1

За большим, зарешеченным в крупную клетку окном уже серело. Звезд не было видно. Впрочем, их не было видно и ночью: дым застилал все небо, и на этом скомканном ветром покрывале колыхались красные отблески пожара. А внизу на фоне бушующего пламени суетились черные, просмоленные фигурки людей, напоминающие воинов первобытного, всеми забытого племени. И эти дикари неистово вытанцовывали свой каннибальский танец, оставшись наедине с богом огня вне пространства, вне времени. И вне разума.

Я медленно перебирал в уме все, произошедшее вчера. Авария приобрела опасные масштабы. Пострадало двенадцать человек. Двое сгорело сразу же, вопящими факелами кружась по выжженной земле, а потом бесформенными головешками пытаясь ввинтиться в ее внутренности. Все вокруг пропиталось смрадом горелого мяса.

Я помнил, как Лялька упала на колени, и ее тяжело рвало, а мы с каким-то солдатом в это время вытаскивали из загоревшегося пожарного автомобиля потерявшего сознание водителя. Потом таскали обожженных людей к машинам «скорой помощи», и подобие человека с черным лицом хрипело на носилках: «Мам!.. Мам!.. Мамочка!..», а Алексиевский ругался страшным матом и никак не мог засунуть свою бородищу в противогаз.

Я помнил, как Паламаренко съездил по физиономии какого-то инженера, который сначала орал, бегая кругами: «Люди! Родные мои! Спасайтесь — сейчас все здесь к черту взорвется!», а потом плакал, став в раскорячку и размазывая по щекам слезы вместе с запекшейся в них сажей.

Я помнил все. Только не помнил, сколько километров накрутил, гоняя по заводу, с кем-то ругаясь, что-то доказывая, что-то таская, сажая бесчисленные синяки, ожоги и ссадины, но не забывая, однако, сунуть иногда кому-нибудь под нос диктофон. Я не помнил, как потерял Ляльку, Дмитрия, Алексиевского и как оказался на проходной возле машины Паламаренка, расспрашивая водителя про Беловода. Того нигде не было. Его искали. И в это время нашлась Лялька, но какая-то машина сразу же увезла их с Дмитрием на студию.

А потом на завод ворвались полтавские спасатели, и я ненадолго стал курьером мэра, разнося по территории химии его руководящие распоряжения. Ожидалось прибытие и высокого киевского начальства из министерства чрезвычайных ситуаций, но оно задерживалось. Связь пропала полностью, и поэтому был задействован весь транспорт, оказавшийся в поле зрения. Иногда мне казалось, что машин на заводе стало больше, чем людей.

В конце концов, я потерял и мэра, но нашел Алексиевского, который с испуганным и растерянным видом потащил меня в небольшой цех, где долго оправдывался за то, что слонялся неизвестно где.

«Нет, — говорил он, колотя себя рукой в грудь, — я не испугался! Я журналистикой занимался. Ты ничего плохого не думай».

А я и не думал. Мне было на все наплевать, и поэтому мы вскоре забылись коротким беспокойным сном, улегшись прямо на полу под непрерывно жужжащим, щелкающим и постукивающим оборудованием. Задерганный рабочий с казацкими усами бросил нам по телогрейке, но толка от них было маловато. И сейчас у меня выламывало все тело, болела ссадина, заработанная еще от толстого Айка, которую я было залечил, но потом снова где-то расцарапал, и ужасно ныла чуть вывихнутая нога.

Рядом закряхтел Алексиевский. Очевидно, он ощущал себя не лучше, поскольку, что-то бормоча сквозь зубы, перевернулся налево, потихоньку выругался и снова попробовал умоститься на правом боку. В конце концов он сел, достав из кармана измятую пачку «Примы».

— Эй, ребята, ребята, — хрипло закричал усатый дежурный, который, подремывая до этого времени, сидел за пультом. — Курить — на улицу. Там перед входом беседка есть.

— Дорогуша, большего огня, чем сегодня ночью, уже не будет, — еще полусонно, но уже принимая иронично-солидный вид, громко пробормотал Алексиевский. Словно и не было его вчерашних оправданий.

Я тоже попробовал сесть:

— Кстати, господин редактор, курить натощак — вредно для здоровья.

— Минздрав предупреждает, что для здоровья вредно находиться на нефтеперерабатывающем заводе во время пожара. Все остальное идет только на пользу, — ответил Алексиевский, но сигареты спрятал, польщенный тем, что его при постороннем назвали редактором.

Он встал и тяжело прошелся, немного подпрыгивая и разминая затекшие ноги.

— Идем покурим… Да и вообще, надо бы положение дел выяснить, а то все на свете тут проспим. Ничего больше не взорвалось? — обратился он к дежурному.

Тот провел ладонью по лицу:

— Ребята заходили. Говорили, что очаг локализовали, но окончательно сбить пламя пока еще не удается. Однако полтавчане, да и наши пожарники, клянутся, что ничего больше не случится.

— Ну-ну! Клялся пьяный поп, что ангела видел, — насмешливо произнес Алексиевский и повернулся ко мне. — Пошли, что ли, Роман? Труба зовет, и танки наши быстры.

Я так же, как перед этим дежурный, провел ладонью по лицу, ощутив замасленную — даже скользит! — кожу. Нащупал царапину с запекшейся на ней кровью и, отняв руку, пошевелил пальцами. Все они тоже были в саже и разобрать то, что творилось на лице, с их помощью было невозможно.

— Где у вас умыться-то можно? — спросил я оператора.

— Из аппаратной выйдете, пройдете возле беседки, про которую я говорил, и через дорогу — желтые двери. Там у нас и душ, и раздевалка.

Жестом поблагодарив рабочего, я побрел за Алексиевским, который, размахивая своим инвалидным портфелем, уже поперся к выходу.

На улице было душно от гари и какого-то нефтехимического благоухания. Небо над зданиями со стороны резервуаров напоминало ободранную кожу. У меня даже лицо снова засаднило, а Алексиевский уже зашел в беседку, провел ладонью по скамье, проверяя ее чистоту, да и бухнулся на нее со всего размаха, снова доставая сигареты.

Я иронично наблюдал за ним:

— Слушай, Иегудиил, а сполоснуться ты не желаешь? После тебя эту скамейку из брандспойта мыть придется. Вместе с тобой, кстати.

Алексиевский махнул рукой:

— Чепуха. Воды я давно уже не боюсь. Даже в своих опусах. А после сегодняшней ночи — и огня. — Он попробовал принять героический вид, но, посмотрев на меня, сник и вдруг стал серьезным. — Ведь чего я боюсь, Роман? Людей. Особенно тех, кто к власти стремится. Кстати, я тут недавно вывел закон Алексиевского, формулируемый следующим образом: сила стремления к власти равна силе изменений в психике, которые прямо пропорциональны силе стремления к власти и обратно пропорциональны силе разума. Вывод Иегудиила Шнеерзона из этого закона: абсолютная власть равна абсолютному безумию.

— Натурфило-о-ософ, — протянул я. — Галилей без башни и Ньютон без яблони. Только, наверное, не обратно разуму, а обратно совести. С соответствующим выводом.

Алексиевский почесал свою обожженную бороду:

— Тут можно подискутировать… Не кажется ли вам, уважаемый Роман Ефимович, что в данном случае прослеживается пропорциональная зависимость вышеприведенного вида между разумом и совестью? Впрочем, это уже имеет привкус мистики, поскольку совесть — категория довольно эфемерная, и ее в руках никто еще не держал. Кроме того, можно иметь разум и не иметь совести. Наоборот не бывает. Таким образом, я делаю вывод о том, что совести как таковой не существует.

Я вымученно вздохнул:

— Алексиевский, я сведу тебя с одной интересной женщиной по имени Лариса Леонидовна, которая иногда совсем не имеет разума, однако совесть всегда при ней. И тогда от твоих логических построений камня на камне не останется. Я уже это прошел. Твое еще впереди.

И я повернулся, бросив через плечо:

— Поразмышляй на досуге. А я пойду смою прах резервуаров со своих ног.

Но Алексиевский остановил меня:

— Подожди. Ты что, думаешь, я в игрушки играю? Ошибаешься. — Он бросил окурок в красную урну, стоявшую рядом. — Теория должна подтверждаться практикой. Не так ли? Вот ты вчера не пожелал меня выслушать и не сообразил того, кому выгодна полоса аварий перед самыми выборами. А что такая полоса прослеживается, ты, наверное, и сам уже убедился. Сначала — сбой электроснабжения по всему городу… Тамара хоть и стерва, но, как мне говорили, на пресс-конференции озвучила верное умозаключение: не могло электричество сразу пропасть и на левом, и на правом берегу Днепра. Запитаны эти две части Гременца все-таки от разных сетей. Что-то здесь не так. Мне кажется, что и Паламаренко как энергетик понимает это.

Кроме мэра, как оказалось, положение дел понимал и бывший редактор «Свободы Плюс».

— Потом, — заскрипел он после короткой паузы, — исчезновение связи по всему городу. Ну, сотовая — это такое. Что-то эфирное, эфемерное и поэтому — ненадежное. А обычная, устаревше-релейная? Может, кто-то под эти события и с ней балуется? Кстати, я узнавал, вчера и телевизоры в городе не работали: твоя Яременко так и не смогла в эфире покрасоваться. Но это — ерунда, потому что — последствия. А не ерунда — пик аварий: пожар этот на нефтеперерабатывающем. Однако здесь наш «кто-то» явно перестарался: что-то не учел с той впадиной, в которую резервуар съехал. Делай выводы, старик. У них совсем крыша поехала. А ты говоришь — совесть, — и Алексиевский презрительно фыркнул.

Мне почему-то вспомнились световые эффекты, с которых начались все эти события. И еще я подумал о том, что во время пломбирования полигона Мельниченко мог находиться на нем. Чем он там занимался?.. Я вздрогнул. Кажется, паранойя Алексиевского становилась заразной, а с этим я согласиться никак не мог и поэтому громко сказал:

— Это все, конечно, убедительно. Для какого-нибудь дешевенького триллера. Но ты предполагаешь присутствие в Гременце такого накала страстей, которое не снилось и древнегреческим трагикам. Проще на мир надо смотреть, Алексиевский, проще. С таким вдохновением и за президентство не борются, а не то что за какой-то средний украинский город. И, кроме того, осуществление твоего сценария предполагает наличие целой диверсионной сети, содержание которой, согласись, не под силу не только удачливому предпринимателю, но и депутату Верховной Рады.

— Не забывай, что этот депутат имеет большие связи в СБУ.

Я развел руками:

— Ну, Алексиевский!.. Я знаю, что ты не любишь КГБ, ФСБ, СБУ, ЦРУ, Моссад и прочие соответствующие учреждения. Но не до такой же степени!

Алексиевский молчал, уставившись на красную урну, из которой еще струился сизоватый дымок от его окурка. Я проследил за его взглядом и тоже замолк. Из-под урны и дальше, из-под кустов, где еще чуть шевелилась исчезающая ночная мгла, по земле растекался тоненький слой серебристой дымки. Казалось, он немного мерцает, просачиваясь сквозь асфальт и пожелтевшую траву на поверхность этой планеты. На свету дымка исчезала, но ощущение ее присутствия сохранялось.

— Явление десятое, — хрипло пробормотал Алексиевский, — те же и Мартын с балалайкой.

Я медленно наклонился и осторожно — очень осторожно! — погрузил свою измазанную сажей руку в призрачный свет, чуть колышущийся под чахлой лозой дикого винограда. Ничего не произошло. Лишь кончики пальцев ощутили легенькое покалывание, да во рту почему-то стало немножко кисло.

— Ну вот, Роман, ты и сам ее увидел… Это то, о чем я тебе вчера рассказывал, — нервным шепотом выдавил из себя Алексиевский и вдруг зашипел: — Слушай, кончай ты экспериментировать!

Я вытащил руку из дымки и поднес ее к глазам. Казалось, пальцы мои выделяют пар, словно облитые теплой водой на жестоком морозе. Чудеса какие-то!..

Мимо беседки протопал весь поглощенный своими заботами мужик в синем комбинезоне, прожженном на колене. Увидел нас и остановился, полуобернувшись. Почти одновременно из входа в цех вынырнул козацкоусый дежурный. Заметив мужика, он заорал:

— Семен, Семен, чертовщина какая-то! Я процесс останавливать буду. Все приборы словно взбесились. — И как-то жалобно добавил: — Ничего не понимаю!.. Иди-ка, поможешь.

— Не могу, Серега. Мне приказали Паламаренка отыскать. Он где-то здесь болтается. Кстати, ты его не видел?

— К чертям собачьим твоего Паламаренка! Я же сам не справлюсь!

— А вон — парни. Пусть помогут, — и мужик, сверкнув покрасневшими глазами, сорвался с места.

Дежурный растерянно хлопнул себя руками по бедрам и закричал Алексиевскому:

— Эй, борода, иди на вентиле постоишь!

Тот посмотрел на притихший, с надежным фундаментом, цех, перевел взгляд на загадочную дымку и произнес, отводя глаза в сторону:

— Ты, Роман, того… Разберись. А я пойду, это, человеку помогу.

И быстренько побежал к цеху, забыв на лавке свой имиджевый портфель.

Я остался один. Вдали что-то гудело, постукивало и потрескивало. Были слышны приглушенные расстоянием голоса и рев двигателей. В темных тенях около серых сооружений поблескивала серебристая дымка. Переплетение труб над цехами казалось переплетением окаменелых драконов далекого праархейского периода, на которое с высоты сочился тусклый медленный свет умирающего светила. А изнутри меня холодило ощущение предельного одиночества и такой же растерянности.

Еще раз бросив взгляд на дымку, я решил, что мне обязательно нужно сбегать на пожарище, узнать состояние дел и, если оно более-менее нормально, сгонять в город. Узнать, в конце концов, что-нибудь про Беловода и каким-то образом передать информацию в Киев. Но это — потом. Сначала нужно было сфотографировать феномен. Фотоаппарат должен находиться в портфеле Алексиевского.

И он был там. Даже с новой пленкой. Я сделал несколько кадров вплотную к дымке, а потом отошел подальше, почти к желтой двери, про которую говорил дежурный. Издали дымку было плохо видно, но мне показалось, что она начала не то чтобы сгущаться, а скажем так: уплотняться. Что же это за аномалия такая, черт ее возьми!

Присмотревшись к беседке, я убедился, что мне не показалось: дымка начала подниматься вверх, окутывая железный каркас легким прозрачным туманом, который едва колыхался и струился по железу. Чтобы вся эта картина попала в кадр, я отошел задом к приоткрытой двери и чуть не упал, споткнувшись о металлический порожек. Резко обернувшись, я присвистнул: в полутьме коридора было видно, что его свежеокрашенные стены чуть фосфоресцируют, отбрасывая неверный свет на ступеньки марша, ведущего куда-то на второй этаж.

Быстро сделав кадр, я вошел в помещение и посмотрел вверх. Там еще было полутемно: туда туман пока не добрался.

Рядом были еще одни двери, и я приоткрыл их, попав в большое помещение, по самую крышу набитое какими-то цилиндрами, трубами и вентилями. Дымка здесь стлалась только по полу, кое-где пузырясь небольшими холмиками с размытыми краями. Я уже было поднес фотоаппарат к лицу, когда услышал в помещении голоса. Что-то в их тоне насторожило меня, и поэтому я осторожно, прячась за трубами и цилиндрами, двинулся в направлении звуков.

Разговаривало двое. Выглянув из-за огромной облупленной камеры, я увидел Паламаренка со злым разгоряченным лицом и энергично жестикулирующими руками. Рядом с ним, спиной ко мне, стоял человек в неуклюжем пожарном костюме, нивелирующем все особенности мужского телосложения. Голову его покрывала каска, а правая рука, в которой что-то поблескивало, была заведена за спину. Паламаренко и неизвестный были так увлечены разговором, что не обращали внимания на дымку, в которую уже погрузились ступни их ног. Прячась за оборудованием, я подобрался еще ближе.

— Передай ему, — шипел от какой-то непонятной мне злости Паламаренко, — что ничего у него не выйдет. А если я узнаю, что он причастен к исчезновению Беловода, то поставлю на нем крест. Огромный осиновый крест.

Услышав фамилию профессора, я замер и весь превратился в слух.

— Ну какой же вы горячий, Олег Сидорович, — покровительственно и одновременно с этим насмешливо произнес пожарник, едва покачиваясь на носках ботинок. — Из-за чего такой сыр-бор? Ведь все можно решить в рамках общего взаимопонимания. Более того. Меня просили передать, что для вас возможен карт-бланш на выборах в обмен на документы…

— Да нет их у меня! — заорал Паламаренко. — Нет! А если б даже и были, то хрена б вы их получили!.. Хватит! Сегодня же сделаю заявление для прессы и покончу с этим раз и навсегда. Пусть даже и мэром не стану…

Пожарник угрожающе замер.

— Не спешите, Олег Сидорович. Ведь вы сами говорили про большой осиновый крест. А его в самых разных местах ставить можно.

И он медленно вытянул руку из-за спины, в которой наконец я различил небольшой тусклый пистолет. Меня передернуло, и я, бесшумно выскользнув из-за труб, несколькими большими прыжками преодолел расстояние до мэра и пожарника.

— Милиция! — зарычал мой голос, а рука всадила ребро фотоаппарата в спину пожарника. — Медленно поднимите руки и сделайте два шага влево.

Я надеялся, что все происходит довольно убедительно. Но краешком сознания вспомнил, как несколько лет тому назад Лялька укоряла меня опасным свойством моего же характера относительно влезания в воду, не спросивши броду. Однако тщательные измерения глубин мне всегда были не по душе. Несобранная я все-таки личность.

Пожарник окаменел. Впрочем, Паламаренко тоже. Не знаю от чего: то ли от моего появления, то ли от вида оружия. Мужик в пожарном костюме медленно начал поднимать руки, и тогда, когда его кулак с зажатым в нем пистолетом поравнялся с головой Паламаренка, случилось ЭТО.

Пол мелко-мелко задрожал и вдруг приподнялся, словно под ним плеснулась огромная волна океанского прибоя. Пожарник покачнулся. Что-то сухо щелкнуло, а Паламаренко, дернувшись и широко раскрыв глаза, начал оседать на неустойчивую землю. И на его лбу внезапно расцвело небольшое красное пятно с обожженными краями.

А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.

— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!

Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.

 

2

Я бежал по овражку, рассекающему окраину разрушенного боснийского городка. Бежал, сгибаясь и сжимая в руках старенький фотоаппарат, внутри которого непонятные мне химические реакции впечатали в гибкую пленку разорванные криком рты, вытекшие слезами глаза, окровавленные, обезображенные пулями тела и задымленные ненавистью черные глазницы автоматов. От только что виденной мной картины фотопленка должна была засветиться вспышкой ярости, переполнив затем все остальные кадры непроницаемым мраком. Но я верил в свет, верил в то, что без него запрещено жить в этом мире, и поэтому бежал, бежал, бежал, не слыша за собой ни топота погони, ни ругани на полупонятном языке, ни ехидного повизгивания пуль. И лишь мое неровное дыхание переполняло собой эту Вселенную.

Выдох-вдох-выдох… Выдох… Вдох… Выдох… Выдох-вдох-выдох… Только бы не упасть… Только бы не упасть… Держи дыхалку!.. Выдох-вдох-выдох… Выдох-вдох-выдох…

Вдруг я осознал, что бегу в абсолютной темноте. Или это я глаза закрыл от страха? Нет! Черта вам лысого! Волки умирают с открытыми глазами. Нужно только разжать веки… Нужно только…

Неожиданно до меня дошло, что я уже не бегу, а лежу вверх лицом, и в спину мою вонзаются какие-то острые обломки. Нужно открыть глаза!.. Нужно… Я изо всех сил сдавил фотоаппарат — какая-то странная у него форма! — и с невообразимым усилием, словно штангу ресницами поднимал, разодрал-таки набухшие веки, помогая себе кожей лба.

Надо мной склонилось чудовище с огромными круглыми глазами, серо-зеленой кожей и большим хоботом вместо нижней части безобразной рожи. А я не мог бежать. А у меня не было сил, чтобы, кряхтя, встать и вступить с ним в драку. Я мог только сфотографировать его, чтобы кто-то другой донес, дотащил потом пленку с изображением этого урода в редакцию и предупредил людей об опасности.

Поэтому я медленно и тяжело начал поднимать руку со стиснутым в ней фотоаппаратом. Животное хрюкнуло и жестким носком ботинка ударило меня по руке, а потом по лицу. Аппарат взорвался у меня в ладони и вновь наступила темнота, постепенно наполняющаяся болью. Большой болью.

А потом эта боль растворилась в плеске воды, которой меня обливали. Из конусообразного красного ведерка. Жестко. Не заботясь о моих эмоциях. И я, сидя под большой грудой кирпича, смотрел на перекрученное железо, разрушенные здания, клубы дыма и все не мог понять, каким образом здесь оказался Мельниченко, позади которого стояла Гречаник с группой незнакомых мне людей в камуфляжной и милицейской форме.

В ушах звенело, и голос Мельниченка слышался словно из далекого далека.

— Что? — пошевелил я рассеченными губами.

— Очухался, спрашиваю? — чуть громче произнес тот.

— М-м-м, — застонал я. — Что… Что происходит?.. А вы как сюда попали? Какого черта вам здесь надо?

— Это ты, гад, что здесь наделал? — вдруг подскочил ко мне какой-то обозленный мент в рубашке с оторванным погоном и поднял кулак в недвусмысленном жесте.

— Спокойней, капитан, спокойней, — не услышал, а угадал я по губам сказанное Мельниченком.

— Да какое тут спокойствие, Григорий Артемович! — тоненьким и очень далеким голоском заверещал капитан. — Эта ж курва уже полумертвая была, а все равно в нашего человека стреляла. Хорошо, что у парня реакция — слава богу! И так столько людей сегодня потеряли, а тут еще этот! — и он снова замахнулся на меня.

— Стрелял? — спросил я у самого себя. — Стрелял?.. А где фотоаппарат?

И я скосил глаза, пытаясь увидать рядом свое журналистское оружие. Но за изгородью ног, окруживших меня, увидел лишь чье-то тело, укрытое мешками из стеклоткани. Из-под них выглядывала нога в огромном желтом ботинке. «Такие мэр носит», — подумал я. И вдруг все вспомнил. Даже дернулся на месте всем телом, выплескивая из него дикую боль.

— Люди! Люди! Пожарника нужно поймать. Такого неуклюжего. Большого. С пистолетом. Он Паламаренка убил!

А люди молча смотрели на меня, и никто никого ловить не собирался.

— Пожарника, говоришь, — кашлянул Мельниченко. — С пистолетом? А не с этим ли?

И он вытянул из внутреннего кармана грязного пиджака небольшой пистолет, завернутый в прозрачный целлофановый пакет.

— Кажется, он, — произнес я, пробуя собрать вместе мысли, шевеление которых в черепе ощущалось мной почти физически.

— Кажется? А я почти наверняка утверждаю, что это он. Тот самый пистолет, из которого вы, Роман Волк, убили мэра города, но не успели убежать, благодаря землетрясению. Тот самый пистолет, из которого вы спустя некоторое время стреляли в работника спасательной службы. Но, к счастью, не попали.

Мои мысли снова понеслись врассыпную. Я уже не понимал, кто из нас бредит: я или Мельниченко. Да и вообще, существует ли он на этой покрытой обломками планете? Может, он просто плод моего воображения, и нужно только посильней тряхнуть головой, чтобы он исчез из нее, словно изображение с экрана неважного телевизора? Стоп! Он сказал что-то про землетрясение! Я снова, уже внимательней, осмотрелся вокруг, старательно избегая смотреть на желтые ботинки, существовавшие, казалось, отдельно от тела, скрытого под мешками.

Пейзаж, действительно, был еще тот. Разрушенные стены, крыши, трубы, торчащие под немыслимыми углами, из которых что-то текло, клубилось и выбрасывало пар. Метров за двадцать на искореженной, поставленной торчком рельсе, болталось что-то липко-красное. Разинутые пасти выбитых окон всасывали в себя клочья дыма и от этого покашливали человеческими вскриками, воплями, бранными словами. Я вдруг понял, что ко мне внезапно вернулся слух. Но не понимание того, что происходит.

— Он не понимает, — в унисон моим мыслям неожиданно проскрежетала Гречаник и обратилась ко мне: — В городе произошло землетрясение. Вы в это время находились на химии, в машинном зале, где вас и ударило обломком железного марша по голове. Вскользь. Вы потеряли сознание и часа два лежали рядом с телом Паламаренка, где вас и нашли. В вашей руке был зажат пистолет. Вывод напрашивается сам собою.

— Пистолет? — по-прежнему ничего не понимал я, не обращая внимания на то, что Тамара настойчиво избегает называть меня по имени. — Подождите. Но у меня, кроме фотоаппарата, никакого другого оружия не было. Да и аппарат не мой: я его у Алексиевского взял.

И тут я увидел Д. Раконова, который, съежившись, прятался за спинами милиционеров.

— Во! — воскликнул я. — Михалыч, где твой фотоаппарат?

Тот смущенно пожал плечами, но ничего не ответил. Глазенки его были надежно спрятаны за тонированным стеклом очков.

Меня вдруг затошнило. Откинувшись спиной на кирпич, я хватанул ртом горячего воздуха, старательно двигая кадыком. Люди молча смотрели на меня, и мне на мгновение стало по-настоящему страшно. Однако же — землетрясение! Баллов, как я понимаю, не меньше чем на восемь. И где? В Центральной Украине! Чепуха какая-то. Мир перевернулся!.. В буквальном смысле. Нет! Врут они все: не может этого быть.

— Григорий Артемович, — скривился я в улыбке, вспомнив утренние, но такие далекие-далекие теперь соображения Шнеерзона, — вы с Алексиевским поговорите. Он вам на пальцах докажет, что землетрясение вы устроили. Вместе со своими приятелями. Может, тогда вы поймете, что я и смерть Паламаренка — вещи несовместимые.

Алексиевский начал оглядываться по сторонам, словно увидел там нечто весьма интересное, и одновременно бочком, бочком начал исчезать с поля зрения. Милиционеры и солдаты осуждающе загудели. Осуждение касалось меня.

Мельниченко стальным взглядом кинематографического героя уставился на такое себе ничтожество по имени Роман Волк:

— Поговорим, поговорим… Со всеми, с кем надо, разговаривать будем. А пока… Капитан, — обратился он к милиционеру с оторванным погоном, — я заметил, что заводоуправление почти не разрушено?

— Так точно, — даже подскочил тот.

— Найдите двух мужчин. Пусть возьмут подозреваемого, отведут в здание, поместят где-нибудь и охраняют. Как только свяжемся с городом, доставим его туда. Паламаренка тоже куда-нибудь отнесите. Нехорошо, когда человек просто под открытым небом лежит. Вещественное доказательство, — он потряс рукой, в которой до сих пор держал пакет с пистолетом, — я оставляю у себя. А его, — Мельниченко снова указал на меня, — немедленно под охрану!

— Есть! — только что искры не высек из виска ребром ладони капитан. — Кравчук, Кучма, а ну берите это тело и глаз с него не спускайте!

Ох и любит служивый люд депутата Мельниченка! Ох и любит! Уважает. А меня — нисколечко. Потому что так дернули, ставя на ноги, что голова пошла кругом, а по горлу снова поползла тошнота. Краем глаза я заметил, как Гречаник тронула Мельниченка за рукав пиджака:

— Григорий Артемович, ему сейчас врача надо. Не убежит он… Потому что, во-первых, некуда, а во-вторых, не такой он человек.

— Тамара… — зло и, странным образом, одновременно ласково улыбнулся Мельниченко, — …Митрофановна, я знаю, что вы — человек добрый, но сейчас и время не то, и других забот выше крыши. Потому не берите в голову: разберемся. Вы же меня знаете. Вы же понимаете, что нам с вами сейчас нужно о других людях позаботиться, раз уж мы в такой ад попали.

«А если б не попали?» — мелькнуло у меня. Железная леди сверкнула своими черными глазищами, минутку поколебалась и, выпрямившись, все-таки двинулась следом за депутатом. Алексиевский куда-то исчез. Милиционеры и солдаты растворились в руинах, и лишь двое из них, схватив «тело» под руки, потащили его по тому, что когда-то имело официальное наименование «проезжая часть».

Голова у меня раскалывалась. Кости разламывались. Ноги были ватными. А мир вокруг — нереальным. И вообще — все было плохо. Хотя я до конца не верил в то, что попал если не в эпицентр, то в зону землетрясения, какого украинская земля не знала уже, наверное, с миллион лет. Но трудный путь к заводоуправлению почти убедил меня в этом. Никакие диверсанты и террористы, даже целая их армия, не могла устроить такого бардака, который наблюдался вокруг.

Ощущалась не человеческая, а именно планетарная сила. И хотя человек давно уже считал себя таковой, но в этом было больше самого обычного гонора. Такой себе «хомо зазнайкус». Потому что все планетарные стихии всегда преследуют какую-то определенную цель. Слепой стихии не бывает. Как кто-то очень хорошо сказал: все катастрофы на свой зловещий лад делают добро. А человеку присуще на свой добрый лад обустраивать зло. По крайней мере, так было до этого времени. Может, когда-нибудь и что-нибудь изменится.

А в настоящее время я чуть замедлил шаги, обходя груду искореженной арматуры, и один из индивидуумов «человека разумного» так толкнул меня в спину, что я чуть было не упал.

— Полегче, ишак!

— Вот, сука, еще и возмущается! — послышалось сзади.

— Слушай, Вася, а давай ему башку проломим. Скажем потом, что кирпичина на голову упала. Кто там разбираться станет…

«А могут», — мрачно подумал я, поддавая хода и стараясь ковылять ровнее. К моему счастью, Василии эту тему не поддержал.

— Знаешь, Леня, — сказал он, — давай побыстрее этого хмыря где-нибудь закроем, ты посторожишь, а я в город мотнусь. Не могу, сердце разрывается: как там мои?

— А чего!.. Давно надо было так сделать. Сам же видел, сколько народа на заводе осталось. После толчков кто очухался — сразу слинял. Это нас с тобой черт попутал рядом с Мельниченком оказаться. — Леня сделал паузу. — Помнишь, как он того сержанта?..

— Злой мужик… Но и дисциплину кому-то надо поддерживать. Ведь в первые полчаса все словно с ума сошли.

— Сошли, сошли… Если бы все холостяками были, а то — семья у каждого. Да и бабонькам нашим в такую кашу попасть — не позавидуешь.

— А что там нового про город говорят, не слышал?

— Вот ты сейчас быстренько сгоняешь туда, а потом расскажешь. Скорее, курва, — это уже мне.

А я вдруг вспомнил, что всего пару суток назад меня с подачи толстяка Айка уже задерживала милиция. Правда, в качестве квартирного вора. Сейчас — как убийцу. Мой уголовный авторитет рос не по на дням, а по часам. Но это не вдохновляло… Правду сказала однажды Лялька, что у меня просто талант попадать в глупейшие ситуации. А другого таланта мне бог не дал. С чем она меня когда-то и поздравила.

Вдали все в клубах пыли и прядях серой дымки показалось здание админкорпуса. Одна половинка ворот проходной была сорвана и лежала на земле. Другая болталась на честном слове. Но само здание и действительно почти не пострадало. Лишь чернело выбитыми оконными проемами, покрытыми кое-где декоративными решетками. «Хоть и декоративными, однако крепкими», — подумал я.

Движение вокруг становилось оживленным. Люди бежали навстречу, возились в руинах, обгоняли нас с носилками, на которых лежали истерзанные тела. На втором этаже двое мужиков вывешивали огромную белую простынь с криво нарисованным на ней красным крестом. Над самой дорогой нависла разорванная и огромная (диаметром метра в полтора) труба, из которой тянуло пережженно-мазутным смрадом.

Внезапно потемнело: дуновение ветра погрузило мир в черную пелену удушливого дыма. Моя охрана закашлялась. А я, сдерживая боль в теле, тошноту в горле и потерю сознания, начал действовать чисто автоматически. Ничего не видя перед собой, стараясь не дышать и прикрыв глаза рукой от едких испарений, я насколько мог тихо шагнул в направлении обваленной трубы. К счастью, направление это мне удалось угадать с первой попытки. Что подтвердила и поднятая левая рука, больно ударившаяся об зазубренный край железа. Не обращая внимания на боль, я собрал последние силы, подтянулся и нырнул в трубу, задыхаясь и почти теряя сознание. И уже не моя, а какая-то потусторонняя сила тащила меня вверх по выгнутой, покрытой скользкой грязью плоскости. Дальше, дальше, дальше… Что там впереди — черт его знает, но сзади меня почти наверняка ожидает кирпич по голове. Люди озлоблены, не в себе, возиться со мной не станут…

Сколько времени я провел в железной грязной норе, не знаю. Полчаса?.. Час?.. Два?.. Не помню. Помню только, что ужасно боялся закашляться. И еще то, что мне не хватало воздуха, а пот, смешиваясь с химической грязью, разъедал кожу, и ощущение было такое, что я медленно тону в серной кислоте. А время уже давно утонуло в ней, растворилось, исчезло, и брошенное им пространство медленно скручивалось в металлическую трубу, постепенно расплющивая ею мое тело.

В конце концов я понял, что роль жука-древоточца мне не подходит. Не то амплуа. Загнуться можно и на более свежем воздухе, перед тем хотя бы в последний раз вздохнув полной грудью. И поэтому я осторожно, ногами вперед, пополз назад, надеясь на то, что мой почетный эскорт меня так и не дождался.

Словно грязный угольный мешок, я вывалился из трубы чуть ли не на голову какой-то девчонке, навзрыд рыдающей возле поставленных на землю носилок. На них лежал мужчина, весь живот которого представлял собой месиво крови, обрывков ткани и еще чего-то серо-коричневого. Он не стонал, а лишь тяжело и неровно всхлипывал, даже не шевеля обескровленными губами. А девчонка, сидя на коленях, смотрела бессмысленными глазами на свои растопыренные пальцы и маятником качалась из стороны в сторону. На земле виднелись две неровных, но параллельных полосы: девчушка сама тащила носилки. Не дотащила… Невдалеке, спиной к нам, стоял мужик в милицейской форме. Не то Леня, не то Василий… Впрочем, разницы в этом не было Никакой.

— Спокойно, — захрипел я, ощущая, что пьянею от несвежего, задымленного, но — воздуха. — Спокойно.

Девушка подняла глаза, но так и не увидела меня, вся изошедшись рыданиями.

— Спокойно, — повторил я, пытаясь подняться и снова падая на колени.

Прикоснулся к плечу девчонки. Потряс ее. Она не реагировала. Переполнившись отвращением к самому себе, я размахнулся и влепил ей крепкую пощечину. Она икнула, изумленно уставилась на меня и попробовала что-то сказать. Но я прижал палец к ее губам и прошипел:

— Тс-с-с! Говорю же, спокойно. Бери носилки — потащили дальше. Уже недалеко.

Девчушка быстро-быстро закивала головой, в последний раз всхлипнула, взглянула на свои ладони, избегая смотреть на раненого, и тут же вскочила.

Никогда раньше я не представлял, что человек может быть таким тяжелым: только-только мы подняли носилки, как мне показалось, что сейчас я погружусь в землю, по меньшей мере, по колено. Но ничего — не погрузился. Наоборот, покачиваясь, побрел к заводоуправлению, напрягая руки, покрытые набухшими венами, и пряча опущенное лицо как можно больше между плеч.

Едва мы поравнялись с милиционером, как тот скользнул по нам равнодушно остекленевшим взглядом. И снова отвернулся. Из меня словно воздух выпустили, и я почувствовал, что сейчас упаду. На мое счастье из дома вышло несколько парией, а один из них, внимательно вглядевшись в раненого, ойкнул и подскочил к нам. За ним побежал и второй. А я даже не почувствовал никакого облегчения после того, как они забрали у нас носилки и рысцой побежали с ними к заводоуправлению. Девушка тихо, будто призрак, поплелась следом и, не оборачиваясь, исчезла в черном проеме выбитых дверей. Как и не бывало ее.

Взглянув вверх на кривой красный крест, я понял, что мне тоже кое-что надо сделать в этом временном учреждении, но, подумав, все-таки не рискнул появляться в человеческом водовороте. Довольно с меня хренаций-ситуаций. Надо рвать когти отсюда. И не потому, что я кого-то боюсь, а потому что где-то в разрушенном городе, под слоем кирпича, бетона и арматуры лежит Лялька. Живая и теплая. Хватает ртом пыльный воздух и приглушенно кричит, стараясь ослабевшим голосом пробиться сквозь взбесившиеся камни к своему сумасшедшему Волку. И крик тот становится все тише… тише… тише…

Я так выразительно представил себе эту картину, что даже застонал, упершись лбом в шершавую стену. Голова шла кругом. Перед глазами плыли какие-то зеленоватые пятна. Тошнило. Но нужно было идти. Нужно!.. Я за какое-то неуловимое мгновение успел навсегда возненавидеть это слово, но оно уже выкручивало мои суставы и заставляло передвигаться вдоль стены, вдоль накренившейся бетонной изгороди, к поваленным воротам.

На площади перед ними стояло несколько машин. Впрочем, «стояло» — это было явное преувеличение. Опрокинутая колесами вверх паламаренковская «Таврия» напоминала собой жука, поваленного на спину. Казалось, что она сейчас зашевелит колесами и завертится на месте, пытаясь перевернуться и поползти на поиски хозяина. Впрочем, машина тому была уже совсем ни к чему…

Старенький «УАЗик» своим помятым и уже навсегда курносым носом прислонился к наклоненному бензовозу, а рядом печально замер зеленый автобус с разбитыми стеклами. За ним я увидел запыленный белый микроавтобус. Марки «форд». Он выглядел бы празднично, если бы не побитые фары и не погнутое левое крыло. Дверца со стороны водителя была приоткрыта.

Мне показалось, что я быстро-быстро побежал к нему. Но на самом деле я еле переставлял ноги. Впрочем, до «форда» добрался. И даже успел сесть за руль, громыхнув дверцей. Мне бы сразу сорваться с места, тем более что ключи торчали в панели, но я решил минутку отдохнуть, ощутив уютную и явно не шедшую окружающему бардаку комфортность сидения.

«Ну, Виталий Владимирович, ну, Иван Валентинович, — думал я, — благодарю вас за авто! А за угон извиняюсь. Долг отдам тем, что напишу про вас самую лучшую статью, которую когда-нибудь видела украинская пресса. Спасибо, спасибо огромное, господин Мирошник! Благодарствую, господин Пригожа!»

И накаркал… Пригожа с Мирошником вынырнули на заводскую площадь из-за дальнего угла админздания. Я увидел их только тогда, когда они уже подходили к автобусу. Можно было, конечно, спокойно выйти из автомобиля, извиниться и попросить подвезти до города. За червонец, скажем. Но они — я был уверен в этом! — контактировали с Мельниченком и, наверное, уже все знали о произошедшем во время землетрясения. А о моем вкладе в последние события и подавно. С соответствующей интерпретацией фактов.

Для очередного бегства сил у меня уже не оставалось. О том, чтобы пробиваться с боем, вообще не могло быть и речи. Для применения хитрости голове требовался хотя бы получасовой отдых. А на счастливый случай (скажем, они не видели ни Мельниченка, ни Гречаник, ни их людей) я решил не полагаться. Что-то подсказывало мне, что полоса везения заканчивается. Впрочем, какая-то часть везения еще присутствовала, поскольку Пригожа с Мирошником так были увлечены разговором, что на микроавтобус совершенно не обращали внимания. Поэтому, вспоминая дьявола, черта и чью-то мать, я полез за задние сиденья, надеясь, что меня не будет видно в конце салона. Забился в щель за спинками высоких кресел и притих, пытаясь сдержать стук своего сердца.

 

3

Если вам кто-то будет доказывать, что «форд» — очень удобный микроавтобус, то пошлите его ко всем чертям. По крайней мере, скажите, что места между спинками передних сидений и сидениями задними абсолютно не продуманы конструкторами. Прилечь и расслабиться там может разве что пятилетний мальчонка, а не сорокалетний мужчина в полном расцвете сил. Пусть даже покрытый ожогами, ранами, царапинами и грязью. Эта едкая грязь особенно меня доставала: она разъедала кожу и испарялась вместе с сукровицей. Эстет Мирошник сразу же ощутил это и недовольно пробормотал:

— Слушай, Иван, что-то вся наша машина не бензином, а какой-то пакостью воняет.

«Сейчас обернется», — затаив дыхание, съежился я. Но, на мое счастье, Пригожа перебил его:

— Выкинь из головы. Сейчас все и вся этой пакостью пропиталось. Может, от тебя воняет, может, от меня. Не разберешь. Да и наездились мы сегодня сколько!..

Машина медленными рывками тронулась с места. Двигатель стучал. Что-то терлось об колесо с левой стороны борта. Пригожа выругался:

— Черт его возьми! Только недавно вам тачку купили. И надо же было в такую передрягу попасть!

— Это еще не передряга, — мрачно отозвался Мирошник. — Передряга начнется тогда, когда к нам высокое начальство из Киева прорвется. Когда оглядятся и разборки начнут устраивать. Когда Паламаренка будут хоронить. Может статься, как героя…

«Форд» медленно волочился по дороге, время от времени объезжая невидимые мне преграды. В салоне наступило непродолжительное молчание.

— Ну и что? — в конце концов нарушил его Пригожа. — Положим и мы цветы на его могилу.

— После того, как ты его перед народом позорил?

— Ну и что, — повторил Пригожа. — Про покойника или хорошо, или ничего. Будем благородными. Избиратель это любит.

— Тебя команда паламаренковская с грязью смешает.

— Это мы будем посмотреть. У них не было запасного варианта, и ставить им сейчас не на кого.

— Найдут. Ты же должен понимать, что выборы будут перенесены.

— А вот здесь, Виталик, собака и зарыта, — почти пропел Пригожа. — Пока в городе — каша, мы ее варить и будем. Поднимай всех, кого можно. И в Гременце, и в Киеве. Надо доказать, что выборы переносить нельзя. Было два кандидата. Один выбыл по независящим от нас обстоятельствам. Закон этого не запрещает. — И он добавил поучительно: — Все должно быть по закону. Об этом и Мельниченко говорит. Нам у него еще многому учиться надо.

— Мельниченко, Мельниченко!.. Мы еще с ним хлебнем горюшка. Вспомнишь мои слова.

Если до этого Пригожа разговаривал как-то иронично-приветливо, то теперь в его голосе прорезались металлические нотки.

— Без тебя знаю. Но сейчас он мне нужен. — Иванушка подчеркнуто громко произнес слово «мне». — Кстати, видел, как он прибрал спасательные работы к своим рукам? Школа!.. Всем кажется, что он самый главный. Однако, что самое интересное, ни за что же не отвечает, редиска! Но будь уверен, Тамара все распишет как нужно. Повезло ему с боевой подругой: все время рядом, только что в рот не лезет. А где же твои архаровцы, как говорил покойный, земля ему пухом?

— Яременко с Бабием на Юнаках работают. Делают, как докладывают, репортаж столетия. Я их видел, когда ездил туда, чтоб своей дуре приказать сидеть на месте: они там, возле бабы, собрались с утра митинг протеста устроить по поводу сатанистов, ну и попали в землетрясение… Впрочем, хорошо еще, что на открытой местности.

Пригожа так резко затормозил, что меня вдавило в спинки кресел.

— Как на Юнаках?! Ты что, Виталий, с ума сошел? Они же должны быть возле меня! Тамарина газетка — чепуховина, если ты меня в эфир запустишь в нужном ракурсе!.. Нет, Виталий, ты даешь! Возьми себя в руки: стихия — стихией, но наше главное землетрясение — это выборы.

«Форд» снова тронулся с места.

— В общем, так, — чеканил Пригожа слова, и его домашний имидж линял, как макияж красавицы под дождем. Сейчас едем через Юнаки. Находим твоих. Я остаюсь организовывать спасание людей, и оператор должен быть возле меня. Пусть Мельниченко на заводе возится — основная масса избирателей сейчас в городе, на тех же Юнаках. Ты едешь дальше, к Центру. Узнаешь положение. Если появилась связь, звонишь по телефону моей жене на Кипр: пусть все бросает и приезжает. В этих условиях семейный тыл должен быть обеспечен. Потом возвращаешься на завод и держишь там Мельниченка как можно дольше. Он сейчас у меня под ногами будет путаться. Но главное — съемочная группа. Тем более — Яременко. Она девушка с головой.

Мирошник вздохнул:

— С головой, с головой. Но очень свободу любит и поэтому иногда совсем неуправляема.

— Ты мне ее недельку попридержи, а дальше видно будет. — Пригожа вдруг тоже тяжело вздохнул, даже всхлипнул. — Ох, Виталий-Виталик… Сейчас главное: момент не упустить. Себя проявить как следует. Если бы я раньше знал, что твои на Юнаках работают! А теперь… Господи, хоть бы подольше никто из города не появился!

Мирошник кашлянул:

— А меня, Иван, как раз очень волнует обратное. Уже часов пять прошло с начала толчков, а Гременец словно вымер. Ни тебе связи, ни транспорта, ни людей. Что-то здесь не так. Да и у нас тоже многие в город двинули: и ни слуху ни духу от них. Снова же туман. Стоит стеной и не расходится. Нет, не то здесь что-то.

«Что еще за туман?» — подумал я, отвлекаясь от подслушивания разговора. Ведь когда я пришел в сознание, когда меня конвоировали по территории завода, когда я пытался угнать машину, то ничего такого вокруг не заметил. Чуть приподняв голову, я посмотрел на небо, клочок которого был виден сквозь окна микроавтобуса. И только сейчас обратил внимание на его неестественный серебристый цвет. Но никакого тумана не было. А может, у меня была не та точка обзора?

Мне так и хотелось распрямить затекшее тело и основательно оглядеться вокруг, но я старался об этом не думать. Положение мое и так было довольно неприятным, хотя и очень интересным: не часто приходится слушать откровенный разговор политсалажат. И если он у меня вызывал сначала иронию, а потом какую-то тошноту, то что б я почувствовал, если бы подслушал обмен мнениями дембелей этой военной части? Наверное, точно стошнило бы… Единственное, что вызывало некоторое облегчение, так это известия о Ляльке. Она была жива, невредима и делала «репортаж столетия». Нет, Лялька таки — журналист от бога! Это я так — дилетант.

Но, вспомнив о Ляльке, я вспомнил и про Беловода. И хотя все, что случилось вчера и позавчера, казалось мне далеким-далеким, озноб беспокойства снова колюче прошелся по коже. Странное дело, человеки гибнут на твоих глазах десятками, а ты беспокоишься за неопределенную участь лишь одного из них. Почему это так устроено в нашем мире?

А разговор принимал все более интересный оборот:

— Чего тебя этот туман беспокоит? У нас его сейчас в головах столько, что на несколько Гременцов хватит.

— Не видел ты его, Иван. А я объехал вокруг завода и убедился, что этим дивом дивным окружен участок в радиусе около десяти километров: от Сухого Каганца в гременецком направлении до Омельчуков в направлении полтавском. И что странно: за этим участком туман — палкой не проткнешь, а у нас его нет. Только, наверное, выше присутствует, поскольку солнца не видно. Словно мы в каком-то пузыре застряли.

— Застрянем еще больше, если ты начнешь обращать внимание на второстепенные детали. А меня сейчас особенно волнует деталь первостепенной важности: тот кретин. Какого черта нужно было в Паламаренка палить?.. Сказано же было: попугать.

— Сам знаешь — случайность.

— Случайность, случайность… Такие случайности нас всех под монастырь подведут. Хорошо еще, тот журналюга попался…

«Журналюга» за их спинами весь превратился в слух. Но, к сожалению, этот процесс неожиданно был прерван, потому что «форд» рывком остановился, быстро вывалив правую дверцу: это из машины выпрыгнул Мирошник.

— Эй, ребята, — услышал я, как закричал он, — помогите-ка эту хренотень с дороги сдвинуть!

Сразу забубнило нескольких голосов.

— Ничего, ничего, — различил я голос Мирошника, — все будет хорошо. Уже идет помощь из города… Мэр работает на заводе, хотя мы с Пригожей считаем, что он должен быть в Гременце, вместе с народом, а не… Да, да… Только имеете… А откуда я знаю? Вот до вечера телевидение запустим, все из новостей узнаете… Электричество?.. Будет и электричество, если все мы сейчас хорошо поработаем… Давайте… Не ругайся! Я сам ругаться могу — этим делу не поможешь… Давайте… А ну, вместе давайте… И-раз… И-два… И-три… Осторожно!..

Что-то приглушенно громыхнуло, и в салоне повеяло удушливым запахом каменной пыли. Через минуту Мирошник кряхтя умащивался на сиденье. Пригожа из машины так и не вышел.

Снова застучал двигатель, и «форд», покачиваясь, пополз дальше. В салоне на несколько минут снова воцарилось молчание, лишь сквозь стекло и поскрипывание двигателя слышались растерянные, иногда бранные мужские голоса, которые чередовались с женскими вскриками.

— А хорошо все-таки тряхнуло, — вдруг как-то хрипло произнес Пригожа.

— Не то слово, — согласился с ним Мирошник. — Ты же еще толком ничего не видел, кроме нефтехимии, а я уже ох наездился!.. — Он помолчал. — А ты говоришь — случайность, случайность. Вот где — случайность! Все со своих мест случайным образом вынесло!

Пригожа покашлял:

— Все вынесенное будем аккуратно собирать и в другие места переносить… В соответствии с новой ситуацией. О боже! — вдруг тонко вскрикнул он, очевидно, увидев что-то за окном.

— Не хлюпай! — жестко сказал Мирошник. — Еще не такое сегодня увидишь.

Снова наступило молчание.

— Слушай, Виталий, — нарушил его Пригожа. — Я уже что-то не пойму, где мы и едем-то… Вижу, что на Юнаках, но в каком месте?

— Сейчас вон ту груду кирпича объедем, и рынок покажется. Верней, то, что от него осталось.

«Форд» качнуло из стороны в сторону, потом он натужно загудел, поднимаясь вверх, снова покачнулся и пошел ровнее.

— Ого-о-о! — даже присвистнул Пригожа. — Бог все видит!.. Много же времени Морозу понадобится, чтобы из этого переплета выбраться.

— Всем нам на это время понадобится. А Морозу что? Участок веревками переплетет и на голом месте торговать станет.

Автомобиль остановился. В этот раз дверца клацнула с левой стороны. Я надеялся, что из машины выйдет и Мирошник, поскольку что-то подсказывало мне о растущей необходимости освобождения салона от своей персоны. Всякое любопытство должно иметь свои границы. Но Мирошник оставался на месте. Позади машины слышался голос Пригожи:

— Что же вы делаете?!. Двое отойдите. Трое беритесь тут и тут. Так, хорошо… Девочка, найди где-нибудь воды… Врач есть тут?.. Нет?.. Эй, девочка, стой!.. Возьми того парнишку и пойди отыщи врача. Не кричите, женщина, не кричите. Лучше идите вместе с ними. Тормошите, ругайте, за руки тяните, но собирайте врачей возле меня. Кто?.. Приказал, скажете, Пригожа Иван Валентинович. Сейчас, сейчас… Минуточку… Добрый день, Женя, если он добрый… У тебя там людей не было?.. Хорошо. Подожди меня.

Я услышал, как Пригожа просунулся в салон, но садиться не стал.

— Короче, так, Виталик. Гони в город и действуй так, как мы с тобой договаривались. Меня найдешь в этом районе. Я с Морозом буду. Видел? Объявился.

— Может, мне все-таки с тобой остаться?

— Нет, нет. Давай в город. И быстро. — Внезапно в голосе Пригожи прорезалась смешинка. — Но не спеши. А как только своих монстров с камерой встретишь, прикажи, чтобы сюда бежали.

— Не спеши, не спеши, — бубнил Мирошник, выводя машину на более-менее ровную дорогу. — Даже если бы, и хотел быстро, то ничего не выйдет!

А я снова молча вспоминал дьявола, черта и других потусторонних существ, ругая Мирошника за то, что он не вышел из машины, а себя за то, что не смог из нее выбраться. Продолжать прогулку на ней уже не было никакого смысла. Да и в город меня уже не особо тянуло. Ведь почти все интересующие меня люди каким-то странным образом оказались на Юнаках. Или рядом с ними. Убийца Паламаренка, кстати, тоже где-то здесь шлялся, и, как мне показалось, Пригожа с Мирошником могли бы помочь мне в его поисках. Единственное, что мне сейчас было нужно, так это, во-первых, незаметно смыться из «форда», а во-вторых, хоть немного замаскироваться и прийти в себя. Ведь все вокруг я воспринимал будто сквозь зыбкую пелену, от чего и так нереальный окружающий мир казался мне и вовсе иллюзорным. Не иллюзорной была только боль во всем теле, постепенно все больше и больше охватывающая его.

Минут через пятнадцать «форд» остановился, и Мирошник кряхтя вылез из него. Я, почти разламывая затекшее тело, осторожно выглянул из-за спинок сидений.

За стеклами микроавтобуса открывался странный вид. Справа замерли дома частного сектора, не разрушенные, а словно бы настороженные. Некоторые со стенами, покрытыми трещинами, с выбитыми оконными стеклами и проваленными крышами. Людей почти не было видно. Слева вдаль протянулась какая-то грязная котловина с поникшими, словно растерянными, вербами, притихшими над ней. И только через несколько минут я понял, что это — высохшее русло Сухого Каганца. Куда же вода делась?! Или, может, это именно она, испаряясь, покрывала все впереди туманом, который, клубясь и поднимаясь кверху, переходил там в серебристые небеса?

Туман стоял стеной. И это не было поэтическим преувеличением. Поскольку он в самом деле напоминал кольцевую тучу, которая опустилась на землю да и окружила собой весь разрушенный ландшафт с его деталями, выступающими почему-то очень рельефно. Воздух внутри этого кольца, несмотря на дым, гарь и пыль, был очень прозрачен. Таким он иногда бывает вечером после грозы.

На фоне стены тумана, которая слегка шевелилась, но не пересекала какую-то четко выраженную границу, очень хорошо выделялись три фигуры: Мирошник, стоящий спиной к машине и… Вот это да!.. Рядом с ним, придерживая запыленный мотоцикл, напряженно замерли Михай с Лианной. Оба в кожаных черных курточках, похожие друг на друга, словно близнецы, нервные и растерянные.

Михай поставил мотоцикл на подножку и что-то сказал Мирошнику, резко взмахнув рукой. К сожалению, стояли они далековато, и слов я не расслышал. Дунул ветерок. Я увидел, как всколыхнулись ветви верб, но туман лишь упруго качнулся и остался на месте. Мне почему-то стало жутко, но я взял себя в руки и, увидев, что вся моторизованная троица обернулась в сторону приземлившейся тучи, открыл дверцу и выскользнул из «форда», спрятавшись за его побитым задом. И вовремя. Потому что на потрескавшемся асфальте дороги, дальним своим концом погружающейся в туман, послышались шаги. Кто-то, наверное, Мирошник, сел в автомобиль и включил зажигание. «Форд», разворачиваясь, тронулся с места, а я, чувствуя, что весь мир начал вращаться вокруг меня, крутнулся, скатившись в неглубокую обочину, где окаменел, раскинув руки и уставившись открытыми глазами в серебряное небо.

Так я лежал минут пять, пытаясь усилием собственной воли прекратить всемирное вращение и вслушиваясь в то, как шуршание колес и поскрипывание частей микроавтобуса исчезает вдали. Лежать было хорошо. Очень хорошо. Не хотелось про что-то думать, зачем-то волноваться, кого-то и что-то искать в нагромождении бессмысленных событий с явным привкусом свежей крови. Но я уже понял; что если не влезть в этот хаос, то он, в конце концов, влезет в тебя. Поэтому я застонал, поднял тяжеленную железобетонную голову и сел, почувствовав, как земная поверхность снова тошнотворно заколыхалась. Я замер. Колыхание прекратилось. И я неуверенно встал на ноги.

От стены тумана, поддерживая мотоцикл с двух сторон, ко мне брели Михай и Лианна. Они передвигались молча, наклонив головы, механически переставляя ноги и уставившись глазами во что-то, видимое только им одним. И только когда они приблизились почти вплотную, я понял, что молодежь достигла высшей степени усталости: у Лианны было черно под глазами, а восковую бледность лица Михая не маскировал даже слой грязи, покрывавший его. Когда они поравнялись со мной, я кашлянул:

— Привет!.. Помощи не нужно?

Михай, не поднимая головы, покачал ею:

— Нет.

А Лианна добавила:

— Один помог уже.

И они побрели дальше, не делая различия между мной и наклоненным фонарным столбом, застывшим неподалеку вместе со своими оборванными троллейбусными проводами. Я повел взглядом и, пожав плечами, заковылял следом, сдерживая боль, тошноту и некоторую долю растерянности.

Пройдя так метров с пятьдесят, я решил все-таки нарушить молчание:

— Что, «байк» накрылся?

— Бензина нет, — не оборачиваясь, мрачно ответил Михай.

— Ехали мы, ехали и наконец приехали — бесцветным голосом протянула и Лианна.

— Далеко ездили? — не отставал я.

— Отсюда не видно, — это уже Михай.

— А…

Парень с девчонкой внезапно остановились, и Михай враждебно обернулся ко мне:

— Слушай, чувак, какого черта пристал? Идешь себе и иди.

— Так я же ничего. Может, помогу чем-то.

— Сказано же: не надо нам помощи. Нам бензина надо. У тебя есть? Продай. А нет — канай себе дальше.

— У одного жлоба только что просили, — сплюнула и Лианна. — Сказал, сейчас даст. А сам развернулся и на Юнаки слинял.

Я понял, что речь шла о Мирошнике, и развел руками:

— Если бы у меня был бензин, я б его вам даром отдал. Вижу, что с ног валитесь. Вы что, в городе были?

— В городе, в городе… — передразнил меня Михай. — Попробуй-ка добраться до этого города! У меня почти полный бак был, когда выехали. А сейчас, видишь, пешедралом прем.

— Что, через Полтаву ехали? — вяло улыбнулся я.

— Да пошел ты! — вдруг разозлился Михай, снова хватаясь за руль мотоцикла. Но Лианна остановила его.

— Мы ничего понять не можем, — жалобно растягивая слова, обратилась она ко мне. — Вот же Каганец. Верней, был, — махнула она рукой в сторону высохшей речки. — До пивзавода отсюда пятнадцать минут быстрой ходьбы. До моста через речку и того меньше. Но… — она вдруг замолчала и, округлив глаза, уставилась на меня. Я даже оглянулся, но ничего более ужасающего, чем окружающие нас руины, не заметил.

— Что «но»?..

Михай тяжело вздохнул:

— «Но» — это значит «но». — И он опустил руль мотоцикла, как-то беспомощно свесив руки вдоль туловища. Лианна напряглась, придерживая механизм. — Дело в том, что до моста через Каганец мы ехали почти три часа…

Вдруг за его спиной, в тумане, что-то загрохотало. Протяжно и угрожающе. А по серому месиву побежали красные, с мертвенно-синими краями, отблески, которые словно пытались выплеснуться из него на нас, но что-то могучее и таинственное не позволяло им пока этого сделать.

 

4

Бензин мы выпросили у угрюмого мужчины, упрямо таскавшего вещи из своего немного перекошенного, как мне показалось, дома. Рядом с ним суетилась его худенькая жена, которая все время повторяла: «Ой, горюшко, ой, горюшко, что же оно делается, что же оно делается!» — и громко сетовала на сына-школьника, позавчера отправленного в детский лагерь. Последнее происходило, скорее всего, бессознательно и по старой привычке: если ругают — значит повезет. Ее небритый муж вылил в бак полную канистру прозрачно-розовой жидкости с резким запахом, неэкономно хлюпая ею через край. От платы в виде моего неизменного и измятого доллара, найденного в кармана джинсов, он отказался: «Потом рассчитаемся, ребята. Сами видите, что творится!..»

А «творилось» вокруг действительно что-то апокалиптическое. И если раньше, зажатый между сиденьями «форда», я воспринимал на слух лишь отголоски катастрофы, то сейчас пришла пора восприятия и зрительного. Я понял, что мне надо было благодарить судьбу, которая хоть и вела себя со мной последнее время довольно невежливо, но невежливость свою проявляла постепенно. А к кому, скажите, должны были обращаться те, кто сразу же влез в сущность стихии не только слухом или зрением, а всем своим истерзанным, искореженным, окровавленным естеством? К Богу с его небесным равнодушием ко всему земному? К дьяволу с его приземленным лукавством? Или все же к власти земной с ее ограниченными возможностями?

А то, что возможности последней действительно были ограничены, я убеждался все больше и больше, неудобно умостившись на багажнике мотоцикла и обозревая окружающую среду, одновременно размышляя над тем, что рассказали мне Михай с Лианной. Рассказ их был довольно сумбурен, необычен, и логические цепочки, которыми я приучил себя пользоваться в этом сумасшедшем мире, начали напоминать мне велосипедные цепи, растянутые временем и накрученными километрами: только прижимаешь их немножко сильней, как они, сухо щелкнув, проскакивают по звездочкам, нисколько не добавляя скорости двухколесному агрегату. Хорошо еще, что вообще не спадают на многокилометровом перегоне. Однако про расстояния…

Как я выяснил еще при первом разговоре (и если можно было доверять взволнованному Михаю), спидометр мотоцикла накрутил в тумане порядка трех километров. То есть мои молодые друзья преодолели весь этот путь с «безумной» скоростью километр в час. Когда я обратил их внимание на этот факт, они окончательно растерялись, злость их мгновенно испарилась, а Михай долго и запутанно начал доказывать мне, что в его рассказе, наоборот, ничего не перепутано.

И вообще (тыкал он мне под нос свой псевдояпонский будильник), смотри: согласно ему они находились в тумане больше пяти часов, и если «крутяга» из микроавтобуса доказывает, что сейчас только полпервого (а они с Лианной выехали в город по просьбе ее матери около двенадцати), то пусть он идет ко всем чертям. Там, говорят, хорошие часовщики водятся. Пусть они его «сейко» отремонтируют! А то ишь какой! Еще и бензина, жлобяра, не дал!

Пришлось обратить внимание господ байкеров на свои часы и на то, что действительно за пятнадцать минут залитый под завязку бак мотоцикла не может опустеть, если, правда, он где-то не пробит. Тут Михай с Лианной начали недоуменно вертеть головами и даже потыкали пальцами в бак. Поскольку это было уже нечто материальное и требующее самого тщательного исследования. Как и то, что это «оно» начало громыхать и взблескивать в серой туче, окружившей Юнаки. А из-за того, что выглядело это довольно зловеще и лезть на своих двоих туда мне почему-то не очень хотелось, то мы и двинулись к частному сектору искать горючее, почти сразу же наткнувшись на озабоченного мужчину с его худенькой женой. Хотя озабоченных, мягко говоря, людей вокруг хватало.

Утяжелив бак мотоцикла бензином, Михай и подобрел, и осмелел. Растерянность его исчезла, и он рвался в бой. То есть в туман. Чтобы убедиться, развеять и доказать. И только несмелая просьба Лианны относительно необходимости показаться на глаза матери, с которой они расстались еще утром, остановила его. Да и мне надо было разыскать в конце концов Ляльку. Потому что — и это я ощутил с какой-то неистовой силой! — только она могла помочь мне найти хоть какую-то точку опоры в этом мире, проваливающемся под ногами.

Поэтому, оседлав втроем запыленного механического зверя, мы потарахтели к Юнакам, полуразрушенные девятиэтажки которых корявыми клыками торчали вдали. И если дома частного сектора были почти не повреждены, то один из бывших спальных районов города имел совершенно иной вид. Вид разрушенного Сталинграда из фильмов про вторую мировую.

Я мог только представлять, что творилось здесь сегодня утром, и, растирая горло, прикидывать, сколько людей осталось под обломками, медленно и больно умирая под ними, но перед этим пытаясь найти путь наверх через многотонные глыбы тьмы, обрывая об них ногти, раздирая нехваткой кислорода легкие и выкатывая глаза, переполненные — сейчас лопнут! — ужасом и непониманием происходящего.

Небольшие кучки людей, в основном мужчин, ковырялись в обломках, пытаясь что-нибудь или кого-нибудь отыскать, вытянуть, привести в сознание. И хотя первый шок уже явно прошел, но в нахмуренных лицах и напряженных голосах ощущалась скрытая истерика: не хватало какой-нибудь случайной фразы или косого взгляда, чтобы все это вдруг взорвалось, задвигалось, заверещало, сталкиваясь коленями, кулаками, окровавленными грудями и обескровленными лицами.

Именно поэтому мне сначала показалось, что Неонила Петровна, собравшая вокруг себя небольшую группу женщин, детей и обмотанных каким-то тряпьем представителей мужского пола, занята неплохим делом. Она, прижав к груди небольшую, но толстую книжку в черном переплете, о чем-то разглагольствовала, взгромоздившись на груду битого кирпича и время от времени размахивая свободной рукой. Позади нее высилось здание церкви, почти неповрежденное в этом бардаке. Что само по себе уже было довольно символично. А мы, заглушив двигатель мотоцикла, стояли неподалеку, и Лианна, бросая на меня короткие растерянные взгляды, не могла найти в себе сил для того, чтобы подойти к матери. А та не видела дочери, потому что вглядывалась во что-то совсем иное, угрожающее всем, но видное лишь ей одной.

— Блаженный, кто читает, и тот, кто слушает слова пророчества и придерживается написанного в нем — поскольку время уже близко! — подвывала Неонила Петровна с руин, еще немного дымящихся пылью. — И сказано было Иоанном Богословом: «Кого Я люблю, того укоряю и караю его. Будь же ревностный и покайся!» Любит нас Господь, люди, ох любит! Ведь покараны мы и потерей великой Отчизны, и развалом этой страны, и искореженными судьбами нашими. Но покаялись ли мы? Нет! И время настало! — вдруг даже завизжала она. — «Потому что пришел этот великий день гнева Его, и кто устоять может?» Поскольку открыт был колодец бездны, и дым повалил из колодца, словно дым из большой печи. И потемнели солнце и воздух от колодезного дыма.

Я, понемногу входя в своеобычное ироническое состояние, даже посмотрел на затянутое серебристой дымкой небо, разрисованное клубами колод… гм… мазутного дыма, поднимающегося со стороны нефтеперерабатывающего завода. Потом отыскал глазами между руин клочок горизонта, затянутого туманом. Да, было в этом что-то… А Неонила не утихала:

— И произошли молнии и грохот, и громы, и произошло великое трясение земли, которого не было с тех пор, с каких человек живет на земле. Великое такое землетрясение, такое сильное!

Я увидел, как зрачки у Лианны понемногу расширяются, а Михай, обняв ее за плечи, играет желваками. В конце концов, он не выдержал:

— Неонила Петровна, — хрипло выкрикнул парень, — ну чего вы людей пугаете? Они и так перепуганы. И, ващ-ще, что это за любовь такая у вашего Бога? — И он передразнил ее: — «Кого я люблю, того укоряю и караю того». Во дает!.. Это как же тогда он изгаляется над теми, кто ему не нравится?! Лучше уж дьявольская ненависть, чем такая божеская любовь!..

Народ тихонько загудел, и не было понятно: то ли одобряет он Михая, то ли осуждает.

Неонила на своем алтаре из разбитого кирпича покачала головой:

— Михаил, Михаил… Сколько раз я тебе говорила, чтобы, во-первых, на пушечный выстрел не подходил к Лианне, а во-вторых…

— Мам! — раздраженно воскликнула девушка. — Хватит уже! Как ты мне надоела со своими наставлениями и со своим Богом! Если Бог, как и ты, способен лишь на нудные поучения, то пусть он идет ко всем чертям!

Среди людей пронесся недовольный шорох. Михай неуверенно улыбнулся.

— …а во-вторых, — не обратила Неонила внимания на выпад дочери, — я говорю о том, что тех, кого любит Господь, судить может лишь он, а не какие-либо другие силы. Человеческие или нечеловеческие. И что касается человека, так он вообще не имеет права никого осуждать и наказывать! Не имеет! Ведь сказано у святого Павла: «Мне месть принадлежит. Я отплачу, говорит Господь». Значит, даже зло наше берет он на себя!

— А кто возьмет на себя это зло? — вдруг послышалось позади.

Я обернулся и увидел госпожу Мирошник в некогда белом наряде, широким жестом обводящую окружающие руины. Рядом с ней сомнамбулично замерли ее прозрачные братья и сестры с барабанчиками на груди. «Они вообще в этом мире живут или нет?» — спросил я самого себя, вглядываясь в их безвольные лица, показавшиеся искусно сделанными, но безжизненными масками.

— Мне кажется, — продолжала Людмила, — что любой из нас сам должен отвечать за свои поступки в испытаниях, уготованных нам Творцом, для того чтобы рассмотреть сквозь них нашу сущность и уничтожить ее, если она обезображена. Но эти испытания не могут иметь всемирного характера, потому что сам человек пока, — она подчеркнула это слово, — существо не всемирное. И поэтому, — повысила Мирошничиха голос, — сейчас лучше не цитировать апокалиптические пророчества, а просто помочь тем, кто действительно нуждается в помощи, и показать, кто на что способен. Давайте оставим пророческие словам — пророкам, творение — Творцу, а человеческие дела — людям.

— Люди, у вас врача нет? — негромким механическим голосом спросила измученная женщина с двумя детьми: мальчиком лет девяти и девочкой немного младше его. Они неслышно вышли из-за угрожающе наклоненной стены помещения, пристроенного к разрушенному блочному дому. На стене еще болтался кусок сломанной вывески, на котором красивыми готическими буквами значилось: «катская контора».

«Контора для пыток что ли?» — растерянно мелькнуло у меня, пока я не сообразил, что тут, наверное, был расположен офис адвоката.

— Люди, у вас врача нет? — монотонно, будто автомат, повторила женщина.

Никто не отозвался. Правда, в это время слева послышался шорох, и голос, который я узнал бы среди тысячи голосов, произнес:

— Людмила Георгиевна, вы, кажется, терапевт по специальности?

Мирошник не обратила на это внимания, поскольку Неонила как раз спустилась со своего потрескавшегося пьедестала и начала приближаться к ней. А я, резко дернувшись, бросился к Ляльке. Она увидела меня, и ее глаза на какое-то неуловимое мгновение вспыхнули сиреневой радостью. Но это мгновение показалось мне вечностью, которая была презрительно-равнодушной и к Дмитрию, маячившему с видеокамерой за Лялькиной спиной, и к Михаиному мотоциклу, чуть не опрокинутому мною, и даже ко всему окружающему хаосу, внезапно ставшему каким-то мелочно-далеким.

— Ты как, жива? — глупо спросил я Ляльку, но она не обратила внимания на бестолковость моего вопроса и даже попала в тему.

— А ты?..

— И снаружи, и внутри…

Мы улыбнулись друг другу, и руки наши встретились. А потом ее ладонь легонько коснулась моего грязного лица… Я хотел спросить Ляльку о том, как они пережили землетрясение и нет ли известий от Беловода, но в это время что-то вновь толкнуло меня в спину и вновь Лялькины глаза стали настороженно-холодными и чуть отстраненными.

— А пугливым, и неверным, и мерзким, и душегубам, и развратникам, и чародеям, и идолопоклонникам, и всем неправдолюбцам, — их место в озере, которое горит огнем и серой, — выла Неонила, одной рукой зажав книжку, а второй ухватившись за платье Мирошничихи и таская ее из стороны в сторону. Казалось, худенькая Людмила Георгиевна сейчас взлетит, словно кукла, но оказалась она неожиданно сильной и, ухватившись за торс Неонилы, быстро перехватила инициативу.

— Нет у вас тут врача, — бесцветно констатировала женщина с детьми и, взяв их за руки, тихонечко побрела дальше.

— У нее шок, — произнесла Лялька и поджала губы.

Я еще не понял, кого она имела в виду, а Михай с Лианной уже бросились к дерущимся бабам и, зажав Неонилу, начали оттягивать ее в сторону. Та бросила Мирошничиху и вцепилась в волосы Михая, визжа на уровне ультразвука:

— И схватил он змея, ужа стародавнего, что дьявол он и сатана, и связал его на тысячу лет!..

Михай чуть пошатнулся, но устоял и резко, наотмашь, ударил Неонилу по лицу. На губах у той появилась струйка крови. Книжка упала ей под ноги.

Неонила отпустила Михая, бессмысленно оглянулась и, остановившись взглядом на Лианне, ойкнула и зарыдала, уткнувшись лицом в ее обтянутое черной кожей плечо.

— Ох и дуреха ты, маманя, ох и дуреха, — тихонечко проговаривала Лианна, поглаживая ее по спине. Растерянный Михай, стреляя глазами во все стороны, топтался рядом.

— А мне говорила, что с матерью все хорошо, что она сама ее в город послала, — мрачно заметил я, наблюдая за тем, как мелко-мелко начала трястись полусогнутая спина Неонилы Петровны. Мельничиха со смешно-величественным видом отряхнула платье и подошла к своей компании, которая за все это время даже ни разу не шелохнулась.

— Кто говорил? — не поняла Лялька.

— Так Лианна же!.. Они с Михаем в город ездили. Не доехали. Странные там дела творятся, Лялька.

Вдруг загудели барабаны, и Мирошник, повернувшись к молчаливым людям, которые никак не среагировали на ее потасовку с Неонилой, запричитала:

— Все, в чьей душе нет места мраку, пусть идут к прозрачному братству и объединяются в нем. Мы научим вас преодолевать все преграды, мы научим вас высвобождать психокосмическую энергию и подниматься аурой души над биополем плотской боли, мы…

Это даже для меня было чересчур. Очевидно, так подумал не только я. Вот и высокий бородач в черной рубашке, появившийся непонятно откуда, подошел к троице Неонила-Лианна-Михай и раздраженно взмахнул рукой в направлении Людмилы:

— Да довольно вам, дочь моя… Не ко времени все это.

И он, наклонившись, что-то начал говорить Неониле, которая в ответ, всхлипывая и соглашаясь, быстро-быстро закивала головой. Михай, сплюнув себе под ноги, отошел в сторону. А мужчина, обняв Неонилу за плечи и отдав ей подобранную книжку, обратился к людям, количество которых, как ни странно, немного возросло:

— Братья и сестры! Тяжелые испытания выпали сегодня на нашу долю. Еще большие испытания ждут всех нас впереди. Так войдем же в храм Господний и вознесем молитвы Господу нашему, и пусть он просветлит души наши, укрепит их и направит на путь праведный.

И, продолжая обнимать Неонилу за плечи, бородач медленно пошел с ней в направлении странным образом уцелевшей церкви. Кое-кто из людей молча потянулся следом, кое-кто растерянно стоял на месте, и лишь несколько человек — кто сплюнув, кто махнув рукой — побрели к руинам. Дмитрий, поздоровавшись со мной и сделав вид, что только сейчас меня заметил, нацелился объективом видеокамеры на спины людей, бредущих к церкви.

— Отец Владимир, — крикнула Лялька, — а это не опасно? Ведь валится все кругом.

Бородач, бывший, как я понял, настоятелем, на ходу обернулся к ней:

— Я только что оттуда, Лариса Леонидовна. Храм Господний — нерушимый.

Еще несколько людей неуверенно тронулись за ним. Лианна тоже было дернулась вслед за матерью, но я услышал, как Михай насмешливо спросил ее:

— Ты что, тоже этой дуростью заниматься будешь? Я думал, что у нас другие заботы есть…

Лианна, растерянно потоптавшись на месте, прислонилась к мотоциклу.

— Можно, конечно, и отчаянно молиться, разбрасываясь словами, — завопила вдруг Мирошничиха, о существовании которой я почти забыл. — А можно, обеспокоясь, изменять сущность свою вместе…

Она не окончила, потому что Михай, свирепо сверкнув глазами, перебил ее:

— Тетка, да заткнись ты!..

И сказано это было так убедительно, что Людмила поперхнулась словами, боязливо поглядывая на рокера.

Мне хотелось рассказать Ляльке о том, что произошло со мной, и узнать о том, что происходило с ней. Посоветоваться, в конце концов. Но она, жестом остановив меня, открыла кофр, болтающийся у нее на плече, выудила оттуда микрофон и протянула конец провода Дмитрию:

— Дымок!.. Подключай. Я сейчас вот туда поднимусь, — она указала микрофоном на груду кирпича, на которой недавно стояла Неонила, — и пару слов выдам. А ты сделаешь меня на фоне церкви. Подержи, — она ткнула мне кофр, и я с глупым видом замер с ним, наблюдая за тем, как Лялька, растопырив руки, словно наседка крылья, осторожно идет по битому кирпичу.

«Работа, работа, — мрачно думал я. — На работе — работа, дома — работа, на отдыхе — работа! И в радости — работа, и в горести — работа. Трудолюбивая женщина. Как только с ней Дмитрий живет?» — закончил я мысль, совсем забыв о том, что и сам прожил с этой грудоголичкой несколько лет. И довольно неплохих, надо сказать, лет.

— За моей спиной находится Ново-Успенская церковь, — тем временем микрофонила Лялька, задумчиво глядя в объектив. — Странным образом она уцелела во время землетрясения. Для кого-то это — божественное знамение, для кого-то — характеристика профессионализма строителей. А может быть, то и другое вместе.

Послышалось какое-то замедленное стрекотание.

— Не будем спорить о том, нужно ли это, но сейчас, когда спасательные отряды из города почему-то задерживаются, люди потянулись к ней.

Стрекотание усилилось, но, несколько раз кашлянув, внезапно стихло.

— Что они будут искать в ней, когда другие ищут тела родных и близких под обломками разрушенных зданий? Неужели там находится нечто ценнее человеческой жизни? Давайте подумаем вместе.

Над самым куполом церкви из серебристых туч выпал вертолет. И я не сразу понял, что он падает, немного наклонившись носом вперед, покачиваясь и медленно вращаясь вокруг вертикальной оси.

— Лялька-а-а! — завопил я, указывая пальцем на происходящее у нее за спиной.

Она резко обернулась. Дмитрий присел, стараясь одновременно поймать в кадр и ее, и аппарат с неподвижным винтом.

А вертолет, разворачиваясь в воздухе, ударил хвостом по церковному кресту, и тот отлетел в сторону. В другую сторону отлетел хвостовой винт, чем-то тоже напоминающий крест. И одновременно с этим на огромные брызги рассыпалась тускло-золотая капля купола. Потому что вертолет всем своим весом скользнул по ней и ударился о зеленую крышу церкви, с треском продавливая ее, поднимая клубы пыли и проваливаясь вместе с ней, с обломками стропил, кирпича, металла и телами пилотов в помещение храма.

— А-а-а-а! — страшно и одиноко закричал кто-то, а я, ощущая всю мерзопакостную медлительность своего избитого тела, отбросил кофр и бросился к церкви, краешками глаз различая справа разорванное воплем, неестественно искривленное лицо Лианны, а слева, между домами, далекую и немного наклоненную, но неповрежденную скифскую бабу, которая невидящими глазами смотрела сквозь нас в омертвевшую даль.

 

5

Поле зрения было очень ограничено: взгляд так вяз в плотной пелене пыли, что, казалось, невозможно было и глаз повернуть. Тяжело дышалось: и рот, и нос, и сами легкие были облеплены частицами извести, краски и кирпича. И только слух работал еще более-менее сносно. Где-то рядом скакали судорожные всхлипы Лианны, расплескиваясь: «Мам! Мамочка!» Чуть подальше кто-то тяжело и отвратительно ругался, вспоминая Бога в неправильном контексте, а вокруг со всех сторон сочились хрипы, стоны и поскрипывание непонятно чего: то ли каменных стен, то ли человеческих костей. Стены меня, кстати, не особо беспокоили. Больше я боялся того, что остатки вертолета внезапно взорвутся, обезумевшим пламенем увеличивая количество жертв. Поэтому я закричал как можно громче:

— Народ! Хватайте, кого можете, и быстро тащите из церкви! Быстро! А то останетесь здесь навсегда…

Мне никто не ответил, но я ощутил, что окружающее движение ускорилось, а пелена пыли, казалось, немного посветлела. По крайней мере, я смог различить впереди какую-то черную массу и двинулся к ней.

Это был нос вертолета, застывший под бессмысленным углом в момент своего последнего металлического поцелуя с земной поверхностью. За потрескавшимся стеклом я увидел окровавленную голову пилота, и мне показалось, что она немного шевелится. Я подпрыгнул и дернул перекошенные дверцы. Они были заклинены. Растерянно оглядевшись вокруг, я увидел метрах в двух от себя кусок перекрученной железной арматурины и бросился к ней. Обо что-то споткнулся и бросил взгляд под ноги: из стыка между зазубренным металлом и развороченным полом ко мне тянулась красная от крови женская рука с зажатой в ней книжкой в черном переплете. По горлу поползла тошнота, но я, сцепив зубы и сдерживая рвоту, схватился за арматуру. Выдернул ее и изо всей силы всадил в дверцу вертолета. Она протестующе заскрипела, но через минуту медленно приоткрылась, вываливая безжизненное тело пилота прямо мне на плечи. Я даже покачнулся. Но устоял.

Труднее было устоять тогда, когда под ноги бросилась растрепанная худенькая фигура, обтянутая черной кожей.

— А-а-а-а! — голосила Лианна, тряся головой и хватаясь за женскую руку, передавленную упавшим вертолетом. — Мам!.. Мамочка!. Ой, мамочка, да что же я наделала!.. О-о-ой!..

Она рвала голос, вздрагивала, трепыхалась, встав на колени и напоминая собой черную куклу-марионетку с напрочь перепутанными веревочками. А я, с испуганным отчаянием придерживая тело пилота, на мгновение замер над ней и не знал, что мне делать.

Неожиданно я скорее ощутил, чем почувствовал, как окружающие звуки — поскрипывание, потрескивание, шорох — начали усиливаться. В воздухе дрогнула какая-то упругая волна, и я, понимая, что кричать нельзя, все-таки заорал:

— Назад! Назад все! К выходу, черт вас возьми!

После некоторых событий моей жизни я довольно иронически относился к своим физическим способностям, и поэтому меня поразил тот факт, что я, со своими изболевшимися мускулами, с тяжело-безжизненным пилотом на плечах и трепещущим девичьим телом, зажатым под мышкой, могу ковыляя, но — бежать. Еще и крича на бегу. Еще и довольно быстро.

Хотя величина скорости, наверное, мне больше казалась. Но как бы там ни было, я успел преодолеть метров двадцать захламленной площади перед тем, как стены церкви с грохотом и скрежетом обрушились, погребая под собой обломки вертолета и месиво человеческих тел.

Неожиданно я ощутил страшную усталость, словно кто-то, большой и ротастый, одним глотком высосал из меня все мои силы. Ноги подкосились, и я повалился на землю, пытаясь самортизировать удар самим собою, чтобы еще больше не навредить вертолетчику. Впрочем, тот даже не застонал, а Лианна забилась у меня в руках и из последних сил рванулась к руинам церкви. Я обхватил ее и так сжал, что даже мышцы судорогой свело. Она вонзила ногти в мое лицо, больно раздирая его, и мне оставалось только вертеть головой, пытаясь сохранить глаза.

Откуда-то выскочила Лялька. Испуганно ойкнула и бросилась к нам, схватив Лианну и оттаскивая ее от меня.

— Осторожно, Ляль, осторожно, — хрипел я. — Держи ее, не давай бежать: она не в себе.

Черной молнией к нам подскочил и Михай. Вдвоем с Лялькой они оттащили Лианну, и я, выдыхая пыль, изможденно наблюдал за тем, как они, обняв девушку за плечи, пытаются успокоить ее. А та с подвываниями раскачивалась из стороны в сторону и в конце концов зарыдала, вся съежившись и спрятав грязное лицо в маленькие ладони.

Лялька, погладив Лианну по голове и что-то сказав Михаю, остававшемуся с ней, подошла ко мне. Присела на корточки и молча начала вытирать мое расцарапанное лицо. Ее глаза блестели от слез.

Мне стало неловко. Ведь я только один раз видел, как Лялька плачет. Это случилось в той, прошедшей и бессмысленной, жизни. Виновником, кстати, тех полузабытых слез был я. А кто — или что — сейчас?

— Как ты? — спросила Лялька, судорожно хватанув ртом прогорклый воздух.

Я попробовал улыбнуться.

— Ведь уже говорил. Живой… Правда, нахожусь в розыске. За убийство.

— Слова и мысли? Тебе не привыкать.

— Да нет. Вашего мэра. Паламаренка.

Лялькина рука замерла, и она непонимающим взглядом уставилась на меня.

— Это что? Новая шутка такая?

Я тяжело вздохнул:

— Если бы… Ты что, ничего не слышала? Мирошника не видела?

Лялька молча покачала головой.

— Эх ты, — насмешливо произнес я, пытаясь обрести свой иронически-успокоительный тон, поскольку губы у Ляльки снова начали едва заметно вздрагивать, — телевизио-о-о-онщица. Самая полная информация! Самые оперативные новости! Нос — кверху и микрофон — соответственно. Гонор погубит электронные средства массовой информации, запомните это, Лариса Леонидовна.

Лариса Леонидовна начала сердиться. Что и нужно было доказать.

— Заносчивость погубит некоторых газетчиков. Ты объяснишь в конце концов, что произошло?

Я объяснил. Коротко и, как мне показалось, содержательно. Когда дошел до некоторых фраз, услышанных во время вынужденной поездки в «форде», Лялька по-мальчишески присвистнула. Пилот застонал. Я наклонился над ним, расстегивая ему рубашку и лихорадочно пытаясь вспомнить то, что нужно делать в таких случаях. Практики у меня не было уже давненько. А вертолетчик неожиданно захрипел и раскрыл глаза, переполненные отсутствием мысли. В левом уголке губ у него выступила капля крови.

— Что случилось, дружище? — тихо спросил я пилота, подмащивая ему под голову какое-то тряпье, валявшееся рядом. — Как это вас угораздило об церковь грохнуться?

Его глаза остановились на моем лице. Потом он скосил их на Ляльку, тоже склонившуюся над ним, и в груди у него что-то забулькало.

— Зам… министра… везли… — еле слышно прохрипел вертолетчик. — Сверху… туман… сверху… возле города… вместо завода… пузырь… с туманом… Погрузились… Долго… Очень долго… Отказали… Приборы отказали… И горючее… кончилось… Почему?.. Почему так долго?.. — вдруг вскрикнул он, выпячивая грудь и снова безжизненно опускаясь на землю.

Глаза у него начали закатываться под лоб, а я в отчаянии начал хлестать его по щекам.

— Друг! Держись, друг! Мы тебе поможем, ты только держись!

Но чем мы могли помочь ему, я не знал. Наверное, этого не знала и Лялька, потому что она поднялась и замахала рукой Дмитрию, болтающемуся неподалеку со своей камерой. Лианна уже притихла и лишь тихонечко всхлипывала в объятиях Михая. Метров за пятьдесят от нас какая-то женщина, встав на колени и охватив голову руками, молча раскачивалась из стороны в сторону. Три мужика с безжизненными — не вздрогнут! — лицами равнодушно, словно автоматы, разбирали остатки стены. Еще с десяток людей кругами, не обращая внимания друг на друга, блуждали по развалинам, рассматривая что-то, видимое только им одним. И все вместе это напоминало куски недавно единого организма, развороченного какой-то тупой силой. Они еще шевелились, но уже умирали, в судорожных движениях растрачивая последнюю жизненную энергию.

Дмитрий уже было потрусил к нам. Но вдруг остановился и свернул влево. Я повернул голову вслед за ним и… отвернулся, сгорбив плечи и бессознательно пытаясь изменить свою фигуру. Сквозь жиденькие клубы не совсем осевшей пыли к развалинам церкви приближался Мирошник. Рядом с ним в оранжевом, небрежно расстегнутом жилете шел мои любимец — Гемонович.

— Лариса, — тихонечко позвал я, — присмотри за человеком. Мне нужно срочно исчезнуть. Но я рядом буду. — Мой взгляд скользнул по окружающим развалинам и остановился на «катской» конторе. — Вот там тебя подожду. Как освободишься, подойди ко мне.

И, не ожидая ответа и приняв вид крайне озабоченного человека, которых было множество вокруг, я побрел к вываленной двери пристройки.

— Ага, вот и он! — прозвучало сзади, и я даже вздрогнул. — Бабий, а где Яременко?

— Здесь я, Виталий Владимирович, — облегченно услышал я Лялькин голос и нырнул в дверной проем. Перебрался через груду обломков и занял позицию возле перекошенного окна. Обзор был ничего, да и голоса я слышал довольно разборчиво.

— Что здесь случилось, Лариса? — спросил Мирошник. — Мы видели, как вертолет падал. Где он?

Лялька указала на развалины церкви и коротко ответила:

— Там.

— Та-а-ак, — сориентировался Мирошник. — А это кто?

И он наклонился к вертолетчику, замершему возле Лялькиных ног.

— Пилот. Еле успели вытянуть, перед тем как церковь завалилась.

Мирошник присел и взял мужчину за руку, пытаясь нащупать пульс.

— Кажется, мертвый, — в конце концов констатировал он. — Жаль. Откуда же они прилетели? И почему больше никого из города нет? Жаль, — повторил Мирошник, выпрямляясь и оглядываясь вокруг.

Лялька тоже огляделась, словно впервые увидев разрушенные дома. Потом повернулась к своему шефу.

— Он что-то говорил про то, что они долго в тумане летели. Очень долго. Даже горючее кончилось. Поэтому и упали.

— В тума-а-ане… — задумчиво протянул Мельник и взглянул на замершее лицо пилота. — Говоришь, долго?.. Что-то подобное я уже слышал сегодня.

— Так я вам это говорил. А вы мне не верили, — воскликнул Михай, топчущийся возле Лианны. — Говорил же, что в том тумане будто кто-то дорогу растягивает.

В пространстве между разрушенных зданий появилась группа людей. Я присмотрелся и увидел Пригожу, окруженного фигурами в оранжевых жилетах. «Он что, железную дорогу приватизировал?» — подумал я, вспомнив, что именно так одеваются ремонтники-железнодорожники. Впрочем, так же, как и дорожные рабочие. Или дворники.

Мирошник тоже увидел Ивана. Быстро подошел к нему и начал было что-то объяснять, но тот отмахнулся от него:

— Потом, Виталий, потом… Видишь, я людей организовал. Теперь моих людей видно. Ребята, — обернулся он к своему окружению, — разберитесь в ситуации и помогите, кому нужно. Всех — во временный госпиталь. Ты и ты, — ткнул Пригожа пальцами в двоих мужиков, — найдите носилки. И быстро, быстро: расслабляться некогда.

Был Иван Валентинович уверен в себе, импозантно утомлен и полон своей значимости.

Оранжевые жилеты разбрелись по развалинам. В одном из них я узнал Мороза. Увидев Гемоновича, он подошел к нему, и они о чем-то быстро зашептались.

— Может, у нас времени больше, чем ты думаешь, — вдруг закашлялся Мирошник и, взяв Пригожу под руку, отвел его в сторону.

Внимание мое раздвоилось, поскольку Мороз с Гемоновичем начали приближаться к моему убежищу. Я не знал, известно ли им что-то о моих печальных приключениях, но встречаться с ними почему-то не очень хотелось. В то же время я внимательно наблюдал за тем, как Мирошник что-то обеспокоенно доказывает Пригоже, и мне показалось, что импозантность последнего начала понемногу таять.

Послышалось надсадное гудение двигателя, и из-за угла медленно выехал автобус с ободранными и погнутыми боками. Сердито взревев, он остановился, и из него на свет божий (если так можно было назвать окружающий бардак) появился Мельниченко. За ним из автобуса выпрыгнула и Гречаник, а за ней — мой драгоценный напарничек. Господин Алексиевский собственной персоной, Я еще не успел мысленно насладиться тем, что я через некоторое время с ним сделаю, а из покореженной машины, словно горошины из стручка, уже посыпались люди в камуфляжной форме.

Мельниченко что-то коротко бросил Гречаник и подошел к Мирошнику и Пригоже. Через пару минут к ним присоединился и Мороз. Они обеспокоенно разговаривали, размахивая руками, а Алексиевский постепенно приближался к ним сужающимися кругами, словно акула — к намеченной жертве. Но добраться до начала этой спирали ему так и не удалось, потому что Мельниченко неожиданно, словно саблей, рубанул рукой воздух, сказав что-то короткое и злое. А затем резко повернулся к Гречанихе, разговаривающей с двумя измученными женщинами.

— Тамара Митрофановна, — позвал он ее так, чтобы слышали Пригожа, Мороз и Мирошник, — у нас появились проблемы. Вернее, кое-кто пытается их создать…

Гречаник, извинившись перед собеседницами, повернулась к нему.

— Иван Валентинович, — продолжал Мельниченко, — предлагает разделить полномочия. Что само по себе довольно странно в том положении, в котором мы все находимся. Впрочем, может, вы возьмете у него интервью, и он разъяснит вам все более детально? Поскольку я чего-то не понимаю…

— Лариса! Дмитрий! — закричал Мирошник. — Отснимите, пожалуйста, Григория Артемовича и его команду. — И с плохо скрытой иронией добавил: — Для истории.

«Вот так начинаются войны, — устало подумал я. — Сначала информационные. Однако что же случилось в датском королевстве?»

Дмитрий с готовностью взгромоздил на плечо видеокамеру, но Лялька, сжав губы в тонкую линию, остановила его и быстрой походкой подошла к Гречаник. Мирошник с некоторым беспокойством наблюдал за ней. Алексиевский растерянно топтался на месте. Люди в камуфляжах потянулись к Мельниченку. Большая часть оранжевых жилетов собралась вокруг Пригожи и Мирошника. Чувствовалось какое-то напряжение, сквозь которое, не обращая на него ни малейшего внимания, плелись равнодушные и полностью углубленные в себя гремечане.

И словно на гребне этого напряжения, на самой верхушке руин церкви снова возникла тоненькая женская фигура в белом платье. Рядом — четыре молодых человека (две девушки и два парня) — с маленькими барабанчиками на груди.

Мирошник, стоявший спиной к ним, не заметил этой картины, а когда заметил, то его даже затрясло.

— Людмила, — хрипло заорал он, — а ну прекрати и немедленно иди ко мне!

Та величественно повернулась к нему и с напыщенным видом произнесла что-то, неслышное в моей «катской» конторе. От дальнейшего хода событий меня отвлек, какой-то шорох за спиной. Я резко повернулся и… оказался лицом к лицу с толстым Айком. Тот немного растерянно замер на фоне выбитой двери, ведшей куда-то в глубину здания. Толстыми руками с короткими пальцами он прижимал к животу большую картонную коробку, в которой, судя по ярлыкам, находился японской телевизор. Растерянность его быстро прошла. Моя, впрочем, тоже.

— Что, друг, — кротко произнес я, — телевизор испортился? Давай, может, я отремонтировать помогу.

Айк, не спуская с меня глаз, осторожно поставил коробку на пол. Выпрямился и покашлял в кулак:

— Что-то ты мне часто встречаться стал. Нехорошо это.

Он покачал головой и продолжил:

— Но я — добрый сегодня. Иди себе, мужик, дальше. У тебя свои хлопоты, у меня — свои.

Я попробовал изобразить улыбку на своем изодранном лице, но, наверное, только из-за боли из этого ничего не вышло. По крайней мере, Айк не понял моего кроткого расположения духа и мягкой походкой, немного странной для его грузной фигуры, двинулся ко мне. Хромота его почти прошла. А у меня, наоборот, все тело казалось одной только что переломанной ногой.

Когда я прислонился к степе, ища там опору, Айк улыбнулся. У него это вышло. И довольно неплохо. Плохо-было мне. Поэтому первый удар я чуть не пропустил, но успел сделать блок и оттолкнуться от стены, разворачивая самого себя в воздухе и ощущая, что сейчас рассыплюсь не то что на атомы, а на атомы атомов. Но все-таки мне удалось удержаться в пределах кожи.

Айк двигался быстрее. Я осторожно оборонялся и ждал благоприятной возможности для нападения. И она в конце концов представилась, когда он чуть не упал, споткнувшись о какой-то камень. К сожалению, нечто подобное попало и мне под ноги. И, не удержавшись, я ощутил всю прелесть силы земного тяготения, которое неумолимо потащило меня вниз. Айк отлетел в другую сторону, но, к сожалению, не упал так, как я: затылком на жесткую горизонталь. Пока я тряс головой, пытаясь выкатить из глаз красные круги, он всей своей массой навалился на мое тело, переворачивая его на живот и цепляясь за волосы. Поняв, что произойдет дальше, я успел высвободить одну руку и подставить ее под лицо, прежде чем он начал бить им об пол.

Из-за толчков боли я не услышал, а скорее ощутил чьи-то быстрые шаги и далекий-далекий голос:

— Что здесь происходит? Прекратить! Прекратить немедленно!

Немедленно не вышло. Айк уже не мог заставить себя отцепиться от меня. Словно огромная пиявка, он высасывал из меня последние силы в то время, когда что-то мощное пробовало отодрать его от моего тела. Отдираясь, он одновременно хрипел:

— Помогите, помогите! Мародера поймал!

Голос его звучал довольно убедительно. И когда меня невежливо вытягивали из «катской» конторы, я понял, что и этот бой мной проигран окончательно.

«Два-ноль, два-ноль, — больно пульсировала мысль. — Однако мы еще покувыркаемся, Айк. Еще не вечер. Еще не вечер, гад!»

К сожалению, он не слышал этого, как и Мельниченко, молча склонившийся надо мной и рассматривающий мое, наверно — неузнаваемое, лицо.

А вдали что-то глухо громыхало, словно гроза — хмурое существо, слепленное из молний, туч и ливня и медленно, но неумолимо подкрадывающееся к нам.

 

6

Я сидел, бессильно выпрямив ноги и упершись спиной в потрескавшуюся стену. Надо мной едва покачивался обломок вывески, а вокруг плотным полукольцом столпились люди.

В таком положении я уже сегодня был. В положении загнанной дичи. И надо же было убегать от неправого судилища, чтобы так по-глупому пойматься снова! Пусть мне не говорят, что при своем повторении история превращается из трагедии в фарс. Характеристика такого превращения зависит от многих обстоятельств. Довольно часто личного характера. Да и вообще в чистом виде в этом мире почти ничего не существует. Все мы бултыхаемся в вязком пространстве между многочисленными полюсами. Пытаемся достичь хотя бы одного из них, но невидимые ниточки тянут нас к другому. В общем, жизнь любого из нас напоминает бытие мухи в паутине. Короткое, бессмысленное и на пределе своих возможностей. Но кто же тогда паук?..

По крайней мере, Айк, при всей его толстоте и многочленной функциональности, до этого образа не дотягивал.

— Я решил посмотреть, не остался ли кто живой в доме, — жестикулировал он, — когда вдруг вижу: этот деятель телевизор тащит. Ну, пришлось разъяснить ему «ху из кто». По-другому он ничего бы не понял. У, бандюга! — замахнулся он на меня.

Я даже не пошевелился, ощущая смертельную усталость.

— С этим товарищем мы сегодня уже встречались, — задумчиво произнес Мельниченко.

Гречаник, стоявшая рядом с ним, тоже задумчиво, но пока молча смотрела на меня. И от ее взгляда мне было как-то по-особому неловко. Будто я и действительно был в чем-то виноват.

— Хоть и знакомы мы давненько, — продолжал депутат, — но, оказывается, настоящей натуры его мы не знали… А поскольку условия у нас сейчас почти фронтовые, то ко всем мародерам, ворам, насильникам и прочему сброду мы будем относиться соответствующим образом. И я, как офицер, должен бы продемонстрировать это сейчас. Но есть некоторые обстоятельства, которые заставляют меня допросить гражданина Волка наедине. И поскольку изолятора у нас еще нет, то… То прошу всех, сохраняя порядок и спокойствие, разойтись.

— Если вы считаете, что можете допрашивать преступника без представителя городской власти, то глубоко ошибаетесь, — тихо, но очень убедительно произнес Пригожа.

— Вы как депутат городского совета, конечно, можете представлять город, но не забывайте, что я — представитель не местного самоуправления, а власти государственной.

— Однако лишь законодательной, — парировал Пригожа. — Разрешите ввиду отсутствия мэра исполнительные функции на территории города осуществлять мне.

На какое-то мгновение забыв обо мне, Мельниченко и Пригожа встретились взглядами. Даже в воздухе что-то зазвенело.

— Иван Валентинович, — нарушила короткое молчание Гречаник, — мне кажется, что Григорий Артемович прав. Хотя, честно говоря, — обратилась она в пространство, — я думаю, что это просто какое-то недоразумение. Но поскольку для того, чтобы обстоятельно во всем разобраться, времени у нас не хватает, то Романа Ефимовича можно просто где-то закрыть до определенного времени и приставить к нему охрану. Организуем спасательные работы, тогда и вернемся к его вопросу.

— Что за вопрос, к какому вопросу?! — затарахтел Айк. — Ворюгу ж поймали! Надо сразу с ним порешать, да и все! Чтобы другим повадно не было.

Сквозь толпу протиснулся Бабий со своей видеокамерой и направил ее на меня. Впрочем, процесс у него не пошел, так как позади внезапно возникла Лялька. Она выделила мужу хороший, хотя и полузаметный пинок и прошипела:

— Ты что, Димон, с ума сошел? Виталий Владимирович, — резко повернулась она к Мирошнику, который с загадочной физиономией стоял рядом с Морозом, — вы ничего сказать не желаете? Я бы на вашем месте, прежде чем мы тут суд Линча устроим, посоветовалась бы все-таки с господином Пригожей.

Мирошник будто поперхнулся и бросил быстрый взгляд на Ивана свет Валентиновича. Потом перевел его на Мороза и уже хотел было что-то сказать, но неожиданно окружающий воздух всколыхнулся от какого-то рева.

Толпа качнулась в стороны, и сквозь образовавшийся проход на небольшую свободную площадку передо мной вылетел мотоцикл. Лианна, вцепившаяся в руль, резко развернулась на месте и, поставив машину поперек, прикрыла меня ею от членов трибунала. За девушкой, тяжело кашляя на ходу, бежал Михай.

— Лианна, Лианна, подожди, — хрипло выкрикивал он.

А та с каким-то потусторонним выражением лица уже поставила мотоцикл на подножку и подчеркнуто спокойным, но быстрым шагом подошла к Айку. Тот насмешливо наблюдал за ней. Впрочем, насмешливость его быстро прошла, когда девчонка резко, почти не размахиваясь, влепила ему пощечину… Одну… Вторую…

Айк злобно схватил ее за запястья:

— У тебя что, крыша поехала?

Лианна так же молча, как и до этого, резко согнула ногу, попав парню коленом ниже пояса. Тот даже взвизгнул, съеживаясь.

Сбросив руку Михая со своего плеча, когда тот попытался успокаивающе обнять девушку, она повернулась ко мне и кивнула головой в сторону мотоцикла. Дальше я действовал хоть и не молниеносно, но то, что автоматически выверенно, это точно. По крайней мере, в теле моем будто распрямились какие-то пружины, кинув его в седло. Одновременно с этим Лианна прыжком заняла место за рулем. Мотоцикл, захлебываясь, грозно зарычал и, подняв переднее колесо, зверем бросился на толпу. Та испуганно шарахнулась в стороны, выпуская нас из своего замкнутого круга.

Краешком глаза я увидел, как Мельниченко дергается, пытаясь что-то вытащить из кармана, а Гречаниха мешает ему, повиснув на плече. Гемонович с Морозом побежали было за нами, но их опередил Айк, уже немного отошедший от удара Лианны. Но далеко он не пробежал, сваленный подножкой, сделанной парнем, кинувшимся за нами. Это был Михай. Он что-то кричал Лианне, но за ревом двигателя слышно его не было. Так же, как и Ляльку, которая, жестикулируя в клубах поднятой пыли, указывала на что-то невидимое для нас. Мелькнуло и исчезло растерянное лицо Алексиевского, а потом этот видеоряд полностью исчез за грудами битого кирпича и потрескавшимися стенами с мертвыми глазницами выбитых оконных стекол.

Меня било лицом об худенькую спину, обтянутую черной прохладной кожанкой, и между ударами я успевал еще думать о том, что вырваться из плотного окружения недоброжелательно настроенной толпы иногда значительно легче, чем из такого же окружения непонятных событий. Потому что из этой фантасмагорической среды никто не выдернет тебя ни на мотоцикле, ни на волшебном коне с уставшими крыльями. Эти крылья нужно как-то прилаживать самому себе. И частенько они почему-то становятся от этого перепончатыми.

Двигатель неожиданно заглох, и мотоцикл несколько метров прокатился по инерции, недовольно шурша шинами по шершавой поверхности. Я осмотрелся. Круг замкнулся. Мы оказались на том самом месте, где встретились с Лианной еще утром: на берегу высохшего Сухого Каганца. И то ли настроение у меня испортилось, то ли действительно сама местность стала еще более хмурой, но выглядела она как-то жутковато, словно психоделический пейзаж на гравюре средневекового мастера.

Черные окаменелые вербы на фойе серой, слизисто-подвижной стены тумана зловеще замерли над котловиной, покрытой чуть присохшей грязищей. С берега казалось, что этот илистый пласт немного выпячивается и в любую минуту может, неожиданно заскрежетав, лопнуть, выбрасывая сквозь трещины свои тягучие и смрадные внутренности. В самом тумане что-то покашливало и громыхало (сильнее, кстати, чем утром), и иногда по нему пробегали зеленоватые, с синевою, отблески. Будто там какая-то дьявольская кузница работала. А земля под ногами чуть вздрагивала, мелко-мелко вибрируя и болезненно замирая в самой высокой точке вибраций. Не правилось мне все это.

Я прикоснулся рукой к плечу Лианны, которая, слившись с рулем мотоцикла, уставилась невидящими глазами прямо перед собой, и понял, что она выплеснула из себя остаток всех своих сил. Осторожно, чтобы не расплескать ее окончательно, я помог девушке слезть с мотоцикла и заставил сесть на потрескавшуюся землю, перед этим сняв и бросив туда ее кожанку. Поколебавшись, сел рядом с ней.

Лианна положила подбородок на колени, обхватив их руками, и окаменела, не обращая внимания ни на грохот из тумана, ни на далекие голоса, доносящиеся из почти неразрушенных особняков. Сидели долго. Я уже решил было нарушить молчание, но внезапно Лианна всхлипнула и начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, судорожно вдыхая прокопченный воздух и до крови кусая нижнюю губу. Глаза ее словно увеличились, расширенные блестящей пленкой слез.

Я осторожно обнял девушку, и она, глухо ойкнув, спрятала лицо у меня на груди. Плечи ее вздрагивали от немого плача.

— Не надо, Анюта, не надо, — сам не понимая, почему именно так обратился я к ней и неловко погладил по шелковистым, чуть шероховатым от пыли волосам. — Не надо. Все наладится. Все будет хорошо.

Она замерла, а потом затрясла головой.

— Не будет, не будет! Я знаю. — И вдруг подняла свое грязное лицо. — Анюта?.. Меня только мама так звала. Мама… — Ее глаза расширились еще больше. — Мама?.. Мамочка!..

И она забилась у меня в руках — маленькая русалка, пойманная в сети трагических и непонятных событий. Или — муха, в свете моих недавних размышлений.

Мы сидели на фоне последствий землетрясения, возле тумана неизвестности, слившись всей своей внутренней разрушенностью с неумолимым окружением, и я впервые за последние дни ощутил какую-то огромную, опустошительную растерянность.

Что делать?..

На Юнаки ехать было нельзя: там господин Мельниченко может действительно ввести законы военного времени со всеми драматическими для меня последствиями. На пути к городу, который до сих пор почему-то медлил с оказанием помощи, нас ожидала туманная непроницаемость с таинственной потерей времен и расстояний.

Но, как говорится, из двух зол…

Я попробовал оторвать Лианну от себя:

— Идем, Анюта… Идем. Поможешь мне найти еще бензина на всякий случай, и я в город мотнусь. Нельзя больше ждать. Так как мы здесь все с ума сойдем.

— Нет, нет! — вдруг закричала она. — Не бросайте меня, не бросайте!

Лианна уставилась на меня безумными глазами:

— Он приближается! Он приближается! Вы слышите, как земля дрожит? Это он приближается! Он уже рядом. Он уже в магистре, он уже в Айке, и Михай ничего не сделает. Помогите Михаю, помогите! Ведь он же слабый. А вы сильный, вы добрый… Милый вы мой!

И неожиданно она крепко обняла меня за шею и припала к моим губам в таком жарком поцелуе, что я ощутил, как ненадежная земля окончательно исчезает из-под ног, превращаясь во что-то далекое и нереальное. Давно меня так никто не целовал. Можно было лишь пожалеть о том, что сейчас это происходило не от любви, а от отчаяния.

Я попробовал оторвать девушку от себя, но она-будто приклеилась к моему телу.

— Нет, нет, не пущу, — стонала она, когда мы, покачнувшись, упали на пожухлую траву, скатываясь в обочину.

— Вот дают, миленки! — вдруг иронически загудело сверху, и усталый Алексиевский повесил свой знаменитый искалеченный портфель на руль мотоцикла.

Рядом с ним растерянно замерла Лялька вместе с Дмитрием Анатольевичем. И я мысленно поблагодарил последнего за то, что он по своей привычке не вел съемки. Хотя неизменная видеокамера болталась у него на плече. Лялька. молча смотрела на нас с Лианной, и глаза ее были полны фиолетового презрения. Обозленный Михай, играя желваками, выскочил из старенького помятого «запорожца», к верхнему багажнику которого было приторочено несколько канистр, и бросился к нам.

— Отпусти девчонку, паскуда! — заскрежетал он зубами, больно пнув меня ногой в бок.

Я крутнулся, отдирая от себя Лианну, и вскочил на ноги, злобно сплюнув в сторону:

— Да забери ты ее! — И неожиданно даже для самого себя вдруг жалобно добавил, бросив взгляд на Ляльку: — Ну какого черта я должен постоянно оправдываться?

— Планида у тебя такая, друг-товарищ мой, — небрежно бросил Алексиевский, затягиваясь сигаретой и наблюдая за тем, как Михай старается обнять напряженную Лианну, а та сопротивляется и стучит зубами.

— Не трогай его, не трогай! Иди к своему недоделанному Айку! Ты с ним должен быть, потому что и тот уже рядом. Тот уже близко-близко!.. Слышишь, Михай?

— Про кого это она? — спросила Лялька, отводя глаза от меня в сторону.

Я пожал плечами:

— Наверное, про вечного врага рода человеческого, сатану. Оно, конечно, мистика, но не более происходящего вокруг.

В тумане что-то вдруг загрохотало особенно громко, земля чуть всколыхнулась, и воздух приобрел ощутимый запах серы.

— Дьявольщина какая-то! — закашлявшись, взмахнул я рукой. — А вы как сюда попали?

Алексиевский взглянул на туман и недовольно сморщил нос:

— Это пусть тебе Лариска расскажет. Она там такой концерт Мельниченку с Пригожей закатила, что — ой! Кстати, и Гречаниха ее поддержала. Я даже поразился. Мол, это — какое-то странное совпадение обстоятельств. Я, мол, Романа Ефимовича давно знаю и преступных наклонностей за ним не замечала. К авантюрам — да, но к криминалу… Мельниченко попробовал было ей возразить, но Тамарка так на него наехала!.. Нет, — засмеялся Иегудиил Шнеерзон, — мир таки перевернулся!.. Чтобы Гречаниха раньше с майором спорила!.. Это же — чудо чудесное. А сейчас… Стресс, наверное.

И он бросил окурок в направлении оврага, который когда-то имел официальное название: река Сухой Каганец. «Бычок» еще не успел коснуться грязи, как в тумане снова что-то загромыхало, и та его часть, которая окутывала высохшее русло, медленно засветилась красноватым цветом. Запах серы и какой-то затхлой копоти стал еще более ощутимым.

«Странно, — подумал я. — Еще вчера, наткнувшись на такое зрелище, мы если и не бежали бы от него на край света, то все-таки отошли бы подальше. А сейчас вот стоим, как те тополя на Плющихе, и эмоций — минимум. Правильно заметил Алексиевский — стресс».

Но стресс — стрессом, однако надо же было и действовать! Вот и Дмитрий Анатольевич о чем-то подобном, кажется, гнусавят.

— Выгонят, Лариса, тебя с работы. Выгонят. Виталий Владимирович приказывал тебе остаться? Приказывал. Да и Иван Валентинович просил. А ты?.. За помощью в город пусть бы вот он ехал, — Бабий ткнул пальцем в Михая, который-таки поймал Лианну в объятия. — Или кто-нибудь из милиции. Ее там много. Я понимаю, что ты хотела Волка отыскать, но ведь Мирошник приказывал…

— Дымок, дорогой, заткни фонтан, пожалуйста, — измученно вздохнула Лялька. — Ты, наверное, не понимаешь, что…

Вдруг она замерла, уткнувшись взглядом во что-то за моей спиной. Я резко обернулся. И тоже окаменел.

Из того места, где матово-розовые клубы нижней части тумана касались черного грунта оврага, появлялось нечто гангренозного цвета. Словно некто огромный, скрытый до этого времени в мрачном туманном мире, издевался над нами, высунув довольно быстро увеличивающийся язык. Вот сейчас вслед за ним, всё в клубах дыма и пара, появится расплющенное ехидной гримасой грязное, морщинисто-потрескавшееся лицо. Отталкивающее… Страшное… Нечеловеческое. Вот сейчас… Сейчас…

Однако ничего из тумана не показывалось. Лишь красный, с яркими желтыми прожилками язык удлинялся, удлинялся, заполняя собою высохшее русло речки и наполняя все вокруг каким-то скользким шуршанием. Наши лица обожгло тяжелое горячее дыхание огромного зверя, и кто-то — Дмитрии или Алексиевский — глухо ойкнул:

— Лава!..

Старая ива, склоняющаяся когда-то над самой водой и сейчас находившаяся почти на границе тумана, вдруг вспыхнула, словно высохшая хворостина. Дышать становилось труднее и труднее. Густое раскаленное месиво довольно быстро приближалось к тому месту, где мы стояли. Даже издали ощущалась его огромная тяжесть и раскаленная мощь, готовая смять и сжечь все на своем пути, переиначив разрушенные окрестности на свой огненный лад. Впрочем, Сухой Каганец, напротив, снова становился похожим на самого себя. С топонимической стороны. Со стороны физической в нем вместо воды текла вулканическая магма. Это было красиво и жутко одновременно. Больше, наверное, жутко, чем красиво, потому что все мы как-то синхронно начали отодвигаться от берега Только Лианна не шевелилась. Михай, схватив ее за пояс брюк, потащил за собой. Она не сопротивлялась.

— Михай, — заорал я, указывая на «запорожец», на котором они подъехали к берегу, — отгони машину, не то костей не соберем!

Он взглянул на канистры, привязанные к багажнику и побежал к автомобилю. Алексиевский, наоборот, повалив мотоцикл, сорвал свой портфель с руля и, прикрывая им голову, кинулся наутек. Пробежал метров с пятнадцать и остановился, полусогнув ноги, словно оседлал какого-то невидимого козла. Видок у него был еще тот.

Дмитрий в это время пристроил видеокамеру на плече и быстрой походкой двинулся вдоль берега. Профессионал!.. Только Лялька смущенно топталась на месте, посматривая то на лавовый поток, то на меня, то на Лианну. Это было на нее не похоже. Еще более непохожим на нее было то, что она вдруг визгливо закричала, тормоша за руку сомнамбуличную Лианну:

— Видишь? Видишь?.. Никакой это не дьявол! Чего ты сама себя пугаешь, дуреха? Это — магма, самая обычная магма. Геофизическое явление. Тебя же чему-то в школе учили или нет? Иди-ка к своему Михаю, может, он тебе это объяснит. Иди, иди…

И она начала толкать ее в спину в направлении «запорожца», от которого к нам уже бежал взлохмаченный парень.

А я смотрел на «самую обычную» магму, которая вырвалась на поверхность из раскаленных земных недр «самой обычной» провинциальной Центральной Украины, и ощущал всю бессмысленную невозможность этого. Вязкая, раскаленная до невероятной температуры субстанция понемногу заполняла русло Сухого Каганца. Она двигалась, шуршала, потрескивала, выдавливая из себя едкий пар, сквозь который иногда пробегали змейки зеленоватого пламени. Наверное, именно так выглядел Стикс древних греков. Но где же тогда тот Харон, который сможет переправить нас через него?.. Да и вообще, надо ли это делать? Поскольку человеку не дано узнать о том, на каком берегу пограничной реки его ожидает настоящий ад.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричал издали Дмитрий, и я взглянул в направлении его вытянутой руки.

Метрах в двадцати от нас на поверхности лавы можно было различить какую-то глыбу. Это, наверное, был обломок тугоплавкой породы, которую поток тащил за собой. Напоминала она голову ужасного безобразного существа, которое вынырнуло из кипящей лавы, пряча в ней свое огромное, покрытое каменной чешуей, тело. Игра красных теней вырисовывала слепые запавшие глаза под огромным плоским лбом, оскаленную пасть с тупыми поломанными клыками и сифилитическую впадину на месте носа.

— Лезет кусека из-за сусека, очи заочила, руки заручила, зубы зазубила, — ахнул тихонечко издали Алексиевский.

А мы, пережив первый шок от адского зрелища, замерли на берегу огненной стихии, ощущая всю свою никчемность и незначимость. Свою слабость и непрочность. Свое выпадение из системы координат сил, подвластных человеку. Однако и глыба была неподвластна тяжелому потоку расплавленного камня. Потому что она медленно, очень медленно, ползла против него. Или нам это только казалось?..