#img_4.jpeg

BALADA O SMUTNÉM BOXEROVI

Praha, 1981

Перевод Т. Мироновой

Редактор А. Смирнова

© Josef Kadlec, 1981

 

1

Далеко не всем, кто мечтает пережить нечто необычное, судьба предоставляет такую возможность. К Людвику она была благосклонна: его будущее, как это порой бывает, предопределило счастливое стечение обстоятельств, случай, на который он в глубине души давно уповал.

Тот день запечатлелся в его памяти озаренным ярким светом и неизъяснимой радостью, почти нереальным, словно все происходило под увеличительным стеклом или в ослепительном сиянии театральных прожекторов.

Его спокойная, размеренная жизнь — как, собственно говоря, и у большинства жителей любого провинциального городка — неожиданно изменилась, и он оказался на новой, доселе неизвестной дороге, о которой никто не мог сказать, куда она ведет.

До последней минуты не было ясно, попадет ли он в список переведенных на работу в Прагу, причем на неопределенное время. Сколько там они пробудут, зависело от особых обстоятельств, предугадать которые тогда, в первые месяцы протектората, не представлялось возможным.

Вначале имя Людвика не значилось ни в каких списках, он не попал в число избранников, с которыми уже побеседовали в отделе кадров об условиях поездки. Это были в основном люди неженатые, независимые ни от чего и ни от кого, но если среди кандидатов оказывались семейные, то предприятие не скупилось, предоставляя им на все время работы в Праге довольно высокую прибавку к зарплате.

За несколько дней до отъезда коллега Людвика, его сверстник и приятель, отказался ехать, так как собирался жениться и, конечно, не мог сразу после свадьбы оставить молодую жену, которая к тому же ждала ребенка. Кроме того, у него обнаружилась болезнь желудка — он это подтвердил медицинскими справками, — и питаться ему было необходимо не в столовых, а дома.

Людвик жениться не собирался, у него даже не было никого на примете, и в свои неполных двадцать два года он твердо решил: сначала досыта насладится свободой, а уж потом посвятит оставшуюся жизнь какой-то одной женщине.

Услышав, что его приятель остается дома, Людвик тотчас же побежал к начальнику отдела кадров, ворвался в кабинет и сбивчиво, торопливо принялся говорить, что он, Людвик, самый подходящий кандидат на освобождающееся место. Начальник слушал нетерпеливо, вначале лишь пожимал плечами, дескать, это зависит не от него, а от руководства, но в конце концов сказал, чтоб Людвик заглянул к нему завтра утром. Однако ни словом не обмолвился насчет того, поддержит его кандидатуру или нет. Вопрос остался открытым, особых шансов на успех не было, и Людвик, удрученный, вернулся на свое рабочее место.

Но не прошло и часа, как его позвали к телефону. Приятный, мелодичный женский голос попросил его тотчас зайти в отдел кадров и заполнить необходимые анкеты, так как он включен в группу отъезжающих в Прагу.

Голова у него закружилась от счастья, слезы застлали глаза, дрожащей рукой он повесил трубку и, сияя улыбкой, огляделся. Гордо прошествовал он по цеху, который теперь уже не был неприязненным и мрачным, пасмурный день показался светлым, ясным, будущее рисовалось в самых радужных красках, и каждого встречного он готов был обнять и расцеловать.

В отделе кадров ему сказали, что уже несколько человек отказались от поездки, так что его возьмут наверняка, можно собираться в путь. Позже, когда все бумаги были оформлены и начальник поинтересовался его семейным положением, Людвик окончательно убедился, что исполнение желаний не за горами. Казалось, теперь уже ничто не разрушит его планы, не воспрепятствует осуществлению его мечты.

В конце рабочего дня к нему подошел начальник цеха и как-то сухо проговорил:

— Ну что, собираешь чемодан? Сейчас мне позвонили из заводоуправления. У тебя все в порядке.

— Правда? — Он изобразил удивление, хотя нисколько не сомневался, что все в порядке.

— Ты же сам напросился, — пробурчал начальник с упреком. — Оставался бы лучше с нами и жил бы спокойно…

— Хлеб везде достается нелегко, — ответил Людвик, но начальник уже не слышал, он резко повернулся и зашагал в свой застекленный кабинет в конце цеха.

Вечером за ужином вся семья собралась за столом и каждый делился тем, как у него прошел день: сестренка Людвика, на десять лет моложе его, рассказала, какие отметки получила в школе, мама — кого из знакомых встретила в магазине, дедушка — на сколько обыграл в карты своих безденежных партнеров. Людвик же, хоть и сгорал от нетерпения, дал всем спокойно высказаться и только потом сообщил, как о чем-то незначительном — правда, голос его предательски дрожал, хотя он и пытался это скрыть, — что ему предложили поехать работать в Прагу и что он согласился. Так что будет где проявить свои способности и сделать неплохую карьеру.

Он заметил, с каким изумлением все смотрели на него, словно не верили ушам своим, и, непонятно почему, не восприняли его решение как серьезное и окончательное.

После недолгого молчания заговорила мама — тихо, еле слышно, голос ее срывался:

— Не знаю, что тебе еще нужно. Здесь у тебя есть все. А среди чужих людей будет тяжело. Заскучаешь по дому…

— Не надо было соглашаться, — прервал ее дедушка. — Теперь лучше всего быть дома… и ни во что не впутываться.

— Я каждое воскресенье буду приезжать домой, — успокаивал их Людвик. — Поездом всего каких-нибудь три часа.

Но сестренка Ганичка сквозь слезы с упреком возразила:

— Ты бросаешь нас! Бросаешь, когда всюду немцы?

После ужина он ушел в трактир, где обычно просиживал с друзьями за кружкой пива.

В тот вечер Людвик всех угощал. Настроение у него было прекрасное, с лица не сходила счастливая улыбка, в душе он уже прощался со старой жизнью, нудной и однообразной.

Так заканчивалась первая глава его биографии.

Поезд мчался вперед, разрезая местность на две части, оставляя по бокам луга и поля, сплошные стены леса, молодые посадки и пасеки, а потом опять открывались просторы, пробегали маленькие города, вокзальчики, на коротких остановках одни пассажиры выходили, другие садились.

Попутчики коротали время за разговорами. Людвик скучал и слушал тех, кто, так же как и он, ехал работать в новое, незнакомое место. Никто не ведал, что их ждет впереди. Некоторые бывали в Праге, правда только наездами, а значит, о настоящей жизни большого многолюдного города истинного понятия не имели. Все сходились на одном: при таком обилии народа одиночке придется трудно, много сил потребуется ему, чтобы не затеряться и как-то проявить себя. Делились своими познаниями, где что находится, какой кабачок лучше, а кто-то вспоминал, где и с кем напился, в каком ресторане много ласковых девушек, которых можно купить на час или на всю ночь. Потом пошли непристойные разговоры о женщинах, сальные анекдоты. Рассказывали, перебивая друг друга, под дружный гогот всей компании.

Только один человек не принимал участия в разговоре, он задумчиво сидел у мутного от грязи окна. Людвику показалось, что он видел его раньше, но никак не мог вспомнить где. Он наверняка работал на их заводе, только, видно, в другом цехе. Парень неотрывно глядел на проносящиеся мимо лесистые холмы и бесконечные ноля. Он был бледен, густые волосы гладко причесаны на прямой пробор, за темными ресницами блестели глаза, острый подбородок зарос черной щетиной. На удивление широкий приплюснутый нос на продолговатом лице не вязался со всем его строгим обликом и портил первое впечатление. Он, несомненно, был тут самым старшим, наверно лет тридцати, а может, и больше.

Держался он спокойно и лишь изредка посмеивался, да и то словно вынужденно, чтобы соседи по купе не подумали, что он задается, хотя явно не прислушивался к их болтовне. Он был погружен в свои размышления. Время от времени он молча кивал, будто соглашаясь, а потом снова отворачивался к окну и смотрел на низенькие убогие домишки вдоль железной дороги.

Поезд затормозил и остановился у станции.

В это время кто-то рассказывал старый, бородатый анекдот о неверной жене. Все дружно гоготали.

Однако парень у окна опять не смеялся.

— Эда, может, ты знаешь анекдот получше? — обиделся рассказчик.

— Да нет, — после небольшой паузы ответил тот. — Слушать-то я их слушаю, но быстро забываю. Хотя вот такой случай… Всякое может с человеком произойти… — Слабая улыбка промелькнула у него на лице. Но что он хотел рассказать, так и осталось неизвестно.

Здесь все, по-видимому, давно знали Эду. Людвику же он показался странным, непонятным и своей спокойной сдержанностью и удивительной задумчивостью словно притягивал его.

— Даже не побрился перед дорогой! — донимали его.

— Не успел. До утра прощался, — искренне признался он, будто в этом не было ничего особенного. — А потом не хватило времени.

— Что ж, всю ночь в трактире просидел? Или в баре? Или у какой-нибудь дамочки?

— У невесты.

— Никак жениться собрался?

— Почему бы и нет? Пора уж. Только сначала надо кое-какие дела привести в порядок…

Снова заговорили о Праге, кто где намерен жить, у кого в столице есть знакомые или родственники. Некоторые уже заранее подумали о жилье и договорились о частной квартире.

Когда спросили Эду, где собирается жить, он равнодушно бросил:

— Там видно будет.

— У меня тоже жилья нет! — вдруг испугался Людвик. — Я думал, в Праге нам что-нибудь предложат…

— Тебе предложат выспаться в тюрьме, — заметил кто-то, и все опять рассмеялись.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил Людвика Эда. — Не ломай себе голову заранее.

Людвик с благодарностью посмотрел на него и улыбнулся, прочтя в его живых глазах полное понимание.

И тут сразу вспомнил, где видел Эду. Он работал в соседнем инструментальном цехе и иногда заходил к ним, и тогда все приветствовали его как старого знакомого. Одни восхищались им, другие завидовали — когда-то он успешно выступал за их клуб. И хотя боксерские перчатки давно уже висели на гвоздике, до сих пор Эда еще грелся в лучах своей былой славы.

— Это тот, что дрался с Некольным, — говорили парни, провожая его взглядом.

О чемпионе Эде Гоудеке многие вспоминали с восторгом, рассказывали удивительные истории о том, как мужественно и с каким мастерством дрался Эда с очень сильными и опытными боксерами и побеждал.

А завистники — и такие были — наговаривали на него: мол, из-за этого бокса у Эды что-то перевернулось в мозгах, иногда у него ум за разум заходит и тогда он говорит бог весть что и ведет себя как лунатик. Правда это или досужие вымыслы, Людвик не знал.

Поезд замедлил ход, подползая к перрону закопченного Смиховского вокзала, стоящего в окружении одноэтажных серых домишек. В грязных окнах отражалось полуденное солнце.

Когда они уезжали из дому, никто не провожал их, а здесь, в Праге, никто не встречал. Они стояли на перроне со своим нехитрым багажом и гадали, что делать дальше.

Вокруг что-то громыхало, сновали люди, спешили куда-то, кричали, издали доносились звонки трамваев, гудки машин — город сразу затягивал их в свой водоворот.

Они вышли на многолюдную улицу, держась поближе друг к другу, чтобы не потеряться в сплошном человеческом потоке, совсем как парни, приехавшие из глухой деревни в город попытать счастья.

Впереди всех, конечно, шагал Эда, он хорошо знал Смиховский район и объяснял попутчикам, на какой трамвай сесть и до какой остановки доехать. Хуже всех чувствовал себя Людвик. Он в Праге был всего один раз, и эту поездку помнил смутно. Теперь же огромный город его подавлял, казалось, что он вряд ли когда-нибудь освоится на этих улицах, и он беспокойно оглядывался на попутчиков, боясь потеряться. Но те с самых первых минут в городе были внимательны к нему, хотя у каждого хватало своих забот, и Людвик был благодарен им.

Перво-наперво все вместе зашли в отдел кадров Смиховского завода. Служащий встретил их равнодушно, даже не ответил на приветствие, лишь забрал бумаги о переводе на новую работу и мимоходом заметил, что сегодня они свободны, а завтра в восемь утра им следует явиться, к месту работы — на Водичкову улицу. На этом все и кончилось.

И вот они снова стояли на улице и гадали, что же делать дальше. Тесной группкой двинулись к трамвайной остановке и уже оттуда разбрелись кто куда.

Людвик как клещ вцепился в Эду — один он потерялся бы в лабиринте улиц и бесконечном людском потоке. Поэтому вслед за Эдой он влез и в трамвай.

Эда был невозмутим и словно не замечал шедшего за ним по пятам Людвика. Пока ехали в трамвае, Эда не проронил ни слова и даже на вопросы не отвечал. И лишь когда вагон, громыхая, катил по мосту над величаво несущей свои воды Влтавой, он обернулся и сказал:

— Посмотри, вот это — Национальный театр.

Сказал спокойно, ровным голосом, как кондуктор, объявляющий очередную остановку. Зато Людвик был в восторге, он вертел головой туда-сюда, боясь что-то пропустить и радуясь встрече с известными улицами и знаменитыми памятниками, о которых много слышал или читал.

Они вышли на Вацлавской площади. Эда крепко ухватил Людвика за локоть. На площади творилось что-то невообразимое: потоки людей растекались во все стороны, посередине мчались дзинькающие трамваи, по мощенной камнем мостовой тянулся беспрерывный поток машин, а между ними сновали пешеходы. Казалось, всюду царил хаос, и это вызывало усталость и уныние.

Широко открытыми глазами смотрел Людвик на это столпотворение, с жадным любопытством прочитывал вывески на магазинах, гостиницах, ресторанах, кинотеатрах, кафе и дансингах. Сердце его замирало при мысли, что отныне это и его мир, здесь он будет жить, работать, а по вечерам отдыхать, прогуливаться, может один, может и с какой-нибудь хорошенькой девушкой, и строить планы на следующий вечер. Именно с этими вечерами были связаны его мечты и самые смелые надежды: не раз он представлял себе, как неожиданно появится в светских салонах и очарует всех, или видел себя этаким интеллектуалом, который все свободное время проводит в театрах и в кино, бродит по музеям и выставочным залам столицы.

Но пока Людвик и Эда стояли со своими скромными пожитками на пятачке для пешеходов посреди Вацлавской площади и не знали, где будут спать эту ночь.

— Не плохо бы поесть, — вспомнил Людвик, он завтракал рано утром, еще дома, и теперь чувствовал, что у него подвело от голода живот.

Эда кивнул и ринулся между проезжающими машинами; Людвик поспешил за ним. Добравшись до угла Водичковой улицы, Эда так же стремительно стал пробираться сквозь толпу. Людвик едва поспевал за ним, в широкой арке его оттеснили, и он догнал Эду лишь у ларька, где продавали горячие картофельные оладьи. Эда уже держал несколько штук в промасленной бумаге и с жадностью уплетал их. Людвик тоже купил две оладьи и, став рядом с Эдой, набросился на них. В ногах у обоих стояли сумки, вокруг сновали люди, а из пассажа напротив неслась песня:

От оладий у них залоснились подбородки, они вытирали лица тыльной стороной ладони и дружелюбно улыбались друг другу.

— Давай еще по одной! — Эда вернулся к ларьку и принес оладьи себе и Людвику.

Потом они зашли в пивную, взяли по кружке пива. Людвик был доволен; вокруг шумела беспокойная Прага и угощала их оладьями и пивом, сулила всевозможные развлечения.

— Почему у тебя так мало вещей? — спросил Людвик, когда они снова вышли на улицу.

Действительно, в небольшой сумке Эды могли поместиться лишь несколько рубашек, пара белья, свитер, тапочки и бритвенный прибор.

— А зачем? — удивился тот. — Мне они ни к чему. По воскресеньям я буду ездить домой.

— Для этого надо много денег, — заметил Людвик. — Билет на поезд стоит дорого…

И опять они влились в людской поток. Временами Людвик терял Эду из виду, но тот останавливался и ждал его. Вот и теперь он стоял возле какого-то дома и читал таблички у входа, недовольно качая головой.

— Хоть бы бумажку повесили!

— Какую бумажку? — не понял Людвик.

— Вот здесь, в этом здании, мы будем работать. Третий подъезд.

Они вошли под арку, отыскали третий подъезд, темный, без освещения. Лифт не работал, и нигде никакого указателя, никакого объявления.

— Ладно, — проговорил Эда. — Завтра разберемся. А теперь пошли искать жилье.

— Здесь? Да ведь тут, в центре, одни учреждения… — удивился Людвик. — Может, лучше на окраине? Едва ли здесь мы что-нибудь найдем.

Но Эда уже торопливо шагал вперед и на ходу через плечо говорил:

— Главное — установить, где твой опорный пункт. Наш опорный пункт здесь, значит, и жилье надо подыскать где-то поблизости.

Людвик не возражал, хотя решение Эды казалось ему поспешным и непродуманным, он не верил в то, что их поиски увенчаются успехом. А времени оставалось мало — смеркалось, кое-где в витринах уже зажигали свет, вокруг варьете Драгоньовского разливался ярко-голубой неон.

Путь им преградили строительные леса — ремонтировался фасад дома. Надо было переходить на другую сторону улицы.

— Подожди! — вдруг остановился Эда.

На двери старого многоквартирного дома висело объявление, и оба взволнованно прочитали вслух:

— Сдается комната на четвертом этаже. Пани Шинделаржова.

— Вот видишь! — воскликнул Эда. — Ну что, прав я или нет?

— Если и окажется что-то подходящее, то наверняка для одного… — засомневался Людвик.

Но Эда уже взбегал по крутой лестнице.

— Может, Она возьмет обоих. Потеснимся.

Пани Шинделаржова оказалась седой, сморщенной, худенькой старушкой в очках без оправы, в грязном фартуке, руки у нее были в муке — видно, готовила ужин.

— У меня свободна одна комната, а вас двое!

— Может, у вас найдется еще кровать? — с надеждой спросил Эда.

Хозяйка пригласила их посмотреть комнату, на ходу описывая ее достоинства и недостатки.

— Комната проходная, иногда квартиранты, живущие в смежных комнатах, возвращаются поздно ночью и вынуждены беспокоить своих соседей…. — говорила она не переставая, а между тем умудрилась узнать, кто они, откуда, чем занимаются, но когда услышала, что служащие и будут работать в доме напротив, больше ни о чем не стала спрашивать.

Комната оказалась действительно неудобной. Единственное окно выходило в глубокий колодец двора, возле окна стояла кровать, рядом старый шкаф, посередине большой обеденный стол. И три двери: одна в коридор, еще две — в комнаты других жильцов.

— Здесь живет пан инженер Дашек. Порядочный и очень симпатичный человек. Каждое воскресенье ездит домой в Остраву, — тараторила хозяйка. — А тут пан Пенка, банковский служащий, весьма любезный человек… Там, у окна, можно поставить раскладушку, — неожиданно добавила она.

Не дожидаясь приглашения, Эда уселся за стол и вытянул свои длинные ноги.

— Меня это устраивает, — сказал он. — Ваша цена?

— Если вы станете жить вдвоем, то будет дешевле, — сладко улыбнулась старуха. — Жилье и завтрак — пятьдесят крон в неделю с каждого. Сами понимаете, квартира в центре, я плачу за нее большие деньги.

— Согласен, — не раздумывая заявил Эда, хотя цена была довольна высока.

Когда поставили еще и раскладушку, задвинув огромный стол, то пройти по комнате стало почти невозможно.

— Если нам тут не понравится, подыщем что-нибудь получше, — рассудительно заметил Эда, едва хозяйка ушла и они остались одни.

Главное — у них была теперь крыша над головой. Утром достаточно перейти улицу, и они на работе. Когда улеглись и погасили свет, Людвик сказал:

— Если б не ты, ночевать бы мне сегодня на вокзале или на скамейке в парке!

Но Эда молча повернулся на другой бок и сразу же заснул.

Ночью Людвик проснулся оттого, что кто-то громко хлопнул дверью и стал на ощупь пробираться в соседнюю комнату. Второй жилец пришел еще позднее и даже включил свет, но, заметив, что в проходной комнате спят, тут же погасил. В темноте он не раз натыкался на стол, разыскивая свою дверь.

За темным окном еще долго шумела Прага.

 

2

Над городом нависли тучи, шел мелкий, беспрестанный дождь. Очертания домов стали мягкими, расплывчатыми, краски потускнели, словно размытые дождевыми потоками. Вся улица колыхалась под черными зонтами, пешеходы двигались медленнее, чем всегда, будто сбились с ритма. Машины и трамваи веером разбрызгивали лужи.

Эда неосторожно шел по краю тротуара, и промчавшийся мимо пикап обдал его грязью. Особенно пострадали почти новые брюки. Эда выругался и попытался стереть грязь носовым платком, но пятна расползлись и стали еще заметнее. Таким он и явился к новому месту работы..

Они поднимались по лестнице все выше и выше, но не видели ни одной таблички, ни одного объявления. Наконец в мансарде, в большой пустой комнате, они нашли двоих служащих, один представился как начальник будущего проектного бюро.

— Мы, собственно, существуем со вчерашнего дня, — объяснил он. — Сегодня сюда завезут столы и чертежные доски, а с завтрашнего дня начнется работа. Вот еще должны подойти люди…

Затем стал искать в бумагах их имена, похваливая, что, невзирая на плохую погоду, они пришли первыми, и наконец кивнул Людвику:

— Относительно вас все в порядке. А что касается пана Гоудека, то он не наш. Тут, вероятно, какая-то замена.

Эда насупился. Вид у него был воинственный, голова чуть опущена, на лбу две упрямые складки, в глазах зловещий блеск — ни дать ни взять упрямый баран, готовый броситься на обидчика. И брюки грязные — как у задиры, побывавшего в переделке.

— Вы окончили промышленное училище? — спросил начальник Эду.

— Да, — нехотя пробормотал тот. — Ну и что?

— Ваш отдел на Харватовой улице, — довольно спокойно пояснил начальник. — Зайдите туда, это отсюда недалеко. — И подробно объяснил, как туда добраться.

Эда слушал рассеянно, с тем же грозным видом, только теперь он побледнел, было заметно, как подергивается от волнения нижняя губа.

Тут он сорвался. Он набросился на начальника, хотя тот был ни в чем не виноват и держался вполне корректно.

— Чего вы меня выпроваживаете? — кричал Эда. — Зачем выдумываете? Мне сказали, что я буду работать тут, а теперь, оказывается, нет! Ничего не скажешь — психушка! Помещение не готово, и вы даже не знаете, кто где будет работать. Гоняете людей, как вам бог на душу положит. Лучше бы я сидел дома и никуда не ездил. И все было бы в порядке!

Голос Эды срывался до визга. Подошедшие сотрудники, пораженные, застыли в дверях, слушая крик, эхом разносившийся в пустом помещении.

Начальник, как ни странно, не обиделся, только в недоумении смотрел на Эду, будто старался определить, можно ли с ним вообще разговаривать.

— Не знаете, что это с ним? — обратился он к Людвику. — Ведь каждому ясно, что в комнату больше десяти столов не войдет. Народу здесь и так набьется, что сельди в бочку.

— Не беспокойтесь. Все уладится…

— Ты видел когда-нибудь такое свинство? — не унимался Эда. — Один не знает, что творит другой. Неужели раньше нельзя было договориться между собой?..

Людвик отвел его к окну. Начальника обступили вновь прибывшие. Эда в отчаянии сжал губы и весь дрожал, словно превозмогая накопившуюся злобу.

Они смотрели, как беспрерывный дождь поливает крыши, как тонкими струйками стекает вода по оконному стеклу, как барабанит по жестяным сливам.

Эда остыл так же быстро, как и загорелся. Он горько улыбнулся и сказал:

— Кажется, я переборщил. За себя просто не ручаюсь. Иногда никак не могу сдержаться…

И, не попрощавшись, быстро вышел. Без плаща, без зонтика, в заляпанных грязью брюках.

Время тянулось необыкновенно долго, тоскливо, так бывает всегда, когда нет определенной цели, когда ничто не занимает человека, когда он просто-напросто бьет баклуши. Кроме того, в комнате не было ни одного стула, так что Людвик с самого утра слонялся из угла в угол, перебрасываясь словами с сотрудниками.

Явились уже все, с кем предстояло работать. Многих он знал, они были с одного завода, с двоими познакомился только теперь. Их так же, как и его, откомандировали сюда на работу из Градца Кралова. Собралась довольно пестрая компания, в основном молодые люди, самым старшим было не более тридцати — тридцати пяти лет. Как ни странно, оказалась тут и женщина. Ни красивой, ни привлекательной ее, пожалуй, назвать было нельзя — самая заурядная блондинка с шестимесячной завивкой. Но поскольку она была одна, то от нечего делать мужчины подтрунивали над ней, отпускали всякие шуточки, намекали, что при таком изобилии поклонников она обязательно найдет свое счастье, и предсказывали, что она, несомненно, будет украшением всего проектного бюро.

Людвик обрадовался, когда в полдень наконец-то привезли столы, стулья, чертежные доски, а затем и папки для бумаг; он охотно таскал мебель по крутой лестнице и вместе с другими расставлял ее, был рад, что наконец может хоть чем-то заняться, размять затекшие мышцы.

На улице все еще лил дождь, и мебель в дороге намокла — со столов и с чертежных досок на паркет стекала вода.

Не перестал дождь и к вечеру, когда Людвик возвращался домой. Он зашел в магазин, купил себе кое-что поесть и торопливо зашагал под узкими навесами крыш, чтобы не намокнуть. Скорее бы повидать Эду, узнать, как он устроился, как прошел его первый рабочий день.

Но их холостяцкое жилье было пусто. У окна рядом стояли две застланные кровати, и к ним словно прилепился огромный обеденный стол. По всему было видно, что Эда еще не приходил. Да и вся квартира словно вымерла, словно в ней вообще никто не жил. И лишь дождь нудно постукивал в окно да шумел в глубине каменного двора-колодца.

Людвик развернул свой сверток и быстро съел все, что купил к ужину. Но что делать дальше? Вдруг странная тишина нарушилась. Кто-то отпер дверь, стряхнул капли дождя с зонтика, быстрыми легкими шагами прошел мимо их комнаты, и опять воцарилась тишина. Оставаться в тихой, мрачной комнате не хотелось, и он, надев свой поношенный плащ, вышел из дому.

Вечерняя улица, поливаемая дождем, показалась ему волшебно красивой. Светящиеся витрины магазинов, разноцветная реклама, свет фонарей словно растворялись в сыром воздухе и застывали яркими отблесками на унылых стенах домов. И эту красоту дополняли желтые фары машин, освещенные вагоны трамваев с пестро одетыми пассажирами, яркие афиши кинотеатров.

Людвик брел по улице, словно очарованный странник. Он не мог налюбоваться чарующей игрой огней в косых струях дождя.

Он зашел в пивную, где вчера они были с Эдой, взял кружку пива и прямо у стойки с жадностью выпил. Народу было мало, лишь несколько оборванных пьяниц, не внушающих особого доверия. И впрямь, один из них подошел к Людвику и сказал нахально:

— Дружище, дай нам на пиво.

Не проронив ни слова, Людвик поставил на залитую пивом стойку пустую кружку и вышел.

Напротив, в пассаже, его внимание привлекла группа людей у кинотеатра. Он тоже купил билет и прошел в зрительный зал. Демонстрировалась не очень-то веселая комедия, и он то засыпал, то просыпался. Словом, рассказать, о чем был фильм, он, пожалуй, не сумел бы.

Когда он вышел из кино, дождь уже перестал, но было сыро и прохладно, по-прежнему горела разноцветная реклама, ослепительно сияли витрины магазинов, отгонявшие ночную тьму, — весь этот светящийся калейдоскоп удерживал на расстоянии мрак ночи, не допуская, чтобы он завладел всем.

Напрасно Людвик надеялся, что Эда уже дома. Квартира пребывала в состоянии абсолютного покоя. Дождь кончился, и с улицы уже не доносилось никакого шума. Тишина, непривычная, напряженная, угнетала его.

Людвик пробовал читать, но глаза слипались, его клонило ко сну.

«Если Эда и дальше будет вести себя так, ничего хорошего из нашей совместной жизни не получится», — подумал он, ложась в кровать. И тут же сон сморил его.

Ночью Людвик не раз просыпался от шума — кто-то из квартирантов пробирался через их комнату в свою. Он на мгновение пробуждался и снова крепко засыпал.

Когда утром Людвик, сонно щурясь, оглядел комнату, погруженную в бледный полумрак начинающегося дня, то увидел за столом Эду — он собирался пришить пуговицу к пиджаку. Эда тщетно пытался продеть нить в игольное ушко. От напряжения пот выступил у него на лбу, руки слегка дрожали, но непослушные пальцы никак не могли справиться с иголкой и ниткой. Эда сердился и потихоньку ругался.

— Дай-ка я, — предложил Людвик, встал с кровати и тотчас продел нитку в иголку.

Эда стал пришивать пуговицу, но как-то неумело и неуклюже, тут требовались терпение и выдержка, а ему это было несвойственно.

Хозяйка принесла завтрак — горячий чай и хлеб с салом, вежливо улыбнулась и тут же ушла, словно у нее не было ни минуты времени, чтобы поболтать с ними.

Вдруг за спиной у Эды тихонько скрипнула дверь, и появился, невысокий полный мужчина, светловолосый, лохматый, с полотенцем на шее, в расстегнутой пижаме, открывавшей могучий живот, нести который ему явно было нелегко.

— Простите, — извинился он. — Я не знал… Так неудобно… но я вынужден нарушить ваше спокойствие. Эта квартира… — Тут он спохватился и представился: — Моя фамилия Дашек. Инженер Дашек. Я ваш сосед.

Он подал каждому мягкую, как губка, руку и, улыбаясь, проговорил:

— Теперь мы будем видеться ежедневно.

И проследовал в тот конец коридора, где находилась ванная комната. Дверь с шумом закрылась за ним.

— Живой человечек на французской рекламе «Мишелин», — пренебрежительно проронил Эда.

— В каком часу ты вчера вернулся? — спросил Людвик, ему уже давно хотелось это узнать.

Тот, пожав плечами, пробормотал:

— Не знаю.

— Сегодня придешь опять поздно?

— Что я заранее могу тебе сказать? — ответил Эда вопросом на вопрос и осторожно отхлебнул горячего чаю. — Если хочешь, пойдем куда-нибудь вместе.

Людвик охотно согласился. И они договорились, что сразу же после работы встретятся дома, а потом отправятся в город.

Людвик спросил, как было на работе, Эда сморщил нос:

— Нормально. Но нас там как собак нерезаных.

Сосед возвратился из ванной, аккуратно причесанный, розовый после бритья, его толстые щеки блестели.

— Хорошо бы установить расписание, — предложил он. — Нас теперь так много, что не будет хватать времени, чтобы привести себя в порядок. Я был в ванной не более пяти минут, а кто-то уже постучался…

— Это не мы, — сказал Людвик.

Попозже Людвик тоже пошел в ванную, но она оказалась занятой. Он стоял у двери и ждал. А за дверью шумела вода: кто-то мылся. Это была определенно не хозяйка. Возможно, пан Пенка, но тот должен был бы пройти через их комнату. В конце коридора была еще одна дверь, неплотно закрытая, таинственная. По всей вероятности, там жил еще кто-то, о ком Людвик ничего не знал.

Вода перестала течь, но никто не выходил. Стучать Людвик не решался. Тем не менее он уже нервничал, потому что боялся опоздать на работу.

За дверью раздалось пение, сиплый женский голос прочувствованно выводил:

«Конечно, это не пани Шинделаржова, — подумал Людвик. — Кто же это поет?»

Тут дверь отворилась, и он увидел миловидную молодую женщину в длинном до пят цветастом халате, темноволосую, с большими искрящимися глазами, густо нарумяненную, мелкими шажками она засеменила к приоткрытой двери.

— Добрый день, — любезно поприветствовал ее Людвик.

Она ответила ему тихим, приглушенным голосом, бросив на него мимолетный взгляд, и скрылась за таинственной дверью. В ванной комнате остался сильный и приятный запах духов и косметики.

Людвик торопился рассказать Эде о таинственной незнакомке, но тот уже ушел: ему до работы было немного дальше, чем Людвику.

В пивной было полным-полно посетителей, много было и в прилегающем к ней садике, несмотря на то, что после вчерашнего дождя было довольно прохладно. Они с трудом нашли свободное место. Это Эда надумал пойти в пивную «У Флеков». По дороге они купили кое-что перекусить и теперь сидели в конце длинного стола, поедали прямо с разложенного листа бумаги еще теплый мясной рулет и запивали его черным пивом.

— Я никогда здесь не был, — признался Людвик. — Да мне и в голову бы не пришло пойти сюда.

Эда никак не мог утолить жажду: пока Людвик тянул одну кружку пива, Эда выпил уже три. Поскольку он так ничего и не рассказал Людвику о том, что с ним было вчера, а на все вопросы его отвечал молчанием, то вчерашний день Эды так и остался для Людвика тайной.

Говорили они мало, в основном рассказывал Людвик: о службе, о том, что сегодня они уже завелись на полную катушку, но Эду это мало интересовало. Потом Людвик вспомнил о незнакомке, с которой столкнулся утром у ванной, но и это не произвело на Эду ни малейшего впечатления. Сидели они рядом, а мыслями были далеко друг от друга и не могли найти общей темы. Эда выглядел каким-то странным, или, может быть, после вчерашнего ему ни о чем не хотелось говорить. И вообще с ним трудно было найти общий язык, ко всему он относился безучастно, о себе говорить не любил. Человеку, мало с ним знакомому, было нелегко его понять. Возможно, за его молчаливостью скрывалась осторожность, или, может, он просто ждал удобного случая, нужного момента, который взволновал бы его сердце, и тогда бы хлынул поток красноречия?

— Говорят, ты боксировал с Некольным? — попытался Людвик снова завязать разговор, и эта тема показалась ему самой подходящей.

Эда мрачно махнул рукой.

— Что было, то прошло. Теперь уж об этом никто не помнит.

— Я слышал, это были такие поединки, что даже самые спокойные зрители вскакивали со своих мест…

— Об этом ты спроси тех, кто там был, — отрезал Эда. — Я помню только то, что меня тогда здорово обсчитали…

— Но в конечном итоге у вас была ничья?

— Это специально так подстроили. Франта Некольный уже тогда был на удочке у профессионалов. Он не мог позволить себе проиграть…

Между тем их соседи по столу входили в азарт. Официант подносил им все новые и новые кружки пива. Кружки занимали всю середину стола и быстро опустошались.

Возможно, Эда в конце концов и разговорился бы, рассказал бы что-нибудь из своей жизни, но тут от шумной компании отделился парень и подошел вплотную к Эде.

— Я тебя откуда-то знаю. Случайно, не сидели мы вместе в тюрьме?

Его приятели вдруг загоготали, рассмеялись и те, кто сидел неподалеку. Но Эда не шелохнулся, лишь окинул его взглядом и спокойно сказал:

— Вы ошиблись. Вас я никогда в жизни не видел и в тюрьме, к счастью, не сидел.

— Чего не было, то может быть, — расходился парень. — Нынче никуда так легко не попадешь, как в тюрьму. Причем не обязательно знать, как попал и за что…

— Ну что ж, пора платить, — обратился Эда к Людвику и допил пиво, не обращая ни малейшего внимания на парня, стоявшего рядом.

Дело пахло дракой. Достаточно было Эде сказать одно неосторожное слово, сверкнула бы искра и вспыхнул огонь, тем более что дружков у парня было хоть отбавляй. Или, скажем, Эда мог бы встать и отстранить его рукой. Кто знает, чем бы это кончилось. К счастью, все обошлось, Эда держался так, будто ничего не замечал, ничего не слышал и не имел ни малейшего желания драться.

Между тем официант принес еще поднос пива. Парень, поняв, что острый, напряженный момент миновал, спокойно сел на свое место, взял две кружки с пенящимся пивом и в знак примирения предложил:

— Выпьете с нами? Здо́рово, когда люди вот так встречаются. Ведь мы же чехи, а?!

Людвик подумал, что Эда наверняка откажется, но Эда, как ни странно, поднялся, охотно принял кружку и чокнулся со всеми. Раздался звон кружек. Людвику ничего не оставалось, как присоединиться.

Говорили все сразу, кто о чем, — так обычно бывает, когда за одним столом собрались подвыпившие люди, пиво всем ударило в голову. И Эда тоже хоть и изредка, но встревал в разговор. А у Людвика слипались глаза, его клонило в сон.

Парни затянули песню. Пели вразнобой, заунывно, безрадостно, словно с тоски; запевал один, а остальные подтягивали. Песня, жалобная и безотрадная, словно сливалась с холодным сумраком наступающего вечера и с черным пивом в больших кружках.

Гости постепенно покидали пивную «У Флеков», столы пустели, в саду становилось мрачно, холодно, неуютно. Официант просил, чтобы гости поскорее расплачивались, а тем, кто не хотел уходить, предлагал перейти в пивной зал.

Ничего не оставалось, как перейти в освещенный пивной зап. Но там было битком набито народу — накурено, шумно.

— Я пошел домой, — сказал Людвик. Не хотелось больше ни пить, ни сидеть в переполненной пивной.

— А меня домой не тянет, что там делать? — проворчал Эда.

— Как хочешь, — решительно сказал Людвик. — Оставайся, раз тебе тут нравится…

— Нет уж, вместе пришли, вместе и уйдем, — неожиданно согласился Эда.

И они направились домой по полутемным тихим улочкам, слабо освещенным желтым светом убогих витрин и газовых фонарей.

— Что это были за парни? — поинтересовался Людвик.

— Откуда я знаю. Никогда в жизни я их не видел. В пивных люди легко знакомятся. Когда выпьешь — море по колено.

Людвику показалось, что сейчас Эда словоохотливее, чем раньше, поэтому он снова решил попробовать выведать у него хоть что-нибудь.

— Почему ты не хочешь ничего рассказать мне о Некольном? Да и о себе тоже…

— Ты ведь тоже о себе не рассказываешь, — возразил Эда. — Зачем кому-то забивать голову…

— У меня в жизни ничего особенного не было, — не отступал Людвик. — Не то что у тебя.

Они шли по узкому тротуару, совсем рядом, задевая один другого плечом. Навстречу им шли прохожие, на углу стояла ярко накрашенная девушка, поджидающая клиента.

— Это как вот с такими, — задумчиво кивнул на нее Эда. — Они тоже набираются опыта, живут своей собственной жизнью, а рассказать потом нечего.

— Ну, иные любят вспоминать…

— Значит, я не из тех.

И лишь когда они вышли на освещенный перекресток, Эда вдруг разговорился, возможно потому, что Людвик больше не приставал к нему.

— Мы, собственно, ровесники с Некольным. Франта, пожалуй, на год старше, — начал Эда, опустив глаза. — Тогда он был еще любителем. С тех пор прошло больше десяти лет. Я был в форме. Мне не было равных. Я выступал за наш клуб, а Франта — за Боксерский клуб на Смихове. Может быть, ты видел его на фотографиях. Франта на всех рингах мира в красной майке с белыми буквами «БКС» на груди…

Они вышли на освещенную Водичкову улицу, в вечерние часы она была многолюдной и шумной.

— Должна была состояться встреча наших клубов, ну и наш поединок с Франтой, мы оба выступали во втором полусреднем весе. Франту тогда прозвали «чешская молотилка», мурашки по коже пробегали у всех, кто знал, с какой быстротой колошматят противника его кулаки…

Они остановились у дома в лесах, где на четвертом этаже снимали комнату.

— Если бы я посвятил себя боксу, как Франта, то не снимал бы теперь койку в этом доме, — произнес Эда как-то мрачно. Казалось, желание продолжать задушевную беседу у него пропало.

— Но все-таки что же случилось? — не унимался Людвик. — Ведь встреча закончилась вничью?

— Выигрывал по всем параметрам я, — сказал Эда, когда они уже поднимались по лестнице к себе в квартиру. — Но заинтересованные люди сделали свое дело — и судьи в конце концов подстроили ничью. Фифти-фифти. Весь зал аж взвыл — рев, свист, шум…

И он опять замолк, теперь уж окончательно, возможно, потому, что сказал, с его точки зрения, больше, чем нужно, а может быть, не хотел вдаваться в подробности. Людвику ясно было одно: если бы Эда не был столь замкнутым и скрытным, он о многом мог бы поведать. А тот, кто делится с кем-либо самым сокровенным, облегчает душу и испытывает приятное чувство общения с тем, кто с интересом внимает ему.

Как Людвику хотелось бы, чтобы он понял это!

У инженера Дашека в тот вечер было необыкновенно шумно.

Когда Людвик и Эда вошли в комнату и включили свет, им бросилось в глаза, что у стола нет стульев. Их, видно, забрал сосед для своих гостей. Кроме того, из-за закрытой двери доносились довольно громкие голоса, щелканье карт, возгласы, смех.

Было уже поздно, и Людвик сразу же стал готовиться ко сну. Эда немного помедлил, но потом тоже постелил себе.

— Не знаю, удастся ли заснуть при таком шуме, — проговорил Эда. — Если такое будет повторяться, придется подыскать другую квартиру.

Дверь распахнулась, и из прокуренной комнаты, как из густого тумана, к ним вывалился молодой плешивый мужчина в полосатом костюме и, даже не извинившись, пробежал к двери, вероятно торопясь в туалет. Но вдруг замер на полушаге и воскликнул:

— Привет, Эда! Я не знал, что ты тут живешь.

— Это мой коллега Ремеш. — Эда представил его Людвику. — Работает вместе со мной на Харватовой улице. Он тоже наш, из инструментального цеха.

— Не желаешь с нами сгонять партийку? — предложил Ремеш Эде. — Нам не хватает одного. Ты играешь в дурака?

Эда задумался. Ему, видно, очень хотелось спать. Он и в прошлую ночь не выспался.

— Подумай, — сказал Ремеш, — я сейчас вернусь.

Было слышно, как в соседней комнате открыли окно, чтобы проветрить помещение. Игроки ждали, когда подойдет партнер.

— Пожалуй, попробую, может, в картах повезет, — спокойно проговорил Эда и предложил Людвику: — Пошли вместе. Посмотришь, а то и сам сыграешь.

Итак, вместе с Ремешем они пошли к Дашеку. Тот приветствовал их с подчеркнутой любезностью и тотчас же предложил им по рюмочке сливовицы.

— За встречу. — Он моментально опрокинул рюмку. — Вкусна, а? Своя, домашняя, шестидесятиградусная…

Комната была очень узкой, окно выходило во двор. Два кожаных кресла, круглый столик, торшер, освещавший только столик; в полутемной части комнаты — диван, служивший кроватью, старый шкаф и низко подвешенная полочка с книгами и журналами.

Дашек и Ремеш удобно развалились в креслах, третий игрок, темноволосый, остриженный под ежика мужчина с низким морщинистым лбом, даже не потрудившийся представиться, сидел на стуле, взятом из проходной комнаты. Другие стулья служили им в качестве подставок для сигарет, пепельниц, рюмок, тарелок с колбасой и огурцами, так как на столе все это не помещалось, к тому же на нем играли в карты. По всему было видно, что они собираются тут не впервые и что каждая вещь у них уже имеет свое определенное место.

Эда сел, достал из кармана горстку монет, положил на кон, и игра началась. Вначале ему не везло. Едва сдадут карты, как он, заглянув в свои, сразу же откладывал их в сторону и говорил, что ему нечем играть. Тогда он, как и Людвик, сидел и смотрел. Но потом вдруг воспрянул духом, потому что дело пошло на лад. Ясно было: играть он умеет. Но и остальные партнеры были опытными игроками, они играли азартно, сосредоточенно. И тут уж игра пошла вовсю — кто кого…

Людвик не разбирался во всех тонкостях игры и судил о ходе ее только но тому, какой у кого был выигрыш.

— Не желаешь сразиться с нами? — спросил Эда у заскучавшего Людвика.

Он как раз сдавал карты, и на столе лежало довольно много денег.

Хотя Людвику не очень хотелось играть, он не отказался. Но Эда проиграл, и деньги Людвика разделили между собой остальные картежники.

— Не повезло тебе, — горько усмехнулся Эда.

Эде и дальше не везло. Выигрывал Ремеш. Но счастье картежника преходяще. Оно улыбалось то одному, то другому, не согревая никого радостью полной победы.

Людвик не выдержал и потихоньку вышел из комнаты. Хотя все заметили его исчезновение, и прежде всего Эда, но никто ничего не сказал: они втянулись в игру, их только она и занимала.

Людвик улегся на кровать, но он долго еще слышал приглушенные голоса, хлопанье картами по столу, возгласы. Наконец мглистая вуаль сна прикрыла его. Однако сон был беспокойным, тревожным: довольно часто открывалась то одна, то другая дверь, то у кого-либо под воздействием выпитой сливовицы прорезался голос. Любой, даже слабый звук гулко отдавался в ночной тишине.

Утром Людвик и Эда сидели за столом и завтракали — пили горячий чай и ели хлеб с салом. Эда осунулся, лицо серое, уставшее, глаза сонные. Еще бы, он уже вторую ночь недосыпал.

— Ну как, выиграл? — поинтересовался Людвик.

— Нет, — пробормотал он. — Всякое было, и выигрывал, и проигрывал. В общем, фифти-фифти. Но я должен был выиграть…

— Стоило из-за этого не спать целую ночь?

— Не стоило. Только разве можно было все предвидеть заранее?

 

3

Человек, приехавший в большой город из провинции, волей-неволей оказывается песчинкой в пустыне или каплей в безбрежном океане. И если бы даже он изо всех сил противился, все равно вынужден был бы подчиниться иным порядкам, нежели те, к которым привык, другим правилам игры, нежели те, какие сам себе представлял. Не легко привыкать ему к булыжной мостовой, к воздуху, пропитанному тяжелыми испарениями, к толпам людей, снующих вокруг него и преграждающих путь. Человек задыхается, мучается, тоскует о вольных просторах, о лесной тишине, о спокойствии вдали от шумной толпы. Но город безжалостен, бесчувствен, он заставляет человека приспосабливаться к нему, подчиняться его воле.

Людвик был счастлив, когда в свободные минуты бесцельно бродил по улицам, глазел на витрины без намерения что-либо купить, стоял перед рекламными плакатами и фотографиями у кинотеатров или просто смотрел на пеструю толпу. В то же время город пугал его тем, что обезличивал человека и пренебрегал им. С этим ему не раз пришлось столкнуться, и Людвик начинал понимать, что скрывается за блестящей показной внешностью города, и тогда в душу к нему закрадывался страх.

В воскресенье все квартиранты разъехались по домам и Людвик остался один-одинешенек. Тогда и пришла ему в голову мысль посетить своего дальнего родственника, двоюродного дядю, о котором много слышал, но которого почти не знал. Он видел его несколько раз, когда тот случайно появлялся у них дома. Дядя держал себя как вельможа, был красиво одет, непременно в белой рубашке с галстуком, завязанным, как на картинке, и весь благоухал. Любил похвастаться, что зарабатывает уйму денег, что все может купить и что собирается построить блок современных гаражей, которые будет сдавать внаем, но это, правда, тогда, когда сам разбогатеет.

— Хвастается, а у самого голая задница, — ехидно замечал дедушка и посмеивался в усы. — На словах города строит, а на деле ничего не стоит.

Людвик и не стал бы искать дядю, но перед отъездом в Прагу мама попросила его, чтобы он обязательно навестил его: он бы что-нибудь ему посоветовал, потому что дядя — человек в Праге известный, он все знает и всюду как дома, у него есть влиятельные знакомые и он может Людвику во многом помочь.

Дядя жил в Голешовицком районе, в ветхом многоквартирном доме с обвалившейся штукатуркой; вход в дом был со двора, маленького, неуютного, где на веревках болталось белье и стояла вездесущая перекладина для выбивания ковров и одежды. По старым, стертым ступенькам Людвик поднялся на третий этаж и там на одной двери обнаружил медную табличку с выгравированной фамилией — «Властимил Лишка».

— Милы нет дома, — сказала ему небольшого роста женщина с печальным лицом, одетая во фланелевый синий тренировочный костюм, ссутулившаяся и словно сломанная в пояснице.

Она разговаривала с Людвиком через плечо, потому что возилась у плиты. В кастрюле что-то кипело, и по кухне распространялся соблазнительный запах жареного лука, очевидно, готовился воскресный обед. Около нее крутилось трое маленьких детей, самому старшему было не больше десяти лет, грязные, перепачканные — они, по-видимому, только что пришли со двора. Волосы у всех были светлые, и один удивительно походил на другого, только роста были разного. Поставить бы их рядом — и они как одинаковые ступеньки.

Женщина не предложила Людвику пройти, и он стоял, переминаясь с ноги на ногу, в дверях и ждал, когда она вновь обратит на него внимание.

Он смотрел на измученную женщину и вдруг вспомнил, как однажды дядя, шумный и красноречивый, взял его под руку, отвел в сторону и многообещающе произнес:

— Когда приедешь в Прагу, я познакомлю тебя с такими девочками, какие тебе и во сне не снились…

«Если они такие же, как его несчастная жена, то упаси меня боже», — подумал Людвик.

— Что вы еще хотите? — спросила наконец женщина. — Я же сказала вам, что его нет дома. Он заключает торговые сделки…

— Но ведь сегодня воскресенье, — усомнился Людвик.

— Это неважно. Если вам нужно сообщить ему что-то срочное, то пойдите в кафе «У Тлапака». Там он встречается с заказчиками…

— Я его родственник, — представился Людвик. — Меня зовут Людвик Краль.

Она повернулась к нему, вытерла руки о выцветшие, с пузырями на коленях спортивные брюки, минуту с любопытством смотрела на Людвика, потом подошла ближе и протянула влажную руку.

— Рада познакомиться с вами, — проговорила она приветливо. — Мила рассказывал о вас. Ведь иногда он к вам заезжает. А я, с тремя детьми на шее, никуда не могу отлучиться…

Людвик сказал, что сейчас он живет в Праге, что хотел бы оставить свой адрес на случай, если дядя вдруг окажется поблизости, что мама просила его зайти к ним и передать привет.

Женщина предложила ему сесть, сказала, что будет рада, если он останется с ними пообедать, но надо немного подождать, потому что она только что поставила все на плиту, да это и не удивительно, дел столько, что голова идет кругом. Но Людвик пообещал прийти как-нибудь в следующий раз, когда дядя будет дома, и стал прощаться.

— Дома его трудно застать, он приходит только ночевать, — произнесла она с обидой в голосе. — А иногда и вообще не приходит. Он постоянно в запарке. Ведь вы знаете, как сегодня трудно заниматься торговыми сделками…

Когда он был уже за дверью, она крикнула ему вслед:

— Зайдите в кафе «У Тлапака». Это как раз по пути. Мила будет рад вас видеть.

Дети, во время их разговора державшиеся тихо и с опаской, вдруг оживились, принялись толкаться, началась потасовка, крик, и вдруг кто-то запищал, а затем громко с надрывом расплакался.

Людвик слышал этот плач, спускаясь по стертым ступенькам вниз, во двор.

В кафе «У Тлапака» посетителей было немного, кое-где сидели два-три человека, так что заведение фактически пустовало: все порядочные люди отправились домой, где их ждал воскресный обед.

Людвик несколько раз прошелся по длинному просторному залу, но дядю нигде не заметил. Тогда он набрался смелости и обратился к метрдотелю, который от нечего делать стоял в стороне и с наслаждением курил.

— Да, пан Лишка здесь, — ответил он услужливо. — Он вон там, за перегородкой, в отдельном кабинете…

Они сидели там, скрывшись от посторонних глаз. Дядя был, как всегда, нарядно одет, в белой рубашке с красиво завязанным галстуком, с золотыми запонками в манжетах. А по бокам его — две дамочки: крашеная блондинка, с круглым, будто фарфоровым личиком, и рыжеволосая, с большим носом, глубоко посаженными глазами, худая, почти тощая, с плоской грудью и тонкими оголенными руками.

Дядя удивленно глянул на Людвика, словно вспоминая, откуда он его знает. Весь вид его выражал недовольство: кто это посмел нарушить их уединение.

— Да ведь это Людвик! — воскликнул он наконец. — Откуда ты взялся, мой мальчик?

— Я был у вас дома, и ваша жена мне сказала…

— Да ты садись, — прервал его дядя.

Людвик сел на край диванчика рядом с рыжеволосой женщиной и еще больше смутился.

— Извините, что я помешал… Я не знал, что вы тут не одни, — с трудом выдавил он.

Дядя громко рассмеялся, обе дамочки тоже хихикнули.

— Какое там помешал, — бодро ответил он. — Помешать ты нам не можешь, ведь мы в кафе, а не в постели.

Все снова весело рассмеялись, и дядя представил Людвику своих спутниц.

Крашеную блондинку звали Дашей, а тощенькую соседку Людвика — Машей.

Дядя опять рассмеялся безо всякой причины: видно, с утра он уже так набрался, что, кроме как смехом, ни на что не мог реагировать. Он шаловливо обнял обеих партнерш и прижал к себе. Они приникли к нему, будто курицы, укрывшиеся под крыльями петуха.

— Я теперь живу в Праге, — заговорил Людвик, хотя никто ни о чем его не спрашивал.

— Мы тоже, — рассмеялся дядя. — В Праге нам хорошо, верно? Нигде на свете человек не чувствует такого блаженства, как в Праге.

Соседка Людвика взглянула на свои маленькие часики и глубоким, грудным голосом произнесла:

— Мне пора идти. У меня дневной спектакль.

— Маша танцует в балете, — пояснил Людвику дядя. — Может быть, как-нибудь устроит тебе контрамарку в эту их оперетку, и ты посмотришь, что она вытворяет. Я очень тебе советую пойти полюбоваться, порхает она как пушинка.

Помолчав немного, он добавил:

— А в общем, обе девушки жаждут любви и любовных приключений. Ты парень симпатичный, так что держи ухо востро, иначе обведут тебя вокруг пальца, потеряешь девственность и даже не заметишь, с которой…

— Властик, как тебе не стыдно, — остановила его блондинка, — говоришь такое молодому человеку…

Метрдотель с учтивым поклоном обратился к Людвику, желает ли он что-либо заказать.

— Конечно! — ответил за него дядя. — Принесите ему коньяк… и нам тоже.

— Нет, нет, спасибо, — отказался Людвик. — Я ухожу.

— Выпьешь коньяк, тогда пойдешь, — шумно заспорил дядя. — И я тебе очень советую: проводи Машу до театра. Когда тебе еще выпадет такое счастье — пройтись по улице со звездой…

Официант тут же принес четыре рюмочки коньяку и расставил их перед каждым гостем.

— Нет, я больше не буду пить, — запротестовала Маша. — А то еще свалюсь со сцены.

— Вот это было бы представление! — расхохотался дядя. — Самая лучшая реклама, в следующий раз билеты раскупили бы мигом!

Он поднял рюмку и со всеми чокнулся.

— Без всяких препирательств, ладно? — предложил он.

Людвик с самого утра ничего не ел, он надеялся перекусить по пути в какой-нибудь закусочной, но из этого ничего не вышло. Кроме, того, он еще не привык пить. Сейчас он чувствовал, как алкоголь разливается по телу, согревает.

Его соседка лишь пригубила и поставила рюмку на стол. А Людвик выпил до дна.

— Молодец, — похвалил его дядя. — Это мне нравится. А теперь бегите, бегите, чтобы не опоздать. Мы с Дашенькой еще посидим, у нас есть о чем поговорить.

Людвик поднялся и чуть не упал; к счастью, спутница вовремя поддержала его под локоть. И получилось, что из кафе вышли они вместе, хотя и не стремились к этому.

Они даже не оглянулись, когда за спиной услышали, как дядя грубовато бросил им вслед:

— Подходящая пара. Искали, искали друг друга и наконец нашли…

И хрипло рассмеялся.

В воскресенье после обеда люди в больших городах либо устраиваются отдыхать, либо выходят на прогулку. Поскольку день был солнечный, дома редко кто засиживался, и повсюду — в парках, по набережной — бродил разный люд, родители с детьми, матери катили колясочки, кое-где маячили влюбленные, все выглядело празднично, люди надевали на себя самое лучшее, что было у них, чтобы не ударить лицом в грязь…

В это праздничное людское море влился и Людвик со своей новой знакомой. Она крепко держала его под руку и плыла рядом с ним такой легкой и мягкой походкой, словно не касалась неровной мостовой.

И Людвику от всего этого было легко и приятно, и он ступал весело и беззаботно. Ему казалось, что они плывут по волнам, связанные друг с другом как потерпевшие кораблекрушение или как люди, прожившие всю жизнь в одиночестве и вдруг на короткое время сведенные счастливой судьбой. Кроме того, Людвик гордился тем, что его спутница — настоящая звезда, звезда оперетты, которую, наверное, все встречные прохожие узнают и, миновав, оглядываются и, конечно, завидуют Людвику. Неважно, что она не блистала красотой, что была чересчур маленькая и хрупкая по сравнению с ним, что при ходьбе манерно покачивала бедрами, и нос ее был великоват, но зато как плавно она двигалась, словно в танце, как судорожно вцепилась в его руку, будто искала в нем опору.

Они шли молча, лишь изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Самое главное было то, что они вместе и оба чувствовали, как близки друг другу, радовались чудесному воскресному дню и этой прекрасной случайной прогулке.

Они остановились у театра. Дошли, как им показалось, на удивление быстро. Только теперь она отпустила его руку, только теперь их взгляды встретились.

— Это было очень мило с вашей стороны, — сказала она.

— Жаль, что у нас так мало времени, — ответил он.

Ее лицо уже не казалось ему таким некрасивым, как тогда, в кафе. Даже орлиный нос не вызывал в нем протеста, он уже привык к нему, нос показался ему по-своему оригинальным, придающим особое очарование ее маленькому личику.

— Если вы не против, я подожду, пока закончится спектакль, — предложил он.

— Но это будет ночью. Сегодня воскресенье, и у нас два представления.

Он сказал, что придет, придет ночью или в какое угодно время, только чтобы снова увидеть ее.

На прощание она, встав на цыпочки, чмокнула, его в щеку, хотя кругом были люди. И затем своей плавной танцующей походкой направилась по залитому солнцем тротуару и скрылась в дверях театра.

Людвик стоял не шелохнувшись, в голове у него шумело, он чувствовал легкое опьянение, а желудок между тем сводило от голода.

При вечернем освещении люди выглядят иначе, чем при дневном свете, они кажутся похожими, их трудно различить, тени искажают черты лица, выражение, даже внешний облик.

Если бы она не подошла к Людвику сама, он не узнал бы ее в мутном свете уличных фонарей.

Моросил мелкий дождик. У них не было зонтика, и в ожидании трамвая они укрылись в нише дома. Стояли совсем рядом, так что она невольно прижималась к нему. Неожиданная близость придавала ему смелости, и, преодолев нерешительность, он обнял ее за плечи. Она с благодарностью приникла к нему.

Потом они поднялись на площадку переполненного трамвая. Пассажиры подталкивали их друг к другу, так что теперь они стояли как влюбленные. Его волновало то, что он мог ее обнять, вдыхать аромат ее волос и чувствовать малейшие движения ее худенького тела, которое с удивительной естественностью прильнуло к нему. И хотя площадка уже освободилась, они так и стояли, тесно прижавшись, словно были одним телом и не стремились оторваться один от другого.

Дождь усилился. Он поливал их разгоряченные головы, когда они неслись от трамвайной остановки к дому, где она жила. Запыхавшись, добежали они до цели, и она снова упала в его объятия, мокрая от дождя, уставшая, обессиленная. В холодной тьме под лестницей они долго и страстно целовались, она обнимала его за шею, крепко прижималась к нему.

— Кажется, я в тебя влюбилась, — шептала она. — Может быть, так нехорошо, прямо с первого раза…

Людвик держался скорее робко, он не был уверен в искренности ее признания, но от поцелуев у него кружилась голова, и он волей-неволей начинал верить в неподдельность ее чувств.

— Доброй ночи, — наконец проговорил он. — Мне пора идти. Уже поздно.

Она взяла его за руку и повела за собой вверх по лестнице, высоко, скорее всего в мансарду, так как освещенная часть лестничной клетки кончилась и они пробирались во тьме, но ее горячая рука уверенно довела его до уютной комнатки, из окна которой были видны мокрые крыши домов.

Он смотрел на город, светящийся тысячами огней, то расплывающихся, то сливающихся воедино в падающих каплях дождя. Не успел он оглядеться, а она уже сбросила платье и нагишом стала мыться у умывальника губкой с мылом, стремясь побыстрее снять с себя пот двух воскресных представлений.

Людвик неотрывно следил за каждым ее движением, смотрел на руки, на худое тело с едва заметной грудью, на длинные стройные ноги. Ее тело отражалось в зеркале и странно светилось в полутьме.

Он уже не мог владеть собой, подошел к ней, поднял на руки и стал гладить и целовать ее, она не противилась и только вздрагивала от его прикосновений. Наконец она нежно отстранилась и прошептала:

— Имей немножечко терпения, Дай мне привести себя в порядок.

Он смотрел, как она быстро причесала перед зеркалом влажные волосы, достала из шкафа халат и прикрыла им свою наготу. Потом подошла к нему, свежая и прекрасная, несказанно прекрасная, сама расстегнула его пиджак, затем пуговку на рубашке, развязав галстук, и, улыбнувшись, спросила:

— Ну, чего ты ждешь? У нас ведь мало времени. Каждую минуту может вернуться Даша.

Еще когда они вошли в комнату, он увидел две кровати, но ему и в голову не пришло, что здесь кто-то еще живет, все мысли его были поглощены новой знакомой.

Они легли, Маша наклонила абажур лампочки, чтобы свет не бил им в глаза. Но тут дверь открылась, и на пороге появилась Даша.

Она спросила раздраженно:

— Кто тут у тебя?

Не получив ответа, она без стеснения подошла к Машиной кровати.

— А, это тот, что был «У Тлапака», — пренебрежительно проронила она и утратила к ним всякий интерес.

Больше Даша уже не обращала на них никакого внимания. Она разделась и принялась мыться, потихоньку насвистывая, а они затаились, скованные стыдом.

Людвик делал вид, что спит и не видит, что происходит в комнате. Ему было страшно неловко, впору прямо сейчас одеться и убежать. Но Маша все так же жарко прижималась к нему и не отпускала.

 

4

Нет ничего более легкого, как подчиниться бегу времени, не бунтовать против него, покорно принимая все, что приносит с собой каждый новый день. И Людвик не ломал себе голову, он воспринимал все как само собой разумеющееся, как постоянно меняющиеся проявления его новой жизни. Ни на минуту он не задумывался над тем, что в этой жизни нужно, а что не нужно. Просто все, что происходило с ним в эти дни, он считал знамением судьбы, все, и хорошее и плохое, казалось ему чем-то удивительным, потому что приносило ему, еще зеленому юноше, познание и житейский опыт.

Это относилось и к его неожиданному знакомству с Машей.

Вначале он надеялся, что их столь многообещающие отношения продолжатся, однако ближайшие дни оказались заняты таким количеством неотложных дел, что мечты так и остались мечтами. Или, скажем, воспоминание о той ночи, что он провел с Машей: хотя он и носил его в себе, не раз возвращаясь к нему в своих мыслях и оберегая его, тем не менее оно постепенно отдалялось, теряло свою притягательную силу, а оживить его было нечем. Больше того, он подсознательно избегал встречи с обеими обитательницами мансарды, ему не хотелось снова пережить жгучий стыд, как в ту дождливую ночь, который заглушил в нем все другие чувства.

Он любил свою работу и делал ее охотно, а тут неожиданно представилась возможность подработать сверхурочно. Конструкторский отдел на Харватовой улице выпускал все больше и больше проектов для каких-то иностранных заказчиков, а проектное бюро занималось рабочим проектированием отдельных деталей — болтов, шайб, пружин, клапанов и т. п. Говорили, что речь идет о спецзаказе, но никто ничего определенного не знал. Поскольку такой объем работы невозможно было выполнить только за рабочее время, дирекция разрешила желающим работать сверхурочно, за что многие ухватились, чтоб подзаработать. Разумеется, и Людвик позарился, на сверхурочные: его финансовые дела были не блестящи, деньги приходилось искать глубоко в кармане.

Однако эта работа поглощала все свободное время, все вечера, лишая возможности ходить в театр и кино, он должен был на неопределенное время расстаться со своими мечтами о шумной «светской» жизни, которая манила его. С утра до позднего вечера за чертежной доской — для этого требовалось немало сил, и деньги, заработанные в поте лица, были в прямом смысле слова трудовыми.

Он приходил домой усталый, измученный, потеряв интерес ко всему на свете.

Поэтому о том, чтобы пойти к Маше или подождать ее вечером у театра, не могло быть и речи. Ни о чем определенном они не договорились, его ночной уход был равносилен побегу, они не обменялись ни словом и на прощание лишь молча поцеловались. Всю дорогу под дождем он прошел пешком, потому что трамваи уже не ходили. Вдобавок он еще долго и бестолково бродил по спящему городу, с трудом ориентируясь на слабо освещенных улицах. Поэтому он обрадовался, увидев нить фонарей Вацлавской площади; по ней расхаживали накрашенные девицы, предлагающие до утра земные радости, но он словно не видел никого, торопливо шагая к своему дому.

С Эдой они теперь виделись только по утрам. Вставали оба поздно, умывались, в спешке одевались, на ходу заглатывали еду и бежали на работу.

Пользоваться ванной по-прежнему было затруднительно: в утренние часы она постоянно была занята, пятеро жильцов, в их числе еще и женщина, которая ни с кем не считалась, не выражали желания договориться, составить график очередности, как это предлагал пан Дашек.

А тот в начале седьмого бежал в распахнутой пижаме в коридор, чтобы занять очередь в ванную, стоял и ругался, что вечно должен ждать.

Однажды утром его спросили, кто та женщина, которая живет в отдельной комнате, на что он, криво усмехнувшись, пробормотал:

— Барышня Коцианова. Вот именно, барышня Коцианова. По профессии она массажистка и кто-то еще. Вам бы следовало с ней познакомиться, такие связи никогда не мешают…

Но для знакомства с барышней Коциановой тоже не было времени. По утрам в длинном до пят халате она проскальзывала по коридору, оставляя за собой сильный запах духов.

Больше не удавалось ни посидеть с инженером Дашеком, ни встретиться с банковским служащим Пенкой, которого видели лишь по утрам, да и то мельком, потому что он вставал позже всех, а ночью, как мышь, неслышно пробирался через их комнату, ни даже с Эдой. Утром — суетливый, поспешный уход на работу, а по вечерам, вернувшись домой, Людвик чувствовал такую усталость, что ему хотелось только лечь и уснуть.

Вечерами Эды чаще всего дома не было, хотя он не работал сверхурочно, значит, бродил где-то, приходил поздно, спал все меньше и меньше, словно постепенно отвыкая ото сна.

Однажды за завтраком Людвик спросил Эду, где он пропадает, почему приходит так поздно; тот бросил коротко:

— А что мне тут делать одному? Торчать в четырех стенах?

Так они и жили — вместе, но каждый сам по себе, каждый шел своим путем, и их и без того странные отношения становились все более странными и непонятными, будто они поворачивались друг к другу спиной и чем дальше, тем больше отдалялись.

Иногда человеку не удается избежать неприятностей, хотя он всячески стремится к этому. И он наталкивается на непонимание, неприязнь, недоброжелательность. Быть может, это случилось потому, что начальник устал, перенервничал либо просто был в плохом настроении, но все упреки за несвоевременную сдачу работы посыпались на Людвика. Он обвинил Людвика в том, что тот нарушает график работ, придумывает разные отговорки и трудности, вместо того чтобы делать свое дело. А между тем Людвик трудился с энтузиазмом, и работа у него спорилась, он не слонялся без дела, не бил баклуши и не увлекался пустопорожней болтовней, как другие. И поэтому упрек начальника был как гром среди ясного неба. Людвику начинало казаться, что начальник почему-то придирается к нему, наверное, недолюбливает и потому не желает видеть, какой он прилежный. Что толку лезть из кожи вон, когда этого не хотят замечать!

Людвик задержался еще на час, чтобы утром в присутствии всех сдать начальнику законченную часть своей работы.

Домой шел уставший и раздосадованный. Он очень опасался, что у Дашека опять собралась компания картежников, что его ждет бессонная ночь, а так хотелось хорошенько отдохнуть, выспаться.

К своему удивлению, он застал дома Эду. Тот сидел за столом, подперев руками подбородок, и тупо глядел в пустоту.

— Невероятно, ты дома! — воскликнул Людвик.

— Чего тут удивительного, — пробормотал Эда. — Просто у меня болит голова.

— У меня тоже. — Людвик вдруг тоже почувствовал головную боль. — Заработался. Целый день сижу в помещении и даже не знаю, что творится на улице.

— А в «Деннице» сегодня последний день, — произнес Эда без всякой связи с предыдущим.

— Что? Где это?

— Ты как был, так и остался неотесанным деревенским парнем, — ответил Эда без злобы. — Знай, что «Денница» — это вполне приличный бар. Там бывает немноголюдно, поэтому я туда и хожу.

Людвик подошел к столу и, боясь, как бы Эда снова не умолк, спросил:

— Что тебя там еще привлекает?

— Ничего особенного, — ответил тот. — Посижу, поговорю с барменшей. Вполне приличная девочка…

— Ты же говорил, что у тебя дома невеста, — не унимался Людвик.

— Это правда, — согласился Эда. — Но кому плохо от того, что я поболтаю с девчонкой?

— О чем?

— Да ни о чем. Например, о бессмертии майских жуков, — улыбнулся Эда, — или о коварстве жизни…

Людвик не представлял, как Эда с кем-то беседует. Возможно, он действовал на собеседников по-другому, ему, неразговорчивому, замкнутому, они охотно поверяли свои тайны. Иногда людям достаточно того, что их кто-то внимательно слушает.

— Представляешь, Ремеш, что играл тут в карты, привез жену, — проговорил Эда задумчиво. — Он теперь снимает отдельную комнату…

— Почему ты мне об этом говоришь?

— Возможно, я тоже женюсь. Привезу жену, и будем жить с ней вместе. По крайней мере вечерами стану сидеть дома.

Людвик никак не мог понять, почему он заговорил вдруг об этом.

— Я без женщины не могу, — сказал Эда с неожиданной грустью.

— Что же будет со мной? — испугался Людвик.

— Что будет? Останешься здесь, вся комната будет твоей. А я найду что-нибудь получше, в более удобном квартале…

Людвик готовился ко сну. Эда все еще сидел за столом и глазел в пустоту.

Ночь была короткой, куда короче бесконечного дня. Людвик моментально уснул, словно нырнул в сон, но спал беспокойно, снилось что-то страшное, и он то и дело просыпался.

Людвику показалось, что кто-то в поздний час крадучись проходит через их комнату. Он всмотрелся в темноту заспанными глазами и увидел тень, а потом ясно ощутил: кто-то пристально смотрит на него. Он даже испугался, когда увидел прямо перед собой Эду.

— Что такое? — почти крикнул он.

— Ничего особенного. Просто не могу уснуть.

— Ты и так мало бываешь ночью дома, да еще и не спишь, — выдавил сонный Людвик. — Хочешь, дам снотворное?

— Для сна я порошки не пью, — отказался Эда. — Еще тогда, когда я боксировал с Некольным, после одного матча меня увезли в больницу. Несколько дней я пролежал там с сотрясением мозга. С тех пор периодически появляются боли, затем на какое-то время отпускают, а потом все сначала. Иногда головная боль бывает до того страшной, что хоть выбрасывайся из окна. Надо жениться, чтобы было кому заботиться обо мне…

Его словно прорвало. Он желал говорить и говорил, чтобы заглушить боль. Только Людвик, увы, был плохим слушателем, страшно тянуло спать, хотя он и заставлял себя бодрствовать. Сон так и обволакивал его; будто издалека слышал он взволнованный и баюкающий голос Эды:

— В последнее время люди раздражают меня, мне кажется, что все они похожи на муравьев. Обрати внимание, какие все неловкие, несносные, они постоянно что-то изображают, притворяются… Каждый старается забраться повыше и при этом подставить ножку другому. Что у меня с ними общего? Какое мне дело до них? Почему я должен жить в этом муравейнике?

Людвик, поддерживая голову рукой и опираясь на локоть, чтобы не заснуть, пытался вникнуть в его удивительно пространную речь, хотя и в такой неудобной позе было довольно трудно бороться со сном.

— Или, скажем, вот эта старуха, хозяйка квартиры. Она, верно, чертовски богата, раз владела такой квартирой. В этой комнате, где мы живем, господа только ели; каждый член семьи имел, вероятно, свою комнату, а здесь они собирались вместе и мудрствовали. А теперь эта старуха не стыдится паразитировать на нас, берет огромные деньги только за кровать, сосет нашу кровь, чтобы самой жить. Понимаешь это? Мы, собственно, жертвы ее и единственное спасение. Без нас она не могла бы так умильно улыбаться, высохла бы и загнулась от чахотки. Она существует за наш счет. Мы содержим ее, но она баба-яга, которая ненавидит нас и держит только из нужды. Она дает нам хлеб с салом и вываренный чай, а за это требует золото. И нашу кровь. Поверь мне, она пьет нашу кровь. Как-нибудь ночью старуха выколет нам глаза или задушит нас. Разве ты не видишь, что она ведьма, неужели не замечаешь, как зловеще сверкают ее выпученные глаза?

Людвик не был согласен с ним, но сон отбил у него всякую охоту спорить.

Эда поднялся с кровати, настежь распахнул окно, уселся на подоконник и без какой-либо связи с предыдущим стал развивать другую, не менее любопытную мысль:

— А ты пробовал когда-нибудь стереть людей из своей памяти? Будто их никогда не было ни в прошлом, ни в настоящем. Мне это удалось, и в этом нет ничего невозможного, только надо против них очень ожесточиться. Иногда они снова появляются, главным образом во сне, и просят, чтобы ты смилостивился и разрешил им существовать. Но я, как осел, упрусь, и все тут. Если захочу, так они сразу же исчезнут из моей жизни: скажу «хватит!» — и этот человек словно никогда не рождался на свет…

Через открытое окно в комнату проникал ночной холод. Людвик натянул одеяло, до подбородка, мучительно хотелось спать, но Эда и не собирался заканчивать свой монолог. Отдельные мысли его казались разумными и серьезными, но потом вдруг он поражал своего слушателя неожиданными откровениями:

— Или, скажем, идешь и покупаешь себе колбасу. А что в этой колбасе, не знаешь. Может быть, в нее прокрутили твою бабушку. Ты ешь и ешь, колбаса по вкусу нравится тебе, а потом вдруг становится плохо…

Людвика это рассмешило, но он испугался, не обидит ли такая реакция его мрачного собеседника. Он казался ему крайне взволнованным, словно бы не в себе, и в то же время растроганным, достойным сожаления. Никогда Людвик не замечал у него такого удивительного душевного состояния.

— Прости, что я так много говорю, — извинился тот. — Но мне, когда я так отвлекаюсь, становится легче. И голова уже не трещит…

— Ты лучше бы лег и попытался уснуть, — посоветовал Людвик.

— Или возьми, к примеру, нашего соседа, — тянул Эда свое. — Ты видел, какой он толстый? А знаешь отчего? Потому что жрет сырую печень. Но что это за печень, он не знает. Может, ее взяли у покойничка?

— Прекрати болтовню и закрой окно, — не выдержал Людвик. — Дай мне поспать.

Но Эда словно не слышал.

— Собственно, все мы питаемся мертвечиной. Купишь мясо у мясника и несешь домой. А что несешь? Кусок трупа. Я знаю, что это коровье или другое мясо, но вдумайся: вместо того, чтобы дохлую корову везти в морг, ее везут к мяснику. Человек, собственно, такая тварь, которая питается дохлятиной. Ест да похваливает, да еще облизывается, а, после еды с наслаждением рыгает.

Наконец Эда закрыл окно и опять поудобнее уселся на кровати.

Людвик притворился спящим.

— Или, скажем, женщины. Когда я боксировал, в первом ряду всегда сидела такая расфуфыренная блондинка со светло-голубыми глазами. Когда я наносил удар, она вскрикивала так противно, словно этот удар получала сама. Она всюду бегала за мной, не давала покоя. Казалось, она была готова броситься мне на шею прямо на ринге, на глазах у зрителей, и делать бог знает что… Может быть, ей тоже хотелось пить мою кровь.

Людвик приоткрыл глаза и заметил, что за окном уже светает, что первые, утренние лучи уже проникли в комнату. Он натянул одеяло на голову и задремал.

Уходил он на работу еще более утомленным, чем был накануне вечером.

Злополучное событие нарушило спокойное течение жизни проектного бюро. Однажды утром к ним вошли двое в штатском и арестовали одного сотрудника — Кнотека из Градца Кралова, человека скромного и ничем не примечательного, он всегда держался в стороне и менее всего мог вызвать подозрение. Его без лишних слов попросили показать удостоверение и, когда он это сделал, спокойно предложили следовать за ними. Его арест, разумеется, вызвал самые различные толки: одни говорили, что он связан с нелегальной группой, другие — что он работал в тайной типографии и тому подобное, но все это были выдумки, плоды досужих умов.

Шел тысяча девятьсот тридцать девятый год. С начала немецкой оккупации Чехословакии и создания протектората «Чехия и Моравия» прошло всего лишь несколько месяцев. Всем было известно, что гестапо усердствовало, оно разматывало клубок за клубком, и аресты чешских граждан стали его повседневной работой. Но человек не осознает грозящей опасности, пока она представляется ему далекой, пока не приблизится к нему на расстояние шага, пока он не ощутит ее смертоносного дыхания.

Людвик невольно вспомнил, как однажды Эда принес домой газету и вслух прочитал имена тех, кто был казнен накануне.

— Я не могу больше так жить! — в отчаянии крикнул он, затем яростно скомкал газеты и швырнул на пол. — Ведь эти люди никому не сделали ничего плохого, они хотели, так же как и мы, по-человечески жить, и за это их казнят. Есть совесть у людей? Всюду беззаконие, насилие! В городе коричневая чума, она несет всем нам ужас и беду. А мы должны жить и делать вид, что все в полном порядке: ходить на работу, сидеть за пивом, каждое утро вовремя вставать, бриться, улыбаться как ни в чем не бывало…

— Надо же как-то жить, — робко возразил Людвик.

— А мне надоело жить на коленях! — кричал Эда. — Гнуть спину, прятаться, словно это не наша земля, словно она нам не принадлежит…

Когда Людвик рассказал ему, что у них в бюро арестовали Кнотека, Эда только пожал плечами и с грустью промолвил:

— Это может случиться с каждым из нас. На кого укажет черный перст смерти, тот выбывает из игры…

Однажды вечером, когда Людвик, как обычно, после сверхурочной работы вернулся домой, к нему приковыляла старуха хозяйка и с лукавой усмешкой сообщила:

— Вас хотел видеть пан Лишка, но ждать он не мог. Так я дала ему ваш рабочий телефон, и он обещал завтра вам позвонить. Еще просил передать привет…

Вести личные переговоры по телефону запрещалось; единственный телефонный аппарат стоял у начальника, и тот берег его только для служебных целей. И все же он подозвал Людвика к аппарату — может, потому, что был обеденный перерыв, а может, потому, что все еще были потрясены арестом Кнотека и начальник за эти дни смягчился, уже не держался с людьми так высокомерно и сухо, как раньше.

— Что с тобой? — услышал Людвик звонкий голос дяди. — Я думал, ты встречаешься с Машей, а она говорит, что ничего о тебе не знает. Сейчас мы сидим «У Тлапака». Было бы прекрасно, если бы ты забежал сюда ненадолго…

— Я не могу, — заикаясь ответил Людвик. — Не могу уйти с работы…

— Вот уж удивляюсь, — возразил дядя. — Я бы с такой службы давно сбежал. Сейчас большой спрос на рабочую силу…

— Я знаю, — нетерпеливо бросил Людвик: он ждал, когда же дядя наконец положит трубку.

— Послушай, — заговорил дядя уже по существу. — Завтра мы едем в Сенограбы. Если хочешь, присоединяйся к нам…

— Я бы рад, — облегченно вздохнул Людвик. — Только я поздно кончаю работу.

— Это неважно. Вечером встретишь Машу у театра, и вы приедете вместе. Маша знает, каким поездом ехать, где выходить, куда идти. Договорились?

— Договорились.

Он и в самом деле охотно принял приглашение: поездка за город, пусть хоть на день, оживила бы его скучную, однообразную жизнь. Да и поедет он не один, а с Машей, которая относится к нему с нескрываемой нежностью. С ней будет приятно. Главное, теперь не придется идти в ее маленькую комнатку в мансарде, где вдоль стен, разделенные узким проходом, стоят две кровати.

Людвик мысленно уже готовился к поездке, он думал, как и что надо сделать, как отпроситься у начальника пораньше, иначе он опоздает к концу представления, воображал, как они побегут с Машей на поезд, в общем, он мечтал…

Но мечтам этим не суждено было сбыться.

Вечером он нашел на столе письмо от мамы. Она упрекала его за то, что он давно не приезжал домой, сообщала, что дедушка тяжело болен и что, если Людвик не приедет в это воскресенье, она никогда не простит ему.

Вместо поездки с Машей в Сенограбы Людвик ехал в субботу домой.

 

5

Из-за напряженной сверхурочной работы Людвик постоянно недосыпал. Он мечтал о покое, о прогулках на свежем воздухе. Какой прок от того, что завелись у него деньги, что заработок удвоился, если с утра до поздней ночи он томился за чертежной доской в закрытом помещении, будто в клетке. И никаких новых знакомств, новых встреч, он общался только со своими коллегами, людьми не такими уж интересными, поглощенными своими заботами, измотанными чрезмерной работой. И только беседы с Эдой были для него отдушиной, хотя тот редко приходил домой. Эда стал его единственным другом, пусть и не очень надежным и близким, скорее странным.

Ночной поезд из Праги тащился в непроглядной тьме, вагоны громыхали и подскакивали на стыках рельс.

В эти поздние часы было мало пассажиров. Женщина, расположившаяся напротив Людвика, закуталась и пальто и уснула, не обращая внимания на тряску.

Людвик тоже попытался уснуть, но из этого ничего не получалось: в голове, как кадры из кинофильмов, прокручивались различные эпизоды его жизни.

Вот дядя развалился на диване, обитом темно-бордовым шелком, в отдельном кабинете кафе «У Тлапака», по бокам его сидят молоденькие женщины, они склонили головки ему на плечи; та, у которой волосы светлые, как солома, именуется Дашей, а темно-рыжая — Машей; дядя смеется, сотрясаясь всем телом; он счастлив и, как истинный торговец, нахваливает свой товар: «Приедешь в Прагу, я покажу тебе таких девочек, каких ты в жизни не видал».

Закопченная кухня в многоквартирном доме в Голешовицах; у плиты маленькая, сгорбленная женщина в спортивных фланелевых брюках, ее окружили давно не стриженные дети, они тянут ее в разные стороны и зовут поиграть с ними в «мельничное колесо», она сердито отгоняет их, бьет по рукам и, всхлипывая, причитает: «Из-за вас я никуда шагу ступить не могу!»

Обед варится на плите, кухня наполнена запахом горелого жира, из кастрюль подымается пар, он, как белое облако, стоит под потолком; посередине кухни сгорбленная женщина играет с детьми: все держатся за руки, водят хоровод и весело кричат: «Колесо у нас сломалось и тотчас распалось!» При этом ребята валятся один на другого на грязный пол.

Поезд остановился у освещенного перрона, на котором не было ни души, и через минуту тронулся, погружаясь во тьму, словно в черную воду.

Маша, голая, пахнущая мылом, ходит по комнате; ее тело тускло поблескивает в полутьме; за ее спиной прячется желтый свет настольной лампы с опущенным абажуром, чтобы не бил в глаза; Маша подбегает к Людвику и прижимает его голову к полудетским грудям, она жаждет его поцелуев, его объятий; Людвик колеблется, но потом не выдерживает… И тут дверь с шумом раскрывается и появляются дядя с Дашей; они громко смеются и со злорадством кричат: «А, это тот, что был «У Тлапака». Пусть он выходит из игры!»

Потом оба лежат на железной кровати под одеялом; Маша страстно, всем телом прижимается к Людвику, она гладит его, неустанно ласкает, затем они сливаются в едином объятии, будто с давних времен принадлежали друг другу; на столе все так же светит желтая лампа, она несколько сдерживает пылкое проявление их чувств; с кровати напротив за ними молча наблюдают Даша с дядей, они сидят рядом и чего-то ждут. Маша нежно шепчет Людвику в ухо: «Останься, не уходи, не покидай меня».

Людвик то засыпал, то просыпался, то дремал, убаюканный шумом колес. Иногда в купе заглядывал свет фонарей со станций, а затем поезд вновь поглощала ночная тьма.

Вот проходная комната, где живут Людвик и Эда. Людвик лежит на кровати, глаза его слипаются ото сна, Эда сидит на подоконнике открытого окна и надоедливо насвистывает какую-то песенку, Людвик знает ее, но никак не может вспомнить; наконец Эда закрывает окно, и сразу прекращается и свист и шум ночного города; Эда в задумчивости обходит огромный обеденный стол и несколько раз повторяет одно и то же: «Все люди — это живые трупы, правда, кто в меньшей степени, а кто в большей, в зависимости от того, у кого какое желание жить…»

Два неприметных человека в штатском ведут Кнотека по узкому проходу между чертежными досками. Он выглядит как всегда, будто случившееся его не касается, и только во взгляде какое-то беспокойство; когда он оказывается рядом с Людвиком, тот видит расширенные зрачки и чистые светящиеся глаза, словно омытые слезами, а в них затаился страх перед всем, что ждет его.

Эда читает газету, длинный список имен, имена звучат монотонно, как в реквиеме, когда оплакивают умершего…

Кадр за кадром сменялись воспоминания и внезапно обрывались, затем — пустая неотснятая пленка, пока ее не покрыла вуаль сна.

Поезд сбавил ход, за окном летели искры от паровоза, казалось, с большим трудом движется он в ночной тьме. Вскоре поезд подошел к перрону вокзала родного города Людвика.

Людвик шагал по привокзальной улице, по тихим спящим переулкам. Тот одноэтажный домик с чердачным окошком под черепичной крышей, со светлой штукатуркой и темными наличниками навсегда остался родным и дорогим его сердцу домом, ибо тут он родился и прожил лучшие свои годы.

Нигде так хорошо не спится, как дома. Хотя Людвик и лег поздно, он тем не менее взял реванш за все свое недосыпание. И спал до обеда в обстановке полного спокойствия и тишины.

Утром мать не стала его будить, пусть сынок хорошенько выспится, на цыпочках прошла мимо и неслышно закрыла за собой дверь.

А после обеда пришлось подробно отвечать на многие вопросы: как он живет, где устроился, нравится ли ему работа, что за друзья у него, как он проводит свободное время. И Людвик охотно рассказывал об Эде, о хозяйке квартиры, о своих соседях, о работе в проектном бюро и о дяде, которого искал дома, в Голешовицах, а нашел в кафе.

— Я всегда говорил, что он подонок, а он к тому же еще и бабник, — заметил дедушка. — У меня на таких негодяев нюх…

Хотя дедушка чувствовал себя неважно, порой заходился от тяжелого кашля, похудел за то время, пока Людвик его не видел, но сохранил житейскую мудрость и ненасытность в еде. И курил, как улан, хотя курение ему явно вредило.

— Разве он послушается, — жаловалась мама. — Я ему говорю, да мои слова как об стенку горох. Вот уже неделю он не выходит на улицу. Доктор сказал, что он на ногах перенес воспаление легких.

Ганичка подсела к Людвику и с горечью проговорила:

— Какой ты противный мальчишка, уехал и пропал. И не вспомнил о нас. Тебе не стыдно?

Людвик ссылался на разные обстоятельства: надо было устроиться с жильем, привыкнуть к новой жизни, сейчас много сверхурочной работы, он занят до позднего вечера, — но никто из домашних эти его доводы не воспринимал всерьез.

— И все же у тебя только один дом, — молвила мама. — Уважай его, пока он у тебя есть…

Больше сидеть за столом он уже не мог; внезапно все показалось бедным, тесным, незначительным. Он решил пойти развеяться в трактир, где надеялся встретить своих старых друзей.

Но днем в воскресенье трактир был полупустой. Он застал только Вашека, тот сам с собой играл в бильярд, разыгрывал самые трудные варианты и весь отдавался игре. На Людвика он никак не среагировал, будто виделись они ежедневно. На вопрос приятеля, где остальные, он коротко бросил через плечо, что все ушли на стадион, там сегодня спортивный праздник. Людвик еще немного постоял, посмотрел, как искусно владеет Вашек техникой игры, как мастерски подкатывает он блестящие цветные шары и затем спокойно кладет их в лузы.

Людвик направился на стадион. Казалось, вся жизнь города сосредоточилась в одном-единственном месте — там, где проходили спортивные состязания.

У бортика столпились люди. Людвик с трудом протиснулся поближе к стадиону, чтобы посмотреть на велосипедистов, стремительно проносившихся по беговой дорожке перед ним. Их сопровождали крики болельщиков. Чем больше кругов они преодолевали, тем меньше кричали зрители, и в конце концов слышались только свистящие звуки колес да шумное дыхание обливающихся потом спортсменов. Когда один оторвался от своих соперников, стадион снова пришел в движение, но тут случилась беда: на повороте велогонщик упал и погнул колесо. Тогда он спокойно взвалил велосипед на плечи и пошел к финишу пешком, обгоняемый весело смеющимися товарищами. Весь стадион зашумел, зааплодировал.

Наконец Людвик заметил своих друзей. Они сидели на сколоченных для такого случая скамейках возле маленькой, тоже наспех сколоченной трибуны.

После велосипедистов на стадион вышли женщины, одетые в облегающие оранжевые спортивные костюмы, и стали демонстрировать упражнения со скакалками. Но зрители оценивали не столько номера, сколько внешние данные спортсменок, подсмеивались над неуклюжестью, излишней полнотой некоторых, отпускали грубоватые шутки.

Друзья Людвика без особой радости приветствовали его, потеснились, чтобы и он мог сесть, и продолжали с неослабевающим интересом следить за тем, что происходило на поле.

Когда женщины в оранжевых костюмах бодрым шагом покидали стадион, зрители шумно проводили их аплодисментами и свистом.

— Знаешь того парня с приплюснутым носом, что сидит с блондинкой в первом ряду? — спросил Людвика его сосед.

— Еще бы! — оживился Людвик. — Это же Эда, мы вместе с ним снимаем комнату…

— Ух, когда-то он здорово боксировал с Некольным…

— Я говорю тебе, что мы вместе живем, вместе снимаем комнату, — с гордостью повторил Людвик.

Словно почувствовав их взгляды, Эда повернулся и, увидев Людвика, дружески махнул ему рукой. Людвик ответил тем же.

Людвика очень заинтересовала подруга Эды, его невеста; конечно же, это была она, та, о которой он так часто говорил и на которой собирался жениться. В перерыв Эда и его девушка поднялись, он взял ее под руку, и они стали неторопливо продвигаться в толпе зрителей. И за какие-то минуты Людвик успел разглядеть избранницу Эды и вынужден был признать, что она не только хороша собой, но просто очаровательна.

Уезжая вечером в Прагу, Людвик искренне радовался. Он снова испытывал то чувство, что домашняя обстановка стесняет его, что она ограничивает его свободу, что здесь не могут претвориться в жизнь его надежды.

Вагон был битком набит, люди теснились во всех проходах. Поезд шел медленно, колеса постукивали, нарушая покой окрестных полей. Смеркалось.

Людвик стоял у окна, опершись плечом о стенку, в ногах — небольшой чемоданчик, мать положила туда чистое белье и кое-что из еды. Отсутствующим взглядом смотрел он на убегающие темные просторы.

Этим поездом должен был бы ехать и Эда, это самый удобный вечерний поезд. Еще на перроне Людвик высматривал его, но так и не нашел. Наверное, и вправду он проводит вечер в объятиях своей возлюбленной блондинки, никак не может с ней расстаться, но она стоит того, чтобы из-за нее не выспаться. Ведь Эда и в Праге часто не спит…

Рядом с Людвиком стояла миловидная девушка, почти такого же роста, как и он. Темноволосая, со светло-голубыми глазами, загорелая, она выглядела необыкновенно свежей, словно возвращалась откуда-то с гор. Несколько раз их взгляды случайно встретились, и оба улыбнулись друг другу.

— Едете в Прагу? — поинтересовался он.

— Куда же еще? Все, кто едет в этом поезде, приезжали на воскресенье домой, а теперь возвращаются…

Когда поезд остановился на какой-то станции, девушка достала из сумочки сигарету и закурила. В полутемном вагоне огонек от спички на мгновение осветил ее смуглое, с правильными чертами лицо.

— Зачем вы курите? — спросил Людвик почти с упреком.

— Даже не знаю, — призналась она. — Просто так, от нечего делать. Чтобы дорогу скоротать.

Как опытный курильщик, она с наслаждением затянулась и выпустила дым на темное окно с грязными полосами, оставшимися после вчерашнего дождя.

— Давайте лучше поговорим, — неожиданно для себя предложил Людвик. — Время скорее пройдет.

— О чем?

— Например, о вас. Что ждет вас в Праге?

— Ничего особенного. Комната, которую я снимаю, завтра утром юридическая контора, где я работаю стенотиписткой, и, кроме того, очень строгий шеф…

— А что-нибудь повеселее? — не отставал Людвик. — Ведь у вас должны быть какие-то радости, что-нибудь для сердца, для души…

С минуту помолчав, она задумчиво проговорила:

— Да нет. Иногда театр, иногда кино, а то пойду на концерт. Больше, пожалуй, ничего. Бывает, попадается хорошая книжка…

— Это не так уж мало, — признался Людвик.

— А еще люблю играть в карты, — улыбнулась она. — Особенно в подкидного дурака.

Поезд мчался в непроглядной тьме, останавливаясь лишь на больших станциях. Действительно, время шло быстрей, когда было о чем говорить, и Людвик делал все, чтобы источник разговора не иссяк. Он рассказывал о себе, о том, что в Праге живет недавно, говорил, как он привыкает к жизни большого города, как мало остается у него свободного времени, потому что работать приходится до ночи, о том, что в родном городе у него были друзья, а здесь нет никого и он один как перст, что его сосед по комнате — человек странный, не очень общительный, дома бывает мало, так что он, Людвик, один-одинешенек — таков его печальный удел.

Он и сам не понимал, отчего это вдруг так разоткровенничался, но ему было приятно, что она внимательно слушала его. Сама она сказала, что тоже живет довольно замкнуто и у нее нет настоящих друзей, хотя поклонников хоть отбавляй, но ее не интересуют ни случайные и кратковременные знакомства, ни любовь на одну ночь, что у нее есть свои представления о жизни, что таких людей, кому она могла бы открыть сердце, в ее окружении нет. Она говорила, что в большом городе человек всегда ограничен определенным кругом людей и выйти за его пределы, оказаться вне его влияния бывает очень трудно.

Двоих случайно встретившихся людей потянуло друг к другу — один у другого невольно искал понимания, и это сближало их, связывало незримыми узами, хотя они ничего не знали друг о друге, разве то немногое, что успели рассказать о себе в пути. И в то же время оба чувствовали, что это, возможно, начало чего-то, что обоим смутно видится в туманной мгле, и что от них самих зависит, продолжатся ли их беседы в будущем.

Звали ее Индра. На пустой коробочке от сигарет она написала ему номер телефона, по-видимому, той конторы, где работала, и попросила позвонить, когда он сочтет возможным.

 

6

И снова затхлый воздух проходной комнаты с двумя кроватями и огромным обеденным столом, покрытым темной вязаной скатертью. Вокруг стола дюжина стульев, оставшихся от тех времен, когда в этой просторной комнате собиралась вся семья, а сейчас они лишь заполняли пустое пространство и напоминали театральный реквизит.

Во всем доме господствовала ничем не нарушаемая тишина, особенно ощутимая в полночь, когда все шумы, голоса, скрипы дверей замирают и слышно только размеренное тиканье часов да иногда собственное дыхание, собственное робкое присутствие в этой гробовой тишине.

Людвик открыл окно — проветрить помещение; едва уловимый ветерок принес с собой отдаленный шум города, в эту пору удивительно спокойного, словно не было в нем лихорадочной повседневной суеты.

Он уже собрался лечь спать, когда в прихожей раздались нетерпеливые звонки. Никого из квартирантов дома не было. Инженер Дашек возвращался в понедельник утром, пан Пенка бродил бог знает где, а хозяйка давно спала. Людвик, натянув брюки, направился к двери взглянуть, кто это в сей поздний час беспокоит людей.

За дверью стояла барышня Коцианова. Она суетливо копалась в своей сумочке, перебирала носовые платочки, перчатки, щипчики и, даже не взглянув на Людвика, вслух выражала свою досаду.

— Куда запропастились эти ключи?.. Если бы знать, где их посеяла… Как не повезет, так уже во всем… Еще эти идиотские ключи…

Хотя она была довольно нарядно одета, будто возвращалась с танцевального вечера, все на ней было весьма неряшливо: волосы взлохмачены, бантик сбился, что-то не застегнуто, что-то не завязано, глаза осоловелые, и на расстоянии ощущался сладковатый запах вина.

Вступив в прихожую, она набросилась на Людвика:

— Чего так на меня уставился? Не видел, что ли, нализавшуюся бабу?

Не проронив ни слова, Людвик пошел в свою комнату.

— Подожди, — остановила она его. — Это ты тот новый квартирант, что ходит спать, как курица на насест? Нам надо бы с тобой познакомиться, или ты не хочешь? Зайди ко мне на чашку кофе.

— Спасибо, уже поздно, — ответил Людвик, — да и кофе я на ночь не пью…

— Тогда можно выпить чего-нибудь другого, — не отпускала она его. — И не кривляйся, как изнеженная барышня. Ты же мужчина, верно? И не отказывайся, если женщина тебя приглашает. А мне необходимо с кем-нибудь поговорить…

— О чем?

— Сейчас увидим, — ответила она, крепко сжав его руку повыше локтя, и с силой потащила к своей комнате. — Еще неизвестно, можно ли с тобой вообще о чем-нибудь разговаривать.

Когда в темной комнате, пропахшей знакомым запахом духов, она зажгла свет, Людвику бросился в глаза удивительный беспорядок: все было раскидано, повсюду валялись предметы ее туалета — на дверце шкафа, на окне, на постели, на спинках стульев, болтались разноцветные яркие платья вместе с плечиками в полумраке неуютной комнаты. Она сразу же принялась наводить порядок: платья засовывала в шкаф как попало, некоторые сваливались с плечиков, но она не обращала на это внимания, лишь бы поскорее убрать их с глаз долой.

— Ну вот, — проговорила она, когда швырнула в шкаф последнее платье. — Теперь вроде порядок.

— Ради меня не следовало бы этого делать, — хрипло проговорил Людвик. — Мне все равно…

— Садись, — предложила она. — Я только оденусь по-домашнему.

Она сняла туфли нога о ногу — они так и остались посреди комнаты, — потом сбросила с себя темно-синий пиджачок и осталась в светлой блузке. С натугой расстегнула бюстгальтер, с некоторыми затруднениями извлекла его из-под блузки и, держа в руке, похвасталась:

— Красивый бюстгальтер, а? Только маловат, давит, поэтому стараешься поскорее избавиться от этого панциря…

И она развязно рассмеялась.

Людвик сидел в кресле немного смущенный. Он смотрел на нее и пытался угадать, зачем она позвала его к себе. Она не казалась ему такой уж пьяной, хотя и трезвой ее не назовешь.

— Меня зовут Лили, — сказала она и протянула Людвику руку. — Можешь иногда по вечерам заходить ко мне… если я буду дома…

— Я работаю сверхурочно. Прихожу поздно…

Она снова рассмеялась.

— И у меня тоже сверхурочная работа. Возвращаюсь ночью. Даже в воскресенье, как сегодня…

— А чем вы занимаетесь? — заинтересовался Людвик.

— Всем, что нужно. Я и воспитательница, и санитарка, и собеседница, а то и сестра милосердия. Могу быть всем, кем захотят меня видеть…

— И это все за деньги?

— Просто так даже кура лапой не двинет, — как-то неприятно засмеялась она. — А я довольно дорогая помощница…

Коцианова подошла к низенькой полочке, взяла уже початую бутылку ликера и разлила по рюмкам. Потом села напротив Людвика. Расстегнутая блузка распахнулась так, что открылись округлые полные груди. Она и не пыталась их закрыть, явно проверяя, какое впечатление это произведет на соседа. Людвик невольно опустил глаза, его так и тянуло взглянуть на ее грудь.

Она заметила его смущение, но вместо того, чтобы застегнуть пуговки, обеими руками еще шире распахнула блузку, совсем оголив свое пышное богатство.

— Ведь правда, у меня красивая грудь, а? Такой ты в жизни не видел. Это, пожалуй, самое красивое, что есть у меня. Любой мужчина с ума сойдет…

Людвик оторопело молчал.

— Ты знай это, дорогой, — продолжала она совершенно трезвым и серьезным голосом. — И не думай, что я какая-нибудь потаскуха. Мужчин я выбираю по своему вкусу. И если с кем-нибудь из них вступаю в отношения, так уж знаю, почему это делаю…

Лили заставила Людвика отпить ликеру.

— А если говорить о нас с тобой, — продолжала она, — так ты, как мужчина, меня не волнуешь. С тобой можно просто так посидеть, поболтать. Но кто меня волнует, так это твой сосед, твой друг. Он и впрямь парень что надо, на расстоянии меня притягивает. Это мой тип, хотя глаза у него какие-то невменяемые. С ним я без всяких раздумий легла бы в постель, хоть сейчас.

— Он в скором времени думает жениться…

— Ты думаешь, это для меня помеха? — хрипло рассмеялась она и закашлялась. — И вообще, кому это может помешать? Мне — нет, я за него замуж не собираюсь… Я тебе только говорю, что с удовольствием провела бы с ним ночь.

— Я непременно передам ему, — сказал Людвик и поднялся, чтобы уйти.

— Ты уже уходишь? — удивилась она. — Даже не допил ликер?

— Мне рано вставать, — оправдывался он.

— Как хочешь. Задерживать не буду, — распрощалась она, не вставая с кресла. — Не забудь передать привет своему другу…

Людвик лег спать, и тут же перед ним возникла расстегнутая блузка и обнаженные, мраморно-белые груди с розовыми сосками, и он услышал хрипло-вкрадчивый голос Лили: «Ведь правда, у меня красивая грудь, а? Такой ты в жизни не видел…»

Невольно он вспомнил о Маше, о том, что еще вчера они могли бы поехать в Сенограбы, а там они насладились бы любовью либо на лоне природы, либо в гостинице. Маша не стала бы ломаться и не заставила бы себя просить… Маша ни в чем не отказала бы ему.

И еще перед глазами появилась темноволосая девушка, с которой он сегодня познакомился в поезде; он ясно увидел ее миловидное смуглое лицо с голубыми глазами, вспомнил, как стояли они в тесном вагоне, почти касаясь друг друга, припомнил и тот откровенный разговор обо всем и ни о чем, когда они почувствовали взаимное влечение… Из всех женщин, с которыми Людвик познакомился в последнее время, именно эта была самой интересной, самой волнующей, ибо таила в себе что-то непонятное и многообещающее…

Через три дня вернулся Эда.

Когда Людвик после работы пришел домой, в их комнате на стуле лежала Эдина дорожная сумка и разные мелкие вещички, свидетельствовавшие о его появлении. Но самого Эды дома не оказалось. Вероятно, он ушел в пивную либо сидел в своем любимом баре «Денница».

Они увиделись лишь за завтраком. Эда держался так, будто они расстались только вчера. Он с аппетитом поедал хлеб с салом и делал вид, что все в полном порядке.

— Что-нибудь случилось, что тебя так долго не было? — полюбопытствовал Людвик.

— Что может случиться? — удивился Эда. — Ничего особенного. Немножко приболел. У меня даже справка есть от врача. Всякое может случиться с человеком.

— Как это… приболел? — не понимал Людвик. — В воскресенье мы встретились на стадионе, и ты был здоров…

— Знаешь, ты похуже ревизора. Разве я не мог заболеть вечером? Именно вечером и начался страшный шум в голове… потом рвота. Оттого я и не попал на поезд…

Людвиг изучающе смотрел на Эду. Немного осунулся, бледен, щеки и подбородок заросли черной щетиной, а глаза беспокойно и лихорадочно блестят.

— Ничего, побреюсь, — пробормотал тот, заметив взгляд Людвика.

— А где ты был вчера? — не унимался Людвик. — Приходишь домой и даже минуты не посидишь, моментально исчезаешь куда-то…

— Где я мог быть? Конечно же, в «Деннице». Это мой любимый бар. И я соскучился по нему…

Людвик торопливо рассказал Эде о барышне Коциановой, об их коротком разговоре в поздний час. Не забыл он и того, что привлекательная соседка просила передать Эде привет и сказать, что она хотела бы познакомиться с ним поближе…

Но Эда не проявил ни малейшего интереса.

— Поверь, этих женщин я знаю. Много повидал их на своем веку. Когда боксировал, они мне шагу ступить не давали. Гонялись за мной так, что я прятался от них. У всех одно желание — завлечь в свои сети. Только мне этого не нужно.

— У нее изумительная грудь. Такую не часто увидишь, — поделился с ним Людвик.

— Теперь меня это не волнует. В женщинах меня привлекает нечто совсем иное, понимаешь, совсем иное: не физическая красота, а чувство, настоящее человеческое чувство…

— А твоя невеста ведь тоже красивая.

— Красивая. И не только красивая, но бесконечно милая, чуткая, внимательная. Она настолько заботлива и тактична, что даже не знаешь, как отблагодарить ее за доброту…

Людвик не понимал, к чему клонит Эда, но на уточнение уже не хватало времени. Оба торопились на работу. И без того из-за их беседы Эда не успел даже побриться.

Вечером Людвик пытался читать, но никак не мог сосредоточиться, и рассеянные, отрывочные мысли его витали неизвестно где. Сначала он просто ждал Эду, прислушивался к звукам, доносившимся из прихожей, как открывалась и закрывалась дверь, как кто-то проходил по коридору, но наконец воцарилась тишина.

Вдруг без стука открылась дверь и вошел инженер Дашек. Видно было, что он устал, дышит тяжело и шумно; вероятно, не работал лифт, и ему пришлось подниматься на четвертый этаж пешком. В руке пузатый портфель, похоже, очень тяжелый, потому что он поспешил поставить его на ближайший стул и сразу же с облегчением вздохнул.

— Как поживаете, сосед? — Дашек растянул в улыбке свои мясистые губы. — Совсем вас не встречаю, да и друга вашего…

— Да так, вертимся как белки в колесе, — неопределенно объяснил Людвик. — Утром и днем — работа, а вечером уже ни до чего.

— Что правда, то правда, — согласился инженер. — За последние дни я тоже ничего не успеваю.

Он продолжал стоять у того стула, на который водрузил свой увесистый портфель, и не собирался уходить, розовые щеки его ритмично раздувались, он все еще не мог отдышаться.

— Я хотел сообщить вам, сосед, что завтра у меня собирается небольшая компания, — наконец выдавил он из себя, и стала ясна причина его столь долгой задержки в этой комнате. — Разумеется, я приглашаю вас… вас и вашего друга. Ко мне придут мои друзья.

— Я не возражаю, — без особого энтузиазма согласился Людвик. Он представил себе, что это будет за ночь, когда через их комнату без конца будут сновать люди, хлопать дверью. — Только знаете, после работы хотелось бы отдохнуть спокойно…

— Ну-ну-ну! — удивился Дашек. — Рассуждаете, как старый больной пенсионер. Вы же молодой человек, который может гулять все ночи напролет…

— Вот и гуляйте, — чуть слышно пробормотал Людвик.

— Сразу видно, что вы провинциал, — съязвил инженер. — Вы должны понимать, что находитесь в столице, а здесь жизнь продолжается и ночью. Поймите, наша жизнь такая короткая…

— Я не могу привыкнуть.

— Бросьте, — усмехнулся инженер и взял свой пузатый портфель. — Пора бы понять, что бесполезно искать покой в этом беспокойном мире. Все недолговечно, все преходяще. Надо жить, пока живется.

И пошел в свою комнату.

Людвик не стал спорить. Он знал одно: завтра наверняка его ждет бессонная ночь. Он к этому уже, пожалуй, привык.

— Если вы не против, я взял бы у вас несколько стульев, — добавил инженер Дашек, прежде чем закрыть дверь.

— Пожалуйста, — недовольно проронил Людвик.

Ему больше не хотелось ждать Эду. Лучше сейчас же лечь спать, чтобы выспаться хоть сегодня. В соседней комнате еще долго расхаживал инженер Дашек, передвигая мебель, — вероятно, готовился к завтрашнему приему.

Людвик спал беспокойно. Его часто будили неприятные сны. Вот он ходит по улицам своего города и слышит, как его называют чужаком, предателем за то, что в трудное время он покинул свою семью. Или снилось, что сидит он в каменном подвале с окном, забранным решеткой, за окном человек — черный человек на фоне яркого света смотрит сверху вниз, не спуская с него глаз.

Людвик проснулся от тихого скрипа двери. Наконец-то появился Эда. Он, не зажигая света, разделся в темноте. Затем в пижаме спокойно уселся за стол и застыл в неподвижности.

— Ты можешь себе представить, — внезапно заговорил он, обращаясь к Людвику, словно знал, что тот не спит, — даже в «Денницу» заходят эсэсовцы, Конечно же, в штатском, но я-то их знаю, у меня на них нюх…

В полудремоте Людвик слышал его тихий голос.

— Расползлись повсюду как клопы, — сердито продолжал Эда. — Натыкаешься на них на каждом шагу. Каким надо быть толстокожим, чтобы жить рядом с ними, сидеть бок о бок, притворяться, что не замечаешь их, что они тебе не противны. А между тем тебя рвет от них, иной раз так и хочется съездить по морде. Но увы, человек не волен делать, что ему хочется, он должен держать себя в руках, уметь владеть собой, сжимать кулаки в карманах. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы вести себя так, как надо… Но стискиваю зубы и выгибаю спину…

— Иди-ка лучше спать, — со вздохом проговорил Людвик.

— Разве я могу уснуть? Сколько мыслей, аж голова трещит, все в ней кипит, как в котле… Разве можно заснуть с такой головой?

Послышался слабый вздох, затем стон, как от боли. У Людвика мурашки побежали по коже. Потом послышались глухие, гулкие удары, будто Эда бился головой о стол.

Людвик испугался, вскочил и зажег свет.

На него глядело изможденное лицо с бессмысленно вытаращенными глазами. Казалось, они видят не Людвика, а только то, что представляется разгоряченному воображению Эды.

Людвик взял его под руку и стал уговаривать:

— Ладно, брось ты! Зачем попусту расстраиваться? Ложись лучше. Успокоишься и, может быть, даже заснешь.

Эда не противился, он был послушен, как провинившийся ребенок, позволил довести себя до кровати, сел на край, но ложиться не захотел.

— Оставь меня, — сказал он. — Еще немножко посижу, а потом попробую заснуть и все забыть.

Людвик выключил свет, завернулся в одеяло и тут же уснул. Однако и во сне ему казалось, что Эда все еще сидит на кровати и неподвижно глядит в пустоту.

Когда Людвик проснулся, Эда уже завтракал. Он сидел гладко выбритый и, казалось, в добром настроении, будто бы ночью не произошло ничего особенного, будто у него и не было припадка, будто он не говорил ничего странного и не бился головой о стол. Только выглядел он уставшим и без конца зевал, словно ему не хватало воздуха.

— Тебе получше? — поинтересовался Людвик.

— Чего ты все заботишься обо мне? — отрезал он. — Ничего со мной не случится. Не беспокойся, не умру…

Людвик рассказал ему об инженере Дашеке, как тот пригласил их обоих в гости, так что выспаться сегодня им не удастся.

— А что он отмечает? — спросил Эда без особого интереса.

— Не знаю. Скорее всего, день рождения.

Эда уже оделся и направился к двери.

— Ага, — сказал он уходя, — если у нашего рекламного человечка в самом деле день рождения, то надо подарить ему насос, чтобы иногда поддувать ему пузо или толстые щеки.

И уже в дверях скорчил гримасу.

 

7

Хотя Людвику и не хотелось признаться, но порой он сожалел, что уехал из дому. Там, в родном городе, его жизнь имела какой-то смысл, какую-то цель, хотя и не особенно ясную. Там Людвик находился в привычной обстановке, со своими близкими, там у него были знакомые, друзья, с которыми его объединяли общие интересы, В большом городе он чувствовал себя покинутым, одиноким, предоставленным самому себе; работа с утра до позднего вечера не приносила удовлетворения, как и приработок за сверхурочные. Он уезжал из дому не для того, чтобы ради мизерной добавки к зарплате отказаться от столичных радостей.

Возможно, все это представлялось бы ему не таким мрачным, будь рядом близкий человек, друг, с которым можно поделиться пережитым, вместе пойти куда-нибудь немного развлечься, о чем-то поговорить. Эда не мог быть таким другом, он вел странную, независимую жизнь, окружающие люди, в том числе и Людвик, его не интересовали. Может, он просто не считал Людвика равным себе, но ясно было одно: в дружбе с ним Эда не нуждался. Казалось, он погружен в себя и не желает входить в доверительные отношения ни с кем. Своей болезненной замкнутостью Эда словно бы специально отпугивал от себя людей.

Работы в проектном бюро не прибавилось. Вначале думали, что чертежники с Водичковой улицы не сумеют своевременно передать конструкторскому отделению на Харватовой все детальные разработки проектов — так их было много, но потом вдруг пронесся слух, что заграничный заказ, над которым все так горячо трудились, в основном выполнен и отослан заказчику. И вот нежданно-негаданно выяснилось, что делать чертежникам нечего. Новых задач перед ними не ставили. И все поняли, что слухи были не пустые, когда начальник бюро объявил, что сверхурочных больше не будет и со следующей недели устанавливается обычный восьмичасовой рабочий день.

Начальник куда-то бегал, потом его куда-то вызывали, несомненно, он обсуждал в дирекции дальнейшую судьбу проектного бюро. Чертежники нервничали, высказывали друг другу свои опасения: если их переведут куда-нибудь за город в какой-нибудь филиал предприятия или если уволят, то придется искать работу. Едва начальник исчезал из бюро, все кидались к телефону и звонили по личным делам или даже подыскивали себе новое место.

И Людвик воспользовался случаем и позвонил знакомой из юридической конторы. Он просто решил попытать счастья: может быть, именно она и есть та девушка, которую он ищет, которая поймет его и разумом и сердцем, возможно, она тоже одинока, вечерами ей не с кем поговорить, не с кем пойти в кино, в театр. Уже несколько дней он вынашивал мысль о том, что надо бы позвонить ей, напомнить о себе, пока прошло еще не так много времени, пока еще не рассеялось приятное впечатление от их милого разговора в поезде.

Он набрал номер и услышал ответ. Людвик сразу же узнал ее приветливый голос.

— Я нашел в кармане коробочку от ваших сигарет, — сказал он.

— Слишком долго вы ее искали. За это время я бросила курить, — ответила она.

— Я все ждал удобного случая.

— Случая не ждут, случаем пользуются, — усмехнулась она.

У нее явно было желание поговорить. Людвику показалось, что сотрудники прислушиваются к их беседе, поэтому он искренне признался:

— У нас на всех один телефон, и мы можем звонить лишь в отсутствие начальника…

— Мне жаль вас. А я без телефона как без рук…

— В воскресенье вы поедете домой? — спросил он напрямик.

— В это — нет. Только через неделю…

— Что, если мы встретимся в воскресенье и вместе пойдем куда-нибудь.

Она ответила не сразу.

— С удовольствием. Но воскресенье для меня всегда противный день…

— Вдвоем, надеюсь, он не покажется нам таким уж скверным.

— Все будет зависеть от вас, насколько вам удастся развеять печаль моего сердца…

— Вам грустно? — не понял он.

— Иногда даже чересчур. Самой противно.

И они договорились встретиться в воскресенье, в три часа, у Национального театра.

После этого короткого разговора Людвик воспрянул духом, все виделось ему в ином свете, в более мягких тонах. Он уже не переживал из-за работы, ему казалось неважным, будет она или нет на следующей неделе, он уже не боялся предстоящей вечеринки у пана Дашека, где собираются пить, кричать, хлопать дверьми. Даже Эда не казался ему таким уж несносным, погруженным в свои мрачные мысли, просто он был таким, каким был, — странным. Все отступило на второй план, а на первом плане он увидел себя и Индру: они будут бродить по улицам, рассказывать о себе, делиться своими мечтаниями, которые свяжут их в будущем.

Людвик многого ждал от этой встречи: он вырвется из своих бесцветных пражских будней и заживет наконец содержательной жизнью.

Все ему казалось достижимым, стоило лишь самому захотеть твердо идти к намеченной цели, искать и находить для себя в этом угрюмом, безжалостном мире хотя бы частицу согревающего тепла.

Он был убежден, что на все это у него есть неотъемлемое право, что его надежды осуществятся.

Вечеринка у инженера Дашека не удалась. Было скучно и нудно, как это бывает на плохом спектакле. Весь вечер лил дождь, а при такой погоде, как известно, на людей нападает тоска. Из-за проливного дождя все явились врозь, со значительным опозданием; инженер Дашек уже беспокоился, куда это все запропастились и придут ли вообще. Но гости пришли, вымокшие, запыхавшиеся, каждый придумал какое-то оправдание. Маленькая комната инженера наконец заполнилась. Раскрытые мокрые зонтики гости расставили в проходной комнате вокруг обеденного стола, и потом в полутьме на них кто-нибудь обязательно натыкался.

Пан Пенка, седовласый франт в пенсне с толстыми стеклами, произнес короткую речь. От имени всех присутствующих он поздравил юбиляра, своего соседа по квартире, и пожелал ему счастья, здоровья, долгих лет жизни и тому подобное.

Растроганная хозяйка преподнесла инженеру красную герань в горшочке, потом один за другим к нему подходили гости, пожимали руку и выражали всевозможные пожелания. Дарили в основном бутылки или какую-нибудь мелочь, барышня Коцианова безо всяких церемоний поцеловала его в толстые губы. И Эда, к удивлению Людвика, преподнес Дашеку бутылку, завернутую в тонкую бумагу; сделал он это торжественно и при этом произнес:

— Это вам от нас обоих!

За столом было тесно; Людвик устроился рядом с Эдой, но тот не выдержал долгого сидения на одном месте, поднялся из-за стола, походил по комнате и стал, прислонившись к шкафу.

Выпили по рюмочке домашней сливовицы, закусили копченым салом с перцем, но вместо того, чтобы прийти в бодрое и веселое расположение духа, опять скисли, хотя на столе стояло много самых разных бутылок.

Инженер радушно потчевал гостей, открывал бутылку за бутылкой, чтобы каждый наливал себе то, что ему по вкусу, но пить никому не хотелось. Только Эда не отказывался, он опрокинул уже третью рюмку хмельного; Людвик даже испугался, как бы Эда не запьянел.

Но ничего такого не произошло. Гости сидели молча, словно воды в рот набрав, и позевывали. Тягостная тишина охватила всех, разве что барышня Коцианова изредка хрипло посмеивалась. Хозяйка быстро и незаметно удалилась, чтобы своим видом не омрачать и без того тоскливого настроения собравшихся.

Один лишь Дашек был всем доволен, он удобно развалился в кресле, заполнив все его сиденье, он твердил, что рад тому, что пришли все и этим доставили ему огромное удовольствие, ведь он отмечает свой день рождения в кругу друзей, а сегодня очень важно, чтобы человек не чувствовал себя одиноким.

Между тем Эда уже беседовал с барышней Коциановой — они сидели на диванчике, куда свет почти, не падал. Несомненно, барышня Коцианова воспользовалась моментом, чтобы расставить свои сети.

Но их беседу прервал пан Пенка, благообразный и солидный банковский служащий; он остановился перед ними и вызывающе обратился к барышне Коциановой:

— Несомненно, вам, мадам, уже говорили, что у вас обольстительные ноги.

Она рассеянно улыбнулась и самоуверенно ответила:

— И не только ноги, пан Пенка, но и кое-что еще…

В гостях у Дашека был Ремеш с женой, тот самый, что снимал комнату с отдельным входом, куда привез из провинции свою жену с завитыми кудрями, чтобы не скучать, чтобы она его вечерами ждала. И именно этому так завидовал Эда.

Были тут и те картежники, что заходили к пану инженеру скоротать ночь за игрой. И один из них робко предложил:

— А не сгонять ли нам партийку?

Но инженер Дашек отклонил это предложение, которое, возможно, внесло бы немного оживления в унылый вечер, он сказал, что этого делать не следует, потому что все гости одновременно не могут заняться игрой. Он всячески веселил своих друзей вульгарными анекдотами, но гости лишь вежливо улыбались и почти не слушали, потому что давно их знали.

Потом Ремеш вдруг вспомнил, что Эда бывший боксер, он сообщил это гостям, й взоры всех обратились на него.

— Расскажи-ка нам, как ты боксировал с Некольным, — попросили его.

Такая просьба застала Эду врасплох. Во-первых, он не любил об этом говорить; во-вторых, заниматься воспоминаниями сейчас у него охоты не было, ибо это отвлекало его от общения с барышней Коциановой.

— Были и другие, которые мне давали по мозгам. Оттого они у меня до сих пор не на месте…

— Правда, говорят, что в азарте боксеры могут и убить? — не унимались гости.

— Еще бы! — с неохотой ответил Эда. — Такие случаи бывали. Да вот совсем недавно на Зимнем стадионе один калмык боковым ударом сломал немцу челюсть, да так, что та въехала в висок. Через три дня немец дал дуба.

— А что бывает с тем боксером, который убил или изуродовал своего соперника? — поинтересовались гости.

— Что может быть? — переспросил Эда. — Если он не нанесет удара, то получит его сам. Если ты не нокаутируешь противника, он нокаутирует тебя…

Однако и этот разговор не изменил общей настроенности вечера. Зато внимание всех теперь сосредоточилось на Эде.

И Эда, как ни странно, то ли под действием выпитого, то ли оттого, что взоры всех обратились к нему, неожиданно разговорился. Возможно, это произошло и потому, что он хотел произвести впечатление на барышню Коцианову.

— Как-то один парень из Пардубиц так впаял мне в лоб, у меня аж искры из глаз посыпались, и я чуть не оказался в нокауте. А он все колотил меня, словно спятил. Тогда уж и я рассвирепел и вмазал ему в лоб, причем старался бить в одно место. Но он вроде бы и не чувствовал ничего, наскакивал на меня и норовил ударить в затылок. Потом мне удалось крепко дать ему по носу… и он уже не встал.

Эда так увлекся, что чуть было не начал демонстрировать свои удары. Людвик не мог припомнить, чтобы он когда-либо с такой охотой рассказывал о своей карьере боксера.

— Порой град ударов настолько выбьет из тебя сознание, что сам не знаешь, жив ты или нет, — продолжал Эда.

— Это оставляет последствия? — довольно бестактно поинтересовался Ремеш.

— Последствия? Какие последствия? — не понял Эда. — Во время встречи с Некольным я получил сотрясение мозга. То состояние, которое у меня было тогда, время от времени повторяется. Оно наступает, когда его меньше всего ждешь. Иногда, мне кажется, влияет и погода, — признался он. — А иногда бывают у меня какие-то невероятные видения…

— Какие видения?

Эда не заставил себя долго упрашивать, он откровенно заговорил о том, что его мучило. Возможно, этим он хотел показать себя компанейским парнем.

— А вот, к примеру, такие. Иду я как-то по улице, гляжу на людей и замечаю одного мужчину, который спокойно шествует впереди. И вдруг я вижу, что он одноногий и с трудом передвигается по тротуару на костылях. А на самом-то деле он идет нормально, и ноги у него в порядке. Или вот еще: слежу за человеком, у которого нет головы, но тем не менее он пытается перейти улицу, и машина его сбивает. На самом же деле нормальный человек безо всяких проблем переходит улицу. Иногда мной овладевает такое чувство, будто заранее знаю, что́ с тем или иным человеком рано или поздно случится.

Все с удивлением слушали Эду.

— Или встречается хорошенькая девушка, красиво одетая, вся надушенная, кокетливая, она так стреляет глазками, что ни один парень не пройдет мимо, не оглянувшись, а я вдруг вижу под ее элегантной шляпкой вместо головы голый белый череп с пустыми глазницами. Тогда даже у меня самого мороз пробегает по коже…

— Мы вам тоже такими кажемся? — спрашивали его.

— Нет, такие видения бывают не всегда. Они появляются при определенных условиях, — объяснял Эда. — А на врагов, изменников и предателей у меня особый нюх. Я их распознаю моментально. Неважно, в штатской они или в военной форме. Если, к примеру, попадается мне офицер с военным крестом, я вижу на его груди вместо креста сквозное ранение с запекшейся кровью по краям…

Хуже всего сейчас чувствовал себя юбиляр, он сердился на Эду — тот явно стал центром всеобщего внимания, в то время как все должно было крутиться вокруг него, пана Дашека. Он снова принялся угощать, сетовал: мол, никто ничего не пьет, а хорошие напитки теперь раздобыть нелегко. С трудом извлек он свое массивное тело из мягкого кресла и сразу заполнил собой все свободное пространство комнаты.

К Людвику подошел пан Пенка и доверительно шепнул ему на ухо:

— Разве ваш друг не знает, что эта Коцианова путается с офицерами?

— С какими офицерами? — недоуменно спросил Людвик.

— Подумайте, может, сами догадаетесь, — скорчил гримасу Пенка и отвернулся от него.

Людвик следил, как он разговаривает с юбиляром, любезный, прилизанный, лукавый, и думал, что́ он за человек. Дома бывает редко, а когда приходит, то незаметно проникает в свою комнату, и никто не знает, тут ли он. Говорят, есть у него богатая дамочка, которая требует, чтобы он на ней женился, у нее он проводит вечера, а то и ночи, но свято оберегает свою независимость.

Всем становилось ясно, что из этого вечера не удастся выбить ни искорки веселья, и потому гости постепенно расходились. Первым ушел Ремеш со своей провинциальной женушкой, за ним остальные.

Наконец остались только свои — жильцы этой квартиры, но и они быстро разбрелись по своим углам: ушел пан Пенка, за ним барышня Коцианова, потом Эда; с хозяином остался, как ни странно, Людвик.

— Полюбуйтесь, какие люди неблагодарные, — недовольно проговорил Дашек. — Хозяин в лепешку расшибается, бегает по магазинам, чтобы сделать гостям приятное, а они это нисколько не ценят. Им лишь бы поскорее уйти домой, забраться под одеяло и дать храпака…

— Да, столько всякого вина, — с восторгом промолвил Людвик, глядя на батарею бутылок на столе, — но бывает так, что человеку не хочется пить…

— Со мной такого не бывает, — сказал Дашек, налил себе рюмку, выпил и в знак удовольствия причмокнул языком.

Дождь и ветер хлестали в окно, капли стучали по жестяному сливу.

— Выпейте-ка рюмочку на сон грядущий, — предложил Людвику юбиляр.

Людвик не противился.

— Вы, провинциалы, удивительные люди, — мудрствовал Дашек. — Всюду и во всем вы ищете стабильность, словно она возможна в современном мире. В нашей жизни все шатко, все неустойчиво и нет опоры…

Людвик улучил подходящий момент, пожелал хозяину доброй ночи и пошел спать.

Дашек один сидел за столом, уставленным бутылками, за частоколом которых терялась скромненькая герань.

Эда куда-то исчез. Его кровать осталась нетронутой. Может быть, он направился в свой любимый бар «Денница», а может, его завлекла в свою пропитанную запахом косметики комнату девица Коцианова.

Наконец настало воскресенье, и можно было вволю поспать.

За окном занимался бледный день, дождя уже не было, изредка из-за туч проглядывало своенравное солнце.

Едва проснувшись, Людвик сразу же подумал о том, что сегодня у него свидание с хорошенькой стенотиписткой из юридической конторы. Это было событие, и довольно значительное. Возможно, он слишком многого ожидал от этого свидания, а такое не всегда приводит к добру: чем больше человек на что-то надеется, тем сильнее потом разочарование.

Засунув голову под подушку, крепким, беспробудным сном спал Эда — хоть из пушки пали, не услышит. Людвик никогда еще не видел, чтобы он так крепко спал. Пришел он под утро, уже светало, тихо разделся, лег и мгновенно заснул. И ничего не мешало ему, хотя дом уже наполнился всевозможными звуками: голосами жильцов, скрипом и хлопаньем дверей.

В это воскресенье Эда впервые не поехал домой. Уж близился полдень, а он все еще спал.

Людвик потихоньку одевался, то и дело взглядывая на часы: до трех оставалось еще много времени, можно было бы пойти куда-нибудь с Эдой, но будить его не хотелось. В конце концов он решил уйти один.

На улице было по-воскресному тихо, тротуары и мостовые омыты вчерашним ливнем, кое-где поблескивали лужицы. Прохожих попадалось немного — все уже сидели по домам за праздничным обедом. Людвик зашел в закусочную-автомат на углу, позавтракал быстро и без аппетита — очень уж волновался перед свиданием.

Потом прошелся по набережной, любуясь рекой, чайками, пока не наступило три часа.

В назначенное время он стоял перед входом в Национальный театр и вглядывался в толпу. Улицу уже заполняла празднично одетая толпа горожан, вышедших после обеда прогуляться на свежем воздухе.

Он с трудом заметил Индру в движущейся массе людей. И, пожалуй, не узнал бы ее, настолько изменилась она после их первой встречи — Людвик не ожидал увидеть ее такой элегантной, — не подойди Индра к нему сама. Рукой она придерживала шляпу с широкими полями.

— Ждете давно? — спросила она.

— С тех пор, как мы познакомились в поезде, — набрался смелости Людвик.

— До последней минуты не знала, смогу ли прийти.

— Но ведь вы мне обещали, — сказал он.

— Обещать можно всякое.

Пройтись по улицам она не пожелала, сказала, что слишком ветренно. Согласилась ненадолго заглянуть в кафе напротив.

Он заказал ей, что она попросила, — вазочку мороженого, а себе — фруктовый сок с содовой; деньги у него теперь водились, экономить было незачем.

Людвик попытался выяснить, что же угрожало их встрече, почему она сомневалась, сумеет ли прийти, но она лишь отмахнулась.

— Забудьте об этом, — небрежно бросила она. — Я здесь, и это главное. Расскажите мне лучше о себе.

Он не знал, с чего начать, но тут вспомнил вчерашний вечер, рассказал и о том, как остался с Дашеком и слушал его разглагольствования о провинциалах, которые неустанно ищут стабильность в этом беспокойном мире и никак не могут ее обрести…

— Пожалуй, он прав, — сказала его собеседница. — Я тоже иногда поддаюсь такому старомодному суждению, что мир вечный и неизменный. Только в наше сумасбродное время нет ничего устойчивого, все временно, все мнимо, поэтому надо жить не задумываясь. День прошел — и ладно.

— Значит, отказаться от своих планов на будущее?

— Этого я не говорю. Но, видимо, сохраняет силу только то, что человек сможет взять от жизни, урвет для себя и у него никто уже не сумеет отобрать. А откладывать это на завтра-послезавтра смешно и недальновидно…

— Тогда, в поезде, вы говорили иначе.

— Почему иначе? Я думаю, всякий может мечтать, иметь свои представления о жизни и не отступать от них. Но ради этого мы не должны отказываться от того, что дает нам день насущный.

— Не понимаю, что вы имеете в виду…

— Например, я не вижу смысла сидеть все вечера дома и терпеливо ждать, когда за мной придет принц. Жизнь-то проходит мимо, что ей до меня.

— Разумеется, — согласился Людвик, — однако жить только ради себя, себя одной — бессмысленно. Потому я так ждал вас…

— Какой вы хороший… — озарила она его растроганным взглядом печальных глаз.

Покопавшись в сумочке, она, к удивлению Людвика, достала коробку сигарет и нервно закурила.

— Вы сказали, что не курите.

— Это было вчера. А сегодня мне хочется курить. Отметить нашу встречу.

Она жадно затягивалась, как заядлая курильщица, которой долго не давали курить.

Людвик молча смотрел на нее. Он думал, что Индра совсем не похожа на провинциалку, уже давно приспособилась к жизни большого города, в то время как сам он все еще недотепа, деревенщина и просто не подходит ей. Да разве смеет он добиваться ее расположения!

К счастью, она не заметила его сомнений, она курила и от дыма щурила глаза; казалось, что она женщина с опытом, знающая о жизни многое.

— Может, пойдем в кино? — спросила она, загасив сигарету.

Оба чувствовали себя неловко, не знали, о чем говорить, и ее предложение показалось ему прекрасным выходом из трудного положения. Она выбрала фильм с интригующим названием — «Девственность». В кассе им продали последние билеты.

Свет в зале погас, на экране сменялись кадры, повествующие о трогательной несчастной любви молоденькой судомойки и чахоточного журналиста. Они были бедны, и, чтобы получить деньги на лечение любимого человека, после длительных и мучительных колебаний девушка решила пойти на содержание к престарелому советнику. Но между тем здоровье журналиста все ухудшается, он умирает, и умирает чистая любовь, дождь, как слезы, капает на крыши старых пражских домов…

Когда они вышли из кинотеатра, Людвик заметил, что его спутница осторожно вытирает платочком заплаканные глаза. Девушка была взволнована, не могла ни о чем говорить. Он не нарушал этого ее состояния, и они шли куда глаза глядят.

Незаметно он взял ее под руку. Они шагали медленно, совсем рядом, изредка останавливаясь перед освещенными витринами и без всякого интереса осматривая выставленные товары. Он не видел ее лица, его закрывали широкие поля шляпы, но понял, что она уже успокоилась.

— Простите, — виновато сказала она. — Мне не хочется говорить.

— Ну что ж, помолчим вместе, — ответил он тихо.

Людвика охватило новое, никогда ранее не испытанное чувство. Он был не один, они шли вдвоем, и ему нисколько не мешало, что спутница его молчит, что она до сих пор переживает волнующую историю чужой любви. Он тоже ощущал волнение, но не от фильма, а оттого, что рядом о ним идет такая привлекательная, элегантная девушка. Многие ему позавидовали бы.

Теперь он видел все вокруг в ином свете, смотрел на мир другими глазами. Ему хотелось, чтобы улицы были бесконечно длинными и тесными, чтобы они шли долго, тесно прижавшись друг к другу. Сам себе он представлялся героем фильма, который в конце концов нашел свою любовь и должен безотлагательно принять решение.

— Мне хочется есть и пить, — сказала вдруг Индра, и это прозвучало просто и естественно.

Они остановились возле кафе-автомата, в такое время почти пустого.

Они зашли. Это было кафе без официантов, без обслуживания. Достаточно опустить несколько крон в автомат с бутербродами, как в застекленной витрине поворачивалось какое-то хитрое устройство и выдавало на салфеточке нечто удивительно вкусное. Они взяли по три бутерброда и с жадностью накинулись на них. Когда все было съедено, они рассмеялись и признались друг другу, что были страшно голодны.

Тут они заметили другой автомат, с помощью которого можно было получить стакан вина. Они решили попробовать малагу. Автомат выдал им точно отмеренную порцию коричневатого напитка, который, судя по вкусу, был разбавлен водой, но это их не огорчило, потому что после бутербродов страшно хотелось пить. На три бутерброда — три порции малаги. Последний, третий стаканчик они пили за счастливый случай, который свел их, и за все то хорошее, что ждет впереди.

Тем временем в кафе гурьбой ввалились подростки — парнишки и девочки. Они шумели, галдели, смеялись, вталкивая монеты в автомат с вином.

Людвик и Индра вышли на улицу и смешались с прохожими; машинально взялись за руки, и это показалось им вполне естественным. Индра повеселела.

Она рассказала, как приехала два года назад в Прагу, как получила место в юридической конторе; дома у нее не было никаких перспектив, разве что работать в конторе фарфорового завода, а затем выйти замуж, рожать детей, разводить кроликов, сажать капусту — все, что делали ее школьные подружки, мечтавшие поскорее обзавестись мужем и хозяйством. У нее были свои представления о будущем. Она мечтала обосноваться в большом городе, узнать новую жизнь, ходить в театры и на концерты — словом, вести культурный образ жизни. А что дома? Кинотеатр, где несколько раз за сеанс рвалась пленка. Но и сейчас она не может сказать, что всем довольна. Жизнь в большом городе имеет свои светлые и теневые стороны, причем теневые преобладают, зачастую не знаешь, как выбраться на свет. В подробности она вдаваться не стала, и даже когда Людвик спросил ее о «тенях», она в ответ лишь улыбнулась и свела к тому, что это, скорее, ее ошибка, она приехала сюда наивная и доверчивая, ожидала слишком многого, но потом многое поняла и начала приспосабливаться. Но к чему она начала приспосабливаться, она тоже не сказала. Правда, как-то вскользь обронила, что серьезно подумывала вернуться домой, но пока не может решиться, потому что ничего не привыкла делать сгоряча.

Они дошли до Вацлавской площади, в вечернее время переполненной людьми, словно все горожане стеклись сюда на свидания, концерты, в театры и кино, а может быть, просто пройтись по широким тротуарам в надежде здесь встретить того, кого они давным-давно искали.

На перекрестке Людвик вдруг увидел в толпе пана инженера Дашека, который чинно вышагивал, важно неся свой объемистый живот и держа под руку маленькую хрупкую женщину. Он что-то настойчиво внушал ей. Людвик помахал ему, но Дашек не заметил, вероятно, он так был занят своей собеседницей, что не воспринимал окружающее.

Из кафе напротив, на втором этаже, неслась танцевальная музыка, призывные мелодии вылетали из открытого окна, смешивались с неумолкающим шумом города и распадались на отдельные пассажи. Порой отчетливо прорывался тоскливый голос певца, исполняющего любимую молодежью песню:

Людвика осенило: а не пойти ли им потанцевать. Индра согласилась. Шляпу на сей раз она оставила в гардеробе и долго прихорашивалась перед зеркалом.

Звучало танго, они влились в танцевальный круг и закружились в полутемном зале, упоенные музыкой. Он крепко обнял ее за талию, она прильнула к нему, а при заключительных тактах мелодии положила голову ему на плечо. Так они и стояли посередине зала и ждали, когда музыканты заиграют новую мелодию. Остальные пары так же ждали, как и они.

Людвик вдруг почувствовал на себе чей-то упорный взгляд, он повернулся и увидел ехидно улыбающегося дядюшку. Тот стоял совсем близко, обнимая свою партнершу, конечно же Дашу, кто же еще мог быть с ним!

— Я думал, ты избегаешь нас, — сквозь зубы процедил дядя через плечо своей партнерши. — А ты, оказывается, просто врун.

К счастью, оркестр заиграл быструю польку, пары оживленно задвигались, и дядино лицо исчезло.

— Кто это? — спросила Индра.

— Мой дальний родственник, — нехотя признался Людвик. — Торгует дефицитным товаром. Себя считает фабрикантом…

Людвику была неприятна эта неожиданная встреча с дядей, было перед ним немного совестно, и теперь его присутствие здесь нарушало интимную атмосферу вечера. Напрасно он стремился незаметно улизнуть от дяди.

Как и следовало ожидать, дядя с Дашей подхватили их у танцевальной площадки и, не слушая никаких объяснений, потащили в свой кабинет. Дядя тут же заказал коньяк для всех. После взаимных представлений — дядя высоко оценил достоинства новой знакомой Людвика и до небес расхвалил свою мило улыбающуюся партнершу — он без обиняков спросил Людвика:

— Так что с тобой? Давай признавайся!

Людвик безо всяких уверток объяснил: он не поехал с ними в Сенограбы, так как получил письмо от матери, в котором она просила его незамедлительно приехать домой — тяжело заболел дедушка. Все произошло столь внезапно, что он не смог сообщить об этом дяде и извиниться. На обратном пути в Прагу в поезде он познакомился с Индрой, и это для него самое важное событие. Сегодня они впервые встретились и случайно зашли сюда. Он, конечно, не предполагал, что встретит тут дядю.

— Как же ты не знаешь, что в этом кафе я бываю чаще, чем дома? — хихикнул дядя.

Откровенное признание Людвика полностью удовлетворило его, и он перенес свое внимание на Индру. Он шутил с ней и умильно улыбался.

Даша, воспользовавшись этим, наклонилась к Людвику, обдав его запахом духов, смешанным с запахом пота, и доверительно зашептала ему на ухо:

— Сюда придет Маша. Сразу же после спектакля. Но вас это уже, наверное, не интересует?

Людвик неопределенно пожал плечами.

Дядя снова предложил выпить коньяку, он вошел в раж, все твердил, что сегодня очень весело, что вот-вот появится Маша, при этом он многозначительно посмеивался. Потом опять танцевали, а когда собирались вместе, дядя говорил, что никто не знает, что ждет их завтра, что надо жить сегодняшним днем, сегодня мы — на этом свете, а завтра может случиться всемирный потоп.

— Главное в том, чтобы человек всюду чувствовал себя как дома, чтобы он не сторонился людей, — бодро философствовал он и вдруг без всякого перехода спросил Людвика:

— Ты чего такой? Чего надулся?

— Да нет. Только я… Нам надо уже уходить.

— Почему? — удивилась Индра. — Спешить нам некуда. Мне тут нравится.

А дяде только этого и надо было. Он принялся посмеиваться над Людвиком, что он, мол, шляпа, что не умеет гулять и веселиться, что вечно глядит букой, поглощен своими маленькими заботами.

Людвик и не пытался защищаться, покорившись судьбе, он сидел молча. Однако его взорвало то, что расфуфыренный дядя пригласил на танец Индру. Людвик ревниво следил, как они танцевали, как дядя крепко прижимал ее к себе, держал в объятиях, а Индра с любопытством на него поглядывала.

Ему ничего не оставалось, как предложить потанцевать Даше, та с благодарностью приняла его приглашение, их подхватил вихрь стремительного вальса, так что у Людвика даже голова закружилась. Мелькали белые воротнички мужчин и завитые волосы раскрасневшихся женщин. Даша прижималась к нему полной грудью и всем своим телом, горячо дышала ему в шею. Он не мог дождаться, когда избавится от ее объятий.

— Что мне передать Маше? — спросила она, когда смолк оркестр.

Людвик глазами выискивал дядю, но нигде не видел его потасканного лица с зализанной седеющей головой. Похоже, они ушли с танцевальной площадки.

— Ничего, — ответил он раздраженно. — Тогда я не мог поехать с ней в Сенограбы…

— Теперь у вас, по-видимому, более серьезные причины? Или нет? — не отставала она.

— Вероятно.

— Маша вас любила, — гнула она свое. — Она мне по секрету сказала, что после того… она так надеялась…

Людвик молчал. Он был убежден, что все это пустая болтовня, что Маша и сама не воспринимала серьезно их случайное знакомство, у нее было и без того много поклонников, никто ей не был нужен, и тем более он, Людвик.

— Я болела за вас, — продолжала Даша. Голос ее прерывался: они танцевали быстрый танец. — Мне было приятно, что она вас полюбила…

И снова перед Людвиком мелькали белые воротнички и причудливые женские прически. Ему стало нестерпимо жарко, трудно было дышать, голова закружилась, в глазах зарябило. И партнерша его устала, она повисла на его плече, но музыка гремела, набирая темп. Людвик, не выдержав, внезапно остановился посреди зала. Хорошо еще, Даша держала его, не то он упал бы на радость всем.

— Извините, — проговорил он.

В кабинете дяди и Индры не было.

— Для меня лично это тоже было хорошо, — призналась Даша, — чтобы Властик не приставал без конца к Маше. Понимаете? Ведь он не может спать с нами обеими. По крайней мере я не желаю этого…

Он слушал ее, но воспринимал ее голос словно издалека, и, хотя полностью осознавал потрясающий смысл того, что она говорила, это его нисколько не трогало, тем более не трогали ее мучения. Он в самом деле чувствовал себя плохо, он опустился на скрипучий диванчик и невольно расстегнул пуговицу на рубашке.

— Только, пожалуйста, ничего не говорите Властику, — взволнованно попросила Даша. Она все еще тяжело дышала, и ее могучая грудь вздымалась высоко.

Наконец из табачного смрада выплыли дядя с Индрой, оба веселые, улыбающиеся, дядя был здорово захмелевшим, Индра — оживленная и раскрасневшаяся; они на удивленье быстро сблизились. И именно это угнетало Людвика, он ревновал Индру, ему не нравилось ее естественное поведение в этой отвратительной обстановке.

Как только дядя уселся за стол, а Индра закурила сигарету, Людвику стало не по себе, он то и дело поглядывал на часы и про себя прикидывал, когда Маша освободится и появится тут. Он должен что-то придумать, чтобы не встретиться с ней. Но как это сделать, если дядя снова заказал коньяк, а Индре, видно, все это нравилось.

— Мне пора идти, — повторил Людвик, но никто его не слушал, просто не верили, что он об этом думает всерьез.

— Ну и иди, никто тебя не держит, — бросил наконец раздраженно дядя. — Сидишь тут как мокрая курица — не говоришь, не пьешь, даже посмеяться не можешь, скажи, что с тобой?

— Мне нехорошо, — проговорил Людвик смиренно. — Надо выйти на свежий воздух…

Индра загасила в пепельнице недокуренную сигарету, явно намереваясь уйти вместе с ним.

Людвик видел все как сквозь туман, размазанным: морщинистое лицо дяди, подбородком упирающееся в белый воротничок, казалось еще более морщинистым, светлая Дашина головка на фоне потертой обивки странно кивала в знак согласия, а удивленные светло-голубые глаза Индры укоряюще следили за ним. И музыка теперь звучала глухо, словно на зал набросили толстое грубошерстное одеяло, оно все заглушало, отодвигало на задний план неутомимые пары, тихо плывущие на фоне широкого темного окна, которое, казалось, было открыто настежь, и танцующие возносились над Вацлавской площадью, над головами прогуливающихся прохожих.

— Я всегда предполагал, что у тебя деревенская косточка, как у твоего деда, — зашипел дядя. — Но оказывается, ты просто слабак, дерьмо, самое обыкновенное дерьмо…

На лестнице Людвик заметил, что идет один, без Индры.

Он вернулся в кафе и увидел Индру — гардеробщик подавал ей шляпу. Она не надела ее, а понесла в руке.

— Я рад, что вы меня не покинули, — с признательностью сказал Людвик, когда они вышли наконец на свежий воздух.

— Я и не думала, что вы такой… — Она оборвала фразу. — А ваш дядя просто прелесть…

Не имело смысла омрачать ее приятное впечатление. Они снова шли молча, то обгоняя, то пропуская прохожих, пока не свернули на боковую улочку. И опять будто случайно она коснулась его руки и сжала его холодные пальцы в своей ладони.

— Для меня так важен был сегодняшний вечер, — искренне признался Людвик, — и чуть все не лопнуло…

— Почему? — удивилась его спутница. — Это был вполне приятный вечер. Жаль только, что вы заупрямились и нам пришлось быстро уйти…

На мосту они остановились полюбоваться могучим силуэтом Градчан на фоне темного неба. В спокойных, черных водах реки, отражались огни, а по берегам возвышались темные силуэты домов и остроконечных башен.

— И все равно я рад, что могу жить в Праге, — взволнованно проговорил Людвик, — рад, что мы сейчас вместе.

Она прижалась к нему и положила голову на его плечо. И опять он почувствовал легкое головокружение, словно исполнилось все то, чего он давно ждал, словно все то, о чем он втайне мечтал, было теперь совсем близко. Он склонился над ней и поцеловал в губы. Поцелуй был легкий, несмелый — краткое прикосновение к губам. А она, видно, только того и ждала, чтобы он сделал этот первый шаг, чтобы потом ей целовать его, целовать без стеснения, не обращая внимания на проходящих мимо людей. И ветер с реки не мешал ей; он лишь тихонько развевал ее волосы.

Людвику казалось, что именно сейчас он открывает неведомые до сих пор красоты Праги.

 

8

Невозможно предвидеть, какие сюрпризы преподнесет человеку жизнь. То, чего меньше всего ожидаешь, что кажется невероятным, вдруг свершается. Как назло. Как издевка над ограниченными представлениями о жизни.

Людвик проводил Индру до ее дома. Они еще долго стояли на улице и целовались. Едва захлопнулась за ней дверь, как Людвик помчался к трамвайной остановке. Он надеялся, что дома будет один, Эда наверняка придет поздно, и он, Людвик, сможет помечтать и вспомнить все, чем был наполнен его сегодняшний день, особенно те приятные, незабываемые, неповторимые минуты, те прикосновения, поцелуи, слова, он будет восстанавливать в памяти все то, что так сблизило их.

Индра — замечательная девушка, и в этом не может быть сомнения, хотя он еще не очень хорошо знает ее; правда, она немного эксцентрична, иногда ее поведение трудно объяснить, возможно, она человек настроения, но какая женщина без капризов. Главное, из кафе она ушла вместе с ним, хотя и не знала, отчего Людвик так торопился. А потом поцелуи на мосту, над темной рекой с отражающимися в ней огнями, поцелуи, захватывающие дыхание, пьянящие, сулящие счастье.

Людвик уже из прихожей заметил под своей дверью тонкую полоску света. Значит, Эда был дома. Людвик быстро вошел в комнату, но увидел сидящую за столом постороннюю женщину, лицо которой показалось ему знакомым, но он не мог вспомнить, где видел ее. Бледная блондинка с длинными волосами и испуганными светлыми глазами выглядела измученной, подавленной. Она сидела опершись локтями о стол, перед ней стояла открытая сумочка.

— Я жду Эду, — сказала она глухим сдавленным голосом. — Ваша хозяйка была настолько любезна, что пустила меня сюда…

Людвик глянул на часы: было без малого одиннадцать.

— Я не знаю, где Эда, — сказал он смущенно. — До обеда он спал, а куда ушел потом, не знаю…

— Он обещал приехать домой, — шептала блондинка, и голос ее дрожал, того и гляди расплачется, — а сам не приехал. Вот я и кинулась сюда. Сегодня должна была быть наша помолвка…

И тут все стало ясно. Людвик сразу же вспомнил, что видел ее вместе с Эдой на стадионе, следил, как они шли под руку и даже издалека приглянулась ему ее красивая, стройная фигура. Теперь она показалась ему совсем другой: невидная, осунувшаяся, расстроенная, потерявшая блеск и прелесть молодости. Неудивительно, что ее постигла такая беда.

— В последнее время Эду словно подменили, — жаловалась она. — Не знаю, что с ним происходит. Часто я вообще не понимаю его. То он сердится на меня. А между тем я боюсь за него. Ведь он действительно серьезно болен.

Людвик был уверен, что Эда, скорее всего, в «Деннице». Но как узнать, где находится этот бар! Эда, хотя и частенько упоминал о нем, никогда не говорил, где он располагается.

— Пойду поищу его, — предложил Людвик свои услуги гостье. — Может, где-нибудь и найду…

Она вскочила, схватила свои вещи, выражая готовность пойти вместе с ним.

— Прошу вас, не надо, — сказал Людвик твердо. — Я не знаю, где он. Просто обойду сейчас кафе и бары, куда он обычно заглядывает. А вы подождите здесь…

Слезы выступили у нее на глазах, руки ее дрожали, когда она клала сумочку на стол.

— Но в полночь я должна быть на вокзале, — проговорила она, всхлипывая. — К последнему поезду. Утром мне на работу.

— Я вернусь очень скоро, — успокаивал ее Людвик. — Не бойтесь, на поезд вы успеете…

Ясно было, нельзя терять ни минуты.

На улице Людвик спрашивал прохожих, где находится бар «Денница». Одни пожимали плечами, другие ругали его, говоря, что бары в такое время ищут только пьянчуги. Он не знал, куда идти, чтобы понапрасну не терять время, которого и так оставалось мало.

Сломя голову побежал он к Карловой площади. И снова расспрашивал прохожих, но безрезультатно, пока один мужчина вместо ответа не показал ему пальцем на красную лампочку над дверью углового дома, что напротив. Ничего более, лишь красная лампочка указывала на вход в полутемное подземелье, где скрывался от мира таинственный бар «Денница».

Несколько стертых ступенек винтовой лестницы вели к небольшому продолговатому полутемному залу. Людвик невольно остановился на пороге и, вглядевшись, нашел в красноватом полумраке стойку, четыре стола в специальных углублениях и черный рояль, из которого пожилой длинноволосый пианист, покачивая в такт седой головой, извлекал душещипательные мелодии.

Посетителей было мало, в основном мужчины, и только за одним столом он, к своему удивлению, увидел барышню Коцианову; она оживленно болтала с двумя мужчинами, была явно навеселе, то и дело надрывно смеялась, и смех ее, сопровождаемый нежными звуками рояля, игриво разносился по всему залу. Так вот где барышня Коцианова проводит свои вечера, вот они, ее загадочные сверхурочные часы, вот где работает она сестрой милосердия!..

Эда сидел за стойкой на высоком стуле, широкой спиной и мощным затылком к залу; черная голова его была чуть наклонена, будто он над чем-то глубоко задумался; он, видно, ничего не воспринимал, возможно не слышал ни смеха, ни звуков рояля. У стойки временами мелькала стройная черноволосая девушка в плотно облегающем черном свитере, изредка на ходу она переговаривалась с Эдой или просто улыбалась ему; казалось, что Эда сидит тут только ради того, чтобы поймать случайно оброненные ею слова или ее вежливую улыбку.

Людвик положил руку на плечо Эды, но тот мгновенно сбросил ее, будто испугался чего-то. Однако, увидев Людвика, приветствовал его кивком головы и предложил сесть рядом с ним.

— Пошли, каждая минута дорога, — выпалил Людвик. — Расплатись, и скорее домой. Там тебя ждет твоя невеста…

— Кто? Ева? — Эда словно пробудился ото сна. — Что она еще придумала? Приехать в Прагу!.. Вот дура!

— Она хотела идти сейчас вместе со мной. Но я сказал ей, чтобы она подождала, что я приведу тебя…

— Вот и пусть ждет, — презрительно махнул рукой Эда и недовольно пробормотал: — А у меня нет желания, сейчас встречаться с ней.

— Но она не может уехать, не повидав тебя. В полночь уходит последний поезд…

Музыка затихла, и в зале воцарилась удивительная тишина, даже барышня Коцианова не смеялась, и Людвик понял, что он говорил чересчур громко.

В отчаянии взглянул он на часы. Не было смысла спорить с Эдой: он заартачился, упирался как осел, говорил, что Еву не приглашал, что не хочет ее видеть, что она ему надоела и пусть спокойно отправляется восвояси. Все это он произнес ровным голосом, без огорчения, по всей видимости так, как еще совсем недавно отделывался от многочисленных поклонниц.

— Что же я ей скажу? — спросил Людвик. — Как объясню?.. Она такая расстроенная, все время плачет. Я же не знаю, что между вами произошло…

— Ничего особенного, — отрезал Эда мрачно. — Скажи что хочешь. Придумай что-нибудь.

Но Людвик ничего не мог придумать. И правду не отважился сказать. Он вернулся домой запыхавшись и ничего лучшего не нашел, как просто сказать ей, что отыскать Эду не удалось.

— Он, наверное, обиделся на меня, — проговорила она, глотая слезы. — Это не я, а наши хотели, чтобы у нас была помолвка…

— Нам надо торопиться на вокзал, — напомнил ей Людвик, — иначе опоздаем на поезд, а ночевать вам здесь негде…

Она не возражала, медленно поднялась и нехотя взяла свои вещи…

К счастью, не успели они подойти к остановке, как появился трамвай, который довез их прямо до вокзала. Времени оставалось в обрез.

По дороге Ева немного успокоилась, уже не плакала, но лицо ее было странно застывшим, глаза опущены, словно она стыдилась чего-то.

Они поспешили на перрон. Поезд уже стоял, готовый к отправке. Проводник ходил от вагона к вагону, захлопывая двери.

К нужному вагону они подбежали в последний момент, когда состав заскрипел и тронулся.

Он смотрел на ее бледное лицо в рамке длинных волос цвета соломы. Она открыла окно и крикнула:

— Передайте Эде, что я люблю его… Только его одного…

Она кричала что-то еще, но из-за шипения паровоза, гулко разносившегося по крытому перрону, слова разобрать было невозможно.

Людвик помахал на прощание рукой. Ему было жаль ее: перед глазами стояло заплаканное лицо Евы. Жаль было и того, что прервалась их с Эдой любовь, с которой тот еще совсем недавно связывал большие надежды.

Наконец Людвик добрался до кровати и лег; в его утомленном мозгу прокручивались события прошедшего дня: свидание с Индрой, разговор с дядей, печаль невесты Эды, унылая атмосфера бара «Денница». Но постепенно все образы и картины расплывались — сон брал свое.

Однако громкий стук в дверь разбудил его. Разумеется, стучал кто-то посторонний, соседи их, возвращаясь ночью, привыкли без шума пробираться через проходную комнату.

Поскольку Людвик не отозвался, дверь тихо отворилась, и в комнату кто-то заглянул. На фоне желтого света, падавшего из коридора, Людвик различил силуэт барышни Коциановой. Даже глядя на нее против света, он увидел, что она напугана.

— Вы спите? — спросила она осипшим голосом. — Мне надо с вами поговорить.

— А до утра нельзя подождать?

— Нет, нельзя, — отрезала она и дрожащим голосом слезно стала просить: — Оденьтесь, прошу вас, пойдемте на минутку ко мне. Случилось ужасное…

Людвику не оставалось ничего, как быстро натянуть брюки и пойти в ее комнату. Делал он это неохотно, глаза слипались, в мозгу роились воспоминания о том, как они прощались с Индрой. Не выполнить настойчивой просьбы Лили он не мог, хотя и негодовал: что этой женщине надо? Зачем вмешивается она в его жизнь? Ведь сама же сказала, что он ее не интересует.

И вот опять среди ночи он сидел в ее комнате, в которой царил все тот же беспорядок: всюду разбросаны платья, белье, мелкие вещички. Сама Коцианова — в той же полурасстегнутой блузке, посреди комнаты — туфли; она нервно теребила короткие волосы и беспокойно сновала по комнате. И что самое удивительное — была в очках с толстой оправой и выглядела в них как-то странно, отчужденно.

— Случилось страшное дело, — заговорила она взволнованно, едва владея собой. — С Эдой, понимаете, с Эдой…

Речь ее прервалась, она захлебывалась собственными словами. Чтобы прийти в себя, она села напротив Людвика, с отсутствующим взглядом гладила вышитую скатерть.

— Я была со своими знакомыми в «Деннице». Потом туда пришел Эда…

— Знаю, — прервал ее Людвиг. — Я туда забегал.

Возможно, она не слышала его слов или просто не принимала их во внимание.

— Мы понемногу пили, как это бывает. Эда сидел у стойки один и переговаривался с барменшей. В полночь мы поднялись и пошли. Эда сидел у стойки и делал вид, что не замечает нас. Мы собирались еще зайти к Эрнсту, он жил поблизости за углом, но тут нас догнал Эда… Не знаю, спьяну или просто от ревности, не говоря ни слова, трахнул Эрнста по лицу. Да так сильно, что бедный Эрнст сразу потерял сознание.

Людвик слушал, затаив дыхание.

— Их было двое. А что второй? — спросил он.

— Тот схватился за пистолет и, наверное, тут же пристрелил бы Эду… Вы знаете, немцы позволяют себе все что угодно. И никогда им ничего за это не бывает: мол, в порядке самообороны — и баста… Эда взглянул на него и в тот самый момент, когда он уже вытягивал пистолет из заднего кармана, крепко ударил его по носу. Руки Эды сразу же стали красными от крови, он вытер их платком и куда-то исчез…

— Боже мой! — в страхе воскликнул Людвик.

— Нас обступили люди. Как раз в это время проезжал патруль. Все убежали, и я тоже.

— Вы думаете, Эду будут искать?

— Едва ли. Никто его не знает, — сказала она и расплакалась. — Как жаль, что это произошло. Я и думать не могла, что он все примет так близко к сердцу. Он рассердился на меня за то, что я сидела с этими немцами… получилось это случайно, я туда обычно не хожу…

— У вас с Эдой что-нибудь было? — спросил ее Людвик напрямик.

— Это вас не касается, — резко ответила она. — И дело не в том. Я боюсь, что Эда не придет домой. Он может опасаться, что я на него донесу…

— А вы не донесете, нет? — допытывался Людвик.

— Вот о чем я и хотела с вами поговорить.

Она сняла очки и протерла стекла фланелевой тряпочкой. Только сейчас Людвик обратил внимание на ее глаза — ввалившиеся, усталые и испуганные.

— Если Эда вдруг позвонит или как-то объявится, то прошу вас, скажите, что ему нечего бояться, я никогда не выдам его…

— А что у вас общего с немцами? — не унимался Эда.

— Ничего. Что у меня с ними может быть? — притворно удивилась она. — Просто привыкаю к их присутствию, как мы привыкаем к дурному воздуху. Ведь это естественная жизненная необходимость. Разве не так?

Она подошла к кровати и легла не раздеваясь. Растрепанные волосы закрывали белую подушку.

— Я должна была обо всем рассказать, — проговорила она совсем тихо, — чтобы вы знали, как все было. Теперь уходите, я до смерти устала.

В эту ночь Людвик не уснул. До рассвета прислушивался он к шорохам в доме, к скрипу дверей. Он ждал Эду. Он снова и снова обдумывал случившееся, но так и не знал, что ему делать, где и как встретиться с Эдой, где тот скрывается, придет ли он на работу. Что, собственно, произошло с Эдой? Если вдуматься, то сейчас он в руках Коциановой, а это страшно. Отдать Эду на милость такому человеку, как Лили Коцианова! Ведь если она что-то вобьет себе в голову, ее ничто не остановит — пойдет к этим своим друзьям и донесет на Эду. Ей поверят, даже если она солжет, даже если у Эды будет алиби.

Все остальное отступило на задний план, на первом плане оставался страх за Эду. Бесполезно было бегать по улицам и высматривать среди спешащих пешеходов его сутуловатую фигуру. Столь же бесполезно было искать его в кафе, ресторанах и даже в баре «Денница». Несомненно, Эда где-то укрылся от людей и от всего мира.

К утру Людвик вспомнил недавний разговор с Эдой, который, на первый взгляд, был вроде бы незначительным, но он свидетельствовал о его душевном состоянии в последние дни.

«Тебе следовало быть благоразумным», — наставлял его Людвик.

«Оставь меня в покое с этими твоими наставлениями, — сердился Эда. — Почему именно я должен быть благоразумным, а не другие? Весь мир теперь — сплошной сумасшедший дом, и все люди чокнутые…»

«Надо принимать все так, как оно есть, — старался Людвик охладить пыл Эды. — И не каждого нужно ругать и говорить, что именно он во всем виноват…»

«А разве не виноват? Разве мы не виноваты в том, что эти сверхчеловеки хозяйничают у нас? Я знаю один способ, как расправляться с ними: давать при встрече по зубам. Причем так, чтобы с катушек долой. Всем известно, что, если кому-нибудь врежешь хорошенько по морде, с него сразу же слетает спесь, и он чувствует себя маленьким, обгаженным, весь трясется от страха. Поэтому я считаю, что самый верный способ — влепить каждому по основательной затрещине…»

«Это способ, каким они сами пользуются», — напомнил ему Людвик.

«А почему бы нам не бить врага его же оружием? — стоял на своем Эда. — Пусть они знают, что мы не олухи какие-то… что и мы можем бороться».

«Попробуй сделай это — тут же на месте пристрелят».

«Ну и что? — сказал Эда, подпирая рукой больную голову. — И все равно стоит кой-кому съездить по рылу так, чтобы он в штаны наложил…»

Невозможно было втолковать Эде отказаться от этой навязчивой идеи, переубедить его. И теперь, по всей вероятности, от отчаянных заявлений он перешел к прямым действиям: избил Эрнста и другого эсэсовца, хотя оба были в штатском. И, несомненно, он пошел на такой шаг не из-за барышни Коциановой, как она самонадеянно думает…

Первым, кто из квартирантов уже поутру поинтересовался Эдой, был пан инженер Дашек. Когда он возвращался из ванной, то задержал взгляд на неразобранной кровати Эды и обронил вопрос, который насторожил Людвика:

— Куда подевался ваш друг? Опять дома не ночевал? Или попал в беду?

Возможно, он знал, что за день до этого Эду ждала невеста, может, прослышал еще кой о чем, а может, просто справился о соседе.

— Да нет. Он заболел и уехал лечиться домой, — соврал Людвик.

— А вас я вчера видел с симпатичной женщиной, — бросил вскользь Дашек.

— Что тут удивительного?

— Собственно, ничего, — ухмыльнулся Дашек и исчез в своей комнате.

В этот день в проектном бюро работы не было: начальник с утра куда-то ушел и долго не возвращался.

Все беспокойно расхаживали по комнате, переговаривались, их угнетали разные предположения, что с ними будет. Только Людвик молча сидел у чертежной доски и не участвовал ни в каких обсуждениях, просто глядел в окно, на однообразные крыши под мрачным небом.

Днем начался дождь; крупные капли сливались и текли по оконному стеклу многочисленными струйками. Людвик мучительно раздумывал об Эде, где он, что с ним; еще вчера тот спокойно спал до обеда, не думая ни о чем плохом, а за одну ночь все неожиданно скверно обернулось. Он теперь, по-видимому, потеряет и работу, и жилье в Праге, и невесту и не сможет свободно общаться с людьми, посещать свой любимый бар «Денница».

Людвик надумал позвонить по телефону на Харватову улицу; из предосторожности он не представился и просто попросил к телефону Эду Гоудека. Девичий голос сообщил ему, что пана Гоудека нет, он болен. «Порядок, Эда, значит, болен, пусть он будет для всех больным», — подумал Людвик.

Наконец пришел начальник. Он пригласил всех сотрудников к себе и сообщил, что их проектное бюро не будет расформировано, но какое-то время возможны небольшие затруднения в связи с недостатком рабочих заказов, поэтому в дальнейшем не исключено сокращение штатов. Конечно, это неприятно, но никаких гарантий он дать не может.

Чувство неуверенности охватило всех, поскольку каждый боялся, что он может быть одним из тех, кому предложат оставить работу.

Итак, ничего другого не оставалось, как неподвижно сидеть у чертежной доски, смотреть через запотевшее окно на улицу и тоскливо воспринимать беспросветно дождливый день. Несомненно, в одном Эда был прав: все в жизни непостоянно, крайне изменчиво, и если порой случится так, а это редко когда бывает, что человек добудет для себя капельку радости, ее неминуемо тотчас же поглотит уйма неприятностей, после которых и жить не хочется. Людвик подумал, что многие люди притворяются, лишь делают вид, что безразличны ко всему, легкомысленны, безответственны, а на самом деле просто не знают, как им быть; их рассуждения о том, что надо жить одним днем, ловить момент, — пустые разговоры. И тем более неприятным вырисовывался Людвику дядя, не вылезающий из кафе и ресторанов, человек, который спит то с Дашей, то с Машей, с циничной ухмылкой смотрит на мир, презирает людей, думает только о себе, о своем ничтожном благополучии. Таков и инженер Дашек, он посмеивается над деревенскими жителями, над провинциалами, как будто сам он, житель Остравы, не мужик, не провинциал: чего стоит его поступь, походка, когда он несет перед собой огромное брюхо и думает только о том, что бы ему повкуснее поесть да покрепче попить. И Индра тоже хороша: она все хочет вывернуть наизнанку, хочет жить иначе, чем жила до сих пор, ее привлекает веселое общество, танцы, поэтому завтрашний день ее не волнует. А барышня Коцианова, эта прошедшая сквозь огонь и воду «сестра милосердия», призналась, что ее волнует только то, как бы приспособиться дышать дурным воздухом. Все они будто рыбки в аквариуме: их немножко подкормят — и они уже весело трепыхаются, выставляя напоказ свою яркую окраску.

И только Эда — одинокий бегун, который, вероятно, сам не знает, чего хочет, которому не к чему приложить свою силу, одно он осознает точно: в этом мире нельзя жить по-человечески, поэтому он кулаками сводит счеты, наносит удары куда попало, лишь бы доказать себе и окружающим, что он не поддался чувству безнадежности и не утонул в нем, что он держится на поверхности.

В конце рабочего дня Людвику позвонил Ремеш — знакомый Эды и его коллега по службе. Он сказал, что делает это по просьбе Эды, тот позвонил ему, но, к сожалению, в телефонной трубке все время что-то трещало, и голос Эды доносился словно из подземелья, поэтому он плохо понял, но все же ему показалось, что Эда, по-видимому, не в своем уме, он говорил какими-то намеками, просил его, Ремеша, сообщить начальству, что он не придет на службу, и передать Людвику, чтобы тот завтра вечером после десяти часов заглянул в бар «Денница».

Значит, Эда существует, он отозвался, позвонил, заявил о себе, дал понять, что еще не вышел из этой удивительной игры. Но его просьба — крайне легкомысленна, в высшей степени опасна; зачем появляться в баре «Денница», где все его знают, возможно, Эда и сам не понимает, как он рискует.

 

9

Бывает и так: человеку необходимо научиться не замечать отрицательных явлений жизни, сосредоточиться лишь на том, что дает ему хотя бы малейшую надежду на лучшее, что может послужить опорой в трудную минуту. Для Людвика такой опорой было его увлечение Индрой, он наивно верил, что в ней он не разочаруется, что те часы, что они проведут вместе, будут для них обоих светлой радостью, хотя человеческие радости, как известно, бывают обычно не столь уж велики и долговечны.

Хотя Людвик постоянно думал об Эде, о его просьбе прийти в бар «Денница» и ломал себе голову, зачем это ему надо, его главные думы были об Индре, с которой, по случайному стечению обстоятельств, договорился о свидании на тот же день, только в пять часов вечера. Он обязан организовать все так, чтобы их свидание закончилось пораньше и чтобы Индра ни в коем случае не заметила никакой спешки с его стороны — в десять он в любом случае должен освободиться и пойти к Эде. Ему казалось все это легко осуществимым.

Индра явилась на свидание с небольшим опозданием, на сей раз без шляпки, хотя дул пронизывающий ветер и все предвещало дождь. Она сказала, что с трудом вырвалась, что шеф все время подбрасывал новую работу. Она невольно хмурилась, и на лбу у нее появилась морщинка, портившая ее красивое лицо.

Бродить по улицам в такую погоду было не очень-то приятно, и они решили пойти в кино — куда же еще, как не в кино! Они шли к кинотеатру, взявшись за руки, получилось это совершенно естественно, словно они не расставались с самого воскресенья.

И в кинотеатре они держались за руки, а когда погас свет, Индра прижалась к нему и поцеловала в щеку. Зрителей было мало, и они не столько смотрели фильм, сколько беззастенчиво целовались. Индра была удивительно ласковой, изобретательной, неутомимой; она жадно принимала и возвращала каждое, даже самое незначительное проявление нежности. Итак, фильм они почти не видели, разве что отдельные эпизоды. Зато как важна была для них возможность предаться друг другу, проявить свою любовь и внимание.

Фильм закончился, и вспыхнувший яркий свет вернул их к действительности, они на минуту протрезвели, пришли в себя и, опечаленные, вышли из уютного помещения на холодную улицу.

— Давай купим билеты на следующий сеанс? — предложил Людвик.

Она с улыбкой отвергла его взбалмошное предложение, и он невольно согласился с ней, когда увидел длиннющую очередь у кассы и понял, что в переполненном людьми зале у них не будет желаемой свободы.

Взявшись под руку, они медленно шагали по улице, но далеко не ушли — бросили якорь в ближайшем кафе. Однако найти место им удалось не сразу, все столики были заняты, а им хотелось побыть в уединении. Наконец они отыскали столик, за которым сидела пожилая женщина. Она безучастно зевала, но между тем следила за ними настороженным взглядом.

Индра не обращала на нее ни малейшего внимания. Поскольку диванчик был маленький, она села, прижавшись к Людвику, и положила голову ему на плечо. Так они и сидели обнявшись, как до этого в кино. Порой обменивались короткими поцелуями, вызывая недовольство некоторых посетителей.

К кофе, что принес официант, они даже не притронулись; сидели занятые собою, даже говорить им не хотелось, потому что та баба-яга, что сидела напротив, услышала бы каждое слово. Да им не нужно было слов, они свободно обходились и без них.

— Такой счастливой я давно не была, — не утерпела и призналась Индра.

— И я тоже, — заверил ее Людвик. — Я никогда не был таким счастливым.

Так они сидели долго, не замечая ни времени, ни людей; не заметили даже, что пожилая женщина давно ушла. Теперь у них оказалось все, чего они желали: кофе, столик на двоих, полупустое кафе и полная народу улица за окном. Холодный, равнодушный, красивый город стал домом для их неожиданно вспыхнувшей любви.

Если бы Людвик случайно не поглядел на настенные часы, то они продолжали бы так сидеть и дальше.

— Мне надо идти! — неожиданно испуганно проговорил Людвик.

— Почему? Куда? Ты все время куда-то торопишься! Разве ты не рад, что мы вместе? Почему не расскажешь мне, что у тебя?

— Ничего особенного, — ответил он непринужденно. — Просто мне нужно кое-куда зайти…

— Если ничего особенного, то там подождут. — вполне резонно ответила она. — Или пойдем вместе…

— Нет, нет… — испугался он. — Все равно нам надо уходить. Не можем же мы тут оставаться, если кафе скоро закрывается.

— Почему не можем? — не понимала она.

Наконец он убедил Индру. Они расплатились и вышли из кафе. На улице Индру охватила дрожь — то ли от холода, то ли от молчаливого несогласия.

Людвик крепко обнял ее за плечи, чтобы согреть, а она покорно прижалась к нему; то и дело они останавливались и страстно целовались. И именно Индра, его Индра, снова и снова искушала и соблазняла его, она настойчиво требовала любви; ее не отпугивала сдержанность и выжидательное благоразумие Людвика. Он и сам испытал непознанное ранее чувство, когда оно — главное и все зависит только от него, а все остальное — несущественно, второстепенно, ничтожно, все другое может подождать.

— Здесь, в этом доме, я живу, — сказал он, когда они подошли к старому дому в лесах на Водичковой улице.

— Зайдем к тебе хотя бы на минутку? — настойчиво просила она. — Немного согреемся и уйдем…

— К сожалению, нельзя, — грустно ответил Людвик. — Я живу в проходной комнате.

— Ты не представляешь, как я хочу быть сегодня с тобой, — искренне призналась она.

— Я тоже, — ответил он как-то рассеянно.

Он уговорил ее сесть в трамвай, на улице, мол, холодно, и она, чего доброго, простудится. В трамвае она опять прижималась к нему и смотрела на него преданным взглядом светлых искрящихся глаз.

Часы у Национального театра показывали половину одиннадцатого.

Он проводил ее до дома, и здесь опять все повторилось — страстные поцелуи, жаркие объятия. И снова Людвика охватило чувство, что все остальное маловажно, ничтожно, незначительно, ничто не может превзойти по своему значению эти жадные, голодные поцелуи, ничто другое не имеет цены, только ради них и может жить человек…

— А к тебе нельзя пойти? — спросил он.

Все отступило в сторону, он мечтал только о том, чтобы провести эту ночь со своей Индрой, со своей любимой Индрой.

— Нет, нельзя, — ответила она с грустью в голосе. — Я живу не одна.

Часы на соборе святого Вацлава, находящемся поблизости, размеренными ударами отбивали одиннадцать.

Как Людвик ни торопился, ему понадобилось по крайней мере полчаса, чтоб добраться до бара «Денница».

Хотя день был обычный, гости заполнили зал до отказа. Было шумно, накурено, в красноватом освещении бар напоминал таинственное логово, где собрались темные элементы большого города.

Людвик сразу же заметил Эду. Тот сидел с краю стойки, на сей раз повернувшись ко входу, чтобы видеть каждого, кто спускался в бар. Он казался необыкновенно спокойным и уверенным.

— Прости, что опоздал, — извинился Людвик. — Так получилось, раньше не смог.

Эда промолчал, только пристально посмотрел на него недоверчивым взглядом, словно проверяя правдивость его слов.

— Садись, — предложил он наконец.

Но садиться было некуда, все табуреты были заняты.

Людвику пришлось стоять около Эды на свободном углу стойки.

Эда жестом подозвал барменшу, бледную худенькую девушку с темными кругами под глазами, и в восторженных словах представил ее Людвику:

— Это Кларочка, моя большая любовь. Если бы не она, мне незачем было бы жить…

Девушка слабо улыбнулась и спросила Людвика, что он будет пить. Коньяк, потому что ничего другого не пришло ему в голову: он рассматривал полудетское лицо девушки, во взглядах которой пряталась преждевременная зрелость и усталость.

— Тебе опасно сюда приходить, — с упреком сказал он Эде, когда барменша отошла. — Напрасно рискуешь.

— А если мне некуда больше податься, — ответил Эда с грустью. — Клара — мое единственное спасение…

Людвик увидел теперь, что Эда небритый, опустившийся, черная щетина на щеках сделала его старше, казалось, он похудел.

— Барышня Коцианова просила передать, что тебе нечего бояться. Она уверяла, что не выдаст тебя. Так что ты можешь вернуться домой…

— Ни одному слову этой девицы я не верю, — выпалил Эда. — Все ночи напролет она путается с немецким офицерьем и, разумеется, выбирает кого позначительней…

— Она рассказала мне, как ты врезал им по морде…

Эда ухмыльнулся. И хотя он казался спокойным, тем не менее было видно, что им овладевало беспокойство.

— Все это заговор, заговор против людей, — бормотал он невразумительно. Он снова впадал в какое-то неистовство. — Все сговорились против меня, потому что этот мир — не мой мир…

Его прервала барменша, она наклонилась к его уху и доверительно шепнула:

— Эда, тебе пора уходить.

— Сейчас, — согласился он. — Только договорюсь с Людвиком.

В углу, рядом с ними, заиграл пианист; его седовласая голова то и дело высовывалась над черным роялем, и веселые звуки музыки смешивались с гулом переполненного зала.

— Принеси мои вещи: бритву, пижаму, пару рубашек, все это мне необходимо. Сейчас я живу у одного артиста, отличный мужик, коммунист… Он тоже ждет, что вот-вот за ним придут. Мне бы не хотелось завалить его…

— Если подождешь, я сейчас же принесу твои вещи, — предложил Людвик.

— Нет, не сейчас. Ты пришел поздно, а мне пора уходить… Будет лучше, если ты завтра вечером оставишь сумку у Клары. Она все сделает, позаботится как надо…

Вдруг музыка резко прервалась, хотя последний аккорд еще звучал в притихшем зале.

В дверях появился военный патруль — их было трое. Они словно выросли на черном фоне ночи и на мгновение задержались в дверях. Три потусторонние серые тени двигались в красноватом освещении зала.

Барменша Клара испуганно вскрикнула.

Офицер с вооруженным солдатом прошли на середину зала, еще один солдат стал у двери, чтобы никто не вышел из помещения.

— Господа, прошу оставаться на своих местах, — приказал офицер на ломаном чешском языке отвратительно резким голосом.

Несомненно, они искали кого-то, и вот эта тройка проверяла ночные заведения.

— Отойди, они ищут меня! — прошипел Эда, но отойти было уже нельзя.

Сам Эда продолжал неподвижно сидеть на своем табурете, настороженно выжидая, что будет дальше.

Офицер переходил от столика к столику, требуя документы; он брезгливо брал их руками в кожаных перчатках и изучающим взглядом определял, соответствует ли это лицо фотографии на документе. К женщинам он не проявлял ни малейшего интереса. Обойдя все столики, офицер обратил свой настороженный взгляд на гостей за стойкой бара.

Посетители замерли в страшном напряжении. Тишина стояла такая, что слышно было, как поскрипывают до блеска начищенные офицерские сапоги.

Эда держался непринужденно: он сидел, облокотившись на стойку, охватив голову ладонями, и потихоньку что-то бормотал, возможно убеждал себя не поддаваться панике. Собственно, чего ему волноваться, если он не знает, кого они ищут и зачем нагрянули сюда. Да и Людвик считал, что данная ситуация не обязательно должна быть опасной. Ведь Коцианова ясно сказала, что об Эде никто ничего не знает, а она сама его не выдаст.

Между тем офицер приблизился к Эде, а тот словно не замечал его. Тогда разъяренный офицер хлопнул его по плечу и злобно гаркнул:

— Ваши документы!

Эда медленно, будто неохотно повернулся и вместо того, чтобы протянуть документы, изо всех сил ударил офицера промеж глаз. Все присутствующие оцепенели. Офицер закачался и тотчас же упал бы, если бы его не подхватил солдат. Но Эда был уже на ногах; яростно колотил он и офицера и солдата, которые скорчились от боли. Третий, что стоял в дверях с автоматом на боевом взводе, стрелять не решался: боялся попасть в своих, он только дико орал.

Вдруг в зале погас свет. От неожиданности солдат у двери нажал на курок, и раздались выстрелы, гулко разнесшиеся по залу, на полке за стойкой посыпалось битое стекло.

Кто-то схватил Людвика за рукав и потянул в темноту. Это Эда тащил его к двери бара, выходящей во двор. Солдат зажег карманный фонарик, и конусовидный луч его освещал одно испуганное лицо за другим, пока не замер на двух лежащих на полу фигурах.

Тем временем Эда и Людвик пробежали двором к воротам, но они оказались запертыми. И тут, на свое счастье, они услышали, что с улицы отпирают замок, видно, какой-то жилец возвращался домой. Они чуть не сбили его с ног, когда открылась калитка. Людвик в спешке пробормотал «Простите!», и оба пустились наутек но пустому переулку. Вслед им посыпались проклятия возмущенного человека, которого они так напугали.

Они бежали что было сил. Миновали темные, безлюдные улочки, изредка встречались одинокие прохожие, которые ничего особенного не находили в том, что кто-то в полночь бежит по улице — если на то есть свои причины.

Остановились они лишь на набережной. Весь город спал, нигде ни души, и темные воды Влтавы словно застыли в своем непрерывном движении. И все вокруг казалось застывшим, неподвижным, окаменевшим.

Только они двое, загнанные, изможденные беглецы, стояли на мосту, опершись на парапет, и с трудом переводили дух. Людвик чувствовал, как сильно бьется сердце, будто стремясь вырваться из груди. А Эда вдруг громко, от души рассмеялся, словно никакой опасности не было, и смех его нарушил тишину полночного города.

Людвик весь дрожал как в лихорадке, сердце бешено колотилось, все смешалось в голове — и страх, и радость, и опасения за будущее. А Эда неудержимо смеялся, будто это вовсе и не они убегали от неотвратимой беды.

— Ты чего, спятил? — бросил раздраженно Людвик.

— Ну и ловко же мы улизнули! — гоготал Эда. — Прямо у них из-под носа…

От Национального театра к ним приближалась слабо освещенная машина. Из осторожности они спустились по ступенькам к реке и стояли там у самой воды. И вблизи казалось, что темное зеркало речной воды застыло в неподвижности.

— Пора расходиться, — сказал Эда уже серьезно. — В разные стороны.

— Пошли домой, на нашу квартиру, — уговаривал его Людвик. — Никто о тебе ничего не знает. Даже имени твоего не знают. Ты для них неизвестный преступник…

— Все равно они меня поймают, — прервал его Эда. — Рано или поздно прихлопнут. Пойдут по моему следу…

— Тогда уезжай из Праги, — посоветовал Людвик.

— Наверное, так и сделаю, — грустно согласился Эда. — Еще несколько дней пробуду здесь и… Не забудь передать Кларочке мои вещи. А если хочешь что-нибудь сделать для меня, то подыщи мне временное пристанище хотя бы на ночь. Но чтобы об этом никто не знал. Мне бы не хотелось подводить артиста, у которого я сейчас живу. Он сам, бедняга, считает дни и часы…

На этом они разошлись, разошлись в разные стороны. Они все более и более отдалялись друг от друга, затихал звук их шагов, потом и вовсе смолк.

И тут Людвиком овладело недоброе предчувствие, что он видит Эду в последний раз, что их пути безвозвратно разошлись.

Так как сотрудники проектного бюро и на следующий день оказались без работы, Людвик решился попросить начальника дозволить ему отлучиться на час по своим личным делам. Тот, как ни странно, выразил по этому поводу неудовольствие, помялся, сказав, что если он так будет всех отпускать, то у него разбежится все бюро. Но потом отпустил. Людвик отправился в кафе «У Тлапака», так как был уверен, что найдет там дядю. И не ошибся.

Дядя, как обычно, важно восседал в отдельном кабинете, на столе стояли недопитые рюмки коньяку, он, видно, проворачивал свои темные дела, заключал сделки.

Приход Людвика его не обрадовал, но тем не менее он предложил ему сесть и подождать минутку.

Минутка затянулась почти на час. Дядя договаривался со своим заказчиком, каким-то перекупщиком из деревни, по крайней мере он так выглядел, о купле-продаже товаров, которые тот должен был сейчас забрать на вокзале. Только они никак не могли договориться о том, какой товар заказчик возьмет, а какой нет, но дядя упорно стоял на своем: во имя доброго почина он обязан взять товар целиком.

— Нет, так не пойдет, — отчаянно защищался раскрасневшийся перекупщик и при этом нервно грыз ноготь на толстом указательном пальце. — Половина товара меня устраивает, а половина — «нагрузка», никто его не купит, только напрасно проваляется…

— Ну, вы и хитрец, — не уступал дядя. — Хотите слизнуть сливочки, а снятое лакать мне, хотя прекрасно знаете, что товар — высший сорт, такого теперь нигде не достанете…

Так они спорили, рядились и ни на чем сойтись не могли. Наконец заказчик понемногу стал уступать, он сказал, что из непродажного ассортимента возьмет небольшую часть, чтобы и дяде доставить удовольствие. Но дядя и тут уперся.

— А что мне с этим товаром прикажете делать? — ощетинился он. — Торговать тоже нужно уметь, чтобы вместе с необходимым и качественным товаром покупатели брали и то, что мы даем им «в нагрузку»…

В эти часы кафе пустовало, кое-где за чашечкой кофе сидели одинокие посетители, старший официант от нечего делать зевал у двери, ведущей в кухню.

Вдруг в дверях пустого зала появилась Маша и пружинистой походкой направилась в их сторону. Сначала Людвик смутился, а потом обрадовался ей. Собственно, у него не было причин избегать ее.

Она подсела к Людвику на диванчик, а те двое принялись играть в джокер.

— Я с репетиции, — объяснила Маша свое появление здесь. — Забежала выпить чашечку кофе. А вы?

Он неопределенно пожал плечами.

— Даша мне говорила, что вы тогда не смогли поехать с нами в Сенограбы, — щебетала она, — и что теперь у вас есть очень хорошенькая девушка…

Маша показалась Людвику оживленной, веселой, будто судьба преподносила ей одни лишь радости. Она расстегнула жакет, под ним виднелась цветастая блузка с глубоким вырезом. Длинные ногти ярко накрашены.

— Мне жаль, что с тех пор я не видела вас, — тихо проговорила она с упреком. — Ведь вы могли бы, как-нибудь вечером подождать меня у театра…

Он оправдывался: был очень занят сверхурочной работой, кроме того, ездил домой, больше ни на что времени не хватало.

— Ладно уж, я вас прощаю, — улыбнулась она.

— Насколько мне помнится, вы уже были «на ты», — включился в их разговор дядя.

Дяде удалось наконец уломать свою жертву — оба ударили по рукам; дядя получил пачку банкнот и написал расписку. Заказчик поспешил на вокзал, чтобы поскорее получить товар, а дядя, сияющий и оживленный, остался в кафе. Несомненно, сделка удалась.

— Я ненадолго убежал с работы, — напомнил Людвик о себе дяде, который не выражал ни малейшего желания выслушать племянника, узнать, зачем тот пришел.

— Ну, что у тебя на сердце? — бодро спросил дядя.

— Мне бы наедине…

— От Маши у меня нет никаких тайн, — заявил дядя, — но если тебе так надо, то пожалуйста…

Они вышли в коридор. Людвик огляделся, нет ли кого поблизости, и потом обратился к дяде с просьбой.

— Не знаете ли вы, где можно найти временное жилье… для человека, который не должен появляться на улице белым днем. Это может быть все что угодно… Хотя бы переночевать несколько ночей.

— Ты что, ненормальный? — таращился на него дядя. — Хочешь, чтобы я угодил за решетку? На такую удочку, дружок, я не попадусь… Обратись по другому адресу, — отрезал он и направился в кабинет.

Людвик, удрученный, поплелся за ним. Лучше бы ему уйти, просить об этом сейчас бессмысленно. Дядя — человек осторожный. Но Людвик не хотел отступать, он сел и стал терпеливо ждать; дядя с Машей беседовали, будто не замечая его. Потом Маша выпила кофе и поднялась, чтобы уйти. Дядя не удерживал ее и на прощанье кивнул головой.

— Я тоже пойду, — сказал Людвик. — Мне надо на работу.

— Да идите вы оба к черту! — пробормотал дядя. — Нет, ты еще подожди, — остановил он Людвика.

Маша ушла, а дядя, к великому удивлению Людвика, предложил:

— Я помогу, если уж тебе так надо. Есть один сарай. Там навалено всякого барахла, но переспать в нем можно. Однако услуга за услугу. Ты иногда будешь помогать мне при приеме товаров… один-два раза в неделю… главным образом по вечерам. Если согласен, приходи завтра за ключом. Договорились?

Людвик, наверное, согласился бы и с худшими условиями, лишь бы помочь Эде. И потому сейчас он выглядел счастливым покупателем, совершившим удачную покупку. Поблагодарив дядю, он ушел.

У входа в кафе его ждала Маша.

— Я не хотела, чтобы твой дядя видел, что мы вместе, — сказала она, повисая у него на руке и заговорщически, доверительно продолжала: — Даши сегодня весь день не будет дома. До вечера комната в нашем распоряжении. Если хочешь…

Но Людвик отказался от ее предложения: он ведь отпросился у своего начальника на один час, а сам проторчал у дяди около двух часов. Маша не обиделась. На углу Водичковой улицы они распрощались. На переходе улицы она оглянулась и махнула ему рукой.

Вечером Людвик собрал Эдины вещи и аккуратно сложил все в сумку. Сунул туда и фотографию печальной невесты Эды, обнаруженную в ящике шкафа.

Было около десяти часов, когда Людвик направился к бару «Денница», чтобы передать сумку Кларе. Уже издали он заметил, что красная лампочка над входом почему-то не горела. Когда он подошел к самому дому, то с ужасом обнаружил, что бар «Денница» закрыт и двери заколочены толстыми свежеструганными досками.

 

10

Крутится непрерывно колесо фортуны и к кому-то повернется удачей, довольно часто к тому, кто меньше всего этого ждет. Но каждый все-таки надеется — в разной степени, конечно, в зависимости от того, чего он ждет от судьбы, но решающим фактором всегда будет его личная доля участия в жизни, то, что он сам предоставит жизни, что своего он сумеет в нее вложить.

Поезд мчался в черной ночи, и из пыхтящего локомотива вылетал рой искр. Они проносились вдоль пыльных окон вагонов как огненный дождь, на мгновенье пронзая непроглядную тьму, чтобы тотчас же в ней исчезнуть.

Людвик не любил разъезжать, ездил словно по принуждению, но в Праге на следующий день его все равно ничто не удерживало, потому что Индра уехала утренним поездом в свой маленький городок. Они договорились, что на обратном пути она помашет ему из окна вагона, чтобы остаток дороги провести вместе, как недавно, когда по счастливой случайности они познакомились.

Сначала Людвик собирался выехать сразу же пополудни, но задержался: после работы он еще пытался что-либо разузнать об Эде, но, конечно, безрезультатно. Единственно, что ему удалось, так это разными окольными путями заполучить адрес Клары, но она уехала в деревню, и никто не знал куда. Ее соседи держались с ним недоверчиво: дескать, ничего не знают, она и так дома бывала мало, они ее почти не видели; хотя Людвик уверял, что он ее дальний родственник, они, видимо, ему не поверили. Поэтому он не настаивал, чтобы не казаться еще более подозрительным.

О загадочном актере, у которого Эда в последнее время ночевал, он так ничего и не узнал. Скорее всего, Эда познакомился с ним где-нибудь в кабачке. Но актеров в Праге — сотни, может, тысячи, и искать безымянного было бессмысленно.

Итак, единственная надежда была на то, что Эда вернулся к покинутой им невесте. Вероятнее всего, Эда уехал из Праги, по крайней мере он так говорил Людвику, и не исключено, что уехал он именно в родной город. А если туда, то обязательно дал знать о себе невесте, которая одна могла позаботиться о нем.

Может, Эда скрылся вместе с Кларой? И это не исключено. Но как узнаешь, куда они отбыли и где находятся сейчас?

Итак, прежде всего нужно было встретиться со светловолосой невестой Эды, поболтаться в родном городе, поразведать, не ходят ли об Эде какие слухи…

За день до отъезда Людвик зашел к дяде, как всегда в кафе «У Тлапака», чтобы поблагодарить за услугу, сказать, что ключ от сарая ему уже не нужен, так как тот, кого он хотел на пару дней укрыть, куда-то запропал.

— Тем лучше, — возрадовался дядя, — хоть хлопот у тебя нет. Но все же любопытно узнать, для кого это ты так старался?

— Его имя вам ничего не скажет. Это мой сосед по комнате. Бывший боксер.

— Бокс — мое хобби! — хвастал дядя. — О боксе я знаю все, не пропускаю ни одного матча. И боксеров всех знаю как облупленных. Скольким из них я помогал встать на ноги!.. Поддерживал их, когда они были не в форме.

— Этот когда-то боксировал с Некольным. Правда, матч закончился вничью, — поймался Людвик на его болтливость. — Да только после этой встречи у него в голове что-то перевернулось.

Дядя, к счастью, такого боксера не помнил.

— Ты обещал мне помочь при разгрузке товаров, — добивался дядя своего. — Не думай, это не бесплатно.

— Посмотрим, — ответил Людвик неопределенно, он был доволен, что дяде ничем не обязан.

В полночь поезд остановился у знакомого перрона, и Людвик направился по спящему городу домой. Его, разумеется, не ждали, ведь до последнего момента он и сам не знал, поедет ли. Постучал, как обычно, в окно кухни, где спала мама, тут же зажегся свет, и мама открыла ему дверь. Встретила она Людвика с распростертыми объятиями.

Потом они с ней сидели за кухонным столом, Людвик проглатывал все, чем потчевала его мама из своих скромных запасов. Спал он долго и крепко — дома всегда хорошо спится. Разгорался прозрачно-солнечный сентябрьский день.

Сначала Людвик намеревался разыскать родителей Эды, но потом передумал: что, если они ничего не знают о сыне и он их понапрасну разволнует. Так что решил разыскать Еву. Она жила на другом конце города в одноэтажном домике на отшибе, возле дома небольшой садик.

Ева, к счастью, была дома. Она вышла в сад, и они стояли между клумбами отцветших настурций, зеленые листья которых жались друг к другу после легкого ночного морозца. На ней был цветастый платок, наскоро наброшенный на светлые, как солома, волосы, глаза блестели от слез.

Нет, она ничего не знает об Эде, целую неделю после своей поездки в Прагу она не получала от него никаких вестей. И слезы снова полились по ее бледным щекам.

Но, немного оправившись, Ева засыпала Людвика вопросами: не случилось ли с Эдой чего плохого, почему он сегодня не приехал домой, знает ли он, что она была в Праге, и что он на это сказал.

— С ним невозможно разговаривать, — остановил ее Людвик. — Думаю, когда поправится, он обязательно приедет.

Когда он уже закрывал за собой скрипящую калитку, она крикнула ему из-за изгороди, что есть у Эды задушевный друг — его бывший тренер Кинтера, Людвик может повидаться с ним. Тот целые дни просиживает в трактире у вокзала, вот и расскажет все, что знает. Под конец она поблагодарила Людвика, что он помнит Эду.

В привокзальном трактире до полудня было почти пусто, несколько гостей сидели у засыпанной углем печи, уголь слабо разгорался, но зато дымил вовсю и наполнял помещение удушающим чадом.

— Мы сегодня впервые затопили, — сказал трактирщик, как бы оправдываясь.

Тренер Кинтера, лысый здоровяк в черном свалявшемся свитере, по просьбе Людвика нехотя покинул свою компанию.

Они сели в стороне от болтливых любителей пива, видимо завсегдатаев. Трактирщик включил радио на полную мощность, и полились ритмичные хриплые звуки марша. А от печи под ноги гостям тянуло чадом…

— Я хотел бы поговорить с вами об Эде, — начал Людвик. — Мы вместе снимаем комнату в Праге, и у меня с ним появились проблемы…

— О, с Эдой всегда были проблемы. Этот другим уже не будет, — прервал его тренер каким-то странным блеющим голосом. — Что вы думаете? Когда он еще работал на ринге, проблем куда как хватало… Иногда трудно было убедить его, чтобы он не позволил побить себя каким-нибудь аутсайдерам и чтобы себя показал…

— Но для меня важно не то, что было, а что с ним сейчас, — пытался Людвик прервать поток его красноречия. — Я беспокоюсь о нем…

— Но только без этого, голубчик, вы всего не поймете. Вы должны знать, что Эда из тех борцов, что боксируют против своей воли. Эда не только не любил бокс, он испытывал к нему отвращение. Но у Эды был талант, понимаете, прирожденный талант. И он должен был рано или поздно проявиться. Если уж кто-то музыкант или артист, то это обязательно когда-нибудь выйдет наружу. Если в человеке заложен талант, то он непременно даст о себе знать.

Людвик заказал для них обоих пиво и ром.

— В конце концов Эду можно было уговорить, и он, стиснув зубы, принимался за дело. Тренировался до одури, только чтобы побороть в себе чувство неполноценности. Это тоже была для него проблема — комплексы, понимаете, обыкновенные человеческие комплексы… А иногда дело доходило до того, что он боялся нанести удар, скорее позволял себя засыпать ударами, отступал и только отражал атаки, просто боялся, что если ударит сам в полную силу, то убьет противника… И вот что здорово: это был борец, измотать которого практически было невозможно. Стойкий, каких мало…

— Эда ушел на прошлой неделе из дому, — снова попытался Людвик дать нужное направление разговору. — Не знаете, где бы он мог быть?

— И такое он проделывал, — утвердительно закивал бывший тренер. — У нас он тоже раза два пропадал. Однажды перед важнейшим матчем вдруг исчез, и никто не знал куда. Успокойтесь, объявится…

— Но за день до этого он набил морду двум нацистам. Я сам это видел.

Тренер вдруг удивленно смолк и сглотнул слюну, словно именно сейчас понял, о чем идет речь, и стал скрести большущей рукой лысину.

— Я так и думал, что это он. Позавчера здесь, в бюро по найму, кто-то избил германского уполномоченного, и того увезли в больницу. Он пробрался к нему в бюро, хотя повсюду была охрана, и долбанул его так, что тот даже не пикнул. И улизнул через окно. Никто не мог бы проделать это так ювелирно, только наш чемпион… Вы правы, это был он. И если это был Эда, то наверняка улизнул. И все шито-крыто!

Людвик, не допив пиво, стал прощаться. Теперь кое-что прояснилось.

— Эда на собственной шкуре понял главное, что в боксе и в жизни надо уметь драться. И не дать побить себя. И теперь, скорее всего, он решил сражаться. Знаете, по-своему, но иначе он не умеет…

Всю вторую половину дня Людвик просидел дома, ему никуда не хотелось идти, даже в трактир к друзьям. После разговора со старым тренером он уже понимал Эду и его странное поведение. Эда попросту боролся с противником одному ему известным способом.

— Какой-то парень добрался до местного бюро по найму и всем надавал по зубам, — прибавил дедушка, рассказывая после обеда Людвику о важнейших событиях последних дней. — Не был ли это случайно твой чемпион, с которым ты в Праге снимаешь комнату? По крайней мере некоторые говорят, что это он.

— Откуда я знаю, — ответил Людвик уклончиво.

Потом он, сидя у окна в кухне и глядя на луга, освещенные последними отблесками солнца, вспомнил, как недавно ночью Эда пришел из «Денницы» в приподнятом настроении, разбудил Людвика, чтобы сообщить ему нечто важное:

«Представь, я нашел ключ ко всему. Все в моей голове вдруг прояснилось. Я понимаю сегодняшнюю жизнь, понимаю и людей. Все могу себе объяснить. И это здорово…»

Вечером Людвик ждал в толпе нетерпеливых пассажиров прихода поезда, который запаздывал. Он радовался предстоящей встрече с Индрой, не мог дождаться, когда она помашет ему из окошка, как обещала. И велико было его разочарование, когда поезд наконец пыхтя приполз и все бросились к вагонам, чтоб захватить место, а Людвик беспомощно бегал по перрону и напрасно заглядывал в грязные окна. Он так и не увидел долгожданной Индры.

В последний момент он вскочил в поезд, несколько раз прошел по всему составу, заглядывал в закрытые купе, вглядывался в лица пассажиров, однако Индру так и не нашел. Что-то случилось, что-то непредвиденное, неожиданное, что явилось причиной того, что она не поехала вечерним поездом в Прагу.

Он снова стоял в проходе, опершись о стену старого вагона, на этот раз один, совсем один, и чувствовал себя обманутым, обойденным судьбой, которая, будто нарочно, безжалостно преподносила ему одни огорчения.

Дорога была печальной, длинной, казалось, она была бесконечна. Поезд медленно тащился к Праге, и его опоздание все увеличивалось. Вагоны не отапливались, было холодно, Людвик весь закоченел.

Он живо представлял себе, как они с Индрой, прижавшись друг к другу, поедут в переполненном поезде, как вместе будут обсуждать свои предстоящие свидания. И вдруг он остался «с носом», потерял надежду на будущие встречи, на совместные прогулки.

И к этому еще примешивалась странная грусть оттого, что вечером он не найдет Эду в их проходной комнате, не увидит больше знакомых вещей и Эда уже не разбудит его среди ночи, придя из «Денницы».

Людвик смотрел в окно на темные скошенные и убранные поля и луга, вдали чернел лес, а над всем этим — холодный ночной небосклон. Там, где-то в этом неприветном просторе, он пытался разглядеть Эду, которому негде обогреться и негде голову приклонить; блуждает он одиноко, сторонится людей, от всех бежит…

До отчаяния грустно было при мысли о неизвестной судьбе Эды, о его уделе одинокого скитальца. Он ринулся в неравный бой, на свой страх и риск, в бой, который он все равно проиграет, потому что ему не на что и не на кого опереться и заступиться за него некому. Тут уж не возьмет верх мудрость старого тренера, жизнь никого не щадит, и человеку ничего не остается, как только драться, чтобы самому не быть побитым. Эда не выйдет победителем, он заранее осужден на поражение. Гложущая тоска и бессилие сжимали его сердце словно в тисках. Единственной виной Эды было то, что он по-своему воспротивился новому порядку, не пожелал мириться с ним.

Поезд, постукивая на стыках рельсов, подходил к вокзалу. Полночь. Перроны пустынны, словно с них все смели, но тут же их мгновенно заполнил людской поток прибывших пассажиров.

Людвик вместе с толпой шаг за шагом поднимался по лестнице, сверху кто-то махал ему. Он присмотрелся повнимательнее и, к своему немалому удивлению, увидел Индру. Он не поверил глазам своим, но это, без всякого сомнения, была Индра.

Он подошел к ней и, бросив на землю свой скромный багаж, порывисто обнял. Она разрыдалась. Людвик простодушно полагал, что она плачет от радости, оттого, что наконец они встретились и снова вместе. Он еще сжимал Индру в объятиях, когда она коротко объяснила ему:

— Я пришла проститься с тобой. Завтра уезжаю домой.

— Почему? Что случилось? Почему вдруг так сразу? — вырвалось у него в сердцах.

Заплаканная, она казалась ему несказанно красивой. И это сообщение страшно огорчило его. Он чуть было не закричал на нее:.

— Ты не должна думать об этом всерьез!

Она ни слова не проронила почти до Вацлавской площади. Лишь один раз они остановились. Она обняла его и нежно поцеловала. И снова расплакалась.

— Если бы мы могли пойти к тебе, — жалобно проговорила она. Я хотела бы с тобой проститься как положено, как следует…

— Ты прекрасно знаешь, что это невозможно, — ответил он твердо, — что нам некуда вместе пойти. Разве что в гостиницу…

— Нет-нет, вот уж это определенно нет. Это было бы еще хуже и еще печальнее…

Они шли вниз по Вацлавской площади, в эти часы уже безлюдной, правда, кое-где попадались еще запоздалые пешеходы или девицы, предлагающие себя на остаток ночи. У ночного ресторана компания подвыпивших мужчин нестройно затянула песню, но их протяжное завывание вскоре оборвалось.

— Не сердись на меня, — просила она его. — У меня не было другого выхода. Я нужна дома. Поэтому я приехала еще днем и собрала вещи. Утром зайду на службу, верну ключи, а после обеда уезжаю…

— А что случилось? Почему так срочно? Что ты будешь делать дома?

— Как все. Буду работать на фарфоровом заводе. А там выйду замуж, скорее всего, сразу же выйду замуж…

Людвик не сказал ни слова. Все это было так неожиданно и страшно, как удар из засады.

Дул пронизывающий ветер. Они сели в трамвай и поехали в сторону Смихова — в последний раз Людвик провожал ее домой. Всю дорогу он думал о том, что теперь уже не встретит ее на пражских улицах, что они не пойдут вместе в кино, не будут сидеть, обнявшись, в кафе и целоваться.

У дома они распрощались. Она еще раз нежно поцеловала его и снова попросила, чтобы он простил ее, она сказала, что уже тогда, познакомившись с ним, она сомневалась и колебалась, стоит ли ей оставаться в Праге, и тут вдруг за короткое время все само собой разрешилось. К тому же она перестала надеяться, что в Праге ей представится случай…

Больше Индра ничего не сказала, только тихонько всхлипывала и старалась подавить в себе плач, как бы стыдясь его.

Людвик уже ни о чем ее не расспрашивал. С этой неожиданной переменой в своей жизни он больше ни на что хорошее не надеялся.

Если начало пражской жизни казалось Людвику стремительным и суетным, насыщенным событиями, то сейчас его дни своим серым однообразием походили на длительную трудноизлечимую болезнь. Внешне все как будто вошло в свою колею, некуда было идти, некуда было спешить. Людвик ни с кем встреч не искал, и никто не искал встреч с ним. Он жил своей одинокой, пустой жизнью.

В комнате теперь он проживал один. Эда не появился, не прислал о себе никакой весточки. В старом шкафу по-прежнему стояла сумка с его вещами и с фотографией его светловолосой невесты. Людвик подумывал о том, что ему следовало бы сумку кому-нибудь отдать, может быть, родителям Эды, может быть, Еве, но пока ни на что не решился.

Квартирная хозяйка, разумеется, поспешила потребовать квартплату за обоих, Людвик не стал с ней спорить.

Иногда об Эде расспрашивал инженер Дашек, но Людвик отвечал уклончиво.

— Этот ваш приятель долго болеет, — допытывался он. — Вернется ли вообще?

— Не знаю, — пожимал плечами Людвик. — У него это серьезно. Постоянный шум в голове. Врачи не знают, что с ним делать. Может быть, он насовсем останется дома.

— Я тоже собираюсь вскорости сбежать отсюда, — доверительно поделился с ним Дашек. — Может, вы займете мою комнату. Там удобнее. И вы смогли бы туда водить девиц. А так вам и девушку пригласить некуда.

Вечерами он с удовольствием завязывал с Людвиком разговор о деревенских жителях, провинциалах, которые сидели у него в печенках, против них он постоянно что-то измышлял.

— Вот вы обратите внимание на то, — втолковывал ему он, — что разная там деревенщина все время надеется выбиться в люди. Вот, например, вы — всячески хотите отличиться, обогнать всех, лишь бы доказать, что вы ровня горожанам, ничуть не хуже их, что и вы не лишены предприимчивости. Вы делаете все, что возможно, лишь бы вас заметили…

— А разве вы родом не из деревни? Ведь вы тоже ездили каждое воскресенье домой, в провинцию…

— Острава — это не деревня, мой мальчик, — оскорбился Дашек. — Меня никогда не считали деревенщиной…

— И все-таки… В конце концов, мы все выходцы из деревни.

Ремеш тоже спрашивал об Эде, хотя Людвик рассчитывал узнать что-нибудь от него — может быть, Эда звонил или сообщил что-нибудь на работу. К сожалению, Ремеш тоже ничего не знал.

— Вычеркнули его из списка сотрудников, — сказал он несколько дней спустя Людвику. — Из-за систематической неявки на службу. И подали рапорт в бюро по найму. Иначе нельзя. Бедняга Эда, теперь у него из-за этого будут неприятности…

«Если бы дело было только в этом, — подумал Людвик, — то можно было бы хоть что-либо исправить. Но теперь едва ли вернешь все на прежнее место».

Однажды поздно вечером, возвращаясь из кино, Людвик столкнулся в прихожей с барышней Коциановой. Она опять была неопрятно одета, растрепана, блузка расстегнута, грудь полуобнажена. Не считаясь с тем, что была ночь и весь дом спал, она во весь голос распевала:

— Сегодня не жди от меня поцелуя, — проговорила она. — Сегодня мне на все плевать.

Людвик холодно посмотрел на нее и направился к своей двери.

— Ну и натворил же дел этот ваш Эда, — сказала она ему вслед, Людвик замер. — Мало было ему того, что он избил моих покровителей. Говорят, он появляется в разных местах и нападает на людей, которые и знать ничего не знают.

— Я об этом ничего не слышал, — заявил Людвик. — Все равно он у вас на совести, только у вас!

— Но-но!.. Это ты хорошо придумал, миленький. Такие небылицы можешь рассказывать разве что детишкам. Ничего общего не имела с этим человеком и иметь не хочу!..

— Вот как? — насмешливо заметил Людвик. — Раньше вы рассуждали по-другому. Как знать, не вы ли на него наклепали…

Она вроде притихла, погрустнела.

— Ни единого слова я не сказала, — ответила она обиженно. — Я бы никогда Эде не навредила. Зарубите это себе на носу. Скорее помогла бы…

— Обойдется и без вашей помощи, — резко бросил Людвик.

— Я слышала, что в этом баре случилась какая-то заварушка, и его из-за этого закрыли. Не был ли в ней случайно замешан ваш Эда?

Но Людвик уже ушел в комнату и захлопнул за собой дверь, услышав напоследок, как в передней девица Коцианова хриплым голосом распевает:

Однажды, придя с работы, где все, казалось, успокоилось и вернулось на прежнюю колею, Людвик нашел на столе письмо от Индры. Маленький розовый конверт с четко выписанным адресом вначале сильно взволновал его, вновь разбередил еще не зажившую рану, но потом он, не распечатывая, отложил письмо в сторону.

И лишь спустя несколько дней, когда тоска одиночества вновь сжала сердце, он с трепетом раскрыл его.

Письмо было строгим и сдержанным, оно напоминало служебное сообщение из юридической конторы. Видимо, между строками его сокрыта тайна, но Людвик не старался ее разгадать. Индра сообщала, как она счастлива дома у родителей, что все заботы, которые одолевали ее в Праге, остались далеко-далеко позади, что она служит в конторе на фарфоровом заводе и с нетерпением ждет весны. Она приглашала Людвика, если надумает, заехать к ней, писала, что с удовольствием повидала бы его… Письмо заканчивалось просьбой — не поминать ее лихом.

Он сел и немедленно написал ответ. Он писал, что с некоторого времени старается воспринимать события такими, какие они есть, что иногда он понимает смысл их со значительным запозданием, а иногда и вообще не понимает. Но не в этом дело… Ему кажется, нет нужды повторять то, что им обоим принесло одно разочарование. Ему не хотелось бы снова испытать его…

Людвиг вспомнил, как в тот вечер, когда они долго бродили по улицам и без конца целовались, теряя почву под ногами, она вдруг ни с того ни с сего и без всякой связи сказала:

«Все равно это не имеет смысла».

«Что не имеет смысла?»

«Все».

Тогда он не понял, что она под этим подразумевала, но до сих пор он ощущал колкие шипы этого многозначительного «все».

Или, как тогда в кафе, когда они, казалось, были так близки друг другу, вдруг без стеснения выдала свои сокровенные думы, которые, по-видимому, более всего волновали ее.

«Девушке в моих годах пора выходить замуж. Найти себе жениха и устроить свою жизнь. Не может же она бесконечно ждать того, кто серьезно заинтересуется ею».

«А я?» — спросил недоумевающе Людвик.

«Это вряд ли что-нибудь решило бы, — улыбнулась она снисходительно. — На ближайшее время у тебя хватит своих забот».

Однако назавтра он письмо не отправил, подумал, что, быть может, потом напишет ей, но уже в ином духе и о чем-либо другом. Кроме того, он не мог отказаться от мысли когда-нибудь заехать к ней.

Может быть, она за это время выйдет замуж, наверняка выйдет, скорее всего, она уже нашла себе желанного жениха «с положением».

Когда бы Людвик ни шел по улицам, он не мог не думать о том, что вот-вот в движущейся толпе пешеходов наткнется на сутуловатую фигуру Эды, что снова заметит его бодрый пружинящий шаг, так отличающийся от усталой походки большинства людей. Он все еще надеялся, что Эда нежданно-негаданно вынырнет из их скопища, весело улыбнется Людвику своей открытой мальчишеской улыбкой и скажет как ни в чем не бывало:

— Не зайти ли нам на кружку пива в «Черный пивовар»? Там пиво покрепче…

Но только Эда не появлялся ни на улице и ни в каком другом месте, не давал о себе знать, исчез, как сквозь землю провалился!

Когда Людвик снова поехал на воскресенье домой, он не удержался и опять разыскал отставного тренера Кинтеру в трактире у вокзала. Кинтера был пьян, он спутал Людвика с кем-то, даже побранил, но быстро смягчился, когда Людвик щедро угостил его.

— У кого есть деньги, от смерти тоже не уйдет, — пьяно насмехался Кинтера. — Нынче умереть проще простого…

— А что с Эдой? Не слышали чего о нем?

— За Эду не беспокойся, этот знает все ходы и выходы. Он справится сам, — говорил он как-то загадочно, будто на что-то намекая. — Всегда, с любым своим соперником он знал, как поступить…

— А где он сейчас? Не знаете?

— За каждым из нас влачится тяжкое бремя судьбы, — ответил он Людвику с высоты своих жизненных понятий. — Нельзя, парень, упрощать жизнь, иначе из нее живым не выкарабкаешься. — И хрипло рассмеялся.

Кинтера здорово перебрал, поговорить с ним толком было невозможно; один раз, когда на какой-то момент сознание его прояснилось, он без всякой связи заметил:

— То, что было в Эде накоплено, все равно вырвалось наружу… Когда-нибудь это должно было взять верх… Эда просто не мог в этом задрипанном мире жить смиренно… Понимаешь? Он должен был защищаться. И он защищался, как умел…

От обильного возлияния у Кинтеры вздулись вены на висках, глаза осоловели.

— Загляни как-нибудь, — пригласил он Людвика небрежно, — может, поведаю тебе еще кое-что…

Кинтера, без сомнения, был прав. Каждый человек, накопивший какие-то знания, опыт, умение, непременно выплеснет их, применит, может быть, даже помимо своей воли. Если кто-то поет хорошо, ему непременно захочется блеснуть своим искусством перед другими или показать, что он здорово играет на трубе, танцует, сражается в шахматы, карты, боксирует или делает прыжки, каждый надеется вызвать восхищение, овации. То, что он когда-то освоил, чем владеет, живет в нем и с ним, становится неотъемлемой его частью.

Если в человеке заложено геройство, оно обязательно когда-нибудь даст себя знать. Этот человек не подведет в критический момент, не поддастся панике, чувству безнадежности. Наоборот, постарается правильно оценить обстановку, проявив при этом отвагу и хладнокровие.

Уж если в нем заложено доброе, он волей-неволей поделится им, сломит эгоизм в себе и в окружающих, порадует кого-то сердечным рукопожатием, бескорыстной помощью, пойдет даже на самопожертвование.

Все положительное, что в человеке накоплено, все лучшие качества, что таятся в нем, — все это неисчерпаемое человеческое богатство не пропадает даром, оно не растрачивается впустую, оно не может прозвучать как безответное эхо.

В последнее время Людвик плохо спал. То и дело просыпался, напряженно прислушивался к различным звукам в тихом доме — к скрипу дверей, к подозрительному шороху или отдаленному шуму, — словно верил, что Эда, как обычно, около полуночи вернется из «Денницы» и бесцеремонно разбудит его, чтобы поделиться своими впечатлениями и мыслями.

«Неужели ты не понимаешь, что в теперешней обстановке человек не может проявить свою волю? Всех нас прижали к стенке, как кроликов. Они не только сожрали и разграбили все, что было возможно, но еще хотят лишить нас совести…»

Людвик в полусне слышал его тяжелое дыхание, однако глаз не открывал, чтоб всмотреться в густой полумрак, чтобы определить, сидит ли Эда, как прежде, за столом, положив голову на ладони, словно не в силах выдержать тяжести своих мыслей.

«Я просто не могу жить вот так, согнувшись, — говорил он, и его голос глухо разносился в тишине комнаты и терялся где-то в бесконечной дали. — Меня всегда учили, что нужно стоять к противнику лицом, не уклоняться, не отступать, идти в лобовую атаку, на удар отвечать ударом».

В баре «Денницы» светятся тусклые красные лампы, и все помещение выглядит как темная пещера — призрачно, нереально, и лица людей, случайных путников, которые собрались здесь, скрыты в полутенях, так что их невозможно различить.

«Не видели вы здесь Эду?» — спрашивает Людвик хорошенькую барменшу, но, кажется, она не понимает его простого вопроса, смотрит на него изумленными, полными страха глазами, страха перед всем, что произойдет, что еще за этим последует.

«Ведь Эда — это вы!» — цедит она сквозь сомкнутые губы и осторожно озирается, не слышит ли ее кто-нибудь.

Людвик сидит у стойки, сбоку от него барабанит по клавишам расстроенного рояля пьяный пианист, уже не имеет значения, что он играет, как играет, пока не закончит свое сумасшедшее тремоло и его седовласая голова неожиданно не ударится о поднятую крышку рояля.

«Ты ведь замкнулся в своем мирке и не видишь и не слышишь ничего вокруг», — говорит Эда где-то совсем близко — верно, сидит у стола и рассеянно всматривается в непроглядный мрак перед собой.

Но вот в красноватый сумрак «Денницы» спускается по лестнице военный патруль: трое, может, и больше, разве различишь их в этом мраке, подобно огромной волне надвигаются они прямо на Людвика, напряженную тишину нарушает лишь резкое поскрипывание начищенных сапог. Офицер кладет руку на плечо Людвика, что-то хочет сказать, как вдруг у стойки бара в отчаянном страхе вскрикивает Клара.

Людвик уже больше не ждет, он абсолютно уверен, что он сам и есть тот бывший боксер, который свел с Некольным все раунды вничью, он чувствует сдерживаемую силу в бицепсах и непроизвольно, с неожиданной легкостью, как бы повторяя привычное движение, резким выпадом правой руки бьет офицера в переносицу, ощущая силу собственного удара кулаком по его черепной кости, видит, как противник теряет сознание и падает на землю.

Вдруг гаснет свет, в черной тьме дрожат немые тени, раздается шальной выстрел, звон стекла и снова крики ужаса. Все бросаются к выходу, но Людвик бежит по незнакомой лестнице во двор за кем-то, кто показывает ему дорогу. Этот кто-то — женщина, светловолосая, с распущенными длинными волосами, вместе они бегут к набережной, их преследует патруль, а из-за угла навстречу выныривает черный автомобиль. Скрыться некуда, можно лишь, затаив дыхание, прижаться к дверям дома и изображать влюбленных, которые никак не могут расстаться, целуются без конца, их тела сплелись в объятии. Шаги патруля удаляются, автомобиль, трясясь, проезжает мимо но направлению к главной улице, и тут в свете его мигающих фар Людвик обнаруживает, что он сжимает в объятиях печальную невесту Эды…

Они с Евой в его проходной комнате, куда же им деваться, ведь Еве негде спать; она уже лежит в черной комбинации в постели Эды, море светлых волос раскинулось по белой подушке; она все время всхлипывает, ее душат едва сдерживаемые рыдания, Людвик берет Еву за руку и успокаивает, уговаривает: «Не плачьте. Этим вы ничего не поправите. Эда наверняка появится, как только все уляжется и станет на свои места».

Среди ночи из комнаты Дашека выходит подвыпивший дядя и за ним кучка разгулявшихся собутыльников, Маша и Даша, а также пан Пенка, вдребезги пьяный пан Пенка; он в полутьме теряет очки и, ничего не соображая, натыкается на стол, да так, что все вокруг сотрясается. И с ними девица Коцианова, вездесущая девица Коцианова, она садится на спинку кровати Людвика, разувается, расстегивает свою шелковую блузку, рукой освобождает из тесного бюстгальтера пышную грудь, но тут появляется дядя, он хватает Лили за руку и грубо тащит куда-то, пока она не вырывается и не убегает. Какое-то время они гоняются друг за другом вокруг стола, мелькают перед глазами Людвика… Но это уже не девица Коцианова, а наверняка Индра, предательница Индра, на которую Людвик возлагал все свои надежды, но которая покинула его, когда более всего была нужна.

Все уже держатся за руки и водят хоровод, танцуют вокруг стола, кружатся. С ними кружится вся проходная комната, ее тесное пространство раздувается, растет в стремительном полете, потом она постепенно отделяется, поднимается в воздух, парит над спящим городом. Здесь все — и пан Пенка, и квартирная хозяйка, и инженер Дашек; здесь с ними, разумеется, и Эда, мечтатель и боксер Эда; робкая, простодушная улыбка блуждает на его устах. Но вдруг он покидает остальных, хватаясь за голову, за свою нестерпимо больную голову…

Прошло время, и об Эде стали рассказывать истории одна невероятнее другой. Зачастую они были плодом человеческой фантазии, взвинченной до предела в те беспокойные, мрачные годы протектората, рождались всевозможные догадки и необоснованные утверждения. То и дело кто-нибудь приносил удивительную новость, которая разносилась стремительно, как лавина, что-де наш чемпион появился там-то или там-то и верным нокаутом наказал преследователей, вызвав страшный переполох, и, прежде чем противник опомнился, исчез, как сквозь землю провалился. Где бы ни грозила опасность простому человеку — будь то на улице, на вокзале, в трактире, в трамвае или в учреждении, — как гром среди ясного неба возникал Эда и без долгих проволочек точным ударом разряжал обстановку. Он поражал всех смелостью, спокойным расчетом, стал грозой и карающей десницей для всех, кто совершал несправедливые, подлые поступки.

Поползли всевозможные слухи, и достоверные, и недостоверные. Люди черпали в них бодрость, надежду и поддержку в эти тревожные дни.

Доходили до Людвика и более правдоподобные известия, на первый взгляд довольно противоречивые и потому нередко опровергавшие друг друга.

Говорили, что Эда закончил свою жизнь в сумасшедшем доме, что у него совсем затуманилось сознание, а его загадочная болезнь осложнилась настолько, что он уже ничего не видел и не слышал, отказывался от еды, утратив всякий интерес к жизни. В конечном итоге совсем помешался.

Говорили, что его видел кто-то из знакомых, навестил его в больнице для душевнобольных, и хотя обычно к нему никого не пускали, на сей раз сделали исключение, но Эда находился в состоянии тупого безразличия, все пятился назад, потряхивая головой, и шептал: «…на кого слово падет, тот из круга вон».

Потом появилось еще одно печальное известие, будто неподалеку от Праги, в заснеженном лесу, нашли повесившегося человека, личность которого опознать не удалось. Поговаривали, что это был Эда, не кто иной, как Эда, который долго скрывался и в состоянии отчаяния и безысходности наложил на себя руки.

Но передавалась из уст в уста и благая весть, обнадеживающая и, пожалуй, более достоверная: чемпион ушел к партизанам, живет с ними в лесах, откуда время от времени вместе с ними нападает на поезда с оружием, направляющиеся на фронт, взрывает железнодорожные пути, освобождает заключенных. Эда якобы стал командиром партизан, душой всего отряда.

Некоторые презрительно утверждали, что это все — глупые россказни, досужие выдумки.

Однако Людвик был убежден, что именно эти слухи правдивы, что Эда наверняка ушел к партизанам и вместе с ними борется с оккупантами.

Он неколебимо верил, что все было именно так, а иначе быть не могло.

Еще Людвик верил твердо, что война в скором времени кончится и что он дождется ее конца.

Но иногда им овладевало странное чувство, будто история с Эдой произошла в каком-то далеком прошлом, а может быть, и вовсе не происходила…