I

Никогда еще Хаджи Милети не желали перед дальней дорогой столь часто счастливого пути, как на этот раз — в начале сентября, перед тем как отправиться ему на Балканы. Уже не первый год служил он караванщиком в заготовительной конторе дворца Шейха уль-Ислама, и поездки в самые отдаленные уголки империи стали для него делом вполне привычным. Какие только грузы не перевозил он: от старых ковров, отслуживших свой век в столичных мечетях и предназначавшихся теперь для провинциальных, и до суконных плат с изречениями из Корана, которые распределялись по захолустным городам, отдаленным селениям или военным гарнизонам, где, судя по донесениям инспекторов или поступавшим анонимным письмам, их не хватало, а то и не было вовсе.

Хаджи Милети, привыкший к дальним странствиям и дорожным хлопотам, на сей раз ощущал какую-то тревогу. И не потому вовсе, что предстояло отправиться в те края, где ему не доводилось бывать раньше. Причина крылась скорее в другом — в том грузе, который он должен был доставить (большом количестве черных покрывал, предназначавшихся для тамошних женщин), и тех слухах, которые долетели до его ушей, пока он собирался в дорогу.

Он старался забыть эти пустые разговоры, успокаивал себя. Дело предстояло обычное. Да и груз, который он должен был везти, мало чем отличался от тюков с молельными ковриками и уймы других вещей, которые он не раз и не два развозил по городам и весям.

Он старался подавить в себе беспокойство, и временами ему это удавалось, пока вновь не всплывали в памяти эти бесчисленные «Счастливого пути!» и в голову не лезла мысль, что, наверное, не только ему эта его миссия казалась необычной. Потому-то и желали ему столь часто удачного ее завершения.

Вот такие мысли донимали Хаджи Милети, пока он принимал покрывала на центральном складе заготовительной конторы. Их было много. Почти полмиллиона. Они лежали, связанные в тюки, на каждом из которых выведена была цифра, означавшая количество. Старший кладовщик нудно цедил цифру за цифрой, скользя глазами от тюков к пачке накладных, которые держал в руках.

«Полмиллиона, — подумалось Хаджи Милети. — И когда они только успели их изготовить?»

Он слышал, что все лето мастерицы десяти городов трудились не покладая рук. Поговаривали, что злорадное ворчание слышалось там, где кроились черные полотнища, из которых потом шились чадры. «Помаются теперь эти чужеземки там, на Балканах. До сих пор они не знали, что такое чадра. Может, еще и смеялись над нами. Порезвились, как кобылицы, и будет. Пришел и ваш черед. Теперь узнаете, каково под чадрой».

Но так думали далеко не все. Большинство, конечно же, вздыхали, сочувствуя уделу далеких балканских сестер. «Бедняжки, пробил и их час…»

Хаджи Милети старался пропускать мимо ушей все эти разговоры. Он и мысли не допускал, что женщины где-то могут ходить не скрытые покрывалом. Как не мог представить день без ночи. Ведь Аллах сотворил этот свет таким: половина — день, половина — ночь. Таким он создал и род людской: половину — с открытым лицом, другую — под чадрой.

До поры до времени Хаджи Милети даже не знал, что в империи есть края, где женщины осмеливались выходить из дома без чадры. Это открытие своей неожиданностью поразило его. Но один приятель, хорошо осведомленный в государственных делах, успокоил его, сказав, что те части империи завоеваны совсем недавно и что власть султана там лишь начала укрепляться. Этот же приятель поведал ему о настоящей войне, вспыхнувшей в последние месяцы между кланом Урай и Шейхом уль-Исламом именно по вопросу о чадре. Мощный клан Урай, как всегда, противостоял Шейху уль-Исламу и выступал против принятия фирмана о ношении чадры. Но в тот год сила клана Урай пошла на убыль. Еще весной лишился он поста первого визиря, что, собственно, и послужило причиной поражения в этой борьбе. Наконец Шейх уль-Ислам почувствовал, что ветер подул в его паруса. Говорили, что на заседании правительства он обратился к братьям Урай, которые были визирями в последнем кабинете, и сказал не без иронии, намекая на их албанское происхождение: «Пусть не болит у вас душа, почтеннейшие, за албанок. Они, как и другие балканские женщины, избавятся наконец от своего беспутства. Закроют лица и угомонятся».

Фирман в конце концов был принят — величественный и скорбный, точно похоронный обряд. Отныне всем албанкам, гречанкам, сербкам, румынкам, боснийкам, болгаркам, как и всем прочим мусульманкам, предписывалось с тринадцати лет носить чадру.

Хаджи Милети слушал все это, раскрыв рот от удивления. Вот ведь как все обернулось. Оно и понятно: ведь не могло же быть в одной империи двух законов, один — для одних и другой — для других. Ему вспомнилось все услышанное о балканских женщинах.

Хаджи Милети продолжал внимательно сверять цифры на накладных, в то время как старший кладовщик пробирался среди тюков, спотыкаясь о них на каждом шагу. «Полмиллиона», — прошептал Хаджи Милети, и душу его переполнила гордость: вот как могущественно государство, которому он служит. А ведь это была лишь первая партия покрывал, подготовленных к отправке. За ней последуют другие, пока наконец тамошние края (сейчас ему представлялось, что на теле империи, словно на теле женщины, оставалось обнаженным срамное место) не будут укрыты ими полностью.

 

II

Еще до рассвета караван Хаджи Милети покинул столицу. Было холодно. Со стороны Мраморного моря непрестанно дул ветер.

Он ехал весь день, ни на минуту не останавливаясь. Нужно было засветло прибыть в Орман-чифлик, где он должен был заночевать. Существовало строжайшее правило, по которому все курьеры и служащие, отправляющиеся по делам в западные владения империи и возвращающиеся оттуда, должны были переночевать именно там. Почему? Этого не знал никто. Да и Хаджи Милети никогда не задумывался над этим. Но ему, как и всем, впервые отправляющимся по делам в европейскую часть государства, напомнили об этом правиле. Он же постарался хорошенько запомнить его, как запоминал по обыкновению, не вдаваясь в детали, все, что касалось государственных дел. Хотя это правило не могло не казаться несколько странным: в какое бы время дня и ночи ни прибывал ты в Орман-чифлик, нельзя было продолжать свой путь, не переночевав там. И случись тебе на обратном пути оказаться в Орман-чифлике пополудни, даже в том случае, если почта или документы, которые ты везешь, большой государственной важности, если тоска твоя по ближним нестерпима, а столица — вот она, рукой подать, — даже в этом случае ты не мог продолжать свой путь. Нет, ты обязан был в любом случае дождаться ночи, провести ее в Орман-чифлике и только утром отправиться дальше.

Несколько раз в дороге Хаджи Милети силился представить себе, как мог выглядеть этот самый Орман-чифлик, но его незатейливое воображение, исходя из названия, рисовало лишь очертания леса. И в самом деле, первое, что он увидел, приближаясь к постоялому двору, был лес, показавшийся ему мрачным в сгущающихся сумерках. Несколько тусклых фонарей вырывали из темноты двухэтажные строения, выглядевшие необитаемыми. Какой-то человек неожиданно вынырнул из темноты. Он устремился к Хаджи с вопросом, откуда тот и куда направляется. Караванщик протянул ему свои документы. Незнакомец внимательно прочел их, и взгляд его скользнул от документов к каравану и мулам.

— Хорошо, — произнес он наконец. — Мулов поставишь вон туда, — он указал рукой направо, — а сам заночуешь здесь…

Хаджи взглянул на постройку из красного кирпича, на которую указывал незнакомец.

— А потом?

Незнакомец удивленно взметнул брови.

— Что «потом»? — переспросил он. — Ты и сам знаешь, что делать потом. Поутру отправишься в путь, разве не так?

— Да-да, — смущенно выдавил Хаджи.

— Что ж, как я понял, впереди у тебя долгий путь. В опасных местах тебе, конечно, обеспечат охрану.

— Вот как?

— Да, полагаю, так. Насколько я понял, у тебя ценный груз…

— О да.

— Но ты не беспокойся. В каждом пашалыке сами знают, как нужно охранять государственные караваны. Так что спокойной ночи…

— Спокойной ночи, — ответил Хаджи.

Ему казалось, что, измученный дорогой, он тут же заснет. Однако, как ни странно, сон не шел. Он долго ворочался, пытаясь уснуть. Но те короткие мгновения полусна, который словно обволакивал его, только утомили еще больше. Наконец он не выдержал, поднялся. Решил глянуть на мулов, но не успел он выйти, как из темноты послышался голос:

— Ты куда, ага?

— Хотел вот глянуть, как там мои мулы…

— Не тревожься. Место здесь надежное.

— Ну раз так — ладно.

Он вернулся в маленькую комнату с голыми стенами, которую тусклый свет керосиновой лампы делал еще более мрачной. «Место здесь надежное», — повторил он про себя, будто слова эти могли принести ему столь желанный сон.

 

III

Как это ни странно, после столь мучительной ночи отправляясь в путь на рассвете, Хаджи Милети чувствовал себя довольно бодро. «Наверное, это лес так подействовал на меня, не давал мне уснуть», — подумал он, когда Орман-чифлик скрылся из виду. Караван двигался по широкой дороге, тянувшейся вдоль морского берега. Небо было синим, и море — на фоне этой яркой синевы — выглядело бледной подкладкой ослепительных одеяний небес. «День будет ясным», — решил Хаджи Милети. И чем дальше удалялся он от Орман-чифлика, тем легче становилось на душе. «Нет, старухи не зря говорят, что сень деревьев тяготит…»

Восход солнца он встретил уже далеко от Орман-чифлика. Сколько раз во время своих странствий приходилось ему наблюдать рождение нового дня, но таким восход он видел впервые. Горизонт вдруг пронзили золотистые лучики-стрелы, а море покрыли тысячи крошечных серебристых щитов. Немного погодя все вокруг запылало от красного зарева, из глубины которого полилась, заструилась светящаяся пена дневного света, постепенно заполнявшая собой весь мир…

Душу Хаджи Милети охватила какая-то безудержная радость. Он не мог сосредоточиться, словно ласточка, парил, ощущая необыкновенную легкость. И лишь часа через два, остановив свой караван, чтобы подкрепиться, опять почувствовал, что способен думать об обыденных вещах, которые обыкновенно занимали его мысли в дороге.

Было еще утро, когда, передохнув, он вновь отправился в путь. День и впрямь был ясным и полным света. Сколько ни всматривайся в небо — ни облачка. Ему показалось, что небо в этих краях империи красивей. А ведь он представлял себе все иначе. Всегда думал, что, чем ближе к христианским землям, тем холоднее и мрачнее должно быть вокруг.

«Красота, какая красота!» — прошептал он, не отрывая глаз от небесной синевы. И в этот миг, совершенно беспричинно (а именно так часто приходят в голову пустяковые, зряшные мысли) ему вдруг подумалось: интересно, какую часть неба можно было бы затянуть этими черными, сшитыми воедино полотнищами. Он усмехнулся, отгоняя от себя эту мрачную мысль. А чуть погодя, глубоко вздохнув, прошептал: «Хвала Аллаху!»

«И действительно, хвала Аллаху, что таким покровом не закрыть ни неба, ни моря, ни других красот этого мира. Иначе… А что «иначе»? — подумал он. — Что за чепуха лезет в голову?» И все же он не смог отогнать этой мысли, и она против его воли дорисовала мрачный облик человека (может, это был он сам?), волокущего за собой тяжелую черную завесу, которая покрывает озера и луга, а вслед ему весь свет шлет проклятия, клянет его, как клянут нечистого…

 

IV

Еще до того, как ступил на балканские земли, Хаджи Милети увидел издалека покрытые снегом горные вершины — островерхие и голубоватые, как нигде. Был шестой день пути, когда на склоне гор показались первые села, совершенно не похожие на те, которые он привык видеть в остальных частях империи. Его охватило чувство какой-то тревоги, смешанной со страхом. Он не мог понять, откуда оно, это чувство? Но, разглядев вдали колокольни, понял: это церкви, увенчанные крестами, они даже на таком расстоянии вызывали смятение в его душе. Впервые в жизни Хаджи Милети видел церкви. Он слышал, что всемогущий султан, великодушный властелин его, дозволил христианам покоренных земель молиться в церквах, но он не представлял себе, что церкви будут возвышаться столь вызывающе средь бела дня, блестя крестами на куполах.

Потом рядом с церквами его глаз различил устремленные ввысь минареты, и он немного успокоился. По сравнению с этими старыми, почерневшими от времени церквами белый камень недавно выстроенных минаретов сверкал белизной. «О Всемогущий, они словно невесты на выданье», — подумал Хаджи Милети с восхищением. Великий падишах предусмотрел все. Рядом с каждой церковью выстроил мечеть. Пусть молодая жена затмевает старую развалину, пока не победит ее окончательно. «Ох уж эти государственные дела», — подумал Хаджи. Ему не стоит в чем-либо сомневаться, ведь есть правители, которые предусмотрят все, не упустив и мелочи.

Он убеждал себя в этом, однако маленькое сомнение все же точило его изнутри. «А вдруг покосившиеся церкви, эти старые ведьмы, возьмут и набросятся на мечети? Нет-нет!» — обрывал он эти мысли и начинал посвистывать, словно отгоняя их от себя. Хаджи Милети был человек простой, бесхитростный, в школах никогда не учился и книг не читал, а потому сомнения легко покидали его.

Но на следующий день случилось нечто, заставившее его совершенно забыть о церквах: первый раз в жизни он увидел чужеземок с открытыми лицами.

Это произошло около полудня. Его сильно мучила жажда, и уже долгое время он всматривался вдаль: не покажется ли где ручеек или источник, чтобы утолить жажду и напоить мулов. Женским голосам, доносившимся издали, он поначалу не придал особого значения. Эка невидаль! Голосами женщин были заполнены все города и села империи. Ему даже казалось, что мусульманки, может быть именно из-за того, что лица их были скрыты чадрой, повышали голос гораздо чаще, чем это было нужно. Поразило Хаджи Милети то, как выглядели чужеземки. Они стояли у источника и громко смеялись, подтрунивая друг над другом. Хаджи застыл на месте как вкопанный. Это были женщины и девушки, причесанные каждая по-своему, с оголенными шеями и ногами, а главное — с открытыми лицами и устремленными на тебя глазами.

«О Всемогущий!» — вырвалось у него, и этот затаенный возглас выражал и восхищение, и страх, и раскаяние грешника. «Ах эти глаза», — повторил он про себя. Глаза чужеземок… Он не привык к взглядам этих глаз и чувствовал, что не устоит перед ними. Мир был теперь совсем иным. Он, словно пробудившись на рассвете, увидел этот мир под лучами не одного солнца, а сразу двух. Да-да, именно так: одного большого солнца, к которому он привык, и другого — разбитого на тысячи мелких осколков, сияющих, как два алмаза, на лицах женщин.

Зачарованный, он не мог не смотреть на них. «Вот они какие — чужеземки». Мрачный, удручающий ропот тысяч темноволосых и темноглазых женщин его родины надвигался на его сознание, словно грозовая туча. Он старался не подпускать их близко, чтобы не спугнуть этих — светловолосых и светлоглазых. «О Аллах!» — вздохнул он опять. Да, есть солнечные дни и лунные ночи, но теперь есть и что-то новое — дни, озаренные взглядами женщин. Это был первый такой день в его жизни, за которым последуют другие. Может быть, двадцать или тридцать. Их будет столько, сколько продлится эта его миссия. А потом — обратный путь, возвращение и вновь — темнота, опустившаяся ночь.

Хаджи Милети двигался к источнику словно во сне. Они наконец заметили его. До его ушей донеслись их короткие, встревоженные возгласы. Он разобрал одно лишь слово «турок». Ему приходилось слышать, что девушки и женщины в этих краях боялись встреч с османскими воинами и государственными чиновниками.

Он застыл на месте, будто опасаясь спугнуть стайку птиц. Постарался улыбнуться, и это ему, видимо, удалось, поскольку на него устремились взгляды, в которых он не заметил и тени страха. Чужеземки вновь защебетали на своем непонятном языке, должно быть, греческом или албанском, ведь, как он понял из разговоров минувшей ночью на постоялом дворе, села в этих местах были смешанными: в них жили и албанцы, и греки.

«Турок, турок!» — донеслись до него вновь их голоса. Может быть, они говорили друг другу: «Погляди на этого турка!» или «Бежим скорее — турок смотрит на нас!» Впрочем, нет, так они сказать не могли, потому что мужские взгляды были для них не в диковинку.

«Аллах, Аллах!» — в который раз прошептал Хаджи Милети. И что это за мир такой? Мир, в котором взгляды мужчин и женщин столь легко пересекаются в одном пространстве, не вытесняя из него друг друга, как сейчас, например; его карие глаза столкнулись со светлыми глазами этих женщин. Невольно он перевел взгляд на караван мулов, застывших на месте. Именно его караван положит конец этому бесчинству и наведет должный порядок. Он слышал эти слова от кого-то накануне отъезда. Говорили даже, что Шейх уль-Ислам назвал его караваном спасения.

Хаджи отвел взгляд от каравана и тут же забыл обо всех этих разговорах. Он виновато улыбнулся и осторожно, словно ступая по стеклу, сделал несколько шагов к источнику. Чужеземки не выказали и тени беспокойства. Он был безоружен, выглядел добродушно, да и караван мулов придавал его фигуре вид совершенно миролюбивый. Они расступились, пропуская его к источнику. Когда он, приблизившись, наклонился, чтобы напиться, одна из них — молодая, светлоокая — протянула ему свой кувшин. Волнение, охватившее Хаджи Милети в тот миг, когда он принимал кувшин из ее рук, было столь велико, что он чуть было не выронил его.

— Эйваллах, — произнес он, отпив воды, и поклонился. — Спасибо.

Молодая женщина приняла кувшин из его дрожащих рук и непринужденно улыбнулась. Ее подруги тоже заулыбались. Хаджи Милети вдруг ощутил необыкновенную легкость. Он смотрел на них не отрываясь. И вдруг ему захотелось заорать во все горло: «Улыбайтесь, улыбайтесь! Ради бога, не покидайте меня!» Ему и в самом деле подумалось, что, перестань они сейчас улыбаться, он провалится во тьму. Но это было лишь мгновение. Чужеземки наклоняли головки, их взгляды скользили, но улыбки не исчезали.

Жестами они пригласили Хаджи Милети к источнику освежить лицо, весело указывая ему на мулов, которые подошли к ручью, текшему от источника, и жадно пили воду.

«Если бы они знали, чем навьючены эти мулы», — черной молнией, причиняя боль, пронеслась в мозгу мысль, которую он тут же отогнал.

Человек неискушенный, Хаджи Милети почувствовал, что нельзя ему оставаться так долго рядом с этим чудом. Надо уйти не мешкая, чтобы самому не стать причиной его исчезновения.

Он еще раз освежил лицо водой, вытер его платком и, отступив на несколько шагов, благодарно и уважительно поклонился чужеземкам. Они заулыбались ему вновь, наклоняя голову и что-то весело щебеча. Скорее всего, желали ему доброго пути.

Никогда еще в жизни Хаджи Милети не чувствовал себя столь счастливым. Мир вокруг показался ему словно омытым чистыми слезами. И хотя Хаджи уже перевалило за тридцать, он не познал любви, как, впрочем, многие мужчины в этой огромной стране. Женился, как все, на девушке, которую сосватали ему родители, нажил двух детей, и все. Разве это была любовь? Любовь — это когда женщина, оглядев свободно весь мир, все предметы и существа, остановит свой взгляд именно на тебе, избрав из тысяч тебе подобных.

Хаджи Милети чувствовал себя словно одурманенным. Ну конечно же, он совсем потерял голову от этих женщин, стоявших у источника. Никогда еще на него не смотрело так нежно столько женских глаз. Он понял, что мир стал теперь для него иным. Ведь это ему улыбались женщины. Он им нравился…

Хаджи Милети охватило неудержимое желание — запеть во весь голос. Он огляделся. Пустынный песчаный берег, вокруг — ни души. И он поддался порыву. Голос его устремился к небесному своду с такой силой, что мулы от неожиданности вздрогнули.

Он затянул протяжную, завораживающую песню, слов которой не помнил. Да разве нужны были ему слова? Он заменил их своими. А вернее, беспрерывно повторял два слова:

— Дунья, севда… О мир, о любовь…

Он умолк, когда почувствовал, что стал хрипнуть. Оглянулся: источник скрылся из виду. Надо было запомнить это место, ведь на обратном пути он, может статься, вновь встретит здесь этих чужеземок. Он подумал о чадре, и мысль, что он больше никогда не увидит этих женщин или увидит их под чадрой, омрачила его. Однако светлое воспоминание было еще слишком сильным, чтобы совсем исчезнуть. «Может быть, покрывала не достигнут этих мест или их не хватит на всех», — подумал он. Так что на обратном пути он опять увидит женщин у этого чудесного источника.

Хаджи Милети хотел было вновь затянуть песню, но вдали замаячили городские купола. Он приближался к главному городу пашалыка, где должен был сдать свой груз. Левой рукой он нащупал в кармане накладные, и из груди, откуда только что готова была политься мелодия, вырвался глубокий вздох.

 

V

Позади было семь городов, а впереди — еще одиннадцать. Часть мулов теперь шла налегке. Однако погода портилась, холодало. Промозгло-холодными были теперь и склады, где подолгу приходилось сдавать груз. В глазах рябило от бесконечного перелистывания накладных. Кладовщики, чьи лица неизменно выражали сомнение и недоверчивость, сличали всякий раз цифры, перепроверяя все вновь и вновь.

«Что за нудная работа, — бурчал Хаджи. — Легче, пожалуй, пройти сотни километров, чем иметь дело с этими хмурыми людьми».

Покидая очередной склад, он вздыхал с облегчением. Иногда, в свободные минуты, он бродил по улочкам незнакомых городов. Женщины были повсюду: на перекрестках дорог, у дверей домов, на рынке. Он разглядывал их своими покрасневшими, встревоженными глазами. В отличие от той, первой, встречи женщины вызывали теперь в нем смешанное чувство. Ликование, наполнявшее его душу, сменялось подчас какой-то беспричинной досадой. Он любил и ненавидел этих женщин одновременно, не понимая, откуда эта любовь и эта ненависть.

«Бедняжки, пташки несчастные», — шептал он с сожалением, увидев их. Но в тот же миг из глубины его души поднималась слепая, оглушающая волна, от которой темнело в глазах.

«Ни одна из вас не избежит своей участи, — думал он в исступлении. — Все до одной, все без исключения будете под чадрой».

Капельки холодного пота выступали на лбу. «Что-то нехорошо мне. Такого со мной еще не было».

Но эту обеспокоенность испытывал не он один. Тревожная волна будто опережала караван. Видимо, слухи о приближении каравана перемещались быстрей, чем он сам. Они наполняли тонувшие в слякоти города, словно ветер, гудели в трубах старых домов, нарушая сон их обитателей, вздымали на улицах жухлую листву.

С того дня, когда был оглашен фирман о ношении чадры, минул уже не один месяц. Но, очевидно, только сейчас, узнав о прибытии каравана, люди начинали осознавать, что все, связанное с фирманом, реально. Мрачными, наверное, были предчувствия женщин, но огорчению мужчин не было предела. И это ощущалось во всем. Глаза женщин утратили свой блеск. Тот блеск, который так поразил его тогда, у источника. А взгляды мужчин казались теперь какими-то пустыми.

Да они бы растерзали его, разорвали бы на мелкие кусочки, знай, что именно он сопровождал караван. Не случайно же была проявлена особая осмотрительность, и большую часть пути его сопровождала охрана.

Впервые за все это время Хаджи Милети почувствовал себя смертельно усталым. Позади остались Северная Греция, Битола, Охрид, а впереди его ждали Дуррес, Шкодра, Сараево, Белград. Странные, чужие названия… Затем путь лежал в мадьярские города… «О Всемогущий, будет ли когда конец этому пути?»

Мир был полон женщин, и он должен был доставить всюду покрывала. Таким был приказ, такова была воля великого султана, и она должна быть исполнена.

Ночуя на старых постоялых дворах, где клопы не давали уснуть, Хаджи Милети пробовал прикинуть, сколько ему еще осталось пройти. Учился он мало, а значит, не умел рассчитывать расстояние по карте. Люди, которых он спрашивал, далеко ли до ближайшего города, зачастую отвечали по-разному. «Хватит расспросов!» — сказал он себе однажды вечером, остановившись на ночлег в ветхом постоялом дворе, почерневшем от дождей. «Буду двигаться вперед, волочить за собой это черное, тяжелое, как свинец, полотнище, буду брести, пока держусь на ногах. Вперед, вперед, до самых границ империи, туда, где стоит город, который называют Веной. Да-да, туда», — бормотал он, склоняя все ниже и ниже охваченную дремой голову.

 

VI

Было далеко за полдень, когда он вошел в тот слякотный город, труднопроизносимое название которого делало его вид еще более мрачным. Здесь он должен был сдать последние тюки. Далее простирались мадьярские земли, но его миссия кончалась здесь. В следующий раз, возможно, он уйдет еще дальше. А пока и этого было довольно. Хаджи Милети чувствовал себя совершенно разбитым.

Ему пришлось долго плутать, прежде чем набрел он на нужный ему склад — приземистый, невзрачный барак посреди грязного, покрытого лужами и угольной пылью двора. Кладовщик, которого он с трудом разыскал, помог ему сгрузить последние тюки. Заискивающе кланяясь, он непрестанно оправдывался, называя при этом Хаджи Милети «столичный ага». Опасался, видимо, что караванщик доложит об его отлучке столичному начальству. Но лицо Хаджи Милети оставалось хмурым. Все было противно ему в этом мерзком городе. Ужасно хотелось прилечь, вытянуться и забыть обо всем.

Кладовщик, пересчитав чадры, внимательно сверил цифры и расписался в накладных. Хаджи Милети безучастно глядел на мулов, стоявших у входа. «Наконец-то и с этим покончено!» — подумал он.

— Паводок, на дорогах грязь, — продолжал заискивать кладовщик. — Слава Аллаху, что мулы у вас теперь налегке.

Хаджи Милети промолчал. Но немного погодя заговорил сам:

— А где здесь поблизости постоялый двор?

— Постоялый двор? Да тут рядом, за перекрестком, направо. Погодите немного, ага, вот навешу замок и отведу вас.

Хаджи Милети немного расслабился лишь тогда, когда провожатый привел его на место и, договорившись обо всем с хозяином заведения, не понимавшим турецкого, с поклонами удалился. Разговаривать с кем бы то ни было он был просто не в силах. «Слава Аллаху, что хозяин не говорит по-турецки», — подумал он.

На улице опять шел дождь. Через распахнутую дверь Хаджи Милети наблюдал за слугой, суетившимся у каравана. Немного погодя хозяин засветил фонарь у входа, а Хаджи Милети охватила невыносимая тоска. Что ему было делать? Он уселся в уголке у зажженной керосиновой лампы и долго разглядывал накладные. Все было в полном порядке: ни утерь, ни недостач, никаких неприятностей в дороге с ним не случилось. И все же облегчения он не испытывал. Теперь, когда весь груз был доставлен по назначению, когда мулы пожевывали сено в хлеву, он ощущал в душе какую-то пустоту. Что это было? И вообще, какое ему дело до этих покрывал? Разве они были его собственностью или стоили ему труда и пота, чтобы быть причиной огорчений? Любой другой, будь он на его месте, доставив государственный груз в целости и сохранности, чувствовал бы себя героем. В его же душе эти тонкие суконные полотнища вызывали столько волнений, столько смятения, что теперь, избавившись от них, он должен был бы успокоиться.

Но покоя в душе не было. Пять недель жизни были связаны с ними. Они казались ему то красивыми, то безобразными. Он то любовался ими, то проклинал их. Полмиллиона женских лиц закроют они. Будут касаться их лбов, щек, губ, ощущать их дыхание. Станут свидетелями их тайных вздохов. Ведь этих навьюченных мулов, этот свадебно-траурный караван сопровождал не кто иной, как он сам.

И вот их уже нет. Опустели вьючные седла мулов, жующих теперь сено в хлеву постоялого двора. Опустела и его душа.

«Бежать, бежать! Скорее вернуться домой, к жене, к детям. Как от чумы, бежать от таких дел, забыть все навсегда…»

Во дворе стемнело. Дождь лил не переставая. Хаджи Милети вдруг нестерпимо захотелось плакать.

 

VII

Обычно обратный путь казался ему легче, короче. На этот же раз он был безмерно долгим. Более захолустными выглядели теперь города и поселки, а погода продолжала портиться. Вступая в какой-нибудь город, первое, что он ожидал увидеть, это женщины под чадрой. Однако их нигде не было. Чужеземки, как и раньше, ходили с открытыми лицами. «Странно», — подумалось ему. А впрочем, ведь он не знал ничего о том, как будет исполняться фирман, как власти принудят женщин носить чадру.

«И какое мне до этого дело!» Сказав так, он ощутил, что его охватило безразличие. Однако, вступая в следующий город, он вновь был готов обратиться к первому встречному: «Куда подевались все те чадры, которые я с такими муками волок с другого конца света?» Он не мог понять даже, чего ему хотелось больше: увидеть эти черные полотнища скорбно развевающимися на ветру или узнать, что они преют в тюках где-нибудь в глубине склада, словно угольные залежи в недрах земли.

Однажды в мыслях пронеслось: а не приснилось ли ему все это? Но потом он подумал: фирман ведь мог быть отменен.

«Да пусть делают с ними что хотят!» — говорил он, не отрывая взгляда от дали, в которой терялась дорога. Уже давно осталось позади Сараево. Он приближался к Шкодре. Величественные мечети и церкви этого города тревожно мерцали в тумане.

Дождь начал накрапывать, когда он входил в город, а когда приблизился к «Новому трактиру», где уже ночевал, дождь и не думал утихать. Двор трактира был усеян мелкими лужами. Но это его ничуть не волновало: в любом случае он не испытывал ни малейшего желания бродить по городу.

Усталый и замерзший, сидел он, согнувшись, в углу просторной комнаты до самого вечера. Хозяин заведения засветил керосиновую лампу, висевшую у потолка. Постояльцы расселись вокруг низенького стола, чтобы поужинать. По тому, как обращались они друг к другу, видно было, что многие из них уже давно здесь. Должно быть, это были чиновники или инспекторы, прибывшие сюда по служебным делам из центра. Чувствовалось, что всем не терпится поскорее вернуться в столицу. Из разговора Хаджи понял, что люди эти — важные птицы. Он примостился с краю, стараясь не привлекать к себе внимания. Но все же не остался незамеченным. В то время когда трактирщик раскладывал тарелки и ложки перед постояльцами, один из них — с длинным лицом и полузакрытыми глазами, отчего слова, им произносимые, казались пренебрежительными, — спросил, обращаясь к Хаджи Милети:

— А ты, приятель, по делу тут?

— Я? — переспросил Хаджи удивленно. — Я сопровождаю караван, ага. Привез чадры.

— Так это ты доставил их сюда?

Все взгляды устремились на Хаджи Милети. Он утвердительно кивнул.

— Последние дни здесь, в Шкодре, только об этом и говорят, — сообщил трактирщик, ставя посередине стола миску с фасолью. — Угощайтесь, прошу вас! Хватит на всех, еще и добавка будет.

— Благодарствуем, уста! — донеслось сразу несколько голосов.

— У всех ли есть ложки и тарелки? Не забыл ли я чего? — спросил трактирщик.

— Нет-нет, — поспешил ответить кто-то уже с полным ртом. — Да благославит тебя Аллах!

Лицо трактирщика светилось удовольствием.

— Весь город гудит, только и разговоров что о чадре, — заговорил трактирщик, видимо довольный тем, что за столом завязалась беседа. — Да и понятно почему. Для наших мест это невидаль: и для женщин, и для мужчин. О фирмане здесь все наслышаны. Но никто не знает толком, как все будет. Поговаривают, что жандармы будут хватать любую женщину, которая осмелится выйти из дома без чадры. Слышал я, что за нарушение фирмана будут брать штраф, а может, даже сажать в тюрьму.

— В самом деле, что же будет? — спросил один из постояльцев у Хаджи Милети. — Уж кто-кто, а ты должен об этом знать.

Хаджи пожал плечами:

— Не знаю я ничего, ага. Я ведь только привез их.

А про себя подумал: «Мало вам того, что я волок их с другого конца света. Вам еще и скажи, что с ними делать».

— А что, противятся? — спросил кто-то хозяина.

— Да как вам сказать. Люди здесь упрямые. Что мужчины, что женщины.

— Ничего, привыкнут, — произнес длиннолицый. — Свыкнутся, как со всем свыкаются.

— Вы думаете? — спросил один из постояльцев.

— А куда им деваться?

— Чего только не услышишь, — улыбаясь, поддержал разговор трактирщик. — В этих краях в домах албанцев, кроме главного входа — больших дверей — есть еще и маленькие, во дворах. Эти калитки соединяют их сады. Так вот, говорят, что, когда женщинам и девушкам запретят выходить без чадры на улицу, эти самые калитки не будут закрываться ни днем, ни ночью, чтобы албанки могли ходить через них из одного дома в другой.

— Ты погляди! — воскликнул длиннолицый. — Чего только не придумают — лишь бы не носить чадры.

— Надо же! — сказал другой, разводя руками. — Все понимаю, но как можно ослушаться султанского фирмана — в толк не возьму.

— Ты прав, — вступил в беседу еще один постоялец. — Коль вышел фирман о чадре, то скорее небо упадет на землю, чем фирман будет нарушен.

Вначале эта беседа казалась Хаджи Милети даже приятной. Тем более что он сам был в центре внимания. Но постепенно она начала раздражать его. Он не мог дождаться, когда наконец закончится ужин, а вместе с ним и беседа.

Но она, к его большому огорчению, продолжалась и после ужина, когда несколько постояльцев попросили кофе. Хаджи хотел было отправиться спать, но ему было неудобно уйти. Почти все постояльцы были старше его по возрасту, да и с положением. Опасение, что кто-нибудь из них после его ухода может сказать о нем что-нибудь нелестное, удерживало его здесь.

— И в самом деле, замечательно, что вышел этот фирман, — сказал один из постояльцев. — Может быть, с ним даже немного подзадержались. Но великий падишах никогда не принимал поспешных решений. Он обдумал и взвесил все, прежде чем принимать его.

— Это было великим благом для всех, особенно для нас, мусульман, живущих в этих краях среди иноверцев, — включился в беседу трактирщик, замерший с кофейником в руке, ожидая, не захочет ли кто из гостей еще кофе. — Сколько раз писали мы об этом султану, но ответа не было.

— Письма такого рода, должно быть, шли в столицу отовсюду…

— Говорят, что принятие фирмана подтолкнул один сон, — произнес длиннолицый. Его глаза-щелки казались теперь совсем закрытыми. — Да-да, именно сон, — добавил он, помолчав. — Об этом сне сообщил в столицу один мулла из Боснии.

— Сон? Какой сон? — послышались удивленные голоса.

Длиннолицый кивнул.

— Над его точным толкованием долго бились, прежде чем было доложено султану.

— Благословен будь праведник, увидевший этот сон, — произнес трактирщик. — Он спас нас. Ах, какой великой радостью было известие о фирмане. Барабанную дробь услышали еще до рассвета. Люди высовывались из окон, спрашивая: «Что случилось? Радость какая?»

— Что-то мне не верится, что так уж все и ликовали, — засомневался кто-то из постояльцев.

— Нет, конечно же, нет, ага, — продолжал трактирщик. — Я ведь говорил, что большинство здесь против фирмана. Они ни о чем другом и не помышляют, кроме как обойти его. Да разве только это… Наши недруги не пропустят случая, чтобы не опорочить власть султана. Они тут же распустили языки.

— Да что уж там! Приуныли, что не смогут больше подмигивать красоткам на улицах, — сказал молчавший до того коротышка, весь побагровев от злости.

— Да, недруги государства, мерзавцы и развратники только этим и занимаются, — подхватил другой. — Они будут ругать фирман, лить крокодиловы слезы, оплакивая удел этих греховодниц. Но они забывают об одном: как сказал Шейх уль-Ислам, именно фирман спасет этих нечестивиц от греха, от порока, гнездящегося в них.

— Лицемеры! — не удержался длиннолицый. Хаджи Милети казалось, что тот спит, столь неподвижным было его лицо. — Дело не в том, что им жаль женщин. Нет, они берут их под свою защиту, чтобы разлагать государство. Кто будет отрицать, что грех, распутство — от них, от женщин? Не примем мер, этот здешний блуд распространится, словно зараза, и в наших краях. Женщины у нас откажутся носить чадру, как эти неверные, и тогда — конец.

— Спаси нас, Всевышний! — прошептал самый старый из постояльцев.

— Теперь-то мы дождемся наконец порядка, — продолжал длиннолицый. — Мужчины, видя женщин с открытыми лицами, будто рассудка лишаются. Да и войн, мятежей будет поменьше. Ведь именно женщины возмущают спокойствие в этом мире, как луна возмущает море…

— Твоими устами, ага, глаголет истина, — одобрительно отозвался старик.

— Да, дела наши идут все успешней, — продолжал длиннолицый. — А ты, доставивший сюда чадру, — обратился он к Хаджи Милети, — большое добро сотворил. Будешь благословляем женщинами на этом и на том свете.

Все посмотрели на Хаджи — единственного за этим столом, не подававшего голоса. Он уже было подумал, что о нем все забыли. Но теперь о нем вновь заговорили как о герое дня. Хаджи Милети даже покраснел. Никогда в жизни не слышал он столь утонченных похвал, а главное, из уст столь достойных людей. Они называли его предводителем султанского каравана, ревнителем веры, посланцем ислама, укротителем плотских соблазнов. Но больше, чем от этих редкостных похвал, Хаджи Милети бросало в краску от его давешней неблагодарности: ведь он без особой охоты сел за этот стол и так же нехотя слушал эти разговоры о чадре. Откуда в нем эта неприязнь? Это высокомерие? Ведь он хотел уйти из-за стола, подталкиваемый, наверное, дьяволом, хотел отплатить неблагодарностью за их добро. Ведь только дьявол мог внушать ему желание покинуть стол, за которым он оказался волею судьбы, где впервые в жизни беседовал с людьми столь почтенными и праведными.

Дьявол и женщины… Вот что наделали их открытые лица. Целыми днями они нарушали его душевное спокойствие, смущали, искушали его. Мрачные мысли, будто адские молнии, пронзили его мозг, это были мысли, толкающие человека в пропасть.

Как хорошо, что великий султан скрыл от мужских глаз эти шеи, эти волосы, эти глаза, казавшиеся просто ангельскими. Ведь они таили в себе погибель. Он и сам чуть было не пал их жертвой, столкнувшись с ними впервые. Усомнился в фирмане, а душа его чуть было не восстала против государства, послушным слугой которого он был до сей поры.

«Аллах хранит меня», — пронеслось в мыслях. Аллах действительно хранил его. Ведь в тот миг, когда он приблизился к самому краю пропасти, Аллах привел его сюда, посадил за этот стол, чтобы спасти. Вот вернется домой, сразу же пойдет в старую теке, а потом — к усыпальнице дервиша Али, чтобы снять с себя эту напасть. Он будет усердно молиться по пять раз на дню, как пристало правоверному мусульманину.

Было поздно, когда постояльцы поднялись наконец из-за стола. «Спокойной ночи!» — говорили они друг другу, прикладывая руку к груди. «Спокойной ночи!» — бормотал растроганный Хаджи Милети.

Освободившись от мучивших его сомнений, счастливый, направился он в свою комнату. Перед сном молился дольше, чем обычно. Шептал старые молитвы, которые не вспоминал годами. Но сон, как и в прошлую ночь, был тягостным, беспокойным. Во сне его преследовала желтая луна, которая, как рана, разъедала спину Мраморного моря, и этот кошмар преследовал его целую ночь. Несколько раз он просыпался, шептал: «Спаси, Всевышний!» — и засыпал вновь. Утром он проснулся с головой тяжелой, точно свинец.

 

VIII

С каждым днем все больше холодало. Чем дальше он продвигался, тем выше и выше казалось ему небо. Оно словно хотело оторваться от грешной земли.

Хаджи Милети оставлял позади один за другим города и поселки Албании. Налегке мулы двигались намного быстрее. Да и стражников, которые раньше замедляли ход каравана, теперь не было. На душе посветлело, и дорога показалась Хаджи Милети намного приятней.

В Дурресе, Эльбасане, а затем и в Охриде он отметил про себя, что женщины встречались ему на улицах гораздо реже. Видимо, фирман все же вступил в силу. Он почувствовал, как что-то кольнуло его в сердце. Почему-то он считал, что это случится гораздо позднее, когда он будет уже дома, а это значит, что у него не будет случая убедиться в этом самому. Однако в здешних краях фирман, видимо, уже действовал. Оно и понятно: в городах, куда караван доставил чадру раньше, фирман раньше вступил в силу.

И чем ближе был дом, тем заметнее становилось отсутствие женщин на улицах. «Эта осень будет осенью без женщин, — подумалось ему. — И наступившая зима будет зимой без них. А вслед за зимой такими же будут все зимы, все весны…»

Хаджи Милети старался не думать об этом, но не мог. Мир казался ему холодным, серым, застывшим, как во время затмения. И те редкие женщины, которые попадались ему на глаза, тоже казались холодными. Притихшими, погрустневшими были и мужчины. Это оледенение, это запустение ощущалось и в них.

Хаджи Милети почувствовал, что его душу вновь охватывает то смятение, которое он недавно с таким трудом преодолел. Но тщетно пытался припомнить он все сказанное за столом на том постоялом дворе в Шкодре. Его недавние собеседники казались ему призраками, привидевшимися во сне, едва различимыми, бледными тенями.

И каждый раз, когда на дороге встречалась ему девушка или женщина с открытым лицом, он думал о том, что она, возможно, станет последней. И даже если ему как караванщику придется еще раз проделать этот путь, он никогда больше их не увидит. Люди печалятся, когда отцветают розы, когда увядают лилии. Но это — мимолетное огорчение, поскольку исчезают они на несколько месяцев. А представьте, если бы людям сказали: полюбуйтесь на эти розы, они — последние. Аллах повелел, чтобы никогда больше не росли они на этой земле. Что тогда?

То же происходило с женщинами. Могло случиться, что он вновь прибудет в эти края с грузом золота или ковров и не увидит их больше. Всех их поглотит ночь. И эту чуму привез сюда он.

Тщетно старался Хаджи Милети рассеять свою печаль. Разве он издал этот фирман о ношении чадры? Да и кто он такой? Мелкая сошка, простой караванщик, подневольный человек. Но оправдания эти принимал лишь разум, сердце их отвергало. Внутренний голос словно нашептывал ему: не случайно же именно тебя выбрали для этого дела. И в его сознании, непривычном к такого рода терзаниям, вина приобретала невиданные размеры. Ведь он причинил это зло. Это он тянул за собой эту черную завесу, переходя из города в город, из села в село. Он — сатана с черной отметиной, нечистый, затмивший луну. Их ненависть никогда не даст ему покоя. «Бежать, спасаться! Иначе они поймут, кто я такой и что привез сюда. Они бросятся мне вслед, догонят и придушат. А не догонят, так меня настигнут их проклятия». Вот о чем думал Хаджи Милети, беспокойно оглядываясь на дымок над трубами остающихся позади городов. А в городах этих на десятке балканских языков говорилось лишь об одном — о чадре. Ведь случались же раньше и солнечные, и лунные затмения. А теперь было иное затмение. Затмение женщин. И весь мир содрогнулся и оцепенел.

Так, в полудреме, он продолжал свой путь и вот, очнувшись от размышлений, вздрогнул: перед ним в ночи белел песчаный берег, полого спускающийся к морю. Да, это было то самое место, где он пел во весь голос. Вот и тот источник, где он впервые увидел их… Теперь кругом было пустынно, безжизненно. Камешки, мох под желобками источника были серыми, холодными, чужими.

Он спешился и, неловко ступая, направился у источнику. Он и подумать не мог, что от воды, так же как от покинутого виноградника или невспаханного поля, может веять запустением. И от этого запустения вода казалась какой-то особенно холодной. Но это была не живительная, а смертельная холодность.

Пить эту воду не хотелось. Он огляделся по сторонам, как будто ожидая появления чужеземок. Он невольно представил их: чужие, равнодушные, с лицами, скрытыми чадрой. «Нет, — подумал он. — Пусть лучше не появятся никогда, чем вот так, словно немые призраки».

Он резко повернулся и направился к каравану. Но не сделал он и сотни шагов, как тело его стали сотрясать рыдания. Такого с ним никогда не было. Он не вытирал текущих по щекам слез, не пытался сдерживать себя. В голове лишь мелькнуло: как хорошо, что мулы существа неразумные.

Караван продвигался все дальше на восток. Царство женщин оставалось позади. Начинался мир многовековой чадры, в котором не было ни волнующих женских глаз, ни крамольных мыслей. Но теперь он вступал в этот мир словно чужой. «Упаси меня, Всевышний!» — повторил он несколько раз. Потом мысли его смешались, словно от порыва налетевшего ветра. Вспомнилось все, что видел и слышал за последнее время. Ему нестерпимо захотелось крикнуть: «Скрой солнце и луну, о Великий! Скрой звезды и море, только их пощади!»

Дорога приближалась к берегу моря. Столица была недалеко.

«Проклятый фирман!» — вырвалось у него. Никогда раньше он не позволял себе такого.

Песчаный берег, по которому гулял порывистый ветер, казался еще более пустынным и серым. Крошечные песчинки, холодные и надоедливые, жгли в уголках глаз. «Отмени фирман!» — почти простонал он, словно кого-то предупреждая, прежде чем сразить ножом.

Караван приближался к Орман-чифлику. Еще издали увидел он темнеющие островки деревьев на его подступах. Мрачные предчувствия не покидали Хаджи Милети. Не перебросившисы ни с кем ни словом, не отряхнув с себя дорожной пыли, он распряг мулов и направился в комнату, отведенную ему для ночлега. Лег, вытянулся. Нет, уснуть он не мог. Поворачиваясь с боку на бок, поднялся, зажег керосиновую лампу. И под ее тусклым, навевающим тоску светом заплакал навзрыд.

 

IX

Его арестовали ранним утром. Еще не рассвело, когда в комнату постучали и, не говоря ни слова, не причиняя боли, не волоча и не толкая, на его еще мягкие ото сна руки надели наручники.

Но не меньше, чем сам Хаджи Милети, которого взяли без единого объяснения, были удивлены его пленители. Их поразило его спокойствие и непротивление. Ничего не понимая спросонок, он рассматривал наручники, словно не веря, что видит их на собственных руках.

— Что я такого сделал?

Но в голосе его не слышалось жалобы. Скорее он походил на человека, который, отрезвев порле пьянки, хочет узнать, чего он такого по пьяному делу натворил.

— Скоро узнаешь, — был ответ.

Услышав этот голос, Хаджи Милети узнал в нем голос того человека, который два месяца назад, в ту ночь, когда он прибыл сюда из столицы, успокоил его, когда он спросил о мулах: «Не тревожься, место здесь надежное».

Его везли в закрытой повозке в сопровождении двух охранников, не спускавших с него глаз. Третий, подсевший в повозку, судя по всему, был их начальником. В его кармане лежал сопроводительный документ следующего содержания:

«Донесение по делу о недоверии Хаджи Милети, сыну Рахима и Хатиджи, служащему заготовительной конторы дворца Шейха уль-Ислама, вернувшемуся из двухмесячной поездки в западные края империи.

Сегодня, 17-го числа текущего месяца, на основании правил нашей священной империи, определенных тайным указом номер 31 и дополненных распоряжением за номером 13063; проведено ночное подслушивание служащего заготовительной конторы Хаджи Милети, посланного караванщиком в районы, подпадающие под действие вышеназванных распоряжений.

В соответствии с установленными правилами, прежде чем осуществить подслушивание данного лица, был просмотрен Общий реестр и прочитана запись, сделанная в день первого прохождения через Орман-чифлик. В графе с его именем была обнаружена нижеследующая запись: «Ночь провел неспокойно. Дважды просыпался. Во сне разговаривал, что свидетельствует о раздвоенности и страхе. Обратить внимание на обратном пути».

На основании государственных распоряжений, а также принимая во внимание вышеизложенную запись, наши агенты, выполнив соответствующие действия, доложили на рассвете, что вышеупомянутый Хаджи Милети не только провел еще одну беспокойную ночью, что усиливает сомнения в его раздвоенности и страхе, но и долго рыдал. Случай редкий в нашей практике, дающий основания подозревать его в совершении деяний, наносящих вред государству и вызывающих теперь в его неспокойной душе смуту, страх и раскаяние.

По прочтении рапорта о подслушивании, на основании тех же предписаний я отдал приказ об аресте вышеупомянутого Хаджи Милети и немедленной его отправке в имперскую следственную тюрьму.

Комендант Орман-чифлика

Тахир Бекбей».

 

X

Где он? Сколько времени он провел здесь, закованный в кандалы? Темница была узкой и высокой. Ее стены сужались к потолку. Кто его знает, случайно ли это, или, быть может, строивший эту тюрьму умышленно сделал потолки уже пола, чтобы темница напоминала форму гроба.

Целыми часами лежал он неподвижно, чувствуя лишь, как муравьи ползали под кандалами на его руках. Ему вдруг вспомнилось, как однажды в далеком детстве дождливым днем брели они с матерью под сводами огромного моста…

Его забирали на допрос, не дав сомкнуть глаз несколько ночей кряду. Допрашивали, подняв одурелого после десятичасового сна. Допрашивали изможденного голодом и разморенного обильной едой. Пытались взять мягкостью, сломить силой. Обещали немедленно освободить и даже вознаградить. Грозились содрать шкуру, распять, четвертовать, пустить на свечи, которые христиане зажигают на могилах промозглыми декабрьскими вечерами.

Не отвечая на вопросы, он отрешенно глядел на следователя Орхана, вызывая в том надежду, что вот-вот заговорит. Потом отводил взгляд. «Говори, не опуская глаз!» — настаивал Орхан. И вопросы следовали один за другим с утомляющим однообразием. «Что ты делал, находясь там? С кем встречался? Что за послания вез? Почему совесть мучила тебя в ту ночь в Орман-чифлике? Почему ты рыдал?»

Следователь смотрел не отрываясь на его глаза, на его губы, которые начинали вроде бы слегка подрагивать после задаваемых вопросов. Впрочем, больше, чем эта бесконечная череда вопросов, его утомляло ощущение того, что слово было где-то близко, что оно уже готово сорваться с уст узника, но всякий раз что-то тому мешало. Что-то незначительное, малое, чего он, следователь, никак не мог преодолеть.

И тогда его голос вновь становился мягким, вкрадчивым. «Хаджи Милети, ты ведь добрый человек. Только добрые, порядочные люди испытывают угрызения совести, чувство раскаяния. Только они плачут, когда совершают ошибки. Даже если ты в чем-то виноват, вина твоя, ясное дело, нечаянная. Ты случайно попал в ловушку. Ты был словно во сне. Проснись, Хаджи Милети! И этот кошмар прекратится».

Но Хаджи Милети продолжал молчать. И тогда следователь, скорее желая облегчить свою душу, чем запугать узника, вновь яростно обрушивался на него. Грозил пытками, известковой ямой, скорпионами, обещал сжечь заживо, четвертовать, содрать шкуру, пустить на воск для свечей, мерцающих на христианских могилах в унылые декабрьские вечера.

 

XI

Смятение охватило семью Хаджи Милети, всех его близких, весь его род. Этим простым людям впервые в жизни пришлось стучать в двери чиновничьих кабинетов, не получая ни ответа, ни разъяснения.

Вначале они решили, что он сгинул бесследно. Домыслы же были самые разные. Поговаривали, что он сошел с ума и утонул в реке вместе со своим караваном. Потом прошел слух, что его убили враги государства, растерзали женщины, задушив чадрой. «Его настигло проклятие балканских женщин», — перешептывались старухи из его рода.

В то утро, когда во дворик их маленького дома нежданно нагрянул следователь, чтобы произвести обыск, все сразу поняли, что Хаджи Милети арестован. «Ну и слава Аллаху! — вздохнули с облегчением. — Значит, жив!»

Всю зиму хлопотали, писали прошения то первому визирю, то в канцелярию Шейха уль-Ислама, то самому султану. Ответа не было ниоткуда. «Не огорчайтесь, — говорила старая Мерьеме, — не теряйте надежду. У могилы нет дверей, у тюрьмы — есть».

Хаджи Милети умер на исходе зимы, до того, как приступили к жестоким пыткам. Охранник, обнаруживший его мертвым однажды утром, был испуган: ему показалось, что это был совсем не Хаджи Милети, а кто-то другой, даже похожий на женщину. Но, перевернув труп, охранник узнал все же Хаджи Милети. Голову и часть лица его закрывал черный платок, как чадра лицо женщины.

Охранник застыл, не сводя глаз с его землистого лица. Два муравья ползали вокруг сомкнутых губ мертвого, словно стремились проникнуть внутрь. Но, покружив вокруг них, вновь устремлялись куда-то в своем бессмысленном движении.

 

XII

В ту неделю, когда труп Хаджи Милети был сброшен в общую могилу на окраине столицы, где хоронили обычно приговоренных к смерти, сирот и бездомных, во дворце султана прошло заседание правительства. На нем в присутствии султана Шейх уль-Ислам докладывал о том, как исполняется фирман о ношении чадры в западных частях империи.

«Почти год минул со дня принятия сего славного фирмана и полгода со дня направления в те края первого каравана с покрывалами. С тех пор, — продолжал Шейх уль-Ислам, — караваны один за другим доставили на Балканы и далее, вплоть до мадьярских и австрийских земель, более двадцати миллионов покрывал. Таким образом, успешно — с помощью Аллаха и несмотря на дурные предсказания — было завершено одно из величайших начинаний, предпринятых в последнее столетие бессмертной Османской империей». Сказав это, Шейх уль-Ислам перевел взгляд в ту сторону, где сидели, потупив взоры, визири-албанцы. Все понимали, что клан их еще подымется, что придет время и их фирманов. Так же, как наступит время их падения и опалы, которое продлится до нового взлета. Так было всегда, и так это происходило и на этот раз в Османской империи. Все знали это, а потому не спешили выступить против них теперь, когда они были в опале. Впрочем, как не спешили и объединяться с ними в период их возвышения.

Голос Шейха уль-Ислама то затихал, то с трудом возвышался на фразах, слишком длинных для его старческих легких. «Ислам теперь может быть спокоен, — докладывал он. — Женщины Греции, Албании, Кипра, Румынии, Сербии, Болгарии, Боснии, Македонии и Черногории, а также женщины тех краев Польши, Крыма, Венгрии и Австрии, что находятся под османским владычеством, скрыты чадрой. Такое — колоссального размаха — предприятие могло быть осуществлено лишь такой великой державой, как наша», — продолжал он.

Шейх уль-Ислам на миг умолк, затем, обратившись к султану, сказал: «Я счастлив известить сегодня великого султана, наместника пророка на земле, о том, что все женщины величайшей империи мира носят чадру».

Он сделал движение рукой, будто море этих покрывал — черное, дышащее и бескрайнее — простиралось у его ног. Султан же, следящий за ним взглядом, медленно кивал головой, а губы его шептали: «Честь и хвала!»