Я родился в стране синевы и лазури. Возле моря и неба мой выстроен дом. Там купаются в пене прохладные зори, Головой утопая в тумане густом. Если молния искры горячие мечет И порою доходит волна до крыльца, Развеваются буре и ветру навстречу, Словно гордые флаги, албанцев сердца. Я родился в стране синевы и лазури.

Я не могу насытить взгляда Тобою, родина моя, — Озера, горы и моря, И ясная голубизна Над дальним выступом скалы, Где кружат гордые орлы, И тучи, и дыханье бурь. Но лучшее в стране моей — Глаза людей. Я счастлив, что во мне живет Часть этой сини, Часть этой грозной седины, Крутой твердыни. И если кровь моя стечет на эту землю, В ней отразятся — Синий свод, простор, далекая заря, Орлы, моря.

Он — как солнце над миром: Сперва озаряет тучи И освещает вершины, А потом заливает равнины. Лишь в темные гроты, Лишь в бездны Не проникает луч. Это жилища врагов. Бездны и темные гроты — Вот все, что осталось им на земле.

Ты родился в последнюю ночь Уходящего века. И состарили время и космос Твой гороскоп. Вот приметы твои: Ясный взгляд, Рост огромный, до неба, И энергия атома В сильных и умных руках. Мы твои сыновья: И те, кто пали, И те, кто построит В завоеванном мире Невиданный ранее мир. Мы растим тебе внуков, И мы никогда не позволим, Чтобы ветром качало Кресты на дорогах войны.

С пакетом листовок, усталый, немой, Сын вечером хмурым вернулся домой. Листовки велели расклеить ему — Он выскользнет ночью в кромешную тьму. Он маме сказал: «Через час разбуди…» «Спи милый…», — а сердце заныло в груди. Как мертвый уснул он, упав на кровать. И долго глядела на спящего мать. И волосы гладит, и шепчет скорбя: «Спи, милый… Есть время еще у тебя…» А стрелка все движется, сводит с ума, а там, за окном, — леденящая тьма. Он спит, улыбаясь, и видит во сне цветущее поле, лазурь в вышине. И маму — вся в белом танцует она, за ней — циферблат, как большая стена. Колеблются стрелки, и полночь близка, но шепчет родная: «Не время пока…» Но что это? Выстрелы слышатся вдруг, стреляют, стреляют, стреляют вокруг! Часы накренились и рушатся вниз, и мама исчезла… И голос: «Проснись!» Проснулся он, пот отирает с виска. «Ой, мама!» — к листовкам рванулась рука. Но нету листовок и матери нет… За окнами теплится хмурый рассвет. Он мать окликает, но вновь тишина. Вдали трескотня пулеметов слышна… Внезапно догадка мелькнула в уме — он бросился к двери и скрылся во тьме. Бежит он, в кармане зажав пистолет, и видит — по городу тянется след: на стенах, деревьях, на окнах квартир — листовки, листовки, как белый пунктир.

Вздымая пыль, вперед помчались кони. В атаку снова бросился осман. «Где Скандербег отважный похоронен?» — Враги ревели, словно ураган. Земля под ними плакала в печали, Оделось небо черной пеленой. Все поле янычары обыскали… А под копытами лежал герой. И наконец нашли его османы. Костьми доспехи стали украшать — Его останки, точно талисманы, Должны в боях бессмертье даровать! И прах героя в битвах рассыпая, Метались турки по путям войны. Несли они на север от Дуная Его останки из родной страны. В жестоких битвах янычары пали. Они смешались с пылью на полях, И там, где вечно зеленеют пальмы, И там, где вьюга мечется в ветвях. Останки Скандербега вместе с ними Погребены в неведомой земле — В лесах и под стенами крепостными, В горах Балканских и в Чанак-Кале. [7] Где сердце Скандербега опочило? И где рука, дружившая с мечом? Лишь камни на бесчисленных могилах, Лишь звезды смотрят в сумраке ночном. Быть может, над костями воют волны, Свистит метель близ неподвижных рук. Над черепом дежурят львы безмолвно, И волки собираются вокруг. Но по ночам не спится полководцу Ни в глубине реки, ни на скале, Ни там, где ветер озлобленный бьется, Где волны стонут под Чанак-Кале. В могиле было тесно великану, Его укрыть могила не смогла. Умчался он, подобно урагану,— Его манили ратные дела. Умчался он в неведомые дали, Чтоб видеть поражение врагов. А может быть, героя призывали Места былых походов и боев? Над Скандербегом южных звезд сиянье, В чужих снегах лежит он недвижим. Как далеко он от родной Албании! Тоска о ней овладевает им. Там ждут его албанские селенья В ущельях горных и в долинах рек. Уходят и приходят поколенья. Но жив в сердцах великий Скандербег!

Он молчал, цепями скован. Голова в крови. А султан, как черный ворон, Каркал: «Говори! То ли ты лишился слуха, То ли — языка? Отвечай, неверный! Ну-ка! Ты ведь жив пока». Нет в плечах могучей силы. Темен белый свет. «Я мертвец», — как из могилы Слышится в ответ. Закричал султан в волненье, Пряча торжество: «Львам голодным на съеденье Бросьте-ка его!» …Изошли слезами реки. Желтый лист опал. Так погиб в далеком веке Славный генерал.

Не заходит солнце на просторе Той земли, не знающей конца. Словно степи, Широки сердца, А глаза там Голубее моря. Как амфитеатр, воздвиглись горы, Окружив гигантский яркий сад. На ступенях зрители сидят — Сосны и притихшие озера — И глядят с синеющих высот, Как Россия гордая цветет.

Пишут малыши, склонив головки, слово «мир», стараются, сопят. Маленькие пальчики неловки — трудная задача у ребят. И хотя работы много разной будет впредь у грамотной руки, ничего нет чище этой грязной вкривь и вкось написанной строки.

Об Ильиче я думал столько раз! Я слов искал особого накала, но имя Ленин редко, как алмаз, в моих стихотворениях сверкало. Ведь полыхать он должен, как заря, жить среди шквалов революционных, шагать в морозных вьюгах Октября под шелест флагов, бурей опаленных. И часто рвал стихи я, брови хмуря, — казалось мне, что в них живет не буря, а запах трав и спелого зерна, где сон тропинок стережет луна… Но ничего… Пускай любимый Ленин живет в полях, что с детства мне близки, идет по тихим улицам селений и слушает, как шелестят дубки. Шагал он через бури, в непогоду, сквозь грозные октябрьские ветра, но кто еще, как он, любил природу и тишину крестьянского двора! Имел он душу чуткую поэта, любил цвета заката и рассвета, и над озерной гладью паруса, и в утреннем багрянце небеса… В рассветной дымке солнца алый шар напоминал ему восход России, а на закате огненный пожар — кровь тех, кто жизнь Отчизне подарил. И в этот час, когда за грань земли медлительное солнце заходило, он знал, что поднимается вдали другое — незакатное светило. Вождя сейчас я вижу как живого, звучит спокойно ленинское слово, мне кажется — весь мир наполнен им: «Завоеванья наши отстоим!»

Над Дрином проносятся тучи понуро… В полночном безмолвии аккордеон поет, не смолкая, о волнах Амура — мелодией вальса простор напоен. Поют пограничники. В вальсе старинном встает перед ними большая страна. Амур в этой песне становится Дрином — бьет в берег албанский Амура волна.

На чужбине, вдали От родимой земли, Пал солдат у подножья горы. Даль нема и пуста — И над ним ни креста И ни матери нет, ни сестры. Только с родины тучи Приплыли, узнали И оплакивать стали.

Война… Желаю тебе опозданья. Но не на пять минут, как на свиданье. Опоздай, Разминись С людьми На всю жизнь.

Мои стихи встречая по журналам, их автора, наверно, иногда ты связываешь с тем влюбленным малым из юности, утекшей, как вода. И, может быть, хранишь еще (сознайся) мои посланья — синий бред чернил… Опять сомнений рой… Не сомневайся. Да, это я. Тебя любивший. Смил. Тот гимназист, что мучился жестоко, встречая холодок красивых глаз… Ты вправе сомневаться — ни намека нет о тебе в моих стихах сейчас. Как путник на заснеженной дороге высматривает отблеск фонаря, так ты мечтаешь отыскать в итоге то, что могло случиться там, в прологе… Но снег вокруг. А ты все ищешь… Зря.

Бродили мы с тобой вдвоем, И ветер третьим был. Он белым кружевом играл На платье голубом твоем. На озере, едва-едва Своею легкою рукой Касаясь волн, Вязал он пены кружева, И наряжалась синева, Как будто бы хотела Быть на тебя похожей. Я понимал ее вполне: Ты, видно, нравилась волне.

На улице дождь беспрерывный, унылый. Над партою голову ты наклонила. О чем ты мечтаешь, о чем? Когда-нибудь, когда года пройдут, Ты будешь мечтать о том, Что видишь сегодня тут. Все будет мило: и эта слякоть, И стекла, не перестающие плакать, Аудитория, этот дом. Ты даже можешь вернуться сюда, Постоять перед этим окном. Но никогда уже не будет рядом Моего за тобою следящего взгляда.

На этих берегах Гнездятся птичьи стаи… Ты подожди, ты подожди, Пока я взрослой стану! Цветы нам поле даст, Грозу подарят горы. Ты подожди, ты подожди, Я вырасту так скоро!

И опьянели птицы, И время наступило… Прими меня, прими меня В свои объятья, милый! Мы в поле соберем цветы, В горах мы бурю встретим. Чего еще, чего еще Желать на этом свете?

Леса замолкли. Птицы От нас тепло уносят. Согрей меня, согрей меня — Уже подкралась осень! Цветы завяли в поле, Гора в снегу уснула… Как быстро пробежала жизнь, Как пестрый сон, мелькнула!

Жернова, вращаясь, Говорят с водой. Только ты печален, Мельник молодой. Мыслей вереница В голове кружит. Чернокрылой птицей В небе ночь дрожит. Что же опускается Сильная рука? Сыплется, ссыпается Белая мука. Ах, муќа постылая! В м́уке дни текут. За другого милую Замуж выдают. И тебе не знать бы, Что из той муќи Подадут на свадьбу Горы-пироги. Жернова, вращаясь, Говорят с водой. Что молчишь, отчаясь, Мельник молодой? Думы до рассвета. Как их отогнать? Ведь на свадьбе этой Не тебе гулять. Услыхать не смогут Завтра на селе, Как гремит тревогу Мельница во мгле. Не заметят гости, Сидя за столом, Как застрянет в горле У невесты ком. Как, затмив веселье, Шутки жениха, Ей глаза застелет Смертная тоска. Жернова, вращаясь, Говорят с водой. Чем ты опечален, Мельник молодой? Разогнать не в силах Горькую тоску, Будешь вместо милой Целовать муку. Радуясь, как солнцу, Вере дорогой, Что она коснется Той муки рукой. Жернова, вращаясь, Сыплют белый след. Ты один встречаешь Пасмурный рассвет. Пенье бесконечно Старых жерновов, Как сильна и вечна Мельника любовь.

Глядит икона древними глазами. Лампады бледной маленькое пламя Колеблется. И девушка к огню Подносит фотографию того, Кого любила прежде — иноверца. Теперь она венчается с другим… Вот фотография горит, и только дым Останется. Сгорают очи, губы. И задохнулось сердце. Быть может, с инквизиции кострами Сравнится это немощное пламя.

Чего ты с ненавистью смотришь на меня, Старуха в черном? Хоть я не христианин, Но я не покушаюсь на твои святыни. Я просто слушаю евангелье. Хочу Сравнить два перевода — Ноли и Кристоф́ориди. [23] Я, как филолог, слушаю. Как юноша, На девушку смотрю. И только. А девушка испуганно глядит В глаза апостола. Прижалась к матери И слушает, как проклинает мать еретиков.

Я знаю, что ты до меня Других целовала. Их было немало. Но губы твои так свежи! На них не осталось следов. Вот так и лодка гладь озера режет, А потом набегает волна — И след исчезает. Гладь снова ясна. И смотрятся в озеро тихие клены, И странник стоит восхищенный.

Нет, любовь меня напрасно мучит. Ты мне синий не подаришь взгляд. Так, над югом проплывая, тучи Белый снег для севера хранят.

Люблю я гулять по вечерней Москве, Когда время подходит к шести тридцати. Куда ни пойти — Тонет мысль в синеве. Столько мягкого света! А на перекрестках под часами Влюбленных силуэты. Светофоры разговаривают с вами Зелеными, красными, желтыми словами. Стоят притихшие громады зданий, Текут минуты, и в каждой Столько расставаний, надежд, свиданий, И жажды счастья, и любви тревожной… Целые годы заполнить можно.

Небо бесформенно, как мозг тупицы. Унылый дождь заливает улицы. Изредка вынырнет плащ или зонт, На велосипеде кто-то сутулится. Милиционер ушел с перекрестка, В тумане лишь светофора вспышка. Путаются в ногах деревьев Листья, как озорные мальчишки. Девушкам злая старуха-осень Носить запретила открытые платья. Как терпит она наготу деревьев — Вот чего не могу понять я.

Черные провода, полные птиц и невидимой дрожи, на фоне светлого неба спокойны и строги. Они похожи на гигантские нотные строки, где птицы — лохматые ноты — гордо гимны поют весне… Нотные провода, вы мелодия шумного города! Я вас вижу, читаю и пою иногда — вы по мне!

Метро «Арбатская». — Прощай! — сказала ты. Умчался поезд — наяву, во сне ли?.. Как черные большие рты, разинуты тоннели.

В стихах слова, рифмуемые нами, на молодежь похожи временами: они, как в загс, приходят к нам, поэтам… Не каждый брак событие при этом. Есть браки гармоничные на диво: «любовь» и «кровь» — старо, но справедливо. Но разве может трепетная «роза» всю жизнь страдать от лютого «мороза»?! Когда у рифм характеры не схожи — не быть семье, хоть вылезь тут из кожи, и хочется им стать словами прозы, чтобы сходиться просто и без позы, любя не по созвучьям, а по сути… Стихи в двадцатом веке — те же люди…

Стали пустыми зимние бары. В летние дансинги стекаются пары. Все острее радость побед И боли врезанный в сердце след.

Птицы, как пассажиры в вокзалах, Собираются вместе и в дали летят. Как танцующий румбу стиляга, Скачет бешено град.

Один я на зелени свежей лежу. Здесь клены качаются в шуме. И тень от деревьев в прохладном лесу Мои окружает раздумья. А ветви, под ветром листвою звеня, Как девичьи косы, повисли. И будто слетают с ветвей на меня Деревьев зеленые мысли.

Дыханье застывает на стекле, А за стеклом метель и снега клочья… Как мыслям не заледенеть во мгле В пути к тебе, среди морозной ночи?..

Радуга меж туч застряла, Будто бы в мозгу усталом Тихий миг, воспоминанье Светлое…

Мир дремлет. Тихий час прохлады ранней. Свет в облаках, а лес еще в тумане, И над рекою сны… А на ветвях сосны звезда повисла. Смотрит так светло!.. Все зло притихло. Отступило зло.

Серое небо. Туча находит на тучу. И в мозгу толчея воспоминаний. Сижу у окна, И кажется мне — Не хлопья падают с выси, А тысячи писем, Никогда не полученных писем.

Если Черное море приснилось тебе Зимней ночью холодной, Это лишь потому, Что я часто ему Говорил о тебе. Волны темные были тобою полны, И бежали они заполнять твои сны Шумом, пеной, лазурью… Это я виноват, Если Черное море приснилось тебе.

Назначив встречу милой, сам не свой, крутя педали, я вдоль улиц правил… И вдруг — свисток! Подходит постовой. — Вы допустили нарушенье правил!.. Где фара?.. — Я надеюсь на глаза… — А тормоза?.. (Видали привереду!) — Помилуйте, к чему мне тормоза, ведь я же на свиданье к милой еду! — Ну, вот что, гражданин, платите штраф…— По-своему был прав он — и не прав! Я опоздал… А через пару дней глаза ее наполнила прохлада: казалось ей, что я небрежен с ней — не торможу в местах, где это надо. Я с той поры не езжу к ней — и вот с другим теперь она играет в прятки… Должно быть, у него другой подход И тормоза в отличнейшем порядке…

Я был в лесу… В простой блокнотик в клетку стих за стихом сбегал с карандаша… Я вверх взглянул и вдруг увидел ветку — она клонилась, листьями шурша. Ее подружки рядом с ней витали, в блокнотик мой косились с высоты — наверное, стихи мои читали седым стволам, кривившим дупла-рты. Писал я, как любили, как мечтали… Шуршанье веток гнало тишину. И только старики-стволы молчали,— все вспоминали бури и войну.

Искрилось море, небо синело, Светлые волны затеяли танцы. Ветер-бродяга от нечего делать Шляпу сорвал с головы у албанца. «Шляпа албанская! Шляпа на волнах — Критик воскликнул, волнения полный, Видом чудесным приведенный в раж: — Вот он типичный албанский пейзаж!»

Мы в бесконечность построили мост Без громовержца и Феба. Наступила пора производства звезд И изготовления неба.

Большая спутница Земли, Тебя так много воспевали, Что мы могли едва ли Придумать новые слова. Но вот сегодня слышу я, Смотрю, глаза расширив: Летит соперница твоя,— Еще Луна в эфире. Висела ты, как сфинкс, немая, А эта новая, другая — Она со мной заговорила, Она послала мне сигналы, Она в простор меня позвала. Течет в ней кровь Земли моей, Стук сердца слышен, в вышине, И стих родится о Луне, И он при всем старанье Не станет подражаньем.

Вот мой паспорт: имя отца — такое-то, имя матери — так-то, национальность — албанец, год рождения — тридцать шестой… Мой паспорт — собрание фактов: глаза — черные, брюнет, особых примет нет, холостой. Я на паспорт смотрю: глаза мои встречаются с глазами на фотографии, взгляды скрещиваются, будто спрашивают о чем-то друг друга. Вот глазам мерещится что-то… …Будет солнечный день — подобие дня, когда в сердце моем ликовала весна. Ясное утро настанет, но не станет меня, и жена (если будет у меня жена) отнесет мой паспорт в печали туда, где когда-то его мне вручали. Мой паспорт, жизни моей документ, написанный тушью. Национальность — албанец… Без особых примет… А где документ на душу? Как узнать, люблю я родину или нет? И что для меня значат это море и склоны горные?.. Глаза — черные… А вообще-то я без особых примет… С какими другими глазами встречаться, смеяться моим довелось?. Неужели, кроме черных волос, нет у меня особых примет! Кто ласкал мои волосы, кроме ветра и мамы?.. Приметы упрямы — их нет… А сердце? О нем в документе ни слова: разные вещи — сердце и документ. И, однако, в сердце великое множество особых примет! Мой паспорт — две маленькие странички, заполненные тушью — четкими линиями. Но мне большая анкета нужна — для себя, для всех моих особых примет. И не тушью я заполню ее, а чернилами синими. Мой паспорт — моего поколенья портрет, большая картина любви и мечтаний! Миллиарды людей на свете, миллиарды сердец, которые не умещаются ни в одной анкете! Мир — могучий творец, полный любви и ненависти, света и теней. Крепость мечты, осаждаемая со всех сторон. Каждый день — это день рождений и день похорон. Я один из многих жителей этой планеты. Анкета моя — листок в бесконечном ряду. Многие любили, как я, и мечтали, как я, но не успели рассказать о себе до смерти. Я за ними иду, чтоб от имени их ответить на вопросы листка Я не зарюсь на славу, поверьте! Я хочу быть похожим на ученика, которого на почте просит старуха адрес сына написать на помятом конверте.

Ты часто гуляешь по саду, где под ногами листья воспоминаний твоих шуршат. С воспоминаньями нету сладу. Они к тебе навстречу спешат, слепо шаря руками вокруг: — Зачем ты позвал нас, друг?.. — А ты улыбаешься им, но проходишь решительно мимо. И все-таки тебя они притягивают неуловимо. И однако ты не возвращаешься к старым своим мечтам. (Кто возвращается к увядшим цветам?) Но мечтатель иной любит бродить по погостам своих мечтаний, где могилы засыпаны снегом, печалью и тишиной. Он бродит и бродит в тиши, он хотел бы зажечь миллионы свеч за упокой человечьей души. Выше голову, брат! Во имя тех, кто дышать перестал, будем тверже стократ, пока существуют на свете чума, H 2 , Шестой флот, капитал… Брат, на кладбище старых мечтаний, голову опустив, не броди по дорожкам тоски. Мечтаньями старыми душу не береди. Выбрось их из своей головы. Крепче сожми кулаки!

Путь Земли по орбите академически строг, рн из века в век одинаков. Нет в небесах ни рельс, ни дорог, ни дорожных знаков. Движется старуха Земля орбитой, раз и навсегда пробитой. Но есть миллиарды других орбит — это мечтаний людских орбиты, опоясавшие Земли бока, как нити — поверхность клубка. У этих орбит миллиард направлений. И только Земля, не знающая отклонений, не смеющая с орбиты своей свернуть, как прожорливая огромная птица, заглатывает набивший оскомину путь. Эй, люди, приходите — будем вместе кружиться по упругой орбите моих мечтаний! Я ребенком был, как и вы, и, как всякий ребенок, строил сотни воздушных зданий в беспредельном пространстве своей головы, хоть и вырос я в дымное время, полное пороха и штыков, в краю молчаливом и строгом. Я жил среди деревьев и нежных цветов и носился по пустынным дорогам. Я был подобьем укрытой гавани: ото всех океанов и материков все мечты и желанья, разбитые бурями в плаванье, приставали к моим берегам — здесь не мог их достать ураган. Как город, открытый для всех мореходов бывалых, я — ребенок — в себе укрывал их. Представьте одинокий ночлежный дом, открытый дождям и вьюгам, куда и ночью и днем бродяги тянутся друг за другом. Мое детское сердце — было ночлежкой оно! Двери ее всегда были настежь открыты. Приходили путники… Откуда? Со своей орбиты… Тихонько стучали в окно. Не было у них ни имени, ни фамилии, ни паспорта, ни поклажи дорожной — ведь это были мои мечты, мои трогательные идиллии, такие по-детски милые, они стучали в окно осторожно, и я бежал отворять — и они возникали из ночной темноты. Я постоянно ждал их — и зимой, и летом, Я стряхивал снег с их одежды и вел их к себе — так встречают свои надежды. Они уходили через ночь или две, а то и скорей — видимо, где-нибудь ждали их тоже… Но уже топтались у моих дверей другие прохожие. …Здесь людно всегда. Маленький хозяин ночлежки всегда у дверей. Фонарь во дворе — как звезда. Вот снова кто-то стучит. Скорей! Приходят издалека — из просторов заснеженных, из джунглей, из краев суровых и нежных. Я понимаю всех, не зная их языка… Какой-то беглец вбежал на крыльцо. — Исмаил, укрой меня от погони!.. — Окровавленное лицо… Он был как полное молний ненастье… Приближаются кони! Удаляются кони… Потом он пел мне гайдукские песни — о подлой измене, свободе и счастье — Потом ушел он. Явился другой, с одним подозрительным глазом. Как звали его, я забыл… (Сильвер? Старый Флинт? Или Билл?) Черной тряпицей глаз перевязан. Старый плащ свисает с плечей — полы плаща изглодали штормы и ураганы в океанах, в просоленной бездне ночей. Он рассказал про заморские страны, об островах и набегах разбойных, о всех береговых тавернах, о заговорщиках в тропиках знойных, о зажженных на берегу кострах, о товарищах верных, смерть презиравших и страх. Он песни пиратские пел мне потом… Но и он уплыл. — Попутного ветра! Потом другие входили в мой дом: солдаты, воры, герои — люди со всего света… И вот однажды, ночной порой, пробившись сквозь ветры и вьюги, первая подруга пришла ко мне на порог. Робко в дверь постучала — вошла… Снежинки таяли на волосах у подруги… Окинула взглядом дом, излучая потоки тепла… Мне кажется, будто все это было вчера! Шарф сняла. К огню протянула ладони. О гостья, самая прекрасная в этом доме! Много ночей подряд двери дома были закрыты… Но вот и она ушла поутру. Я следил, как парят концы ее шарфа на веселом ветру. С уходом ее все стало настолько бедней! И потом другие пришли вслед за ней… Девушки-спутницы, я вам сердце свое доверил! Девушки-спутницы! Робкий стук в приоткрытые двери… Сердце мое было похоже на бедный ночлег, открытый всегда и для всех. Я вырос. Однажды в дом мой вошла блондинка — и двери закрылись с этого часа. Два года, бесконечно желанна, в сердце моем жила она! Но как-то ночью постучали ко мне черные рясы! Отсветы факелов метались в окне во славу святейшей веры… Стояла тихая осень. Пожухли цветы и травы. В выси проплывали туч каравеллы. На юг улетали птичьи оравы… Они ее увели с собой. За что?!. Ветер двери захлопнул с силой… Я смотрел на поле, желтое, как волосы милой, на небо, серое, как ее пальто. А вечером я вышел вновь на дорогу и сигналил во мгле фонарем, зазывая путников к моему порогу. И снова старая дверь скрипела ночью и днем. И пришли ко мне новые дни и встречи. И каждый вечер ветры мяли в ладонях вывески мокрую жесть: «Входите, пока места свободные есть!» Вместе с девушками в сердце вошли иные мечты. Одни из них были чисты. Другие… Куда там! Однажды, например, мне стать захотелось богатым! Но и эти мечтанья ушли навсегда. Пролетели месяцы, пробежали года — и теперь все реже и реже скрипела старая дверь. Я вырос и с каждым новым рассветом юность свою ощущал все полней. И день наступил после многих обычных дней — я повесил замок на дом свой ночлежный (он доныне стоит, неуютный, пустой) и ушел — в мир безбрежный с новой своей мечтой! Ни пиратом, ни вором, ни генералом отныне быть не хотелось мне. О, я думал теперь о немалом — вот бы новую гору прибавить моей стране! Я отправился в путь, я метался с места на место! Отныне мой путь не имеет конца. Отныне принадлежу тебе лишь весь я, дорогая моя невеста, Поэзия!

Поэзия! Как ты нашла дорогу ко мне? Зачем ты ко мне пришла? И откуда? Мама моя — иностранка, она и по-албански-то говорит с акцентом покуда. Отец всю молодость плавал в чужой стороне. Ты ко мне прилетела издалека! Пройдя по мощеным каменным улочкам моего провинциального городка, в старый дом трехэтажный ты вступила и все изменила вокруг. Казались рифмованными окна и лестниц перила… Фонарь на углу волшебно вспыхивал вдруг… Пел о чем-то задумчивый дождь… Я к старинным башням бежал и еле сдерживал дрожь: мне чудились древние рыцари, они проходили вдоль стен вереницами — сверкали щиты и мечей отточенных лезвия… О вечная моя любовь, о Поэзия! Я многие вещи, полюбив, разлюбил, выбросив их из сердца, как лишнюю ношу, и бледнел от злости, как небо зимой… Но снова и снова, позднею ночью вернувшись домой, как мальчик, бегущий от ночной темноты, я к тебе возвращался — и ты, забыв про измены, лохматила волосы мне и горячий мой лоб неизменно освежала прохладной рукой, любимая моя Поэзия, буря моя и покой!

Старые истрепанные тетрадки. Корявые строчки разбросаны в беспорядке. Нет ни одной обложки или листка без буковок И и К… Формула S=2πR… Литература — алгебре не в пример — казалась раем. Формулы во мне вызывали стон! Альбомы: редчайшие марки с зубчатым краем… — Меняю два Люксембурга на один Цейлон!.. Окончив гимназию в ту весну, на кубический корень я смотрел без азарта, из всех математик, признавая одну — математику биллиарда. Наконец я покинул город родной, мой город с улочками кривыми. Позади остался детства мир озорной… Дом с моими мечтами как будто вымер. Я в него не вернусь — никогда, ни за что! Впереди бульвары, и тротуары, и шоссе, ложащиеся под авто. Прощай, моя первая молодость, юных мечтаний земля! Я знаю, в старой моей ночлежке сейчас неуютно и холодно. Ветер, под окнами заунывно скуля, табличку перевернул. Отныне слово «закрыто» смотрит с дверей. Я сердце, как парус большой, распахнул — и влился в него могучего ветра поток, это ветер любви и веры в маленькую мою отчизну… Он понес мой парусник к берегу новой эры — к Коммунизму.

Из первых привязанностей моих привязанность к родине живее других. Рано землю родную я полюбил, рано песням меня обучил народ… «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..» Под мелодию гимна кровь ручьями текла из ран… Нам говорили: «Албания призвана захватить территории соседних стран». Школа ненависть прививала к ним. (В детстве мне чудились горны, ревущие гимн, знамена средь взрывов и смерти шальной, я сам, покрытый ужасными ранами, и красавица, плачущая надо мной… И в песне слова не казались странными: «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..») И другую песню я в сердце носил — вот: «Бог Албании дал лишние горы и бури, лишние горы и бури дал Албании бог. Но если придет он опять в суровый наш уголок, чтоб нашей Албании дать новые бури и горы, пусть лучше покинет бог суровый наш уголок! С албанцами драться трудно. Оставь нас в покое, бог!» Мой край бесконечно зеленый, омытый туманами цвета лазури… Крепостные валы и могилы… Самое синее небо над отчизной моей! Над Адриатикой, самой синей из всех морей, самые мятежные бури! На этих серебряных берегах, у подножья горных цепей, тысячелетья назад мечей раздавался звон — здесь с Цезарем грозным сражался Помпей… Здесь летние каникулы проводил Цицерон… Классический берег, глядящий торжественно на море. Здесь солнце веками играет на мраморе… Здесь в тавернах, угрюмых и старых, стоявших на берегу, гладиатор вино наливал товарищу — завтрашнему врагу. Здесь в ночи договаривались корсары… Здесь Тзута — отчизны горных орлов гордая королева — отправляла восвояси надменных римских послов. Здесь в облаках пыли и дыма, исполненные обиды и гнева, шли легионы могучего Рима. И прадеды отступали, катились — волна за волной. бледные от потерянной крови, красные от пролившейся крови, умирая за край родной! С кем только албанцы не воевали! Кого они только не атаковали! Ведь им угрожали со всех сторон! Но кто сумел покорить их — один миллион? Ведь их всего один миллион! Но это — один миллион!.. Хотели отнять у Албании лишние бури и горы, лишнюю ее лазурь. Но Албания их не отдаст: в груди у албанца — родные просторы, частица гор и частица бурь. Камни копни в родимом краю — древнюю статую или могилу отроешь под ними… Перед реликвиями двухтысячелетними двадцатилетний стою. Родина, дорогая и вечная, жизнь моя, по сравненью с твоей, коротка. Но если ты, бесконечная, попросишь ее у меня — я тебе подарю ее наверняка! Умереть за тебя, за твое великое дело это значит остаться в живых на века! Мы седеем, чтоб ты не седела, чтоб не горбилась ты, продолжая в грядущее путь, чтобы пули и сабли в твою не вонзались грудь. О, немало шрамов и ран на теле твоем! Стрелы римлян ржавеют в теле твоем янычара кривой ятаган, графов знатных гербы и фабрик эмблемы… Не один над тобой измывался тиран! Но тело твое поглотило и стрелы, и танки с эмблемами страшными. Ты снова цветешь, моя родина, под небесами синими нашими! Пролегла ты от альпийских лугов до адриатической синей воды, где Тирана раскинулась садом, где мрамор слепит глаза, где с древними памятниками рядом застыли труб заводских ряды, где мимо древних дворцов и башен проносятся скорые поезда… Когда ночь касается плоскогорий и пашен, когда на скатах Земли огни зажигают огромные города — где-то там, в европейской дали, влажный платок тумана опускает ласковый вечер на албанских гор каменистые плечи… Где-то там, в европейской дали, одна, от стран-сестер километрами многими отделена, среди волн и врагов, открытая всем ветрам, Албания сквозь ночи плывет к утрам. Границы Албании тесней обычных границ. Там в горах из-за каждой сосны недобрым взглядом следят за ней. Там на море в тумане видны бронированные борта. Там граница через дикие проходит места… Я помню одну из осенних ночей. Наш пионерский отряд на заставе гостил пограничной… Для ребят эта ночь была такой необычной! И однако мы спали всю ночь. А солдаты наш сон стерегли, к пулеметам припав. О, суровые будни застав под холодным дождем, на холодной постели земли, на переднем крае страны… Нам в солдатских постелях в ту ночь снились лазурные сны!.. Родина моя, Коммунизма застава, омываемая волнами со всех сторон, великой армии суровый заслон. Из дальних далей, с разных сторон слышится волчий вой… Родина моя, как я горжусь тобой! Я хочу, чтобы все тобою гордились — ты в ночи не дремлешь одна рядом со смертью, с базами атомными, которые за морем притаились. Родина, ты моей любовью сильна. Если прикажешь моему поколенью и мне — мы встанем стеною неколебимой! Пусть я буду в самом сладостном сне, пусть я буду в объятьях моей любимой— все отброшу, кроме ружья. И останется только песня моя, которую в сердце с детства носил — песня славы идущих в атаку рот: «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..»

Северный ветер ночью и днем о чем-то шепчет акациям… Но те не согласны — поводят плечом: как видно, не резон соглашаться им. А ветер обиду в душе затаил — и вот уже листья слетают к земле, мокрые и тяжелые… Ветер им отомстил — акации стынут голые… Зима листву захватила в плен и уводит по тротуарам на пустыри. Нет ничего тяжелее на свете, чем колонны пожухлые эти, бредущие от зари до зари по простуженным тротуарам… Печальные листья напомнили мне так просто о моем городишке старом, о дождях проливных, о деревянной ограде погоста, о дороге, над которой висит тишина… Греко-итальянская война! На дорогах оккупантов полки. Я, босой, притаился у ветхой ограды — я считаю штыки. Теперь мы так далеко от этого времени, от канонады. Но, лишь только услышу слово «война», накатывает воспоминаний волна. И снова я вижу на тротуарах вереницы листьев, пожухлых и старых… Земля, ты самая красивая планета между планетами — с девушками своими и сумерками, с деревьями и поэтами… Земля, ты так молода! Шоссе… Тротуары… Гигантские города… Земля! К лицу ли тебе эти надписи, сердце на части режущие: «Противоатомное убежище!»

Уран и атом… Физик я — куда там: с наукой вечно были нелады. Но как любил я вездесущий атом и элементов звучную латынь! Цепных реакций формулы-пружины бросали нас в мечту — к планетам мчались звездные машины, одушевляя тьму и высоту. Вперед к созвездьям! К нераскрытым тайнам! Сезам, откройся! Небосвод, пусти! Сатурн, уйди с дороги, не мешай нам! Ты слышишь, идол смерти, прочь с пути! Уйди, а то кольцо свое отдашь! И ты, Венера, не нужна сейчас нам: мы молоды, но путь счастливый наш мы не покинем вопреки соблазнам. Эфир… И звезды — мириады звезд! Комета пронесла свой жаркий хвост… Летит Земля без фонаря, во мраке (еще здесь не стоят столбы и знаки), одна летит, и путь ее не прост… Но сновиденья как рукою снимет — газетчики кричат нам по утрам не о Венере, а о Хиросиме, которую испепелил уран. И не Сатурн, а зверь страшней Сатурна. с огнем играя, топчет наши сны. Он сам сгорит! Уже готова урна для праха злого чудища войны! Война — в полях обуглились ромашки, пустуют пляжи, матери одни… И вместо накрахмаленной рубашки ты носишь гимнастерку и ремни… Война — сердца возлюбленных в разлуке, в окне теплушки — ежики волос, и монотонный перестук колес, и горестно протянутые руки… Война — без вечеров в любимой школе, без танцев, без прогулок по ночам… Вы слышите, ровесники, не дам свою рубаху на съеденье моли!..

Вместе с отчизной моей и планетой, Двадцатый мой век, я влюбился в тебя. Ты — век Коммунизма. Я тобой существую, любя лицо твое без морщин, и ритмы твои, гений женщин твоих и мужчин, ум твой, крепчающий год от года. Мне нравится твоя мораль и мода. Ты блестишь металлическим блеском. Ты можешь быть добрым и резким. Как боится тебя рутина! Ты ржавчину одолеваешь каждодневные трудом. Циники тебе противны: они считают, что мораль и искусство — необитаемый дом… Я счастлив, что я твой сын. Пусть бездарные шарлатаны роются среди древних руин, вдохновенье ища. Мой век, хочу я петь о тебе, от радости трепеща! Я готов шагать твоими шагами, жить в твоем ритме я готов. Хочу назначать свиданья не в лесах, не у тихих прудов (о, это настолько старо!), хочу прибегать без опозданья на станции наших метро и остановки трамвая! И на память о том уносить не цветы, лепесточки в волненьи срывая, не цитату, вписанную в розоволистый альбом, а номер ее телефона, записанный цифрами четкими… Мой век, быстрый, как бег электрона, неудержимого бег. С тех пор как поэму я начал, прошло два года едва лишь, но тянет уже все в ней сделать иначе и хочешь ремонт учинить ей до срока… Кресты на зачеркнутых строфах и строках, как будто строительные леса, поднявшиеся в небеса. Чтобы не было катастрофы, я заранее вывинчиваю целые главы и строфы. Среди шума и пыли переиначиваются строки… Так и ты, мой век, мир подверг перестройке! Пусть дрожит старина — законы, титулы и тираны… Всей Земле починка нужна. Перестраивайтесь, страны! Кровь человеческая все горячей. И ты, Коммунизма век, все ясней — Прекрасен цвет крови! Весь мир отражается в ней! Пусть красными сделаются горизонты. Пусть алыми станут бульвары. Пусть багровеет облаков холодная масса. Пусть застелят весь горизонт они, протекая над могилою Карла Маркса в туманном Лондоне. …Я шагал по площади Красной, по граниту зеленому. Здесь, у ее Мавзолея, мне открылось, влюбленному, будущее наше, алого флага алее!

Быстрее, чем ТУ-104, чем спутники и ракеты, пробившие небесные своды, проносятся в этом мире юные годы… Лазурные годы! Ночью русские вьюги ломятся в двери… Москва в миллионах морозных огней… В стратосфере пролетают спутников стайки над ней. А дальше — в космическом Где-то — в галактику канет ракета. Путь Земли по орбите астрономически строг. Она летит без фонаря, во мраке… Но точно выбирает единственнейшую из дорог, хоть и не стоят на ее обочинах дорожные знаки. Мерцают, как добрые свечи, звездочки и кометы во мгле. «Добрый вечер!» — говорят они Земле. Кружится колесо вселенной по законам мировой автоматики… Солнечная система поворачивается в галактике, а та, разматывая седоватые космы, уносится в космос. Бездна вселенной не дает нам в себя заглянуть — и трудно осмыслить ее беспредельную суть. Вселенная ускользает от наших мыслей, скользкая, как змея. Время и пространство над нашим мозгом нависли вопросами без ответа. Вечно длится ужасная эта война между яростными колоссами. Первый колосс — это космос с его потрясающей вечностью. А второй — это мозг с его бесконечностью, мозг, заселивший людей черепа, мозг, который вовеки не исчерпать! Кто же более бесконечен? Кто же из двух — победимый? Вся вселенная легла нам на плечи. Как мы малы — и как велики мы! А когда человеческие дела мне кажутся бренными и пустыми (бывает со мной и такое) — я зову на подмогу гордость своего человечьего имени. Гордость за все, о чем я мечтал, себя беспокоя… Быстрее всего на свете молодость пролетит от станции к станции, как время на танцах… А сегодня молодость склонилась над моими мечтами — над этими вот листами… Я многое в жизни, полюбив, разлюбил, но с тобою одной я все время был, и с тобою мечтаю навеки остаться я — Поэзия, ты моя последняя станция! Ты любовь моя без конца и края! И теперь, поэму мою кончая, я устало молчу над застывшими строками. Что их ждет? Как их встретят — улыбками, взглядами строгими? Что дадут они мне? Гонорар?.. (Не без этого…) На поправку бюджета поэтова. Как хотел бы я снова мечтать, как тогда — в те особенные года! Если бы! Если бы строки мои превратились в звонкие рельсы, скрепленные зарифмованными болтами, а над ними бы совершали вечные рейсы мысли мои с их волненьями и мечтами — о, эти рельсы бы шли далеко! Они бы со всех сторон людей свозили мало-помалу в сердце мое, словно к пульсирующему вокзалу. Был бы вечно полон алый перрон! О лучшая моя мечта: рельсы-стихотворения! Нет прекраснее дива! Люди, въезжающие в душу мою, все те, которых я так люблю, о которых пою. Они пришли бы ко мне, чтоб отдохнуть за кружкою пива или потанцевать. Вот вам хорошая музыка! (Кто-нибудь скажет, наверно: «Не велика ли на сердце нагрузка? Ты сердце сравненьями измочалил, сердце было ночлежкой вначале. Теперь вокзалом — это что еще?!») Не бойтесь за сердце, честное слово, сердце — приспособление стоящее, это ясно, друзья, по всему: раз оно вынесло столько хорошего и плохого, чтó сравненья поэтов ему?!

Однажды в темную полночь, полный радостного покоя, я в такси возвращался домой. За стеклами, укутанный тьмой, сонный гигантский город опускал усталые веки на тысячи глаз-огней. В этот вечер девушка счастьем меня озарила. Волнуясь, я думал о ней, легкий, усталый… Я был на волшебную лампу похож: невидимые отблески по сторонам бросая, я возвращался домой и сдерживал легкую дрожь, вспыхивая и погасая. По черному асфальту скользило такси, и звезды на влажном покрове земли ярче сверкали, чем в холодной выси. Звезды — внизу, звезды — вверху, и я с незнакомцем-шофером в таинственной звездной пыли. Странное чувство захлестнуло меня здесь, среди звезд: до чего ж этот мир, облитый влагой счастливой, прекрасен и прост: от девушки — и до этих огней! И стало мне радостней! И больней… И внезапно страх разлился в груди — страх потерять это счастье! Такси оставляло ночь позади… Брызгами разлетались влажные огоньки. А ночь надвигалась со всех сторон, в машину сквозь стекла лезла извне, врывалась в мой мозг, стучала в виски! Надвигался сон. Он черными пальцами взъерошил волосы мне и в череп забрался — призрачный гений! — и вырвал сознанье из его нутра, и бросил туда пригоршню мерцающих сновидений! И тлели они до утра.

Мне приснилась Женева. Дворец наций пустынен и одинок, как цифра «1». Флаги держав, как десятки раскрашенных льдин, друг о друга трутся, трещат, полные благородного гнева. Мне приснилась Женева. Уже делегации наций покинули стены дворца, улетели, как ветры, направо, налево, унося за собою бумаги и оставив лишь флаги решать неоконченный спор… Волны озера серого плещут и бесконечный ведут меж собой разговор. В них дворец отражается вниз головой… Нити холодного ветра, сплетаясь с телеграфными и телефонными проводами, шар земной опоясали новостями. Воем ветра распорота тишина! Атмосфера напряжена…

Уже три дня, как держится напряженье. Земля, убыстряя свое движенье, окутана беспокойством и жаром. Холодная траектория — пунктир в пустоте. Звезды издали зорко следят за вертящимся шаром. Он похож в темноте на спрессованный круглый пожар. Звезды шепчутся: — Внимание! У Земли начинается жар… А она, в лихорадке, устремляясь в зазвездные дали, все искала свой путь и кружилась вдали… Но до звезд хладнокровных не долетали крики и стоны Земли.

Атмосфера напряжена! Над десятками строгих столов вращается маленький, синий глобус Земли. А над картами — над стихией красок и линий, — понимая друг друга без слов, генералы склонились — десятки лысых голов. Руки простерты к меридианам. Пальцы тянутся к параллелям. Ногти нацелены в сердце Земли. С уст поджигателей готово сорваться короткое слово «Пли!» Десятки маленьких глобусов, вращаясь, просят пощады! А над ними покачиваются генералы. Темнеют серые взгляды…

На одной половине — чернокожая ночь, и на ней — ожоги огней. На другой половине — белокожий, погожий день, и на нем — облаков угрюмая тень. Осень гасит небес синеву. Ветры в рекруты набирают листву, пытаясь в срок провести операцию. Природа, подобно паникующему меньшинству, объявила всеобщую мобилизацию! На бульварах под смертельной бледностью листьев на устах остывали поцелуи влюбленных пар. Последние прихрамывающие трамваи спешили спрятаться в парк. На горле улиц сведя черные руки стремительного дождя, ночь задушила последние звуки. А над черной землей краснели, как созвездье пылающих ран, столицы поджигателей-стран. (Там не спал одряхлевший старик Капитал. Сон готовя земле, он мечтал о рассвете в дыму и золе.) Нервы напряжены! В пространстве снуют нейтроны — колдовские, таинственные плясуны. Какие формулы и законы соединят их, чтоб мир погиб, превратившись в фантастический гриб?!

К вечеру третьего дня газеты были полны бредовых идей. Как кленовые листья, дрожали руки людей… От витающего в атмосфере огня стали багрово-красными вздыбленные небеса. До ответа на ультиматум государства X осталось три часа. По улицам больших городов вечерний ветер увлекал стремительные автомобили. Улицы от бегущих прохожих рябили. Машины, такси и трамваи, смешиваясь в причудливой круговерти, неумолимо приближались к 12-ти часам, словно к разинутой пасти смерти. Вечер тысячами черных кистей красил гигантские глыбы кварталов — деревья, памятники, дома. В усталых глазах напыщенных генералов все темней становилась тьма — захватов бессмысленных мания… Лишь глобусы чудом синели во мгле. — Внимание! Внимание!.. — Нервы натянуты до предела. Как рев саксофонов, газет и радио завывания!

23 часа 30 минут. — Говорит радиостанция «Альфа»! Внимание! Внимание!.. — Миллионы ушей к репродукторам льнут. Миллионы глаз на часы неотрывно глядят. …Тик-так, тик-так, тик-так… Репродукторы хрипло галдят: — Итак, сегодня вечером правительство Y отклонило ультиматум правительства X… …Тик-так, тик-так, тик-так…— шепчут часы невидимыми устами. Шар земной — наивный простак под туманами и крестами, под церковными шпилями, под седыми гаммами колоколов… Положенье войны! Мобилизация твердолобых баранов. Речи — лавины лихорадочных слов. Толпы у фосфоресцирующих экранов. Уже нацелены пальцы ракет — продолженье холодных, бесчувственных рук — на тысячи точек вокруг. Смерть, оставляя призрачный след по раковым траекториям, как похоронный состав, идущий по рельсам небес, проносится к чужим территориям. И воздух будет изранен! И из тела планеты, как из огромной космической раны, кровавые брызнут фонтаны!

23 часа 45 минут. Последние новости, как невидимый кнут, от репродукторов разгоняют народ. Домой! Серый холодный пот стекает с неба — рыхлого нахмуренного лица. Наступает начало конца. Как страшные рекламы, разгораются в темени атомных убежищ огни-круги. — Гражданин, не теряй времени! Беги!.. Я в толпе. Толпа — безумствующая вода — улицы заливает. Я бегу, сам не зная куда. Сердце стучит, как прибор. Под куполом хмурым мозг укрывает последних мыслей свечение. Как люди в городе, в черепе мысли снуют. Реактивные излучения даже мысли мои убьют! Чужой, в незнакомой стране, я вдруг увидал в стороне любимую девушку. — Это ты, Бриджита?! — Да! — Я с тобой… Друг к другу притиснутые толпой, мы дальше течем, как вода… — Бриджита, прощай! Навсегда… — Поцелуй меня!.. Я так счас… Сколько в мире сейчас расстающихся пар! Поцелуи, как листья, слетают на тротуар.

День стремительной ночью погашен. Полночь готовится высыпать из часов чреватые смертью удары… С цепенеющих башен радары, словно своры охотничьих псов, вынюхивают, с какой стороны начнется война. Лаборатории скрыты в горах. В теплушках, лишенных сна, — сердца и погоны… Границы опутал страх. Залиты дождем и слезами перроны. Стонет Земля от железа и стали… В небо взметнулись стрелой реактивные стаи. Смерть гудит миллионом моторов вдали… Смерть глядит из-за стекол кабин на смятенье Земли. Воздух нашпигован до самых глубин позывными, сигналами, кодами… Задыхается человек. Всё — скольженье, движение, бег. Смерть нависла, как тень, над народами. А вверху и вокруг — звезд мерцающих рой с любопытством холодным косится на Землю порой… За спокойствием — алчность и злобный каприз… И внезапно — о ужас! — звезды ринулись вниз!!!

Безумный рев на Земле от мильонов, бегущих во мгле. Ужас страшно раздвинул зрачки! Повороты безумных голов… Паникующие материки! Сумасшествие слов! Лица людские потрясающе дики. Нарастает безудержный топот. Шепот испуганных переходит в безумные крики. Крики — в шепот… И вот репродуктор по миру разнес: — НАПАДЕНИЕ ЗВЕЗД!!! Желтые, как истлевшие кости, холодные, как острие ножа, падали звезды с небесной тверди — холодные от смерти, желтые от злости, они приближались, как в лихорадке дрожа. Звезды, смертью начинены, ненавидели Землю века. И пока люди ждали начала войны, звезды расправиться с жизнью решили! Подгоняемые бичами космолучей, звезды летели, спешили, от злости становились стократ горячей. Над головами звезд вились подобьем ужасных корон протуберанцев багровые космы — к Земле приближался со всех сторон рассерженный Космос!

В два часа ночи этой черной ужасной поры люди из противоатомных средоточий выбегали на улицы и дворы, и щурились слепо от ужасного света, и смотрели на небо… — Внимание! Внимание! Говорит радиостанция «Бета»… В головах — неимоверная ясность. В наэлектризованном воздухе Мысли людей опредмечены. — Внимание! Внимание! Земле угрожает колоссальных размеров опасность! Люди, будьте же человечны! Человек, назови человека братом! Люди, останьтесь Земле верны!.. Государство X берет обратно свой ультиматум! Учитывая это, государство Y, со своей стороны…

О старушка Земля, миллионы лет в безвоздушном пространстве юля, ты впервые сейчас атакована небесами… Плачут горы ледяными слезами. Как дети, дрожат океаны. Небоскребы, как пьяные, качаются на фоне черных догадок… Под сияньем призрачным смерти побледнел вездесущих реклам беспорядок. Кажется, будто святые и черти на дома, монументы, мосты вешают новых реклам щиты, буквами листопада человечество зазывая в черные гостиницы ада, в голубые отели рая…

Звезды все ближе! Желтые, как мертвецы, увеличиваясь, как зрачки идиота, звезды — смерти призрачные гонцы — опускались все ниже и ниже, озаряя дороги, города и болота. Планеты и Солнце печально смотрели, не в силах помочь, на то, как звезды злобно горели, атакуя сестру их и дочь. Рыдала Луна, вокруг Земли беспокойно летя. И только Земля, космоса трепетное дитя, закипала от гнева и вызов бросала в лицо коварного неба! Гудели яростные города в отблесках призрачного звездного света. Звездам не сдастся человечья планета! Никогда!

Небу — войну! Радары нацелены в вышину… Но в разных странах люди в сутанах, черных, как небес полотно, вопили: — Не замахивайтесь на небеса! С небом бороться грешно! А с чернорясыми вместе поэты вопили: — О краса небесных созвездий! Но толпа, от гнева слепа, душила сутаны и рвала на части поэтов розовой масти, воющих на Луну… Люди — крошечные титаны — объявили звездам войну! У телескопов с учеными рядом генералы толпятся встревоженным стадом.

В половине четвертого миллиарды бессонных глаз неотрывно глядели ввысь. С неба — пастбища мертвого — грозно неслись смертоносных животных стада. Мимо Солнца и робких планет в накалившейся мгле, как сжигающая волна, звезды двигались скопом к Земле. Первой пала Луна. Взрыв ужасный ее потряс! (Людям радость извечно дарила она — звезды ей отомстили сполна.) Миллиарды бессонных глаз увлажнились слезами, увидав, как скатилась Луна с высоты в океан темноты… Мир в молчании замер. А орда надвигалась потопом, сдаваться веля! Не сда-вай-ся, Зем-ля!

Бледный, призрачный свет залил Землю зеленоватой водой. Свет, чреватый бедой, словно смерть, озарил города… Впереди разъяренной толпы полыхала королева-звезда, посылая на землю лучей смертоносных снопы. Надвигалась беда! И тогда из пустыни, затерянной где-то, словно сто первобытных причудливых птиц, сто ракет исполинских в диких отблесках звездного света вперед заскользили (розоватые капли тепла) и холодное звездное сердце пронзили! Титанический взрыв! И мерцаньем зловещим звезда истекла, словно вскрытый нарыв. Закачалась, побледнев, как мертвец. Потом почернела, потом посинела — и рухнула вниз наконец!

Война бушевала в небесном просторе! Со стартов аэродромов, из кабинетов лабораторий Земля посылала смерть в вышину. Земля продолжала войну! Угрюмые рясы по кельям пестрели — дрожали в испуге канальи… А звездные менестрели, разбуженные войной, проклинали искусство свое неземное… Звезды, небо прочерчивая дугой, падали одна за другой, тряся огневыми косматыми гривами. Густая кровь вытекала из ран, вскрытых водородными взрывами. Космос, вечный тиран, отступал под напором Земли. После часа войны горизонты вдали звездной кровью набухли. И вот последние звезды, вспыхнув, во мраке потухли.

На рассвете, зябком и синем, закутанный в плащ заревого тумана, я тек, как волна, наделенная именем, — часть безымянного океана. Ликование толп, опьяненных речами… Где-то взвыла сирена санитарной машины: подбирают раненых и убитых космическими лучами. Женщины и мужчины… Я грущу, я Бриджиту ищу — ей, наверно, сейчас одиноко одной! На скамейке осеннего парка, где когда-то весной я в уста целовал ее жарко, я увидел смятение желтых волос… Здесь любовь родилась, здесь была она небом убита… Старый дуб, печальный колосс, ветви горестные погрузил в золотистое спелое жито. Я воскликнул: — Бриджита! И проснулся… «Бриджита… Брид-жи-та!» — дребезжало на стеклах такси… Гасли теплые звезды в выси.