1

Это была странная ночь без ночи. Невидимое и незаходящее солнце никак не могло пробиться своими лучами к серебристым миражам потрескавшейся земли. Ненасытные слова метались по комнате-палате, не давая мне возможности заснуть. Впрочем, — спать почему-то не особо хотелось. В голове стоял тихий звон, и непонятно было, то ли это действительно звенят клетки изможденного мозга, то ли вибрируют атомы окружающего пространства от яростного желания прорваться сквозь замершее время.

А время и действительно словно замерло, застыло плотной прозрачной глыбой, в которую навсегда вмерзли наши осунувшиеся тела. И не было сил о чем-то думать, чего-то желать, или хотя бы мысленным взором попытаться ощупать сверкающую твердость этой глыбины. Не было сил для того, чтобы сделать неосторожное движение и, ударившись об эту твердость, с болью почувствовать, как она рассыпается миллионом острых, мерцающих и покрасневших от нашей крови осколков. И не было сил…

Как сказал мне Беловод, я с полчаса не приходил в сознание после того, как прыгнул на Гемоновича и получил удар арматуриной по голове от камуфляжника, стоявшего рядом с ним. Потом еще с полчаса я, сбрасывая с себя Ляльку с Лианной, висящих у меня на плечах, крушил закрытые двери. Потом минут пятнадцать просто орал, требуя отвести меня к Мельниченку, пока хриплый и потусторонний (в прямом смысле, поскольку звучал он с той стороны закрытой двери) голос не разъяснил мне, что Григорий Артемович сами утром придут к нам, а до этого все мы «немножко арестованы». После этого я упал прямо на голые пружины кровати, на которой Лианна недавно жгла документы, и уперся незрячим взглядом в белый потолок.

Лианна, всхлипывая, присела рядом, а Лялька (тоже, по-моему, всхлипывая) умостилась возле Беловода. Я не прислушивался к тому, о чем они говорили, но чувствовал, как тихий, печальный голос Вячеслава Архиповича успокаивает меня. Лианна тоже перестала дрожать. Да и Лялька, которую я видел со спины, через некоторое время выпрямилась и села уверенней. Умел все-таки Беловод людей в сознание приводить… Вот только как он сам с такой способностью да в такой переплет угодил?..

Оказалось, что первым про изобретение «Луча» узнал Паламаренко. Вернее, Вячеслав Архипович сам рассказал ему, как руководителю города, об этом. И тем самым повел себя по-житейски крайне наивно и неосмотрительно. Потому что Олег Сидорович потребовал, чтобы среди имен соавторов изобретения было указано и имя его зятя — Николая Лохова, человека довольно посредственного, хотя и имеющего некоторые административные способности. Напрямую, естественно, он этого не говорил, но при случае намекал, подкрепляя эти намеки некоторым давлением на хозяйственную деятельность научно-производственного объединения.

В это же самое время интерес к разработкам коллектива Беловода проявил и Пригожа, чисто по-торгашески предложив профинансировать исследования в обмен на информацию о них, но получил крупный поворот от ворот от… Паламаренка. А получил он его в такой резкой форме потому, что Беловод, вспомнив свой политический опыт, осуществил интересную дипломатическую интригу. А именно: назначил Лохова своим заместителем, тщательно, впрочем, дозируя для него информацию о сути изобретения, которое официально состояло в открытии нового способа передачи электроэнергии без проводов. О вторжении в энергоинформационное пространство знало ограниченное число особо доверенных лиц. Лялька с Дмитрием, кстати, в это число до последнего времени не входили.

Впрочем, размышлял я, лучше бы Беловод кричал на каждом углу именно про энергоинформатику. Никто тогда не обратил бы на него ни малейшего внимания: сумасшедших идей в наше время хватает. А вот такое конкретное дело, как возможность иметь огромную экономию средств на проводном хозяйстве, да еще во время жестокого энергетического кризиса…

В общем, дело закончилось тем, что «Лучом» заинтересовалось государство — или СБУ? — в лице неугомонного гременецкого нардепа. Как вышел Мельниченко на Беловода, достоверно известно не было (мне показалось, что здесь замаячила тень Пригожи), но он появился у него в лаборатории и безапелляционно потребовал своего ознакомления с прибором. Дело усложнялось двумя обстоятельствами. Во-первых, к тому времени Беловодом был уже изобретен знакомый мне аккумулятор. А во-вторых, работа в спецслужбах наложила определенный отпечаток на психику Григория Артемовича, и он, кажется, начал подозревать, что официальная версия изобретения прикрывает собой военные разработки. Такой поворот психики, кстати, был свойственен и некоторым работникам СМИ, пришедшим в журналистику из вышеупомянутых военных кругов.

На все требования Мельниченка Беловод резонно отвечал в том плане, что изобретение является частным «ноу-хау», и до того времени, пока не будет доказано, что оно является вдобавок и государственной тайной, никто из посторонних с ним ознакомлен не будет. На что народный депутат пообещал, что за государством задержки не будет. Но какая-то задержка, очевидно, вышла. Потому что Мельниченко на некоторое время исчез, а потом неожиданно началось давление правоохранительных органов на «Луч».

Все это Беловод выложил мне, успокоив Ляльку и старательно обходя в своем рассказе имя Дмитрия. Впрочем, в том, что в этом деле оказались задействованы профессионалы, я не сомневался еще со времен тщательного обыска в моем гостиничном номере. К тому же добавился и обыск в доме Ларисы. Искали документы, которые тогда Дмитрий все время таскал с собой и которые действительно Беловод хотел передать мне.

А потом произошли известные события, и доверие ко мне несколько пошатнулось. Что ж, обвинять в этом было некого: я очень долгое время не появлялся в Гременце. А появившись, начал посещать ненужные места и попадать там в такие же ненужные ситуации. Кроме того, бес его знает, какие изменения могли произойти в моей личной жизни за время продолжительного отсутствия…

Во всей этой истории меня несколько настораживали два момента: неумелый обыск на квартире Беловода, произведенный Айком, и похищение профессора неизвестными людьми. Хотя последние действовали довольно профессионально, но я не верил в то, что такие методы мог использовать Мельниченко… И на кого же тогда работал Айк?..

В конце концов, под утро я пришел к выводу о том, что Айк работал на Гемоновича, а Гемонович — на Пригожу. Это доказывал и разговор, подслушанный мной в «форде» во время моего первого бегства с нефтеперерабатывающего завода. Тогда я из него почти ничего не понял, но теперь, когда мне было известно точное имя убийцы Паламаренка… Наверное, они думали, что документы именно у него, а Мельниченко к этому времени потерял темп.

Все было расставлено, как мне казалось, более или менее логично, но я чувствовал, что какое-то звено упрямо выскальзывает из моих рассуждений. Это взлохмачивало мои и без того взлохмаченные мысли. Впрочем, такая «лохматушка» имела и полезную сторону: лица Дмитрия и Алексиевского почти не возникали в моем сознании. То, как работало сознание Ляльки, было не так понятно: она старательно отводила от меня взгляды, подчеркнуто обращалась только к Вячеславу Архиповичу и даже не реагировала на Лианну, время от времени ластившуюся ко мне. Оттолкнуть эту девушку мне было не под силу: хотя одна живая душа хоть как-то меня жалеет. Беловод не считается — он вообще за все в этом мире переживает.

Я тяжело вздохнул и перевернул затекшее тело. В тон моему расположению духа подо мной так же жалобно заскрипели пружины. И этот скрип совпал со скрипом несколько покореженной мной вчера вечером двери: она отворилась, и черным призраком в палату вплыла Гречаник. На нее смотреть было страшно: очевидно, события последних дней сказались, в конце концов, и на гременецкой «железной леди».

Остановившись посреди комнаты, она немного помолчала и хрипло произнесла:

— Ну, как ваши дела?..

Ей никто не ответил до тех пор, пока я тяжело не сел на кровати:

— Вашими молитвами.

— Проходи, Тамара, проходи, — вдруг словно гостеприимный хозяин уютного жилища зачастил Беловод. — Садись. Рассказывай, что там, на белом свете, творится.

Гречаник немного поколебалась, но потом подошла к нему и устроилась на соседней кровати. То есть на моей.

— Особенного — ничего. Город молчит, тарелки висят, извержений немного меньше стало.

— В общем, божья благодать, — мрачно бросил я, но она не обратила на меня внимания.

Такое невнимание могло быть и обидным, если бы меня намного больше, чем оно, не беспокоило относительное затишье, установившееся ночью. Было в нем что-то напряженно-зловещее и угрожающее, как тишина вспышек далекой грозы, которая, впрочем, неумолимо надвигается на притихший город.

— Божья благодать, — повторил я. — Но, Тамара Митрофановна, всех нас больше беспокоит другая проблема. А именно: кто разрешил арестовывать свободных граждан свободного государства без суда и следствия? Ваш патрон, — я намеренно подчеркнул это слово, и Тамара заиграла желваками, — ваш патрон неоднократно публично заявлял о том, что его семьей являются Конституция, Закон и Офицерская Честь. Мне кажется, что в этой благополучной семье выросло дитя с преступными наклонностями.

По мере нагнетания обвинительного тона моей тирады Беловод грустнел, а Тамара… Странно, но Тамара старательно отводила от меня глаза, скользя взглядом по потрескавшимся стенам. Это на нее было не похоже.

— Роман… — начал было Вячеслав Архипович, но Гречаник остановила его движением руки.

— Не надо, Вячеслав, я сама отвечаю за свои поступки. То, что сделали с вами, вызвано чрезвычайными обстоятельствами, в которых мы все находимся…

Я выразительно ощупал разбитую арматуриной голову, неумело перебинтованную самодельным бинтом, сделанным Лианной из своей разорванной тенниски. Сейчас она сидела в одной кожаной жилетке, плохо прикрывающей ее маленькие груди.

— …в которых все мы находимся, — старательно не смотрела на меня Гречаник. — Возможно, Григорий Артемович немного погорячился, но ваше нападение на него было совершенно неожиданным… Но, Вячеслав, — вдруг обратилась она к Беловоду, обозленно хлопая себя ладонями по бедрам, — какой же мы, украинцы, все-таки быдловский народ!.. Не объединяемся вокруг честных людей, а, наоборот, дробимся на прожорливые отары. Хрустим, чавкаем из своих — только из своих! — корыт. Не преодолеваем сопротивления обстоятельств и жуликов, а по-скотскому терпеливо выносим все издевательства над собой!..

— Вот, вот! — вставил я.

— Что «вот»! — вконец взорвалась Тамара. — Что «вот»? Да нас пока рылом в навоз не всунут, мы же ничего не поймем. Нам же не слова нужны, а грубая сила!.. Вы здесь хотя бы под какой-то защитой находитесь, хотя бы несколько часов отдохнули, а другие… — махнула она рукой.

— Не другие, — тихо, но твердо произнес Беловод, — а весь тот народ, который ты, Тамара, считаешь быдлом и тупой скотиной.

— И кто же этому народу мешает не по-скотски, а чисто по-человечески объединиться, создать спасательные отряды, пробиваться к городу?!. Все чего-то ждут, мародерствуют и словоблудят.

— Объединяться, конечно же, все должны вокруг фигуры Григория Артемовича?.. А не считаешь ли ты, что именно тогда они и превратятся в стадо?

— Вячеслав, — даже застонала Тамара, — ну что ты за идеалист такой! Да пойми, что несвоевременна сейчас твоя демократия. В чрезвычайных обстоятельствах нужна сильная и чистая рука.

— В чрезвычайных обстоятельствах нужен, прежде всего, сильный и чистый ум. Такой ум, который имеет способность прислушиваться к другим умам. Вот такая телепатия, Тамара, и есть настоящей демократией. А сильная рука, скажем, господина Шикльгрубера или чистая — товарища Кобы будут цепко держать нас еще целые века. И на одном месте будут держать, Тамара!

— Хватит! — снова хлопнула ладонью по бедрам Гречаник. — Нет у меня времени с тобой диспуты устраивать. Кому-то, кроме телепатических упражнений, надо и просто вкалывать по-черному.

— Тамара, — снова тихо произнес Вячеслав Архипович, — зачем ты пришла?..

И снова Гречаник сникла, и снова это было не похоже на нее. Они с Беловодом встретились глазами, и было в их взглядах что-то такое, что не давало мне решимости вмешаться в конце концов в этот разговор.

— Плохо, Тамара? — спросил Беловод.

— Плохо, Слава, очень плохо, — прошелестела Тамара в ответ.

Наступила тишина. Не та, угрожающая, которая не давала мне покоя всю ночь, а теплая тишина встречи после продолжительной разлуки двух обеспокоенных этой разлукой людей.

Молчание затягивалось. Я было нетерпеливо заерзал на месте, но Беловод опередил меня.

— Тамара, — сказал он, — Роману надо обязательно встретиться с Мельниченком. Помоги.

— Да, собственно, я за тем и шла, — слабо улыбнулась она. — А вы здесь в штыки…

— Штыки у вас, — буркнул я, и Тамара снова напряглась.

Потом встала с кровати и ледяным тоном произнесла:

— Пошли, Роман Ефимович. Мельниченко вас ждет.

Выходя из палаты, я изо всей силы ударил кулаком по створке двери. Та глухо хрустнула, выламывая из себя хороший кусок древесины, а два камуфляжника, которые должны были сопровождать нас, с хмурым уважением взглянули на меня. Вот так, ребята!.. Это ж надо было меня вчера так уездить, что я не смог эту фанерку на щепки размолотить…

На улице слышался тот странный тихий гам, который бывает в больнице во время ее переполнения. Рядами, на матрасах, положенных прямо на асфальт, лежали раненые. Кое-где над ними высились тростины капельниц. Усталые врачи сновали между ними, будто призраки, в грязных белых халатах. В стерильном поднебесье покачивалась пара десятков тарелок. Вдали, на площади, захламленной какими-то обломками, виднелась большая армейская палатка. «Будто ставка хана Батыя», — почему-то подумал я. Впрочем, я не сильно ошибался. Потому что это и действительно была ставка, вернее — штаб главнокомандующего всех Юнаков и его окрестностей, его превосходительства господина Мельниченка.

Мы с Тамарой молча шли рядом. И со стороны, наверное, казалось, что камуфляжники конвоируют не меня одного. Что, впрочем, никаких возражений у Гречаник, углубленной в свои мысли, не вызывало.

Возле входа в палатку дежурило четверо охранников: двое камуфляжников и двое оранжевожилетчиков. «Словно мушкетеры короля и гвардейцы кардинала», — мелькнуло у меня. Но король мертв. Или кардинал?.. Впрочем, как бы то ни было, виват, король!

С этой мысленной картиной, застрявшей в голове, и с застывшей иронической улыбкой на лице я погрузился в полутьму палатки. Гречаник двинулась за мной, а моя улыбка внезапно начала линять.

За пластиковым столом, притащенным из какого-то офиса, сидело двое: Мельниченко и… Гемонович. Перед ними было разложено содержимое портфеля Алексиевского и кофра Бабия. Черновики Сергея высились аккуратной стопой: очевидно, их тщательно просматривали, но никакого компромата не нашли. Чуть поодаль лежал лазер. Параллелепипед аккумулятора тоже был тут. Все сберегалось надежно, как в камере хранения.

Гемонович черными пятнами своих солнцезащитных очков молча уставился на нас. Мельниченко тоже выдержал солидную паузу, после которой устало кашлянул, обращаясь к Гречаник:

— Тамара, устрой его где-нибудь.

Голос, кстати, у Мельниченка был тоже какой-то не мельниченковский. Стариковским стал, что ли? Да и сам майор напоминал не былого бравого вояку, а отставного капельмейстера, проигравшего в карты свою любимую трубу. Ночь явно была тяжеловатой для него. Я, кажется, находился все-таки в лучшем состоянии.

А Гречаник уже притащила два стула и начала было устанавливать их возле стола, но ее остановил хрипловатый голос Гемоновича:

— Ты что, Гриша, действительно с ним бодяжить хочешь? Я ж тебе популярно объяснил ситуацию. До тебя что, не дошло?

Даже я был поражен такой фамильярностью. Про Тамару нечего было и говорить: она, схватившись за спинки стульев, с какой-то боязливой надеждой уставилась на депутата. У того по горлу скользнул кадык, и он растерянно ответил, отводя глаза в сторону:

— Прекрати, Юрий. Иди себе. Все будет так, как мы договорились.

— Так? — зашипел тот. — «Так» будет тогда, когда я заберу с собой этого кенаря, — и он кивнул на меня.

— Так нужно же разобраться…

— В чем разобраться?! Смотри, так можно и самого себя на части разобрать. Я ж тебе говорил, что документы были у Паламаренка. Этот фраер его пришил, а бумаги забрал. Правда, сжечь их успел, сволочь! Но ничего страшного: аппарат у нас, профессор у нас, все остальное устроится.

— Григорий Артемович, — зазвенела Тамара, — да как вы ему позволяете…

Закончить фразу ей не удалось, потому что уже громыхнул металл другого голоса. Моего.

— Слушай-ка, Гегемон, ты часом не знаешь, как пишется «по рылу»?.. Могу объяснить как специалист. А вам, Григорий Артемович, я вообще ничего объяснять не стану, а просто посоветую взять вот ту фотопленку, которая лежит у вас под левой рукой, и посмотреть на последний кадр. Снимал я, проявлял Алексиевский. На нем, этом кадре, ясно видно лицо настоящего убийцы Паламаренка, — я на мгновение задержал дыхание, — Юрия Гемоновича.

И тут Гегемон допустил ошибку. Ему надо было бы потянуть время, сказать, что снимали его при других обстоятельствах, или что-нибудь такое: все равно Мельниченко мне не верил. Но он попал в знакомую мне ситуацию, когда действия тела опережают течение мысли. Но опережают не как у бойца, а как у обычной мелкой сявки, пойманной на горячем. Он одной рукой молниеносно вытянул из кармана пистолет, а другой не менее быстро схватил фото-пленку, которая лежала под самым носом у депутата.

Странно, но, насколько я понял, того поразила не реакция Гегемона, а наличие у него оружия.

— Юрий, — как-то по-бабьи ойкнул он, — я ж приказал, чтобы все найденное оружие сдавать…

— Так то ж найденное, — поиграл Гемонович пистолетом, — а это — мое персональное. С какой радости я его сдавать должен?

— Григорий, — застонала рядом Тамара, — я же просила вас не связываться с этим человеком…

А до Григория, кажется, постепенно начала доходить суть сложившихся обстоятельств. Маленькие глазенки его расширились, по-женски пухлые щечки втянулись, а концы молодцеватых, неопределенного цвета усов опустились вниз:

— Ты что, Юрий!.. Ты действительно?..

— Бо-о-о-оженька мой! — заскулила Тамара.

Я стоял неподвижно, глядя на пистолет в руках Гемоновича: первая пуля в нем, наверно, была моя.

— Что — «действительно»? Что — «действительно»? — оскалился Гегемон. — Ты мне приказал Беловода взять и немного прищучить? Приказал! Я сделал? Сделал. Но до конца дело довести не удалось, сам знаешь. А я не могу на полдороге останавливаться. Не приучен. Да и обстоятельства так сложились.

— Но ты же не мог знать, что документы у Паламаренка могли быть.

— Верно. Не мог. Добрые люди надоумили.

— Какие еще…

— Дурак ты, Гриша. Наполеончик периферийный. Ты что думаешь, я на тебя работал? Да на хрен ты мне, не при женщине будь сказано, безденежный да сдался? Пригожа мне хороший кусок давал, однако не могли мы конкретно Беловода достать. Вот ты нам и помог, в натуре, сладенький ты наш. Да и крыша серьезная была б в случае чего.

На Тамару было страшно смотреть. Ее как-то перекосило, словно она сломалась одновременно в нескольких местах. Лица не было. Были лишь глаза, до краев наполненные по-внеземному ужасной болью.

— Юра, — осторожно произнес я, — давай-ка наши дела без Тамары Митрофановны решать. Пусть идет себе женщина.

— Тамара, Тамара, — вдруг фальцетом взвизгнул Мельниченко, — я ничего не знал! Мне деньги не предлагали, я на государство работал!..

— На себя ты работал, депутатишка всененародный. Потому что сам предупреждал, чтобы никто ничего не пронюхал. Особенно в органах. Но, думаешь, я б те бумаги тебе или Пригоже отдал? А фига!.. У меня тоже свои интересы есть: где-то в далеких краях американской мечты за такие вещи бешеные бабки дают. На всю жизнь хватило бы. С бунгалом, мемуаром, бассейном и спокойной старостью. Опостылела мне эта ваша страна, которую вы в разные стороны строите да разводите. Опостылела! — неожиданно выкрикнул он.

А Тамара, внезапно схватившись за голову и раскачиваясь в стороны всем своим туловищем, метнулась к выходу из палатки.

— За что, боже, за что?! — стонала она уже где-то вдалеке, а мы неподвижно стояли, уставившись друг на друга.

— Сука ты, Гегемон! — сплюнул я. — За что же ты Паламаренка?..

— Волчара, ты же сам знаешь — случайно. Хотел просто попугать, а тут — землетрясение. Впрочем, все это сейчас не имеет никакого значения. Значение имеет другое: собирай-ка все эти манатки и пойдем со мной. Разговор есть. Но без этого слизняка, — и он пренебрежительно ткнул пистолетом в сторону Мельниченка.

А тот внезапно схватился за штанину, которая угрожающе выпятилась оружием, спрятанным где-то в ней. Но закончить движения он не успел: два почти одновременных выстрела отбросили его на брезентовую стенку палатки. Третий выстрел снес фигуру камуфляжника, неожиданно вскочившего к нам. Четвертого выстрела не было, но ствол пистолета больно уперся в мою грудь.

— Это тоже случайность? — спокойно, очень спокойно сказал я, кивая головой на скорченного Мельниченка.

— Х-хлопцы… я ж-жг… я ж ничего… чего… — по-детски вытаращив бесцветные глаза, выдавил тот. Потом вздрогнул всем телом, и как-то мгновенно окаменел, став маленьким-маленьким. Даже мелким.

Я затаил дыхание и изо всех сил старался сдержать вопль ярости, бурлящий в моих легких. Иногда в бою вопли мешают.

— Случайность? — задумчиво переспросил Гегемон и снял очки.

Глаза у него были красные. Такие красные, что сливались в два куска кровавого мяса, вдавленных в глазницы. Он опустил их на ствол пистолета, и я понял, что сейчас он выстрелит.

В последней попытке спастись я попробовал развернуть туловище, уменьшая сектор обстрела. Что-то бухнуло и горячо царапнуло по левой руке, а земля вдруг вздрогнула, разбрасывая нас с Гегемоном в разные стороны. Такого эффекта от пистолетного выстрела я не ожидал. Казалось, вокруг взорвалось буквально все: камнем, пожаром, человеческими стонами. Воздух моментально стал плотным и жирным, а по палаточному брезенту побежали языки пламени. На спине Гемоновича запылала рубашка. Он по-животному завыл, крутнувшись на месте, и побежал прямо сквозь прожженную стенку палатки, заваливая ее и забрасывая меня горящими лохмотьями.

Наверное, только ярость, так и не вырвавшаяся диким воплем из моего естества, заставила меня остаться на месте. И не только остаться, но и сквозь пламя рвануться к столу.

Первым делом — черновики Алексиевского. Сбиваем с них красные язычки огня и прячем за пазуху. Вот так. Вторым делом — лазер. Параллелепипед аккумулятора крепко всажен в приклад. Аппарат надежно зажат в руках. Хорошо. Фотопленка?.. Черт с ней!.. Мельниченко?.. Пульс не прощупывается… Оружие… Тело перевернуто, пистолет вытянут и тоже засунут за пазуху… Очень хорошо!.. Что еще?.. Ч-черт, дышать нечем!.. Надо убегать, не то поджарюсь тут, как поросенок в соломе!.. А там — Лялька, Беловод… Вот, зараза, джинсы загорелись!.. Убегаем, Роман, убегаем!..

Со стороны, наверное, казалось, что я выскочил из горящей палатки, как тот бес из ада. Впрочем, вокруг полыхал именно он… Ад…

«Началось», — почему-то очень спокойно и уверенно, будто знал об этом очень давно, подумал я.

 

2

В последнее время я стал замечать, что мне иногда не хватает словарного запаса для того, чтобы весомо выложить на бумаге все, происходящее с героями моих публикаций. Мне не хватало фраз для того, чтобы выпукло вырисовывать детали тех событий, сквозь которые, сознательно или бессознательно, протискиваемся все мы. Мне, в конце концов, элементарно не хватало самых простых слов, в которых читатель мог бы ощутить всю металлическую тоску остановленных и разграбленных заводов, терпкую грусть заросших сорняками полей, припрятанный до времени ужас детей, брошенных родителями, мертвенное равнодушие стариков и изнуряющее бешенство боевиков и преступников.

Сначала я думал, что это — затяжной творческий кризис. Потом разработал теорийку насчет того, что в конце двадцатого века с его взрывом видеоспособов передачи информации слово просто прекращает свое существование и все более тихим эхом блуждает по хитрым сплетениям электронных линий. Язык становится атавизмом, а глаза наоборот — двумя разинутыми пастями, перемалывающими жвачку пейзажей, поз и образов. И в конце концов я пришел к выводу о том, что в век оптики с ее фотонными скоростями, акустика, звук и, соответственно, слово — просто отстают от них, этих скоростей, оставаясь далеко позади, как запоздалый пассажир, стоящий на перроне, почесывающий затылок и растерянно глядящий на последний вагон поезда, уже исчезающего за светофором.

Ну что весомого можно было сказать людям, которые, вылупив глаза и вывалив языки, бежали, ковыляли, ползли мимо меня, оставляя на потрескавшейся земле лохмотья одежды и кожи, вдавленные в гангренозно-алые кровавые пятна? Кто услыхал бы меня в грохоте падающего камня, в шипении зеленых лучей, в тяжелых всхлипах лавовых струй, в воплях, хрипах, вскриках и взываниях неизвестно к кому и к чему? Кто, в конце концов, обратил бы на меня внимание, убегая по шаткой земной поверхности к невидимому горизонту от черных змей-трещин, на каждом шагу появляющихся на асфальте, от падающих стен, от неба, вспузырившегося летающими тарелками и ощетинившегося жалами их лучей?..

Слово на глазах становилось реликтом. Как и в телевидении, сейчас оставалось лишь действие. И я бежал, прыгал, падал и снова вставал, стараясь не выплеснуть последнюю каплю разума в пространство всемирного безумия. Окончательно раствориться в этом обжигающем мраке ужаса мне не давало лишь одно: цель, которую я перед собой поставил. Цель, которая…

Плотная женщина с перебинтованной головой упала, споткнувшись об мужчину, тянущего себя по земле обеими руками и оставляющего за собой кровавую полосу на месте оторванных ног. Юноша в кожаной куртке, лежа на земле, вздымал к небу скрюченные руки: из его груди торчали острые обломки кирпича. Что-то в черном, обожженное, человекоподобное, воя крутилось на одном месте, разбрасывая в стороны языки пламени. Окровавленный толстяк, рыкнув, одним движением неестественно вывернутой руки смел со своего пути… юношу?.. девушку?.. с красно-черным пятном вместо лица.

Броуновскими зигзагами я, молекула обезумевшей толпы, все-таки продвигался к подъезду больницы, которая странным образом все еще стояла на месте, оскалившись треснутыми стенами и оторванными оконными решетками. Что-то огромное бахнуло позади, подняв смерч пыли и обсыпав меня мелким колючим мусором. Но я уже вскочил в здание, дрожащее, как штангист, пытающийся осилить непосильный для него вес. С потолков что-то сыпалось, пол качался, пыль залепляла и рот, и глаза.

Тяжело дыша и отплевываясь, я, с лазером в руках, почти на ощупь, подбежал к ступенькам, ведущим на второй этаж. Подниматься туда, к счастью, мне не пришлось.

Сквозь плотный туман я различил очертания какого-то многоногого существа, которое, постанывая, уже почти преодолело лестницу, и бросился к нему.

Лялька с Лианной тащили загипсованного Беловода. Лица всех троих напоминали маски из материала, обвивающего профессора. Такого же цвета и такие же безжизненные. Я было сунулся на помощь, но одна из масок — Лялька или Лианна? — со скрипом разодрала черную дыру рта:

— Быстрее наверх! Там — Гречаник!..

Все-таки пришлось, не оглядываясь и с ужасом ожидая того мгновения, когда уставший штангист с грохотом бросит на помост свой спортивный снаряд, выбираться на второй этаж.

— Тама-а-ара Митрофан-а-ановна-а-а!.. Тама-а-ар…

Она сидела на полу коридора, подвернув под себя ногу и опершись спиной о вибрирующую от напряжения стену. Наклонившись над ней, я заглянул в остекленевшие глаза и прислушался к ее шепоту:

— А после, карту сжав сильней, я ждал и ждал удара в спину… И остров Флинта стыл на ней, напоминая Украину…

— Тамара, Тамара, поднимайтесь!..

— Все — на Остров Сокровищ!.. Пиастры, пиастры… Пираты… Веселый Роджер на сине-желтом фоне…

— Тамара, блин, уходим отсюда!..

— Ты хороший мальчик, Джонни…

Я с придыханием влепил ей пару пощечин. С таким же успехом можно было засадить ладонью об стену. В дальнем конце коридора что-то с грохотом обрушилось, и по полу к нам хищно потянулись серые пряди пылищи.

Чертыхнувшись и крепче перехватив лазер, я, резко выдохнув, другой рукой оторвал от стены Гречаник и потащил ее по коридору. Здание уже чувствительно скрипело и раскачивалось, на каждом шагу бросая меня из стороны в сторону. Точь-в-точь, как того же Джона Сильвера на палубе галиона во время шторма.

Я поймал себя на том, что начинаю мыслить в унисон с Тамарой, и испуганно поддал, насколько мог, ходу.

Из дома мы не вышли — выкатились. Я еще успел оттянуть Гречаник метров на двадцать, когда здание временной, как и положено, больницы на мгновение замерло и медленно, а потом все быстрее и быстрее, со зловещей грациозностью начало проседать, с грохотом исчезая в клубах пыли, из которых внезапно выплеснулся раскаленный камень. Сверху в него впился зеленый луч.

Я испуганно огляделся. Лялька с Лианной изможденно застыли почти рядом со мной. Возле их ног с закрытыми глазами лежал Беловод. Грудь его тяжело вздрагивала. Прямо на нас бежало трое мужчин в разорванной одежде и с пустыми провалами зрачков. Останавливаться они явно не собирались. Я отпустил Тамару, которая сразу же, как мешок, свалилась на землю, и бросился им наперерез. Наклонился, будто решил сыграть в регби, и перебросил одного через спину. Второго успел завалить подножкой. Третий, не останавливаясь, протопал дальше, ударив каблуком тяжелого армейского ботинка об землю почти рядом с головой Беловода. У того даже усы от ветра зашевелились.

Я со злостью схватил кусок кирпича, случайно попавшийся под руку, и бросил его этому, третьему, в спину. Не попал. Но заметил, как обломок камня, упав, немного спружинил, словно оттолкнувшись от чего-то мягкого. Прищурив глаза, я различил среди мусора полузасыпанные брезентовые носилки. На дороге, ведущей к Юнакам, тарелка засадила лучом по перекошенному грузовику. Тот мгновенно вспыхнул. За грузовиком стоял с виду неповрежденный микроавтобус.

— Лялька! Лианна! — закричал я. — Берите-ка те носилки… Видите? Кладите на них Беловода и тащите к автобусу. Я с Тамарой разберусь.

Девчата действовали слаженно. Я тоже старался не отставать от них, в то же время наблюдая за тем, чтобы им никто не помешал. Ощупав на всякий случай рукоятку пистолета, засунутого за пояс вместе с черновиками Алексиевского, схватил Тамару. Та не сопротивлялась. Казалось, что она начала приходить в сознание. Метрах в ста от нас громыхнуло, и в небо выплеснулся лавовый гейзер. Дохнуло жаром. Даже странно было, что что-то может быть более раскаленным всего, творящегося вокруг. Одновременно с возникновением гейзера две тарелки с разных сторон метнулись к новообразовавшемуся озерцу, ужалив его лучом. Там что-то забулькало и забурлило. Только искры вокруг посыпались. Потом эти искры сформировались в цепочку красных пятен, полетевших вверх и вонзившихся в брюхо одной из тарелок. Та замерла и замедленно лопнула. Вторая выбросила еще один луч, но, кажется, промазала, попав им в группу людей, бегущих к заводской площади. Человек пять повалилось на землю, исчезая в голубом сиянии, охватившем их.

— Ч-черт! — вырвалось у меня, но на сочувствие или на что-то подобное времени не оставалось.

Подгоняя Тамару, я побежал к нашим девчатам, которые уже были почти возле автобуса, и, ввалившись в него, умолял только об одном: чтобы машина была на ходу. О том, что ее еще надо завести, а для этого нужен ключ зажигания, я совсем забыл. Но умолял судьбу я, наверное, хорошо и чем-то понравился ей, потому что ключ торчал на месте. Да и двигатель завелся с полуоборота. Справа что-то всколыхнулось, даже автобус вздрогнул. Не глядя на то, что там произошло, я рванул с места, до упора придавив ногой педаль газа.

Эта езда напоминала мне гонки сумасшедшего по местности, спроектированной психически ненормальным ландшафтным архитектором. Дороги не существовало вообще. Вместо нее к Юнакам тянулась сплошная колдобина с рваными краями, изрезанная трещинами и разукрашенная грудами мусора. Вокруг что-то громыхало, лопалось, взрывалось, шипело. Автобус бросало из стороны в сторону, временами чуть не переворачивая его.

Однажды на более или менее ровном участке я на мгновение оглянулся и успел заметить, как Тамара заботливо поддерживает голову Беловода, который, кажется, окончательно потерял сознание. Возле его ног в напряженной неудобной позе раскачивалась Лялька. Лианна перелезала через перила сиденья ко мне.

— Какого черта! — заорал я, выворачивая руль, чтобы объехать гробоподобную котловину, из которой торчала обгорелая человеческая рука.

Лианна не ответила. Только плюхнулась на сиденье рядом со мной и напряженно уставилась в лобовое стекло.

— Стой, Михай, стой! — вдруг через минуту воскликнула она, хватаясь за руль. — Поворачивай вправо!

Я растерялся, и это дало ей возможность вывернуть машину. Хорошо еще, что мы вскочили в какой-то переулок на окраине Юнаков. Но, заскрежетав всеми своими болтами и всеми нашими скелетами, автобус таки врезался в поваленную чугунную ограду. Двигатель, отчаянно взвизгнув, замолк. Я хотел было выругаться согласно всем законам этого жанра, но меня остановил очередной лавовый гейзер, хрястнувший в пространство позади нас. И именно в том месте, где мы должны были бы ехать, если б Лианна не вывернула руль.

Резко выдохнув горячий воздух из груди, я уже собрался повернуться к девушке и высказать нечто подобное благодарности, но она уже схватила меня за руку и указала налево, на кубическое двухэтажное здание бывшего детского садика.

— Сейчас! — снова воскликнула она. — Там…

Здание словно набухло изнутри, крыша его немного выпятилась и с хрустом треснула, выбрасывая вверх обломки, мгновенно исчезающие в огненных струях. Лианна еще раз доказала свою способность чувствовать кремняки. А мне с изумлением пришлось отметить, что сам я почти не ощущаю той волны ужаса, которая раньше предшествовала появлению этих существ. Объяснений могло быть только два: или они прекратили сотрясать воздуха своими инфразвуковыми воплями, или я настолько привык как к ним, так и ко всяческим страданиям, что мой организм уже не реагировал ни на какие проявления катастрофы. То есть я уже и сам превращался в кремняка. Второе казалось мне более вероятным, поскольку раскрывало один из секретов сатанистов. А именно: их мирное сосуществование с ожившим камнем. Ведь постоянное пребывание в наркотическом состоянии есть форма пребывания в состоянии постоянного стресса. Наркотренинг, так сказать. Эти отморозки попросту быстрее привыкают к новым условиям существования. Так что же, всех колоть будем?..

— Роман, — вдруг послышался сзади Лялькин голос, — смотри!..

Резко обернувшись, я увидел сквозь заднее стекло тарелку, которая быстро приближалась к нам, почти касаясь своей нижней частью клыков разрушенных зданий. «И не оцарапается, стерва!» — успел еще подумать я перед тем, как схватить лазер, все время лежавший рядом со мной, и вывалиться из кабины автобуса. Действовать так быстро меня заставила неожиданно возникшая перед глазами картина горящей группы людей, попавшей недавно под обстрел зеленого луча возле нефтеперерабатывающего.

Даже не пытаясь встать, я, как лежал на спине, так и вздернул лазер, направив его на летающую медузу. Мне кажется, что я успел нажать спусковой крючок на какое-то неуловимое мгновение раньше, чем тарелка должна была выбросить свой луч. Но все-таки кто ее подстрелил, осталось неизвестным. Потому что почти одновременно с моим выстрелом из свежего лавового озерца взметнулась цепочка красноватых пятен. Тарелка на секунду и, как мне показалось, изумленно замерла, покрылась пузырями и лопнула, рассыпая разноцветные искры своего предсмертного фейерверка. Кто же все-таки в нее попал?

Впрочем, вторая тарелка, которая, вращаясь, вынырнула с другой стороны, была уже явно на моем счету. Еще два существа появились вдали, но так там и замерли, не отваживаясь, кажется, приблизиться к нам.

— Браво! — неожиданно послышалось из-за развалин детского садика, и этот насмешливый голос показался мне омерзительней, чем все звуки, вспарывающие окружающее пространство и взятые разом.

— Я бы даже сказал: брависсимо, — добавил Айк, прихрамывая, приближаясь к нам в окружении небольшой полупьяной команды.

Это уже становилось занятным. Неужели они вообще не испытывают страха в этом аду? Хотя какой страх мог существовать в мозгоподобном, залитом наркотиками, веществе?! Как, впрочем, и все другие чувства.

— Хи-хи-хи, — захихикал чудак из Айковой команды, растекаясь по пространству взглядом поросенка с вывески магазинчика, возле которого погиб Дмитрий, — они на ба-а-абочек охотятся. На больших таких бабочек с изумрудными крыльями. Ви-и-идите?..

— Хоть одно хорошее дело сделал, писака, — присоединился к нему и Айк, улыбаясь, впрочем, довольно криво. Потому что лицо у него было перекошено, а левый глаз порядочно заплыл: достал я его все-таки в драке.

— Я еще одно хорошее дело сделаю, если ты еще хоть шаг сделаешь, — бросил я, вытаскивая из-за пояса пистолет: кто его знает, как будут реагировать эти болваны на лазер.

Айк остановился. Но кое-кто из его команды продолжал двигаться вперед.

— Они еще в войну-у-ушку играются, — протянуло то же самое существо неопределенного пола. — Нас не возьме-е-ете?..

Не знаю, смог бы я выстрелить в этих одурманенных человечков или нет, но из развалин, дымящихся напротив детского садика, появилась еще одна команда. На первый взгляд, люди в ней подобрались довольно солидные. Насколько это было возможно в наших условиях. Но это впечатление нарушал мужчина в когда-то белой рубашке, бегущий впереди и орущий тоненько-кастрированным голосочком:

— Я видел!.. Я видел! Тот парень, — его палец уткнулся в мою фигуру, — убивает наших защитников. Вот и сатанисты проклятые с ним!.. Поможем небу, ребята! Поможем нашим линзам! Спасем их, и они нас спасут…

В команде, бегущей за человечком, я разглядел двух юношей с барабанчиками на груди.

«А этих какой гадостью накачали? — успел подумать я. — Ведь на вид совершенно трезвые».

Но, наверное, в высказывании не особо почитаемого мной классика о том, что религия есть опиум для народа, все же была какая-то крупица истины. И касалось это, кстати, любой религии.

Вдали громыхнуло. Над головами, не останавливаясь, промелькнуло зеленоватое НЛО. Я поднял пистолет вверх и, пытаясь остановить толпу, бегущую на меня, нажал на спусковой крючок. В ответ лишь что-то сухо щелкнуло. Осечка. Еще раз. Результат тот же. Разбираться в том, что произошло, было некогда: я вскочил в автобус и, заводя двигатель, услышал, как Айк крикнул мне вслед:

— Рви когти, писака! Мы тебя прикроем. А за игрушку — спасибо. Ты ее береги: еще встретимся и вместе повоюем!

— Приехали! — громко сказал я, сдавая задом, выворачивая машину и выводя ее на подобие дороги.

Лианна, испуганно забившаяся в уголок кабины, изумленно взглянула на меня.

— Приехали! — повторил я, уводя автомобиль по колдобинам подальше от места уже разгорающейся драки, и повернулся к девушке. — Если тебя начинают защищать откровенные подонки, а ты вдобавок ко всему пользуешься их защитой, то это, знаешь, наводит на некоторые размышления.

А потом, не оборачиваясь, я позвал Ляльку, которая все это время, согнувшись рядом с Тамарой, поддерживала вместе с ней Беловода. Будто прикрывала его своим телом от всяческих неожиданностей.

— Лариса! Проверь пистолет: две осечки одна за другой, — и бросил оружие через плечо на задние сиденья.

В свое время я научил свою бывшую жену пользоваться им. Стреляла, кстати, она совсем неплохо. Лучше меня. Да и надо же было как-то вывести Ляльку из состояния молчаливого неприятия моей особы. В одной же лодке…

Позади несколько раз что-то методично щелкнуло, и послышался сухой, можно даже сказать — каменный, Лялькин голос:

— В нем же патронов нет.

— Приехали! — в третий раз повторил я в пространство перед собою.

— Куда приехали? — скорее угадал, чем услышал я и резко затормозил.

Обернулся и встретился с раскрытыми, наполненными болью и чем-то еще глазами Беловода. Пришел-таки в себя старик, выкарабкался. Молодец!

— Да еще никуда, Вячеслав Архипович. Еще едем.

Слева снова загромыхало, и несколько лучей метнулись к земле. К счастью, эти боевые действия велись на безопасном расстоянии.

— Что вообще происходит?

И мы с Лялькой, слаженно перебивая друг друга, как в лучшие времена нашей совместной жизни, рассказали профессору о начале битвы двух непонятных видов таких же непонятных существ. Лианна тоже вставила пару слов. Тамара молчала. Беловод бросал на нее встревоженные взгляды и в конце концов не выдержал.

— Тамара, солнышко мое смуглое, что произошло?

И вдруг Тамара Гречаник, стойкий человек, неустрашимый редактор оппозиционной газеты и железная леди Гременца, тяжело всхлипнула и зарыдала навзрыд, трясясь всем своим сухеньким телом. Беловод привлек ее к себе, почти положив на грудь. И, гладя рукой по волосам, вопросительно посмотрел на меня. Было заметно, что каждое движение приносит ему невыносимую боль. Лялька расширенными глазами смотрела на них.

— Сломали человека, — нехотя ответил я на его немой вопрос и коротко рассказал о том, что произошло в палатке.

Беловод стиснул зубы. То ли от боли, то ли еще от чего-то.

— Двенадцать человек на сундук мертвеца… Йо-хо-хо, и бутылка рома, — неожиданно тихонечко, сквозь всхлипы, запела Тамара.

Вячеслав Архипович даже застонал, сильнее прижимая ее к себе, а Лианна молча и неуклюже перелезла через перила сидений и тоже обняла Гречаниху. Только одинокая Лялька, старательно отворачивая лицо от меня, смотрела сквозь окно на дымы, стелющиеся над Юнаками.

Настало тяжелое молчание, которое нарушил Беловод, обращаясь ко мне:

— Ну, что же дальше будешь делать, Роман?

Я пожал плечами.

— Понимаете, Вячеслав Архипович, как вы поняли, мы попали на поле боя между кремняками и тарелками. А из наблюдаемого нами можно сделать вывод о том, что и тем, и другим глубоко начхать на создания, которые до сих пор именовались людьми. Именно поэтому и пользуясь тем, что азарт боевых действий, кажется, немного спал, — взглянул я на окно, — мы будем пробиваться к Гременцу. Через мост ли, через лаву ли, через туман или через излучение, к черту на рога, но другого выхода я не вижу…

Помолчали.

— Итак, шкуры свои спасать будем? — в конце концов выдохнул Беловод.

Меня даже затрясло.

— А что, что вы предлагаете? Оружия, чтобы воевать с человеческими бандами, — кивнул я на пистолет, который Лялька так и держала в руках, — у нас нет. Лазер действует. Хорошо. Но лишь на тарелки. А что с кремняками будем делать? Моя «гениальная» выдумка с жидким азотом — детская забава для того, что происходит вокруг. Все более или менее авторитетное руководство погибло. Из города помощи нет. Если гора не идет к Магомету…

— С горой я согласен, — перебил меня Беловод. — Если под ней понимать людей, оставшихся на Юнаках. У тебя же хоть какое-то оружие есть. Ты же хоть чем-то можешь людям помочь. Да и не оружием, в конце концов, а словом.

— Сло-о-о-вом?! — окончательно взорвался я. — Лю-юдям?! Каким словом, Вячеслав Архипович? Голосов нет — одна акустика осталась. Каким людям? Нет их, давно уже нет. Даже протоплазма их исчезла. Остались только коацерватные капли, пожирающие друг друга…

— Дурак ты! — вдруг очень спокойно, как я в моменты смертельной опасности, произнесла Лялька, не поворачивая ко мне головы. — Как был дураком, так им и остался. Всю жизнь оружие ищешь, воевать ну никак не устанешь…

— Так обстоятельства же!..

— А что, в этой жизни когда-то были лучшие обстоятельства? Были?.. Ты попробуй те коацерватные капли в одно целое соединить. И не оружием. Им не выйдет. Оно только разрушает и уничтожает. Оружие — не орудие… Может, и действительно словом, что ли?..

— Быдло! Быдло! — вдруг забубнила и Гречаник. — Их режут, грабят, травят, жгут, а они все равно стадом остаются. Большим обезьяньим стадом. Для него кнут хороший нужен, а кнут где-то в Гременце: здесь его нет. Надо ехать, ехать, ехать…

— Поехали, поехали, Михай, — оживилась и Лианна. — Помнишь, как ты говорил: каждый спасается поодиночке. Спаси нас, Михай!..

Неожиданно она смолкла так же внезапно, как и оживилась.

Я повернулся к рулю, кинув через плечо:

— Три голоса против двух. Большинство решает пробиваться в Гременец. Демократия, Вячеслав Архипович.

Я уже было протянул руку к ключу зажигания, когда меня остановил его тихий голос:

— А тебя не настораживает, Роман, то, что на стороне твоего большинства — большинство несколько не в своем уме?

— А на стороне вашего меньшинства, Вячеслав Архипович — профессор-идеалист и наивная девчонка, — зло огрызнулся я, проворачивая ключ.

Но завести двигатель мне не удалось.

— Атас, Михай, — вдруг завизжала позади Лианна, — делаем ноги! Он под нами! Сейчас выскочит!

Я мгновенно понял, что имеет в виду девчонка, и гаркнул, для чего-то хватая лазер и не отворяя — выламывая дверцу:

— Лялька! Тамара! Хватайте носилки и — из автобуса!

Если слово — это оружие, то в данном случае оно сработало безупречно. Потому что через несколько минут мы все уже были метрах в двадцати от машины, которую внезапно подбросило вверх, перевернуло и облило упругой, рассыпающейся на искры струей лавы. Черный каркас автобуса исчез в вихре пламени. А я, до побеления пальцев сжав лазер, разъяренно-растерянно направил его ствол на кремняка, который черным пятном начал выпячиваться в огненном пространстве:

— Ах ты с-сука!..

Сначала я даже не понял, что произошло. Но что-то словно ойкнуло, щелкнуло, завибрировало и меня обожгло уже знакомой, хотя и более слабой, чем раньше, волной ужаса. А черная бородавка в пламенном замесе уже рассыпалась на осколки, медленно втягивающие в себя адский жар.

Я еще растерянно поглядывал то на лазер, то на лавовое озерцо, начавшее мгновенно затягиваться красноватой чешуей, когда с носилок, на которых лежал Беловод, послышался его чуть насмешливый голос:

— Смотри-ка, Роман!.. У тебя уже есть оружие против двух разновидностей существ. — Внезапно его голос посерьезнел. — А для третьей, человеческой, найдем что-нибудь другое. Другое не для того, чтобы кого-то убивать, а для того, чтобы оживлять. Ради этого стоит остаться, Роман…

Я не отвечал, глядя уже не на лазер, а на две фигуры, затянутые в кожаные штаны, которые стояли поодаль и тыкали в нас пальцами, переговариваясь между собою. Мой удачный выстрел явно привлек их внимание. Однако это внимание мне очень не нравилось.

 

3

Наша небольшая команда расположилась между сдвинутыми металлическими гаражами в старом дворике бывшего двухэтажного дома, поставленного здесь еще во времена строительства нефтеперерабатывающего завода. Такая диспозиция показалась мне выгодной по нескольким причинам: и прикрыты мы от посторонних человеческих взглядов, и небо видно, и на голову ничего внезапно не свалится. Скажем, гайка какая-нибудь с летающей тарелки. Хотя, по-моему, мы находились лишь в относительной безопасности. Ведь, сбив с пяток этих существ и обезвредив с помощью Лианны семь кремняков, я заметил, что странные и опасные летающие создания начали обходить нашу территорию стороной. Можно было лишь надеяться на то, что и под землей происходит нечто подобное. Впрочем, возможно, что это были только мои предположения.

Впрочем, Вячеслав Архипович начало моей собственной войны не одобрял, нарекая (с молчаливого согласия Ляльки) на то, что, кроме стрельбы, я никаких других попыток относительно установления контакта с феноменами не предпринимаю. Пришлось напомнить о такой попытке Дмитрия, от чего Лялька снова окаменела, а Беловод в ответ упомянул о видениях подземной жизни, которые были у Лианны. То есть кто-то все-таки пытается с ней контактировать. И не мешало бы все хорошо проанализировать и сделать выводы.

— Во-первых, — говорил я, тщательно обтирая лазер от налипшей на него пылищи, — времени для анализов и всякого мудрствования у нас нет. Условия не те. Во-вторых, для того, чтобы понять то, что происходит в уме Лианны, нужен опытный психиатр. А в-третьих, если она и действительно что-то такое ощутила, то с ее слов можно понять, что нас, людей, держат за какое-то орудие для рыхления почвы. С последним, кстати, я в некоторой мере согласен.

Беловод только покачал головой, едва не теряя сознания от боли. И хоть держался он очень стойко, его состояние все больше и больше беспокоило меня. Как и Тамары, которая иногда словно просыпалась, а потом снова начинала грезить о каких-то пиратских фрегатах, сокровищах и свободном ветре в сине-желтых парусах. С Лианной было немного легче: ну принимает меня за Михая, и бог с ней! Лишь бы целоваться не лезла, потому что тогда Лялька кусала губы и склонялась над носилками профессора, хотя никакой особой потребности в этом не было. А главное, в общем, состояло в том, что я никак не мог найти выхода из сложившейся ситуации, и на спасение не появлялось никаких новых надежд!

Надежда была лишь на то, что я все-таки найду где-нибудь новую неповрежденную машину и… оружие! Как мне нужно было оружие! Ведь, держа лазер в руках, я уже почти не боялся ни небесных, ни подземных созданий. А вот людей… Несколько раз, когда я охотился на тарелки, в меня бросали кирпичи. Во время облучения места, в котором, по определению Лианны, должен был выскочить кремняк, возле самого моего виска просвистела ржавая арматурина. Думаю, что открыто ко мне не приближались только потому, что считали меня вооруженным. Но я был совершенно гол, как грудной ребенок в руках акушерки. Долго так продолжаться не могло, потому что где-то на Юнаках гуляло самое настоящее оружие, и его обладатели — я был уверен в этом! — рано или поздно выйдут на меня. А вы говорите: слово…

Беловод все-таки потерял сознание. Лялька грязным платком вытирала ему лоб. Тамара что-то мурлыкала под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. Лианна смотрела на меня пустыми влюбленными глазами.

— Анюта, — позвал я ее, — идем со мной. Будешь фарватер мне от кремняков расчищать. Может, отыщем транспорт какой-нибудь, потому что на руках профессора мы далеко не унесем. Да и продуктов найти не мешало бы.

Вдали снова полыхнуло, земля покачнулась, но мы уже почти не обращали внимания на все эти выверты природы.

— Лариса!..

Лялька вздрогнула и нехотя обернулась ко мне.

— Лариса, пожалуйста, сидите тут тихонечко. Никуда не ходите. Мы через часок вернемся.

Лялька облизнула потрескавшиеся губы:

— Воды отыщите. Совсем без нее плохо.

— Найдем!..

Вот еще проблема! И где ее искать? Однако действительно без воды мы долго не протянем. Поэтому мы с Лианной через каких-то пять минут заглянули в разрушенный магазинчик… Потом в еще один… В третий… Даже попробовали вытащить из развалин покореженный холодильник. Но по Юнакам словно Мамай прошел. К тому же Мамай, страдающий от жажды. Потому что нам встречались концентраты в пестрых пакетах, расплющенные банки консервов, грязные куски чего-то когда-то съедобного, но ни одной стеклянной или пластиковой бутылки, наполненной до краев плещущейся жидкостью, не было…

Какой-то мужичок в клетчатой рубашке, стоящий неподалеку и мутным взглядом наблюдающий за нами, позвал:

— Эгей, люди, чего ищете? Попить, что ли?

Я оторвался от того проклятого холодильника, над которым мы с Лианной канителились, и недовольно повернулся к нему:

— А ты что, водовоз?

Тот почесал затылок:

— Да если бы… Всю воду те проклятые кожаные фраерки позабирали. Сатанистами себя кличут. По всем Юнакам два дня, как саранча, летали. Теперь продают.

Я выпрямился:

— Вот оно как. И какая цена?

— Да по-разному. Кто что принесет. Кто ковер, кто вазу или посуду какую-нибудь дешевую, а кто и золотую. Или информацию. Сейчас, говорят, каких-то людей ищут. Кто о них сообщит, тому упаковку минералки дадут.

— Каких это людей?

— Да будто парня какого-то с девчонкой. Говорят, что они тех их кремняков убивают. Да и по тарелкам…

Мужичок вдруг замолчал, увидев, в конце концов, лазер, лежащий рядом со мной, и быстро попятился. Я подскочил к нему и успел ухватить за рубашку:

— Стой, дружище, стой! Такой разговор интересный начался, а ты уже убегаешь!..

— Да я что?.. Я же ничего… Ищут они вас, а мне все равно…

— Это я понимаю. Да не трепыхайся ты! — громыхнул я на мужичка, начавшего активно сопротивляться. — Ничего я тебе не сделаю. Ты мне только одно скажи: где они этот ломбард свой устроили?

— Да в разных местах. Один тут, за углом, — указал он оттопыренным большим пальцем назад.

— Ладно. Топай, друг. Но запомни: ты нас не видел. Потому что оружие это, — кивнул я головой на лазер, — не только кремняков и тарелок грохает. Людей тоже. С большого, брат, расстояния.

Мужичок, боязливо озираясь на нас с Лианной, побежал по переулку. В противоположном от указанного им направлении. Я посмотрел на часы: отсутствовали мы уже около часа. Надо было возвращаться, потому что Лялька беспокоиться начнет. Не к чему ей сейчас это.

— Анюта, — обратился я к Лианне, — беги к нашим и строго настрого прикажи им: никуда не уходить. Из-за гаражей не высовываться. Я скоро буду.

Опасно, конечно, ходить улицами этого адского городка без чудесного поводыря, каким была Лианна, но выбора у меня не оставалось. Мужичок в клетчатой рубашке не оставил. Да и не один я по развалинам блуждаю. Народ — тоже. И ничего, не пугается.

Две тарелки, одна за другой, пролетели на север. На всякий случай я подпустил им следом луча. Не попал и, тяжело вздохнув, побрел к углу полуразрушенного блочного дома, напоминающего сейчас собою неровную-пирамидку из кубиков, сложенных неопытной детворой. Остановился. Немного подумал и, возвратившись к холодильнику, спрятал лазер в него. Подумал еще немного и присыпал испорченный холодильный агрегат битым кирпичом, а потом тронулся в указанном направлении.

Если в переулке, где мы с Лианной искали воду, было почти пустынно, то на улице, на которую я вышел, движение было довольно оживленным. И почти сразу же можно было определить, что вело оно, главным образом, к «стекляшке» бывшего опорного пункта, возле которого сгрудилась небольшая очередь. Приняв обеспокоенный вид, я смешался с человеческим потоком и тоже двинулся к «опорке». А когда подошел к ней, то с удовлетворением, смешанным с тревогой, понял, что попал именно туда, куда следует.

Гемонович в черных очках стоял в окружении кучки людей и громко разговаривал с ними, даже не пытаясь приглушить свой голос. Впрочем, секретов особых, наверное, у него не было. Хотя одним из его собеседников был худой парень в длинной серой рубашке с линзой на груди. Я узнал в нем одного из барабанщиков Людмилы Мирошник. Такие вот «лин-цзи-цзи»…

Возле обожженной ивы, выпячивающейся из разбитого асфальта невдалеке от этой компании, сидел прямо на земле какой-то старичок. Дремал, бедняга. Я, все время держась спиной к Гемоновичу, подошел к старику и присел, рядом, опершись об шершавую кору и спрятав голову между высоко поднятых колен. Устал, мол, мужик, отдыхает. Поза, конечно, была неудобна, но разговор бывших антагонистов слышно было хорошо.

— Да пойми же, чудак, — говорил Гемонович, — цель у нас с тобой одна: людей спасти. Метода только разная. Я считаю, что нам кремняки могут помочь, если их не трогать. Ты считаешь, что тарелки. Ну и черт с ним! Потом разберемся. Но ты мне скажи: сами, без помощи, сможем мы в этом аду выжить? Только честно скажи: да или нет?..

— Но должна же когда-нибудь помощь из города прийти, — неуверенно начал худой, но сразу же чуть заикнулся. — Нет, я не про то… Давай все же сначала решим, к каким силам надо присоединиться: творения или разрушения?..

— Снова за рыбу гроши, — закипятился Гемонович. — Да не останется скоро вообще никаких сил, если тот бешеный будет со своими железяками по всем Юнакам гонять! Вот где главные силы разрушения, а не где-нибудь еще! А город… Что — город? Не знаю, как ты, а я своих людей в него посылал. Сквозь туман. И Мельниченко посылал. И Пригожа, кажется. Многие и по своей воле двинули. Но не слышал я, чтобы кто-нибудь возвратился. А ты?

Худой промолчал. Очевидно, тоже ничего не слышал.

— Эй, Гегемон, — услышал я знакомый голос и еще плотнее прикрыл лицо коленями, — тут какой-то тип лепечет, что видел недавно парня, похожего на Волка. И девчонку с ним. Лазером ему грозили.

— Где он их видел, Айк?

— На соседней улице. Что, людей будем поднимать?

— Давай. И быстро. Прочешите все дворы, только поосторожней там: черт его знает, что у него за лазер такой.

— Ну, наших корешей прилично грохает.

— Вот-вот! Смотри, чтоб он и вас не грохнул.

— А воды тому типу давать? Требует, зараза!

— Если Волка найдешь или на его след выйдешь, то дай. Пусть зальется, черт его возьми!

— Вы очень часто вспоминаете нечистую силу, — тихо произнес худой, — и поэтому вам, наверное, кое в чем не везет. Мы можем предоставить вам помощь светлых сил, если…

Что там предлагал прозрачный — даже слишком, с моей точки зрения! — представитель света представителю категории противоположной, я не услышал, потому что уже отдалялся от них, стараясь не привлекать к себе внимания быстрой походкой. Даже ноги свело судорогой, так бежать хотелось! Но, только свернув за угол «опорки» и исчезнув с поля зрения очереди перед ней, я дал своему опорно-двигательному аппарату полную волю. Только пыль взвилась.

Тарелки в небе снова оживились. Вдали послышалось несколько взрывов. Во дворах засуетилось население. Не понятно, почему. Мне показалось, что оно временами тыкалось в меня безумно-подозрительными взглядами. Но в ущелье между гаражами, к счастью, пока все было спокойно. Беловод уже пришел в сознание и что-то обсуждал с Лялькой. Тамара присоединилась к разговору. Очевидно, у нее настало очередное просветление. Лианна торчала посреди двора, как тот кактус в пустыне Атакама.

— Дуреха, — запыхавшись, выругался я, — было же ясно сказано: тихо сидеть, а не стоять!

И потянул ее за руку к гаражам. Вовремя, кстати. Потому что за руинами двухэтажки послышались чьи-то голоса, и двор быстро заполнился группой людей неопределенного вида. На их телах болтались и длинные серые рубашки, и кожаные жилеты, и обычная домашняя одежда. На их грудях висели и выпуклые линзы, и металлические перевернутые кресты, и обычная бижутерия. Наблюдая за ними из-за стенки гаража, я почему-то снова припомнил котов и собак, объединенных в одной стае. Львы рядом с газелями… Вот только были мы совсем не в раю.

— Что случилось? — встревоженно спросил у моей спины Беловод.

— Тише, пожалуйста, — оборачиваясь, попросил я его и прерывчатым шепотом обрисовал ситуацию.

— Сейчас меня беспокоит только одно, — через минуту закончил я, — как нам незаметно исчезнуть отсюда, потому что спрятаться, если они начнут поиски, вряд ли удастся. Еще и лазер нужно как-то забрать, — и вдруг я замер от горячей волны стыда, выплеснувшейся на меня.

Снова!.. Снова! Как будто сглазили меня… А еще имеешь право называться офицером в отставке!.. Какого черта ты прибежал сюда? Ведь пока ищут только тебя одного, а ты в это время подставил всех близких тебе людей. Надо же было сделать очень просто: отвлечь внимание противника на себя! Как тогда в Никарагуа, как недавно в Боснии, как в…

Кретин! И кивать на усталость, на то, что ты растерялся от тревоги за кого-то другого, совсем неуместно. Просто я слишком долго находился в шкуре штатского человека… Позор!..

Мне показалось, что из всех членов моей группы только Лялька поняла, о чем я думаю и что я натворил. Потому что обожгла меня каким-то презрительным взглядом. Ведь и Дмитрий, как ни крути, из-за меня погиб. Да и Алексиевского я не смог защитить. И Михая. Тоже мне, воин!.. Пиж-жон! Но… Но все еще можно исправить. По крайней мере, я надеялся на это.

— Лариса, — сказал я, отводя глаза в сторону, — останешься за старшего. Если со мной что-то случится, пробивайтесь в Гременец окольными путями, потому что тебя и Вячеслава Архиповича кое-кто знает очень хорошо. Лазер спрятан в переулке, в присыпанном холодильнике. Лианна знает, где это. Ведь знаешь, Анюта? — обратился я к девушке.

Та, преданно глядя на меня, радостно закивала головой. Эх, дитя неразумное!

Не ожидая ответа, я развернулся и уже было сделал шаг из-за стенки гаража, когда меня остановил металлический, совсем на себя не похожий, голос Беловода:

— Стой! Стой, Роман! Подвиги отменяются. Ты что задумал, обормот? Думаешь, они на тебе остановятся? Неужели ты и до сих пор не понял, что людям Мельниченка, или Пригожи, или тому же Гемоновичу нужен именно я. Не остановятся они на тебе. А защитить и меня, и всех нас можешь сейчас только ты. Нельзя тебе подставляться…

Голоса за гаражами стали громче, профессоров, наоборот, снова притих:

— Понимаешь, Роман… Я много думал… В гипсе оно, знаешь, удобнее… Я тебе уже говорил. Именно я причина всего этого бардака и именно я должен за все отвечать. Это будет по справедливости. Я должен ответить… За все свои поступки. Перед собой, перед тобой, перед богом, которого ты, Роман, все еще не ощутил… И перед людьми, которых ты, Роман, все еще не понял…

— Смотрите, смотрите, здесь кто-то есть, — послышалось за моей спиной и внутри у меня будто что-то оборвалось.

«Снова не успел, снова не успел», — больно билось в висках в то время, когда Лялька запыленной молнией мелькнула возле меня.

— А ну, всем отойти! Отойти всем, говорю! — вибрирующим голосом кричала она, размахивая пистолетом. Без патронов, правда, но об этом же никто, кроме нас, не знал.

Лялька наступала на грязную толпу измазанных людей, которых я «еще не понял», и те пугливо отступали назад. За Ларисой увязалась и Лианна. Я застыл, прикрывая собою Беловода с Тамарой, замершей возле него. Вдруг я услышал, как она — совсем трезво, кстати — произнесла:

— Дурак ты, Славка!.. Пусть бы шел он. Все одно этим людишкам ничего не докажешь. Только кулаком.

— Почему же ты всю свою жизнь доказывала им что-то словами, Тамара? И за что тогда я тебя полюбил, в конце концов?..

— Так это ведь ты всю свою жизнь считал, что надо не доказывать, а убеждать. Идеалист… Впрочем, и я тебя тоже за это…

Я на минутку обернулся. Они приблизили лица друг к другу, вглядываясь во что-то, видимое только им одним. И две печальных улыбки отражались одна в одной, словно в двух зеркалах. Но от одной из них странным образом становилось строже мягкое лицо профессора. И таким же странным образом от второй улыбки смягчался суровый профиль Тамары Гречаник.

А человеческая отара уже начала увеличиваться и беспокоиться. Я понял, что, если из пистолета не раздастся хотя бы одного выстрела, люди, в конце концов, наплюют на наличие оружия. Неожиданно Тамара прошла мимо меня, будто мимо пустого места, и встала впереди Ляльки.

— Чего орете? — выкрикнула она. — Что, заняться нечем? Так ведь оно, если вокруг оглядеться, работы полным-полно…

— Тамара Митрофановна, — узнал ее кто-то, — так ведь говорят, что тот парень кремняков убивает, а те, естественно, сопротивляются…

— А тебе что, — скривилась Гречаник в недоброй ухмылке, — булыжники те родственники? Камни — братья, а кирпичины — сестры? Они тебя кормят-поят? Лучше вон на ту девушку взгляни, — она указала на девчонку с неумело перебинтованной рукой и с линзой на груди, — может, ей помочь чем-то надо? Может, тогда и она тебе чем-то поможет? Да держитесь же вы мужественно, вы же — лю-ди! Вы же достойны этого!

Она только начала ощущать вкус своей речи, только-только начала отыскивать нужные слова в шелухе соображений, как девушка с перебинтованной рукой надула губы:

— С кем тут держаться с достоинством? С подонками, которые сияния ослепительного не видят? Или вот с ним, — она ткнула бинтами в меня, — что сияние это в мрак превращает?..

Я только руками развел.

— Родненькая моя, — вдруг подал голос из ущелья между гаражами и Беловод, — а тебя случайно то сияние всемирное не ослепило? Неужели ты вокруг ничего, кроме него, не видишь?.. Но вспомни, что ведь и свет, если к нему внимательно приглядеться, семь цветов все-таки имеет. Разных цветов, девочка моя! Как десять разных заповедей Господних: не будет хотя бы одной из них, так и жизни светлой не будет. Так и света не станет, если хотя б один цвет пропадет… Здесь, родная, и вера, и обычная физика одно и то же доказывают. Вспомни спектральный анализ, милая! В школе же проходили, наверное.

Но толпа его уже не слушала. Парень, оскорбленный девушкой, выказал все, что думает, и о царстве прозрачном вообще, и о ней лично в частности. Та не сдержалась и тоже разъяснила ему свои соображения относительно рабства в чистоте и свободы в навозе. Парень повысил голос. Кто-то поддержал девушку. И пошло-поехало…

— Держитесь с достоинством, люди! — умоляла Тамара.

— Вспомните о спектре и о Заповедях! — вторил ей Беловод.

Кто-то кого-то дернул за рубашку. Кто-то кого-то толкнул. Кому-то наступили на ногу. И через минуту смешанная перед этим толпа, словно во время деления существа с красивым именем «инфузория», распалась на два почти равных лагеря. Как и надлежало двум новым инфузориям, эти новые группы были похожи, как капли воды, но существовали уже в отдельности. И поэтому, согласно дарвиновской теории естественного отбора, они сцепились не на шутку. О нас забыли и такой ситуацией грех было не воспользоваться.

— Лялька, — закричал я, — берем профессора и рвем отсюда! Лианна, вытягивай Тамару и за нами!

— Держитесь с достоинством, люди!..

— Вспомните Заповеди!..

Беловод словно в раж вошел: у него откуда-то появились силы, чтобы хвостать нас с Лялькой по рукам и не давать возможности поднять носилки. Толпа откатилась на середину двора, потащив за собой и Тамару. Лианна почему-то медлила, топчась на месте.

— Анюта!.. — заорал было я, но та вдруг заверещала и с воплями отскочила в сторону.

— Убегайте, убегайте! — завопила девушка. — Сейчас, сейчас он появится!..

Я мгновенно понял, что должно появиться, и, бросив Беловода, врезался в толпу, начавшую уже настоящую драку и поэтому не обращающую никакого внимания на вой Лианны. Лучше б не пробовали Гречаник с профессором пробиться к толпе со своим словом. Вон какой ураган поднялся!.. Они же крика не слышат, не то что шепота! Какие там слова!.. Кулаками их, кулачищами!.. Вот и Лялька уже рядом со мной: въехала кому-то по зубам незаряженным пистолетом и уже снова размахивает им, что-то крича в мою сторону.

Я прислушался к ней и, подняв на мгновение голову, понял, что применять кулаки, этот самый надежный — потому что самый естественный! — вид оружия, длительное время я не смогу. Тарелка появилась (в полном смысле этого слова) молниеносно. Только-только, перед предупреждением Ляльки, я уже поглядывал на небо и отмечал, что ближайшее из этих созданий было километра за полтора от нас. Как вот оно — или другое? какая разница! — зависло над столпотворением разгоряченных фигур, чуть крутнулось, будто отыскивая равновесие, и низ его начал набухать зеленовато-мутным бутоном. Конечно, все это происходило очень быстро, но для меня время словно остановилось.

Вот какой-то мужик застыл, схватив другого за волосы. А они совсем не шевелились, приобретя упругость проводов. Вот какая-то женщина падала, падала на землю и никак не могла упасть. Вот какой-то юнец замер на носке одной ноги, подняв другую для удара, но так и оцепенел в этой неудобной позе. Вот Тамара, подняв руки над головой, превратилась в статую, переполненную каменным торжествующим неистовством, а сверху, прямо к ней, тянулся, тянулся отвесный, сужающийся к своему нижнему концу, луч. Вот он, медленно удлиняясь, почти коснулся поднятых рук Тамары, и тут время неожиданно снова приобрело свое естественное течение.

Грязная мужская рука дернула волосы неприятеля. Женщина, громко ойкнув, упала на землю. Юнец достал-таки кого-то ногой. И только Тамара не успела опустить рук, мгновенно вспыхнув изумрудным пламенем. Она закричала, будто выжигая себя изнутри тем воплем и растворяясь вместе с ним в сверкании зеленовато-голубого огня. Послышался глухой взрыв, земля вздрогнула, и еще несколько обожженных человек с воплями кинулись врассыпную. За ними испуганно побежали и людишки, на которых, нервно вздрогнув, распалась толпа.

— Та-а-а-би-и-и-ма-я-я! — страшно-страшно закричал кто-то позади меня.

И лишь через минуту я понял, что это — голос Беловода, и что два слова — «Тамара» и «любимая» — навеки спеклись в его горле. Но я не повернулся на этот спеченный крик, потому что замер, увидев, как Лялька роняет пистолет и обеими руками крепко зажимает рот. И только после этого я все-таки посмотрел назад. В направлении Лялькиного взгляда.

Носилки, на которых лежал Беловод, какой-то неестественной силой подняло на метр от земли, а из-под низа, пронизывая тело профессора, в направлении тарелки протянулась цепочка красноватых пятен, напоминающих собою полупрозрачные шаровые молнии. И носилки, и Вячеслава Архиповича вдруг обвило мутным сиянием, в котором еще бился, умирая, его вопль. Потом сияние приобрело форму сферы, а по ее поверхности начали пробегать кровавые искры. Затем сфера беззвучно лопнула, разбрасывая их во все стороны. На землю упали куски гипса, чуть сочащиеся дымкой, которую я в той, другой, жизни снимал фотоаппаратом Алексиевского возле беседки на территории нефтеперерабатывающего завода. Ни самих носилок, ни профессора не было.

Я медленно и онемело повернулся к Ляльке и увидел, как мгновенно заострились — тронь: обрежешься! — черты ее лица. Она тоже не сказала ни слова. Только потом, когда в небе рассыпалась мерцающими лохмотьями медуза тарелки, а цепочка красноватых пятен растаяла в задымленном воздухе, коротко выдохнула:

— Где?..

Я понял ее и побежал из двора следом за вопящими людьми в направлении переулка, в котором обломками кирпича был присыпан холодильник со спрятанным в нем лазером.

 

4

За нами охотились. Жестко и методично. Передавая сведения о нашем появлении по живой цепочке прозрачных, сатанистов, камуфляжников, оранжевожилетчиков и просто перепуганных обывателей. Ставя на нашем пути заслоны обезумевших людей и оттесняя нас, насколько я понял, в сторону Юнакского рынка. Это напоминало мне целеустремленность паранойи. Иногда казалось, что именно мы с Лялькой и Лианной были главными врагами этого искореженного мира, а не пожары, жажда, угроза эпидемии или же кремняки вместе с летающими тарелками. Последних, кстати, стало значительно меньше, после того как, воспользовавшись общей суматохой, мы добрались до нашего лазера, и я, сатанея, с большого расстояния и по наводке Ляльки расстрелял больше десятка этих проклятых медуз. А с помощью Лианны — почти такое же количество кремняков, как появившихся, так и тех, что только собирались выскочить на поверхность.

После этого, насколько я заметил, поведение феноменов несколько изменилось. Участились случаи их нападения не друг на друга, а на скопления людей. И почему-то, как ни странно, именно тогда, когда мы находились где-то поблизости. У меня даже сложилось впечатление, что и они охотятся за нами. Только вот различать в толпе не могут. Впрочем, такие соображения предполагали наличие хотя бы каких-то искр интеллекта у этих монстров. С чем я принципиально не мог согласиться. Ведь разум никогда не может убить другой разум. Если, конечно, он — настоящий.

А вот Гемонович явно был лишен его. Потому что я понимал, что так организовать охоту на нас мог только он. Все другие фигуры вышли из игры. Только вот ради чего он все это делал?.. Я уже склонялся к тому, чтобы отдать Гегемону лазер да и покончить с этим делом. И только несколько обстоятельств останавливали меня.

Во-первых, я знал Гемоновича и поэтому не представлял, как он воспользуется этим необыкновенным оружием в этих необыкновенных условиях. Но наверняка можно было утверждать, что не для спасения этого мира. Значит, и это — во-вторых, именно я должен был разогнать эту бесовско-уфологическую стаю. Хотя бы в память о Дмитрии и Вячеславе Архиповиче. И только потом пробиваться к городу. А в-третьих, по-иному мне не дала бы сделать и Лялька, за несколько последних часов снова, как когда-то, ставшая моей правой рукой, и к приказам которой, хотя и нехотя, уже прислушивалась и Лианна. Впрочем, относительно последнего обстоятельства я несколько ошибался.

В общем, гибель Вячеслава Архиповича и Гречаник повлияла на Ляльку… Страшно сказать: в лучшую сторону, но… Но, наверное, сработал давний принцип «клин клином вышибают». Чего нельзя было сказать обо мне. Мой клин крепко-накрепко увяз в древесине. Потому что я ощущал внутренний слом, и только напряженная погоня да стрельба по феноменам не давали мне окончательно сломаться пополам.

Я выглянул в окно частного дома, в который нас загнала группа сатанистов. В переулке, с другой стороны особняка, гомонили прозрачные. От одних к другим перебегали одиночные камуфляжники и оранжевожилетчики. Они потеряли нас минут десять назад. Но я не сомневался относительно того, что за следующие десять минут наш след снова будет найден. И снова вокруг нас будет осторожно смыкаться кольцо облавы. И снова куда-то будут посылаться просьбы о подмоге: потому что лазера нашего охотники все же боялись. Глупые! Если бы они знали, что охотятся на беззащитную травоядную дичь!..

— Не высовывайся! — дернула меня за плечо Лялька и горячо зашептала: — Через соседний двор можно перебежать на другую улицу. Оттуда — в Юнакский парк. Там и до дороги на Гременец не далеко. Если хочешь, беги: или в тумане спрячься до времени, или — к городу…

— Бежим, Михай, бежим, — встряла и Лианна. — Ну их всех! Эта игра уже становится неинтересной.

— А ты? — спросил я, пытаясь не утонуть в траурном фиолете Лялькиных глаз.

Она на мгновение отвернула лицо, почувствовав, наверное, беззвучные вопли утопленника, а потом тряхнула головой:

— У тебя лучше выйдет до Гременца добраться. А я тут погоняю их по всем Юнакам.

— Не выйдет, Лариса, — устало произнес я. — У меня здесь один должок остался. И пока я его не отдам, никуда не пойду. Дело, так сказать, чести…

— Роман, я сейчас скажу тебе одну вещь, которую потом ты никогда больше не услышишь. Не будем сейчас говорить о том, плохая или хорошая личность некий Роман Ефимович Волк. Вернее, наверно, первое. Но это дела не меняет. Просто он — единственное, что у меня осталось, и если его не станет…

Я перебил ее, тяжело двигая жерновом языка в окаменелом рту:

— Если все, что ты сказала, верно, то с верностью до наоборот. Просто переставь нас местами и ты все поймешь…

— Матрешка! Матрешка! — вдруг захлопала в ладони Лианна.

— Цыть ты! — оскалился я на девушку, которая сразу же испуганно замолкла, и снова обернулся к Ляльке. — Это будет выглядеть следующим образом: сейчас ты берешь Лианну и вы вдвоем пробираетесь через парк к Каганцу. Я вас прикрываю. Потом выхожу на Гегемона, обсуждаю с ним некоторые вопросы и догоняю вас. Встретимся. А вот если бы у меня настоящее оружие было, то и встреча наша состоялась бы раньше.

— Ты думаешь только о том, как кого-то победить, как кому-то отомстить… — тоскливо начала было Лялька, но в это время на веранде что-то зашуршало.

Девчата окаменели. Я поднес палец к губам, осторожно выглянул из комнаты и… Нос к носу столкнулся с обалдевшим мужчиной в рубашке с оторванными рукавами. Реакция у меня, полностью обессиленного, была все-таки лучше. Молниеносный удар ребром ладони — и он, не успев и глазом моргнуть, потерял сознание и обвис у меня на руках. Я осторожно, чтобы не шуметь, положил мужчину на грязный пол, сложив ему руки на груди. Интересно, к какому лагерю он принадлежит? Не к сатанинскому. Одежда обычная, даже несколько домашняя. К прозрачным? Тоже не похоже. Те — люди интеллектуального труда, а у этого руки большие, со вздувшимися венами, привыкшие не к умственным игрищам, а к тяжелой физической работе. Где-то я уже такие руки видел… И вдруг мне вспомнился понурый старичок в темном погребе. Как же его звали?.. Федор Иванович, кажется. Странный такой дед. Еще пулемет нам продавал. Пулемет?!..

Я с обезумевшими глазами повернулся к Ляльке. Она даже ужаснулась:

— Ты что, Роман?..

А я уже тряс ее за плечи:

— Лялька, Лялька, все меняется! Никуда мы не убегаем! Мы еще здесь порядок наведем!.. Ой наведем… И людей вокруг себя соберем, потому что мы — сила, потому что мы — силища!.. Ох, какая силища! Мы всех спасем…

— Что за сила? Какая такая силища? Взгляни на себя: ты с ума сошел, что ли? — обеспокоенно вглядывалась она в мои глаза.

Я отмахнулся, хватая с подоконника лазер:

— Потом объясню! За мной!..

Лялька было заколебалась, но, увидев, что послушная Лианна быстро подхватилась с места, только пожала плечами и потрусила за нами.

Скользнув через поваленную изгородь к соседнему двору, а через него — к пустынной улочке, упирающейся в Юнакский парк, я на ходу сориентировался. Вот там — Сухой Каганец, а там должна быть скифская баба, невидимая из-за руин церкви. Итак, вправо, а потом — напрямую. Какая-то женщина с криками выскочила нам наперерез, но Лялька успокоила ее двумя отточенными движениями. «Молодец!» — не останавливаясь, мысленно похвалил я Ларису Леонидовну, с удивлением отмечая, что где-то внутри моего избитого и пропеченного тела снова забурлила жизненная энергия. Второе дыхание открылось, что ли?

В небе маячило всего две тарелки. И те держались на приличном расстоянии. Сколько кремняков возилось под нами, можно было только догадываться. Но Лианна вела себя спокойно. Поэтому передвигались мы довольно быстро и уже минут через пятнадцать остановились возле зеленого забора уже знакомого мне особнячка. Погоня, если она и была, отстала. На доме, стоявшем напротив, двое, мужчина и женщина, латали разрушенную крышу. В конце улицы несколько ребятишек собирали ягоды с поваленной шелковицы. Возле ворот застыла старенькая «волынянка» с откинутым брезентовым верхом. Я толкнул скрипучую калитку, пытаясь вспомнить, была у хозяина собака или нет. Кажется, не было.

— Федор Иванович! — позвал негромко.

Дом молчал.

— Эй, хозяева, есть кто дома или нет? — повысил я голос.

— На заднем дворе он, — послышалось с крыши дома напротив. — За флигелем. Горе у него.

Мы тихо обошли развалины флигеля, разнесенного вдрызг каким-то взрывом, и очутились на заднем дворе с небольшим огородом, засаженным когда-то картофелем. «Когда-то» потому, что вся ботва была вырвана, посечена, присыпана затоптанным черноземом. Посреди огорода замерли четыре аккуратных земляных бугорка. Возле них, прямо на земле, сидел дед. Рядом с ним стояла откупоренная бутылка водки.

У меня больно сжалось сердце: я уже почти понял, что здесь произошло. Поэтому и не стал звать Федора Ивановича, а молча подошел к нему и, кашлянув, сел рядом. Лялька с Лианной стоя замерли поодаль.

Дед вяло повернул ко мне лицо и прищурился. Глаза у него были влажные, изболевшиеся, но трезвые.

— А-а-а, журналист, — узнал он меня. — А где же друг твой, с бородой?

Я едва сдержал тяжелый вздох:

— Погиб.

Дед несколько раз медленно кивнул головой, будто соглашаясь с тем, что так оно и должно быть.

— Хороший был парень. И водку пил хорошо. Весело. С умом. Потому что в водке не себя любил — людей.

После Беловода меня уже не удивляла такая характеристика Алексиевского. Это бы раньше… Я неосознанным движением притронулся к пачке помятых листов, которые так и торчали у меня из-за пояса. Дед отвернулся.

— Русланка, внучка моя, только училась людей любить. Недоучилась. Вон она — с краешку.

Дед, не глядя, нащупал бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Обтер губы об плечо и так же, не глядя, протянул бутылку мне.

Водка обожгла губы и горячо плеснулась во внутренности, выжимая из них что-то светлое и щемящее и пропитывая этим светлым и щемящим все клетки моего измученного тела. Так же, как и дед, не оглядываясь, я протянул бутылку Ляльке, которая, неслышно подойдя поближе, встала позади нас. Через минуту она закашлялась, а потом грустно сказала:

— Выпей, подруга…

И я понял, что это относилось к Лианне.

Дед Федор скользнул по ним взглядом:

— Чего стоите? Садитесь рядышком. Помянем внучку мою Руслану, жену Марфу, сына Ростислава и жену его Аллу.

Пересчитывал он имена своих близких тихо и торжественно. Мне даже показалось, что имена эти тихим эхом звучат под сводом по-инопланетному серебристых небес.

— Как? — спросила Лялька, садясь рядом с Федором Ивановичем, и вопрос ее прозвучал, словно вскрик.

— Как бог велел, как судьба напророчила, — проговорил, будто пропел дед Федор. — Как полыхнуло, решили мы подальше от завода уехать. К брату моему, на село. Уже и «волынянку» свою из гаража выгнали. Ехать все же далековато, то и думаем: позавтракаем. Я возле машины задержался, а они все во флигель пошли: кухня летняя у нас там была. А здесь и тряхнуло…

Он замолк, выпрямившись и закинув лицо вверх, чтобы неверная слеза не выскользнула из глаз.

— Люди потом говорили: газ взорвался… Не знаю… Сам их хоронил: никого сюда не пустил… Потому что у людей и своего горя вдосталь.

Лялька обняла деда, прижавшись лицом к его плечу. Он сгорбился и снова потянулся за бутылкой.

— Поплачь, доченька, поплачь, — через минуту говорил он, обращаясь в пространство и тоже обнимая Ляльку за плечи. — Вон как ты обесслезилась… Наверное, и у тебя нелегкие деньки были. А этот парень, — дед скользнул взглядом по мне, — никак к тебе дойти не может. Идет, идет, и на окольные пути сбивается…

Я даже на месте заерзал.

— И ты сюда иди, ласточка, — обратился он уже к Лианне, — посидим гуртом, погрустим…

Так и сидели они втроем на взрыхленной, покрытой увядшей ботвой земле и молчали каждый о своем. Девчата с обеих сторон прижались к деду Федору, а тот большими натруженными руками обнял их так, как сильная птица обнимает крыльями своих птенцов, прикрывая их от одной ей известной опасности. А я ощущал себя еще одним, совсем уж неразумным, птенцом, выпавшим из гнезда в ужасное одиночество да и оставшимся там, широко, но почти беззвучно раздирающим свой желтый клюв.

— Федор Иванович, — в конце концов решился я нарушить молчание, — тут такое дело. Мне… То есть нам… В общем, нужен нам…

— От кого отстреливаться собираешься? — не пошевельнувшись, спросил дед.

— Чего? — не понял я.

— От кого, говорю, отстреливаться собираешься? Ведь ты за пулеметом пришел?

Лялька изумленно взглянула на меня. Я же от такой проницательности снова заерзал на месте.

— Н-ну… Вы вообще знаете, что вокруг происходит?

— В общих чертах. — Он помолчал и, тяжело вздохнув, отпустил девчат. — И откуда эти чуда у нас взялись?.. Однако, насколько я понимаю, их пули не возьмут. Да и у тебя, — он кивнул головой на лазер, — есть чем их воевать. Для чего же тебе мой музейный экспонат, как депутат наш говорил, понадобился? Кстати, не знаешь, как он там?

— Тоже погиб.

— Вот так, — причмокнул языком Федор Иванович, но без особого, как мне показалось, сожаления. — Так для чего же тебе пулемет, человече?

— Вы правильно заметили, — медленно начал я, лихорадочно подыскивая слова, — что тех небывальщин пули не берут. А вот людишек некоторых, которые нас обложили и охоту на нас устроили… Да и надо же как-то людей объединять! Ради их же спасения.

— Чем объединять? — широко раскрыл глаза дед. — Пулеметом?!

— Ты, по-моему, чересчур долгое время общался с мельниченковским окружением, — бросила и Лялька.

— А чем? Чем? — закипятился я. — Укажите мне другой способ. Я же с радостью!..

— Странно такое слышать от газетчика, — вздохнул дед Федор. — Твое же поле не паханное — это слова, насколько я понимаю. Может, просто поговорить с теми людьми по-доброму надо?

— Поговорить?! — чуть было не подпрыгнул я, но бросил взгляд на свежие бугорки земли и взял себя в руки. — Поговорить… Одни уже говорили-разговаривали…

И я рассказал деду о гибели Тамары и Вячеслава Архиповича.

— Ну как? — спросил по окончании рассказа. — Что сейчас разговорами этими вашим людям вдолбишь?

— Во-первых, не вашим, а нашим, — строго произнес Федор Иванович. — Вообще-то, в людей верить надо…

— Верить, — горько и иронично улыбнулся я. — В бога верить, в сатану верить, в линзы какие-то дурацкие верить, в людей верить…

— В бога, в твоем разумении, ты можешь не верить. Никто тебя не заставляет. Это дело личное. А вот в людей надо, потому что душа каждого из нас не в середине — снаружи располагается… И если ты ее внутрь загонять начнешь, то есть без своей — слышишь: своей! — веры других оставишь, то… Сам понимаешь, свято место пусто не бывает… Й-эх, — закряхтел, вставая, Федор Иванович и поклонился могилкам, — до свидания, дорогие мои. Пойду, схожу с этой детворой, потому что бед могут натворить, неразумные. Скоро буду, — совсем по-домашнему закончил он и, показав жестом, чтобы я шел за ним, побрел к погребу.

Я поспешил за дедом:

— Вы сказали «во-первых», Федор Иванович, а «во-вторых»?..

— Потом скажу. Если сам не догадаешься, — крякнул он, отворяя ляду.

Пулемет мы с дедом собрали быстро. Хотя конструкция его была мне абсолютно неизвестна, и если бы не Федор Иванович, то я бы провозился с ним до вечера. А так через полчаса во дворе уже стоял готовый к бою «максим», и я, похаживая вокруг него, ощущал себя в роли Чапаева. А что? Действительно, было что-то в этом. Дед — комиссар Фурманов. Лялька — Анка-пулеметчица. А Лианна и на Петьку потянет.

Удовлетворенный работой, я сказал об этом деду, и тот грустно ухмыльнулся, сморщив свои небритые щеки:

— Вот, вот… Из-за вас обо мне скоро и анекдоты рассказывать будут.

— Роман, — обеспокоенно окликнула меня Лялька, таскавшая вместе с Лианной к «волынянке» канистры с водой. Набирали они ее из огромного, литров на триста, чана для полива, стоящего на огороде, — Роман, там какие-то типы с ребятней разговаривают.

Вспомнив детвору, облепившую поваленную шелковицу, я выглянул на улицу. Возле дерева стояло человек семь неопределенного вида, а малыши указывали пальцами на дом деда Федора. Выследили, гады!

— Дед, — мрачно сказал я, — заливаем воду в кожух и ставим пулемет на машину. Тачанку из нее сделаем. Веселиться, так до конца, — и взглянул на небо.

Две тарелки вяло передвигались по широкому кругу на приличном расстоянии от нас. Все перемешалось: времена и пространства. «Максим», лазер, гражданская война, перестройка, НТР, НЛО… Полное тебе разрушение мира. За Сухим Каганцом туман стеной стоит. Что еще?..

Лялька проследила за моим взглядом.

— Не нравится мне это затишье, — сказала.

Мне тоже не нравилось. А еще больше не нравилась близость людей Гемоновича. На всякий случай я вышел на улицу и направил ствол лазера на шелковицу. Неопределенных типов будто ветром сдуло. Уважают. А вы говорите — слова!..

Осторожно оглядываясь вокруг, я помог деду установить пулемет на заднем сиденье «волынянки», подмостив под турель какие-то сундуки. Чтобы никого не пугать раньше времени, самого ровесника первой мировой мы укрыли брезентом. Мужчина и женщина на крыше внимательно наблюдали за нами.

— Лешка, Надежда, — обратился дед к ним, когда все мы устроились в тесноватом для нашей команды, хоть и открытом автомобиле, — кончайте свою скворешню латать. Другие дела есть. Соберите людей, каких найдете, и пусть на площади, что между церковью и рынком, собираются. Посоветоваться надо, потому что скоро нам всем тут жаба титьки даст. Мы вас там ждать будем.

Я хотел было возмутиться тем, что дед берет командование на себя, но сдержался. И то сказать: куда ехать? Где Гемоновича искать? Надо его самого на нас выманить. А если, по моим наблюдениям, нас и действительно к Юнакскому рынку оттесняют, то пусть так оно и будет. Там посмотрим. Преимущество, кажется, теперь на нашей стороне.

Это преимущество дало себя знать уже минут через десять, когда из переулка, который мы только-только проехали, выскочили трое мотоциклистов с остекленевшими глазами. Это было что-то новенькое. На бензобаках у них лежали какие-то коротенькие ружья. Присмотревшись, я понял — обрезы. Итак, Юнаки вооружаются.

Байкеры, хохоча, ехали почти рядом с нами. Оставив одного позади, двое начали брать «волынянку» в клещи.

— Газу, девчата! — крикнул я Ляльке с Лианной, которые управляли машиной, и начал сдирать брезент с пулемета, только что насунутый на него.

— Ну, сейчас… Ну, сейчас… Поговорим… — даже дрожал я.

Но дед Федор отодвинул меня от гашетки.

— Ленту подавай. И смотри, чтобы не перекосило, — сказал он и, увидев, как на моих скулах заиграли желвака, добавил: — Дурень, ты же к нему не приучен, а я когда-то с этой игрушкой ох забавлялся.

— Михай, — вдруг взвизгнула с переднего сиденья Лианна, — там впереди что-то есть!..

Я обернулся.

— Ленту! — громыхнул дед.

Мгновение поколебавшись, я крикнул:

— Лялька! Лазером его! — и снова сосредоточился на пулемете.

Машину бросило в сторону, и первая пулеметная очередь ударила по ветвям ивы, росшей возле дороги. Только листья пожухлые во все стороны посыпались.

Впереди что-то глухо треснуло, и «волынянку» кинуло в другую сторону.

— Спокойней, девчата, спокойней, — припав к пулемету, попросил дед.

Мимо машины промелькнула цепочка угасающих красных пятен. Вверху заволновались тарелки. Байкеры, хохоча еще больше, схватили обрезы. Вторая очередь впилась в колесо мотоцикла, ехавшего позади нас. Он завалился набок, а мотоциклист, не переставая хохотать, покатился по земле. Другой врезался в бордюр, когда дед Федор, развернув «максим», дал третью очередь чуть выше его головы. Вообще, насколько я понял, дед целился или по механизмам, или в воздух. Еще один гуманист на мою голову!..

Третий байкер приблизился к «волынянке» с моей стороны почти вплотную и поднял обрез. Федор Иванович поворачивал пулемет. Но медленно. «Да и не будет он в человека стрелять!» — вдруг пришла ко мне полная уверенность, и я, бросив ленту, изо всех сил оттолкнулся от сиденья, выстреливая самим собой прямо в хохочущую рожу.

По-моему, мотоцикл поехал дальше. Но уже без хозяина, сцепившись с которым мы покатились по земле. Байкер дышал мне в лицо водочным перегаром. Мир вращался вокруг нас, всеми своими неровностями сдирая с меня одежду и кожу. Вдали завизжали тормоза. С другой стороны донесся какой-то рев. Изо всех сил, какие у меня еще только оставались, я гатил кулаком в оскаленное лицо, превращая его в кровавое месиво.

В конце концов, байкер затих, а я, пошатываясь, начал подниматься на ноги. Но выпрямиться так и не успел, сгорбленно застыв и растерянно уставившись на тупое рыло «КрАЗа», которое, стремительно приближаясь, заслоняло собой все на свете.

— Ромка-а-а-а! — разорвал пространство Лялькин крик.

И почти одновременно зачастил пулемет, а над головой засвистели пули, высекая из зеленого капота машины красно-белые искры. Зазвенело разбитое стекло. Рыло грузовика шевельнулось из стороны в сторону, словно принюхиваясь к чему-то, и замерло в нескольких сантиметрах от меня. Сам я так и не успел сделать ни одного движения.

— Ромка, Ромка, скорей сюда! — услышал я сзади и медленно повернулся.

Лялька, встав из-за руля, махала мне рукой. Дед скорчился возле пулемета. Лианна бежала ко мне. А впереди «волынянки», с площади, на которую мы уже почти выехали, к ней двигался поток плотной человеческой лавы во главе с Айком, вымахивающим огромным ножом.

— Разворачивайтесь, разворачивайтесь! — заорал я, бросаясь навстречу Лианне.

Лялька поняла и нырнула за руль. «Волынянка» тоненько заревела, резко развернулась почти на месте и замерла, вздрогнув всем своим металлическим организмом. Издали я видел, как Лариса перепрыгнула через деда и схватила пулеметную ленту. Через минуту машина начала плеваться короткими очередями, а я, опершись на Лианну, хромал к ней.

После первой же очереди человеческая протоплазма замерла, а потом, стоголосно ойкнув, начала разбрызгиваться на людей, бросившихся врассыпную. Все их фигуры были похожи одна на другую, и почти мгновенно я потерял среди них Айка.

Я видел, что дед стреляет поверх голов, прижимая толпу как можно ближе к земле и стараясь кого-нибудь случайно не задеть шальной пулей. Обернулся, взглянув на кабину «КрАЗа», за выбитым лобовым стеклом которой замер водитель, уткнувшись в руль неподвижной головой. Взял-таки грех на душу Федор Иванович!..

Площадь уже опустела. Две тарелки в небе приблизились к ней, но никаких вражеских действий не предпринимали, тихонечко покачиваясь друг возле друга. Надо бы кончать с ними, но перед этим нужно некоторые неотложные вопросы решить!.. Пулемет замолк. На склоне, за руинами церкви, на фоне огненного Сухого Каганца и кровавых отблесков на стене тумана, чернела верхушка скифской бабы. На крыше полуразрушенного здания главного корпуса Юнакского рынка какой-то человек вымахивал белой простыней. Прищурившись до боли в глазах, я узнал в нем Юрия Гемоновича.

 

5

Мы с Гегемоном сидели прямо посреди площади на ящиках из-под яблок, притащенных сюда хромым Айком. Поставив их на ребра, он исчез в здании рынка, ощетинившись от моего насмешливого взгляда. Прикрытая развалинами церкви, задом к площади и передом к переулку, ведущему к Юнакскому парку, стояла «волынянка». Поросячье рыльце пулемета было направлено прямо на нас. С противоположной стороны, за перевернутой «маздою», замерло несколько мужчин с ружьями в руках. Кое-где можно было увидеть фигуры людей, передвигающихся от церкви к рынку и наоборот. Иногда они останавливались и разговаривали между собою, но на плоскость площади никто не выходил. Сладкие яблочные ароматы от ящиков перемешивались с угарным смрадом мазута.

Я посмотрел на перевернутую «мазду» и спросил Гемоновича:

— Ружей-то где столько нашли?

— Да, — поморщился тот, — это ерунда. Вспомнили, что здесь рядом магазинчик охотничий был, ну и… Если бы ты город лучше знал, то и сам бы до этого додумался.

— За тобой успеешь. Ты же мне на раздумывание времени совсем не даешь.

— Времени у нас, — серьезно произнес Юрка, — навалом. Надо же как-то жизнь начинать налаживать.

— Жизнь? — улыбнулся я. — Ты, кажется, специалист другого профиля. Противоположного.

Гегемон снова поморщился:

— Ты снова про Паламаренка? Так сам же видел — случай. Меня после этого знаешь как трясло! Больше землетрясения этого проклятого.

— Да ты что? — притворно удивился я. — А после Бабия тоже трясло?

— Бабия? А, оператора того. Тоже случайность. Я же вслепую стрелял. Снова ж таки, ты сам видел.

— Угу… И Мельниченка… Случайный ты какой-то человек, Гегемон. Я когда в Киев переехал, некоторое время с друзьями гременецкими переписывался. Писали они мне про смерть Звонаря. Ты же знаешь его, не так ли? Он первым по городу торговлю девчатами к рукам прибрал.

Юрий настороженно смотрел на меня.

— Знаешь, — утвердительно продолжил я. — И то знаешь, что труп его нашли в Чернецких плавнях. С пулей во лбу. А потом Савелий был, который секонд-хендом баловался. С такой же самой дыркой. И Тамерлан. А потом исчез ты куда-то, Юра. И следы твои затерялись на просторах новых независимых государств до тех пор, пока ты в Киеве не вынырнул. Только вот не понял я тогда, на кого ты работал. Не подскажешь?

— Параллели, Волк, ты какие-то странные проводишь. Следил за мной для чего-то…

— Изучал, — вставил я.

— Пусть так. На кого я работал, я еще в палатке мельниченковской объяснил. А насчет изучения… Я тебя тоже, кстати, изучал. И странную вещь обнаружил. Живет такой себе человечек, военное училище оканчивает, службу начинает. Все по регламенту. А потом чудеса какие-то происходят: пять лет из его биографии напрочь исчезают. Будто он их и не жил совсем.

Я скрипнул зубами:

— Не тебе, Гегемон, судить, жил человек или временно умер. Потому что он не для себя, а для страны и жил, и тропами потусторонними ходил-хаживал.

— Да я ж ничего. Я же, например, тоже для государства. Ведь Мельниченко Григорий Артемович его представителем был. И именно с ним я в Киеве начинал. Да и здесь, в Гременце. Ты же слышал, что Беловода мы щупали по его приказу.

Я на миг прикрыл глаза, представив перед собой сосредоточенное лицо Тамары. Перед смертью она уже все знала и понимала, но до конца все-таки не верила. Не могла, не имела права жить с такой верой. Может, именно поэтому и выключался ее мозг? А когда включался, она сама себе смерти искала? Кто теперь это узнает?..

Я встряхнул головой:

— Слушай, Юра, скажи мне, дураку, чего ты меня до сих пор не грохнул?

— Так я же старался…

Я вспомнил фонтанчики от пуль во время гибели Пригожи и пожал плечами:

— Я не про это. Возможность же не раз была. Скажем, во время спектакля, который Айк устроил, можно было бы. И чужими, кстати, руками.

Гегемон вздохнул:

— Алексиевскому своему спасибо скажи да Пригоже. Ведь Иванушка мог из свидетеля в соучастника превратиться, а он тогда мне еще нужен был… А потом узнал я, что документы Беловода у тебя, что ты знаешь, как с изобретением его обращаться, и уже ты мне нужен стал. Эх, — стукнул он кулаком об ладонь, — знать бы, что Беловод у нас под носом лежит!.. Это Тамара, сучка, все нам перепаскудила! — Он помолчал. — А когда лазер у тебя оказался, то я, как ты, наверное, заметил, решил все-таки принять радикальные меры. Потому что Беловод все равно погиб, а документы ты уничтожил. Однако с пулеметом в это время ты здорово придумал. А поскольку, желаешь ты того или нет, но я тебя уважаю, то и возникла у меня одна интересная идейка. Она, эта идейка, тусовалась у меня еще во время нашей встречи в палатке, но сейчас окончательно сформировалась, и именно из-за нее сидим мы тут и спокойно так разговариваем.

Он замолчал, наблюдая за тем, оценил ли я степень его откровенности. Не придя к определенному выводу, решил продолжить.

— Я тебе больше скажу. Вот знаешь ты, что я на Мельниченка работал. И на Мороза, на Пригожу. Да и на Паламаренка. На завод к Паламаренку меня, кстати, действительно Пригожа послал. Но не в этом дело. Дело в другом. Умный человек себе работу всегда найдет. Более того, ты же понимаешь, а я секрета из этого уже не делаю, что если этот умный человек одновременно работает на таких разных людей, то прежде всего он работает на самого себя. Я же ими всеми вертел, как хотел! Я был их хозяином, я! — чуть не закричал Гемонович, но мгновенно успокоился. — Как ты знаешь, была у меня мысль с теми документами за бугор рвануть, но теперь понял я, что именно на этой земле мое время настало!.. Наше время, Волк…

Он наклонился ко мне, приблизив вплотную лицо с грязной засаленной кожей и уставившись почему-то своими красными глазами не в мои зрачки, а в мой лоб.

— Мы же с тобой бойцы, Волк. Вдвоем нас никто не победит. Мы же с тобой — люди бойцовской породы. Над нами черт его знает какие селекционеры работали! Все остальное — это просто навоз, толпа. Всю жизнь никто мне не верил. Думали, что так себе — мальчик на побегушках. Но в настоящих людей никто никогда не верит, Волк! Потому что толпе их не разглядеть, потому что они великоваты для нее, потому что она их облепляет и думает, что они — просто опора для стоптанных ее башмаков. Толпу надо согнать с опоры, Волчара! Кнутами, штыками, пулями!.. Чтобы она отбежала, испуганно остановилась да и рассмотрела то, на чем стояла. Чтобы изумилась убожеству своему. Идем со мной, Волк, идем!.. Потому что нет Гременца. Может, и мира нет. Есть только мы и толпа. И мы для нее свой порядок установим. Вдвоем. С тобой вдвоем. Не надо мне твоего лазера. Пусть у тебя остается. Будешь у меня главнокомандующим и правой рукой. Ну что, Волк, идешь?..

Я посмотрел на небо, в котором две последние тарелки передвигались осторожными кругами, постепенно сужая их над площадью. Бросил взгляд на стену тумана, в котором исчезал гангренозно-красный раскаленный Сухой Каганец. Взглянул на людей с ружьями, прячущихся за «маздою», на нашу «волынянку», сгорбленную пулеметом. И в конце концов повернулся к Гемоновичу.

— Нет, Юрий. Сам иди. И не просто иди, а широкой, так сказать, дорогой. А я лучше тропками побреду. На них интересней и для ума полезнее: со всякой нечистью поболтать можно, чарку перекинуть, с ведьмочкой какой-нибудь переспать. Общение. Существование, блин. А на твоей дороге — сосуществование. До определенных границ обочины этой самой дороги.

Гемонович пожевал губами.

— Отказываешься, значит. Почему?

— Я же объяснил. Да и вижу я, что слабеньким ты стал, Юра. Силы у тебя нет.

— Силы?!. У меня силы нету? — весь даже распрямился Гемонович.

— К тому же — вывод Шнеерзона из закона Алексиевского: абсолютная власть равна абсолютному безумию, — не обратил я на него внимания.

Но и он ответил мне тем же самым:

— Это у меня силы нет? — повторил. — У меня есть оружие, — загнул Гегемон первый палец. — У меня есть припасы, — загнул второй. — У меня есть люди. Целая армия людей.

Третьего пальца Гемонович не стал загибать, а рванул вверх рукав рубашки:

— Видишь?..

На его накачанном предплечье четко выделялись три цифры синего цвета «666», оплетенные хитроумным орнаментом. Честно говоря, я не знал, что и сказать. Ведь не каждый день присутствуешь на воскресении великого магистра.

— Итак, имею честь…

— Имеешь, имеешь, — мрачно пробубнил Гемонович, опуская рукав.

— Но ведь Айк…

— А, игрался парень, — махнул Юрий рукой. — Да и у меня другие дела были, а армию свою нужно было наготове держать. Ведь те же припасы собирать пришлось по всему околотку. Экономика, как ты понимаешь, всегда на первом месте.

— А для чего же ты их наркотой накачивал?

— Ну, во-первых, возле кремняков под ее влиянием действительно спокойнее. Снова же, силы какие-то необычные в организме появляются. Сам же видел. А главное — все они, с наркотой, у меня вот здесь, — сжал Гемонович кулак. — Что скажу, то и будут делать. Организация, так сказать, толпы при наименьшем вложении средств. То есть снова экономика. Дрожжи для теста. Роботы. Так что, как понимаешь, все козыри у меня. Поэтому, Волк, у тебя есть два пути без всяких окольных тропинок: или быть вместе со мной, или героически погибнуть в борьбе с преобладающими силами противника.

Я встал с ящика, пахнувшего как церковь на Спаса. Гемонович тоже поднялся на ноги.

— А теперь послушай меня, Гегемон… Даю тебе ровно три часа, чтобы все продовольственные запасы, вся вода, а не только всякие побрякушки, были перенесены в помещение рынка. Оружие — туда же. И под расписку. — Вдруг я запнулся, неожиданно даже для самого себя. — Да ты еще человек ли, Гемонович? Ведь все мы одной крови, ты и я, как говорится в бессмертном произведении. У нас другие враги есть… А ты… А вы… Пригожа, Мельниченко, Мороз с его папкой!.. Сожрать друг друга хотите. Каннибалы какие-то…

— Что за папка? — насторожился Гегемон.

— А, — рассеянно махнул я рукой, — Мороз компромат на Пригожу собирал. Может, еще на кого-то. Сейчас разве узнаешь.

— И где же она? — совсем уже осторожно спросил Юрий.

Я внимательно посмотрел на него.

— Помнишь, как в детстве говорили: знаю, а не скажу. На черта она тебе сейчас нужна? Ведь Гременца-то уже нету, не так ли? Ты лучше подумай, как своих наркоманов так организовать, чтобы через три часа все запасы были тут, — и я повернулся, сделав шаг в направления «волынянки». — Ну, бывай, — бросил через плечо, на какое-то мгновение оказавшись на линии огня между пулеметом и Гемоновичем.

И тот воспользовался этим самым мгновением.

Молниеносным движением ноги он опрокинул ящик, наполненный яблочными ароматами, и схватил пистолет, лежавший в нем. «Айк припер», — догадался я. Но догадалось очень поздно, потому что прохладный ствол уже уперся мне в спину. А сам Гемонович находился под надежной защитой моего тела от случайной пулеметной очереди.

— А теперь ты меня слушай, — процедил он сзади сквозь зубы, — сейчас ты скажешь своим воякам, чтобы отошли от пулемета. А фифочка твоя пусть возьмет лазер и принесет его сюда. Только, скажешь, медленно и безо всяких резких движений.

— Дурак ты! — бросил я, не оборачиваясь. — Если ты мою жизнь изучал, то должен был понять две вещи. Первая: жизнь свою я особо не жалую. Хорошее уже узнал, а плохого узнавать не хочется. И вторая: возле пулемета сидит женщина, которая когда-то была моей женой. С которой я развелся и которая меня люто ненавидит. Особенно после гибели Бабия. И перед тем, как с тобой за «ящик переговоров» сесть, я приказал ей стрелять при малейших признаках опасности. Будь уверен, по мне она плакать не станет.

И я спокойно повернулся лицом к Гемоновичу. Тот колебался. Но я чувствовал, что мне необходимо привести еще какой-нибудь аргумент, чтобы он начал мыслить спокойно и логически.

— Юрий, ну перестреляем мы сейчас друг друга. Кто с этого навар иметь будет? Все равно вокруг Ларисы Леонидовны люди собираются, оружие у нее есть, и мы договорились, что если со мной что-то случится, то через три часа она вводит в бой всех своих людей, пулемет и лазер.

— Блефуешь, — сверлил меня взглядом Гегемон.

Я вздохнул:

— Юрий, последние события плохо повлияли на твои умственные способности. Если бы у меня было время привести хоть какие-нибудь доказательства…

— Приведи!..

Я вопросительно уставился на него. Он улыбнулся улыбкой пираньи:

— Приведи. Ведь твоя параноичка все равно начнет царапаться. Так идем, прогуляемся к рынку. Заодно расскажешь, где папку морозовскую видел. Трех часов нам ой как хватит.

— Сдалась тебе эта папка. Хотя… Лариса Леонидовна! — крикнул я, и Лялькина голова появилась из-за пулемета. — Срок переносится. Если через полчаса меня не будет, начинайте.

Срока, конечно, никакого не было. Я просто надеялся, что Лялька поймет, что у меня возникли проблемы, и что с ними я смогу продержаться максимум полчаса. И, главное, мне очень не хотелось, чтобы Гемонович расстрелял меня просто у нее на глазах. Последний разговор с Лялькой в частном доме я помнил очень хорошо.

Гегемон немного ошалел от наглого переноса сроков атаки, но тряхнул головой и попятился к рынку, направив на меня пистолет и постоянно держась за мной от нашей «волынянки». Как только мы зашли за «мазду», он расслабился, улыбнулся и кивнул своим людям, направившим на меня стволы охотничьих ружей.

— Все нормалек, ребята. Полдела сделано. А другие полдела я и сам устрою, — и он подтолкнул меня к входу в рынок.

Весь первый этаж был завален ящиками, свертками, пакетами, целыми и сломанными вещами. Они лежали, собирались в кучи, прислонялись к стенам, высились на заплеванном полу, и в их огромном количестве исчезали одиночные фигуры людей, осторожно снующих между ними. Прямо сельпо какое-то. Заведовал этим сельпо Айк, который, увидев нас, подбежал к Гегемону.

— Что, согласился?.. — не очень-то и довольно спросил он.

— Согласится. Вот только о папке морозовской нам расскажет. Помнишь, как мы ее искали?

Мне показалось, что на мгновение лицо Айка окаменело, но почти сразу же снова приобрело свое свиное выражение. А мне эта папка начала уже и надоедать. Что это еще за чудо такое?.. О чем я прямо и спросил Гегемона.

— Это, Волк, мой личный страховой полис. Поверь, для тебя он никакого значения не имеет. Потому скажи, где эти бумажки, и будем мы с тобой целых полчаса разговаривать тихо и мирно.

Конечно, я ему не поверил, но срок, определенный мной, стремительно сокращался. Лялька и действительно могла полезть в драку. Да и тарелки, подкрадывающиеся к площади, меня очень беспокоили. Как и продолжительное затишье кремняков. Если они снова бой начнут, то всем нам достанется. Надо скорее исчезать отсюда. Скорее!

Я пожал плечами:

— Какие-то меркантильные интересы у тебя, Гегемон. Но если хочешь… В последний раз я видел эту папку здесь, в кабинете Мороза.

Гегемон и Айк пораженно переглянулись. Потом Гемонович грязно выругался:

— Идиот! Надо же додуматься: такие документы на рабочем месте держать!

Он еще раз выругался и махнул мне:

— А ну, пошли.

Пистолет он не спрятал.

Кабинет Мороза находился на втором этаже, в производственных помещениях. И мы втроем начали подниматься по лестнице, протертой тысячью грязных подошв и покрытой какими-то жирными подтеками. Я — впереди. За мной — Гемонович с пистолетом. За ним — Айк.

Мы уже почти поднялись на второй этаж, когда я услышал, как позади что-то пораженно хрюкнуло. Словно поросенок, которому опытный мясник с первого удара попадает в самое сердце. Я резко оглянулся и не сразу понял, что произошло.

Гемонович, широко раскрыв глаза и рот, испуганно смотрел на меня и медленно оседал на ступени. Сзади его поддерживал Айк, перехватив руку с пистолетом. Вырвав его из нее, он опустил Гемоновича, и тот покатился вниз по ступеням, мягко ударяясь о них всем своим весом. В спине у него торчал нож. Мой любимый вид оружия.

Айк, направив пистолет на меня, провел Гегемона взглядом:

— Земля тебе пухом, магистр. Извиняй, если что не так.

И хохотнул смешком олигофрена.

Я, конечно, не любил Гемоновича. Не без причин. Я его ненавидел. Причины на это имелись. Он был враг. Но враг понятный и по-своему честный. Иногда я даже ощущал какое-то родство душ между нами. Кто знает, что бы вышло из Юрки, если бы он в своей жизни встретил таких людей, каких встречал я. Старенькая учительница литературы, дающая читать мне запрещенного Стуса. Заместитель начальника училища, элементарно настрелявший мне по физиономии за нечестность перед друзьями. Польский журналист-диссидент, который во время моего транзитного пребывания во Франции сильно пошатнул некоторые мои идеологические устои. Никарагуанский партизан, вытягивающий мое истерзанное тело из-под обстрела правительственных войск. Немножко распущенная санитарка из госпиталя, приучившая это тело снова любить маленькие радости этой жизни. В конце концов, наш вечно сердитый и вечно добрый редактор Абрамыч.

А еще — Лялька, Беловод… И Алексиевский… И Дмитрий… И Гречаник… Человек от рождения греховен, утверждает религия. Я не верю в такую религию. Человек от рождения никакой. Как и после смерти. Его содержание находится посредине и определяется содержанием других людей. То есть всеми нами. Даже этим выродком, который тычет пистолетом мне в грудь.

— Чего встал?.. Смена командования, писака. Будешь теперь со мной работать.

Наверное, взгляд у меня был еще тот. Потому что Айк немного отодвинулся, и движения его стали слегка суматошными. Но оборотов он не сбавил.

— Иди, говорю! Поторапливайся!

Я тяжело повернулся и пошел вверх. В гору. По вертикали. Вспоминая все, чему меня учили в десантных войсках. Наполняя силой и энергией каждую клетку своего тела. Заставляя его хотя на несколько минут вспомнить, каким оно было до никарагуанской командировки, и умоляя его в нужный момент забыть о своей искалеченности.

Когда мы вошли в кабинет с проваленным потолком, одна плита которого угрожающе нависла над замусоренным столом, я уже отключил почти все свои болевые центры и превратился в ледяной осколок разума, покачивающийся в вязких всплесках ртутных жил, мышц и конечностей.

— Ну и где же Мороз свои бумажки держал? — играя пистолетом, спросил Айк.

— В верхнем ящике, — медленно указал я головой на стол, стараясь не делать пока лишних движений: нельзя было расплескаться преждевременно.

Айк, не выпуская меня из поля зрения, подошел к столу и изо всех сил рванул ящик. Он сухо хрустнул, будто кости ему переломали, и вывалился на пол, рассыпая по нему какие-то исчерченные бланки. Сверху на них тяжело плюхнулась толстенная папка.

— Ага, — удовлетворенно хрюкнул Айк.

Осторожно поднял ее, положил на стол и одной рукой — второй держал оружие — раскрыл, шурша бумагами.

— Ага, — еще раз повторил он. — Вот теперь я почти доволен. Теперь, если город к нам, мы ли к городу пробьемся, все будет очень гуд. А то придумал: ничего нет, мы здесь новый мир построим!.. Шизик!.. Все когда-то заканчивается и заканчиваться должно хорошо. Для меня… И для Лохова.

Айк весело взглянул на меня:

— Гегемон думал, что он всеми крутит. Я же говорю — шизик. Мелковат он для этого. Потому что есть и покруче людишки. Лохов, например. Вот кто всеми действительно крутил! Даже тестем своим. Но незаметно, как и положено немелочным фраерам. Гегемон думал, что если он Люцифером своим пацанве баки забил, то и шарагу для себя сколотил? А хрена лысого! У Лохова не хуже бригада была. Он Людмилку втихаря трахал, а та, что он хотел, то и делала. Еще и молилась на него прозрачно. Намаханная!.. А теперь… — Айк торжественно дунул на папку, стряхивая с нее невидимую пыль, которая еще не успела и сесть на нее. — А теперь все у него вот тут будут, — поднял он грязный кулак и вдруг пожаловался мне: — Знаешь, писака, сколько я за этой папкой побегал?.. Но нашел. Нужный я все-таки человек!..

— Нужный, нужный, — произнес я, прислушиваясь к своему телу. — Можно сказать: самый нужный. Потому что без дерьма и чертополох не вырастет. А еще ты у нас, братан, умный очень: знаешь, как Лохов жмуриками крутить будет…

Рука с пистолетом немного опущена. Рывок прямо на Айка. Пистолет поднимается. Выше. Выше. Вот сейчас. Молниеносный боковой уход. Пуля позади врезается в стенку. Правую руку — на столешницу. Тело — горизонтально. «Вертолет». Ногу, ногу подогнуть! Правой — по печени. Левую выстреливаем в солнечное сплетение. Вышло. Падает. Пистолет, зараза, не выпускает. Перекат по столу. Приземление на одну точку. Плохо. Он сзади. Только бы попасть. Точку, точку держи! Удар левой назад. Переворот. Снова боковой уход на всякий случай. Правильный случай. Не попал, гаденыш: наугад стреляет. «Батут». Кульбит. Обеими ногами — в рыло. В отвратительное свиное рыло с вылупленными глазами.

Айк со всего размаха ударился о подоконник, крякнув и выпустив все-таки пистолет. Тот глухо стукнулся об пол. А Айк, оттолкнувшись от подоконника, тараном пошел на меня. Что ж, масса у него побольше. Только, наверное, поясницу забил — двигается как-то вяло. Вяло, конечно, но масса же… Вот это удар!.. Меня отбросило к стенке, мгновенно выплескивая из меня все силы, которые я тщательно собирал последние несколько минут. Даже по стенке потекло.

В последний момент я все-таки успел выставить вперед согнутую ногу, и Айк всей своей хваленой массой налетел на мое колено интересным местом. Ох, родной ты мой, больно тебе?.. У моего тела уже не оставалось времени ни на воспоминания, ни на выдумывания, и оно применило к скрюченному Айку старый — но такой надежный! — боксерский хук. Его даже вверх подбросило. А я, уже безо всякого мудрствования, начал размахивать руками, как в давние времена мальчишеских потасовок, лупя Айка по ошарашенной морде. За себя… За Лианну… За Михая… За мир этот потерянный…

Внезапно я понял, что я размахиваю руками в воздухе, что впереди никого нет, что Айк грязным мешком валяется на полу, судорожно дрыгая одной ногой. Понял и встал на колени, согнувшись и упершись руками в пол. Меня стошнило. Прямо на Айка. Последний, так сказать, аккорд.

Вверху что-то заскрипело. Я поднял тяжеленную голову и оцепенел. Плита, нависшая над кабинетом, начала медленно, но постепенно ускоряя свое движение рушиться прямо на меня. А я, — словно загипнотизированный, не мог расшевелить ватное тело: последние силы вышли из него вместе с рвотой, и плоть, очищенная от грязи, напоминала собою белый мертвенный саван, накинутый на упокоенную душу.

«Ну, вот и все», — успел я тоскливо подумать перед тем, как что-то мощное дернуло меня назад, больно выворачивая все кости и этой болью заставляя тело снова взывать к жизни. Сквозь грохот плиты, которая с треском проваливала пол вместе с Айковым телом и проклятой папкой, сквозь клубы пыли и какие-то липкие брызги меня выбросило в коридор, и что-то теплое и упругое свалилось на меня сверху, прикрывая собой от всех опасностей этого мира.

— Тебе что, — выдохнуло это теплое и упругое, — без меня умереть захотелось? Нет, дорогой, я тебе еще жизнь попорчу.

Меня начала бить мелкая дрожь, которую я никак не мог унять.

— Д-д-дура!.. Люб-бим-м… Я ж сказ-зал — ж-ждать…

— Тебя дождешься! — говорила Лялька, осторожно освобождая меня из своих объятий и прислоняя к стенке. — Смерти скорее дождешься.

Она присела на корточки и обеспокоенно оглядела меня.

— Хорош. В гробу, наверное, лучше смотреться будешь. Идти-то можешь?

Я пожал плечами и попробовал подняться на ноги. Ничего, вышло. Только пол немного покачивался и стены все время пытались пойти по кругу. А так — ничего.

Я даже сделал пару шагов перед тем, как до меня дошло:

— А ты как сюда прорвалась? Что-то я криков «ура!» и пулеметных очередей не слышал. Снова хитростью и женским лукавством?..

Лялька смущенно улыбнулась, поглядывая на вываленные стены кабинета, за которыми еще метались клубы пыли. Ей только сейчас становилось страшно. Что-то не то у моей бывшей жены с реакцией. Вон как лицо вытянулось!..

— Там кто? — спросила тихо. — С кем ты?..

— С Айком, — ответил мрачно.

Лялька согласно мотнула головой:

— Да. С кем же еще?.. Гемонович внизу лежит. Он тоже с тобой?..

— С Айком, — повторил я тем же тоном. — Потом объясню. Как ты возле тех ребят с пушками прошла? И как выбираться будем? Я, честно говоря, немного не в форме.

Лялька немного изумленно взглянула на меня, а потом снова заулыбалась:

— Ты же еще ничего не знаешь! Меня же сюда те самые ребята с пушками и направили. А откуда бы я знала, где на тебя плиты валиться станут? Слушай, — положила она мне руку на грудь, — где ты того Федора Ивановича нашел?.. Это же чудо какое-то, а не дед!.. Идем, идем, сейчас сам все увидишь.

И Лялька, обняв меня одной рукой за поясницу, потянула смертную плоть мою к выходу из здания рынка. А бессмертная душа все пробовала и пробовала донырнуть до самого дна ее фиолетовых глаз.

 

6

«Львы и газели, львы и газели», — пульсировало в опустошенном мозге все время, пока Лялька помогала мне обтирать мое избитое тело влажной тряпкой, сделанной из моей же снятой рубашки. Лианна, которая попыталась ей помочь, получила от ворот поворот и теперь скучала рядом, изредка давая дельные советы. Кроме этого, худой парень явного рокерского вида притащил бутылку минеральной воды, а девушка в сером платье, с линзой на груди, приперла еще две, чтобы напились мы уже вволю. «Так не бывает», — в конце концов решил я, ощущая облегчение во всем теле, ставшем легким и невесомым: дунешь — и взлетит, не поймаешь.

Мы расположились возле нашей боевой «волынянки». Вокруг сновали грязные, поглощенные заботами люди, таская какие-то ящики, свертки, пакеты и бутылки. Но их озабоченность избавилась от суетливости и была наполнена внутренним математическим содержанием, о котором я давно уже забыл в этом разрушенном мире. Этому ощущению способствовали и несколько женщин, стоящих посреди потока человеческих тел и что-то отмечающих в листах бумаги, слабо трепещущих в их руках.

— Эй, эй, мужчинка, — неожиданно воскликнула одна из них, направляя шариковую ручку на оранжевожилетчика, который, тяжело дыша, тащил какой-то большой ящик, — что это у вас там такое?

— Да глисты эти засушенные. Лапша консервированная, — ответил тот, с явным облегчением опуская ящик на пол и вынимая из него яркий пакетик «Мивины».

— Не туда, не туда, — строго заметила женщина, — мучные изделия несите за угол. Мы их складируем с того входа.

— Бюрократы проклятые, — забубнил оранжевый жилет, послушно, однако, поднимая ящик. — Нигде на вас управы нет. Ни в раю, ни в аду.

И я был с ним абсолютно согласен. Но это была своя бюрократия, какая-то домашняя и уютная. Поэтому я лишь слабо улыбнулся и прислонился к запыленному боку «волынянки». За ней раздался взрыв хохота.

— Ага, — донесся оттуда голос деда Федора, — так вот, смотрю я на свою старуху… А она еще тогда старой не была, а совсем даже наоборот. И вся: тут — такая, тут — во-о-от такая, а тут — такая-такая… Так вот, смотрю я на нее и чувствую, что не сдержусь, что согрешу сейчас. И от того волнения великого не замечаю, что уже вслух говорю: «Боже ты мой, укрепи, мол, меня и направь!» А старуха как моргнет на меня, ехидно так, да и говорит: «Да пусть он у тебя лишь укрепит, а направлю я сама куда нужно…»

— О-о-ой! — зашелся кто-то от хохота. Даже Лялька слабо улыбнулась, выкручивая мою рубашку.

А дед Федор уже обращался к кому-то:

— Вот так-то, Васька! А ты говоришь: жить не хочется, жить не хочется. Да эти женщины проклятущие, создания аспидские, кого хочешь жить заставят. Даже вопреки воле и желанию. И тарелки те, что над нами ширяют, ничто супротив тех тарелок, которые, скажем, баба моя Марфута иногда швыряла. Как сейчас говорят: для тренинга.

Я посмотрел вверх. Две бледно-зеленых медузы медленно, очень медленно передвигались в небе вокруг площади. Вокруг них блестела только мертвенно-серебристая пустота. Новых созданий не появлялось. Кремняки, если они и оставались, тоже никак себя не проявляли, и Лианна, сидя спокойно, ласково смотрела на меня. Даже неловко было от ее взгляда. Лялька тоже перехватила его и сердито передернула плечами. Она хотела что-то сказать, но не успела. Подошел дед и, тяжело выдохнув горячий воздух, сел рядом со мной. Провел рукой по лицу, и на мгновение стало заметно, какой он усталый. Намного больше, чем я.

— Ломка у Васьки, — утомленно сообщил Федор Иванович. — Так, что ли, оно кличется? После наркотиков… Девчушка его там с ним… Красивая девчушка. Плачет. Слушай, Роман, — повернулся он ко мне, — ну откуда еще эта гадость на нашу голову берется? Я — человек мирный, но тем, кто это зелье продает, самолично бы шеи скручивал…

— Уже скрутили, Федор Иванович. А в общем, они и сами себе их скрутят. Натура у них такая. А мы поспособствуем. Хотя в нашем положении зелье это, может, и помогло кое-кому? Вон как они, обколотые, по лаве выплясывали. Да и кремняков не боялись. Никакого тебе стресса.

— Стресса, стресса… — презрительно скривил губы старик. — Слов навыдумывали. Заметь, что кремняков этих никто уже особо и не боится. Потому что стресс твой — самая обыкновенная серая трусость, а вечно трусить люди не могут. Не серые. Как ты только что сам сказал: натура у них такая. Да и по лаве… Лариса, — он кивнул головой на Ляльку, — рассказывала, что парнишка Лианкин безо всякого зелья по ней бегал. То есть на равных он был с теми чудами. Потому что и до сих пор не знаем мы, на что человек способен. Потому что, чтобы узнать все это, большую работу умственную приложить нужно. А мы разленились. Вот, Союз бывший… С чего он развалился? С чего мы живем сейчас так плохо? А ответ простой: думать самим лень было. Все надеялись, что за нас думать станут. Оно и спокойнее, и уютнее как-то в уголочке. Потом, стало быть, свободу получили. Помнишь, орали: это сладкое слово!.. А того из-за своей умственной лености не уразумели, что не мы ею будем лакомиться, а именно она, родная, нас на зуб возьмет да на вкус и крепость попробует… Ничего, посмотрим… Однако имеем: воли к думанью аж никакой, вкус испаскужен, а поводыри наши лишь к себе… Тьфу! — вдруг сплюнул дед себе под ноги.

Я улыбнулся и взглянул на него:

— Нам бы таких поводырей, как ты, отец… Как это ты людей за какой-то час организовал?

— А, — отмахнулся дед, — просто думать их заставил.

— Кнутом заставил или пряником?

— Словом, — серьезно глянул он на меня. — Помнишь, ты про вторую ошибку своих друзей спрашивал? Так вот. Люди они, конечно, хорошие были. И ученые, и умные. Но того не поняли, что у каждого человека свой язык. Внутренний. И разговаривать не с толпой надо, не с аудиторией — господи, и не вымолвишь! — а с человеком. И на том языке, который не лишь тебе, а и ему понятен. Каким бы некрасивым он ни казался. — Дед помолчал. — Вот друг твой бородатый таким человечным языком хорошо владел. За что мне и понравился.

Вспомнив Алексиевского, я вспомнил и о черновиках его романа.

— Лариса, — спросил Ляльку, внимательно прислушивающуюся к нашему разговору, — а где роман Сергея Михайловича?

— На переднем сиденье, — встрепенулась она, — под лазером. И действительно, спрятать надо. Сейчас я его в бардачок переложу.

— Я сам, — поднялся я на ноги, с удовольствием отмечая, что держат они меня уже довольно уверенно. Даже подпрыгнул два раз. Ничего, жить можно.

Повернулся к «волынянке», протягивая руку к лазеру. И краем глаза заметил какое-то движение в небе.

Тарелки, которые до сих пор, чуть покачиваясь, спокойно и вяло плыли над площадью, вдруг дернулись, стремительно приближаясь друг к другу. Подняв глаза и не отрывая их от воздушных медуз, я нащупал приклад лазера. Тарелки угрожающе накренились. Потянул лазер на себя. Одна из тарелок, так и не выпрямившись, сорвалась с места и полетела прямо на меня, стремительно увеличиваясь в размерах. В ее нижней части начал вырастать знакомый мне бутон.

— Убегайте! Все убегайте! — закричал я, поднимая лазер и понимая, что ничего не успею сделать.

Дед Федор, схватив за руки Ляльку с Лианной, исчез из моего поля зрения. Я вприпрыжку крутанулся вокруг себя, отыскивая посреди площади место, свободное от людей, которых, как назло, набилось на ней видимо-невидимо. И понял, что такое место есть только за «волынянкой», откуда только что вышел дед. Бутон тарелки имел уже вполне дозрелый вид. Отталкиваясь изо всех сил от земли, я подскочил, кульбитом перелетая через машину и одновременно, в полете, навскидку стреляя по проклятому феномену. Два выстрела, мой и тарелки, слились в один.

Уже падая на землю, я успел заметить рыжеватого парня, лежавшего на земле в болезненной позе, и девушку с заплаканными глазами, сидящую возле него. Компания, хохотавшая от дедовых побасенок, к счастью, уже разошлась. А эти двое, наверное, так и не успели понять, что происходит, когда зелено-голубое пламя, лишь оцарапав мое тело электрическим зарядом, охватило их.

— Су-у-у-ука! — вывернул я горло, падая на спину и стреляя в тарелку, начавшую уже покрываться красными пузырями.

Один выстрел… Второй… Третий… Со всей злости… Вот так… Вот так… Вдруг я с ужасом осознал, что с каждым нажимом спускового крючка луч лазера становится все короче и короче. Если во время сегодняшней бойни я стрелял в НЛО с расстояния почти в километр, то последний выстрел выплеснул луч на какие-то двадцать метров. Даже самый мощный и самый таинственный аккумулятор не может быть вечен. А в небе угрожающе раскачивалась еще одна тарелка.

— Роман, — услышал я откуда-то голос деда Федора, — бросай оружие! Они на него как мухи на мед летят.

В этом что-то было. Тем более что лазер уже почти разрядился и не жалко отбросить его в сторону. Что я и сделал, резко вставая и медленно выходя на площадь. Последняя тарелка замерла в небе. А на меня молча смотрели люди. Разные. Молодые и старые, женщины и мужчины, прозрачные и рокеры, камуфляжники и оранжевожилетчики. Федор Иванович… Лианна… Лялька. Нет, они были не разные. Они были разнообразные. Каждый со своей судьбой, по-своему вылепившей их фигуры. Каждый со своей надеждой, по-своему вырисовывавшей их лица. Каждый с невыразимой жаждой друг друга, плотно сомкнувшей их плечи и руки. И каждый со своим пониманием своей свободы, струящейся из их глаз и не дающей превратиться в толпу. Люди Гременца, мои земляки… Мои земляне.

И я, смущенно улыбаясь, может, впервые в жизни пошел им навстречу.

А тарелка в небе вдруг колыхнулась и накренилась в моем направлении. Я замер и сделал шаг влево. Наклон тарелки изменился, и она начала медленно, как-то осторожно снижаться. Шаг в другую сторону… И соответствующая реакция тарелки. Каким-то звериным инстинктом я понял, что меня высчитали. Что теперь нет разницы в том, будет у меня лазер или нет. Что я — опасен и должен быть обезврежен. Но… Но, значит, правы были и Дмитрий, и Беловод: это — разумные существа. Однако, что же это за разум, который может безжалостно сжечь в зеленом пламени разум иной, не свой?..

«А ты!.. А ты!.. — пульсировало в мозге. — Ты что, с ними забавлялся? Чаи гонял? В гости приглашал?..»

Неожиданно я увидел себя сверху, с точки обзора НЛО, только что расстрелянного мной: грязный, шелудивый, глаза вылуплены, зубы оскалены, и скорченными руками бросаю убийственный луч в небо. Оч-чень разумное создание!..

Невыразимо горячая волна то ли ужаса, то ли стыда плеснулась во мне. И я, барахтаясь в паутине, снова начал рвать те нити, которые только-только нащупал между собой и другими людьми.

— Не подходить! Не подходите ко мне! — в отчаянии завопил я к площади.

И в первую очередь к Федору Ивановичу, уже бегущему вместе с девчатами ко мне.

Я понимал, что моя гибель в гуще человеческих тел сломает то хрупкое равновесие, которое удалось установить деду Федору. И все начнется сначала. Разве что с другими действующими лицами. Поэтому я развернулся и, не выпуская из поля зрения тарелку, бросился с площади вниз, к Каганцу, к скифской бабе, видневшейся на фоне огненной реки. Потому что это был единственный безлюдный проход, увиденный мной.

Тарелка, медленно набирая скорость, двинула за мной. Я, петляя будто заяц, бросился влево. Зеленое пламя полыхнуло на том месте, где я только что бежал. Вправо!.. Еще один луч обжег землю. Еще раз вправо!.. Я ж тебя запутаю, погань летучая!.. Я уже бежал, петляя, не как заяц между бугорками пожухлой травы, а как мысль по хитрым сплетениям извилин мозга… А потом я упал, обо что-то споткнувшись.

Матово-изумрудная линза очень медленно, очень уверенно и, я бы сказал, очень основательно, нависла надо мною. Ближе, еще ближе… Совсем рядом… Чтобы, значит, наверняка. Сосредоточенно и не спеша. Навсегда.

И тогда я встал. Поднялся. Выпрямился, упершись взглядом, начавшим существовать независимо от глаз, в матовый бутон, вырастающий на днище летающей тарелки. Это было мгновение, когда я понял настоящую и единственную степень свободы человека. Свободу выбора поведения в момент встречи со своей смертью. «Поведения» из-за того, что саму смерть, как и рождение, не выбирают. Но если учесть то, что, неслышно взывая к Вселенной, каждую секунду умирают тысячи клеток нашего тела, то тогда вся наша жизнь — одна большая тренировка и подготовка к осуществлению того, последнего, самого полного, выбора. И это есть наша свобода. И обжалованию это не подлежит. И поэтому я не имел права на превращение в обезумевшее животное, которое, вытаращив глаза, бессмысленно бежит куда-то по черным лугам Вселенной, испуганно петляя между звезд.

— Миха-а-а-й! — неожиданно ввинтился в узкое для него пространство между мной и летающей тарелкой вопль Лианны. — Миха-а-а-й! Держи-и-и!

Она бежала ко мне, тоже не петляя, по самой короткой из всех существующих прямой, сжимая в вытянутой руке не нужный уже лазер. Вдали, что-то крича, на земле трепетала Лялька, сжатая тяжелыми руками деда Федора. А вверху созревало зеленое пламя бутона летающей тарелки.

— Наза-а-а-ад, наза-а-а-ад, Аню-ю-юта! — орал я и бежал к ней навстречу, сбивая с ног, прикрывая своим телом и понимая, что все это совсем не защитит ее от все-сжигающего луча.

Наверное, только понимание этого перевернуло меня на спину, выхватило лазер из рук Лианны и направило его в медузистое брюхо НЛО. Слабый и короткий луч ударил вверх. И вдруг стало понятно, что летучее существо допустило весомую ошибку: оно до упора сократило расстояние между нами, что позволило последнему выплеску энергии из разряженного лазера дотянуться-таки до него. Но перед этим произошло еще кое-что.

Это не был разговор. Это не был обмен мыслями. Это был какой-то упругий мгновенный удар огромного информационного поля, позволивший мне за частицу секунды охватить немыслимые межпланетные расстояния. И увидеть представителей двух форм жизни — кремний-органической и полевой, тысячи и тысячи лет ведущих борьбу за жизненное пространство. Ни одна из них не могла долгое время существовать ни в открытом космосе, ни на планетах, похожих на Землю. Они преобразовывали эти планеты под себя.

Я увидел колонию кремняков в выжженном, покрытом едкими испарениями и лавовыми потоками мире (по-моему, это была Венера). Я увидел тысячи летающих тарелок, свободно передвигающихся в плотной, переполненной электрическими разрядами зеленоватой атмосфере (по-моему, это был Юпитер). Я увидел линию фронта между ними в виде мертвых обломков планеты, разрушенной когда-то в прямой, как это было сейчас, стычке (по-моему, это был пояс астероидов).

И еще я понял, что планеты, похожие на Землю, превращаются в их миры с помощью автоматов, в одном случае разрушающих кору, а во втором — переполняющих атмосферу электро- и радиоизлучением. И еще я понял, что эти автоматы — люди. По крайней мере, каждая из разновидностей существ считала, что именно она создала их. И именно для себя. Так утверждало их учение, похожее на нашу религию, в котором они считали сами себя созданиями Большого Пульсара и Черной Дыры, противостоящей первому.

И еще, в последний миг перед тем, как тарелка рассыпалась на разноцветные искры, я ощутил ее изумление моим поведением, ее жгучие сомнения относительно моей природы, ее неуверенную попытку остановить свой смертельный выстрел… И еще — какой-то слабый намек на ожидание контакта иного рода. Контакта между двумя разумами, а не между двумя безумствами. Со всеми последствиями, вытекающими из этого.

А потом в серебристом небе угас последний радужный огонек, и я понял, что победил. Но радости никакой не было. Была лишь усталость и тоскливое чувство того ожидания, которое я уловил в последней вспышке феномена. Того ожидания, которое отныне навсегда останется со мной.

Что-то взлохмаченно-ласковое налетело на нас с Лианной. Оно теребило нас, гладило, щекотало и частило:

— Живые! Живые!.. Милые вы мои!.. Лианночка! Ромка! Живые!..

Лялька обнимала нас обоих сразу, смеялась и всхлипывала, не видя, что слезы оставляют светлые дорожки на ее измазанном лице. А издалека уже трусцой бежал дед Федор, и улыбающиеся люди приближались к нам. И я, тоже уже улыбающийся в полкосмоса, поворачивал свое лицо к ним, но внезапно моя улыбка превращалась в гримасу. Потому что я увидел окаменелое лицо Лианны, ее сжатые губы и пустые глаза. Мне до боли было знакомо это выражение, и поэтому я был в состоянии только на то, чтобы выдохнуть:

— Где?..

— Там, — кивнула девушка в сторону людей, бывших уже почти рядом. — И там, — кивок вправо. — И там, слева. Со всех сторон. Только сзади, кажется, нет.

Сзади бурлил огненный Сухой Каганец. И скифская баба склонилась над ним.

— Назад, назад! — снова заорал я, сатанея от ненависти к этому миру, никак не дающему мне соединиться ни с ним, ни с самим собою, — Федор Иванович, уводи людей! Кремняки идут! Много кремняков!

А сам Пятился к Каганцу, понимая, что меня, в конце концов, обложили. Окончательно.

— Лялька! Забирай Лианну и брысь отсюда! Им нужен я! А вы спасайтесь…

— Волк, Волк, я тебя не брошу!

— Вон! Прочь от меня! Ненавижу тебя! Всю жизнь ненавидел! Ты мне всю ее переломала! А ты!.. Ты, сучка маленькая, чего вытаращилась? Я не Михай! Понятно, дуреха? Не Михай я твой разлюбезный! Я — Волк! Волк — я! Не путайся у меня под ногами, уродина повернутая!..

Я ожидал, что Лианна сейчас заскулит и, обиженно съежившись, бросится прочь от меня. Через кольцо кремняков. К деду Федору. Может, и Ляльку за собой потащит. Ну, быстрее, быстрее, девочка моя!.. Но вместо этого она схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил:

— Михай, Михай, приди в себя! Ты же не волк, ты не зверь, ты — человек. Слышишь, Михай? Мой любимый человек!..

А Лялька, долго не раздумывая, оттолкнула ее и, глядя прямо в глаза, коротко и смачно врезала мне два раза по физиономии. У меня только голова качнулась из стороны в сторону.

— Слабак! — сказала, будто сплюнула. — И за что я тебя любила? За что я тебя до сих пор люблю, Роман? Неужели ты так и не понял, что не могу я без тебя? Даже с Дмитрием иногда… Ни с кем… — и она вдруг всхлипнула, уткнувшись лицом в мою грудь.

Я покачнулся, но не упал, упершись спиной в шершавый, чуть теплый камень. Пятясь от взбешенных, но таких родных мне женщин, я добрался до скифской бабы. Сзади ползла раскаленная лава Сухого Каганца, над которой мрачно колыхалась стена непроницаемого серого тумана с красноватыми отблесками, пробегающими по нему. Слева немели руины поселка. Справа берег огненной реки был устлан трупами людей, снесенных сюда со всех Юнаков. Они лежали аккуратными рядами, и меня больше всего поразила именно эта мертвая аккуратность на фоне всемирного угарного хаоса. Впереди, на большом расстоянии, между развалинами церкви и зданием рынка, замерли фигурки живых людей. А снизу к нам приближались кремняки, отрезая нашу троицу от этой жизни и от этого человечества, которое с минуты на минуту должно было исчезнуть за стеной вязкой магмы, дыма и раскаленного камня. И я стоял перед ожиданием этого конца обезоруженный, с голыми руками и двумя слабыми созданиями, которые должны были погибнуть вместе со мной.

Застонав и задрав лицо кверху, я сполз спиной по камню, сев на землю и обняв руками девчат, которые с обеих сторон сползли следом со мной.

Лялька молча прижалась ко мне всем своим телом, будто в последний раз, несмотря ни на что, искала в нем надежной защиты. Или сама хотела его защитить… Лианна была напряжена и окаменела, будто та скифская баба.

— Ближе, еще ближе, — шептала она обескровленными белыми губами. — Уже рядом, уже рядом… Скоро…

— Почему? — хрипло спросил я непонятно у кого. — Почему? Почему ты начинаешь осознавать свою любовь к этому миру, к какому-то человеку в нем, только в последний миг своей жизни? Когда ничего уже нельзя изменить. Почему ты за время своей жизни этой неосознанной любовью приносишь всем только несчастья? Почему? Может, потому, что я никогда не верил ни в бога, ни в черта? Но я всегда верил в нечто большее, чем все наши фантазии, вместе взятые. Я верил… Не в людей. В отдельного человека. Хотя… Чем тогда я отличаюсь от Гемоновича? Он тоже верил во что-то такое.

— Нет, — слабо отозвалась Лялька, — нет… Гемонович верил себе, а ты веришь в себя. Это правильней, наверное, но тяжелей… Для всех…

И она отвернула от меня лицо, прислонившись лбом к неровному боку скифской бабы, обсосанному прожорливой пастью времени.

— Скоро… скоро… — лепетала, все больше напрягаясь, Лианна.

Лялька тоже что-то тихонечко забормотала, так и не повернув лица ко мне. Я прислушался.

— На море, на Дияне, на острове на Кияне, — шуршали слова, — там стоял дуб, а в дубе дупло, а в дупле гнездо, а в гнезде царицы: одна Килияна, вторая Илияна, а третья царица Веретеница…

Лялька шептала слова древнего заклятия бесцветно, невыразительно, словно какой-то звуковой аппарат, равнодушно добывающий необходимые звуки из головокружительных бездн нашей памяти. Как будто тень лунатика, заблудившегося в пространстве. Будто отголосок, который, оторвавшись от голоса, начинает существовать сам по себе. В этом было что-то зловещее. И я, успокаивая девушку, крепче прижал ее к себе. Что еще я мог сделать?.. Вдруг я почувствовал, что тело с другой стороны, тело Лианны, стало немного мягче.

— Ты, царица Веретеница, ты выйди, выкликни, высвистни свое войско — не полевое, не лесовое, не водяное, не гноевое, не домовое!.. — продолжала шамкотеть Лялька, а Лианна повернула ко мне свое лицо с широко раскрытыми глазами.

— Закажи ты ему, царица Веретеница, пусть оно так не делает, где не надо, не кусает, зубьев своих не выпускает… — падали слова в темень времени и туманность пространства.

Лианна встряхнула головой.

— Уходят, — шепнула, — они уходят. Дальше… Еще дальше… Они уходят! Они чего-то испугались, Михай!.. Я чувствую это! Ты мне веришь, Михай? Веришь?

— Да, да, верю, Анютка, верю, — гладил я девушку по голове и поворачивал к себе лицо Ляльки с фиолетовыми пропастями вместо глаз и с мелко дрожащими губами. Словно она хотела еще что-то сказать, но сил на это уже не оставалось.

Я закрыл глаза и изо всех сил прижал девчат к себе. В висках бухало, словно какие-то адские жернова перемалывали мой мозг. «Я вспомнил о дольменах и менгирах, — говорил Беловод. — Существует гипотеза, что они являются резонаторами акустических колебаний. Для чего это было нужно нашим пращурам? Других хлопот не было?» Скифская баба… Каменный менгир среди необъятной степи, которая может взорваться бог знает какими дьявольскими силами… Резонатор акустических колебаний… Резонатор слов… Слов?.. Слово?.. Слово!..

Так значит, правы были профессор, Лялька, дед Федор?.. И, как всегда, не прав был я… Значит, у меня все время было с собой самое мощное оружие, какое только мог придумать человек. Самое величественное оружие. Оружие богов. Оружие, которое не калечит тела, а переделывает разум. И направление этой переделки, этого перевоплощения, зависит только от нашего понимания свободы. От нашего понимания ада и рая.

У меня было оружие. Но пользоваться им мне придется учиться еще очень долгое время. Всю оставшуюся жизнь, которая мне еще отмеряна. Жизнь, продолжительность которой измеряется не минутами, не годами, а чем-то более весомым и на несколько порядков более важным.

Я встал, поднимая за собой девчат, и огляделся вокруг. Чадила земля. Молчали руины. Тлела лава. Разрушенный мир молил об отдыхе. Но почему разрушенный?.. Кто с первого взгляда отличит бардак разрушения от безалаберщины строительной площадки? И, может, эти шесть дней были только первыми днями творения нового мира? Нашего мира. Кое в чем нескладного, неуклюжего, разболтанного, но во веки веков человеческого и очеловеченного.

Мне показалось, что туман за Каганцом начал светлеть. Я до боли прищурил воспаленные глаза. Туман действительно таял, а лава в русле речки заметно темнела. Вот уже начал различаться другой берег Каганца с хрупкими и маленькими человеческими фигурками, вмерзшими в тающую дымку. Они начинали понемногу шевелиться по мере того, как тончал туман. Быстрее, быстрее. Еще быстрее. Вот они уже засуетились на той стороне остывающей реки. Одни бежали от нее, другие указывали на нас и что-то кричали друг другу. Вот из тумана, в направлении Юнаков, вынырнула первая машина… За ней — вторая… Послышался отдаленный писк, который понемногу густел, густел, пока не превратился в рев двигателей.

Я поднял голову и взглянул на небо. Оно еще было серым. Но тепло-серым. Домашним. Струящимся утренней — или вечерней? — прохладой. А в самом зените висела одинокая мерцающая звезда. То ли последняя. То ли первая. Кто знает…