Действующие лица

Осип Эмильевич Хесин – симпатичный мужчина лет сорока с длинными светлыми волосами. Роста маленького, злопамятный, но всегда дает взаймы. Носит огромные прямоугольные очки, любит неожиданно вскрикивать и пить «Зубровку» (хотя за этим делом его ни разу не видели). Ответственный редактор газеты. «Первопечатникъ».

Саша Воскресенский – зам Осипа Эмильевича. Тридцатилетний студент. Десять лет учится в Литературном институте им. Горького. Двигается несколько странно – животом вперед. Худой и высокий, выше главного редактора на полторы головы. Тоже любит «Зубровку», но в отличие от Хесина – пьет. Считает себя поэтом.

Виктория Львовна Охина – коммерческий директор газеты «Первопечатникъ». Женщина в возрасте и в теле. Характер – мужской. Много курит. Стрижка почти под ноль. Из своего кресла встает лишь в случае прямой и непосредственной угрозы. Но все, про нее сказанное, не имеет значения, потому что она – читай первое предложение.

Лина – секретарь-референт газеты «Первопечатникъ». Юная блондинка восемнадцати лет от роду. Второй год пытается поступить на журфак МГУ и на работе читает брошюрки для абитуриентов. Очень модная. Чувствует себя центром всеобщего внимания.

Самсон Королев – новый сотрудник «Первопечатника». Любимец Охиной и просто успешный человек. Вашингтонский еврей лет пятидесяти пяти с претензией на диссидентство и заискивающей манерой общения. Кроме Охиной его не любит никто. А Хесин даже прячет от него лучшие книжки. Пишет дорогущим Parker’ом.

Лева Булочкин – настоящий богатырь с густыми славянскими кудрями и бородой. Носит всегда одну и ту же военную форму цвета хаки, купленную на Черкизовском рынке. Говорит высоким детским голосом. Наивен и тоже, как ответред, злопамятен. Всегда берет в долг. Самый отчаянный полемист газеты.

Василина Рёкк – поэтесса, первая преподавательница Хесина в Литинституте, его самый близкий друг.

Савелий Двулюбский – ректор Литературного института им. М. Горького. Поджарый седоватый мужчина с резким взглядом на вещи. Всегда носит костюм и коричневый кожаный портфель. Советский во всех смыслах человек. Когда-то учил Хесина. Теперь учит Воскресенского.

Юрий Фальцвейн – известный московский поэт. Уже далеко не молод.

Тамара Ираклиевна – третья жена Фальцвейна. Гораздо моложе Фальцвейна. Поклонница его таланта – в бытность до замужества.

Юрий Геннадьевич и Толя – охранники в редакции.

Ирочка, Анечка и Настя – студентки Фальцвейна.

Человек с кинокамерой.

Человек с микрофоном.

Женщина за столом.

Саша – студент Фальцвейна, человек в длинном шарфе.

Игорь – студент Фальцвейна.

Второй мальчик и Третий мальчик – два студента Литературного института им. Горького – без имен.

Лаборант Литературного института им. М. Горького.

Галина Дмитревна – сотрудник редакции, женщина в химической завивке и очках.

Старик на трамвайной остановке.

Женщина на трамвайной остановке.

Юный Автор.

Врач скорой помощи.

Два медбрата.

Две кошки – одна рыжая, вторая дворовая.

Выпускники Литературного института на вечере в честь семидесятилетия первого выпуска.

 

Действие первое

Акт 1

Небольшая комната на первом этаже старинного московского особняка в центре города. Два окна. Напротив каждого – облезлый письменный стол, на нем – компьютер. У стены – до самого почти до потолка деревянный шкаф с тяжелыми чугунными ручками. Распахивается настежь всякий раз, как кто-нибудь, входя в дверь, наступает на одну проклятую половицу. Повсюду книги. У правой стены они свалены в две огромные кучи. Сверху врастопырку валяется чей-то поэтический сборник. День. У одного стола стоит черная спортивная сумка. Среди бумаг и ручек на тарелке – два пирога. Никого как бы нет (Воскресенский сидит за углом – его не видно – и задумчиво читает свежий номер «Первопечатника»). За окном беспокоится поставленный на сигнализацию автомобиль.

Хесин (появляясь в дверях, прислоняется к косяку левым плечом и долго смотрит перед собой. Вдруг тихо начинает говорить стихами) .

Воскресенский (высовываясь из-за угла, сильно заторможенным голосом на одной интонации). Рискуешь, Осенька… вдруг мы нынче Алексан Саича любим? Дай мне пирог. Гы!..

Хесин вздрагивает. Дверцы шкафа распахиваются.

Хесин (хмурясь и порываясь к столу и шкафу одновременно). Ну вот, ты…! Я же просил не пугать меня зря!

Воскресенский (пристально глядя на пироги). Дай мне пирог. Я с утра ничего не ел.

Хесин (запихивая выпавшие книжки обратно на полки – как попало). А сейчас и не утро уже! Ага! Я, между прочим, обедаю! А тебе – вредно. Жирным будешь.

Воскресенский (никак не реагируя на шутку – все так же, на одной интонации). Почему ты такая сволочь? Ну, дай мне хотя бы одну штуку. Ты – завтракал. Дай.

Хесин. Не дам. Я старый – могу неожиданно умереть. Поэтому обедаю дважды. Отстань.

Воскресенский берет оба пирога и заталкивает их в рот, ничуть при этом не давясь.

Воскресенский (возвращаясь к чтению газеты). Ненавижу тебя. Зараза. Смотри, что я, оказывается, написал. Интересно.

Хесин (уже прожевав и проглотив пироги, облизывается). Что? Икота прошла, да? Расшифровал-таки?

Воскресенский (смутно поднимая глаза от газеты). А ты что – видел? Я вот ничего не помню. Помню, был парк, ты опоздал, потом Лева принес свиную нарезку и пластиковые стаканчики – упаковка пять штук, цена пятнадцать семьдесят за все, и потом – эта баба… о-ооо!.. (Горестно закрывает лицо газетой.)

Хесин (подходит к Воскресенскому, присаживается на его письменный стол. Дурашливо-ласковым голосом). Ну, что она? Обидела тебя? Не плачь, маленький! Тетки – они такие! Им только дай поиздеваться над Воскресенским! Не плачь, маленький! (И вправду гладит его по голове грязной рукой. Рука – в масле от пирогов.)

Воскресенский (не замечая подвоха). Я написал, что мы сидели в Покровском-Стрешнево. Мы что, правда, там сидели? Ни черта не помню.

Хесин (продолжая издеваться). Мы там не только сидели. Мы там ходили и даже лежали, Сашенька! А Лева наш еще хотел с моста прыгать! Но мы – лично ты – его остановили! Мы не дали ему рискнуть нашими стаканами и свиной нарезкой! Ты – молодчина!

Воскресенский (делая неловкие попытки освободиться от хесинских ласк). Перестань меня гладить. Педераст чертов. Не дал мне пирог, а теперь – пользуешься. Убери руку.

Хесин (отходя к своему компьютеру). Охина требует от тебя филантропию. Я на прошлой неделе писал. Теперь – твоя очередь. (Кидает ему через стол яблоко. Тот не успевает поймать, и яблоко расплющивается о стенку, оставляя на ней пятно.)

Воскресенский (зажмурившись и поджав под себя руки и ноги). Ты – дурак. Совсем меня убить хочешь. Я и так нервный. Я не буду ничего писать – потому что я не помню, на кого из политиков мне нужно злиться. Я вообще своего псевдонима не помню.

Хесин (обкусывая свое яблоко). Да зачем тебе псевдоним какой-то? Ты и так страшный. Слушай, я серьезно. сегодня сдаем филантропию, звоним Басинскому и опосля идем жрать борщ в «Мисхет». Давай, работай.

Воскресенский (все больше прикрываясь газетой). Я отказываюсь. По личным причинам. Гы!..

Хесин (злясь). Порочный противный мальчик! Давай, работай. Надоел! Сейчас Охину позову!

Воскресенский (изображая страх). Понял, понял. Клара Цеткин форевер! (Делает неприличное движение руками.)

Хесин (жадно улыбаясь в монитор). Дурак ты, Сашенька!

Раздается звонок по городскому телефону. Хесин и Воскресенский с минуту смотрят друг на друга, ожидая, кто возьмет первым. Наконец первым берет Хесин.

Хесин (строго). Да. Хесин. Нет. Чистейшая питьевая вода ваша нам не нужна. Мы пьем из-под крана в сортире. Пожалуйста.

Хесин вешает трубку. Не успевает убрать руку, как раздается звонок по внутреннему телефону. Хесин берет трубку опять.

Хесин. Да. Хесин. Что? Почему не работает? Не могли прозвониться? Минуточку. Подождите, я через пять минут выйду к вам (вешает трубку и смотрит на Воскресенского). Началось. У нас сломался городской телефон.

Воскресенский (безмятежно). Но вода же к нам прозвонилась?

Хесин (хмурясь). Вода-то прозвонилась. А вот Ицкович – нет. И это плохо. (Думает. Потом берет трубку внутреннего телефона и куда-то звонит.) Аллё! Это Хесин из «Первопечатника». А вот у нас совсем не работает телефон. Кто-нибудь может его починить? А то мы плачем. Да. Нет. Тот, по которому я говорю, – работает. Как бы я тогда по нему говорил? Ага. Жду (вешает трубку). Идиоты. Страна непуганных идиотов. Сашенька, я сейчас вернусь.

Хесин уходит из комнаты в проходную. В это время Воскресенский пытается найти в его сумке еще хотя бы один пирог, но ничего не находит и возвращается читать газету. Хесин приходит через пять минут с целой охапкой книжек.

Хесин. Вот они, издатели, паразиты! Опять шлют на рецензию. Мы еще те не отпятирили. Кто у нас пятерку новинок писал? Ты? Не ты? А кто?(Кидает книжки куда-то на стол, не глядя.) Я здесь подохну, Саш. А я так еще хочу красоты!

Воскресенский (придвигается и гладит Хесина по голове). Не плачь, мальчик. Все обойдется.

Хесин (яростно отмахиваясь). У-уу, извращенец! Уйди, не мучай меня!

Кто-то стучит в дверь. Потасовка Хесина и Воскресенского прерывается, и оба видят на пороге Леву Булочкина . У Левы потный лоб, кудри приклеились к нему намертво; необъятная дубленка распахнута, из-под нее торчит форма цвета хаки. В руках – огромный желтый рюкзак. Взгляд безумный.

Хесин (закручиваясь вокруг собственной оси на стуле). Левочка! А когда ты последний раз мылся? Нам с Сашей просто интересно.

Лева (тяжело глядя на Хесина). Ой, уймись, Ось! Вчера – и ты мне спину тер. Привет, Саш! Ну, кто нас сегодня? А?

Хесин. Да как обычно. Сами. Ладно, кроме шуток. Нужно писать филантропию. У Воскресенского – сифилис с нарушением всех рефлексов, и он писать не может. Очки с носа падают. Может, ты?

Лева (располагаясь на свободном кресле). Гнать вас всех отсюда надо. А чего писать-то?

Хесин (осклабясь и жестикулируя). Ну, как всегда. Меня во власти не устраивает то, что свою зарплату я пропиваю быстрее, чем ее успевают не заплатить.

Лева. Ось, мы же – частные.

Хесин. Тогда за то, что быстрее успевают пропить другие. Ну, придумай что-нибудь. Ты же умный.

Воскресенский (делает круглые глаза и тычет пальцем в газету). У-оо! Тут реклама!

Хесин (назидательно). Да, Сашенька. Мы живем в стране развитого капитализма.

За их спинами возле двери слышится извиняющееся покашливание. Все трое нехотя поворачиваются.

Автор. Кх-кхм!

Звонит городской телефон.

Хесин (не снимая трубки – в пространство). Аллё!

Лева (снимает трубку). «Первопечатник». Аллё. Нет. Вентиляторы нам не нужны. Зимой мы впадаем в спячку и не мерзнем.

Вешает трубку.

Хесин (встает со стула, подходит к шкафу и развратно опирается на него правой рукой). Здрасьте! С чем пожаловали?

Автор (смущаясь). Я… мне… я вам звонил! Вчера. Вы сказали, что можно прийти и писать о книжках. Пройти у вас практику.

Все трое первопечатников лукаво переглядываются.

Хесин. Ну?

Автор (еще больше смущаясь). Я… вот. Это, собственно, все.

Хесин. А ты учишься что ли?

Автор (оживляясь). Да! Я студент МГУ им. Ломоносова, факультет журналистики. Мой научный руководитель – Зюзюкин Иван Иваныч!

Никто никак не реагирует на слова студента.

Хесин. Ну?

Автор. Он нам много рассказывал о вашей газете на семинарах! Мы даже писали работы, анализировали стиль ваших журналистов. Лично я делал литературный портрет Льва Семеновича Булочкина.

Булочкин поперхивается и нервно сглатывает.

Хесин. Ничего, Лева, не бойся. Мальчик делает тебе комплимент.

Автор густо краснеет.

Хесин. О книжках, говоришь? А кто тебе сказал, что мы пишем о книжках?

Автор. Ну, как же… у вас в выходных данных написано… Газета о книгах и…

Хесин. Да мало ли что там написано! Это все Илюшка, наш верстальщик, зараза, – балуется. А я спрашиваю, почему ты уверен, что мы и вправду пишем о книжках?

Автор. Ну…

Воскресенский (обращаясь к автору). Где вы видите хотя бы одну книжку?

Между тем со стола соскальзывает какой-то томик и громко падает на пол. Автор вздрагивает.

Автор (показывая на упавшую книжку пальцем). Ну вот, хотя бы…

Воскресенский. Это – мираж. Фикция.

Хесин. Да и что такое вообще Книга? (Обводит коллег понимающим взглядом.) Яд! Она делает людей умными, злыми и завистливыми. И – жадными. Хотите ли вы, молодой человек, стать злым, жадным и завистливым?

Лева. И слепым, как церковная крыса?

Воскресенский. И нищим, как она же?

Автор. Ну, нет… я…

Хесин. Тогда идите молодой человек! Идите и дышите полной грудью! Радуйтесь молодости и никогда – слышите? – никогда не читайте книг! Прощайте!

Лева. Пока!

Воскресенский. Пока!

Автор. До свидания. Спасибо…

Уходит удрученный.

Трое первопечатников сначала смотрят ему вслед, а потом разражаются диким хохотом.

Занавес.

Акт 2

Литературный институт им. Горького. Кафедра Русской литературы на третьем этаже. Маленькое обшарпанное помещение. стены выкрашены в противный желтый цвет, на полу – ковер, в углу напротив окна – фикус, у стены – лакированный шкаф времен второй русской революции, посредине – двутумбовый письменный стол. Комната проходная, на заднике – дверь. В комнате трое. За столом, перебирая бумаги, сидит полная женщина в роговых очках. Возле фикуса – двое телевизионщиков . Один с камерой на штативе (стоит, придерживая механизм), другой – с микрофоном в руках и блокнотом под мышкой (меряет комнату шагами).

Человек с микрофоном. Ну и где он? Где?

Человек с камерой непонимающе пожимает плечами в ответ.

Женщина за столом (отрываясь от бумаг, вежливо). Ребята, он опаздывает. Скоро будет. Звонил.

Человек с микрофоном. Мда? Ну, хорошо. (Продолжает мерить комнату шагами.) Ваня, у нас когда эфир?

Человек с камерой. В десять.

Человек с микрофоном. Ну, ок.

Тишина, прерываемая лишь звуком шагов Человека с микрофоном.

Человек с микрофоном (обращаясь к женщине за столом). Извините меня, а где у вас туалет?

Женщина за столом. Вниз по лестнице, в подвал, вторая дверь слева.

Человек с микрофоном. Спасибо. (Удаляется.)

С минуту оставшиеся молчат. Потом женщина заговаривает.

Женщина за столом. А знаете, вот хорошо, что вы приехали с камерой. Правда. Может, вы потом снимете наши потолки? Они текут страшно. Мы даже портреты со стен снимаем, чтобы не попортились. А? Покажете по телевизору, а там, глядишь, приедут и починют. А?

Человек с камерой. Ну, как шеф скажет. Мы вашего поэта Фальцвейна снимать приехали.

Женщина за столом. Да-да. Но стены… когда еще Мандельштам тут чай ходил заваривать…

Ее реплику прерывает голос Фальцвейна, постепенно приближающийся с лестницы. Голос – бас. Громкий.

Фальцвейн. Да! Да, дорогой! Спасибо!

В комнату входят поэт и  молодой человек , его поклонник. Молодой человек держит в руке книгу и ждет автографа. Фальцвейн тяжело дышит, снимает шапку и ставит портфель на пол.

Женщина за столом (поднимаясь). Юрий Борисович! Вас тут мальчики с телевидения снимать приехали! Они долго уже ждут.

Фальцвейн. Да! У меня семинар (жмурится, выговаривая слова), я сейчас скажу студентам, чтобы они ждали и вернусь. А хотите – снимите меня на фоне. (Застывает, уже позируя.)

В дверь вбегает Человек с микрофоном .

Человек с микрофоном (запыхавшись). А, Юрий Борисович! Мы к вам! Ванечка-Ванечка! Бери камеру – пошли! Юрий Борисович! Не скажете ли пару слов о празднике и своей новой книге? Для нашего канала. Мы очень хотели бы показать, как…

Голос Человека с микрофоном постепенно стихает в коридоре – все четверо отправляются в аудиторию, где пройдет семинар.

Женщина за столом. Мандельштам ходил по этому полу! И с тех пор – ни одного ремонта! Яду мне, яду…

Занавес

Акт 3

Семинарская аудитория Литературного института. На входной двери – профиль и подпись: «Аудитория Долматовского». Сидят семеро студентов. У каждого за спиной – одежда. Куртки и плащи. Потому что раздевалки в институте нет. Не болтают. Один из семи – мужик лет сорока, Саша , – взъерошенный, шея обмотана длинным зеленым шарфом. Смотрит дико. В руках – какая-то книжка. На первой парте двое едят бутерброд. Входит сначала Фальцвейн , следом за ним – телевизионщики . Их новомодная аппаратура резко контрастирует с общей бедностью обстановки. Семинаристы вздрагивают и не встают. Фальцвейн проходит к своему столу и ставит на него портфель.

Фальцвейн. Ну, Ирочка, я рад, что ты выздоровела. Сегодня прочтешь нам что-нибудь.

Ирочка (маленькая, тоже взъерошенная и с шарфом на шее. Хрипловато и нараспев). Я прочту вам поэму!

Фальцвейн. Прекрасно!

Человек с микрофоном (говорит, пока Человек с камерой включает ее и обводит сидящих объективом). Сегодня мы ведем съемку из альма-матер российских писателей – Литературного института имени Горького. Ровно семьдесят лет назад, одним осенним днем его двери впервые распахнулись перед талантливыми ребятами со всех концов страны. Сегодня здесь учатся сотни подающих надежды поэтов и прозаиков. Руководят ими мастера с большой буквы М. К одному из них – Юрию Борисовичу Фальцвейну – мы и решили заглянуть. Юрий Борисович еще помнит, как его друг Иосиф Бродский пришел к нему мальчишкой и принес первые свои стихи. Теперь первые стихи приносят другие, не известные пока нам гении. Может быть, именно им предстоит получить следующую Нобелевскую премию по литературе. Кто знает?

Человек с камерой выключает камеру. Съемка прерывается на самой патетической ноте. Девушка начинает чтение поэмы (приглушенный звуковой план, монотонно и неразборчиво). Лицо Фальцвейна медленно грустнеет. Телевизионщики сидят молча и скромно. Их лица тоже медленно грустнеют. Никто друг на друга не смотрит – все смотрят под ноги. Девушка читает долго.

Фальцвейн (приободряясь). Ну вот теперь давайте обменяемся первыми впечатлениями. Первыми – это импрессионизм. Не стесняйтесь. Да, Саша…

Саша. Я бы хотел сказать… хотел сказать… это очень сложное по структуре произведение. В нем столько… столько аллюзий… древнегреческие боги и современные типажи… архитектоника строится по принципу напластования одного временного среза на другой… но я заметил несколько неточностей. вот во втором десятистишии пятая и седьмая рифмы – неточные. Зевс – Мерседес. В восьмом десятистишии. Эвридика – Бутик. В пятнадцатом…

Фальцвейн. …Хорошо-хорошо, Саша. А кто-нибудь еще что-нибудь хочет сказать? Да, Анечка?

Анечка (нервно комкает в руках тетрадку и кусает губы). Я… мне… я бы хотела сказать, вот… что вот… Ира пишет замечательно светлые стихи. Вот… а еще… я бы… я бы… сказать… у нее много – да… много аллюзий там… и на век… Серебряный… я… все.

Фальцвейн. Спасибо, Анечка! Очень конструктивно.

Телевизионщики (хором). Мы, наверное, пойдем, Юрий Борисович! Еще ведь – монтаж…

Фальцвейн. Да? Ну, хорошо, деточки. А мы еще позанимаемся.

Телевизионщики быстро-быстро исчезают за дверью. Там как будто взрыв хохота. В аудитории все делают вид, что ничего не расслышали.

Фальцвейн (обращаясь к студентам). Кто-нибудь еще хочет высказаться об Ирочкиной поэме? Да, Настя?

Настя (в сильных очках, грудным голосом). Мне понравился мотив сна. Это напомнило мне Кальдерона. Жизнь есть сон.

Студенты, услышав знакомую фамилию, согласно кивают.

Фальцвейн. А вы, Настенька, Кальдерона читали?

Настя (не смущаясь, с вызовом). Нет. Но – слышала о нем. Мне этого достаточно.

Молодой человек с книгой продолжает тихо сидеть за последней партой. На лице его – улыбка.

 

Действие второе

Акт 1

Редакция «Первопечатника». Сидит Хесин и пьет чай. Держит кружку обеими руками. Напротив сидит молоденькая Лина  – секретарь-референт. Болтает по телефону с каким-то молодым человеком. Воскресенский пытается достать со шкафа неприподъемный фолиант. Лева курит в коридоре. В комнату тянет табаком.

Хесин. Линка! Прекрати, наконец, трепаться! И убери сумку со стола! Вот что у тебя в сумке, а?

Лина (не отнимая трубки от уха, в сторону). Деньги там!

Хесин (оживляясь). О, Линкух! А дай нам тогда денег, а? А то нам с Левочкой водки выпить не на что!

Лева (из коридора, зычно). Вот ты, Осенька, всегда так. Сначала, дай денег, а потом – никакой любви. Вот мы же Линочку не собираемся брать с собой, да ведь, Линочка?

Лина не обращает внимания, треплется по телефону дальше.

Лева. Вот я и говорю. А кто отдавать будет?

Хесин. Кто тут говорит, что непременно – отдавать? Может, это ее (тычет пальцем в Лину) добровольный акт симпатии к нам, ее коллегам, да, Линочка?

Лина треплется по телефону, не обращая внимания. Хесин тихо и недвусмысленно лезет к ней в сумку за кошельком. Достает. Рассматривает.

Лина (мгновенно прекращая разговор).… перезвоню тебе… Хесин! Верни немедленно, слышишь?! Отдай!

Лина вскакивает, выхватывает кошелек. Хесин его не удерживает. Смеется, закрываясь ладонями от нападающей. Лина в шутку колотит его книжкой куда попало.

Охина (незаметно входит в комнату и останавливается в дверях, занимая довольно большое пространство). Ну, мальчишки и девчонки! Сейчас расскажу сказку…

Лина роняет книжку на пол и поспешно садится на место. Хесин продолжает хохотать и тоже сидит. Сашенька вытягивает шею из-за угла, смотрит вопросительно.

Хесин (встает навстречу Охиной). Это Линка меня приревновала! Я ей изменил, а она не вынесла.

Лина показывает ему язык.

Хесин. Люблю темпераментных девок!

Лина швыряет в него ручкой. Попадает в ухо.

Хесин. Уй!!! И дерется! Бьет меня! Видите, Виктория Львовна, как тяжела жизнь обычного трудолюбивого редактора?! Мне же просто не дают работать! То Лева с Сашенькой пить зовут. То Лина прелестями смущает.

Лина ищет, чего бы еще в него кинуть, но не находит.

Хесин. А вы говорите – творческая стабильность! Нет в природе такой штуки, как творческая стабильность! Нету!

Сашенька улыбается.

Охина (лицо серьезное, но шутку понимает). Харе изливаться. Я и так знаю, что ты – гений. Как там филантропия в завтрашний номер?

Хесин (разводя руками в реверансе). Убиваюсь!

Охина. Давно бы уже надристал, если бы работал. Уволить тебя к чертовой матери…

Хесин. Ну, Виктория Львовна, вы тогда потеряете в моем лице целую эпоху…

Сашенька (растягивая слова). Да-ааа. Эпоху девственного либерализма образца 1980-х. Хесин – наш вечный обиженный интеллигент. Его нельзя терять. Он – музейная редкость.

Охина (смотрит на всех по очереди). Ну вас совсем! Дармоеды… ухожу от вас. Ося, зайди ко мне вечерком – потолкуем. (Подмигивает ему.)

Все хором. Мы будем скучать по вам, Виктория Львовна!

Дверь закрывается. Занавес.

Акт 2

Большая однокомнатная квартира на пятом этаже красивого сталинского дома. Темно. Вечер. В двери поворачивается ключ. Входит Фальцвейн . Включает свет. Ставит на половик портфель. Снимает пальто и шапку. Из кухни появляется огненный зверь персидской породы. Скачет к Фальцвейну, прыгает и виснет на пальто. Фальцвейн машет одновременно зверем и пальто из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть кошку.

Фальцвейн. Уйди-уйди, Симоша! Уйди, говорю тебе! У меня больше нет выходного пальто. Ну, зачем тебе мое новое пальто? Тебе же все равно. Пойди, повиси на занавеске. Я тебе разрешаю. Симоша, прошу тебя.

Кошка нехотя отваливается и убегает обратно на кухню. Фальцвейн какое-то время стоит и смотрит в одну точку, прямо перед собой.

Тамара Ираклиевна (выходит из комнаты и, поигрывая журналом с телепрограммой, долго смотрит на мужа). Пришел? А чего так поздно?

Фальцвейн молчит и глядит исподлобья.

Тамара Ираклиевна (вздыхает и бросает взгляд сверху вниз). Какой-то журналист звонил, тебя спрашивал. Полчаса назад. Голос наглый такой, уверенный… я ему сказала, чтобы не беспокоил. Все никак не угомонятся…

Фальцвейн. А чего он хотел, Тамусь? (Снимает ботинок. С ботинка на паркетный пол падает большая грязная капля.)

Тамара Ираклиевна (с ужасом в глазах следит за каплей). Да чего они все хотят? Все хотят одного и того же. Прославиться за твой счет. Как ты еще всего этого не понял… не капай, прошу тебя, на паркет. Ты же знаешь, во сколько нам обошлась циклевка. (Поворачивается, чтобы уйти.)

Фальцвейн (неуклюже поджимая ногу в старом носке). Тамарочка, я вытру, я обязательно…

Тамара Ираклиевна (идет на кухню). Ну, вот и замечательно.

Фальцвейн. А кто-нибудь еще звонил?

Тамара Ираклиевна (из кухни). Да ты что, ждешь кого-нибудь, что ли? А?

Фальцвейн (тихо, Тамара не слышит). Да нет, отчего…

Тамара Ираклиевна (продолжая). Да кому ты нужен, Юра! Ну, кто тебя станет так, просто так по-человечески любить? Кто? Кроме меня, кто? Большинству ты интересен как археоптерикс какой-нибудь – летал себе, летал, динозавров видел, да вот дожил до преклонных лет. Ну, кто еще Анну Андревну помнит лично? Дима? Так он давно этим пользуется за границей. Преподает… где? Ну да, конечно, в Иллинойсе. Толя еще помнит? Да лучше бы уж забыл. Иная память, Юра, хуже забвения. Да ты сам знаешь это. Что ты будешь – котлету или сосиську?

Фальцвейн (устраиваясь сбоку на диванчике кухонного уголка). Пожалуй, котлету.

Тамара Ираклиевна. Соль в ящике, справа. Эта память спекулятивна, Юра. Потом придет поколение, которое заговорит о вас – о Толе, о Диме, о тебе, наконец, о том, что знали вас. Точнее – знавали. Так, по-дружески. Помнишь у Аверченко, кажется, рассказ был про товарища, бывшего с Чеховым на короткой ноге?

Фальцвейн ест котлету и согласно кивает.

Тамара Ираклиевна. Ну, так вот. И не думай, что они где-то там, далеко – эти твои новые друзья. Они уже здесь (для пущей убедительности тычет пару раз пальцем в кухонный стол). И они не так глупы, Юра.

Фальцвейн (доев котлету и ища глазами чего-нибудь еще). Но, Тамарочка, может, они не все такие? Может, есть настоящие, верные?

Тамара Ираклиевна (наливает себе суп и садится за стол, напротив мужа). Юрочка, они все верные. Только – зачем тебе они?

Вопрос повисает в воздухе. Оба молча доедают ужин. Тамара Ираклиевна как бы между делом вспоминает.

Тамара Ираклиевна. Да, забыла совсем. Звонил опять этот… Игорь что ли… ну, твой поклонник.

Фальцвейн оживляется, но старается не проговориться.

Тамара Ираклиевна (внимательно следит за реакцией на только что сказанное). И уже обрадовался…

Фальцвейн. Я? Да что ты, ей-богу! У меня каждый день студентов, как он, бывает человек тридцать. С чего бы мне?

Тамара Ираклиевна. Да уж и ума не приложу, с чего бы тебе. С чего бы, правда? Все вы поэты одинаковы. За благодарного слушателя последние штаны отдадите.

Фальцвейн (уже не обращая внимания на жену, занятый своей радостью). Что ты, Тамарочка! Я только так… немного… совсем чуть-чуть… (Тихо улыбается, отчего черты лица смягчаются и светлеют)

Тамара Ираклиевна. Не забудь, прошу тебя, ты обещал помыть в коридоре пол. Я прошу тебя.

Фальцвейн. Да-да, обязательно. Я только… так.

Акт 3

Редакция «Первопечатника». Поздний вечер того же дня. В комнате полумрак – мерцает только монитор. Хесин сидит на подоконнике, смотрит в окно, подпирая правой рукой подбородок и молчит. О чем-то думает. За стеной в соседнем отделе слышен истерический женский хохот. Через какое-то время на огонек заглядывает охранник Юрий Геннадьевич . Заходит, разгребает книги и газеты, садится. Оба сидят молча. Потом Юрий Геннадьевич заговаривает.

Юрий Геннадьевич. Все уже ушли, а ты все сидишь. Поздно уже.

Хесин (не сразу поворачивается к нему. Снимает очки. Пальцами одной руки массирует веки). Который час?

Юрий Геннадьевич (по памяти. Темно – циферблата не видно). Да что-то около девяти.

Хесин (ухмыляется, качает головой). Детское время. По телеку «Спокойной ночи, малыши» идут.

Юрий Геннадьевич (с заботой в голосе). Ну, вот и шел бы, телевизор включил, посмотрел бы…

Хесин. Да у меня нет.

Юрий Геннадьевич. Чего нет?

Хесин. Телевизора у меня нет.

Юрий Геннадьевич. А, так вот что… как же ты?

Хесин (снова ухмыляется). А я привык уже. Был «Самсунг», кажется. Потом сломался. А я в запое был, некогда мастера позвать. Вот и плюнул на все. Живу без телевизора.

Юрий Геннадьевич. А так хорошо, знаешь, бывает прийти домой, включить детективчик какой-нибудь… красота! Новости – нет. Ну их, новости. Врут, пугают. Моя Мария Петровна терпеть их не может. Ну и что я – не стану же жену свою напрягать без толку, да? А так хорошо бывает. Придешь, поешь макарон по-флотски, потом детективчик посмотришь…

Хесин. А у меня вот нет.

Юрий Геннадьевич. Чего нет?

Хесин (ухмыляясь). Марьи Петровны нет.

Хесин легко соскальзывает с подоконника, опирается на колени обеими руками, смотрит исподлобья.

Хесин. Была как-то. Красивая, кажется. Потом ушла. А я в запое был, некогда обратно позвать. Не вернулась. Вот и плюнул на все. Живу без Марьи Петровны.

Оба с минуту молчат.

Юрий Геннадьевич. И давно ушла?

Хесин (в темноте перебирая на столе книги). Да лет десять как. Мы с ней семь лет прожили. Учились вместе. Она отличницей была, а я… пришел однажды на семинар к Рёкк, увидел ее, взял за руку и увел. Такая история.

Юрий Геннадьевич. Красивая история. А детки? Детки были?

Хесин. У меня есть сын. И еще дочь. У меня двое.

Юрий Геннадьевич. И она с двумя так и ушла?

Хесин. Да почему же – с одним. А с другим ушла другая.

Юрий Геннадьевич смотрит вопросительно.

Хесин. У меня было два… телевизора.

Акт 4

Действие перемещается новую однокомнатную квартиру на пятом этаже красивого сталинского дома. Уже совсем темно. Ночь. Фальцвейн лежит на диване. Рядом с ним калачом свернулась кошка. Фальцвейн не спит и рассматривает большую фотографию Иосифа Бродского, прилаженную в раме на стене напротив. Свет фонаря кокетливо освещает половину хитрого поэтова лица – Бродскому на фото лет двадцать. Рыжий. В умопомрачительной кепке и пиджаке. Рядом – Фальцвейн. Большегубый. Высокий. Молодой. Кошка рядом потягивается во сне и выпускает когти.

Фальцвейн (в сумрак, тихо, почти шепотом). …он не сердился на доносчиков, но те умножались и, мужая, становились страшны. В сущности, темный для них, как будто был вырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый… поворачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностью стараясь так стать, чтобы казаться светопроводным… то, что не названо, – не существует. К сожалению, все было названо…

На кухне шумно застонала во сне Тамара Ираклиевна. Фальцвейн замолчал, прислушиваясь к тому, как успокаивается ее дыхание и как выходит скрестись на улицу первый предрассветный дворник. Шурррр-шурррр…

Фальцвейн. …что я тебе скажу? – продолжал он думать, бормотать, содрогаться. – Что ты мне скажешь? Наперекор всему я любил тебя, и буду любить… и после, – может быть, больше всего именно после, – буду тебя любить… и когда-нибудь уж как-нибудь мы сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке и решим головоломку: провести из такой-то точки в такую-то… чтобы ни разу… соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный наш узор, по которому я тоскую. Я так тоскую по тебе, Осенька…

Рассвет. Занавес.

 

Действие третье

Акт 1

Трамвайная остановка между Соколом и Тушинской. Совсем раннее утро: еще темно и горят фонари. По Волоколамскому шоссе едут первые машины. Бывшее здание Гидропроекта – как раз напротив остановки – заслоняет пол предрассветного неба. Выглядит цитатой из Герберта Уэллса. Холодно. На скамейке внутри остановки сидя спит Хесин . Он изрядно нетрезв. Запах алкоголя. Поминутно кутается в черную кожаную куртку-косуху и натягивает на лицо кепку. Какое-то время он сидит один. Потом из сумерек появляется Фальцвейн  – в черном новом пальто, клетчатом шарфе и с большим дорожным чемоданом. Смотрит на Хесина. Садится рядом. Достает из кармана папиросу и обхлопывает себя в поисках зажигалки. Не находит. Снова смотрит на Хесина. Тот кутается в куртку.

Фальцвейн (тихим басом). Простите меня, огонька не найдется?

Хесин (резко просыпаясь, узнает голос и моментально трезвеет). Да, будет. (Роется за пазухой, достает Cricket.) Вот. (Наблюдает за тем, как Фальцвейн прикуривает и возвращает зажигалку обратно.)

Хесин смотрит на Фальцвейна, Фальцвейн закрыл глаза и с наслаждением вдыхает дым.

Фальцвейн (не открывая глаз). Славная вещица.

Хесин. Ага. Какая?

Фальцвейн (поворачиваясь к нему). Ваша куртка и зажигалка тоже. Бурные девяностые, да? (Улыбается могучей улыбкой, покряхтывает.)

Хесин. Ну да, вроде как. Я вообще-то анархист. Просто куртка удобная. И все.

Фальцвейн (щурясь, могучим басом). Славная все-таки вещица!

Хесин. Первый автобус будет только через полчаса. Едете куда-то?

Фальцвейн. В общем да. Можно сказать и так. А вы?

Хесин. А я уже приехал. Я тут живу недалеко. Но идти до дома сил нет. Жду, когда придет трамвай.

Фальцвейн. Давно я уже не ездил так… чтобы – с билетом и вообще…

Хесин. У меня тоже когда-то была машина, но я ее продал. Нужны были деньги – книгу выпустить.

Фальцвейн. Так вы писатель?

Хесин. В некотором роде. А вы – далеко едете?

Фальцвейн. Пока не решил. Я полчаса назад впервые ушел из дома. (Хесин трезвеет еще больше и начинает слушать внимательно) Просто собрался и ушел. Пока все спали. И теперь – не знаю. У вас так бывало?

Хесин. Ну, всякое бывало (улыбается). Уходил дважды, и дважды квартира оставалась за ней.

Фальцвейн. Разведены?

Хесин. В некотором роде. А вы далеко ушли? В смысле – надолго?

Фальцвейн (повторно затягиваясь и кашляя). Далеко. Очень далеко. Хотите папиросу?

Хесин. Хочу. Благодарствую.

Хесин берет из рук Фальцвейна дорогую импортную папиросу.

Хесин. «Парламент» курите? Шикарно. Завидую.

Фальцвейн. Да это так… баловство. А вас какими судьбами – с утра пораньше?

Хесин. С работы возвращался не вовремя. Метро закрыли. Поймал машину – довезли только до Сокола. Теперь сижу – жду. Смело вы – на трамвае в светлое новое будущее! Трамвай – он же дальше рельс ни-ни!

Фальцвейн. Да я и не помню, где они рельсы эти кончаются. (Тихо улыбается. Смотрит под ноги.) Я здесь мало жил. Раньше я жил в другом красивом городе, среди других людей – как будто это и в жизни совсем другой, не этой было. Так иногда случается. Молодой человек – восторженный, глупый… и по Неве корабли такие сказочные ходили… я часто не успевал к разводу мостов и сидел на набережной – летом, когда только еще светает и хочется спать, и от этого как-то радостно во всем теле – точно тебе обещали удивительное путешествие с непременным приключением…

Хесин морщится.

Фальцвейн. Знаете, где львы на мосту сидят, крылатые львы?

Хесин (соображая). Ну.

Фальцвейн. Там гуляла Анна Андревна. Ахматова.

Фальцвейн смотрит, какое впечатление слова произвели на Хесина.

Хесин. Ну?

Фальцвейн (торжественно). Я ведь знал ее.

Хесин (изображая удивление). Да ну?

Вдалеке показывается трамвай.

Хесин. Здорово, наверное, когда так – с живым классиком… вместе гуляешь…

Фальцвейн. Вы ведь мне не очень верите, да?

Хесин. Отчего же. Я вам верю. Даже представить себе не можете, как я вам верю.

Фальцвейн. …Какой-то старик утром на трамвайной остановке рассказывает вам об Ахматовой… я бы поостерегся!

Фальцвейн густо и могуче смеется. Кашляет.

Хесин (замечая трамвай). Вот и карета подана! Прошу!

Помогает Фальцвейну с чемоданом. У открытых дверей.

Хесин (чешет в затылке). А знаете, я вдруг подумал, почему бы нам не поехать ко мне? Я, конечно, не знаю, где эти рельсы кончаются точно, но около моего дома они еще идут. Все равно вам решить нужно – куда дальше. Отдохнете. Как, согласны?

Фальцвейн (недолго думая). Может, все так и должно быть. Так. Ведите меня, друг мой!

Хесин – лицом обращенный к зрительному залу, на лице – выражение озадаченности. Заносит ногу на ступеньку.

Занавес.

Акт 2

Маленькая комната в блочной многоэтажке. Высоко. В окно видно только небо – и ни одной крыши. Возле стены – диван. На диване лежит Фальцвейн и мирно спит. Рядом с ним стоит нераспакованный чемодан. В дверном проеме, держась за притолоку обеими руками, стоит Хесин . Сосредоточенно смотрит на Фальцвейна. Тот продолжает спать. Хесин выходит на кухню, снимает со стены телефонную трубку и набирает номер. Фальцвейн в это время переворачивается на другой бок.

Хесин (в трубку). Витька? Витька, это Хесин, здорово. Да, нормально, а ты? Угу… Витька, у меня проблема. На трамвайной остановке утром я подобрал ушедшего из дома Юрия Фальцвейна, и теперь он у меня при полном параде спит на диване, что мне делать? Что… что ты ржешь мне в трубку? Очумел совсем? Я не шучу. У меня серьезно Юрий Фальцвейн в… (приоткрывает дверь в комнату, выглядывает, смотрит, закрывает дверь) …коричневом пиджаке, красной рубашке, черных брюках и полосатых носках спит лицом к стене. Витька, это всё пахнет историей литератур, понимаешь? Если всё до вечера не уладить – будет скандал. Скандал, говорю, будет! Ты что – думаешь, я издеваюсь? Зачем я его подбирал? А ты что, предлагаешь его обратно отвезти, чтобы он уехал куда-нибудь, заблудился, и мы потом сообща делали поминальную полосу? «Погиб поэт – лучший друг Иосифа Бродского, ученик Ахматовой…» Ты мне это предлагаешь? Нет, я спокоен, я совершенно спокоен. Мирный, что делать? Что делать? Что? Ты гений! Я тебя люблю. Позвони ей. Да. Пускай потихоньку приедет и заберет его. Без шума. Все. Прощай.

Хесин вешает трубку и некоторое время стоит в задумчивости. Потом проходит в комнату, садится в старое облезлое кресло напротив дивана и смотрит на спящего Фальцвейна. Фальцвейн переворачивается на спину и открывает глаза.

Хесин. Доброе утро. Я забыл постелить вам по-человечески.

Фальцвейн. Не страшно, дорогой, не страшно. Я хорошо подремал. Давайте хотя бы познакомимся с вами. Я – Юрий, а вас как?

Хесин. Иосиф.

Фальцвейн еле заметно вздрагивает.

Хесин. Да, у меня папа был одесский еврей. Эмиль. Вот и получился в результате Осип Эмильевич. Как Мандельштам.

Фальцвейн. Как забавно получается иногда, подумать только! А меня тоже когда-то давно звали иначе. Потом – болел и принял второе имя, чтобы смерть не забрала. Я ведь тоже – иудей.

Хесин. Да я догадался.

Фальцвейн. И чем вы, Осип, занимаетесь?

Хесин (бросает взгляд на стену. На стене – фотографии. На них – Хесин в обнимку с разными известными писателями. Фотографии неформальные).…Да я… (движется вдоль стены и встает так, чтобы закрыть головой и плечами большую часть из них)… да так, по-разному. Какое-то время трудился в котельной. В армии служил. Учился.

Фальцвейн. И чему учились?

Хесин. Плавить сталь (улыбается). В смысле – в Стали и сплавов. В армии был танкистом. Маленький и легкий потому что. Удобно в люк запихивать. А вы, наверное, были каким-нибудь начальником, да?

Фальцвейн (начинает хохотать и долго не может остановиться). Это вы почему решили? Пальто? Чемодан?

Хесин. Да нет. Скорее – осанка (показывает руками, какая внушительная у него осанка). И… речь. Очень хорошая речь.

Фальцвейн. Да у вас тоже. Для танкиста.

Смотрят друг на друга с тенью подозрения.

Хесин. А хотите чаю? У меня есть пряники. Могу вам яичницу поджарить. Хотите?

Фальцвейн. С удовольствием! Правда, я ведь не завтракал еще. Один живете?

Фальцвейн встает с дивана, поправляет одежду.

Хесин. В общем, да. (Увлекая Фальцвейна на кухню.) У меня рыбка была золотая. Недавно подохла. Я ее очень любил. Плакал даже. Положил в целлофановый пакет, пристроил в морозилке до поры. Скоро соберусь хоронить. (Смотрит на Фальцвейна) Только я – не псих. Совсем не псих. Просто рыба ведь тоже домашнее животное. Для малогабаритных квартир вроде моей. Я так думаю.

Фальцвейн. Абсолютно с вами согласен! Абсолютно! (Усаживается на табуретку возле кухонного стола, чешет в затылке.) Но мне интереснее кошки. Они больше похожи на человека.

Хесин (разбивая яйца над сковородкой). Ну, это – вопрос. Мой Шлемазл был похож на того, кто его подарил. Такой же (осекается, подыскивая слово помягче) нервный.

Фальцвейн (обследуя чайник на предмет заварки). Как вы сказали?

Хесин. Что сказал?

Фальцвейн. Шле… как-то вы его назвали, я не понял.

Хесин (испугавшись, что и вправду сболтнул лишнего). Ах, это… Шлемазл. Красивое русское имя. (Ласково.) Он был самочкой. И любила она меня безоглядно и страстно. Так уж, верно, никто любить больше не будет. И правильно сделает. Потому что – дурак я. Простите. (Сосредотачивается на яичнице.)

Фальцвейн (невозмутимо). У вас, наверное, с этим какое-то горе связано. Я не хотел, прошу, забудьте. Вещи иногда напоминают нам чересчур живо…

Хесин (скрипуче). Да она не вещью была. Она была… (думает)… впрочем, ее больше нет и точка. Хотите колбасы?

Фальцвейн. Я бы закурил, если вы не возражаете.

Хесин. И это тоже – неплохо.

Фальцвейн. А вы – хотите рассказать мне? Я готов послушать вас. Как в поезде. Встретились и разошлись.

Хесин (усаживается, ставит на стол сковородку, облокачивается на стол). С чего же начать… В детстве моя властная мама запрещала мне заниматься оральным сексом. Одергивала и грозила пальцем. «Что ты всякую гадость в рот тащишь?» И я подавил свою личность, сформировавшись эгоистичным, замкнутым и способным на любое преступление человеком. Подростком любил мучить соседскую собаку, играя на губной гармошке. В котельной однажды специально «перегрел» целый дом по адресу улица Маршала Катукова, 12/3. Регулярно издеваюсь над молодыми, привлекательными женщинами за, то, что в большинстве случаев не нравлюсь им. А еще раз в месяц ухожу в запой. Потому что жизнь – прекрасна и удивительна, как поется в песне одного моего друга.

Оба молча съедают по ломтю яичницы.

Фальцвейн (подбирая хлебом крошки с тарелки). А вы – веселый человек, Иосиф.

Хесин (осклабясь). Да ну что вы! Я невоспитан и груб.

Фальцвейн. Однажды я знал человека – вашего тезку. И он был геодезистом. По крайней мере, по профессии. И как-то раз судьба его невероятным образом изменилась. (Долго смотрит на Хесина). Но в детстве он, правда, любил кошек и собак. Особенно кошек. Это я так. К слову.

Звонит телефон. Включается автоответчик. В динамике узнаваемо звучит голос известного прозаика Елеева. Хесин и Фальцвейн смотрят друг на друга. Елеев между тем оговаривает условия интервью и поздравляет Хесина с наступающим Днем Рождения, вспоминая имениннику какую-то шутку с прошлого праздника. Щелчок. Конец связи.

Хесин (отваливаясь на спинку стула). …а еще я постоянно притворялся. По любому поводу. А вы?

Занавес.

Акт 3

Редакция «Первопечатника». Утро. Ближе к полудню. За компьютерами друг напротив друга сидят Сашенька Воскресенский и  Лева Булочкин . У обоих выражение лиц сосредоточенное. Не печатают – только читают с экрана. При этом Воскресенский время от времени издает гортанное «О!» и молча продолжает читать дальше. Булочкин с той же периодичностью почесывает живот. За окном дождь садит в подоконник.

Воскресенский (медленно, растягивая слова). Левочка!.. а вот ведь если Александр Венедиктович Плоцер наберет в поисковике «хер Александра Венедиктовича Плоцера», поисковик покажет ему твою домашнюю страничку… Не хорошо, Левочка. Нехорошо. В суд на тебя подаст. Словом обидным публично обзовет.

Булочкин молчит. Продолжает читать с экрана.

Воскресенский (с той же интонацией). А еще Александр Венедиктович Плоцер никогда не пригласит тебя на день рождения и не угостит вафелькой! Вот Хесина – пригласит. А тебя – нет. Все потому что ругаться, Левочка, нехорошо.

Булочкин молчит. Читает с экрана.

Воскресенский (вытягиваясь вперед). Что ты там все читаешь? Может, я тоже хочу. Пусти меня.

Булочкин (морщась). Да уйди ты, Саш, ради бога! Заманал уже прикалываться! И Хесина черти где-то носят… вот где Хесин? Первый час пошел, где он, я хотел бы знать? И где Лина? Почему я должен отвечать на звонки?

Воскресенский. Хочешь, я отвечать буду? Правда, я так отвечу, что они ничего правильно не поймут…

Булочкин. Вот именно. Уймись уже. Или ты пьяный? Вроде утро еще…

Некоторое время сидят молча. Телефон не звонит. Вдруг Воскресенский приподнимается на кресле, вытягивает руки вперед к Булочкину, будто хочет схватить его за воротник, выкатывает глаза и валится назад. Тяжело и гулко падает. Ударяется затылком о шкаф. Обхватывает лицо руками. На лице – кровь.

Булочкин (вскакивая из-за стола). Во, тля, Сашенька… (пробираясь к нему в угол, смотрит в рабочий компьютер Воскресенского) настоящий журналист! Гений! Статью дописал и упал. Это надо же… Ну, что ты? Что? (Ласково. Пытается приподнять голову Воскресенского.) Ну, что ты, дурачок, испугался? Не бойся. Это у тебя припадок. Все путем будет. Все путем…

Воскресенский (глухо, дико вращая глазами). Кто ты? Кто ты? (Цепляется за Булочкина. Тянет его на пол.) Где я? Где я?

Булочкин (тихо скручивая Воскресенскому руки за спиной, чтобы тот себя не расцарапал). Ты, Сашенька, журналист. Работаешь в большой умной газете. Ты – хороший журналист. Ответственный. Статью дописал и только потом упал.

Воскресенский (вращая глазами, недоверчиво смотрит на Булочкина). А кто ты?

Булочкин (вытирает ему кровь со лба своим платком). А я, Сашенька, – Лева. Я тоже журналист. Мы работаем с тобой вместе… не надо, Сашенька, меня царапать. Я все равно сильнее и толще. Лежи, пожалуйста, смирно.

Воскресенский (сучит ногами). М-м-м-м-м-м-м-м-м!…

Булочкин (оседлал его. Скрутил руки за спиной). Да не рвись ты, кому говорю!

Из соседнего отдела вбегает пенсионного возраста дама в химической завивке и очках. Ахает, хватается за голову и кружит по комнате. Булочкин со злобой смотрит на ее маневры.

Булочкин (негромко и раздражаясь). Да что вы все носитесь, как будто вам шомпол вставили, Галина Дмитревна? Прекратите сию минуту! Прекратите мельтешить у меня перед глазами! Вызовите скорую! Быстрее! Вызовите врача!

Галина Дмитревна (хватает из кучи в углу несколько книг, подбегает к Воскресенскому и пытается подпихнуть их ему под голову). Может, ему книги – книги под голову подложить? Ах ты, боже мой! Ах ты, господи!

Булочкин. Да вы что, очумели, что ли, совсем? Оборзели, я вас спрашиваю? Какие, на хер, книги? Уберите сейчас же Левитина у него из-под затылка! И Быкова уберите! Уберите, он их замочит и раздавит! Ну что вы стоите и ахаете, как не знаю кто? Вызовите мне врача! Точнее не мне, а ему! Чтоб вас…

Галина Дмитревна убегает вызывать врача.

Воскресенский (постепенно приходя в себя. Весь в крови). Это что я… я что… упал что ли? Упал?

Булочкин отползает от него. Воскресенский поочереди смотрит то на правую, то на левую руку.

Булочкин (на корточках). Нет, Сашенька. Это я тебя стулом отфигачил по голове. Выбирай.

Воскресенский (продолжая смотреть на свои руки). Это я … сам?

Булочкин кивает.

Воскресенский. А зачем я себя, а?

Булочкин (встает в полный рост). Чтоб тебя! Чтоб я знал, Саша! (Прислоняется к столу.) Ты помнишь, как упал тут и забился в судорогах? Как лицо себе хотел расцарапать?

Воскресенский отрицательно мотает головой.

Булочкин. Что-нибудь вообще помнишь? Имя свое, кто ты, как утро провел?

Воскресенский (смутно). Ночью я не спал… мы вчера с Хесиным выпили… по сто… нет, два раза по сто. И еще по сто, когда уходили… а потом… я его высадил на Соколе, он сказал, что будет ждать трамвай…

Булочкин. И в котором часу ты его высадил?

Воскресенский (смутно). Да часа два было. Ночи…

Булочкин. Ну вот его, наверное, либо убили, либо он замерз там. Примерз к трамвайной остановке пятой точкой. Вот поэтому его и нет.

Воскресенский (смутно). Да нет, он есть…

Булочкин. Да что ты говоришь!

Воскресенский. А потом я шел домой… ехал домой… шел… что-то ел дома, потом, кажется, мне стало плохо, а потом я оделся и пришел сюда. Здесь часок подремал и пришел ты. А потом… потом… потом я не помню.

Булочкин. И который день не спишь?

Воскресенский. Третий, кажется. Я не помню, Лева.

Булочкин. Лежи смирно. (Воскресенский слабо шевелится.) И даже не думай встать! Я тебя своими руками убью! Ты понял?

Воскресенский (отползая поглубже в угол). Я понял, все понял. Только не надо…

Булочкин (нависая). Что не надо тебе?

Воскресенский. …бить не надо меня. Мы с конем упали. Нас уронили…

Булочкин. Шутит еще, глядите-ка! Сейчас приедет врач, посмотрит тебя и заберет в больницу. Ты поедешь с ним, это тоже понял?

Воскресенский. Понял.

Булочкин (всматриваясь Воскресенскому в глаза). Знаешь, я даже тебе верю. Даже верю тебе…

Смотрят друг на друга. Булочкин начинает смеяться – сначала тихо, и громче, все громче. За ним подхватывает Воскресенский. Воскресенский сквозь смех плачет. В дверь стучат. На пороге появляется инфантильного вида врач в голубой униформе. За ним – два медбрата в таких же голубых униформах, с портфелями и папками. Врач останавливается, обводит комнату критическим взглядом, правой рукой нетерпеливо просит подать ему что-то. Один из медбратьев спешно вручает ему папку. Врач читает. Воскресенский и Булочкин продолжают хохотать.

Врач (капризным тенором). Ну-с, больной? Кто у нас больной? (смотрит на Булочкина) Вы у нас больной?

Булочкин (прокашливаясь). Да нет, я пока вольноопределяющийся. Вон ему надо кое-что подновить. Вам – к нему.

Булочкин делает приглашающий жест. Врач и медбратья подходят. Врач отстраняет Булочкина рукой, снисходительно ему улыбаясь.

Врач (поправляя очки на носу и закатывая рукава фирменного пиджачка). Ну-с, больной, вот вам уже и не страшно, правда? И правильно. Ничего никогда не нужно бояться! Ничего и никогда – запомните мои слова! Правильно я говорю? (оборачивается к медбратьям. Те молча одобряют). Сейчас-сейчас…

Врач опускается на колени рядом с Воскресенским. Воскресенский при этом пытается отползти поглубже в угол, но глубже уже некуда. В глазах у него – неподдельный ужас.

Врач. Что же вы, больной? Царапали себя, да? Головкой бились, не узнавали своего коллегу… нехорошо, больной. Вот мы сейчас вас поднимем.

Медбратья берут обмякшего Воскресенского под руки и поднимают на ноги. Держат.

Врач.… протрем вам лицо и отвезем в Боткинскую. Вы там отдохнете. Да, больной?

Воскресенский смутно кивает. В глазах – ужас.

Врач (достает из портфеля тонометр). Давайте вашу трудовую руку. Будем вам давление измерять. (Надевает манжету, накачивает грушу.)

Воскресенский (мыча). Боооольно!..

Врач (спокойно. Как с ребенком). Конечно, больно. А вы – терпите. Нужно немножечко потерпеть и помолчать.

Врач заканчивает мерить давление. Снимает с руки манжету.

Врач. Вы у нас кем работаете-то?

Булочкин (сзади). Критик он. Работник печати – так в дипломе написано.

Врач. Ааааа, критик… ну все понятно с вами. И-ии… давно, позвольте спросить?

Воскресенский. Что?

Врач. Давно, говорю, выпиваете?

Булочкин (засмущавшись напоказ). Эк вы, доктор, право… хм… сразу так… угадали.

Врач (разводя руками). Опыт, батенька, он – помогает.

Воскресенский (крепко обнимая правого медбрата). Я иногда выпиваю, да. А что? Нельзя? Между прочим, когда врач за границей запрещает пить, это значит – не больше двух бокалов вина в день.

Врач. Ну да. А я-то, глупый, все никак в толк не возьму, чего у них там, за границей. (Складывает тонометр, убирает в портфель.) Вы, больной, еще легко отделались. Ведь, бывает, поцарапает себя человек, головкой об стол побьется, да и… (Булочкин и Воскресенский мучительно следят за возрастающей нотой) …и того. Прямой дорогой в классики.

С минуту все в комнате размышляют над сказанным. Врач делает всем приглашающий жест в коридор. Все выходят.

Воскресенский (повиснув на медбратьях. В пол-оборота к Булочкину, мыча). Это… у Александра Венедиктовича Плоцера… пусть еще найти попробует!.. га-га-га!!!!

Начинают хохотать. Сначала Воскресенский, за ним – Булочкин. Громко и зычно. Воскресенского уводят медбратья .

Занавес.

 

Действие четвертое

Акт 1

Литературный институт им. Горького. Раннее утро. Аудиторию Долматовского через окно заливает яркий солнечный свет. В аудитории – трое студентов . Один из них – знакомый по предыдущей сцене в литинституте восторженный мальчик Игорь с книжкой. Он по-прежнему восторжен, но книжки в руках нет. Оживленно говорит. Двое других – загипнотизировано слушают. Звук нарастает постепенно. Мальчик одет богато. Двое других – гораздо беднее. У одного – дырявая кроссовка.

Мальчик Игорь (возносясь). …и он сказал мне: «Вы замечательно, безусловно талантливы!» Я вжался в трубку всем своим существом и ловил, ловил… (Возвышенный жест, словно и правда он что-то ловит в воздухе). И я не мог уснуть потом. Мир взрывался вокруг, понимаете? Вселенная лопалась у меня над головой и в самой голове, там, внутри за глазами… и я летел, я видел всё. Свои ошибки, свои прошлые заблуждения. Я прощал. О, да! Я прощал, и на сердце у меня было легко, будто все эти люди никогда и не причиняли мне зла. И так мне было хорошо, что даже рассвет пришел раньше, и солнце целый день ломилось людям в окна. Улыбаясь, я сбегал по лестнице, улыбаясь, входил в магазин и покупал буханку нарезного, улыбаясь, нес ее, точно розовый букет, и смотрел, как растяжки над улицей Герцена полощутся на ветру. Мне казалось таким умным все, что было на них написано, все это. Видишь, говорил я себе, какие замечательные слова: баккара, казино, рулетка! Какие глупые и замечательные слова! И я ничего – ничего ровным счетом не понимал, но был счастлив. Я был самым счастливым на свете человеком!

Двое восхищенно молчат, глядя на застывшего в порыве мечты юношу. Сидят с минуту – пытаются представить себе описанное великолепие. Но тут у одного начинает чесаться нога, и он сползает под стол – чесаться. Хрустальный момент рушится.

Мальчик Игорь (потупившись слегка). Вот так все и началось, в общем. В октябре вышла первая публикация.

Второй мальчик (тот, что с дырявой кроссовкой, кончает чесаться и выныривает из-под стола). А я вот думаю: всё – дрянь. Сидит дурак, другой дурак к нему придет и исподнее свое покажет. А тот ему: маловато, мол, чистовато! Нам – погрязней, да повонючей! Тьфу! Мало чего я видел, но это видел и не забуду. Вот сколько тебе заплатили, поэт?

Мальчик Игорь (смущаясь и беря нотки выше). Это не имеет значения! 850 рублей заплатили. Но это не имеет никакого, абсолютно никакого значения! Искусство не измеряется в деньгах! Художник беден, но он несет свет…

Второй мальчик (морщась). И откуда ты всего этого набрался, а? Скажи мне, поэт. вдохновение не продается. Но как продать рукопись? Как ее так продать, чтобы не умереть с голоду? Рукописи не горят. Но они ничего не стоят. Чего они стоят, поэт?

Третий мальчик (поправляет очки на переносице и складывает руки на груди. Самым спокойным голосом). По-моему, друзья мои, ерундой вы занимаетесь! Сколько у нас по карманам? На бутылку «Агдама» наберем? Пошли отсюда – купим, выпьем, почитаем чего-нибудь вечное. Вот, Игорек, кажется Боратынского с собой таскал, да? Хороший поэт, Боратынский! Анахореты хреновы!

Смеется. Двое сначала таращатся на него, потом грустнеют и начинают тоже смеяться.

Смеются сильнее. Подхватывают стих и – хором, нараспев.

Уходят. Один из них забывает на спинке стула шарф. Голоса удаляются и затихают. Шарф быстро соскальзывает на пол и сворачивается причудливой загогулиной.

Затемнение.

Акт 2

Редакция «Первопечатника». Вечер того же дня. Двое – Булочкин и  Самсон Королев . Булочкин полусидит на письменном столе, сминая попой пару тоненьких книжиц. Королев хозяйничает за компьютером Хесина. Мы застаем их в момент написания редакционной статьи. Булочкин обдумывает следом идущую фразу, Королев подправляет уже написанное. На лице Королева блуждает подобострастная улыбка человека, осведомленного о каком-то щекотливом деле. До тошноты белеют воротнички его дорогой рубашки.

Булочкин (очнувшись от полузабвения, диктует). …и да. Литература – стеклянный дом, в котором нельзя играть камнями. Выпьет, скажем, поэт. Выпьет, скажем, Большой Поэт – лишнего. И решит бросить всё: работу, студентов, жену – расчудеснейшую женщину! Наплюёт в девственное лицо Истории и выйдет вон.

Королев (от рвения прикусив кончик языка, допечатывает). …и выйдет вон. Лев, а не очень это будет? Не слишком ли узнаваемо? Все-таки он – легенда…

Булочкин (поднимая на Королева осоловелые близорукие глаза). Ну, мы же имени его не печатаем. Чего ты?

Королев (ерзая на стуле). Да как-то…

Булочкин. Как?

Королев. Да как будто пришли и смотрели на его наготу… вот.

Булочкин (обхватывая голову руками). Ухо дите вы меня своими принципами, правоверные! Одна фельетон в текущий номер требует, говорит – общественность есть Бог и Бог должен все видеть. Другой тут на наготу смотрит. Третий вон уже насмотрелся – в Боткинской от педерастов отбивается. Ты его врача видел, Сёма? Ты этого в голубом пеньюаре видел?

Королев (откатываясь в кресле назад, перекидывая ногу на ногу и скрещивая руки на груди). Они ж без меня приезжали, Лев. Я тогда в отпуск уходил. Саша здесь один гнулся.

Булочкин (соскакивая со стола и наливаясь криком). Вот в том-то и дело! Он гнулся, а ты – в отпуск уходил! А ты всегда чистыми руками хотел всех иметь за самые красивые места! Тебе недосуг было, когда – скандалы и кого-то ногами вперед выносят. Когда кого-то вычеркивают, понимаешь ты? Вычеркивают так, как на бумажке какой-нибудь строчку лишнюю – раз и нет ее. Была и – нет. И мир в ней жил. И нету ничего – ни запятой, ни точки! Оставался ни при чем – детей в МГУ устраивал, книжки умные про еврейских философов писал, по Вашингтонам ездил! А тут – нате вам! К делу призвали!

Королев (вздыхая). Да что за дело-то такое, не пойму никак? Он нам что-то должен? Мы ему должны? Чем его вчерашняя пьянка нас беспокоит?

Булочкин (исходя раздражением, до свиста в согласных). Не умер он! Жив он! Понимаешь ты меня или нет?! Ахматова умерла, Мандельштам, Пастернак. А он – жив! Жив и живет, и всё-всё понимает про нас – и про тебя, и про меня, и про Охину, и про Хесина! И даже про белый твой поганый воротник понимает больше, чем ты сам, когда покупал его! Живет и взгляд свой на вещи имеет! И мы – эти вещи самые! И мы его переубедить не сможем, ты хоть это-то знаешь? Мы для него – прах! Хлам, дурь, песок… ох, не мучай меня, Королев, не мучай. А то я буду болен.

Молчат. В соседней комнате кому-то пришел факс.

Королев (глядя в одну точку перед собой, четко проговаривая каждое слово). Кому-то пришел факс.

Булочкин (исстрадавшись, выдыхает). …Зашьют Сашку до жмуриков и всё. Погиб человек!..

Королев. Зачем же тогда так… через человеческое его, через слабое? Уж тогда бы – через стихи, мемуары. А так – напал дорогой, шинелку отнял…

Булочкин (думая о своём). …и облысеет ведь. А такая шевелюра росла, чистый Пушкин!

Снова молчат. Потом Королев придвигается к столу, встряхивает руками, прогоняя неприятное ощущение. Вопросительно смотрит на Булочкина поверх очков.

Королев (спокойным уверенным голосом). …И вспоминается невольно Лев наш граф Толстой. Видала уже русская литература эту подмосковную станцию!..

Булочкин (возвращаясь к действительности). …Комарово!

Королев (порочно улыбаясь). Астапово, ё!

Занавес.

Акт 3

Пасмурный холодный вечер. Актовый зал № 3 Литературного института им. Горького. Студенты с деловым видом расставляют стулья, уплотняя ряды. Съезжаются гости. Рассаживаются. Места катастрофически не хватает – наступают друг другу на ноги. Извиняются. Попеременно отвечают на звонки сотовых телефонов. На лицах у всех – радостное возбуждение. Сцена зала декорирована под есенинский сад. зеленая скамейка и тощая искусственная береза рядом. На скамейке одиноко восседает, покуривая, Юрий Фальцвейн . Углублен в собственные мысли, пришел раньше всех. Кивает в зал знакомым. Начало праздничного выступления откладывается. Среди гостей – журналисты, известные поэты всех поколений, редакторы толстых литературных журналов. Силовое поле словесности в действии.

Двулюбский (склоняясь на своем откидном кресле, прикрывая ухо рукой, в трубку сотового). …Да, да. Не надо. Я уже погулял с ним сегодня утром. Ну и пусть просится! Что теперь – его трижды в день на улицу таскать? Ничего не знаю. Всё, пока. У нас скоро начнется. Пока… (Отключает телефон, прячет его в нагрудный карман. Со спины к нему подходит Василина Рёкк, кладет руку на плечо).

Рёкк (низким грудным голосом). Здравствуй! Ну что? Дачники, дачницы, съемки у нас уже начались? Твои пришли?

Двулюбский (улыбаясь ей в ответ, приглашая присесть рядом). Привет! Садись-садись, я место специально занял. Нет, не все еще. Аллочка приехала, это слава богу. А вот Саша, я слышал, в больнице. Не знаешь? Говорят, какой-то то ли удар, то ли приступ эпилепсии.

Рёкк (поправляя на плечах шаль изящным движением, тихо). Он опять пьет горькую, Сева. Думали, вообще не спасут. Еле успели. Он в Боткинской.

Двулюбский (прикрывая рот рукой, ужасаясь). Да что ты! Что ты говоришь! Айя-яй!

Мимо них проходит пара литературных критиков. Здороваются. Жмут руки.

Рёкк (так же тихо, в полголоса). Но Ося должен быть. Я с ним вчера говорила, обещал добраться.

Двулюбский. Что ж, еще минут пятнадцать ждем и начинаем. А то и так уже люди друг у друга на головах сидят. (Оглядывает зал рассеянно.) Ты иди на сцену, рядом с Юрой есть место. Там еще Игорь приедет, по правую руку от тебя сядет. Может, Миша успеет. Ну, ты пока располагайся. Я пойду… подышу немного снаружи. Душно тут.

Расходятся. Народ все прибывает и прибывает. Фальцвейн докуривает уже третью папиросу. Проходит еще минут десять – пересадки, кивки, передачи книг-газет из рук в руки. При этом – легкий ропот удивления по рядам. Все показывают какую-то одну газету. Медленно гаснет верхний свет. Зал затихает. На сцену поднимается Двулюбский. Просит минуту внимания.

Двулюбский (покачиваясь с мыска на пятку и обратно, левая рука в кармане брюк). Дорогие друзья! Сегодня у нас с вами удивительный, я бы сказал, невероятный день. Нам семьдесят лет! Обычному человеку-то прожить столько – уже подвиг. А тут – некоммерческое (в зале смех), художественное учреждение. Да еще легендарное в своем роде. Все-таки дом Герцена. Конечно, наш дом и наш памятник во дворе никак не сравнить с домом и памятником, скажем, журфака на Моховой. Но про нас Булгаков написал! А это уже что-то, согласитесь. Легенда обязывает. Всякое за семьдесят лет было. И Латунских воспитывали. И Мастеров. Ведь дело в том, что никого нельзя научить. Можно только научиться. Знаете, я недавно перечитывал свои дневники… (В зале снова смех. Слабые выкрики: «Мы тоже!») …ну вот, вы тоже. Замечательно. Значит, не зря публиковал. Так вот, перечитал я и понял… У каждого времени бывает столько лиц, сколько людей в нем любят друг друга или, что – тоже, друг друга ненавидят. У каждого времени – наши с вами лица, друзья. Поэтому я страшно рад видеть всех вас сегодня здесь, у себя в гостях. Никакого пафоса не будет, – мы просто почитаем стихи. Собственно это и есть – любовь, ненависть, всё вместе. Это и есть время. Банкета тоже не будет, не ждите (в зале – смех и некоторое огорчение). Ну, да! Бедность – великолепная привилегия, согласитесь. Так что, надеюсь, вы успели пообедать дома. На сем кончаю и приглашаю на сцену нашего заслуженного литератора, поэта и живую легенду Юрия Борисовича Фальцвейна! Юрий Борисович!

В зале оживление – аплодисменты, грохот роняемых на пол сумок и книг, кто-то аплодирует стоя, свист.

Фальцвейн (понимающе приподнимая правую руку). Спасибо-спасибо, дорогие! Спасибо! Я больше сорока лет пишу. Я был известен, я знал тех, о ком теперь читают университетские курсы литератур. Но я всегда думал: вот, однажды мы состаримся, проедим все выданные нам когда бы то ни было премии, выучим всех своих учеников, напишем все свои мемуары… и что, думал я, останется там, после всего этого? Какими мы будем? Я долго не мог ответить себе на этот вопрос. И я признаюсь. я боялся, что ответа и нет. Или что всё кончится глупым анекдотом. Но потом, – мы как раз были в Сан-Микеле, стояла осень, как сейчас в Москве. Мы путешествовали с супругой на очередную мою премию. И в Сан-Микеле я навестил своего друга. Вы догадываетесь, о ком я. Мы поговорили о многом. Он жаловался на дожди семь месяцев в году. Он всегда любил Венецию. Но тамошний климат был вреден для его здоровья. Он сказал мне, что ни одна из тех женщин, что любили его при жизни, не пришла после. Что кипарисы стали выше и почти заслоняют линию горизонта, и он не может увидеть, как садится солнце. Мы долго говорили. А потом я увидел на его груди стакан, заставленный шариковыми ручками. Там были и паркеры, и простые одноразовые, какие у нас легко купишь за рубль. Я смотрел на них. И вдруг я понял, только там понял: у памяти нет перед нами никаких обязательств. Всё, что мы можем ждать от нее – еще одну шариковую ручку, еще одно предложение написать о нашей старости после легенды. Спасибо! (Снова поднял руку вверх, готовясь отразить продолжительную овацию.)

Голос из зала. Вы лучше о женщинах своих напишите!

В зале дружный хохот. Сидящие на сцене поэты в смятении переглядываются. Двулюбский метнулся к краю рампы. Напряженно вглядывается в темноту. Фальцвейн застыл в принятой позе – рука поднята вверх, голова склонена на грудь.

Двулюбский. Кто, кто это крикнул? Я спрашиваю, кто посмел крикнуть это? Имейте мужество встать и показаться! Я обращаюсь к вам!

В зале мертвая тишина. Сотня глаз преданно смотрит на Двулюбского. Повисает нехорошая пауза. Фальцвейн медленно разворачивается, кашляет в кулак и садится на скамейку рядом с Рёкк. Он ничего не слышал.

Двулюбский (отчаянно). Я требую, чтобы вы встали и повторили сказанное! Или я буду считать вас трусом – подлым, жалким, наглым трусом!

В зале прежняя тишина и белые многоточия глаз.

Голос из зала. Давайте дальше! Стихов!

Еще один голос. Стихов!

Еще три или четыре, хором. Да, стихов! Стихов!

Рёкк (спокойно и приветливо, с места). А сейчас мы попросим подняться к нам сюда Осю Хесина! Осенька, ты где? Ося – замечательный московский поэт, наш с Савелием Аркадьевичем ученик, редактор одной очень хорошей газеты. Стихи его печатались в толстых журналах, выходила книга. Может быть, Ося почитает нам что-нибудь из последнего. Поприветствуем!

Хесин (в клетчатой байковой рубашке. Взбегает на сцену, оказывается в свете ламп и исподлобья смотрит в зал). Здрасьте! (поправляет рубашку). Вообще-то я не готовился… прочту вам коротенький цикл пародий на классиков, чтобы хоть весело было…

Голос Воскресенского из зала. Правильно! Нечего тут чистое искусство гнуть! Мы – реальные поэты! Играем только на похоронах и свадьбах!

В зале смех и пробегающие аплодисменты.

Хесин (поправляя очки на переносице, вглядываясь в зал). Воскресенский? Это ты? Ты ведь в больнице! Сам тебя туда отвозил! Сбежал, гад?

Двулюбский (трогая Хесина за локоть). Ось, вы не выражайтесь, пожалуйста, ладно? Здесь всё-таки – публика… (Взмахивает перед собой рукой.)

Хесин (серьезно). Хорошо-хорошо. Простите… кхм…

Голос из зала (громко). Да ты лучше стихи эти вместе с газетой своей себе знаешь, куда засунь?

Хесин (останавливаясь на полуслове). Ну почему же.

Голос Воскресенского. Убить казачка!

Двулюбский делает знак, и зал мгновенно освещается. С места поднимается высокая в черном платье дама, чинно пробирается между рядами и поднимается на сцену. Публика провожает ее заинтригованными взглядами. Дама подходит к Хесину вплотную. Теперь видно, что это Тамара Ираклиевна . Какое-то время они смотрят друг на друга. И, размахнувшись, Тамара Ираклиевна бьет Хесина по лицу. От неожиданности он валится на пол. По залу пробегает волна охов.

Тамара Ираклиевна (трясется от злости). Предатель! Иуда! Своего учителя! (Потрясает в воздухе скандальным номером «Первопечатника»). Он тебя (тычет пальцем в сторону Фальцвейна. Тот ничего не видит. Курит), балбеса, семь лет учил! А ты!..

Хесин (откуда-то с пола. Хрипом). Да что случилось-то? Объясните хоть сначала… а то сразу – бить. В школе вас что ли этому учат!

Тамара Ираклиевна (переживая новый приступ ярости, готова разорвать Хесина). Да я тебя…

Хесин (закрываясь руками). Да уймитесь, наконец! Савелий Аркадьевич, придите ко мне на помощь, молю вас! Эта свирепая женщина разбила мне губу, смотрите…

Двулюбский подбегает. Пытается скрутить Тамаре Ираклиевне руки за спиной. Она вырывается.

Хесин. Вот, кстати, мой учитель… знакомьтесь! Да отпустите вы мою ногу!

В зале хохот.

Двулюбский (стараясь перекричать шум. К Тамаре Ираклиевне). Прекратите это безобразие! (К залу.) Друзья! Пожалуйста, прошу вас! Это же юбилей! Друзья!..

Хесин (комкая листки со стихами). Я могу и так… чего там! Читаю дальше.

Фальцвейн (просыпается. Понимает, что происходит). Тамарочка!

Вскакивает. Вместе с Двулюбским пытаются оттащить ее от Хесина. Тот уже почти без ботинка и без носка. Продолжает читать.

Хесин (надрывно). …от лишних слов и не сказанных впрок…

В зале – овация. Перекрывает голос Хесина и всех иже с ним.

Хесин. Благодарю! Сердечно! (Пытается прижать руку к груди, будто кланяясь.)

Двулюбский (за сцену). Да опустите же занавес! Скорее! Какой позор! Господи! Какой позор!

Его призыв тонет во всеобщем хаосе голосов. Падает занавес.

Акт 4

Редакция «Первопечатника». Раннее утро. За компьютером сидит Лева Булочкин . Вид у него неказист. Видно накануне много пил. Напротив сидит Лина . Вяжет. Что – не ясно. Тикают настенные часы.

Лина (красиво хлопая длиннющими ресницами). Лева… а Лева.

Булочкин (отрешенно. Глядя в монитор). У?….

Лина. А на третьем этаже в туалете трубу с горячей водой прорвало. Кипяток бьет струей прямо над входом…

Булочкин. У?…

Лина. Кипяток, говорю, бьет. Струей. Обвариться можно.

Булочкин (постепенно включаясь в разговор). Что? Какой кипяток?

Лина. Да ау, блин! Трубу прорвало! Уши тебе на фиг обварит!

Булочкин. Сейчас в ремонт позвоню. Где у нас их телефон, а? В прошлый раз, когда у нас факс током шибался… не помнишь.

Лина. Дай гляну… (Лезет в ящик стола.)

В дверях появляется Виктория Львовна Охина. Вид грозный и усталый одновременно. Сходу бросает на стол какую-то книгу.

Охина. Вот. Полюбуйтесь.

Булочкин. Фальцвейн? Новые стихи? Когда успел-то…

Охина. Будет книгой номера. Нужна положительная рецензия. Хвалебная. Понял? «Наше всё» – и всё в том же духе.

Булочкин. А…

Охина. Вопросы?

Булочкин. Были.

Охина. А сейчас?

Булочкин. Я же говорю – были.

Охина (улыбается). Ну вот и отлично. Текст должен быть у меня не позднее завтрашнего полудня. Идет?

Лина и Булочкин сообща улыбаются. Булочкин вздыхает. Еле заметно.

Охина (разворачиваясь, чтобы удалиться). А… где он?

Булочкин. Саша?

Охина. Да не Саша! Дался мне ваш Саша! Хесин. Приходил сегодня?

Булочкин. Нет, не видел его. Лин, не видела, нет? Нет. Мы не знаем. Он вообще никогда раньше полвторого не приходит. Там, трамвай пока… метро…

Охина (машет на него рукой). Ладно. Сентиментальные подробности меня не интересуют. Как явится, пусть поднимется ко мне на третий, ладно? Поговорить нужно. Скажите, что я его жду. (Уходит.)

Лина (слушает ее затихающие шаги). Ох, не знаю я, Лев…

Булочкин. Чего ты не знаешь? (берет со стола сборник Фальцвейна. Крутит в руках. Нюхает). Напишем! Куда денемся? И не такое приходилось вытворять!

Лина. Да я не про то. Я вообще не поняла, при чем тут книжка.

Булочкин. А про что ж тогда?

Лина (встает. Подходит к окну. Смотрит). Предчувствие у меня. Нехорошее. Не нравится оно мне.

Булочкин. Да о чем, о чем ты?

Лина. Плохое что-то. Не так. Неправильно всё это.

Булочкин (морщится). Ой, да брось, прошу тебя! Предчувствия, сны, видения… прямо, начало века какое-то! Всё – фигня. Напишем статейку, замнем скандал с фельетоном заодно. А то вон как – Хесину-то и по мордам, и Охина сейчас еще зарплату урежет, чую я. Чего ему, Фальцвейну? Ему ж лучше будет, дура! Популярнее он станет, понимаешь? Он у нас в ногах валяться должен! Счастливым быть! (Пытается приобнять Лину. Та его отталкивает.)

Лина. Отстань ты, пожалуйста! Чуть что – сразу руки! Не о поэте я вашем.

Булочкин. Дура ты, дура! А я то надеялся… эх!!!..

Лина качает головой.

Затемнение. Действие переносится на трамвайную остановку возле метро Сокол. Раннее утро того же дня. На остановке трое. Двое – старик и  дама бальзаковского возраста стоят. Они не вместе. Ждут свой трамвай. Один – мужчина в черной кожаной косухе – привалился на скамейке в глубине остановки. Кажется, спит. Дует холодный пронизывающий ветер. Идет редкий колючий снег.

Женщина (переминаясь с ноги на ногу. Поправляет сумку на плече). Ой, чёй-то зябко как! И трамвая нет, окаянного! Деньги только дерут каждый месяц по-новой, а ходить по расписанию – это у них Пушкин будет! Мерзавцы!

Старик (опирается на палочку). А вы на работу? Рань такая еще.

Женщина. А то куда ж? Вы что, батенька, думаете, кто-то за меня работать будет? Э, нет. Таких нет уже. Все перевелись. Как своего похоронила…

Старик. Я не знал. Простите…

Женщина. Да ничего. Вы ж не нарочно. Да и не секрет это. У нас весь двор знает. И соседний тоже.

Старик (помолчав). А от чего? Помер-то от чего?

Женщина. Пил он. Как собака пил. Ну, зашили его, – доктора зашили. Говорили, поправится, работать еще пойдет. А он… ой (начинает плакать), а он, соколик, и не проснулся однажды. Трогаю его… лежит себе. Лицом к стеночке. Кровать у нас… у стенки была. (Плачет.)

Старик (подходит. Трогает за локоть, успокаивая). Да вы не плачьте, милая. Всё быльем порастет. Спокойнее ему там. Не мучается, непутевый.

Женщина (похлопывая его по руке. Кивает). Плачу вот… а потом всё замерзнет, кожу стянет, совсем страшилищем стану. (Пытается улыбнуться.) А я ведь красивой была. Да-да. Он меня знаете как называл? Розанчик, говорит, мой! Свет очей моих!

Старик. Поэтом что ли был?

Женщина. А вы откуда узнали? Поэтом. И его даже печатали. В Комсомолке. Три раза. Надежды подавал.

Старик. Э-эээээ…

Женщина. Да вы не сомневайтесь! Он такие надежды подавал, что другим и не снилось!

Старик. Верю я. Верю.

Слышен стук колес. Провода в небе потрескивают – приближается трамвай.

Женщина. А вот и карета! Долго мы ждали.

Собираются садиться. Вдруг вспоминают, что на остановке есть еще один. Тот, что спит.

Женщина. Вы садитесь, вы долго будете… а я вон того разбужу. А то проспит. Потом еще час ждать будет. По такому морозу-то… эй! Мужчина! Трамвай!

Мужчина в косухе не шевелится.

Женщина (подходя ближе. Трогает его за плечо). Эй! Мужчина! Да что ж это вы, а? Чой спите-то так крепко? (Трясет его за плечо.) Пьяный что ли… (Трясет сильнее. Внезапно он падает на землю. Из рук вываливается помятый номер «Первопечатника», раскрытый на странице с фельетоном. Мы теперь видим, что это Хесин. Лицо у него бледное до голубизны.) А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!! А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!! (Закрывает рот руками, потом обхватывает ими голову. Воет.) Умер! Мертвый! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Господи, родимый! Замерз…

Никто ее не слышит. Старик сел в трамвай. Состав гудит, собираясь отходить.

Женщина (склоняясь над телом. Пытается укутать его. Зачем-то снимает свою шапку и кладет ее Хесину на шею.) Зачем же ты, голубчик….. зачем же… о-о-о-о-о-о-о-о… ты не бойся, слышишь? (Гладит его по волосам.) Ты только не бойся. Он еще приедет, твой трамвай. Он обязательно приедет. Этот – бог с ним. Старик-то наш успел. (Улыбается.) А твой приедет. Вот увидишь. И повезет тебя в далекий край. Дальше любых рельс…

Склоняется ему на грудь. Затемнение.

Занавес

Звучит стихотворение. Голосом Хесина.