Глава I

В логове богемы

Москва все так же неприветливо встретила чужака. Ото всех этих витрин и бандюков, иномарок и нищих хотел Деснин побыстрее юркнуть в поезд, и туда, домой, к Юльке. Но, когда уже стоял у кассы, стал ощупывать карманы подаренной куртки — все ли переложил — и наткнулся на письмо Андрея. Хотел выбросить, но тут всплыли последние слова Аббата: «Подумай, откуда я узнал о твоем визите». А ведь он говорил этому Андрею, что ищет Мокрого. Да и Аббат намекал на одумавшегося грешника. Ерунда. Не может такого быть. Но ведь кто-то его сдал Аббату… Тем временем очередь подошла. «Ну же, — поторопила Деснина кассирша, — не задерживайте. Вам куда?» Деснин молча отошел от окошка. «Что я делаю? — думал он. — Ведь я же решил». Но словно кто-то другой толкал его в бок. Глянув на конверт, он отправился по указанному там адресу. Это оказалось совсем рядом — несколько остановок на автобусе.

Еще на вокзале к Деснину прицепилась баба, облаченная в огромную пачку сигарет, и нудно стала предлагать продукцию. Чтобы отвязаться, Деснин купил пачку сигарет и, как сотый клиент, получил в подарок фирменную майку в фирменном же пакете. Майка оказалась весьма кстати, надо было только найти место, где переодеться. Пока же, перекинув пакет через плечо, Деснин стоял в автобусной толчее и вдруг почувствовал, что по пакету будто что-то скребется. Резко обернувшись, он схватил руку с заточенной рублевой монетой. Воришка, шкет лет одиннадцати, дико вращал глазами, но закричать не смел.

— Деньги здесь, — спокойно произнес Деснин, указывая на грудной карман.

— Знаю, не тупой, — отозвался шкет, пытаясь высвободить руку. — Я тренируюсь.

— Туда захотел? — указал Деснин на свои неотросшие волосы. Затем взял монету и выкинул ее в открытое окно. Шкет проследил за монетой взглядом и пробормотал: «У меня еще есть». В подтвержденье этому он резко чиркнул Деснина по запястью другой заточкой. Тот ослабил хватку, шкет наконец-то вырвался и юркнул в толпу. Деснину ничего не оставалось, кроме как приложить пораненную руку к губам.

Дома Андрея он не застал, лишь с большим трудом выведал у консьержки его рабочий телефон. Андрей взял трубку не сразу, только когда Деснин попросил передать, что звонит он насчет Никодима.

— Никодим все-таки был убит, — без лишних слов перешел Деснин к делу и, так и не дождавшись ответа, предложил:

— Базар есть. Надо бы встретиться.

— У меня сейчас ни секунды. Давай часика через три в арт-клубе «Аван-ПостМ». Это прямо у «Павелецкой» — найдешь. Там вся московская богема тусуется. Скажешь, что от Андрея Леонидыча — тебя впустят без проблем. Там и подождешь, о`кей?

С виду «АртПостМ» ничем не отличался от обыкновенного ночного клуба. Из-за дверей пробивалась громкая музыка, у входа скучал охранник, который сперва недружелюбно покосился на Деснина и заявил, что тот в своей халявной рекламной майке и потертых джинсах не проходит дресс-код. Однако, едва услышав имя «Андрей Леонидыч» впустил в заведение. От стойки бара тут же отделился некий весьма странно одетый субъект с оранжевыми волосами и козлиной бородкой.

— Вы ведь от Андрея Леонидыча? — спросил субъект, подходя к Деснину. Тот кивнул. — Он просил вас занять до его прихода. Только вот имени вашего не назвал.

— Николай, — представился Деснин.

— О-очень приятно, — потряс субъект руку Деснина. — А я искусствовед, кандидат наук Феликс Ж. Можно просто Ж. Сегодня у нас очень насыщенная культурная программа: сначала выставка актуального искусства «Художник и пустота», а потом шоу трансвеститов. О, зрелище еще то. Суперперфоманс. Разве вы о нас не слышали? Да о нас весь мир узнал, когда мы устроили грандиозное шоу с рубкой икон. Впрочем, это давняя история и православная тема уже не актуальна. Мы Его зарубили, гы-гы-гы! Все это начнется минут через пятнадцать, а пока не желаете ли выпить? У нас превосходная текила, настоящая, мексиканская. С этими, знаете, червячками. Очень символично: трупики, червячки…

Искусствовед еще что-то рассказывал, но Деснин слушал вполуха. Он с омерзением рассматривал обещанного червяка на дне стакана. Затем залпом выпил содержимое. Ж завел разговор о вкусовых качествах текилы, но тут всех, кто находился в баре, пригласили пройти в галерею.

— Я — ведущий шоу, которое сейчас предстоит, идемте, не пожалеете, — увлек Ж Деснина за собой.

В галерее уже тусовался богато разряженный народ, переходя от картины к картине. Новый знакомый Деснина вскочил на небольшую импровизированную сцену в центре галереи и закричал в микрофон:

— Добрый вечер, добрый вечер, добрый вечер, дорогие друзья! Итак, мы начинаем наш перфоманс! Не могу обойтись без небольшой вступительной речи. Всем известно, что все уже давно написано, все создано, жизнь бессмысленна, героев нет, мы не знаем, что с нами будет. Не так ли? Все кончилось. Бобок близок. Так давайте признаем, что мы всего лишь насекомые и, заголившись, приплясывая пойдем к обрыву!

Произнося эту речь, Ж сорвал с себя пиджак, надетый на голое тело, бросил его в толпу и подошел к краю сцены. Комично балансируя на краю импровизированной пропасти, Ж вызвал хохот и аплодисменты.

— Кругом лишь хаос, разложение и тлен, а мы лишь способствуем его распространению. Да, мы — эстетствующая падаль! Кто против?

Публика одобрительно гудела. Ж не спеша раскланялся.

— Это было небольшое вступление, а сейчас, следуя нашей традиции, мы представляем самые свежие произведения наших авторов. Прошу внимания — вот они, — указал Ж на совершенно голую стену. Публика недовольно забурчала. Кто-то выкрикнул: «Плагиат! Это уже было!» Ж засуетился, изображая смятение, но тут к нему подошел кто-то из персонала и что-то шепнул на ухо.

— Прошу прощения, — снова закричал Ж. - картины несколько не доработаны. Не хватило самого главного — гвоздей, чтобы повесить их на стену. Но выход найден. Прошу внимания.

На сцену вынесли почти двухметровую картину. В рамке вместо холста была зажата простыня, на которой при ближайшем рассмотрении можно было заметить желтоватые пятна.

— Инсталляция называется «Оргазм». Всем известный мастер закончил ее только вчера. Вернее кончил, но как гениально, гы-гы-гы! Ведь все гениальное просто, не правда ли? Думаю, что этот шедевр со всем его концептуальным смыслом займет достойное место в нашей галерее.

На сцене появилось следующее произведение, представляющее собой множество мазков размером с палец.

— Вашему вниманию картина «В массы», — объявил Ж. Заметив, что сотрудник галереи, вынесший шедевр, морщится и воротит нос, ведущий прокричал: — Что, любезнейший, воняет? Естественно, ведь писана картина свежим говнецом! Но какой огромный подтекст! Это же символ: народные массы — каловые массы. Кроме того, тема говна — самая актуальная тема современного искусства. Чтобы быть художником, каждый должен причаститься говном.

Следующей на сцене появилась какая-то красно-бурая мазня.

— А теперь известная феминистка представляет итог гендерных технологий, — кричал Ж. — «Этюд в багровых тонах». Картина написана менструальными выделениями самой художницы. Для тех, кто не понял, поясню сюжет: современная Юдифь отсекает член наглому Олоферну.

Гендерная картина была особенно тепло принята публикой. Раздались аплодисменты.

— Ну что, хватит для затравки? Только вот давайте без ажиотажа. Подробнее рассмотреть картины вы сможет чуть позже, тем более на второе мы приготовили кое-что поинтереснее, — интриговал публику Ж. — Внимание! Интерактивное искусство. Несколько полотен будет создано прямо на ваших глазах. Я бы попросил вынести на сцену чистый холст. Ага, сюда, да. Но сначала я задам вам вопрос: Что является орудием производства художника? Кисть? Ха-ха! Это не актуально. Все внимание сюда.

На сцене появилось нечто среднего рода в узких джинсах. Повиляло перед публикой задом и принялось стягивать штаны. Деснин, наблюдавший за происходящим стоя в стороне, уже совсем ничего не понимал.

— Это чего такое? Он чего делает? — спросил он, подойдя к спрыгнувшему со сцены Ж.

— Справляет, так сказать, художественную нужду, — тут же отозвался тот.

— Чего?

— Ну, художественно испражняется. Извини, — Ж вновь заскочил на сцену и подбежал к художнику.

— Как назовете шедевр? — сунул он тому микрофон.

— Никак. Названия больше не актуальны. Актуален вот — запах свежей мочи.

— Вот это по-нашему! Не правда ли?

Публика одобрительно зашумела.

— А сейчас, так сказать, другой ракурс, — снова кричал Ж. — Чем художник может держать орудие своего производства? Я имею в виду кисть. Да-да-да! Правильно: руками, ногами и даже зубами. Но это же банально, это не актуально. Прямо на ваших глазах шедевр будет создан другим местом.

На сцену вышел солидный с виду мужчина во фраке. Раскланялся, но когда он как бы невзначай повернулся к публике спиной и задрал фалды фрака, обнаружился голый зад — в брюках была прорезана дыра. Ко всему прочему, задница оказалась обильно смазанной свежей ядовито-фиолетовой краской. Важно подойдя к чистому холсту, художник приложился к нему задницей. Отойдя от картины и полюбовавшись отпечатком, художник подошел к Ж и объявил в микрофон название творения: «Полушария головного мозга». Зал восторженно приветствовал свежий шедевр.

Ж не давал публике расслабиться и все нагнетал:

— Все, что вы видели, только разминка. Вот она, встречайте! Девушка, которая рисует… впрочем, сейчас вы сами все увидите.

На сцену вышла длинноногая девица с длинным шиньоном и устроила небольшой стриптиз. Довольно быстро освободившись от одежды, она взяла чистый холст и, немного потанцевав с ним, положила на пол. Затем, все также пританцовывая, подхватила палитру с уже смешанными красками и кисточку с довольно массивной ручкой, присела над холстом и вставила кисточку во влагалище. Это было неожиданно даже для собравшейся публики. Все уставились на сцену. Поначалу «художница» пыталась что-то изобразить на холсте, но движения ее становились все более размашистыми, а под конец кисть просто выпала.

— Картина называется «Возбуждение», — прокричал Ж, демонстрируя публике то, что получилось. — Она не оконченная, но сами понимаете почему.

Публика бросилась рассматривать картину поближе, а Ж подошел к Деснину и зашептал на ухо, почему-то перейдя на ты:

— Не желаешь этой вставить вместо кисточки кое-что другое? С виду ты вроде натурал. Ха, представляешь, как она у нее развита? Если что — вон там комнатка.

Затем, глянув на часы, Ж пробормотал под нос: «Черт, должны бы уже подъехать. Неужели сорвалось?»

— Дамы и господа, — закричал он в микрофон. — Прошу не расходиться. Наш перфоманс подходит к кульминации и самое главное — впереди. О, что это будет за сюрприз! Но терпение, терпение.

— Ну, так дать ключ от комнатки? — обратился Ж к Деснину. — Постой…

Ж бросился к человеку, входившему в галерею с завернутым в ткань квадратным предметом в руках.

— Это он? — накинулся Ж на человека. — Точно он? Ну Андрей Леонидыч, ну дает! Вот сюда ставьте, да, так. Эй, вы там, к черту музыку! В сей торжественный момент я требую полной тишины. Итак, дамы и господа, кульминационный момент представления. Гвоздь программы! Только на пару часов, за очень большие деньги нам удалось заполучить для нашего шоу жемчужину, нет — бриллиант, вершину всего искусства, — с этими словами Ж сдернул ткань с установленного посреди сцены предмета.

— «Черный ква-адра-а-ат»! — прокричал он, словно объявляя имя победившего боксера. — Первый, самый первый вариант из частной коллекции. Демонстрируется впервые! И вы, вы все свидетели этого!

Присутствующие слегка отпрянули от неожиданности. В полной тишине все уставились на черноту в белой рамке.

— «Черный квадрат» — вот икона нового безбожного времени. Пустота, дыра, ничто, — гулко звучали слова Ж. — Свое начало (или свой конец?) постмодернизм исчисляет с этого непревзойденного шедевра Малевича. «Я зарезал искусство, уложил в гроб и запечатал черным квадратом», — сказал его создатель. Когда речь заходит об этом конечном (или конченом?) продукте всего искусства, у меня невольно наворачивается слеза от величия этого замысла (Ж сделал вид, что смахнул слезу). Что значит глупая мазня Рафаэля и Леонардо в сравнении со всепоглощающей пустотой «Черного квадрата»? Это — абсолютное ничто, отрицающее даже самое себя. И я готов встать на колени перед этой иконой.

Ж и в самом деле бухнулся на пол, подполз на коленях вплотную к картине и благоговейно приложился к ее раме.

— Да здравствует тьма и мерзость запустения! Аминь, — провозгласил Ж и вскочил на ноги. — Пустота — высшая степень свободы. Ничто не мешает, ничего не держит — лети в пропасть, лети…

Так, припархивая, Ж в полной тишине покинул сцену. Проходя мимо Деснина, он подхватил того за локоть и потащил в бар.

— Ну как тебе шоу? — спросил он, залпом осушив двойной виски.

— Я одного не пойму: они что, все идиоты?

— Да ты что! Самая продвинутая публика. Продвинутей не бывает.

— Да? Тогда, если честно — отстой. То есть не само шоу, тут ты выделывался еще как, а сами картины, — Деснин так же выпил. — Я и другие посмотрел, которые висят… Может в этом что-то и есть, но одного нет точно — души.

— Чего?! Души?! Ну ты даешь! Ты разуй глаза: кругом только тлен разложения, воняющие трупы. И, как там у Достоевского… Нравственная вонь гниющей души.

— Может, я не то сказал. Не знаю. Не души, так вдохновения, что ли, — поправил себя Деснин.

— Вдохновения?! Тут такое дело: как всех этих художников может полюбить муза, когда они все педерасты? Гы-гы-гы! И вообще, раньше, чтобы стать художником, сначала нужно было стать личностью. А сейчас у нас общечеловеческие ценности, то есть полное обезличивание, а значит, художником может стать каждый. Равные возможности — главный принцип демократии, сечешь? То есть и Леонардо, и тот, кто сцал на холст — все равны.

Публика из галереи постепенно перемещалась в бар.

— И что, у вас тут всегда только сцат? — спросил Деснин. — А куда вы потом все это дерьмо выкидываете?

— Выкидываем? Да ты что! После трансвеститов будет аукцион — сам увидишь, за какие бабки уходит каждая такая штучка. Мы скоро и в Третьяковку просочимся и в Эрмитаж. И, уверяю тебя, народ будет ломиться на наших художников, а не на то старье, что там висит до сих пор. Тут главное я — критик. Пару статеек об этом говне, и оно станет конфеткой. Пару эфиров о последних достижениях человечества в области искусства — и рейтинг обеспечен. Музыкальный рынок, так же как и книжный, мы прибрали давно. Мотивчик попроще, да слова потупей, чтобы на фоне этой попсы какой-нибудь рок казался чем-то заумным — вот и все дела. Все, что выше этого, просто мимо эфира пролетает — и мы в шоколаде. А с литературой еще проще. Всякая там фентези с детективчиками — для быдла. Дебилы, они сказки любят. А для тех, кто считает себя попродвинутей — постмодернизм. Главное, чтоб никакого там реализма. То же самое и с кино. А как втюхать изобразительное искусство — с этим тоже проблем не возникнет. Искусство в массы. Каловые. Гы-гы-гы! С такими деньгами, какие вкладывает Андрей Леонидыч, впарить можно еще и не то. Самое сложное было заполучить телевидение, а все остальное — дело техники. Ботва, она зрелища любит, а общество пассивного потребления нуждается в массовой жвачке, но никак не в искусстве.

— А ты и вправду этот самый, искусствовед? — спросил Деснин, так как после такой речи Ж представился ему скорее каким-то барыгой.

— Конечно, я даже кандидат наук. Постой, я тебе сейчас книгу свою подпишу. Манифест актуального искусства. Я быстро.

Пока Ж отсутствовал, Деснин наблюдал, как на сцене выделывалась группа довольно корявых баб. Только приглядевшись, он понял, что это мужики.

— Петухи, — с удивлением констатировал Деснин, выпив еще виски.

— Они самые, — подтвердил вернувшийся Ж.

— На зоне таких…

— Так и здесь: шоу — это для клиентов. Они присматриваются, выбирают, а потом… ну, в общем, то же что и на зоне. Но это так, разминка. Скоро будут настоящие трансвеститы. Вот, держи, книга моя, — Ж протянул Деснину рулон туалетной бумаги.

Деснин с изумлением вертел рулон в руках.

— Вот так, — поправил его Ж. — Вот тут название.

Деснин заметил невзрачные буковки: «Феликс Ж. Философия говна».

— Очень удобно, — комментировал Ж. — Почитал — подтерся, почитал — подтерся. Это экспериментальный выпуск — всего сотня экземпляров. Весьма сложно печатать текст на рулоне, да еще на такой бумаге. Но ничего, мы освоим технологию, тем более что и заказ уже есть. На «Апостола». Ну как у первопечатника нашего, Ивана… как его, а, вылетело.

Ж снова подхватил стакан с виски, но не успел выпить.

 

Глава II

Судный день

— А вот и Андрей Леонидыч! — бросился он навстречу высокому человеку спортивного телосложения. С виду одет Андрей был очень просто: джинсы да свитер, однако куплены эти вещи были, очевидно, в супердорогом бутике.

— Спасибо за «Черный квадрат», Андрей Леонидыч! Он в целости и сохранности, не беспокойтесь. Это было грандиозно! Вы…

— Феликс, у нас серьезный разговор, — оборвал Ж Андрей. — Позаботьтесь чтобы нам никто не мешал.

— Конечно, конечно. Вот, присаживайтесь. Я распоряжусь.

С минуту Деснин с Андреем сидели за столиком молча, словно изучали друг друга.

— У меня есть двадцать минут, — наконец поторопил Андрей. — И здесь я только ради Никодима. Так что тебе известно?

Выслушав краткий рассказ Деснина, Андрей задумчиво произнес:

— Странно как ты туда попал. И уж совсем странно, как ты оттуда вышел. Что-то здесь… Короче так. Ты заварил эту канитель с самопальным расследованием. Теперь я беру все на себя.

Андрей почему-то сразу расположил Деснина к себе, так что тот уже начал сомневаться в обоснованности своих подозрений, но все же решил действовать по изначальному плану:

— Ага — пойдешь к Аббату и спросишь?

— Нет. Это невозможно, — невозмутимо отвечал собеседник. — Но если я по своим каналам найду заказчика, Аббат, я думаю, возражать не будет. А сатанисты… Это вполне возможно. Он был праведником и… в общем, это версия.

— И ты тоже все на сатанистов валишь. А вот у меня такой вопросик: зачем ты меня сдал Аббату?

— Я?!

— А кто же еще?

— Нда. Уж не намекнул ли тебе на это сам Аббат?

— Не важно.

— Значит, точно намекнул… Постой, постой. Уж не думаешь ли ты, что это я заказал Никодима?

Деснин промолчал в ответ.

— Ладно. Ты меня как нашел? По письму. Так ведь? Я что, похож на идиота, чтобы писать человеку, которого вскоре собираюсь заказать? Да и что за бред, в конце концов! Зачем мне это?

— Ну, мало ли что ты в свое время рассказал о себе Никодиму. Я вот о себе все выложил, подчистую. А теперь тебе ни к чему, чтобы кто-то еще знал твое прошлое.

— Хм! Снова узнаю Аббата. А теперь слушай сюда. Во-первых, я до сих пор не знаю даже, как тебя зовут — ты же ни разу не представился. А во-вторых, ты спрашивал только о каком-то Мокром. А о нем я не слышал, и уж понятия не имел, что он связан с Аббатом. Так что сдал тебя кто-то другой.

— А теперь ты слушай. Не так важно, кто меня сдал, важно, что я ни разу при тебе не поминал Аббата. Ты первый назвал это имя.

— Думаешь, что поймал, да? — Андрей был явно возмущен нападками Деснина. — Я знаком с Аббатом. В свое время он мне очень помог. Да и сейчас помогает. Посоветовал вот вложиться в шоу-бизнес. Я также в курсе некоторых его дел, поэтому и узнал его по твоему рассказу о секте. Но… Черт возьми! Эти грязные намеки начинают меня раздражать! Короче так: бросай свою самодеятельность и не путайся под ногами. Я сам все выясню. Это теперь мое личное дело, понял?

В этот момент из галереи выносили «Черный квадрат», который сопровождал Ж, что-то эмоционально тараторя.

— Хм, икона. Дороже всех прочих, — проводил картину взглядом Андрей. — Я другой черный квадрат видел, пострашней… Ну надо же додуматься: убить Никодима из-за исповеди. Да мне и скрывать-то нечего, — Андрей глянул на часы. — А, Бог с ним, с делами. Помянем Никодима. Официант, водки!

Выпили не чокаясь.

— Извиняй, если что. Просто Аббат… — начал было Деснин, которому почему-то хотелось верить в искренность Андрея.

— Да ладно. Я даже рад, что мы встретились. Давно о Никодиме ни с кем не говорил. Наливай, не жалей. А скрывать мне действительно нечего. Я ведь в перестройку клюквенником был. Что ты на меня так смотришь? Я к иконам всегда страсть имел, да и к искусству неравнодушен, даже вот к такому, актуальному. А тогда как раз мода пошла на иконы. Меня Макс, приятель мой, и подбил на это дело. Сам-то он только толкал иконы, вроде барыги, а я… Хм, молодость, тогда все просто было. Работал в одиночку. Кроме мотка капроновой верёвки, да прочной отвёртки, сделанной на заказ, на дело ничего больше не брал. Так что, в случае завала, вполне мог косить под дурачка, случайно заснувшего в церкви. Да, везло мне, жил по тем временам безбедно, но после того случая бросил всю практику.

*****

В тот раз всё обстояло по-иному. Андрею предстояло грабануть не церковь, а «выставить хату» у одной бабки, живущей в глухой, заброшенной деревушке. Наводку на нее дал сам Макс, который был настолько уверен в успехе дела, что, несмотря на свою трусоватость, упросил Андрея взять его с собой — чтобы сразу войти в долю. Тот долго отнекивался, но, наконец, махнул рукой, подумав: «Пусть сукин кот на своей шкуре почует, каково это — доски брать!»…

Андрей, как сейчас, помнил: посреди зимы вдруг случилась небывалая оттепель, и снег, частично стаяв, обнажил кое-где даже грунтовую дорогу. В противном случае к старухиной избушке вообще невозможно было бы подъехать на его «жигуленке».

Избушка являла собой образец старинного русского дома. Она была срублена из толстенных просмолённых брёвен, что называется, на века. Чрезвычайно низкий потолок, необитые досками стены, малюсенькие оконца с тусклыми стёклами, какие встречаются нынче разве только в старинных церквах, закопчёная печка с запечьями, уступами и выступами, массивный деревянный стол в красном углу под образами да пара скамей — не понятно было, как вообще подобное строение со всем его внутренним интерьером могло сохраниться до наших дней. Невольно возникало ощущение, будто неумолимые воды реки Время обогнули избушку в своём бурном течении, и теперь она стояла неподвластным этому потоку островком.

Едва войдя, Андрей сразу же бросил взгляд на иконы. Из-за низкого потолка он и так вынужден был стоять на полусогнутых ногах, но когда пригляделся, то присел ещё ниже. Почти все «доски» были «школьные» — самые ценные на чёрном рынке. «Вот, — Андрей выделил одну из икон, — вот тебе квартира. А эта… Это — тачка!.. Да тут товару на не одну штуку баксов!»…

Он никогда не слыл беспредельщиком, работал всегда чисто. Некоторые «коллеги» даже попрекали его за чрезмерную мягкость и веру «во всякую чушь». К примеру, верил Андрей в то, что ворованные и купленные иконы теряют силу, мертвые становятся. Оттого и зовут их просто «досками». Но стоит вору столкнуться с «живой» иконой — и он не сможет ее украсть. Более того, икона эта навсегда отворотит его от воровства. И он, хоть и не признавался себе в этом, но боялся и не желал встречи с такой иконой. Зачастую, когда Андрей оставался на ночь в церкви, какое-то наваждение спускалось на него. Случалось даже, он не мог взять заказанную икону, ибо казалось ему, что это и есть та самая «живая» икона, и он брал что-нибудь попроще, или уходил ни с чем. Однако на сей раз на него напало совсем иное…

Шикарная квартира, тачка, золотые побрякушки — все это бешеным хороводом плясало в его мозгу. Он даже не придал значения тому, что с печки, кряхтя и кашляя, начала слезать старуха-хозяйка и обернулся лишь тогда, когда Макс толкнул его в бок. «Бабку — в расход! — словно из тумана выползали мысли. — Макса… и его тоже… к чертям собачьим. Я и без него найду, кому запродать всё это».

Должно быть, эти мысли были написаны у него на лице, ибо ни старуха, ни Макс, глядя на него, не могли проронить ни слова. Андрей, выхватив свою отвёртку, принялся отдирать ею от стены ту самую икону, которую оценил в квартиру. Икона не поддавалась. Андрей со всей силой налёг на отвёртку. Та не выдержала и обломилась у самой ручки. И в этот момент он услышал голос старухи, которая прошамкала беззубым ртом: «Сынок, не трожь иконы, не губи души своей. Грех это страшный — иконы брать без благословения».

Андрей обернулся, и по его безумному взгляду старуха поняла, что все увещевания бесполезны. Тогда она охнула, махнула рукой, и сама подошла к иконе. Встав перед ней, она перекрестилась, поцеловала ее и безо всякого усилия сняла икону со стены. Затем, три раза перекрестив, подала её Андрею. И тут он физически почувствовал, как с него будто что-то спало, и что стоит он теперь перед бабкою, словно голый. И стыдно вдруг ему стало этой своей странной наготы. Стыдно до омерзения. Хоровод из квартир и тачек вдруг сгинул. Андрей, словно чужими руками схватил икону и выбежал вон из избы. Сев в машину, он бросил икону на соседнее сиденье и включил зажигание. Макс еле успел вскочить в салон, когда «жигуленок» резко рванул с места.

— Ты что же это, твою мать! — взвизгнул он. — Схватил самую дорогую доску — и когти рвать?.. Да там ещё не на одну тыщу…

— Заткнись! — огрызнулся Андрей. — Я знаю, чего делаю. Примета есть такая: больше одной доски зараз не брать. Понял?

Но отговорка эта не убедила Макса.

— Да ты чего, не видишь, что ли? — проорал Андрей. — Бабка-то — не того. Ведьма какая-то. И эту доску брать не надо было. Какая-то она…

— Какая-то, какая-то, — передразнил Макс, вертя икону в руках. — Дорогущая она — вот какая. Я уж такую цену заломлю…

Икона, действительно, была редкостная. Она изображала сцену знаменитого Судного дня из Апокалипсиса. И сцена эта выглядела столь естественно, что казалось древний иконописец писал её с натуры. В центре — сияющая фигура Христа, сидящего на троне. На заднем плане — ангелы и праведники. А пред грозным судиёй — корчившиеся в страшных муках грешники как бы окружающие поверженного Князя тьмы.

Андрей бросил со стороны взгляд на икону и окаменел: Христос устремлял свой осуждающий взгляд не на Сатану или его приспешников — он смотрел прямо на него, Андрея. И некуда было деться от этого лучистого, но, вместе с тем, и грозного взора. Машину повело в сторону, Андрей затормозил. Только через несколько минут «Жигуленок» продолжил путь.

Они ехали по проселку уже около часа, а шоссе все не было и не было. Стало смеркаться. Погода резко ухудшилась. Заметно похолодало, повалил снег… Наконец, Андрей остановил машину и со злобой ударил по рулю:

— Похоже, заблудились.

— Да как можно заблудиться? — возмутился Макс. — Тут дорога-то всего одна была.

— Не знаю, — сказал Андрей и покосился на икону, которую Макс держал на коленях. Христос всё также, с укором, глядел на него.

— Постой-ка, — проговорил вдруг Макс, вглядываясь во что-то чернеющее впереди. — Вон там что-то такое… Давай-ка подкатим.

Когда они подъехали, темнеющее пятно оказалось узким, но довольно длинным мыском леса. Подобный мысок им пришлось огибать, когда они подъезжали к деревушке, где жила старуха. «Жигулёнок» уже почти одолел мысок, когда неожиданно заглох мотор. Андрей чертыхнулся, вылез и поднял крышку капота. Возился долго, несколько раз садился за руль, включал зажигание — бесполезно. Андрей нервно закурил и решил пройтись вперёд: посмотреть, что там. Он обошёл деревья и… перед ним вдруг встала та самая старухина избушка.

Сидя в машине, подельщики решали: что делать? А мороз и вьюга усиливались. В салоне становилось всё холодней. У обоих от голода сводило желудки.

— Черт, возьми! — выругался Андрей. — Да мы же здесь окочуримся.

— Не к старухе же проситься…

— А куда ж деваться-то?

…Старуха, казалось, ничуть не удивилась их возвращению. Напротив, у Андрея было такое ощущение, что она даже ждала их. Печка была жарко натоплена. В большом чугунке дымились щи. Ни слова не говоря, лишь как-то странно щурясь на Андрея, старуха выставила чугунок на стол, выложила ложки и хлеб. Затем сходила на двор и принесла охапку сена. Бросив его на пол, она залезла на печку и скинула оттуда пару одеял. И больше уже не показывалась.

Подельщики похлебали щей, затем поровнее разостлали сено и тоже легли. На дворе бушевала вьюга и уже совсем стемнело. В избе тоже было черно, лишь в углу мерцал крошечный огонек лампадки под образами. На том месте, где висела снятая хозяйкой икона, зиял черный квадрат. Андрей закрыл глаза. Но спустя мгновенье какой-то шорох заставил его вновь приподнять веки: на месте черной дыры теперь висела «его» икона. Андрей тряхнул головой. Видение исчезло. Он повернулся на бок: и вновь увидел икону прямо перед собой. Лег на спину — она глядела на него с потолка…

Долго еще ворочался Андрей, открывая и закрывая глаза — но повсюду ему чудилась икона. Наконец, он не выдержал. Наскоро напялил ботинки и, выбежав из избы, направился к машине за иконой. Возвратившись, Андрей поднёс её к зияющему на стене прямоугольнику. Икону словно магнитом притянуло на прежнее место. На сердце явно полегчало, и Андрей спокойно лёг спать.

Проснулся он первым. Растолкал Макса. Старуха ещё спала. Подельщики решили не будить её. Мотор завёлся, как говорится, с пол-оборота, словно и не барахлил накануне. А через час они выехали на шоссе. Всю дорогу Андрей ждал, когда же Макс обнаружит отсутствие иконы и заговорит о ней. Но тот молчал. Странно все это было…

*****

— Я тогда понял, что встретил ту самую живую икону и завязал, веришь, нет, — Андрей налил еще водки, закурил.

— Хм, верю, — грустно усмехнулся Деснин. — Я вот тоже стараюсь. А как ты с Никодимом…

— Да, отвлекся немного. Просто никому об этом случае с иконой не рассказывал. Кроме Никодима. Да и не поймут другие.

Андрей хлебнул водки и продолжал рассказ.

Завязал он круто и не только с иконными делами, но и с криминалом вообще. А потому как-то выпал из обоймы и, в отличие от многих своих приятелей, не вписался в новую действительность. Но, как ни странно, подобное положение вполне устраивало Андрея, и многие чувствовали, что за его отказом от криминала и за этой «невписанностью» стоит нечто большее, чем простой страх перед законом.

Между тем времена менялись, и обширный круг приятелей Андрея, также потихоньку отходил от криминальных дел, во всяком случае те, что были поумнее: кто занимался раньше фарцой, пооткрывали обменные пункты валюты; кто занимался угоном машин, заимели автостоянки; кто торговал наркотой, обзавелись аптеками — то есть каждый продолжал работать «по профилю». Только вот Макс как-то выпал из поля зрения Андрея, хотя и доходили до него слухи, что тот стал еще круче, какими-то сумасшедшими суммами ворочает. А ведь был кем — барыгой.

И вдруг столкнулся с Максом нос к носу в дешевой забегаловке. Вид жалкий, в руке стакан с водкой, хотя и так уже был изрядно пьян. Поднял глаза, удивился:

— Андрюха, ты?

— Да вроде как я, — ответил тот, удивившись встрече не меньше Макса, но еще больше удивившись затрапезному виду бывшего подельщика и тому, что застал его в подобном месте. — А ты чего, с народом решил пообщаться?

Макс отмахнулся:

— Полный завал, Андрюха, полный…

— Ну и чего у тебя стряслось? — равнодушно, теряя интерес к Максу, через силу выдавил Андрей.

Тот почувствовал равнодушие.

— Это вам, недоделкам… Думаете, что мы без проблем живем. А я вот сейчас на такие бабки влетел… Контракт был, но казел тут один… В общем, киданул меня. Да и это бы ладно… Пацан у меня, ну, ты видел его… старшой мой… В реанимации он сейчас…

— И чего с ним? — уже более заинтересованно и даже с некоторым сочувствием полюбопытствовал Андрей.

Макс достал из кармана пакетик с белым порошком и со злобой бросил его на стол.

— Вот. Подсел я на эту гадость в последнее время… Ну а мой увидел, что я нюхаю, и тоже… Втихоря, конечно. А много ли ему надо? Сердце вот… и с мозгом там что-то… забыл. Слово какое-то такое… В общем, кранты! До сих пор в коме.

— Н-да, дела, — качнул головой Андрей и отпил из кружки пиво.

В воздухе повисла тяжелая пауза.

Макс выпил водку, посмурнел. Опустив голову, долго думал о чем-то своем, только иногда вдруг издавал какой-то короткий отчаянный звук, видимо, продолжая прокручивать в голове свои беды и мучаясь их неразрешимостью. Наконец, он попросил:

— Ты бы подкинул меня… до хаты. А? Отрубаться начинаю…

Давненько Андрей не был у Макса. Он скинул отрубившивося приятеля на диван и осмотрелся. Так и есть: Макс до сих пор оставался неравнодушным к иконам — в комнате они занимали чуть ли не целую стену. Все как на подбор «школьные», писанные не позже XVII века. Данная коллекция составляла для Макса предмет гордости, и он любил щегольнуть ею перед своими «крутыми» друзьями.

Андрей прошёлся глазами по рядам, останавливая взгляд на нескольких иконах — на тех, которые когда-то «добыл» он сам. В памяти всплывали события, связанные с «приобретением» каждой из них. Вдруг Андрей замер. Взгляд его упал на ту самую икону под названием «Судный день»… Андрей все понял. Припомнил, что в то утро, у старухи, пока разогревался мотор, Макс вдруг хлопнул себя по лбу, будто что-то забыл, и побежал к избушке. Видимо, тогда он и принес икону, спрятав ее под куртку. Не случайно же он сел на заднее сиденье, сказав, что подремлет малость.

Теперь всё стало ясно. Андрей пригляделся к изображённому на иконе Христу. Тот по-прежнему упорно не желал смотреть на корчившихся у его ног грешников. Андрей проследил за его взглядом… Христос смотрел точно на лежащего на диване Макса. Андрей в волнении снял икону со стены и растолкал задремавшего подельщика:

— Судный день! Слышь, ты? Судный день настал. Твой Судный день…

Спросонья, Макс изумленно уставился на него.

— Ты зачем тогда икону взял? Неужто не дошло: все, что с нами было — не случайность… Шанс это был, шанс, а ты… Хочешь своего пацана живым видеть? Тогда бери икону и вези её туда, где взял. Да бабке в ноги поклонись. Может, Он тебя и простит…

— Думаешь? — оживился Макс, который был рад зацепиться за любую соломинку, лишь бы спасти сына. — Поехали прям щас!

 

Глава III

Другая жизнь

— Андрей Леонидыч, все вас ждем, — наконец вмешался в разговор Ж, который уже минут десять крутился около собеседников.

Андрей помахал рукой, мол, отстань, и продолжал:

— В общем, вместе рванули. Бабка к тому времени померла. В соседней деревне выяснили, что она монахиней была, а в свое время служила при Васильковской церкви. Так к Никодиму и попали. От Макса перегаром разило. Он велел ему в машине оставаться, а меня принял в своей избушке, ну ты знаешь как он жил. Меня это тоже впечатлило. Так вот, я ему икону протягиваю, а он не берет, мол, расскажи сначала, как она к тебе попала. Я и рассказал. А он выслушал и говорит: «Нет, это не мистика. Рано или поздно, здесь или там, но каждого из нас ждет свой Судный день, и каждому воздастся по делам его. За парнишку не волнуйся — выздоровеет. А тебе, за то, что чуешь Бога, награда будет». Как в воду глядел. Быстро я поднялся, впрочем, и Макс помог с банковскими делами. Ну а тогда зачаровал меня Никодим, разговорились, ну ты знаешь, наверное, как это бывает. Я к нему еще несколько раз приезжал. Чудный батюшка был, давай еще — за упокой.

— Да, пацан у Макса действительно из комы вышел, — выпив, продолжал Андрей. — До меня только тогда дошло: я ведь о нем при Никодиме ни слова не сказал. Захожу как-то к Максу, а там снова этот черный квадрат вместо иконы прямо глаз буравит. Что-то думаю здесь не так. Ну и посоветовал Максу сдать весь свой иконостас Никодиму, чтоб пацан на поправку скорее шел. Тут поупирался, поупирался, мол, иностранцы уже нереальные бабки предлагали, а иконы в цене только растут. Но все же собрал все иконы и отвез Никодиму. Потом рассказывал, что тот иконам удивился, а вот его визиту — нисколько. Казалось, даже не замечал, рассматривая древние лики. Макс уже злиться начал, хотел все собрать и уехать. Но Никодим говорит: «А ты никак благодарности ждешь? Не от человека ее ждать надо. Сын-то как, поправился?». Не знаю, о чем они говорили, но с криминалом Макс тогда тоже окончательно завязал. Зато бизнес в гору пошел… Может, теперь ты и Макса подозревать будешь? А если прикинуть, сколько через Никодима таких прошло? И что, всех подозревать? Нет, он чуял хороших людей, а Аббат по себе судит. Так что ты завязывай и… письмецо-то мое отдай, а то мало ли что.

Деснин с ухмылкой выложил конверт на стол:

— Не доверяешь? Сам же сказал, что Никодим хороших людей чуял.

— Никодим, да. Подобные старцы, к их чести, молятся за всех остальных. Может поэтому мир еще и не развалился, но понимаешь… — Андрей повертел письмо в руках. — Лучше анекдот расскажу. К прогоревшему новому русскому приходит дьявол и предлагает: — Продай мне душу! — Гони лимон баксов, — говорит тот. — Пожалуйста! — То есть лимон я получу сейчас? А душу когда заберешь? — После твоей смерти! — А бабки отдашь сегодня? — Да! — А душу только после смерти? — Ну да! Что непонятного? — Да никак не пойму, где ты меня кидаешь…

Деснин даже не улыбнулся. Андрей также посерьезнел:

— Понимаешь, верить можно лишь в изоляции. В монастыре, на зоне даже, ты ведь оттуда. Но в мире жить по-божески нереально. Если бы человек соблюдал все предписания религии, то он был бы уже не человеком, а Богом. Мы — люди и нам свойственно их нарушать. Именно в нарушении и проявляется человечность. А потому остается только грешить и каяться. Я бываю в элитных церквах закрытого типа и часто там известных людей вижу. Грехи за всеми водятся, и вообще жизнь теперь другая.

— Но Никодим же жил.

— Он святой был. Кстати, ради его памяти я тут выхлопочу, чтобы его официально причислили к лику новомучеников.

— А по мне лучшая память о Никодиме — жить по Божески. И я хочу жить честно, так, чтобы не было о чем каяться.

— Будешь честным — будешь нищим, — пошутил Андрей. — Да и потом, разве кто кого грабит, убивает? Я вот людям досуг обеспечиваю, отвлекаю.

— Да понятно, только, знаешь, это все, — Деснин указал в сторону галереи, — Никодим не одобрил бы. Хоть и не криминал, но… «А то, что упало в терновник, это те, кто услышал, и, когда они уходят, их совсем заглушают беспокойства, богатство и удовольствия этой жизни, и они не доводят плода до зрелости».

— А сам-то ты кто, сам-то? — видно было, что Андрея задела цитата. — Как там… «А те, что у дороги, это те, кто услышал; потом приходит дьявол и забирает зерно из их сердца». Ты заказчика зачем ищешь? Чтобы отомстить, чтобы…

— Я уже никого не ищу, — оборвал его Деснин.

— Ну вот и правильно, — Андрей глянул на часы, — Я сам все порешаю. Ну а пока — прощай.

Несмотря на откровения Андрея, где-то в глубине души Деснин остался недоволен разговором. Вроде бы все логично, и возмущался Андрей вполне натурально, но… В этот момент, давая знать, что сел аккумулятор, противно пикнул мобильник, подаренный Вованом. А ведь, кроме Андрея, только Вован знал, что он ищет Мокрого…

Деснин выкурил сигарету, затем еще одну. Музыка в галерее смолкла. Должно быть, начался аукцион, о котором говорил Ж. Деснин нервно вертел в руках мобильник и наконец набрал номер Вована.

— Ты меня зачем Аббату сдал? — сходу начал Деснин.

— А, Колян, ну как ты? Живой?

— Живой, как видишь. А ты не ожидал?

— Да ты чего базаришь, а? Кому я тебя сдал? Причем здесь Аббат?

— Но ведь на Мокрого навел меня ты.

— Ну я, а что?

— А то, что он на Аббата работал.

— Вона как… Я ж ведь тебе говорил, не суйся туда. А если б знал, на кого этот Мокрый работает, ствол бы тебе точно не дал — у меня еще все дома, чтобы с Аббатом связываться.

— Значит, не ты? Но кто же тогда меня сдал? И зачем?

— Ну ты прям как детский сад. Совсем что ли на зоне мозги отсохли? Прикинь: ты начал копать, то, се. А от Аббата никто живым не уходит…

— И что?

— Да то, что заказчик тебя и сдал, а то вдруг чего накопаешь.

— Да понял я. И у тебя расклад верный получается. Но если не ты и не Андрей, тогда я вообще ни хрена не врубаюсь.

— А я что говорил? Короче, если здесь Аббат замешан, я — пас. Да и тебе советую. Ну дался тебе этот поп! Концов все одно не найдешь, а жизня — она одна, сечешь? Брось ты все это. У меня вот к тебе настоящее дело есть. Я тут стрелу забил. Ну с этими, кто переход взорвал. Ты бы подвалил, а? Стрелять, чай, не разучился? А то, чую, тихо мы не разбежимся.

— Угу, — пробурчал Деснин. — Ты попозже перезвони, а то я сейчас весь в думках.

— Да мне сейчас ответ нужен, — прокричал Вован, но Деснин уже выключил телефон.

Из задумчивости его вывел заскочивший в бар Ж:

— Вы что, мировые проблемы решали? Уже вон и аукцион кончился. Прилично выручили, а ты говоришь, говно. Как сказа Дали, я богат потому, что мир полон кретинов. А что, Андрей Леонидыч уже уехал? Жаль, жаль. Сейчас будет фуршет от спонсоров, а он наш главный содержатель. Хотелось бы его видеть. Ну что ж, будем считать, что ты за него. Отказы не принимаются. И не стесняйся — все свои. Идем же.

Спонсоры изъявили желание для разнообразия устроить общий стол прямо в галерее, чтобы народ не расползался по отдельным закуткам и всех было видно. Стол был со стандартным покрытием: поросенок, осетрина, несколько плошек икры, куча всевозможных салатиков, вино, водка, коньяк. Внимание Деснина привлекли запеченные куры. Их почему-то было сразу по две на подносе, причем одна возвышалась над другой. Ж, заметив, что гость разглядывает эту странную кулинарную конструкцию, тут же дал пояснения:

— И тут актуальное искусство. Петух во время, так сказать, полового акта. Вернее, два петуха. Эти педерасты даже в кулинарию пролезли. Попробуй — они ничего.

Но после такого объяснения Деснина как-то отворотило от блюда. Отведав коньяку под кучу дежурных тостов, он захмелел и все хотел пристроиться к поросенку, аппетитный бок которого не давал покоя. Но вот беда: Деснин не знал, как поступить. Не лезть же через весь стол и резать себе кусок. В конце концов, Деснин пристроился к красной икре. Коньяк был хороший, и Деснина совсем развезло. Он подвинул к себе плошку и черпал икру прямо ложкой, как кашу. Однако никто не обращал на это внимания. Только Ж, также совсем захмелевший, усмехнулся:

— Хм, народ. А здесь все только на салатики налегают — у всех несварения от частого пережора.

— А народ с голоду пухнет, — почему-то вспомнил Деснин увиденное в Василькове.

— А чего нам народ? Пусть хоть весь передохнет. Да и нет народа — быдло одно. Хотя, кто делает это быдло? Мы и делаем.

Ж выпил и закинул руку на плечо Деснину:

— Слушай, Николай, нравишься ты мне. Ты ведь первый, кто прямо сказал, что вот все это (Ж обвел руками галерею) отстой. Я это не забуду. Да, все это — говно. А знаешь почему? О, щас я тебе весь расклад дам. Ты уж, это, меня извини, не к столу будет сказано, но я скажу. Понимаешь, мы пожираем культуру, перерабатываем ее, перевариваем. А после переработки сам знаешь, что из организма выходит. Отбросы, так сказать, производства. А по правде, с тех пор как культура отбросила от себя культ и сделала культ из себя самой, она и есть отброс. Но деградация культуры, скажу я тебе, всего лишь следствие деградации общества. Свобода! Искусство дохнет от свободы. Думаешь, это все просто так появилось? Нет! В основе любого направления искусства всегда лежит та философия, которая на данный момент отражает мировоззрение большинства. Конец тысячелетия, усталость века, загробные настроения. Отсюда и картины такие. Короче, тлен разложения и нравственная вонь гниющей души. А все эти художники, вся эта эстетствующая падаль это все и выражает. Прально? — гаркнул Ж в ухо ближайшему соседу.

— Естес-ственно, — согласился тот, хоть и не слушал о чем речь.

— Во. Искусство — это не развлечение, а сложная работа над собой. А зачем напрягаться, думать? Делай деньги и живи как животное. При капитализме человеком быть вообще необязательно. А потом Бобок — и все, и никаких проблем. Настоящее искусство порождает душевные потрясения, а нынешним людям и трясти-то нечего. Тех, кому мало просто бухнуть и потрахаться, надо удивлять, чтоб они воскликнули «Вау!» и только-то. Художник нынче шут, и призван развлекать, а не потрясать, отключать людям мозги, а не заставлять думать.

— Это из твоей книги, что ли? — поинтересовался Деснин.

— Хм, из книги. Только из другой, и я ее давно сжег к черту.

— Зачем? — удивился Деснин. — Ведь правда же.

— Может и правда, но кому эта правда нужна? Да после такой правды я без работы останусь. Нет уж. Лучше восхвалять все это говно, чем сидеть без рубля… Вон, вон, смотри, клиент созрел.

— А че, — кричал один из подвыпивших спонсоров, ковыряя пальцем в зубах, — мы тоже не лыком сделаны. Щас мы вам устроим искусство. Натюрморт, блин.

С этими словами спонсор — бритоголовый жирный мужик — снял со стола поднос с лоснящимся от жира поросенком и поставил его на пол.

— Холст тащите! — орал он. — Вот, вот, тут поставьте, ага. Крепче, крепче держите.

Спонсор прицелился и хлестким ударом щечкой зафутболил поросенком в холст.

— Принимай картину, — орал он. — «Поросенок в собственном соку», писано жиром, гы-гы-гы!

Публика завелась. Кто-то сдернул одну из скатертей — все полетело на пол. «Автор» орал, что это тоже актуальное искусство, но его не слушали — пустились в пляс. Попсовая группа из педерастообразных мальчиков, которая до этого играла какую-то дрянь в живую, отчего звучала отвратительно и портила аппетит, залабала что-то заводное. В отплясывании особо усердствовал непонятно с какого бока присоседившийся представитель горадминистрации, как он сам представился.

— Ну как пирушка? — спустя какое-то время подскочил Ж к Деснину.

— Да ничего. Меня только вот этот пидор смущает.

— Я не пидор, хам! Я артист! Я деятель искусств! — возмутился одутловатый мужик, предлагавший Деснину найти уединенное местечко.

— Нос утри! — приказал ему Ж. — У нас здесь кокаин не приветствуется. Это тебе, Люба, не ночной клуб.

— И что это мы сегодня такие сердитые? — засюсюкала Люба. — Лизни-ка, Феликс, марочку — сразу добрым станешь.

— Будешь? — спросил Ж у Деснина. — У него вообще-то хороший товар. Просто Андрей Леонидович не приветствует распространение в клубе. Для этого других мест хватает… Вот черт! Те-ле-ви-де-нье, — по слогам пробормотал Ж, заметив у входа съемочную группу. — И где их раньше черт носил? — причитал он, хлеща себя по щекам, чтобы хоть немного протрезветь. — Теперь болтать придется. Я ненадолго.

От икры уже тошнило, да и коньяк не лез в горло. Деснин сидел за столом подопря голову рукой и тупо разглядывал очередную певичку, у которой кроме длинных ног и силиконовых грудей все прочие профессиональные достоинства начисто отсутствовали. Совсем скоро появился Ж, решивший, что проще притащить съемочную группу за стол, а те уж сами потом соорудят сюжет.

— Ну как поет? — спросил он, проследив взгляд Деснина.

— Никак, — мотнул головой тот.

— А знаешь, как появляются все эти мальчики и девочки? Вот трахает себе какой-нибудь богатенький ее или его. И думает: я — все, а то, что рядом со мной — ничто. Непорядок. Как исправить? Сделать из ничего конфетку. Чтобы ее по ящику казали, все хотели, а трахал один я. Да. А когда дутая звезда поверит, что она и в самом деле звезда и начнет зазнаваться, деньги ей обрубают и она становится снова ничем. Жалко мне их всех… А этого-то кто сюда пустил? — обратил внимание Ж на двойника Ленина в кепке и трусах. Деснин приметил его ранее: «Ленин» нудно приставал к каждому и предлагал показать орудие пролетариата всего за сто баксов. Перед теми, кто соглашался заплатить, он снимал штаны и вилял своим членом. Как раз сейчас он махал орудием (должно быть бесплатно) перед классовым врагом — жирным попом в рясе. Тот что-то гундосил и открещивался от орудия вилкой.

— А этот откуда? — удивился Ж на попа. — У, дармоеды.

Он подскочил к «Ленину» и бесцеремонно оттеснил того в сторону. Затем подсел к попу и предложил тому что-нибудь спеть. Тот с готовностью заорал дурным голосом «Многие лета», перекрывая даже попсовый мотив.

— Иди, иди сюда! — звал Ж Деснина, когда поп закончил. — Вот сюда, сядь, угу. — Ж был уже совсем пьян и то и дело икал. — Николай, ты посмотри кругом. Постмодернизм — он же везде, понимаешь. Дьявол — обезьяна Бога, а постмодерн — обезьяна искусства. Пародия, понимаешь, издевательство надо всем. Демократия, толерантность, общечеловеческие ценности, а на деле — одно сплошное уродство, ведь урод — это пародия на нормального человека. Понимаешь, повсюду возведение уродства в ранг достоинства — гомики и лесбиянки, кастраты и дауны. А нормальный человек, без изъяна — ненормальность. Во, в чем она, философия-то теперь.

Ж еще выпил и, шмякнув стопкой о стол, прокричал:

— И всех этих уродов настрогал я!.. При финансовой поддержке Андрея Леонидыча, конечно. Слушай, Николай, а хочешь, мы из тебя художника сделаем? Или музыканта? Нет, лучше писателя — биография у тебя подходящая. Ты не бойся. Писать ничего не надо. Все уже написано — одной харизмы хватит. А? Будешь только ходить по презентациям, премии получать да хвалить спонсоров. Андрея Леонидыча — в первую очередь. А че? У меня уже статья наклевывается: человек сидел в тюряге десять лет и писал романы.

— Не десять, а семь, — поправил его Деснин.

— Не, лучше десять. Ты за что сидел-то?

— За убийство.

— О! Самое оно. Писатель-убийца. Да про тебя самого роман можно написать! Пойдет как автобиографический. А то и самого писать научим. Здесь гениальность не нужна и даже опасна. Впарим все и сошлемся на рынок и рейтинги. Главное — пропаганда и харизма чтоб была, понимаешь. А то все эти графоманы — доходяги сплошные. Таких на телик не пускают — нефотогеничны. А ты бы…

Но Деснин уже не слушал. Он был пьян и рассеянно наблюдал, как пиршество постепенно перерастает в оргию.

— В сауну, к девочкам! — орал кто-то.

— К мальчикам! — был не согласен другой.

 

Глава IV

Страхи скипидарыча

Чем все закончилось, Деснин не помнил, так как очнулся уже в поезде.

— Алло, твоя станция, подъезжаем, — трясла его за плечо проводница.

Деснин с трудом присел на полке и пробормотал:

— А как я здесь…

— На такси прямо к поезду подвезли. Денег сунули. Сказали высадить здесь.

— Где «здесь»?

— У Василькова. Сам все твердил спьяну. Давай, шевели костями-то. Стоим две минуты.

Деснин ступил на полустанок, пригляделся. Действительно, его ссадили у Василькова — в Печужске. Уже смеркалось, а до самого Василькова было еще топать и топать, причем предстояло пройти через кладбище. Впрочем, это нисколько не пугало Деснина, особенно после того, как он заправился пивом в единственном еще не закрывшемся ларьке.

«Вот ведь, — соображал пьяными мозгами Деснин, шагая по улицам райцентра, отходившего ко сну, — хотел к Юльке ехать, а занесло сюда. Опять этот Скипидарыч пристанет. А что я ему скажу? Мокрый мертв, а до правды я так и не докопался. Все только еще сильнее запуталось. Прав Вован. Не в свое дело я влез. Расскажу, что знаю, Скипидарычу — и домой. Все, хватит с меня».

Когда Деснин вышел за пределы города, стемнело окончательно. Поле перед кладбищем он пересек без проблем, но у входа на погост стало вдруг жутковато. Ладно хоть светила полная луна, и в ее тусклом свете было отчетливо видно почти прямую дорожку, усыпанную галькой. Однако когда Деснин прошел уже две трети пути, луна скрылась за облаками. Теперь были видны лишь смутные силуэты крестов. Где-то поблизости промелькнула неясная тень. Почему-то вспомнились слова Скипидарыча о развороченных могилах и прочих загадочных случаях на кладбище. Совсем не по себе стало. Деснин сделал несколько шагов наугад и вдруг почувствовал, что галька под ногами исчезла. Еще пара шагов — и земля стала уходить из-под ног. В следующее мгновение тьма вокруг стала совсем непроницаемой. Еле-еле брезжущий свет и вовсе померк. А еще мгновение спустя Деснин лежал ничком, уткнувшись лицом во что-то липкое. Облизав губы, он понял, что это обыкновенная грязь. Деснин уже собирался вскочить, страшно при этом ругаясь, как вдруг вспомнил, где он находится. Но почему так темно и куда он летел? Неужто прямо в преисподнюю? От этой мысли Деснин содрогнулся, и вкус грязи на губах показался ему каким-то подозрительным, с неким запахом серы. «Что за бред! — одернул сам себя Деснин. — Должно быть, я пролетел в какую-то могилу — только и всего». В пользу того, что он еще жив, свидетельствовало и засаднившее раненое плечо. Однако Деснин еще с минуту пролежал не шелохнувшись. «А что вот если перевернусь, а там все та же тьма?» — пришла в голову неприятная мысль. Наконец, он все же рискнул. Слава Богу, над ним было звездное небо, а он находился всего лишь в могиле и никак не глубже. Однако ничего себе «всего лишь». Могила, кладбище, ночь — довольно зловещие обстоятельства. Стараясь отогнать прочь дурные мысли, Деснин стал думать, как бы выбраться из столь неприятного положения. Поднявшись на ноги, он убедился, что могила выкопана на совесть — Деснин только-только дотянулся до ее края. Попытался подпрыгнуть и за что-нибудь зацепиться руками — ничего не вышло. Тогда Деснин решил пропинать в одной из стенок могилы нечто вроде ступенек. Пнул раз, другой, и вдруг почувствовал, что земля осыпается, причем не в одном месте, а сразу вдоль всей могилы. Пнул еще и услышал, как что-то хрустнуло, а нога его в чем-то застряла. В этот момент луна наконец-то вышла из облаков, и Деснин с ужасом понял, в чем застряла нога — в гробу. В нос ударил смрадный запах. Деснин отпрянул и упал, выворачивая вместе с ногой и доску гроба. Слава Богу, в темноте того, что скрывалось за доской, почти не было видно, но воображение дорисовало картину. Хоть и был Деснин неробкого десятка, все же мурашки по спине побежали. Однако на этом кошмар не закончился. Деснин услышал шаги. Он метнулся в угол могилы и замер. Некто приближался. Волосы на голове зашевелились. Вот уже темный силуэт загородил луну. Деснин пригляделся и с ужасом заметил рога на голове.

— Авдотья, ты? — послышался вдруг знакомый голос.

— Скипидарыч! Слава Богу! — прокричал Деснин. — А я уж думал черт какой с рогами идет.

— Ты кто? — удивленно спросила тень.

— Деснин я.

— Коля?

— Да я, я! Чего у тебя на башке-то — напугал.

— На башке? Ничего. Разве вот ружье из-за спины торчит.

Тут только Деснин заметил, что «рог» и в самом деле один.

— Ну, это, вытаскивай меня отсюда, что ли, — попросил он.

— Держи, — протянул Скипидарыч ремень от ружья.

— Ну, здорово, Скипидарыч. Чего это ты с ружьем по кладбищу бродишь? — первое, что спросил Деснин, оказавшись на поверхности.

— А как же без ружья-то? Без ружья никак, — пробормотал Скипидарыч. Казалось, что он был еще пьянее Деснина. — Хорошо, что это ты оказался, а не…

— А не кто?

Скипидарыч не ответил.

— А я-то уж думал ты как все — руки умыл. Хм, вернулся, — дед был явно рад встрече, — Ну, идем же, — повел он гостя в свою избушку.

— Тьфу ты, чёрт! Во гады, а! Опять свет вырубили, — ворчал Скипидарыч, тщетно щелкая бесполезным выключателем. — Где-то у меня свечка была. Щас найду. Чего стоишь? Присаживайся. Вообще-то не видно ни хрена. Ну щас, щас. А, вот она.

Скипидарыч зажёг свечу и поставил её на стол. Деснин доковылял до табуретки и бухнулся на неё.

— Чубайс диверсант, едрень фень, — по обыкновению ворчал Скипидарыч. — Все рубильником щелкает. Ладно у меня печка, а у кого плиты электрические? Вон в городе по вечерам целыми домами выходят на улицу и варят обед на кострах, на задворках, около мусорных баков. Бардак.

Только в неясном свете свечи Деснин присмотрелся к Скипидарычу. Тот был весь какой-то взъерошенный, и чего-то не доставало в его облике.

— А где борода? — наконец спросил Деснин.

— А, — махнул рукой Скипидарыч. Затем провел рукой по гладкому подбородку. — Сбрил. На спор. Вот — за пузырь.

Скипидарыч небрежно подхватил со стола бутылку, вскрыл и, выплеснув из стакана прямо на пол остатки чая, налил туда водки.

— Пей, — предложил он Деснину, поставив стакан на стол, с которого перед тем разогнал тараканов. Гость не возражал.

Скипидарыч также выпил, занюхав куском чёрствого хлеба. Сидели молча. Деснину было странно, что Скипидарыч тут же не накинулся с расспросами.

— А что ты за Авдотью посреди ночи на кладбище искал? — наконец спросил он сам.

— Да есть у нас тут одна бабка, — против обыкновения нехотя отвечал Скипидарыч. — Все могилу себе копает возле мужниной. Ей уж и председатель говорил, мол, не положено так, даже до милиции дело дошло, а она всё одно — придёт на следующий день и опять копает. А как кто отговаривать начнёт, она: «Помру я скоро, а хоронить меня некому. Вы уж схороните меня, родимые. У меня и гробочек готовенький стоит. Я уж и спать-то в ём прямо ложуся. Платьице новое с обувкой на ночь одену — и ложуся. Вот, могилку докопаю — вам токо донесть до неё меня останется да землицей засыпать. Я бы и сама это сделала, да ведь мёртвой буду. А вы уж сделайте это-то хоть, будьте добры. Не дайте моим косточкам по дороге валяться!» Так вот и ковыряется уж вторую неделю, едрень фень.

— Да уж, такую яму нарыла — я бы сам и не вылез, — посетовал Деснин.

— Ну так она с лестницей ходит. А я, как услышал, что кто-то возится, так и подумал: Авдотья совсем трюхнулась, по ночам копать стала.

— А чего ж ты на нее со стволом?

— Да не на нее. Я ж тебе говорил, что странные вещи на кладбище происходят. Я с чего и пью, потому что боюсь.

Скипидарыч налил себе еще, выпил и продолжал:

— Может, конечно, и хулиганы — молодежь вон каждые выходные с дискотеки городской пьяная в стельку возвращается. Может цветметчики вандалят, а может чего и похуже. А только стал я замечать, что некоторые могилы разрыты, правда, сверху дерном выложены. А все равно заметно. У одной такой я нашел вот это, — в трясущейся руке Скипидарыча появилась небольшая звезда.

— И что это?

— Пентаграмма — знак дьявола, — сказал Скипидарыч, подозрительно озираясь по сторонам.

— Ты в запое-то давно? — усмехнулся Деснин. — Какой дьявол, ты чего несешь?

— Смейся, смейся. А я знаю, чего говорю. Глянь-ка сюда, — Скипидарыч отодвинул занавеску на окне. Деснин выглянул на улицу. В свете луны были едва различимы очертания домов, над которыми возвышалась церковь.

— Ну и что? — спросил он, не приметив ничего особенного.

— Ничего не замечаешь?

— Да нет.

Тогда Скипидарыч сам выглянул в окно и, очевидно также ничего не приметив, сказал:

— Странно… Надо подождать немного.

— Чего ждать-то?

— Увидишь. А пока давай-ка ещё по одной.

— Знаешь, — говорил Скипидарыч, занюхивая водку рукавом, — церковью сейчас столько всякой нечисти пользуется, как с одной стороны, так и с другой. И всех принимают, обслуживают. Стоят вон на Пасху по ящику правители наши, подсвечники, едрень фень, да на камеру крестятся, иуды. И как это только Бог терпит? А может и не терпит? — Скипидарыч заговорщицки прищурился. — Может церковь-то сейчас и не дом божий? Может, в ней сейчас дьявол поселился?

Последние слова несколько протрезвили Деснина:

— Ты думай, чего болтаешь-то. Вроде и выпил немного — а уже чего плетёшь.

Скипидарыч налил себе ещё и выпил. Сидели, курили молча.

— Чужое мне все здесь, да и сам я чужой, — наконец вздохнул Деснин, — Вот не стало Никодима, и я как слепой котенок тыкаюсь во все стороны, ищу…

— Значит, не удалось пожить по-божески, как хотел? — перебил его Скипидарыч. — Два месяца не было и что-то стряслось у тебя, иначе бы не вернулся.

— Стряслось, — согласился Деснин и вкратце рассказал историю с Телепузиком.

Скипидарыч смотрел на Деснина с явным восхищением.

— Так их всех этих уродов, потому что богатство без чести — это уродство. Эх, жаль меня там не было, а то… Правильно, что всегда на Руси отношение к купцам и прочим дельцам было не очень, потому что собственность есть кража, еще Иоанн Златоуст сказал. А народ сказал: трудом праведным не наживешь палат каменных. Разве есть что общее у коммерции с достойной, честной жизнью? В общем, деньги — зло, и никаких но. Капитал…

— Скипидарыч! — взмолился Деснин, опасаясь, что собеседник вновь заладит свою нескончаемую проповедь.

— Слепой котенок, говоришь, — тут же переключился собеседник на другую тему. — А вот мир, Коля, глаза-то тебе и сковырнул, — Скипидарыч вздохнул и добавил: — Эх, кабы только мир — это еще ничего. Блаженны познавшие ад на земле, оно конечно, но… Я вот одного боюсь. Все мы на Христа грешим, уверяем себя, что ошибся он со временем пришествия Царствия Небесного. А вдруг не ошибся? Вдруг оно давно наступило, как Он и обещал, ведь не мог же Бог ошибаться! А коли наступило царствие небесное, то, стало быть, все праведники — Там, а мы, грешники, все здесь, в аду получается. Соответственно, кто у власти, кто хорошо живет — тот наибольший грешник: им в аду хорошо, как чертям. А у кого ничего нет — тот, стало быть, меньший грешник. У того только Бог и есть, потому что бедных мира сего избрал Он быть богатыми верой и наследниками Царствия. Христос неслучайно вовсе нищим был, когда явился на землю. А ведь кому, как не Богу, лучше знать, кем быть? «Блаженны нищие, ибо ваше есть царство Божие. Блаженны те, кто сейчас голодает, ибо вы насытитесь. Блаженны те, кто сейчас плачет, ибо вы будете смеяться. Горе вам, богатым, ибо вы сполна получили свое утешение. Горе вам, кто сейчас сыт, ибо вы будете голодать. Горе вам, кто сейчас смеется, ибо вы будете скорбеть и плакать». В общем, и последние будут первыми, а первые — последними, и вот Христос…

— Как-то ты все выдергиваешь из Писания, — перебил его Деснин. — И Христос у тебя революционером выходит каким-то.

— Ну так а что Гете говорил? — глаза Скипидарыча загорелись, — «Христианство было политической революцией, ошибочно сделавшейся революцией моральной. Единственный способ сохранения христианства — сделать его вновь социальным. Задача, поставленная Богом — совершенство человеческого общества». Не знаю, революционером был Христос, или нет, но уж точно не коммерсантом, не буржуем, потому что эти все от дьявола. Но, черт с ним, с революциями, меня лишь один вопрос волнует: Сын человеческий пришед, найдет ли веру на земле?

— Не найдет, — коротко сказал Деснин.

На сей раз Скипидарыч ничего не ответил. Он неподвижным взглядом уставился в темноту за окном.

— Ну-ка, Коля, глянь-ка.

Деснин выглянул в окно. Всё та же темнота. Всё те же неясные очертания домов, церковь, возвышающаяся над ними. Только на сей раз окна церкви были освещены изнутри едва приметным светом.

— Видишь? — взволнованно спросил Скипидарыч. — И это уже не в первый раз. Кто-то там бывает по ночам.

— И что?

— А ты знаешь, что Никодимовый череп-то не нашли? — вопросом на вопрос ответил Скипидарыч.

Деснин уже совсем ничего не понимал.

— Может, конечно, во время пожара какое бревно упало и раздробило на кусочки, а может… спёрли его.

— Да зачем? — спросил Деснин, а сам подумал: «Совсем дед тронулся».

— В этом-то и вопрос: зачем? А свет в церкви ночью — это что?

— Чего-то ты меня, Скипидарыч, совсем запутал.

— Да я и сам толком ни черта понять не могу, едрень фень. Только, сдаётся мне, всё это неспроста.

— Ты думаешь, что этот свет в церкви как-то связан со смертью Никодима?

— Вполне может быть.

— Скипидарыч, не темни. Скажи лучше сразу.

— Не буду я тебе ничего говорить, а то скажешь, что я совсем сбрендил. Хотя догадка у меня одна есть… Знаешь чего? Завтра, после вечерни, схоронись в церкви где-нибудь. Может сдастся, всё своими глазами увидишь. Только, если моя догадка верна, то… Я бы и сам давно проверил, но боюсь жуть. Вторые сутки не сплю, едрень фень. Это хорошо, что ты вернулся. Я тебя специально не расспрашивал ни о чем. Завтра все на свежую голову расскажешь, ладно? А то у меня сейчас соображаловка не работает. Спать давай.

 

Глава V

Все усложняется

С утра Скипидарыч мерил шагами свою хибару и переваривал то, что рассказал Деснин о своем прерванном расследовании смерти Никодима. Попутно он готовил на завтрак, как сам заявил, «антипохмельную похлебку».

— Но горе вам, лицемеры! Ибо вы запираете царство небес перед людьми. Ибо вы сами не входите и входящим не позволяете войти… Церковь порочна… бред все это, бред! — постучал Скипидарыч пустой кастрюлей себе по голове.

— Скипидарыч, ты чего? — удивился Деснин.

— Да это я насчет архиепископа думаю. В таких случаях заявляют, дескать, церковь держится вопреки своим служителям. Вот, едрень фень, самоуничижение-то! Да любят еще такую байку рассказывать: некогда один человек задумал креститься, но прежде захотел узнать, как живут архипастыри, владыки Церкви. Его предостерегали: «Не пытайся делать это. Ты соблазнишься и смутишься тем, что увидишь, и никогда не примешь крещения». Но тот все же поехал в столицу по своим делам и проник в архиерейский дворец. Он многое там увидел, о многом размышлял и, вернувшись, сказал: «Я готов креститься». Все удивились, потому что знали, каким недостойным человеком был архиерей того города. «Что ж, — ответил человек, — я убедился, что епископский сан носят люди недостойные, такие, из-за которых, по человеческому рассуждению, Церковь давно должна была погибнуть. Но она стоит. Теперь я верю, что в ней действуют высшие силы и укрепляется она самим Богом». Но тебе я лапшу на уши вешать не буду, потому что байка эта — наглое самооправдание. Доврались, едрень фень. Правильно про церковь лукавствующих предсказывали. Знаешь, что это такое? Это церковные иерархи со своим клиром и паствою, порвавшие связь с Христовой Истиной, но продолжающие лицемерно выказывать себя членами Церкви. Сечешь? А то еще заявят: церковь порочна не сама по себе, а вследствие порочности всей современной жизни, которая не может не сказаться и на церковной. Ложь все это. Просто признать не хотят и покаяться не могут, а других еще призывают. Народ не слепой. Знаешь, чего говорят? Попы служат Богу, а верят ли в Него сами? Не веруют, нет, христопродавцы окаянные. Эх, всю надежду ты во мне убил, Коля, когда рассказал, что у них там творится. Просто оборотни в рясах!

Скипидарыч снял пробу с похлебки и продолжал:

— Эх, страшное дело они сделали. Не с того начинать надо было. Отвернется от них народ, да так, что обратно уж и не воротишь. Прально про них Христос сказал: «Слепые поводыри слепых, отцеживающие комара, но проглатывающие верблюда! Но если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму». А впрочем, церковь не есть вера. Но павства тоже хороша, едрень фень. Уж лучше б и не крестились вовсе, чем крестившись без веры, обманывать себя, людей и Бога. «Напоказ молящиеся осуждены будут». А как же не напоказ, если не верит никто? «Кто Меня ищет, тот уже владеет мною». Никто не ищет! Оскуднела верою душа…

— А может прав Аббат? — Деснину показалось, что Скипидарыч говорит о том же, что он уже слышал в секте. — И никакой души нет… И Бога нет.

— Нет, не прав! — неожиданно вспылил Скипидарыч. — Бог существует уже по той простой причине, что такому злобному животному как человек сама идея Бога никогда бы не пришла в голову. Нет, тут что-то другое. Может, и вправду твоего Аббата кто-то опередил? В Апокалипсисе сказано: «Знаю дела твои: ни холоден и ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, то изблюю тебя из уст Моих». Это как раз про этих самых естественных клонов. Да и черт бы с ними, едрень фень, но похоже операция «Ампутация души» уже в действии. Тогда многое проясняется. Народ зомбируют, привить стараются не человеческий и даже не животный инстинкт чувства собственности. Но если деньги все, что тебе нужно, то это все, что ты получишь. И ничего больше. Капитал выедает душу. Богатство — только одно из средств к счастливой жизни, а они превратили его в единственную цель существования, едрень фень. Но богатеть надо в Бога, а не в себя. Христос так и говорил: «Смотрите, берегите себя от всякого стяжательства, потому что жизнь любого человека не в изобилии его имущества. Жизнь больше пищи, а тело — одежды. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Так что не копите себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина уничтожают и где воры подкапывают и крадут, а копите себе сокровище на небе. Ибо где твое сокровище, там будет и твое сердце».

— Но ведь Бог велел трудиться в поте лица, — припомнил Деснин.

— Да, но ради хлеба насущного, то есть был бы достаток, а больше ни к чему, — ничуть не смутился Скипидарыч. — Труд — это наказание за первородный грех, чтоб Бога не забывать, а то многие вкалывают и уже забывают зачем. Бабки ради бабок. Остановиться, оглядеться — уже времени нет. Не люди, а роботы, никаких интересов, одна пустота душевная, ей Богу ампутация души, прям по твоему Аббату. Сказано же: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается». Работа — это всего лишь добывание средств к существованию, многим никакого морального удовлетворения она не приносит вовсе, а значит и пользы для души от нее нет. То есть Богу угодна далеко не всякая работа, не всякий способ добывать в поте лица хлеб. Моя любимая притча у Христа знаешь какая? «У одного богатого человека хорошо уродила земля. И он сказал: Вот что я сделаю: снесу мои амбары и построю большие и соберу туда всю мою пшеницу и все мое добро. И скажу душе: Душа, у тебя лежит много добра на много лет; отдыхай, ешь, пей, веселись. И Бог сказал ему: Неразумный, этой ночью потребуют у тебя твою душу; а то, что ты приготовил, кому достанется? Так бывает с тем, кто копит сокровище для себя и не богат по отношению к Богу». Это ждет и все общество потребления, мать его за ногу! Потому что не хлебом единым. Человек, живущий лишь земным и временным, постепенно прирастает к предметам, сливается, а потом и разрушается вместе с ними. Гниет, и ничего от него не остается.

— Это все ясно, но без денег — как? — Снова попытался приземлить Скипидарыча Деснин.

— Да я не против денег, в конце концов. Человек, конечно, должен иметь деньги, но не деньги человека. Я за то, чтоб не они были главным, чтоб не в них смысл, не в стяжательстве. Потому что сказано: «Корень всех зол есть сребролюбие, которому, предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям. Кто предаётся любостяжанию, тот оскверняется идолослужением». Знаешь, кто из апостолов сейчас был бы героем? Иуда. Он знал: чтобы воскреснуть, Христос должен умереть. И смог заработать на этом бабки.

— Угу, а потом удавился, — напомнил Деснин.

— Ну это совесть потому что была. Теперешний бы не повесился. Пустил бы эти тридцать серебряников в дело, разбогател, а потом церквушку бы отгрохал в память о том, кто помог ему заработать стартовый капиталец. И был бы героем, в пример всем ставили. И молились бы на Иуду, не на Христа.

Скипидарыч молитвенно сложил руки и противным голосом запричитал:

— Иудушка, Иудушка!

— Все! — не выдержал Деснин. — Вечно ты как чирей какой. Хватит выступать. Жрать давай. У тебя вон все выкипает.

— Да, заболтался я, — признался Скипидарыч, разливая похлебку по мискам. — А вот ты пока ешь, я тебе еще притчу расскажу о Втором пришествии.

Деснин посмотрел на своего мучителя умоляющим взглядом.

— Не, она такая… легкая. Представь, что я — телевизор, а ты передо мной ешь. Вот, значит… Послал как-то Бог архангела Гавриила возвестить о скором своём пришествии на Землю. Архангел как с небес спустился, так и пошёл прямо в церковь. Подходит к попу и говорит: «Так, мол, и так: послал меня Бог известить о скором своём пришествии». А поп его выругал и вытолкал из церкви, крича при этом, что тому самое место в психушке. Ну архангел и пошёл прямиком в психбольницу. Приходит и говорит: «Так, мол, и так: я — архангел Гавриил, послан Богом». А там все обрадовались и говорят: «Вот и ладненько. Подселим мы тебя прямо к Сатане в восьмую палату, а то он там один всё скучает». Привели архангела в палату. Он смотрит, а перед ним и впрямь сам Сатана сидит. Подивились они встрече такой, и Сатана рассказал архангелу свою историю о том, как пришёл он на Землю и заявил, что он есть Антихрист. Ну его сразу в психушку и доставили. Долго архангел с Сатаной думали и гадали, что же делать. А пока думали — глядь, а к ним самого Господа Бога ведут со связанными назад рукавами смирительной рубашки. Подошёл к нему Сатана и говорит: «Вот ведь, до чего люди распустились. Ни в Бога, ни в чёрта не верят. Пора бы их проучить как следует — устроить суды, казни и прочее». А Бог и говорит: «Я наказание похлеще придумал — никогда больше и смотреть не буду на этих людишек. Пусть без меня перегрызутся как собаки!» Плюнул, топнул ногой и вознёсся на Небо, прихватив и архангела с собой. А Сатана и рад. Вышел из психушки, заплатил сполна всем, кто помог ему разыграть весь спектакль этот, и стал править миром.

— Злой ты, Скипидарыч, — сказал Деснин, откладывая ложку. — Все не как Никодим говоришь, словно Аббату вторишь… А может… может это ты его и спалил?

— Я? — совсем растерялся Скипидарыч и чуть не выронил из рук кастрюлю с похлебкой. — Да я Никодима… Эх ты…

— Ну ладно, стой. Станешь тут с тобой подозрительным. Всю плешь переел со своими разговорами. И как у тебя в башке столько понамешано? И как ты вообще с такой башкой живешь?

— Так вот я и пью, чтоб не думать, потому как знания умножают скорбь. А насчет подозрений… Смотри, что у нас имеется.

Скипидарыч закурил и принялся ходить из угла в угол, о чём-то соображая. Наконец он остановился и, непонятно к кому обращаясь, проговорил:

— Значит, это всё же заказное убийство.

— Так ты ж мне сам об этом сказал, — искренне удивился Деснин.

— Не говорил я этого. Предполагал только, — Скипидарыч выпустил клуб дыма. — И куда это только мир катится? Священников заказывать стали. Да каких!..

— Скипидарыч! — одернул его Деснин, боясь, что тот снова уклонится от темы.

— Итак, что у нас имеется на сегодняшний день? — Скипидарыч вновь выпустил клуб дыма. В этот момент он чем-то походил на Холмса, только окарикатуренного. — Первое: версия следака — сатанисты. И Аббат твой о них поминал. На грани фантастики, хотя…

Скипидарыч подошел к окну, некоторое время задумчиво глядел на церковь.

— Второе, — продолжал он, — Григорий — знаю я этого Григория. Главбух при епархии, а не монах. При Никодиме он сюда и носу не совал, а с Пафнутием сразу скорешился, едрень фень. Но чтобы он… Хотя кто их знает, может, чтоб потом канонизировать… Нет, не может быть.

— А мне так показалось, что мог бы.

— На грани фантастики, хотя современная церковь…

— Скипидарыч! — вновь одернул его Деснин.

— И есть еще третье, — Скипидарыч выдержал небольшую паузу. — Я уже говорил, что ты не единственный, кого Никодим привел к покаянию. Исповедовались ему многие, подобные тебе. А сейчас, может, кто-то из них стал крупной шишкой, может, куда-то очень высоко метит. Насмотрелся кругом, забыл Никодима, разуверился даже в том, что кто-то еще может свято хранить тайну исповеди, вот и…

— Вот и Аббат на это намекал, — оборвал Деснин. — Но я пробил эту тему. Андрей, письмо которого ты мне подсунул — не мог. Он сам сейчас подключился, по своим каналам.

— Даже так? — Скипидарыч был слегка удивлен. — Но это еще ничего не значит. Ты проверил только Андрея, а он не один такой. Да и на слово верить щас никому нельзя. Есть и еще версия. Я ведь на пожаре не только Мокрого видел… Хм, нездешний он — я сразу приметил. А недавно снова видел его — с Пафнутием о чем-то говорили. Я его и рассмотрел. Такой длинный, со шнобелем, чернявый, странный. Во всем черном и шрам на щеке, узкий такой…

— На левой? — перебил Деснин.

— Вроде да. А ты откуда знаешь?

— Да я, кажись, с этим черным сюда на поезде ехал. Про себя рассказывал, про… Никодима. А может, он тоже с Аббатом как-то связан? Тоже все про души говорил.

— Вот! Если не Андрей, то кто тебя сдал Аббату?

— Кто сдал, тот и заказчик. Мне это еще Вован говорил.

— Вот, еще и Вован…

— Тихо! — вспомнил Деснин. — Аббат говорил, что Мокрый тоже видел, как из церкви выходили люди.

— Вот! Вот! — чуть не подпрыгнул Скипидарыч.

— Что «вот»? Совсем все запуталось.

— Ничего не запуталось. А свет в церкви ночью — это что?

— Что?

— Вот ты и сходи. Все равно терять нечего. Или ты боишься?

— Да ничего я не боюсь. Я себя боюсь. Но схожу, уговорил.

— Вот и ладно. А пока надо еще одно дело проверить. Я тебе говорил, что на кладбище не того происходит, ну там могилы развороченные. А недавно кресты с табличками спилили — есть возможность проверить кто. Может, вот эти самые, — Скипидарыч покосился на пентаграмму, которая так и валялась с вечера на полу. — Там и выясним.

— Где там? — не понял Деснин.

— В скупке цветмета. Один я не полез бы, а с тобой можно.

— Что-то я не врубаюсь.

— А и не надо. Я — мозг, а ты прикрытие. Кстати, насчет прикрытия. Придется пожертвовать этим.

Скипидарыч вынул из шкафа алюминиевую кастрюлю, снял с гвоздя половник и сковородку.

— Ох-хо-хо-х, — вздыхал он, запихивая в холщовый мешок алюминиевую утварь, — всю ведь страну в утиль сдали. И кто разрешил?

Скипидарыч взвесил на руке мешок, еще раз вздохнул, вышел во двор и возвратился с изрядно побитым алюминиевым тазиком для мытья обуви. Затем накидал в мешок еще кое-какую мелочь, предварительно проверяя железяки магнитом. Сняв со стены ржавый безмен, он взвесил всю поклажу.

— Ого, пять кеге почти. Теперь можно идти. Ближайшая скупка — в городе.

Во дворе Деснин обратил внимание на пустую будку.

— А Бобик где? — спросил он.

— А нету. Волки сожрали, собаки. Один ошейник только и остался. Совсем обнаглели. Я тут как-то под утро в окно глянул, а там волчара здоровенный на задние лапы встал и пялится прямо в глаза. Ну точно оборотень… Может, то смерть моя была?

— У тебя то сатанисты, то оборотни…

— Не веришь мне. Вот и идем, идем — авось хоть что-то выясним.

— Ты бы хоть объяснил, зачем весь этот цветмет, мозг, блин, — спросил по дороге Деснин.

— Знаешь, в Египте тоже были расхитители гробниц, но воровали хотя бы золото, а эти, вишь, таблички с крестами пилят. Но явно не местные. А знаешь, почему? Менты уж не раз ловили — без толку. Ну я и сообразил способ, чтоб отвадить так отвадить. Уговорил Антоху поставить на одной заброшенной могиле большой медный крест — чтобы сразу в глаза бросался. А самого Антоху прикопал землей слегка, ну и тоже засел за куст, а то Антохе, хоть и здоровый он, а страшно. Как стемнело — идет один гробокопатель прямо к кресту. Только ухватился за него, чтобы вытащить, как могила разверзлась, или разверзилась? Не важно. Из-под земли показались руки и вцепились в крест. Но, вместо того, чтоб бросить крест и бежать что есть мочи, вор словно прирос к нему, едрень фень. Руки из могилы, ну в смысле Антохины, тянут крест на себя, а тот на себя — ну не сознает, что делает. Видать, оглоушен был собственными воплями, которые раздавались на все кладбище. Я тоже очень удивился, что вор не убежал, а еще сильнее в крест вцепился. «Ну и народ пошел, — думаю, — ни в Бога ни в черта не верит». Правда, говорят есть особое оцепенение от страшного страха, словно током притягивает. Ну а Антохе эта борьба за крест и вопли эти надоели. Он встать решил. Вор тут же перестал вопить, всего его перекосило. У кого слабые нервы, в подобных случаях бывает разрыв сердца. Но воры они не робкого десятка. Чтоб быть вором нервы нужны покрепче, чем у космонавта, едрень фень. Ну этот жив остался, только слегка повредился в уме. А среди воров слухи распространяются быстро, так что после этого случая местные могил не оскверняют. Если и орудует кто, то только приезжие. Вот тут и зацепка, сечешь?

— Ну приезжие разные бывают. Не обязательно что это твои сатанисты, — выразил сомнение Деснин.

— А вдруг.

— Так они и пошли кресты в цветмет сдавать.

— Ну мало ли. Они ж тоже разные, может денег на проезд не хватило, а может жадные дюже — не пропадать же добру.

— Ладно, так и скажи, что с тебя, как со сторожа, за кресты спросят.

— Спрашивали уже. Так я ментам прямо сказал: идите в скупку. Не идут, потому как повязаны все. Ха! Да если б наша милиция хорошо работала, то бы уже давно полстраны сидело. Во главе с правительством. А так, знаешь, как они борются с цветметчиками? Приходят к хозяину в пункт и клянчат: дай нам сетку огородную — бабка одна достала, житья нет, начальству жалуется. Тот им: вон, забирай. А они ему еще: спасибо, спасибо.

Уже в Печужске путники наткнулись на такую сцену. В сквере у памятника Ленину собрался народ. Поглазеть было на что: на шее Ильича болтался железный трос, а сам он наклонился к земле под углом градусов в сорок пять, и теперь указывал рукой не в светлое будущее, а в землю. В толпе рассказали, что ночью подкатила к памятнику какая-то банда на джипе, накинули вождю петлю на шею, привязали трос к машине и рванули. Но Ильич устоял — внутри памятника оказались стальные штыри.

— И что за идиотизм творится? — комментировал увиденное Скипидарыч. — Хотя все ясно — на сплав, из которого памятник сделан, видать, позарились. Это еще что. Вон в прошлом году бронзовый бюст Пушкина из скверика на Пушкина же улице свистнули. Это ж все равно, что могилу осквернять. А, все прут, ничего святого, едрень фень. Не удивлюсь, если Медного всадника в цветмет сдадут.

 

Глава VI

Ложный след

Так, за разговором путники подошли к пункту приема. К послеобеденному открытию у дверей собралась порядочная толпа. Кто с мешками, кто с сумками, а кто даже с тачками.

— Вот он, вертеп экономического разврата, — заметил Скипидарыч, заняв очередь. — Вот они, блин, старатели — все прошли огонь и воду, чтобы сдать медные трубы. А чего поделаешь, еще апостол Павел говорил: где нет закона — нет и преступления. Криминальная власть развращает народ. Порог преступления снижается. «Если уж там все бандиты, то с нас чего взять?» — так народ думает. Да и потом, какое это преступление совершить преступление против преступной власти? Никакой это уже не грех. Ведь грех это антиобщественный поступок, преступление перед обществом. А если само общество преступно, то… Тогда все наоборот преступником становится тот, кто не совершает преступлений. Он идет против общества, а, стало быть, ему опасен, едрень фень.

На развыступавшегося Скипидарыча недовольно косились, однако в очереди стояли не только подозрительные типы.

— Сынок, как думаешь, примут, — показывала Деснину самовар какая-то бабулька интеллигентного вида. Деснин пожал плечами, а Скипидарыч извлек из кармана магнит, приложил к самовару и заверил:

— Примут, мать, примут.

— Ой, хорошо. Хоть конфеток себе куплю к чаю, — обрадовалась та.

— А у меня, у меня проверь, — совал какой-то старичок электрочайник.

— Тоже возьмут, — успокоил его Скипидарыч, — нержавейка. Только бы ты ручку у него отломал, да спираль выкинул, а то вычтут из общего веса.

У пункта стоял груженый цветметом ГАЗон, вокруг которого вились пацаны. Хоть и была машина забита под завязку, но водила все выносил и выносил из пункта новые железяки. В одну из его отлучек пацаны заскочили в кабину и нажали на самосвал. Тут же весь лом повалился на землю. Чего там только не было — целая летопись преступлений и унижений, да дикой дури. Вилки и ложки, сковородки и кастрюли, чайники и самовары, огородные сетки и столбы из дюрали, трансформаторы и радиодетали, огромные мотки проводов и кабелей. Одних колесиков от часов — целых три мешка. Тут же была представлена и работа современных расхитителей гробниц — медные и дюралевые таблички с могил, алюминиевые оградные купола, сами ограды… Чудилось, что всю страну сдали в пункт приема — чтобы за гроши продать за границу.

— Откуда все это? — удивился Деснин.

— Из лесу, вестимо. Всю страну поразила цветметная лихорадка. Мельчает народ — раньше хотя бы за золотом гонялись, а теперь одни медно-алюминиевые старатели повсюду. Все разбирают, даже еще работающее, едрень фень. Трактора, станки, теплотрассы. Один вон дурак газовый вентиль свернул — чуть подъезд не взорвался. Да чего там — в армии вон даже снаряды разбирают, скоро атомные бомбы курочить начнут. Эпидемия форменная, ничем не гнушаются. Тащат все, у близких, неблизких, все прут — вдоль дорог вон голые столбы стоят. Все на продажу! Купи-продай, своруй-продай, ограбь-продай, убей-продай, предай-продай! Капитализм, однако, свобода предпринимательства. Делай деньги, а как — не важно. Но ты вон туда смотри, сколько всего с кладбища натащили. Вон табличка, вон еще. И это явно не наши, потому как всех местных мы с Антохой напрочь отвадили. Ну я тебе говорил. А эти, вишь, орудуют. Но теперь не докопаешься кто. Будем смотреть за сдающими.

Тем временем очередь встала — из пункта в помощь водиле, матерясь на ходу, выскочили еще двое. Погнались было за пацанами, которые успели кое-что ухватить из кучи, да не догнали. Теперь троица быстро закидывала лом обратно в кузов.

А к пункту подходили все новые и новые «старатели». Очередь росла, а Скипидарыч разболтался не на шутку:

— Это только в этот пункт столько народу, а ты прикинь, сколько мужиков по всей стране целыми днями и ночами воруют, разбирают, пилят, курочат, сколько труда, нервов, трупов. Люди гибнут за металл, как в песне. Словно свихнулись все. А какие убытки. Бокситы те же надо еще добыть, переработать — сколько это стоит, а тут готовый алюминий, пожалуйста. Навар офигительный. И все прямо за бугор. Ведь у этих скупщиков рублей даже нет — одни только доллары. У нас тут один ночью по деревне бегал все не мог разменять… Так, — вдруг зашептал Скипидарыч Деснину на ухо, — Вон там сзади пристроился один с сумкой дорожной. Я такого не знаю. Странный тип. Ты не оборачивайся, а то спугнем.

Далее Скипидарыч продолжал уже в полный голос, не обращая внимания на косые взгляды из очереди:

— У меня вообще такое ощущение, что эта история с цветметом — целенаправленная диверсия и провокация, едрень фень. Смотри, как хитро придумано, трех зайцев убивают сразу: распродажа ресурсов, урон хозяйству и тотальное спаивание населения — халявные деньги пропиваются легче всего.

Очередь подходила, стали видны двери пункта. На одной из створок Деснин заметил объявление: «Сдающие металлолом обязаны объяснить его происхождение».

— Это так, для проформы, — пояснил Скипидарыч. — Все говорят: нашел, мол, — и все в порядке. Нам главное посмотреть, что тот тип притащил. Туда по пять человек запускают, а он седьмой от нас. Надо двух вперед пропустить, чтобы зайти вместе.

Приемщика совсем не интересовало происхождение лома. Он лишь проверял каждый предмет магнитом и выкладывал на весы. Общий вес оказался почти на килограмм меньше, чем Скипидарыч высчитывал накануне с помощью своего безмена.

— Ко-оля-а! — жалобно пропел Скипидарыч в то же время зло сверля глазами скупщика. Барыга смерил Деснина взглядом и недовольно произнес:

— Ну ладно, четыре.

— Четыре с половиной, — упорствовал Скипидарыч.

— Имей наглость, мне ж ментам не из своего кармана отстегивать.

— А я все свое сдаю!

— А все все свое сдают. Я другое не беру, понял.

Приемщик потыкал грязным пальцем калькулятор, достал из никуда не подключенной кассы деньги и сунул их Скипидарычу.

— А семь рублей? — возмутился тот, пересчитав.

— Обойдешься, нет у меня мелочи, — был ответ.

Но Скипидарыч больше не спорил. Он чуть не подпрыгнул от радости, когда заметил, что подозреваемый извлек из своей сумки помимо прочего три надгробных таблички из нержавейки и фрагменты распиленных крестов из дюрали. Деснин также это заметил, но одернул Скипидарыча, готового тут же вцепиться в расхитителя могил.

Тем не менее, гробокопатель почуял интерес к себе и, едва выйдя из скупки, постарался затеряться в толпе. Скипидарыч как назло заорал:

— Держи его, Коля! Учиним допрос с пристрастием!

Тип обернулся и дал чеса. Он решил уходить дворами, но уже в ближайшей подворотне был сбит с ног Десниным. Скипидарыч присел над поверженным и сходу начал допрос:

— Ты где кресты взял, едрень фень!?

— Какие кресты? Ничего не знаю.

— Хорош выделываться. Мы тебе не менты, понял. Щас уведем в укромное местечко и… Короче, выкладывай все про своих дружков.

— Каких еще дружков? — искренне удивился гробокопатель.

— Про сатанистов, с которыми приехал.

— Чего? Ты че, дурак? Какие еще сантанисты?

— Это они могилы курочат, а тебе мало — ты кресты в цветмет сдаешь.

— Слышь, братан, — обратился гробокопатель к Деснину. — Убери ты от меня этого психа. Не знаю я никого. Я один работаю. А если с вашей могилы крест снял — возмещу.

— Да не в том дело, — заговорил Деснин. — Ты, видать, на кладбище бываешь по ночам, значит знаешь, что там творится.

— Да это он и творит, у, сатанюга заезжий! — вмешался Скипидарыч.

— Сам заезжий! Я местный, в отсидке был. А этих ваших сантанистов сам боюсь. Видел пару раз. Копали чего-то, пели. Я сам когти порвал. А больше ничего не знаю.

— А кто знает? — не унимался Скипидарыч.

— Да никто. Все, кто видел этих ваших сантанистов — боятся и на кладбище не суются. Ты сам все с ружьем там шастаешь — вот и должен знать.

— А вот я тебя в милицию щас и сдам, — пригорзил Скипидарыч.

— Угу, ты меня сначала на кладбище с поличным поймай, сторож хренов. Сам всего боишься. Видел я, как ты от каждого шороха бегаешь.

— А ты смелый такой? Смотри, вот поймают тебя сатанисты — будешь знать.

— А я и не пойду больше. Пустите меня, мужики. Я лучше провода резать буду.

— Вали, не до тебя, — сказал Деснин. — Только мразь ты, если могилы грабишь.

— Зря ты его отпустил, — сокрушался Скипидарыч по дороге домой. — Темнит.

— Да не темнит. Просто дурацкая твоя затея с этим цветметом.

— А вот и не дурацкая. Он тоже сатанистов видел.

— Сам же ему и сказал, что это сатанисты.

— Опять мне не веришь. А вот ты сходи в церковь-то, сходи.

— Ладно, схожу. Только до вечера ты от меня отстань и ничего больше не придумывай, — поставил условие Деснин.

*****

С первого взгляда за прошедшие семь лет в церкви ничего не изменилось. Все так же с вышины купола глядел строгий лик Вседержителя. Ему предстояли сонмы святых и бесплотных сил. По стенам разворачивались картины библейских и церковных событий, а на западной стене в огромной многоплановой композиции находилась фреска Страшного Суда.

Всё было так, как раньше. Но где-то в глубине души Деснин чувствовал, что чего-то не хватает. Сама атмосфера была иная. И было в ней что-то зловещее.

В этот раз, так же как и семь лет назад, Деснин схоронился за прилавком свечной лавочки, что находилась в закутке при выходе из притвора. Распластавшись на холодном полу, он думал: «Чего я надеюсь увидеть? На что же намекал Скипидарыч? Должно быть, очередной бред нес. А, как бы там ни было — делать всё равно нечего. Полежим — увидим».

Обстановка располагала к размышлению, и на Деснина вдруг нахлынули бурным потоком воспоминания семилетней давности.

Вот так же, распластавшись за этой же свечной лавочкой семь лет назад, лежал он и ждал, когда наступит глубокая ночь. За день до этого он уже приходил в храм и заранее наметил себе две иконы, показавшиеся ему наиболее ценными.

В тот раз Деснин впал в лёгкую дрёму. Сквозь неё он слышал, как кто-то обошёл храм кругом, и заскрипели закрываемые церковные ворота. Затем — полная тишина и тьма непроглядная. Деснин окончательно успокоился и заснул. Проснулся ближе к полуночи и прислушался. Ничего подозрительного, лишь какие-то неясные шорохи — очевидно церковные мыши приступили к своей ночной жизни.

Деснин выбрался из своего укрытия и слегка размялся. Глаза уже привыкли к темноте. Он достал нож и подошёл к Николаю Угоднику, что висел слева от царских врат иконостаса. Затем провёл рукой по краям доски — зазор между нею и иконостасом был невелик, как раз, чтобы просунуть туда лезвие ножа. Действуя им как фомкой, Деснин потянул доску на себя.

Крякнуло старое дерево. «Пошла, — обрадовался Деснин. — Теперь и руками оторвёшь». Тут полная луна заглянула в окно верхнего яруса, и стало совсем светло. Николай Угодник с презрением смотрел на вора. Деснин застыл, уставившись на икону. Вдруг заскрипели церковные ворота…

Деснин мотнул головой, словно стряхивая воспоминания. Прислушался. Ворота скрипели не в его сознании, а наяву.

В следующий момент мимо свечной лавочки прошли двое.

— Да погоди ты, — послышался мужской голос. — Дай свечи зажечь.

Раздалось характерное чирканье зажигалки. Вскоре церковь озарилась тусклым светом.

— Знаешь, — послышался женский голос, — свечи — это так клёво. Класс! А ты ехать не хотел.

Деснин осторожно выглянул из-за прилавка. В центре зала, боком к нему, стоял некто, с жиденькой бородкой и длинными волосами. «Неужто Пафнутий?» — удивился Деснин. Вместо рясы предполагаемый поп был одет во всё джинсовое. Рядом с ним стояла длинная, густо накрашенная девка в мини.

«Шлюха, — сразу же определил Деснин. — И жаба к тому же. Хотя ноги, вообще-то, ничего».

Специфический запах перегара, которым тащило от обоих, распространялся на всю церковь.

— Слушай, — заговорила девка, — догнаться бы пора, а то у меня чего-то башка трещит.

— Где я тебе сейчас возьму? — огрызнулся поп. — Нечего было уезжать.

— Ладно жаться. У тебя где-то здесь должен быть кагор.

— Ну есть, но он для причащения. И вообще, хватит меня сегодня доставать. Какой дурак вспомнил про траву! Я им что, шестерка? И так рискую.

Пафнутий подошел к одной из икон, снял ее, просунул руку и извлек из тайника небольшой пакетик.

— Все, канаем, — сказа он, поставив икону на место, но девка вцепилась в его рукав:

— Нет, нет. Блин! Ты не въезжаешь. Здесь так классно. Тащи свой кагор. Догонимся хоть разок кровью-то Христовой.

— Слушай, блудодейка окаянная! Не богохульствуй! Это же всё-таки дом Господень, — поп попытался перейти на проповеднический тон, но это, в связи с изрядным опьянением, у него плохо получилось.

Тем временем девка подошла к аналою и развела руками так, как будто бы раскрывала некую книгу. Перелистнув несколько несуществующих страниц, она ткнула пальцем в одну из них и, передразнивая интонацию попа, прочитала:

— Заповедь новую даю вам: объеби ближнего своего. Аминь, — захлопнув воображаемую книгу, она захохотала.

В этот момент появился исчезавший на некоторое время из поля зрения поп. В руке у него была бутылка. Девка вырвала эту бутылку и жадно принялась пить прямо из горла. Затем, передав бутылку попу, уже совсем пьяным голосом проговорила:

— А где этот ваш бог? Чего-то не вижу. А может, он сбежал отсюда, а? Из дома-то своего?

Поп, сделав пару глотков, совсем захмелел и, усевшись прямо на пол, ответил:

— Может и сбежал.

— А тогда кому же ты служишь тут?

— А вот этому, — поп вытащил из кармана несколько долларовых купюр. — Маленькие зелёненькие божики. Вот здесь на каждом прямо написано: «Мы верим в бога». Вот в этого, зеленого. У того Бога хоть сколько проси, а хрен его знает — даст, не даст. А эти — всё что угодно дадут, в любой момент. Они всё могут, не то что Бог. А Бог…

Поп начал медленно крениться набок.

— Ну-ну. Не отрубаться, — схватила его за рукав девка.

Поп уселся поудобнее. Порывшись в карманах, он достал пачку сигарет и закурил.

— Бабло побеждает зло, потому что зло — это отстутствие бабла, — изрек он.

В данный момент поп сидел лицом к Деснину. Что-то знакомое показалось ему в обличии священника, особенно противная лиловая родинка у носа. «Ё-моё, так это ж, — Деснин прикинул, что если убрать бородку и волосы, — так это ж… Серёга».

С этим самым Серёгой (Деснин никак не мог припомнить кликухи) он как-то пересекался на зоне. Только тогда тот не был попом, а был обыкновенным вором, причём с уже не первой ходкой. «Недаром его Скипидарыч всё уркой называет, — думал Деснин. — вот, оказывается, в чем дело».

Тем временем девка подошла к царским вратам. Поп, поднявшись, поплёлся за ней. Они вместе вошли в алтарь. Теперь, из-за иконостаса, Деснин не мог их видеть.

— А ты знаешь, — послышался из алтаря голос попа, — что в алтарь бабам входить нельзя?

— Меня всё то, что нельзя, так возбуждает, — ответила девка, и тут послышался какой-то грохот.

— Да ты чего?! Совсем охренела?! — чуть ли не кричал поп.

— Давай прямо на этом столе, а?

— Это не стол, это престол. Тут бог это самое…

— Вот и мы это самое. Ну Серенький, ну один разочек давай попробуем, это ж так клево. Ну, где он там у тебя? У-у. Вот он. А чего такой вялый? Ну, ничего, сейчас согреется. Вот так…

«Интересно, что они там делают?» — подумал Деснин. Но вскоре по звукам, которые доносились из алтаря, он понял что.

Предоргазменные всхлипы гулко разносились по всей церкви. Эти всхлипы пощёчинами отлетали от щёк святых, а те смиренно подставляли то левую, то правую щёку…

«Ну Скипидарыч, ну казёл! А! — думал Деснин, выбегая через приоткрытые ворота церкви. — Догадка у него есть! Страшно ему, нечистая сила, подозрительные типы. Тьфу!»

 

Глава VII

Бесы ходят по деревне

На улице стояла тишина. Лишь где-то вдалеке кто-то громко и безутешно блевал. Деснин интуитивно пошёл на этот звук, и вскоре перед ним предстал скорчившийся Скипидарыч. «Пусть закончит, «- решил Деснин.

— Коль, это ты? — Скипидарыч закончил и стоял теперь, уставившись на Деснина. — А я тут это. Врут все, что в русском желудке и долото сгниет. Сейчас такую дрянь делать стали, да еще, гады, «Машеньку» добавляют, чтобы совсем крышу срывало. Тьфу, косорыловка треклятая!

Глаза Деснина сверкнули нехорошим огнём. Он ухватил Скипидарыча за грудки и заорал на того:

— Череп, говоришь, свет в церкви! Догадка у него есть! Поиздеваться надо мной решил, да? Да я тебя…

— Не убивай, Коля! Не бери грех на душу! — взмолился Скипидарыч. — И так сплошное смертоубийство кругом происходит. Коля, Бесы ходят по деревне!

Последнюю фразу Скипидарыч произнес так уверенно, что Деснин слегка опешил и отпустил его.

— Опять гонишь? Какие бесы? Я вон в церкви уже…

— А самые что ни есть натуральные, — Скипидарыч был серьезен как никогда. — Я вот за милицией пошел — кабель срезали, не дозвониться.

— А менты еще зачем?

— Так говорят же тебе… А, черт с милицией — все равно уже поздно. Идем, идем, — позвал Скипидарыч, — щас сам все увидишь. Тут такое творится!

Всю дорогу Скипидарыч не умолкал, рассказывая предысторию события.

— Никодимова была еще идея: когда деревня уходила в запой, все деньги несли бабке Лизавете на сохранение. Единственная трезвенница была. Зато подруга ее бывшая, Глафира, наоборот, бизнесом занялась на старости лет — гнала самогон. Помню, когда покупал, провожала таким взглядом, словно говорила: пей, родимый, на здоровье, чтоб ты сдох. Вот. А вчера или позавчера, в общем перед тем как ты приехал, все с Ромки началось. Пацан только с армии пришел — и давай бухать, все деревню с панталыку сбил. Вот и я из-за него бороду сбрил, едрень фень. В общем, сегодня к вечеру все деньги пробухали. Пока ты в церкви был, поперлись они сперва к Глафире, а та в долг самогон-то не дает. А толпа-то приличная собралась, да все пьяные в умат. Вот и повел их бес к Лизавете, а та говорит: сами требовали, чтобы денег, когда пьяные, вам ни за что не давать. Не знаю, чего уж у них там вышло — каждый по-своему рассказывает, а убили Лизавету. Плохо так убили — серпом горло перерезали. Но денег не нашли. А я знаю почему — хитро прятала, в книгах, а в комнате, где книжный шкаф был, лампочку срезала. Нда, а эти-то, вкусивши кровушки, пошли к Глафире. Та опять заартачилась, дура — без денег не дам. Не знала, что он с Лизаветой сделали. Вот и дом ее.

Во всех окнах горел свет. У забора толпились немногочисленные селяне. Ловко растолкав их, Скипидарыч вновь позвал Деснина:

— Идем, идем.

Тот, так и не успевший сообразить, зачем он это делает, последовал за Скипидарычем. У вывороченной калитки он обо что-то споткнулся. Пригляделся — дохлая собака с вывалившимся языком. Должно быть, просто задушили. В самой избе царил жуткий кавардак. По центру единственной жилой комнаты ничком лежало тело хозяйки. Почти напополам расколотый череп, вытекшие мозги и прямо в этой бурой массе топор. Должно быть, хозяйку убили не с первого удара, и раненая она еще металась по избе — все комната была забрызгана кровью, даже иконостас в углу. Но не в этом была самая жуть. Дорвавшиеся до самогона (а было их человек двенадцать) валялись тут же. Видимо, пили косорыловку и падали, прямо в свежую кровь убитой самогонщицы. Так и спали в обнимку с бутылками, кто храпел, а кто икал. А над всем этим стоял жуткий смрад из перегара и паров пролитого и смешавшегося с кровью самогона.

Из кухни выскочила какая-то баба с перекошенным лицом и накинулась на Скипидарыча:

— Ну, где милиция-то?!

— Щас, щас… Ко мне вот тут гость, — засуетился тот и шмыгнул вон из избы.

— Трезвой? — нюхнула баба Деснина. — Тогда на кухню идем — нечего тут глазеть.

Деснин присел на табурет у печки, закурил. Баба села за стол и уставилась в одну точку.

— А Ромка-то с литрой убег, — проговорила баба, когда Деснин прикуривал уже третью сигарету. — И куда бес понес?

— Бес? — спросил Деснин.

— А кто же, как не бес, их водил? Лизавета, когда ее серпом, говорят, их видела, кричала: бесы в вас, спасти пыталась. Вот бесы и озверели. Да и Глафира тоже про бесов кричала, пока ее топором рубили… И за что нам это все?

Баба вновь впала в прострацию. Деснин еще немного посидел и, не дожидаясь, пока нагрянет милиция, вышел из избы. На улице раздавался интенсивный колокольный перезвон. Когда Деснин проходил мимо колокольни, звук вдруг стих: в свете луны видно было, что звонарь никак не может раздышаться.

— Коль, это ты? — услышал Деснин голос Скипидарыча. — Я тут это… Колокольный звон — для бесов разгон, понимаешь? Да только задохся вот, фу. Ты иди домой, а я еще немного тут — надо стресс снять.

*****

— Повесился! — разбудил Деснина с утра вопль Скипидарыча.

— Че? — не понял он спросонья.

— Ромка повесился, ну из армии который пришел. Там, вчера у Глафиры, все полегли, он один на ногах остался. За него-то бес и ухватился. Понес Ромка самогон Юльке, подруге своей, напоить, а вместо этого изнасильничал и задушил. Или наоборот — не знаю уж. А как с утра протрезвел — так и в петлю залез. В записке так и написал: бес покою не дает, требует повеситься.

— Допился, — буркнул Деснин, с трудом вспоминая вчерашние события.

— Не-ет! — взвизгнул Скипидарыч. — Не в том дело. В каждом из нас живет демон, и наша ненависть — его пища. А столько ненависти кругом, что всеобщее беснование творится. Бесы — они повсюду! Вон ящик включишь — одни бесьи рожи скалятся, поэтому я его и выкинул. Вон, вон. Ты приемник-то послушай, что творят.

Деснин, чтобы заткнуть Скипидарыча, который опять начинал выступать, потянулся к приемнику и включил погромче. Передавали новости. Последнее сообщение заставило Деснина прислушаться: «Вчера вечером на окраине Москвы произошла крупная разборка между двумя преступными группировками. В перестрелке погибли не менее двух десятков вооруженных бандитов. Ведется следствие, однако уже сейчас известно, что конфликт вспыхнул из-за недавнего взрыва в подземном переходе московского метрополитена».

— Вован, — выдохнул Деснин.

— Чего? — не понял Скипидарыч.

— Я должен был там быть… Блядь, и что у вас здесь за херня твориться?!

— Вот, а я тебе о чем, а?

Скипидарыч вновь принялся рассуждать, но Деснин не слушал его. Он силился вспомнить, что же произошло вчера. Башка ужасно трещала, должно быть от того пойла, которое притащил ночью Скипидарыч «для снятия стресса». «Двойное убийство, — наконец промелькнуло в мозгу. — Но было еще что-то…» И тут Деснин вспомнил сцену в церкви. Прежняя злость на Скипидарыча вновь забурлила. Деснин уже почти рванулся, чтобы придушить этого гнусного провокатора, но сдержался. Скипидарыч наконец-то замолчал и сидел на табуретке, уставившись в красный угол.

Деснин проследил за его взглядом и поразился. Нет, не на иконы — они были довольно заурядной работы и особой ценности не представляли — поразило Деснина то, что рядом с иконами стояло красное знамя. Странно было видеть этот символ коммунизма в таком месте. Лишь при более внимательном рассмотрении Деснин заметил, что серп и молот старательно замазаны красной краской, а на древко вместо тех же серпа и молота был приделан металлический крест.

— Это я недавно поставил, — кивнул на знамя Скипидарыч. — Удивляешься? А нечему удивляться-то. Неспроста оно здесь стоит. Покуда была советская власть, не любил я коммуняк, честное слово. И за то, что церкви рушили, и за атеизм их государственный с материализмом. Но все познается в сравнении. Что значат коммунистический материализм и атеизм в сравнении с капиталистическим?.. Вот и понял я, что это — не просто красная тряпка — это хоругвь была, как и положено красная, только без лика Спасителя. Без него последнее войско Христово, само не зная, что оно таковым является, боролось с сатаной капитала. Маркс, хоть и не люблю я его, но иногда прямо в точку бил: «Человечество всегда зависело от экономики. Коммунизм есть освобождение человека от экономики, подчинение ее ему». То бишь коммунизм есть победа над дьяволом капитала. Когда мы этот коммунизм строили, перескочить хотели через царство Антихриста, да не вышло, едрень фень. Россия была последней преградой на пути господства сатаны, то есть всемирной капитализации. Потому что русская идея — борьба с сатаной капитала. Да чего там, сам Христос был первый социалист и корень зла видел в капитале, так то вот.

Скипидарыч подошел к знамени, разгладил его.

— На помойке нашел, — пояснил он. — Из сельсовета выкинули. Правильно, потому что проиграли войну, едрень фень. Россия вместе с Союзом пала, помогли упасть, царство сатаны настало. Еще в пятнадцатом веке считали, что конец света будет в 1992 году то есть в 7000 год со дня сотворения мира история закончится. Даже календари дольше этой даты не составляли. А что случилось в девяносто втором? СССР развалили. Вот и началось светопреставление. Ну а все беды России за семьдесят лет противостояния капитализму — козни сатаны, у которого она стояла словно кость поперек горла. Только оттого, что скинули со знамени Спасителя и повержены мы теперь Антихристом. Эх, кабы со Христом были, так мы бы им еще всем показали! Не вышло… Да и не только в этом дело. Запад влекут наши богатства, а чтобы добраться до них, нужно если не убить, то растлить, обездушить наш народ, установить мир чистогана. План Даллеса в действии. Ты знаешь, что…

— Э, э! И так хреново, ты еще тут со своей философией. Заткнись, а! — не выдержал больше Деснин.

Но Скипидарыч не слышал и продолжал говорить глядя в угол:

— Кабы надежда была, что все уляжется, успокоится, вся эта муть сойдет. Так нет ее. Не выдюжили, проморгали Россию. Всеобщий раздрай и никакого просвета не видать. Да и Родины уж больше нет. Государство только и плюет в душу. Всю Россию изнасильничали. И внушают, что мы хуже всех и ни на что не способные. Даже слово Россия произнести не могут, одно только трындят: эта страна. Да еще с презрением каким-то. Нет, измельчал народец ныне. С таким кашу не сваришь. Не поднимется Россия более, не возродится заново. Да и кому поднимать? Раньше хоть был культ личности, а теперь культ наличности. На таких ценностях далеко не уедешь, едрень фень. А к чему и жить тогда? Смотреть на все эту мразь? Нет уж, довольно. И почему только раньше Бог не прибрал? Что за наказание такое? Ох, сердце засосало. Таблетку бы выпить. Да нет таблеток от безысходности.

— Уж да, таблетка не помешала бы, — зацепился за последнюю мысль Деснин. — Ты лучше скажи, чем меня вчера напоил, гад?

— Так это, Глафире-то уже ни к чему, вот я и взял полторашку стресс снять.

— Это то самое пойло? Понятно, почему у всех крышу сорвало. У меня у самого не на месте.

— Так на курином помете настояно, чтобы совсем уж… А с утра средство только одно — клин клином. Только вот в райцентр идти придется: у нас все точки позакрывали после вчерашнего, и не допросишься. А у меня тоже башка-то не на месте, надо бы…

— А, — махнул рукой Деснин. — Алканоид ты, Скипидарыч. Все других ругаешь, а сам хлещешь.

— Да, пью я. Но пью ж ведь не просто так. Пью я с горя. У меня, так сказать, разумный алкоголизм. Я — идейный алкоголик. Я живу во враждебном мне обществе и так выражаю свой протест против него. Жить трезвым при такой жизни — уже подвиг, но я не герой. Я…

— Все, все, — оборвал его Деснин, — Хрен с тобой, идём.

Деревня словно вымерла после вчерашнего побоища и выглядела теперь довольно мрачно. Даже «разбирателей» не было видно и слышно.

— Да и делать еще что, кроме как пить? В ящик пялиться? — заговорил Скипидарыч. — Вон в городе единственную библиотеку в кабак переделывают, едрень фень. А я ведь туда через день ходил, все газеты с журналами читал. Теперь там только этикетки на бутылках и почитаешь. А Никодим меня и таким принял. И не пил я при нем. Почти. Так, иногда. А сейчас все под откос. Стой, — хлопнул Скипидарыч себя по лбу. — А ведь сегодня именины у Никодима-то… были бы. Давай зайдем к нему.

Лампадку на могиле все же задуло. Деснин присел, снял стекло, чиркнул зажигалкой, да так и остался сидеть на корточках, глядя на огонек.

— Я ведь его, Никодима-то, ещё с детства своего помню, — заговорил Скипидарыч. — Он ведь нездешний. Пришёл откуда-то. Тогда как раз очередную безбожную пятилетку провозгласили. Попа местного да дьячка в лагеря отправили — так они там и сгинули. Храм тоже взорвать хотели. Вот как раз тогда, говорят, Никодим и пришёл. Ни разрушить, ни разграбить не дал, смог как-то повлиять. Даже службы потихоньку возобновил — это тогда-то! И странно — никто его не трогал. Было в нём что-то такое… Словами не передашь. Ну ты и сам знаешь… Хм, тогда, когда церковь под запретом была — выжил как-то, а сейчас… На нынешних не повлияешь, будь хоть трижды святой. Видать, что-то внутри у всех совсем повредилось. Ампутировали душу, как твой Аббат говорит — не на что просто влиять. Ведь когда еще Никодим жив был, грабанули церковь-то. Восемнадцатого века храм. Две мировые войны простоял, большевиков пережил, а тут… Тогда-то Никодим совсем и поник, стал на себя не похож. Э-эх, — вздохнул Скипидарыч, — знать семена при дороге упали, да в тернии.

— А я ведь тоже грабить лез, — вдруг вырвалось у Деснина.

— Чего? — не понял Скипидарыч.

— Ладно, — поднялся Деснин. — Идем, как-нибудь расскажу.

— Видел бы Никодим, что теперь творится, — говорил по пути Скипидарыч.

— Особенно в церкви.

— А что там? — осторожно спросил Скипидарыч, благоразумно отступив на пару шагов — он помнил вчерашнюю реакцию Деснина.

— Да дался ты мне, — горько усмехнулся Деснин, заметив отступление. — Казел ты, Скипидарыч, вот и все. А в церкви…

Деснин вкратце рассказал увиденное вчера. Скипидарыч, выслушав, произнес:

— Н-да, едрень фень. Я всегда знал, что этот Пафнутий далеко не соответствует роду своей деятельности. Но чтоб до такого дойти… «Неблагочестивый священник — все равно что больной врач. Душа священника должна быть чище лучей солнечных». Это не я, это Иоанн Златоуст. Ух Пафнутий, а! И управы не найдешь. Но ничего! «Горе вам, лицемеры! Ибо вы похожи на побеленные могилы, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвецов и всякой нечистоты. Так и вы снаружи кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. Змеи. Отродье гадюк! Как избежите вы суда Геенны?» А это уже Христос. О ком это он? Да вот об этих оборотнях в рясах. Знаешь, я тут читал молитвоавтомат придумали. Ну будка такая, типа банкомата. У нее там в программе молитвы все основные, свечки можно купить, святую воду. Короче: кидаешь пятак, а он за тебя молится. Вот и думаю: может вместо таких попов эти автоматы поставить? А впрочем, чего священников особо винить, как говорится, каков приход — таков и поп. Вертеп разврата кругом. Совсем ничего святого не осталось. Вовсе не за этим, Коля, я тебя в церковь посылал.

— Да уж я так и понял. А за чем же?

— Я тебе говорил: скажу — за психа меня считать будешь. Это надо своими глазами увидеть.

— Темнишь ты, Скипидарыч, ну да хрен с тобой. Не хочешь говорить, как хочешь. Но со смертью Никодима это хоть как-то связанно?

— Мне так кажется.

— Ну ладно, уговорил, схожу я ещё разок в церковь.

— Во, прально. А то назавтра отпевания начнутся. Они вряд ли появятся.

— Да кто «они»?

Скипидарыч не ответил. Дальше шли молча, лишь проходя мимо могилы, в которую накануне угодил Деснин, Скипидарыч обмолвился:

— Может, это знак тебе какой? Да, дела. Теперь еще четыре копать. Монстр, пожирающий человеков. Неспроста все это, ох неспроста. Четыре трупа и всеобщее беснование. Кто-то так выделывается, словно соревнуется…

 

Глава VIII

Жизненная сила

Забегаловка оказалась довольно грязной и неухоженной. Тусклый свет. Пол, выложенный плиткой с каким-то дурацким рисунком. Плохо прокрашенные стены. Неубранные столики. Деснин для начала взял по двести грамм и какой-то салат.

— Во, обеда еще не было, а они уже пьют, — походя заметила буфетчица, немолодая уже, грузная баба.

— Молчи, женщина, — ответил на это Скипидарыч. Затем, дурашливо вывернувшись, прошипел ей прямо в лицо:

— Полюбите нас грязненькими, а чистенькими нас любой полюбит.

Буфетчица вся сконцентрировалась, пытаясь проникнуть в суть данной фразы.

Очевидно, сделать этого она так и не смогла, потому что, ответив типичным в таких случаях «Сам казёл!», гордо повернулась и ушла.

— Во, видал, что значит классика? — прокомментировал данный уход Скипидарыч.

По всей видимости, Скипидарыча здесь хорошо знали, так как завсегдатаи забегаловки одобрительным гулом приветствовали его выходку. Однако вскоре другой мужик бомжеватого вида и неопределенного возраста, весь в бороде, привлек всеобщее внимание. Он стоял за одиноким столиком и готовился употребить пиво. Вдруг к нему подскочил один из подвыпивших парней и попытался отобрать кружку.

— Руки прочь от народного достояния! — прогремел на всю забегаловку бомжеватый. Парень опешил от такого окрика и ретировался.

— Подонки! — продолжал возмущаться бомжеватый, ни к кому конкретно не обращаясь и потягивая пиво. — На девяносто процентов — одни дебилы кругом. Семьдесят лет большевики делали идиотами, а теперь дерьмократы добивают. Ведь у этих сволочей программа есть на уничтожение России. Я ж предупреждал Николашку-то, царя — не поверили. Эх, все спасение наше в Боге.

На этом бомжеватый допил пиво, икнул и был таков.

— Во! — тут же сунулся Скипидарыч, уже успевший опрокинуть свои двести грамм. — Не я один такой.

— И ты, что ли, Николашку предупреждал? — подколол его кто-то.

— Не, я помоложе буду, — тут же нашелся Скипидарыч. — Не об том я, а об, так сказать, общеполитической ситуации в стране.

— А, так вон у нас здесь уже есть один вумный, в очках. В местные депутаты лезет. Перевыборы ж будут. Оскандалились прежние в воскресенье с кражей бюллетеней-то, теперь все сызнова. Эй, кандидат! — окликнули уже разомлевшего интеллигента лет под сорок. — Мы вот его все пытаем, чтоб объяснил без всякой своей экономики, почему все так хреново, почему руки опускаются, и делать ничего не хочется? Где задор?

— У, это серьезно. И как его сюда занесло? — удивился Скипидарыч, бесцеремонно разглядывая кандидата.

— Так он, это, от оппозиции, то есть без бабок совсем, — пояснили мужички. — Говорит, что зашел снять стресс перед выборами…

— Но и тут нарвался на дебаты, — проговорил, наконец, сам кандидат.

— Ну так и где задор? А? — продолжал допрос Скипидарыч. Кандидат хлебнул пивца и уверенно начал. Казалось, что у него есть ответы на все вопросы:

— Все очень просто, — пассионарность в русском народе резко упала.

— Чего-чего? — мужики словно ничего и не ожидали, кроме как услышать очередное непонятное словечко.

— Ну, жизненная сила, что ли, азарт, вдохновение, в общем, стимула нет, — кандидат, как мог, пытался объяснить термин.

— А-а. И с чего ж это она вдруг упала?

Кандидат на секунду задумался.

— Упала она оттого, что веры нас всех лишили. Не в Бога, нет, веры вообще, в себя веры. Вот, — кандидат полез в карман и достал мятую бумажку. Я в своей программе из Достоевского привожу, послушайте. «Экономика с начала веков исполняла должность лишь второстепенную и служебную. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающей и господствующей, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти». Вот еще, — кандидат, чувствуя, что теряет инициативу, читал не отрываясь, стараясь не смотреть на мужичков, — «У каждого народа своя особая вера. Свое понятие о добре и зле. Если ее нет, нет и народа. Общечеловеческие ценности стирают грань между добром и злом и означают смерть народностей. Если великий народ не верует, что в нем одном истина, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своей истиной, то он тот час перестает быть великим народом, а становится этнографическим материалом. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве. Кто теряет веру в свою исключительность, тот уже не народ».

Кандидат выдохнул и робко посмотрел на присутствующих. Достоевский впечатления не произвел.

— Ну ты загнул, — наконец произнес кто-то. — Тут и на трезвую голову не разберешь. Да и этот твой Достоевский, он когда жил, а мы тебя про сейчас спрашиваем.

— Сейчас? — под действием алкоголя кандидат начинал заводиться. — А сейчас наши дерьмократы уверяют, что нет в нас, русских, ничего особенного, что мы как все, даже хуже. Не понимают они русскую душу. Не понимают, что, говоря так, лишая веры в исключительность, убивают народ, лишают его жизненной силы. Понятно ли чего? — неуверенно спросил кандидат, чувствуя, что бесплатная агитация накрывается медным тазом.

— Понятно-то понятно. Да только уж больно мудрено ты со своим Достоевским говоришь, — отозвался Скипидарыч. — Проще надо, когда с народом общаешься. И лучше на каком-нибудь жизненном примере.

— Да какой же тут может быть жизненный пример? Это ж ведь Достоевский, философия, — возмутился кандидат.

— Э, всю философию можно так объяснить, чтобы любой дурак понял. Вот у Дарьи петух был…

— Помилуйте, при чем здесь петух? — недоумевал кандидат.

— А ты не мешай, умная голова, слушай стариковскую сказку-то.

Скипидарыч сделал паузу, словно собираясь с мыслями.

— Вопрос, я мыслю, надо так выставить. Вот сидите вы здесь, — обвел Скипидарыч взглядом присутствующих, — водкой заливаетесь, отчего? И в глазах блеска не видно, и вообще, будто пришибленные…

— Ладно, не дави мозоль, — одернули из публики. — Обещал сказку, так давай, рожай, что ли.

Скипидарыч только этого и ждал.

— А ты сперва налей, — тут же обратился он к нетерпеливому слушателю, — а то в горле что-то пересохло.

Скипидарычу плеснули, он выпил, крякнул и начал так:

— Сказки это вам по ящику в новостях сказывают. А я вам о натуральных событиях толкую, да так, чтоб с начинкой. Учу вас, дурачков, чтоб в мозгах ваших пьяных хоть чего-то зацепилось.

— Ну ты, за дурака ответишь, — послышались угрозы.

— Не тронь. Он дед умный, только спился слегка. Ну давай уж, начинай.

— А вот ведь, что человек, что скотина — разницы никакой, — Скипидарыч вновь сделал паузу, закурил. — Отрядили нас как-то на сенокос в соседний колхоз. Там всё низины, и травы повыросло море, сами местные не справлялись. На постой бригаду нашу определили на сеновале у Дарьи, матери председателя. Здоровенная бабища такая, только вот ближе к старости мужика своего лишилась, но хозяйство все равно, как могла, содержала. Сенокос, он и есть сенокос: день весь вкалываешь, косой так намашешься, что на сеновал приползаешь — язык за спину, лишь бы перекусить по быстрому да спать. А с первой зорькой опять — коси коса, пока роса. И вот, как назло, был у хозяйки петух. Голосистый такой, заслушаешься. Поет от души, самозабвенно, не для кого-нибудь, и сам, чувствуется, своим пением наслаждается. Голос зычный и сила в нем страшная, бодрящая, словно командует: «Подъем!». Тут уж не до сна — мертвого разбудит. Куры сбегаются, квохчут, а он на них ноль внимания. Орет, заливается во всю глотку, с переливами: ко-ок-каа-рее-оууу! Для себя поет, не для них, сам наслаждается, сам себя распаляет. Только когда выорется полностью, тогда спрыгнет с забора и приступает к своим обязанностям. Да, музыкальный петух был. Но только вот, зараза, орать начинал ровно в три утра. Вся округа с ним поднималась. А у нас-то, у шабашников, понимаешь, самый сон, но он как заорет — и все, хана, сна как не бывало. А повкалывай-ка тут с недосыпа. В общем, достал нас этот петух своим пением — дальше некуда, хоть убивай. Так и хотели поначалу порешить — да рука не поднялась. Прикиньте: матерый, породистый петушище, злой. Плотно сбитый, яркого рыже-красного окраса с пышным черным хвостом и багровым гребнем, голенастый, с огромными красными шпорами. Окрестные петухи его боялись и уважали. Жалко было такую красу губить, грех на душу брать.

Мы уж и хозяйке жаловались. Орет, говорим, сволочь, спать мешает. А она — так что ж, что орет? Для него песня эта, может, важнее всего остального. Без нее он, может, и кур топтать не будет. Пускай орет себе, потерпите.

Хм, потерпите! Дней пять терпели — мочи нет. И вот тогда Васька, механик наш, припомнил старый способ, как петуха этого голосистого утихомирить на время. Надо ему, говорит, задницу маслом смазать — враз орать перестанет, потому как воздух весь, который он через глотку выпускает, через зад начнет выходить. Он механик, ему видней. В общем, сказано — сделано. Раздобыл Васька солидолу — чтоб с гарантией, а то масло обыкновенное, может, и не подействует.

Втроем мы, кто помоложе, с сенокоса пораньше смылись, так, чтобы хозяйки дома не было. Петух под окнами расхаживает, расфуфыренный — как такого возьмешь? Хотели зерном в сарай заманить — там бы уж разобрались, но хитер, зараза: зерно склевал, а в сарай не пошел. Так и пришлось за ним чуть не по всей улице гоняться. Уж как он клевался, царапался, крыльями махал. А мы все исцарапанные, в пыли. Пару горшков на заборе побили, да и сам забор чуть не завалили. Ну чисто на тигра охотились. Все же поймали-таки бедного петуха. Один за ноги держит, другой за шею, а у Васьки палец уже наготове — весь в солидоле. Как всадит его во всю длину петуху куда договаривались, у того аж гребень дыбом встал, а мы возьми да отпусти. Взвился петух, совсем озверел, теперь он гнался за нами до самого сеновала, еле ноги унесли. Потом даже до нужника дойти боялись: такой зверь, клюнет в темечко — хана.

В ту ночь мы втроем спецом ближе к трем проснулись, только с сеновала вышли, глядим, а петух уже на забор взгромоздился. Мы наблюдаем, что же будет. Набрал он воздуху и… вышел весь воздух не горлом, а совсем другим местом, как и предсказывал Васька. Если по науке судить, то все правильно: в глотке преграды всякие, а тут, как говорится, все на мази, пройти воздуху легче. Но петух-то этого не знает, думает, мало ли что. Набрал воздуху еще раз — и снова вышел тот другим местом. Петух в полном недоумении с забора спрыгнул и помчался к курятнику, думает, может куры его как вдохновят. Подошел вплотную и вновь попробовал заорать, и снова воздух не тем местом вышел, куры так и не проснулись. Зато мы оставшуюся неделю спали спокойно.

Ну а петух в два дня переменился совершенно. Если раньше он гордо и степенно, как хозяин, расхаживал посреди улицы, то теперь жался к забору, весь взъерошенный, грязный, частью даже облысевший. Жалкое зрелище.

Хозяйка к нам с претензией, что, говорит, вы с ним сделали, окаянные? Не жрет ничего, кур не пасет, не топчет, не кукарекает даже. Яйца все пустые, без зародышей, тухнут только под клушами. Да и сам какой-то забитый ходит, даже цыплята и те уважать перестали.

А ведь и вправду, думаем, чего-то мы петуха совсем ухайдакали. Ведь с чего он таким вдруг стал? Попробовал раз, другой, третий — ну не может орать и все тут. И так это, видать, его озаботило, что ни о чем ином и думать не может. Какие на фиг куры, когда голоса нет, главного петушиного достоинства? В общем, хана… Исчезло вдохновение, жизненная сила та самая, полет души, так сказать, духовной ценности лишили мы его, понимаешь. И оборвалось у него что-то внутри. Если нам песня строить и жить помогает, то петуху без нее, видать, совсем жить нельзя. Даже жалко стало его. Мы ж ведь думали, хотя бы пару дней нормально поспать, а потом пусть опять орет, но солидол — смазка серьезная, надолго хватает, переборщили.

Через неделю петух совсем захирел. Гребень потускнел, стал бледно-розовый. Хвост выпал, отощал петух, кости одни, вылинял, плешь по всей спине. А кожа синяя, как у магазинных кур — смотреть страшно. И с каждым днем становился все хуже и хуже.

Скипидарыч с силой вдавил окурок в пепельницу.

— Так вот и у человека. Лиши его идеи, смысла, веры, жизненной силы лиши — и все, сгинет человек, захиреет, сломается, сойдет на нет, как вот этот петух без песни. Вот и чахнет народ. Э-эх! — махнул рукой Скипидарыч, накатил грамм сто и, не закусывая, продолжал:

— Измельчал народец наш, и вся жизненная сила из него да и вышла. Да, выцвел народ душою, попортился, куцедушие сплошное, апатия, едрень фень. Словно стержень вынули, обесхребетили. Как Святогора-богатыря оторвали от земли родной — он и обессилел. Вогнать пытаются в платье с чужого плеча, да только маловат тулупчик-то, басурманы! Лишили идеи, внушили, что без идей лучше жить. А без идеи наш мужик — ничего, нуль без палочки, импотент.

— Ну а петух-то? — оборвал эту тираду кто-то из публики.

— А что петух. Так бы, наверное, и помер с тоски. Но сколько терпеть можно бестолкового совсем? Отрубила ему хозяйка голову, пока окончательно не запаршивел, и попал кур во щи. Эдак и русский народ — всю жизненную силу порастерял. А конец один — сгинем скоро все мы с лица земли.

— Так ведь и я об этом! — оживился вдруг кандидат, до сей поры слушавший историю про петуха со скептическим выражением лица. — Пропало вдохновение у всего народа. Пусть мы и с православием начудили, и с коммунизмом, но все равно в этом наша особость была. А теперь ни Царствия Небесного, ни светлого будущего. Нудное мещанское существование, эгоизм сплошной. Ни цели нет, ни идеи. И врага даже нет. А жизнь ради денег — это не жизнь, а глупое амебное существование. В человеческом теле, но без человека, одна сплошная рекламная пауза, пустота.

Похоже, подвыпивший кандидат разошелся не на шутку.

— Сказано же, — чуть не кричал он, — не хлебом единым жив человек, а нам пытаются внушить, что ничего, кроме этого самого хлеба, в мире и не существует. Философия амеб! У нас отобрали веру в нашу особость, внушили, что мы как все, даже хуже всех, а не какой-то там народ-богоносец. Всю душу вывернули, в грязь втоптали. Где русский дух, где Русью пахнет?! Мертвечина. И ничего святого, ничего не свято!..

— Ну вы загнули, мужики, — недовольно заметил один из пьющих.

— А че, прально, — не согласился с ним другой. — Всю душу извели, суки! Нет, тут одной нищетой все не объяснишь. Здесь что-то похуже.

— Опять ампутация души, — вмешался в разговор доселе молчавший Деснин.

— Во — точный диагноз, — поддержал его Скипидарыч.

Подвыпившая публика расходилась все сильней.

— Песни лишили. Как серпом по яйцам!

— Да, без вдохновения этого самого никуда — ни бабу любить, ни Родину, ни работу.

— Корни все поотрубали, бляди! И ни задора, ни куража — водка одна.

— Безнадега полная, хоть в петлю лезь.

— И-и-и! До чего же измордовали русского человека, скоты! — вовсю визжал пьяный голос.

— Так делать-то чего?! — вдруг прогремел вопрос.

— Жить нужно хотя бы назло правителям и американцам, — тут же нашелся кто-то. — Они нас всех извести хотят, ждут, что вот-вот — и мы лапки кверху, да подыхать будем. Хрена с два! Мы им назло жить будем, потому как народ неистребим.

— Да, это мы пока пьем, в угаре ходим, а как протрезвимся — то ли еще будет.

— Не, тут не американцы. Тут похуже, тут капитализм. Все на деньгах свихнулись. Но если все будут делать деньги, то кто ж будет делать все остальное?

— Во-во, не деньги надо делать, а дело. Большое дело, всеобщее и всем сразу.

— Ну а ты, дед, ты что скажешь? — пытал Скипидарыча кандидат.

— Не ищи в селе, а ищи в себе, — как всегда издалека начал тот. — Вот ты во власть лезешь, государством управлять не прочь бы. А зачем это государство нужно?

— Как зачем? — удивился кандидат. — Чтобы о народе заботиться.

— В том-то и ошибка. Государство — это не обслуживающий персонал, и должно заботиться не о народе, а о его величии. А уж великий народ о себе и сам позаботится. Ну а велик народ будет лишь тогда, когда перед ним будут стоять великие цели. Сперва надо, чтобы было к чему приложить силу, тогда и сила возвратится.

— То есть ВВП этот, экономика — всего лишь средства, а их выдают за цель, не будет высшего смысла, и экономики не будет? Чтобы… чтобы пассионарность, жизненная сила вернулась, нужно нечто большее, идея нужна, смысл существования нужен, а уж экономика ко всему этому сама приложится. Так что ли?

— Так, примерно.

— Но ведь для этого самоидентификация нужна — в ней сила. Понять, в чем же наш менталитет, что мы есть на самом деле. Кто мы? Вот ты кто, а? А ты?! — уже кричал кандидат, чуть не хватая за грудки стоящих рядом.

Обычное распитие спиртного перерастало в стихийный митинг. В забегаловке стоял гул.

— Так, все! Щас отпускать никому не буду и вообще всех повыгоняю, — попыталась остудить страсти буфетчица.

— Эх ты, Верка, — ответили ей. — Мы, может, тут русскую идею обмозговываем.

— Да вы каждый раз чего-то обмозговываете, а на следующий день снова сюда приходите и напиваетесь. А была б у вас настоящая идея, то дело делали бы, а не болтали попусту. Сами вы все питухи безголосые, ну вас, к черту.

— Может и так, — вздохнул Скипидарыч. Э-эх, кто бы мог сказать: «Встань и ходи!», да так, чтоб поверили. Некому сказать…

Скипидарыч допил свое пиво, ткнул палец в солонку, облизал и причмокивая проговорил:

— А тебя, кандидат, ни за что не выберут, знай.

— Это почему же? — удивился кандидат столь категоричному приговору.

— А потому что у русского народа плотно вбито в голову, что у власти всегда стоят одни сволочи. Вот он их и выбирает. Ты не из них, а потому проиграешь.

— Пойдем, Коля, что ли, на свежий воздух, пока здесь все утихомирится, — предложил Скипидарыч Деснину, оставляя кандидата в полном замешательстве. Деснин не возражал.

— А вот Никодим мог бы сказать: Встани и ходи, — вздохнул Скипидарыч, усаживаясь прямо на крыльце. — Да, умел убедить. Особый дар.

Деснин достал сигарету и закурил.

— Коль, ты рассказать обещался, как к Никодиму-то попал, сам ведь он не любил по таким случаям распространяться, — попросил Скипидарыч.

И воспоминания вновь нахлынули на Деснина.