ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ БУДАПЕШТА. «Повести»

#img_2.jpeg

NÁVRAT Z BUDAPEŠTI

Praha, 1975

Перевод Т. Аксель и Ю. Шкариной

Редактор Т. Горбачева

1

Утреннее заседание кончилось раньше, чем он предполагал, и в его распоряжении оказалась вся вторая половина дня и даже целый вечер — можно было побродить по улицам и насладиться дразнящей атмосферой незнакомого города.

Нельзя сказать, что Будапешта он не знал совсем, ему случалось уже бывать здесь, но всегда недолго — день-два, и самое большее, что он успевал, — это пройти по улице Ваци, заскочить в магазины, на ходу полюбоваться набережной Дуная или островом Маргит, посидеть немного в каком-нибудь старомодном кафе или в знаменитой кондитерской на площади Вёрёшмарти.

Хотя о Будапеште он знал немного, город давно очаровал его, казался близким, приветливым, иногда — чересчур нарядным, слишком уж тщательно следящим за своей внешностью.

Он любил эти широкие зеленые бульвары, уютные кафе со столиками, расставленными на тротуарах, архитектуру конца века, яркие фасады домов и нетерпеливое движение — бесконечный людской поток, целый день перетекающий с места на место, с одного берега Дуная на другой.

После утреннего заседания его хотели отвезти на машине в гостиницу, но он решительно отказался, заявив, что с удовольствием пройдется пешком, ведь тут недалеко, дорогу он помнит, да и день великолепный.

И теперь он брел по многолюдным улицам, то и дело замедляя шаг, оглядываясь или бездумно рассматривая витрины, хотя и не собирался ничего покупать. Или вдруг замирал на краю тротуара у перекрестка, его завораживало стремительное уличное движение — нескончаемая лавина машин, трамваи, поток прохожих, — то, как все это мелькало у него перед глазами, будто цветной широкоэкранный фильм.

Казалось, и сам город тоже двигается, плавно, едва заметно — это колебался раскаленный жарким солнцем воздух. Ряды домов словно отступали в стороны и неожиданно опять возвращались на свои места, окна вытягивались в длинные стеклянные полосы и тоже волнообразно изгибались, как бы отражая звуки шагов. А там, вдали, где улицы пересекались, пестрое движение усиливалось: люди, машины, трамваи толкали друг друга в страшной спешке и суматохе. Ослепительный натиск солнца на какое-то мгновение остановил этот стремительный водоворот, он как бы замер, прежде чем опять, судорожно вздрогнув, разбежаться в стороны и слиться с живыми струями соседних улиц.

Он шел, и город любезно раскрывал перед ним бесконечные новые виды, манил все дальше и дальше, в глубь изящных ансамблей, выставляя напоказ своеобразную, привлекающую своей новизной красоту.

За каждым углом он обнаруживал оригинальной планировки жилые массивы, зеленые скверы, маленькие площади, церкви необычной архитектуры, роскошные особняки, уютные кафе, магазины, рестораны и на первый взгляд не слишком занятные, но для этого города весьма характерные закоулки.

Он чуть не заблудился — запутался в схожих боковых улочках и переулках — и не сразу понял, в каком направлении надо идти, чтобы попасть на главный проспект.

Между высокими домами вдруг увидел тихий, ничем не примечательный скверик с купами каштанов, густые кроны которых бросали тень на скамейки возле чахлого, затоптанного газона.

Все скамейки были заняты. В стороне, в дальнем углу сквера, в песочнице на детской площадке весело щебетали дети.

Почувствовав внезапную усталость от яркого солнца и шумных улиц, он с наслаждением опустился на свободное место в тени.

Люди вокруг разговаривали, а он не разбирал ни слова, по жестикуляции стараясь хотя бы догадаться, о чем идет речь, но и это ему не удавалось.

Рядом с ним сел мужчина средних лет, с головы до ног одетый в черное, даже шляпа у него была черная, носовым платком он вытер пот с лица, но шляпу так и не снял. Потом вынул из портфеля бутерброды с салом и стал есть, с хрустом закусывая их зеленым перцем, да еще умудрялся при этом сопя читать газету, разложенную на коленях.

Напротив в глубокой тени играли в карты пожилые мужчины в рубашках да брюках с подтяжками, очевидно, пенсионеры. Они громко спорили, вокруг них сгрудились многочисленные болельщики и тоже что-то кричали друг другу.

Откуда-то со стороны Дуная порывами налетал сухой горячий ветер, он не освежал, а лишь увеличивал усталость.

По дорожке мимо скамейки проходили люди, наверное, возвращались с работы, откуда-нибудь с недалекой фабрики, и оставляли за собой обрывки слов.

Сосед по скамейке доел хлеб, догрыз перец и теперь сидел неподвижно, шляпы он так и не снял, газета лежала у него на коленях; но вот он начал клевать носом, голова то и дело падала на грудь, он резко вздрагивал, выпрямлялся, но вскоре все начиналось сначала.

— Арпад, Арпад! — настойчиво звал пронзительный женский голос около детской площадки. Но никто не откликался, и женщина кричала до хрипоты. Было два часа дня, по-видимому, она звала сына обедать.

Он встал, отряхнул с костюма пыль и двинулся дальше. Шел наугад, выбирая тенистые улочки, лишь бы укрыться от палящих солнечных лучей.

И вдруг оказался на главном проспекте, прямо напротив старой гостиницы, где остановился. Подождав, пока загорится зеленый огонек, перешел дорогу и наконец скрылся от солнечного зноя в полутьме вестибюля, даже днем освещенного хрустальными люстрами.

Когда он попросил ключи от своего номера, прилизанный портье на минутку оторвался от каких-то бумаг и ответил по-немецки:

— Простите, вы инженер Бендл?

— Да, это я.

— Для вас здесь записка, — строго произнес портье и вместе с ключом подал ему вчетверо сложенный листок из блокнота.

Записка была написана по-чешски, круглыми, словно разбегающимися во все стороны буквами. Почерк был маловыразительный, скорее всего женский. В записке лаконично сообщалось:

«Зайду за вами в 19.30, есть два билета в оперу. А.»

Ему сразу припомнилось утреннее заседание, как он беспомощно стоял, нелепо улыбаясь, — никто из его торговых партнеров не говорил по-чешски, а он в свою очередь не владел венгерским. Обменявшись несколькими любезными фразами по-немецки, все опять растерянно заулыбались. Он ждал, что же будет дальше, но ничего не происходило, все молчали, переминаясь с ноги на ногу, и улыбки застывали на губах. Но вот появилась хрупкая, небольшого роста энергичная девушка с коротко подстриженными светлыми волосами и необычайно ясными большими глазами на ничем, казалось бы, не примечательном лице.

Он обратил внимание только на эти глаза, сияющие глаза, устремленные на него.

— Извините, пожалуйста, за опоздание, — сказала она на точном, заученном по учебнику чешском языке, слишком твердо произнося слова. — Я далеко живу… на самой окраине…

Своим приходом она словно вдохнула во всех желание опять улыбаться. Напряжение, которое заметно нарастало под масками улыбок, тут же исчезло, все оживились и решили, не теряя больше времени, как можно быстрее приступить к переговорам.

И сам он тоже сразу почувствовал себя увереннее, теперь ему было на кого опереться, на чью помощь рассчитывать. Карие глаза были здесь, рядом, они следили за движениями его губ, смотрели все время внимательно и беспокойно, чтобы понять и осмыслить поток его слов.

На переговорах она сидела справа возле него, положив перед собой раскрытую школьную тетрадь и блестящую шариковую ручку, но за все это время ничего не записала; переводила уверенно, быстро и, очевидно, достаточно точно на свой родной язык, о чем можно было судить по ответам венгерских партнеров.

Председатель комиссии Домокош говорил о выгодности сотрудничества, о том, как успешно с самых первых шагов развиваются их отношения, которые сегодня уже являются необходимостью для обеих сторон, чему немало способствовали личные деловые контакты.

В ответ Бендл отметил, что и чешская сторона считает взаимные связи очень важными, ценит их, при планировании поставок на ближайшие годы основывается на уже достигнутых результатах, потому что опыт последних лет подтвердил потребность в дальнейшем расширении торговых связей; этому немало способствуют добрые, дружеские отношения обоих государств и, разумеется, личные контакты, в данном случае нельзя не отметить исключительную роль председателя комиссии товарища Домокоша в развитии успешного сотрудничества.

Затем пришла очередь цифрам, анализам, планам.

Он говорил спокойно и умело; произнеся несколько слов, останавливался, и тогда звучал приятный мелодичный голос переводчицы.

За все это время он не успел рассмотреть ее: был слишком сосредоточен на ходе переговоров. Но чувствовал ее присутствие, вдыхал тонкий сладковатый запах духов, видел нежный девичий профиль и короткие волосы над высоким лбом, беспокойное движение руки на фоне темного стола. Неожиданно его взгляд соскользнул вниз, и он увидел ноги в черных лакированных туфлях с золотыми пряжками, длинные, стройные и, бесспорно, красивые. Наверняка она об этом знает, раз так смело, без всякого стеснения сидит, положив ногу на ногу.

Как только заседание кончилось, а продолжение было перенесено на следующий день, его со всех сторон окружили люди. Перебивая друг друга, обращались к нему на ломаном немецком, явно чувствуя облегчение от того, что на сегодня официальная часть закончена. Сразу возникло множество вопросов и желание дать друг другу полезные советы, исчезла та скованность, которая мешала утром, перед началом заседания.

Ему хотелось как можно скорее поблагодарить переводчицу за успешное начало переговоров, сказать ей, как он рад, что она и дальше будет помогать, работе комиссии. Но он напрасно оглядывал длинный конференц-зал, очевидно, она незаметно удалилась, как только председательствующий закрыл заседание. Школьная тетрадь и серебряная шариковая ручка исчезли, так же как и их владелица.

Он вспомнил, что сразу же, как пришла, еще до начала переговоров, она между прочим сказала, что позвонит ему или оставит в гостинице записку, но он тогда не обратил на это внимания и ни о чем не спросил. Он не предполагал, да и не мог предполагать, что она готова посвятить ему и часть своего свободного времени.

Они шли вместе по широкой улице, но на таком расстоянии, что если один из них уступал дорогу встречному пешеходу, то другой уже с трудом отыскивал его в густом потоке людей.

Разноцветные неоновые огни искрились на фоне вечернего неба.

— Положение казалось уже критическим, но тут появились вы, — улыбаясь, сказал Бендл и красочно обрисовал, какое у всех было настроение перед ее приходом.

— Не может быть… — Она сделала вид, что удивлена. — Конечно, я опоздала.

— Вы появились в тот самый момент, когда больше всего были нужны, — старался польстить ей Бендл. — И были просто восхитительны!

Она рассказывала ему о себе: как изучала чешский язык в Карловом университете, в каком районе жила в Праге, в какие библиотеки, театры, танцевальные залы ходила. Иногда она просто изумляла его неожиданными вопросами о каких-то незначительных подробностях, вроде того, как сейчас выглядит Мальтезианская площадь и не бывал ли он последнее время в кабачке «У Шутеров». И все это как бы мимоходом, среди густой толпы, которая поминутно то уносила ее, то возвращала обратно.

Он и не заметил, как они очутились перед театром.

Вход окутывала пелена света, фонари утопали в жемчужной мгле сумерек. Одна за другой подъезжали машины, со всех сторон спешили зрители, боясь опоздать к началу спектакля, а театр радушно раскрывал свои двери.

Опера была веселая, местами просто озорная, с полусказочным сюжетом. Актеры в национальных костюмах исполняли неизменный чардаш. Картина следовала за картиной, декорации менялись на глазах у зрителей, и все шло ритмично, согласованно, рождая душевное спокойствие, как в приятном сне.

В зале не было ни одного свободного места, а прямо посреди действия иногда раздавались аплодисменты и взрывы смеха.

В антракте все прогуливались в просторном фойе, большая часть публики была в вечерних туалетах: у мужчин белые воротнички и неизменные черные бабочки, у женщин нарядные прически, словно в этот вечер они, как всегда, были в парадном виде и в наилучшем настроении.

Только его спутница в своем будничном, чуть ли не школьном платьице, с наспех причесанными короткими волосами выглядела на этом фоне несколько бедно и скромно.

Он осторожно рассматривал ее. Она казалась спокойной, уверенной в себе, ему нравился гордый выпуклый лоб, живые блестящие глаза, правильные тонкие черты небольшого лица. Восхищала манера держаться — как подобает искушенному гиду, иногда, правда, чересчур профессионально сдержанная, но, к счастью, поминутно приходившая в противоречие с молодой пылкостью.

Он старался быть внимательным, давал понять, как рад, что она рядом с ним. Повел ее в буфет, предложил выпить чашечку кофе, они сели за низкий столик и, оказавшись друг против друга, невольно оба заулыбались.

Нащупав в кармане сложенный листок, он рассеянно повертел его и наконец припомнил:

— Вы подписались весьма загадочно… Что означает это ваше «А.»?

Она сразу догадалась, о чем речь, лукаво усмехнулась и, как бы извиняясь, ответила:

— Это я по привычке… Меня зовут А́нико.

— Странное имя! По-чешски, наверное, Анна? Или Анежка… Или Андела?

— Да нет, — засмеялась она. — Наверно, скорее всего Анна. Но Анико — это просто Анико…

Антракт был короткий, по крайней мере им так показалось.

Сидели они на балконе и следили сверху за цветными конусами света, в которых двигались по сцене актеры. Когда содержание оперы было недостаточно понятно, Анико шепотом объясняла. Но, разумеется, когда это было на самом деле необходимо. И в густом полумраке зала он встречал взгляд сияющих глаз, наклонялся и слушал, что она шептала, и сияние глаз обжигало его, ведь она была так близко…

Между тем на залитой красным светом сцене, словно в отблеске зарева, Янош Хари беззаботно распевал о том, какой прекрасной может стать жизнь, если только человек сам того захочет, сколько всюду веселья и забав, сколько радости и любви. Янош Хари смеялся и веселился, пел и танцевал, высоко подпрыгивая, его мягкие сапожки мелькали по сцене. Своим настроением он заразил и зрительный зал, все смеялись вместе с ним, восторженно аплодировали и, будь возможность, наверное, танцевали бы вместе с ним, а может, и запели бы… Наконец его бодрый, сильный голос отзвучал, взлетел под самый купол и рассеялся там. Оркестранты внизу уже складывали свои инструменты, сцену медленно закрывал золотисто-желтый занавес, зажглись огни. Но зрители продолжали бушевать. Янош Хари в форме простого солдата низко кланялся перед опущенным занавесом.

— Я вам очень признателен, — несколько сдержанно поблагодарил Бендл, когда после окончания спектакля они вышли из театра. — Действительно было чудесно.

— Да? — отозвалась Анико. — А я-то боялась, что вам не понравится.

— Странного вы были обо мне мнения…

— Я вас совсем не знала.

— А теперь знаете?

— Немножко знаю.

— Мне так неловко, я отнял у вас массу времени, — продолжал он. — Собственно говоря, сегодня весь день и весь вечер вы посвятили мне.

— Ну что вы, ничего особенного. Я очень рада, что вы довольны.

— Но ведь у вас свои интересы… свои знакомые…

— Конечно. Только это вовсе не значит, что я не могу пойти в театр.

— Вы бы наверняка нашли и более приятные развлечения…

— Это не развлечение, это работа.

— Ах, вот оно что, — сказал Бендл.

Какое-то время они шли молча.

На улице было все так же оживленно, как и до начала спектакля. Только неона, казалось, стало больше: вывески и указатели светили отовсюду и лезли прямо в глаза.

— Здесь вы перейдете улицу, а направо, совсем рядом, ваша гостиница, — вдруг остановившись, сказала она и подала ему руку. — А мне на трамвай.

— Я подожду вместе с вами.

— Зачем, не стоит…

— Мне все равно некуда спешить.

Напротив, на другой стороне улицы, светились широкие окна большого кафе, оттуда доносилась приглушенная музыка, видны были посетители у стойки бара. Временами музыка вырывалась из дверей и тут же тонула в уличном шуме.

— Жаль, что вы спешите, — как-то неуверенно проговорил он.

— Почему?

— Да-так… Можно было бы посидеть в кафе.

— В другой раз, — просто ответила она. — Наверняка такая возможность еще представится.

И вскочила в дребезжащий трамвай, который сразу же тронулся. Бендл еще увидел ее на площадке вагона, и ему показалось, что она помахала рукой.

Он сидел в кафе гостиницы за круглым столиком на двоих, пил лимонный сок, в котором плавали маленькие кусочки льда, и скучал. Спать не хотелось, усталости он не чувствовал — поболтать бы, да не с кем. В переполненном зале с обитыми плюшем креслами и диванчиками, с большими зеркалами на стенах каждый развлекался на свой вкус — в компании или вдвоем.

Стоило ему повнимательнее вглядеться в кого-нибудь из посетителей, как тут же начинало казаться, что все они — актеры на сцене и каждый старается как можно лучше сыграть порученную ему роль. Даже освещение было по-театральному приглушенным.

Большинство мужчин с напомаженными волосами, у всех черные брови, тонкие усики, выбритые до синевы гладкие лица, белоснежные воротнички и манжеты. Женщины нежные, романтичные, с печальными улыбками, утомленные бессонными ночами, оставившими у них под глазами темно-серые тени.

От нечего делать он принялся разглядывать, какая из этих женщин могла бы ему понравиться, но ничего достойного внимания для себя не находил. Все они напоминали ему отблески ночных огней на Дунае, что тускнеют под утро, исчезая с ранним рассветом.

А может, это казалось только, потому, что он не понимал их речи, то струившейся ручейком, то вдруг стремительно обрушивавшейся водопадом, то звучавшей как шум ночной улицы, ворвавшийся в открытые окна, — ведь он воспринимал лишь выразительные жесты, ничего другого, кроме этих жестов, самоуверенных, прочно усвоенных, говорящих о превосходстве, искушенности в жизни. Ему казалось, что все они заняты только собой, любуются своим умением удобно развалиться в кресле и каждое слово сопровождать движением руки, бровей, рта, наклоном головы или умиленным взглядом. А он сидел здесь между ними одинокий, неуверенный, разглядывая людей, пока не убедился, что все они спокойно проводят вечер и никого абсолютно не волнует его присутствие. Он был для них всего лишь посетитель, в силу каких-то обстоятельств обосновавшийся за этим столиком.

Так и сидел он над стаканом лимонного сока за столиком на двоих, опустив глаза. И вдруг понял, что в этом жизнерадостном красочном городе, где на каждом шагу открываются тысячи возможностей для развлечений, все они не для него. При его характере, взглядах, возрасте, положении, да и финансах, он был предоставлен самому себе, мог рассчитывать только на свое собственное общество или вот так, как сейчас, наблюдать, сидя за своим уединенным столиком.

Все эти люди существовали где-то за пределами его досягаемости, словно за стеклянной стеной.

Допив лимонный сок, он расплатился и собрался уходить.

Человек в полосатой рубашке и зеленом, как трава, галстуке привлек его внимание: он сидел в другом конце зала и был тоже один; вероятно, он кого-то ждал, потому что настораживался при любом движении в зале, смотрел в сторону дверей и тут же опять разочарованно откидывался в кресле.

Может быть, он тоже ждет, сам не зная кого…

Неожиданно Бендлу вспомнилась хрупкая переводчица, ее маленькое улыбающееся лицо, выпуклый лоб и ярко сияющие глаза. Анико, она сказала, ее зовут Анико… Имя звучало экзотично, будто по-японски, и доносилось как бы издалека, с другого берега.

Впрочем, она милая и красивая и совсем иная, чем он предполагал, чем можно было ожидать.

Снова он мысленно услышал ее веселые слова, сказанные мимоходом, как бы невзначай, о чем-то второстепенном: «В другой раз. Наверняка такая возможность еще представится».

И тут же его безжалостно кольнуло острие вопроса: а что, если и вправду представится?

Он собирался еще перед сном позвонить домой, хотел узнать, что нового, как там жена, родные. Но когда пришел в гостиницу, показалось, что уже слишком поздно и он только зря разбудит жену, даже испугает. Ведь ничего особенного не произошло, можно спокойно отложить разговор на завтра.

Ночью его номер выглядел еще более тесным и убогим, чем днем. Кровать, ночной столик, шкаф, два стула и умывальник — вся мебель бесцветная, безликая, казенная.

Внимание привлекла лишь репродукция какого-то желтого пейзажа — широкая венгерская степь под жгучим палящим солнцем, а на косогоре домик с низкой соломенной крышей и высокий колодезный журавль.

Откуда же он знал этот полумертвый край? Ведь пейзаж показался ему давно знакомым, примелькавшимся, может, он видел его на иллюстрациях в книгах или во сне… да, скорее всего, в часто повторяющемся одном и том же сне. У каждого человека есть свой излюбленный пейзаж, только ему одному близкий, исхоженный вдоль и поперек край его сновидений.

Тесный неуютный номер с затхлым воздухом, с занавесками, пропахшими табачным дымом, — на всем, казалось, лежит тонкий слой пыли и отовсюду поднимается едкий запах дезинфекции или мастики. А больше всего раздражал молочно-белый шар, затерянный у самого потолка, тусклый свет едва достигал резного бордюра старого шкафа, и комната была погружена в полумрак.

Погасив белый шар на потолке, он зажег ночник, настежь открыл скрипящие створки окна, и тогда из узкого темного переулка, словно из погреба, в комнату ворвались звуки цыганского оркестра, пение, смех, шум и едкий чад из кабачка в полуподвале.

Он с раздражением закрыл окно, улегся в постель, погасил ночник и, размышляя в темноте, стал ждать, когда же его одолеет сон.

В общем-то, думал он, этого маленького номера ему совершенно достаточно на те несколько дней, которые он проживет в Будапеште. Через день-другой он, может быть, и привыкнет, научится жить здесь в одиночестве…

Сон все не приходил. Ему казалось, что шум всего города собирается в этом узком переулке, проникает в окно его номера, чтобы не дать покоя ни на минуту. Тогда он спрятал голову под подушку и сразу уснул.

Он видел перед собой пожелтевшие травы широкой южной степи, которая выступила из убогой рамы и, разливая кругом грязноватую желтизну, затопила всю тесную комнатку.

Его обдавал сухой жаркий воздух и дурманящий запах горьковатой полыни; желтая удушливая пыль забиралась в уши, в нос, в глаза, во рту пересохло, и его одолевала усталость от прожитого дня.

По оврагам убегала вдаль извилистая дорога, она то исчезала в высоком сухом ковыле, то снова появлялась впереди, на пологом склоне. А там, за зеленым пригорком, блестела синяя гладь озера, по краям поросшего высоким камышом, — освежающая синь среди дневного зноя.

И весь этот край, горы, степь, а главное, озеро казались неправдоподобными, нереальными, как бы по ошибке попавшими в раму картины, произвольно объединенными горячечной фантазией. Что это — мечта, игра воображения или просто сон?..

Над степью в прозрачном воздухе летят птицы, диковинные большие птицы, скорей всего соколы, широко распластав могучие крылья, они легко парят в свободном просторе, поднимаются ввысь в редеющей пелене солнечной желтизны…

Внезапно солнце осветило стену, яркий лучик упал золотой лентой на закрытые глаза.

В тесный гостиничный номер ворвался новый день.

2

Еще перед отъездом из Праги Бендл представлял, как распорядится в Будапеште своим свободным временем, куда пойдет, кого навестит, кому позвонит.

Но с утра до вечера он был занят и каждый день откладывал эти визиты на неопределенное время.

Совещания, заседания, консультации, плановые комиссии, подготовка материалов и документов, посещение выставок образцов, экскурсии на заводы, осмотр новых производственных линий, деловые и товарищеские встречи, а потом то обед, то ужин, то просто чашка кофе с новыми друзьями.

И совсем мало времени оставалось для себя.

В первую же свободную минуту он решил позвонить тете Лауре, так как дома его настойчиво просили об этом.

Ему не очень улыбалась встреча с этой бог весть какой дальней родственницей, ведь он ее никогда не видел и знал о ней только из разных семейных легенд, в которых она, как добрая фея, все сразу улаживала или, наоборот, переворачивала вверх дном. Он слышал о тете столько удивительного и противоречивого, что не мог составить о ней сколько-нибудь определенного представления, но это его мало беспокоило, он просто должен выполнить поручение своей семьи — позвонить ей по телефону и передать приветы. Он встретится с ней раз-другой где-нибудь по пути, извинится, что очень спешит, и вручит маленький подарок.

И, конечно, больше времени тратить на тетю Лауру он не собирается. Зачем?

Утром он встал сравнительно рано, принял душ, надел чистую рубашку и почувствовал себя совсем бодрым, хотя и спал ночью довольно скверно. Начинался погожий солнечный день, над крышами синело безоблачное небо, и со дна узкого переулка уже с раннего утра подступала к окну изнурительная жара.

В ресторан он пришел первым. Его встретил метрдотель в выутюженном костюме, словно манекен, механически поклонился и пожелал доброго утра. Бендл с аппетитом завтракал в залитом солнцем зале и наблюдал, как постепенно подходят люди, группами или в одиночку, большей частью иностранцы. Метрдотель всех встречал поклоном, солнечные полосы лежали на белых скатертях.

Банк находился неподалеку, и Бендл с удовольствием прошелся, пока на улицах было нешумно. В половине восьмого он уже стоял перед входом и улыбался тому, что у банка такое длинное и трудно произносимое название. Он несколько раз безуспешно пробовал прочитать его по слогам, но останавливался на середине или в лучшем случае на двух третях слова. Скопление согласных в бесконечном названии просто застревало на языке, и он никак не мог с ними справиться.

Чеки ему оплатили сразу, ждать не пришлось. Девушка за стеклянной перегородкой так мило улыбнулась, что он чуть было не пригласил ее прогуляться по набережной Дуная или посидеть на бархатном диванчике в полутьме какой-нибудь старинной кондитерской.

Когда он вернулся в гостиницу, оставалось еще немного свободного времени. Бендл подошел к телефону и набрал номер тети Лауры.

Нетерпеливо слушал, как на другом конце провода долго звонил телефон. Собрался уж было нажать на рычаг, как вдруг кто-то поднял трубку и, по-видимому детский, невнятный голос сказал:

— Ало.

Бендл попытался объяснить по-немецки, что хотел бы поговорить с госпожой Лаурой, и голос неуверенно произнес:

— Ein Moment. — И опять наступила тишина. Через минуту тот же голос сказал почти шепотом:

— Sie schläft noch.

Бендл посмотрел на часы — было ровно половина девятого, он поблагодарил и сказал, что позвонит позднее. И уже представил себе, как расскажет своим, что тетя Лаура спала или ее не было дома, просто не удалось ее застать. И никаких церемоний и напрасной потери времени в обществе тети.

В полдень он зашел после заседания в гостиницу, чтобы оставить бумаги, принять душ и немного отдохнуть. Портье безупречно вежливым, но безразличным тоном сказал, что в холле его ждет дама.

Уж не Анико ли это? Но такое предположение было явно неправдоподобным: что ей здесь делать, в эту пору? Он искал ее глазами в кожаных креслах просторного холла, взволнованный возможностью встретиться с ней помимо запланированных ежедневных заседаний, но напрасно он волновался, Анико здесь не было, не было даже никого хоть сколько-нибудь на нее похожего.

В холле сидели несколько человек: семейная пара, готовая к отъезду, двое длинноволосых молодых людей, группа шумных иностранцев, видимо немцев, и совсем в стороне, спиной к дверям, пожилая женщина в соломенной шляпе, украшенной букетиком бархатных цветов, какие носили когда-то наши прабабушки. Перед ней на столике стояла чашка кофе и лежала развернутая газета.

Не иначе это тетя Лаура, подумал Бендл, подошел к ней и некоторое время стоял молча, так как она была поглощена статьей, впрочем, нет, не статьей, а скорей всего кроссвордом; да, определенно, она с большим увлечением решала кроссворд, упрямо морщила лоб и в рассеянности грызла кончик карандаша.

— Добрый день, — сказал он по-чешски, довольно громко.

Она подняла голову, из-под полей широкой соломенной шляпы сквозь очки посмотрела на него невинными светло-голубыми глазами на чуть загорелом, веснушчатом круглом лице и сказала без особого интереса:

— Ах, это вы… Я вас жду. Присядьте, пожалуйста, на минутку, сейчас я закончу, один момент… — И снова углубилась в кроссворд, как азартный игрок перед самым концом партии.

— Я должна была это отгадать, — сказала она, после того как вписала в свободные квадратики нужное слово. — Извините, пожалуйста. — Говорила она медленно, осторожно подбирая слова, явно боясь что-нибудь спутать, она долго, очевидно, не говорила по-чешски, и понадобилось несколько минут, пока она снова обрела уверенность.

Это была приятная женщина, унаследовавшая от своих предков широкое славянское лицо, наверняка и во всем остальном она была типичной славянкой. В светлом летнем костюме с белым бантом, завязанным у ворота, она выглядела лет на шестьдесят или немного больше. Да нет, это была просто моложавая дама неопределенного возраста.

— Покажитесь-ка… — Она долго вглядывалась в его лицо сквозь очки. — Я ведь вас почти не знаю.

— Конечно, мы ведь никогда не виделись, — сказал он, — вас я тоже знаю только по рассказам.

— Я жду здесь уже целый час, — сказала тетя деловым тоном. — Что же, пойдем пообедаем?

— У меня совсем мало времени…

— Но пообедать-то вы все равно должны, — проговорила она строгим, не допускающим возражений голосом. — Идемте сразу, чтобы не терять времени.

Когда тетя поднялась с кресла, она оказалась выше, чем можно было предполагать, и в своей широкополой шляпе выглядела солидной респектабельной дамой. Опираясь на палку, но не прихрамывая, она довольно проворно двинулась к выходу.

Только на улице перед гостиницей остановилась.

— Так куда же мы пойдем? — спросила она.

— Не знаю, вы здесь ориентируетесь лучше меня.

— Ты уже пил кофе? — ни с того ни с сего перешла она на «ты».

— Пил, а что?

— Прежде всего надо выпить кофе, — заявила она и направилась к угловому дому, из открытых дверей которого на всю улицу разносился запах кофе.

Он удивился — ведь она только что пила кофе в гостинице, — но ничего не сказал и послушно шел за ней, надеясь, что в кафе-эспрессо они долго не задержатся.

Но где там! Тетя ловко протиснулась между людьми, стоящими около автомата, удобно уселась за столиком у окна, прислонила палку к стулу позади себя и решительно сказала:

— Закажи кофе. И коньяку… ты, конечно, пьешь коньяк?

Оставалось только подчиниться.

Он принес два кофе и два коньяка и сел напротив нее.

Тетя вынула из сумочки помятую пачку сигарет и протянула ему:

— Бери.

— Я, тетя, курю только по праздникам…

— Вот сегодня у тебя и праздник. Разве нет? — спросила она весело и с удовольствием, словно в подтверждение своих слов, выпила глоток коньяка. — Праздник; потому что мы встретились. — И снова засмеялась, смех ее напоминал удушливый кашель.

За окном был виден шумный перекресток, один поток пешеходов спешил перейти с солнечной стороны в тень, другой наоборот — из тени на солнце, по освободившейся дороге проплывали бесчисленные машины.

Тетя купила «Фечке», самые дешевые и самые крепкие венгерские сигареты, какие только были ему известны, из-за них, очевидно, она так осипла и смеялась, как завсегдатай пивного бара.

— Вы много курите? — спросил Бендл, чтобы поддержать разговор.

— Да нет, две пачки в день, не больше, — ответила она с достоинством и допила свой коньяк. — Видишь, я же тебе сказала, что не задержимся.

Не успел он потушить сигарету в пепельнице и допить коньяк, а тетя со своей неизменной палкой уже выходила через стеклянные двери на шумную улицу. Догнал он ее уже в толпе, она направлялась в сторону набережной.

— Я должен передать вам привет от жены и от всей нашей семьи, — вспомнил он.

— Я знаю, — тетя оставалась невозмутимой, — потом все расскажешь… теперь идем обедать.

— Куда?

— В лучшую столовую самообслуживания.

К счастью, столовая была недалеко, через одну улицу, и он не без удовольствия отметил, что о существовании этой уютной на вид столовой до сих пор не знал, хотя, конечно, несколько раз проходил мимо.

— Тетя, но здесь уйма народу, — встревожился он. — Сейчас, в полдень, наверное, самое обеденное время.

— Ничего. Здесь всегда быстро обслуживают. Ты и не заметишь, как подойдем.

Они стали в очередь: первым делом у кассы, за талоном, в который раздатчица впишет количество взятых блюд, а они при выходе предъявят его в ту же кассу и оплатят. Потом — за подносами и, наконец, — к стойке у раздачи, где очередь двигалась особенно медленно. Там они ждали, переминаясь с ноги на ногу, довольно долго.

— А что возьмем? — спросил он.

— Что? Это зависит от того, какой будет выбор… Или от того, что попадется на глаза.

Чем ближе они подходили к цели, тем становилось все более душно. Он заметил, как у тети из-под соломенной шляпы по лицу стекают тонкие струйки пота.

Повара в белых высоких колпаках ловко делили кушанья на порции, раскладывали их на тарелки. От кастрюль, больших противней и сковород поднимался пар, смесь разных запахов валила из кухни, как из волшебного котла.

— Ну, что возьмем? — присмирев, спросила тетя, когда было уже совсем близко.

— Откуда же мне знать, мне в основном пить хочется… — Он надеялся, что тетя сама выберет для него какое-нибудь блюдо, ведь она-то знакома с венгерской кухней.

Когда подошла их очередь и повар с тарелкой в руке вопросительно, посмотрел на них, тетя вдруг брезгливо сморщила нос и, к великому удивлению своего спутника, сказала:

— Знаешь что… мне здесь не нравится. Идем в другое место.

Что было делать, тетя сказала — ее слово закон.

Они пробирались к выходу, со всех сторон на них раздраженно ворчали, но тетя, снисходительно улыбаясь, палкой прокладывала себе дорогу, пока не дошла до кассы, и они, отдав пустой талон, с облегчением вырвались на улицу.

И вдруг оба рассмеялись, как школьники, только что улизнувшие от учителя.

Тетя взяла его под руку, и они пошли в сторону набережной Дуная, смеясь и хихикая, даже не зная над чем.

По всей вероятности, им было весело оттого, что у обоих от голода урчало в желудке, или оттого, что стоял такой прекрасный день и Дунай светился голубизной под мостом Эржебет, а сквозь железные конструкции арочного моста сиял ослепительный небосвод.

Куда же было теперь идти, как не в прославленный «Матяш пинце», самый известный будапештский ресторан, куда следует зайти каждому, кто хоть ненадолго попадает в этот приветливый город.

В палисаднике на теневой стороне улицы, недалеко от главного входа, они увидели покрытые белыми скатертями столики и уже больше не раздумывали.

Тетя торопливо перелистала несколько страниц меню, официант, почтительно склонившись, ждал. Затем что-то сказала ему по-венгерски, всего несколько слов, он старательно записал ее заказ в блокнот и исчез. Другой официант, ничего не спрашивая, поставил перед каждым из них на круглую бумажную тарелочку огромный бокал пенящегося пива, такого аппетитного, что они оба не удержались и тут же с удовольствием его попробовали.

— А что вы заказали? — После большого глотка освежающего пива он снова ощутил ужасный голод.

— Не беспокойся, — ответила тетя, поднося салфетку с губам, — разумеется, самое дешевое, что у них тут есть.

И оба снова так расхохотались, что сидящие за другими столиками и порхающие вокруг официанты в белых передниках с удивлением посмотрели на них.

Смеялась тетя заразительно и сразу казалась моложе, морщинки вокруг рта исчезли, а глаза сияли и влажнели от набегавших слез.

— Ты ведь знаешь… в ресторане «люкс» и самое дешевое должно быть на уровне, — сквозь смех говорила она. — В столовой нечем было дышать, а здесь по крайней мере на свежем воздухе… дыши сколько угодно… — В подтверждение своих слов она глубоко вздохнула и откинулась на спинку кресла.

Ветер приносил с берегов Дуная раскаленный полуденный воздух.

— Удивительно хорошо вы говорите по-чешски, — сказал Бендл, — и как только вы его за это время не забыли!

— Как же я могла забыть, — сказала тетя и посерьезнела. — Я ведь прожила там лучшие годы своей жизни.

— Конечно, но если нет разговорной практики, язык обычно забывается…

— Иногда я покупаю у нас в табачной лавочке «Руде право» и прочитываю целиком. И кроссворд решаю.

— Любите кроссворды?

— Да, это моя слабость… вечерами, когда дома уже тишина и все спят, я сажусь в кресло и решаю кроссворды. Если б ты знал, сколько разных безделушек я выиграла… А сколько книжек! У меня их целая библиотека набралась уже.

Официант принес заказ. На красивых тарелках с синими узорами было какое-то необычное кушанье без соуса и без гарнира, напоминавшее наструганную, добела вываренную морковь, заправленную мукой и загустевшую; загадочное блюдо желтоватого цвета, которое трудно было как-то назвать или с чем-то сравнить. Подали и корзиночку с аппетитным свежим хлебом, который еще раньше понравился Бендлу, во время завтрака в гостинице.

Тетя сразу же принялась за еду, он последовал ее примеру. Кушанье оказалось вкусным, вкуснее даже, чем он ожидал. В загустевших овощах они обнаружили куски прекрасного говяжьего мяса, сочного и мягкого, они заедали его белым хлебом и запивали пивом.

Тетя закончила еду раньше, чем он, и вытерла салфеткой рот, вид у нее был в высшей степени довольный.

— Ну как, понравилось?

— Очень, — еще с полным ртом ответил он, — но как это блюдо называется?

— Вот уж не скажу, — засмеялась она своим заразительным смехом. — Настолько чешским я не владею. По-немецки это Kürbis… Kürbischen. А что это такое, посмотри в словаре.

Он не знал, что такое «Kürbis», но это было не важно, обед ему понравился, чего же еще беспокоиться?

— А кстати, как тебя зовут? — удивила его тетя вопросом. — Я ведь даже не знаю, как к тебе обращаться.

— Меня? Йозеф, просто Йозеф.

— М-м… Такое скучное имя. Лучше бы тебя назвали Робертом или Рихардом.

— Меня оно вполне устраивает… Я к нему как-то привык.

— У нас дома всех Йозефов называли Пепи. Буду тебя звать Пепи.

Он случайно взглянул на часы, и настроение у него сразу испортилось, он занервничал. Так заболтался с тетей Лаурой, что совсем забыл о своих служебных обязанностях, уже давно надо быть на пути к одному из заводов-изготовителей, да разве теперь туда поспеешь?

— Я должен идти, — сказал он виновато, — опаздываю уже на свидание.

— Ну, ну, ведь ты же на свидании со мной. Тебе этого мало? Или то свидание интересней? — И она снова без всякого повода рассмеялась. — Ведь тебе же никогда не приходилось обедать в таком уютном месте?

Надо было признаться, что тетя права.

— Вне всякого сомнения, тетя, но…

— Я тебе кое-что скажу, мой милый. У меня в жизни один принцип, которого я до сих пор придерживалась. Такое мудрое и простое правило: не делай сегодня того, что можешь спокойно сделать завтра… Понимаешь, Пепи? Иначе у тебя вообще не останется времени на то немногое, что называется жизнью.

Она еще улыбалась, но глаза уже становились серьезными.

— Хм, может, это и хорошо, — возразил он неуверенно, нельзя сказать, что ему эта точка зрения не понравилась. — Но это же противоречит тому, что нам внушали с детства.

— Я тебе ничего не навязываю, а только делюсь своим опытом. — Тетя сделала вид, что немного обижена. — Если надо, беги, а я никуда не спешу… Мне здесь нравится, так что я еще немного посижу. Всякая спешка вредит здоровью.

Он позвал официанта, оплатил счет, заказал тете кофе, чтобы не оставлять ее за пустым столиком, и распрощался.

— Так я же не успел передать вам подарок из Праги, — вспомнил он, — оставил в гостинице…

— Ничего, ведь мы еще непременно увидимся.

К счастью, напротив главного входа как раз остановилось такси, он заметил его издали и поднял руку. Машина развернулась и через минуту подъехала к нему. Может быть, он еще успеет вовремя.

Бендл назвал адрес, и машина тронулась. Он увидел, как тетя Лаура сидит, выпрямившись, в палисаднике за столиком, среди красных бегоний, в своей широкополой соломенной шляпе, курит сигарету, выпуская в горячий воздух небольшие струйки дыма, и словно повторяет: «Всякая спешка вредит здоровью».

3

Наконец-то он собрался позвонить домой, в Прагу. Соединили сразу, без промедлений, слышно было превосходно, словно он говорил с кем-то из соседней комнаты.

Жена была рада, что он дал о себе знать. Дома все в порядке, особых новостей нет, вот разве что вчера кто-то звонил с его работы, не может вспомнить, кто именно, какое-то странное имя, да, вот уже вспомнила: Нейтек, Нейдек или что-то в этом роде. Он спросил, когда, мол, вернется муж, будто не мог узнать об этом у себя в учреждении. Она ему сказала все, что ей было известно, то есть что не раньше чем через неделю, но ведь они могут, если это необходимо, в любое время связаться с гостиницей…

Поскольку Нейтек звонил ему домой, да еще вечером, после рабочего дня, эта новость не давала Бендлу покоя, он никак не мог избавиться от неприятных мыслей и уснуть.

После нескольких дней, прожитых в Будапеште, он как-то отвык от обычной суматохи в объединении и не мог сообразить, что именно заставило Нейтека звонить к нему домой. Ведь всем должно быть ясно, что он вернется, как только на переговорах обе стороны достигнут определенных результатов, для чего понадобится несколько дней. Это было понятно каждому, кто имел хоть какое-то представление о сути переговоров.

И почему звонил именно Нейтек? С какой стати он вмешивается в чужие дела? Почему он вообще сует свой нос? Он ведь не имеет и не может иметь никакого отношения к служебной командировке Бендла. Пусть бы он лучше занимался собственными делами и не превышал своих полномочий!

Когда Бендл вспоминал его породистое, но какое-то помятое лицо и сонный, покорный, беззащитный взгляд голубых, как незабудки, глаз, он понимал, что этот тип сидит у него в печенках, что он просто терпеть его не может, ненавидит. Последнее время он избегал встреч с Нейтеком, ему были противны эти сладкие и пустопорожние разговорчики обо всем и ни о чем.

Ненависть зашла так далеко, что Бендл начал упрекать себя в том, что несправедлив к Нейтеку, зря осуждает его, может, даже завидует его личному обаянию. Вообще, уговаривал он себя, надо быть более снисходительным, более терпимым, а не так вот сразу, без всякой причины, ощетиниться и возненавидеть человека.

Они были знакомы уже лет пятнадцать, а то и больше и кое-что знали друг о друге.

Поэтому он воспринял как иронию судьбы, когда примерно год назад их директор, который, разумеется, не мог ничего знать, привел нового сотрудника — Нейтека — и представил его Бендлу.

Оба слегка смутились, подали друг другу руки, но не решились произнести ни слова. Только через несколько минут, когда пришел еще кто-то, Нейтек собрался с духом и обратился к Бендлу:

— Потом загляни ко мне, поговорим…

— Так вы знакомы? — удивился директор.

— Немного, — ухмыльнулся Нейтек и добавил чуть ли не таинственно: — У нас ведь одна специальность…

И когда на следующий день они неожиданно столкнулись в коридоре, Нейтек произнес в своей вкрадчиво-льстивой манере:

— Я же пришел сюда работать, потому что ты здесь и, значит, есть на кого опереться…

Само собой разумеется, это были пустые слова — он ведь всегда старался завоевать чью-нибудь благосклонность, приспособиться к обстоятельствам, втереться, примазаться — и врал, даже не краснея.

Крепко держа его за руку чуть выше локтя, Нейтек прошел с ним по коридору несколько шагов и настойчиво прошептал ему на ухо:

— А что здесь за женщины? Ты ведь разбираешься в этом.

— Я? — удивился Бендл. — Я — вряд ли… если тебя это так интересует, женщины здесь как и везде, одни более красивы, другие менее…

— Это само собой, — лукаво и вкрадчиво перебил Нейтек, — но меня интересуешь ты, как они к тебе относятся?

— Об этом ты можешь сам их спросить. — Бендл спокойно оборвал его попытку перейти на дружеский, доверительный тон.

Он вдруг вспомнил, как однажды, еще много лет назад, встретил Нейтека на Вацлавской площади и почти не узнал его: он был плохо одет, весь какой-то помятый, неопрятный, в расстегнутом пиджаке — погода, правда, стояла теплая, — а «пивное» брюшко нависало над поясом. Он как-то совсем опустился и одряхлел за то время, что они не виделись.

— Что с тобой? — сочувственно спросил Бендл. — Выглядишь таким усталым… ты не болен?

— С чего ты взял, я чувствую себя отлично, лучше, чем когда-либо.

Только позднее от кого-то Бендл узнал, что именно в это время у Нейтека произошла размолвка в семье, будто бы даже от него ушла жена, и он запил.

Впрочем, выпить он любил всегда.

Если говорить о женщинах — он пользовался незаслуженно большим успехом. То ли на них производила впечатление благородная седина на висках, то ли кроткий взгляд поразительно голубых глаз, то ли он умел вскружить голову своей вкрадчивой болтовней…

О нем рассказывали много занятных историй, порой выдуманных, порой нет, будто он заводил интрижки то с одной, то с другой, а где-то на международной ярмарке обольстил жену одного крупного деятеля. Злые языки обо всем этом с удовольствием судачили, но никто его нисколько не осуждал.

Даже за тот случай в архиве.

Возможно, это было просто стечение обстоятельств, но тогда, более десяти лет назад, Бендлу впервые стало ясно, кто такой Нейтек и что скрывается за его добродушной внешностью и изысканно вежливыми манерами.

Волею судеб оба они оказались сотрудниками экспортной организации; разумеется, каждый работал на своем участке, но они постоянно сталкивались и знали друг о друге все.

Там же, в архиве, служила одна бледная, малокровная девица, ничем не привлекательная, так, ничего особенного. Только глаза у нее были сияющие, зелено-голубые, и она всегда так пристально смотрела на людей, словно ждала спасенья от чего-то.

Все любили ее за внимательное отношение, за желание всегда пойти навстречу, помочь людям, за ее мягкий и ласковый характер, а больше всего, по-видимому, за то, что без нее было не обойтись — она постоянно разыскивала кому-нибудь тот или иной протокол, приложения, примечания, которые были упущены или потеряны. В архиве она поддерживала образцовый порядок, скрупулезно вела записи о затребованных документах, без расписки не выдавала ни одной бумажки. Никому.

За исключением Нейтека.

Все знали, что время от времени он заходит к ней, прислоняется к шаткой конторке и ведет долгие, какие умеет только он, бесконечные, разговоры. Это, по-видимому, ей нравилось, по крайней мере она охотно слушала его и искренне вместе с ним смеялась.

Никто не предполагал, да и не мог предположить, что между ними возникнут близкие отношения, что она к нему неравнодушна, но она вдруг при всех начала им восхищаться, сама искала с ним встречи.

Он ходил к ней до тех пор, пока все это не кончилось попыткой самоубийства. Она будто бы проглотила несколько пачек снотворного и в тяжелом состоянии была отправлена в больницу. В архив она больше не вернулась.

В списке выданных документов не хватало около двенадцати бумаг, большей частью с грифом «секретно», которые она, очевидно, выдала Нейтеку — все были твердо уверены, что именно ему, — и без расписки, под честное слово.

Он, видно, куда-то их засунул и потерял, ведь ни для кого не секрет, что он лентяй, работает медленно, ничем себя не обременяет, ни над чем не ломает голову…

А девушка, может быть, из-за несчастной любви, а может, из-за пропавших документов или из-за всего этого вместе чуть не лишила себя жизни.

В какой мере Нейтек был за это в ответе, какова была его вина, одному богу известно… Все осталось по-прежнему, словно этого происшествия и не было, словно ничего не случилось. Нейтек при любых обстоятельствах умел сохранить хорошее настроение. Как и раньше, он улыбался людям, прикидывался милым, задушевным человеком, со всеми был в добрых отношениях.

Об этой истории знали все, но никто не придавал ей большого значения, ведь у каждого есть на совести какой-нибудь грешок, какое же мы имеем право упрекать других.

Бендл давно уже чувствовал, что их разделяет что-то невысказанное, оно и настораживает и восстанавливает его против Нейтека. Когда бы они ни встретились, в нем просыпалось непонятное внутреннее беспокойство, сперва едва заметное, трудно объяснимое, может быть, и ни на чем не основанное, но постепенно выраставшее до непомерных размеров.

Напрасно Бендл старался вспомнить, когда и при каких обстоятельствах возникла между ними эта натянутость, случалось ли им поссориться или сказать друг другу обидное слово. Но ничего такого не приходило на память.

За все время знакомства — а знакомы они были немало лет — ничего заслуживающего внимания, ничего особенного не произошло.

Ведь сразу, при первой же встрече — он уже и не помнил, когда и где это было, — Нейтек и его покорил своей учтивой, деликатной манерой вести себя, умением слушать и понимать собеседника. Все его ценили, восхищались им, с удовольствием проводили с ним время. И когда Нейтек говорил, все молчали, никто не отваживался помешать, перебить его.

Отношение к нему окружающих имело, по-видимому, влияние и на Бендла, и первое время он тоже подпал под его обаяние и восхищался им.

Бендлу вспомнилось, как в те годы, когда они еще только познакомились, Нейтек с увлечением рассказывал невероятные истории, в которых он сам обычно играл главную, по меньшей мере героическую роль, в то время как остальные выглядели недоучками, подхалимами, тупицами. Особенно он любил рассказывать явно неправдоподобную историю о том, как однажды в сочельник спас жизнь своему приятелю, когда они решили сократить путь и пройти через железнодорожный туннель, но в середине туннеля их настиг поезд — они-то думали, что он уже давно прошел. Туннель был якобы узким, рядом с колеей тянулась только тропинка и канавка с водой, и когда поезд приблизился, у приятеля от шума и рева гудка сдали нервы, он вдруг в панике побежал по колее, спотыкаясь о шпалы и щебень, — а огни паровоза уже освещали ему спину. Нейтек бросился вдогонку, схватил его за руку, и они плюхнулись в воду, в канавку, а в этот момент с оглушительным грохотом над ними промчался поезд.

Эту историю Нейтек с каждым разом приукрашивал, и, слушая ее в третий-четвертый раз, Бендл не мог не заметить некоторых несоответствий; рассказывал Нейтек всегда одинаково эмоционально, только добавлял новые подробности, изменял их и варьировал в зависимости от настроения.

— Вчера ты рассказывал иначе, — отважился однажды заметить Бендл. — Вчера это происходило у Железной Руды, сегодня у Кашперских гор…

— Это же один район, — засмеялись слушатели, — совсем рядом!

Может быть, именно потому, что он поддел Нейтека в присутствии других сослуживцев, тот обозлился:

— Видно, ты вчера эту подробность пропустил мимо ушей! — И на мгновение исчезла его приветливая улыбка, лицо стало хмурым, а светлые глаза, всегда добрые и участливо-внимательные, сузились, в них промелькнула искра ненависти.

Скорее всего, этого никто даже не заметил, потому что разговор продолжался и настроение ни у кого не испортилось. И Бендл мог об этом эпизоде спокойно забыть, ведь ничего особенного не произошло. Но бог весть почему в памяти у него надолго сохранилась эта подробность.

Ничего другого, кроме этой мгновенной искорки озлобления в короткой перепалке, ему не припоминалось. Ничего заслуживающего внимания за эти годы в их отношениях не произошло, ничего настораживающего и ничего успокаивающего; они поддерживали знакомство, часто виделись, даже пытались, вероятно, понять друг друга, но не сближаясь, не проявляя особого интереса.

Конечно же, в их отношениях был элемент зависти, настороженной зависти одного к успехам и к продвижению по службе другого. Но самое неприятное — их считали друзьями, всем казалось, что они великолепно понимают один другого, раз вместе сидят за кружкой пива, играют в карты…

Прошло несколько лет, Бендл совсем потерял его из виду, ничего о нем не знал, ничего не слышал.

И вдруг Нейтек свалился как снег на голову, неожиданно перешел к ним в объединение и сразу же приобрел славу перспективного работника, способного бог весть на какой взлет. Теперь это был седой, элегантный, светский человек с приятной улыбкой, только его круглое «пивное» брюшко не мог скрыть даже безукоризненно сшитый костюм…

Но сейчас уже поздняя ночь, зачем же ломать себе голову над вопросом, почему звонил именно Нейтек, бог с ним, пусть живет как может.

К счастью, он далеко, чуть ли не за пятьсот километров отсюда, и это гарантия того, что в ближайшие дни они не встретятся.

Все время, что Бендл провел в Будапеште, он мало и плохо спал, ночи были короткие, шумные. Внизу, в подвале, далеко за полночь шумел винный погребок, а с раннего утра громыхала улица, и в узком ущелье под окнами эхом разносился каждый звук.

Иногда ему казалось, что он вместе со своей постелью очутился посреди мостовой и на расстоянии вытянутой руки дребезжат трамваи, свистят покрышки машин. Или что весь город, с обоих берегов, ворвался в его тесный номер — и Буда, и Пешт, и гора Геллерт, и Крепостная гора с Рыбацким бастионом, где вчера после обеда они были с Анико.

Они ездили туда на машине в перерыве между двумя заседаниями, чтобы хоть немножко подышать воздухом, посмотреть сверху на Дунай, на город.

Далеко была видна широкая голубая лента могучей реки, изящные дуги мостов, остров Маргит, утопающий в густой зелени, устремленные ввысь готические линии парламента с позолоченным куполом, отражающим во все стороны солнечные лучи, совсем новая, по-современному строгая гостиница «Интерконтиненталь», весь четко распланированный город с широким кольцом бульваров, а вдали «Варошлигет» — необозримый парк с зоологическим садом, выставками, аттракционами, простирающийся вплоть до скрытого в дымке тумана Народного стадиона.

Мосты легко и плавно изгибались над рекой, особенно понравились ему мост Маргит и Цепной мост, под ними проплывали маленькие, точно игрушечные, пароходики. По реке пробегала рябь, вода искрилась в легком прибое, дома на набережной отражались в ней, казалось, они наклоняются, изменяют свою форму, разбегаются в стороны, и весь город, насколько хватал глаз, тоже как будто накренялся вперед и, колеблясь, уплывал в ослепительную даль, а потом возвращался, и удлиненные отражения башен, бульваров и парков задумчиво покачивались на глади реки.

«После обеда поднимаюсь на бельведер, сажусь там на скамейку и смотрю на Дунай», — как будто снова услышал он низкий голос тети Лауры, когда за обедом в «Матяш пинце» она рассказывала, как обычно проводит свой день, чтобы он не прошел напрасно.

Только теперь Бендл понял, почему тетя, не жалея сил, подымается наверх, опираясь на палку, и глядит оттуда на свой город и свою реку, которые стали ей так дороги, что без них, по ее словам, жизнь потеряла бы всякий смысл.

Анико стояла рядом, совсем близко от него, и мелодичным голосом рассказывала историю возникновения Будапешта.

— Судя но археологическим изысканиям, — немного торжественно, как опытный гид, декламировала она, — это один из старейших городов мира. Он возник почти две тысячи лет назад, когда римские легионеры добрались даже сюда, на место теперешнего Будапешта. В то время, в начале нашего летосчисления, здесь было заложено большое военное укрепление, а потом на запад от него разросся многолюдный город.

Он представил себе голую холмистую равнину вдоль реки и надвигающееся издали войско римлян, как они здесь, может быть, даже на том самом месте, где он стоит теперь с Анико, расположились лагерем. Сколько их погибло в пути, сколько утонуло во время переправы в половодье, сколько жизней стоила эта дальняя дорога! А на противоположном берегу, где сегодня раскинулся Пешт, постепенно начал расти большой город с шумными базарными площадями и тенистыми улочками…

Мимо них, громко разговаривая, к Королевскому дворцу прошла группа иностранных туристов, но Анико увлеченно продолжала свой рассказ.

— Буда и Пешт постепенно превратились в большие города, а в пятнадцатом веке они уже стали крупными и широко известными торговыми и экономическими центрами.

Между тем у самого горизонта небосвод затянуло вуалью из перистых облаков, и на этом белесом фоне очертания города выступили острее, отчетливее. Казалось, город сжался, сгрудился, стянул к Дунаю все свои дома, парки, улицы и площади.

— В этом году исполняется сто лет, — продолжала неутомимая Анико, — со дня объединения Пешта, Буды и Обуды, а также острова Маргит в единый город Будапешт. За это время облик его сильно изменился, особенно в последние десятилетия. После войны он был полностью восстановлен, выросли целые кварталы, и теперь это большой современный город.

Она умолкла, словно у нее перехватило дыхание, но тут же заговорила снова:

— Вам бы надо приехать сюда осенью, лучше всего в сентябре, как раз когда будут большие торжества…

— Я бы рад, — сказал он. — Но, к сожалению, это от меня не зависит.

И подумал, как было бы хорошо прийти на этот холм поздно вечером или ночью, конечно, вместе с Анико, прогуляться, посмотреть на ночной Будапешт, на реку, отражающую тысячи огней, на освещенные мосты, на колеблющиеся в воде отражения домов и башен, которые сливаются с темной синевой ночи.

Кто знает, может, это когда-нибудь и произойдет…

Надо бы куда-нибудь пригласить Анико, поужинать или потанцевать, вообще проявить к ней внимание, провести с ней хоть один вечер или два, больше времени у него все равно не найдется.

Анико наверняка ему не откажет, она не из тех, кто ломается, в крайнем случае признается откровенно, что занята или что ее это по какой-то причине не устраивает, но в любом случае она воспримет его приглашение естественно.

Вспомнил, как Анико вела себя в разных ситуациях все эти дни, какой была внимательной, дружелюбной, приветливой…

Правда, порой она вдруг становилась рассеянной, уходила в свои мысли, в мир собственных мечтаний и образов, неведомых ему. На мгновение она «отключалась», словно исчезала, но тут же приходила в себя и, тряхнув головой, смотрела на него мягким, извиняющимся взглядом.

Сколько ей лет? Наверно, она тоже не так уж молода, если пять лет назад окончила университет. Не меньше двадцати семи, а может, и чуть побольше…

У нее красивый выпуклый лоб, маленькое лицо с умными живыми глазами, и зрачки то чуть заметные, то огромные, в зависимости от настроения.

Обычно Анико старательно поддерживала разговор, иногда ей это удавалось, иногда нет, и тогда она пользовалась банальными, привычными штампами. Но это пустяки, на это никто не обращал внимания, все сглаживала ее детская, наивная улыбка.

Ведь именно Анико создала такую приятную для него атмосферу в Будапеште, в ней была причина прелести этих дней. Если он переоценивает ее роль в спокойном и успешном течении переговоров, то любой может подтвердить, что всюду, где она появлялась, воцарялось душевное спокойствие, лица присутствующих светлели, и она невольно становилась центром внимания. Но если он ожидает от нее чего-то большего, если питает в глубине души какие-то надежды, то определенно это его ошибка, ослепление, ожидание чуда.

«Жизнь иногда подобна плохому роману», — сказал однажды Нейтек во время какой-то вечеринки в объединении, уже сильно подвыпивший, глядя на него отсутствующим взглядом приторно ласковых глаз.

Это изречение он явно не сам придумал, вероятно, где-то от кого-то слышал и с удовольствием повторял, но звучало оно довольно остроумно и что-то в нем было. Жизнь иногда, хочешь не хочешь, похожа на роман, но часто бывает намного интереснее и удивительнее, чем самый лучший из них.

Хотя бы такой персонаж, как этот Нейтек. Вдруг он ни с того ни с сего всплывал в памяти и бесцеремонно занимал все мысли, беспокоил и надоедал, от него никак не удавалось отделаться. Возникал он в такие моменты, когда меньше всего Бендл думал о нем, — чтобы опять напомнить о себе, о вчерашнем дне, навязчиво пытаясь испортить сегодняшний.

И сейчас вот опять откуда-то из глубины памяти вынырнуло воспоминание о том, как Нейтек стоял перед ним и настойчиво, с невинно-слащавой улыбкой спрашивал:

— Слушай, Бендл, по всей видимости, ты знаешь о нашем объединении куда больше, чем другие… Я удивляюсь, почему ты не заглядываешь в будущее… Почему ты не заботишься о дальнейшей своей карьере?

— Зачем? — удивился тогда Бендл. — У меня и так работы выше головы, и забот тоже. Зачем еще взваливать новые? А должность меня вполне устраивает. Стараюсь свои обязанности выполнять как можно лучше.

— Подожди, ты меня не понял. Я думаю о нашем старике, о том, что он того и гляди уйдет на пенсию… Ты бы мог занять его место…

— Я? Что это тебе взбрело в голову! Нет, меня это совсем не волнует. Тут другие этим интересуются.

Только позже до Бендла дошло, что одним из претендентов, а может быть, самым главным, был как раз сам Нейтек. Поэтому он и задавал наводящие вопросы, поэтому так осторожно прощупывал его…

Вдруг показалось, что пошел дождь, затих уличный шум, город приготовился ко сну.

Да нет, никакого дождя нет, это машины поливают тротуары, мостовые и зеленый газон посреди улицы.

Освежающие веера воды как будто смывают не только пыль, но и всю усталость прожитого дня, приносят хоть некоторое облегчение.

Утром Бендл чуть не проспал.

Когда спустился к завтраку, торопясь на совещание, портье передал ему телеграмму и сказал, что не хотели будить его ночью. Бендл прямо в вестибюле с волнением несколько раз подряд прочитал:

УСКОРЬ ПЕРЕГОВОРЫ СВЯЗИ НОВОЙ СИТУАЦИЕЙ ОБЪЕДИНЕНИИ = НЕЙТЕК

4

Председатель комиссии Домокош устроил обед в честь своего партнера из Праги.

Обед, можно сказать, был прощальный, потому что сам Домокош в тот же день уезжал на переговоры в Софию и потому что в течение двух, самое большее трех дней комиссия должна была уже представить итоги переговоров.

На обеде присутствовали: гость, хозяин, его заместитель Шимон, который должен вести заключительную стадию переговоров в отсутствие Домокоша, представитель министерства внешней торговли и, разумеется, незаменимая Анико. Как обычно, единственная женщина.

Домокош всех их усадил в служебную машину и отвез сразу же после заседания в клуб журналистов. В заранее заказанном кабинете их ждал накрытый стол, украшенный цветами. Здесь все было в народном стиле: вдоль стен стояли витрины с вышивками, над ними висели разрисованные керамические фигурки и тарелки.

Сразу же, после первой рюмки, установилась непринужденная атмосфера, у всех было хорошее настроение. Первым слово взял хозяин, который все время поддерживал беседу на должном уровне. Он рассказывал о своих поездках в Словакию и Чехию, о посещении Праги, шутил, смеялся, пытался даже говорить по-чешски и совсем сносно вдруг запел народную словацкую песню.

Они знали друг друга уже несколько лет, но вначале знакомство это было, как говорится, шапочным. Год назад они провели первые совместные переговоры, где обсуждался один из вариантов сотрудничества, который потом был принят за основу долгосрочного соглашения.

Домокош был старше Бендла и, конечно, опытнее. Седой элегантный человек лет шестидесяти, всегда изысканно учтивый, он совсем не изменился с тех пор, как они в последний раз, год назад, встречались в Праге, так же доброжелательно относился к Бендлу и старался быть полезным ему. Казалось, они только вчера расстались.

— Мы хотели после окончания переговоров отвезти вас на Балатон, — сказал Домокош, — хоть ненадолго, хоть на прогулку: подышать воздухом, выкупаться, проветрить немного голову, освежиться. Но, как видите, к сожалению, ничего не получается, вы так спешите домой…

Он говорил быстро, разумеется, по-венгерски, Анико на одном дыхании переводила.

— Я-то не спешу, — совершенно искренне ответил Бендл. — Это у нас там спешат. С удовольствием побыл бы здесь еще.

Домокош, довольный, усмехнулся.

— Вижу, Будапешт вам понравился.

— Да. Это один из немногих городов, где я бы хотел жить…

— А где еще?

— В Праге, Ленинграде, Париже, Будапеште — в них что-то есть общее.

Сказав это, он понял, что мысль не завершена, и, прежде чем перейти к другой теме, повернулся к Анико и попросил:

— Скажите им, пожалуйста, что город для меня — это не только дома, улицы и переулки, а и люди… Если есть кому позвонить, с кем встретиться, если знаешь, где лучше всего пообедать, выпить чашку кофе, в каком табачном ларьке купить билеты на трамвай или метро, — тебе уютно в городе…

— Думаю, в Будапеште вы все это уже знаете, — подхватил Домокош.

— Да, кое-что в этом городе я уже знаю.

— Как я в Праге, — продолжал Домокош. — Прага для меня тоже город, где я бы мог жить…

— А я там пять лет была так счастлива, — поддержала его Анико.

Обед был великолепный, подавали большей частью национальные венгерские блюда. Хозяева и гость выпили не одну рюмку доброго вина и под конец — по чашечке кофе.

Домокош со своим заместителем должны были вернуться на работу, к четырем часам они заказали машину и предложили подвезти Бендла в гостиницу.

Но тот отказался, сказав, что хочет пройтись, ведь этот район города он почти не знает, да и свободный остаток дня ему очень кстати, надо же купить сувениры домашним. Анико решила пойти с ним, хотя бы на часок. Поможет ему сориентироваться в магазинах, а потом где-нибудь по пути сядет в трамвай и поедет домой.

На прощанье они с Домокошем крепко пожали друг другу руки.

Как только Бендл и Анико проводили машину, Анико, стоя в тени низкого кирпичного забора, заговорщически прошептала ему на ухо, словно подбивала на что-то запретное:

— А не заглянуть ли нам хоть ненадолго в Видам-парк?

— Гениальная идея, — одобрил он. — Как это вам пришло в голову?

— Очень просто, — рассмеялась она. — Парк же совсем близко, в двух шагах…

Хотя парк оказался несколько дальше, чем она сказала, но шли они быстро и через несколько минут, перейдя площадь Героев со знаменитым Памятником Тысячелетию, уже попали в густую тень старого парка.

Они шли по дорожкам, усыпанным песком, мимо живописных маленьких озер с белыми лебедями, мимо деревянных павильонов и детских площадок.

Настроение было превосходным — после отличного обеда, а может быть, и от выпитого вина; они чувствовали себя беззаботно-счастливыми, город остался позади, и ради этого дня и этих минут можно было забыть обо всех обязанностях.

— Без вас я бы наверняка здесь заблудился, — сказал он шутливо, взял ее под руку и притянул к себе поближе. Анико подчинилась, пошла совсем рядом, и они чуть не споткнулись на совершенно ровной дороге.

— Давайте заблудимся, — сказала она таинственным приглушенным голосом, точно так же, как недавно предложила ему посмотреть парк.

Заблудиться, правда, было негде, перед ними неожиданно вырос деревянный городок, пестрый хоровод луна-парка: качели, тиры, карусели, автодромы, бесчисленные киоски и павильоны. Всюду в тесных проходах двигался поток людей: девушки, солдаты, мамаши с колясками, студенты, иностранные туристы и главное — дети, больше всего здесь было детей.

И над всей этой толпой разносилась из невидимых репродукторов смесь хриплых голосов и танцевальной музыки. Бендл и Анико смешались с толпой, увлеченные красочным зрелищем, беспокойный людской поток нес их от одного аттракциона к другому. Теперь уже, казалось, было совершенно оправданным, что он сжимал ее руку выше локтя и поминутно привлекал ее к себе, особенно когда они застревали в толчее.

— Народу — как в Праге на день святого Матея, а то и больше, — одобрительно сказал Бендл.

— Или когда со Стромовки народ идет в парк Юлиуса Фучика, — добавила Анико.

Они случайно остановились перед «лохнесским чудищем» — пресловутой каруселью, которая с изобретательностью вытрясает из людей душу. Зазывала услужливо пригласил их подняться по ступенькам наверх, и они, не сопротивляясь, пошли.

— Не знаю, не знаю, что с нами будет после такого сытного обеда, — забеспокоился Бендл.

Но они выдержали эту бешеную езду и остались в полном здравии, тряслись только колени и все плыло перед глазами, когда они неуверенно ступили на твердую почву, которая тоже показалась им шаткой, словно бы кренилась то в одну, то в другую сторону.

Прошли они и по лабиринту и вволю там насмеялись, глядя на свои фигуры, искаженные кривыми зеркалами. Тесно прижавшись друг к другу, катались в зеленом автомобильчике на автодроме, за рулем сидела сначала она, потом он, не обошлось и без столкновений с другими водителями, наконец оба сошлись на том, что зеленый цвет машины, которую они выбрали, конечно же, цвет надежды.

— Если хотите, можно еще прокатиться на американских горах, — предложил он.

— Нет уж, благодарю, у меня и без того голова кружится, — ответила Анико. В шумном потоке людей он все время чувствовал ее присутствие, каждое ее случайное прикосновение и слегка поддерживал ее, пока они пробирались по этому фантастическому городку развлечений.

Наконец они остановились у тира. Стали по очереди стрелять в подпрыгивавшие над фонтанчиком цветные мячики, в музыкальные шкатулки, в жестяных барабанщиков, иногда попадали — иногда нет и смеялись при этом, советовались, проверяли свое умение сосредоточиться и спорили, у кого из них точнее прицел.

Он выиграл несколько роз из вощеной бумаги и плюшевую собачку с кивающей головой и все это подарил ей.

Анико несла свои трофеи в объятиях, шла, словно танцуя, впереди него и совсем неожиданно завернула на тихую тропинку, ведущую в парк. Он шел за ней как зачарованный и чувствовал себя по-мальчишески счастливым и взволнованным, нисколько не сомневаясь, что и она испытывает те же чувства.

Она что-то крикнула ему, но доносившиеся из ближних павильонов шум, гул и голоса заглушили ее слова.

От Анико глаз не оторвешь, с алыми розами в руках она и сама порозовела, посвежела… Вот она остановилась, ждет его.

— Буду вас называть Розмондой, — сказал он с нескрываемым восторгом. — Знаете, наверное, это стихотворение Аполлинера?

— Нет, не знаю, — призналась она. — Вы помните наизусть? Прочтите!

Бендл не заставил себя просить и немного торжественно прочел ей строфу из стихотворения, которое так ему нравилось:

Я Розмондой назвал свою грезу чьи уста словно розы цвели и потом я ушел и ни разу на бескрайних дорогах Земли я не встретил прекрасную Розу [6] .

— Великолепные стихи, — вздохнув, сказала Анико.

В аллеях парка зажегся тусклый свет фонарей, издали казалось, что это лампионы, висящие по бокам темно-зеленой арки. Только теперь стало видно, что сыплет мелкий густой дождь.

Они медленно шли по песчаной дорожке и не обращали внимания на дождь. Беззаботное, легкомысленное настроение после выпитого вина, катанья на карусели и стрельбы в тире исчезло. Оба без всякой причины вдруг посерьезнели, притихли, песок мягко поскрипывал под ногами, все глуше и глуше доносился до них шум луна-парка.

— Скажите, что вы обо мне думаете? — удивил он Анико неожиданным вопросом.

Она ответила не сразу, тихо шла рядом, тыльной стороной руки вытирая капли дождя на лице.

— Не знаю… ничего определенного, — сказала она спокойно, совсем серьезным тоном. — По всей вероятности, вы идеальный человек. Такой прямой, ровный…

— Не думал я, что вы обо мне столь высокого мнения.

— Такое впечатление, что вам можно верить, на вас можно положиться. Наверное, вы хороший спутник жизни.

— Вы просто льстите мне. Может быть, вам только так кажется?

— Ничего подобного, — сказала она уверенно. — Я уже немного разбираюсь в людях.

Очевидно, ей трудно было идти по мокрому песку, она ступала неуверенно, и он опять, слегка поддерживая за руку, осторожно повел ее. Анико доверчиво прильнула к нему.

— Вы же вся промокнете! — Он выбирал дорогу то под деревьями, то под навесами уже закрытых павильонов.

— Вы тоже промокнете, — засмеялась она. — А теперь ваша очередь откровенно сказать, что вы обо мне думаете. Все начистоту.

— Это совсем просто: вас ведь все любят, на вас нельзя обижаться или сердиться.

— Нет, это не так.

— Вы ведь легко шагаете по жизни? Правда?

— Да нет…

— И вы хорошо знаете, что вам надо, идете прямо к намеченной цели. И не признаете компромиссов.

— Это уже звучит лучше. Словно гадание по руке.

— А вот ваша личная жизнь мне не совсем ясна.

— У меня нет тайн… обычная жизнь, как говорится, все нормально. Есть у меня и друзья, и поклонники… жизнь как жизнь. Ничего особенного.

— Кажется, я зря спросил…

— Пожалуй, — сказала она с едва заметным раздражением.

— Извините.

— Да не за что… я понимаю, вам хотелось об этом узнать.

Дождь усиливался, деревья промокли и больше не могли укрыть их, но впереди уже виднелась улица и сквер, а за ними станция подземной дороги.

Они бежали под ливнем, увязая в песке аллейки, капли дождя ласково касались их лиц, волос, попадали за шиворот, стекали по рукам. В свете фонарей было видно, что озеро покрылось крупной рябью.

Вдруг Анико остановилась и нерешительно оглянулась. Пока бежали, она растеряла розы. Цветы валялись на песке, едва заметные в темноте.

— Да зачем они нужны! — махнул рукой Бендл.

— Нужны, — заупрямилась она.

И не обращая внимания на дождь, пошла собирать свои восковые розы. Ему ничего другого не оставалось, как тоже вернуться и помочь ей.

Они ехали сказочной подземной дорогой, прозванной «музеем на колесах». Со станции «Варошлигет» на «Площадь Вёрёшмарти». С одной конечной станции на другую. Маленькие, до смешного маленькие вагончики, с деревянными скамейками вдоль стен, с великолепными медными поручнями, с отделкой резного дерева, шумно и весело громыхая, неслись вперед, раскачивались и подпрыгивали под аккомпанемент скрипа дерева, дребезжания стекол, гудения рельсов, а может быть — чего уж никак нельзя было проверить, — и потрескивания ободьев на колесах. Эта первая подземка в Европе с почти четырехкилометровой трассой честно служит, на радость пассажирам, семьдесят пять лет.

А между тем, сказала Анико, Будапешт уже строит современное метро с комфортабельными вагонами, оборудованными по последнему слову техники.

Вагончик был переполнен. Людей набилось в два раза больше, чем полагается, и он весело подпрыгивал на ровной как стрела линии, словно радуясь, что в подземелье сухо и уютно, хотя там, наверху, идет проливной дождь.

Все это было похоже на сон: старинные вагончики, слабый свет запотевших ламп и люди, похожие на призраки, в промокшей, прилипшей к телу одежде. Бендл и Анико стояли мокрые, прижатые друг к другу, облокотившись о медные поручни вагона, глаза у них блестели, они не замечали, что душно, что нельзя пошевелиться, встать поудобнее или откинуть со лба волосы, с которых капает, они даже не сопротивлялись мерному покачиванию вагона.

Анико одной рукой держалась за Бендла, другой прижимала к груди сумочку, восковые розы и промокшую плюшевую собачку, которая все время, в такт движению вагончика, трогательно покачивала головой, особенно когда поезд тормозил у станции.

Анико была усталая, притихшая, погруженная в свои мысли и заботы, о которых он ничего не мог знать. Бендлу хотелось ее ободрить, рассеять, найти для нее теплые слова, но ничего не приходило в голову.

— Вы словно Принцесса папоротников, — наконец сказал он. — Знаете эту сказку?

— Нет, не знаю.

— Сказка об одной прекрасной лесной фее. Она питалась ягодами ежевики, играла с косулями и зайцами, была целомудренна и ничего не знала о людях и их жизни, пока однажды не нашла в лесу раненого старого солдата, возвращавшегося домой с турецкой войны… и вылечила его лесными травами…

Казалось, она совсем не слушает, мысли ее витают где-то далеко, взгляд какой-то отсутствующий, но вдруг она, словно очнувшись, спросила:

— И вы этот солдат?

— Нет, это всего лишь сказка, — защищался он.

— Да и я не Принцесса папоротников.

— Жаль! Вы так на нее похожи…

Остановки следовали часто, одна за другой, на станциях скопилось довольно много народу, очевидно, все хотели укрыться здесь от дождя, но с первой станции поезд шел уже переполненным. Люди стояли на перроне в ожидании следующего состава с веселыми вагончиками.

— Когда я был в Будапеште год назад, — вспомнил Бендл, — один мой приятель, долго удивлялся, почему здесь в метро все станции с одинаковым названием. Мы его спросили, откуда он это взял, и он объяснил, что сам читал названия на остановках, там везде написано «Bejárat» и «Kijárat».

Анико так расхохоталась, что у нее даже слезы потекли, а глаза стали большими, сияющими и необыкновенно красивыми.

— Это же значит «вход» и «выход», — сказала Анико в перерыве между приступами смеха.

— По-чешски буквально — «приход» и «уход».

— Да, но мой перевод тоже правильный.

— Конечно, — кивнул он, — ваш даже более точный.

Вот и конечная станция. Пассажиры высыпали из вагонов, поднялись по лестнице и оказались на вечерней улице, где сквозь дождь мерцали фонари, сияли витрины и разноцветный неон.

Они сидели в кафе гостиницы и не спеша пили кофе с коньяком, ели мороженое. Анико уже немного привела себя в порядок, уложила на лоб скромную волну каштановых волос, что ей было очень к лицу, и снова повеселела — смеялась, шутила. Им было хорошо, он заметил перемену в ее настроении и оттого, что она приободрилась, сам он чувствовал себя превосходно, как после освежающей загородной прогулки, а не после ливня с пронизывающим ветром. Случайно они заняли тот же столик на двоих, за которым Бендл, мрачный и одинокий, скучал в первый вечер своего приезда в Будапешт, и он подумал: сегодняшний день — его успех, победа, ведь на такое он даже не надеялся…

— Так вот, — продолжал он начатый разговор, — если вы поедете в командировку, скажем, в Прагу, то через некоторое время у вас вдруг появится чувство независимости и свободы, потому что все повседневные привычные заботы останутся дома… Понимаете?

— Кажется.

— И это вполне естественно: человек, хоть на время меняя обстановку, сферу своей деятельности, раскрепощается. Короче говоря, «чемодан» со своими заботами мы всегда оставляем дома.

Анико рассмеялась, сравнение показалось ей забавным.

— Значит, вот сейчас вы в Будапеште, а в Праге у вас уйма нерешенных проблем.

— Не знаю, действительно ли уйма, но в чем-то вы правы, я вынужден был оставить незаконченные дела.

Она перестала смеяться, только глаза еще улыбались.

— А они вас не преследуют?

— Иногда. В зависимости от того, насколько я им это разрешаю. Или насколько время позволяет думать о них.

— А оно позволяет?

— Нет, разве что ночью, когда не спится… А потом еще играет роль расстояние. Иногда оно само сглаживает острые углы.

— Из этого следует, что человеку надо как можно больше разъезжать. И всюду оставлять после себя «чемоданы» нерешенных проблем.

— Возможно. Но у каждого где-то есть своя пристань, свой дом. И там мы решаем всякие проблемы, а если иногда сбегаем от них, то все равно потом возвращаемся.

— Вы, наверное, очень уравновешенный человек, раз так хладнокровно рассуждаете об этом.

— Думаете? Не уверен, скорее нет. Чем человек старше, тем больше у него накапливается нерешенных проблем.

— Не очень-то веселый разговор у нас получается.

— Знаю. Но не стоит закрывать на это глаза.

Он толком не знал, зачем заговорил с ней об этом, ведь он совершенно бессмысленно, да еще так неловко вредил сам себе и наверняка ставил под угрозу то малое, что на время завоевал.

— Хотела бы я когда-нибудь встретиться с вами в Праге, — сказала она неожиданно. — Вы показали бы мне свои любимые ресторанчики, или мы с вами посидели бы, например, в «Славии», а за окном виднелась бы Влтава с Карловым мостом.

— Почему бы и нет! Это вполне осуществимо…

До сих пор он не замечал, что они отражаются в большом зеркале на противоположной стене — сидят друг против друга за низким столиком кафе и, наклонив головы, беседуют, а в зеркале видно каждое их движение, каждый, даже незначительный жест.

И вместо того, чтобы любоваться своей молодой собеседницей, он вдруг взглянул на себя и замер пораженный, не веря собственным глазам, что это он и что он такой…

Анико поймала его взгляд и тоже начала пристально вглядываться в зеркало. И это было для него тем более тягостно, что на фоне ее молодого, нежного и гладкого лица с большими глазами его лицо казалось бледным, старым и усталым. И тогда Бендл осознал, насколько он стар рядом с ней. Насколько он ей не пара.

— Вам нехорошо? — спросила она сочувственно. — Вы так побледнели…

— Ничего, сейчас пройдет, — не сразу ответил он.

— Мне уже все равно пора домой, — вдруг вспомнила она.

До этого момента они совсем не думали о времени. Сидели, болтали и никуда не спешили. Ни он, ни она до сих пор не задумывались над тем, где и когда закончат этот вечер, куда он их приведет. Им ведь казалось, что они начали понимать друг друга, что постепенно исчезают те преграды, которые стояли между ними. И вдруг он сам все испортил, стал раздражительным, не сумел справиться с плохим настроением, поддержать разговор.

— Надеюсь, я ничем не обидела вас?

— Нет-нет, вы тут совершенно ни при чем.

— Так кто же?

— Никто. Это моя вина, со мной такое иногда случается…

Не стоило больше ее задерживать. Его дурное настроение передалось и Анико, она торопливо стала собирать свои вещи, разложенные на диванчике.

Бендл проводил ее до остановки.

— Вы еще не рассказали, чем кончилась сказка о Принцессе папоротников, — попыталась она еще раз отвлечь его.

— Разве? — удивился он. — Хотите знать? Осталось совсем немного. Солдат очень полюбил Принцессу, называл ее Андулкой и заботился о ней, как о родной дочери. Потом в лесу появился прекрасный принц со своей свитой, влюбился с первого взгляда в Андулку и увез ее.

— А как же солдат?

— Уж и не знаю… я забыл.

Ночью трамваи ходят редко, Бендл и Анико долго стояли на остановке, он слегка поддерживал ее под руку, она зябко ежилась, прижимая к груди свои измятые розы.

— Странный вы человек! — сказала она.

— Возможно, — ответил он. Ему нечего было сказать в свое оправдание.

Когда подошел трамвай, он на прощанье поцеловал ей руку.

И вернулся по затихшим ночным улицам в гостиницу, в свой тесный и не слишком уютный номер.

5

Бендлу нравился город во время дождя.

Когда он утром встал и приоткрыл окно, дождь еще шел, на улицах поблескивали лужи, и кругом было тихо и чисто.

Все ароматы города, казалось, наполнили воздух, стали резче, определеннее, но над всеми преобладал какой-то незнакомый, диковинный горьковатый запах кожи, может быть, это был запах сморщенной и с годами изношенной кожи самого города…

А не идет ли и в Праге дождь? — подумал он.

Еще до завтрака он решил, что сразу же после обеда, как только закончит свои дела, уедет домой.

Что касается служебной миссии, то можно со спокойной совестью считать ее выполненной, его участие в комиссии засвидетельствовано в заключительном документе, и он уже теперь может доложить о результатах своей работы.

А вот дома бог весть что происходит, судя по телеграмме, присланной Нейтеком. И почему ее отправил именно Нейтек, какое он имеет к этому всему отношение… это уже само по себе не предвещает ничего доброго.

Бендл вдруг забеспокоился, захотелось поскорее узнать, что же там происходит, как все это может отразиться на его работе в объединении, на его судьбе. Человек никогда не знает, что может случиться…

Его неудержимо потянуло домой, захотелось увидеть жену, семью, друзей, Прагу. Ему уже не сиделось в Будапеште.

Сразу после завтрака позвонил Шимону и сообщил, что сегодня днем решил уехать, так как, по его мнению, теперь уже комиссия может обойтись и без него. Поскольку он получил из своего объединения телеграмму с приказом ускорить работу, ему ничего не остается, как подчиниться. О формулировке протокола уже договорились, осталось лишь начисто перепечатать его и потом послать в Прагу. А в основном ход переговоров отражен в примечаниях, он покажет их шефу и представит необходимую информацию.

Шимон был удивлен и никак не мог понять, откуда такая спешка, ничего, мол, не случится, если Бендл уедет завтра или послезавтра, один день ничего не решает. Наконец все-таки примирился, заверив, что обязательно придет попрощаться, нет-нет, долго его не задержит, но должен же он Бендлу перед отъездом хотя бы пожать руку. Придет около двух.

Потом Бендл позвонил тете Лауре. Та, разумеется, еще спала, как же иначе, зачем ей вставать так рано, если все время льет дождь. Ведь известно, шум дождя убаюкивает и утром спится особенно хорошо.

Позвонил он и в диспетчерскую гостиницы, попросил передать в гараж, что через час он хочет забрать свою машину, да, ту сероватую «эмбечку» с пражским номером, после двенадцати он уезжает домой, счет оплатит наличными.

И начал упаковывать вещи.

А как же Анико? — вспомнил он. Разумеется, надо позвонить ей, предупредить о своем внезапном отъезде, попробовать объяснить, почему он так спешит. У него нет причины что-то скрывать от нее.

В бюро путешествий, где она работала, ему строго ответили, что Анико сегодня здесь нет. Она занята. Срочная работа, звоните завтра.

Завтра? Завтра он уже будет весело шагать по Праге.

А не идет ли и в Праге дождь?

Бендл вернулся из гаража и застал в холле гостиницы тетю Лауру. Он узнал ее издали, хотя на ней была совсем обыкновенная фетровая шляпка, похожая на каску, а не та, соломенная, с букетиком бархатных цветов, лицо ее на этот раз выглядело еще круглее, еще добродушнее.

— Я уже целый час тебя жду, — упрекнула она его с нарочитой строгостью. — И вчера вечером тоже сюда приходила, но не дождалась.

— Я сегодня уезжаю. Времени в обрез…

— Ты опять раздражен, — сказала тетя с укором. — Если все начнут так дергаться, весь свет превратится в cvokhaus. Этого ты добиваешься?! Будто бог весть как важно, поедешь ты сегодня или завтра. Садись, отложи все спокойно на завтра и закажи кофе с коньяком. Чувствуешь, какое сегодня с самого утра низкое атмосферное давление?

Он послушно заказал кофе и коньяк и уселся в кресло напротив нее.

— Вы правы, тетя, — признался он, — час, другой — большого значения не имеет.

Тетя закурила свою любимую «Фечке» и внимательно посмотрела на него сероватыми, словно выцветшими глазами.

— Что ты делал все это время, пока мы с тобой не виделись?

— Бегал, тетя, бегал с места на место… сплошная беготня.

— Ну и ну, этот твой образ жизни мне как-то не по душе.

— Понимаю, — сказал он подавленно, — но я иначе не умею и не могу.

— А что, если тебе сменить профессию? Приискать, пока еще не поздно, что-нибудь спокойнее? Что-нибудь вроде должности лесничего или библиотекаря? Что ты на это скажешь? Иначе в один прекрасный день, из-за этой гонки, будет у тебя инфаркт…

— Поздно, тетя, в моем возрасте не меняют профессию.

— В каком это ты таком возрасте? И что же тогда говорить тем, кому скоро стукнет восемьдесят? Никому об этом ни слова, но мне уже в нынешнем году исполнится восемьдесят… Вот это да! А ты совсем еще молодой человек, понимаешь? Молодой, надо только собраться с силами, не сутулиться и немножко поухаживать за девушками.

И засмеялась так заразительно, что и он не удержался от смеха.

— Этого я не могу себе позволить, тетя, ведь я же все-таки женат, у меня семья.

— Знаю, знаю, — закивала тетя. — Раз ты так считаешь, дело твое. — Тетя докурила, допила кофе и коньяк и спросила прямо: — Что же хорошего ты купил своим, если уж так много о них думаешь?

— Еще ничего… — признался он. — Я как раз собирался посмотреть что-нибудь в магазинах.

Тетя сразу оживилась, встала с кресла, взяла зонтик и направилась к выходу.

— Так идем, — приказала она, — все, что надо, купим на рынке.

— У меня здесь машина. Можно подъехать.

— Вот еще, — засмеялась она. — На трамвае быстрей.

По дороге она говорила о том, как важно, чтобы дома, когда приходишь вечером усталый после работы, был покой, чтобы можно было забыть обо всех дневных хлопотах, отдохнуть в кругу семьи и окунуться в ее заботы.

— Но ведь вы живете одна? — прервал он ее неуместным вопросом. — задумался в этот момент о чем-то другом и брякнул первое, что пришло в голову.

— Во-первых, я не живу одна, понятно? — сказала тетя, слегка повысив голос. — У меня везде знакомые и друзья, куда бы я ни пришла, всюду. И соседей много, если что-нибудь понадобится, они с удовольствием помогут. Только вот все время грохают дверьми… И это меня раздражает…

Какая же она обидчивая, улыбнувшись, подумал Бендл.

— Я просто хотел узнать, как вы проводите время вечерами.

— Спокойно, — сказала она. — Всегда спокойно… Заварю себе чаю, усядусь поудобнее в кресло, вытяну ноги, курю и решаю кроссворды или слушаю музыку… по радио. У меня есть и пластинки. Чего еще надо?

— И никогда вам не бывает скучно?

— Нет, никогда. Видишь ли, если человек привыкнет сам к себе, научится выносить свое обременительное присутствие, то потом уже никогда не скучает и ему не бывает грустно…

Рынок оказался огромным сводчатым залом, похожим на ангар или гараж для пожарных машин. Всюду магазинчики, палатки, киоски, маленькие и большие, государственные, кооперативные и частные, с прекрасными товарами: фрукты и овощи, мясо и копчености — в общем, все что душе угодно. Яблоки такие, что глядишь на них, и сердце радуется — отборные, блестящие, а редиска так отмыта, будто, и в земле-то никогда не росла; всюду невероятная чистота, и все ее поддерживают.

По рынку можно бродить с утра до вечера — найдется на что посмотреть, чем полюбоваться. Тетя знала, куда идти, что и где купить, она обежала несколько магазинчиков, пока Бендл стоял поодаль, поговорила с продавцами на своем торопливом венгерском, и за считанные минуты сумка оказалась наполненной покупками.

— Все это возьмешь домой, — сказала она. — Пойдем теперь туда, вон к той палатке, перекусим что-нибудь, и я подсчитаю, сколько ты мне должен.

Пока им жарили аппетитные домашнего копчения сосиски и наливали по кружке белого вина, тетя записала прямо на газете все, что потратила.

Усевшись за шаткий деревянный столик, они с удовольствием принялись за еду. Сосиски оказались на редкость вкусные, таких он еще никогда не пробовал, настроение было чудесное — наверно, молодое вино успело ударить в голову.

— А та колбаса наверху в сумке, — сказала тетя, когда доела сосиски, — в подарок от меня, я ее не засчитала, она для твоей жены.

— Зачем вы потратились, тетя?

— А как же? Ты ведь мне тоже привез подарок, а почему же мне нельзя? И скажи дома: живется мне хорошо, все у меня есть, пенсия приличная. Да я еще иногда и подрабатываю на своем предприятии… Надо иметь кое-что и на праздники, понимаешь? Вообще передай, что я живу лучше всех.

Ему вдруг захотелось сказать что-то приятное.

— Тетя, вы замечательный человек!

— Ты тоже не самый плохой собутыльник, — засмеялась она. — Мы могли бы взять еще по кружечке… да, здесь курить нельзя! А это не для меня.

И как только переступила порог рынка, жадно закурила.

На улице опять шел густой дождь, тетя открыла свой большой сине-голубой зонт, и они оба укрылись под его сводом. Он нес сумку с покупками и зонт, тетя держала его под руку, курила сигарету и шагала легко и весело.

— Давай споем, — предложила она.

— Ради бога не нужно, — 'Испугался он, — я не очень-то умею петь… только мурлыкаю…

— Ну и мурлыкай, мне все равно, — рассмеялась тетя, — знаешь вот эту? — И бодро затянула хриплым голосом:

Пойдем-ка, де́вица, в поход, Тебе там с нами повезет!

Он робко начал ей вторить:

И звезды золотые падать будут с неба, Одну из них ты подарила мне бы…

Так шли они, распевая под проливным дождем, к трамвайной остановке. Затягивали немного ритм, смаковали, но это никому не мешало, а им двоим и подавно.

Около двух часов дня все было уже упаковано и готово к отъезду. Он ждал Шимона в холле гостиницы и был совершенно спокоен, даже не спешил — смирился с тем, что в Прагу ему до вечера не добраться. Переночует где-нибудь по дороге, утром встанет пораньше и как раз вовремя приедет на работу.

Ровно в два часа Шимон появился в стеклянных вращающихся дверях гостиницы с огромной коробкой под мышкой. А за ним вошла улыбающаяся Анико — хотя ее-то он совсем не ждал. Оба нахлынули на Бендла как половодье и сразу же начали извиняться, что где-то задержались — где именно, он недослышал, да это было и не важно, — и что привезли ему на намять небольшой подарок. И тут же отдали ему объемистую коробку.

— Чтобы вы почаще вспоминали Будапешт.

Они заняли столик в холле. Шимон сразу же заказал кофе и коньяк.

— Нет, извините, но коньяк я пить не стану, — воспротивился Бендл. — Я за рулем.

— Не хотите — не надо, я не заставляю… воля ваша.

Пока не принесли кофе, все молчали. Вдруг оказалось, что говорить и не о чем, все как будто уже сказано, все оговорено.

— Денек вы выбрали не самый удачный для такой дальней дороги, — начал Шимон.

— Ничего, дождик не помеха.

— Хотите еще сегодня успеть в Прагу? — спросила Анико своим приятным, мелодичным голосом, который он за эти дни полюбил и слушал с удовольствием.

— Возможно. Или где-нибудь по дороге переночую, а дальше поеду уже утром, — ответил он с напускным спокойствием. — Там посмотрю.

— Эх! Поехать бы сейчас с вами… — сказала она едва слышно и задорно добавила:

— Разумеется, если вы не возражаете.

— Не только не возражаю, даже наоборот…

Шимон, конечно, по-чешски не понимал, поэтому в те короткие паузы, когда Анико не переводила его слова, она могла сказать хоть что-то от себя.

— Вы рады, что едете домой? — спросил Шимон.

— А как же, я уже соскучился…

— Но в Будапеште вам ведь тоже было неплохо? — вмешалась Анико.

— Нет, конечно, нет…

— Хорошо бы вам в ближайшее время приехать снова, — предложил Шимон. — Желательно, чтобы вы и подписывали договор.

— Я бы с радостью… но это не зависит от меня.

Как только Шимон на минутку отлучился позвонить по телефону, Анико доверчиво наклонилась и нежно положила Бендлу руку на плечо.

— Не грустите…

Он взглянул в ее широко раскрытые веселые глаза.

— Извините меня за вчерашний вечер, — сказал он, — я был невыносим.

— Не выдумывайте, вечер был прекрасный… с чего это вы взяли? Мне, во всяком случае, понравилось. Вот только в самом конце вечера вы… как-то сникли. Но это ерунда…

— Именно за это извините меня. Да и свободного времени у вас много отнял. Отрывал вас от ваших друзей…

— Вы уже это однажды говорили. — Она стала серьезнее, но еще улыбалась. — Что-то подобное я уже слышала. Так вот, пожалуйста, не повторяйтесь, хорошо?

Шимон вернулся.

Они посидели еще немного, обменялись любезностями, поблагодарили друг друга за сотрудничество и выразили надежду, что скоро увидятся.

Потом Шимон и Анико проводили Бендла до машины, положили в багажник огромную коробку, и Шимон крепко пожал ему руку.

Анико посмотрела на него нежными, повлажневшими глазами, поднялась на цыпочки и чмокнула в щеку.

Бендл машинально сел за руль, включил зажигание, медленно, привычным движением выжал сцепление, переключил скорость и поехал. Он сразу оказался в густом потоке машин на главной улице и, прежде чем дали зеленый свет, успел оглянуться и рассеянно махнуть им рукой.

Они стояли рядом под дождем и натянуто улыбались. Казалось, они случайно встретились и тут же разойдутся. Мимо них двигался поток людей в мокрой одежде, цветные зонтики плыли над тротуарами.

Серая «эмбечка» уезжала дождливым днем в длинной веренице машин, «дворники» сновали по ветровому стеклу.

Неужели и в Праге дождь? — снова пришло ему в голову.

6

Самые неприятные дни лета — холодные.

Когда уже привыкнешь к теплу и даже к жаре, к духоте по ночам, вдруг ни с того ни с сего повеет откуда-то холодом, и станет зябко, как поздней осенью.

Всю ночь, пока он ехал к границе, лил дождь, с полей и лугов несло сыростью, густой туман поднимался на пути. Когда лента шоссе спускалась в низину, туман редел и постепенно рассеивался.

Деревни и городки, через которые он проезжал, напитались влагой от проливных дождей, тракторы пятнали асфальт рыжей грязью с полей, изредка встречавшиеся люди были в непромокаемых плащах или под зонтиками — выходить из дому в промозглую слякоть мало кому хотелось.

И на государственной границе таможенники в тяжелых от дождя брезентовых накидках осматривали машины бегло. Они даже не улыбались, как обычно, должно быть, тоже подумывали о тепле под крышей или о чашке горячего кофе. Почему-то их внимание привлекла большая коробка, которую принес перед отъездом Шимон. Но Бендл и сам не знал, что в ней. Пришлось выйти из машины и под дождем надорвать упаковку. Кофеварка. Большая, красивая кофеварка, сразу на всю семью. Таможенник махнул рукой и шлепнул печать на декларацию.

Когда он подъезжал к Братиславе, дождь кончился, низко над землей висела большая черная туча, а кругом все блестело — мокрый асфальт, крыши, листья. И откуда-то, будто из недр далеких северных гор, тянуло холодом.

Ехал он медленно, не торопясь, ведь у него масса времени.

В Братиславе всюду на улицах было полно луж, и машины разбрызгивали по сторонам фонтаны воды. Сначала он хотел ненадолго остановиться, выпить где-нибудь кофе, позвонить знакомым, но это его только задержало бы. Он решил засветло добраться до Брно и там немного отдохнуть, а главное — как следует поужинать: после того, как они с тетей съели на рынке по порции копченых сосисок, у него во рту не было и маковой росинки. А если почувствует усталость, там и заночует. Спокойно проведет вечер, пораньше ляжет спать и наконец выспится.

Но ни в одной гостинице Брно не нашлось свободного номера, а в пасмурный день темнело быстро.

Город казался ему переполненным людьми, было много иностранцев, здесь, наверное, проходила какая-то международная конференция или спортивная встреча. В конце концов он был даже рад, когда выбрался из оживленного центра с пестротой неоновых ламп и людской толчеей на городскую окраину.

Ему посоветовали проехать еще несколько километров по автостраде до мотеля, и на первом же перекрестке он свернул на своей «эмбечке» к выезду из города.

И снова перед ним была лента асфальта. Необозримые просторы полей и лугов по обеим сторонам шоссе, ивняк вдоль ручья уже сливались со сгущающимися сумерками.

Дорога шла через затихшие деревни, на их маленьких площадях раскачивались фонари, дома стояли погруженные в полумрак, окна еще не светились.

В наступивших сумерках ему отчетливо виделись залитые солнцем улицы Будапешта, гладь мерно текущего зелено-голубого Дуная, его набережные, где под вечер собирается молодежь, уютные маленькие кафе с яркими разноцветными зонтами над столиками, скверы, полные цветов, оживленный перекресток перед гостиницей, нескончаемые потоки машин, свежевыкрашенные фасады домов, в верхних этажах которых отражалось солнце, из-за чего весь город казался почти нереальным, напоминая театральную декорацию.

Там он провел несколько безрассудно-счастливых дней, полных светлой радости. Конечно, он будет всегда их помнить и мысленно возвращаться к ним, так же как возвращаешься в те места, где что-то открыл для себя и в себе самом…

Пейзаж становился блеклым, вечер окутывал все серой холодной пеленой. Тусклый желтый свет фар длинной вереницы машин беспокойно блуждал по шоссе.

Если продолжить путь, после полуночи можно добраться до цели, но он уже чувствовал усталость, да и не считал себя таким хорошим водителем, чтобы ехать ночью. Поэтому он даже обрадовался, когда за крутым поворотом вдруг показалась освещенная терраса мотеля — яркие огни на фоне темного лесного массива.

Судя по числу машин на стоянке, мотель был почти пуст. Номер, в котором его поселили, был хорошо проветрен, обставлен современно, узкий балкон и окно выходили в лес.

Он умылся, привел себя в порядок и пошел ужинать.

В ресторане было два зала: в первом, с баром, полутьма и свечи на столиках, а во втором — столы, покрытые белыми скатертями, и обычное электрическое освещение.

Он остался в первом зале, наверное, потому, что ему был приятен полумрак, он с детства любил трепетный свет свечей.

Миловидная официантка в короткой юбке, обтягивавшей крутые бедра, проплывала между столиками на длинных, как у аиста, ногах, провожаемая взглядами мужчин.

Он заказал ужин и пиво, за эти несколько дней он соскучился по хорошему пльзеньскому пиву. Сразу же зажег обе свечи, стоявшие на его столике, и стал смотреть, как они разгораются, потрескивают и отбрасывают тени.

Сумерки за окном становились все гуще, небо темнело. Внизу, за террасой с пустыми деревянными столиками, виднелась блестящая полоса автострады. Свет мчащихся машин скользил по лугу, по живой изгороди у мотеля и исчезал в молодой поросли у леса.

Одна из свечей горела плохо, короткий фитиль утопал в расплавившемся воске. Бендл развлекался, пытаясь поднять фитилек обгорелой спичкой, поддержать угасающее пламя.

Официантка принесла только бутылку пива и столовый прибор; устало улыбнулась и, уходя, сказала через плечо:

— Еще немного терпения.

Он налил себе пива в стакан и с удовольствием выпил, почувствовав вдруг, как сильно устал. Не дождавшись, пока будет готова отбивная, выпил всю бутылку. Заказал еще одну. А почему бы и нет, после пива хорошо спится.

Кто-то за его спиной включил музыкальный автомат и набросал туда столько монеток, что автомат играл одну песенку за другой.

«Розы, смотри, расцветают…» — нежно выводила певица, а за одним из столиков женский голос тихонько ей подпевал.

К мотелю подходили машины, свет фар на мгновение освещал зал, было слышно, как они огибают здание, чтобы занять место на стоянке позади него. Ресторан постепенно заполнялся.

В тусклом свете горящих свечей Бендл вряд ли узнал бы вошедшего, наверно, и тот прошел бы мимо, но Бендл услышал несколько слов, сказанных им кому-то из спутников. Они прошли через первый зал, где все места уже были заняты, и в нерешительности остановились у входа во второй, обеденный.

Это был не кто иной, как Виктор.

Бендл окликнул его, Виктор обернулся, а остальные прошли в ярко освещенный зал.

— Какими судьбами? Вот сюрприз!

Сразу все выяснилось: Виктор со своими сослуживцами едет в Братиславу, где завтра утром переговоры. Путь далекий, они остановились передохнуть и поужинать.

Бендл предложил ему поужинать вместе. Со своими попутчиками он еще наговорится в машине, по дороге в Братиславу.

К Виктору он испытывал давнюю привязанность, считал его способным, опытным работником, не раз восхищался его дальновидностью в сложных торговых переговорах. Ценил искренность и упорство, с которыми тот иногда отстаивал свое мнение. Его вовсе не раздражала медлительность Виктора — постоянная мишень для насмешек сослуживцев. Сколько Бендл его знал, он всегда был человеком объективным, умел смотреть на вещи без предвзятости.

Едва Виктор сел за столик и пламя свечей осветило его добродушное лицо, казавшееся теперь смуглым, Бендл засыпал его вопросами.

Ему не терпелось узнать, что нового на работе, что там, собственно, происходит. Виктор смущенно улыбался, но ответил, как ни странно, спокойно, без тени волнения:

— В общем, ничего. По крайней мере я ничего не знаю. Ты наверняка знаешь столько же, сколько и я…

— Что там, сидя за границей, можно было узнать!

— Будто бы что-то готовится, — сказал Виктор, с аппетитом принимаясь за еду. — Идут разговоры…

— Какие разговоры? О чем?

Он смотрел, как в руках Виктора в трепещущем свете свечей поблескивают нож и вилка.

— Да так, — тянул Виктор, с трудом разрезая непрожаренное мясо. — Видно, что-то будет….

— А что? Ты не знаешь ничего более определенного?

Виктор отложил прибор и тщательно вытер рот салфеткой.

— Послушай, — сказал он спокойно, — у меня своя работа, и за меня ее все равно никто не сделает… Только я думаю, раз уж мы об этом заговорили, любые перемены у нас в объединении были бы к лучшему. Пошли бы на пользу…

— А может, и нет.

— Я по крайней мере так считаю. Если ты имеешь в виду шефа… Ты, в конце концов, можешь думать о нем что угодно, только надо быть объективным. Шеф человек пожилой, пенсионный возраст. Вряд ли он может дать нашему объединению то, что необходимо. Самое большее, что он может, не портить того, что срабатывает само собой, по инерции. А сейчас этого уже, черт возьми, мало…

— Ты не слышал случайно ничего обо мне?

— О Тебе? Ничего… Нет, подожди, что-то все-таки было… Кто-то против тебя что-то имел. Но я уже не помню, кто. Да ну, ничего серьезного.

— Вспомни, пожалуйста, это для меня очень важно.

В дверях Виктора уже ждали оба его спутника. Автомат заиграл еще одну избитую мелодию. Виктор вдруг задумался, что-то припоминая.

— Это не имело отношения к Будапешту? — попытался Бендл помочь ему, но Виктор отрицательно покачал головой.

Они попрощались. Виктор пошел к выходу, но вдруг обернулся и сказал:

— Вспомнил! Это Нейтек, он у нас недавно, но ты его наверняка знаешь… Явно какая-нибудь ерунда… Ну, всего!

В окно Бендлу было видно, как все трое, оживленно беседуя, прошли по освещенной террасе и сели в машину. Машина выехала на ровную полосу автострады и исчезла.

Бендл решил, что перед сном хорошо бы немного пройтись, подышать свежим вечерним воздухом и отвлечься. Он рассчитался с услужливой официанткой и спустился на террасу.

Было холодно, холоднее, чем он предполагал, а может, так казалось потому, что он вышел из уютного, теплого помещения.

Привычно взглянул на небо, чуть более светлое, чем верхушки деревьев, — в широких прогалинах между облаками мерцали звезды. Погода улучшилась, но особых надежд на потепление пока не было.

Бендл пошел по краю глубокого кювета, заросшего травой. Идти было опасно — ослепляли фары встречных машин.

Он свернул на узкую дорогу, ведущую через еловый лесок, здесь было тихо и пусто, холодный ветер доносил аромат напоенных влагой лугов.

Как только лес кончился, сумерки рассеялись, воздух стал прозрачнее.

Перед ним открылась аллея фруктовых деревьев, белыми пятнами выделялись столбы, откуда-то издали слабо доносился собачий лай.

Прибавив шагу, Бендл пошел навстречу порывистому, все усиливающемуся ветру.

Даже по тому немногому, что рассказал Виктор — хоть и не хотел особенно распространяться, — было ясно, что в объединении предстоят перемены. И эта телеграмма от Нейтека, да и сам Нейтек…

Нейтек в этой истории играл, несомненно, важную, если не главную, роль. Сумел воспользоваться его отсутствием и направить удар против него, в этом не было никаких сомнений. Но зачем он все это делал? Во имя чего? Может, это сулило ему какую-то выгоду? Или, может, он защищал себя и бил без разбору куда попало?

Разумеется, всегда не прав тот, кто отсутствует: он не может вовремя себя защитить…

Аллея пошла под уклон, из-за деревьев появился указатель с названием деревни, а за ним, на склоне долины, и сама деревня.

Зажглись фонари и осветили густую зелень в садах, белые каменные домики с цветами на подоконниках, кирпичную стену в строительных лесах, большой хозяйственный двор с тракторами и прицепами и темные длинные постройки без окон, по-видимому амбары.

Хотя вечер был довольно прохладный, на лавочке перед магазином самообслуживания сидели несколько девушек, прижавшись друг к другу. Одна из них играла на гитаре и слабеньким голоском напевала:

Розы, смотри, расцветают. Розы цветут для тебя…

Когда он приблизился, они замолкли и смотрели на него, пока он не прошел мимо. Потом вдруг громко засмеялись, должно быть в ответ на чью-то реплику.

Деревня была меньше, чем представлялось сначала: пройдя совсем немного, Бендл оказался на ее краю, В гараже около последнего домика, освещенном большой подвесной лампой, стояла машина с открытым капотом.

Женский голос из дома поторапливал:

— Ну все? Ужин на столе!

— Сейчас… Надо же закончить…

Бендл медленно пошел назад. Девушек у магазина уже не было, лавочка опустела. Люди, наверно, садились ужинать — в домиках загорались лампочки. В некоторых окнах светились голубоватые экраны телевизоров.

Неплохо живут, подумал Бендл, у них есть, собственно, все, что нужно… а кроме того, покой и чистый воздух… Здесь люди живут более здоровой жизнью, чем мы, горожане.

Вслед ему из всех дворов по обе стороны улицы исступленно лаяли собаки.

Небо над головой прояснилось, без туч оно казалось выше, холоднее, было полно ярких мерцающих звезд.

Он снова и снова думал о том, что может ждать его по возвращении, но многое оставалось неясным.

Утро вечера мудренее, наконец сказал он себе.

7

Вечерняя прогулка по полям пошла ему на пользу, он вернулся в мотель, в свой уютный номер, мечтая лишь о сне, о крепком спокойном сне. Вот только эти кровати в отелях — до чего же они надоели за годы бесконечных командировок!

Но здесь кровать оказалась сносная, почти новая, с жестким матрасом, постельное белье пахло свежестью, а может, стиральным порошком, и ему захотелось поскорее лечь.

Он зажег лампу на ночном столике, лег, раскрыл книгу, решил немного почитать перед сном, пока не одолеет усталость.

Книга была интересная, но довольно сложная, в нее еще вникнуть надо. С трудом сосредоточившись, он начал читать:

«Живая материя состоит из большого количества элементов или подсистем. У каждой из них свое управление и свои функции, у каждой свой вход и выход…»

Вспомнил, как они с Анико, насквозь промокшие, спустились в метро и ехали в смешном, словно игрушечном, вагоне, где медные ручки и поручни были начищены до блеска, а на каждой станции мелькали надписи: «Bejárat» — «Kijárat». Анико переводила: «вход» и «выход». Он сказал, что буквально «приход» и «уход», но Анико настаивала на своем, и она, конечно, права, ее перевод точнее…

«Всякая энергия, всякая информация имеет свой вход и выход. В промежутке между входом и выходом происходит ее преобразование, обработка и накопление…»

Попытался представить себе, какой обработке подвергается информация между входом и выходом. Но в голову ничего не приходило, вспоминался все тот же разболтанный, переполненный вагончик метро, где они с Анико стояли стиснутые, прижатые друг к другу, в мокрой, прилипшей к телу одежде.

Анико продрогла, но задорно улыбалась, и казалось, вот-вот скажет: «А что, если это возможно?»

Он заставил себя сосредоточиться и продолжал читать:

«Любая информация исключает неуверенность…»

Неуверенность, не-уве-рен-ность… выстукивают колеса вагончика по гладкому металлу рельсов.

Неизвестно, что будет впереди, какие неожиданные трудности, чего он еще добьется…

И снова, как тогда в кафе отеля, в зеркале отражается его бледное, усталое лицо рядом с молодым и цветущим лицом Анико… Увидит ли он еще когда-нибудь Будапешт?..

Да, неуверенность во всем: в том, что будет завтра, послезавтра, — неуверенность в своем будущем.

Точно такое же ощущение бывает, когда едешь холмистым краем в знойный солнечный день, от земли поднимаются потоки прозрачного колеблющегося воздуха, и до самого горизонта все кажется зыбким… а позади только реальное прошлое…

Командировка в Будапешт тоже уже прошлое, нечего бояться воспоминаний о ней.

Завтра…

Что будет завтра?

Утро вечера мудренее.

Он уснул над раскрытой книгой, даже не погасив лампочку.

Где-то звонко рассмеялась женщина, смех, все ближе, ближе… и вдруг оборвался. С грохотом захлопнулась дверь, снова раздался тот же звонкий смех, и все замолкло.

Внизу под террасой кто-то тщетно пытался завести машину, мотор захлебывался, фыркал, потом поперхнулся, несколько раз громко чихнул и заглох.

Теперь стали слышны голоса и пение — внизу в баре надрывался музыкальный автомат, звучали избитые мелодии.

Он внезапно проснулся, сощурился от света лампочки и не сразу понял, где он и откуда этот шум. Со злостью погасил свет, повернулся на бок и снова попытался заснуть.

По автостраде один за другим проезжали тяжелые грузовики с прицепами, шины со свистом скользили по асфальту, как по стеклу, тормоза скрипели, а прицепы, пронзительно взвизгивая, едва не вставали на дыбы. От автомобильного грохота, как от ветра, дребезжали стекла.

И он понял, что уже ночь. Движение затихло, и водители грузовиков-гигантов спокойно отправились в путь: ночь. — лучшее время для дальних рейсов.

Неуверенность, не-уве-рен-ность… все еще звучит в ушах стук колес по звонкому металлу рельсов, а шины грузовиков, со свистом скользящие по шоссе, вторят ему тоном выше, протяжно и жалобно, словно стонут.

Анико в светлом платье бежит по набережной, она свежа, прозрачна и легка, как стрекоза, и смешно выбрасывает в стороны ноги, у нее веселое, по-детски озорное лицо… Анико издали что-то кричит, но ничего не понять, слышен только легкий плеск набегающих на камни волн.

Он нетерпеливо ждет, не спускает с нее глаз, тянется к ней, пытается поймать, удержать ее…

Над рекой в голубоватом утреннем тумане вырисовывается четкий контур заново отстроенного моста Эржебет. Маленький пароходик, попыхивая, подходит к пристани и долго причаливает; его ждет толпа людей, все рвутся за город, на прогулку…

Пароходик гудит жалобно и протяжно, словно зовет на помощь. Потом медленно выплывает на середину реки и опять спокойно рассекает плещущие волны.

Анико куда-то исчезла, ее нет, она уже не бежит по пустынной набережной…

Какого, собственно, цвета Дунай?

Голубой? Желтый? Серый?

А может, его цвет меняется каждую минуту в зависимости от солнца, погоды, времени дня?

Чаще всего Дунай голубовато-серый.

Еще вчера он был уверен в своем завтрашнем дне, в светлом и спокойном будущем, в том, что жизнь его так и будет гладкой, размеренной, без всяких опасных поворотов. Это благополучие, которое приходит со зрелостью: небольшие радости и скромные успехи на работе, постепенное продвижение по службе, периодические премии, доброжелательное отношение сослуживцев и уютный дом, где он, окруженный заботой жены, отдыхает, возвращаясь из заграничных командировок, после большого нервного напряжения, бесконечных переговоров и совещаний.

Годы летят: не успеешь оглянуться, и пора уже думать о пенсии, о том, что делать на старости лет, куда себя деть, чем жить…

А он, как и в молодости, все еще ждал от жизни бог весть чего, ему не терпелось дождаться завтрашнего дня, который неожиданно принесет новые радости и надежды.

Правда, порой одолевала усталость, сказывалась постоянная спешка и бесконечная смена впечатлений минувших лет.

Только в последнее время он вдруг начал сознавать, что все далеко не так безоблачно, как казалось, может произойти что-то непредвиденное, обстоятельства могут сложиться иначе, и у него появятся такие трудности, которые осложнят его жизнь, и придется принимать серьезное решение…

Помнится, в ранней юности он мечтал стать музыкантом, играть в оркестре.

Родители внушали ему, что скрипка — его призвание, и он усердно занимался у чудаковатого дирижера местного духового оркестра. А тот не переставал твердить, что при желании он добьется большого успеха, и всюду, где только можно, объявлял, что мальчик очень одарен, у него незаурядные способности.

Однако талант по-настоящему развивается только в сочетании с усердием, настойчивостью, методичностью, а это встречается довольно редко. Способности у него оказались средними, их бы развивать и совершенствовать, а ему не хватало настойчивости и увлеченности. Так что радужные надежды на музыкальную карьеру не сбылись, мечты рассеялись сами по себе и постепенно забылись.

Говорят, что способности есть у каждого второго, только мало кому удается раскрыть их. Но без способностей ни в каком деле не обойтись, ведь талантливый человек всегда берет от жизни больше других, и творческая отдача у него в любом деле больше. И так везде: и в физическом, и в умственном труде, даже в торговле.

Когда-то родители мечтали, что он будет играть в оркестре — там у музыканта надежное будущее. В оркестре всегда спокойнее: если ты вдруг растеряешься, остальные тебя не бросят, поддержат, помогут вовремя вступить. В оркестре каждый растет, совершенствуется и добивается мастерства…

И вот теперь ему казалось, что надо было все-таки стать музыкантом и попытаться сыграть самую трудную партию. Он бы с ней наверняка справился… в хорошем оркестре он бы с этой партией справился…

Сон никак не приходил, несколько раз он уже почти засыпал, но достаточно было самого незначительного шороха или порыва ветра за окном — и смутный рой мыслей возвращался снова.

…Однажды он со своими друзьями был на пригородном стадионе, где проводились мотогонки, гонщики мчались по ровной дороге с бешеной скоростью — интересное, захватывающее зрелище. Но самое удивительное, что, даже перелетев через руль на полном ходу, они тут же поднимались и мчались дальше, как будто ничего не случилось. Тот, что шел первым, почти перед самым финишем не удержал руль и вылетел на обочину, несколько раз на виду у всех перевернулся через голову, но тут же вскочил, сел на мотоцикл, догнал лидеров и едва не завоевал первое место.

Как это им удается? — удивился Бендл. Надо знать, как падать, пояснили ему. Самое главное — уметь падать.

Да, надо прежде всего научиться падать, падать так, чтобы не переломать себе кости, не свернуть шею. Кто умеет падать, тот преодолеет любое препятствие, того не пугают непредвиденные трудности, не страшит завтрашний день.

В любой ситуации существует множество решений, два из них наиболее вероятны, выбирать надо то, которое труднее, которое неприятнее. Да, неприятнее. Чтобы потом не было ненужных разочарований. А преодолеть препятствие — это и значит чего-то добиться… Скажем, сыграть с оркестром самую сложную партию…

Наконец он совсем успокоился. Напряжения прошедшего дня как не бывало, все тревоги показались пустыми, надуманными. Он словно освободился от непонятной тяжести и был рад, что все осталось так, как было.

Что бы обо всем этом сказала тетя Лаура? Упрекнула бы в том, что он вдруг испугался за свое благополучие, привычный уклад жизни и свое будущее…

Тетя Лаура, какая же она оптимистка, до чего любит жизнь, умеет радоваться каждой мелочи, каждой минуте счастья.

Мне нравится заводить новые знакомства, говорит она, интересоваться людьми, принимать участие в их судьбе, вглядываться в них, как в незнакомые бескрайние просторы. Чего мне еще надо? Куда ни приду, везде у меня друзья. Самое интересное в жизни — люди. Что у них на душе, что в них хорошего, что их занимает. Такие ли они на самом деле, как кажутся…

Тетя Лаура открывает сине-голубой зонтик, такой большой, что он заслоняет все свинцовое небо, и под ним становится тепло и уютно, как дома, хочется петь.

Надо не только воспринимать и накапливать информацию, но и уметь жить…

Синий зонтик над головой наполняется ветром, раскачивается и медленно поднимается, тетя идет рядом и напевает прокуренным голосом:

…и звезды золотые падать будут с неба…

Синее небо с мерцающими звездами качнулось, наклонилось и стало медленно падать вниз, застилая глаза тонкой вуалью и навевая сон.

Едва слышно стучит по стеклу дождь.

По мокрому шоссе свистят покрышки огромных колес, грузовики один за другим, сохраняя дистанцию, уносятся вдаль.

8

К полудню он добрался до Праги. На знакомой улочке поставил машину и, заперев ее, медленно пошел назад, к высокому серому зданию, ставшему за эти годы его вторым домом.

Переходя улицу, он обратил внимание на то, что снаружи объединение выглядит безжизненно: все окна закрыты, только наверху, в кабинете директора, за распахнутой створкой колышется прозрачная штора.

Внешнее впечатление обманчиво, успокоил он себя. В этом доме жизнь бьет ключом. Ведутся переговоры, дребезжат телефоны, у людей сдают нервы, и никто не хочет, да и не может заниматься делами других…

В главном вестибюле на него пахнуло знакомым острым запахом — то ли горелой резины, то ли натертого линолеума, а скорее всего какого-то дезинфицирующего средства.

Вахтер взглянул на него и широко улыбнулся, ослепительно сверкнув искусственной челюстью.

— Давненько вас не видно, пан Бендл!

— Я был в командировке. Только что приехал — и прямо сюда.

— Далеко ли?

— Да нет… В Будапеште.

Он вошел в лифт и нажал кнопку третьего этажа.

И вдруг на какое-то мгновение ему стало плохо — сжалось сердце, закружилась голова… Видно, устал за долгую дорогу.

Лифт резко дернулся и остановился. Бендл вышел, тщательно закрыл дверки и сразу насторожился: в знакомой атмосфере, в которой он работал изо дня в день, что-то изменилось…

В коридоре было непривычно тихо и безлюдно. Он прислушался.

За стеклянными дверями то там, то здесь раздавались приглушенные голоса, слышалось постукивание пишущих машинок, где-то в конце коридора безнадежно звонил телефон…

Он зашел в секретариат взять почту, но из пяти машинисток застал здесь только одну, пани Соучкову, которую все неизвестно почему звали Аделой.

Адела поливала какие-то пестрые цветы в ящичках за окном, скорее всего бальзамин, они хорошо росли, ведь окна секретариата выходили на солнечную сторону.

Увидев его, она обернулась, держа в руках чайничек, и посмотрела с участием.

— Наконец-то вы здесь. Вас все искали.

— Искали? Зачем?

— Да так… — проговорила она неопределенно. — Постоянно вас кто-то спрашивал.

— А где все? Куда все подевались?

Она поставила чайничек на пол около стола, вышла ему навстречу и тихо, доверительно сказала:

— Все на совещании в конференц-зале. Приехал кто-то из министерства…

— А, черт, — вырвалось у него. — Вы не знаете, о чем совещание?

— Не могу сказать, — ответила она с досадой, хотя, возможно, что-то и знала. — Хотите кофе?

— Нет, спасибо. Может быть, я должен туда зайти…

— Не знаю, стоит ли. Им пора бы уже закончить. Совещание началось в девять.

Он посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать.

— А кто, собственно, меня искал?

— Многие… Больше всего о вас спрашивал Нейтек, ведь вы его знаете…

Он молча кивнул, взял почту и отправился к себе.

Когда он вошел в кабинет, где работал уже долгие годы, и огляделся, все ли здесь по-прежнему, то снова вдруг почувствовал слабость, как в лифте. Должно быть, оттого, что здесь душно, давно не проветривали. Он открыл окно настежь, и вместе с теплой струей воздуха ворвался грохот улицы, заглушивший голоса в коридоре. Видимо, совещание кончилось, люди выходили из конференц-зала и громко разговаривали, но из-за уличного шума ничего нельзя было разобрать.

Следовало бы выйти и поздороваться. Но как они его встретят? Может быть, именно они его в чем-то обвиняли? Кто знает, что о нем тут наговорили в его отсутствие… Сам он вряд ли сможет себя защитить, ведь он понятия не имеет, что произошло, какие слухи о нем распустили. Не может же он выйти в коридор и сказать: «Это неправда!» — если не знает, о чем речь.

С каким удовольствием он встречался с сослуживцами прежде, когда возвращался из командировок! А теперь вот не может себя заставить. Он сидел за столом, превозмогая усталость, и рассеянно просматривал накопившуюся за время его отсутствия почту.

Телефон на столе резко зазвонил.

Звонила Адела. Товарищ Нейтек просит зайти.

Все в нем взбунтовалось. Какого черта Нейтек зовет его к себе? Если хочет что-то сказать, может прийти сам. Нейтек ему не начальник, работает в другом отделе, занят главным образом перекладыванием бумажек и уж никак не может приказывать ему.

Вот сейчас позвонит Аделе и скажет, чтобы она передала Нейтеку: если хочет поговорить, пусть соблаговолит зайти сам.

Но он этого не сделал — не хотел обострять отношения. Да и любопытно, что же все-таки стряслось, пока его здесь не было. Что надо от него Нейтеку?

Бендл не торопясь взял из шкафа мыло и полотенце и пошел в туалет привести себя в порядок. Тщательно вымыл руки, лицо, а причесывался так, будто готовился к очень важной встрече.

Увидев в зеркале свое побледневшее, осунувшееся, измученное лицо, он снова почувствовал дурноту. Пусть подождет, подумал он, освежаясь холодной водой. Наверняка собирается преподнести очередную гадость…

Нейтек тем и отличается, что умеет с особенным удовольствием сообщать людям всякие пакости. Иногда его новости заведомо лживы, они становятся еще более мерзостными от того, что глубоко уязвленная жертва теряет самообладание или сразу сникает. А он не может скрыть своего злорадства.

— Слушай, Бендл, — сказал он недавно, когда они случайно шли вместе по узкому коридору к лифту, — говорят, у тебя шашни с Аделой. Будто вас кто-то видел…

— Глупости. Кто мог это сказать?

— Я так слышал, — улыбнулся Нейтек. — Будь осторожен. Представь, если дойдет до жены, что ты связался с секретаршей…

Разумеется, глупость. Совершеннейшая глупость. Адела уже немолода, живет одна, где-то снимает комнату, наверное, раньше была хорошенькой, но молодость, увы, прошла, и она потеряла надежду выйти замуж. В общем, приятная, скромная, даже немного забитая. Ему жалко ее, и он, возможно, разговаривает с ней дружески, участливо, не больше. И смотрит на нее более приветливо, чем другие.

— Тоже хорош — связался с секретаршей, — ухмылялся Нейтек.

Неприятно и унизительно.

Бендл мог бы на все махнуть рукой и не расстраиваться, если бы не знал, что Нейтек с удовольствием будет разносить этот вздор по всему объединению.

Очевидно, за подобными выпадами он скрывает собственные слабости — прежде всего комплекс неполноценности, который неизбежно должен был у него возникнуть из-за безалаберности в сочетании с завистливостью.

Как все люди, которые не доверяют себе, Нейтек не смеет открыто признать, что совершил оплошность, дал маху, ошибся. Спорит с пеной у рта, лавирует и выкручивается, а если не получается, он становится землисто-серым, еще больше ожесточается, крушит всех и вся без разбору. Взгляд его голубых глаз делается стальным. «Бендл будет говорить, что я манкирую своими обязанностями, — голос его срывается от злости и временами переходит в полное ненависти шипение. — Пусть при всех открыто скажет, может быть, я не выполнил свои обязанности? Тогда где и когда конкретно?.. Пусть он сам подумает о том, кто из нас не проявил должной принципиальности. Кто из нас, неважно, какой пост он занимает, нарушал в ряде случаев установленные сроки»…

Невыносимая демагогия.

Он умеет ловко выйти сухим из воды, обелить себя и сразу ринуться в наступление. Сделав вид, что не понимает критических замечаний, адресованных ему, и только ему, мгновенно парирует, направляя их острие на своего противника — на кого же еще, как не на противника…

Когда Бендл вернулся в свой кабинет, чтобы положить мыло и полотенце, на столе трезвонил телефон, но, пока он подошел, звонки прекратились.

В коридоре он встретил нескольких знакомых, они собрались в столовую, на обед. На ходу поздоровались, и один из них, как только прошел мимо, сказал коллеге:

— Смотри-ка, Бендл уже вернулся…

Он постучался в-кабинет Нейтека, и оттуда сразу же послышался глухой голос:

— Да…

Нейтек, видимо, ждал его. Мгновенно встал из-за стола, вышел навстречу. С преувеличенным усердием потряс ему руку.

— Ну, как съездил? Как все прошло?

— В общем, неплохо, — ответил Бендл. — Пришлось попотеть. Все не так просто, как думают у нас в главном управлении…

Нейтек уже успел расположиться за столом, и его гладкое, лоснящееся лицо, как обычно, растянулось в широкой бодрой улыбке, он будто таял от радости, что видит Бендла. А тот тем временем присел на стул, как случайный посетитель.

Кабинет у Нейтека был тесный — второй стол вряд ли бы здесь уместился — и намного темнее, чем помещения на другой стороне коридора. Единственное окно выходило во двор. К тому же и мебель здесь поставили темную, всюду разбросаны кипы газет, журналов, проспектов и бог знает что еще…

— Жаль, тебя не было, — сказал без какого-либо вступления Нейтек, руки его беспокойно скользили по краю полированного стола. — Здесь вершились такие дела!

— Не может быть, — удивился Бендл. — Вдруг, так неожиданно…

— Вдруг… неожиданно… — досадливо повторил Нейтек. — Как будто ты не знал, что все в подвешенном состоянии. Вопрос только времени — когда и как все это произойдет.

— Если я правильно тебя понял, все уже решено.

— Более или менее.

— А что я мог бы во всем этом изменить?

Нейтек, беспокойно поигрывая карандашом, механически вычерчивал каракули в блокноте.

— Я хотел бы с тобой поговорить до того, как ты пойдешь к шефу… — с явным усилием проговорил он.

— Но я не иду к шефу. Сегодня я к нему не собираюсь.

— А ты бы должен пойти к нему.

Он глянул на Нейтека и понял, что тот нервничает. Неожиданно им овладело чувство отвращения, и это отвращение росло, становилось нестерпимым.

— А зачем я должен идти к нему? Скажи, черт возьми, зачем? — невольно повысил голос Бендл.

— Я не компетентен обсуждать с тобой столь важные мероприятия, — ответил Нейтек уклончиво. — Лучше всего будет, если ты пойдешь к шефу сам… Пока он еще здесь.

— Как это понимать — «пока он еще здесь»?

— Так, как я сказал. Ты понял правильно.

Нейтек придвинулся к нему ближе, немного успокоился — самая трудная часть разговора была позади. Но вдруг встал, выпрямился. Из полурасстегнутого пиджака смешно выпирало круглое «пивное» брюшко. Он стоял и, казалось, ждал, когда его гость тоже поднимется, чтобы закончить разговор.

— А телеграмма, что ты мне послал в Будапешт? — спросил Бендл, волнуясь. — Зачем ты ее отправил?

— Я хотел, чтобы ты приехал. Ты мне был нужен здесь.

— Не понимаю, — сказал Бендл и медленно, нехотя встал. — Именно ты по мне соскучился?..

Они стояли друг против друга, их разделял темный письменный стол, заваленный бумагами.

Значит, так оно и есть. Предположения подтвердились. Во всех этих странных и для него пока не совсем понятных событиях главным действующим лицом был Нейтек. Очевидно, за всем происходящим стоял он и пытался манипулировать людьми, передвигая их, как шахматные фигуры.

— Ты мне был нужен здесь, — повторил Нейтек еще раз, и нетерпение отразилось на его лице, будто он тратит время попусту. — Я тебе давно вбивал в голову, что вот-вот освободится место директора. Этот момент настал.

Бендл не сдержался и коротко, нервно рассмеялся.

— Ну а при чем тут я? Могу тебя заверить…

— Мне все же жаль, что не получилось, — пробурчал Нейтек, опустив голову. — Ты был наверняка самым лучшим кандидатом.

— Тебе нечего жалеть! Я бы вообще этого не добивался. Насколько я знаю, ты бы первым выступил против меня.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я настаивал на твоей кандидатуре. Защищал тебя как мог…

— Напрасно.

Не имело смысла продолжать разговор. Нейтек явно знал больше, чем говорил, или по крайней мере делал вид, будто знает кое-что еще о перестановках, проходивших в последние дни.

— И это все, что ты хотел мне сказать?

— В сущности, да… Пока все, — пробурчал Нейтек себе под нос. — Если бы ты хотел… или если тебе будет что-то неясно… когда поговоришь со стариком, зайди ко мне, и я с радостью тебе все объясню.

Нейтек оперся обеими руками на свой письменный стол, где царил хаос, его голубые глаза увлажнились и смотрели куда-то поверх Бендла, а на губах играла таинственная, почти плутовская усмешка.

В секретариате перед кабинетом директора, где всегда толпятся люди, ожидающие приема или начала совещания, сейчас было пусто. Вероятно, из-за обеденного перерыва.

Секретарша директора — красивая и услужливая, бесспорно идеальная, потому что не только вела себя безупречно и прекрасно одевалась, но и знала цену словам: никогда не говорила больше, чем нужно, — переключила телефон, и на селекторе загорелась желтая лампочка.

— Как поживаете, Оленька? — спросил Бендл.

— Я? Что я, как вы? — ответила она. — Так долго не давали знать о себе…

— Надеюсь, вам было известно, где я?

— Мне — да, а другие делали вид, что не знают, — мило улыбнулась она. — Присядьте, шеф как раз Говорит с главным управлением.

— Может, мне зайти попозже?

— Нет-нет. Наверняка он захочет вас видеть.

— Я слышал, шеф уходит…

— Кто вам это сказал?

— Нейтек.

— Этот все знает раньше других!

Лампочка на селекторе погасла.

— Вот видите, совсем недолго, — сказала она. — Можете войти…

Этот кабинет всегда сковывал его своими непривычными размерами и длинным полированным столом для заседаний, в конце которого располагался сам директор. Здесь он председательствовал на совещаниях, произносил свои программные речи, руководил огромной многосторонней деятельностью объединения.

Когда Бендл вошел, прозрачная занавеска на приоткрытом окне кабинета заколыхалась.

С улицы сюда доходил грохот трамваев и грузовых машин, и директор, возможно, не сразу заметил, что кто-то вошел. Склонившись над столом, он был чем-то занят.

Только приблизившись к нему по мягкому ковру, Бендл увидел, что директор чистит яблоко: красная кожура аккуратной ровной ленточкой изгибалась и ложилась на лист бумаги.

Директор поднял голову, Бендл увидел его лицо, узкое, с крутым лбом и светлыми запавшими глазами.

— А, Бендл! — спокойно сказал он. — Садись, я тебя ждал…

Бендл сел на ближайший стул и стал смотреть, как директор искусно чистит мятое яблоко.

Стол был пуст: ни одного документа, никаких заметок: лишь посередине лежал лист бумаги с огрызками и яблочной кожурой.

— Когда ты приехал? — спросил директор, не отвлекаясь от своего занятия.

— Только что, прямо сюда.

— Я слышал, у тебя все прошло успешно…

— Думаю, да. Я привез с собой все материалы. Было бы хорошо, если бы вы их прочли и передали на рассмотрение, чтобы можно было подписать контракт…

Директор не проявил к его словам большого интереса, во всяком случае, восторга он не выражал.

— Здесь ходили слухи, что у тебя там какая-то женщина… По крайней мере, кто-то здесь это распространял. Или это сплетня?

— Конечно, сплетня. С нами работала переводчица из комиссии.

— А как Будапешт? Вот это город, а?

— Будапешт прекрасен, — ответил он с плохо скрываемым нетерпением. — Но меня интересует, что здесь… что здесь происходит?

Директор дочистил яблоко, вытер нож бумагой и положил его рядом с кожурой. Затем осторожно отодвинул листок с кожурой на край стола, видимо, для того, чтобы не мешал ему при серьезном разговоре.

— Все то, что у нас происходит и вокруг чего столько лишних разговоров, — это вполне обычное дело, — сказал он решительным и слегка повышенным тоном, подняв наконец глаза на своего собеседника. — Обычное потому, что каждый год, как ты знаешь, к нам присылают сверху контрольную комиссию, а на этот раз при проверке обнаружены некоторые несоответствия… Разумеется, ничего страшного, но для того, чтобы вмешаться, было достаточно.

Сказав это, он сразу же снова опустил глаза.

Он выглядел как никогда бледным, усталым, а может, даже и больным, За то время, что они не виделись, он сильно изменился, постарел и производил впечатление человека, который мало и плохо спит и все время ждет, не свалится ли на него еще какая-нибудь неприятность.

— Впрочем, — продолжал директор своим грустным, погасшим голосом, — тебя все это непосредственно не касается.

— Как так? — возразил Бендл чуть ли не возмущенно. — Меня это должно касаться, пока я работаю здесь.

— Ну хорошо… Если хочешь, пусть так, — сказал директор совсем спокойно. — Это касается всех. Но не лично тебя.

— Почему?

— По крайней мере наверху, насколько мне известно, против тебя ничего не имеют. А когда вопрос обсуждался на парткоме, говорили также и о тебе…

— В какой связи?

— Обсуждались кандидатуры моих возможных преемников. О тебе говорили очень хорошо, все признают твои заслуги. Только Нейтек, когда увидел, что твою кандидатуру принимают всерьез, начал говорить о том, что у тебя как у специалиста есть, конечно, все данные, но ты недостаточно принципиально и критически относишься к людям… и прочее. Не знаю, что было между вами, но я думаю, он испугался, что ты можешь занять мое место.

Директор несколько минут молчал, может быть, припоминал другие подробности заседания парткома, а потом сказал:

— В конце концов, кто знает, не задумал ли он занять мое место сам… Это не исключено.

— А вы? Что же будет с вами?

— Со мной? Ничего особенного, — сказал он усталым голосом, словно разговор уже утомил его. — Уйду на пенсию, для каждого когда-то настает такой момент.

— И все это произошло за четырнадцать дней, пока меня здесь не было?

— Что ты! За день-два, не больше.

Зазвонил телефон. Директор вздрогнул и сразу снял трубку. Несколько минут он слушал тараторивший женский голос, должно быть, это Оленька что-то ему передавала, но он не дал ей закончить, прервал на полуслове, сдержанно добавив:

— Пусть обратится к моему заместителю. — И повесил трубку.

— А кто должен прийти на ваше место? Надеюсь, не Нейтек?

Слабая улыбка мелькнула на губах директора и сразу исчезла.

— Нет, не Нейтек. Не бойся, — сказал он успокоительно. — В конце концов решили, что придет новый человек из главного управления. Его фамилия Кокш или Кокеш… ты его, наверное, знаешь.

— Что-то не припомню.

— Одновременно, было принято решение, — продолжал директор, колеблясь, — что ты пойдешь на его место. Понимаешь? На место старшего референта в главное управление… Смена караула, ясно? Завтра зайди к генеральному.

— Я? Почему именно я?

— Да, ты. Будешь работать в главном управлении. Собственно говоря, это повышение. — На лице директора снова появилась едва заметная улыбка.

— А Нейтек?

— Нейтек должен пойти на твое место.

— Черт побери!..

Бендл хотел было рассказать о Нейтеке, о его вероломстве, беспринципности и ничтожности, но осекся. Зачем надоедать своими жалобами и догадками добряку директору, который собрался на заслуженный отдых. Да и сам он чувствовал себя страшно уставшим, снова накатила странная слабость. Он стал прощаться, поблагодарил за беседу и зачем-то добавил:

— Вы меня не очень обрадовали.

— Знаю, — сказал директор. — Такие дела не могут радовать. Ничего, не вешай голову. Что ни делается, все к лучшему.

Уходил он с ощущением, что разговор велся в спешке и не было возможности прийти к определенному решению.

Да, разговор получился не таким, какого он хотел.

Понял он и то, что это, наверное, последний его визит к директору, а он успел сказать далеко не все, что хотел сказать.

Бендлу было его очень жаль.

Расставаться всегда тяжело, а ведь они проработали вместе немало лет, пережили вместе много хорошего и плохого, сделали кое-что полезное…

Их отношения выходили за рамки чисто служебных отношений, он довольно часто советовался со своим старшим, более опытным другом, и тот понимал его, поддерживал или, наоборот, подтрунивал, если требования его были непомерны.

Бендлу навсегда запомнится седая голова директора, опущенные глаза, прячущиеся от чужого взгляда. И этот разложенный на столе листок бумаги с огрызками яблок и свернувшейся в колечки кожурой.

В голове у Бендла шумело, откуда-то доносился деланно спокойный голос директора: а что тебе, тебя это не так уж и касается. Ты, собственно, получил повышение…

— Вам плохо? — спросила Оленька, когда он вышел в секретариат. — У вас такой вид…

— Ничего, пройдет, — улыбнулся он. — Устал после долгой дороги.

Он вышел в коридор, где опять было шумно — сотрудники возвращались из столовой на первом этаже.

Бендл шел навстречу потоку, здоровался, но видел все как в тумане.

Да, надо пойти к Нейтеку! Ведь Нейтек сам предлагал зайти, если не все будет ясно.

Нейтека в столовой не было, не пошел он и выпить пива в ресторан напротив, куда обычно ходил. Он сидел, склонившись над ворохом бумаг, и, когда Бендл без стука вошел, поднял на него изумленное лицо.

— Ну что?

— Я пришел тебя поблагодарить, — сказал Бендл непривычно твердым голосом. — За твою заботу о моей персоне, за твои хлопоты.

Обрюзгшее лицо Нейтека задрожало, покраснело, что-то в нем дрогнуло.

— Я знал, что все обернется против меня, — сказал он. — И почему это люди во всем винят одного меня?..

Очевидно, эту истину он усвоил давно, а теперь только мрачно и чуть ли не с обидой повторял ее. — Должно быть, потому, что я со всеми откровенен…

Ты-то уж наверняка, подумал Бендл, пристально глядя на него.

— Тебе везет больше, чем ты того стоишь. Другой на моем месте набил бы тебе морду!

— Ты… ты должен был бы меня понять.

Но Бендл, повернувшись к нему спиной, поспешил уйти из этого темного, заваленного бумагами кабинета, где всегда царил на редкость неприятный, затхлый дух.

Выйдя в коридор, затихший после обеденного перерыва, он сильно хлопнул дверью.

9

В кабинете директора на сверкающей поверхности стола для заседаний стояли вазы с цветами, подносы с бутербродами и рюмки, такие неожиданные в строгой официальной обстановке, где для торжеств подобного рода, как правило, не хватает времени.

На этот раз во главе стола сидел сам генеральный директор, по одну его руку бывший директор объединения, по другую — будущий, а уж потом — заместители директора, заведующие отделами… Одним словом, весь цвет руководства.

Бендл сидел на своем обычном месте, спиной к окну, и палящие лучи солнца не мешали ему спокойно наблюдать за всем происходящим, как оно было задумано по программе.

Но, будто нарочно, против него уселся Нейтек, удобно развалился и тупо, с застывшей улыбкой — о чем бы ни заходила речь — услужливо кивал.

Это действовало Бендлу на нервы. Он старался смотреть на генерального — как тот жмурится и смешно морщит нос, произнося речь в честь бывшего директора. Спрятаться оратору было некуда, солнце било ему прямо-в лицо.

Он говорил о заслугах бывшего директора, о его достойной подражания трудоспособности, о его неиссякаемой энергии, об огромном опыте, накопленном за годы работы в объединении, о его по-мужски прямом характере, о доброжелательном отношении к людям…

Говорил и все время щурился, в щелочках глаз блестели слезы — может, от солнца, а может, и от волнения. Он часто повторялся и почти каждую фразу заканчивал заверением:

— …поэтому он всегда будет для нас примером.

Нейтек, сидевший напротив, усердно кивал.

Генеральный директор продолжал говорить о выдающихся способностях бывшего руководителя объединения, о его умении почувствовать, где нужно закрутить гайки, где нужно сразу обрубить концы, о его искусстве расставить людей и обеспечить своевременное выполнение сложнейших задач и планов.

— …поэтому он всегда будет для нас примером.

Нейтек сидел уже вполоборота к генеральному и ревностно кивал, глядя ему в рот.

А тот не скупился на похвалы, распространялся о доброте, терпимости, искреннем и дружелюбном отношении бывшего директора к людям, о его житейской мудрости. Говорил, не жалея слов.

Бендл слушал и не слышал, он думал о своем доме, о том, как его встретила жена — обняла его и припала к груди.

— Ты даже не представляешь, как я рада, что ты вернулся…

Она не отходила от него, держала за руку, нежно гладила по волосам, преданно смотрела на него своими большими глазами и нетерпеливо спрашивала:

— Как Будапешт? Как Дунай? Как прошли переговоры?

Но он отвечал односложно, чувствуя страшную усталость после такого трудного дня. Слишком много было впечатлений, нужно в них разобраться и все продумать.

— А как на работе? Что там нового? — спрашивала она, не спуская с него глаз. — Что надо было Нейтеку? Зачем он тебя искал? Зачем звонил? — И вдруг замолчала.

Любящая жена, она почувствовала, что ему не до разговоров, лучше потом, когда он немного придет в себя.

— У нас готовятся большие перемены… — выдавил он.

— А тебя они коснутся? — не удержалась она.

— Очевидно. Посмотрим…

Она пыталась его отвлечь, рассказывала, перескакивая с одного на другое, что делала в его отсутствие, как ей его не хватало. Днем, на работе, еще как-то можно было выдержать, а по вечерам становилось невыносимо.

Даже ужин, который она приготовила к его приезду, показался ему не очень вкусным: проглотил несколько кусочков и отодвинул тарелку.

— Ты не болен? — спросила она обеспокоенно.

— Да нет… Просто после такого пути как-то не по себе, всего ломает… Да и ночью я плохо спал…

— Может, у тебя неприятности в объединений?

— И это тоже. Меня в какой-то степени все это тоже коснулось. Я не ожидал, что все произойдет так скоро…

— А для тебя это будет лучше или хуже?

— Я не знаю, — признался он наконец в том, что его сильнее всего угнетало.

Больше к этому не возвращались.

Он подсел к телевизору и рассеянно смотрел какую-то пьесу, не зная даже, о чем она, почему ее герои с ума сходят от ревности. Следил за движениями актеров, не воспринимая смысла.

— Я боялась за тебя, — услышал он издали голос жены.

— Почему?

— Ведь ты все время среди чужих людей… один…

— Но это же не чужие люди!

Он извинился, сказав, что чувствует себя неважно, и довольно рано лег спать. В полудреме ему показалось, что он лежит в своем маленьком длинном будапештском номере, а снизу, с первого этажа, доносится заунывная мелодия цыганского оркестра и убаюкивает его.

В утомленном сознании возникла знакомая картина — венгерская степь, залитая солнцем, зеленая трава, словно промытая дождем, и чистое, безоблачное, прозрачное голубое небо. Подгоняемый легким ветерком, летает белый пух — то ли от одуванчиков, то ли от пырея, — летает и кружится в прогретом солнцем воздухе, собираясь густыми хлопьями, и падает, словно снег, с бездонного неба…

Чувство усталости не проходило. Казалось, оно сдавливает горло, спутывает ноги, мешает двигаться. Надо избавиться от него, собраться с духом, обрести силы, чтобы суметь защитить себя от обвинений и закулисных интриг. Не может же он молча смотреть на все это, соглашаться со всем, что бы кому ни вздумалось делать за его спиной…

Раздались аплодисменты, это сидевшие за длинным столом давали понять, что они со всем согласны, а генеральный директор, которому солнце все еще било прямо в лицо, передавал бывшему директору подарок главного управления — объемистый сверток, несколько раз перевязанный серебряной ленточкой, и букет красных гвоздик.

Хлопали долго, Бендл тоже присоединился, а Нейтек усердствовал больше всех, пока аплодисменты не начали мало-помалу стихать и не прекратились.

Бывший директор стоял около генерального — казалось, он немного взволнован. Когда он благодарил за добрые слова и подарки, его голос был спокойным. Говорил он кратко и по существу: он желает всем, а прежде всего — новому директору и его сослуживцам, успешно продолжать начатое дело и удачи во всем.

Нейтек, сидевший напротив, кивал головой, как китайский болванчик, будто слова бывшего директора адресованы ему одному.

Бендл решил не смотреть на него, отвернулся немного в сторону, но все же было видно, как Нейтек ерзает и, устремив взгляд на директора, жадно ловит каждое его слово.

Оленька принесла высокую стеклянную вазу, и букет гвоздик стоял теперь перед бывшим директором, а сам он тем временем опустился на стул и как-то съежился, будто хотел стать совсем незаметным. Он снова был похож на того человека, которого Бендл застал здесь, вернувшись из командировки.

Неожиданно кто-то напротив поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Я хотел бы присоединиться к тому, что здесь уже сказано… что так метко определил наш генеральный директор… — услышал он взволнованный голос Нейтека. — В первую очередь я хотел бы отметить стремление… — на какое-то мгновение Нейтек заколебался, не зная, как лучше назвать бывшего директора, — …усилия нашего прежнего руководителя, — нашелся он, — направленные на то, чтобы у нас не доходило дело до конфликтов, чтобы все, что только возможно, сглаживалось и разрешалось спокойно, по-хорошему. Он никогда не прислушивался к разным сплетням и огульным обвинениям — их ведь всегда хватало… Я хотел бы от всех нас выразить ему нашу глубочайшую благодарность.

И это говорил тот, кто никогда не мог вспомнить имени директора, а за глаза высмеивал его, распространял о нем нелепые слухи и каждый раз не забывал заметить, что старому человеку уже пора на заслуженный отдых.

Все в объединении знали, что недавно перед самым обеденным перерывом Нейтек долго ждал в коридоре, когда директор пойдет на обед, и как бы случайно пошел вместе с ним в столовую, чтобы сослуживцы увидели, как хорошо к нему относится директор: даже за обедом обсуждает с ним служебные дела, одним словом, они в прекрасных отношениях. И Нейтек, если захочет, в любой момент может замолвить за кого-нибудь словечко или наоборот…

Бендл почувствовал, что в нем зреет протест. Он порывисто встал и сквозь туман, застлавший все вокруг, оглядел собравшихся. Прямо перед ним сидел Нейтек — расплывчатая, дрожащая масса.

Будто издалека он услышал свой неуверенный голос:

— Я не могу согласиться с предыдущим оратором…

Несколько мгновений он преодолевал свое возмущение, пришлось глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться.

— Извините, — продолжил он. — Я уважаю нашего директора, но не мог бы назвать наше отношение к нему безропотным почтением, ни в коем случае! Напротив, мы были искренни и откровенны с ним, наше отношение к нему было таким, какое должно быть всегда между сослуживцами и людьми вообще. Наш директор ни от кого никогда не скрывал, как обстоят дела. Со всеми говорил откровенно, оставляя без внимания подобострастные улыбки и елейные речи. Насколько мне известно, он не пытался сглаживать острые углы и при этом решал все дела в объединении по-человечески и с пониманием…

За столом послышался шум, началось какое-то странное беспокойство, люди задвигались, начали переговариваться. Он увидел Нейтека: тот ерзал на своем стуле, недовольно качая головой, может быть, хотел что-то возразить.

— Я не хотел бы спорить… — сказал Нейтек поникшим голосом. — Ведь я, собственно, говорил то же самое.

— То же, да не совсем, — продолжал Бендл. — Все зависит от искренности, и важно, чтобы слова не расходились с чувствами и поступками…

Шум стих, казалось, все внимательно слушают.

Наверное, в этот момент он должен был закончить, сесть и больше не выступать, так как сказал все, что хотел сказать. Но после небольшой паузы, ободренный тем, что его внимательно слушали, он продолжил:

— Разрешите мне, пользуясь случаем, высказать свое удивление… — Казалось, он задыхается, слова душили его. — Возможно, я недостаточно информирован… — заторопился он, — но если в связи с переменами в руководстве объединения я должен уйти с того места, которое занимал почти пятнадцать лет и чего-то достиг, на другую работу… то я считаю это по меньшей мере недоразумением… маневром, необходимым лишь для того, чтобы освободить это место для кого-то другого.

И, уже едва превозмогая возмущение, он закончил срывающимся голосом:

— Извините, что я об этом заговорил… Должно быть, момент не очень подходящий…

Едва заметная участливая улыбка появилась на губах генерального директора, но он молчал, решив, видимо, высказать свое мнение позднее.

Прошло несколько минут, пока сгладилась неловкость от выступления Бендла, внесшего диссонанс в торжественное мероприятие. Потом стали выступать другие ораторы и предлагать тосты за здоровье уходящего на пенсию директора. Бендл их не слышал, в голове у него шумело, он ругал себя за то, что вовремя не остановился.

Нейтек, сидевший напротив, делал вид, что обижен, но все же жалеет Бендла. Он оживился, когда вновь взял слово генеральный директор и заговорил уже о новом, только что назначенном директоре, представляя его собравшимся сотрудникам.

Нейтек восторженно смотрел на выступавшего, стремясь показать, как искренне одобряет он каждое его слово.

И Бендлу невольно вспомнился недавний спор с Нейтеком — внезапная ссора, подобная грому, разразившемуся средь ясного неба: вдруг набежали тучи, хлынул дождь — и ты промок до нитки.

На одном из совещаний руководства Бендл несколько опрометчиво, но достаточно рационально предложил ликвидировать отдел Нейтека как лишний, изживший себя. Было бы лучше, сказал он, постепенно передать его функции разным отделам, чтобы сами референты в своих же интересах и более квалифицированно занимались подбором необходимой информации по регионам. Нейтек вскипел:

— Бендл с большим удовольствием все бы ликвидировал, лишь бы добиться своего… Я усматриваю в этом выпад с его стороны против меня как руководителя отдела!

Тогда в объединении как раз проводили частичную реорганизацию, но предложение Бендла, хотя и интересное, показалось слишком радикальным и не прошло. Каждый лишь кивал головой в знак согласия, но никому не хотелось встать на сторону Бендла более решительно. Возможно, пугались яростного сопротивления Нейтека, никто не хотел с ним связываться, он давно уже был известен как весьма опасный противник.

С тех пор прошло почти полгода, но только теперь Бендл понял, что именно тогда стала явной их вражда. Она росла постепенно, незаметно, и уже ничто не могло ее сгладить. Подумалось: раз Нейтек идет на повышение, теперь, возможно, будет наконец ликвидирован его совершенно ненужный отдел…

— Именно за эти качества руководящего работника, — говорил тем временем генеральный директор, — я могу с чистой совестью рекомендовать вам нового директора товарища Кокеша. Я желаю всем вам больших успехов в совместной работе, добрых, хороших отношений и взаимопонимания.

Раздались тосты, звон бокалов, а глаза всех присутствующих устремились на нового директора.

Он был довольно симпатичный, немного нескладный, а может, просто смущен, буйная Шевелюра и глаза слегка навыкате, прикрытые густыми черными бровями. Когда он встал, то неожиданно оказался сухопарым верзилой и возвышался, как мачта, над низким столом, слегка покачиваясь во время выступления и то и дело приглаживая седоватые волосы большими руками.

Он сказал несколько самых обычных в таких случаях слов: прежде всего он должен познакомиться с новым для него делом, с людьми и поэтому просит коллег на некоторое время набраться терпения, а он в свою, очередь позаботится о том, чтобы их совместная работа на благо социалистической отчизны шла успешно, и постарается стать достойным продолжателем своего предшественника.

Снова раздались аплодисменты, громче всех, конечно, хлопал Нейтек.

Бендл старался не смотреть в его сторону, к чему волноваться из-за какого-то Нейтека.

К горлу подступила дурнота, он обливался потом. Люди, сидевшие вокруг стола, вдруг побелели, словно на негативе, и сразу же потемнели, он увидел черные контуры их голов. Все закачалось у него перед глазами, на негативах проявились черно-белые пятна, наклонились и понеслись, все быстрее и быстрее по кругу, будто кто-то ловко крутил рулетку.

Казалось, движение захватывает его, уносит с собой. Он судорожно схватился за стол.

— Что с вами, Бендл? — услышал он голос соседа.

— Извините, — выдавил он с трудом.

Пот тек у него по лицу, все труднее и труднее было дышать. Сердце сильно билось, и казалось, вот-вот остановится. Против своей воли он начал медленно и как-то странно клониться вперед, едва не ударился лицом о стол и вдруг почувствовал, что уже не владеет собой, сползает на пол.

Кто-то вскрикнул, подбежал к нему, белые лица, как будто призраки, склонились над ним, о чем-то спрашивали, но он не слышал. Он погружался в удивительную пустоту и тишь. В последний проблеск сознания он успел увидеть, что нещадно палившее солнце уже скрылось, кабинет директора погрузился в полумрак, наступила ночь.

Бендл очнулся в секретариате, на диване для посетителей, ожидающих приема у директора. Он лежал вытянувшись, кто-то расстегнул ему воротничок, положил на сердце холодный компресс, снял с него ботинки. Он чувствовал себя совершенно беспомощным.

Издали, как во сне, доносились отзвуки приглушенных голосов, они то приближались, то удалялись, а рядом, в кабинете директора, наверно, чествование еще продолжалось, нет, скорее уже заканчивалось: были слышны шаги, хлопанье дверей, обрывки непонятных фраз.

Около него, как тень, двигалась Оленька, прикладывала ему на лоб холод, успокаивающе приговаривала:

— Отдохните… Вам станет лучше… Сейчас придет доктор.

— Мне уже хорошо, — сказал он с трудом. — Вы не могли бы открыть окно? Очень душно.

— Оно же открыто… — услышал он ее удивленный голос.

И снова он шел по раскаленному солнцем Будапешту, шел без цели, не торопясь, чтобы полюбоваться городом, посмотреть на те места, которых еще не видел. О Будапеште он знал совсем мало, все кругом казалось ему удивительно красивым — и дома, и улицы, и машины, и люди. Яркий солнечный свет и резкость красок делали все это похожим на рекламную открытку.

Он шел, невольно держа руку на груди, в том месте, где сердце, и оно то замирало, то колотилось сильнее и сильнее, временами казалось, что от такого напряжения оно разорвется. Но ему было хорошо, удивительно хорошо, легко и весело, хотелось даже петь, и он чуть было не запел в ритм своему шагу:

Пойдем-ка, девица, в поход…

Его видения прервал доктор, высокий, солидный, в белом незастегнутом халате; круглое лицо с детскими невинными глазами заботливо склонялось над Бендлом, он чувствовал дыхание, запах табака. Мягкие руки бережно прикасались к нему, и он следил за каждым их движением, особенно за подготовкой небольшого черного аппарата, напоминающего кинокамеру. Когда три металлические ножки прикоснулись к его груди, он почувствовал холод. Врач сосредоточенно, морща свой гладкий лоб, смотрел в камеру, может быть, в видоискатель или в кадровое окно. Это, вероятно, был кардиограф, с помощью которого следят за деятельностью сердца. Все это продолжалось долго, по крайней мере так ему показалось.

— Ничего страшного, — приветливо улыбнулся доктор, осторожно снимая камеру с его груди. — Как вы себя чувствуете?

— Терпимо… Только вот сознание потерял почему-то…

— Вы, наверное, переутомились, — сказал врач. — Но скоро вам станет лучше.

— А что же это было?

— Это называют неврозом сердца. Вам надо изменить образ жизни.

Доктор, ничего не знающий о нем, советует ему изменить образ жизни! — поразился Бендл.

— Немного полежите, успокойтесь и попробуйте подняться. Несколько дней побудете дома, а потом зайдете в поликлинику.

Врач ушел. Бендл закрыл глаза, и опять все начало куда-то проваливаться.

Когда он пришел в себя, все помещение, где он лежал, снова было залито солнцем. Он был один, Оленька куда-то исчезла, вокруг царила удивительная тишина.

Дверь приоткрылась, и из кабинета выглянул новый директор. Несколько минут он смотрел на Бендла, стоя в дверях, затем спросил:

— Ну как? Получше?

— Лучше, — приободрился Бендл. — Я должен просить у вас извинения за то, что испортил вам торжественное вступление в должность…

Директор засмеялся:

— Мы очень опасались за вас. Больше всех беспокоился Нейтек.

— Это похоже на него.

— Вы его не любите?

— Нет, не люблю.

Бендл медленно поднялся, спустил ноги на пол и стал нашаривать ботинки, чтобы обуться.

— Вы должны полежать, — убеждал его директор. — Потом мы отвезем вас домой.

Он принес себе стул и сел рядом.

— Вы поволновались, правда? У вас довольно слабые нервы… а дела надо решать спокойно.

— Я знаю, но не всегда бываешь в форме.

— Когда вам станет лучше, приходите ко мне, все спокойно обсудим…

Дверь в кабинет директора была приоткрыта, и там без конца звонил телефон.

— Поправляйтесь скорее. Нам надо вместе закончить с Будапештом.

— Непременно, — оживился Бендл. — Я бы с удовольствием.

— Вы поедете туда на подписание соглашения.

— Я? На это я и не рассчитывал.

— От главного управления, — добавил, улыбаясь, директор.

10

Бендл лежал дома, в своей комнате, и снова воскрешал в памяти, как все это произошло. Уже третий день он был освобожден от работы, хотя и чувствовал себя неплохо. Выполнял все предписания врача: большую часть дня лежал, старался не волноваться и не принимать ничего близко к сердцу.

Жена очень опасалась за него, и ему приходилось успокаивать ее, убеждать, что у него ничего серьезного, небольшое отклонение от нормы, все скоро пройдет.

— Ты знаешь, сколько сейчас инфарктов? — говорила она. — И у людей еще сравнительно нестарых…

— Знаю, — улыбался он. — К счастью, это с инфарктом не имеет ничего общего.

— Говорят, бывают какие-то скрытые инфаркты, о них вначале и не догадываешься… — настаивала она. Ее страхи едва не передались и ему, а своей чрезмерной заботливостью она вносила тревогу в эти довольно спокойные дни.

— Лучше всего, если бы ты перешел на менее ответственную работу, пусть с меньшим окладом, но чтобы у тебя не было ежедневно таких перегрузок и нервного напряжения… а мы бы в чем-то себя ограничили.

В самом деле, дети более или менее обеспечены: сын уже почти два года в армии, дочь в прошлом году вышла замуж за ветеринара из районного центра и живет неплохо, так что они одни, а запросы их не так уж велики. Бендл понимал, что теперь он единственное существо, о котором она может вот так по-женски самоотверженно заботиться, он стал для нее еще дороже.

— Ты готова сделать из меня инвалида, — смеялся он, — лишь бы я был все время дома и ты могла ухаживать за мной.

— А иначе я тебя совсем не вижу, — сетовала она. — Тебя ведь никогда нет дома. Или ты где-нибудь в командировке…

— Такова уж моя жизнь, — пытался он объяснить. — Лично я и не представляю ее другой. Здесь я работаю немало лет, в чем-то уже разбираюсь, меня это интересует и приносит мне те маленькие радости, которые человеку необходимы…

— Но и огорчения, — вставила она.

— Одно с другим связано. Это нельзя изменить. Да и я не могу уже измениться, я такой, какой есть…

Он снова читал ту книгу, которую брал с собой в Будапешт. Там он в нее ни разу не заглянул, только на пути домой, в мотеле, с трудом прочел несколько страниц. Теперь он опять за нее взялся.

«Если стрессовые ситуации повторяются снова и снова и успешно преодолеваются, реакция постепенно ослабевает. Это основа тренировки…»

А вот и вывод:

«Следовательно, стресс, как монета, имеет две стороны. Прежде всего, позитивная ценность. Если стресс не слишком интенсивен, то он приводит к адаптации и, собственно, заставляет организм больше сопротивляться. Можно даже сказать, что это предпосылка активной жизни. Неразрешимый стресс, напротив, требует столько психической энергии, что выбивает из колеи, и защитная система рушится».

— Выбивает из колеи, — повторил он. — Но это не мой случай…

Он снова обдумал ситуацию, которая сложилась в объединении и так озадачила его, и теперь не увидел в ней ничего неразрешимого. Напротив. Все эти нашумевшие события становились и для него «предпосылкой активной жизни». Ведь не может же он поддаваться накопившейся усталости или настроениям, он обязан трезво, объективно оценить обстановку, выработать свое отношение, свою оборонительную позицию.

Он должен спокойно поговорить с новым директором, изложить ему свою точку зрения. Наверняка ему можно сказать все откровенно, он и сам давал это понять.

Но как показать новому директору, что представляет собой Нейтек, что скрывается за его деланным рвением, как показать, что он, в сущности, из тех людей, которые при всех обстоятельствах плетутся в хвосте, а на серьезное дело не способны?

Как быть с такими людьми, которые прикидываются обиженными, пострадавшими, будто бы им не были даны те же возможности, что и другим, а в глубине души лелеют надежду, что им удастся без особых усилий и труда добиться своего за счет других?

Вечером он уже сидел в кресле и смотрел телевизор. Сначала хронику, а потом фильм о Грузии. Когда диктор с очаровательной улыбкой объявила эстрадный концерт, он быстро поднялся и выключил телевизор.

И вдруг вспомнил, что нужно было бы написать несколько слов в Будапешт, тете Лауре.

В письменном столе он нашел красочную открытку с видом ночной Праги, на ней были изображены празднично освещенные Градчаны, Карлов мост, Лорета и Малостранская площадь. Несколько минут он с интересом рассматривал открытку, стараясь представить себе, какое впечатление она произведет на тетю Лауру: ведь та говорила, что любит Прагу, как свою родную мать…

Он писал не раздумывая, почти не подыскивая слов:

«Привет Вам из Вашей любимой Праги. Я уже заранее испытываю огромное удовольствие, когда представляю себе, как в следующий раз приеду в Будапешт и мы вместе пойдем в «Матяш пинце» и закажем себе самое дорогое блюдо, какое там только будет, и к нему по кружке пенистого пива, и еще Вашу «Фечке», которую невозможно курить…»

Он остановился, представив тетю Лауру, ее широкую добродушную улыбку и хриплый голос, повторявший: «Всякая спешка вредит моему здоровью».

«Вы были совершенно правы. Сразу же по возвращении домой я разболелся — начало пошаливать сердце. Это, наверное, от постоянной спешки».

Вошла жена, приготовив ему еду на завтра — ведь утром она уйдет на работу.

— Почему ты выключил телевизор? — удивилась она. — Такая хорошая программа…

«Жена Вам тоже шлет привет», —

добавил он в конце открытки и подписался.

Перед сном он снова погрузился в чтение книги, все еще лежавшей на тумбочке у постели, книги, которая кое-что ему подсказала и придала веры в собственные силы.

Ему понравилась мысль о возможности предупреждать стрессы при помощи защитных тренировок, вырабатывать психический иммунитет. А может быть, как гонщикам, которых он видел много лет назад, — прежде всего нужно научиться падать?..

Бендл прочел: «Для состояния нервной системы существенное значение имеет прием, обработка, накопление и выдача информации… ее вход и выход», — и улыбнулся, твердо уверенный, что на следующий день закроет больничный лист и выйдет на работу.

Он чувствовал себя здоровым.

Новый директор, видимо, много курил: пепельница перед ним была полна окурков, а все остальные, аккуратно расставленные по центру длинного стола, сияли чистотой.

— Послушайте, меня не интересует, что было вчера, до того, как я сюда пришел. На это я уже не смогу повлиять, — медленно, взвешивая каждое слово, сказал директор. — Меня интересует сегодняшний день, то, что мы имеем на сегодня, то, что нужно будет организовать завтра, послезавтра. Вы меня понимаете? — И сдержанно засмеялся.

Не оставалось ничего другого, как согласиться.

— А если у вас с Нейтеком и были какие-то конфликты, то они в настоящий момент не имеют значения. Больше всего меня интересует, как каждый из вас способен выполнять поставленные перед вами задачи и на кого из вас можно положиться…

— Я эту работу делаю пятнадцать лет, — успел вставить Бендл.

— Знаю, — продолжал директор, — но и вам известно, что иногда полезно ввести в организм немножко свежей крови.

— Но Нейтек — это ведь не свежая кровь!

Директор закурил и, щурясь от дыма, продолжал гнуть свою линию:

— Послушайте, не я выдумал эти перестановки, хотя у меня такое впечатление, что в них что-то есть… а у вас из всех самая высокая квалификация, так что вам и работать в главном управлении.

— Да Нейтек не справится!

— Почему вы так считаете?

— Потому что я знаком с ним много лет и знаю его.

Директор задумался, наморщил лоб, старательно погасил окурок о край пепельницы.

— Будет лучше, если мы позовем Нейтека, — сказал он решительно. Поднялся, открыл дверь в секретариат, попросил Оленьку пригласить Нейтека и снова сел напротив Бендла. — Будет интересно послушать также и его мнение.

— Пожалуйста, — сказал Бендл абсолютно спокойно. — Боюсь, этот разговор будет не слишком приятным.

— В мою задачу входят не только приятные разговоры…

Послышался стук в дверь, вошел Нейтек, как всегда улыбающийся, сияющий, в хорошем настроении, явно ожидающий хороших вестей. Увидел Бендла, и улыбка сошла с его лица.

— Садитесь, — предложил ему директор. — Мы здесь с Бендлом обсуждаем будущее его отдела. Как вам, видимо, известно, вы должны будете взять на себя руководство этим отделом…

— Я знаю, — сказал Нейтек.

И больше ни слова. Он уставился в стол перед собой и, всегда такой словоохотливый, красноречивый, сидел молча, опустив глаза.

Они сидели втроем на самом конце длинного стола для заседаний и молчали.

Казалось, что и директор потерял дар речи. Но вот он закурил следующую сигарету и спросил прямо:

— А что вы думаете по этому поводу? Выскажите свое мнение.

Нейтек выглядел так, будто только что пробудился ото сна, его голубые глаза умильно глядели из-под тяжелых век — казалось, он не понимает вопроса.

— Я? Почему я? Я нахожусь на службе, я человек дисциплинированный, и мне нечего об этом сказать. Я это принял как любое другое новое задание…

— Подождите, — нетерпеливо прервал директор, — я хочу знать, каково ваше мнение о работе отдела. Что вы о нем знаете и как собираетесь руководить им?

— Разумеется, у меня есть опыт, накопленный на другом участке, — мямлил Нейтек. — Что же касается моего мнения о работе отдела, то оно явно отрицательное. Я бы не хотел распространяться об этом в присутствии Бендла…

— А вы не стесняйтесь, — сказал директор.

Нейтек сидел неподвижно и в упор смотрел перед собой, на полированную поверхность стола. Возможно, он думал о том, как бы поточнее охарактеризовать работу отдела, или же вообще решил воздержаться от высказывания своих суждений.

Бендл внимательно вглядывался в его обмякшее, бесформенное лицо: глаза были прикрыты, как у слепого, и казалось, настроение его непрестанно меняется, отражая то одобрение, то отказ от чего-то, или же вдруг в мягких складках лица все неожиданно соединялось, и оно становилось непроницаемым, каким-то неопределенным, чуть ли не загадочным.

— Так что? — торопил его с ответом директор.

— Я думаю, что работа отдела могла бы быть более активной… можно было бы с большим опережением устанавливать контакты…

— Что за чушь! — не сдержался Бендл. — Это же нелепость. Разве можно ручаться за перевыполнение международных контактов?

— А вы смогли бы это осуществить, если бы мы вам поручили руководство отделом? — спросил директор.

— Беру на себя смелость сказать, что да, — заявил Нейтек, не смущаясь.

— Вот как! — засмеялся директор и повернулся к Бендлу: — Ваш преемник — энергичный и целеустремленный человек…

— Пустые разговоры, — сказал Бендл строго. — Он же не имеет ни малейшего представления о работе отдела.

— Будет лучше всего, — неожиданно решил директор, — если мы сначала поручим вам разработать краткие предложения по улучшению работы отдела. В чем вы видите его слабые места и как бы вы действовали, будучи его руководителем…

Пока директор говорил, лицо Нейтека сначала прояснилось, а потом все больше и больше мрачнело, исчезло обычное приветливое и любезное выражение, было видно, что он ничего не понимает. Должно быть, он представлял себе этот разговор совсем иначе.

— …И тогда мы решим, доверим ли мы вам этот участок, очень важный для работы объединения, — закончил директор.

Нейтек покраснел.

— Это, по всей вероятности, уже было решено…

— Было или не было — сейчас не имеет значения, — возразил директор спокойно. — Все важные перестановки кадров я намерен проводить сам.

Нейтек осекся и уже не смог скрыть своего мрачного настроения. Директор встал, давая им обоим понять, что разговор окончен.

— Я, наверное, откажусь, — пробормотал Нейтек, вставая. — В таких условиях не имеет смысла добиваться…

— Как хотите, — ответил директор. Высокий и худой, он смотрел сверху вниз на маленького грузного Нейтека. — Все будет зависеть только от вас.

Нейтек невольно попятился, но тут же овладел собой.

— Боюсь, вы превышаете свои полномочия… Вы забываете, что это было решено в главном управлении.

Оттого ли, что он говорил приглушенным голосом, или из-за злобы, которую не смог скрыть, последние слова прозвучали как угроза.

— Это моя забота, — холодно оборвал его директор. — Предоставьте это решать мне.

С опущенной головой, забыв даже попрощаться, Нейтек вышел.

— А вы, Бендл, — в голосе директора послышалось волнение, — вы пока что будете руководить своим отделом. И одновременно будете готовиться к заключению контракта в Будапеште.

— Что это значит — «пока что»?

Директор засмеялся:

— Так говорят. Это означает примерно следующее: пока не будет принято окончательное решение… — И подал руку.

Вечером Бендл и Виктор шли по центральному проспекту, пробираясь сквозь людской муравейник. В пиджаках, в галстуках, они выглядели здесь несколько странно, ведь все женщины были в легких коротких платьях, мужчины — в рубашках с открытым воротом и в полотняных брюках, будто с работы направлялись прямо в бассейн.

В конце рабочего дня Виктор зашел к нему и спросил, как его дела, ведь они долго не виделись, ходили всякие слухи…

— А что?

— Говорят, будто ты от нас уходишь. И что у тебя чуть было не началось нервное расстройство…

— Ни то и ни другое, — засмеялся он. — Немного прихворнул. Но ничего серьезного. Все позади. — И тут же сам признался: — Сегодня у меня с новым директором был разговор по душам.

— Ну и как?

— Мне директор понравился.

— По-моему, я его знаю, — вспоминал Виктор. — Несколько раз мы с ним вместе вели переговоры, кажется, он был с нами и в Варшаве.

— Сначала мы говорили вдвоем, а когда разговор перешел на Нейтека, он и его пригласил.

— А, черт! — огорченно воскликнул Виктор.

— Это как раз самое интересное. У Нейтека был жалкий вид. И в конце концов он пошел на попятную.

— В этом я не уверен.

— Я тоже…

— Видно, твоего места для него мало.

— И это возможно.

— Скользкий человек, — сказал Виктор решительно. — По крайней мере, судя по тому немногому, что я о нем знаю.

Мимо прошла группа людей в ярких рубашках навыпуск — должно быть, немцы; они остановились у перехода и ждали, пока загорится зеленый свет, что-то громко обсуждая и глядя в сторону Национального театра.

— И до чего вы договорились? — спросил Виктор.

— Наверное, все останется как прежде…

— А Нейтек?

— Тоже. Я должен буду снова поехать в Будапешт.

— И ты согласился?!

— Я туда поеду, очевидно, уже от главного управления. — Бендл употребил выражение директора, чтобы придать своей информации больший вес.

— Да, чуть не забыл! У тех ребят, с кем я ездил в Братиславу, тоже печальный опыт общения с Нейтеком.

— Я о нем и сам достаточно знаю, — отмахнулся Бендл, ему надоело говорить о Нейтеке.

Но Виктор считал, что должен рассказать все.

— Они говорили, что отправить старика на пенсию помог Нейтек. Его отдел систематически выходил за рамки бюджета, было утеряно несколько документов, он делал заказы под честное слово… И в конце концов свалил всю ответственность на старика, а тот не сумел себя защитить.

— Не может быть! — изумился Бендл. — Это невероятно…

Он вспомнил свой последний разговор с бывшим директором, его седую голову, склоненную над письменным столом, и горькие слова: «Знаешь, это разные вещи, уходишь ли ты на пенсию по возрасту или потому, что допустил ошибки… Ты даже не представляешь себе, что это такое — уходить с чувством вины»…

Они дошли до трамвайной остановки у Национального театра, и Виктор начал прощаться.

— Нам в разные стороны.

— Я пройдусь пешком, — сказал Бендл. — Хочу немного полюбоваться Прагой.

— Вот увидишь, — уверенно сказал Виктор, — эти изменения к лучшему.

— Надеюсь.

Они простились, Виктор сел в трамвай, идущий к Смихову, и помахал рукой.

Бендл перешел улицу и остановился на набережной, глядя, как кормят чаек — красивые белые птицы стремительно пролетали над парапетом, на мгновение застывая в воздухе рядом с людьми.

Река сверкала и переливалась в последних лучах солнца, садившегося где-то за Петршином, закатный свет ложился на зелень парков, крыши домов, купола башен.

Градчаны, величественные, возвышающиеся над волнистым морем крыш, напоминали большой темный корабль, плывущий против течения…

Все уладится, войдет в свою колею, повторял он про себя, бредя по набережной в сторону Карловых бань.

Как всегда, восхищенно смотрел он на реку, на Карлов мост, панораму домов на Малой Стране — вот тонкая Мостецкая башня, а там на фоне Страговских садов выделяется купол Микулашской церкви, позолоченный лучами заходящего солнца.

По набережной шли люди — и в одиночку, и небольшими группами, большей частью иностранные туристы, они щелкали фотоаппаратами и задумчиво смотрели на завораживающую картину предвечерней Праги.

Бендл попытался представить, какое впечатление производит на иностранцев эта красота, берет ли их за живое. Наверняка она поразит их, запомнится, но никогда не вызовет у них такого волнения, как у человека, который здесь родился и связан с Прагой всю жизнь.

Он стоял на заполненном туристами мостике Новотного и смотрел на неподвижную темную воду, которая, попав в плотину, начинала шуметь и пениться и стремительно неслась куда-то, любовался Сововой мельницей, зеленью старых деревьев у Кампы, и сердце его билось сильнее. Я всегда с удовольствием буду возвращаться сюда, думал он. Уходить не хотелось, и он долго стоял у перил, а группы туристов сменяли одна другую.

Серая дымка, что тянулась от Славянского острова, медленно сгущалась над Влтавой, сливалась с опускающимися сумерками. Где-то вдали легко скользила по водной глади лодка, плавно поднимаясь и опускаясь под мягким туманным покровом.

Вспомнился Будапешт, залитый солнцем, его широкие бульвары и дома, красивые, как театральные декорации…

И он снова мысленно шел с Анико по берегу Дуная, ветер развевал их волосы, покрывал рябью желтовато-серую гладь реки, и Анико вспоминала о Праге, с волнением говорила обо всем, что там полюбила, вспоминала и мостик Новотного, и Карлов мост, и этот неповторимый вид на Влтаву…

Когда Анико приедет в Прагу, они пройдут по всем этим местам, открывая для себя непознанную, загадочную красоту города, обязательно постоят и здесь, над рекой.

Может, он тогда будет вспоминать Будапешт, называть то, что ему так полюбилось, а Анико будет над ним смеяться и непременно скажет: «Зато вы живете в Праге!»

Он не торопясь прошел по Манесову мосту в Кларов, теперь оставалось выйти под Хотковым шоссе прямо на Шпейхар, а оттуда рукой подать до дома.

Все уладится, войдет в свою колею, повторил он уже в который раз. Да, так оно и будет. А Нейтек?

Зачем ломать над этим голову? Рано или поздно они должны столкнуться, этого не избежать. Тем более если оба останутся в объединении и ежедневно будут встречаться.

Надо остерегаться Нейтека, ведь именно он помог отправить директора на пенсию.

«В отношениях, между людьми невозможно избежать конфликтов, — слышался ему вразумляющий голос директора, — но ведь работа и коллектив не должны от этого страдать».

И он опять увидел директора за пустым столом перед горкой яблочной кожуры…

Хотя солнце уже зашло, внизу, на деревянных мостках купальни за парапетом набережной, стояли загорелые люди в плавках. Видимо, в этот душный вечер им не хотелось уходить от освежающей прохлады реки.

Опять вспомнилась мечта об оркестре, где каждый старается играть свою партию так хорошо, как только может, и всех объединяет стремление приблизить человека к человеку, ведь один ты можешь очень мало — собственно, почти ничего. Он хотел играть в оркестре всю жизнь и изо дня в день шлифовать свое мастерство, вносить свою лепту в общее дело и готовиться к серьезным выступлениям, на которых музыканты показали бы друг другу и всем остальным, на что они способны…

Градчаны, словно корабль, неожиданно быстро приблизились с левой стороны, теперь они казались еще величественнее, еще выше в мягком, жемчужно-голубом свете наступившего вечера.

…А тетя Лаура будет смеяться и глухим, хриплым от сигарет голосом повторять одну из своих излюбленных житейских мудростей:

«Никогда не бывает так хорошо, чтобы не могло быть еще лучше».

И оба они будут смеяться по любому поводу — достаточно одному начать, и смеху не будет конца.

Хорошо жить на свете, когда есть тетя Лаура.

Мягкие очертания города медленно исчезали, сливаясь с серым речным туманом, сумерки тихо опускались на Прагу.

Завтра будет прекрасный день.

Название книги

Повести

Кадлец Йозеф

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ БУДАПЕШТА