в своем рассказе имя Дмитрия. Впрочем, в том, что в этом деле оказались задействованы профессионалы, я не сомневался еще со времен тщательного обыска в моем гостиничном номере. К тому же добавился и обыск в доме Ларисы. Искали документы, которые тогда Дмитрий все время таскал с собой и которые действительно Беловод хотел передать мне.

А потом произошли известные события, и доверие ко мне несколько пошатнулось. Что ж, обвинять в этом было некого: я очень долгое время не появлялся в Гременце. А появившись, начал посещать ненужные места и попадать там в такие же ненужные ситуации. Кроме того, бес его знает, какие изменения могли произойти в моей личной жизни за время продолжительного отсутствия…

Во всей этой истории меня несколько настораживали два момента: неумелый обыск на квартире Беловода, произведенный Айком, и похищение профессора неизвестными людьми. Хотя последние действовали довольно профессионально, но я не верил в то, что такие методы мог использовать Мельниченко… И на кого же тогда работал Айк?..

В конце концов, под утро я пришел к выводу о том, что Айк работал на Гемоновича, а Гемонович — на Пригожу. Это доказывал и разговор, подслушанный мной в «форде» во время моего первого бегства с нефтеперерабатывающего завода. Тогда я из него почти ничего не понял, но теперь, когда мне было известно точное имя убийцы Паламаренка… Наверное, они думали, что документы именно у него, а Мельниченко к этому времени потерял темп.

Все было расставлено, как мне казалось, более или менее логично, но я чувствовал, что какое-то звено упрямо выскальзывает из моих рассуждений. Это взлохмачивало мои и без того взлохмаченные мысли. Впрочем, такая «лохматушка» имела и полезную сторону: лица Дмитрия и Алексиевского почти не возникали в моем сознании. То, как работало сознание Ляльки, было не так понятно: она старательно отводила от меня взгляды, подчеркнуто обращалась только к Вячеславу Архиповичу и даже не реагировала на Лианну, время от времени ластившуюся ко мне. Оттолкнуть эту девушку мне было не под силу: хотя одна живая душа хоть как-то меня жалеет. Беловод не считается — он вообще за все в этом мире переживает.

Я тяжело вздохнул и перевернул затекшее тело. В тон моему расположению духа подо мной так же жалобно заскрипели пружины. И этот скрип совпал со скрипом несколько покореженной мной вчера вечером двери: она отворилась, и черным призраком в палату вплыла Гречаник. На нее смотреть было страшно: очевидно, события последних дней сказались, в конце концов, и на гременецкой «железной леди».

Остановившись посреди комнаты, она немного помолчала и хрипло произнесла:

— Ну, как ваши дела?..

Ей никто не ответил до тех пор, пока я тяжело не сел на кровати:

— Вашими молитвами.

— Проходи, Тамара, проходи, — вдруг словно гостеприимный хозяин уютного жилища зачастил Беловод. — Садись. Рассказывай, что там, на белом свете, творится.

Гречаник немного поколебалась, но потом подошла к нему и устроилась на соседней кровати. То есть на моей.

— Особенного — ничего. Город молчит, тарелки висят, извержений немного меньше стало.

— В общем, божья благодать, — мрачно бросил я, но она не обратила на меня внимания.

Такое невнимание могло быть и обидным, если бы меня намного больше, чем оно, не беспокоило относительное затишье, установившееся ночью. Было в нем что-то напряженно-зловещее и угрожающее, как тишина вспышек далекой грозы, которая, впрочем, неумолимо надвигается на притихший город.

— Божья благодать, — повторил я. — Но, Тамара Митрофановна, всех нас больше беспокоит другая проблема. А именно: кто разрешил арестовывать свободных граждан свободного государства без суда и следствия? Ваш патрон, — я намеренно подчеркнул это слово, и Тамара заиграла желваками, — ваш патрон неоднократно публично заявлял о том, что его семьей являются Конституция, Закон и Офицерская Честь. Мне кажется, что в этой благополучной семье выросло дитя с преступными наклонностями.

По мере нагнетания обвинительного тона моей тирады Беловод грустнел, а Тамара… Странно, но Тамара старательно отводила от меня глаза, скользя взглядом по потрескавшимся стенам. Это на нее было не похоже.

— Роман… — начал было Вячеслав Архипович, но Гречаник остановила его движением руки.

— Не надо, Вячеслав, я сама отвечаю за свои поступки. То, что сделали с вами, вызвано чрезвычайными обстоятельствами, в которых мы все находимся…

Я выразительно ощупал разбитую арматуриной голову, неумело перебинтованную самодельным бинтом, сделанным Лианной из своей разорванной тенниски. Сейчас она сидела в одной кожаной жилетке, плохо прикрывающей ее маленькие груди.

— …в которых все мы находимся, — старательно не смотрела на меня Гречаник. — Возможно, Григорий Артемович немного погорячился, но ваше нападение на него было совершенно неожиданным… Но, Вячеслав, — вдруг обратилась она к Беловоду, обозленно хлопая себя ладонями по бедрам, — какой же мы, украинцы, все-таки быдловский народ!.. Не объединяемся вокруг честных людей, а, наоборот, дробимся на прожорливые отары. Хрустим, чавкаем из своих — только из своих! — корыт. Не преодолеваем сопротивления обстоятельств и жуликов, а по-скотскому терпеливо выносим все издевательства над собой!..

— Вот, вот! — вставил я.

— Что «вот»! — вконец взорвалась Тамара. — Что «вот»? Да нас пока рылом в навоз не всунут, мы же ничего не поймем. Нам же не слова нужны, а грубая сила!.. Вы здесь хотя бы под какой-то защитой находитесь, хотя бы несколько часов отдохнули, а другие… — махнула она рукой.

— Не другие, — тихо, но твердо произнес Беловод, — а весь тот народ, который ты, Тамара, считаешь быдлом и тупой скотиной.

— И кто же этому народу мешает не по-скотски, а чисто по-человечески объединиться, создать спасательные отряды, пробиваться к городу?!. Все чего-то ждут, мародерствуют и словоблудят.

— Объединяться, конечно же, все должны вокруг фигуры Григория Артемовича?.. А не считаешь ли ты, что именно тогда они и превратятся в стадо?

— Вячеслав, — даже застонала Тамара, — ну что ты за идеалист такой! Да пойми, что несвоевременна сейчас твоя демократия. В чрезвычайных обстоятельствах нужна сильная и чистая рука.

— В чрезвычайных обстоятельствах нужен, прежде всего, сильный и чистый ум. Такой ум, который имеет способность прислушиваться к другим умам. Вот такая телепатия, Тамара, и есть настоящей демократией. А сильная рука, скажем, господина Шикльгрубера или чистая — товарища Кобы будут цепко держать нас еще целые века. И на одном месте будут держать, Тамара!

— Хватит! — снова хлопнула ладонью по бедрам Гречаник. — Нет у меня времени с тобой диспуты устраивать. Кому-то, кроме телепатических упражнений, надо и просто вкалывать по-черному.

— Тамара, — снова тихо произнес Вячеслав Архипович, — зачем ты пришла?..

И снова Гречаник сникла, и снова это было не похоже на нее. Они с Беловодом встретились глазами, и было в их взглядах что-то такое, что не давало мне решимости вмешаться в конце концов в этот разговор.

— Плохо, Тамара? — спросил Беловод.

— Плохо, Слава, очень плохо, — прошелестела Тамара в ответ.

Наступила тишина. Не та, угрожающая, которая не давала мне покоя всю ночь, а теплая тишина встречи после продолжительной разлуки двух обеспокоенных этой разлукой людей.

Молчание затягивалось. Я было нетерпеливо заерзал на месте, но Беловод опередил меня.

— Тамара, — сказал он, — Роману надо обязательно встретиться с Мельниченком. Помоги.

— Да, собственно, я за тем и шла, — слабо улыбнулась она. — А вы здесь в штыки…

— Штыки у вас, — буркнул я, и Тамара снова напряглась.

Потом встала с кровати и ледяным тоном произнесла:

— Пошли, Роман Ефимович. Мельниченко вас ждет.

Выходя из палаты, я изо всей силы ударил кулаком по створке двери. Та глухо хрустнула, выламывая из себя хороший кусок древесины, а два камуфляжника, которые должны были сопровождать нас, с хмурым уважением взглянули на меня. Вот так, ребята!.. Это ж надо было меня вчера так уездить, что я не смог эту фанерку на щепки размолотить…

На улице слышался тот странный тихий гам, который бывает в больнице во время ее переполнения. Рядами, на матрасах, положенных прямо на асфальт, лежали раненые. Кое-где над ними высились тростины капельниц. Усталые врачи сновали между ними, будто призраки, в грязных белых халатах. В стерильном поднебесье покачивалась пара десятков тарелок. Вдали, на площади, захламленной какими-то обломками, виднелась большая армейская палатка. «Будто ставка хана Батыя», — почему-то подумал я. Впрочем, я не сильно ошибался. Потому что это и действительно была ставка, вернее — штаб главнокомандующего всех Юнаков и его окрестностей, его превосходительства господина Мельниченка.

Мы с Тамарой молча шли рядом. И со стороны, наверное, казалось, что камуфляжники конвоируют не меня одного. Что, впрочем, никаких возражений у Гречаник, углубленной в свои мысли, не вызывало.

Возле входа в палатку дежурило четверо охранников: двое камуфляжников и двое оранжевожилетчиков. «Словно мушкетеры короля и гвардейцы кардинала», — мелькнуло у меня. Но король мертв. Или кардинал?.. Впрочем, как бы то ни было, виват, король!

С этой мысленной картиной, застрявшей в голове, и с застывшей иронической улыбкой на лице я погрузился в полутьму палатки. Гречаник двинулась за мной, а моя улыбка внезапно начала линять.

За пластиковым столом, притащенным из какого-то офиса, сидело двое: Мельниченко и… Гемонович. Перед ними было разложено содержимое портфеля Алексиевского и кофра Бабия. Черновики Сергея высились аккуратной стопой: очевидно, их тщательно просматривали, но никакого компромата не нашли. Чуть поодаль лежал лазер. Параллелепипед аккумулятора тоже был тут. Все сберегалось надежно, как в камере хранения.

Гемонович черными пятнами своих солнцезащитных очков молча уставился на нас. Мельниченко тоже выдержал солидную паузу, после которой устало кашлянул, обращаясь к Гречаник:

— Тамара, устрой его где-нибудь.

Голос, кстати, у Мельниченка был тоже какой-то не мельниченковский. Стариковским стал, что ли? Да и сам майор напоминал не былого бравого вояку, а отставного капельмейстера, проигравшего в карты свою любимую трубу. Ночь явно была тяжеловатой для него. Я, кажется, находился все-таки в лучшем состоянии.

А Гречаник уже притащила два стула и начала было устанавливать их возле стола, но ее остановил хрипловатый голос Гемоновича:

— Ты что, Гриша, действительно с ним бодяжить хочешь? Я ж тебе популярно объяснил ситуацию. До тебя что, не дошло?

Даже я был поражен такой фамильярностью. Про Тамару нечего было и говорить: она, схватившись за спинки стульев, с какой-то боязливой надеждой уставилась на депутата. У того по горлу скользнул кадык, и он растерянно ответил, отводя глаза в сторону:

— Прекрати, Юрий. Иди себе. Все будет так, как мы договорились.

— Так? — зашипел тот. — «Так» будет тогда, когда я заберу с собой этого кенаря, — и он кивнул на меня.

— Так нужно же разобраться…

— В чем разобраться?! Смотри, так можно и самого себя на части разобрать. Я ж тебе говорил, что документы были у Паламаренка. Этот фраер его пришил, а бумаги забрал. Правда, сжечь их успел, сволочь! Но ничего страшного: аппарат у нас, профессор у нас, все остальное устроится.

— Григорий Артемович, — зазвенела Тамара, — да как вы ему позволяете…

Закончить фразу ей не удалось, потому что уже громыхнул металл другого голоса. Моего.

— Слушай-ка, Гегемон, ты часом не знаешь, как пишется «по рылу»?.. Могу объяснить как специалист. А вам, Григорий Артемович, я вообще ничего объяснять не стану, а просто посоветую взять вот ту фотопленку, которая лежит у вас под левой рукой, и посмотреть на последний кадр. Снимал я, проявлял Алексиевский. На нем, этом кадре, ясно видно лицо настоящего убийцы Паламаренка, — я на мгновение задержал дыхание, — Юрия Гемоновича.

И тут Гегемон допустил ошибку. Ему надо было бы потянуть время, сказать, что снимали его при других обстоятельствах, или что-нибудь такое: все равно Мельниченко мне не верил. Но он попал в знакомую мне ситуацию, когда действия тела опережают течение мысли. Но опережают не как у бойца, а как у обычной мелкой сявки, пойманной на горячем. Он одной рукой молниеносно вытянул из кармана пистолет, а другой не менее быстро схватил фото-пленку, которая лежала под самым носом у депутата.

Странно, но, насколько я понял, того поразила не реакция Гегемона, а наличие у него оружия.

— Юрий, — как-то по-бабьи ойкнул он, — я ж приказал, чтобы все найденное оружие сдавать…

— Так то ж найденное, — поиграл Гемонович пистолетом, — а это — мое персональное. С какой радости я его сдавать должен?

— Григорий, — застонала рядом Тамара, — я же просила вас не связываться с этим человеком…

А до Григория, кажется, постепенно начала доходить суть сложившихся обстоятельств. Маленькие глазенки его расширились, по-женски пухлые щечки втянулись, а концы молодцеватых, неопределенного цвета усов опустились вниз:

— Ты что, Юрий!.. Ты действительно?..

— Бо-о-о-оженька мой! — заскулила Тамара.

Я стоял неподвижно, глядя на пистолет в руках Гемоновича: первая пуля в нем, наверно, была моя.

— Что — «действительно»? Что — «действительно»? — оскалился Гегемон. — Ты мне приказал Беловода взять и немного прищучить? Приказал! Я сделал? Сделал. Но до конца дело довести не удалось, сам знаешь. А я не могу на полдороге останавливаться. Не приучен. Да и обстоятельства так сложились.

— Но ты же не мог знать, что документы у Паламаренка могли быть.

— Верно. Не мог. Добрые люди надоумили.

— Какие еще…

— Дурак ты, Гриша. Наполеончик периферийный. Ты что думаешь, я на тебя работал? Да на хрен ты мне, не при женщине будь сказано, безденежный да сдался? Пригожа мне хороший кусок давал, однако не могли мы конкретно Беловода достать. Вот ты нам и помог, в натуре, сладенький ты наш. Да и крыша серьезная была б в случае чего.

На Тамару было страшно смотреть. Ее как-то перекосило, словно она сломалась одновременно в нескольких местах. Лица не было. Были лишь глаза, до краев наполненные по-внеземному ужасной болью.

— Юра, — осторожно произнес я, — давай-ка наши дела без Тамары Митрофановны решать. Пусть идет себе женщина.

— Тамара, Тамара, — вдруг фальцетом взвизгнул Мельниченко, — я ничего не знал! Мне деньги не предлагали, я на государство работал!..

— На себя ты работал, депутатишка всененародный. Потому что сам предупреждал, чтобы никто ничего не пронюхал. Особенно в органах. Но, думаешь, я б те бумаги тебе или Пригоже отдал? А фига!.. У меня тоже свои интересы есть: где-то в далеких краях американской мечты за такие вещи бешеные бабки дают. На всю жизнь хватило бы. С бунгалом, мемуаром, бассейном и спокойной старостью. Опостылела мне эта ваша страна, которую вы в разные стороны строите да разводите. Опостылела! — неожиданно выкрикнул он.

А Тамара, внезапно схватившись за голову и раскачиваясь в стороны всем своим туловищем, метнулась к выходу из палатки.

— За что, боже, за что?! — стонала она уже где-то вдалеке, а мы неподвижно стояли, уставившись друг на друга.

— Сука ты, Гегемон! — сплюнул я. — За что же ты Паламаренка?..

— Волчара, ты же сам знаешь — случайно. Хотел просто попугать, а тут — землетрясение. Впрочем, все это сейчас не имеет никакого значения. Значение имеет другое: собирай-ка все эти манатки и пойдем со мной. Разговор есть. Но без этого слизняка, — и он пренебрежительно ткнул пистолетом в сторону Мельниченка.

А тот внезапно схватился за штанину, которая угрожающе выпятилась оружием, спрятанным где-то в ней. Но закончить движения он не успел: два почти одновременных выстрела отбросили его на брезентовую стенку палатки. Третий выстрел снес фигуру камуфляжника, неожиданно вскочившего к нам. Четвертого выстрела не было, но ствол пистолета больно уперся в мою грудь.

— Это тоже случайность? — спокойно, очень спокойно сказал я, кивая головой на скорченного Мельниченка.

— Х-хлопцы… я ж-жг… я ж ничего… чего… — по-детски вытаращив бесцветные глаза, выдавил тот. Потом вздрогнул всем телом, и как-то мгновенно окаменел, став маленьким-маленьким. Даже мелким.

Я затаил дыхание и изо всех сил старался сдержать вопль ярости, бурлящий в моих легких. Иногда в бою вопли мешают.

— Случайность? — задумчиво переспросил Гегемон и снял очки.

Глаза у него были красные. Такие красные, что сливались в два куска кровавого мяса, вдавленных в глазницы. Он опустил их на ствол пистолета, и я понял, что сейчас он выстрелит.

В последней попытке спастись я попробовал развернуть туловище, уменьшая сектор обстрела. Что-то бухнуло и горячо царапнуло по левой руке, а земля вдруг вздрогнула, разбрасывая нас с Гегемоном в разные стороны. Такого эффекта от пистолетного выстрела я не ожидал. Казалось, вокруг взорвалось буквально все: камнем, пожаром, человеческими стонами. Воздух моментально стал плотным и жирным, а по палаточному брезенту побежали языки пламени. На спине Гемоновича запылала рубашка. Он по-животному завыл, крутнувшись на месте, и побежал прямо сквозь прожженную стенку палатки, заваливая ее и забрасывая меня горящими лохмотьями.

Наверное, только ярость, так и не вырвавшаяся диким воплем из моего естества, заставила меня остаться на месте. И не только остаться, но и сквозь пламя рвануться к столу.

Первым делом — черновики Алексиевского. Сбиваем с них красные язычки огня и прячем за пазуху. Вот так. Вторым делом — лазер. Параллелепипед аккумулятора крепко всажен в приклад. Аппарат надежно зажат в руках. Хорошо. Фотопленка?.. Черт с ней!.. Мельниченко?.. Пульс не прощупывается… Оружие… Тело перевернуто, пистолет вытянут и тоже засунут за пазуху… Очень хорошо!.. Что еще?.. Ч-черт, дышать нечем!.. Надо убегать, не то поджарюсь тут, как поросенок в соломе!.. А там — Лялька, Беловод… Вот, зараза, джинсы загорелись!.. Убегаем, Роман, убегаем!..

Со стороны, наверное, казалось, что я выскочил из горящей палатки, как тот бес из ада. Впрочем, вокруг полыхал именно он… Ад…

«Началось», — почему-то очень спокойно и уверенно, будто знал об этом очень давно, подумал я.

 

2

В последнее время я стал замечать, что мне иногда не хватает словарного запаса для того, чтобы весомо выложить на бумаге все, происходящее с героями моих публикаций. Мне не хватало фраз для того, чтобы выпукло вырисовывать детали тех событий, сквозь которые, сознательно или бессознательно, протискиваемся все мы. Мне, в конце концов, элементарно не хватало самых простых слов, в которых читатель мог бы ощутить всю металлическую тоску остановленных и разграбленных заводов, терпкую грусть заросших сорняками полей, припрятанный до времени ужас детей, брошенных родителями, мертвенное равнодушие стариков и изнуряющее бешенство боевиков и преступников.

Сначала я думал, что это — затяжной творческий кризис. Потом разработал теорийку насчет того, что в конце двадцатого века с его взрывом видеоспособов передачи информации слово просто прекращает свое существование и все более тихим эхом блуждает по хитрым сплетениям электронных линий. Язык становится атавизмом, а глаза наоборот — двумя разинутыми пастями, перемалывающими жвачку пейзажей, поз и образов. И в конце концов я пришел к выводу о том, что в век оптики с ее фотонными скоростями, акустика, звук и, соответственно, слово — просто отстают от них, этих скоростей, оставаясь далеко позади, как запоздалый пассажир, стоящий на перроне, почесывающий затылок и растерянно глядящий на последний вагон поезда, уже исчезающего за светофором.

Ну что весомого можно было сказать людям, которые, вылупив глаза и вывалив языки, бежали, ковыляли, ползли мимо меня, оставляя на потрескавшейся земле лохмотья одежды и кожи, вдавленные в гангренозно-алые кровавые пятна? Кто услыхал бы меня в грохоте падающего камня, в шипении зеленых лучей, в тяжелых всхлипах лавовых струй, в воплях, хрипах, вскриках и взываниях неизвестно к кому и к чему? Кто, в конце концов, обратил бы на меня внимание, убегая по шаткой земной поверхности к невидимому горизонту от черных змей-трещин, на каждом шагу появляющихся на асфальте, от падающих стен, от неба, вспузырившегося летающими тарелками и ощетинившегося жалами их лучей?..

Слово на глазах становилось реликтом. Как и в телевидении, сейчас оставалось лишь действие. И я бежал, прыгал, падал и снова вставал, стараясь не выплеснуть последнюю каплю разума в пространство всемирного безумия. Окончательно раствориться в этом обжигающем мраке ужаса мне не давало лишь одно: цель, которую я перед собой поставил. Цель, которая…

Плотная женщина с перебинтованной головой упала, споткнувшись об мужчину, тянущего себя по земле обеими руками и оставляющего за собой кровавую полосу на месте оторванных ног. Юноша в кожаной куртке, лежа на земле, вздымал к небу скрюченные руки: из его груди торчали острые обломки кирпича. Что-то в черном, обожженное, человекоподобное, воя крутилось на одном месте, разбрасывая в стороны языки пламени. Окровавленный толстяк, рыкнув, одним движением неестественно вывернутой руки смел со своего пути… юношу?.. девушку?.. с красно-черным пятном вместо лица.

Броуновскими зигзагами я, молекула обезумевшей толпы, все-таки продвигался к подъезду больницы, которая странным образом все еще стояла на месте, оскалившись треснутыми стенами и оторванными оконными решетками. Что-то огромное бахнуло позади, подняв смерч пыли и обсыпав меня мелким колючим мусором. Но я уже вскочил в здание, дрожащее, как штангист, пытающийся осилить непосильный для него вес. С потолков что-то сыпалось, пол качался, пыль залепляла и рот, и глаза.

Тяжело дыша и отплевываясь, я, с лазером в руках, почти на ощупь, подбежал к ступенькам, ведущим на второй этаж. Подниматься туда, к счастью, мне не пришлось.

Сквозь плотный туман я различил очертания какого-то многоногого существа, которое, постанывая, уже почти преодолело лестницу, и бросился к нему.

Лялька с Лианной тащили загипсованного Беловода. Лица всех троих напоминали маски из материала, обвивающего профессора. Такого же цвета и такие же безжизненные. Я было сунулся на помощь, но одна из масок — Лялька или Лианна? — со скрипом разодрала черную дыру рта:

— Быстрее наверх! Там — Гречаник!..

Все-таки пришлось, не оглядываясь и с ужасом ожидая того мгновения, когда уставший штангист с грохотом бросит на помост свой спортивный снаряд, выбираться на второй этаж.

— Тама-а-ара Митрофан-а-ановна-а-а!.. Тама-а-ар…

Она сидела на полу коридора, подвернув под себя ногу и опершись спиной о вибрирующую от напряжения стену. Наклонившись над ней, я заглянул в остекленевшие глаза и прислушался к ее шепоту:

— А после, карту сжав сильней, я ждал и ждал удара в спину… И остров Флинта стыл на ней, напоминая Украину…

— Тамара, Тамара, поднимайтесь!..

— Все — на Остров Сокровищ!.. Пиастры, пиастры… Пираты… Веселый Роджер на сине-желтом фоне…

— Тамара, блин, уходим отсюда!..

— Ты хороший мальчик, Джонни…

Я с придыханием влепил ей пару пощечин. С таким же успехом можно было засадить ладонью об стену. В дальнем конце коридора что-то с грохотом обрушилось, и по полу к нам хищно потянулись серые пряди пылищи.

Чертыхнувшись и крепче перехватив лазер, я, резко выдохнув, другой рукой оторвал от стены Гречаник и потащил ее по коридору. Здание уже чувствительно скрипело и раскачивалось, на каждом шагу бросая меня из стороны в сторону. Точь-в-точь, как того же Джона Сильвера на палубе галиона во время шторма.

Я поймал себя на том, что начинаю мыслить в унисон с Тамарой, и испуганно поддал, насколько мог, ходу.

Из дома мы не вышли — выкатились. Я еще успел оттянуть Гречаник метров на двадцать, когда здание временной, как и положено, больницы на мгновение замерло и медленно, а потом все быстрее и быстрее, со зловещей грациозностью начало проседать, с грохотом исчезая в клубах пыли, из которых внезапно выплеснулся раскаленный камень. Сверху в него впился зеленый луч.

Я испуганно огляделся. Лялька с Лианной изможденно застыли почти рядом со мной. Возле их ног с закрытыми глазами лежал Беловод. Грудь его тяжело вздрагивала. Прямо на нас бежало трое мужчин в разорванной одежде и с пустыми провалами зрачков. Останавливаться они явно не собирались. Я отпустил Тамару, которая сразу же, как мешок, свалилась на землю, и бросился им наперерез. Наклонился, будто решил сыграть в регби, и перебросил одного через спину. Второго успел завалить подножкой. Третий, не останавливаясь, протопал дальше, ударив каблуком тяжелого армейского ботинка об землю почти рядом с головой Беловода. У того даже усы от ветра зашевелились.

Я со злостью схватил кусок кирпича, случайно попавшийся под руку, и бросил его этому, третьему, в спину. Не попал. Но заметил, как обломок камня, упав, немного спружинил, словно оттолкнувшись от чего-то мягкого. Прищурив глаза, я различил среди мусора полузасыпанные брезентовые носилки. На дороге, ведущей к Юнакам, тарелка засадила лучом по перекошенному грузовику. Тот мгновенно вспыхнул. За грузовиком стоял с виду неповрежденный микроавтобус.

— Лялька! Лианна! — закричал я. — Берите-ка те носилки… Видите? Кладите на них Беловода и тащите к автобусу. Я с Тамарой разберусь.

Девчата действовали слаженно. Я тоже старался не отставать от них, в то же время наблюдая за тем, чтобы им никто не помешал. Ощупав на всякий случай рукоятку пистолета, засунутого за пояс вместе с черновиками Алексиевского, схватил Тамару. Та не сопротивлялась. Казалось, что она начала приходить в сознание. Метрах в ста от нас громыхнуло, и в небо выплеснулся лавовый гейзер. Дохнуло жаром. Даже странно было, что что-то может быть более раскаленным всего, творящегося вокруг. Одновременно с возникновением гейзера две тарелки с разных сторон метнулись к новообразовавшемуся озерцу, ужалив его лучом. Там что-то забулькало и забурлило. Только искры вокруг посыпались. Потом эти искры сформировались в цепочку красных пятен, полетевших вверх и вонзившихся в брюхо одной из тарелок. Та замерла и замедленно лопнула. Вторая выбросила еще один луч, но, кажется, промазала, попав им в группу людей, бегущих к заводской площади. Человек пять повалилось на землю, исчезая в голубом сиянии, охватившем их.

— Ч-черт! — вырвалось у меня, но на сочувствие или на что-то подобное времени не оставалось.

Подгоняя Тамару, я побежал к нашим девчатам, которые уже были почти возле автобуса, и, ввалившись в него, умолял только об одном: чтобы машина была на ходу. О том, что ее еще надо завести, а для этого нужен ключ зажигания, я совсем забыл. Но умолял судьбу я, наверное, хорошо и чем-то понравился ей, потому что ключ торчал на месте. Да и двигатель завелся с полуоборота. Справа что-то всколыхнулось, даже автобус вздрогнул. Не глядя на то, что там произошло, я рванул с места, до упора придавив ногой педаль газа.

Эта езда напоминала мне гонки сумасшедшего по местности, спроектированной психически ненормальным ландшафтным архитектором. Дороги не существовало вообще. Вместо нее к Юнакам тянулась сплошная колдобина с рваными краями, изрезанная трещинами и разукрашенная грудами мусора. Вокруг что-то громыхало, лопалось, взрывалось, шипело. Автобус бросало из стороны в сторону, временами чуть не переворачивая его.

Однажды на более или менее ровном участке я на мгновение оглянулся и успел заметить, как Тамара заботливо поддерживает голову Беловода, который, кажется, окончательно потерял сознание. Возле его ног в напряженной неудобной позе раскачивалась Лялька. Лианна перелезала через перила сиденья ко мне.

— Какого черта! — заорал я, выворачивая руль, чтобы объехать гробоподобную котловину, из которой торчала обгорелая человеческая рука.

Лианна не ответила. Только плюхнулась на сиденье рядом со мной и напряженно уставилась в лобовое стекло.

— Стой, Михай, стой! — вдруг через минуту воскликнула она, хватаясь за руль. — Поворачивай вправо!

Я растерялся, и это дало ей возможность вывернуть машину. Хорошо еще, что мы вскочили в какой-то переулок на окраине Юнаков. Но, заскрежетав всеми своими болтами и всеми нашими скелетами, автобус таки врезался в поваленную чугунную ограду. Двигатель, отчаянно взвизгнув, замолк. Я хотел было выругаться согласно всем законам этого жанра, но меня остановил очередной лавовый гейзер, хрястнувший в пространство позади нас. И именно в том месте, где мы должны были бы ехать, если б Лианна не вывернула руль.

Резко выдохнув горячий воздух из груди, я уже собрался повернуться к девушке и высказать нечто подобное благодарности, но она уже схватила меня за руку и указала налево, на кубическое двухэтажное здание бывшего детского садика.

— Сейчас! — снова воскликнула она. — Там…

Здание словно набухло изнутри, крыша его немного выпятилась и с хрустом треснула, выбрасывая вверх обломки, мгновенно исчезающие в огненных струях. Лианна еще раз доказала свою способность чувствовать кремняки. А мне с изумлением пришлось отметить, что сам я почти не ощущаю той волны ужаса, которая раньше предшествовала появлению этих существ. Объяснений могло быть только два: или они прекратили сотрясать воздуха своими инфразвуковыми воплями, или я настолько привык как к ним, так и ко всяческим страданиям, что мой организм уже не реагировал ни на какие проявления катастрофы. То есть я уже и сам превращался в кремняка. Второе казалось мне более вероятным, поскольку раскрывало один из секретов сатанистов. А именно: их мирное сосуществование с ожившим камнем. Ведь постоянное пребывание в наркотическом состоянии есть форма пребывания в состоянии постоянного стресса. Наркотренинг, так сказать. Эти отморозки попросту быстрее привыкают к новым условиям существования. Так что же, всех колоть будем?..

— Роман, — вдруг послышался сзади Лялькин голос, — смотри!..

Резко обернувшись, я увидел сквозь заднее стекло тарелку, которая быстро приближалась к нам, почти касаясь своей нижней частью клыков разрушенных зданий. «И не оцарапается, стерва!» — успел еще подумать я перед тем, как схватить лазер, все время лежавший рядом со мной, и вывалиться из кабины автобуса. Действовать так быстро меня заставила неожиданно возникшая перед глазами картина горящей группы людей, попавшей недавно под обстрел зеленого луча возле нефтеперерабатывающего.

Даже не пытаясь встать, я, как лежал на спине, так и вздернул лазер, направив его на летающую медузу. Мне кажется, что я успел нажать спусковой крючок на какое-то неуловимое мгновение раньше, чем тарелка должна была выбросить свой луч. Но все-таки кто ее подстрелил, осталось неизвестным. Потому что почти одновременно с моим выстрелом из свежего лавового озерца взметнулась цепочка красноватых пятен. Тарелка на секунду и, как мне показалось, изумленно замерла, покрылась пузырями и лопнула, рассыпая разноцветные искры своего предсмертного фейерверка. Кто же все-таки в нее попал?

Впрочем, вторая тарелка, которая, вращаясь, вынырнула с другой стороны, была уже явно на моем счету. Еще два существа появились вдали, но так там и замерли, не отваживаясь, кажется, приблизиться к нам.

— Браво! — неожиданно послышалось из-за развалин детского садика, и этот насмешливый голос показался мне омерзительней, чем все звуки, вспарывающие окружающее пространство и взятые разом.

— Я бы даже сказал: брависсимо, — добавил Айк, прихрамывая, приближаясь к нам в окружении небольшой полупьяной команды.

Это уже становилось занятным. Неужели они вообще не испытывают страха в этом аду? Хотя какой страх мог существовать в мозгоподобном, залитом наркотиками, веществе?! Как, впрочем, и все другие чувства.

— Хи-хи-хи, — захихикал чудак из Айковой команды, растекаясь по пространству взглядом поросенка с вывески магазинчика, возле которого погиб Дмитрий, — они на ба-а-абочек охотятся. На больших таких бабочек с изумрудными крыльями. Ви-и-идите?..

— Хоть одно хорошее дело сделал, писака, — присоединился к нему и Айк, улыбаясь, впрочем, довольно криво. Потому что лицо у него было перекошено, а левый глаз порядочно заплыл: достал я его все-таки в драке.

— Я еще одно хорошее дело сделаю, если ты еще хоть шаг сделаешь, — бросил я, вытаскивая из-за пояса пистолет: кто его знает, как будут реагировать эти болваны на лазер.

Айк остановился. Но кое-кто из его команды продолжал двигаться вперед.

— Они еще в войну-у-ушку играются, — протянуло то же самое существо неопределенного пола. — Нас не возьме-е-ете?..

Не знаю, смог бы я выстрелить в этих одурманенных человечков или нет, но из развалин, дымящихся напротив детского садика, появилась еще одна команда. На первый взгляд, люди в ней подобрались довольно солидные. Насколько это было возможно в наших условиях. Но это впечатление нарушал мужчина в когда-то белой рубашке, бегущий впереди и орущий тоненько-кастрированным голосочком:

— Я видел!.. Я видел! Тот парень, — его палец уткнулся в мою фигуру, — убивает наших защитников. Вот и сатанисты проклятые с ним!.. Поможем небу, ребята! Поможем нашим линзам! Спасем их, и они нас спасут…

В команде, бегущей за человечком, я разглядел двух юношей с барабанчиками на груди.

«А этих какой гадостью накачали? — успел подумать я. — Ведь на вид совершенно трезвые».

Но, наверное, в высказывании не особо почитаемого мной классика о том, что религия есть опиум для народа, все же была какая-то крупица истины. И касалось это, кстати, любой религии.

Вдали громыхнуло. Над головами, не останавливаясь, промелькнуло зеленоватое НЛО. Я поднял пистолет вверх и, пытаясь остановить толпу, бегущую на меня, нажал на спусковой крючок. В ответ лишь что-то сухо щелкнуло. Осечка. Еще раз. Результат тот же. Разбираться в том, что произошло, было некогда: я вскочил в автобус и, заводя двигатель, услышал, как Айк крикнул мне вслед:

— Рви когти, писака! Мы тебя прикроем. А за игрушку — спасибо. Ты ее береги: еще встретимся и вместе повоюем!

— Приехали! — громко сказал я, сдавая задом, выворачивая машину и выводя ее на подобие дороги.

Лианна, испуганно забившаяся в уголок кабины, изумленно взглянула на меня.

— Приехали! — повторил я, уводя автомобиль по колдобинам подальше от места уже разгорающейся драки, и повернулся к девушке. — Если тебя начинают защищать откровенные подонки, а ты вдобавок ко всему пользуешься их защитой, то это, знаешь, наводит на некоторые размышления.

А потом, не оборачиваясь, я позвал Ляльку, которая все это время, согнувшись рядом с Тамарой, поддерживала вместе с ней Беловода. Будто прикрывала его своим телом от всяческих неожиданностей.

— Лариса! Проверь пистолет: две осечки одна за другой, — и бросил оружие через плечо на задние сиденья.

В свое время я научил свою бывшую жену пользоваться им. Стреляла, кстати, она совсем неплохо. Лучше меня. Да и надо же было как-то вывести Ляльку из состояния молчаливого неприятия моей особы. В одной же лодке…

Позади несколько раз что-то методично щелкнуло, и послышался сухой, можно даже сказать — каменный, Лялькин голос:

— В нем же патронов нет.

— Приехали! — в третий раз повторил я в пространство перед собою.

— Куда приехали? — скорее угадал, чем услышал я и резко затормозил.

Обернулся и встретился с раскрытыми, наполненными болью и чем-то еще глазами Беловода. Пришел-таки в себя старик, выкарабкался. Молодец!

— Да еще никуда, Вячеслав Архипович. Еще едем.

Слева снова загромыхало, и несколько лучей метнулись к земле. К счастью, эти боевые действия велись на безопасном расстоянии.

— Что вообще происходит?

И мы с Лялькой, слаженно перебивая друг друга, как в лучшие времена нашей совместной жизни, рассказали профессору о начале битвы двух непонятных видов таких же непонятных существ. Лианна тоже вставила пару слов. Тамара молчала. Беловод бросал на нее встревоженные взгляды и в конце концов не выдержал.

— Тамара, солнышко мое смуглое, что произошло?

И вдруг Тамара Гречаник, стойкий человек, неустрашимый редактор оппозиционной газеты и железная леди Гременца, тяжело всхлипнула и зарыдала навзрыд, трясясь всем своим сухеньким телом. Беловод привлек ее к себе, почти положив на грудь. И, гладя рукой по волосам, вопросительно посмотрел на меня. Было заметно, что каждое движение приносит ему невыносимую боль. Лялька расширенными глазами смотрела на них.

— Сломали человека, — нехотя ответил я на его немой вопрос и коротко рассказал о том, что произошло в палатке.

Беловод стиснул зубы. То ли от боли, то ли еще от чего-то.

— Двенадцать человек на сундук мертвеца… Йо-хо-хо, и бутылка рома, — неожиданно тихонечко, сквозь всхлипы, запела Тамара.

Вячеслав Архипович даже застонал, сильнее прижимая ее к себе, а Лианна молча и неуклюже перелезла через перила сидений и тоже обняла Гречаниху. Только одинокая Лялька, старательно отворачивая лицо от меня, смотрела сквозь окно на дымы, стелющиеся над Юнаками.

Настало тяжелое молчание, которое нарушил Беловод, обращаясь ко мне:

— Ну, что же дальше будешь делать, Роман?

Я пожал плечами.

— Понимаете, Вячеслав Архипович, как вы поняли, мы попали на поле боя между кремняками и тарелками. А из наблюдаемого нами можно сделать вывод о том, что и тем, и другим глубоко начхать на создания, которые до сих пор именовались людьми. Именно поэтому и пользуясь тем, что азарт боевых действий, кажется, немного спал, — взглянул я на окно, — мы будем пробиваться к Гременцу. Через мост ли, через лаву ли, через туман или через излучение, к черту на рога, но другого выхода я не вижу…

Помолчали.

— Итак, шкуры свои спасать будем? — в конце концов выдохнул Беловод.

Меня даже затрясло.

— А что, что вы предлагаете? Оружия, чтобы воевать с человеческими бандами, — кивнул я на пистолет, который Лялька так и держала в руках, — у нас нет. Лазер действует. Хорошо. Но лишь на тарелки. А что с кремняками будем делать? Моя «гениальная» выдумка с жидким азотом — детская забава для того, что происходит вокруг. Все более или менее авторитетное руководство погибло. Из города помощи нет. Если гора не идет к Магомету…

— С горой я согласен, — перебил меня Беловод. — Если под ней понимать людей, оставшихся на Юнаках. У тебя же хоть какое-то оружие есть. Ты же хоть чем-то можешь людям помочь. Да и не оружием, в конце концов, а словом.

— Сло-о-о-вом?! — окончательно взорвался я. — Лю-юдям?! Каким словом, Вячеслав Архипович? Голосов нет — одна акустика осталась. Каким людям? Нет их, давно уже нет. Даже протоплазма их исчезла. Остались только коацерватные капли, пожирающие друг друга…

— Дурак ты! — вдруг очень спокойно, как я в моменты смертельной опасности, произнесла Лялька, не поворачивая ко мне головы. — Как был дураком, так им и остался. Всю жизнь оружие ищешь, воевать ну никак не устанешь…

— Так обстоятельства же!..

— А что, в этой жизни когда-то были лучшие обстоятельства? Были?.. Ты попробуй те коацерватные капли в одно целое соединить. И не оружием. Им не выйдет. Оно только разрушает и уничтожает. Оружие — не орудие… Может, и действительно словом, что ли?..

— Быдло! Быдло! — вдруг забубнила и Гречаник. — Их режут, грабят, травят, жгут, а они все равно стадом остаются. Большим обезьяньим стадом. Для него кнут хороший нужен, а кнут где-то в Гременце: здесь его нет. Надо ехать, ехать, ехать…

— Поехали, поехали, Михай, — оживилась и Лианна. — Помнишь, как ты говорил: каждый спасается поодиночке. Спаси нас, Михай!..

Неожиданно она смолкла так же внезапно, как и оживилась.

Я повернулся к рулю, кинув через плечо:

— Три голоса против двух. Большинство решает пробиваться в Гременец. Демократия, Вячеслав Архипович.

Я уже было протянул руку к ключу зажигания, когда меня остановил его тихий голос:

— А тебя не настораживает, Роман, то, что на стороне твоего большинства — большинство несколько не в своем уме?

— А на стороне вашего меньшинства, Вячеслав Архипович — профессор-идеалист и наивная девчонка, — зло огрызнулся я, проворачивая ключ.

Но завести двигатель мне не удалось.

— Атас, Михай, — вдруг завизжала позади Лианна, — делаем ноги! Он под нами! Сейчас выскочит!

Я мгновенно понял, что имеет в виду девчонка, и гаркнул, для чего-то хватая лазер и не отворяя — выламывая дверцу:

— Лялька! Тамара! Хватайте носилки и — из автобуса!

Если слово — это оружие, то в данном случае оно сработало безупречно. Потому что через несколько минут мы все уже были метрах в двадцати от машины, которую внезапно подбросило вверх, перевернуло и облило упругой, рассыпающейся на искры струей лавы. Черный каркас автобуса исчез в вихре пламени. А я, до побеления пальцев сжав лазер, разъяренно-растерянно направил его ствол на кремняка, который черным пятном начал выпячиваться в огненном пространстве:

— Ах ты с-сука!..

Сначала я даже не понял, что произошло. Но что-то словно ойкнуло, щелкнуло, завибрировало и меня обожгло уже знакомой, хотя и более слабой, чем раньше, волной ужаса. А черная бородавка в пламенном замесе уже рассыпалась на осколки, медленно втягивающие в себя адский жар.

Я еще растерянно поглядывал то на лазер, то на лавовое озерцо, начавшее мгновенно затягиваться красноватой чешуей, когда с носилок, на которых лежал Беловод, послышался его чуть насмешливый голос:

— Смотри-ка, Роман!.. У тебя уже есть оружие против двух разновидностей существ. — Внезапно его голос посерьезнел. — А для третьей, человеческой, найдем что-нибудь другое. Другое не для того, чтобы кого-то убивать, а для того, чтобы оживлять. Ради этого стоит остаться, Роман…

Я не отвечал, глядя уже не на лазер, а на две фигуры, затянутые в кожаные штаны, которые стояли поодаль и тыкали в нас пальцами, переговариваясь между собою. Мой удачный выстрел явно привлек их внимание. Однако это внимание мне очень не нравилось.

 

3

Наша небольшая команда расположилась между сдвинутыми металлическими гаражами в старом дворике бывшего двухэтажного дома, поставленного здесь еще во времена строительства нефтеперерабатывающего завода. Такая диспозиция показалась мне выгодной по нескольким причинам: и прикрыты мы от посторонних человеческих взглядов, и небо видно, и на голову ничего внезапно не свалится. Скажем, гайка какая-нибудь с летающей тарелки. Хотя, по-моему, мы находились лишь в относительной безопасности. Ведь, сбив с пяток этих существ и обезвредив с помощью Лианны семь кремняков, я заметил, что странные и опасные летающие создания начали обходить нашу территорию стороной. Можно было лишь надеяться на то, что и под землей происходит нечто подобное. Впрочем, возможно, что это были только мои предположения.

Впрочем, Вячеслав Архипович начало моей собственной войны не одобрял, нарекая (с молчаливого согласия Ляльки) на то, что, кроме стрельбы, я никаких других попыток относительно установления контакта с феноменами не предпринимаю. Пришлось напомнить о такой попытке Дмитрия, от чего Лялька снова окаменела, а Беловод в ответ упомянул о видениях подземной жизни, которые были у Лианны. То есть кто-то все-таки пытается с ней контактировать. И не мешало бы все хорошо проанализировать и сделать выводы.

— Во-первых, — говорил я, тщательно обтирая лазер от налипшей на него пылищи, — времени для анализов и всякого мудрствования у нас нет. Условия не те. Во-вторых, для того, чтобы понять то, что происходит в уме Лианны, нужен опытный психиатр. А в-третьих, если она и действительно что-то такое ощутила, то с ее слов можно понять, что нас, людей, держат за какое-то орудие для рыхления почвы. С последним, кстати, я в некоторой мере согласен.

Беловод только покачал головой, едва не теряя сознания от боли. И хоть держался он очень стойко, его состояние все больше и больше беспокоило меня. Как и Тамары, которая иногда словно просыпалась, а потом снова начинала грезить о каких-то пиратских фрегатах, сокровищах и свободном ветре в сине-желтых парусах. С Лианной было немного легче: ну принимает меня за Михая, и бог с ней! Лишь бы целоваться не лезла, потому что тогда Лялька кусала губы и склонялась над носилками профессора, хотя никакой особой потребности в этом не было. А главное, в общем, состояло в том, что я никак не мог найти выхода из сложившейся ситуации, и на спасение не появлялось никаких новых надежд!

Надежда была лишь на то, что я все-таки найду где-нибудь новую неповрежденную машину и… оружие! Как мне нужно было оружие! Ведь, держа лазер в руках, я уже почти не боялся ни небесных, ни подземных созданий. А вот людей… Несколько раз, когда я охотился на тарелки, в меня бросали кирпичи. Во время облучения места, в котором, по определению Лианны, должен был выскочить кремняк, возле самого моего виска просвистела ржавая арматурина. Думаю, что открыто ко мне не приближались только потому, что считали меня вооруженным. Но я был совершенно гол, как грудной ребенок в руках акушерки. Долго так продолжаться не могло, потому что где-то на Юнаках гуляло самое настоящее оружие, и его обладатели — я был уверен в этом! — рано или поздно выйдут на меня. А вы говорите: слово…

Беловод все-таки потерял сознание. Лялька грязным платком вытирала ему лоб. Тамара что-то мурлыкала под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. Лианна смотрела на меня пустыми влюбленными глазами.

— Анюта, — позвал я ее, — идем со мной. Будешь фарватер мне от кремняков расчищать. Может, отыщем транспорт какой-нибудь, потому что на руках профессора мы далеко не унесем. Да и продуктов найти не мешало бы.

Вдали снова полыхнуло, земля покачнулась, но мы уже почти не обращали внимания на все эти выверты природы.

— Лариса!..

Лялька вздрогнула и нехотя обернулась ко мне.

— Лариса, пожалуйста, сидите тут тихонечко. Никуда не ходите. Мы через часок вернемся.

Лялька облизнула потрескавшиеся губы:

— Воды отыщите. Совсем без нее плохо.

— Найдем!..

Вот еще проблема! И где ее искать? Однако действительно без воды мы долго не протянем. Поэтому мы с Лианной через каких-то пять минут заглянули в разрушенный магазинчик… Потом в еще один… В третий… Даже попробовали вытащить из развалин покореженный холодильник. Но по Юнакам словно Мамай прошел. К тому же Мамай, страдающий от жажды. Потому что нам встречались концентраты в пестрых пакетах, расплющенные банки консервов, грязные куски чего-то когда-то съедобного, но ни одной стеклянной или пластиковой бутылки, наполненной до краев плещущейся жидкостью, не было…

Какой-то мужичок в клетчатой рубашке, стоящий неподалеку и мутным взглядом наблюдающий за нами, позвал:

— Эгей, люди, чего ищете? Попить, что ли?

Я оторвался от того проклятого холодильника, над которым мы с Лианной канителились, и недовольно повернулся к нему:

— А ты что, водовоз?

Тот почесал затылок:

— Да если бы… Всю воду те проклятые кожаные фраерки позабирали. Сатанистами себя кличут. По всем Юнакам два дня, как саранча, летали. Теперь продают.

Я выпрямился:

— Вот оно как. И какая цена?

— Да по-разному. Кто что принесет. Кто ковер, кто вазу или посуду какую-нибудь дешевую, а кто и золотую. Или информацию. Сейчас, говорят, каких-то людей ищут. Кто о них сообщит, тому упаковку минералки дадут.

— Каких это людей?

— Да будто парня какого-то с девчонкой. Говорят, что они тех их кремняков убивают. Да и по тарелкам…

Мужичок вдруг замолчал, увидев, в конце концов, лазер, лежащий рядом со мной, и быстро попятился. Я подскочил к нему и успел ухватить за рубашку:

— Стой, дружище, стой! Такой разговор интересный начался, а ты уже убегаешь!..

— Да я что?.. Я же ничего… Ищут они вас, а мне все равно…

— Это я понимаю. Да не трепыхайся ты! — громыхнул я на мужичка, начавшего активно сопротивляться. — Ничего я тебе не сделаю. Ты мне только одно скажи: где они этот ломбард свой устроили?

— Да в разных местах. Один тут, за углом, — указал он оттопыренным большим пальцем назад.

— Ладно. Топай, друг. Но запомни: ты нас не видел. Потому что оружие это, — кивнул я головой на лазер, — не только кремняков и тарелок грохает. Людей тоже. С большого, брат, расстояния.

Мужичок, боязливо озираясь на нас с Лианной, побежал по переулку. В противоположном от указанного им направлении. Я посмотрел на часы: отсутствовали мы уже около часа. Надо было возвращаться, потому что Лялька беспокоиться начнет. Не к чему ей сейчас это.

— Анюта, — обратился я к Лианне, — беги к нашим и строго настрого прикажи им: никуда не уходить. Из-за гаражей не высовываться. Я скоро буду.

Опасно, конечно, ходить улицами этого адского городка без чудесного поводыря, каким была Лианна, но выбора у меня не оставалось. Мужичок в клетчатой рубашке не оставил. Да и не один я по развалинам блуждаю. Народ — тоже. И ничего, не пугается.

Две тарелки, одна за другой, пролетели на север. На всякий случай я подпустил им следом луча. Не попал и, тяжело вздохнув, побрел к углу полуразрушенного блочного дома, напоминающего сейчас собою неровную-пирамидку из кубиков, сложенных неопытной детворой. Остановился. Немного подумал и, возвратившись к холодильнику, спрятал лазер в него. Подумал еще немного и присыпал испорченный холодильный агрегат битым кирпичом, а потом тронулся в указанном направлении.

Если в переулке, где мы с Лианной искали воду, было почти пустынно, то на улице, на которую я вышел, движение было довольно оживленным. И почти сразу же можно было определить, что вело оно, главным образом, к «стекляшке» бывшего опорного пункта, возле которого сгрудилась небольшая очередь. Приняв обеспокоенный вид, я смешался с человеческим потоком и тоже двинулся к «опорке». А когда подошел к ней, то с удовлетворением, смешанным с тревогой, понял, что попал именно туда, куда следует.

Гемонович в черных очках стоял в окружении кучки людей и громко разговаривал с ними, даже не пытаясь приглушить свой голос. Впрочем, секретов особых, наверное, у него не было. Хотя одним из его собеседников был худой парень в длинной серой рубашке с линзой на груди. Я узнал в нем одного из барабанщиков Людмилы Мирошник. Такие вот «лин-цзи-цзи»…

Возле обожженной ивы, выпячивающейся из разбитого асфальта невдалеке от этой компании, сидел прямо на земле какой-то старичок. Дремал, бедняга. Я, все время держась спиной к Гемоновичу, подошел к старику и присел, рядом, опершись об шершавую кору и спрятав голову между высоко поднятых колен. Устал, мол, мужик, отдыхает. Поза, конечно, была неудобна, но разговор бывших антагонистов слышно было хорошо.

— Да пойми же, чудак, — говорил Гемонович, — цель у нас с тобой одна: людей спасти. Метода только разная. Я считаю, что нам кремняки могут помочь, если их не трогать. Ты считаешь, что тарелки. Ну и черт с ним! Потом разберемся. Но ты мне скажи: сами, без помощи, сможем мы в этом аду выжить? Только честно скажи: да или нет?..

— Но должна же когда-нибудь помощь из города прийти, — неуверенно начал худой, но сразу же чуть заикнулся. — Нет, я не про то… Давай все же сначала решим, к каким силам надо присоединиться: творения или разрушения?..

— Снова за рыбу гроши, — закипятился Гемонович. — Да не останется скоро вообще никаких сил, если тот бешеный будет со своими железяками по всем Юнакам гонять! Вот где главные силы разрушения, а не где-нибудь еще! А город… Что — город? Не знаю, как ты, а я своих людей в него посылал. Сквозь туман. И Мельниченко посылал. И Пригожа, кажется. Многие и по своей воле двинули. Но не слышал я, чтобы кто-нибудь возвратился. А ты?

Худой промолчал. Очевидно, тоже ничего не слышал.

— Эй, Гегемон, — услышал я знакомый голос и еще плотнее прикрыл лицо коленями, — тут какой-то тип лепечет, что видел недавно парня, похожего на Волка. И девчонку с ним. Лазером ему грозили.

— Где он их видел, Айк?

— На соседней улице. Что, людей будем поднимать?

— Давай. И быстро. Прочешите все дворы, только поосторожней там: черт его знает, что у него за лазер такой.

— Ну, наших корешей прилично грохает.

— Вот-вот! Смотри, чтоб он и вас не грохнул.

— А воды тому типу давать? Требует, зараза!

— Если Волка найдешь или на его след выйдешь, то дай. Пусть зальется, черт его возьми!

— Вы очень часто вспоминаете нечистую силу, — тихо произнес худой, — и поэтому вам, наверное, кое в чем не везет. Мы можем предоставить вам помощь светлых сил, если…

Что там предлагал прозрачный — даже слишком, с моей точки зрения! — представитель света представителю категории противоположной, я не услышал, потому что уже отдалялся от них, стараясь не привлекать к себе внимания быстрой походкой. Даже ноги свело судорогой, так бежать хотелось! Но, только свернув за угол «опорки» и исчезнув с поля зрения очереди перед ней, я дал своему опорно-двигательному аппарату полную волю. Только пыль взвилась.

Тарелки в небе снова оживились. Вдали послышалось несколько взрывов. Во дворах засуетилось население. Не понятно, почему. Мне показалось, что оно временами тыкалось в меня безумно-подозрительными взглядами. Но в ущелье между гаражами, к счастью, пока все было спокойно. Беловод уже пришел в сознание и что-то обсуждал с Лялькой. Тамара присоединилась к разговору. Очевидно, у нее настало очередное просветление. Лианна торчала посреди двора, как тот кактус в пустыне Атакама.

— Дуреха, — запыхавшись, выругался я, — было же ясно сказано: тихо сидеть, а не стоять!

И потянул ее за руку к гаражам. Вовремя, кстати. Потому что за руинами двухэтажки послышались чьи-то голоса, и двор быстро заполнился группой людей неопределенного вида. На их телах болтались и длинные серые рубашки, и кожаные жилеты, и обычная домашняя одежда. На их грудях висели и выпуклые линзы, и металлические перевернутые кресты, и обычная бижутерия. Наблюдая за ними из-за стенки гаража, я почему-то снова припомнил котов и собак, объединенных в одной стае. Львы рядом с газелями… Вот только были мы совсем не в раю.

— Что случилось? — встревоженно спросил у моей спины Беловод.

— Тише, пожалуйста, — оборачиваясь, попросил я его и прерывчатым шепотом обрисовал ситуацию.

— Сейчас меня беспокоит только одно, — через минуту закончил я, — как нам незаметно исчезнуть отсюда, потому что спрятаться, если они начнут поиски, вряд ли удастся. Еще и лазер нужно как-то забрать, — и вдруг я замер от горячей волны стыда, выплеснувшейся на меня.

Снова!.. Снова! Как будто сглазили меня… А еще имеешь право называться офицером в отставке!.. Какого черта ты прибежал сюда? Ведь пока ищут только тебя одного, а ты в это время подставил всех близких тебе людей. Надо же было сделать очень просто: отвлечь внимание противника на себя! Как тогда в Никарагуа, как недавно в Боснии, как в…

Кретин! И кивать на усталость, на то, что ты растерялся от тревоги за кого-то другого, совсем неуместно. Просто я слишком долго находился в шкуре штатского человека… Позор!..

Мне показалось, что из всех членов моей группы только Лялька поняла, о чем я думаю и что я натворил. Потому что обожгла меня каким-то презрительным взглядом. Ведь и Дмитрий, как ни крути, из-за меня погиб. Да и Алексиевского я не смог защитить. И Михая. Тоже мне, воин!.. Пиж-жон! Но… Но все еще можно исправить. По крайней мере, я надеялся на это.

— Лариса, — сказал я, отводя глаза в сторону, — останешься за старшего. Если со мной что-то случится, пробивайтесь в Гременец окольными путями, потому что тебя и Вячеслава Архиповича кое-кто знает очень хорошо. Лазер спрятан в переулке, в присыпанном холодильнике. Лианна знает, где это. Ведь знаешь, Анюта? — обратился я к девушке.

Та, преданно глядя на меня, радостно закивала головой. Эх, дитя неразумное!

Не ожидая ответа, я развернулся и уже было сделал шаг из-за стенки гаража, когда меня остановил металлический, совсем на себя не похожий, голос Беловода:

— Стой! Стой, Роман! Подвиги отменяются. Ты что задумал, обормот? Думаешь, они на тебе остановятся? Неужели ты и до сих пор не понял, что людям Мельниченка, или Пригожи, или тому же Гемоновичу нужен именно я. Не остановятся они на тебе. А защитить и меня, и всех нас можешь сейчас только ты. Нельзя тебе подставляться…

Голоса за гаражами стали громче, профессоров, наоборот, снова притих:

— Понимаешь, Роман… Я много думал… В гипсе оно, знаешь, удобнее… Я тебе уже говорил. Именно я причина всего этого бардака и именно я должен за все отвечать. Это будет по справедливости. Я должен ответить… За все свои поступки. Перед собой, перед тобой, перед богом, которого ты, Роман, все еще не ощутил… И перед людьми, которых ты, Роман, все еще не понял…

— Смотрите, смотрите, здесь кто-то есть, — послышалось за моей спиной и внутри у меня будто что-то оборвалось.

«Снова не успел, снова не успел», — больно билось в висках в то время, когда Лялька запыленной молнией мелькнула возле меня.

— А ну, всем отойти! Отойти всем, говорю! — вибрирующим голосом кричала она, размахивая пистолетом. Без патронов, правда, но об этом же никто, кроме нас, не знал.

Лялька наступала на грязную толпу измазанных людей, которых я «еще не понял», и те пугливо отступали назад. За Ларисой увязалась и Лианна. Я застыл, прикрывая собою Беловода с Тамарой, замершей возле него. Вдруг я услышал, как она — совсем трезво, кстати — произнесла:

— Дурак ты, Славка!.. Пусть бы шел он. Все одно этим людишкам ничего не докажешь. Только кулаком.

— Почему же ты всю свою жизнь доказывала им что-то словами, Тамара? И за что тогда я тебя полюбил, в конце концов?..

— Так это ведь ты всю свою жизнь считал, что надо не доказывать, а убеждать. Идеалист… Впрочем, и я тебя тоже за это…

Я на минутку обернулся. Они приблизили лица друг к другу, вглядываясь во что-то, видимое только им одним. И две печальных улыбки отражались одна в одной, словно в двух зеркалах. Но от одной из них странным образом становилось строже мягкое лицо профессора. И таким же странным образом от второй улыбки смягчался суровый профиль Тамары Гречаник.

А человеческая отара уже начала увеличиваться и беспокоиться. Я понял, что, если из пистолета не раздастся хотя бы одного выстрела, люди, в конце концов, наплюют на наличие оружия. Неожиданно Тамара прошла мимо меня, будто мимо пустого места, и встала впереди Ляльки.

— Чего орете? — выкрикнула она. — Что, заняться нечем? Так ведь оно, если вокруг оглядеться, работы полным-полно…

— Тамара Митрофановна, — узнал ее кто-то, — так ведь говорят, что тот парень кремняков убивает, а те, естественно, сопротивляются…

— А тебе что, — скривилась Гречаник в недоброй ухмылке, — булыжники те родственники? Камни — братья, а кирпичины — сестры? Они тебя кормят-поят? Лучше вон на ту девушку взгляни, — она указала на девчонку с неумело перебинтованной рукой и с линзой на груди, — может, ей помочь чем-то надо? Может, тогда и она тебе чем-то поможет? Да держитесь же вы мужественно, вы же — лю-ди! Вы же достойны этого!

Она только начала ощущать вкус своей речи, только-только начала отыскивать нужные слова в шелухе соображений, как девушка с перебинтованной рукой надула губы:

— С кем тут держаться с достоинством? С подонками, которые сияния ослепительного не видят? Или вот с ним, — она ткнула бинтами в меня, — что сияние это в мрак превращает?..

Я только руками развел.

— Родненькая моя, — вдруг подал голос из ущелья между гаражами и Беловод, — а тебя случайно то сияние всемирное не ослепило? Неужели ты вокруг ничего, кроме него, не видишь?.. Но вспомни, что ведь и свет, если к нему внимательно приглядеться, семь цветов все-таки имеет. Разных цветов, девочка моя! Как десять разных заповедей Господних: не будет хотя бы одной из них, так и жизни светлой не будет. Так и света не станет, если хотя б один цвет пропадет… Здесь, родная, и вера, и обычная физика одно и то же доказывают. Вспомни спектральный анализ, милая! В школе же проходили, наверное.

Но толпа его уже не слушала. Парень, оскорбленный девушкой, выказал все, что думает, и о царстве прозрачном вообще, и о ней лично в частности. Та не сдержалась и тоже разъяснила ему свои соображения относительно рабства в чистоте и свободы в навозе. Парень повысил голос. Кто-то поддержал девушку. И пошло-поехало…

— Держитесь с достоинством, люди! — умоляла Тамара.

— Вспомните о спектре и о Заповедях! — вторил ей Беловод.

Кто-то кого-то дернул за рубашку. Кто-то кого-то толкнул. Кому-то наступили на ногу. И через минуту смешанная перед этим толпа, словно во время деления существа с красивым именем «инфузория», распалась на два почти равных лагеря. Как и надлежало двум новым инфузориям, эти новые группы были похожи, как капли воды, но существовали уже в отдельности. И поэтому, согласно дарвиновской теории естественного отбора, они сцепились не на шутку. О нас забыли и такой ситуацией грех было не воспользоваться.

— Лялька, — закричал я, — берем профессора и рвем отсюда! Лианна, вытягивай Тамару и за нами!

— Держитесь с достоинством, люди!..

— Вспомните Заповеди!..

Беловод словно в раж вошел: у него откуда-то появились силы, чтобы хвостать нас с Лялькой по рукам и не давать возможности поднять носилки. Толпа откатилась на середину двора, потащив за собой и Тамару. Лианна почему-то медлила, топчась на месте.

— Анюта!.. — заорал было я, но та вдруг заверещала и с воплями отскочила в сторону.

— Убегайте, убегайте! — завопила девушка. — Сейчас, сейчас он появится!..

Я мгновенно понял, что должно появиться, и, бросив Беловода, врезался в толпу, начавшую уже настоящую драку и поэтому не обращающую никакого внимания на вой Лианны. Лучше б не пробовали Гречаник с профессором пробиться к толпе со своим словом. Вон какой ураган поднялся!.. Они же крика не слышат, не то что шепота! Какие там слова!.. Кулаками их, кулачищами!.. Вот и Лялька уже рядом со мной: въехала кому-то по зубам незаряженным пистолетом и уже снова размахивает им, что-то крича в мою сторону.

Я прислушался к ней и, подняв на мгновение голову, понял, что применять кулаки, этот самый надежный — потому что самый естественный! — вид оружия, длительное время я не смогу. Тарелка появилась (в полном смысле этого слова) молниеносно. Только-только, перед предупреждением Ляльки, я уже поглядывал на небо и отмечал, что ближайшее из этих созданий было километра за полтора от нас. Как вот оно — или другое? какая разница! — зависло над столпотворением разгоряченных фигур, чуть крутнулось, будто отыскивая равновесие, и низ его начал набухать зеленовато-мутным бутоном. Конечно, все это происходило очень быстро, но для меня время словно остановилось.

Вот какой-то мужик застыл, схватив другого за волосы. А они совсем не шевелились, приобретя упругость проводов. Вот какая-то женщина падала, падала на землю и никак не могла упасть. Вот какой-то юнец замер на носке одной ноги, подняв другую для удара, но так и оцепенел в этой неудобной позе. Вот Тамара, подняв руки над головой, превратилась в статую, переполненную каменным торжествующим неистовством, а сверху, прямо к ней, тянулся, тянулся отвесный, сужающийся к своему нижнему концу, луч. Вот он, медленно удлиняясь, почти коснулся поднятых рук Тамары, и тут время неожиданно снова приобрело свое естественное течение.

Грязная мужская рука дернула волосы неприятеля. Женщина, громко ойкнув, упала на землю. Юнец достал-таки кого-то ногой. И только Тамара не успела опустить рук, мгновенно вспыхнув изумрудным пламенем. Она закричала, будто выжигая себя изнутри тем воплем и растворяясь вместе с ним в сверкании зеленовато-голубого огня. Послышался глухой взрыв, земля вздрогнула, и еще несколько обожженных человек с воплями кинулись врассыпную. За ними испуганно побежали и людишки, на которых, нервно вздрогнув, распалась толпа.

— Та-а-а-би-и-и-ма-я-я! — страшно-страшно закричал кто-то позади меня.

И лишь через минуту я понял, что это — голос Беловода, и что два слова — «Тамара» и «любимая» — навеки спеклись в его горле. Но я не повернулся на этот спеченный крик, потому что замер, увидев, как Лялька роняет пистолет и обеими руками крепко зажимает рот. И только после этого я все-таки посмотрел назад. В направлении Лялькиного взгляда.

Носилки, на которых лежал Беловод, какой-то неестественной силой подняло на метр от земли, а из-под низа, пронизывая тело профессора, в направлении тарелки протянулась цепочка красноватых пятен, напоминающих собою полупрозрачные шаровые молнии. И носилки, и Вячеслава Архиповича вдруг обвило мутным сиянием, в котором еще бился, умирая, его вопль. Потом сияние приобрело форму сферы, а по ее поверхности начали пробегать кровавые искры. Затем сфера беззвучно лопнула, разбрасывая их во все стороны. На землю упали куски гипса, чуть сочащиеся дымкой, которую я в той, другой, жизни снимал фотоаппаратом Алексиевского возле беседки на территории нефтеперерабатывающего завода. Ни самих носилок, ни профессора не было.

Я медленно и онемело повернулся к Ляльке и увидел, как мгновенно заострились — тронь: обрежешься! — черты ее лица. Она тоже не сказала ни слова. Только потом, когда в небе рассыпалась мерцающими лохмотьями медуза тарелки, а цепочка красноватых пятен растаяла в задымленном воздухе, коротко выдохнула:

— Где?..

Я понял ее и побежал из двора следом за вопящими людьми в направлении переулка, в котором обломками кирпича был присыпан холодильник со спрятанным в нем лазером.

 

4

За нами охотились. Жестко и методично. Передавая сведения о нашем появлении по живой цепочке прозрачных, сатанистов, камуфляжников, оранжевожилетчиков и просто перепуганных обывателей. Ставя на нашем пути заслоны обезумевших людей и оттесняя нас, насколько я понял, в сторону Юнакского рынка. Это напоминало мне целеустремленность паранойи. Иногда казалось, что именно мы с Лялькой и Лианной были главными врагами этого искореженного мира, а не пожары, жажда, угроза эпидемии или же кремняки вместе с летающими тарелками. Последних, кстати, стало значительно меньше, после того как, воспользовавшись общей суматохой, мы добрались до нашего лазера, и я, сатанея, с большого расстояния и по наводке Ляльки расстрелял больше десятка этих проклятых медуз. А с помощью Лианны — почти такое же количество кремняков, как появившихся, так и тех, что только собирались выскочить на поверхность.

После этого, насколько я заметил, поведение феноменов несколько изменилось. Участились случаи их нападения не друг на друга, а на скопления людей. И почему-то, как ни странно, именно тогда, когда мы находились где-то поблизости. У меня даже сложилось впечатление, что и они охотятся за нами. Только вот различать в толпе не могут. Впрочем, такие соображения предполагали наличие хотя бы каких-то искр интеллекта у этих монстров. С чем я принципиально не мог согласиться. Ведь разум никогда не может убить другой разум. Если, конечно, он — настоящий.

А вот Гемонович явно был лишен его. Потому что я понимал, что так организовать охоту на нас мог только он. Все другие фигуры вышли из игры. Только вот ради чего он все это делал?.. Я уже склонялся к тому, чтобы отдать Гегемону лазер да и покончить с этим делом. И только несколько обстоятельств останавливали меня.

Во-первых, я знал Гемоновича и поэтому не представлял, как он воспользуется этим необыкновенным оружием в этих необыкновенных условиях. Но наверняка можно было утверждать, что не для спасения этого мира. Значит, и это — во-вторых, именно я должен был разогнать эту бесовско-уфологическую стаю. Хотя бы в память о Дмитрии и Вячеславе Архиповиче. И только потом пробиваться к городу. А в-третьих, по-иному мне не дала бы сделать и Лялька, за несколько последних часов снова, как когда-то, ставшая моей правой рукой, и к приказам которой, хотя и нехотя, уже прислушивалась и Лианна. Впрочем, относительно последнего обстоятельства я несколько ошибался.

В общем, гибель Вячеслава Архиповича и Гречаник повлияла на Ляльку… Страшно сказать: в лучшую сторону, но… Но, наверное, сработал давний принцип «клин клином вышибают». Чего нельзя было сказать обо мне. Мой клин крепко-накрепко увяз в древесине. Потому что я ощущал внутренний слом, и только напряженная погоня да стрельба по феноменам не давали мне окончательно сломаться пополам.

Я выглянул в окно частного дома, в который нас загнала группа сатанистов. В переулке, с другой стороны особняка, гомонили прозрачные. От одних к другим перебегали одиночные камуфляжники и оранжевожилетчики. Они потеряли нас минут десять назад. Но я не сомневался относительно того, что за следующие десять минут наш след снова будет найден. И снова вокруг нас будет осторожно смыкаться кольцо облавы. И снова куда-то будут посылаться просьбы о подмоге: потому что лазера нашего охотники все же боялись. Глупые! Если бы они знали, что охотятся на беззащитную травоядную дичь!..

— Не высовывайся! — дернула меня за плечо Лялька и горячо зашептала: — Через соседний двор можно перебежать на другую улицу. Оттуда — в Юнакский парк. Там и до дороги на Гременец не далеко. Если хочешь, беги: или в тумане спрячься до времени, или — к городу…

— Бежим, Михай, бежим, — встряла и Лианна. — Ну их всех! Эта игра уже становится неинтересной.

— А ты? — спросил я, пытаясь не утонуть в траурном фиолете Лялькиных глаз.

Она на мгновение отвернула лицо, почувствовав, наверное, беззвучные вопли утопленника, а потом тряхнула головой:

— У тебя лучше выйдет до Гременца добраться. А я тут погоняю их по всем Юнакам.

— Не выйдет, Лариса, — устало произнес я. — У меня здесь один должок остался. И пока я его не отдам, никуда не пойду. Дело, так сказать, чести…

— Роман, я сейчас скажу тебе одну вещь, которую потом ты никогда больше не услышишь. Не будем сейчас говорить о том, плохая или хорошая личность некий Роман Ефимович Волк. Вернее, наверно, первое. Но это дела не меняет. Просто он — единственное, что у меня осталось, и если его не станет…

Я перебил ее, тяжело двигая жерновом языка в окаменелом рту:

— Если все, что ты сказала, верно, то с верностью до наоборот. Просто переставь нас местами и ты все поймешь…

— Матрешка! Матрешка! — вдруг захлопала в ладони Лианна.

— Цыть ты! — оскалился я на девушку, которая сразу же испуганно замолкла, и снова обернулся к Ляльке. — Это будет выглядеть следующим образом: сейчас ты берешь Лианну и вы вдвоем пробираетесь через парк к Каганцу. Я вас прикрываю. Потом выхожу на Гегемона, обсуждаю с ним некоторые вопросы и догоняю вас. Встретимся. А вот если бы у меня настоящее оружие было, то и встреча наша состоялась бы раньше.

— Ты думаешь только о том, как кого-то победить, как кому-то отомстить… — тоскливо начала было Лялька, но в это время на веранде что-то зашуршало.

Девчата окаменели. Я поднес палец к губам, осторожно выглянул из комнаты и… Нос к носу столкнулся с обалдевшим мужчиной в рубашке с оторванными рукавами. Реакция у меня, полностью обессиленного, была все-таки лучше. Молниеносный удар ребром ладони — и он, не успев и глазом моргнуть, потерял сознание и обвис у меня на руках. Я осторожно, чтобы не шуметь, положил мужчину на грязный пол, сложив ему руки на груди. Интересно, к какому лагерю он принадлежит? Не к сатанинскому. Одежда обычная, даже несколько домашняя. К прозрачным? Тоже не похоже. Те — люди интеллектуального труда, а у этого руки большие, со вздувшимися венами, привыкшие не к умственным игрищам, а к тяжелой физической работе. Где-то я уже такие руки видел… И вдруг мне вспомнился понурый старичок в темном погребе. Как же его звали?.. Федор Иванович, кажется. Странный такой дед. Еще пулемет нам продавал. Пулемет?!..

Я с обезумевшими глазами повернулся к Ляльке. Она даже ужаснулась:

— Ты что, Роман?..

А я уже тряс ее за плечи:

— Лялька, Лялька, все меняется! Никуда мы не убегаем! Мы еще здесь порядок наведем!.. Ой наведем… И людей вокруг себя соберем, потому что мы — сила, потому что мы — силища!.. Ох, какая силища! Мы всех спасем…

— Что за сила? Какая такая силища? Взгляни на себя: ты с ума сошел, что ли? — обеспокоенно вглядывалась она в мои глаза.

Я отмахнулся, хватая с подоконника лазер:

— Потом объясню! За мной!..

Лялька было заколебалась, но, увидев, что послушная Лианна быстро подхватилась с места, только пожала плечами и потрусила за нами.

Скользнув через поваленную изгородь к соседнему двору, а через него — к пустынной улочке, упирающейся в Юнакский парк, я на ходу сориентировался. Вот там — Сухой Каганец, а там должна быть скифская баба, невидимая из-за руин церкви. Итак, вправо, а потом — напрямую. Какая-то женщина с криками выскочила нам наперерез, но Лялька успокоила ее двумя отточенными движениями. «Молодец!» — не останавливаясь, мысленно похвалил я Ларису Леонидовну, с удивлением отмечая, что где-то внутри моего избитого и пропеченного тела снова забурлила жизненная энергия. Второе дыхание открылось, что ли?

В небе маячило всего две тарелки. И те держались на приличном расстоянии. Сколько кремняков возилось под нами, можно было только догадываться. Но Лианна вела себя спокойно. Поэтому передвигались мы довольно быстро и уже минут через пятнадцать остановились возле зеленого забора уже знакомого мне особнячка. Погоня, если она и была, отстала. На доме, стоявшем напротив, двое, мужчина и женщина, латали разрушенную крышу. В конце улицы несколько ребятишек собирали ягоды с поваленной шелковицы. Возле ворот застыла старенькая «волынянка» с откинутым брезентовым верхом. Я толкнул скрипучую калитку, пытаясь вспомнить, была у хозяина собака или нет. Кажется, не было.

— Федор Иванович! — позвал негромко.

Дом молчал.

— Эй, хозяева, есть кто дома или нет? — повысил я голос.

— На заднем дворе он, — послышалось с крыши дома напротив. — За флигелем. Горе у него.

Мы тихо обошли развалины флигеля, разнесенного вдрызг каким-то взрывом, и очутились на заднем дворе с небольшим огородом, засаженным когда-то картофелем. «Когда-то» потому, что вся ботва была вырвана, посечена, присыпана затоптанным черноземом. Посреди огорода замерли четыре аккуратных земляных бугорка. Возле них, прямо на земле, сидел дед. Рядом с ним стояла откупоренная бутылка водки.

У меня больно сжалось сердце: я уже почти понял, что здесь произошло. Поэтому и не стал звать Федора Ивановича, а молча подошел к нему и, кашлянув, сел рядом. Лялька с Лианной стоя замерли поодаль.

Дед вяло повернул ко мне лицо и прищурился. Глаза у него были влажные, изболевшиеся, но трезвые.

— А-а-а, журналист, — узнал он меня. — А где же друг твой, с бородой?

Я едва сдержал тяжелый вздох:

— Погиб.

Дед несколько раз медленно кивнул головой, будто соглашаясь с тем, что так оно и должно быть.

— Хороший был парень. И водку пил хорошо. Весело. С умом. Потому что в водке не себя любил — людей.

После Беловода меня уже не удивляла такая характеристика Алексиевского. Это бы раньше… Я неосознанным движением притронулся к пачке помятых листов, которые так и торчали у меня из-за пояса. Дед отвернулся.

— Русланка, внучка моя, только училась людей любить. Недоучилась. Вон она — с краешку.

Дед, не глядя, нащупал бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Обтер губы об плечо и так же, не глядя, протянул бутылку мне.

Водка обожгла губы и горячо плеснулась во внутренности, выжимая из них что-то светлое и щемящее и пропитывая этим светлым и щемящим все клетки моего измученного тела. Так же, как и дед, не оглядываясь, я протянул бутылку Ляльке, которая, неслышно подойдя поближе, встала позади нас. Через минуту она закашлялась, а потом грустно сказала:

— Выпей, подруга…

И я понял, что это относилось к Лианне.

Дед Федор скользнул по ним взглядом:

— Чего стоите? Садитесь рядышком. Помянем внучку мою Руслану, жену Марфу, сына Ростислава и жену его Аллу.

Пересчитывал он имена своих близких тихо и торжественно. Мне даже показалось, что имена эти тихим эхом звучат под сводом по-инопланетному серебристых небес.

— Как? — спросила Лялька, садясь рядом с Федором Ивановичем, и вопрос ее прозвучал, словно вскрик.

— Как бог велел, как судьба напророчила, — проговорил, будто пропел дед Федор. — Как полыхнуло, решили мы подальше от завода уехать. К брату моему, на село. Уже и «волынянку» свою из гаража выгнали. Ехать все же далековато, то и думаем: позавтракаем. Я возле машины задержался, а они все во флигель пошли: кухня летняя у нас там была. А здесь и тряхнуло…

Он замолк, выпрямившись и закинув лицо вверх, чтобы неверная слеза не выскользнула из глаз.

— Люди потом говорили: газ взорвался… Не знаю… Сам их хоронил: никого сюда не пустил… Потому что у людей и своего горя вдосталь.

Лялька обняла деда, прижавшись лицом к его плечу. Он сгорбился и снова потянулся за бутылкой.

— Поплачь, доченька, поплачь, — через минуту говорил он, обращаясь в пространство и тоже обнимая Ляльку за плечи. — Вон как ты обесслезилась… Наверное, и у тебя нелегкие деньки были. А этот парень, — дед скользнул взглядом по мне, — никак к тебе дойти не может. Идет, идет, и на окольные пути сбивается…

Я даже на месте заерзал.

— И ты сюда иди, ласточка, — обратился он уже к Лианне, — посидим гуртом, погрустим…

Так и сидели они втроем на взрыхленной, покрытой увядшей ботвой земле и молчали каждый о своем. Девчата с обеих сторон прижались к деду Федору, а тот большими натруженными руками обнял их так, как сильная птица обнимает крыльями своих птенцов, прикрывая их от одной ей известной опасности. А я ощущал себя еще одним, совсем уж неразумным, птенцом, выпавшим из гнезда в ужасное одиночество да и оставшимся там, широко, но почти беззвучно раздирающим свой желтый клюв.

— Федор Иванович, — в конце концов решился я нарушить молчание, — тут такое дело. Мне… То есть нам… В общем, нужен нам…

— От кого отстреливаться собираешься? — не пошевельнувшись, спросил дед.

— Чего? — не понял я.

— От кого, говорю, отстреливаться собираешься? Ведь ты за пулеметом пришел?

Лялька изумленно взглянула на меня. Я же от такой проницательности снова заерзал на месте.

— Н-ну… Вы вообще знаете, что вокруг происходит?

— В общих чертах. — Он помолчал и, тяжело вздохнув, отпустил девчат. — И откуда эти чуда у нас взялись?.. Однако, насколько я понимаю, их пули не возьмут. Да и у тебя, — он кивнул головой на лазер, — есть чем их воевать. Для чего же тебе мой музейный экспонат, как депутат наш говорил, понадобился? Кстати, не знаешь, как он там?

— Тоже погиб.

— Вот так, — причмокнул языком Федор Иванович, но без особого, как мне показалось, сожаления. — Так для чего же тебе пулемет, человече?

— Вы правильно заметили, — медленно начал я, лихорадочно подыскивая слова, — что тех небывальщин пули не берут. А вот людишек некоторых, которые нас обложили и охоту на нас устроили… Да и надо же как-то людей объединять! Ради их же спасения.

— Чем объединять? — широко раскрыл глаза дед. — Пулеметом?!

— Ты, по-моему, чересчур долгое время общался с мельниченковским окружением, — бросила и Лялька.

— А чем? Чем? — закипятился я. — Укажите мне другой способ. Я же с радостью!..

— Странно такое слышать от газетчика, — вздохнул дед Федор. — Твое же поле не паханное — это слова, насколько я понимаю. Может, просто поговорить с теми людьми по-доброму надо?

— Поговорить?! — чуть было не подпрыгнул я, но бросил взгляд на свежие бугорки земли и взял себя в руки. — Поговорить… Одни уже говорили-разговаривали…

И я рассказал деду о гибели Тамары и Вячеслава Архиповича.

— Ну как? — спросил по окончании рассказа. — Что сейчас разговорами этими вашим людям вдолбишь?

— Во-первых, не вашим, а нашим, — строго произнес Федор Иванович. — Вообще-то, в людей верить надо…

— Верить, — горько и иронично улыбнулся я. — В бога верить, в сатану верить, в линзы какие-то дурацкие верить, в людей верить…

— В бога, в твоем разумении, ты можешь не верить. Никто тебя не заставляет. Это дело личное. А вот в людей надо, потому что душа каждого из нас не в середине — снаружи располагается… И если ты ее внутрь загонять начнешь, то есть без своей — слышишь: своей! — веры других оставишь, то… Сам понимаешь, свято место пусто не бывает… Й-эх, — закряхтел, вставая, Федор Иванович и поклонился могилкам, — до свидания, дорогие мои. Пойду, схожу с этой детворой, потому что бед могут натворить, неразумные. Скоро буду, — совсем по-домашнему закончил он и, показав жестом, чтобы я шел за ним, побрел к погребу.

Я поспешил за дедом:

— Вы сказали «во-первых», Федор Иванович, а «во-вторых»?..

— Потом скажу. Если сам не догадаешься, — крякнул он, отворяя ляду.

Пулемет мы с дедом собрали быстро. Хотя конструкция его была мне абсолютно неизвестна, и если бы не Федор Иванович, то я бы провозился с ним до вечера. А так через полчаса во дворе уже стоял готовый к бою «максим», и я, похаживая вокруг него, ощущал себя в роли Чапаева. А что? Действительно, было что-то в этом. Дед — комиссар Фурманов. Лялька — Анка-пулеметчица. А Лианна и на Петьку потянет.

Удовлетворенный работой, я сказал об этом деду, и тот грустно ухмыльнулся, сморщив свои небритые щеки:

— Вот, вот… Из-за вас обо мне скоро и анекдоты рассказывать будут.

— Роман, — обеспокоенно окликнула меня Лялька, таскавшая вместе с Лианной к «волынянке» канистры с водой. Набирали они ее из огромного, литров на триста, чана для полива, стоящего на огороде, — Роман, там какие-то типы с ребятней разговаривают.

Вспомнив детвору, облепившую поваленную шелковицу, я выглянул на улицу. Возле дерева стояло человек семь неопределенного вида, а малыши указывали пальцами на дом деда Федора. Выследили, гады!

— Дед, — мрачно сказал я, — заливаем воду в кожух и ставим пулемет на машину. Тачанку из нее сделаем. Веселиться, так до конца, — и взглянул на небо.

Две тарелки вяло передвигались по широкому кругу на приличном расстоянии от нас. Все перемешалось: времена и пространства. «Максим», лазер, гражданская война, перестройка, НТР, НЛО… Полное тебе разрушение мира. За Сухим Каганцом туман стеной стоит. Что еще?..

Лялька проследила за моим взглядом.

— Не нравится мне это затишье, — сказала.

Мне тоже не нравилось. А еще больше не нравилась близость людей Гемоновича. На всякий случай я вышел на улицу и направил ствол лазера на шелковицу. Неопределенных типов будто ветром сдуло. Уважают. А вы говорите — слова!..

Осторожно оглядываясь вокруг, я помог деду установить пулемет на заднем сиденье «волынянки», подмостив под турель какие-то сундуки. Чтобы никого не пугать раньше времени, самого ровесника первой мировой мы укрыли брезентом. Мужчина и женщина на крыше внимательно наблюдали за нами.

— Лешка, Надежда, — обратился дед к ним, когда все мы устроились в тесноватом для нашей команды, хоть и открытом автомобиле, — кончайте свою скворешню латать. Другие дела есть. Соберите людей, каких найдете, и пусть на площади, что между церковью и рынком, собираются. Посоветоваться надо, потому что скоро нам всем тут жаба титьки даст. Мы вас там ждать будем.

Я хотел было возмутиться тем, что дед берет командование на себя, но сдержался. И то сказать: куда ехать? Где Гемоновича искать? Надо его самого на нас выманить. А если, по моим наблюдениям, нас и действительно к Юнакскому рынку оттесняют, то пусть так оно и будет. Там посмотрим. Преимущество, кажется, теперь на нашей стороне.

Это преимущество дало себя знать уже минут через десять, когда из переулка, который мы только-только проехали, выскочили трое мотоциклистов с остекленевшими глазами. Это было что-то новенькое. На бензобаках у них лежали какие-то коротенькие ружья. Присмотревшись, я понял — обрезы. Итак, Юнаки вооружаются.

Байкеры, хохоча, ехали почти рядом с нами. Оставив одного позади, двое начали брать «волынянку» в клещи.

— Газу, девчата! — крикнул я Ляльке с Лианной, которые управляли машиной, и начал сдирать брезент с пулемета, только что насунутый на него.

— Ну, сейчас… Ну, сейчас… Поговорим… — даже дрожал я.

Но дед Федор отодвинул меня от гашетки.

— Ленту подавай. И смотри, чтобы не перекосило, — сказал он и, увидев, как на моих скулах заиграли желвака, добавил: — Дурень, ты же к нему не приучен, а я когда-то с этой игрушкой ох забавлялся.

— Михай, — вдруг взвизгнула с переднего сиденья Лианна, — там впереди что-то есть!..

Я обернулся.

— Ленту! — громыхнул дед.

Мгновение поколебавшись, я крикнул:

— Лялька! Лазером его! — и снова сосредоточился на пулемете.

Машину бросило в сторону, и первая пулеметная очередь ударила по ветвям ивы, росшей возле дороги. Только листья пожухлые во все стороны посыпались.

Впереди что-то глухо треснуло, и «волынянку» кинуло в другую сторону.

— Спокойней, девчата, спокойней, — припав к пулемету, попросил дед.

Мимо машины промелькнула цепочка угасающих красных пятен. Вверху заволновались тарелки. Байкеры, хохоча еще больше, схватили обрезы. Вторая очередь впилась в колесо мотоцикла, ехавшего позади нас. Он завалился набок, а мотоциклист, не переставая хохотать, покатился по земле. Другой врезался в бордюр, когда дед Федор, развернув «максим», дал третью очередь чуть выше его головы. Вообще, насколько я понял, дед целился или по механизмам, или в воздух. Еще один гуманист на мою голову!..

Третий байкер приблизился к «волынянке» с моей стороны почти вплотную и поднял обрез. Федор Иванович поворачивал пулемет. Но медленно. «Да и не будет он в человека стрелять!» — вдруг пришла ко мне полная уверенность, и я, бросив ленту, изо всех сил оттолкнулся от сиденья, выстреливая самим собой прямо в хохочущую рожу.

По-моему, мотоцикл поехал дальше. Но уже без хозяина, сцепившись с которым мы покатились по земле. Байкер дышал мне в лицо водочным перегаром. Мир вращался вокруг нас, всеми своими неровностями сдирая с меня одежду и кожу. Вдали завизжали тормоза. С другой стороны донесся какой-то рев. Изо всех сил, какие у меня еще только оставались, я гатил кулаком в оскаленное лицо, превращая его в кровавое месиво.

В конце концов, байкер затих, а я, пошатываясь, начал подниматься на ноги. Но выпрямиться так и не успел, сгорбленно застыв и растерянно уставившись на тупое рыло «КрАЗа», которое, стремительно приближаясь, заслоняло собой все на свете.

— Ромка-а-а-а! — разорвал пространство Лялькин крик.

И почти одновременно зачастил пулемет, а над головой засвистели пули, высекая из зеленого капота машины красно-белые искры. Зазвенело разбитое стекло. Рыло грузовика шевельнулось из стороны в сторону, словно принюхиваясь к чему-то, и замерло в нескольких сантиметрах от меня. Сам я так и не успел сделать ни одного движения.

— Ромка, Ромка, скорей сюда! — услышал я сзади и медленно повернулся.

Лялька, встав из-за руля, махала мне рукой. Дед скорчился возле пулемета. Лианна бежала ко мне. А впереди «волынянки», с площади, на которую мы уже почти выехали, к ней двигался поток плотной человеческой лавы во главе с Айком, вымахивающим огромным ножом.

— Разворачивайтесь, разворачивайтесь! — заорал я, бросаясь навстречу Лианне.

Лялька поняла и нырнула за руль. «Волынянка» тоненько заревела, резко развернулась почти на месте и замерла, вздрогнув всем своим металлическим организмом. Издали я видел, как Лариса перепрыгнула через деда и схватила пулеметную ленту. Через минуту машина начала плеваться короткими очередями, а я, опершись на Лианну, хромал к ней.

После первой же очереди человеческая протоплазма замерла, а потом, стоголосно ойкнув, начала разбрызгиваться на людей, бросившихся врассыпную. Все их фигуры были похожи одна на другую, и почти мгновенно я потерял среди них Айка.

Я видел, что дед стреляет поверх голов, прижимая толпу как можно ближе к земле и стараясь кого-нибудь случайно не задеть шальной пулей. Обернулся, взглянув на кабину «КрАЗа», за выбитым лобовым стеклом которой замер водитель, уткнувшись в руль неподвижной головой. Взял-таки грех на душу Федор Иванович!..

Площадь уже опустела. Две тарелки в небе приблизились к ней, но никаких вражеских действий не предпринимали, тихонечко покачиваясь друг возле друга. Надо бы кончать с ними, но перед этим нужно некоторые неотложные вопросы решить!.. Пулемет замолк. На склоне, за руинами церкви, на фоне огненного Сухого Каганца и кровавых отблесков на стене тумана, чернела верхушка скифской бабы. На крыше полуразрушенного здания главного корпуса Юнакского рынка какой-то человек вымахивал белой простыней. Прищурившись до боли в глазах, я узнал в нем Юрия Гемоновича.

 

5

Мы с Гегемоном сидели прямо посреди площади на ящиках из-под яблок, притащенных сюда хромым Айком. Поставив их на ребра, он исчез в здании рынка, ощетинившись от моего насмешливого взгляда. Прикрытая развалинами церкви, задом к площади и передом к переулку, ведущему к Юнакскому парку, стояла «волынянка». Поросячье рыльце пулемета было направлено прямо на нас. С противоположной стороны, за перевернутой «маздою», замерло несколько мужчин с ружьями в руках. Кое-где можно было увидеть фигуры людей, передвигающихся от церкви к рынку и наоборот. Иногда они останавливались и разговаривали между собою, но на плоскость площади никто не выходил. Сладкие яблочные ароматы от ящиков перемешивались с угарным смрадом мазута.

Я посмотрел на перевернутую «мазду» и спросил Гемоновича:

— Ружей-то где столько нашли?

— Да, — поморщился тот, — это ерунда. Вспомнили, что здесь рядом магазинчик охотничий был, ну и… Если бы ты город лучше знал, то и сам бы до этого додумался.

— За тобой успеешь. Ты же мне на раздумывание времени совсем не даешь.

— Времени у нас, — серьезно произнес Юрка, — навалом. Надо же как-то жизнь начинать налаживать.

— Жизнь? — улыбнулся я. — Ты, кажется, специалист другого профиля. Противоположного.

Гегемон снова поморщился:

— Ты снова про Паламаренка? Так сам же видел — случай. Меня после этого знаешь как трясло! Больше землетрясения этого проклятого.

— Да ты что? — притворно удивился я. — А после Бабия тоже трясло?

— Бабия? А, оператора того. Тоже случайность. Я же вслепую стрелял. Снова ж таки, ты сам видел.

— Угу… И Мельниченка… Случайный ты какой-то человек, Гегемон. Я когда в Киев переехал, некоторое время с друзьями гременецкими переписывался. Писали они мне про смерть Звонаря. Ты же знаешь его, не так ли? Он первым по городу торговлю девчатами к рукам прибрал.

Юрий настороженно смотрел на меня.

— Знаешь, — утвердительно продолжил я. — И то знаешь, что труп его нашли в Чернецких плавнях. С пулей во лбу. А потом Савелий был, который секонд-хендом баловался. С такой же самой дыркой. И Тамерлан. А потом исчез ты куда-то, Юра. И следы твои затерялись на просторах новых независимых государств до тех пор, пока ты в Киеве не вынырнул. Только вот не понял я тогда, на кого ты работал. Не подскажешь?

— Параллели, Волк, ты какие-то странные проводишь. Следил за мной для чего-то…

— Изучал, — вставил я.

— Пусть так. На кого я работал, я еще в палатке мельниченковской объяснил. А насчет изучения… Я тебя тоже, кстати, изучал. И странную вещь обнаружил. Живет такой себе человечек, военное училище оканчивает, службу начинает. Все по регламенту. А потом чудеса какие-то происходят: пять лет из его биографии напрочь исчезают. Будто он их и не жил совсем.

Я скрипнул зубами:

— Не тебе, Гегемон, судить, жил человек или временно умер. Потому что он не для себя, а для страны и жил, и тропами потусторонними ходил-хаживал.

— Да я ж ничего. Я же, например, тоже для государства. Ведь Мельниченко Григорий Артемович его представителем был. И именно с ним я в Киеве начинал. Да и здесь, в Гременце. Ты же слышал, что Беловода мы щупали по его приказу.

Я на миг прикрыл глаза, представив перед собой сосредоточенное лицо Тамары. Перед смертью она уже все знала и понимала, но до конца все-таки не верила. Не могла, не имела права жить с такой верой. Может, именно поэтому и выключался ее мозг? А когда включался, она сама себе смерти искала? Кто теперь это узнает?..

Я встряхнул головой:

— Слушай, Юра, скажи мне, дураку, чего ты меня до сих пор не грохнул?

— Так я же старался…

Я вспомнил фонтанчики от пуль во время гибели Пригожи и пожал плечами:

— Я не про это. Возможность же не раз была. Скажем, во время спектакля, который Айк устроил, можно было бы. И чужими, кстати, руками.

Гегемон вздохнул:

— Алексиевскому своему спасибо скажи да Пригоже. Ведь Иванушка мог из свидетеля в соучастника превратиться, а он тогда мне еще нужен был… А потом узнал я, что документы Беловода у тебя, что ты знаешь, как с изобретением его обращаться, и уже ты мне нужен стал. Эх, — стукнул он кулаком об ладонь, — знать бы, что Беловод у нас под носом лежит!.. Это Тамара, сучка, все нам перепаскудила! — Он помолчал. — А когда лазер у тебя оказался, то я, как ты, наверное, заметил, решил все-таки принять радикальные меры. Потому что Беловод все равно погиб, а документы ты уничтожил. Однако с пулеметом в это время ты здорово придумал. А поскольку, желаешь ты того или нет, но я тебя уважаю, то и возникла у меня одна интересная идейка. Она, эта идейка, тусовалась у меня еще во время нашей встречи в палатке, но сейчас окончательно сформировалась, и именно из-за нее сидим мы тут и спокойно так разговариваем.

Он замолчал, наблюдая за тем, оценил ли я степень его откровенности. Не придя к определенному выводу, решил продолжить.

— Я тебе больше скажу. Вот знаешь ты, что я на Мельниченка работал. И на Мороза, на Пригожу. Да и на Паламаренка. На завод к Паламаренку меня, кстати, действительно Пригожа послал. Но не в этом дело. Дело в другом. Умный человек себе работу всегда найдет. Более того, ты же понимаешь, а я секрета из этого уже не делаю, что если этот умный человек одновременно работает на таких разных людей, то прежде всего он работает на самого себя. Я же ими всеми вертел, как хотел! Я был их хозяином, я! — чуть не закричал Гемонович, но мгновенно успокоился. — Как ты знаешь, была у меня мысль с теми документами за бугор рвануть, но теперь понял я, что именно на этой земле мое время настало!.. Наше время, Волк…

Он наклонился ко мне, приблизив вплотную лицо с грязной засаленной кожей и уставившись почему-то своими красными глазами не в мои зрачки, а в мой лоб.

— Мы же с тобой бойцы, Волк. Вдвоем нас никто не победит. Мы же с тобой — люди бойцовской породы. Над нами черт его знает какие селекционеры работали! Все остальное — это просто навоз, толпа. Всю жизнь никто мне не верил. Думали, что так себе — мальчик на побегушках. Но в настоящих людей никто никогда не верит, Волк! Потому что толпе их не разглядеть, потому что они великоваты для нее, потому что она их облепляет и думает, что они — просто опора для стоптанных ее башмаков. Толпу надо согнать с опоры, Волчара! Кнутами, штыками, пулями!.. Чтобы она отбежала, испуганно остановилась да и рассмотрела то, на чем стояла. Чтобы изумилась убожеству своему. Идем со мной, Волк, идем!.. Потому что нет Гременца. Может, и мира нет. Есть только мы и толпа. И мы для нее свой порядок установим. Вдвоем. С тобой вдвоем. Не надо мне твоего лазера. Пусть у тебя остается. Будешь у меня главнокомандующим и правой рукой. Ну что, Волк, идешь?..

Я посмотрел на небо, в котором две последние тарелки передвигались осторожными кругами, постепенно сужая их над площадью. Бросил взгляд на стену тумана, в котором исчезал гангренозно-красный раскаленный Сухой Каганец. Взглянул на людей с ружьями, прячущихся за «маздою», на нашу «волынянку», сгорбленную пулеметом. И в конце концов повернулся к Гемоновичу.

— Нет, Юрий. Сам иди. И не просто иди, а широкой, так сказать, дорогой. А я лучше тропками побреду. На них интересней и для ума полезнее: со всякой нечистью поболтать можно, чарку перекинуть, с ведьмочкой какой-нибудь переспать. Общение. Существование, блин. А на твоей дороге — сосуществование. До определенных границ обочины этой самой дороги.

Гемонович пожевал губами.

— Отказываешься, значит. Почему?

— Я же объяснил. Да и вижу я, что слабеньким ты стал, Юра. Силы у тебя нет.

— Силы?!. У меня силы нету? — весь даже распрямился Гемонович.

— К тому же — вывод Шнеерзона из закона Алексиевского: абсолютная власть равна абсолютному безумию, — не обратил я на него внимания.

Но и он ответил мне тем же самым:

— Это у меня силы нет? — повторил. — У меня есть оружие, — загнул Гегемон первый палец. — У меня есть припасы, — загнул второй. — У меня есть люди. Целая армия людей.

Третьего пальца Гемонович не стал загибать, а рванул вверх рукав рубашки:

— Видишь?..

На его накачанном предплечье четко выделялись три цифры синего цвета «666», оплетенные хитроумным орнаментом. Честно говоря, я не знал, что и сказать. Ведь не каждый день присутствуешь на воскресении великого магистра.

— Итак, имею честь…

— Имеешь, имеешь, — мрачно пробубнил Гемонович, опуская рукав.

— Но ведь Айк…

— А, игрался парень, — махнул Юрий рукой. — Да и у меня другие дела были, а армию свою нужно было наготове держать. Ведь те же припасы собирать пришлось по всему околотку. Экономика, как ты понимаешь, всегда на первом месте.

— А для чего же ты их наркотой накачивал?

— Ну, во-первых, возле кремняков под ее влиянием действительно спокойнее. Снова же, силы какие-то необычные в организме появляются. Сам же видел. А главное — все они, с наркотой, у меня вот здесь, — сжал Гемонович кулак. — Что скажу, то и будут делать. Организация, так сказать, толпы при наименьшем вложении средств. То есть снова экономика. Дрожжи для теста. Роботы. Так что, как понимаешь, все козыри у меня. Поэтому, Волк, у тебя есть два пути без всяких окольных тропинок: или быть вместе со мной, или героически погибнуть в борьбе с преобладающими силами противника.

Я встал с ящика, пахнувшего как церковь на Спаса. Гемонович тоже поднялся на ноги.

— А теперь послушай меня, Гегемон… Даю тебе ровно три часа, чтобы все продовольственные запасы, вся вода, а не только всякие побрякушки, были перенесены в помещение рынка. Оружие — туда же. И под расписку. — Вдруг я запнулся, неожиданно даже для самого себя. — Да ты еще человек ли, Гемонович? Ведь все мы одной крови, ты и я, как говорится в бессмертном произведении. У нас другие враги есть… А ты… А вы… Пригожа, Мельниченко, Мороз с его папкой!.. Сожрать друг друга хотите. Каннибалы какие-то…

— Что за папка? — насторожился Гегемон.

— А, — рассеянно махнул я рукой, — Мороз компромат на Пригожу собирал. Может, еще на кого-то. Сейчас разве узнаешь.

— И где же она? — совсем уже осторожно спросил Юрий.

Я внимательно посмотрел на него.

— Помнишь, как в детстве говорили: знаю, а не скажу. На черта она тебе сейчас нужна? Ведь Гременца-то уже нету, не так ли? Ты лучше подумай, как своих наркоманов так организовать, чтобы через три часа все запасы были тут, — и я повернулся, сделав шаг в направления «волынянки». — Ну, бывай, — бросил через плечо, на какое-то мгновение оказавшись на линии огня между пулеметом и Гемоновичем.

И тот воспользовался этим самым мгновением.

Молниеносным движением ноги он опрокинул ящик, наполненный яблочными ароматами, и схватил пистолет, лежавший в нем. «Айк припер», — догадался я. Но догадалось очень поздно, потому что прохладный ствол уже уперся мне в спину. А сам Гемонович находился под надежной защитой моего тела от случайной пулеметной очереди.

— А теперь ты меня слушай, — процедил он сзади сквозь зубы, — сейчас ты скажешь своим воякам, чтобы отошли от пулемета. А фифочка твоя пусть возьмет лазер и принесет его сюда. Только, скажешь, медленно и безо всяких резких движений.

— Дурак ты! — бросил я, не оборачиваясь. — Если ты мою жизнь изучал, то должен был понять две вещи. Первая: жизнь свою я особо не жалую. Хорошее уже узнал, а плохого узнавать не хочется. И вторая: возле пулемета сидит женщина, которая когда-то была моей женой. С которой я развелся и которая меня люто ненавидит. Особенно после гибели Бабия. И перед тем, как с тобой за «ящик переговоров» сесть, я приказал ей стрелять при малейших признаках опасности. Будь уверен, по мне она плакать не станет.

И я спокойно повернулся лицом к Гемоновичу. Тот колебался. Но я чувствовал, что мне необходимо привести еще какой-нибудь аргумент, чтобы он начал мыслить спокойно и логически.

— Юрий, ну перестреляем мы сейчас друг друга. Кто с этого навар иметь будет? Все равно вокруг Ларисы Леонидовны люди собираются, оружие у нее есть, и мы договорились, что если со мной что-то случится, то через три часа она вводит в бой всех своих людей, пулемет и лазер.

— Блефуешь, — сверлил меня взглядом Гегемон.

Я вздохнул:

— Юрий, последние события плохо повлияли на твои умственные способности. Если бы у меня было время привести хоть какие-нибудь доказательства…

— Приведи!..

Я вопросительно уставился на него. Он улыбнулся улыбкой пираньи:

— Приведи. Ведь твоя параноичка все равно начнет царапаться. Так идем, прогуляемся к рынку. Заодно расскажешь, где папку морозовскую видел. Трех часов нам ой как хватит.

— Сдалась тебе эта папка. Хотя… Лариса Леонидовна! — крикнул я, и Лялькина голова появилась из-за пулемета. — Срок переносится. Если через полчаса меня не будет, начинайте.

Срока, конечно, никакого не было. Я просто надеялся, что Лялька поймет, что у меня возникли проблемы, и что с ними я смогу продержаться максимум полчаса. И, главное, мне очень не хотелось, чтобы Гемонович расстрелял меня просто у нее на глазах. Последний разговор с Лялькой в частном доме я помнил очень хорошо.

Гегемон немного ошалел от наглого переноса сроков атаки, но тряхнул головой и попятился к рынку, направив на меня пистолет и постоянно держась за мной от нашей «волынянки». Как только мы зашли за «мазду», он расслабился, улыбнулся и кивнул своим людям, направившим на меня стволы охотничьих ружей.

— Все нормалек, ребята. Полдела сделано. А другие полдела я и сам устрою, — и он подтолкнул меня к входу в рынок.

Весь первый этаж был завален ящиками, свертками, пакетами, целыми и сломанными вещами. Они лежали, собирались в кучи, прислонялись к стенам, высились на заплеванном полу, и в их огромном количестве исчезали одиночные фигуры людей, осторожно снующих между ними. Прямо сельпо какое-то. Заведовал этим сельпо Айк, который, увидев нас, подбежал к Гегемону.

— Что, согласился?.. — не очень-то и довольно спросил он.

— Согласится. Вот только о папке морозовской нам расскажет. Помнишь, как мы ее искали?

Мне показалось, что на мгновение лицо Айка окаменело, но почти сразу же снова приобрело свое свиное выражение. А мне эта папка начала уже и надоедать. Что это еще за чудо такое?.. О чем я прямо и спросил Гегемона.

— Это, Волк, мой личный страховой полис. Поверь, для тебя он никакого значения не имеет. Потому скажи, где эти бумажки, и будем мы с тобой целых полчаса разговаривать тихо и мирно.

Конечно, я ему не поверил, но срок, определенный мной, стремительно сокращался. Лялька и действительно могла полезть в драку. Да и тарелки, подкрадывающиеся к площади, меня очень беспокоили. Как и продолжительное затишье кремняков. Если они снова бой начнут, то всем нам достанется. Надо скорее исчезать отсюда. Скорее!

Я пожал плечами:

— Какие-то меркантильные интересы у тебя, Гегемон. Но если хочешь… В последний раз я видел эту папку здесь, в кабинете Мороза.

Гегемон и Айк пораженно переглянулись. Потом Гемонович грязно выругался:

— Идиот! Надо же додуматься: такие документы на рабочем месте держать!

Он еще раз выругался и махнул мне:

— А ну, пошли.

Пистолет он не спрятал.

Кабинет Мороза находился на втором этаже, в производственных помещениях. И мы втроем начали подниматься по лестнице, протертой тысячью грязных подошв и покрытой какими-то жирными подтеками. Я — впереди. За мной — Гемонович с пистолетом. За ним — Айк.

Мы уже почти поднялись на второй этаж, когда я услышал, как позади что-то пораженно хрюкнуло. Словно поросенок, которому опытный мясник с первого удара попадает в самое сердце. Я резко оглянулся и не сразу понял, что произошло.

Гемонович, широко раскрыв глаза и рот, испуганно смотрел на меня и медленно оседал на ступени. Сзади его поддерживал Айк, перехватив руку с пистолетом. Вырвав его из нее, он опустил Гемоновича, и тот покатился вниз по ступеням, мягко ударяясь о них всем своим весом. В спине у него торчал нож. Мой любимый вид оружия.

Айк, направив пистолет на меня, провел Гегемона взглядом:

— Земля тебе пухом, магистр. Извиняй, если что не так.

И хохотнул смешком олигофрена.

Я, конечно, не любил Гемоновича. Не без причин. Я его ненавидел. Причины на это имелись. Он был враг. Но враг понятный и по-своему честный. Иногда я даже ощущал какое-то родство душ между нами. Кто знает, что бы вышло из Юрки, если бы он в своей жизни встретил таких людей, каких встречал я. Старенькая учительница литературы, дающая читать мне запрещенного Стуса. Заместитель начальника училища, элементарно настрелявший мне по физиономии за нечестность перед друзьями. Польский журналист-диссидент, который во время моего транзитного пребывания во Франции сильно пошатнул некоторые мои идеологические устои. Никарагуанский партизан, вытягивающий мое истерзанное тело из-под обстрела правительственных войск. Немножко распущенная санитарка из госпиталя, приучившая это тело снова любить маленькие радости этой жизни. В конце концов, наш вечно сердитый и вечно добрый редактор Абрамыч.

А еще — Лялька, Беловод… И Алексиевский… И Дмитрий… И Гречаник… Человек от рождения греховен, утверждает религия. Я не верю в такую религию. Человек от рождения никакой. Как и после смерти. Его содержание находится посредине и определяется содержанием других людей. То есть всеми нами. Даже этим выродком, который тычет пистолетом мне в грудь.

— Чего встал?.. Смена командования, писака. Будешь теперь со мной работать.

Наверное, взгляд у меня был еще тот. Потому что Айк немного отодвинулся, и движения его стали слегка суматошными. Но оборотов он не сбавил.

— Иди, говорю! Поторапливайся!

Я тяжело повернулся и пошел вверх. В гору. По вертикали. Вспоминая все, чему меня учили в десантных войсках. Наполняя силой и энергией каждую клетку своего тела. Заставляя его хотя на несколько минут вспомнить, каким оно было до никарагуанской командировки, и умоляя его в нужный момент забыть о своей искалеченности.

Когда мы вошли в кабинет с проваленным потолком, одна плита которого угрожающе нависла над замусоренным столом, я уже отключил почти все свои болевые центры и превратился в ледяной осколок разума, покачивающийся в вязких всплесках ртутных жил, мышц и конечностей.

— Ну и где же Мороз свои бумажки держал? — играя пистолетом, спросил Айк.

— В верхнем ящике, — медленно указал я головой на стол, стараясь не делать пока лишних движений: нельзя было расплескаться преждевременно.

Айк, не выпуская меня из поля зрения, подошел к столу и изо всех сил рванул ящик. Он сухо хрустнул, будто кости ему переломали, и вывалился на пол, рассыпая по нему какие-то исчерченные бланки. Сверху на них тяжело плюхнулась толстенная папка.

— Ага, — удовлетворенно хрюкнул Айк.

Осторожно поднял ее, положил на стол и одной рукой — второй держал оружие — раскрыл, шурша бумагами.

— Ага, — еще раз повторил он. — Вот теперь я почти доволен. Теперь, если город к нам, мы ли к городу пробьемся, все будет очень гуд. А то придумал: ничего нет, мы здесь новый мир построим!.. Шизик!.. Все когда-то заканчивается и заканчиваться должно хорошо. Для меня… И для Лохова.

Айк весело взглянул на меня:

— Гегемон думал, что он всеми крутит. Я же говорю — шизик. Мелковат он для этого. Потому что есть и покруче людишки. Лохов, например. Вот кто всеми действительно крутил! Даже тестем своим. Но незаметно, как и положено немелочным фраерам. Гегемон думал, что если он Люцифером своим пацанве баки забил, то и шарагу для себя сколотил? А хрена лысого! У Лохова не хуже бригада была. Он Людмилку втихаря трахал, а та, что он хотел, то и делала. Еще и молилась на него прозрачно. Намаханная!.. А теперь… — Айк торжественно дунул на папку, стряхивая с нее невидимую пыль, которая еще не успела и сесть на нее. — А теперь все у него вот тут будут, — поднял он грязный кулак и вдруг пожаловался мне: — Знаешь, писака, сколько я за этой папкой побегал?.. Но нашел. Нужный я все-таки человек!..

— Нужный, нужный, — произнес я, прислушиваясь к своему телу. — Можно сказать: самый нужный. Потому что без дерьма и чертополох не вырастет. А еще ты у нас, братан, умный очень: знаешь, как Лохов жмуриками крутить будет…

Рука с пистолетом немного опущена. Рывок прямо на Айка. Пистолет поднимается. Выше. Выше. Вот сейчас. Молниеносный боковой уход. Пуля позади врезается в стенку. Правую руку — на столешницу. Тело — горизонтально. «Вертолет». Ногу, ногу подогнуть! Правой — по печени. Левую выстреливаем в солнечное сплетение. Вышло. Падает. Пистолет, зараза, не выпускает. Перекат по столу. Приземление на одну точку. Плохо. Он сзади. Только бы попасть. Точку, точку держи! Удар левой назад. Переворот. Снова боковой уход на всякий случай. Правильный случай. Не попал, гаденыш: наугад стреляет. «Батут». Кульбит. Обеими ногами — в рыло. В отвратительное свиное рыло с вылупленными глазами.

Айк со всего размаха ударился о подоконник, крякнув и выпустив все-таки пистолет. Тот глухо стукнулся об пол. А Айк, оттолкнувшись от подоконника, тараном пошел на меня. Что ж, масса у него побольше. Только, наверное, поясницу забил — двигается как-то вяло. Вяло, конечно, но масса же… Вот это удар!.. Меня отбросило к стенке, мгновенно выплескивая из меня все силы, которые я тщательно собирал последние несколько минут. Даже по стенке потекло.

В последний момент я все-таки успел выставить вперед согнутую ногу, и Айк всей своей хваленой массой налетел на мое колено интересным местом. Ох, родной ты мой, больно тебе?.. У моего тела уже не оставалось времени ни на воспоминания, ни на выдумывания, и оно применило к скрюченному Айку старый — но такой надежный! — боксерский хук. Его даже вверх подбросило. А я, уже безо всякого мудрствования, начал размахивать руками, как в давние времена мальчишеских потасовок, лупя Айка по ошарашенной морде. За себя… За Лианну… За Михая… За мир этот потерянный…

Внезапно я понял, что я размахиваю руками в воздухе, что впереди никого нет, что Айк грязным мешком валяется на полу, судорожно дрыгая одной ногой. Понял и встал на колени, согнувшись и упершись руками в пол. Меня стошнило. Прямо на Айка. Последний, так сказать, аккорд.

Вверху что-то заскрипело. Я поднял тяжеленную голову и оцепенел. Плита, нависшая над кабинетом, начала медленно, но постепенно ускоряя свое движение рушиться прямо на меня. А я, — словно загипнотизированный, не мог расшевелить ватное тело: последние силы вышли из него вместе с рвотой, и плоть, очищенная от грязи, напоминала собою белый мертвенный саван, накинутый на упокоенную душу.

«Ну, вот и все», — успел я тоскливо подумать перед тем, как что-то мощное дернуло меня назад, больно выворачивая все кости и этой болью заставляя тело снова взывать к жизни. Сквозь грохот плиты, которая с треском проваливала пол вместе с Айковым телом и проклятой папкой, сквозь клубы пыли и какие-то липкие брызги меня выбросило в коридор, и что-то теплое и упругое свалилось на меня сверху, прикрывая собой от всех опасностей этого мира.

— Тебе что, — выдохнуло это теплое и упругое, — без меня умереть захотелось? Нет, дорогой, я тебе еще жизнь попорчу.

Меня начала бить мелкая дрожь, которую я никак не мог унять.

— Д-д-дура!.. Люб-бим-м… Я ж сказ-зал — ж-ждать…

— Тебя дождешься! — говорила Лялька, осторожно освобождая меня из своих объятий и прислоняя к стенке. — Смерти скорее дождешься.

Она присела на корточки и обеспокоенно оглядела меня.

— Хорош. В гробу, наверное, лучше смотреться будешь. Идти-то можешь?

Я пожал плечами и попробовал подняться на ноги. Ничего, вышло. Только пол немного покачивался и стены все время пытались пойти по кругу. А так — ничего.

Я даже сделал пару шагов перед тем, как до меня дошло:

— А ты как сюда прорвалась? Что-то я криков «ура!» и пулеметных очередей не слышал. Снова хитростью и женским лукавством?..

Лялька смущенно улыбнулась, поглядывая на вываленные стены кабинета, за которыми еще метались клубы пыли. Ей только сейчас становилось страшно. Что-то не то у моей бывшей жены с реакцией. Вон как лицо вытянулось!..

— Там кто? — спросила тихо. — С кем ты?..

— С Айком, — ответил мрачно.

Лялька согласно мотнула головой:

— Да. С кем же еще?.. Гемонович внизу лежит. Он тоже с тобой?..

— С Айком, — повторил я тем же тоном. — Потом объясню. Как ты возле тех ребят с пушками прошла? И как выбираться будем? Я, честно говоря, немного не в форме.

Лялька немного изумленно взглянула на меня, а потом снова заулыбалась:

— Ты же еще ничего не знаешь! Меня же сюда те самые ребята с пушками и направили. А откуда бы я знала, где на тебя плиты валиться станут? Слушай, — положила она мне руку на грудь, — где ты того Федора Ивановича нашел?.. Это же чудо какое-то, а не дед!.. Идем, идем, сейчас сам все увидишь.

И Лялька, обняв меня одной рукой за поясницу, потянула смертную плоть мою к выходу из здания рынка. А бессмертная душа все пробовала и пробовала донырнуть до самого дна ее фиолетовых глаз.

 

6

«Львы и газели, львы и газели», — пульсировало в опустошенном мозге все время, пока Лялька помогала мне обтирать мое избитое тело влажной тряпкой, сделанной из моей же снятой рубашки. Лианна, которая попыталась ей помочь, получила от ворот поворот и теперь скучала рядом, изредка давая дельные советы. Кроме этого, худой парень явного рокерского вида притащил бутылку минеральной воды, а девушка в сером платье, с линзой на груди, приперла еще две, чтобы напились мы уже вволю. «Так не бывает», — в конце концов решил я, ощущая облегчение во всем теле, ставшем легким и невесомым: дунешь — и взлетит, не поймаешь.

Мы расположились возле нашей боевой «волынянки». Вокруг сновали грязные, поглощенные заботами люди, таская какие-то ящики, свертки, пакеты и бутылки. Но их озабоченность избавилась от суетливости и была наполнена внутренним математическим содержанием, о котором я давно уже забыл в этом разрушенном мире. Этому ощущению способствовали и несколько женщин, стоящих посреди потока человеческих тел и что-то отмечающих в листах бумаги, слабо трепещущих в их руках.

— Эй, эй, мужчинка, — неожиданно воскликнула одна из них, направляя шариковую ручку на оранжевожилетчика, который, тяжело дыша, тащил какой-то большой ящик, — что это у вас там такое?

— Да глисты эти засушенные. Лапша консервированная, — ответил тот, с явным облегчением опуская ящик на пол и вынимая из него яркий пакетик «Мивины».

— Не туда, не туда, — строго заметила женщина, — мучные изделия несите за угол. Мы их складируем с того входа.

— Бюрократы проклятые, — забубнил оранжевый жилет, послушно, однако, поднимая ящик. — Нигде на вас управы нет. Ни в раю, ни в аду.

И я был с ним абсолютно согласен. Но это была своя бюрократия, какая-то домашняя и уютная. Поэтому я лишь слабо улыбнулся и прислонился к запыленному боку «волынянки». За ней раздался взрыв хохота.

— Ага, — донесся оттуда голос деда Федора, — так вот, смотрю я на свою старуху… А она еще тогда старой не была, а совсем даже наоборот. И вся: тут — такая, тут — во-о-от такая, а тут — такая-такая… Так вот, смотрю я на нее и чувствую, что не сдержусь, что согрешу сейчас. И от того волнения великого не замечаю, что уже вслух говорю: «Боже ты мой, укрепи, мол, меня и направь!» А старуха как моргнет на меня, ехидно так, да и говорит: «Да пусть он у тебя лишь укрепит, а направлю я сама куда нужно…»

— О-о-ой! — зашелся кто-то от хохота. Даже Лялька слабо улыбнулась, выкручивая мою рубашку.

А дед Федор уже обращался к кому-то:

— Вот так-то, Васька! А ты говоришь: жить не хочется, жить не хочется. Да эти женщины проклятущие, создания аспидские, кого хочешь жить заставят. Даже вопреки воле и желанию. И тарелки те, что над нами ширяют, ничто супротив тех тарелок, которые, скажем, баба моя Марфута иногда швыряла. Как сейчас говорят: для тренинга.

Я посмотрел вверх. Две бледно-зеленых медузы медленно, очень медленно передвигались в небе вокруг площади. Вокруг них блестела только мертвенно-серебристая пустота. Новых созданий не появлялось. Кремняки, если они и оставались, тоже никак себя не проявляли, и Лианна, сидя спокойно, ласково смотрела на меня. Даже неловко было от ее взгляда. Лялька тоже перехватила его и сердито передернула плечами. Она хотела что-то сказать, но не успела. Подошел дед и, тяжело выдохнув горячий воздух, сел рядом со мной. Провел рукой по лицу, и на мгновение стало заметно, какой он усталый. Намного больше, чем я.

— Ломка у Васьки, — утомленно сообщил Федор Иванович. — Так, что ли, оно кличется? После наркотиков… Девчушка его там с ним… Красивая девчушка. Плачет. Слушай, Роман, — повернулся он ко мне, — ну откуда еще эта гадость на нашу голову берется? Я — человек мирный, но тем, кто это зелье продает, самолично бы шеи скручивал…

— Уже скрутили, Федор Иванович. А в общем, они и сами себе их скрутят. Натура у них такая. А мы поспособствуем. Хотя в нашем положении зелье это, может, и помогло кое-кому? Вон как они, обколотые, по лаве выплясывали. Да и кремняков не боялись. Никакого тебе стресса.

— Стресса, стресса… — презрительно скривил губы старик. — Слов навыдумывали. Заметь, что кремняков этих никто уже особо и не боится. Потому что стресс твой — самая обыкновенная серая трусость, а вечно трусить люди не могут. Не серые. Как ты только что сам сказал: натура у них такая. Да и по лаве… Лариса, — он кивнул головой на Ляльку, — рассказывала, что парнишка Лианкин безо всякого зелья по ней бегал. То есть на равных он был с теми чудами. Потому что и до сих пор не знаем мы, на что человек способен. Потому что, чтобы узнать все это, большую работу умственную приложить нужно. А мы разленились. Вот, Союз бывший… С чего он развалился? С чего мы живем сейчас так плохо? А ответ простой: думать самим лень было. Все надеялись, что за нас думать станут. Оно и спокойнее, и уютнее как-то в уголочке. Потом, стало быть, свободу получили. Помнишь, орали: это сладкое слово!.. А того из-за своей умственной лености не уразумели, что не мы ею будем лакомиться, а именно она, родная, нас на зуб возьмет да на вкус и крепость попробует… Ничего, посмотрим… Однако имеем: воли к думанью аж никакой, вкус испаскужен, а поводыри наши лишь к себе… Тьфу! — вдруг сплюнул дед себе под ноги.

Я улыбнулся и взглянул на него:

— Нам бы таких поводырей, как ты, отец… Как это ты людей за какой-то час организовал?

— А, — отмахнулся дед, — просто думать их заставил.

— Кнутом заставил или пряником?

— Словом, — серьезно глянул он на меня. — Помнишь, ты про вторую ошибку своих друзей спрашивал? Так вот. Люди они, конечно, хорошие были. И ученые, и умные. Но того не поняли, что у каждого человека свой язык. Внутренний. И разговаривать не с толпой надо, не с аудиторией — господи, и не вымолвишь! — а с человеком. И на том языке, который не лишь тебе, а и ему понятен. Каким бы некрасивым он ни казался. — Дед помолчал. — Вот друг твой бородатый таким человечным языком хорошо владел. За что мне и понравился.

Вспомнив Алексиевского, я вспомнил и о черновиках его романа.

— Лариса, — спросил Ляльку, внимательно прислушивающуюся к нашему разговору, — а где роман Сергея Михайловича?

— На переднем сиденье, — встрепенулась она, — под лазером. И действительно, спрятать надо. Сейчас я его в бардачок переложу.

— Я сам, — поднялся я на ноги, с удовольствием отмечая, что держат они меня уже довольно уверенно. Даже подпрыгнул два раз. Ничего, жить можно.

Повернулся к «волынянке», протягивая руку к лазеру. И краем глаза заметил какое-то движение в небе.

Тарелки, которые до сих пор, чуть покачиваясь, спокойно и вяло плыли над площадью, вдруг дернулись, стремительно приближаясь друг к другу. Подняв глаза и не отрывая их от воздушных медуз, я нащупал приклад лазера. Тарелки угрожающе накренились. Потянул лазер на себя. Одна из тарелок, так и не выпрямившись, сорвалась с места и полетела прямо на меня, стремительно увеличиваясь в размерах. В ее нижней части начал вырастать знакомый мне бутон.

— Убегайте! Все убегайте! — закричал я, поднимая лазер и понимая, что ничего не успею сделать.

Дед Федор, схватив за руки Ляльку с Лианной, исчез из моего поля зрения. Я вприпрыжку крутанулся вокруг себя, отыскивая посреди площади место, свободное от людей, которых, как назло, набилось на ней видимо-невидимо. И понял, что такое место есть только за «волынянкой», откуда только что вышел дед. Бутон тарелки имел уже вполне дозрелый вид. Отталкиваясь изо всех сил от земли, я подскочил, кульбитом перелетая через машину и одновременно, в полете, навскидку стреляя по проклятому феномену. Два выстрела, мой и тарелки, слились в один.

Уже падая на землю, я успел заметить рыжеватого парня, лежавшего на земле в болезненной позе, и девушку с заплаканными глазами, сидящую возле него. Компания, хохотавшая от дедовых побасенок, к счастью, уже разошлась. А эти двое, наверное, так и не успели понять, что происходит, когда зелено-голубое пламя, лишь оцарапав мое тело электрическим зарядом, охватило их.

— Су-у-у-ука! — вывернул я горло, падая на спину и стреляя в тарелку, начавшую уже покрываться красными пузырями.

Один выстрел… Второй… Третий… Со всей злости… Вот так… Вот так… Вдруг я с ужасом осознал, что с каждым нажимом спускового крючка луч лазера становится все короче и короче. Если во время сегодняшней бойни я стрелял в НЛО с расстояния почти в километр, то последний выстрел выплеснул луч на какие-то двадцать метров. Даже самый мощный и самый таинственный аккумулятор не может быть вечен. А в небе угрожающе раскачивалась еще одна тарелка.

— Роман, — услышал я откуда-то голос деда Федора, — бросай оружие! Они на него как мухи на мед летят.

В этом что-то было. Тем более что лазер уже почти разрядился и не жалко отбросить его в сторону. Что я и сделал, резко вставая и медленно выходя на площадь. Последняя тарелка замерла в небе. А на меня молча смотрели люди. Разные. Молодые и старые, женщины и мужчины, прозрачные и рокеры, камуфляжники и оранжевожилетчики. Федор Иванович… Лианна… Лялька. Нет, они были не разные. Они были разнообразные. Каждый со своей судьбой, по-своему вылепившей их фигуры. Каждый со своей надеждой, по-своему вырисовывавшей их лица. Каждый с невыразимой жаждой друг друга, плотно сомкнувшей их плечи и руки. И каждый со своим пониманием своей свободы, струящейся из их глаз и не дающей превратиться в толпу. Люди Гременца, мои земляки… Мои земляне.

И я, смущенно улыбаясь, может, впервые в жизни пошел им навстречу.

А тарелка в небе вдруг колыхнулась и накренилась в моем направлении. Я замер и сделал шаг влево. Наклон тарелки изменился, и она начала медленно, как-то осторожно снижаться. Шаг в другую сторону… И соответствующая реакция тарелки. Каким-то звериным инстинктом я понял, что меня высчитали. Что теперь нет разницы в том, будет у меня лазер или нет. Что я — опасен и должен быть обезврежен. Но… Но, значит, правы были и Дмитрий, и Беловод: это — разумные существа. Однако, что же это за разум, который может безжалостно сжечь в зеленом пламени разум иной, не свой?..

«А ты!.. А ты!.. — пульсировало в мозге. — Ты что, с ними забавлялся? Чаи гонял? В гости приглашал?..»

Неожиданно я увидел себя сверху, с точки обзора НЛО, только что расстрелянного мной: грязный, шелудивый, глаза вылуплены, зубы оскалены, и скорченными руками бросаю убийственный луч в небо. Оч-чень разумное создание!..

Невыразимо горячая волна то ли ужаса, то ли стыда плеснулась во мне. И я, барахтаясь в паутине, снова начал рвать те нити, которые только-только нащупал между собой и другими людьми.

— Не подходить! Не подходите ко мне! — в отчаянии завопил я к площади.

И в первую очередь к Федору Ивановичу, уже бегущему вместе с девчатами ко мне.

Я понимал, что моя гибель в гуще человеческих тел сломает то хрупкое равновесие, которое удалось установить деду Федору. И все начнется сначала. Разве что с другими действующими лицами. Поэтому я развернулся и, не выпуская из поля зрения тарелку, бросился с площади вниз, к Каганцу, к скифской бабе, видневшейся на фоне огненной реки. Потому что это был единственный безлюдный проход, увиденный мной.

Тарелка, медленно набирая скорость, двинула за мной. Я, петляя будто заяц, бросился влево. Зеленое пламя полыхнуло на том месте, где я только что бежал. Вправо!.. Еще один луч обжег землю. Еще раз вправо!.. Я ж тебя запутаю, погань летучая!.. Я уже бежал, петляя, не как заяц между бугорками пожухлой травы, а как мысль по хитрым сплетениям извилин мозга… А потом я упал, обо что-то споткнувшись.

Матово-изумрудная линза очень медленно, очень уверенно и, я бы сказал, очень основательно, нависла надо мною. Ближе, еще ближе… Совсем рядом… Чтобы, значит, наверняка. Сосредоточенно и не спеша. Навсегда.

И тогда я встал. Поднялся. Выпрямился, упершись взглядом, начавшим существовать независимо от глаз, в матовый бутон, вырастающий на днище летающей тарелки. Это было мгновение, когда я понял настоящую и единственную степень свободы человека. Свободу выбора поведения в момент встречи со своей смертью. «Поведения» из-за того, что саму смерть, как и рождение, не выбирают. Но если учесть то, что, неслышно взывая к Вселенной, каждую секунду умирают тысячи клеток нашего тела, то тогда вся наша жизнь — одна большая тренировка и подготовка к осуществлению того, последнего, самого полного, выбора. И это есть наша свобода. И обжалованию это не подлежит. И поэтому я не имел права на превращение в обезумевшее животное, которое, вытаращив глаза, бессмысленно бежит куда-то по черным лугам Вселенной, испуганно петляя между звезд.

— Миха-а-а-й! — неожиданно ввинтился в узкое для него пространство между мной и летающей тарелкой вопль Лианны. — Миха-а-а-й! Держи-и-и!

Она бежала ко мне, тоже не петляя, по самой короткой из всех существующих прямой, сжимая в вытянутой руке не нужный уже лазер. Вдали, что-то крича, на земле трепетала Лялька, сжатая тяжелыми руками деда Федора. А вверху созревало зеленое пламя бутона летающей тарелки.

— Наза-а-а-ад, наза-а-а-ад, Аню-ю-юта! — орал я и бежал к ней навстречу, сбивая с ног, прикрывая своим телом и понимая, что все это совсем не защитит ее от все-сжигающего луча.

Наверное, только понимание этого перевернуло меня на спину, выхватило лазер из рук Лианны и направило его в медузистое брюхо НЛО. Слабый и короткий луч ударил вверх. И вдруг стало понятно, что летучее существо допустило весомую ошибку: оно до упора сократило расстояние между нами, что позволило последнему выплеску энергии из разряженного лазера дотянуться-таки до него. Но перед этим произошло еще кое-что.

Это не был разговор. Это не был обмен мыслями. Это был какой-то упругий мгновенный удар огромного информационного поля, позволивший мне за частицу секунды охватить немыслимые межпланетные расстояния. И увидеть представителей двух форм жизни — кремний-органической и полевой, тысячи и тысячи лет ведущих борьбу за жизненное пространство. Ни одна из них не могла долгое время существовать ни в открытом космосе, ни на планетах, похожих на Землю. Они преобразовывали эти планеты под себя.

Я увидел колонию кремняков в выжженном, покрытом едкими испарениями и лавовыми потоками мире (по-моему, это была Венера). Я увидел тысячи летающих тарелок, свободно передвигающихся в плотной, переполненной электрическими разрядами зеленоватой атмосфере (по-моему, это был Юпитер). Я увидел линию фронта между ними в виде мертвых обломков планеты, разрушенной когда-то в прямой, как это было сейчас, стычке (по-моему, это был пояс астероидов).

И еще я понял, что планеты, похожие на Землю, превращаются в их миры с помощью автоматов, в одном случае разрушающих кору, а во втором — переполняющих атмосферу электро- и радиоизлучением. И еще я понял, что эти автоматы — люди. По крайней мере, каждая из разновидностей существ считала, что именно она создала их. И именно для себя. Так утверждало их учение, похожее на нашу религию, в котором они считали сами себя созданиями Большого Пульсара и Черной Дыры, противостоящей первому.

И еще, в последний миг перед тем, как тарелка рассыпалась на разноцветные искры, я ощутил ее изумление моим поведением, ее жгучие сомнения относительно моей природы, ее неуверенную попытку остановить свой смертельный выстрел… И еще — какой-то слабый намек на ожидание контакта иного рода. Контакта между двумя разумами, а не между двумя безумствами. Со всеми последствиями, вытекающими из этого.

А потом в серебристом небе угас последний радужный огонек, и я понял, что победил. Но радости никакой не было. Была лишь усталость и тоскливое чувство того ожидания, которое я уловил в последней вспышке феномена. Того ожидания, которое отныне навсегда останется со мной.

Что-то взлохмаченно-ласковое налетело на нас с Лианной. Оно теребило нас, гладило, щекотало и частило:

— Живые! Живые!.. Милые вы мои!.. Лианночка! Ромка! Живые!..

Лялька обнимала нас обоих сразу, смеялась и всхлипывала, не видя, что слезы оставляют светлые дорожки на ее измазанном лице. А издалека уже трусцой бежал дед Федор, и улыбающиеся люди приближались к нам. И я, тоже уже улыбающийся в полкосмоса, поворачивал свое лицо к ним, но внезапно моя улыбка превращалась в гримасу. Потому что я увидел окаменелое лицо Лианны, ее сжатые губы и пустые глаза. Мне до боли было знакомо это выражение, и поэтому я был в состоянии только на то, чтобы выдохнуть:

— Где?..

— Там, — кивнула девушка в сторону людей, бывших уже почти рядом. — И там, — кивок вправо. — И там, слева. Со всех сторон. Только сзади, кажется, нет.

Сзади бурлил огненный Сухой Каганец. И скифская баба склонилась над ним.

— Назад, назад! — снова заорал я, сатанея от ненависти к этому миру, никак не дающему мне соединиться ни с ним, ни с самим собою, — Федор Иванович, уводи людей! Кремняки идут! Много кремняков!

А сам Пятился к Каганцу, понимая, что меня, в конце концов, обложили. Окончательно.

— Лялька! Забирай Лианну и брысь отсюда! Им нужен я! А вы спасайтесь…

— Волк, Волк, я тебя не брошу!

— Вон! Прочь от меня! Ненавижу тебя! Всю жизнь ненавидел! Ты мне всю ее переломала! А ты!.. Ты, сучка маленькая, чего вытаращилась? Я не Михай! Понятно, дуреха? Не Михай я твой разлюбезный! Я — Волк! Волк — я! Не путайся у меня под ногами, уродина повернутая!..

Я ожидал, что Лианна сейчас заскулит и, обиженно съежившись, бросится прочь от меня. Через кольцо кремняков. К деду Федору. Может, и Ляльку за собой потащит. Ну, быстрее, быстрее, девочка моя!.. Но вместо этого она схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил:

— Михай, Михай, приди в себя! Ты же не волк, ты не зверь, ты — человек. Слышишь, Михай? Мой любимый человек!..

А Лялька, долго не раздумывая, оттолкнула ее и, глядя прямо в глаза, коротко и смачно врезала мне два раза по физиономии. У меня только голова качнулась из стороны в сторону.

— Слабак! — сказала, будто сплюнула. — И за что я тебя любила? За что я тебя до сих пор люблю, Роман? Неужели ты так и не понял, что не могу я без тебя? Даже с Дмитрием иногда… Ни с кем… — и она вдруг всхлипнула, уткнувшись лицом в мою грудь.

Я покачнулся, но не упал, упершись спиной в шершавый, чуть теплый камень. Пятясь от взбешенных, но таких родных мне женщин, я добрался до скифской бабы. Сзади ползла раскаленная лава Сухого Каганца, над которой мрачно колыхалась стена непроницаемого серого тумана с красноватыми отблесками, пробегающими по нему. Слева немели руины поселка. Справа берег огненной реки был устлан трупами людей, снесенных сюда со всех Юнаков. Они лежали аккуратными рядами, и меня больше всего поразила именно эта мертвая аккуратность на фоне всемирного угарного хаоса. Впереди, на большом расстоянии, между развалинами церкви и зданием рынка, замерли фигурки живых людей. А снизу к нам приближались кремняки, отрезая нашу троицу от этой жизни и от этого человечества, которое с минуты на минуту должно было исчезнуть за стеной вязкой магмы, дыма и раскаленного камня. И я стоял перед ожиданием этого конца обезоруженный, с голыми руками и двумя слабыми созданиями, которые должны были погибнуть вместе со мной.

Застонав и задрав лицо кверху, я сполз спиной по камню, сев на землю и обняв руками девчат, которые с обеих сторон сползли следом со мной.

Лялька молча прижалась ко мне всем своим телом, будто в последний раз, несмотря ни на что, искала в нем надежной защиты. Или сама хотела его защитить… Лианна была напряжена и окаменела, будто та скифская баба.

— Ближе, еще ближе, — шептала она обескровленными белыми губами. — Уже рядом, уже рядом… Скоро…

— Почему? — хрипло спросил я непонятно у кого. — Почему? Почему ты начинаешь осознавать свою любовь к этому миру, к какому-то человеку в нем, только в последний миг своей жизни? Когда ничего уже нельзя изменить. Почему ты за время своей жизни этой неосознанной любовью приносишь всем только несчастья? Почему? Может, потому, что я никогда не верил ни в бога, ни в черта? Но я всегда верил в нечто большее, чем все наши фантазии, вместе взятые. Я верил… Не в людей. В отдельного человека. Хотя… Чем тогда я отличаюсь от Гемоновича? Он тоже верил во что-то такое.

— Нет, — слабо отозвалась Лялька, — нет… Гемонович верил себе, а ты веришь в себя. Это правильней, наверное, но тяжелей… Для всех…

И она отвернула от меня лицо, прислонившись лбом к неровному боку скифской бабы, обсосанному прожорливой пастью времени.

— Скоро… скоро… — лепетала, все больше напрягаясь, Лианна.

Лялька тоже что-то тихонечко забормотала, так и не повернув лица ко мне. Я прислушался.

— На море, на Дияне, на острове на Кияне, — шуршали слова, — там стоял дуб, а в дубе дупло, а в дупле гнездо, а в гнезде царицы: одна Килияна, вторая Илияна, а третья царица Веретеница…

Лялька шептала слова древнего заклятия бесцветно, невыразительно, словно какой-то звуковой аппарат, равнодушно добывающий необходимые звуки из головокружительных бездн нашей памяти. Как будто тень лунатика, заблудившегося в пространстве. Будто отголосок, который, оторвавшись от голоса, начинает существовать сам по себе. В этом было что-то зловещее. И я, успокаивая девушку, крепче прижал ее к себе. Что еще я мог сделать?.. Вдруг я почувствовал, что тело с другой стороны, тело Лианны, стало немного мягче.

— Ты, царица Веретеница, ты выйди, выкликни, высвистни свое войско — не полевое, не лесовое, не водяное, не гноевое, не домовое!.. — продолжала шамкотеть Лялька, а Лианна повернула ко мне свое лицо с широко раскрытыми глазами.

— Закажи ты ему, царица Веретеница, пусть оно так не делает, где не надо, не кусает, зубьев своих не выпускает… — падали слова в темень времени и туманность пространства.

Лианна встряхнула головой.

— Уходят, — шепнула, — они уходят. Дальше… Еще дальше… Они уходят! Они чего-то испугались, Михай!.. Я чувствую это! Ты мне веришь, Михай? Веришь?

— Да, да, верю, Анютка, верю, — гладил я девушку по голове и поворачивал к себе лицо Ляльки с фиолетовыми пропастями вместо глаз и с мелко дрожащими губами. Словно она хотела еще что-то сказать, но сил на это уже не оставалось.

Я закрыл глаза и изо всех сил прижал девчат к себе. В висках бухало, словно какие-то адские жернова перемалывали мой мозг. «Я вспомнил о дольменах и менгирах, — говорил Беловод. — Существует гипотеза, что они являются резонаторами акустических колебаний. Для чего это было нужно нашим пращурам? Других хлопот не было?» Скифская баба… Каменный менгир среди необъятной степи, которая может взорваться бог знает какими дьявольскими силами… Резонатор акустических колебаний… Резонатор слов… Слов?.. Слово?.. Слово!..

Так значит, правы были профессор, Лялька, дед Федор?.. И, как всегда, не прав был я… Значит, у меня все время было с собой самое мощное оружие, какое только мог придумать человек. Самое величественное оружие. Оружие богов. Оружие, которое не калечит тела, а переделывает разум. И направление этой переделки, этого перевоплощения, зависит только от нашего понимания свободы. От нашего понимания ада и рая.

У меня было оружие. Но пользоваться им мне придется учиться еще очень долгое время. Всю оставшуюся жизнь, которая мне еще отмеряна. Жизнь, продолжительность которой измеряется не минутами, не годами, а чем-то более весомым и на несколько порядков более важным.

Я встал, поднимая за собой девчат, и огляделся вокруг. Чадила земля. Молчали руины. Тлела лава. Разрушенный мир молил об отдыхе. Но почему разрушенный?.. Кто с первого взгляда отличит бардак разрушения от безалаберщины строительной площадки? И, может, эти шесть дней были только первыми днями творения нового мира? Нашего мира. Кое в чем нескладного, неуклюжего, разболтанного, но во веки веков человеческого и очеловеченного.

Мне показалось, что туман за Каганцом начал светлеть. Я до боли прищурил воспаленные глаза. Туман действительно таял, а лава в русле речки заметно темнела. Вот уже начал различаться другой берег Каганца с хрупкими и маленькими человеческими фигурками, вмерзшими в тающую дымку. Они начинали понемногу шевелиться по мере того, как тончал туман. Быстрее, быстрее. Еще быстрее. Вот они уже засуетились на той стороне остывающей реки. Одни бежали от нее, другие указывали на нас и что-то кричали друг другу. Вот из тумана, в направлении Юнаков, вынырнула первая машина… За ней — вторая… Послышался отдаленный писк, который понемногу густел, густел, пока не превратился в рев двигателей.

Я поднял голову и взглянул на небо. Оно еще было серым. Но тепло-серым. Домашним. Струящимся утренней — или вечерней? — прохладой. А в самом зените висела одинокая мерцающая звезда. То ли последняя. То ли первая. Кто знает…