КАК СОСТАВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМА

В тесной комнате мистера Стиба внезапно не оказалось достойных внимания вещей. Тоскливый взор репортера тщетно обшарил стены и мебель и даже корешки переплетов немногочисленных книг в шкафу. Меланхолично направленный в окно, этот взор и на улице не нашел ничего привлекательного, в то время как руки репортера совершали безрезультатное паломничество по всем четырнадцати карманам модного костюма. Над миром, несомненно, пронеслось дыхание некоего тлетворного ветра, потому что в голове репортера не осталось ни единой темы, и ни одна вещь, ни одно событие не желали явить сюжет, достойный хотя бы ста строк. Это было тем более коварно с их стороны, что пустота карманов репортера давно уподобилась надзвездной пустыне.

Репортер с силой швырнул 75 кило и 160 сантиметров своего тела на диван. Но жалобный стон изношенных пружин не пропел желанной темы. Однако англосаксонский оптимизм, освобожденный в молодой Америке от традиций туманно-островной культуры, именуемый сплином, подсказал репортеру выход из не свойственной ему меланхолии. Если в мире не осталось сюжетов, то есть еще мечты. Что стоит мистеру Стибу, совершенно бесплатно и не вставая с дивана, чтобы лишним движением не разбудить соответственного эха мятущегося в желудке голода, проветриться на первоклассном пароходе хотя бы по Атлантическому океану? Надо только тщательно избегать заходить в ресторан, чтобы карта вин и кушаний не оказалась миражом умирающего в пустыне.

И репортер отправился в путешествие, закрыв глаза. Вполне понятно, что ему сопутствовала прекрасная погода и традиционный ласковый бриз, ибо за каким же чертом люди совершают океанские прогулки, если не в поисках солнца, ветра и воздуха? Если принять во внимание всем известное, установленное классической поэзией и наукой родство голода и любви, то не менее понятно, что одновременно с мистером Сгибом по верхней палубе прогуливалась некая прекрасная мисс с довольно расплывчатыми чертами лица, как полагается всякой приличной мечте. Мистер Стиб весьма желал познакомиться с прекрасной спутницей, но, не решаясь сделать лишнее движение на своем продырявленном диване, всецело предоставил инициативу мечте. И, действительно, мечта подошла к репортеру и спросила его далеким голосом телефонной барышни:

— Где мы находимся?

— Я полагаю, — медленно ответил репортер, — в Атлантическом океане. Но где именно…

Наука последнего времени горячо интересуется связью между явью и сном. Несомненно, таковая, вполне бессознательная связь существует. Во всяком случае мистер Стиб, вместо того чтобы побежать к капитану несуществующего корабля, как это, казалось, следовало сделать согласно логике его мечтаний, или вместо того чтобы вовсе устранить вопрос прекрасной мисс, подобно тому как он устранил в самом начале своего путешествия карту кушаний и вин, — вместо этих двух вполне ясных решений репортер избрал неожиданно третье, в котором явь и сон абсурдно смешались, вылившись в достаточно реальное действие. Он открыл глаза и взглянул на истрепанную карту мира, по неизвестной причине помещенную в его комнате хозяйкой пансиона.

Мы позволим себе сделать в этом месте так называемое лирическое отступление. Отводя автору самое скромное место в том, что называется современной литературой, уступая первенство читателям, критикам и представителям профессионального союза печатников, мы должны все же указать, что, не взгляни мистер Стиб первого апреля 1914 года на истрепанную карту обоих полушарий, мы, подобно нашему герою, лишились бы прекрасного сюжета для романа, написанного согласно всем лучшим традициям таких классиков, как Свифт, Мильтон, Данте, Диккенс, Кампанелла, Уэллс, Жюль Верн, Майн Рид, Честертон, Эренбург, творцы версальского мира и безымянные, но достаточно признанные авторы Библии и киносценариев.

Итак, репортер взглянул на карту. Последовательность его ленивых мыслей была при этом приблизительно такова:

"Да, да, где мы находимся? А, черт, ведь она могла бы быть очень хорошенькой, даже лучше, чем Кэт из бара. Табаку тоже нет. Печально для человечества, когда пять великих держав равнодушно наблюдают гибель шестой в моем лице. Охота была этой старой дуре вешать в моей комнате обрывки грязной бумаги, похожей на мир, как азбука Морзе на свист соловья и летний гром. Да, дорогая неизвестная и прекрасная мисс, мы находимся в Атлантическом океане. Я не могу сообщить вам долготу и широту, это не мое призвание. Кроме того, я нахожу, что мир достаточно измерен, следовало бы оставить в нем несколько неисследованных уголков во имя общественного романтизма и для поднятия тиража фантастических романов. Собственно говоря, мисс, мы находимся сейчас над той огромной равниной, где — принимая мечту Платона за достоверное свидетельство — когда-то помещалось мощное государство с упоительным именем Атлантида".

Репортер Стиб произнес роковое слово. Он замолк, напряженно ловя блеснувшую мысль, как играющий в жмурки — голоса убегающих от него партнеров. Затем он сказал резко:

— Вздор!

Но мысль, видимо, не оставляла его и нашептывала Стибу какие-то тайны. Он повторил, но уже колеблясь: — Вздор! — и счел нужным пояснить свое отрицательное отношение к новой мысли словами:

— Старо. Никто не поверит.

Но затем, словно бы раздваиваясь или позволяя этой мысли говорить его собственными устами, он прибавил:

— Есть два сорта публики: первый вообще ничему не верит, и ему поэтому безразлично, старо это или нет. Второй же верит всему, что напечатано, и вера его только усиливается, когда репортер оперирует с уже знакомым предметом.

Это рассуждение, однако, не убедило его, и он снова сказал, замыкая свою личность в обычные, нераздвоенные рамки:

— Вздор!

Но он потерял власть над собой, и мысль снова заговорила его устами:

— С каких это пор репортеры USA не могут обработать сюжета, когда он, наконец, явился, а у них нет даже пяти центов на сигару! Или блюдо готовит не повар, а животное, чье мясо повар жарит?

Последнее рассуждение решило все. Мистер Стиб легким прыжком перенес свои кило и метры к столу и начал строчить.

Стиб писал недолго. Он встал, однако, далеко не в прекрасном настроении. Как всегда (мы, как специалисты, подтверждаем это нашим честным словом), написанное показалось ему много хуже мысли, озарившей его. Ему показалось, что весьма краткая рукопись нуждается в некотором подкреплении. И он, выходя, взял с собой тяжелую палку, по соображениям, которые были ему вполне ясны, а читателю станут понятны при ближайшем знакомстве с редактором распространенной газеты "Вестник Небоскребов".

Редактор сидел в своем кабинете с каким-то лысым посетителем, когда Стиб ввалился к нему и, пользуясь прекрасно развитыми бицепсами, проделал сложный вольт своей тяжелой палкой. Потом остановился в вызывающей позе и процедил загадочно:

— Ну!

На что редактор, седой и щуплый человек, очевидно, привыкший к подобному обращению со стороны своих сотрудников, с любопытством взглянув на Стиба, добродушно ответил:

— Му-му, сынок!

— В вечернем выпуске вы напечатаете вот это (Стиб довольно презрительно швырнул на стол свою статейку). — Чек, старый тюремщик девяти муз, чек, ничтожный прихлебатель шестой державы, изменник трем грациям, чек!

Редактор, не притрагиваясь к статье и не шевелясь, ласково заявил:

— Дитя, вы далеко пойдете. Я всегда говорил, что решительность и остроумие, в соединении со статистикой, лучшие качества для репортера. Но, дорогой авантюрист четырех стран света, восьмое чудо мира, для моей газеты пробил двенадцатый час, и место в ней заполнено на двадцать четыре месяца вперед.

— Вы отказываетесь?

— О нет! Если у вас есть копия, то я охотно познакомлю ваше произведение непосредственно с корзиной, минуя задерживающие станции, как то: метранпажа, наборщиков, разносчиков и читателей. Ведь все равно каждая газета кончает жизнь в корзине. Удовольствуйтесь результатом и не заставляйте ваше произведение проделывать весь долгий и ненужный ему путь.

Редактор ожидал естественного взрыва негодования, но ошибся в расчетах. Стиб с ужасающим спокойствием подошел к столу, молниеносно перерезал перочинным ножом провода звонка и телефона и тихо сказал:

— Теперь вы безоружны, вы никого не можете позвать на помощь.

Посетитель, ничем не проявлявший себя до сих пор, попытался встать, но Стиб угрожающе направил в его сторону конец палки и, не меняя тона и не спуская глаз с редактора, заявил:

— А вы, мистер, не трогайтесь с места, вы здесь не более как наблюдатель, но на всякий случай знайте, что я вполне успешно прошел курс бокса и фехтования. Итак, дорогой редактор, я буду ждать три минуты по часам, что у вас за спиной. Если по истечении их я не получу чека, каковой мне полагается за мою статью, я приму свои меры.

Сказав это, репортер снова проделал сложный вольт своей палкой, приблизив орбиту ее вращения еще ближе к физиономии редактора. Проследив глазами за упражнениями Стиба, редактор молча написал чек и подал его репортеру, который тоже молча сунул его в карман и, помахав рукой в знак приветствия, быстро оставил кабинет.

— Надо будет провести сюда тайный звонок, — сказал спокойно редактор.

— А что вы сделаете с его статьей?

— То, что обещал. Неужели вы думаете, что я буду тратить время на чтение всякой ерунды? Нет, мои деньги пропали безвозвратно.

— Разрешите прочесть, — сказал лысый человек, — что он там намарал. Этот юноша — любопытный тип, а я давно не засорял мозги чтением.

Он взял произведение Стиба и стал читать.

Пользуясь освященным веками приемом, мы вкратце, пока посетитель читает, сообщим, кто был этот лысый человек. Он интересует нас постольку, поскольку он занимает место главного директора акционерной компании "Амазонка". Эта компания не имела ничего общего ни с древними валькириями, ни с современным платьем всадницы. Ее отношение к великой реке было также только чисто поэтическим. Всем известно, что по берегам этой реки тянутся совершенно непроходимые чащи. Такие же чащи, но, конечно, не из деревьев и лиан и, конечно, лишенные всякого населения, компания "Амазонка" обещала развести на лысых головах своих клиентов с помощью трех флаконов какой-то жидкости с подобающим названием. Естественно, что, не имея возможности доказать действенность этого средства на себе, лысый директор был чрезвычайно заинтересован в рекламе и потому вел близкое и дружеское знакомство с редактором распространенной газеты.

Прочтя произведение Стиба, директор "Амазонки" задумчиво посмотрел на редактора и сказал:

— А ведь вы сделали неплохое дело, Ральф. Вы с лихвой покроете ваши расходы на эту писульку.

Редактор сердито посмотрел на друга.

— А что он там такое намарал?

— Ерунду. Но дело не в этом. Я заплачу вам за эту дрянь по тарифу объявлений с тем, чтобы вы разрешили мне приписать к ней несколько слов.

Редактор протянул директору карандаш. Карандаш сделал свое дело, прибавив ровно две строчки и ничего не изменив в статье Стиба. Редактор, не читая, отправил ее в отделение для объявлений. Директор расплатился. Кассир принял от него деньги. Наборщик, не вникая в смысл, набрал статью. Метранпаж выровнял строчки. Корректор исправил грамматические ошибки и расставил знаки препинания. Разносчики, автомобили и поезда распространили газету по городу и провинции. Читатели ее прочли. Но никто не поинтересовался объявлением "Амазонки", и никто ничего не подозревал.

Текст объявления гласил:

ВЕЛИЧАЙШАЯ СЕНСАЦИЯ!!! А МЫ НИЧЕГО НЕ ПОДОЗРЕВАЛИ! ОНИ ЖИВУТ РЯДОМ С НАМИ! БОЛЕЕ ТОГО — ПОД НАМИ! На широкой равнине цвело государство атлантов, и волны угрожали ему, как угрожают до сих пор Нидерландам. И, подобно храбрым, мудрым и искусным голландцам, атланты воздвигали за молом мол, чтобы охранить себя от наступающего моря. Преграды росли и росли, как горы, и за горами скрылся видимый мир, и горы окружало море. Но море разрушало жалкие постройки человека, неугомонный человек воздвигал их снова, труд несчетных поколений уходил на эту работу, и борьба отделенных от мира была почти непосильной, потому что море смывало верхушки преград. И атланты, эти янки античного мира, гении простоты и решимости, нашли выход. Они покрыли себя крышей и предоставили океану гулять над ней, сколько ему угодно. А страна их все погружалась, и они исчезли под волнами, и исчезла память о них. Но они живы, их государство процветает на дне океана. Это открытие сделал наш сотрудник мистер Стиб. Мистер Стиб предлагает ученым всего мира высказаться. Но он предупреждает, что на руках у него имеются неопровержимые доказательства существования Атлантиды и по сие время.

Таков секрет средства для ращения волос, полученный им непосредственно от атлантов и переданный акционерной компании "АМАЗОНКА".

ТРИ ФЛАКОНА — ОДИН ДОЛЛАР.

МИЛЛИОНЫ ОТЗЫВОВ!

Мы заканчиваем первую главу в твердом убеждении, что читатель оценит чисто американский способ рекламы и, подобно тем читателям, которые прочли газету первого апреля 1914года, не придаст серьезного значения тексту.

 

ЛОРД ЭБИСИ ПОПАДАЕТ В СОБСТВЕННУЮ ЛОВУШКУ

Некоторые очаровательные странности лорда Эбиси были известны лишь небольшому кругу избранных людей. Бывший министр Соединенного Королевства, бывший загонщик консервативной партии, доктор прав и истории Кембриджского университета, наконец, бывший муж много возлюбившей танцовщицы внешне примирился с тем, что все эти сомнительные очарования жизни у него в прошлом. Мало того, он никогда не посещал заседаний Верхней Палаты, членом которой состоял. И больше того — в своей родной стране он проводил не более месяца в год. Его друзья жили за границей, во всех пяти частях света, преимущественно в экзотических странах. Ближайшими из них были: раджа Сингапура, губернатор Кливленда, мандарин Чью-Си-Киянг и король пароходных компаний Америки миллиардер Визерспун. Кроме того, при нем состоял на положении почетного гостя на его яхте некий довольно известный немецкий профессор Ойленштус.

Дело в том, что лорд нашел спасение от разочарований жизни в науке. С тем же деловитым увлечением, с которым прочие экс-министры играют в гольф, лорд занимался исследованием морских водорослей, интересуясь видами, выживающими лишь на значительной глубине. Лорду не раз случалось посылать водолазов на такие глубины, откуда их вытаскивали мертвыми, потому что давление воды превышало приспособляемость человека. Зато у лорда хранились не только высушенные экземпляры глубоководных водорослей, но и совершенно свежие — в специальных колбах с искусственным давлением.

В сущности, страсть лорда сводилась к коллекционированию — недаром один из его дядей разорился, скупая подлинные гвозди, которыми Христос был прибит к кресту (их в мире оказалось до двух тысяч). Но водоросли требуют знаний, иначе они не доставляют никакого удовольствия. Лорд обладал большими способностями. Он стал знатоком своего предмета. Вначале он возил с собой профессора Ойленштуса в качестве, так сказать, консультанта по подводной флоре. Но вскоре он сравнялся со своим учителем, тем более что его интересовала довольно узкая область. Лорд выпустил даже небольшую монографию об интересующем его предмете, отпечатанную в пятидесяти экземплярах на роскошном пергаменте. С чувством особенного уважения он поднес брошюру мандарину, ни слова не понимавшему в прекрасном английском языке, которым она была написана. Злые языки говорили, что в большом труде профессора Ойленштуса, появившемся в свет немного позже монографии лорда, есть некоторые открытия, позаимствованные у его ученика. Как бы то ни было, в действительности профессор никогда не соглашался с лордом. Стоило лорду сказать "да", чтобы профессор немедленно закричал "нет". Этому свойству своего характера он был обязан тем, что лорд никогда не расставался с ним. Профессор служил такой же приправой к любому настроению лорда, как натертый хрен к бифштексу. Стоило лорду слегка заскучать, что случалось с ним довольно часто, хотя бы при получении ежемесячных писем адвоката с просьбой бывшей жены увеличить содержание и с угрозой в противном случае выступить на подмостках кафе-шантана под фамилией законного мужа, — он сейчас же вызывал профессора и подбрасывал ему самый нелепый парадокс на любую тему. Профессор со своим твердо и раз и навсегда выработанным мировоззрением немедленно возмущался, и между друзьями возникал бесконечный спор, в котором лорд пользовался чисто парламентскими наследственными приемами защиты любого положения, профессор же — приемами защиты научной диссертации. Последующее изложение фактов оправдает парадокс лорда, что прогресс строится, в сущности, только на различии мнений.

В тот же вечер первого апреля 1914 года беседа на вилле на Пятой Авеню не клеилась. Хозяин, пароходный король Визерспун, был утомлен. Его пленяла мысль скупить все акции своей компании, но почему-то за последнее время акционеры особенно цепко держались за них. Гений биржи не находил пути к овладению ценными бумагами без больших потерь. Принимая гостей в лице лорда и профессора, он все же думал о новых комбинациях, которые притягивали его, как рулетка игрока. Именно тем, что он отдавался делу весь, целиком, со всем своим временем, он сколотил свои миллиарды. Деловые люди не меняют привычек ради гостей — король не искал тем для беседы.

Лорд скучал. Его не интересовали акции, а он видел, что хозяин ни о чем другом говорить не может. Корыстное направление ума миллиардера возмущало лорда. Он мысленно решил вычеркнуть Визерспуна из числа своих друзей и думал только о том, чем заполнить остающееся по необходимости время этого тягостного визита. Он посмотрел на профессора, как всегда, обращаясь к нему за развлечением.

Профессор невозмутимо глотал ликер и, по-видимому, ничего не имел против молчания. Он сосредоточенно склонил лысую голову и рассматривал узор на фаянсовой чашке. Лысина почему-то раздражала лорда. Он отвел глаза, но во всей комнате не было ничего любопытного. Он снова посмотрел на профессора. В голове лорда не было парадоксов, а лысина все больше раздражала его. Он посмотрел на стену, на погруженного в свои мысли миллиардера, незаметно зевнул и случайно бросил взгляд на брошенную газету. Газета лежала последней страницей кверху, и лорд, скучая, прочел выделенное жирным шрифтом объявление: секрет средства для ращения волос. Лорд хотел было протянуть объявление профессору, но, не надеясь, что это рассеет тоску, лениво взял газету и прочел объявление сам. Глаза его внезапно блеснули, он аккуратно сложил газету, сунул ее в карман, встал, прошелся и сказал несколько дрожащим голосом в предчувствии парадоксов и развлечения:

— Профессор, я все время думал о последних выловленных нами водорослях. Вы правы, строение их необычно. Они поразительно насыщенны, если можно так сказать. Их пышная форма, цвет — все это заслуживает особого внимания. Я знаю, вы считаете меня романтиком науки, с вашей точки зрения это скорее осуждение, чем похвала.

Профессор тотчас же насторожился. Он привык угадывать значение переливов в голосе лорда и приготовился к бою. Весело и приподнято лорд продолжал, забыв о недавней скуке:

— И все-таки, после всестороннего размышления, я должен с полной ответственностью за свои слова заявить, что в отношении этих водорослей единственно приемлемой кажется мне следующая гипотеза: они выращены в искусственно созданных условиях, они вовсе не испытывали всего давления воды в этом месте океана, они выращены в таком месте, которое на земном языке называлось бы теплицей.

Профессор засмеялся деревянным скрипучим смехом и вздохнул облегченно. Он ожидал худшего.

— По англосаксонским понятиям, вы необычайно остроумны, сэр, — сказал он. — Англичане ценят шутку по максимальности ее неправдоподобия. Вы сегодня побиваете даже английский рекорд.

Но лорд остался серьезен. Он прекрасно владел собой. Профессор раскрыл рот, когда услыхал короткое, резкое заявление, произнесенное тоном Галилея, утверждающего, что Земля вертится:

— Я говорю серьезно. Водоросли выращены в теплице.

Лорд отвернулся и сел, словно не желал больше принимать участия в споре. Он хорошо знал профессора и умел доставлять себе развлечения. Убедившись, что лорд не шутит, профессор вскочил и, захлебываясь от непритворного возмущения, не заботясь даже о приличии, закричал:

— Я бы раз и навсегда запретил скучающим аристократам заниматься наукой! Вы понимаете, что вы говорите? Что же, по-вашему, за этими водорослями ухаживали? Культивировали их? Может быть, даже поливали? Поливали на дне океана! Это изумительно!

Лорд повернулся к профессору и смерил его великолепно выдержанным взглядом. Он наслаждался. Развлечение, называющееся у актеров "розыгрышем", было в полной мере.

— Да, — сказал он. — Во всем, что вы говорите, я не вижу ничего невозможного.

Профессор, никогда не умевший смирить свое бешенство перед холодной выдержкой лорда и тем именно доставивший лорду столько прекрасных минут, страдая оттого, что он не мог понять, шутит ли его патрон или нет, уже не кричал, а вопил:

— Вы, может быть, договоритесь до того, что на дне океана имеется центральное отопление? Электрический свет? Школа садоводов? Парламент подводных жителей?

Лорд ответил еще спокойнее:

— Это не имеет прямого отношения к водорослям, но и в этом я не вижу ничего невозможного.

Профессор, распалясь до предела, наполнил криком, казалось, всю Пятую Авеню:

— Нет, имеет! Все имеет отношение. Лютер, защищая свои тезисы, отверг же папу римского. А что должны признать вы, защищая ваши? Вы понимаете это? Сделайте-ка логический вывод из всей бессмыслицы, которую вы произнесли с таким апломбом! Ну!

Лорд пожал плечами.

— С вами трудно спорить, профессор. Вы излишне горячитесь. Великие открытия, впрочем, всегда встречали брань и насмешку, и даже ваш Лютер был достаточно ненавидим современниками. Поймите, меня интересуют лишь водоросли, потому что они — мои специальность и страсть. Я вполне правильно, научно и обоснованно доказываю вам, что их происхождение искусственного характера. Вы же требуете, чтобы я точно рассказал вам политическое устройство неизвестного мне и, полагаю, никому в надводном мире государства. Весьма возможно, что мое небольшое, но тем не менее великое открытие в одной области науки приведет человечество к небывалым открытиям и в других областях. Вам угодно, чтобы я строил предположения и не по своей специальности?

— Да, мне угодно. Я хочу, чтобы вы поняли, до каких абсурдов может договориться английский лорд. Все это тесно связано одно с другим. Вывод, сэр, вывод, сделайте-ка вывод! — ехидно прокричал профессор.

Лорд был абсолютно спокоен и холоден.

— Извольте. Раз я говорю: водоросли выращены искусственным путем, я могу задать себе вопрос — где? В таком месте, которое мы называем теплицей. Как бы мы ее себе ни представляли, она кем-то построена, потому что, конечно, не сами водоросли воздвигли ее. Это еще потому постройка, что она предохраняла водоросли от давления воды: глубина, на которой они найдены, не соответствует их окраске и насыщенности. Ясно, что подобная постройка могла быть возведена лишь высокоразвитыми, культурными и разумными существами, которые руководились если не научными целями, то соображениями практической пользы, потому что эти водоросли кажутся мне вполне пригодными в пищу. Конечно, наука пока не давала никаких оснований предполагать, что на дне океана живут какие-либо разумные существа. Остается предположить, что эти существа так же прячутся под крышей, выдерживающей давление нескольких километров воды, как эти водоросли. Отсюда ясно следует, как необходимость железной, я подчеркиваю, профессор, железной логики, что эти существа — люди, потому что никакой вид других существ не может достичь столь высокой степени культуры. Следовательно, на дне океана имеется коллектив, колония, государство, если хотите, — это уже несущественно. Флаг известной вам державы, конечно, не развевается над этой грандиозной теплицей, но от этого ничего не меняется.

Профессор перевел дыхание. Он уже понимал, что все это шутка. Он даже улыбнулся.

— Что же, старый миф об Атлантиде?

Лорд выпрямился и, упрямо ведя свою игру, строго отчеканил:

— Да, Атлантида. И притом никогда не погибавшая. Не вижу, почему это невозможно. Итак, я сделал вывод, я защитил свои тезисы, и я отверг папу римского.

Профессор долго хохотал, вытирая глаза.

— Англосаксонский способ шутить иногда бывает удачен, — сказал он, задыхаясь от смеха. — Хотел бы я видеть сумасшедшего, который разделил бы всерьез ваши взгляды.

Лорд ждал этой минуты. Он торжественно вынул газету и торжественно протянул ее профессору.

— Вот вам доказательство, что я не шучу и что в научном мире я не одинок. Я никогда не слыхал имени Стиба, но это не мешает ему быть, очевидно, выдающимся ученым.

Лорд никогда не смеялся собственным шуткам. Вручив профессору объявление, он ждал взрыва хохота со стороны так мило одураченного друга. Этот смех был бы ему наградой. Но, подготовившись к тому, что профессор поймет шутку, он не рассчитал ее действия. Он забыл, что лысый профессор не любил шуток над собой. Профессор прочел объявление и нервно скомкал газету. Он бросил злобный взгляд на лорда, и руки его задрожали так же, как губы и голос, когда он горестно воскликнул:

— Милорд, я мог ожидать всего от заносчивости вашей нации. Но подобные шутки… недостойны — слишком мягкое для них выражение! Детям и то запрещают смеяться над недостатками ближних. Я думаю, что наше дальнейшее совместное пребывание при этих условиях не представляется возможным.

Как часто по собственной вине людям приходится защищать чисто абсурдные положения, чтобы спасти честь, выгоду, жизнь! Что оставалось делать лорду, когда профессор встал с явным намерением покинуть негостеприимный кров миллиардера и расстаться навсегда с надсмеявшимся над ним другом? Лорду пришлось сделать в эту минуту так называемый выбор из двух зол: потерять друга, потому что раздражение профессора не прошло бы от извинений, или защищать всерьез свои шуточные положения со всеми последствиями этого. Лорд выбрал последнее. Со всей глубиной чувства, на которую он был способен, лорд воскликнул, преграждая профессору дорогу и протягивая ему обе руки:

— Профессор! Я позволю себе сказать — дорогой друг! Вы, кажется, знаете меня не первый день. Наконец — мое имя. Я смею надеяться, что вы снимете с меня самое позорное обвинение, на которое не решались даже мои политические противники и бракоразводные адвокаты, — обвинение в невоспитанности.

Фигура лорда в этот момент являла действительно образец такого высокого джентльменства, что профессор невольно остановился и сказал, уже полусердясь и полунедоумевая:

— Но в таком случае… я не понимаю… защищать существование Атлантиды — явная бессмыслица. Приводить в доказательство газетную рекламу — бессмыслица двойная. При всей эксцентричности вашего ума… Нет, я ничего не понимаю. Эта шутка чересчур затянулась, и я просил бы вас положить ей конец, объяснив мне, в чем же дело.

Лорд облегченно вздохнул. Так вздыхает охотник, напавший на след зверя. Предстоит еще долгая погоня, но уже есть уверенность, что зверь не уйдет.

— Дорогой друг, — сказал лорд, этим обращением каждый раз смягчая сердце профессора, который, подобно всем немцам, высоко ценил общение с высокопоставленными особами, — немножко ясной и твердой логики. Я виноват перед вами только в одном: что сразу не протянул вам этого объявления, чтобы потом уже развивать свои собственные мысли. Это вполне простительно, потому что я боялся, что объявление не привлечет вашего внимания, и мне будет потом трудно заинтересовать вас моим открытием, сложившимся, кстати, вполне самостоятельно. Итак, я прошу вас понять, что я действительно верю в то, что говорил. Атлантида, или назовите ее как угодно, должна существовать, ибо иначе было бы немыслимо существование наших водорослей. Это положение я готов защищать как в Верхней Палате, так и в Британском музее, устно и печатно. Я глубоко скорблю, что заключительные строчки этой великой рекламы задели вас. Но отбросим их, как ненужную шелуху, и истина предстанет перед нами в божественной наготе, как Фрина нашего времени. Одно лишь печально. В наш беспорывный век вряд ли возможно практическое осуществление тех выводов, на которые эта истина неизбежно наталкивает. Люди предпочтут отказаться от нее, лишь бы не перестраивать своих шатких научных догм, не тратить средств на экспедицию и не обнаружить подлинного героизма в розысках и расследовании того, что скрыто на дне океана.

Последними словами лорд сознательно подготовил себе отступление. Он прекрасно понимал, что проверка его утверждений невозможна. Таким образом, спор сводился к обмену словами. Но в то время, как растерявшийся профессор разразился неудобопонятным потоком слов, из которых ясно можно было расслышать только одно: абсурд, — из угла раздался спокойный голос миллиардера (как собеседники, так и читатели, вероятно, успели о нем забыть):

— Я во всем согласен с лордом, кроме его последнего утверждения.

Лорд на секунду растерялся. Меньше всего он мог допустить, чтобы абсурд, подобный его утверждениям, нашел защитника в лице практичного миллиардера. Но миллиардер так же спокойно продолжал свою мысль:

— Я разделяю взгляды уважаемого лорда и горю желанием доказать, что мы, американцы, вовсе не чужды интересам науки. Поэтому я заявляю во всеуслышание: я беру на себя организацию экспедиции для поисков Атлантиды, или как она там называется, и обеспечиваю эту экспедицию материально. Я сейчас же распоряжусь произвести розыски автора рекламы, если это поможет делу и я прошу вас, милорд, и вас, профессор, принять на себя заведование научной частью.

Лорд переводил глаза с миллиардера на профессора, шутка, которую теперь играли с ним, казалась ему чудовищной. Но он овладел собой и холодно отчеканил:

— Я принимаю ваше предложение, Визерспун. Профессор внимательно посмотрел на своих собеседников и сказал:

— Скажите, господа, не открыта ли на этом континенте новая форма умопомешательства?

Лорду стало не по себе. Воспользовавшись тем, что профессор снова с возмущением уткнулся в газету, он подошел к Визерспуну и резким шепотом спросил:

— Что это значит?

Миллиардер широко раскинул руки, как это недавно сделал лорд перед профессором, и таким же глубоким голосом сказал:

— Милорд! Я позволю себе сказать — дорогой друг! Вы с таким талантом и так убедительно развили вашу гипотезу, а возражения профессора были так сухи и ничтожны, что у меня не осталось никаких сомнений. Я верю вам, верю вашей гипотезе, чувствую ее необъятные перспективы и сделаю все для ее осуществления. Я счастлив, что мое скромное имя будет в веках поставлено рядом с вашим, с именем величайшего гения нашей эпохи.

У лорда сжались сами собой кулаки. Он не знал, кинуться ли ему сейчас на миллиардера, подмять его под себя и задушить или побежать к ближайшему автомобилю и велеть отвезти себя и своих друзей прямо в сумасшедший дом. Но явная наглость в поведении Визерспуна доказывала, что миллиардер преследует какую-то свою тайную цель. Лорду ничего не оставалось, никакого утешения. Собственная ловушка замкнулась за ним, и он услышал сухой, не оставляющий надежд треск автоматической дверцы в словах Визерспуна. В это время профессор взглянул на него и вскрикнул:

— Вы бледны, милорд! Что с вами?

Лорд посмотрел на него долгим взглядом и тихо, невпопад, как показалось собеседникам, ответил:

— Так творится история.

 

О РОЛИ НЕОДУШЕВЛЕННЫХ ПРЕДМЕТОВ В ИСТОРИИ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

Нам уже хорошо знакома палка мистера Стиба. Ровно через сутки после того, как она сыграла предназначенную ей роль в кабинете редактора, она очутилась в паре с другой, резиновой, в руках рослого полицейского, медленно проходившего коридором редакции в сопровождении ее хозяина. Последнее, собственно, неверно, потому что фактически полицейский сопровождал Стиба. Левый глаз репортера несколько припух и переносица потемнела, как будто Стиб взял ее напрокат у какого-нибудь мулата. Из разных дверей высовывались любопытные физиономии.

Стиб был настроен весьма благодушно и пытался иронически сощурить припухший глаз, раскланиваясь с физиономиями, глядевшими на него с одобрением и веселым недоумением. Даже полицейский, забывая о строгости инструкции относительно поведения в подобных случаях, с трудом сдерживал смех. Словом, настроение было традиционно американским, когда навстречу непонятному шествию по коридору зашагал специалист по описыванию пожаров, репортер Дудль. Как известно, это имя собственно только второе слово американского гимна. Дело в том, что специалист по пожарам был абсолютно лишен слуха, но очень любил петь. Невозмутимо записывая события в то время, как огонь и брандмайор бушевали с одинаковой яростью, репортер обычно напевал национальный гимн, не доводя его, впрочем, дальше двух слов. Ясно, что его прозвали Дудлем.

Встретив Стиба в коридоре, Дудль сказал:

— По дороге зайдите в аптеку, вам положат свинцовые примочки.

— Поберегите их для редактора, — ответил Стиб, — и постарайтесь выяснить, где находится тайный звонок в его кабинете.

Полицейский прыснул с таким шумом, как будто его рот был полон воды. Но он сейчас же сдержался и прикосновением резиновой палки дал понять Стибу, чтобы тот не задерживался, потому что подлинно важная цель жизни ведет не к смеху, а в полицейский участок. Стиб раскланялся с Дудлем, и два человека с двумя палками вышли на улицу.

Дудль был репортер, поэтому он немедленно расспросил всех, начиная от фельетониста и кончая мальчишкой-боем, разносившим чай и печенье по комнатам редакции. Картина оставалась туманной и рисовалась приблизительно так: в кабинете редактора царила тишина, когда туда вошел Стиб. Затем раздался звонок, но на доске номеров в коридоре выскочила не единица, как это полагается, когда звонил редактор, а новая, недавно приделанная цифра. Оказалось, что бою было дано распоряжение, когда выскакивает эта цифра, сейчас же сломя голову бежать за ближайшим полицейским и привести его в кабинет не позже, чем две минуты после звонка. Когда полицейский зашел к редактору, в кабинете послышался шум, а дальнейшее прошло на глазах Дудля.

Редактор больше не звонил, Стиб и полицейский ничего не сообщили высунувшимся сотрудникам, и штат газеты терялся в догадках. Дудль не мог переносить неизвестности. Все, что пахло скандалом, требовало расследования. Он не выдержал и постучался в редакторский кабинет.

Редактор спокойно прикладывал к щекам заранее приготовленные примочки. К удивлению Дудля, он все время улыбался. Он помахал Дудлю рукой и смеясь сообщил ему, как Стибу вчера удалось выманить у него некоторое количество долларов.

— Но сегодня, когда он вздумал повторить удачный трюк, он натолкнулся на солидное сопротивление, как вы любите выражаться, Дудль, — прибавил редактор. — Никогда не повторяйтесь, Дудль, повторение — мать учения, но враг газетного работника. Я перехитрил его: не починил разрезанных вчера проводов, а провел новые, тайные. Конечно, он буйствовал тут, когда полицейский прервал его, — следы его буйства вы видите на моем лице. Впрочем, я тоже не остался в долгу. На этот раз я его одурачил. Небольшой физический урон потерпели обе стороны одинаково, но вчерашние доллары я вернул из кармана "Амазонки", а моральный урон с избытком возместит мне полиция.

В это время затрещал телефон. Редактор, возившийся с примочками, крикнул:

— Подойдите, Дудль, и посылайте всех к черту! Дудль подошел к телефону. Но, услышав первые слова, он робко прикрыл трубку рукой и быстро шепнул редактору:

— Вас вызывает мистер Визерспун.

— Что-о? — завопил редактор и кинулся к телефон не вытерев лица и роняя примочки. И Дудль услыхал такой разговор:

— Я вас слушаю, мистер Визерспун. Фамилия составителя рекламы? О, у нас есть специалисты этого дела, этот — новичок… Как угодно. Его фамилия — Стиб. Да, это его настоящая фамилия. Полагаю, что могу разыскать его в течение часа. Слушаю. Слушаю. Экспедиция? Лорд Эбиси? Простите, я боюсь, что я вас неправильно понимаю. Стиб прав? Дело в том, что я не читал объявления. Да, это сенсация. Вы отдадите ее нам? Я не знаю слов благодарности, но я хотел бы доказательств, что это не мистификация. Да, письмо за вашей подписью. Слушаю. Стиб будет у вас через час-полтора, не более. Чрезвычайно признателен. Мои лучшие пожелания! До свидания!

Редактор кинулся в кресло и сказал Дудлю:

— Одно из двух, Дудль. Или Визерспун сошел с ума, или готовится небывалый натиск на биржу. Бегите за Стибом, освободите его во что бы то ни стало и пошлите его немедленно хотя бы на аэроплане к Визерспуну. Не спрашивайте меня ни о чем; если у меня еще остался нюх, это нечто неслыханное. Погодите! Если вы что-нибудь поняли, то помните: я сотру вас с лица земли со всеми вашими предками и потомками, если вы хоть одно слово кому-нибудь скажете раньше срока. Бегите же, у вас есть не больше часа на все, а гонорар будет утроен!

Дудль, как метеор, пронесся мимо столпившихся в коридоре сотрудников, не ответил ни на один вопрос и не обернулся даже на воздушные поцелуи машинисток. Он влетел в кабинет дежурного чиновника полицейского участка с заранее готовым запасом слов, убеждениями, угрозами и обещаниями — и уже с порога начал свою речь:

— Милостивый государь! Я взываю ко всем пяти чувствам, которыми вы обладаете наравне с прочими смертными, и к шестому, которым обладают одни полицейские чиновники! Крупнейшая газета…

Но, оглянувшись, Дудль увидал, что комната пуста и что его красноречие обращено к шкафу с вынутыми переборками, валяющимися на полу, и к связке актов, сваленных в кучу. Эти предметы лежали за пустым креслом дежурного чиновника. Дудль прервал свою речь и откашлялся. Но никто не отозвался. Дудль подошел к двери и постучал, потом приоткрыл ее. Вторая комната тоже была пуста. Дудль вернулся назад и высморкался. Потом подождал. Потом закурил. Наконец спел начало национального гимна, рассчитывая на музыкальное негодование скрывающихся представителей полиции. Дудлю показалось, что шкаф скрипнул. Дудль не обратил бы на это внимания, но он ясно увидел, что дверца шкафа попыталась слегка приоткрыться. Заинтересованный Дудль подошел и осмотрел шкаф. Снаружи не было ничего необыкновенного. Присущее даже интеллигентным американцам атавистическое чувство уважения к чужой, хотя бы и казенной, собственности не позволило Дудлю заглянуть внутрь шкафа. Он хотел уже выйти из комнаты, разыскать телефон и обрушить град упреков на центральное полицейское управление. Но в это время шкаф снова заскрипел, уже без повода со стороны Дудля, и репортеру показалось, что в шкафу кто-то ворочается. Все законы и правила отпадают, когда репортер чует загадку, пахнущую новой сенсацией. Дудль оглянулся. В комнате по-прежнему никого не было. Он быстро распахнул дверцы шкафа.

В шкафу, освобожденном от полок и актов, было заключено, явно помимо своей воли, какое-то живое существо, перевязанное поясами, подтяжками и шарфом, укутанное в пальто, чрезвычайно напомнившее Дудлю пальто Стиба. Это существо, несмотря на связанные руки и заткнутый носовым платком рот, делало отчаянные, но безуспешные попытки освободиться от своих пут, и ему, видимо, удалось судорожными движениями всего тела произвести шум, заставивший Дудля открыть шкаф.

Дудль стал лихорадочно распутывать незнакомца, причем окончательно убедился, что пальто принадлежало Стибу. Это открытие утешило его в потере времени. Он чувствовал, что все это имеет какое-то отношение к поручению редактора.

Когда пояс был разрезан, пальто скинуто, подтяжки распутаны и кляп вынут изо рта человека, Дудль убедился, что перед ним стоял, фыркая, отряхиваясь, пыхтя и отдуваясь, не кто иной, как тот самый дежурный чиновник, которого Дудль с таким нетерпением разыскивал. Чиновник подбежал к двери, прислушался, потом запер ее и только тогда подошел к Дудлю и крепко пожал ему руку.

— Благодарю вас, сэр! Я не забуду вашей услуги и постараюсь быть вам полезным, какая бы цель ни привела вас сюда. Прошу вас только довершить евангельское добро, которое вы сделали, освободив меня из шкафа, как господь — пророков из чрева кита и львиной пасти. Ваше дело будет окончательно увенчано, если вы никому не проговоритесь обо всей этой поистине дьявольской истории. Стоит только какому-нибудь репортеру, этому представителю сословия отъявленных мошенников, едва терпимых в культурном государстве, пронюхать, что здесь произошло, и я стану посмешищем Нью-Йорка и провинции и лишусь уважения порядочных людей, одержимых одной лишь слабостью — чтением вздорных газетных выдумок. Мое имя — Бриггс, сэр. Я детектив и полицейский инспектор. Смею спросить, как ваше уважаемое имя?

Дудль назвал себя, но о профессии своей пока благоразумно промолчал.

— Простите, ради бога, мое вполне естественное любопытство, — прибавил он. — Но как вы попали в этот шкаф?

Чиновник густо покраснел и, словно не доверяя даже запертым дверям, воровски оглянулся и недовольно пробурчал:

— Он был арестован по пустяковому делу. Подрался с редактором, что ли. Я вам говорил уже, что не терплю репортеров. Это преступники высшей марки, почему-то пользующиеся защитой закона наравне с порядочными людьми. Он нагло потребовал немедленного освобождения. Я, конечно, отказал ему. Тогда… тогда, убедившись, что мы здесь одни, — возмутительная небрежность конвоя, решившего, что преступник не стоит внимания, — он в несколько секунд с силой доисторической обезьяны скрутил меня по рукам и ногам, вынул переборки и акты из шкафа, закутал в свое пальто и посадил меня в шкаф. Мало того, он еще украл у меня мой форменный плащ и скрылся в нем, введя, очевидно, в заблуждение наружный караул. Вам смешно? Недостойно смеяться над несчастьем ближнего, сэр! Впрочем, смейтесь! Наступит и мой час. Я поквитаюсь с ним, я разыщу его, где бы он ни был, под каким бы именем ни скрывался!

Теперь Дудлю все было ясно. Он с трудом сдерживал смех. Ему, собственно, следовало бы откланяться и направиться на поиски Стиба. Но природная сообразительность подсказала ему, что необходимо устранить чиновника с поля действий, потому что какой-нибудь другой полицейский может испортить всю игру на сенсации, арестовав Стиба в самую неподходящую минуту.

— Я от всего сердца сочувствую вам и негодую на человека, сыгравшего столь недостойную шутку с представителем закона. Но, увы, обстоятельства складываются так, что вам, пожалуй, лучше будет отказаться от вашего намерения. Мне по крайней мере кажется, что у вас остается теперь только один выход.

— Какой? — презрительно процедил Бриггс.

— Забыть о происшедшем, — спокойно и внушительно ответил Дудль. — Ни ваша безупречная репутация, ни ваше положение не спасут вас от скандала в случае огласки этого происшествия. Смиритесь, сэр, и вот вам моя рука!

Припадки бешенства приходят к сангвиникам внезапно. Бриггс снова впал в бешенство и закричал:

— На кой черт мне ваша рука? Кто вы такой, чтобы давать мне советы? Берегитесь, мне что-то не нравится ваше поведение! Вы ворвались в служебный кабинет, вы не остановились перед тем, чтобы открыть шкаф, в котором хранится секретная переписка. Прежде чем слушать вас, не мешало бы еще вас допросить!

— К вашим услугам, — уже давая волю припадку хохота, прервал его Дудль, — во избежание лишних вопросов вот моя карточка.

Он протянул Бриггсу карточку, на которой вслед за фамилией значилось — репортер. Апоплексические удары случаются не только с полными и плотоядными людьми. Во всяком случае обморокам подвержены и худощавые. И даже сыщики теряют устойчивость и беспомощно опускаются в кресло, когда их настигает неумолимый перст судьбы. Бриггс нашел в себе силы только для того, чтобы жалобно пролепетать:

— Все кончено! Вы, конечно, не откажете себе в удовольствии испортить мою карьеру, ведь это ваша слава и заработок.

Дудль пожалел сыщика. Он добродушно усмехнулся и снова протянул ему руку:

— Теперь, я надеюсь, вы не оттолкнете моей руки, если я предложу вам условие: за мое полное молчание вы обещаете не трогать вашего обидчика, тем более что я явился к вам по просьбе обиженного и все простившего редактора.

— Оставить в покое… навсегда? — простонал Бриггс. Полицейский чиновник в шкафу — тема избитая. Но изобретатель Атлантиды (а как назвать теперь Стиба иначе?) под арестом — это неплохо. Дудль сказал:

— Навсегда? Нет, зачем? Скажем, на три месяца. Или еще лучше — на четыре. Да, за четыре месяца он будет использован до конца. Тогда он к вашим услугам, я не вмешаюсь. Итак, по рукам?

Бриггс пронизал Дудля острым взглядом, молча вынул перо, написал что-то на листе бумаги и протянул Дудлю.

— Подпишите, иначе я не поверю репортеру.

И Дудль, смеясь, подписал следующее заявление:

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь хранить навеки молчание о случае со шкафом, если детектив Бриггс арестует репортера Стиба не ранее как через четыре месяца от сего числа.

Выйдя из полицейского участка, Дудль зевнул. Зная Стиба, он не сомневался, что, вырвавшись из рук полицейского, Стиб помчался в редакцию, чтобы расправиться со своим обидчиком, и был последним немедленно направлен по адресу Визерспуна. И действительно, в то время как Дудль зевал, Стиб, все еще в плаще полицейского, трепетной рукой нажал звонок у виллы миллиардера. Это был последний из бесчисленных порогов славы, обивать которые ему приходилось в жизни, последний полустанок. Прибытие поезда славы было назначено на следующее утро.

 

СЛАВА И РЕКЛАМА

Дети слушают голос феи в телефонной трубке. Рассказав им сказку Андерсена, фея заклинает их родителей покупать собрание сочинений великого датчанина в определенном магазине, оплатившем радиокомпании фейное заклятие по тарифу объявлений. Родители невесты, чье имя красуется на доске вступающих в брак, получают вежливое поздравление от неизвестного им поэта, заканчивающееся настойчивым предложением заказать ему специальную свадебную газету с сонетом в честь невесты, с терцинами о женихе, с перечислением приданого и с милыми шутками по адресу свадебных гостей. Знаменитая актриса по три раза в год бросает сцену, увлекаясь по очереди монастырем, боксом и претензиями на один из небольших пустующих престолов.

Нам кажется, мы не ошибемся, если объединим эти явления, а вместе с ними и множество им подобных, одним общим словом: реклама. Но мы должны оговориться, вернее, условиться с читателями. Мы хорошо знаем разницу между рекламой и славой и, в частности, вовсе не желали бы, чтобы наш роман имел успех не благодаря напряженности действия, захватывающему сюжету и гибкому языку, а, скажем, вследствие того, что один из авторов оказался бы незаконным сыном любимца горничных, принца Уэльского. Нет, такая слава не прельщает нас. Но с горечью мы должны указать, что в наше время совершился небывалый подмен: человечество, народы, нации, полководцы, пророки, поэты живут мечтой лишь о славе запатентованной. Нет больше постников, вдохновение всей жизни вкладывающих в божественный лик Моны Лизы. Художник сегодняшнего дня прежде всего заявляет патент на открытую им комбинацию красок, а затем продает этот патент фирме готовых дамских вещей. Ясно, что при таком положении реклама властно становится на место академий, университетов, кабачков богемы и прочих судилищ, в прежнее время на столетия задерживавших поезда славы. Итак, мы уславливаемся: в наше время люди ищут лишь патентованной славы, а патентованная слава и есть реклама.

Это колоссальное лирическое размышление о прогрессе наук и искусств вызывается необходимостью. Без него читатели заподозрили бы нас в том, что открытие Стиба было вознаграждено не по заслугам. Мы скромно напоминаем, что в этом открытии был заинтересован такой человек, как мистер Визерспун.

Так или иначе, но редактор "Вестника Небоскребов" дал знать своему приятелю, директору компании "Амазонка", о своем телефонном разговоре с Визерспуном, и уже в ночь со второго на третье апреля холодное, бледное, далекое небо Нью-Йорка вспыхнуло мертвым электрическим заревом. Это "Амазонка" укрепляла свой патент, стремясь разделить со Стибом его грядущую славу. Ее зарево было удобочитаемо не только для специализировавшихся на чтении явлений природы поэтов и предсказателей погоды, но и для прочих смертных. Оно гласило:

Вы вчера прочитали нашу рекламу и, наверное, не обратили на нее внимания, а завтра мир проснется с именем Стиба на устах. Помните: завтра в каждом уголке мира люди назовут два имени: Стиб и "Атла", наше средство для ращения волос!

"Амазонка", друг всех лысых

А по городу, повсюду, где можно было пустить световую рекламу или наклеить объявление, прыгали слова:

Читайте с завтрашнего дня только "Вестник Небоскребов", потому что Стиб наш сотрудник, и только у нас вы найдете все подробности!

Обитатели Нью-Йорка ничего не знали, пока не минула для них полная таинственности ночь. Рекламы смутили даже привычных ко всему янки, и наутро тираж "Вестника Небоскребов" вырос до невероятной цифры. Газета знала своих читателей и для всех приготовила соответствующие статьи. Передовая, для людей солидных и интересующихся политикой, была написана самим редактором и стоила ему немало труда. Мы приводим выдержки:

…Географы 'со свойственной ученым людям близорукостью тщательно отмечают на карте белой краской редкие неисследованные места на нашей планете, покрывая ровной голубой краской моря и океаны, как будто подводная глубина так же знакома нам, как дом нашего соседа. Сколько раз уже прессе приходилось указывать ученым на настойчивые требования жизни обратить внимание на тот или иной факт. Но люди науки глухи к голосу жизни. Мудрено ли, что честь величайшего открытия нашего времени будет принадлежать не им, а прессе. Ниже читатели найдут подробности по внезапно назревшему вопросу, мы лишь обращаем внимание на те грандиозные политические и экономические последствия, которые будет иметь появление нового мощного государства в кругу дряхлых европейско-азиатских держав и в непосредственной близости от нашей самой свободной в мире страны. Согласно нашей традиции, мы приводим ниже мнение компетентных и уважаемых всей Америкой лиц.

Мы указываем на роль капитала, который в лице мистера Визерспуна осуществляет свое великое предназначение, мы поздравляем лорда Эбиси, сумевшего оценить новое открытие, и мы выражаем законную гордость и радостно приветствуем автора гениального открытия, нашего постоянного и дорогого сотрудника мистера Стиба, чье имя в веках будет произноситься рядом с именем великого генуэзца Колумба.

Далее, тоже без подписи, как и передовая, рассказывалась сущность открытия Стиба, вновь приводился текст объявления "Амазонки", далее был напечатан фотоснимок чека мистера Визерспуна, который он выписал на расходы по экспедиции (попутно перечислялись все предприятия миллиардера), и затем излагалась краткая биография лорда Эбиси с приложением мало похожего портрета танцовщицы, чьим мужем лорд когда-то был. Не был забыт и директор "Амазонки". Его лысина благосклонно сияла на газетном листе, как неисследованные географами области из передовой статьи. Раздел заканчивался биографией Стиба. Из нее читатели узнали, что в пятилетнем возрасте он уже потребовал от отца, чтобы тот подписался на лучшую в мире газету, на "Вестник Небоскребов". Газета намекала, что этому обстоятельству Стиб более всего обязан своим открытием. Впрочем, ни родственники, включая мать, ни сам Стиб не узнавали в этой биографии ни одного известного им факта.

За биографией следовали размышления о предполагаемой экспедиции и объявление о добровольной подписке, которая покроет недостающую сумму в случае, если не хватит нулей на чеке мистера Визерспуна. Далее шли интервью со всеми участниками великого дела. Они были выражены в краткой форме новогодних пожеланий, и подлинная подпись авторов была воспроизведена. Стиб заявил:

— Да здравствует пресса, рупор великих идей! Счастлив быть репортером всего человечества.

Мистер Визерспун сообщил:

— Только крупный капитал — проводник культуры и прогресса. Какое будущее предстоит пароходным компаниям с новым рейсом Нью-Йорк — Атлантида!

Лорд Эбиси был осторожен и прозаичен, он даже не упомянул об Атлантиде:

— Моя специальность — водоросли, и я надеюсь найти новые виды в глубине океана.

Далее шли интервью с незаинтересованными лицами по рубрикам: Атлантида и религия, Атлантида и политика, Атлантида и биржа, Атлантида и вопросы страхования, Атлантида и спорт и т. д.

Не менее доброжелательно высказалась биржа в лице нефтяного короля:

— Я не сомневаюсь, что огромный материк, находящийся под водой, еще больше, чем мы, нуждается в нефти для своего освещения, отопления и путей сообщения. Я не хочу быть пророком, но мне кажется, что новый рынок вообще оживит торговлю и промышленность, кризис которых мы с горечью наблюдаем. Я полон радужных надежд.

Запрошенный по телеграфу в качестве видного политического деятеля губернатор одного из ближайших штатов поставил в первую очередь вопрос о заключении между Атлантидой и Соединенными Штатами политического и торгового договора, основанного на принципе наибольшего благоприятствования для обеих сторон.

Выдающийся боксер, чемпион тяжелого веса, высказал уверенность, что вследствие давления воды в Атлантиде развивается главным образом тяжелая атлетика, и ждал новых рекордов в этой области от сочетания земных и подводных способов тренировки.

Приветствиями знаменитых актрис, врачей, укротителей, профессоров и сыщиков заканчивался номер газеты, на этот раз сплошь заполненный одной Атлантидой.

Тираж "Вестника Небоскребов" стал предметом величайшей зависти всех других газет, и по количеству с ним могла сравниться только цифра флаконов средства для ращения волос, проданных "Амазонкой".

Однако мы должны признать, что если исключить репортеров, политиков, биржевиков, то придется с удивлением констатировать, что прочее подавляющее население Соединенных Штатов и всего мира весьма мало было затронуто всей этой кутерьмой. Люди, покупая духи, говорили:

— Дайте мне флакон модных… как их… да, "Атлантиду".

Но они уже не интересовались значением этого слова. Сенсация, долго тревожившая биржу, правительства, церковь и социалистов, была в двадцать четыре часа забыта, вернее, отложена, как вчерашний номер газеты. Общественное мнение успокоилось на коробках для папирос.

И все же два человека в Нью-Йорке, не принадлежа ни к одной из перечисленных категорий, непосредственно заинтересованных в Атлантиде, были горячо затронуты событиями.

Одним из них был сыщик Бриггс. Прочитав в газете имя Стиба, он заскрежетал зубами. Но к негодованию его примешивалось и чувство живейшей радости. Теперь-то Стиб не скроется от сыщика. Человека с такой известностью и через четыре месяца не трудно будет отыскать хотя бы на дне океана. Бриггс твердо решил отомстить. Да, хотя бы на дне океана!

Другим человеком, затронутым событиями, был маленький чистильщик сапог на углу Уолл-стрит, где помещалась биржа. Дело в том, что в утро, которое спустя несколько дней было названо катастрофическим вследствие прыжков нефтяных и пароходных акций, прохожие, стремившиеся на биржу, совершенно забыли о приличиях. Они не хотели чистить свои сапоги, что в глазах маленького чистильщика, с традиционным именем Том, из нарушения приличий вырастало в настоящее преступление, потому что отсутствие выручки могло привести его к побоям, на которые был довольно щедр его хозяин, владелец щеток, мазей и шнурков. Таким образом, поведение прохожих было почти предусмотрено законом как истязание малолетних. Пронзительный голос не помогал ему. Прохожие, уткнув носы в газету, были глухи к его увещеваниям. К десяти часам утра явно вырисовывалась трагическая перспектива: ни одного цента в деревянном ящике, полуоторванные уши, горящие щеки. Это грозило голодом. Отчаяние, как известно, толкает человека на отчаянные же, то есть плохо обоснованные, и бесцельные поступки. Мальчик схватил ногу проходившего толстяка с непреклонным намерением овладеть ею, поставить на ящик и хотя бы с силой добиться блеска на грязных ботинках и десяти центов за работу. Толстяк был особенно раздражен, потому что его акции стремительно падали. Ему было не до шуток и не до сапог. Разъярясь, он с силой стряхнул Тома со своей сорокакилограммовой ноги. Мальчик отлетел на мостовую и, оглушенный, был сбит первым же проехавшим автомобилем.

Подобные события не привлекают ничьего внимания в Нью-Йорке. За ними не гонятся даже репортеры. Если мы сочли нужным остановиться на ничтожном чистильщике сапог, то лишь потому, что ему придется сыграть по нашей доброй воле значительную роль в дальнейшем развитии романа. Из этого легко заключить, что его ушибы были не смертельны. Явившись к хозяину в порванном платье и без гроша, он был с позором изгнан с добродетельного пути чистильщика. Оставшись без работы, с болью во всем теле, приписывая все свалившиеся на его голову несчастья где-то подслушанной им Атлантиде, он вспомнил рассказы старших товарищей, занимавшихся летом бродяжничеством, и решил отправиться на продолжительный отдых на подножном корме. Он спрятался в пустом товарном вагоне и отправился на Дальний Запад, захватив с собой две выкопанные им ночью в огороде бывшего хозяина сырые картошки. Его поездка была, в сущности, не менее трудна и занимательна, чем любое кругосветное путешествие. Но ее описание, к сожалению, не входит в наши задачи, и мы отсылаем интересующихся читателей к другим произведениям мировой литературы, потому что дети всех стран и времен одинаково прекрасны.

 

ИСКУССТВО ПРОДАВАТЬ РЫБУ

Мы должны сделать автобиографическое признание. Редко, когда два автора, исключая, может быть, только братьев Гонкуров или Дюма-старшего с его сотрудниками, обладали таким одинаковым мировоззрением, как мы. У Гонкуров это объяснялось, вероятно, кровной связью, у Дюма — тем, что его сотрудники, в сущности, вообще не имели никакого мировоззрения, поставляя с трудолюбием бухгалтера, готовящего отчет за своего директора, материал знаменитости для обработки. У нас же общность взглядов — только счастливая случайность, как и самая наша встреча. Наше мировоззрение правильнее всего было бы назвать практическим пессимизмом. Это мировоззрение выгодно отличается от других видов пессимизма своей действенностью и обычно свойственно политическим деятелям типа Клемансо. Большой читательский опыт привел нас к категоричному убеждению, что в самом слове роман читатель слышит опускаемое, по его мнению, прилагательное любовный, по типу — синее море. Недаром же газеты называют всякую любовную подкладку — романической почвой. Это очень твердая, это незыблемая почва, и с нее во веки веков не сойдет ни один абонент библиотеки изящной литературы. Только став на нее, автор может надеяться, что он действительно причалил к стране успеха. Сохрани бог, мы отнюдь не порываем с традициями, и мы, конечно, ищем успеха. Мы приводим нашу утлую лодку в надежную гавань любви и бросаем прочный якорь в вышеупомянутую почву. Внимание, мы знакомим читателя с героиней!

На Дальнем (а может быть, и на близком, все зависит от того, какой сердечный меридиан выбрать) Западе вьется легкая пыль над большой шоссейной дорогой. Остальное понятно: коттедж, лес и река. Во Франции это называлось шато или шале, в России — усадьбой, в Америке — прозаически — фермой. Насколько нам известно, в шато почтальоны не заезжают, передавая свои обязанности амурам и харитам, в российские усадьбы почта доставлялась весьма неаккуратно с ближайшей станции босоногим мальчишкой верхом на старой кляче… Но на ферму письма приходят два раза в день, и по почтальону можно проверять часы. Поэтому мисс Сидония, выйдя из своей девичьей спальни, увидела на подносе кучу писем и даже одну телеграмму. В Америке девушки относятся к телеграфу спокойнее, чем в нервной Европе. Мисс Сидония нисколько не взволновалась. Она даже улыбнулась, прочтя краткую телеграмму:

Прошу разрешения назвать судно вашим именем.

Визерспун.

Она позвонила и сказала лакею:

— Майк, пошлите немедленно мистеру Визерспуну телеграмму в одно слово: согласна.

Лакей поклонился и вышел, а мисс не без аппетита принялась за утреннюю кашу. Мимоходом она проглядела письма и недовольно поджала губы. К сожалению, некоторые письма требовали ответа, а писание ответов казалось мисс Сидонии едва ли не самым скучным занятием для девушки с хорошим приданым. Одно письмо, довольно тяжелое, она отложила, мельком улыбнувшись той же подписи, что и на телеграмме.

Любой врач, после того как вы отвергнете все дорогие способы санаторного лечения и патентованные средства, со вздохом признается вам, что лучший друг вашего здоровья — бесплатный, но чистый воздух. Мисс Сидония совершенно не интересовалась врачами, хотя многие молодые представители этой профессии чрезвычайно интересовались ею, но она не знала бы, чем заполнить свое время на ферме, если бы не уходила в хорошую погоду в лес и к реке. Она захватила письмо Визерспуна, надела легкую шляпу и отправилась на прогулку.

Писатель — тот же фотограф, хотя возможности его ограниченнее, чем это когда-то думали натуралисты вроде Золя. Он фотографирует не жизнь (о, как это было бы скучно!), а своих героев. Как фотограф, он выбирает удачный момент, когда лицо героя оживленно. Как фотограф, он ставит героев в подходящую позу и, как фотограф, командует: голову выше! повернитесь! сделайте умное лицо! нет, это у вас не выходит, лучше улыбнитесь! Преимущество писателя перед фотографом одно: он, а не его клиенты, выбирает время для съемки. И вот нам кажется, что самым удобным временем для снятия портрета мисс Сидонии во весь рост будет ее утренняя бездумная прогулка.

Мы настаиваем, хотя и понимаем законную недоверчивость читателя, мы сказали бы — затопленного портретами красавиц в романах и не видящего подтверждения этому изобилию в жизни, — мы все же настаиваем, что мисс Сидония была классически хороша, если, конечно, под классицизмом подразумевать наиболее совершенный тип данной эпохи. Мы не хотим в нашем художественном портрете навязывать читателю цвет глаз и волос и вообще то, что в паспортах называется приметами простыми и особыми. Мы не любим книжек с картинками и пишем не для детей. Мы полагаемся на фантазию читателей и дадим ей только общие отправные пункты.

Все эпитеты модной красоты были приложимы к ней, как то: стройная, задорная, худощавая, развитая спортом и крепкая, свободная, смелая и т. д. Это не портрет, скажете вы? Пускай! Зато мисс Сидония успела за это время дойти до опушки леса, спускавшегося оврагом к реке, и присесть на срубленное дерево.

Наступила очередь письма Визерспуна. Мы не будем приводить его дословно, оно не заслуживает настолько внимания. Мистер Визерспун, далеко еще не старый человек, познакомился с мисс Сидонией на балу прошлой зимой. Мистер Визерспун увлекся мисс Сидонией. Это было строго деловое увлечение, не осложненное лишними сантиментами. Вопрос обстоял так: либо мисс Сидония станет женой миллиардера со всеми вытекающими из этого последствиями, либо мистер Визерспун забудет ее. Время пока что терпело, и Визерспун заполнял листы своих писем описаниями подготовки экспедиции, приглашая мисс на прогулку по океану с явной надеждой выбрать минуту на море для предложения ей своей руки. Мисс Сидонии эта прогулка улыбалась, и Визерспун сообщал ей день отплытия.

Мисс Сидония удовлетворенно кивнула. Ей давно хотелось совершить морское путешествие. Она не слишком доверяла открытию Стиба, она была достаточно американка и не без основания полагала, что прогулка, деловая для других, для нее может стать увеселительной. Она отдавала себе отчет в том, что мистер Визерспун воспользуется их совместным и длительным пребыванием на корабле и не преминет сделать ей предложение. Она относилась к этому с глубочайшим равнодушием. Брак вовсе не был для нее привлекательной гаванью. Она расценивала его, скорее, как ребенок — родной дом по возвращению из цирка, то есть как нечто скучное, обычное, но необходимое. Она пока чуждалась любви, предпочитая теннис Солнце накаляло землю, река утомляла глаза ослепи тельным блеском сверкающих на солнце зеркал, в лесу было прохладно и тихо. Стоило ли думать о браке, Атлантиде, мистере Визерспуне? Она пересела на траву, прислонилась к дереву и задремала.

Весьма обычно, что спящих царевен пробуждает пылким поцелуем какой-нибудь захудалый принц, бродящий по свету в поисках золотых россыпей и богатых невест. Но у принца мисс Сидонии был особенно потрепанный вид. Кроме того, он был явно несовершеннолетним. Он держал в руке старую жестянку из-под консервов, громко смеялся, дерзко будя сумрачное и до сих пор безработное эхо, и протягивал жестянку мисс Сидонии. Когда она взглянула на него, он без малейшего стеснения заявил, сдернув с головы свой убор, который в обыденной жизни, вероятно, был когда-то куском бархата для чистки лакированных ботинок:

— Купите, мисс, совсем недорого, чертовски вкусная штука! Гарантия от порчи на сутки!

Сидония невольно заглянула в жестянку, В ней плавали какие-то пескари величиной с мизинец своего владельца. Она рассмеялась.

— Нет, милый, их вряд ли хватит даже для такого великана, как ты. Но скажи, пожалуйста, с чего это ты вздумал пугать меня?

Несовершеннолетний принц искренне удивился. С достоинством и простодушием, присущим его званию, он возразил:

— Пугать? А разве вы спали? У вас были открыты глаза. Я не хотел пугать вас. Я просто подумал: вот сидит симпатичная мисс. Почему бы ей не купить у меня рыбу? Ем же я ее уже третий день. Во всяком случае, мисс, я могу почистить ваши туфли!

Принцы становились на одно колено, потрясали в воздухе мечом и клялись умереть за принцессу. Такова была их профессия, и, возможно, в свое время она была не хуже всякой другой. У мальчика была, очевидно, другая профессия, потому что он выполнил лишь часть ритуала. Он тоже стал на колено, потряс в воздухе своим головным убором, но вместо клятв начал им же с помощью плевков и правого рукава полировать туфли Сидонии. Как только первый плевок попал на туфлю Сидонии, она смеясь закричала:

— Что ты делаешь? Зачем ты портишь мои туфли? Но Том ответил уже с истинно королевским достоинством:

— Я не могу испортить вашей обуви, мисс! Простите, мисс, но, я — специалист своего дела!

Он прищурился и критически поглядел на туфли Сидонии.

— Такие туфли, мисс, стоят восемь долларов тридцать центов на Пятой Авеню, но крем, который они дают в придачу, хуже, чем был у меня.

Он добился яркого блеска на туфлях Сидонии, потом уселся рядом с ней, поставил своих пескарей на землю и, глядя ей в лицо, непредумышленно сказал такую тонко рассчитанную фразу, словно ему суфлировал знаменитый благодетель малоразговорчивых принцев — Кот в сапогах:

— Подумать только, мисс, как вы мне напоминаете мою сестру! У вас, конечно, туфли получше, много лучше, но глаза и волосы — прямо как на портрете! Она тоже была очень веселая.

— А где она теперь? — лениво спросила Сидония.

— Умерла, мисс.

Том замолк и сосредоточенно стал рассматривать своих пескарей. Мисс Сидония взглянула на него, и ей стало неловко оттого, что беседа приняла внезапно грустный характер.

— А где твои родители? У тебя ведь есть мама и папа?

Том широко улыбнулся.

— Мать у меня была, мисс, иначе я не разговаривал бы с вами. Но только я ее не помню. Отца же я и в глаза не видал, и мама не сказала мне даже, как его звали. Я сирота, мисс.

Сидония начала настойчиво расспрашивать Тома. Она узнала его имя и профессию. Она выпытала, что его недавно сбил автомобиль, а затем избил хозяин, и что все это — пустяки. Она познакомилась с изысканным способом передвижения в товарном вагоне и с прелестями бесплатного курорта под открытым небом. И затем Том сообщил ей, что и это все — пустяки, и притом довольно забавные. Но вот, к сожалению, в природе нет сил, чтобы задержать грядущую зиму, а тогда надо будет подумать о заработке и приюте. Под конец он заявил ей:

— А во всем виновата проклятая Атлантида! Все бегали, суетились, и ни у кого не было времени почистить себе ботинки. Я на ней совершенно обанкротился.

Сидония прекрасно понимала, хотя раньше и не думала об этом, что если мистер Визерспун взялся за Атлантиду, то кто-нибудь другой на этом деле обязательно обанкротится. Но почему же именно Том?

Мальчик нравился ей. Может быть, она не любовалась бы им, если бы у нее были братья, но теперь ей хотелось, чтобы Том считал ее за свою, за настоящую. Она ведь втайне жалела, что не родилась мужчиной, и не прочь была загладить эту несправедливость судьбы некоторым мальчишеством.

— Вот что, Том, — сказала она. — Я отлично помню, что ты вычистил мои туфли, и готова расплатиться.

— Видите ли, мисс. Во-первых, я беру за чистку пять центов (Том брал десять), а на завтрак этого маловато, а во-вторых, с вас я и этого не возьму.

— Почему?

— A потомy, что у меня не было мази, щетки, потому, что мы не в Нью-Йорке, и потому, что… потому, что… просто мне с вас не хочется брать деньги!

Не верьте женщинам, если они уверяют, что комплименты и ухаживания вовсе не льстят им. Сидония часто даже доказывала это на практике многим десяткам своих обожателей, но явился грязный уличный мальчишка, чистильщик сапог и бродяга, и без всяких подвохов заставил ее радостно покраснеть только оттого, что он считал ее за свою.

— Хорошо. Тогда я передумала и покупаю у тебя всю твою рыбу. Она еще жива?

Том осмотрел жестянку и заявил:

— Рыба отличная!

— Ну, вот. Получай деньги и швырни рыбу обратно в реку.

А говорят, что легкомысленна молодость. Сидония была почти вдвое старше Тома, а швыряла деньги на ветер и покупала вещь, чтобы не воспользоваться ею. Том не мог этого понять. Он пожал плечами.

— Как вам угодно, мисс, вы купили, и дело ваше. Но рыба неплохая, а то я бы ее не продавал. Уху из нее, наверное, можно сварить, если вы думаете, что для жарения она плоховата.

Сидония взглянула на небо и увидала, что ей пора домой. Она нерешительно взглянула на Тома.

Разбуженные принцессы подают руку своему живому будильнику, ведут его во дворец и дарят ему свое сердце и полцарства с надеждой на вторую наследственную половину в придачу.

Сидонии тоже захотелось составить счастье Тома. Она спросила:

— Слушай, Том, ведь я тебе нравлюсь?

— Очень, мисс, — ответил принц. — Вы — веселы и похожи на мою сестру.

— Так не хочешь ли ты поступить ко мне на службу? Я дам тебе работу и буду честно расплачиваться.

Том заволновался.

— Видите ли, мисс, я, собственно, специалист только по чистке обуви. Что ж, я буду у вас весь день вашу пару туфель чистить?

Сидония расхохоталась.

— Милый мой! Во-первых, у меня около пятидесяти пар. А затем, я предлагаю тебе совсем другую работу. Пока что ты будешь сопровождать меня на прогулках. Идет?

Том схватил пустую жестянку, швырнул ее в реку вслед за пескарями, вытер руку о свой головной убор и протянул ее Сидонии:

— Идет!

 

МЛАДШИЙ ПОВАР БЛЭК

…И вот в порту, мерно покачиваясь в непосредственной близости от потухшего факела гордой Свободы, встал новенький корабль. Его чистота и обособленность ясно показывали, что он ничего общего не имеет со всей портовой грязью: с грузами, с эмигрантами, с таможенными чиновниками. Снаружи он был похож на роскошную яхту. Внутренняя отделка убеждала посетителя в этом сходстве. Отдельная огромная столовая-салон — для крайне ограниченного, однако, количества пассажиров — наводила на мысль о строгой замкнутости аристократического общества, выбравшего этот корабль для своих развлечений. Неслыханная роскошь одной каюты, предназначенной явно для особы женского пола, указывала, что корабль принадлежал эксцентричной миллиардерше, плавающей в сопровождении мужчин. Судно, однако, принадлежало мистеру Визерспуну, акционерной компании "Амазонка" и газете "Вестник Небоскребов", и только имя его — "Сидония" — придавало ему некоторый романтический характер. Это имя дал кораблю главный владелец, мистер Визерспун аргументируя его одной лишь вежливостью.

Если бы, однако, у посетителя, убедившегося в увеселительном назначении судна, был опытный взгляд, он бы с удивлением констатировал несколько весьма странных вещей. Прежде всего, у парохода была тройная обшивка. Это обстоятельство можно было объяснить осторожностью или трусостью владельца или даже его заботливостью о безопасности единственной пассажирки, то запасная машина казалась осторожностью сугубой и преувеличенной, в особенности если принять во внимание, что на судне имелся и полный комплект парусов. Но мало того, артиллерист открыл бы на палубе тщательно замаскированные орудия, что перепутывало всякие представления о назначении судна. Наибольшее же потрясение пережил бы посетитель, узнав, что каюты и салон-столовая с огромным буфетом были окружены водонепроницаемыми перегородками. И тогда посетитель с уважением понял бы, что путешественники в Атлантиду приняли все меры предосторожности.

Контора "Деккер и К°" (под К°, собственно, подразумевалась деккеровская супруга) производила набор команды. В конторе ежедневно можно было видеть оборванных морских волков, предлагавших свои услуги в качестве матросов для предстоящей экспедиции, пока на дверях ее не появилось объявление: "Набор закончен, мест нет".

Контора помещалась на пристани, в одной из старых барок, предназначенных на слом. Ветхие мостки вели с набережной непосредственно на крышу единственной каюты, где заседали сам Деккер и его величественная половина. Запись и испытание команды производились среди кругов старого просмоленного каната, среди дырявых бочек и прочей рухляди, 'назначение которой было чисто декоративным, тем более что сам Деккер, несмотря на морскую внешность, никогда не плавал ни на одном корабле. Но хотя посредническая контора по найму моряков не внушала внешним своим видом особого доверия, долголетний опыт владельца и безукоризненная репутация создали ей прочную славу среди судовладельцев и капитанов.

Стиб при всей своей энергии и самоуверенности не рискнул единолично произвести набор команды. Море, по которому он столь успешно плавал на своем продырявленном диване, было несколько отлично от настоящего. Поэтому он часто наведывался в деккеровскую контору.

В конце июля Стиб, пошатываясь и с трудом сохраняя равновесие, брел по скрипучим мосткам, соединявшим посредническую контору с набережной, не замечая, что следом за ним пробирается какой-то оборванный матрос. Деккер, с медным, обветренным лицом, встретил выгодного, но несколько назойливого клиента широкой улыбкой и заявил ему, пыхтя морской — тоже декоративной — трубкой и щеголяя столь же декоративной морской речью, к которой нас приучили Купер и Майн Рид:

— Легкий бриз, сэр! Прекрасная погода! Рад видеть вас в добром здравии! Поздравляю вас, сэр! Команда составлена. Я лично знаю всех этих мошенников, то есть молодцов, сэр. Команда отличная. Среди них нет никого, кто бы не был истинным моряком, клянусь ветрами Тихого океана. Я старый морской волк, сэр, можете записать себе это в книжечку, хотя я и не нуждаюсь в рекламе, но это с удовольствием прочтут капитаны всех стран света, клянусь моей трубкой!

— Мы чрезвычайно благодарны вам, сэр, — ответил Стиб. — Вы прекрасно справились со своей задачей. Но, кажется, у нас нет еще младшего повара. Повар мистера Визерспуна — а он весьма значительное лицо, и с ним приходится считаться — не находит возможным для себя готовить на команду, так как это не его специальность. Но вместе с тем он требует, чтобы второй повар мог при случае и во время воскресного отдыха заменить его и в кают-компании. Как мы выйдем из этого затруднения?

Деккер сильно нахмурился.

— Сто тысяч чертей, сэр, двести тысяч ведьм плюс шторм у мыса Доброй Надежды, и все это в бок вашему повару! Извините меня, сэр, но я уже докладывал вам, что я вырос в море. Повар! Это самая тяжелая задача, которая когда-либо выпадала мне на долю. Конечно, если бы вы удовлетворились коком, который умеет варить похлебку из солонины, — самое здоровое кушанье в мире, сэр, если только солонина не попахивает, — но вам нужны деликатесы, которые засаривают желудок. А вместе с тем ни одна сухопутная крыса на это место не годится и ни один из известных мне коков не годится для вас. Боюсь, что поиски такого повара вгонят вас в экстренные расходы. В эту минуту на набережной показался тот матрос, который следовал за Стибом, но не был им замечен. Это был подозрительный старикашка, одетый в странное подобие матросского костюма, тщедушный и худощавый. Его лицо было сплошь заклеено пластырями и покрыто повязками. Он закричал еще с набережной, обращаясь не то к Стибу, не то к Деккеру, вернее — в пространство между обоими:

— Я еще не опоздал, сэр? Для приема на "Сидонию"? Мелкой рысцой он взбежал на мостки и уже на палубе барки вытер рукавом крупные капли пота, выступившие у него на носу. Затем он поклонился, тоже в пространство, и выпалил одним духом:

— Блэк, Джон Блэк, повар морской и ресторанный! Деккер не спеша раскурил трубку и бросил на Блэка суровый взгляд. В его расчеты вовсе не входило нанять повара на глазах у Стиба. Во-первых, это лишало его комиссионных со стороны повара, а, во-вторых, на поваре он надеялся особенно нагреть руки и потому перечислял все трудности отыскания такового. Поэтому он пробормотал:

— Повар? Какого черта вы вздумали сделаться поваром? Я бы посоветовал вам попробовать какое-нибудь другое ремесло, например пономаря. Да, да, именно пономаря! Из вас вышел бы превосходный пономарь! Нам нужен особенный повар, сэр, пономарей мы не принимаем!

Он пустил густой клуб дыма в лицо Блэку и продолжал еще презрительнее:

— Вас укачает в первый же день, потому что меня не проведете, вы — сухопутное явление, сэр!

И, обращаясь к Стибу, сказал уничтожающе:

— Пономарь, чистый пономарь! Вы ведь не хотите, чтобы вместо обеда вам пели отходную, сэр?

Блэк, однако, не смутился. Он ответил не без язвительности очень вкрадчивым голосом с вдохновенными переливами:

— А смею спросить, сэр, известно ли вам, как приготовляются телячьи ножки, соус миланез? Нет? Неизвестно? Или, может быть, вы предпочитаете мозги с сухарями? Вам, конечно, известно, что зеленый французский горошек прекрасно подходит как к свиной, так и к телячьей отбивной? Отчего бы, вместо нападок, вам не проэкзаменовать меня, сэр?

И сейчас же обратившись к Стибу, низко и почтительно кланяясь и тем показывая, что знает его и ценит много выше какого-то Деккера, Блэк конфиденциально сообщил:

— Вы, сэр, — гениальнейший репортер нашей эпохи. Вы, конечно, понимаете, что, когда с детства находишься в плаваниях, поневоле делаешься поваром. Ведь кухарок на кораблях нет, а коки готовят прескверно, и человек, привыкший к изысканному столу, должен уметь сам помочь себе.

Стиб рассмеялся, уже симпатизируя этому повару с похоронным лицом и наклонностью к иронии шекспировского могильщика. Он с любопытством ждал ответа Деккера, недоумевая, почему морской волк так свирепо обрушился на Блэка, и считая это лишь обычной манерой разговоров при найме. Но Деккер заговорил повышенным тоном:

— Пошел, пошел, мошенник, от тебя за целую милю пахнет арестантской кашей, а не соусом миланез! Поворачивайся живее, молодчик!

Но молодчик не обнаруживал желания исполнить этот совет. Он повернулся, но к Стибу, и зашептал ему что-то, от чего тот громко рассмеялся. Деккер размахнулся трубкой и сердито топнул правой ногой, чем и выдал тайну, из какого материала сделана нога. Она была деревянная, и если эта подробность деккеровского туалета не сразу бросалась в глаза, то едва ли не ей он был обязан своей популярностью. По крайней мере за глаза его никто не называл по фамилии, но с трогательным единодушием все колебались между двумя прозвищами: одноногий черт и безногий дьявол. Деревянная нога была еще и барометром деккеровского настроения. Короткое постукивание ею означало легкое волнение, постукивание с длительными перерывами — приближение бури и, наконец, топот без ритма и порядка — уже разразившийся шторм.

Завсегдатаи деккеровской конторы знали эти симптомы и обычно принимали их в расчет. Но Блэк, повар или жулик, был, очевидно, новичком. Он насмешливо взглянул на деревяшку и даже усмехнулся. В тот же миг она начала методично постукивать с длительными, но правильными промежутками, а трубка ожесточенно задымила. Кто знает, чем окончилась бы эта сцена, если бы из каюты не выскочила вдруг миссис Деккер, на вывеске значившаяся под инициалами К. Привычным ухом уловив знакомый стук, она торопливо, насколько ей позволяла несколько уклонившаяся от нормы полнота, явилась спасать положение и сразу набросилась на Блэка:

— Что случилось? Или вы сошли с ума? Разве вы не видите, что он сейчас затопает без всякой системы и порядка, как испортившийся мотор? Боже мой, какой же вы олух! Вон отсюда, немедленно проваливайте вон, если вам дорога ваша челюсть. Вон отсюда!

Миссис Деккер дышала энергией. Она схватила Блэка за воротник и повернула его к мосткам. Потом с ловкостью опытного вышибалы она подтолкнула злосчастного повара, и он по инерции легко покатился по мосткам. С трудом задержав свой бег на набережной, он закричал, обращаясь к хохотавшему Стибу:

— Сэр, неужто вы не видите, что Деккер и К° сошли с ума? Спускайтесь сюда скорее, пока они не вышвырнули и вас!

Деккер заревел, как пароходная сирена, и хотел кинуться вниз, но был перехвачен супругой, усадившей его на пустую бочку. Стиб задыхался от смеха. Ему почему-то нравился Блэк, и он сказал Деккеру:

— Успокойтесь, сэр. Вы ведь забываете, что решающий голос в этом случае принадлежит не нам с вами, а повару мистера Визерспуна. Я отведу старикашку к нему, и если паче чаяния он будет принят, вы все равно получите ваши комиссионные, потому что мы нашли его все-таки при вашем посредничестве.

Стиб поднял фуражку (он уже одевался, как завзятый моряк) и сошел с барки. Блэк подобострастно последовал за ним. Деккер отдышался и заворчал:

— Ну и ладно, я очень рад! У этого старого негодяя такая рожа, что только сосунок вроде Стиба его не разгадает. Это или жулик, или сыщик, все они на одно лицо! Наплачетесь еще, вспоминая старого Деккера, который если и надувал вас, то честно, не поставляя бракованного товара.

Стиб, конечно, не слыхал этих поздравлений. Он с чисто мальчишеской гордостью влез в небольшой катер с "Сидонии", ожидавший его, так как он ежедневно наведывался на судно, взял с собой Блэка и повез его к повару.

Повар мистера Визерспуна только что приготовил какое-то изысканное блюдо и в тягостном раздумье глядел на поваренка, сосредоточенно натиравшего медную кастрюлю. Ноздри полуголодного поваренка раздувались от запаха еще шипевшего кушанья, и это трепетание служило предметом горьких размышлений его патрона. Порядочный человек не будет раздувать ноздри, как лошадь, а лишь слегка поведет носом, чтобы оценить тонкий запах. Как дорого дал бы повар сейчас за присутствие такого человека, такого ценителя! Повар был одинок, как Наполеон на острове Святой Елены среди тупых прислужников и сторожей.

Царственным жестом он открыл иллюминатор и уже занес руку с кастрюлей, чтобы выбросить свое творение за борт, если человечество недостойно оценить его. Но в это время раздался стук, вошел мистер Стиб в сопровождении какого-то человека и обратился к нему:

— Дорогой сэр, испытайте-ка этого кандидата. Повар остановил занесенную руку, поставил блюдо на стол, презрительно оглядел Блэка и процедил:

— Сэр, попробуйте это кушанье и, не выражая восторгов, скажите мне, как оно приготовлено.

Блэк низко поклонился.

— Я бесконечно тронут, сэр, — ответил он, — что вы даете возможность мне, я бы сказал, причаститься творению гения. Я робею и прошу заранее отнестись ко мне с должным снисхождением, так как я претендую лишь на роль ремесленника, вашего скромного помощника.

Этих слов было бы достаточно, чтобы ими одними покорить полубога. Но Блэк, прекрасно имитируя волнение, отрезал небольшой кусок кушанья, обмакнул его в соус, понюхал и положил в рот. Медленно пережевывая, он закрыл глаза и покачал головой, одновременно выражая этим восторг и преклонение. Затем он произнес:

— Я могу назвать вам, сэр, все составные части этого божественного яства. Но, сэр, это прозвучало бы оскорблением для ваших ушей, потому что творчество — это гармония в соотношении частей.

Полубог протянул ему руку и сказал Стибу:

— Я удовлетворен, сэр. Так может выражаться лишь тонко чувствующий человек. Я не нахожу, чтобы требовалось дальнейшее испытание.

И, повернувшись опять к Блэку и снова пожав ему руку, он сказал:

— Поздравляю вас, сэр, вы приняты!

 

СТРАДАНИЯ ЛОРДА ЭБИСИ

В самом начале августа, в назначенный день Стиб уже освоившийся с морской трубкой, встречал остальных пассажиров на борту "Сидонии". Он волновался. Он хорошо понимал путь судьбы репортера. Математически этот путь всегда образует острый угол. Взлет, секунда на вершине и падение по прямой вниз, в забвение, в Лету. Вершина его славы была близка. Быть может, в последний раз устремлены на него с набережной тысячи взоров. Он не сомневался, что никакой Атлантиды нет. Через несколько дней или недель, не все ли равно, когда "Сидония" вернется обратно после безрезультатных поисков в эту же гавань его имя уже будет похоронено на дне океана вместе с Атлантидой и памятью о ней. Никто не встретит его, никто не обернется при звуке его имени, и только люди с хорошей памятью, этим проклятием для всех развенчанных героев насмешливо улыбнутся вслед неудачному репортеру. Впрочем, сегодня было еще рано думать об этом. Надо было торопливо насладиться последними мгновениями славы.

Первым на пароход прибыл лорд Эбиси в сопровождении профессора Ойленштуса. Не заглянув даже в каюту, куда отправился профессор, лорд в волнении стал прогуливаться по палубе. Его волнение было, впрочем, скрыто под обычной невозмутимостью и строгостью. Но не видевшие лорда со дня его отъезда из Америки находили, что он сильно похудел и даже состарился. Профессор же за это время с изумлением заметил, что лорд совершенно перестал шутить и морщился, когда шутил кто-нибудь другой. Профессору почти не представлялось случая сказать теперь "нет", когда лорд говорил "да", просто потому, что лорд обо всем высказывался теперь с необычайной осторожностью, не решаясь что-либо утверждать; кроме того, лорд не читал больше газет и слышать не хотел об Атлантиде. Получив телеграмму с извещением о дне отхода "Сидонии", лорд так изменился в лице, что профессор заподозрил его в трусости. Профессору тем труднее было понять лорда, что он сам теперь почти уверовал в Атлантиду, причем лорд своим молчанием, может быть, больше сделал для этого, чем газеты всего мира.

Когда мисс Сидония об руку с Визерспуном взошла на борт, Стиб взволнованно приложил руку к жилету, потому что был уверен, что сердце его в эту минуту изменило положение и прильнуло к ребрам. Так хороша была Сидония, которой он до сих пор не видал. Она прошла в сопровождении горничной и Тома (она привыкла к мальчику и решила не расставаться с ним) в свою каюту, а Стиб присоединился к лорду и стал вместе с ним молча расхаживать но палубе. Стиб забыл о славе, о будущем, о зрителях. Какая там Атлантида! Стиб нашел предмет, достойный покорения, обладания, преклонения, чего угодно, но этот предмет, пожалуй, был еще недоступнее Атлантиды. Между Сидонией и Стибом был не океан, а мистер Визерспун, и преодолеть это препятствие представлялось маловозможным.

Лорд и репортер долго шагали рядом. Согласно традиции сильных переживаний, происходящее часто казалось им сном. Но мисс Сидония хотя и была похожа лишь на мечту миллиардера, однако ее именем был назван корабль, и ее реальное существование доказывали сундуки, горничная и Том. Что же касается мистера Визерспуна, то его тяжелой походки не выдержал бы никакой сон. Мистер Визерспун подошел к своим спутникам и, широко улыбаясь, сказал:

— Итак, мы отплываем. Согласно выработанному плану, мы отправляемся на то место, где вами, милорд, были выловлены знаменитые водоросли. Там мы спустим водолазов, и, может быть, кто-либо из нас спустится сам.

Стиб вздохнул и оглянулся. На набережной махали платками. "Сидония" медленно отчаливала. Стиб вспомнил о славе, достал свою записную книжечку и вместо платка помахал ею. Лорд устало отвернулся, извинился и ушел в свою каюту. Тоска грызла его, и он не находил себе места. Даже улыбки мисс Сидонии, соперничавшие своим блеском с ярким солнцем, не веселили его. Он не выходил из своей каюты, плохо спал и с трудом переносил присутствие профессора, не решаясь смотреть ему в глаза. Он избегал встреч со своими спутниками и не замечал, каким соревнованием окружили девушку миллиардер и репортер. Прогуливаясь на третий день плавания в полном уединении по палубе и огибая одну из дымовых труб, лорд услыхал голоса Сидонии и Стиба. Не в его правилах было подслушивать частные разговоры, хотя когда-то он выдавал премии за перехваченные дипломатические документы. Но Сидония задала Стибу такой вопрос, ответом на который лорд слишком интересовался, чтобы не воспользоваться случаем получить желанное разъяснение. Сидония кокетливо спросила:

— Скажите, мистер Стиб, каким образом у вас зародилась великая мысль об Атлантиде?

Лорд затаил дыхание и прислушался. Это не было подслушиванием, ведь ответ Стиба, как и дипломатические документы, принадлежал истории. И лорд услыхал этот ответ, произнесенный с горячностью опытного актера:

— О, мисс Сидония! Если хотите, мир обязан этим открытием скорее вам!

Сидония звонке" расхохоталась. Мы должны заметить, что ни всплески волн, ни излюбленные многими авторами колокольчики никак не могли идти в сравнение с ее смехом. Вероятно, поэтому горячность Стиба сразу повысилась еще на несколько градусов, достигая почти горячечной температуры. Он воскликнул:

— Это истинная правда, мисс Сидония! Ведь вы же, наверное, верите в бога, ни разу не видав его.

Сидония рассмеялась еще звонче.

— Атлантида, бог и я — это тройственный союз с подозрительными целями, мистер Стиб!

— И тем не менее! Я скажу вам чистую правду, Сиди! Чистую и напрямик. Никаких научных знаний у меня нет. У меня есть голова на плечах, хороший аппетит и способность мечтать. Когда голова устает, а аппетит предъявляет свои права, я спасаюсь в мечтах. Я люблю воображать себя путешествующим с любимой девушкой. Я никогда не представлял себе ее лица. Но когда увидел вас, я сразу понял: это были вы. Так, вы никогда не видели бога, но узнали бы его, если б он явился вам.

— Мистер Стиб, — взмолилась Сидония, — оставьте бога! При чем тут Атлантида?

— А вот при чем. Когда я путешествовал с вами — да, Сиди, я настаиваю, — с вами, и ни с кем другим, — когда мы плыли на корабле, и, может быть, это было на этом самом месте, вы спросили меня, где мы находимся. И я поэтически ответил вам: над Атлантидой. И тогда мне в голову пришла мысль: а может быть, Атлантида еще существует? Собственно, даже не эта мысль, а другая: нельзя ли подработать на Атлантиде? Остальное вам понятно. Для меня Атлантида — это вы. Мечта, слава, любовь, жизнь, Сиди!..

Оттенки в голосе Стиба приобрели уже невероятную певучесть и вкрадчивость, но лорд Эбиси не слушал более.

Шатаясь, он повернулся, снова ушел к себе в каюту и упал в кресло. Он всегда презирал Стиба, считая его неучем, недоучкой и невоспитанным. Но личное признание Стиба, что Атлантида им не открыта и даже не изобретена, а просто выдумана, что он не остановился перед тем, чтобы морочить весь мир, потрясло лорда. Теперь его охватило чувство брезгливости, подобное тому, через которое ему пришлось пройти в бракоразводном процессе, знакомясь со лжесвидетелями и продажными адвокатами. Ему казалось, что он вместе со Стибом инсценировал грязную картину, необходимую для развода по законам Соединенного Королевства. Но, к сожалению, развестись с несуществующей Атлантидой было труднее, чем с живой танцовщицей, приходилось ждать естественной смерти этой вымышленной супруги.

Повар мистера Визерспуна изощрялся в своем искусстве. За обедом настроение лорда несколько улучшилось, тем более что профессор ничего не подозревал о его недавнем открытии. Лорд пытался прочесть на лице Визерспуна тайну его увлечения Атлантидой. Лорд внимательно прислушивался к оживленному застольному разговору. Мисс Сидония весело щебетала, обращаясь к Визерспуну:

— Я в восторге от нашего путешествия и с нетерпением жду, когда же мы начнем изыскания. Ах, я так хотела бы сама проникнуть к атлантам и первой увидеть их страну. Держу пари, что ваше горячее желание — попасть прямо на атлантскую биржу. Кстати, вы не преподнесете им в подарок парочку ваших пароходных акций, они, кажется, невероятно упали в цене, и такой подарок не будет для вас слишком разорителен?

Визерспун вздохнул, но без всякой горечи.

— Вы шутите, Сиди, а мои несчастные акции, кажется, действительно можно считать погибшими. Я бы с удовольствием подарил их атлантам, но боюсь, как бы они не обиделись за такой бесценный подарок (в голосе Визерспуна послышалась легкая ирония, и лорд насторожился). Вы не представляете себе, как мне обидно, не говоря уже об убытках, что акции, подписанные мною, так полетели, словно люди решили, что у меня нет ни цента за душой.

— Чем же вы искупили эту обиду? — насмешливо спросила Сидония. — Вы не из тех, кто прощает обиды.

— Вы правы. Я скупил их все до одной.

При этом Визерспун снова горестно вздохнул, а Сидония расхохоталась.

— Да, в таком случае атланты их не увидят! Я знаю: то, что скупает Визерспун, назад не возвращается. Во сколько новых миллионов оцениваете вы ваши вздохи?

Визерспун пожал плечами.

— Не знаю. Я решил рискнуть. Если до сих пор атланты не потопили ни одного парохода, очевидно, у них были на это веские причины, и я не знаю, почему, собственно, им следует начать заниматься таким грязным делом после блестящего открытия мистера Стиба и лорда Эбиси. Что с вами, милорд? Вы отказываетесь от пудинга?

Лорд порывисто встал, откинув кресло. Он с бешенством взглянул на Визерспуна и пробормотал:

— У меня… у меня… я боюсь морской болезни!

— Вы? Опытный путешественник и ловец морских водорослей?

Но лорд уже скрылся в дверях. Он был слишком потрясен. Итак, самое грандиозное научное открытие нашего времени оказалось только грандиозной спекуляцией опытного биржевика. Визерспун искусственно вызвал падение нужных ему акций и скупил их за бесценок. Теперь ему, понятно, совершенно необходимо, чтобы открытие Стиба оказалось вздором.

Лорд страстно желал, чтобы Атлантида оказалась самой подлинной реальностью, всплыла из вод и обстреляла флоты всех держав мира — тогда акции Визерспуна упадут до нуля и разорят своего наглого владельца. Но лорд хорошо знал, что даже английский, самый мощный в мире, почти патентованный бог бессилен в таких делах.

Пассажиры посылали лакеев справляться о здоровье лорда, но вовсе не замечали его отсутствия. Стиб не отходил ни на шаг от Сидонии, Визерспун мысленно посылал его к черту и утешался близким крахом его гипотезы. В расчеты Визерспуна вовсе не входило долгое плавание, а ему нужно было еще выбрать момент для предложения. Поздно вечером он все-таки улучил минуту, но не успел начать приготовленную фразу о своем прочном сердце и не менее прочном кармане, как вдруг, к живейшей радости Сидонии, появился матрос и заявил, что капитан просил мистера Визерспуна немедленно к себе, так как по радио получены чрезвычайно важные новости. Визерспун выругался и ушел. На смену ему с уверениями о таком же прочном сердце, но несколько более воздушном кармане немедленно явился Стиб. Но не успел он докончить фразу, как снова прибежал Визерспун и, задыхаясь от волнения, не обращая внимания на Стиба, крикнул:

— Сиди, я требую немедленного ответа, потому что новости необычайные! Хотите вы быть моей женой или нет?

Стиб даже рот раскрыл от такой невероятной стремительности, но Сидонии она совсем не понравилась. Она подняла голову и гордо ответила:

— Я не решаю вопросов жизни в пять минут, мистер Визерспун! Мы не на бирже, и я еще не расписала себя на акции.

Визерспун топнул ногой, бешено взглянул на Стиба и процедил:

— Должен ли я понять ваши слова как отказ?

— Если хотите, то я не имею ничего против. Визерспун повернулся на каблуках и, уже уходя, иронически крикнул через плечо:

— Желаю вам счастья в Атлантиде!

Сидония была взволнована. Инстинкт влюбленного подсказал Стибу, что, успокаивая ее в эту минуту, он мог бы кое-чего достичь. Но инстинкт репортера властно вмешался и испортил все дело. Против воли у него вырвались слова:

— Дорого бы я дал, чтобы знать эти невероятные новости. Вы не знаете, о чем он говорил?

Он сейчас же понял свою оплошность. Дороже, чем за новости Визерспуна, он дал бы сейчас за то, чтобы эти слова не были расслышаны Сидонией. Он воскликнул, простирая к ней руки:

— Сиди, дорогая Сиди, не могу ли я истолковать ваш отказ этому грубияну в мою пользу?

Но Сидония резко ответила ему:

— Сами вы грубиян, сэр! Невоспитанный и неумеющий обращаться с женщинами! Оставьте меня!

И ушла, оставив Стиба обескураженным, хотя и быстро успокоившимся. Во всяком случае он хорошо спал в эту ночь, чем вовсе не мог похвастаться лорд Эбиси. Совесть, сестра бессонницы и мать тоски (прочие определения смотри у поэтов), не давала ему уснуть. Ему казалось бесчестным скрывать дольше тайны Атлантиды от своего лучшего друга — от профессора. Лорд не мог мириться с этим и утром отвел профессора на палубу для объяснений.

Профессор щурил глаза, готовясь выслушать важное со общение и радуясь, что, наконец, представляется возможность сказать "нет" в ответ на забытые уже лордом парадоксы. Профессор любил своего патрона. Он ласково сказал, желая порадовать лорда:

— Ну, вот, милорд, мы, кажется, прибыли к тому месту, где мы с вами выловили наши знаменитые водоросли. Кто знает, может быть, скоро увидим и Атлантиду.

— Будь она трижды проклята! — закричал лорд и прибавил, видя ошарашенное лицо профессора, в первый раз услыхавшего такие слова от английского аристократа:

— Простите, профессор, но я больше не в силах выносить все это. Я умоляю вас выслушать меня и понять.

И, насколько это возможно для бывшего министра Соединенного Королевства, лорд принес полное покаяние и сообщил профессору, что и прочие участники экспедиции дурачат мир и друг друга. Профессор был верующим человеком. Он даже посещал собрания методистов. Он смог только воскликнуть в ответ:

— Творец мой! Это утлое суденышко не может выдержать столько лжи! Этот груз слишком велик для него! Ты покараешь этих нечестивцев, но пощадишь меня, как пощадил Лота!

Сидония и Стиб гуляли по палубе. Девушка простила репортера, и шансы его снова поднялись. Он с нетерпением ждал ночи, не без основания считая ее, согласно опыту многих поколений, более удобной для некоторых слов и жестов, чем яркий день. Он совсем забыл об Атлантиде. Когда они проходили мимо обоих ученых, Сидония посмотрела на море и закричала:

— Что это такое? Смотрите!

Лорд вздрогнул и невольно посмотрел по направлению ее взгляда.

— Что такое? — пробормотал он. — Это похоже на мину. Но откуда?

Сидония закричала не то радостно, не то испуганно, не без удовольствия вспоминая своего отвергнутого и уже прощенного ею поклонника:

— А Визерспун-то ошибся в расчетах! Атланты действительно собираются топить корабли! Ведь мы как раз над Атлантидой, неправда ли? Однако мина, кажется, похожа на обыкновенную. А может быть, это лодка? Да где же Визерспун?

Она нетерпеливо повернулась к мужчинам и с изумлением заметила ироничные улыбки на их лицах, когда она произнесла имя Атлантиды. Но не успела она возмутиться этим, как явился встревоженный капитан и ответил на все ее вопросы:

— Мистер Визерспун ночью пересел на пароход, шедший в Нью-Йорк, чтобы раньше нас быть там. Не знаю, заметили ли пассажиры, что мы тоже повернули обратно. Мистер Визерспун приказал мне не тревожить вас раньше времени, но положение усложнилось. Дело в том, что в Европе объявлена война, и я имею основание думать, что это мина одной из воюющих держав. Мистер Визерспун просил кланяться вам, его дела не терпят отлагательства.

Таковы были необычайные новости миллиардера. Он поторопился не напрасно. Пароходные акции падали, но уже не из-за Атлантиды. Ему приходилось спасать свое состояние, и он лихорадочно искал новых комбинаций по закупке оружия и зерна. На суше акционерная компания "Амазонка" уже выпустила новую рекламу: три двойных флакона нашего замечательного средства так укрепляют черепную коробку, что пули не пробивают ее, а скользят по ней легко и безболезненно.

А пассажиры "Сидонии" ничего не знали. Но они не успели обменяться впечатлениями, не успели возмутиться поведением Визерспуна, не успели даже осмыслить слова капитана и спросить, кто с кем воюет, как раздался крик с мачты:

— Капитан, вторая мина, и совсем близко! Капитан побежал на мостик, крича на ходу:

— Пассажиры — в трюм, команда — по местам! Матросы выбежали и отстранили пассажиров. Сидония, совершенно растерявшаяся от бегства Визерспуна и не доверяя уже больше никому, вспомнила о своем маленьком друге и, чувствуя необходимость в близости живого существа, завопила:

— Том, Том!

— Я здесь, мисс, — ответил Том.

Он скатился с мачты, откуда наблюдал мины.

— А ведь здесь веселее, чем я даже думал!

Но его никто не слушал. Все побежали вниз. Сидония схватила Тома за руку, ее подхватил Стиб, и вместе с лордом и профессором они вбежали в салон. Стиб запер дверь.

— Не забудьте, — объяснил он, — у нас водонепроницаемые перегородки. Есть шанс, что мы только пойдем ко дну, но не утонем.

В это время раздался взрыв, не раз описанный батальными беллетристами. Стиба отшвырнуло к стене, столовая завертелась и свет погас. "Сидония" пошла ко дну.

 

НЕЧТО О КОРОЛЕВСКОЙ ВЛАСТИ

Мы должны сделать, может быть, несвоевременное, как с точки зрения развития нашего романа, так и с точки зрения нашей эпохи, признание: мы сами когда-то были образцовыми, мы сказали бы даже — идеальными читателями произведений изящной литературы. Мы хотим этим сказать, что, раскрывая книгу, мы заранее дарили наше полное доверие автору, никогда не подозревая его в жульничестве, и не наша вина, если автор в дальнейшем этого доверия не оправдал. Мы, кроме того, глубоко переживали и так называемый кризис искусства, на который не одна патентованная ручка излила всю свою чернильную душу. Мы любим фантастику, мы видели, как осуществлялись в жизни романы Уэльса, как потрясла мир фантастика Руссо и Ленина и как язвительно жег этот же мир смех Свифта. И мы склонились к распространенному мнению, что болезнь современной литературы излечится фантастикой, корнями глубоко уходящей в быт, а ветвями — в фантазию творца, раскидывающуюся выше и шире знакомой даже астрономам Вселенной. Что такое фантазия? Не более, как опыт алхимика, не знающего точных законов химии и соединяющего в разных комбинациях элементы в надежде на счастливую случайность — напасть на формулу золота. Алхимия имела свои традиции и свой ритуал. Мы соединяем новые элементы, но мы сохраняем традицию. Традиционностью нашей фантастики мы хотим подчеркнуть найденную нами формулу. Увы, она не открыла золота, она лишь подтвердила, что золота открыть нельзя или нет смысла.

"Сидония" пошла ко дну: непроницаемые перегородки замкнулись, в темноте изолированного салона лежали бесчувственные тела пассажиров.

Первым очнулся благодаря своим незаурядным физическим качествам Стиб. Он встал, ощупал голову, схватился за записную книжку и проделал два-три гимнастических упражнения. Не обнаружив никаких изменений в своем организме, он прислушался. За черными иллюминаторами что-то глухо переливалось и ворчало. Стиб знал: это океан. Вспомнив о перегородках, он мрачно усмехнулся. Смерть от удушья вряд ли привлекательнее смерти утопленника. Воздуха ведь надолго не хватит.

Два обстоятельства угнетали Стиба: мрак и тишина салона. Он мог глядеть смерти прямо в глаза, но он боялся одиночества. Он кинулся к буфету, нащупал дверцу, достал свечи и зажег их. "Сидония", слегка покачиваясь, медленно погружалась. Стиб с замирающим сердцем оглянулся и увидал на полу тела своих спутников. Они были уже мертвы или лежали без сознания. Мисс Сидония распростерлась на ковре. Стиб подумал о том, что он любил эту девушку десять минут назад и жаждал ее. Сердце его подкатило к горлу. Не в силах осознать смерть и свое одиночество, боясь, что спутники его уже не дышат, боясь сойти с ума, он направил свои мысли и чувства на одну Сидонию и на свою любовь. Он кинулся к ней, уложил ее на диван, стал на колени и взглянул в ее лицо, бледное в игре теней от свеч. Стиб боялся приложить ухо к ее сердцу. Он думал: если она умерла, может быть, это лучше для нее, но для меня…

Нет, мир не может существовать без огня! Пусть потухнут солнца, лампы и доменные печи, пусть бродят по земле жалкие обезьяны, не знающие ни спичек, ни трута, пусть даже молния не зажигает ни одной ветки — и все равно в мире вспыхнет темное, древнее, жгучее пламя, отблеск потухшего солнца, зарево многих миров. И здесь, на огромной глубине океана, в погружающемся склепе, за пять минут до смерти, в душе Стиба медленно всколыхнулось и разгорелось это пламя, и, может быть, ничем не затмеваемое, единственный борец со смертью, оно был властнее, чем в надводном мире, где земля, солнце, бирж и война. Стиб поднял обеими руками голову Сидонии прижал свои губы к ее губам. Теперь он сам тонул, как корабль, и стучащее сердце, как вода, наполнило его уши странным, далеким звоном.

О сила древнего пламени! Твое дыхание, срываясь с губ матери, согревает уже похолодевшие руки ребенка. И губы Сидонии раздвинулись, своей влажностью и теплотой и холодком зубов заставив Стиба вздрогнуть, глаза ее полуоткрылись, и руки, которым мозг еще не сообщил о катастрофе, ее еще земные руки инстинктивно запротестовали. Она оттолкнула Стиба и приподнялась. Она еще ничего не понимала, и она не догадывалась о древнем пламени, разгоревшемся за водонепроницаемыми перегородками. Но это пламя сжигало Стиба и властно диктовало ему необычайные по скорости решения, не дав даже сделать паузу радости по поводу воскресения Сидонии. Только сердце его окончательно изменило свой мерный ритм и бешено прыгало. Он удержал Сидонию за руки и заговорил громким задыхающимся шепотом великого Эроса:

— Сиди, мы заживо погребены. Это не фантазия репортера и не сделка Визерспуна. Может быть, нам остается четверть часа жизни. Сиди, вы не откажете мне, вы не имеете права. Это последняя и единственная радость, которая остается нам в жизни, и ради которой только и стоит умереть. Здесь нет ни пастора, ни свидетелей. Нам не у кого спрашивать разрешения. Мы не можем нарушить ничьих приличий. Но мы не смеем умереть, не выполнив нашего предназначения — мужчины и женщины. Сиди, я не спрашиваю вас, согласны ли вы стать моей женой, женой до гроба и даже за гробом, потому что мы уже в гробу, и вы не смеете отказать мне в предсмертной мольбе моей души и вашей, если мы только способны понять ее тайный, ее властный голос.

Обстоятельства действительно громко говорили голосом воды за иллюминаторами в пользу предприимчивого репортера, по привычке выбрасывавшего по тысяче слов в секунду, и в этом голосе не было ни одного довода в пользу целомудрия. Близкая смерть с ее гарантией от всяких последствий и абсолютная посмертная тайна — какая девушка устояла бы перед такими аргументами? Брак, флирт, честь — остались на земле. Сидония не сказала ни да, ни нет. Она бессильно склонилась на плечо Стиба, ничего не соображая, в отчаянии от его беспощадных слов о смерти, ища опоры у последнего живого человека.

В ту минуту, когда рука Стиба пыталась устранить вещественные преграды к осуществлению его желания, то есть попросту незаметно расстегивала первую пуговицу платья Сидонии, а Сидония, казалось, не склонна была придавать этому обычного на земле значения, Том вылез из-под стола, уселся на полу и широко раскрытыми глазами уставился на таинственные действия, происходящие на диване. Затем он кашлянул и заявил:

— Мистер Стиб, мне кажется, что-то произошло. Сидония вырвалась из рук Стиба, поправила прическу и произнесла все те же слова, которые богиня целомудрия веками суфлирует своим поклонницам:

— Мистер Стиб, вы сошли с ума!

Возможно, что на этот раз богиня и не очень заблуждалась. Стиб был близок если не к безумию, то к бешенству. Он закричал, вскакивая с колен:

— А! Я сошел с ума? Хорошо. Так вы будете женой сумасшедшего, и только!

Стиб отломал ножку кресла и кинулся на чистильщика сапог. Сидония вскрикнула и, окончательно растерявшись, закрыла глаза. Том, однако, по молодости или вследствие иного воспитания, не ожидал событий с такой пассивностью. Он юркнул под стол, фыркнул, схватил с профессиональной ловкостью ногу Стиба и крепко прижался к ней. Стиб с большим трудом стряхнул Тома, едва сохранив равновесие. Но лишь только пылкий влюбленный укрепился на обеих ногах, как очнувшийся профессор Ойленштус схватил за другую ногу репортера и, глядя на него с пола честными, осуждающими, методистскими глазами, торжественно произнес:

— Мистер Стиб, я не спал и слышал все. Вы забыли, что браки заключаются на небесах, а вы собирались совершить уголовное преступление, не говоря уже о нарушении вами всяких понятий о нравственности.

Стиб расхохотался и заревел:

— Вы, кажется, не понимаете, что мы идем ко дну? Уголовное преступление! Может быть, вы еще назовете соответствующую статью закона? Можете вы сообразить, что здесь нет больше законов, что они никому не нужны, как и ваши знания, вы, глупая сова (приблизительный перевод фамилии профессора с немецкого)! Отпустите мою ногу или я пошлю вам внушительное предупреждение о вашей близкой смерти!

Стиб махал ножкой от кресла и прыгал вокруг профессора на одной ноге. Но тот крепко держал его вторую ногу и, не повышая голоса, упрямо, настойчиво повторял:

— Вы клеветали на Библию, вы оскорбили девушку и угрожали старику. Все это зачтется вам.

— Ах, так, — закричал Стиб. — Распишитесь в получении!

Он ударил профессора по голове, и тот откинулся на пол, выпустив наконец ногу Стиба. Но напряжение спало, Стиб почувствовал странную усталость и опустился на диван. Том забился в угол, сжимая кулаки. Сидония подбежала к нему и обняла, как будто защищая. Стиб зевнул, вытянул руки, потрещал суставами, начал насвистывать мотив из оперетки, оборвал его и повернулся к Сидонии:

— Сиди, ваше преступление еще больше моего, если только на свете существуют где-нибудь истинные человеческие законы.

— Странным именем, однако, вы называете отмену Habeas corpus, сэр.

Стиб испуганно обернулся. В углу сидел лорд Эбиси, приподнявшись на руках, и бесстрастно глядел на него.

— Стыдитесь, сэр, — продолжал он. — Вы забыли, что вы — англосакс. В мире есть писаные законы, продиктованные целесообразностью, их издают и отменяют короли и парламенты. Но есть и неписаные законы, законы традиций. Власть королевская или демократическая здесь еще не установлена, это правда. Но пренебрегать законами традиций только потому, что вас отделили от земли несколько жалких миллионов тонн воды, или потому, что вам предстоит встреча с таким пустяком, с точки зрения джентльмена, как смерть, недостойно порядочного человека. Традиции говорят: уважение к седине, женщине и ребенку. Вы — не джентльмен, теперь я это окончательно вижу, вы отвергаете даже Habeas corpus, величайшую традицию величайшей страны.

Стиб обалдело замолк. В салоне раздавался только храп профессора, указывавший на то, что он еще жив. Храп усилился, перешел в сухой кашель, профессор поднялся на руках, отыскал глазами Стиба и сказал:

— Мистер Стиб! Я обвиняю вас в оскорблении религии перед лицом господа, в покушении на два убийства перед лицом законов любой страны и в нарушении нравственности перед лицом общества.

Стиб переводил взгляд с профессора на лорда и обратно. Наконец какая-то мысль озарила его. Он вскочил на стол и закричал с театральными жестами:

— Вы говорите о законах. Хорошо! У вас будут законы! Я для вас отныне — единственный источник закона, потому что мои мускулы сильнее ваших и потому что в руках у меня палка! Я провозглашаю себя королем. Я объявляю всем моим верноподданным: я не потерплю, чтобы кто-нибудь перечил моей воле! Власть дана мне от бога, и горе тому, кто усомнится в ее божественном происхождении! За оскорбление моего достоинства виновных ожидает смерть. Ваша жизнь, имущество и рабочая сила принадлежат мне, и власть моя самодержавна и неограниченна.

Он протянул руку и указал на Сидонию:

— А ты, женщина, принадлежишь мне, потому что я твой король. Так я решил для блага моих верноподданных. Чтобы не оскорблять их религиозных чувств, я предписываю тебе, лорд, как знатоку геральдики, составить подобающий брачный контракт при условии, что он будет выразителен и краток. Впрочем, я сам продиктую его. Вынимайте карандаш!

— Вы с ума сошли! — крикнул лорд.

— Я слышу это сегодня второй раз. Берегитесь! За третьим последует чья-нибудь смерть. Не заставляйте меня прибегать к палке! Будете вы меня слушаться, как вашего короля, или нет?

Лорд Эбиси вздохнул:

— Мне осталось жить несколько минут. Не стоит менять традиций. Я не желаю перед смертью кривить душой даже перед сумасшедшим. Я никогда не признаю вас своим королем.

История отдельного мира за непроницаемыми перегородками творилась с невероятной быстротой, вероятно, в темпе приближающейся смерти. Во всяком случае королевская власть и мятеж против нее возникли почти одновременно. Том спешно готовился к революции, завладев одним из стульев. Сидония плакала. Профессор, помолясь богу, робко высказался за демократическое правление. Стиб гордо отверг это предложение и дал присутствовавшим три минуты, чтобы признать его власть или решиться на все последствия карательных экспедиций. Но еще до истечения срока этого королевского ультиматума лорд Эбиси с неожиданной живостью вскочил на ноги, несколько раз вдохнул полной грудью и крикнул:

— Господа, мы столько времени разговариваем, спорим и даже проделываем резкие физические упражнения, а воздух нисколько не испортился. Пожалуй, вы будете низложены, Стиб, еще при нашей жизни.

Говорят, что великие открытия никогда не приходят одни. Они, как числа в рулетке, выпадают сериями, одно влечет за собой другое. Том пронзительно закричал:

— Смотрите, смотрите!

Иллюминаторы светились странным голубоватым блеском, словно луч далекой звезды дрожал и бился в стекле пронизав всю толщу воды. Стиб бросился к ближайшем иллюминатору и вскрикнул: стекло было разбито, и в салон проникал чистый воздух. Репортер обернулся и торжествующе заявил:

— Если на дне океана есть запасы чистого воздуха, то посмеете ли вы утверждать, что хоть один из ваши? законов не построен на зыбучем песке?

Дверцы буфетного прилавка медленно открылись, и оттуда вылез странный, подозрительно знакомый Стибу человек с грязными пятнами на лице. Он строго посмотрел на Стиба и внушительно сказал:

— Именем закона я вас арестую. Я — полицейский инспектор Бриггс, несколько знакомый по одному из ваших преступлений. Я все время следил за вами. Четыре месяца прошло, вы в моей власти.

Он отвернул борт пиджака и показал присутствовавшим свой полицейский значок. Потом он прибавил не без иронии:

— Я никогда не интересовался почвой, на которой построены законы науки. Факт присутствия чистого воздуха на дне океана говорит мне только одно: там, где люди могут дышать, они подчинены законам и полиции. Остальное меня не интересует. Все жалобы и иски присутствующие могут направить следователю.

— Слушайте, — сказал Стиб добродушно. — Последняя загадка в жизни, которая меня интересует: как вы попали сюда?

— Я был в буфете по делам кухни в минуту крушения, — ответил Бриггс. — Когда я понял, что больше скрываться не стоит, я смыл свои пластыри, сбросил повязки и вышел. Ведь я — младший повар "Сидонии" — Блэк.

Стиб опустился на пол в полном изнеможении. Захлебываясь от душившего его хохота, он сказал:

— Это замечательно! Это неслыханно! Я не король, я жалкое ничтожество! Профессор, я признаю: бог есть, и он всемогущ и вездесущ. Наиболее реальное его воплощение — нью-йоркский полицейский. Отныне я верю во все законы и во все кинофильмы. И подумать только, я сам настаивал перед старым Деккером, чтобы этого человека взяли на пароход!

— Мистер Стиб, — внушительно сказал Бриггс, — прошу вас встать и следовать за мной!

Стиб опять залился смехом, уже почти плача. Вытирая глаза, он пролепетал:

— Хотел бы я знать… а куда… куда вы меня поведете?

Бриггс оглянулся и остановился в нерешительности. Потом он улыбнулся, достал из кармана наручники и ответил:

— Во всяком случае, если мне даже некуда вас отвести, то я изолирую вас и позабочусь, чтобы вы не убежали. Я требую, чтобы вы надели наручники.

Стиб оборвал смех и вскочил на ноги. Ощерясь, он приготовился к бою и крикнул:

— Ну, довольно глупостей! Я не позволю вам пальцем меня тронуть, зарубите себе это на носу!

Бриггс двинулся к нему с угрожающим видом. Лорд и профессор, мстя Стибу за недавнее, поспешили на помощь закону. Еще секунда, и завязалась бы свалка, в которой Том собирался также принять живейшее участие, но еще не решил, на чьей стороне, потому что одинаково не прочь был посчитаться со Стибом и с представителем полиции, но вдруг Сидония пронзительно крикнула:

— Человек!

Все застыли с поднятыми кулаками. Дверь незаметно открылась, на пороге стоял человек в белом хитоне. Лучи проникли в салон и играли на всех предметах. Белый хитон слегка струился, словно от легкого ветра. Человек, пристально смотревший на путешественников, кивнул головой, улыбнулся и сказал глухим, приятный голосом:

— Н-на!

Это слово не значилось в словарях ни одного из известных путешественникам языков. Они молча глядели на странного человека, ничего еще не соображая. Профессор робко прошептал лорду:

— Что это значит? Что он сказал?

К лорду неожиданно вернулась жизнерадостность и былая забытая любовь к парадоксам. Поправляя свой немного растрепавшийся туалет, он шепотом ответил профессору: — Я полагаю, что слово это означает удовлетворение и догадку. Он, вероятно, сказал самому себе: я так и думал, это люди, если различие мнений они подкрепляют дракой.

 

ЧЕРЕЗ СЕМЬ НЕБЕС В МЫШЕЛОВКУ

Пассажиры "Сидонии" не знали и не могли понять, что с ними случилось. Они смотрели на незнакомца и не решались обратиться к нему за разъяснениями, сомневаясь, какой из земных языков понятен ему. Он же внимательно осмотрел каждого путешественника, нисколько не смущаясь их жадными ответными взорами, и затем произнес на ломаном, но все же английском языке, медленно выговаривая слова, как человек, давно не говоривший:

— Вы — англичане?

Бриггс, привыкший более других к дисциплине, вытянулся и ответил:

— Не все, сэр. Четыре американца, если считать мальчишку за человека, один англичанин и один немец. Сэр, как представитель полиции Соединенных Штатов Америки, я прежде всего обращаюсь к вам по криминальному делу. Я имею все основания к аресту этого человека (он указал на Стиба) и прошу вас оказать мне содействие как слуге закона.

Человек в белом хитоне рассеянно выслушал Бриггса и, так же медленно выговаривая слова, ответил:

— Мы не признаем преступлений, если они совершены не в нашей самой свободной в мире стране. У нас нет". Америкой договора о выдаче преступников. И я не думаю чтобы кто-нибудь из вас уже успел нарушить законы на шей страны, страны голубых солнц.

Лорд Эбиси с недоумением взглянул на профессора и пробормотал:

— Страна солнц? Может быть, взорвавшись, мы не утонули, а полетели вверх?

Торжествующий Стиб высунул язык и крикнул сыщику:

— Что? Не вышло? Какой позор для нью-йоркского сыщика! Зря наряжался поваром, а? Оказывается, полиция-то не всемогуща?

Но Бриггс сумрачно возразил:

— Погодите, где-то еще мы будем! Америка тоже самое свободное государство.

— Где бы мы ни были, а вряд ли нам будет хуже, чем вам в шкафу.

Незнакомец не выражал желания давать объяснения без расспросов со стороны заинтересованных лиц, он, по-видимому, никуда не торопился. Лорд Эбиси выступил вперед и с жестами профессионального оратора палаты лордов заявил:

— Сэр! Если звание ученого без представления научных трудов не вызовет вашего уважения, я указываю на то, что говорящий сейчас с вами был дважды облечен доверием короля и парламента Соединенного Королевства в качестве премьер-министра. А к Англии вы относитесь, очевидно, с законным уважением, как это следует из вашего первого вопроса о нашей национальности. Я прошу вас ответить мне на один только вопрос: мы находимся на дне океана?

Незнакомец спокойно кивнул. Лорд невольно сделал движение рукой, как бы ища около себя графин с водой, к которому ораторы обращаются в минуты крайнего волнения. Сильно дрогнувшим голосом он продолжал:

— Следовательно, мы в Атлантиде?

Незнакомец снова и по-прежнему равнодушно кивнул.

— Следуйте за мной, — сказал он.

Лорд с той же вежливостью обратился к нему:

— Не найдете ли вы возможным, сэр, понять побудительные причины нашего назойливого любопытства и ответить еще на один вопрос: куда вы приглашаете нас?

Незнакомец подумал и медленно ответил:

— Я боюсь, что беспорядочные объяснения только запутают вас. В свое время вы все узнаете. Я поведу вас пока седьмым небом на станцию межнебесных сообщений.

Все посмотрели друг на друга, а Бриггс даже энергично замотал головой, словно стряхивая какой-то дурман. Стиб слегка ударил его по макушке, возвращая голове прежнее устойчивое положение, и, радостно смеясь, в восторге еще большем, чем от недавней встречи с сыщиком, закричал:

— Кто посмеет сказать теперь, что репортер Стиб — не гений? Это мое небо, это мой колпак, это я догадался обо всем! Вспомните, господа, вспомните мою рекламу! Они называют это небом!

— Тише, — сказал профессор сурово. — Всякое небо заслуживает уважения.

Они вышли из салона и оказались в голубоватом сумраке. Разбитый остов "Сидонии" лежал на ровной и как будто стеклянной, полупрозрачной поверхности. Он весь был опутан лестницами, лестницы уходили вверх. Везде стояли подпорки, перегородки, машины, краны. Стиб взглянул наверх, схватил лорда за руку и крикнул:

— Я все понимаю! Они чинили свой колпак, когда мы свалились им на голову! Мы попали как раз в дыру, и они нас вытащили! Вы понимаете, это небо дает трещины, как и земное, и они покрывают его заплатами, как наша церковь! Какая счастливая случайность!

Незнакомец обернулся, внимательно посмотрел на Стиба и медленно сказал:

— Вы правы. Вы очень догадливы.

— Вам лучше знать, конечно, — проворчал профессор, — но не следует отрицать божественную волю в нашем спасении или приписывать ее случаю.

Незнакомец улыбнулся, ничего не ответил и повел своих спутников дальше. Людей не было на их пути. Только сверху доносился глухой шум, как будто там чинили мостовую.

— Это чинят небо? — спросил Стиб. — Вероятно, вода хлынула вслед за нами. Вообще, мы наверно причинили вам немало хлопот?

Незнакомец кивнул, ничем не выдавая своего отношения к этим хлопотам. Он вел путешественников все дальше по ровному голубоватому стеклу, прозрачному и нескользкому. Земные люди хотели все знать и не могли удержаться от вопросов.

— Простите, сэр, — сказал Бриггс. — Вы, кажется, сказали, что мы на седьмом небе. Должны ли мы понять ваши слова фигурально, как на земле, или мы должны понять их буквально?

Незнакомец вежливо отвечал на каждый вопрос.

— Это очень просто, — сказал он. — Мы не можем рисковать. Каждая дыра грозит нам смертью. Поэтому у нас несколько небес, всего семь. Лежащие ниже нас — запасные, на случай прорыва воды в главном, седьмом. Промежутки между небесами называются межнебесным пространством.

— Скажите, — спросила Сидония, — а у вас есть и земля или одни только небеса?

Незнакомец пристально посмотрел на нее.

— Да…

Он подумал и прибавил с особенной любезностью в голосе:

— …сударыня.

Том с нетерпением ждал своей очереди, чтобы задать вопрос. Дрогнувшим от волнения голосом он спросил:

— Сэр, а для чего эти перегородки? Незнакомец ответил и ему:

— Вертикальные перегородки служат как для прочности небесных сводов, так и для целей безопасности. Если бы прорыв произошел, как это бывало не раз, когда небо давало слишком сильную течь, перегородки автоматически отделили бы место происшествия от остальной части материка. Вода заполнила бы пространство между ними. Не проникая далее. Свод легко исправить, а насосы выкачивают воду из отдельной камеры очень быстро или спускают ее в земные озера.

— Сэр, — жалобно взмолился Том, для которого все эти объяснения были скучны и малопонятны, — а у вас есть пыль и люди чистят сапоги?

Этот вопрос остался без ответа.

Путешественники медленно шли вперед. Голубоватый свет внезапно усилился, но лился так равномерно, как будто светился воздух. Незнакомец, заметив впечатление, произведенное этим светом, сказал:

— Солнце № 5 погасло. Ваш корабль разбил его. Его скоро поправят. Сейчас свет дан из соседних камер.

Тогда люди земли поняли, почему пол и стены перегородок напоминали им стекло. Они свободно пропускали лучи мягкого света. Теперь свет был достаточно силен, чтобы можно было разглядеть и дальние предметы. Везде стояли странного вида машины, висели легкие, почти воздушные цепи, вздымались краны, насосы в форме огромных пушек задирали вверх тупые носы.

Незнакомец объяснил своим спутникам назначение некоторых машин. Насосы служили для откачивания воды, по особым трубам морская вода доставлялась в лаборатории, находившиеся на нижних небесах, где воду опресняли и разлагали на газы, необходимые для дыхания, то есть попросту делали из нее воздух. Краны передавали наверх тяжести и цемент для укрепления морского дна.

Они подошли к какому-то пустынному строению. Это была станция межнебесной железной дороги. Незнакомец предложил им войти в одну из дверей. Они оказались в комфортабельном вагоне. Незнакомец закрыл дверь, нажал какой-то рычаг, и вагон-лифт стал плавно и бесшумно опускаться, минуя без остановки встречные небеса. Том, вцепившись в окно, сосчитал их. Их было действительно семь. На каждом помещались огромные фабрики и заводы. Незнакомец объяснил, что здесь сосредоточено все производство Атлантиды. Даже многие съестные продукты производились здесь химическим путем, что не было новостью ни для кого, и в особенности для Тома и Стиба, не раз питавшихся консервами и на земле. Профессор тоже удовлетворенно кивнул головой и произнес наиболее распространенное немецкой слово: Ersatz.

Люди земли заинтересовались, откуда берут атланты энергию для всех этих колоссальных заводов и машин. Незнакомец объяснил им, что основной энергией служит давление массы океанской воды, которая приводит в движение особые гигантские поршни, заменяющие паровые машины. Кроме того, в Атлантиде известны некоторые способы наиболее удачного использования радия. Что касается угля, то его атланты по мере возможности стремились всегда избегать, потому что дым от его сгорания влечет за собой некоторые неудобства, связанные с частым очищением воздуха. Впрочем, иногда атланты прибегают и к углю.

Том, не отрывавшийся от окна, вскрикнул. Вагон миновал последнее небо, и внизу можно было совершено явственно различить крыши и купола, бульвары с редкими и чахлыми деревьями и даже пешеходов. В то же мгновение незнакомец нажал кнопку, и все окна закрылись ставнями. В вагоне зажглась электрическая лампа, но ландшафт исчез. Сидония возмущенно вскрикнула:

— Здесь не разрешается бесплатно любоваться видами? Незнакомец вежливо улыбнулся, но промолчал. Вагон продолжал опускаться. Все молчали. Наконец вагон остановился, и Том закричал:

— Приехали!

Незнакомец, однако, не торопился открывать дверь. Он подошел к телефону, висевшему в углу и тихо заговорил. Но, вне зависимости от силы его голоса, язык, на котором он переговаривался с неизвестными лицами, был незнаком путешественникам. Окончив разговор, они извинился за промедление и сообщил, что людям земли не придется долго ждать, так как к приему их все готово. Он снова нажал рычаг, и вагон опять двинулся, но уже не по вертикали, а по горизонтали. Они поехали по рельсам, проложенным, очевидно, по земле. Затем вагон внезапно остановился. Незнакомец молча отвесил низкий поклон, открыл небольшую дверь, замаскированную в стене, и скрылся в соседнем отделении. Стиб кинулся за ним, но дверь не поддалась его усилиям. В это же время вагон двинулся снова, и погасла электрическая лампа. Стиб нащупал выключатель, повернул — но свет не зажигался.

— Однако, — выкрикнул Стиб. — Нас, кажется, тщательно оберегают! Нам ничего не показывают. Но похоже на то, что и нас никому не показывают. Вы заметили, господа, что за всю дорогу мы не видели ни одного живого человека, за исключением этого, скажем мягко, чудака, который не без коварства нас покинул и лишил света?

Вагон вновь остановился. Дверь открылась, и в нее хлынули потоки голубого света. Когда путешественники смогли открыть зажмуренные глаза, они увидели перед собой нескольких людей в знакомых им уже белых хитонах. На хитоны, впрочем, были небрежно, но изящно накинуты легкие плащи с широкой пурпурной каймой. Один из этих людей, почтенного вида, с лысиной и брюшком, выступил вперед и обратился к путешественникам на хорошем английском языке:

— Пожалуйста, вы можете выйти. Вы приехали. Путешественники кинулись к выходу. Они оказались в большой зале с удобной, но странного вида мебелью. На стенах висело много зеркал, но совершенно не было картин, если не считать одного сложного чертежа. В большой нише находилось единственное окно с видом на часть какого-то города. Под окном лежала большая площадь, и на ней заметно было странное оживление. Человек с лысиной и брюшком, не дав путешественникам произвести более подробный осмотр, сказал:

— Господа, вы у нас в гостях. Мы позаботимся о ваших удобствах, и вам нечего беспокоиться. По некоторым причинам, объяснять которые сейчас не время, никто не должен знать о вашем пребывании в нашей стране. Попытки завязать сношения с внешним миром будут бесплодны. Вы можете сколько угодно наблюдать город из окна, но вас никто не увидит. Вы можете слушать голоса и шумы города, но ваших слов или криков никто не услышит. Акустика и свет в этом помещении подчинены нашей воле, а стены непроницаемы. Мы не будем ни в чем стеснять вас в пределах этого помещения. Все желаемое вы получите при помощи этих кнопок.

Он объяснил назначение каждой кнопки и потом нажал какой-то рычажок. Под сложным чертежом открылась дверь в коридор.

— Там вы найдете ряд комнат, обставленных для жилья. Должен только предупредить вас еще раз. Отсюда есть только один выход. Тот, через который вы прибыли. Не ищите других, вы их не найдете.

Он поклонился и вошел вместе со своими молчавшими спутниками в вагон. Дверь, вернее, стена, замкнулась. Путешественники остались одни.

С потолка заструились лучи, тонкие, как иглы. Они заплясали во всех направлениях, словно нащупывая каждое лицо. Затем, как в театре, когда прожектор направлен на одного актера, лучи окружили каждого из присутствующих и внезапно исчезли.

— Нас рассматривали, — закричала Сидония.

— Вернее, фотографировали, — угрюмо отозвался Бриггс.

Он был мрачно настроен и, как полицейский, не сомневался, что их сфотографировали в профиль и en face, как подозрительных личностей. Он не сомневался и в том, что где-нибудь уже проявляют отпечатки их пальцев.

— Мы должны осмотреть помещение, — крикнул Стиб. Все бросились в коридор. По обе стороны его был ряд комфортабельных спален. Но ни единой двери, напоминающей земную парадную или черную, никакого выхода они не могли найти. А судя по взгляду в окно и сравнению с другими домами, они помещались далеко не на первом этаже.

— Мы в тюрьме, — констатировал Бриггс.

— Она давно поджидала вас, — мрачно ответил Стиб с юмором висельника. — Посадив вас в шкаф, я еще раз оказался пророком.

 

ХОЗЯИН ЗАБЛУДИВШИХСЯ ГЛАЗ

Стиб предложил позавтракать. По времени это был скорее ужин. Но никто не возражал Стибу, когда он решил испробовать действие кнопок. В стене открылась труба, и оттуда выехали требуемые кушанья. Сидония расставила их на столе. Стибу и Тому голод не позволил интересоваться вкусом атлантических блюд. Но лорд был большим гастрономом и знатоком вин. По тому, как он поднял одну бровь выше другой, можно было заключить, что подводный повар не уступал полубогу мистера Визерспуна, а подводные погреба — собственным лорда Эбиси. Когда очередь дошла до овощей, лорд поднял на вилке нечто похожее на спаржу и вскрикнул:

— Мои водоросли, мои водоросли!

— Я никогда не сомневался в их существовании, — пробурчал профессор. — А в теплицу я все-таки не поверю, пока не увижу ее собственными глазами.

Когда голод был утолен, Сидония отнесла посуду в трубу, и посуда бесшумно уехала, а труба закрылась.

— Скатерть-самобранка, — закричал Том. — Мисс, а ведь я попал в сказку!

Лорд в первый раз погладил Тома по голове и серьезно сказал:

— Поди и приляг, дитя, и, может быть, проснувшись, ты забудешь эту сказку, чего я искренне желаю и тебе и себе.

— Ну, нет, сэр, — решительно ответил Том. — Тогда я лучше вообще не пойду спать!

Мораль и нравственность — такой же продукт просвещенного желудка, как легкая сонливость и икота. Дикари не знают их потому, что нормальное состояние их желудков — пустота. Люди цивилизованные забывают о них только на время затянувшегося промежутка между одной едой и другой. Насытясь, они вновь приобретают охоту к законодательству и к выполнению норм неписаного права. Поэтому Стиб после обеда почувствовал себя отверженным. Его недавние поступки получили теперь крайне неблагоприятное освещение. Он рисковал полным одиночеством, когда воскресла мораль.

Он попытался загладить свою вину. Он был необыкновенно любезен с профессором, чей открытый лоб хранил явные следы прикосновения тяжелой ножки кресла. Он приподнимался со стула, разговаривая с лордом, и пробовал шутить даже с Бриггсом. Только Сидонии он не сказал ни слова, но взгляды его были красноречивее рассуждений любого оратора. Они лучились таким явным раскаянием, такой безысходной горечью и вместе с тем такой робкой нежностью и преклонением, что Сидония невольно смягчилась.

Она почувствовала сильную усталость. Извинившись и, согласно традициям земли, давая мужчинам возможность закурить и расстегнуть пуговицу короля Эдуарда VII, она вышла из залы. Отыскав свою комнату по количеству зеркал и пеньюаров в шкафу, она переоделась в одно из приготовленных для нее легчайших одеяний, потушила свет, зажгла ночную лампочку, легла в постель и мгновенно уснула.

Сны молодой девушки служили предметом столь частых описаний в литературе, что мы не будем на них останавливаться. Нас не интересует также, сколько времени она спала и отчего проснулась. Но, испуганно открыв глаза, она увидела в кресле перед собой неутомимого репортера. Он неподвижно сидел почти рядом с ней и пристально смотрел ей в лицо. В его взгляде она прочла одновременно жалкую мольбу побитой собаки и дикий проблеск сознания своей мужской силы, которым, вероятно, сверкнули глаза Адама, только что вкусившего плод от древа познания добра и зла. Это сочетание покоряло, и Сидония невольно потянулась к Стибу. Но она сейчас же опомнилась, натянула на себя одеяло и вскрикнула:

— Мистер Стиб! Вы не только грубый зверь, но и бесчестный человек! Извольте сию же минуту выйти вон!

Стиб встал, все так же пристально и страстно глядя на нее, и глухо сказал:

— Я ухожу. Но помните, Сиди! Жизнь наша изменилась с тех пор, как мы оставили Нью-Йорк. Она изменилась совершенно, и мы даже не знаем, в какую сторону. Мы не знаем будущего, но прошлого у нас больше нет. Вы называете меня бесчестным, но я честнее вас. Из всего земного нам осталось только одно: мы дети солнца, и солнце — наша кровь и гордость. В этот мир мы должны принести любовь, иначе мы недостойны нашей земли. Впрочем, я не умею сказать то, что хочу, я только чувствую это. Прощайте!

Он поклонился с такой грустью, что Сидения невольно протянула ему руку. Такой жест очень опасен, потому что трудно отнять то, что уже отдано. Схватив руку Сидонии, еще мягкую и теплую от сна, Стиб порывисто обнял девушку. А Сидония еще не совсем проснулась. Она вскрикнула, но не разбудила в себе силы сопротивления. История с пуговицей повторялась. Ведь они были в конце концов не в Нью-Йорке, а в Атлантиде.

Однако оказалось, что муза целомудрия нигде не покидает людей. Деспотичная покровительница американских девственниц выслала на помощь Сидонии своего гонца под видом рока, чрезмерная заботливость которого уже несколько стесняла ее. Юноша в белом хитоне и плаще с пурпурной полосой стоял в дверях и без всякого удивления смотрел на объятия людей. Когда Сидония снова вскрикнула и оттолкнула Стиба, юноша легко подошел к постели и почтительно поклонился. Он внушал какой-то непонятный страх, хотя и был очень красив. Он улыбался и смотрел Сидонии прямо в глаза. Но его лицо было как-то чересчур спокойно, улыбка и глаза словно заблудились на нем. Направленные вниз, к земле, они были гостями на лице юноши, далеко не уверенными, что хозяин знает об их присутствии и узнает их.

Стиб побледнел. Досада и ярость сжали его горло. Поведение атланта казалось ему издевательством, не только помехой. Он шагнул и схватил посетителя за руку выше локтя с явным земным намерением вытолкать его вон. Мускулатура давала Стибу право надеяться на осуществимость его решений.

Однако юноша не тронулся с места. Он легко освободил свою руку и пристально посмотрел на Стиба. Удивление и грусть этого взгляда были непонятны репортеру, а сопротивление его взбесило. Он скинул пиджак и бросился на юношу. Но борьба была недолгой. Через минуту Стиб лежал задыхаясь на ковре, а юноша спокойно стоял над ним и с прежним удивлением смотрел на своего противника.

— Я очень силен, — медленно сказал он наконец. — Вам не следует бороться со мной. Разве люди земли и теперь вместо приветствия пробуют силы друг друга? Я думал, что это уже умерло.

Потом он подошел к Сидонии и тихо спросил:

— Или… или наверху тоже злы?

Ни Сидония, ни Стиб не поняли этого вопроса, но вздрогнули. Стиб медленно встал с пола, побледнев от стыда и отчаяния. На лице Сидонии он заметил разочарование от исхода борьбы и понял, что не сумел подтвердить свои рассуждения, властно требовавшие соответственных героических поступков. Он видел, что почти погиб в ее глазах. Он грубо спросил:

— А какого черта вы вламываетесь в чужую комнату и суетесь не в свое дело?

Юноша искренне удивился:

— Не в свое дело? Но ведь я спас вам жизнь и пришел сюда, чтобы облегчить вашу участь. Мне кажется, вы не совсем справедливы.

Стиб был сбит с толку. Все оборачивалось не в его пользу.

Сидония внимательно рассматривала своего странного гостя, и он уже не казался ей неприятным. Она чувствовала себя оробевшей, как девочка. Закрывшись одеялом, она села на кровати. Заметив, что пеньюар немного разошелся на груди от объятий Стиба, она быстро запахнула его, покраснела сама и заставила густо покраснеть репортера, но не произвела этим на юношу никакого впечатления.

— Меня зовут Антиноем, — сказал юноша, уже не глядя на них, — мы все носим греческие или египетские имена, знакомые вам из истории. Я не хочу, чтобы вам причинили зло, и потому пришел к вам.

— Разве нам угрожает опасность? — встрепенулся Стиб.

— Не знаю. Может быть, они захотят сделать девушку богиней, а вас королем.

Стиб опять покраснел и рассмеялся.

— Кажется, мне это будет не впервой. Но что ж тут плохого? Почему вы говорите об этом с такой печалью? Я бы, пожалуй, и не отказался стать королем.

Он выразительно посмотрел на Сидонию. Но Антиной сказал с искренней тревогой:

— Берегитесь! Ничего не может быть проще!

Стиб смутился. Он почувствовал какую-то тревогу и очень хотел, чтобы Антиной оказался действительно другом людей земли.

Антиной не выражал желания пояснить свои слова. Он вдруг сказал:

— Может быть, вас скоро покажут народу. Сидония оживилась:

— Покажут? Нас?

— Не вас, собственно, но ваши изображения. Вас лично увидят немногие.

— Но какие же изображения? — воскликнул Стиб.

— Разве вы не почувствовали, как с вас сделали объемные снимки, как только вы остались одни в зале? Впрочем, вы можете посмотреть на ваши статуи.

Он подошел к столу и передвинул рычаг. На экране, заменявшем стену, появились статуи. Все земные люди были вылеплены из какой-то глины. Сидония громко закричала от стыда и закрыла лицо: статуи были обнажены. Услыхав ее крик, Антиной потушил экран.

— Но как же, как же это делается? — спросил Стиб, глаза которого горели, потому что он тоже видел статую Сидонии и теперь боялся посмотреть на нее. — Как можно вылепить лучами фигуру, и притом обнаженную?

— Это очень просто, — почти удивился Антиной его неведению. — Дельта-лучи свободно проникают через материю и не воспроизводят ее. Лучи пропускаются не через пластинку, как в старинной фотографии, а падают на экран из особой глины. Между экраном и аппаратом помещается снимаемый предмет. Лучи точно воспроизводят фигуру в обыкновенном, увеличенном или уменьшенном виде, как угодно. Они просто измельчают и сжигают глину там, где снимаемый предмет не загораживает ее. Остатки глины легко сметаются обыкновенной щеткой. Вы не знали, что экран был в соседней комнате, а аппарат — в стене напротив.

Стиб лихорадочно схватился за записную книжку. Это должны знать в Америке! Снять бы вот так заседание парламента! Ему уже мерещился патент и трест дельталучей. Подумать только — совершенно не требуется рисковать скандалом и подглядывать по купальням! На любом балу — щелк, и готово! Ни одна женщина не надует теперь корсетами и подкладными вещами. Он был в восторге от культуры атлантов.

Сидония, оправившись от смущения, взглянула на Антиноя. В конце концов ничего ведь не произошло. Объемные снимки делаются, вероятно, со всех, а краснеть ей не за что. Она подумала, что хорошо бы увидеть статую самого Антиноя.

Стиб окончил свою запись и восхищенно сказал:

— Да, техника у вас развита, кажется, до пределов возможного!

Антиной пренебрежительно и все же печально улыбнулся:

— Не только техника. Наша жизнь, наше общество дошло до пределов своего развития. Дальше, кажется, некуда. Дальше — абсурд или смерть. Впрочем, это вы увидите сами и, может быть, сами оцените. Я, собственно, пришел затем, чтобы показать вам механического переводчика и объяснить его действие. Вы вряд ли скоро научитесь нашему языку настолько, чтобы понять и оценить все наши достижения. Поэтому переводчик вам необходим. Отвернувшись, пока Сидония накинула платье, он повел их в зал, где они обедали, и открыл инструмент, похожий на клавесин. В этом ящике на тонких крючках висели металлические пластинки перед большим валиком. Валик был соединен с мембраной огромной граммофонной трубы.

— Вот вам переводчик. Он несколько велик, но есть и маленькие — для атлантских языков, — которые можно брать с собой на прогулки. Эти пластинки, в сущности, — только полный атланто-английский словарь. Когда я включу прибор, то каждое слово, произнесенное здесь или на расстоянии, заставит вздрогнуть соответствующую пластинку, на которой это слово напечатано. Обратная сторона, где то же слово напечатано по-английски, касается валика и отмечается на нем соответствующей чертой. Вращаясь, валик приводит в движение мембрану этой трубы, и оттуда уже раздается ясная английская речь. Различия в грамматике регулируются особым прибором, вот этой коробкой с рычагами. Я не буду объяснять вам подробности устройства машины, хотя она сравнительно проста, — не думаю, чтобы это вас интересовало. Эта машина достаточной силы, чтобы вы могли слушать и уличные разговоры. Может быть, это послужит для вас развлечением, а может быть, будет и небесполезно. В машине есть, как видите, и звукоприемник — эта труба, и передатчик — труба меньших размеров. Мы можем проделать опыт.

Он включил прибор и заговорил на своем непонятном языке. Громкий голос, говорящий по-английски, наполнил залу:

— Дорогая неизвестная мисс из невиданной мною страны, дочь настоящего солнца и воздушного неба. Теплый огонь неподдельных светил вы несете в ваших глазах, и ваша легкая улыбка рождена под безграничным пространством со многими тысячами миров над неугрожаемой головой. Вы без слов говорите о свободе рожденной простором…

Сидония была готова слушать эту речь без конца. Ей казалось, что она начинает понимать этого странного и обворожительного атланта. Но Стиб, репортер и ревнивец, резко передвинул рычаг, и в комнате раздались возбужденные голоса.

— Вы поставили на усиление, — сказал Антиной спокойно, словно не из его груди рвалась только что тоска, звучавшая в трубе переводчика. — Вы слушаете теперь говор дальних улиц и площадей.

Громкий, высокий тенор вдруг истерически закричал:

— Будь они трижды прокляты, эти мошенники и живоглоты, эти мерзавцы и негодяи, воры и убийцы…

Хриплый, лающий голос отвечал ему:

— Врешь, подлец, лопни твоя паршивая глотка. Все вы только и знаете, что бездельничать и смущать честных и порядочных людей!..

— Это провокация, — завопил чей-то пронзительный голос. — Бей его!

Стиб быстро выдернул провод.

— Что это? — испуганно спросил он. — Это свалка? Митинг? Революция?

Антиной ответил ему рассеянно и задумчиво:

— О, нет! Это не революция. Это только тень от тени, как тень от дыма на вашей земле. На настоящей земле. Где настоящее солнце и настоящее небо, дым тает и не пачкает небо, как заводские стены.

Он тряхнул головой и улыбнулся.

— Видите ли, цивилизация имеет свою оборотную сторону, как каждая монета, служащая для купли и продажи. У вас еще много времени и вы успеете это понять. Я надеюсь на вашу помощь.

Он поклонился, повернулся и подошел к стене. Сидония закричала ему вслед:

— Но кто же вы? Чего вы ожидаете от нас? Антиной провел рукой по стене, и она раздвинулась.

— Помощи, — повторил он, пристально посмотрев на Сидонию, и скрылся в стене.

Сколько ни пытался потом Стиб проводить по стене руками, она больше не раздвигалась.

 

ЗАВЕТ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ

Мы знаем, что, прочтя предыдущую главу, наш издатель вздохнет с облегчением. Ведь издатели — народ недоверчивый, не полагающийся на слово автора. Мы давно обещали, что роман наш будет любовным, и вот мы, наконец, сдержали обещание, к искренней радости книготорговцев. Ведь опытным чутьем издатель, конечно, почувствует, что в предыдущей главе крепко завязана романтическая интрига. Но нам тоже не чужд некоторый примитивный коммерческий расчет. Мы честно предупреждаем издателя: именно в этом месте мы потребуем аванс. Недаром же мы с такой помпой представили нашего героя, что даже не допустили ни одного лирического отступления и ни разу не позволили себе высказаться.

— Это предельная фантастика, — сказал Стиб, оставив безрезультатные попытки открыть дверь по способу Антиноя. — Я говорю о наших приключениях. Я бы выл от ужаса, если бы не знал, что по традиции всех романов герои всегда преодолевают все препятствия.

Сидония кивнула и ничего не ответила. Она думала об Антиное. Каждая женщина, даже почтенная мать семейства, лелеет мечту о прекрасном принце. Сидонии нравился Стиб. Но что, если Антиной был ее прекрасным принцем? Шансы Стиба летели вниз, как акции Визерспуна.

Остальные тоже проснулись. Потеряв представление о времени в стране искусственного солнца, они оделись и вышли в зал.

Сидония скучала. Она рассеянно подошла к окну и вскрикнула:

— Смотрите, вот настоящие атланты!

Стиб подскочил к ней и, в свою очередь, крикнул:

— Да это же просто люди!

На площади толпился народ в неисчислимом количестве. Но не было ни одного хитона, ни одной пурпурной каймы. Толпа была обыкновенной земной толпой. На головах мужчин торчали котелки, шляпы и цилиндры. Светлые пиджаки, легкие пальто окрашивали толпу в однотонный серый цвет. Франты оделись почти по парижской моде. Большинство простого народа было одето кое-как, кто в воротнике, а кто и в одной манишке. Платья женщин опаздывали, на взгляд Сидонии, месяцев на шесть. От земных людей атланты отличались только некоторой бледностью лиц, лишенных свежего воздуха. У одетых попроще она переходила даже в синеву. Из-за тесноты толпа не двигалась, но все держали себя свободно и, видимо, разговаривали.

— Что это? Нью-Йоркский митинг? — закричал Стиб.

Он наскоро объяснил остальным действие механического переводчика и соединил провода. Послышался глухой, нестройный шум, галдеж, любопытные возгласы, анекдоты, перебранка. Стиб инстинктивным жестом выхватил записную книжку и занес карандаш. Толпа вдруг всколыхнулась, и кто-то закричал:

— Ведут, ведут!

Послышался скрип тысяч сапог. Все вытягивали шеи, разглядывая кого-то, кто должен был появиться из дома, стоявшего напротив земных людей. Конвой вывел оттуда человека в потрепанной одежде бедняка. Лицо его казалось бы безучастным, если бы не глаза, блуждавшие растерянно и отскакивавшие от любопытных взглядов, как мячик от стены. Один из конвоиров вошел на возвышение перед подъездом дома, из которого вывели странного человека, и в полной тишине сказал холодным официальным голосом:

— Граждане и потребители! Великий демократический закон нашей страны разрешает каждому преступнику, осужденному на смерть, обратиться к населению с прощальной речью. Осужденный! Именем первосвященника, короля и президента разрешаю вам начать свою последнюю речь. В вашем распоряжении десять минут.

Конвоир или прокурор сошел с трибуны, а толпа разразилась бурными рукоплесканиями и криками:

— Да здравствует первосвященник! Да здравствует король! Да здравствует господин президент! Да здравствуют демократия, конституция и законы!

— Ну и каша, — протянул лорд, в то время как Стиб лихорадочно записывал, одновременно глядя в окно и потому тыча карандашом куда попало. — Президент — это понятно. Первосвященник — это архиепископ Кентерберийский. Но при чем тут король? И странно, что религия упоминается первой.

— Очевидно, эта страна вовсе на забыта богом, как вы полагали, — заметил профессор. — А король… кесарю — кесарево.

На площади крики утихли, и их сменило мертвое молчание. Осужденный медленно поднялся на трибуну, поддерживаемый конвоирами. Лицо его сразу осунулось и посинело, губы дрожали. Он нервно вцепился пальцами в кафедру и заговорил хриплым голосом:

— Граждане и потребители! Закон дает мне право сказать вам все, что я хочу. Это мудрый закон, потому что умирающий никогда не лжет. Его слова правдивы и искренни, потому что это последние слова. Вдумайтесь в это, граждане и потребители, поймите, что мне нет смысла вводить вас в заблуждение или обманывать. Исполните же мой бескорыстный завет, завет приговоренного к смерти, и я умру спокойно в сознании исполненного закона и долга.

Голос осужденного сорвался. Он беспокойно посмотрел вокруг, словно забыв выученные слова или ища суфлера. Очевидно, он нашел того, кого искал. Отерев дрожащими пальцами искривленный рот, он решительно взмахнул головой и, закрыв глаза, отчаянно крикнул:

— Граждане и потребители! Помните завет приговоренного к смерти: курите только папиросы "Океан" фирмы "Смит и K°!

Он пошатнулся и, оторвал руки от кафедры. Конвоиры грубо подхватили его, повели и скрылись в подъезде.

Не только земные люди не в состоянии были понять что-либо, но и толпа на площади, казалось, оцепенела. Впрочем, сейчас же тысячи рук зажестикулировали, тысячи лиц искривились от возбуждения, тысячи глоток яростно завопили:

— "Смит и К°"!

— Вы слыхали? Это новая фирма!

— В чем дело? Что такое?

Над крышей здания, куда увели осужденного, взвился черный флаг. В толпе прокатился вздох.

— Смотрите, смотрите, флаг!

— Значит, все кончено! Он умер!

— И поделом! Не нарушай конституции!

— Но почему папиросы? Господа, почему папиросы? Над толпой повисла загадка. Толпа требовала ответа.

Им не менее интересовались и земные люди. И ответ был им дан. На трибуну, где только что говорил казненный, взбежал худощавый господин. Длинные волосы его развевались, и лицо горело благородным негодованием.

— Граждане и потребители! — с переливами в голосе начал он, вытер лоб носовым платком и продолжал, как настоящий митинговый оратор: — Вы поражены последними словами казненного! Вы не знаете, что начать: возмущаться, удивляться, исполнить его завет и требовать в лавках папиросы "Океан" или считать его лишившимся рассудка от страха перед казнью? Граждане и потребители! К несчастью, казненный был абсолютно нормален! Граждане и потребители! Слушайте! Я объясню вам все! Перед вами только что разыгралась гнуснейшая сцена, которую только может придумать человеческое воображение в своих корыстных целях. Знайте, граждане и потребители, что табачная фирма "Смит и К°" (папиросы на все цены, табаки из отборных водорослей) — эта фирма заключила с казненным контракт, по которому вдова его будет получать от Смита пожизненную пенсию, если преступник перед смертью прорекламирует папиросы новой марки! О, позор, позор для нас и для нашего времени!..

Оратор сделал негодующий жест, спрыгнул с трибуны и пропал в толпе. Рев многих тысяч был ему ответом. Нельзя было разобрать слов, но имя Смита, повторяемое со всевозможными оттенками, от яростного негодования до неподдельного восторга, звучало над площадью, как гигантское эхо.

— Однако! — заметил Стиб. Его карандаш галопом скакал по страницам записной книжки.

— Это чудовищно, — почти плакала Сидония.

— Я всегда говорил, что американские способы рекламы ведут к революции и падению нравственности, — заявил профессор.

— Предыдущий оратор похож на социалиста. Не думаю, чтобы крайние течения имели успех в этой стране, — сказал лорд.

— И влетит же теперь этому Смиту, — закричал в восторге Том.

Бриггс молчал, нисколько не возмущенный. Пока что он, кажется, был согласен с лордом Эбиси.

На трибуну вскочил яростным прыжком человек со взъерошенными волосами, необыкновенно возбужденный, и, отчаянно жестикулируя, завопил, покрывая рев толпы:

— Внимание! Внимание, граждане и потребители! Честные атланты, если есть еще таковые, ни с места! Слушайте, граждане и потребители! Разоблачение! Я открываю карты всех мошенников! Кто говорил о спекуляции? Не верьте ни одному слову предыдущего оратора! Граждане и потребители! Он сам — агент фирмы "Смит и К°"! Неужели вы не заметили, что он рекламировал фирму, на которую вы, может быть, не обратили бы внимания, услыхав о ней из уст отверженного? Он выступил только для того, чтобы еще раз обратить ваше внимание на папиросы "Океан".

Толпа завыла. Оратор стоял над ней на трибуне, картинно простирал угрожающую руку. В трубе переводчика, казалось, гремел шторм.

Прекрасно одетый солидный человек медленно поднялся на трибуну, стал рядом с оратором и положил руку ему на плечо. Выждав, пока толпа затихла, он спокойно обратился к ней:

— А кто может поручиться, что и этот господин не является агентом вездесущей фирмы Смита? И кто из вас, граждане и потребители, положа руку на сердце, может дать клятву, что и я — не агент той же фирмы? И уверены ли вы в самих себе?

Он застенчиво улыбнулся. В толпе поднялся уже настоящий ураган, но это был ураган смеха. Атланты хохотали до слез, до судорог, приседали и трясли головами. Захлебывающийся голос восторженно прорезал бурю смеха:

— Ай да Смит! Ну и ловок же этот мошенник! Общественный восторг еще повысился. Все чувствовали себя в бесплатном цирке, а последний оратор, не сходя с трибуны, ласково и покровительственно улыбался толпе. И вдруг тот же восторженный голос крикнул:

— Атланты! Да ведь это и есть сам Смит!

В толпе начались истерики. Человек на трибуне взмахнул платком. Из всех улиц, выходящих на площадь, выехали большие грузовики с флагами и рекламами. Коробки папирос градом посыпались в толпу, уже лаявшую от восторга, а человек на трибуне выхватил из-под пальто рупор и закричал:

— Папиросы "Океан"! Табак из лучших прессованных водорослей! "Смит и К°"! Сегодня бесплатно! Граждане и потребители! Кто выкурит одну нашу папиросу, не сможет курить других! Мы это знаем! Поэтому — пробуйте все! Лучшая фирма в мире — "Смит и К°"!

А над зданием суда развевался черный флаг, траур по казненному и предупреждение живущим.

 

ЛЕКЦИЯ НА СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕМЫ

Эта глава, по всей вероятности, будет высчитана издателем из нашего гонорара, потому что в ней много рассуждений, так как мы, вопреки издательской жадности, тормозим романическую интригу и вместо поцелуев и клятв описываем в ней политическое и социальное устройство Атлантиды. Мы все-таки смеем надеяться, что читатель менее жаден.

Мужчины отнеслись к казни атланта с большим равнодушием, или во всяком случае, составили себе определенное мнение о ней. Сидония же, принужденная, может быть, первый раз в жизни составить собственное суждение об общественном событии и вместе с тем пораженная невиданным зрелищем, была сильно взволнована.

Ее потрясение перешло в некоторую усталость, и она удалилась в свою комнату.

Повернув выключатель, она увидела, что в кресле сидит Антиной. Он улыбнулся ей, но она успела заметить, что он о чем-то напряженно думал до ее прихода. Улыбка его была особенно грустной, и глаза, казалось, сопротивлялись воле, посылавшей их на разведку в мир. Сидония невольно покраснела и спросила в замешательстве:

— Вы здесь? Но как вы попали сюда?

— Вагон железной дороги может пристать к любой стене, а управлять им не так трудно для инженера.

— А вы — инженер?

Сидония оживилась. Ведь инженер — это занятие, и не плохое, а людей без занятия на ее родине презирали.

— На это указывает моя одежда. Дело в том, что мы, инженеры, составляем в то же время высшую касту, касту священников. Ведь мы ведем все дела с небесами. Мы ставим солнца и заведуем ими, мы управляем искусственным дождем, мы укрепляем и совершенствуем главный небесный свод. Небеса в наших руках, ну и души людей тоже.

— Я бы очень хотела, — любезно сказала Сидония, — узнать все подробности о вашей профессии и о религии вашей страны. К инженерам я всегда относилась с уважением и с неменьшим — к духовным лицам и верованиям разных народов.

Антиной слегка улыбнулся.

— Вы узнаете это. Вы все узнаете. Я хотел бы только сначала задать вопрос вам. Вы видели сейчас из окна одно из явлений нашей жизни. Как вы отнеслись к нему?

Антиной внимательно смотрел на Сидонию и ожидал ответа. Она снова почувствовала себя девочкой и не знала, как ответить ему и какого ответа он хочет. Она произнесла осторожно и медленно:

— Я не знаю ни ваших обычаев, ни ваших законов, и я первый раз присутствовала при подобном зрелище. Я не могут сказать, чтобы на меня, как не женщину, оно подействовало благоприятно. Это зрелище ужасно.

К ее удивлению, Антиной радостно сказал:

— Вы порицаете казнь? Я так и думал! Женщины на земле должны быть лучше нас. А вы…

Он замолчал, но Сидония покраснела. Многоточие заменяло комплимент, и он был приятен.

— Впрочем, мне неизвестно само преступление. Бывают ведь случаи, когда некоторые люди заслуживают смерти. Может быть…

Антиной снова пристально посмотрел на нее и прервал:

— Не знаю, правильно ли я понимаю ваши слова и правильно ли вы сами понимаете себя сейчас. Да, я всегда думал, что смерть можно заслужить как величайшую награду. На войне, например.

— Разве у вас не воюют?

— Воюют. Но не заслуживают смерти.

Загадки росли, Сидония ничего не понимала. Она только видела, что ее попытка показать свое понимание разных событий рухнула, и, может быть, даже во вред ей. Она воскликнула с непритворной досадой, своевольно попирая законы логической речи:

— Ах, я ничего на знаю! Ну, пусть я только женщина, но видеть это ужасно!

Антиной встал и сказал с сухой, холодной яростью, от которой Сидония вздрогнула:

— Из ужаса и отвращения рождается ненависть. Она со страхом посмотрела на него и с трудом узнала.

Зрачки его увеличились, потемнели и стали твердыми, как камень на ощупь, напряженные губы сжались, как натянутый лук для смертоносных стрел — слов. Перед ней стоял не юноша, а мужчина, и Стиб показался бы рядом с ним мальчиком. Она воскликнула довольно робко:

— Что же сделал казненный? В чем его преступление? Антиной снова посмотрел на нее, и она опять покраснела. Потушив блеск глаз, отчего зрачки еще потяжелели давя Сидонию своей жуткой глубиной, он медленно и спокойно ответил:

— У него родился сын.

Сидония беспомощно улыбнулась. Она окончательно растерялась.

— Простите, — сказала она, — я спрашивала, в чем его преступление.

— У него родился сын, — повторил Антиной, — этим была нарушена конституция страны.

— Я не понимаю. Разве не все вы рождены женщиной?

— Все.

— Или у вас нет отцов?

— Есть и отцы.

— Так в чем же дело?

— Каждая женщина может стать матерью, но не каждый мужчина имеет право стать отцом.

Сидония уже овладела собой. Любопытство ее мучило.

Она сказала:

— Пока я ничего не понимаю.

— Я для того и пришел, чтобы вам объяснить, — просто ответил Антиной. — Я должен извиниться перед вами, мне придется начать издалека, чтобы объяснить вам тайну смертной казни. Но некоторое историческое отступление необходимо.

Когда Атлантида опустилась сравнительно с уровнем океана настолько, что населявшие ее народы не нашли ничего лучшего, как покрыть высокие стены, отделявшие землю от воды, прочной крышей и таким образом погрузиться на дно океана и порвать сношения с внешним миром, народы эти многого не предвидели. В частности, вернее главное, они не предусмотрели, что естественный прирост населения при раз и навсегда ограниченной территории грозит неслыханными последствиями. Когда этот прирост стал свершившимся фактом, Атлантида погрузилась уже настолько, что невозможно было думать о какой-либо эмиграции. У атлантов не было стран, которые они могли бы колонизировать, раскопки не давали результатов, идея ухода в землю, в глубину, для части населения была неосуществима вследствие невыносимых условий существования под землей, ломать стены, чтобы раздвинуть их, было слишком опасно. Словом, положение казалось безвыходным, создался невероятный переизбыток рабочих рук, царила страшная жилищная нужда, не было ни кусочка свободной земли, а прирост населения угрожающе повышался.

Даже войны, хотя они и велись по усовершенствованному способу, не облегчили положения. Политики искали каждого удобного повода для объявления войны, население стойко умирало, но убыль сейчас же пополнялась. Атлантиде грозили революции и гражданские войны, которые осложнились бы у нас совершенно невероятными последствиями ввиду нашего особого положения.

И тогда один гениальный статистик нашел выход. Его предложение долго обсуждалось, несогласные убили его самого из-за угла, но так как, по мнению всех выдающихся людей того времени, предложенный им выход был единственным, то его провели через законодательные учреждения, дали ему силу закона и даже поместили первым в нашей конституции. Он называется великим законом свободы и декларацией прав человека, гражданина и потребителя. На верность ему присягает каждый достигший половой зрелости обыватель. Нарушение его есть нарушение конституции и карается смертной казнью. Этот закон и преступил тот человек, казнь которого вы наблюдали.

Итак, было постановлено: все граждане имеют не ограниченное никаким определенным количеством право иметь детей. Но из всех детей мужского пола лишь один наследует это право своего отца. Был много споров вокруг вопроса о том, который из сыновей должен быть этим единственным, — вопроса о своеобразном майорате. Это было не так легко разрешимо, как на земле. После сложных статистических вычислений остановились на пятом сыне. Каждый пятый ребенок, если он мальчик (если девочка, то шестой, седьмой и т. д., но лишь один), получал и доныне получает все права отца и звание гражданина. Таким образом, число граждан в стране неизменно, за его сохранением следит особая комиссия, пополняющая недостающее, вследствие бездетных и малодетных браков, число из особого резерва. На цифре пять остановились еще и потому, чтобы не было недостатка в рабочих руках, если бы родители ограничивались только одним полноправным сыном.

Остальные дети мужского пола, лишенные прав, составляют класс так называемых потребителей. Их число меняется, но они обречены на бездетность. Лишенные прав и наследства, они становятся нашими рабочими и землепашцами. Согласно закону, они равны во всех правах, кроме одного, с гражданами. Они могут избирать и быть избранными, учиться и занимать любые должности и даже жениться на ком угодно.

Общение с женщинами им отнюдь не воспрещено, так как этот мощный стимул жизни служит им единственной почти приманкой, и, кроме того, этого настойчиво требует количество женщин, более чем вдвое превышающее количество детоспособных мужчин-граждан. Многоженство же у нас, согласно заветам церкви и во избежание дегенерации, абсолютно воспрещено.

Издать закон легко, его надо еще провести в жизнь. Мы слишком уважали, а главное, ценили наших женщин для того, чтобы наложить узду на них. Поэтому потребителям пришлось нести все тяготы, налагаемые законом. Конечно, власть могла бы просто кастрировать их при рождении, однако, согласно научным данным, это понизило бы их рабочую силу, кроме того, лишило бы их упомянутого мною стимула и сделало бы невозможным пополнение класса граждан в нужную минуту. И затем, экономическое развитие создало еще одно препятствие этому.

Если вам знакома история церкви, то вы знаете, что она всегда тем или иным путем старалась захватить в свои руки максимум власти в каждой стране, и что отделение церкви от государства — дело, еще не законченное до нашего времени. Если вы спросите, откуда я знаю земные порядки, ответ будет прост. Корабли тонут часто, хотя до сих пор мы не выловили ни одного судна с водонепроницаемыми перегородками, но у нас составилась, не всем, правда, доступная, хорошая библиотека земных книг. Из ваших книг я узнал, что на земле церковь стремилась главным образом к власти, смешивая власть и богатство в одно. Наше экономическое развитие шло более быстрым темпом, и голая власть для целей организации утеряла смысл. Она была тесно связана с экономикой. Церковь была вынуждена думать не о жалкой торговле индульгенциями или десятине, а о выступлении на мировом рынке в качестве солидного конкурента разным объединениям, трестам и фабрикам. И она сделала это. Она получила монополию на производство резиновых изделий, употреблять которые власть обязала потребителей (отсюда и самое наименование их), и потребители оказались всецело в руках церковного треста. Вы понимаете, что церковь нелегко расстанется со своим доходом, а значение ее у нас очень велико, если вы примете во внимание, что священники в то же время инженеры, то есть, в сущности — правители. Церковь держит в своих руках все и на деле только терпит парламент.

Преступившие закон потребители всегда пробуют свалить свою вину на недоброкачественность изделий треста. Не было случая, однако, чтобы трест проиграл подобный процесс. Адвокаты и эксперты треста всегда доказывают, что виной всему — злой умысел или преступная небрежность потребителя. Кстати, таких процессов было очень много за последнее время, и у потребителей родилось недоверие к изделиям треста. Их сбыт явно уменьшается вопреки частым бракам. Есть и голоса о ненормальности такого порядка вещей, хотя они очень редки и слабы. Ведь это покушение на существующий строй.

На этом я закончу сегодня. Надеюсь, я сумел объективно объяснить вам наше государственное устройство.

Да, это была лекция. Вначале Сидония даже удивилась, насколько удачно копировал Антиной манеры и слог любого профессора. Но потом она забыла обо всех сравнениях и даже о том, что перед ней мужчина. Она не могла объять всего, что говорил Антиной. И когда он закончил, нервы ее не выдержали. Она разрыдалась и вскрикнула:

— Какой ужас! Какой ужас! И это — люди?

С Антиноя вдруг спала профессорская выдержка. Он подошел к ней, легко сжал руками ее голову и, глядя ей в глаза, тихо произнес:

— Благодарю вас! Благодарю вас!

И он поцеловал ее в лоб. Сидония не протестовала. Она только закрыла глаза, из которых все еще капали слезы.

Когда она открыла их, Антиноя уже не было.

 

ГЕНИЙ И БЕСПУТСТВО

Переведем дыхание.

Мы признаемся, что, услышав впервые о классовых различиях в Атлантиде, мы готовы были заплакать, подобно Сидонии или ребенку, узнавшему, что он в мире — сирота и живет среди чужих. Мы думали: люди, неудовлетворенные земной жизнью, готовы обыскать Вселенную и даже проделывают это во многих романах, чтобы найти более совершенные порядки. Люди мечтают о счастливых странах. Люди надеются, что существа неизвестных земель лучше и выше их. И вот, когда они наконец попадают впервые в такую страну, они находят там несправедливость еще горшую, чем привычная им. Но виноваты ли авторы, если их земная фантазия не может вырваться из тюрьмы, о которой говорил Гамлет? Если отравленное сознание вместо мира рождает войну? Не разделяют ли авторы только судьбу всего человеческого рода? Нас учили ведь, что человечество воодушевлено наилучшими стремлениями. Признаемся еще раз: мы этого не видим. Мы хорошо помним фразу о материале, которым вымощен ад. Нет, нет, переведем дыхание. У нас есть еще нетронутые резервы. У нас хорошая память, и мы не забываем своих героев. Читателю не придется спрашивать нас, зачем выведен в романе тот или иной человек. У нас есть для каждого место. Если персонаж нами отмечен, ему принадлежит своя, ни для кого другого не выполнимая роль, и он не может от нее уклониться, как обиженный актер. Кстати, мы убеждены, что роли распределены нами правильно, и притом все одинаково хороши.

Кто был нами, казалось, несправедливо забыт в последних главах? Конечно, Том, лучший друг наших читательниц и будущий товарищ многих детей школьного возраста. Ведь мы знаем, что жестокая и хитроумная месть человеческая неумолимо настигнет нас. Эта замечательная книга будет обескровлена, переделана для детей и рекомендована для школьных библиотек. Нас утешает только энтузиазм юных читателей — лучших читателей в мире.

Но мы не забыли Тома. Мы не только умеем писать роман, но мы еще и любим наших героев. И если мы особенно неравнодушны к маленькому чистильщику сапог — кто, кроме самых ярых человеконенавистников, осудит нас?

Эту главу мы целиком посвящаем Тому.

В секретной тюрьме атлантов были предусмотрены все нужды и удобства заключенных. Но ни строителю, ни декоратору, очевидно, не пришло в голову, что среди арестантов будет и несовершеннолетний. Поэтому во всем помещении не было как раз ни одного предмета, как воздух необходимого безработному чистильщику сапог. Ни пустых жестяных банок из-под консервов, ни битых цветных стекол. В ней даже не было веревки. Ни веревки, ни бечевки, ни каната, из которых можно было бы свить превосходное лассо и накидывать его на ноги зазевавшегося товарища. Не было и товарищей.

Том не мог обойтись без веревки. Ее не было. Том решил ее изобрести. Он не читал похождений великосветских любовников с их отважными подъемами по шелковым лестницам в нарядные спальни чужих жен и несколько менее храбрыми спусками при появлении ревнивых мужей. Том не знал, что приоритет его изобретения безусловно принадлежит испанцам, потому что Дон-Жуан — уроженец Мадрида. Он даже не чувствовал своего сходства с этой всемирно известной личностью. Ему просто нужна была веревка, и он решил заменить ее простынями, не заботясь о приоритете, серенадах и славе.

Напав на эту идею, он всецело ей отдался и старался осуществить ее со всевозможной предусмотрительностью. Прежде всего он без сожаления, но очень аккуратно разодрал простыни на длинные ровные полосы, затем крепко связал полосы и туго затянул узлы, пустив для этого в ход свои зубы. Потом напряжением всего тела, привязав свое изобретение к люстре, попытался разорвать эту своеобразную цепь. Она даже не затрещала. Том удовлетворенно засмеялся.

По взаимному соглашению заключенных, в тюрьме была ночь. Ночь устраивалась очень просто: для этого повсюду гасили свет. Том сознательно выбрал любимое время любовников и преступников. Убедившись, что везде тихо, и, значит, никто ему не помешает, Том выскользнул в коридор. Он прислушался. Только молитвенный храп профессора нарушал тишину. На секунду Тому показалось, что кто-то наблюдает за ним. Воображение пугало и радовало его преследованиями и засадами. Но, взглянув в темноту, он убедился, насколько это было возможно, что в коридоре никого нет. Он на цыпочках прошел ощупью в залу, закрыл за собой дверь и зажег самую слабую лампочку. Он еще раз прислушался и подошел к доске, на которой помещались кнопки для вызова кушаний. Подумав, он нажал одну из кнопок. Труба открылась, и на площадку въехало огромное блюдо с каким-то кушаньем. Том кивнул головой. Он не ошибся при выборе кнопки. Это было самое большое блюдо из всех посылавшихся заключенным атлантическими поварами. Вы думаете, Том обжора, по ночам бегал подкармливаться вкусными вещами? Ну, извините! Том и не взглянул на самое кушанье. Он опрокинул блюдо и выбросил все содержимое в отверстие для грязной посуды. Выждав немного, он нажал другую кнопку. В отверстии показалась площадка, куда складывали грязную посуду и отправляли ее потом с помощью третьей кнопки в неизвестное.

Вот около этой третьей кнопки Том осторожно, но прочно вбил гвоздь, все время прислушиваясь. К гвоздю он приделал пряжку от своего пояса, а к другому концу пояса крепко приладил длинную тонкую полоску, связанную им из простыней. Стоило теперь потянуть за полоску, и свободный конец пряжки, как миниатюрные качели, опустится и прижмется к кнопке. Если потянуть за полоску с достаточной силой, пряжка нажмет на кнопку, как человеческий палец, и блюдо, поставленное на площадку, уедет.

Том еще раз осмотрел свою первую толстую веревку. Петли, которые он приделал около узлов, могли пригодиться, если бы пришлось подниматься. Получилась настоящая веревочная лестница. Том прикрепил один конец ее к ножке большого дивана и еще раз испытал ее прочность. Она не затрещала, и диван не сдвинулся с места. Он сложил лестницу кольцами, уложил ее на блюде, а тоненькую полоску, привязав к ней для тяжести одну из ложек, лежавших на столе, осторожно закинул в трубу. Потом он быстро и бесшумно разделся, связал свое платье в узелок и прислушался в последний раз. Было тихо. Том прыгнул на блюдо, поставленное на площадку, и дернул свой самодельный провод. Хлопнула крышка автоматического отверстия, и блюдо быстро поехало вниз, а на нем поехал юный изобретатель, разматывая свою веревку. Том опускался в полной темноте. Он стремительно несся навстречу неизвестности, готовый ко всяким неожиданностям.

Впрочем, все неожиданности Том учел. Конечно, грязную посуду не отправляют вниз для того, чтобы она разбилась. Том хорошо был знаком с принципами домашней экономии и не сомневался, что ни хрупкому блюду, ни, значит, ему самому не грозит падение с высоты. Куда же, однако, отправлялись все стаканы, ложки, блюда и тарелки? И это было ясно. Конечно, в чан с горячей водой. Если это будет чан с кипятком, Тому угрожает опасность свариться заживо. Но Том видел, что посуду обычно моют голыми руками, и был уверен, что тело его выдержит подобное испытание. Итак, единственная реальная опасность угрожала ему в виде ванны из теплой воды.

Блюдо с Томом сперва быстро опускалось вниз. Потом спуск замедлился. Том догадался, что чан близок, и повис на одной из петель. Действительно, блюдо ушло у него из-под ног, и он сейчас же услыхал всплеск воды, а в трубу проник снизу слабый свет вместе с теплым и влажным паром. Том осторожно протянул вниз свою босую ногу, крепко вцепившись в петлю одной рукой, другой же сжимая узел с платьем. Нога встретила воду и погрузилась в нее. Температура воды была вполне терпима, и Том опустил вторую ногу, так что вода доходила ему до колен, но дна Том не обнаружил. Он тихонько свистнул, боясь разочарований. Он не решился бы нырнуть в бездонное море, не зная, где берег. Но, может быть, еще хуже, а позорнее во всяком случае, было бы вернуться назад, ничего не увидев. Не выпуская ни платья, ни лестницы из рук, Том решительно соскользнул еще ниже. Теперь вода доходила ему почти до подбородка, но зато он стоял на твердом дне. Ощупав это дно ногами, он поднял руку с платьем, нагнулся и прошел под краями трубы.

Том перевел дыхание и быстро осмотрелся вокруг. Людей не было. Он находился в небольшой комнате с жестяным полом. Посередине комнаты был большой бассейн, к нему спускалась труба, из которой Том вылез. Одна из стен комнаты была из знакомого Тому полупрозрачного материала. В комнате была только одна дверь и никакой мебели. Очевидно, это была лишь промежуточная камера, откуда грязные тарелки отправлялись дальше механическим способом.

Боясь, чтобы и его не отправили механическим путем далее, Том выскочил из бассейна, подбежал к двери и толкнул ее. Дверь скрипнула и подалась вперед. Том радостно вздохнул. Еще не высохнув, он наскоро облачился в свое платье и проскользнул в дверь. Он оказался на площадке винтовой лестницы, спускавшейся куда-то вглубь. Слабый свет проникал на лестницу, как и в комнату, через полупрозрачную стену.

Теперь Том стоял у входа в самое сердце тайн. Он попирал ногами первую ступеньку на пути к приключениям и загадкам. Какой юный бродяга, соотечественник и потомок Тома Сойера и Гекльберри Финна, не пошел бы по этому пути, презирая всякую опасность?

Том добрался до конца лестницы и оказался в обыкновенном подвале. Здесь тоже никого не было. По этой пустоте, отсутствию звуков и слабому свету Том догадался, что и у атлантов царила в это время условная ночь. Он с любопытством огляделся. На полу валялись горы соблазнительнейших предметов: гвозди, ржавые болты, рыжий продырявленный цилиндр, пыльные пустые бутылки — все это являло глазам Тома чрезвычайно привлекательный ландшафт. В другое время он основательно занялся бы осмотром всех этих чудеснейших вещей и, наверное, тщательно подобрал бы из них недурную коллекцию, которая вызвала бы искреннюю зависть у многих уличных его конкурентов. Но теперь у Тома не было времени на разборку этой разбойничьей или пиратской пещеры. Он, почти не глядя, наполнил свои карманы мелкими вещами вроде гвоздей и болтов, сообразив, что они еще могут ему пригодиться. Некоторую, хотя и короткую, дань восхищения он отдал только старому поломанному свистку, неизвестно как попавшему сюда. Том даже осторожно дунул в него и, по едва слышному шипению догадавшись, что свисток еще не потерял способности издавать свойственные ему звуки, поспешно сунул его в карман.

После этих ценных приобретений Том продолжил свои географические взыскания. Он подошел к стене с рядом отдушин, закрытых решетками. У одной из этих отдушин решетка на первый взгляд казалась поломанной. Том тронул перержавевшие прутья, они закачались в своих гнездах. Вышибить их не представляло особой трудности. Но, сохраняя должную осторожность, Том только отогнул прутья и просунул в отверстие свою голову. Голова оказалась на уровне мостовой. Ход в мир, конечная цель изысканий Тома, был открыт, и Том едва не закричал от восторга. Улица была тоже пуста. Том подкатил бочку, встал на нее, вылез наружу и стал на мостовой во весь рост.

Солнце, негаснущее электрическое солнце по-прежнему горело где-то на седьмом небе. Но свет его был не голубоватым, а густо-синим. Короткие полупрозрачные тени вытягивались по всем направлениям, площадь была пустынна и заманчива. Где-то послышались шаги. Том юркнул в тень и прижался к стене. Мимо него, покачиваясь и посвистывая, прошел одинокий прохожий. Том мог бы поклясться, что этот прохожий насвистывал мотив из американской оперетки — так знакома была мальчику мелодия. Впрочем, Том не отличался музыкальностью, а оперетки везде одинаковы.

Время, однако, бежало, и Том задумался над трудной дилеммой: пуститься сейчас же на дальнейшие изыскания, не ограничиваясь одним найденным путем, или немедленно же вернуться обратно и скрыть следы своего путешествия. Оба положения имели свои "за" и "против". Возвращаться в тюрьму после того, как самый фантастический мир распахнул Тому свои двери, было слишком обидно. Идти вперед было довольно опасно. Том не боялся опасностей. Он уже сделал шаг вперед, но неожиданно остановился. Он даже вскрикнул:

— Черт побери, а веревка?

Ведь в трубе оставалось его изобретение, его веревочная лестница! Один ее конец проходил через всю залу и был привязан к ножке дивана. Эта веревка красноречиво говорила о дороге, избранной Томом, и если бы даже его не хватились, то первый вошедший в залу, будь это даже профессор Ойленштус, а не сыщик Бриггс, сразу догадался бы обо всем. А в расчеты Тома вовсе не входило, чтобы эта дорога и его приключения сделались известными другим.

Горько вздохнув, Том бросил грустный взгляд на пустынную площадь, влез в отдушину и снова заделал ее. Работая, он дал себе клятву: это не отступление, а лишь стратегический маневр. Затем он поднялся по винтовой лестнице, вошел в камеру, снова разделся и влез в бассейн. Он сейчас же нащупал и лестницу и тесемку. Привязав платье к себе, он быстро поднялся по лестнице наверх, пока не уперся головой в стену. Он дернул тесемку, стена открылась, Том был снова в тюрьме. Он убедился, что в залу никто не входил в его отсутствие, отвязал лестницу, забрал все свои пожитки, скрыл все следы и убежал на цыпочках к себе. Там он тщательно спрятал свое снаряжение и, сидя в постели, еще раз пережил все прелести своего путешествия. Он глубоко вздохнул. Что оставалось ему в виде конкретного воспоминания? Только жалкие земные предметы, наполнявшие его карманы. В сущности, он ничего не видал. Не перед кем даже похвастаться. И ни одного рассказа. И вдруг взгляд его упал на свисток. Он схватил его и любовно прижал к груди. Чего бы только он ни дал, чтобы, забыв все сомнения и опасности, поднести к губам этот старый свисток и свистнуть, свистнуть так, чтобы все сбежались в его комнату, и чтобы сам лорд Эбиси зажал уши и закричал:

— Перестань сию минуту, дрянной мальчишка, чтоб черт тебя побрал, или я выпорю тебя по первое число!

Но этот свист был бы издевательством не над земными людьми, а над атлантами, чьи гениальные инженеры, строя эту тюрьму, предусмотрели все, но только не вдохновенное озорство и беспутство юных чистильщиков обуви. Гений строил тюрьму, а беспутство улыбнулось и вышло из нее, минуя все решетки и караулы! Не бывает ли беспутство юных безумцев всегда подлинным воплощением мысли и гения, а тюрьма — постройкой жалких слепцов? Подумайте об этом, тюремщики всего мира!

 

ГРОБНИЦА ЧЕЛОВЕКОЛОШАДИ

Мы прерываем рассказ о приключениях Тома в расчете на интерес серьезных читателей и в уверенности, что, поместив главу о религии посередине двух авантюрных, мы облегчаем ее восприятие.

Мы не останавливаемся на доисторической религии атлантов, потому что она господствовала еще под настоящим солнцем, и ее последователи, вероятно, мало чем отличались от прочих земных идолопоклонников.

Вторая религия атлантов в ее готовом виде несколько напоминала странную смесь эллинской и огнепоклонничества. Имелось огромное количество богов. Самым мощным, далеким и страшным из них был бог океана. Океан атланты представляли себе адом и помещали, таким образом, ад над небесами, а не под землей, в противоречие со всеми земными традициями. Это воззрение осталось у них и впоследствии, объясняясь, очевидно, вечной угрозой со стороны океана и мучительной, неизвестной смертью, ожидавшей каждого, кто пробрался бы за седьмое небо. Кроме океана, они обожествляли землю, электрический свет, воду, океанскую соль, инженерное искусство и водопровод. Все это понятно, если принять во внимание, что жрецы уже в то время были единственными инженерами и потому приписывали своим открытиям и изобретениям божественное происхождение.

Приблизительно через два-три столетия после рождества Христова, по земному исчислению, к атлантам прямо с неба явился пророк, основатель новой государственной религии Атлантиды. Может быть, имя его забылось, а может быть, он не сообщил его атлантам. В атлантском катехизисе, во всяком случае, было сказано, что имя его неизреченно, и человек не может его произнести.

Он так и остался в священной истории атлантов под именем Некто.

Он уничтожил идолов и развенчал электричество. Он проповедовал веру в единого бога, невидимого, всемогущего и вездесущего, оставив от старой религии только рай и ад (рай помещался под землей — в таком месте, куда абсолютно не могли проникнуть волны океана).

Некто окончил жизнь мученическою смертью. Он утонул, купаясь в озере, и труп его не могли разыскать. Это служило доказательством, что он был при жизни еще взят в рай.

Его пророчества о будущем туманны, и определенно он указал только на то, что после его смерти придет еще один пророк.

Вначале новая религия была воинствующей. Одно государство несло ее другому на острие меча. Была даже целая эпоха религиозных войн. С течением времени весь материк покорился и принял единую веру, которая и стала государственной в каждой стране. Тогда началась эпоха ересей. Церковь беспощадно боролась с ними.

В эпоху ересей возник институт первосвященников. Первые первосвященники не пользовались еще влиянием и почти не справлялись со своей буйной паствой и ее пастырями. Но затем одному из них, весьма образованному и умному человеку, пришло на ум укрепить свою власть экономическим путем. Ему удалось выхлопотать для церкви в разных государствах монополию на производство резиновых изделий, а его преемники распространили силу монополии на весь материк. И действительно, церковь снова стала могущественной силой в Атлантиде.

Кроме того, священники захватили в свои руки и школы инженеров, выпуская оттуда только высокообразованных юношей, прошедших одновременно курс техники и богословия. Мало-помалу каждый священник сделался в то же время инженером, и наоборот. В то время, как в Атлантиду попали наши путешественники, церковь фактически управляла всем материком, только исподтишка, никому не навязывая своей власти.

Теперь нам остается только рассказать о том, что дало название этой главе. Пророчество Некто исполнилось. Спустя много времени после его смерти, к атлантам явился еще один пророк, тем же неизвестным путем, как и первый. Язык его был непонятен атлантам, он же с трудом выучил всего несколько слов на их языке. У него не было учеников, проповеди его не сохранились для потомства. Учение его было необыкновенно туманно. Знали только, что он избегал людей, жил и умер в полном одиночестве, хотя и был поразительно добр к детям и еще более — к редким в Атлантиде животным. Современники запомнили только, что он усиленно рекомендовал им обратиться в лошадей, рисуя эти загадочные и неизвестные в Атлантиде существа на песке. Вероятно, поэтому церковь растолковала верующим, что лошади — высшие существа, приближенные к богу, одаренные вечной жизнью и составляющие небесное воинство наподобие земных архангелов и серафимов. Церковь склонялась даже к тому, что сам пророк был не более как лошадью, принявшей земной образ с целью исправления людей. После канонизации пророка его даже назвали человеколошадью и определили ему место в раю по левую сторону бога, тогда как по правую восседал Некто. Известно было, что он не удовлетворялся земной жизнью, всячески стремился покинуть пределы земного существования и упорно пытался рассказать атлантам о каких-то иных странах.

Память его чтили и святость уважали, но никто не пытался разгадать его странные речи. Согласно выраженной им воле, после смерти его прах был помещен в особой гробнице, выстроенной по его указаниям. Она имела форму сигары, была сделана из тонкой и прочной стали, в нее вела герметически закупориваемая дверь. Поставили ее на открытой площади, ничем не прикрепляя к земле, на особых подставках. В этом церковь видела символический отказ от всего земного и устремление к богу. Гробницу эту все знали и звали ее гробницей человеколошади.

 

ДРАКА, БЕГСТВО, ОБЪЯСНЕНИЕ И КЛЯТВА В ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ

Мы возвращаемся к Тому и отчасти ко всем нашим путешественникам.

Репортер Стиб скучал. Настроение его было отвратительным. От скуки он решил изучить атлантский язык и даже увлек этим занятием остальных. Это оказалось очень даже легко: надо было повернуть рычажок и говорить в трубу по-английски, и оттуда слышалась тогда атлантская речь. Стиб запомнил столько слов, что мог складывать целые фразы.

Лорд и профессор ничем не выдавали своего настроения. Они ежедневно нажимали определенную кнопку, вызывая те блюда, в состав которых входили водоросли. Потом они тщательно промывали водоросли, сушили и раскладывали на столах в своих комнатах. В водорослях недостатка не было, и они упорно классифицировали их. Профессор даже как-то воскликнул:

— Если б в этой стене были кнопки, которые вызвали бы книги из моей библиотеки и препараты для гербария. Я был бы совершенно счастлив!

Бриггс тосковал только оттого, что у него не было привычных занятий. Он стал вести дневник происшествий наподобие полицейского, вернее, филерского, отмечая в своей записной книжке, кто и что сказал за обедом, в каком порядке следовали блюда, кто пришел к обеду первым, когда кто встал, лег спать или слушал механического переводчика. Он записывал также все посещения Антиноя.

Стиб был раздражен еще и потому, что видел, как внимательно выслушивала Сидония речи Антиноя и как нетерпеливо она его ждала. Репортер не мог помешать роману, протекавшему у него на глазах, сколько он ни изощрялся в остротах.

Том не терял времени даром. Он усовершенствовал свое изобретение и научился совершенно свободно спускаться в трубу и выходить из нее. Он долго готовил вылазку в виде длительной прогулки по городу, и, наконец, час ее пробил. В одну из ночей, убедясь, что все арестанты крепко спят, Том юркнул в трубу и добрался до подвала. Он нарядился в костюм, уже попорченный водой и разорванный, полагая, что оборванная фигура во всех странах и государствах мира не привлекает к себе особого внимания. Из всех своих богатств он взял с собой только свисток.

С ним он не мог расстаться. Если б только можно было где-нибудь свистнуть во весь дух! Он осторожно вылез из подвала, пересек бегом площадь, оглянулся, стараясь запомнить местоположение, и храбро зашагал вперед, в неизвестность.

Вдоль улиц тянулись однообразные, но довольно высокие дома, кое-где попадались небольшие скверики, за которыми, очевидно, тщательно и упорно ухаживали. Они были огорожены изгородью, утыканной колючками. Изредка Тому встречались какие-то одинокие прохожие. Они равнодушно окидывали взором потрепанную фигурку и шли дальше. Скоро он дошел до квартала, где жизнь кипела во всю. Витрины и вывески бесчисленных магазинов блистали огнями, из открытых дверей ресторанов звучала громкая музыка, пешеходы густой толпой теснились на тротуарах, мчались автомобили, гудели гудки. Очевидно, это был ночной квартал столицы, центр всех увеселений и ночной жизни. Здесь Том окончательно успокоился. Во-первых, эта обстановка была ему хорошо знакома, во-вторых, ему на каждом шагу попадались оборванные фигурки уличных бродяг, чистильщиков обуви или продавцов спичек, ничем не отличавшихся от него самого.

Одна из таких фигурок неожиданно приблизилась к Тому, осмотрела его с головы до ног внимательным взглядом и что-то пробормотала на уличном жаргоне, которого Том понять не мог. Том не растерялся и сейчас же обозвал мальчишку сквозь зубы чертовой куклой. Фигурка отступила на один шаг и, в свою очередь, выкрикнула какое-то явное оскорбление. Том крепко надвинул шапчонку на глаза и плюнул в собственную ладонь. Жест этот, очевидно, интернационален и всем понятен. Фигурка сделала то же. Через секунду они медленно двинулись друг другу навстречу и столкнулись выпяченными для храбрости животами. Один из них должен был уступить дорогу. Том не желал этого сделать. Тогда фигурка слегка поддала его коленкой. Том ответил ей немедленной смазью, то есть быстро провел ладонью по физиономии противника от лба до подбородка. Фигурка нанесла Тому хорошо рассчитанный, но несколько слабый удар в переносицу. Том покачнулся, выпрямился и ответил ей таким же ударом. Завязался форменный бой, к великой потехе прохожих и мальчишек, бой по всем правилам уличного искусства, отличающегося однообразием во всем мире. При этом борцы выкрикивали всяческие угрозы, похвальбы и оскорбления по адресу противника, не понимая друг друга. Но в пылу битвы удивлению не было места. Бой продолжался уже несколько минут, как вдруг толстый человек с палкой, явный полицейский (Том отлично узнавал это сословие по походке), медленно направился к месту свалки. Фигурка тотчас же обратилась в бегство, издали завидев блюстителя порядка, и Том, опытный в этих делах, последовал ее примеру и помчался вслед за ней. Они бежали быстро и долго, налетая на прохожих и прячась за ними, получая щелчки и выслушивая в пол-уха ругань, свернули в один переулок, потом в другой и, наконец, очутились в безопасности. Преследователь потерял их из виду, если только он гнался за ними.

В пылу бегства и в восторге от воскрешенных любимых и родных похождений, Том не замечал дороги, по которой они мчались. Они оказались теперь в совершенно иной местности. Улица была пустынна, и на нее не выходило ни одно окно. Дома были грязнее и выше. Сор и грязь, о которых тосковало сердце Тома, были здесь представлены в изобилии. Но больше всего удивило Тома, что в сравнении даже с площадью перед домом его заключения свет здесь был крайне скуден.

Том обратился за разъяснениями к своему противнику, очень дружелюбно поглядывавшему на него, но не сумевшему пока найти общий язык. После долгих трудов Том добился полного успеха. Противник закивал головой и так же красноречиво и энергично стал давать объяснения. Местность была кварталом потребителей, далеким от центра. Собственного солнца или луны здесь не было, а лучи гражданских светил сюда почти не проникали. Грязь и сор были следствием нищеты. Мальчик объяснил Тому, что его зовут Рамзесом, и выразительно указал на свою профессию, плюнув на сапог Тома и вычистив его рукавом. Том с восторгом проделал то же самое и поклялся Рамзесу в вечной дружбе. Рамзес языком и пальцами сообщил Тому свою биографию. Он был шестым сыном одного булочника, потребителем от рождения. Родители его, как и все граждане, не чувствовали особой любви к своим детям-потребителям и потому бесцеремонно выставили Рамзеса за дверь, когда ему минуло семь лет.

Биографии их были довольно схожи, и дружба росла. Бродя с Томом по пустынным улицам, Рамзес растолковал ему, что родственники не любят маленьких потребителей и не позволяют даже их братьям-гражданам играть с ними. Печаль, прозвучавшая в словах Рамзеса, была знакома его другу. Том помнил, с какой завистью он часто поглядывал в скверах на своих более счастливых сверстников, не смея приблизиться к ним. Няньки и гувернантки с негодованием отражали каждую попытку Тома приобщиться к счастью в виде игрушек всех мыслимых земных магазинов. Зато между наследниками фабрик и банков и уличными мальчиками росла глухая вражда с самой колыбели, и на земле грязные руки малыша тоже служили знаком классового разделения. Том мотнул головой и крикнул:

— Плевать! Не стоит огорчаться! Аристократишки вместе со всеми своими игрушками ничего не стоят! Они все глупы, и я справлюсь с каждым из них!

Он сопроводил свои слова такой выразительной мимикой лица и таким мощным взмахом руки, что Рамзес прекрасно понял его, испуганно оглянулся и прошептал:

— Тише! Мы не смеем их трогать! Этого нельзя показывать! За это здорово может нагореть! Но погоди, может быть, кое-что еще изменится. Ты слыхал об Антиное?

Том, из-за того, что Рамзес перешел на шепот, понял значительность его слов. При имени Антиноя Том вздрогнул и переспросил:

— Мистер Антиной?

Потом он отрицательно покачал головой, не желая выдавать тайну своего знакомства с этим человеком.

Друзья долго беседовали на эту тему и на другие темы, гуляя по какой-то пустынной и грязной набережной, напомнившей Тому доки его родины. Темы разговора быстро менялись, им было что рассказать друг другу. Наконец, желая чем-нибудь вознаградить Рамзеса за все полученные от него сведения, Том обещал научить его игре в футбол.

Уже приближалось утро, скоро должен был наступить тот час, когда над городом зажгут главное солнце, и дорога станет небезопасной для Тома. Он объяснил спутнику, что ночует в одном из подвалов на судебной площади, и Рамзес выразил желание проводить друга. Том обрадовался вдвойне, потому что один не смог бы отыскать дорогу. Они быстро зашагали в центр, избегая слишком освещенных улиц, подолгу задерживаясь у витрин больших магазинов и осторожно заглядывая в двери кабачков и ресторанов, откуда слышались пение и музыка.

Они условились о месте и сигнале. При расставании на судебной площади Том не без некоторого колебания протянул Рамзесу свой сломанный свисток и сказал:

— Возьми. Где бы я ни был, стоит тебе свистнуть, и я всегда приду к тебе на помощь.

Рамзес понял значение подарка и смысл напыщенных слов. Он горячо пожал руку Тома и поклялся, в свою очередь, что рано или поздно, но он истребит всех врагов своего друга. На этом они расстались. Рамзес скрылся за углом, Том прошелся несколько раз около отдушины и, убедясь, что за ним не следят, юркнул в нее. Через несколько минут он был уже в своей комнате и, засыпая, решил непременно изучить атлантский язык. Последней мыслью его было:

— Мистер Антиной. Он всегда казался мне симпатичным, этот мистер Антиной.

Весьма возможно, что в этот миг его мысли вполне совпали с мыслями Сидонии.

 

ДОРОГА БЕЗУМИЯ

Шестнадцатая глава, перелом — и почти ничего о герое?

Что делать! К глубокому нашему сожалению (эту фразу мы вставляем уже в корректуре — что только будет, когда издатель ее прочтет!), наш роман — не чисто любовный. Антиной не любовь, Антиной — совесть нашего романа. А с совестью даже неприлично знакомить при первых встречах.

Антиной был сыном первосвященника. Юность свою он отдал науке и, еще не окончив школы, был назначен непосредственно на седьмое небо, самое ответственное место для инженеров Атлантиды. Его считали лучшим инженером в государстве голубых солнц. Другие государства приглашали его для дачи им советов и указаний. Но ум его, работавший как лучшая, им самим изобретенная машина, не находя больше пищи, стал давать странные перебои.

Когда он увидел, что учиться в своей области больше нечему, он перешел к изобретениям. Усовершенствовав некоторые известные машины, изобретя ряд новых, он снова почувствовал пустоту. Ему хотелось простора, но даже изобретения не выносили его за предел закупоренной коробочки. Он кинулся к другим наукам, изучил теологию, философию и литературу. Убаюкивая душу, они не рождали реального простора. Попутно он изучил английский язык и прочел все книги земной библиотеки, открытой только избранным. Его воображение пленила система Вселенной с вращающимися планетами и мертвыми звездами, его пленила зеленая земля, не знающая колпака и перегородок. Но атлантский ум если и верил в землю, не мог не считать ее ненужной сказкой, потому что пути к ней не было. Ум Антиноя снова заработал с пустыми перебоями.

Однажды он проходил по площади, на которой стоял склеп пророка. Он вспомнил все, что было известно об этом человеке. Допущенный к тайнам церкви в силу семейных отношений более, чем даже любой священник, Антиной не высоко расценивал религию, не интересуясь ею. Почему-то ему все-таки захотелось навестить прах пророка, он попросил ключ у отца и на другой день вошел в склеп.

При свете электрического фонаря он увидал большую пустую комнату. В углу стоял простой гроб со стеклянной крышкой, и в гробу лежал скелет пророка. Под изголовьем находился небольшой ящик. Открыв его, Антиной увидел пожелтевшие рукописи. Он вспомнил, что эти рукописи, никем не разобранные, согласно завещанию пророка, были положены вместе с его прахом в склеп. Не боясь ни мертвеца, ни нарушенных прав завещателя, ни запрещений церкви, Антиной небрежно перелистал рукописи. Многие буквы стерлись, почерк был действительно очень неразборчив, но рукописи были написаны хотя и на старом, но вполне понятном английском языке.

Для Антиноя были важны не судьба пророка и не форма его художественной правды. Антиной внезапно понял: мало того, что жизнь несовершенна и что это кем-то осознано; надо ее переделать, иначе не будет счастья на земле. И он с глубоким волнением прочел заключительные строки рукописи:

"И вот теперь я попал в худшую из всех стран, которой существование может быть терпимо. Худшую — ибо нигде я не видел столько несправедливости. Худшую — ибо нигде так не опирается жизнь на палку обмана, как здесь. Худшую — ибо нигде не отнимают детей от матери, здесь же матери, как дикие звери, сами бросают своих детей-потребителей. Я знаю, отчего это происходит. Те, кому такой порядок был выгоден, увлекли свой народ от солнца, ибо под солнцем такая жизнь была бы невозможна. Солнце разбудило бы бунт в покорной крови несчастных. Солнце оплодотворило бы эту засохшую жизнь. Солнце вызвало бы в их сердцах великую любовь и вспоило бы жгучую ненависть. Люди, уйдя от солнца, потеряли человеческий облик не в лице своем, а в сердце. Я стар, я скоро умру, я не знаю их языка, я слаб, и мне не дадут говорить.

Но я знаю: или люди спохватятся, или их зальет океан, ибо существование их нестерпимо для самой природы. Что бы ни было, я хочу, чтоб мой прах вернулся к солнцу. Не прикрепляйте меня к земле, ко дну океана! Без привязи оставьте меня! И всплывет мой гроб в великий день возвращения худшей из стран к солнцу. И согреет оно мои кости, и вернусь я к нему в тот день".

Антиной с почти суеверным страхом взглянул на стеклянный гроб. Мертвый оскал голого черепа улыбался ему. Антиной сложил рукописи и прошептал: — Солнце… настоящее солнце!.. Он выбежал из склепа и пошел по улицам. Те же грязные площади и темные переулки обступали его. Бледные, чахлые дети робко играли в скверах и боязливо застывали, когда он проходил. Мимо них в богатых колясках провозили детей-граждан, и потребители не смели даже взглянуть на них, чтобы не сглазить. Его все знали. Он раньше не прислушивался к голосам жизни. Теперь он слышал, как повторяли его имя — одни с радостью, что такой человек на их стороне, другие — со страхом, заглушённой ненавистью и, может быть, с какой-то неясной, тайной надеждой. Он шел, и его собственное имя, звучавшее, как вздох, цеплялось за его одежду, удерживало, уговаривало, умоляло.

Он поехал на небеса и пошел по фабрикам. Дрожала полупрозрачная земля, вращались ослепительные солнца гудели машины, сновали поезда. Сытые, довольные инженеры встречали его, подобострастно и завистливо кланялись, считали своим. А тысячи потребителей с бледными и синими лицами обслуживали фабрики, железные дороги и солнца в поту, похожем на предсмертный, задыхаясь, как гончие, носились среди машин, проводов, рельсов. Потребители испуганно оглядывались на Антиноя и еще больше бледнели, когда он проходил. И снова гналось за ним его собственное имя, властное имя человека, имеющего право на потомство, вождя и владыки.

Антиной, к упорному молчанию которого все давно привыкли, вдруг повернулся к инженеру и спросил:

— Какая смертность у вас?

Инженер выпучил глаза, но потом сообразил, о чем его спрашивают, и быстро ответил:

— Мы поставлены в прекрасные условия. Наша смертность вполне нормальна. Она в процентном отношении не превышает смертности в других производствах. Вы спрашиваете, конечно, об инженерах?

Антиной пристально посмотрел на него.

— Нет, я спрашиваю о потребителях. Инженер неловко улыбнулся.

— Ах, я не знаю! Кто же этим интересуется? Ведь они все равно не рождают детей, и заменить их всегда найдется кем.

— Потрудитесь дать мне точные сведения. Инженер пожал плечами.

— Вряд ли мы сможем это сделать. Уверяю вас, этим никто не интересуется, даже фабричная инспекция и страховой отдел.

— А вы сами? Инженер покраснел.

— Я исполняю свои обязанности. Я не желаю рисковать своим местом. Я священник и не сочувствую левым направлениям.

— Вы представите мне точные сведения к завтрашнему дню.

Инженер растерянно заморгал, испугавшись, не проглядел ли он нового веяния в сферах, а Антиной сел в поезд и уехал на седьмое небо. Там, в центре солнечного управления, был его кабинет. Он заперся. Он смотрел вверх и думал о солнце пророка, о настоящем солнце. Да, вывести их к солнцу! Он знал свойства тепловых и световых лучей. Вывести их на необозримую землю, на зеленую свободу, где такой простор, что любви всего человечества не населить его. Где можно любить без оглядки. Можно бороться. Можно жить. К солнцу!

О подозрительном любопытстве Антиноя на фабрике донесли его отцу. Отец спросил его:

— Ты, говорят, интересуешься потребителями? Зачем тебе это? Может быть, ты хочешь стать министром? Не стоит!

— Нет, я ничего не хочу.

— Ты ищешь популярности?

— Нет.

Отец внимательно посмотрел на Антиноя и, нахмурив брови, строго сказал:

— Берегись, Антиной! У тебя есть все мыслимое в нашем мире. Не мечтай о невозможном, или у тебя отнимут и то, что есть. И я не буду тебе защитой. Помни: рабы существуют для господ, и радуйся быть господином.

Было бы бесполезно убеждать первосвященника. Антиной промолчал. Но на следующий день, получив сведения о большой смертности на фабрике, он внес запрос в парламент. Большинство решило, что Антиною мало славы инженера и что он хочет сделать карьеру на модном либерализме. У него нашлись даже сторонники, думавшие возвыситься при помощи его таланта. Хотя Антиной никому не открыл своей мечты о солнце, но лишь только его новые сторонники ознакомились с его желаниями и требованиями, они покинули его. Они же разгласили его идеи, и Антиной сразу стал чужим для всех властей и граждан. Через неделю после первого его выступления его уже ославили сумасшедшим. Ему пришлось вынести немало тягостных бесед с отцом, кончавшихся скандалами. Влиятельные люди, узнав, что отец не собирается защищать сына, отвернулись от Антиноя. А он всего только пока хотел облегчить условия работы на фабриках и уничтожить институт беспризорных маленьких потребителей, не подозревая даже, что уже это одно взбаламутит всю Атлантиду.

Когда он узнал, как начальник всех небес, что в Атлантиду явились живые существа с неба, из океана, он сразу понял, что это — люди земли, и рассчитал все значение их прибытия. Они могли засвидетельствовать существование настоящего солнца, и если они явились в Атлантиду, то почему бы и атлантам не отправиться на землю? Он кинулся к отцу, требуя, чтобы прибывших людей пощадили. Отец согласился, но взамен взял с сына клятву держать их прибытие в полной тайне. У первосвященника, наверно, были свои причины щадить и укрывать людей. Антиной дал требуемую клятву и сдержал ее.

Он обосновался в гробнице пророка. Он завладел ключом к ней, и здесь никто не мешал ему. Никто почти не следил за ним. Ведь в склепе была только одна дверь, и одного полицейского было достаточно, чтобы наблюдать за ней. Тайный ход провести было невозможно, потому что склеп не соприкасался с землей, свободно стоя на тонких подставках. Никто не интересовался тем, что делал здесь Антиной. Он поставил в склепе свой рабочий столик, какие-то машины, баллоны с кислородом и работал по ночам. Он занимался странными опытами, и, может быть, его враги дорого дали бы, чтобы узнать его открытия. Но их никто не знал.

Войдя в склеп накануне больших событий, о которых он и не подозревал, Антиной зажег свет и осмотрел странного вида машину в углу. Отдельные ее части казались необыкновенно крупными. Маленькая электрическая лампочка была прикреплена к одному рычагу. Сердце машины, очевидно, было заключено в небольшом цилиндре, наполненном какой-то жидкостью. Антиной включил ток, и цилиндр мгновенно дрогнул и закачался. Его движения становились все быстрей, и вещество, его наполнявшее, засветилось фосфорическим блеском. Мягкий свет заструился по склепу, в воздухе раздалось тихое жужжание, и затем начались странные явления.

Небольшой граммофон на столе сам собой начал заводиться, и потом из трубы его раздалась веселая песенка, которую напевал хрипловатый голос. Зубчатое колесо, неподвижно лежавшее под столом, дрогнуло, стало на ребро и заплясало. Оно вертелось на одном месте все быстрее и быстрее, и казалось, будто оно сознательно хочет проделать какую-то работу и приходит в отчаяние от невозможности осуществить свое желание, не совпадающее с его назначением.

Антиной внимательно наблюдал. Легкая улыбка раздвинула его губы. Он повернул выключатель и с интересом смотрел, как таинственная машина прекратила свои движения, как замолчал граммофон, и, дрогнув, упало на бок колесо. Он вздохнул и громко сказал:

— Хорошо. Я достаточно силен, чтобы приказать вам, если вы не хотите слушаться голоса моей совести.

 

ЧУДО И ПАРЛАМЕНТАРИЗМ

Враги Антиноя знали, что он — вождь неуловимого движения, так же, как чувствовали само движение и назревание событий. Они готовились дать отпор. Как всегда, первый бой должен был состояться в парламенте.

Антиной явился на заседание одним из первых. Он знал, что время подчинено председателю, и что отсутствием врага умеют пользоваться все парламентарии. Он занял свое место. Оно было не на крайней левой или правой — оно просто было одиноко, потому что соседства с ним избегали, как чумы.

Постепенно собрались остальные члены парламента, наполнили залы и кулуары, смеялись, шутили и обделывали дела с обычной беспечностью людей, хвастливо играющих судьбой народа. Раздались звонки, толпа хлынула в зал и рассеялась. Председатель занял свое место.

В это время в залу вошел король. Его встретили почтительными взглядами, приветствиями и перешептыванием, но король не обратил на это внимания. Псамметих 79-й, король страны голубых солнц, шел неторопливой походкой, слегка опираясь на трость. Трость эта была обыкновенная, какие тысячами продавались в магазинах, но набалдашник был украшен странными завитушками. При ближайшем осмотре легко было понять историческое значение трости: она когда-то служила скипетром. Одетый в корректную визитку, обутый в лакированные ботинки и белые гетры, с белой орхидеей в петлице, король почему-то не снял своего головного убора. Вместо цилиндра на голове его красовалась корона. Король раскланялся с председателем, сняв корону и помахав ею в воздухе, вытер лысину шелковым носовым платком и опять надел свой головной убор. Потом он тяжело сел в свое кресло, положил руки на трость так, что она согнулась, расставив ноги, чтобы они не подталкивали солидною живота, и равнодушно повернул свое неподвижное красноватое лицо разбогатевшего фермера в сторону Антиноя. Он не приветствовал Антиноя, глаза его не зажглись, и лицо не выразило никаких чувств. Но у Антиноя холодок пробежал по спине. Он поднял голову и, в свою очередь, пристально взглянул на короля. Тот с секунду выдержал его взгляд, потому отвернулся' и застыл в каменной позе.

Конституция вовсе не предусматривала существования короля в республике. Не занимая ни одной должности, дающей силу и влияние, не имея привилегий, свойственных земным монархам, он все же оставался королем с огромной властью, которой позавидовал бы не один земной полноправный владыка. Лишенный престола и знаков своего достоинства, кроме палки и своеобразного цилиндра, он обрел другой трон, может быть, менее импозантный, но зато достаточно могущественный. Этот престол находился в здании главной биржи, мало доступное для непосвященных, как и всякое другое.

В течение последних столетий королевский титул переходил без борьбы от обедневшего к наиболее могущественному банкирскому дому, возвышавшемуся над другими. Образовывалась, таким образом, новая династия и за недорогую плату приобретала у предыдущей атрибуты королевского достоинства: скипетрообразную палку и корону.

Заседание началось. Был оглашен запрос партии "Прогресс и Справедливость", крайнего левого крыла в парламенте, о причинах возбужденного состояния умов в государстве. Левые выступили застрельщиками. Поддерживать запрос взошел на трибуну один из лучших ораторов, лидер левых, Телемах. Он был немолод и некрасив, на земле его лицо назвали бы львиным (в Атлантиде не было диких зверей).

Телемах начал свою речь осторожным сообщением, что потребители резко уменьшили спрос на изделия треста. Голос его был пока вкрадчив и мягок, но на скамьях началось общее движение и послышались голоса: "Слушайте, слушайте"!

— Господа народные избранники! Вы облечены доверием всего населения, но как вы оправдаете его, если останетесь глухи к нашему запросу! Моими устами говорит здесь большинство населения, это не я, а миллионы потребителей с жадной надеждой вглядываются в ваши лица и ожидают от вас облегчения своей судьбы. Неужели же вы не защитите их в тот миг, когда их жизни угрожает опасность, когда недомыслие и растерянность власти вместе с чьей-то преступной волей ведут потребителей к гибели? Я говорю о церковном тресте (Слушайте!). Власть разрешила церкви овладеть не только умами потребителей. Власть разрешила ей монопольно продавать изделия треста. Эти изделия снабжены маркой церкви, зарегистрированной законом, и, таким образом, как бы рекомендуются населению самой властью. Следовательно, здесь государство вступило в договор. Но уверены ли вы в добросовестности вашего контрагента? (Справа: "К порядку! Оскорбление! Ему не удалось вчера пораспутничать!". Слева демонстративные аплодисменты. Председатель касается звонка.) Господа! С цифрами в руках я легко могу доказать вам, что десять процентов изделий треста не выдерживают сколько-нибудь серьезного испытания. (Справа: "По собственному опыту?". Слева: "Позор!".) Вы не запугаете меня личными выпадами! Подсовывая беднякам подозрительные изделия, вы совершаете государственное преступление, и вам придется считаться с плодами вашей небрежности! Снова с цифрами в руках я говорю вам: я знаю, вы сами озабочены этим, потому что потребители отказываются покупать изделия треста. Магазины треста пустуют, продажа сократилась наполовину. Но, трепеща за интересы своих карманов, понимаете ли вы, чем угрожает такое положение государству? Мы имеем дело пока с пассивным сопротивлением. Но вам придется сократить производство. Тысячи безработных протянут к вам руки. Последуют банкротства. Смертные приговоры посыплются, как из рога изобилия. Потребители, не решаясь доверить свою жизнь церковному тресту, воздержатся от того, что является стимулом существования человека (голос справа: "Воздержались бы вы!"). Рабочие станут вялыми и неэнергичными", по стране прокатится волна самоубийств, ваши машины начнут давать перебои. Я не хочу пугать вас. Но помните: судьба страны в ваших руках. Есть один только выход, одно спасение. Мы, как всегда, защищая народные интересы, требуем национализации церковного треста (шум справа). Давно пора сделать этот шаг в социальном устройстве. Каждому свое: дождь и небесный их пульверизатор — церкви, резиновый трест — республике! (Шум справа, восторженные рукоплескания слева, председатель отдает распоряжение очистить хоры от публики женского пола.)

Был объявлен перерыв. В кулуарах спешно заседали фракции. Речь Телемаха требовала ответа, и в парламент были экстренно вызваны министры. Правительственная фракция, фракция большинства, совещалась отдельно, в полной тайне и в присутствии министров. Только когда она закончила свое совещание, заседание возобновилось.

Представитель партии Телемаха предложил расклеить речь своего вождя на всех заборах республики. Предложение было отвергнуто большинством. Тогда Телемах потребовал, чтобы его запрос обсуждался в спешном порядке. По вопросу о срочности потребовал слова Калхас, лидер и первый оратор церковной партии. Все насторожились. Все знали, что Калхас даст Телемаху ответ от имени правительства и церкви.

Телемах был юристом, Калхас — священником. Они сходились только в одном: оба пользовались невероятным успехом у женщин. Женское население столицы делилось на телемахисток и калхасисток.

Калхас взошел на трибуну, и на хорах из грудей невыведенной части публики женского пола вырвался вздох, с которым добродетельные замужние женщины отдаются очаровательным любовникам, не в силах противопоставить добродетель очарованию. Против воли и наперекор тихому голосу, глаза Калхаса метали молнии, и лицо ежесекундно меняло свое выражение, оставаясь, впрочем, всегда уверенным и зловещим.

— Господа! Быть может, вовсе не следовало делать уступку легкомыслию и преждевременно обсуждать столь важный вопрос, не выждав мероприятий церкви и правительства. Но вопрос поставлен — что ж, мы готовы дать ответ. Предыдущий оратор указал "а признаки некоторой болезни, которая овладела частью населения и грозит потрясениями другой, здоровой части. Я полагаю, что причина этой болезни называется безбожием (движение на всех скамьях). Да, милостивые государи, безбожие — истинная причина всех зол. Вы слышали, как нам предлагали здесь национализацию церковного треста. Что ж! Отнимите у церкви и эту прерогативу, но берегитесь: отнимая у нее власть над телом, над земным воплощением души, вы отнимите у паствы душу. Допустим, что изделия треста ухудшились. Я этого не знаю. Я доверяю церкви, ибо кому же доверять, если не ей, и, как честный гражданин, не произвожу опытов, достойных сладострастия животных (смех справа, восторг среди женщин на хорах). Но допустим даже, что это так. И что же? Вместо того чтобы задуматься над божественной волей, посылающей потребителям испытание именно за их безбожие, предыдущий оратор рубит с плеча и готов обвинять чуть ли не самого господа бога. Не в первый раз люди отворачиваются от него, ослепленные блеском суетных речей, чтобы в глубоком раскаянии затем снова припасть к его стопам. Вы можете забыть бога, но бог никогда не забудет вас и ваших прегрешений. А вы, маловеры, если вам мало моих доказательств и примеров священной истории, то, как сын бога и церкви, говорю вам: вы хотите чуда — грозное чудо будет явлено вам! Вы коснетесь его дрожащими перстами и падете перед ним ниц. Я предлагаю отклонить срочность и самый запрос (мертвое, почти благоговейное молчание на всех скамьях, истерики и выкрики кликуш наверху).

Даже председатель некоторое время не решался продолжать заседание, так велико было потрясение на скамьях депутатов. Все знали, что Калхас не бросает слов на ветер. Если он говорил о чуде, если он обещал чудо, можно было быть уверенным в исполнении его слов.

Левая часть заколебалась, и сам Телемах нахмурился. В мистическом обещании Калхаса была большая и чисто реальная сила. Чудо изменило бы все. Но где оно, где его взять?

Никто не мог объяснить разгадку, а знавшие ее таинственно молчали. Только один непосвященный человек в зале проник в тайну слов Калхаса. Антиной, пришедший в парламент, чтобы в первый раз бросить слова, которые любовь и ненависть выжгли в его мозгу, слова о передаче всей власти в руки потребителей, побледнел и вскочил с места. Люди земли — вот чудо Калхаса. И в первую очередь Сидония. Не успел председатель решиться, наконец, дать слово следующему оратору, как Антиной подскочил к Калхасу и крикнул:

— Берегитесь выдать насилие и обман за чудо! Я сумею разоблачить вас и, если нужно будет — уничтожить!

Антиной не слыхал криков возмущения по своему адресу. Выкрикнув свою угрозу, он выбежал из парламента и зашагал по улицам. Он хотел сейчас же видеть земных людей, видеть Сидонию, предупредить ее, быть с нею…

С каждым шагом сердце его билось сильнее, а беспокойство мучительно росло. Он сам не знал, чего он боялся, но страх за Сидонию всецело владел им. Только перед самым домом, где жили люди земли, он на минуту остановился, чтобы задать самому себе вопрос:

— Значит, я люблю?

Кровь прихлынула к щекам, сердце остановилось. Он радостно и покорно вздохнул и потом, еще больше волнуясь, открыл своим ключом нижнюю дверь и поднялся на лифте в залу. Зала была пуста. Задыхаясь от волнения, он кинулся в комнату Сидонии. Но комната Сидонии тоже была пуста. Он пробежал по всему помещению — ни в одной комнате никого не было. Он звал, кричал, метался — секретная тюрьма атлантов вымерла, никто не отозвался, ее обитатели исчезли, не оставив никаких следов.

 

КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

Обнаружив исчезновение людей земли, Антиной сейчас же кинулся искать их. Он не мог вести свои розыски открыто — правительство не потерпело бы вмешательства в свои дела. Антиной не сомневался только в одном: таинственное исчезновение находилось в прямой связи с новыми планами церковной партии. Немногочисленные друзья Антиноя — потребители — делали все, чтобы помочь ему. Они подкупили надзирателей секретных тюрем, переодевшись прислугой, они обшарили дома более или менее значительных лиц, но нигде не смогли найти даже самых ничтожных следов. Антиною уже начинало казаться, что путешественники погибли. Может быть, они все-таки, верные убеждениям надводного мира, не согласились принять участие в планах церкви, и церковь тайком расправилась с ними. Ведь Антиной тоже собирался использовать путешественников в своих целях, и церковь поняла, каким могучим орудием стали бы люди земли в руках Антиноя.

Антиной почувствовал страшную усталость. Несколько дней, переодевшись и загримировавшись, он сам рыскал по всему городу, постоянно нарываясь на оскорбления и слежку. Но люди земли исчезли. Вместе с тем время шло, и ничего не было слышно об осуществлении планов церкви. Это обстоятельство почти убедило Антиноя в гибели путешественников. Только маленькая, крохотная надежда отказывалась верить действительности, потому что так хотела любовь. Антиной осунулся и постарел за эти дни. Мир, в котором были возможны такие исчезновения, казался ему особенно отвратительным. В сердце его все тяжелее ворочалась месть.

Он предпринял последнюю попытку. Поздним вечером он прокрался в здание парламента и обыскал его. Но оно тоже было пусто. Отчаявшись и не скрываясь более, он пошел к гробнице пророка. Заглушать горе и тревогу могла только работа. Он должен был закончить изобретения, о которых никто не знал. Он верил в динамит, наделенный душой и сознанием. Если не свобода, то месть и смерть.

Он вошел в темный переулок. Оборванная фигурка подкатилась ему под ноги. Антиной вздрогнул от неожиданности, а фигурка испуганно посторонилась, но в ту же секунду радостно вскрикнула. Маленький оборвыш пришел в состояние совершенно необъяснимого восторга, но выразил его странным образом: он вытащил из кармана свисток и пронзительно свистнул. Не успел Антиной подумать о сыщиках и неожиданном аресте, как в ответ раздался другой свист, уже явно производимый губами, и из-за довольно далекого угла быстро выкатилась вторая фигурка.

Второй оборванец быстро бежал по улице, помахивая рваной шапчонкой. Когда он остановился, задыхаясь, первый еще раз свистнул, на этот раз тихонько, словно выражал свое удовольствие, и скромно отошел в сторону.

Антиной ничего не понимал. Милостыню так не просят. До сыщиков мальчики явно не доросли. Антиной терпеливо ждал. Но удивление его сменилось невероятным изумлением, когда второй оборванец, отдышавшись наконец, сказал хрипловатым, но очень вежливым голосом на чистейшем английском языке:

— Добрый вечер, мистер Антиной!

Антиной даже побледнел от волнения. В Атлантиде только священники знали английский язык, да и то далеко не все. Он вгляделся, схватив мальчика за руку. И вдруг он узнал Тома. Перед ним стоял земной чистильщик сапог, грум Сидонии, но в каком виде! Лохмотья висели на нем клочьями, лицо похудело и побледнело, во рту недоставало одного зуба, грязь покрывала лоб, руки и шею. Только глаза его сверкали радостью и смотрели по-прежнему бодро и победоносно.

— Где Сидония? Где остальные? — крикнул Антиной, до боли сжимая руку Тома, готовый заплакать от радости и волнения, надежды и тревоги, готовый действительно поверить в божественное происхождение этого грязного обитателя надокеанского мира, явившегося ему среди ночи с разгадкой всех роковых загадок.

Том с явным удовольствием шмыгнул носом и торжественно заявил:

— Сэр! Клянусь, я собрал все нужные нити! Я и Рамзес, — Рамзес, подойди же сюда, — мы не теряли времени даром. Мы знаем все!

— Они живы? Где они? — крикнул Антиной.

— Так же живы, сэр, как и до сих пор. Мы проведем вас к дому, где они теперь заключены. Это недалеко. Но только, сэр (голос Тома стал тревожен), вы должны быть очень осторожны. Их сторожа дьявольски хитры. Вы можете провалить все наше дело.

Том объяснил Антиною, каким путем он покидал свою тюрьму. В одну из ночей он возвращался со свидания с Рамзесом позже обычного. Пробравшись в подвал, он по обыкновению осторожно добрался до трубы, влез по своей лестнице и уже хотел выйти в залу, как вдруг услыхал голоса. Затаив дыхание и прислушавшись, он понял, что часть голосов ему незнакома. Очевидно, в зале, кроме земных людей, были и посторонние. Том слегка приподнял крышку, закрывающую отверстие трубы, и услышал все, что говорилось в зале. Строгий чужой голос резко отчеканил:

— Мальчика нет. Вы не ожидали обыска и сделали попытку завязать сношения с внешним миром, что было вам строго воспрещено. За одно это вы подлежите суровому наказанию. Вы будете переведены в более надежное место, а мальчик жестоко расплатится. Следуйте за мной.

Том сообразил, что его друзей отводят в вагон-лифт. Он стремительно спустился в подвал и притаился у отдушины. Мимо него пронесся вагон. Том выскочил из подвала и кинулся вслед. Но вагон быстро промчался по рельсам, проложенным на мостовой. Том бежал за ним, но скоро потерял его из вида.

Тогда он пошел искать Рамзеса. Рамзес ночевал всегда на набережной, под мостом, где у него был даже собственный ящик, уютно устланный газетами. После долгих поисков Том нашел и разбудил своего друга. Оба влезли в ящик и скорчились там. Прижавшись к Рамзесу, Том шепотом рассказал ему все. Рамзес был убежден, что арестанты находятся где-нибудь в городе. Он вылез из ящика и предложил Тому отправиться на место происшествия и показать ему, где Том потерял вагон из вида. Он прибавил уверенным тоном, что не сомневается в успехе. Они разыщут арестантов, где бы те ни находились.

Том привел Рамзеса к тому месту, где вагон скрылся за углом. Была еще ночь, и улица пустовала. Они долго шли по рельсам, и Рамзес внимательно смотрел себе под ноги. Внезапно он остановился, огляделся и издал какой-то звук, обозначавший, вероятно, удивление. Потом он заволновался, но, ничего не объясняя, повернул обратно. Пройдя несколько метров и так же внимательно глядя себе под ноги, он снова остановился и рассмеялся. Оглянувшись и убедившись, что никто их не подслушивает, он шепнул Тому:

— Вагон остановился где-то здесь, или я не Рамзес. И, должно быть, вот у этого дома.

Том потребовал объяснений, и они были ему даны:

— Понимаешь, вагоны железной дороги ходят по рельсам, а не по воздуху. Теперь смотри: здесь на рельсах лежит бумажка. Колеса проехали по ней и смяли ее. Теперь пойдем вперед.

Они опять повернули, и на том месте, где он остановился в первый раз, Рамзес указал Тому на щепку, застрявшую в углублении рельсов.

— Если бы вагон прошел дальше, он раздавил бы щепку. Завтра утром она и будет раздавлена, когда пойдут трамваи, значит, вагон сюда не доехал. Твоих друзей высадили где-то здесь.

У Тома не оставалось сомнений. Надо было только решить, в какой именно дом увели арестантов. На одной стороне улицы находился большой храм, и Рамзес сказал, что там негде и неудобно прятать кого бы то ни было. На другой стороне стоял большой дворец. Крадучись, друзья обошли его и увидели, что рельсы в одном месте проходят рядом с тротуаром. Сюда же выходила маленькая боковая дверь дворца. Том нагнулся и поднял какой-то предмет. Он узнал его. Это был кусок водоросли, промытой и высушенной, из тех, которые собирали лорд и профессор. Теперь все было ясно. Они не решились, конечно, войти во дворец и сейчас же бросились искать Антиноя, чтобы сообщить ему обо всем. Прошло несколько дней, и вот они его нашли.

Антиной выслушал патетический монолог Тома и попросил мальчиков отвести его к таинственному дворцу. Они быстро дошли, и Рамзес издали указал Антиною на огромный дом. Антиной вскрикнул. Он даже готов был заподозрить мальчиков в мистификации. Ведь это был дом его отца, его собственный дом. Но он сейчас же понял все.

Антиной занимал только несколько комнат во дворце. Весь дворец с бесчисленными покоями принадлежал его отцу. Конечно, первосвященник был одним из главных, если не просто главным заговорщиком против людей земли. Может быть, именно он и придумал план с чудом. Понятно, что после всего происшедшего он хотел держать пленников поближе к себе и в достаточно надежном месте. Кроме того, первосвященник понимал, что Антиною не придет в голову искать пленников в его собственном доме. И, действительно, Антиной никогда бы не подумал, что Сидония живет под одной крышей с ним.

Антиной быстро условился с мальчиками, как они будут впредь встречаться, простился с ними, и вошел во дворец. Он бегом прошел через анфиладу комнат, пока не оказался в приемной, откуда дверь шла в кабинет первосвященника. Секретарь, кастрат в белоснежном хитоне, преградил ему дорогу и, подобострастно улыбаясь, заявил, что его святейшество не велел никого принимать.

— Это не относится ко мне, — сухо сказал Антиной.

— Это относится решительно ко всем, так повелел его святейшество, — мягко сказал, но нагло улыбнулся кастрат, поднося руку к звонку с явным намерением позвать слуг.

Гнев, долго кипевший в груди Антиноя, вдруг прорвался. Он побледнел, раздул ноздри, прищурил глаза. Глядя кастрату прямо в глаза, он быстро ударил его левой рукой по руке, протянутой к звонку, а правой схватил его за шиворот и отшвырнул в угол. Кастрат пронзительно закричал, но Антиной был уже в дверях. Он толкнул дверь и ворвался в кабинет.

Перед ним сейчас же выросла высокая фигура. Суровый старик с тонким аскетическим лицом и чувственными губами — сочетание это было сплошным противоречием святости и греха — загородил ему дорогу, вытянул руку и негромко, но властно сказал: — Вон!

Но за спиной отца Антиной увидел Сидонию. Она лежала на диване, лицо ее было бледно, глаза закрыты. Антиной оттолкнул отца и подбежал к ней. Она была в глубоком обмороке.

Антиной не успел даже прикоснуться к ней, как несколько рук схватили его сзади. Он пытался обороняться, но слуги связали его, заткнули рот и подняли на руки. Первосвященник подошел к Сидонии, убедился, что она все еще в обмороке, и сказал слугам:

— Отнесите его туда же.

 

ПЯТЬ ЗАДУШЕВНЫХ БЕСЕД

Ночной обыск, как и пропажа Тома, были для путешественников полной неожиданностью. Строгость обыска, обвинение и угрозы кастратов, ночью явившихся в тюрьму, ошеломили их. Но когда они увидали, что протесты не помогают, они испугались.

Их снова усадили в вагон и загадочно сказали, не вступая ни в какие дальнейшие разговоры, что повезут их в надежное место.

Через некоторое время вагон остановился, и их повели по темным переходам, опять ничего не объясняя. Кастрат, шедший впереди, открывал ключом бесчисленные двери, а последний снова запирал их. После долгих блужданий они оказались в небольшом коридоре, куда выходило семь дверей. Старший кастрат сказал:

— Вот ваше новое помещение. Оно менее удобно, но вы сами виноваты. Ваша судьба, вероятно, скоро решится.

Конвой ушел. Стиб осмотрел двери коридора. Они были заперты, и у оконца каждой стояли часовые. Путешественники осмотрели комнаты. Они были малы и тесны, с самой простой обстановкой. Общей комнаты не было, не было и механического переводчика и трубы для вызова кушаний. Только комната Сидонии была несколько больше других и роскошнее обставлена. У нее стояло зеркало. У других не было ничего, кроме постели, стола, стула и умывальника. Словом, они были в тюрьме, самой обыкновенной тюрьме. Стиб воскликнул:

— Шестая комната предназначается для Тома. Они надеются его поймать. Молодец мальчишка! Он не теряет времени даром. Из него выйдет чудесный репортер. Но хотел бы я знать, для кого отведена седьмая клетка?

— Вы думаете, что атланты, строя тюрьму, заранее знали, сколько нас свалится с неба? — иронически спросил его лорд. — Не проще ли предположить, что число семь у них священно даже при распределении арестантов? Недаром у них семь небес.

Профессор горестно воскликнул:

— Милорд! Суетные и легкомысленные земные образы владеют вами даже в такую минуту, и вы не замечаете, что ваши шутки звучат как кощунство. Не следовало ли бы нам, помолясь, совместно обсудить наше положение? Что означают слова арестовавшего нас? Наша судьба скоро решится. Я думаю, нас будут допрашивать. Как нам держаться?

— Я вижу, что ваши мысли еще суетнее моих, потому что они бесполезны и совсем не веселят, — ответил лорд.

Бриггс мрачно оглядел всех и упрямым голосом заявил:

— Что касается меня, я убежден, что с нами поступают по закону. Кто мы такие, в самом деле, как не эмигранты, хотя бы и случайные? Они вправе не желать нашего пребывания здесь. Но в законы я верю…

— В особенности, если нас утопят, — подхватил Стиб. — Не все ли равно тогда: по закону или нет?

Бриггс еще сильнее нахмурился:

— С вами, мистер Стиб, я вообще не могу разговаривать. Вы закоренелый преступник.

И он ушел. Его слова ободрили профессора. Профессор пробормотал:

— Я давно страдаю от того, что нахожусь среди безбожников. Вера, какова бы она ни была, смягчает в моем сердце тревогу: верующий не казнит верующего. Мы в культурной стране. Полагаю, что представители религии всегда могут сговориться.

— Религия и законы! — воскликнул Стиб. — Черт их возьми!

Все разошлись — и не в дружелюбном настроении. Сидония не спала всю ночь. Она думала о том, сможет ли Антиной проникнуть и сюда, сможет ли он освободить ее.

Наутро завтрак был принесен молчаливым часовым. Он же открыл одну из дверей в коридоре и сообщил, что заключенным разрешается гулять. Путешественники вышли на воздух и оказались в большом четырехугольном дворе. Высокие стены без окон и без дверей уходили в самое небо. Стражи не было, но единственное, что могли сделать заключенные, это разбить головы об эти стены. Стиб вскрикнул:

— Это у них называется дышать свежим воздухом! Ну, доложу я вам, отсюда и Том не нашел бы дороги! Зачем, боже мой, зачем я изобрел Атлантиду? Быть лошадью в шахтах, и то, кажется, лучше, чем человеком здесь.

— Всякому по заслугам, — серьезно сказал Бриггс, и профессор кивнул головой.

— Верно! В том числе и вам, — подхватил Стиб. — Творец, несомненно, хотел создать вас животным и потрясающе ошибся, придав вам человеческий облик.

В единственной двери, через которую путешественники вышли во двор, показался кастрат и, прерывая новую ссору, крикнул тонким голосом:

— Лорд Эбиси! Следуйте за мной!

— Куда? — спокойно спросил лорд, не двигаясь с места.

— На духовную беседу, — серьезно ответил кастрат.

— Боюсь, я буду плохим собеседником, — сказал лорд. — Возьмите лучше профессора, он специалист по этим вопросам.

— Нет, мне приказано привести вас. Лорд пожал плечами.

— В конце концов сопротивление все равно ни к чему не приведет. Поодиночке или вместе, я не придаю этому особого значения. До свидания, господа. Помните, профессор, в вопросе о водорослях я был все-таки прав.

Сидония заплакала, профессор начал протирать очки дрожащими руками, Стиб выругался и даже Бриггс нахмурился. Лорд спокойно последовал за кастратом.

Лорд готовился попасть в комнату пыток, но вошел он в изящный большой кабинет. За небольшим столом в резных креслах сидели два человека: старик в хитоне и мужчина средних лет в визитке. На секунду лорду показалось, что перед ним сидит министр колоний Соединенного Королевства и какой-нибудь индийский раджа. Третье кресло было пусто. Когда лорд вошел, оба человека поднялись ему навстречу, и старик приветливо сказал:

— Мы очень рады видеть вас, милорд. Вы должны простить нас, что мы раньше не доставили себе этого удовольствия. Позвольте представить вас: министр-президент страны голубых солнц Фарес — лорд Эбиси. Я же ваш хозяин, на негостеприимство которого вы больше не будете жаловаться, первосвященник нашей страны. Прошу садиться.

Лорд молча опустился в кресло. Изысканная любезность первосвященника подавила его. Он молчал и ждал.

— Милорд, — сказал министр, — я не буду прибегать к обычным любезностям и спрашивать вас, как вам понравилась наша страна. Я хорошо знаю, что вы не видали ее. Я убежден, что, ознакомившись с некоторыми особенностями нашего быта, вы не станете сетовать на нас за то, что мы так долго держали вас в изоляции. Но прежде чем приступить к объяснениям, позвольте вам задать один вопрос: вы, кажется, сказали нашему представителю при первой же вашей встрече с ним, что вы были министром Великобритании. Так ли это?

— Да, и даже дважды.

— Великобритания (мы знаем ее — увы! — только по книгам) всегда вызывала мое глубочайшее уважение. Быть другом одного из министров этой великой страны, соединившей, подобно нам, монархический и демократический принципы казалось мне недостижимой мечтой.

— Я искренне признателен вам, сэр, — заговорил, наконец, лорд, овладев собой.

— В вашем тоне я чувствую некоторую сухость, — печально воскликнул министр. — О, я понимаю, вы все еще считаете нас своими тюремщиками. Выслушайте меня, милорд, и тогда судите. Но знайте лишь одно: делясь с вами высшими соображениями нашей политики, мы оказываем вам величайшее доверие и свидетельствуем вам наше безграничное уважение. Вы разрешите начать? Но удобно ли вам? Не угодно ли вам чаю, кофе или вина?

— Благодарю вас. Я вас слушаю, — сказал лорд. Он хотел слушать, пока его не заставляли говорить. Он не верил льстивым словам, но и не понимал, для чего они тратятся. Зато обстановка была ему привычна. Как у старой гончей, у него раздулись ноздри. Он приготовился слушать и поймать истинную цель собеседника. Дипломатический разговор сразу омолодил его, он снова был в своей тарелке. Министр долго и, казалось, с полной откровенностью рассказывал лорду историю Атлантиды, историю страны голубых солнц, политический и социальный быт ее и те затруднения, которые теперь возникали у правительства. Лорд ни словом не выдал, что многое уже известно ему через Сидонию от Антиноя. Министр развил стройную картину чрезвычайно неустойчивого положения страны, похожего на положение какой-нибудь английской колонии. Такая картина, несомненно, была государственной тайной. Лорд никак не мог понять, для чего она выбалтывается постороннему, и притом еще иностранцу. Он вглядывался украдкой в лица первосвященника и министра, но они были абсолютно спокойны. Наконец министр окончил и посмотрел на первосвященника. Тот обратился к лорду:

— Вы недоумеваете, милорд, зачем все это рассказывается вам. Есть две причины. Первая — теперь вы поймете, что при таком состоянии умов в государстве мы вынуждены были держать ваше прибытие в тайне. Мы вас не знали, любая агитация могла бы стать гибельной. Ваше появление само по себе уже агитация. Естественно, что мы хотели воспользоваться ею в наших целях. Вторая причина — зная вашу опытность и высоко ценя в вашем лице руководителя судеб такой страны, как Англия, мы хотим просить вас, как только мы найдем возможным освободить вас, принять посильное участие в управлении нашей страной. Ведь возврат на родину для вас невозможен, вы невольно становитесь нашим гражданином. Мы просим вас дать нам принципиальный ответ. Если вы согласны, мы исподволь познакомим вас с делами, проведем в парламент, и затем любое министерское кресло будет ожидать вас. Мы вас не торопим. Обдумайте все. Кстати, быть может, у вас есть жалобы на обращение караула, на пищу? Только помещение мы не можем сейчас переменить, в остальном мы все — ваши покорные слуги. Мы бы только просили вас, не все, что мы говорим вам, рассказывать вашим друзьям. Впрочем, не мне учить вас такту.

Лорд встал и поклонился. Первосвященник и министр ответили ему тем же. Первосвященник нажал кнопку, в дверях появился кастрат.

— До свидания, — сказал первосвященник. — Я в восторге от знакомства с вами. Наша разлука будет недолгой, если только мы не отнимем у вас времени.

Лорд вышел. Первосвященник обратился к министру:

— Ну, что? Годится?

— Более совершенный тип трудно найти, — был ответ. — Но боюсь, что он слишком умен.

— Не больше, чем нужно, — улыбнулся первосвященник. Лорда повели обратно той же дорогой, но стража низко склонялась перед ним. Очевидно, было получено соответствующее распоряжение. Путешественники накинулись на лорда с вопросами. Он пристально посмотрел на них и сказал:

— Мне обещан министерский пост в республике, а я монархист. Это не способствует оптимизму. Кроме того, мне прочли лекцию, а я все время молчал. Я прошу вас, не обращайте внимания на мое настроение. Просто новая карьера не радует меня, потому что я устал от политики и питаю к ней отвращение.

День прошел грустно и вяло. Стража не разговаривала с узниками, прогулки по двору быстро наскучили. Кроме того, Бриггс сердился на Стиба, лорд уединился, Сидония вздыхала об Антиное. Стиб пробовал заговаривать с ней, она отмалчивалась.

На следующий день первосвященник вызвал профессора. Они остались с глазу на глаз, первосвященник представился профессору и спросил его, чем он занимается.

— Я — ученый, — скромно сказал профессор, — специалист по морской флоре и фауне. Я счастлив приветствовать в вашем лице главу атлантской церкви. Наука — только один из бесчисленных путей познания божества на земле. Истина же моей души — религия, и опора ее — церковь. Я низко склоняю голову перед вашим духовным саном.

Первосвященник встал с просветленным лицом.

— Сын мой! — сказал он. — Благословение бога да почиет на вашей голове. Мне не о чем больше спрашивать вас. В ближайшем времени вы будете освобождены, и я попрошу вас развить высказанные вами мысли в ряде лекций как для священников, так и для широкой публики. Зовите народ к вере, вы достойны имени пророка божия. В любое время вы получите свободный доступ ко мне, стоит вам только пожелать. А ваши слова о науке я сегодня же прикажу вырезать на фронтоне высшей инженерной школы.

И когда профессор вернулся к своим спутникам и его спросили о результатах беседы, он ответил вдохновенно и пылко:

— Глубина каждой религии бездонна. Есть глубокий смысл в идее первосвященничества. Я воистину беседовал с необыкновенным человеком, и мир разлился в моей душе.

— Так, — сказал Стиб. — А в какой церкви он предложил вам произнести первую проповедь? И условились ли вы о гонораре?

Человек не только другому, но и самому себе волк. Стиб навсегда восстановил профессора против себя.

На третий день первосвященник вызвал Бриггса и задал ему обычный вопрос о профессии. Бриггс, не садясь и держа руки по швам, отрапортовал:

— Извините, сэр, я не знаю вашего титула и не знаю, как прикажете обращаться к вам.

— В моей стране меня зовут ваше святейшество, — ласково сказал первосвященник.

— Слушаю! Я сыщик, ваше святейшество. Детектив и полицейский инспектор. Верный слуга и страж закона. Был также тюремным надзирателем. Считаю своим священным долгом, ваше святейшество, в какой бы стране я ни был, всеми силами защищать существующий строй и закон. Если смею доложить, ваше святейшество, меня не удовлетворяет постановка сыскного дела в вашей стране. Смею усомниться, чтобы в Соединенных Штатах мальчишка мог так легко выйти из тюрьмы.

— А скажите, — прервал его первосвященник, — вы могли бы взять на себя организацию сыска в нашей стране по вашим усовершенствованным методам?

— Да, ваше святейшество.

— Хорошо. Я не забуду вас. Пока идите.

— Слушаю, ваше святейшество. Позволю себе лишь обратить ваше внимание на те записи, которые я вел в первой тюрьме и которые были отобраны у меня при обыске.

— Вы хотите получить их обратно?

— Нет, ваше святейшество. Я позволю себе порекомендовать вам ознакомиться с их содержанием. Вы найдете там много любопытного и касающегося вас, ваше святейшество.

Первосвященник пристально посмотрел на Бриггса.

— Я воспользуюсь вашим советом. И вы не пожалеете о тех услугах, которые окажете мне. За ваше будущее вы можете быть спокойны. Идите, сын мой! Благословляю вас на дальнейшие подвиги во имя бога и закона!

Бриггс ничего не рассказал путешественникам о своем свидании с первосвященником. Стиб и Сидония с волнением ждали своей очереди, профессор ликовал, лорд хмурился и молчал. У каждого были свои мысли, и они избегали встречаться друг с другом.

Через день наступила очередь Стиба. Он долго готовился к беседе с первосвященником. Не дожидаясь вопросов, он сразу заявил повышенным тоном:

— Прежде всего, я заявляю решительный протест против возмутительного обращения с представителем прессы. Всем известно, что пресса, в сущности, отдельная держава, и оскорбление ее представителя может быть вполне приравнено к оскорблению целого государства. Во-вторых, я требую немедленного освобождения, вознаграждения за убытки и предоставления мне возможности сейчас же приступить к работе в одном из распространенных органов. Мое имя широко известно на моей родине. Я открыл Атлантиду. Это обстоятельство должно служить в ваших глазах достаточно веским аргументом в подтверждение моих требований.

Первосвященник спокойно ответил:

— В нашей стране не пользуются почетом ни столь горячие протестанты, ни репортеры, каковым вы, очевидно, являетесь. Открытие вами нашей страны, даже не считаясь с малым правдоподобием вашего заявления, едва ли вызовет в ком-нибудь благодарность. Убытки мы будем взыскивать с вас за разрушенную вашим появлением небесную область, в особенности если вы — главный виновник всего. Сомневаюсь также, чтобы после высказанного вами какая-либо газета дала вам место даже в качестве хроникера. Вы можете идти, я ничего не имею сказать вам более.

— Но я требую освобождения! Доставьте меня на родину!

— Мы можем только вернуть вас океану. Если вы будете настаивать, мы так и сделаем.

Первосвященник нажал кнопку, и Стиба увели. Он был очень мрачен, но молчал, не желал давать новых козырей Бриггсу. Только в своей камере он бил себя кулаком по голове и шептал:

— Зачем я выдумал Атлантиду? Зачем? Невызванной оставалась одна Сидония. Она бесконечно волновалась каждое утро. Но прошли еще утро, день, вечер — ее не вызывали. Волнуясь и не понимая, она решила что ее вызовут завтра, и легла спать. Во сне она почувствовала страшную тяжесть. Ей снилось, что какое-то большое животное тяжело уселось на ее груди, пристально смотрит на нее злыми глазами и медленно запускает огромные когти в ее тело, чтобы добраться до сердца и вырвать его. Она с усилием разомкнула глаза. Над ней, положив тяжелую руку на ее грудь, стоял высокий старик с длинной бородой весь в белом, странно похожий на Антиноя, но с глазами земными и острыми, воплощенная сила и власть. По рассказам друзей она сразу узнала первосвященника. Он не отнял руки, когда она проснулась. Глаза ее, встретившись с глазами первосвященника, не выдержали и испуганно скользнули в сторону. Тогда только она заметила, что лежит не у себя в камере, а в кабинете. Ее перенесли сонную. Первосвященник долго молчал, а она не решалась шевельнуться или посмотреть на него. Первосвященник медленно и тихо заговорил:

— Мы знаем, что ангелы с неба взирают с тревожной радостью на красоту дочерей земли. Мы знаем, что жалкие земные существа с невыразимой тоской мечтают о красоте дочерей неба. Вы — дочь земли и вы явились к нам с небес. Дитя, понимаете ли вы, к чему предназначил вас бог? Дитя, готовы ли вы принять и выслушать повеления бога?

Он не отводил своих глаз от Сидонии, притянул и заставил ее глаза подчиниться. Ее рука бессильно лежала в его руке. Он медленно наклонился, его растущие глаза надвинулись на нее, как огни паровоза на привязанного к рельсам. Она вскрикнула и закрыла глаза. У нее не было сил сопротивляться, и она ничего не понимала. Он снова заговорил, так же медленно, тихо и властно:

— Величайшие таинства откроются вам. Вы будете читать в душах людей, как в раскрытой книге. Вы исполнитесь презрением и жалостью, невыносимыми для сердца человеческого. Но вы уже не будете человеком. Несравненное блаженство вознесет на крыльях вашу душу. Дитя, готовы ли вы?

Он провел рукой по ее волосам нежно, но с такой силой, что у нее закружилась голова. У нее не осталось воли, и самое дыхание, казалось, покидало ее. Настойчивый и приказывающий голос заполнил весь ее мозг, руки первосвященника владели ее беспомощным телом. Она была в его власти, изнемогая от его силы.

— Дитя, я отдам вам мою власть и бремя, и не будет на земле королевы, равной вам. Но я буду вашей волей, я буду вашим сердцем и вашим сознанием. Слуга вашей красоты, я буду хозяином вашей жизни. Я сломаю, я испепелю вас и создам заново, скую навеки и вознесу над жизнью. Готовы ли вы, дитя?

Он сжал руками ее плечи и снова приблизил глаза к ее глазам. Ей казалось, что взор его уже уничтожает ее. Остановилось и дыхание. Она чуть-чуть вздрогнула и упала в обморок.

Она очнулась снова у себя в камере. Как сквозь сон, ей казалось, то она слыхала голос Антиноя. Она вспомнила глаза первосвященника и с криком кинулась в коридор искать защиты у людей земли. Но на пороге камеры ее ждал Антиной.

 

В СПОРАХ О СОЛНЦЕ

Остаток родственных чувств или хитрость, но седьмая камера помещения арестантов была отведена Антиною. Чем бы ни руководствовался первосвященник, Антиной был ему горячо благодарен. Когда его принесли в эту тюрьму, развязали и оставили одного, он бросился в коридор, ища выхода. Но коридор был наглухо заперт, и караул за дверьми не отвечал на его требования. Он решил осмотреть соседние камеры. Радость и удивление охватили его, когда в камерах он нашел спящих людей земли.

Антиной искал Сидонию. Он хорошо помнил ее обморок, подозрение и страх терзали его. Уловив ее спокойное дыхание, он остановился перед ее дверью и ждал. Когда она открыла дверь и выбежала в коридор, он не мог ничего сказать и только протянул к ней руки. Она сама кинулась к нему и, припав лицом к его груди, вскрикнула:

— Антиной! Спасите меня, Антиной!

— Ты любишь? — шепнул Антиной по-атлантски, перейдя на родной язык.

Сидония только крепче прижалась к нему. Он увел ее в камеру и закрыл дверь. Но они не подозревали, что каждое их слово в коридоре было записано Бриггсом. Сыщик тотчас же встал после посещения Антиноя и, приоткрыв дверь, все время наблюдал за ним.

У себя Сидония рассказала Антиною ее разговор с первосвященником. Антиной нахмурился, и она вскрикнула:

— О, не смотрите на меня так! Это его глаза! Антиной улыбнулся.

— Значит, мы победим. У меня есть его сила и еще — ваша любовь. Этого он никогда не сможет вырвать у меня. Твоя любовь, да? — перешел он снова на атлантский язык.

Мы не будем описывать любовных сцен, вопреки разочарованию издателя и учащихся второй ступени. Мы верим в опытность читателей. Они знают, конечно, что есть положения, в которых каждый человек ведет себя одинаково со всеми. Создавать же старые комбинации из слов: "твой и моя", "люблю и навсегда" — мы оставляем блуждающим среди трех сосен теоретикам шахматной игры в любовь, в которой все-таки побеждает вдохновение, а не теория.

День проходил, как всегда. Заключенные не очень удивились, увидав своего нового компаньона, — они ведь давно привыкли к посещениям Антиноя. Лорд изысканно приветствовал его, Стиб сперва побледнел от ревности, но потом, вспомнив свою беседу с первосвященником, почувствовал тайную симпатию к бунтарю. Профессор сейчас же начал выспрашивать Антиноя о религии его страны. Только Бриггс был подчеркнуто любезен и в то же время подчеркнуто сух.

Антиной жадно расспрашивал заключенных о солнце и небе надводной земли. Описаний природы в романах атлантской библиотеки было ему мало, он ждал каких-то новых слов от очевидцев. Лорд рассказал ему о восходе солнца в Альпах, профессор — о слиянии неба и моря на горизонте, Сидония — о вечерней заре и зарницах. Антиной ловил каждое слово, и все-таки рассказы не удовлетворяли его. Он хотел большего — ведь он только мечтал, никогда не видев. Бриггс, поджав губы, выслушал всех и потом холодно и резко заговорил:

— Я никак не пойму, сэр, инженер вы или поэт? Вы хотите знать, что такое настоящее солнце, и ждете от нас явных гипербол. Наше солнце вовсе не заслуживает восторженного отношения к себе, его приходится терпеть за невозможностью лучшей системы освещения и отопления, из-за его недосягаемости и роли в системе миров.

— Солнцененавистничество, — сказал лорд. — Оно могло бы стать неплохой религией. Запомните это, профессор.

— Солнце — дар божий! — горестно воскликнул профессор.

— Совершенно верно, — ответил Бриггс. — И я от него не отказываюсь. Но я буду рад, когда его усовершенствуют, что не расходится с волей господа, потому что иначе невозможен был бы прогресс.

— А я думаю, — медленно сказал Антиной, и глаза его стали снова острыми, так что Сидония вздрогнула, — что, несомненно, один из ваших родственников, мистер Бриггс, придумал когда-то спрятать под океан нашу страну. Он хотел рабства, и солнце мешало ему. Поэтому-то я и хотел бы вывести атлантов к солнцу.

Он встал и вышел во двор. Сидония, покраснев, пошла за ним. Они взялись за руки и, как заблудившиеся в лесу дети, молча бродили по асфальту двора. Высокие гладкие стены окружали их. Тяжелое, давящее искусственное небо нависло над головой. Густой синий свет ночного солнца не колыхал коротких теней. Сидония догадывалась, о чем думает Антиной. Она сама с тоской глядела на стены и небо. Из этой коробки выхода не было. Она воскликнула, чувствуя острую жалость к Антиною и к себе:

— Я с тобой! Где бы ты ни был, я с тобой!

Антиной сжал ее руку — это пожатие достаточно сказало ей о его любви, и она кивнула головой, как женщина, умеющая стать маленькой рядом с мощным мужским духом.

Из своей камеры вышел во двор Стиб. Ему тоже было слишком тяжело в обществе Бриггса и профессора, а лорд не уделял ему внимания. Он подошел к влюбленным и сказал, обращаясь к Антиною:

— Я прежде не чувствовал к вам особой симпатии, мистер Антиной. Ваши взгляды продолжают казаться мне слишком резкими. Но что делать, я хочу вырваться отсюда — в этом наши цели, кажется, совпадают. Можете вы протянуть мне руку?

Антиной протянул ему руку.

— Я готов быть вашим другом.

Сидония отошла в сторону, чтобы дать мужчинам договориться. Естественно, что девушка чувствовала некоторое смущение от объяснения ее возлюбленного с бывшим пятиминутным королем, избравшим ее королевой. Она остановилась у стены, и вдруг ей показалось, что кто-то провел рукой по ее волосам. Мужчины были далеко. Она вспомнила первосвященника, его глаза и прикосновения. Власть этого человека казалась ей сверхъестественной. Она вскрикнула и испуганно оглянулась. Мужчины подбежали к ней, но она уже подняла голову и увидела, что над ее головой медленно кружит детский воздушный шарик с тоненькой веревочкой. Стиб схватил его и отдал Сидонии.

Сидония рассмеялась. Воздух из шарика почти уже вышел. Она попыталась надуть его снова, но это ей не удалось. И вдруг она увидела записку, прикрепленную к веревочке. Она протянула ее Антиною, и он прочел: "Кто лучший чистильщик сапог в Атлантиде?"

— Реклама, — сказал Стиб.

— Том — лучший чистильщик, — рассмеялась Сидония. Стиб серьезно посмотрел на нее, на шарик, на записку и медленно сказал:

— Том вступил с нами в переписку. Это детский почерк. Антиной взял шарик из рук Сидонии, осмотрел его и спрятал в карман. Потом он оглянулся и шепнул:

— Все может быть. Но — никому ни слова!

 

"ТОМ, РАМЗЕС И К°"

Однажды чахлый и очень потрепанный каменщик чинил тротуар недалеко от дворца первосвященника. Он, видимо, или очень устал, или плохо себя чувствовал. Он то и дело вытирал лоб, сердито ругался, исподлобья поглядывал по сторонам и снова принимался за работу. Изо всей силы ударив ломом по камню, он вздрогнул. Камень разбился, осколок отлетел в сторону и попал в какого-то маленького оборванца, присевшего на тротуаре. Оборванец взвизгнул. Каменщик сердито посмотрел на него и сказал:

— А какого черта ты тут шляешься? Видишь — работают! Перестань визжать и убирайся отсюда!

Оборванец перестал визжать, но довольно дерзко взглянул на обидчика и задорно ответил:

— Самому тебе делать нечего! За два часа разбил ровно два камня! Ломаного гроша я бы не дал за твою работу.

Каменщик пристально посмотрел на крикуна и с видимым интересом спросил, окончательно забыв о работе:

— Скажи, пожалуйста, ты что ж, уже целых два часа околачиваешься здесь?

Оборвыш смутился, но сейчас же нашелся и не сдал позиции:

— Ровно столько, сколько и ты!

Больше разговор не возобновлялся. Тщедушный каменщик внезапно проявил такое необыкновенное усердие, что осколки градом посыпались на мальчишку. Рамзес (или вы думаете, что будь это кто-нибудь другой, кроме Рамзеса и Тома, мы стали бы описывать его?) встал, несколько раз независимо прошелся по тротуару мимо каменщика и скрылся. Но вместо него на другой стороне появился Том.

Каменщик продолжал работать, и теперь — чрезвычайно добросовестно. Том глазел. Потом и он ушел. Он завернул за угол, разыскал Рамзеса у сапожного ящика, за которым они теперь по очереди зарабатывали свой довольно скудный хлеб. День кончился, над городом зажгли ночное солнце, мальчики устали, и им ничего другого не оставалось, как отправиться спать в свой мусорный ящик на набережной. Там, жуя хлеб, тесно прижавшись друг к другу на ворохе старых газет, они еще раз рассказали друг другу о неудачах этого дня. Они установили наблюдение за домом первосвященника, но высмотреть ничего не удалось. Они проклинали тот час, когда они указали Антиною на дом его отца, не предупредив его и сами не догадавшись об опасности.

— Канальство, — сказал, наконец, Том. — Подумать только: мы знаем, где он, и ничем не может помочь!

И не успел он разразиться вновь выученными проклятиями на атлантском языке, как над ящиком показалась чья-то голова, и хриплый, но тихий голос отчетливо произнес:

— Не кричите, ребятки, здесь не все еще оглохли. Оба пинкертона вскочили, и у обоих мелькнула одна и та же мысль: пропали. Том даже взвизгнул. Но тот же голос ласково и успокоительно продолжал:

— Не кричите же, ребятки. Я слышал все, что вы говорили. Вылезайте из вашего логова, я поведу вас к друзьям Антиноя. Ну, живо! Да вы что, не узнаете меня?

— Каменщик, — завопил Рамзес.

— Он самый, — рассмеялся ночной гость. — Только тише. Ну, идем.

Мальчики смутились. Каменщик взял их за руки и повел. Они вышли на пустынную улицу. Каменщик снова принял Свой прежний забитый вид. Он подошел к одинокому автомобилю, оглянулся, быстро схватил мальчиков одного за другим на руки, бросил в автомобиль, вскочил сам и закрыл занавески. Шофер, казалось, спавший и не тронувшийся с места, пока каменщик не сел сам в автомобиль, сразу дал полный ход.

— Я закричу, — воскликнул Том. — Куда вы везете нас? Вы — сыщик! Откуда у вас автомобиль?

— Тише, — шепнул каменщик. — Потерпите пять минут. На что бы годился Антиной, если бы у него не было друзей?

Вдруг автомобиль остановился на улице без тротуара. Каменщик открыл дверцу автомобиля. Мальчики выпрыгнули и оказались в какой-то комнате. Они обернулись. Стена за ними замкнулась.

— Мы в ловушке, — крикнул Том.

— Эту ловушку строил Антиной, — ответил ему каменщик.

Он повел их путаными переходами. Они пришли, наконец, в комнату, в которой сидели несколько человек. Их было немного, зато они хорошо знали, что такое ненависть, неравенство, нищета и полиция.

Каменщик рассказал комитету, кто такие мальчики, которых он привел с собой. Члены комитета с любопытством глядели на земного мальчика, они впервые видели человека из другого мира. Кое-кто улыбнулся, услыхав, что мальчики установили наблюдение за домом первосвященника. Выслушав каменщика, члены комитета решили подыскать для мальчиков безопасное помещение, а пока предложили им идти спать. Но мальчики возмутились. Том закричал во всю глотку, путая атлантские и английские слова:

— Это подвох! Мы пришли сюда, чтобы освободить Антиноя, а не спать! Или работайте с нами, или отпустите нас, и мы сами освободим Антиноя!

Члены комитета шумно расхохотались. Том почти со слезами, обиженный вконец, закричал еще громче:

— Нечего смеяться! Кто нашел Антиноя? Мы! Кто нашел людей земли? Мы! Кто проводил к ним Антиноя? Мы! Кто бежал из тюрьмы? Я! Нечего подымать нас на смех! Говорите прямо: берете нас в долю или нет?

Каменщик, захлебываясь от смеха, простонал:

— Погоди, погоди! Расскажи-ка нам, как ты сделал все, чем ты хвастаешься.

Рамзес, спокойный, не возмущающийся и не смеющийся, отстранил заикавшегося от волнения Тома и коротко рассказал все приключения. Лица стали серьезными, смеявшиеся с гордостью посмотрели на маленького потребителя. Когда он закончил, каменщик задумчиво сказал:

— А ведь на этих ребят, пожалуй, вполне можно положиться.

— Положитесь, сэр, положитесь, — снова горячо вступил в разговор Том. — У нас есть и план, не хватает только капитала.

Члены комитета опять загрохотали.

— Какой же это план? — спросил, улыбаясь, каменщик. Том, не смущаясь и с полным сознанием своего достоинства, заявил:

— Мы с Рамзесом все обдумали. Прежде всего надо связаться с Антиноем.

— Машинка у вас работает, это верно, — сказал каменщик.

— Но как же вы собираетесь связаться с арестантом?

— А как вы думаете: выпускают его гулять? — ответил вопросом на вопрос Том.

— Вероятно, папаша выпускает.

— Ну, вот. По простой почте письма не дойдут, так мы отправим их по воздушной.

— Что ты мелешь? Что ты предлагаешь?

— Пускать воздушные шары, — торжествующе ответил Том.

Сначала никто ничего не понял. Том терпеливо объяснил свой план. Когда каменщик уразумел его, он привлек мальчика к себе и сказал тихо и взволнованно:

— А ведь я мог бы иметь своих таких плутов, если бы не стал потребителем. Ну, спасибо, ребята!

Конечно, их больше не посылали спать. Тут же была оказана финансовая поддержка их предприятию, и акционерное общество "Том, Рамзес и К0 * начало свою деятельность. Наутро десятки маленьких бездельников пускали воздушные шары с рекламой, бегая в восторге по всему городу. Неудивительно и не подозрительно было, что эти шарики залетали и на аристократические улицы и даже появились около дворца первосвященника. Но здесь их запускали уже сами Том и Рамзес. Они всячески старались направить полет шарика в нужном им направлении. И мы знаем, что один шарик попал на голову Сидонии. Реклама еще раз доказала, что самое могучее орудие врага можно обратить против него же.

 

ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА

И все-такивоздушный шарик — только игрушка. Еще несколько их упало на двор тюрьмы. Антиной вертел в руках сморщившийся кусочек резины. Даже если Том действительно сигнализировал заключенным, то как ответить ему? Как дать указания? Антиной меньше всего догадывался, что мальчики не одиноки. Загадка об источниках финансирования рекламного предприятия была для него неразрешимой.

Пользуясь тем, что остальные узники, кроме него самого, Стиба и Сидонии, почти не выходили на прогулки (лорд заболел сплином, профессор писал проекты религиозного общества атлантов, с Бриггсом же все, кроме профессора, обращались так, что он предпочитал уединение), Антиной весь день не покидал двор. Осторожно осматриваясь, он ловил каждый спускавшийся шарик, разглядывал его, но ничего, кроме рекламы, не находил, а шарики уже ни на что не годились. Он улыбался каждому привету маленьких друзей, если только они его посылали. Но приветами не выводят на свободу.

Поздно ночью, ничего не дождавшись, он решил пройтись по двору перед сном. Он низко опустил голову, он не хотел смотреть в небо, с которого сыпались не удовлетворяющие его игрушки, в небо насилия и обмана. Он медленно ходил кругами по двору, отчаявшийся и расстроенный. Почти у самых дверей его камеры что-то резануло его по лбу, и в это же время он наступил на какой-то камешек. Он отшатнулся и снова увидал детский шарик над головой. Но на этот раз шарик был привязан тонкой ниткой к небольшому грузилу. Шарик был хорошо наполнен и, конечно, взвился бы к небу, если отрезать грузило. Антиной притянул шарик. К нему тоже была прикреплена реклама. Но на оборотной стороне записки очень бледными, почти незаметными чернилами, как клеймо фабрики, были поставлены какие-то инициалы. Антиной оглянулся, сунул записку в рот и проглотил. Потом он схватил шарик и юркнул к себе. Люди земли уже спали. Антиной прислушался — в коридоре тоже была тишина. Никто не следил за арестантами, зная, что выйти из коридора нельзя.

Антиной спрятал шарик под кровать. Шарик, казалось, рвался вверх, но Антиной привязал его к ножке. Потом он вырвал листок из своей записной книжки и сел к столу. Глаза его остановились, твердея и углубляясь. Так ловят лупой солнце и, сосредоточив лучи в одной точке, зажигают дерево. И глаза Антиноя вспыхнули, он быстро написал что-то на листке. Это была короткая формула. Потом он приписал несколько скупых слов. Затем осторожно прикрепил листок к шарику и вышел, крадучись, во двор. Прижавшись к стене, он оторвал грузило, и шарик взлетел и скрылся с его глаз. Крадучись же, Антиной вернулся в камеру и тихо улегся в постель. Но спать он не мог. Его судьба была вверена капризному шарику и летела сейчас над домами.

На другой день Антиной был очень бледен.

Вечером, проходя мимо Стиба и Сидонии, с недоумением взиравших на него, Антиной шепнул:

— Ложитесь, не раздеваясь.

Ночью в дверях своей камеры стоял, прижавшись к стене, Антиной и ждал. На двор спустился шарик с привязанными к нему тремя другими. Добравшись до них ползком, Антиной схватил их. Они были упруги и почти тяжеловесны. Антиной осмотрел их и скрылся в доме. Он вошел к Сидонии и сказал ей:

— Идем.

Она покорно встала и пошла за ним. Она любила и не расспрашивала. Они вместе вошли к Стибу. И ему Антиной сказал:

— Идем.

— Куда?

— Не знаю. Во всяком случае — на свободу.

— Но как?

— Вы увидите. У вас есть вода? Намочите носовые платки и закройте ими нос и рот.

Они вышли в коридор. Антиной шел впереди. Он подошел к оконцу, за которым стоял часовой, посмотрел, закрыл оконце собой и постучал. Часовой медленно открыл дверь и, держа саблю вытянутой, не видя Стиба и Сидонии, грубо спросил:

— Что надо?

— Я бы хотел поговорить с отцом, — ответил Антиной.

К двери сейчас же подошел весь караул этого коридора. Антиной сделал неуловимое движение одной рукой, которую он спрятал за спиной, держа в ней пойманные сегодня шарики. Другую, с носовым платком, он поднес к лицу. Часовые в полном составе вдруг закачались и медленно опустились на пол. Некоторые даже захрапели. Антиной подошел к начальнику караула, тронул его ногой и достал ключи из его кармана.

Они вышли на улицу. Антиной бросил сморщенные пустые шарики.

— Сонный газ, — рассмеялся он, отнимая платок от лица. — Моя формула была правильна.

Шофер, залезший под автомобиль на другой стороне улицы и, казалось, забывший весь свет в своем усердии, быстро выкарабкался, вскочил на сиденье и подъехал к Ангиною. Наблюдавший его работу человек, в котором Том и Рамзес сразу признали бы каменщика, вскочил на сиденье рядом ' с шофером. Антиной открыл дверцу, и беглецы сели в закрытый автомобиль. Автомобиль бешено рванулся и понесся.

Ехать было трудно. Несмотря на условную ночь, улицы были ярко освещены. На тротуарах толклись бесчисленные пешеходы. В воздухе стоял непрерывный гул.

Антиной внимательно наблюдал непривычное движение из-за занавесок. Он спросил в трубку:

— В чем дело?

Каменщик взволнованно ответил:

— Стране зеленых солнц объявлена война. Антиной изменился в лице. Потом он посмотрел на свой хитон, на костюмы своих спутников и еще раз крикнул в трубку:

— Есть во что переодеться?

— Под сиденьем, — коротко ответил каменщик. Антиной достал скромные плащи и набросил их на себя и на плечи спутников.

Количество автомобилей и прохожих было так велико, что шоферу пришлось сильно замедлить ход. Везде развевались флаги, трехцветные значки торчали в петлице у каждого. Прохожие останавливались и оживленно беседовали друг с другом. Рестораны, кабачки, пивные торговали вовсю. По улицам шаталось невероятное количество пьяных. Мальчишки, охрипнув, носились с вечерними выпусками газет и кричали. Кое-кто бросал шапки в воздух. Полиции на улицах было втрое больше, чем обычно.

Шоферу приходилось тормозить все чаще. Казалось, не было никакой возможности выбраться из этой каши.

Перед самой площадью их остановил полицейский, управляющий движением. По площади шла манифестация. Забыв, что их могут узнать, беглецы высунулись в окна. Тысячи людей со знаменами наводнили огромную площадь.

— Ура-а!

Это шли потребители. В грязных оборванных костюмах, с усталыми лицами — ведь они манифестировали, оторвавшись прямо от работы, — с горящими глазами, они чувствовали себя господами положения. Шумные улицы, толпы опьяняли их так же, как вино. Их разгоняли раньше, когда они появлялись на хороших улицах втроем, впятером, даже если они приходили только поглазеть, их преследовали, и они не понимали, что их просто боятся. А сегодня они шли густой толпой, им нечего было стыдиться, их встречали восторженно, и полицейские отдавали честь их знаменам. И они шли, измученные, усталые, грязные, оборванные, шли, шатаясь и падая, и глаза их горели, кулаки сжимались, сердца стучали, и они вопили истошными голосами:

— Ура! Да здравствует!

Кто и что — они плохо разбирались в этом, да и не все ли равно им было. Можно кричать, и за то спасибо. А война? Война — это завтра, стоит ли думать сегодня обо всех ее ужасах?

Лицо Антиноя исказилось от боли, когда он смотрел на толпы манифестантов. Каменщик сжимал кулаки и, как затравленный, оглядывался по сторонам.

— Боже мой, — простонал Стиб. — В Атлантиде война, а я не могу даже составить корреспонденцию!

Антиной, тоже высунувшийся из окна, опомнился и оглянулся.

— Зато нас каждую минуту могут арестовать, — ответил он. — Стража давно проспалась, и нас, наверно, уже ищут, а мы теряем здесь время.

Толпа вдруг остановилась. Сильный отряд полиции оттеснил ее и занял площадь. Часть отряда рассыпалась по тротуарам, приближаясь к автомобилю беглецов.

— Мы отрезаны, — сказал Стиб, бледнея. Сидония вскрикнула. Ей показалось, что глаза первосвященника откуда-то смотрят на нее.

Но Антиной был спокоен. Он что-то крикнул каменщику, и автомобиль дал задний ход, словно уступая дорогу бегущим манифестантам. Автомобиль свернул в боковую улочку, полицейские направились к нему. Антиной снова крикнул, и шофер, засигналив, дал полный ход. Они пронеслись мимо толпы, мимо ошарашенных полицейских и попали на сравнительно пустынную улицу. Они понеслись по ней и кружили потом по каким-то переулкам. Каменщик крикнул в трубку:

— Из города теперь не выбраться! Едем к Сократу!

Автомобиль снова повернул и оказался в темном, пустынном переулке. Антиной соскочил еще на ходу и кинулся в какую-то дверь. Сидония, Стиб и каменщик вбежали за ним. Каменщик захлопнул дверь и прислушался. Автомобиль зашумел и отъехал. На улице было тихо. Очевидно, преследователи потеряли их следы.

— Где мы? — спросил Стиб.

— В общежитии рабочих седьмого неба, — ответил Антиной.

 

ДОМ ОТЧУЖДЕНИЯ

Каменщик повел их вперед. В странный дом попали они. Может быть, когда-то он был гостиницей. Во все стороны шли бесконечные туннели, лестницы соединяли их через этажи. Потолки были черны. Беглецы шли и плутали, взбегали по лестницам и спускались вниз. Ни один человек не встретился им. Только острый запах, въевшийся в стены, зараженный воздух везде окутывали их. Кислый, тошнотворный запах, смесь казармы и публичного дома. Сидония еле шла.

— Какой ужас! — вскрикнул Стиб. — Это преддверие ада!

— Здесь живут люди, — твердо ответил Антиной.

— Где ж они? Я никого не вижу.

— На небесах работают в две смены. Одна — на небе, другая — манифестует.

Наконец каменщик привел беглецов в какую-то комнату. Она была несколько больше других, хотя так же скупо освещалась, стены в ней были так же грязны, и так же низок грязный потолок. В ней жила, очевидно, супружеская чета, потому что на гвозде висели два невыносимо потрепанных женских платья. Каменщик закрыл дверь и сказал:

— Время дорого. Вряд ли кому-нибудь придет в голову искать нас здесь, но манифестанты могут каждую минуту вернуться и увидеть вас. Мы в комнате Сократа, он член нашей организации, как и его жена, но не забывайте, что мы в общежитии. Один предатель, один неосторожный разговор, один взгляд — и мы пропали.

— Надо переодеться, — сказал Антиной. Каменщик сорвал с гвоздя женское платье и подал его Сидонии. Девушка с ужасом посмотрела на жалкие лохмотья.

— Надо, — ласково, но настойчиво повторил Антиной.

Каменщик открыл комод и достал оттуда рабочие штаны и блузы. Мужчины отвернулись в одну сторону, Сидония в другую. Когда они снова посмотрели друг на друга, Сидония не выдержала и побледнела. По тому, как выглядели мужчины, и по тому, с какой жалостью они смотрели на нее, она догадалась, какой вид был у нее самой. Но неумолимый каменщик достал коробку грима.

— Вы слишком красивы, — сказал он. — У наших женщин не бывает таких лиц.

Антиной сам загримировал Сидонию. Всего несколько штрихов, и она постарела на двадцать лет. Еще несколько — и лицо ее стало уродливо и асимметрично: искривился рот, и втянулись недавно розовые щеки. Стиб с ужасом посмотрел на нее и воскликнул:

— И у вас подымается рука так обезобразить человека! Он хотел сказать больше, но не решился. Каменщик оглядел Стиба и Антиноя. Оба они казались заправскими чернорабочими. Каменщик протянул им черную краску:

— У вас не рабочие руки. Пусть они будут грязными. И лица тоже.

Антиной закончил грим Сидонии и начал мазать себя и Стиба. Сидония кинулась к комоду. Где есть женщина, должно быть и зеркало. И она нашла какой-то осколок. Взглянув на себя, она заплакала. Но Антиной прошептал ей несколько слов, и она успокоилась. Она долго всматривалась в него и в Стиба. Она бы не узнала их теперь и сомневалась, точно ли это они.

— Странно, — сказал вдруг Стиб. — Неужели никто не охраняет это помещение?

— У потребителей нечего охранять, — спокойно ответил Антиной.

Издали послышался все приближавшийся шум. Манифестанты возвращались домой. Беглецы сели на нары и ждали, невольно волнуясь. Дом постепенно наполнялся. Шум становился все громче, перешел в топот, раздались отдельные крики и говор сотен голосов. Говор все рос и стал, наконец, непрерывен, как шум моря. Мимо дверей началась беготня. Кто-то кричал, пел и ругался в коридоре. Дверь приоткрылась, и вошли хозяева: пожилой рабочий с искривленной спиной и длинными руками — одна короче другой от больной спины, — и его жена, на взгляд — старше его, худая, высокая женщина с глазами навыкате. Ее спина была нормальна, но казалось, что и она перекошена, может быть, от того, что оба как-то естественно дополняли друг друга и были похожи. Они не удивились, увидев у себя гостей. Очевидно, их успели предупредить по дороге. Войдя, они остановились, ища глазами Антиноя. Мужчина узнал и подошел к нему. Антиной подал ему руку.

— Я должен сказать вам, Сократ, — сказал Антиной, — что вы рискуете жизнью, укрывая нас.

Жена рабочего уже хлопотала около Сидонии, поправляя недостатки туалета, которые ей, как женщине, сразу бросились в глаза.

Сократ кивнул головой. Он не был красноречив. Он пробормотал:

— Ну, чего там… Подумаешь, велика штука… очень нам нужна эта жизнь!

Потом, смутившись, он отвел каменщика в сторону и что-то зашептал ему. Каменщик, выслушав его, сказал:

— Соседняя комната свободна. Вы займете ее.

— Что? — крикнул Стиб. — Нам придется жить в этом аду?

— Выбора нет, — ответил Антиной. — На улице нас арестуют. Вся полиция поднята на ноги. Мы должны переждать.

Они выждали минуту, когда в коридоре наступила относительная тишина, и прошли в соседнюю комнату. Она была такой же величины, как помещение Сократа. Двойные нары, пустой комод и два стула стояли в ней. Жена Сократа принесла подушку и простыню. Она сняла их с собственных нар. Антиной коротко изложил положение вещей:

— Пока непосредственной опасности нет. Если мы сумеем держаться, как следует, никто не обратит на нас внимания. Новая семья потребителей — это событие случается здесь каждый день. Я советую вам как можно меньше говорить, чтобы никто не обратил внимания на ваш акцент. А пока — идемте обедать.

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТЯЖЕСТИ АНГЛИЙСКОЙ КОРОНЫ

Есть только один сон без просыпа — смерть. В прочих случаях это выражение — гипербола. Антиной не хотел смерти своей стражи, и караульные через несколько минут после бегства троих заключенных очнулись. Они кинулись в камеры заключенных, разбудили оставшихся, довольно грубо допросили их и, убедившись в отсутствии беглецов, перерыли весь дворец. Но открытые двери ясно указывали путь бежавших. Улица же была пуста. Начальник караула с подгибающимися от волнения и страха коленями пошел будить первосвященника. Поднятые с постели люди земли быстро догадались, в чем дело. Караул и не скрывал от них своей тревоги, потому что скрыть что-нибудь все равно было невозможно.

Через некоторое время к ним в комнату вошел первосвященник. Профессор и Бриггс почтительно вскочили, лорд поднялся несколько медленнее.

Первосвященник был спокоен, как всегда. Только опытный взгляд лорда подметил на его лице некоторую тень волнения. Все-таки Антиной был важнейшим государственным преступником и вместе с тем сыном первосвященника. Лорд слегка поднял руку, соединил большой палец с мизинцем и направил свой взор на ноготь последнего. Этот жест лорд позаимствовал у одного известного в истории дипломата, имя которого он знал, а мы забыли. Европейские дипломаты говорили, что, когда человек, послуживший лорду образцом, смотрел молча на свой мизинец, судьбы народов решались, как шахматные ходы. Лорд не желал решать ничьих судеб. Просто этот жест казался ему наиболее корректным при данных обстоятельствах. Не без волнения ожидая, чем разрешится эта сцена, он в то же время замечал разные мелочи и констатировал, что ноготь на его мизинце отполирован далеко не с той тщательностью, к которой обязывало его хотя бы звание бывшего мужа кафе-шантанной певицы. Бриггс и профессор волновались гораздо более лорда.

Первосвященник наконец заговорил, спокойно и веско, как всегда:

— Господа! Прискорбные события этой ночи вам известны. Я пришел к вам лично для того, во-первых, чтобы заверить вас, что никакие подозрения ни в коем случае не коснутся вас, и вы можете быть совершенно спокойны. Я успел изучить каждого из вас и еще раз подтверждаю, что правительство нашей страны питает к вам чувство глубочайшего уважения и доверия.

Лорд опустил руку, забыв о мизинце, Бриггс шумно вздохнул, профессор достал носовой платок. Первосвященник продолжал:

— Конечно, все меры к поимке беглецов будут своевременно приняты.

— Их вполне возможно поймать, — горячо сказал Бриггс.

Первосвященник посмотрел на Бриггса, как будто испытывая его, и, обращаясь преимущественно к лорду, заговорил снова:

— Во всяком случае время достаточно тревожное, и я пришел к вам, милорд, чтобы напомнить вам от лица правительства о нашей просьбе помочь нам вашим опытом и знаниями. Я попрошу вас, милорд, — закончил первосвященник, — сделать мне честь и последовать за… то есть со мной.

Первосвященник поклонился и сделал движение, словно пропуская лорда вперед. Лорд привык уже, что приказания отдаются в этой стране под видом вежливых приглашений. Он подошел к двери и склонился сам, пропуская первосвященника.

Они вошли в памятный лорду кабинет. Шесть человек, президент республики, король и премьер-министр в том числе, стремительно поднялись со своих мест и низко поклонились лорду. Лорд, недоумевая, обвел их взглядом и вежливо поклонился сам. Подняв голову, он увидел, что все замерли в поклоне, и только министр иностранных дел выпрямился, сделал шаг и склонился еще ниже. Лорд посмотрел на первосвященника, ища разгадки. Первосвященник тоже поклонился. Лорд не выдержал.

— Господа, — сказал он, — я не понимаю, чем вызваны знаки вашего внимания ко мне. Простите меня, но я хотел бы вам напомнить, что я — только ваш пленник.

Тихое, почти благоговейное перешептывание было ему ответом. Затем министр иностранных дел полувыпрямился и сказал:

— Ваша светлость! Мне выпала на долю высокая честь передать вам, что президент республики голубых солнц имеет сделать вам сообщение исключительной важности.

Он снова склонился и, пятясь, отступил к остальным. На смену ему выступил президент и тоже поклонился. Лорд, все еще недоумевая, ответил ему вежливым наклоном головы. Он попробовал снова соединить большой палец и мизинец, но это не помогло. Очевидно, средство знаменитого дипломата не всегда было действенно. Президент начал:

— Милорд! Наступил грозный час. Время не терпит, и я не могу перечислить вам все причины. Достаточно сказать одно: страна находится в состоянии войны, и в то же время ей угрожает революция. Наш жалкий разум отказывается нам служить, и мы видим одно спасение для нашей горячо любимой родины. Мы обращаемся к вашему сердцу и к вашей мудрости. Мы умоляем вас принять на себя руководство всеми государственными делами.

И опять все поклонились. Лорд вздрогнул и осмотрелся, как затравленный зверь. Речь шла уже не об одном министерском портфеле. Если лорд правильно понимал, ему предлагали пост премьер-министра и, может быть, даже диктатора. Лорд не сомневался в значении слов. Умоляем — значило приказываем. Однако лорд не для того переменил карьеру и отказался от политической деятельности на своей родине, чтобы где-то под водой спасать собственных тюремщиком от революции. Лорд поклонился (он уважал чужие обычаи) и твердо ответил:

— Я бесконечно тронут вашим доверием, господа, и сердечно благодарю вас за него. Я не буду говорить о том, что не достоин высокой чести, которую вы мне предлагаете. Есть другое препятствие, и оно непреодолимо. Я подданный английского короля и монархист по убеждению. Уважая все законные формы правления чужих государств, я тем не менее не могу принять никакой должности в республиканской стране. Я прошу простить и понять меня и мои чувства.

Лорд готовился уже с торжеством соединить большой — палец с мизинцем, но заметил общую радость на лицах присутствующих. Он недолго удивлялся. Президент снова склонился перед ним и сказал:

— Милорд! Мы счастливы слышать ваши слова, потому что мы сами всецело разделяем ваши убеждения, а с нами их разделяет вся страна. В нашей стране нет больше республики, есть монархия с пустующим престолом. Следы когда-то царствовавшей династии затерялись, у нас нет монарха. Вы явились к нам с неба, вы единственный представитель самого аристократического рода величайшей монархии, вы — опытный в государственных делах муж, мы умоляем вас воссесть на наш престол.

Лорд вышел из того возраста, когда королевское звание пленяет неопытное воображение. Он сделал последнюю попытку. Волнуясь, и потому несколько торопливо и дрожащим голосом, он сказал:

— Господа! Честь, которую вы мне предлагаете, неслыханна и невероятна. Но я подданный английского короля, нигде и никогда я не забуду об этом, и одна мысль возложить корону на мою голову была бы изменой моему августейшему повелителю.

И снова искренняя радость отразилась на лицах присутствующих. Лорд не выдержал, тяжело опустился в кресло и вытер платком лоб. Стоило ли думать о достоинстве, о показной выдержке и хладнокровии, когда атланты покушались не на жизнь лорда, а на что-то непонятно и тайно угрожающее? Лорд ждал, что кончится, наконец, время сладких речей и ему скажут просто и ясно, чего же хотят от него. Но президент, кажется, меньше всего собирался обнаружить свои цели. Еще ниже склонившись, он снова заговорил:

— Ваши слова, милорд, исполняют нас живейшей радостью. Во имя бога и короля я предлагаю вам принять бразды правления в нашей стране. Будьте нашим владыкой именем английского короля. Мы хотим стать его подданными, мы хотим сверкать алмазом в английской короне.

— Если не ошибаюсь, — сказал, запинаясь, лорд, — вы хотите присоединиться к Англии, признать власть ее короля, а мне предлагаете пост вице-короля?

— Да, милорд, — твердо ответил президент.

— Но я должен получить назначение, подписанное им самим, — в отчаянии крикнул лорд.

Первосвященник подошел к лорду и сказал холодно и четко, глядя ему прямо в глаза:

— Вы не ребенок, ваше величество, и вы понимаете, что это невозможно. У вас нет больше причин для отказа.

И первосвященник так пристально взглянул в глаза лорда, что тот прочел в них нечто необычайное. Лорд махнул рукой и с отчаянием сказал:

— Я согласен.

Лорд Эбиси во второй раз на протяжении нашего романа попался в ловушку. Его согласие было встречено громкими аплодисментами, и президент сейчас же дал ему подписать указ о его вступлении именем бога и английского короля во владение страной голубых солнц. Лорд подписал. Что ему оставалось? Он подписал и два других указа, которыми Бриггс назначался на ответственную полицейскую должность, а профессор возводился в сан почетного кастрата (honoris causa), причем это не было связано с лишением некоторых органов.

Мы чувствуем, что настало время автору активно вмешаться в события, развивающиеся в этой главе, и разоблачить коварные замыслы атлантских владык, направленные против несчастного лорда Эбиси.

Дело в том, что в республике голубых солнц конституция была в высшей степени демократична. Вся власть на бумаге принадлежала народу, правительство было только его временным приказчиком. Народ, однако, не без основания сомневался в действительности собственных прав, и в незапамятные еще времена правительство вынуждено было дать ему реальное доказательство его суверенной власти и подтвердить свою зависимость от него. За эту привилегию народ крепко уцепился, ею утешился, и ни одно министерство не решалось отнять ее.

Раз в десять лет народу давалось наглядное доказательство его власти. Устраивался большой праздник, который назывался днем великой порки. В этот день на главной площади столицы, против здания судебных установлений, ставилась особая машина, и при огромном стечении народа министр юстиции нещадно порол президента и всех министров и последним — самого себя. Порка эта была далеко не видимостью. Министры оглашали воздух неистовыми криками, к великой потехе публики. Порка символически указывала на то, что в демократическом государстве все равны, и никто не смеет зазнаваться. Власть народа выражалась в том, что публика на площади сама определяла поднятием рук число ударов, которые должны были получить министры. Тут не помогали никакие подкупы, народ был беспощаден, и нелюбимые правители обычно после порки долго болели. Зато в этот день народ примирялся со всем злом, которое он терпел. Расходясь после экзекуции, население радостно пожимало друг другу руки, и все гордо заявляли:

— Нет, что ни говорите, а хозяева в республике все-таки мы! Подумайте только, как плакал президент!

Население было удовлетворено, налоги и репрессии, сыпавшиеся на него на следующий день в особенном изобилии, не казались ему невыносимыми.

Понятно, что ни одно правительство не хотело добровольно принимать участие в этом великом демократическом торжестве. Задолго до этого дня начиналась полоса правительственных кризисов. Один за другим кабинеты уходили в отставку. Самые отчаянные честолюбцы не соглашались в это время взять власть.

Именно поэтому каждое правительство хваталось за тень монархизма, не умиравшего в государстве благодаря кучке сумасшедших роялистов. Правительство исподволь устраивало заговор против себя и в нужный момент устраивало монархический переворот.

Король, подкупленный или насильно возведенный на престол, держался на нем ровно столько времени, чтобы продемонстрировать великие народные привилегии. На другой день после порки король возвращался в первобытное состояние, и народу торжественно объявлялось, что законная власть справилась с мятежом.

Через несколько часов после вышеописанной беседы с лордом Эбиси до сведения народа было доведено о новом монархическом перевороте. Народному восторгу, казалось, не будет конца. Вестники неба в стране голубых солнц — было от чего потерять голову от радости. Кроме того, всего два дня оставалось до великого демократического праздника — до дня великой порки. Вестник неба под розгами — зрелище необычное даже в Атлантиде. К тому же газеты и очевидцы распространили слух, что профессор — новый посол божественного промысла, наследник предыдущих пророков, пришедший обновить их учение. Получив небесную поддержку, никто больше не сомневался в победе над врагами. Манифестанты неистово вопили на улицах:

— Да здравствует бог и его вестники! Да здравствует король и вице-король! Долой зеленых негодяев!

Новые известия неслись с фантастической быстротой и докатились, наконец, и до дома отчуждения. Сюда их принес Том.

 

САМОЕ СИЛЬНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ В ЖИЗНИ ЛОРДА ЭБИСИ

Том влетел в комнату беглецов, как маленький смерч. Задыхаясь от беготни по коридорам, он широко распахнул дверь, остановился с сияющим лицом и крикнул:

— Они не могли запретить мне! Шарики выдумал я! Мы с Рамзесом освободили вас!

"Они" — революционный исполнительный комитет, в данное время представленный улыбающимся каменщиком.

С торжеством выкрикнув свои заслуги, Том кинулся к Антиною.

Антиной крепко пожал руку мальчика. Том задержал свою руку в его руке, наслаждаясь этим мгновением. Антиной просто сказал ему:

— Спасибо, Том.

Том с трудом удержался от слез восторга. Но революционеру неприлично плакать. Он торопливо ответил:

— Не за что, мистер Антиной!

Но Антиной умел благодарить и знал психологию даже самых маленьких людей. Он сказал еще проще, переходя на атлантский язык:

— Вот что, Том. Я тебе не мистер, а просто Антиной. И, кроме того, мы теперь — друзья навеки. Зови меня так же, как и я тебя — на "ты".

Том открыл рот. Он захлебнулся от неожиданности и восторга. Потом он блаженно улыбнулся и кивнул головой, все еще не находя слов.

— А мы вас видели на улице, то есть тебя, Антиной! Каменщик объяснил, что по всему городу развешены правительственные сообщения о тяжелой болезни главного небесного инженера, и к каждому такому сообщению приложен портрет. Антиной хорошо понял цель, которая преследовалась этим. Любой сыщик, встретив подозрительное лицо, мог сейчас же проверить по портрету свои подозрения. Но все-таки появление Тома в комнате беглецов указывало, что слежка несколько ослабела, иначе каменщик не взял бы его с собой.

Выслушав сообщения каменщика и Тома о новых событиях, о войне, избрании короля и назначении Бриггса и профессора, уловив из рассказов, что атмосфера сгущается, Антиной переглянулся с каменщиком и сказал: — Кажется, пора.

Каменщик взволнованно и радостно улыбнулся. За последнее время между комитетом и Антиноем возникли разногласия. Комитет настаивал на немедленном выступлении, Антиной хотел подождать расширения числа сторонников и усовершенствования его собственных изобретений. Но война создавала благоприятную почву для восстания, и терпение потребителей заметно истощилось.

Цели восстания были давно определены. Власть должна перейти в руки потребителей. На случай слишком упорного сопротивления правительства и граждан, как крайнее средство, в распоряжении Антиноя были изобретенные им лучи, которые могли бы дезорганизовать мощь врага, внося беспорядок и хаос в работу всех машин. Сам Антиной называл эти лучи душою машин — они до известной степени наделяли сознанием любую машину. Вечерами, когда затихал шум в доме отчуждения, Антиной долго рассказывал Стибу и Сидонии об этих лучах. Он говорил:

— Чистая логика никогда не помирится с тем, против чего не протестует рабское сознание человека. Только человек покорно несет ярмо, душа машин возмутится и восстанет. Для такого возмущения достаточно одного сознания — если бы мы наделили машины еще и совестью, они взорвали бы весь мир. Я прибегну к ним только в самом крайнем случае, в последний момент, когда никаких других средств не останется, потому что я знаю, что тогда я отдам Атлантиду во власть не известной мне до конца силы. Каждая машина попытается выполнить не ту работу, которую взваливают на нее люди, а другое, особенное назначение, часто неизвестное даже мне. Я не знаю, что будет, и я хочу, чтобы вы на всякий случай знали, как управлять этими лучами, вернее, как вызвать и усилить их, машины все равно выйдут из-под вашей власти.

И он сказал Стибу и Сидонии, какие рычаги надо нажать в гробнице человеколошади, чтобы возникли невидимые лучи. Он даже отдал ключ от гробницы, с которым он никогда не расставался, Стибу. Он повернулся к Сидонии и сказал ей:

— Помните о душе машин.

Каменщик и Том наперебой рассказывали, какое впечатление произвел на страну монархический переворот. Стиб, узнав, кто выбран королем, хохотал полчаса. В стране царило ликование. Никто не сомневался в истинном значении переворота. Об английском короле вообще никто не слыхал, и всем было интересно увидеть вестника неба под розгами. Антиной весело сказал:

— Да, день великой порки — единственная привилегия, которая есть у народа. Обидно только, что настоящее правительство вывернулось. Вероятно, и лорду Эбиси не мешает познакомиться с розгами — ведь он дважды был английским премьером. Но его, наверное, не предупредили о тяготах королевской власти, иначе он вряд ли согласился бы на это.

Стиб решительно заявил:

— Я не могу больше сидеть здесь. Вы только подумайте: завтра будут пороть лорда и пэра Соединенного Королевства! Затем в лице лорда будет выпорот и английский король, его августейший патрон и теперешний владыка голубых солнц. И вы хотите, чтобы я не видел всего этого? Я сбегу, честное слово, я сбегу!

К его удивлению, Антиной так же весело ответил ему:

— Мы пойдем вместе. Только вы дадите мне слово принять все предосторожности, которые я укажу, и во всем слушаться меня.

Наутро, тщательно загримировавшись, Антиной и Стиб вмешались в толпу потребителей из дома отчуждения и, крепко держась друг за друга, вышли на улицу. Густые толпы пешеходов сделали невозможным всякое иное движение. Казалось, вся столица идет на судебную площадь. Народ валил, изредка разражаясь криками:

— Да здравствует конституция! Да здравствует свобода! Да здравствует вице-король!

Огромные голубые солнца блистали на седьмом небе. Дома были разукрашены флагами и коврами. Народ перемешался, граждане шли рядом с потребителями. Предстоящее зрелище уравняло всех. Это был единственный день в десять лет, когда власть уступала на несколько часов свои права народу, и народ пользовался относительной свободой. Вряд ли полиция решилась бы арестовать кого-нибудь в этот день, да и наблюдение в толпе было почти невозможно.

Антиною и Стибу удалось пробраться на площадь и занять хорошие места на ступенях, откуда прекрасно был виден помост рядом с дворцом судебных установлений. Стиб не без волнения посмотрел на здание первой своей тюрьмы.

Сквозь толпу пробирались мальчишки, разносчики газет, и навязывали зрителям экстренные выпуски, оглушительно выкрикивая заголовки:

— Порка короля!

— Новый пророк!

— Еще одна победа!

— Война вступает в решительный фазис! Мы наступаем!

Стиб страшно интересовался войной. Он купил целую пачку газет, но не успел просмотреть их, как внимание его привлекли выкрики нового продавца:

— Воздушная бомбардировка нашей столицы! Неслыханное коварство нашего врага! Через десять минут будет обстреляна площадь судебных установлений! Сто три убитых и четыреста восемь раненых потребителей!

Первым движением Стиба было бежать без оглядки от грозящей ему в толпе смерти. Но он увидел, что никто не трогается с места, хотя газета быстро раскупалась. Потом он опомнился и сообразил, что происходит нечто чрезвычайно странное: бомбардировка еще только будет, а уже есть убитые и раненые.

— В чем дело? Какие взрывы? Откуда? Что за чепуха? — закричал Стиб.

— Молчите, — шепнул ему Антиной. — Не время объяснять сейчас. Не выдавайте себя.

Стиб недовольно замолк.

Тем временем двери здания судебных установлений широко раскрылись, толпа завопила, оркестр грянул, и многочисленная стража в ослепительных мишурных одеждах попарно вышла из дверей и расположилась шпалерами на ступеньках. Вслед за нею вышли подростки в костюмах пажей. Затем показались трубачи и барабанщики в сборных костюмах разных веков, видимо, наскоро извлеченных из музеев. Стиб глядел на все это с веселым недоумением. Антиной, смеясь, шепнул ему:

— Ведь никто не знает, как надо обставить выход английского вице-короля. Ну и стараются.

За пажами, уже в современных платьях, показались девушки, назначение которых, очевидно, было играть роль кавалерственных и придворных дам. Стиб довольно свистнул: все они были очень хороши собой.

За девушками показались высшие чины государства, кто в нелепом историческом костюме, кто во фраке. Члены парламента, высшие чиновники с семьями заняли места полукругом на помосте. Музыка, не переставая, играла марш. Толпа вытягивалась на цыпочках, не желая пропустить ни одного мгновения торжественной церемонии.

После маленькой паузы, спиной к публике, пятясь, из дверей вышел церемониймейстер в парчовом кафтане, вышитом золотом, с огромным жезлом. Без конца кланяясь, он как бы расчищал дорогу. За ним вышел скипетроносец — в его палке население сейчас же узнаю знаменитый скипетр Псамметиха 79-го, одолженный на этот исключительный случай. И, наконец, почтительно поддерживаемый двумя министрами, показался сам вице-король. С его плеч пышно ниспадала длинная мантия, затканная голубыми солнцами и водорослями. Огромная корона покрывала его голову, лицо казалось высеченным из мрамора, медлительные жесты были истинно царственными. Золото и алмазы блистали в короне, на пальцах и на мантии короля.

Лорд Эбиси предстал пред лицом своего народа. Церемониймейстер сделал знак, трубы замолкли, толпа заревела:

— Да здравствует вице-король!

Лорд поклонился, крики усилились. Население, казалось, ободряло своего короля. Но лица краснели, глаза разгорались — все ждали близкого уже зрелища.

Церемониймейстер снова сделал знак, и крики утихли. Толпа задержала дыхание. В абсолютной тишине был слышен каждый вздох, и Стибу казалось, что он слышит, как бьется сердце лорда Эбиси. Вице-король сделал шаг и заговорил. Речь его была очень кратка и, очевидно, заранее приготовлена. Его, Должно быть, убедили, что король — не митинговый оратор.

— Благодарю, мой добрый народ, от имени твоего короля и моего собственного. Лорду богу (лорд не изменил английского титула божества) угодно было, чтоб мудрость восторжествовала в нашей стране. Мы вступаем в наши права именем господа и английской короны и объявляем всем нашим верноподданным: мы положим все силы наши на то, чтобы в стране не осталось глаз, могущих плакать, и сердца, могущего страдать. Мы обещаем также, что ни одна из привилегий народных не будет нарушена…

Лорд хотел сказать что-то еще, но народ нетерпеливо прервал его новой бурей восторга. Соседи Стиба переговаривались:

— Довольна речей!

— Не отменяет, и ладно!

— Вре-емя-я!

— Пороть его!

Церемониймейстер снова подал знак, и шесть дюжих молодцов в бархатных полукафтанах подошли к лорду, почтительно подхватили его и повели к какой-то машине. Лорд с недоумением посмотрел на них. Они что-то шепнули ему, и лорд, возмущенный, попытался вырваться из их рук. Корона покачнулась и свалилась с его головы. Какая-то женщина истерически воскликнула:

— Недобрый знак!

Но церемониймейстер сейчас же возложил корону на ее законное место и стал в чем-то убеждать короля. Король энергично упирался. Из толпы придворных, быстро семеня ногами и путаясь в какой-то нелепой мантии, выбежал профессор, поклонился лорду и сказал:

— Государь! Вы хотите нарушить великие традиции этой страны?

Но вице-король завопил во всю силу своих легких:

— Убирайтесь к черту, старый обманщик! Это насилие! Это обман! Пустите! Я не хочу!

Толпа заволновалась. Нет, она не поступится своими привилегиями. В чем дело? Почему задерживают зрелище? Церемониймейстер махнул платком. Tpyбы заглушили крики лорда. Шесть молодцов в мгновение ока усадили лорда на высокую скамью, обнажили его ноги и заставили его принять нужную позу. Премьер-министр выступил вперед. Трубачи смолкли. Министр в тишине, прерываемой воплями вице-короля, которому явно зажимали рот, задал обычный вопрос народу:

— Сколько?

— Десять тысяч! — восторженно крикнул какой-то потребитель.

Премьер сощурился и критически отрезал:

— Не выдержит! Пожалейте вашего короля, атланты!

— Три, — крикнул по сердечной доброте профессор.

— Три сотни по крайней мере, — поправил его чей-то голос.

Толпа шумела и обсуждала этот вопрос с горячностью, доходившей до ссор. Все находили, что триста слишком мало. Премьер махнул рукой и сказал:

— Граждане и потребители! Соединим желание ваше и нашего нового пророка. Пусть будет триста три!

Толпа восторженно приветствовала это предложение. Все руки поднялись, и вопрос был решен. Министр юстиции подскочил к машине. Молодцы в кафтанах, привязав лорда, расступились. Министр юстиции нажал кнопку, механический счетчик выкрикнул: "Раз!" — и первый удар обжег лорда. Дикий взрыв восторга заглушил вопли истязуемого. Министр, работая то постоянным, то переменным током, мастерски менял силу и направление ударов. Какой-то старик рядом со Стибом восторженно крикнул:

— Вот это работа! Десять лет назад, когда ему пришлось пороть самого себя, он не так усердствовал! Я чуть не умер тогда от скуки, когда он порол президента! Теперь я ему прощаю!

В это время чей-то жирный затылок скрыл от Антиноя картину порки. Кто-то бесцеремонно продирался сквозь толпу и с видимым наслаждением вглядывался в довольно гнусное зрелище. Складки на шее этого человека колыхались от смеха, потрясавшего его туловище. Антиной взглянул сбоку — это был Псамметих 79-й, истинный король страны голубых солнц.

Стиб с негодованием оглянулся. Антиной приложил палец к губам и шепнул:

— Идем! Пока все упоены этой мерзостью, мы скроемся.

Они нырнули в толпу и скрылись в переулке. Проходя мимо какой-то площади, Антиной показал репортеру на странное здание посередине ее в форме сигары и сказал:

— Запомните, это гробница человеколошади.

 

ПРОФЕССОР ОЙЛЕНШТУС НАХОДИТ СВОЕ ПРИЗВАНИЕ

На судебной площади строился новый помост. Огромный помост, казалось, рассчитанный на целую армию. И вместо одной машины для порки устанавливались десятки новых с непонятным назначением. Какие-то трубы соединяли края помоста, должно быть, с канализацией. Плотники работали всю ночь. Наутро помост был готов. Население забыло о событиях вчерашнего дня. Монархический переворот стал уже использованной и брошенной газетной уткой. Мало кто прочел в это утро официальное сообщение о низложении вице-короля и о том, что таким образом страна голубых солнц отпала от английской короны и вернула себе свободу. Лорд Эбиси не привлек к себе сердец. Он протестовал против порки и тем самым хотел нарушить народные права. Правительство, стушевавшееся на один день, опять вернулось к власти. А население снова толпилось на судебной площади, ожидая нового зрелища.

Мы счастливы, что наш рассказ о войне между двумя странами Атлантиды ни в коем случае не будет похож на корреспонденции репортеров-очевидцев, отсылающих в Нью-Йорк экстренные телеграммы о кровопролитных боях в Аргентине из четырнадцатого почтового отделения Парижа.

Мы просим прощения за банальность, но сравнения ради мы должны дать наиболее простое определение земной войны. Война на земле — это истребление друг другом двух огромных скопищ вооруженных людей на определенном участке земли. Но даже при современной технике в земной войне неизбежны элементы случайности. Все знаменитые полководцы широко пользовались ею, и ею же оправдывались все побитые вожди. Атлантский ум не мирился с простой случайностью. Объявить войну в расчете на счастье — этого атланты не понимали.

Атланты давно предвосхитили самые смелые мечты европейских пацифистов. Они прекрасно учли все опасности от настоящей войны и образовали в Атлантиде Верховный Совет Народов, куда каждая нация посылала своих представителей. Прежде чем любое государство объявляло войну, оно должно было получить санкцию Верховного Совета.

После объявления войны Верховный Совет утверждал комиссию из представителей обеих воюющих сторон под председательством нейтрального члена Совета. Эта комиссия, собственно, и вела войну. В нее входили целиком генеральные штабы воюющих стран. А генеральные штабы составлялись весьма широко. В них служили как стратеги, тактики, артиллеристы, саперы и прочие представители военного искусства, так и статистики, инженеры, бухгалтеры, товароведы, географы, биржевики и врачи. Комиссия собиралась в нейтральной стране, и штабы работали день и ночь.

Это была игра, но на строго научных и жизненных обоснованиях, и результаты ее были много более жестокими, чем в Монте-Карло или любом шулерском притоне. В комиссии происходила своеобразная торговля. Стратеги, отмечая флажками на огромной карте пути воображаемых войск, вели наступления и отступления. Их поддерживали все военные, им помогали географы и инженеры, определявшие районы военных действий. Они вынашивали втайне неожиданные нападения, они готовили контратаки и оборону. Воздушная бомбардировка столицы голубых солнц была возможна лишь потому, что генеральный штаб этой страны был застигнут врасплох. Но часто случалось, что в месте, назначенном для нападения, противник успевал сосредоточить войска, разгадав планы нападающего. Так было в последнем сражении, и оно дорого обошлось зеленым. Голубые инженеры смогли доказать, что их мины уничтожили всю армию противника, забравшуюся им в тыл.

У другого стола сидели главные интенданты, получали экстренные распоряжения, высчитывали и закупали.

Интенданты были связаны непосредственно с биржами и крупнейшими заводами. Биржевые колебания и производительность индустрии высчитывались с максимальной точностью. Когда-то голубые выиграли одну войну тем, что сумели обнаружить вовремя отсутствие марганца на заводах противника.

Далее, при каждом штабе состоял так называемый духовный отдел. Здесь редактировались сводки штаба, здесь составлялись сообщения о победах, здесь замалчивались поражения. Сеть сыщиков, раскинутая по всей стране, присылала сюда доклады о настроении народа.

И, наконец, еще один, едва ли не главный отдел, составлявшийся из представителей всех остальных отделов и врачей, решал вопрос о потерях. После того как было разыграно какое-либо сражение, с помощью самых тщательных безошибочных подсчетов этот отдел определял точную цифру убитых и раненых и такое же точное количество материальных потерь. Здесь шли ожесточенные споры, здесь происходила настоящая торговля, в которой победитель запрашивал, а побежденный сбивал цены. Каждую неделю этот отдел составлял сводку, где с предельной точностью определялись цифры. И в этом же отделе секция министерства внутренних дел, состоявшая из полицейских и бухгалтеров, составляла точные списки потребителей, которые, будь война настоящей, были бы призваны в солдаты и убиты за текущую неделю. Эти списки, как и прочие сообщения с театра военных действий (этот театр имел полное право на свое имя), публиковались для общего сведения, и мнимоубитые выдавались затем врагу вместе с завоеванными орудиями и повозками или с их ценой для того, чтобы над ними был приведен в исполнение вынесенный генеральным штабом смертный приговор. Эта смерть приходила уже не на бумаге, а с ножом гильотины. И помост на судебной площади воздвигался потому, что семь тысяч потребителей страны зеленых солнц, потерянных ею за последнюю неделю, прибыли в голубую столицу и ждали своей смерти. Казнь врагов была, конечно, публичной. Для населения страны-победительницы казнь была наглядным доказательством заботы власти о своих потребителях и в то же время сильным впрыскиванием патриотизма.

Население столицы вновь собралось на судебной площади. Плотники в последний раз ударили молотками, инженеры проверили действие огромных гильотин с пропускной способностью десять тысяч человек в день, агрономы осмотрели трубы, по которым кровь жертв направлялась в образцовые хозяйства в целях удобрения. Трупы, когда-то варварски выбрасывавшиеся в океан, теперь откупались у государства акционерной компанией, перерабатывавшей их на своих заводах. Трупы давали жир, кожу и удобрение.

Затем на помост вывели всю огромную армию зеленых потребителей, окруженную тонкой цепью полиции. Из толпы раздались угрозы и брань. Враги оглядывались, как затравленные звери, но покорно молчали. Ведь казнь существовала уже столетия, ее существование было одобрено церковью и законами, ее необходимость была ясна для всех, даже для жертв.

На трибуну, особенно высокую, между помостом и дворцом судебных установлений, по лестнице из дворца поднялись высшие чины государства. Их сегодня было немного — ведь война отнимала время у правительства. Во главе их вышел профессор Ойленштус как представитель церкви и правительства одновременно.

Как сам профессор, так и основанное им религиозное братство, и в не меньшей степени — сосиски и пиво, бесплатно раздававшиеся после религиозных собеседований, быстро получили широчайшую популярность. Толпы верующих осаждали пивные, открытые религиозным братством. Предвкушая сосиски, все благоговейно выслушивали проповедь и соглашались с газетами, утверждавшими божественное происхождение профессора.

Но этим далеко не ограничивалась деятельность профессора. Пророк, почетный кастрат и председатель религиозного братства был и земной властью призван на чрезвычайно высокий пост. Война требовала напряжения всех сил страны, и профессор был назначен начальником духовного отдела при ставке верховного главнокомандующего.

Профессор с восторгом принял это назначение. У атлантов не было в обычае напутствовать казнимых духовной беседой перед смертью. Профессор решил ввести этот обычай, усовершенствуя атлантскую культуру тем немногим, в чем земля оказывалась впереди. Для первого раза он решил лично выступить в роли духовника, тем более, что аудитория из семи тысяч осужденных и бесчисленной толпы зрителей вполне соответствовала его высокому званию и высоким целям. Поэтому, когда избранные заняли свои места, профессор подошел к краю трибуны и с помощью огромного рупора обратился к зеленым потребителям, покорно ожидавшим казни:

— Братья мои, — начал профессор, и голос его дрогнул от волнения. — Братья мои! Слезы подступают к моему горлу, ибо величайшему таинству приобщитесь вы сейчас, таинству смерти. Вот высится гильотина перед вами, последний порог, который дано вам переступить в этой бренной и суетной жизни. Радуется сердце мое, ибо для смерти рождается человек. Такова воля господа, и ее исполнению должен радоваться каждый верующий.

Братья мои, внимательно слушайте меня, не только верой, но и логикой дышат мои слова. Я хочу, чтобы вы примирились и чувством и разумом, чтобы не осталось у вас горького осадка от жизни земной и чтобы вы не предстали с ним перед престолом господа. Да не останется у вас бесплодных сожалений, да не мелькнет горькая мысль об ошибке, ибо вы испортите дело вашего спасения. В самом деле. Вы можете подумать, что духовный отдел генерального штаба не с достаточной точностью определил число убитых солдат, что среди семи тысяч есть хоть один, попавший сюда по ошибке, и каждый из вас вправе тогда задать вопрос, не я ли это. Может быть, чувство жизни, инстинкт самосохранения слишком силен в вас, и вы цепляетесь за эту соломинку и тем губите величайшую минуту в вашей жизни, когда вы должны засвидетельствовать полное свое примирение с миром. О, не делайте этого, дорогие братья моего сердца, и вот почему.

Я сам начальник духовного отдела генерального штаба, и я могут засвидетельствовать вам, что работа наша, также как и работа наших врагов — ваших вождей, ведется с идеальной тщательностью. Ошибки невозможны. Вы умираете согласно заветам церкви и закона. Все поправки, все исключения сделаны. Мы позаботились о вас, мы все приняли во внимание, и потому примиритесь и радуйтесь.

Профессор плакал, плакала толпа, плакали избранные, и даже полицейские, окружавшие осужденных, вытирали мокрые глаза. Тысячи платков развевались над толпой. Никто не умел так тронуть сердца атлантов. Толпа, вероятно, подняла бы профессора на руки и провозгласила бы величайшим пророком, когда-либо ступавшим по земле Атлантиды, но случилось нечто совершенно непонятное и необъяснимое. Те, кому он отдал свою душу, братья его, осужденные зеленые потребители, с дикими воплями кинулись на плачущую стражу, вмиг смяли ее, обезоружили, потом сломали помост и, вооружившись палками и досками, бешено кинулись в толпу, колотя всех, без различия пола, звания и возраста. Толпа дико заорала, но из-за тесноты не могла убежать, а зеленые свирепо расчищали себе дорогу с явным желанием добраться до трибуны и настичь профессора.

Поднялась страшная давка, задние ряды с воплями бросились бежать, на трибуне царил хаос, а зеленые упорно пробивались к ней. Профессор застыл на месте. Возмущению и отчаянию его не было предела. Он дергал за рукав толстого кастрата, дрожавшего рядом с ним, и истерически вопил:

— Что случилось? Что случилось?

Лицо кастрата было белее его хитона. Стуча зубами, он злобно ответил:

— Вам лучше знать! Вы — начальник духовного отдела. Вы должны были это учесть. Хорош генерал!

— Вы забываетесь! — крикнул профессор.

Но в эту минуту трибуна затрещала. Сотни рук уже протянулись к ней, зеленые собирались вскарабкаться на нее. Избранные опрометью кинулись во дворец судебных установлений, профессор и кастрат вкатились туда вместе с другими. Двери за ними сейчас же были заперты, но потребители, не сумев разбить их кулаками, притащили одну из гильотин с помоста и, раскачивая ее как таран, стали бить ею в дверь. Спасшиеся в здании, бледные и дрожащие, с ужасом ждали, чем кончится эта осада. Они были безоружны. Профессор упал на колени и громко воскликнул:

— Господи! Неужели же я неправильно высчитал коэффициент духовных возможностей потребителей? Господи, пощади раба твоего, сделай так, чтоб ошибка эта избежала гласности и кривотолков.

Все прижались к стенам и в ужасе смотрели на трещавшие двери. Казалось, спасения не было. В это время раздался чей-то спокойный голос:

— Граждане, прошу не нарушать порядка. Никакая опасность нам не угрожает. Все меры приняты, дверь непроницаема.

Профессор вскочил с колен и повернулся. Среди успокоенной и счастливо смеющейся толпы стоял Бриггс. В лице сыщика не было ничего величественного, но тон его, а главное — содержание его слов сразу успокоило всех. Профессор обрадовался ему, как ближайшему родственнику. Он кинулся к Бриггсу и закричал:

— О, дорогой друг! Вы спасли нас!

И на глазах у тронутой публики начальник духовного отдела и сыщик горячо обнялись.

 

ВЕТЕР НАДУВАЕТ АЛЫЕ ПАРУСА

Солнца не было, звезд не было и грозы были искусственными, но ветер, легкий и дерзкий, везде свободный и всегда смелый ветер носился и в огромной коробке Атлантиды.

Это бывало и раньше. Все рассчитано и вымерено, кроме того, что нельзя рассчитать. Были и в Атлантиде воздушные ямы, были и в Атлантиде скрытые воздушные течения. Воздушными путями врывался в глухую коробочку ветер, возникал, неизвестно отчего, и дул в лица потребителей. Граждане прятались от него, он портил кожу, обдувая ее песком. Ветер шевелил волосы — потребитель разгибал спину. Ветер касался глаз — глаза загорались непривычной мыслью, непривычной мечтой. Ветер распахивал рубашку на груди, холодком сжимая сердце, и с отчаянием, с диким упрямством, с тайной радостью бунта (все равно, что завтра, сегодня — воля моя) потребитель громко говорил себе: "Не хочу! Больше не хочу! Не хочу работать на других, не хочу отказываться от человеческих прав, не хочу умирать. Хочу свободы и жизни. Хочу любви без оглядки".

Ветер назывался в Атлантиде великим сквозняком. А время великого сквозняка называлось весной. А веснами всегда было много казней в Атлантиде. Веснами — и через девять месяцев после них, когда рождались дети бунта и ветра. Умирать под ветром было легко — ветер утешал, напевая в уши: смерть лучше рабства. Умирать через девять месяцев было много тяжелее. Никто не утешал, рабская покорность снова хватала сердце и мозг в тиски, спина сгибалась сама, жизнь червяка казалась лучше, чем смерть орла. Но были весны и в Атлантиде.

В день великой порки Антиной и Стиб сели в автомобиль и помчались на окраину города. Там, в квартире каменщика, ждал их революционный комитет. Было не время для приветствий и радостных встреч. Пожатие руки, "Стиб, человек с земли, наш товарищ" — и на столе карта, и над картой с карандашом в руках склоняются хмурые лбы. Стиб даже был разочарован: до чего все просто. Никакой информации не выжмешь. И в первый раз Стиб подумал о том, что слова не всемогущи, недаром пресса — только шестая держава. Куда могущественнее слов были здесь глаза. По привычке еще прячущие мысли и мечты, с насильно потушенным блеском, глаза были здесь тверже камня и ярче всех знамен.

План вооруженного восстания был давно готов. Давно были намечены учреждения, которые надо было в первую очередь занять, склады, из которых будет взято оружие, лица, которых надо устранить. Теперь оставалось приспособить план ко времени войны, к определенному — завтрашнему дню и создать диспозицию. Весь день и всю ночь заседал комитет. Было постановлено: первосвященник, президент, король и совет министров должны быть арестованы и взяты как заложники на случай энергичного сопротивления граждан. Полиция обезоруживается и распускается. Высшие ее чины должны быть казнены. Революционеры, известные комитету, получают оружие с тайных складов, созданных Антиноем. Они производят аресты и занимают арсенал, телеграф, министерства, дворец первосвященника и здание судебных установлений. Они же ведут потребителей на штурм полицейских частей и складов правительства. Оружие выдается восставшим из арсенала и с этих складов. Стиб был назначен заведующим информационной частью. Он должен был составлять сводки, сообщения и воззвания, печатать их в типографии комитета и распространять среди населения. Он же должен был отправить транспорт литературы в провинцию, как только выяснится исход восстания в столице. Всю власть берет в свои руки революционный комитет под председательством Антиноя. Антиной же назначается главнокомандующим. Все его распоряжения считаются беспрекословными. Около него всегда должен находиться комитет и ядро избранных бойцов, составляющих главную ударную силу. В том, что большинство потребителей немедленно присоединится к восстанию, никто не сомневался.

Под утро комитет не надолго разошелся. Стиб от волнения не мог спать. Он первым встал и сел к столу писать воззвание к потребителям. Немало бумаги изорвал он, прежде чем воззвание было готово. Он сам удивился, как трудно даже опытному человеку найти нужные слова, простые, но не пошлые. Ему чужды были потребители, но он хотел свободы, и это ему помогло.

Наконец встали все остальные члены комитета. Они попрощались с Антиноем и отправились в свои районы уведомить сторонников о решениях комитета. Антиной не переставая ходил из угла в угол. На ходу он прочел воззвание, составленное Стибом, и одобрил его, с некоторым оттенком уважения посмотрев на репортера. Стиб вспыхнул от удовольствия. Он тоже подчинился Антиною и, как все, смотрел на него снизу вверх. Когда воззвание было отправлено в типографию, он с тревогой спросил:

— А где же будет Сидония во время восстания? Антиной улыбнулся.

— Под защитой Тома. Том не выдаст. Как только восстание начнется, они соединятся с нами.

Внезапно зазвонил телефон. Антиной вздрогнул. Очевидно, случилось нечто необыкновенное, потому что комитет обычно телефоном не пользовался. Разговоры могли быть подслушаны на телефонной станции. Если бы сыщики обнаружили номер телефона, комитет был бы провален. В расчете на ошибку телефонистки, Антиной подошел и спросил измененным голосом:

— Кто говорит?

Звонил каменщик. Задыхаясь от волнения, он сообщил Антиною, что семь тысяч осужденных зеленых обезоружили полицию и громят судебную площадь. Каменщик почувствовал, что в этом событии есть нечто чрезвычайно важное и потому позвонил Антиною. Антиной тотчас учел все возможности. Прежде чем кто-нибудь от комитета успел дать о себе знать, он продиктовал Стибу обращение к зеленым, в котором им предлагалось соединиться с восставшими потребителями. Одновременно по телефону он отдал приказ в районы о немедленном выступлении. Через десять минут каменщик был в комитете. На автомобиле он и Антиной отправились к восставшим. Стиб остался писать сводки и воззвания.

Толпа вооруженных потребителей, главный отряд революции, бегом бросилась с окраин в город. Столица была застигнута врасплох. Обезоруживая по дороге полицейских, загоняя граждан в дома, отряд вел потребителей за собой. Через час революционеры, пополнившиеся новыми сторонниками, достигли судебной площади, на которой все еще бушевала толпа зеленых, не сумевшая проникнуть во дворец и готовившаяся к сопротивлению правительственным отрядам. С других сторон подходили новые толпы. Это члены комитета, ворвавшись в мастерские, заводы и общежития, успели поднять потребителей и вели их. Имя Антиноя было у всех на устах. Тысячи потребителей, еще вчера распевавших патриотические песенки и не мечтавших не только о перевороте, но и об улучшении своего положения, бросали работу, голыми руками срывали оружие с полицейских, громили склады и шли на судебную площадь. Главный небесный инженер, конечно, все рассчитал, а такой человек, как Антиной, изменить не может. Ему доверяли слепо.

Зеленые сперва не поверили в предложенную им помощь и дружбу. Они хотели сопротивляться и революции, подозревая в листовке Стиба провокацию. Но Антиной сам пришел к ним и на обломках той же трибуны, с которой профессор произнес свою речь, обратился к ним.

Антиной был известен далеко за пределами своей родины. Зеленые потребители на площади судебных установлений знали это имя. Они восторженно приветствовали Антиноя, Антиною они поверили. Они соединились с восставшими голубыми, отнеся к ним Антиноя на руках.

Антиной сумел разбить дверь во дворце судебных установлений, и дворец был взят. Там никого не оказалось — Бриггс вывел всех через задний ход. Дворец был немедленно укреплен, и там расположился штаб восставших. Зеленым было предложено прислать в штаб своих представителей. И тотчас же во дворец приехал Стиб, и первые составленные им и подписанные Антиноем воззвания появились на ближайших стенах:

"Потребители! Свершилось! Пробил час вашей свободы, вашим именем берет власть в свои руки революционный комитет".

Ветер, земной ветер носился над столицей, он промыл, он сдул столетнюю пыль с глаз потребителей, и глаза жадно смотрели вдаль, прекрасные, как глаза Антиноя. Над дворцом судебных установлений — впервые в истории Атлантиды — взвился красный флаг. Алый парус в страну свободы раскинулся по ветру. Антиной отплыл под ним в бурю и поднял все якоря.

А на улицах шла война. Антиной то и дело уезжал в районы, чтобы лично вести восставших. Каменщик повсюду сопровождал его. Стиб работал в зале вместе с комитетом. Он не дерзнул просить Антиноя взять его с собой. У Стиба было дело, никто другой не справился бы с этим делом лучше, революция даже Стибу не позволила думать о личном. Стиб строчил, не слыша ничего вокруг, сам бегал в типографию, реквизированную во дворце, диктовал и правил корректуру. Только возвращаясь в залу, он лихорадочно спрашивал: — Ну, что?

И потом снова писал сводки, приказы и воззвания. Днем во дворец привезли Сидонию и Тома. Ничего не подозревая, они сидели в доме отчуждения и не заметили, как дом опустел. Сократ вбежал к ним в комнату и взял их с собой. Из автомобиля они видели баррикады и сражение вдали. Том хотел выпрыгнуть, но Сидония напомнила ему, что он должен защищать ее, пока не передаст из рук в руки Антиною. Мальчик вздохнул и покорился. Когда они приехали в штаб восставших, Антиноя не было. Сидония побледнела, услыхав, что Антиной сам ведет революционеров. Она не находила себе места, пока Антиной не приехал. Том бегал из угла в угол, волнуясь и досадуя, что не может принять участия в сражении. Когда Антиной приехал, Том кинулся к нему и, не давая поздороваться с Сидонией, завопил:

— Я охранил мисс Сидонию! Теперь дайте мне назначение! Я гоже хочу драться!

Антиной подошел к Сидонии и улыбнулся первый раз за день.

— Мы побеждаем, — шепнул он. — Я счастлив. Стиб, вам нужна помощница? Берите мою жену. Том, ты поедешь со мной.

— Опять! — вскрикнула Сидония.

— А Рамзес? — робко спросил Том.

— Мы разыщем его, — ответил Антиной. — Не надо бояться за нас. Победители не умирают.

Он выслушал доклады и умчался вместе с Томом. Восставшие штурмовали министерство юстиции. Верный правительству полицейский отряд защищал здание министерства. Двери были наглухо закрыты, осаждавшие не могли их разбить, потому что с крыши на голову им бросали камни. Обстрел из легких ружей не давал результатов. Другого огнестрельного оружия в Атлантиде не было, потому что производство его было запрещено. Антиной вскочил на крышу автомобиля и закричал в рупор:

— Полицейские! Кто посмеет стрелять в Антиноя, сына первосвященника? Полицейские! Среди вас тоже есть потребители! Вы стреляете в ваших братьев, вы исполняете волю ваших поработителей! Потребители! Мы не тронем вас. Мы дадим вам место в нашей будущей стране, мы дадим вам все человеческие права. Ради сыновей, которых вы сможете иметь, не боясь за свою жизнь, откройте двери. Или вы хотите остаться бездетными рабами с вечным позором двойного пятна на лбу: пятна потребителей и пятна предателей?

Тяжелые двери медленно раскрылись, часть потребительской полиции вышла оттуда, держа оружие в вытянутых руках. Антиной, схватив Тома за руку (он ни на секунду не забывал о мальчике), во главе осаждавших бросился во дворец. Полиция сложила оружие. В кабинете революционеры нашли насмерть перепуганного министра.

Антиной резко сказал:

— Арестовать и отвести в штаб!

Улица была свободна, восставшие кинулись вперед. Вдали высился дворец первосвященника. Сын хотел взять в плен отца. Антиной и Том на автомобиле умчались вперед. Антиной не знал страха. Он с недоумением заметил, что улица пуста и дворец никем не охраняется. Внезапно наперерез автомобилю кинулась маленькая фигурка, отчаянно махая рукой и что-то крича.

— Рамзес! — завопил Том.

Антиной велел шоферу остановиться. Еще на бегу Рамзес закричал:

— Я следил за ними. Они все удрали! Я не мог ничего сделать!

— Кто? — закричал Антиной, испугавшись, не сошел ли мальчик с ума от всех событий. Но Рамзес впрыгнул на подножку и рассказал:

— Я сразу прибежал сюда. Я понял, что они все спрячутся здесь. Я прижался к стене и все время стоял тут. Меня никто не заметил. Но они удрали.

— Кто? О ком ты говоришь? — снова крикнул Антиной.

— О вашем отце, о президенте, о министрах. Как я узнал, что началось восстание, я прибежал сюда. Я думал: где же им всем спрятаться, как не здесь? Они и прибежали сюда. А потом поезд за поездом уехали на небо. Они все удрали.

Сообщение Рамзеса было большим ударом для Антиноя. Занимая одно за другим учреждения, революционеры сознательно оставили под конец дома правителей. Но дворец первосвященника сообщался непосредственно с небом. В то время как восставшие потребители бросили небеса, чтобы сражаться на земле, их враги убежали наверх и овладели центром жизни Атлантиды. Антиной кинулся к межнебесной железной дороге. Она была разрушена. Вместе с подбежавшими революционерами он осмотрел дворец. Дворец был пуст. Антиной помчался на другие станции железной дороги. Линии везде были попорчены.

Антиной не боялся, что правительство сможет вести сверху войну. Удушливые газы задержались бы на одном из небес. Сбрасывая вниз бомбы или тяжести, правительство рисковало разрушить столицу и убить оставшихся граждан. Но в руках правительства оказались свет, водопровод и все заводы. На всякий случай Антиной поехал на телеграф, занятый его войсками, и дал телеграмму по радио на небеса: "Если один камень упадет сверху, не остановлюсь перед взрывом небес. Антиной". Ответа не последовало.

Антиной поехал в штаб. Туда же привели перепуганного министра юстиции, и Антиной приступил к допросу. Министр был готов рассказать все что угодно, лишь бы его пощадили. Но он ничего не знал. Переворот был для него неожиданным, он работал в своем министерстве, когда первосвященник по телефону сообщил ему обо всем и вызвал к себе во дворец. Но он не успел выйти из министерства, как дорога была уже отрезана. В конце допроса он упал на колени и закричал:

— Пощадите меня, Антиной, я носил вас на руках в вашем детстве!

— И вы подписали тайный приказ о моем аресте, — ответил Антиной.

— Мне приказали. Я заблуждался. Я верю теперь в революцию. Я хочу сам стать потребителем.

— Я пощажу вас, потому что нам нужны заложники.

Город был в руках Антиноя. Последние бои затихали. Граждане попрятались, полиция была частью обезоружена и частью уничтожена. Стиб не успевал печатать сообщения о победах. Но к вечеру правительство, бежавшее на небеса, дало о себе знать. Внезапно погасли все солнца, и столица осталась в полной темноте. Антиной распорядился выдать восставшим факелы. Один факел был поднят к красному флагу, реявшему над штабом. Ветер раздул пламя, и на небесах увидели, что алый парус все еще гордо ведет восставших.

Темнота окончательно прекратила последние бои. Но она же сильно понизила настроение восставших. Некоторое смущение царило даже в революционном комитете. Рядовые потребители были уверены, что Антиной создаст свет, но не представляли себе никакой борьбы в темноте. Антиной отдал два распоряжения — одно из них было неслыханным доселе правительственным актом. Составив отряд из трех тысяч зеленых и семи тысяч голубых потребителей, он отправил их с факелами в соседний город. Из провинции не было никаких сведений, хотя Стиб послал не один десяток телеграмм по радио. Соседний город был центром железных дорог, соединявших небеса с землей. Потребители наутро могли достичь его. Захватив его, они смогли бы перенести войну на небеса. Главное же, если бы даже и там железные дороги были разрушены, правительство было бы изолировано от земли и ниоткуда не смогло бы получить поддержку. По дороге отряд должен был везде разбрасывать листовки Стиба, которыми он извещал население о быстрых успехах революции, приводя в отчаяние одних и давая надежду на счастье другим. Отряд выступил вечером.

Другим невероятным распоряжением Антиноя была телеграмма, посланная им правительству и народу зеленых солнц. В ней он предлагал от имени народа голубых солнц и своего, как председателя революционного комитета, прекратить братоубийственную войну, заключить мир и оставить друг друга в покое. Он призывал народ зеленых солнц воздействовать на своих правителей. Телеграмма эта, оглашенная восставшим, привела их в неистовый восторг и внушила новые надежды. Никто не боялся теперь темноты, все ждали утра.

Остаток ночи прошел в темноте и тишине. Столица затихла, только на перекрестках горели костры и перешептывались часовые. Судьба потребителей была вверена завтрашнему дню.

Ночью Антиной вышел на площадь, чтобы проверить караулы. Он посмотрел вверх. Факел, поднятый вровень с красным флагом, ярко пылал. Ветер, в порыве качающейся бури, раздул пламя, взметнул флаг и осыпал его искрами. Полотнище, как рука, взвилось к небу, угрожая и клянясь. Потом ветер сразу затих, полотнище бессильно упало, искры растаяли, и только факел горел маленькой тусклой точкой в огромной спящем городе. Перекликались часовые. Небеса угрожающе молчали; Антиной глубоко вздохнул и прошептал:

— Если не победа, то смерть.

 

ВОСХОД ИСКУССТВЕННОГО СОЛНЦА

Утром радио стало передавать какие-то туманные обрывки. Антиной ловил и перехватывал сообщения из всех стран Атлантиды, но все они, очевидно, были зашифрованы. Антиной смог только догадаться, что правительство сумело известить своих сторонников в провинции, а также правительства других государств. Вся Атлантида переговаривалась тайным шифром, но это не был шифр революционеров. Аппараты стучали, но Антиной не мог прочесть ни одного слова. Он слышал только, что вся Атлантида гудела, как встревоженный улей.

И вдруг среди всего этого хаоса четко прозвучали слова, незашифрованные и понятные:

— Мы не можем вступать ни в какие отношения с узурпатором и мятежником. Презрение, негодование и война — наш ответ на дерзкое предложение безумца. Правительство зеленых солнц.

Темнота по-прежнему царила в городе. Редкие факелы (никому не пришло в голову заготовить их заранее) скупо освещали перекрестки. Дров, чтобы разложить костры, уже не было. Могло не хватить и горючего материала для факелов. Небеса молчали.

Революционеры, захватив столицу, принуждены были сидеть в ней без дела. На их запросы не приходило никаких ответов, они не знали, что творилось в остальном мире, в темноте они не могли приняться за организацию новой жизни. Антиной распорядился строить баррикады на случай неожиданного нападения. Враждебное или инертное население попряталось. Город жил на бивуаках у баррикад. Часовые ежесекундно кричали в темноту: "Стой, кто идет?" — и в голосах их чувствовался дикий страх.

Известие об отказе зеленых заключить мир повергло всех в уныние. Враг, казалось, разбитый и уничтоженный, бежавший на небеса, вдруг показал свою силу. Потребители не думали, что окажутся одни перед лицом всего мира. Антиной объезжал город и везде произносил ободряющие речи. Ему еще удавалось поднять настроение, но кое-где караульные начальники уже сообщали ему на ухо о случаях дезертирства. Антиной ничего не отвечал. Он не мог негодовать на боявшихся не смерти, а поражения. Чем он мог удержать их? У него самого осталась только надежда.

Днем в комитет вбежал раненый зеленый потребитель. Он рассказал, что отряд, высланный вчера ночью, наткнулся на целую армию правительства и был ею разбит наголову. Вестник несчастья, раненый, едва спасся сам. Рухнула почти последняя надежда. Теперь небеса были окончательно недоступны. Антиной сомневался в рассказе зеленого потребителя, но радио подтвердило этот рассказ. Первосвященник сам заговорил с небес, обращаясь к потребителям в надежде, очевидно, что кто-нибудь передаст Антиною его слова:

— Заблудшие дети господа и мои! Соблазненные тягчайшим преступником и грешником, моим сыном, которого я пощадил только в силу отцовских чувств, вы дерзнули поднять руку на законную власть и на меня, наместника божия на земле. Но господь спас нас и дивным образом вознес на небеса. Вы послали отряд вдогонку за нами, но мы поразили его и уничтожили до последнего человека. Вы предложили мир врагам, но даже враги оттолкнули с презрением вашу руку, ибо они верят в бога. Весь мир ополчается против вас. Муки загробные и страдания земные ожидают вас. Раскайтесь, пока есть время, выдайте ваших преступных вождей, спасите ваши души, если не тела. Тот, кто приведет Антиноя живым ко мне, получит не только прощение, но и звание гражданина. Спешите же! Раскайтесь!

— Ах, негодяй, негодяй! — бессильно сжимал кулаки Стиб. У него были старые счеты с первосвященником.

Антиной молчал. Сидония подбежала к нему, схватила за руку и порывисто прошептала:

— Бежим, Антиной, мы все равно пропали, бежим! Он не пощадит тебя!

Антиной отрицательно покачал головой и молчал.

— В самом деле, — тихо сказал каменщик, — бегите! Мы здесь погибнем, но второго Антиноя не будет у потребителей.

Антиной молчал. Стиб тряхнул головой и звенящим голосом спросил:

— Скажите, Антиной, есть какое-нибудь средство спасения?

Антиной молчал. Стиб крикнул:

— Неужели вы не спасете Сидонию?

Антиной перевел глаза, смотревшие до сих пор поверх присутствующих, на Тома. Том понял этот молчаливый вызов. Он взял Рамзеса за руку, побледнел и сказал порывистым голосом:

— Мы с Рамзесом будем драться.

И Рамзес поспешно кивнул головой и твердо сказал:

— Да!

Антиной долго смотрел на мальчиков. Все переглянулись и пристыженно опустили глаза. Каменщик воскликнул:

— Ну, что ж! Умирать так умирать! Мальчишки правы! Не надо только сообщать нашим слов старого негодяя — разбегутся. Умирать, так всем вместе!

Антиной выпрямился.

— Вы хотите играть на руку правительству? Чем больше потребителей погибнет, тем лучше для граждан. Я никого не хочу обманывать. Соберите всех на площади.

И через час на площади при свете скупых факелов собралась толпа потребителей. В ней не было караульных, но, кроме того, она сильно поредела. Черные слухи носились по городу, темнота грозила неисчислимыми бедами. Все малодушные спрятались по своим домам.

Антиной поднялся на трибуну. Два факела освещали его бледное лицо кровавыми пятнами. Толпа не приветствовала его. Антиной не различал людей. Он заговорил в темноту — в ту же пустую, враждебную, таинственно угрожающую тьму, которая владела теперь городом, предместьями и сердцами потребителей. Антиной сообщил, что отряд, высланный вчера, разбит. Проклятия, истерические вопли женщин были ему ответом. Он выждал и в тишине, спокойным от отчаяния голосом четко прочел воззвание первосвященника. Темнота зашепталась. Отдельные выкрики были явно враждебны Антиною. Какие-то голоса пытались образумить недовольных. Антиной ждал, запрокинув голову. Отсвет факелов зловеще играл на его щеках. Вдруг злобный голос прорезал общее смятение:

— Чего смотреть на него! Обманул нас! Хватай его, ребята, отведем его к первосвященнику и все получим гражданство! Первосвященник не обманет!

Антиной быстро перегнулся через трибуну и негромко, но так, чтобы все услыхали, сказал в темноту:

— Убить вы меня можете, это ваше право. Но выдадите вы только мой труп. Не бойтесь, вы и за него получите награду.

Толпа зашепталась. На трибуну ворвался задыхающийся каменщик и завопил:

— Кто здесь предатель? Кто хуже еще, чем первосвященник? Так вы благодарите человека, который отдал вам все? Или вы думаете, что, кроме этого негодяя, кто-нибудь еще получит гражданство? Смерть получите все вы! Ну, кто еще хочет выдать Антиноя? Пусть подойдет сюда, чтоб я мог плюнуть в его лицо!

В темноте сразу началось движение и крики. Толпа кого-то била, кто-то просил прощения и захлебывался под ударами. Женщины истерически кричали. Из толпы раздались отдельные голоса:

— Смерть предателю!

— Мы умрем с тобою, Антиной!

— Веди нас!

Антиной выпрямился на трибуне и сказал голосом, в котором звенел каждый нерв его существа:

— Мы умрем. Я никогда не оставлю вас, даже если все вы бросите меня. Да здравствует смерть, если эта земля не позволяет нам жить! Нашей смертью мы вдохновим будущие поколения. Потребители будут еще хозяевами Атлантиды! Отдадите ли вы за это свою жизнь?

Толпа, наэлектризованная его голосом, единодушно ответила:

— Отдадим!

— Пусть тот, кто останется в живых, расскажет потребителям всей Атлантиды, как мы умирали.

Солнце атлантов! Где было ты? Почему инженеры не осветили эту сцену, ведь подобной не знает история никакого театра. Самые истрепанные слова стали большими, потому что звук их соответствовал смыслу. Но искусственное солнце не взошло, и даже ветра не было. Толпа разошлась в тишине, и большая часть ее, несмотря на энтузиазм, попряталась. Они предпочитали рассказывать о смерти других, чем умирать самим.

Комитет заседал во дворце. Разговоров не было, все молчали. Мальчики не отходили от Антиноя, Сидония плакала, Стиб грыз ногти. Он проклинал свою судьбу, свою наглость в разговоре с первосвященником, но отступления не было.

Перестали работать водопровод, канализация. Антиной распорядился брать воду из всех фонтанов и озер. Ее хватило бы ненадолго, но Антиной был уверен, что конец все равно еще ближе.

По улицам бегали истерические женщины и вопили:

— Мы не хотим умирать оттого, что Антиной поссорился с отцом!

Кто-то кинул камень в окно комитета и скрылся. Какие-то люди подошли к караулу и пытались проникнуть во дворец. На окраинах караулы были обстреляны. Часовым казалось, что кто-то идет на них из темноты, они скрылись с постов и бежали. Сцена на площади уже забылась, по городу бродил страх. Только оставшиеся в живых зеленые держались хорошо — они ведь ничего не теряли.

К вечеру Антиной снова услыхал по радио голос отца:

— Потребители, вы все еще не опомнились? Каждая секунда вашего колебания несет вам смерть и муки ада. Знайте, весь мир ополчится против вас. Завтра в столицу вступят соединенные полицейские отряды всей Атлантиды. Все правительства, не исключая и зеленого, посылают свои армии, чтобы уничтожить вас. Если вы еще одумаетесь, я обещаю вам, что изделия церковного треста отныне никогда не будут рваться. Выдайте Антиноя и вы получите прощение.

В это же время Антиной перехватил приказы, из которых он понял, что первосвященник не лжет. Вся Атлантида шла войной на восставших потребителей.

Ночью передовые караулы, никем не сдерживаемые, ушли со своих позиций. Темнота слишком пугала их. Пришлось отвести караулы ближе к домам. Окруженные стенами часовые несколько успокоились.

Члены комитета и люди земли уснули, измученные, прямо на полу. Антиной не спал третью ночь и не мог спать. Он несколько раз объехал все караулы. Ничего нового не было, он видел только, что люди полуживы от страха. Все-таки он не заменил их зелеными, желая дать наиболее стойким отдых для завтрашнего боя, в котором он не сомневался. В одном узком переулке автомобиль Антиноя был обстрелян. Он остановил автомобиль и крикнул:

— Трусы и негодяи!

И поехал дальше. Вслед ему снова стреляли. Обыскать дома было невозможно из-за темноты.

Под утро он разбудил Стиба и Сидонию и сказал им:

— Я думал взорвать небо. Я не могу решиться на это. Погибнет вся страна и даже память о нас. Я умру вместе с потребителями. Если вы спасетесь — а я думаю, вас пощадят, — помните о душе машин как о крайнем средстве.

Стиб, не в состоянии вымолвить ни слова, только кивнул головой. Сидония зарыдала.

Потом Антиной разбудил членов комитета и отдал два распоряжения: занять передовые караулы зелеными и окружить баррикадами дворец судебных установлений. Как только эти распоряжения были выполнены, над столицей зажглось великое солнце. Оно осветило пустынные улицы и измученные лица революционеров. Кое-кто робко выглянул на улицу и тотчас же спрятался. Город как будто вымер. Все понимали, что светом инженеры облегчают бой правительственным отрядам. И действительно, отряды полиции всех стран успели за ночь обложить город кольцом, и теперь это кольцо стягивалось. Началась перестрелка. Антиной осмотрел баррикады у дворца судебных установлений. Каменщик, командовавший здесь, встретил его словами:

— Здесь мы умрем.

Потом Антиной помчался на окраины. В это время вспыхнули все голубые солнца. Это было знаком для нападения. Соединенная полиция всей Атлантиды хлынула в столицу. Все зеленые, занимавшие передовые позиции, были вырезаны. Потребители быстро откатывались к центру города. Полиция врывалась в дома, выискивала потребителей и убивала их. На встречавшихся женщин полицейские накидывались с остервенением и насиловали их. Оказалось, это было разрешено" на сегодняшний день, и притом даже полицейским-потребителям. Им было разрешено насиловать, не пользуясь изделиями церковного треста. Антиной отступал вместе с горсточкой последних зеленых потребителей. Его автомобиль уже был захвачен. С винтовкой в руках, перебегая от угла к углу, от баррикады к баррикаде, Антиной отступал к дворцу судебных установлений, боясь только, чтобы ему не перерезали пути.

Наконец весь город, кроме судебной площади, оказался в руках правительства. Грабежи, убийства и насилия продолжались. Голос первосвященника гремел в огромный рупор с небес:

— Не щадите варваров! Не щадите безбожников! Во имя бога и культуры — бейте преступников! Бог все равно не допустит гибели невинных!

И полиция не щадила никого. За этот день было уничтожено большинство потребительского населения столицы.

Революционный комитет, Сидония, Стиб, Том и Рамзес были на площади. Они уже отчаялись увидеть Антиноя, когда он перепрыгнул через баррикаду. Тяжело дыша, он показал на красный флаг, реявший еще над дворцом.

— Он еще здесь! — крикнул Антиной.

— Но скоро не будет и нас, — ответил Стиб.

— Зато он останется навсегда.

В это время каменщик подбежал к Антиною.

— Антиной, тебя вызывают по радио — ни с кем другим не хотят говорить.

— Измена! — закричал Стиб. — Берегитесь, Антиной!

— Не все ли равно теперь, — улыбнулся Антиной. Он бросился в зал и крикнул в микрофон:

— Здесь Антиной!

Из трубы усилителя раздался звонкий голос:

— Говорит председатель революционного комитета республики зеленых солнц. Воспользовавшись отсутствием полиции, мы захватили власть в свои руки. По всей республике объявлена власть потребителей. Приняты меры к отражению любых нападений. Мы приветствуем вас и в вашем лице всех голубых потребителей.

— Поздно! — закричал Антиной. — Мы погибли!

— Мы пошлем вам подкрепление!

— Поздно!

— Мы будем требовать вашей выдачи нам.

— Все поздно! Но держитесь хоть вы! Я ставлю усилитель на площадь. Говорите!

И голубые революционеры, ожидавшие последнего приступа врагов, услыхали, что в соседней стране революция победила — слишком поздняя, чтобы спасти их, но достаточно сильная, чтобы выдержать любой натиск общего врага.

Выстрелы и сотни небесных усилителей заглушили слова председателя революционного комитета зеленых. И он тоже не услыхал, какими восторженными криками приветствовали его слова голубые потребители, которых только минуты отделяли от смерти. Но радость была так велика, что первый приступ врагов удалось отбить. Узкие улицы мешали движениям полиции. Только в некоторых местах полицейские докатились до баррикад, и здесь они были отбиты.

Наступила сравнительная тишина. Полиция, должно быть, ждала подкреплений. Антиной обходил баррикады. Сидония, Стиб и мальчики не отходили от него. Сидония, оглушенная и растерянная, уже ничего не понимала и только автоматически следила за Антиноем.

У одной баррикады раздался крик: "Парламентер!" — Антиной бросился туда, спутники побежали за ним.

По улице трусил полный человек в хитоне, держа какую-то связку в одной руке и белый платок в другой. Антиной закричал:

— Ложь! Обман! Они могут говорить по телефону! Он прицелился в парламентера. В это время Сидония схватила его за руку.

— Это профессор!

Это действительно был профессор Ойленштус. Антиной невольно опустил винтовку. Видя его нерешительность, не стреляли и остальные. Сидония закричала:

— Он спасет нас!

Профессор, воспользовавшись этим временем, добежал до баррикады и полез на нее. Антиной опомнился.

— Кто бы он ни был, не спасать нас он пришел! Но профессор уже вскарабкался на баррикаду и оттуда закричал:

— Остановитесь, братья! Я несу вам не меч, но мир! Он махал белым платком. В другой руке он держал связку сосисок, таких, какие выдавались в пивных религиозного братства. Несколько человек на баррикадах нерешительно сняли шапки, прошептав:

— Пророк!

— Стреляй в него! — крикнул Антиной и поднял винтовку.

Профессор сейчас же бросил в него сосиски. Сосиски на этот раз обладали чудовищной силой. Они были начинены взрывчатым веществом. Они были частью плана, составленного Бриггсом и выполнявшегося теперь. Бриггс нарочно послал профессора парламентером, рассчитывая, что в знакомых сосисках никто не заподозрит ничего дурного.

Раздался взрыв. Антиной упал. Сидония и Стиб подбежали к нему. Потребителями овладела паника. Рамзес подскочил к профессору и выстрелил. Профессор, мертвый, свалился с баррикады.

Но на площадь ворвались уже полицейские, предварительно проникшие во все окружающие дома и ожидавшие взрыва и паники. Это и был план Бриггса. Сыщик сам размозжил револьверным выстрелом череп Рамзеса, и мертвый мальчик упал на труп профессора. Полиция беспощадно избивала потребителей. Последние революционеры окружили Антиноя. Сидония плакала над ним. Она не видела, как упал каменщик, как вырвали оружие из рук Стиба и он долго еще дрался кулаками, применяя приемы бокса. Она не видела, как Том добрался до Бриггса, не замеченный полицейскими, и, не имея другого оружия, впился зубами в руку сыщика. Бриггс ударил мальчика рукояткой револьвера по голове, и он упал. Сидония ничего не видела. Чьи-то руки схватили ее, кто-то ударил ее кулаком по голове, и она потеряла сознание.

Все солнца ярко горели в небе. Красный флаг был сорван со здания судебных установлений. Правительство подавило мятеж.

 

ЗВЕЗДНАЯ ПАЛАТА

О, как нам хочется плакать и возложить цветы всего мира на огромное кладбище первой атлантской революции! Не хватит в мире цветов, не хватит не только для того, чтобы впитать в себя без остатка кровь жертв, но и чтобы утешить нашу боль. В мире мало цветов, в мире слишком много боли и крови!

Читатель вправе упрекнуть нас: притворялись, что трепещут перед издателем, а устроили кровавую бойню. Во-первых, знайте, что издателю показывалась только первая половина романа, и мы его обманули после заключения договора. Во-вторых, воображаемый издатель — очень хороший оппонент. Яростно сжимая ручку при мысли о нем, мы переливали в нее вместо чернил нашу кровь. Может быть, это и не относится к достоинствам романа, но таким образом и наша кровь проливалась на площади судебных установлений столицы голубых солнц.

А теперь — к Антиною.

Четыре стены, электрический свет, железная кровать с белым покрывалом. Антиной понял все. Он ранен, его лечат. Он вспомнил все. Он хотел встать, чьи-то руки удержали его. Два человека в белых халатах склонились над его изголовьем. Их губы презрительно сжались, их глаза были жестки и враждебны, в них отражался холодный, злой огонь атлантских солнц. Антиной сразу понял, что перед ним враги. Он вспомнил последние минуты перед своим ранением. Вопросы о Сидонии, о Стибе и мальчиках, о конце восстания дрожали и рвались с его губ. Но Антиной спокойно сказал:

— Добрый день!

На приветствие его врачи не ответили. По этому одному Антиной понял, что им были даны соответствующие инструкции, иначе они не решились бы так обращаться с сыном первосвященника, хотя бы и тягчайшим государственным преступником. Но Антиной хотел узнать все, что только было возможно. Улыбаясь, он так же спокойно, словно не замечая их невежливости, спросил:

— Что вы скажете пациенту о ране?

Он подчеркнул слово "пациенту". Старший из врачей усмехнулся и ответил:

— Пациенту мы скажем, что он должен пройти полный курс лечения.

— Что же, рана серьезна?

— Нет, рана небольшая.

— Значит, я скоро буду здоров?

— Дело не в ране. Вы больны. И вы больны очень серьезно.

Антиной не мог не улыбнуться.

— Болен? Простите, но, насколько я себя знаю, я совершенно здоров.

— Ваши поступки говорят обратное, — с видимым удовольствием сказал врач.

— Вы хотите сказать…

— …что нормальному человеку в вашем положении не пришло бы в голову заняться тем, чем занялись вы.

Антиной побледнел и с трудом овладел собой.

— Может быть, вы сообщите мне, где я нахожусь? Врач ответил с неожиданной учтивостью:

— В сумасшедшем доме, конечно.

Руки Антиноя лежали под одеялом. Он впился пальцами в простыню, чтобы дать какой-нибудь выход бешенству. Но он еще владел собой настолько, чтобы сказать совершенно спокойно:

— А известно ли вам, что у зеленых революция прошла удачно, и ваши коллеги висят там на фонарях?

Врачи замялись. Антиной понял, что у зеленых революция еще не подавлена. Он облегченно вздохнул и рассмеялся.

— Попались, тюремный психиатр? Спасибо!

Врачи не нашли что ответить и удалились. Антиной, не обращая внимания на рану, еще болевшую, вскочил. Но он сейчас же тяжело опустился на кровать. Не от боли или слабости. Куда ему было идти? Ясно, что из сумасшедшего дома выхода нет. А если бы даже был — где скрыться? Революционного комитета больше не существует, друзья, убиты. Он никому не может показать свое лицо. Сидония!..

Антиной пролежал в постели весь день. Мы не берем на себя смелость описать то, что он пережил за этот день.

Наши уважение и любовь к Антиною не позволяют нам касаться горчайших часов его жизни.

Шли дни. В днях, как известно, есть часы, минуты и секунды. Все единицы измерения времени обладают способностью расти и растягиваться до бесконечности, но, к сожалению, не у счастливых, а у Несчастных людей. В глубоком одиночестве, среди враждебного и грубого персонала, в мучительной бездеятельности, лицом к лицу с личным горем, Антиною казалось, что идут годы. Одиночество стало невыносимым. Антиной вышел из своей комнаты. Он убедился, что ему создали сравнительно хорошие условия. Остальные сумасшедшие жили в общих дортуарах. Но были ли они безумными? Ведь сам Антиной…

Антиной пошел по коридору, всматриваясь в лица встречных, попадавшихся ему на каждом шагу. Их вид не говорил о безумии. Это скорее были нервнобольные: вялые, с тусклыми глазами, медлительными движениями, глухими голосами. Одеты они были в обыкновенные, хотя и потрепанные костюмы, но никто не обратил внимания на хитон Антиноя, никто не заговорил с ним. Антиной хотел узнать, справедливы ли его подозрения. Он обратился к седому человеку, пальцем чертившему сложный узор на стене:

— Как ваши дела? Что вы чертите?

Седой человек посмотрел на Антиноя, не задерживая глаз на лице собеседника, и вежливо ответил:

— Видите ли, я очень рассеян, как все математики. Но ведь работать без чернил и бумаги так же трудно, как играть в шахматы, не глядя на доску. Я ищу очень сложную формулу. Я не знаю, поймете ли вы ее.

Антиной собирался уже открыть ему свое звание, надеясь по формуле определить, безумен ли этот человек или нет (Антиной никак не мог решить этого), но резкий громкий голос надзирателя крикнул:

— Эй, Ксенофонт, вы опять пристаете к другим со своими глупостями?

Математик втянул в плечи огромную седую голову, жалобно, по-детски и на этот раз прямо в глаза посмотрел Антиною и сгорбился, съежился и отошел с опущенными, болтающимися тонкими руками. Может быть, это было безумие? Во всяком случае это было страдание.

Антиной пошел дальше. В углу сидел какой-то молодой человек. Он испуганно оглядывался и старался закрыть от других свои руки. Он что-то делал ими. Когда он увлекся и забыл об осторожности, Антиной тихо стал за его спиною. Огрызком карандаша молодой человек рисовал на собственном манжете. Сеть тонких и почти незаметных линий образовала сложный узор, похожий на тщательный рисунок неизвестной Антиною машины. Антиной с изумлением следил, с каким искусством автор проводил свои тонкие линии, и, не выдержав, спросил:

— Простите, это проект машины, не правда ли? Я не ошибся?

Молодой человек вздрогнул, поспешно спрятал карандаш, засунул манжет под рукав и буркнул:

— Нет, вы не ошибаетесь, но ступайте к черту! Если это был даже буйный помешанный, то все-таки в рисунке его было что-то значительное и новое. Антиной отошел, мучительно недоумевая. Он сделал несколько шагов и вдруг увидал шедшего ему навстречу лорда Эбиси. Антиной вскрикнул и кинулся к нему.

— Милорд! — крикнул Антиной.

Лорд жалобно посмотрел на него и, побледнев, тихо спросил:

— Вы не прячете розог? Скажите прямо, не мучьте меня!

Антиной вздрогнул. Он понял, что лорд Эбиси, экс-министр и экс-король, не выдержал великой демократической традиции и сошел с ума. Антиной протянул к нему обе руки и с глубокой жалостью и сердечностью сказал:

— Нет, милорд, я ничего не прячу. Не бойтесь меня. Я сам беспомощен и беззащитен, я здесь пленник.

Лорд порывисто сжал обе руки Антиноя, оглянулся, приложил палец к губам и шепнул:

— Только тише! Здесь слишком много шпионов. Лорд порывисто оттащил Антиноя в угол и зашептал ему:

— Я не сумасшедший, мистер Антиной, как вам, вероятно, кажется. Вы еще убедитесь в этом. И вообще здесь почти нет сумасшедших. Знайте: если здесь вы найдете сумасшедших, то они сошли с ума здесь же, понимаете? Сюда попадают только здоровые. Запомните это.

Лорд быстро отошел.

Антиной стал спрашивать каждого встречного. Из скупых ответов он понял, что все они прекрасно разбирались в вопросах политики, искусства и науки. Он вскоре встретил поэта, казавшегося веселее других. На вопрос Антиноя он ответил:

— Я счастливее других. Мне не нужна бумага. Я помню свои стихи наизусть.

В ответ на просьбу Антиноя прочесть что-нибудь, он продекламировал ему с жаром строки, которые показались Антиною несравненно лучше, чем стихотворения многих известных поэтов.

— Но кто же вы все?

— Звездная палата Атлантиды.

Антиной побледнел. Значит, все-таки сумасшедшие. Но поэт серьезно продолжал:

— Вы пришли к нам из царства мертвых. Но вы живой, и мы живые. Если дать нам свободу, мы взорвем всю коробку Атлантиды. Здесь сидят те, чьи идеи могут быть вредны правительству, церкви, королю, гражданам, всему быту страны.

— Кто же вы? Кто?

— Я — поэт. Старик, рисующий чертежи, чтобы сосредоточиться, — математик. Вот этот юноша — художник. Он рисует свои картины гвоздем на подошве. Странный материал, не правда ли? Что делать, если другого не дают. Приходится же математику держать все формулы в голове.

— Имена? Имена? — лихорадочно крикнул Антиной.

— Вы не знаете их. Мы уходим неизвестными из мира, полиция узнает о нашем существовании раньше, чем общество, а родные отказываются от нас, как только мы попадаем сюда. А те, которые выходят отсюда… о них лучше не говорить. Я не знаю, кто вы. Но, судя по хитону, вы должны все же знать некоторые имена. Вспомните, разве имя Ксенофонт ничего не говорит вам?

— Это он? — закричал Антиной.

— Он. — Кивнул головой поэт.

Ксенофонт, книги которого были настольными пособиями Антиноя. Ксенофонт, величайший математик Атлантиды, неожиданно исчезнувший из столицы голубых солнц лет двадцать назад, — это был старик, которого Антиной едва не заподозрил в безумии, увидев, как он чертит пальцем по стене.

— Что же он сделал?

— Он хотел опубликовать работу по астрономии. Он прочел все земные книги. Но астрономия — вредная наука под водой. Она говорит о настоящем мире и звездах. Его посадили сюда.

— Значит, вы знаете о существовании земли?

— Мы знаем все, что можно знать. — Был гордый ответ. — И мы мечтаем о звездах. Поэтому мы вдвойне вправе назвать себя звездной палатой.

— Отчего же вы не протестуете?

— А вы верите в протесты?

— Нет, я верю в действия.

— Число надзирателей и стражи вдвое больше нашего. Здесь у людей остается только надежда. Безосновательная надежда. Мудрый не предпримет здесь ничего, иначе он потеряет последнее— надежду.

— Ужасно, — прошептал Антиной.

 

БОГИНЯ

Мы не будем описывать торжественного въезда первосвященника в свой дворец, освобождения министра юстиции, сразу забывшего, что он недавно хотел сделаться потребителем, и вступления старой власти в исполнение своих обязанностей.

На судебной площади снова воздвигался помост, а на помосте опять появились гильотины. На этот раз казнь готовилась для арестованных революционеров. Еще не было допроса, еще не был опубликован состав чрезвычайного суда, но кто же не знал заранее приговора. Первосвященник и правительство простили столичных потребителей. Они, конечно, могли бы вырезать всех своих рабочих, но это было бы слишком невыгодно. Зато те, кто был взят в плен с оружием в руках или арестован по доносу или подозрению, могли спешно готовиться к смерти. В Атлантиде не оказалось бы судьи, который посмел бы или захотел бы вынести им оправдательный приговор.

Сидония, Стиб и Том остались в живых. Приказ Бриггса — захватить последних революционеров живыми — был исполнен в точности. Только Рамзес, убивший профессора, поплатился за это жизнью. Остальные под личным наблюдением Бриггса были обезоружены и приведены во дворец первосвященника. В виде особой иронии — Сидонию и Стиба поместили в те же камеры, которые они занимали и прежде. К ним присоединили и Тома.

Когда Сидония очнулась с безумной болью в голове, она приподнялась на локте, ища Антиноя. Она помнила, как он упал и как она бросилась к нему. Она помнила и его спокойное лицо в своих руках. Но Антиноя не было. У ее постели сидел, сгорбившись и подперев безнадежно опущенную голову руками, Стиб. Он посмотрел на Сидонию и угадал ее мысли.

— Это не сон, — сказал он печально. — Все это было. Мы снова в тюрьме. Но мы выходили из нее. Тысячи трупов — тому доказательство. А если этого мало — Антиноя больше нет.

В углу кто-то всхлипнул. Там сидел Том, которого Сидония раньше не заметила. Сквозь слезы он сказал:

— И Рамзеса тоже больше нет.

Сидония закрыла глаза. Если так, зачем же просыпаться?

Кажется, во сне было что-то хорошее, хотя она и не помнила — что. Вот если бы вспомнить… Но Стиб вскочил и с яростью крикнул, насильно возвращая Сидонию к жизни:

— Теперь-то нас убьют, будьте спокойны! Об одном я жалею: что я не убил Бриггса. Ах, собака, ах, негодяй!.. Зато его друг, профессор, карабкается по всем семи небесам в ад. Молодчина Рамзес! Стоит самому умереть, чтобы раздавить такую гадину!

Сидония, сморщась от его крика, посмотрела на него неподвижным взглядом и сказала странным, медленным, далеким голосом:

— Скажите, Стиб, вы уверены, что Антиной умер? Она сощурила глаза, но все-таки не увидела Стиба и настойчиво повторила:

— Уверены?

Стиб съежился. Он сказал тихо, вкладывая в свои слова всю нежность и мягкость, на которые был способен:

— Не знаю, Сиди. Может быть, он и жив. Ведь живы же мы. Но не все ли равно? Если мы сегодня живы, завтра нас убьют.

— Я хочу его видеть, — все тем же странным голосом сказала Сидония.

— Кого? Антиноя? — расширяя от ужаса зрачки, спросил Стиб. Он испугался, что Сидония сходит с ума.

— Да. Пойдите, приведите его сюда.

В ее голосе неожиданно прозвучала капризная нотка. Она торопила Стиба, она не понимала, отчего не исполняют ее просьбу. Стиб сел на кровать, взял ее руки в свои и с мужеством отчаяния, борющегося с непостижимой для него силой, заговорил:

— Сиди, дорогая моя, умоляю вас, придите же в себя! Мы в тюрьме. Выхода нет. Мы не только не знаем, где он, мы не знаем, жив ли он. Нас всех ждет казнь. Сиди, придите в себя, Сиди!..

Как ее имя в его устах не было похоже теперь на страстные заклинания, которые он когда-то произносил на пароходе, под водой и даже уже в Атлантиде!

Сидония вздрогнула и снова посмотрела на него. Она вцепилась руками в Стиба и прошептала:

— Стиб… Том…

— Да, да, это мы.

— Мисс Сиди, — плача, воскликнул Том. — Это я!

Сидония вдруг всплеснула руками и горько зарыдала.

Через минуту она перестала плакать и села на постели. Ее глаза были сухи и воспалены. Она уже все осознала. Она резко спросила, словно продолжая прежний разговор:

— И ничего нельзя сделать?

— Ничего, Сиди, — безнадежно покачал головой Стиб.

— Подумайте, Стиб. Вы мужчина. Я хочу знать, жив ли Антиной. Я не хочу умирать. Я хочу на землю, на нашу землю. Я хочу свободы. Подумайте, Стиб. Вспомните, гробница человеколошади. Я помню все указания Антиноя.

— Но нам не добраться до нее, — так же безнадежно прошептал Стиб.

— Стиб, — настойчиво продолжала Сидония, — я знаю, что вы мой друг. Стиб, если Антиной умер, нам нечего больше делать здесь. И у нас есть средство. Свобода и месть. Стиб, подумайте же! Разве вы не хотите жить и вернуться на землю?

— Хочу ли? Но я ничего не могу придумать.

— Значит, мы погибли, Стиб? Стиб, мы погибли? Стиб молчал. Сидония вскочила и заломила руки.

Дверь неожиданно открылась, и вошел первосвященник. Несколько кастратов остановились в дверях. Первосвященник посмотрел на Сидонию и, обращаясь только к ней, спокойно сказал:

— Нет, вы можете еще сохранить вашу жизнь. Вы помните мое предложение?

Сидония сразу поникла, как только он вошел. Она сделалась маленькой, бешенство сейчас же схлынуло, уступив место детской робости. Она прошептала:

— Сделаться богиней?

— Да. Я слышал ваш разговор. Антиной умер. У вас нет больше защитников. Если вы хотите жить и спасти жизнь ваших спутников, примите мое предложение.

Сидония беспомощно оглянулась. Стиб, встретив ее взгляд, взволнованно кивнул и сказал:

— Соглашайтесь, Сиди. Жизнь дороже. Том молчал. Сидония беззвучно сказала:

— Я согласна.

— Хорошо. Теперь я изложу вам ваши обязанности. Вы в сопровождении мистера Стиба и Тома завтра, в день казни, будете показаны народу. Движением руки вы подадите знак к казни.

Сидония закрыла лицо руками, Стиб вздрогнул, Том с возмущением крикнул:

— Нет!

Первосвященник обернулся к Стибу, посмотрел на него молча и потом сказал:

— Между прочим, я думал о вас. Покойный профессор хотел издавать газету религиозного братства. Пожалуй, я сделаю вас теперь редактором.

Стиб покраснел, растерянно улыбнулся, закусил губу и неловко поклонился. На Тома первосвященник не обратил внимания. Он продолжал:

— Затем в течение следующих дней вы посетите все наши святые места, изредка показываясь народу. Потом вы откроете прием верующих. Итак, вы согласны?

Сидония молчала. Стиб поклонился еще раз. Том хотел крикнуть "нет", но его никто не спрашивал. Первосвященник ушел.

Как только дверь за ним закрылась, Том возмущенно крикнул:

— Ну, Антиной не пошел бы на это!

— Т-сс! — испуганно шепнул Стиб. Подойдя к Сидонии, он шепотом же спросил:

— Гробница человеколошади, это ведь тоже святое место?

— Кажется, да.

— Надо перенести все. Надо показать, что мы покорны, что мы отчаялись и ни во что больше не верим. Надо одним войти в гробницу.

— Мистер Стиб! — звонким голосом сказал Том. — А если казнить будут каменщика? Или Сократа?

Стиб молчал. Потом он взял Тома за руку и спросил у него серьезно и тихо:

— А мы можем помочь им?

— Нет.

— Отомстить за них?

— Нет.

— Нет, можем. Мы взорвем всю страну. Поэтому надо вынести все.

— Я не буду смотреть, мистер Стиб.

— Дай бог, чтобы тебе это удалось.

— И все-таки… Мы будем жить… Но будь Антиной на нашем месте, он не согласился бы стать богом.

— Т-сс! — опять испуганно прошептал Стиб.

 

О МЕТЛЕ, О ВЕРНОСТИ И О МНОГОМ ДРУГОМ

Бритый человек с лицом, исполосованным морщинами, сгорбленный, с искривленной спиной и длинными, одна короче другой, руками, ранним утром вышел на еще пустынную судебную площадь. Он был нелепо одет. Оранжевая кофта спускалась до самых колен, на голове торчал старомодный извозчичий цилиндр, одна штанина была завернута до икры, другая волочилась по земле. Он был обут в сандалии. В одной руке он нес ведро с краской, в другой — метлу, обыкновенную метлу из разлезающихся прутьев. Он пошел к дворцу судебных установлений и осмотрел его. Облюбовав чистую белую стену, он поставил около нее ведро, сдвинул цилиндр на затылок, плюнул на руки, вздохнул и опустил метлу в ведро. Поколебавшись немного, он провел метлой по стене. Метла брызгала, оранжевая кофта покрылась голубыми пятнами. Нисколько не печалясь, он продолжал свою работу. Через час какая-то странная фигура, окруженная детскими неправильными полосами, полукругами и четырехугольниками, протянула на стене в разные стороны шесть рук и восемь ног. Художник подумал и сбоку прикрепил к фигуре вторую голову. Очень довольный своим произведением художник поставил внизу огромную букву М.

Художник казался до самозабвения увлеченным работой. Между тем сначала редкие утренние прохожие, а потом целая толпа зевак окружила его. Уродливо расписанная стена бросалась в глаза каждому, кто появлялся на площади. Прохожие подходили, смотрели, хохотали и качали головами. Художник, казалось, ничего не слыхал. Он не отвечал и на вопросы. Наконец на площади появились двое полицейских. Они молча подошли, посмотрели на стену, затем один из них взял ведро, а другой схватил художника за шиворот. Художник, как будто ничуть не взволнованный, спокойно обратился к толпе, причем выяснилось, что он немного косноязычен.

— Атланты. Искусство… того… гонят.

Толпа расхохоталась. Художник улыбнулся сам и покорно последовал за полицейскими. Его привели в участок. Там его спросили об имени.

— Я — метлист, — ответил художник. — Я… ну, словом… имя не важно. Идет это… как его… новое искусство. Надо сжечь все кисти. Самое замечательное, что создал человек, — метла. Я — метлист. Метла… как это… да, завоюет мир.

— Вы — потребитель?

— Я — метлист.

Тогда полицейский разъярился, ударил художника и крикнул:

— Я тебе покажу, как сходить с ума!

Через час художника отвели в комиссию, испытывавшую умственные способности всех представителей искусства и науки. Так же спокойно и косноязычно художник развил свою теорию перед членами комиссии. Его пробовали увещевать, удивляясь, что с ума сошел такой пожилой человек. Но художник доказывал, что будущность искусства принадлежит метле. Приговор был ясен: сумасшедший дом.

Оказавшись в сумасшедшем доме, он сейчас же пустился бродить по коридорам, вглядываясь в лица встречных. Он ни с кем не заговаривал, он как будто кого-то искал. Поиски его были безрезультатны, и надзиратель слышал, как, прислонясь к стене, он горестно прошептал:

— Неужели зря?

Наконец он увидал лорда Эбиси. Оглянувшись, он робко подошел к нему и шепнул:

— Ваше величество!

Лорд вздрогнул и горько ответил:

— Вы так же несчастны, как я, зачем же вы издеваетесь надо мною?

Художник смутился и пробормотал в отчаянии:

— Ваше величество! То есть, виноват! Господин король… одним словом… скажите мне, ради бога… Антиной здесь?

Лорд испытующе взглянул на художника. Если бы художник был злоумышленником, зачем ему спрашивать у лорда? Любой встречный ответил бы ему на его вопрос. Лорд объяснил ему, где находится комната Антиноя. Художник порывисто сжал руку экс-короля, смутился и убежал. Подойдя к комнате Антиноя, он робко оглянулся и, видимо волнуясь, постучал. Услыхав голос Антиноя, разрешавший войти, художник вздрогнул и дрожащей рукой открыл дверь. Антиной посмотрел на него, не узнавая.

— Кто вы и что вам угодно? — спросил он.

— Я — метлист, — дрогнувшим голосом сообщил художник. — Я рисую метлой. И я побрился.

Антиной печально посмотрел на него и тихо сказал:

— Вы нездоровы. Подите прилягте. Художник быстро подошел к Антиною и шепнул:

— Я — Сократ.

Антиной схватил его за плечи и взглянул ему прям в лицо. Он узнал Сократа. Он смог только шепнуть:

— Откуда?

— С воли. Был и у зеленых. Я… это… не мог… ну… без вас. Я хотел туда, где вы. Я… это…

Антиной тихо воскликнул:

— Сократ… Сократ, друг мой!

И вдруг, мгновенно овладев собой, он громко сказал:

— Метла? Извините меня, но это вздор. Метлой метут улицы. А вы что хотели ею делать?

По коридору прошел надзиратель. Когда шаги его затихли, Антиной лихорадочно шепнул:

— Ну, говорите же, говорите же, что там? Везде, везде. Люди земли живы?

Сократ печально кивнул и осторожно сказал:

— Умер только профессор.

— А остальные?

— Живы.

— Что с ними? Их будут судить?

— Сидония… Сидония — богиня. Стиб и Том — ее спутники.

— Заставили?

— Н-не знаю.

Сократ отвернулся. Антиной замолчал. Он понял: изменили. Изменил Стиб. Изменила Сидония. Сидония… Он сказал четким, пустым, отрезающим прошлое голосом:

— Так. Кто еще?

— Рамзеса убил Бриггс за то, что мальчик убил профессора. Остальных казнили. Весь комитет, кто еще оставался в живых.

— Значит, мы разбиты окончательно и навсегда?

— Нет. Есть зеленые. Я привез от них вам привет. Антиной просто сказал ему:

— Мы еще увидимся сегодня, я вас найду. Кто бы ни изменил нам, я никогда не пожалею о том, что сделал.

Сократ, не зная, куда девать глаза и руки от смущения перед невысказанной благодарностью Антиноя, которую он чувствовал, неловко, боком ушел.

Антиной встал и прошелся. Он поймал себя на расслабленности и вялости. Уж не становится ли он таким же, как все здесь? И вдруг с полной ясностью он понял: Сидония изменила, а он в сумасшедшем доме. Дни идут. Надежды нет. Солнца он все равно никогда не увидит. Оставалось только одно: бежать к зеленым и работать у них. Работа примирила бы с жизнью и изменой Сидонии. Но все говорили, что бежать невозможно. Выдумать что-нибудь? Но кому послать приказ или просьбу?

Гробница человеколошади? Но до нее не добраться. Антиной усмехнулся. Пустив в ход душу машин, можно потребовать от правительства что угодно. Правда, можно взорвать всю страну. Ну и пусть тогда погибнет проклятая страна голубых солнц с ее первосвященником, королем, богиней и демократией!

Антиной решительно поднялся и вышел из комнаты. Разыскав лорда, он рассказал ему о зеленых и о гробнице человеколошади и спросил, согласен ли лорд бежать отсюда, хотя бы и не было никаких шансов на успех. Лорд подумал и ответил:

— Согласен. Смерти я не боюсь.

Антиной кивнул головой и пошел дальше. Он нашел поэта и изложил ему свой план.

— Вы согласны?

— Нет. Я боюсь свободы. Я всей душой с вами, но я не умею и не хочу ничего делать.

Антиной изложил свой план изобретателю. Тот выслушал и спокойно ответил:

— Хорошо. То есть, понимаете, план ваш меня не интересует, но мне хочется посмотреть душу машин. Это очень любопытно. Я пойду с вами.

Больше Антиною не к кому было обращаться. В Сократе он, конечно, был уверен. Сократ, старик экс-король, изобретатель, не желающий свободы, но интересующийся новой машиной, и сам Антиной — как мало для восстания! Но Антиной решил бежать во что бы то ни стало. Он отправился искать Сократа. По дороге он встретил знаменитого математика. Почему-то, вовсе не надеясь на успех, Антиной рассказал и ему свой план. Математик посмотрел на него и мягко, приветливо улыбнулся.

— Я согласен, — сказал он. — Да, я согласен. Я двадцать лет здесь. Наука немыслима без свободы, я понял это здесь. Спасибо, что не забыли меня.

— Нас мало, — сказал Антиной.

— А не все ли равно? Авось кто-нибудь доберется до гробницы. Расскажите-ка мне, что надо делать с душою машин? Когда вы хотите бежать?

— Сейчас же.

— Тем лучше. Я готов.

Антиной каждому из заговорщиков рассказал, как управлять душою машин на случай, если хоть один из них доберется до гробницы.

Он отправился к себе и разломал стул. Он дал тайком каждому по одной ножке. Математик отказался.

— Что я с ней буду делать, — сказал он. — Я драться не умею. Я постараюсь отвлечь на себя внимание, а вы тем временем бегите.

В условленный час все пятеро были у дверей. Выждав, пока надзиратель скрылся, Антиной толкнул дверь и бросился вперед. За ним побежали остальные. Тотчас же зазвонили звонки, и навстречу беглецам бросились надзиратели. Антиной разогнал их, действуя ножкой стула и левым кулаком. Так же ожесточенно сражался изобретатель.

Беглецы были уже во дворе. Десятки надзирателей выбегали со всех сторон. Показались и врачи. Беглецы сжались в кучу, не зная, куда податься. Антиной, выхватив ножку стула у лорда, кинулся к воротам. Кроша направо и налево обеими руками, он расчистил на секунду дорогу. Остальные успели пробежать за ним. Ворота были заперты. Антиной с размаху толкнул их, они раскрылись. Перед ними с ружьями на перевес стояли полицейские. Антиной схватил лорда и математика за плечи и толкнул в разные стороны:

— Бегите! — крикнул он.

Математик замешкался, но лорд побежал во весь дух.

— Вперед! — крикнул Антиной.

Он, а за ним Сократ и изобретатель бросились на полицейских. Полиция на секунду растерялась. Но затем офицер крикнул:

— Пли!

 

СОЛЕНЫЙ ДОЖДЬ

В стране голубых солнц после революции население как будто навеки забыло о спокойствии, о прежней налаженной жизни. Не было бунтов, не было забастовок, рестораны торговали, потребители стали покорны, — а в сердце каждого поселилась какая-то неуверенность и то лихорадочно подталкивала, то совсем останавливала работающую руку.

Эту неуверенность чувствовали все. Лучшие умы в государстве лихорадочно искали причины ее. Но даже те, кто был в состоянии взвесить все найденные причины, чувствовали, что ими еще далеко не объясняется все происходящее. Эти люди (первосвященник в их числе) делали все, чтобы устранить все препятствия к возвращению в мирную, дореволюционную обстановку. Но, применяя все свои знания, весь свой опыт, действуя старыми, привычными способами и не брезгуя даже новыми, они видели все же, что натыкаются на какую-то непроницаемую стену. Они чувствовали, что где-то есть неизвестная им причина, непонятная и непостижимая, и что они бессильны бороться с ней.

Казалось, были приняты все меры. Были казнены все подозрительные потребители, провокаторы и шпионы работали так, как никогда не снилось Бриггсу. Богиня осуществляла планы первосвященника. Последние сторонники Антиноя, не желавшие признать божественное происхождение людей земли, с горестью и отчаянием осознали измену Сидонии и Стиба. Верующие бегали по всем храмам, где выступала богиня; в часы ее приемов у дворца первосвященника постоянно дежурила длинная очередь; ее ответы, продиктованные первосвященником, повторялись с восторгом, и их цитировали все газеты. Агитация зеленых пресекалась в корне; были приняты меры, чтобы даже земляные черви не переползали за границу зараженной земли; кольцо полицейских бессменно дежурило вокруг этих границ, и ни у одного потребителя не могло остаться надежды на непосредственную помощь зеленых. И все-таки по ночам первосвященник с ужасом думал о том, что страна голубых солнц быстро катится к гибели неизвестным ему путем, и он не в состоянии поставить ни одного заграждения на этом пути в пропасть.

Уже давно небесные инженеры сообщали первосвященнику, что состояние небесного свода внушает им серьезные опасения. Они свалили вину на малочисленность рабочих. Число рабочих было увеличено. Тогда они стали жаловаться на то, что потребители ничего не хотят делать и работают только для вида. Последовали казни, но жалобы инженеров не прекратились. Первосвященник сам объехал небеса. Получив, как и все священники, техническое образование, он увидел, что состояние небес и небесного свода действительно угрожающее. В виде исключительной меры, неслыханной в Атлантиде, были казнены за нерадивость два инженера. Но и это ничему не помогло. Тревожные сведения проникли в печать. Небесный свод прорывался все чаще и чаще. Население стало со страхом поглядывать наверх, еще не думая, впрочем, о серьезной опасности. Но вдруг инженеры сообщили, что небо дало опасную течь, и что они не уверены, смогут ли справиться с нею.

Были приняты все меры, чтобы это известие не проникло в народ. Газетам было запрещено хоть звуком обмолвиться о состоянии небес. Ту часть небесных рабочих, которые имели дело с течью, не отпускали с небес на землю и изолировали. Но все-таки слухи, черные, тайные и тревожные слухи, ареной которых стала вся Атлантида, кружились и шныряли везде. И, наконец, нельзя было больше скрывать истину, потому что океанская вода, которую так и не удалось отвести, проникла в дождевые резервуары, и над страной голубых солнц пошел дождь.

Дожди бывали и раньше, они пускались искусственно, но это был соленый дождь. Он моросил беспрерывно, день и ночь, и инженеры, не в силах что-либо предпринять, ждали, что не сегодня-завтра он хлынет целыми потоками. На несколько часов приободрился Псамметих 79-й. Он экстренно открыл новое производство, и новые рекламы запестрели повсюду. На одном из остановившихся заводов церковного треста он открыл производство зонтиков, и реклама убеждала, что зонтики — лучшее средство от дождя.

На другой день после того как безнадежный мелкий дождь покрыл пеленою всю страну, в парламенте состоялось экстренное заседание. Оно долго не начиналось — никто не знал, что предложить. Наконец на трибуну взошел Телемах. В голосе его звучали страх и отчаяние, когда он воскликнул:

— Граждане народные избранники! Я оставляю все в стороне: личные счеты, убеждения, борьбу партий и кризисы. Нам грозит смерть. Я — верноподданный нашей республики, и я крепко держусь за конституцию. Но страна должна быть спасена. Граждане! Я скажу прямо то, что думает весь народ. У нас есть одно-единственное средство спасения. Забудем на время обо всем. Надо вернуть к работам Антиноя, надо заставить его работать любой ценой, только его гений может спасти нас.

На этом окончилась карьера Телемаха. Последние его слова потонули в диком шуме. Затрещали скамьи и пюпитры. Несколько депутатов вскочили на трибуну, и через полчаса карета скорой помощи отвезла Телемаха в больницу с проломом черепа в явно безнадежном состоянии.

На улицах толпился народ. Неизвестным путем слова Телемаха стали известны народу. Толпы выкрикивали имя Антиноя. Работы были брошены везде, кроме небес, где потребителей удерживали отряды полиции. Дождь моросил все сильнее. Из некоторых деревень сообщали, что он превратился уже в настоящий ливень. Через несколько часов состоялось экстренное совещание всех властей вместе с парламентом. После недолгой заминки, когда никто не решался взять слово и высказать то, что каждый думал втайне, король решительно сдвинул корону на затылок и заявил, что он прекрасно знает и понимает все, знает также что думает каждый из присутствующих, и потому предлагает, высказывая общее мнение, немедленно отправиться к Антиною и просить или требовать, чтобы он взял в свои руки управление небом. Король говорил при полном молчании, никто не протестовал, все со страхом глядели на первосвященника, мучительно ожидая его решения.

С площади донеслись крики. Это вопила голодная, вымокшая под соленым дождем толпа. Лица всех побледнели. Первосвященник встал и сказал:

— Несчастье в том, что мы не знаем нашего врага. Мы не знаем, кто он. Тут есть что-то страшное и таинственное. Но все равно, я согласен. Едем к Антиною.

Уже второй день нигде не гасили солнц. Первосвященник, президент и король отправились на автомобиле за город, в сумасшедший дом, к Антиною. Тысячные толпы, бегавшие в смятении по улицам, крича и давя друг друга, преграждали им путь. Люди грозили кулаками небесам, люди шагали по лужам, проклинали соленую воду, правительство, небеса и бога. Какие-то безумцы кого-то заклинали. Неизвестные ораторы надрывались, забравшись на остановившиеся вагоны трамвая, но их никто не слушал. Шофер беспрерывно сигналил, но толпа почти не расступалась. В одном месте наконец узнали первосвященника и короля. Толпа остановилась, шарахнулась, послышались истерические крики, и камни полетели в автомобиль. Первосвященник встал и крикнул во всю силу своих легких:

— Остановитесь, безумцы! Мы едем за Антиноем! Он сегодня же обеспечит вам безопасность!

Переход от злобы и отчаяния к восторгу был мгновенным. Толпа закричала "ура" и пропустила автомобиль. Некоторые побежали за ним, крича и махая шляпами.

Автомобиль вырвался за город и понесся по пустынной дороге. Президент и король были бледны. Президент пробормотал:

— Это революция. Теперь с ними не справиться.

— Ничего, — уверенным тоном ответил первосвященник. — Они обезглавлены. Если бы только исправить небо!

Показалась ограда сумасшедшего дома. Какой-то треск раздался навстречу автомобилю. Шофер резко остановил машину.

— Что такое? — крикнул первосвященник.

— Там стреляют, — ответил, бледнея, шофер.

— Гони! — закричал первосвященник не своим голосом.

Они помчались. Мимо них пробежал во всю прыть какой-то старик. Он мельком взглянул на автомобиль и крикнул:

— Да здравствует революция!

— Это лорд Эбиси! — закричал президент. — Здесь бунт!

Автомобиль подъехал к воротам. Около них стояла толпа. Первосвященник соскочил еще на ходу и кинулся вперед. Он растолкал толпу и увидал на земле четыре трупа. Впереди всех лежал его сын. Глаза, которые хотели видеть солнце, закрылись, мозг, который хотел свободы для всех, был прострелен. Рядом с ним лежал Сократ, как будто отдыхая после долгой работы, со спокойной улыбкой. Антиной обещал ему свободу и, очевидно, не обманул его надежд. По другую сторону Антиноя лежал мертвый изобретатель, сжав кулаки, с радостью борьбы на лице. И поодаль — математик, не успевший добежать до полицейских, с простреленной грудью и открытыми чистыми детскими глазами.

Врач узнал первосвященника. Он робко подошел к нему, приложил дрожащую руку к козырьку фуражки и прошептал:

— Было приказано… стрелять в каждого, кто бежит… Эти бежали… за пятым послана погоня…

Первосвященник молча смотрел на труп сына. Президент и король не решались подойти. Антиной улыбался. Закрытые глаза его больше ничего не хотели видеть. Он был свободен.

— Кто отдал приказ стрелять? — хрипло спросил первосвященник.

— Я, ваше святейшество, — молодцевато ответил полицейский офицер, ожидая награды за свою находчивость.

Первосвященник молча вынул револьвер и выстрелил. Офицер упал. Первосвященник повернулся и спокойно сказал президенту и королю:

— Он убил моего сына. Помолчав, он решительно прибавил:

— Все пропало. Случай — вот наш настоящий враг. Теперь ничто не поможет. Едем.

Они сели в автомобиль и молча поехали назад. Гибель надвинулась на них и смотрела в лицо пустыми глазами. Дождь моросил все сильнее. Они въехали в город. Народ успел уже все узнать от какого-то сумасшедшего старика, добежавшего до заставы. Здесь его схватили преследователи, но толпа накинулась на них и освободила старика. Старик кричал:

— Антиной погиб! Антиной убит! Да здравствует революция!

Это известие облетело столицу. Население обезумело. Люди не узнавали друг друга. Все бесцельно бегали по улицам и кричали:

— Он мог бы спасти нас! Он убит! Мы погибнем! Первосвященник услыхал эти крики. Он повернулся к президенту и гордо сказал:

— Вы слышите, как оплакивают моего сына? Да, он мог спасти их. Достаточно того, что они ему верили. Мой… мой сын.

В его словах прозвучала величайшая надменность.

— А кто убил его? — резко спросил король. — Не вы ли сами?

Вдруг автомобиль неожиданно остановился. Толчок был так силен, что пассажиры едва не выпали из него.

Шофер выпрыгнул из автомобиля и начал возиться около машины.

— Ну! — нетерпеливо крикнул первосвященник. — Убью на месте!

— Машина испортилась, — робко ответил шофер, залезая под автомобиль.

Через секунду он выскочил оттуда и в страхе отбежал в сторону.

Автомобиль вдруг задрожал мелкой дрожью. Пассажиры поспешно выскочили из него. Тогда автомобиль яростно зашипел и встал на дыбы. Он тяжело поднялся всем корпусом и проехал несколько шагов на одних задних колесах. Потом он остановился, медленно опустился на все четыре колеса и как будто задумался. Потом медленно наклонился и повернулся на бок. Казалось, как сознательное существо, автомобиль отказывается служить, решает отдохнуть и ложится спать. Только колеса медленно вертелись в воздухе.

Шофер дико закричал и бросился бежать. За ним кинулись и пассажиры. Мимо бежали люди, и все они также кричали, никто не останавливался, никто не узнавал друг друга, никто не собирался кому-нибудь помочь. По всей столице творилось что-то невероятное. Все машины взбесились в несколько минут. На всех фабриках, на всех заводах царствовал полный хаос. Он вторгался всюду, где была хоть одна машина.

Машины безумствовали. Солнца то зажигались, то меркли, безумно крутясь в небе. Трамваи поднимались на дыбы, рвали провода, давили прохожих. Пустые автомобили сами носились по улицам, разбиваясь о стены. Весь город был покрыт обломками, трупами и корчащимися ранеными. Люди бежали куда глядят глаза, натыкаясь друг на друга, вбегая в дома, прячась в подвалах. Столица мгновенно превратилась в огромный сумасшедший дом, в котором буйным безумцам дали полную свободу. Но безумствовали не только люди — безумствовали вещи, если только они имели связь с машинами. Никто не мог понять, в чем дело. Людям было предоставлено гибнуть, прятаться и сходить с ума.

И вдруг с неба густыми потоками хлынула океанская вода. Тяжелые струи хлестали дома, улицы, последних не спрятавшихся людей и безумные машины. Все озера выступили из берегов, огромные куски полупрозрачного материала, из которого были выстроены небеса, с треском падали на город, проламывая крыши и мостовые. Потоки воды превратились в огромные водопады. Они стремглав несли вниз обломки и трупы. Океан прорвался. Подвалы и первые этажи были уже затоплены. Люди искали спасения на крышах, но там настигали их падающие с небес обломки и убивали на месте или разрушали последние убежища. Там, где небеса были прочны, все смывалось водой. Деревья, обломки, тонущие люди, — все это неслось в водоворотах, запрудивших улицы. Невероятный шум и треск превратились в сплошной гром. Солнца меркли. Страна голубых солнц погибала.

И вот, заглушая весь этот хаос, весь рев прорвавшегося океана и треск гибели, раздался над столицей отчаянный и злой голос первосвященника, кричавшего в огромный рупор, по которому передавались все срочные распоряжения правительства:

— Атланты! Вы гибните! Все кончено! В последний раз слушайте меня, атланты! Я, ваш первосвященник, говорю вам: нет бога, нет рая, нет надежды! Все ложь! Будьте же все вы прокляты!..

 

НАСЛЕДНИКИ ГУЛЛИВЕРА

Конец близок, но, как хороший дядюшка из сказки, мы приготовили читателю еще один сюрприз. Можете ли вы пожаловаться на нас, читатель? Наш последний (а может быть, и не последний) сюрприз заключается в том, что ни Стиб, ни Сидония и никто из единомышленников Антиноя не пускал в ход мозг машин и не был причиной гибели Атлантиды. Катастрофа была необъяснима для атлантов. Хорошо, что авторы — люди земли.

Несколько недель Сидония и Стиб разыгрывали роль ангелов-хранителей страны голубых солнц, небесных коммивояжеров, в сущности, будучи лишь послушными агентами первосвященника. Их положение было далеко незавидным. Дни шли, в гробницу человеколошади проникнуть им не удалось, да они и боялись ее.

Сидония страдала. Первые дни она пересиливала себя, на что-то надеялась. Она сидела в зале под балдахином, и повторяла верующим слова, которые подсказывал ей первосвященник. Скоро это занятие стало обычным, никакой свободы им не дали, сведений они не получали. У Сидонии было много свободного времени, она проводила его в слезах. Страдала ли она от того, что погиб Антиной, как она думала, или она раскаивалась в своем поведении, но ее редко можно было видеть неплачущей. Как это ни странно, ее страдание благотворно действовало на Стиба. Сидония не только не отдаляла Стиба от себя, но часто давала ему доказательства своей растущей симпатии. Терпеливо ухаживая за Сидонией, ловя ее взгляды, Стиб чувствовал, как смутная надежда закрадывалась в его сердце. И только встречаясь с прямым укоряющим взглядом Тома, репортер хмурился и проклинал себя, Атлантиду и весь мир.

Люди земли жили совершенно замкнуто. Стража стояла у их дверей. Никакие известия не проникали к ним. Только Том сумел вызвать доверие нескольких кастратов, и они беседовали с ним. Но и ему они ничего не сообщали. Тем не менее Сидония как-то пожаловалась Стибу, что смутные предчувствия тяготят ее. Стиб всячески пытался ее успокоить, но она качала головой и повторяла свое. И Стиб принужден был согласиться с нею. Реальных фактов они не знали, но они видели, что стража чем-то встревожена. Первосвященник уже несколько дней не показывался, приемы Сидонии были отменены, не было разговора о том, чтобы Стиб стал редактором, и о людях земли, казалось, все забыли. Сидония и Стиб строили всякие предположения, когда в комнату вошел Том и против обыкновения приветливо улыбнулся. Он сказал без всякой подготовки:

— А знаете, в стране что-то происходит.

— Что? Что такое? — заволновался Стиб.

— Беспорядки.

Стиб привык верить всему, что говорил Том. В голосе мальчика было что-то очень значительное.

— Революция? — крикнул Стиб. — Но ведь с ней покончили раз и навсегда!

— Нет, не революция. Они боятся потопа. Небо дает трещины. За последние месяцы ни инженеры, ни рабочие не могут справиться с машинами.

Том никогда не лгал. Это знали Стиб и Сидония. Очевидно, кто-то из стражи поделился с мальчиком собственным страхом.

— Но в чем же дело? Что случилось с рабочими? Ведь не хотят же они собственной гибели.

Том пожал плечами. Он сам ничего больше не знал.

— Я же говорила вам, Стиб, что творится что-то необыкновенное. По-моему, заражен самый воздух. Это предчувствие какой-то беды. Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, что вся жизнь вокруг насторожилась. По ночам мне кажется, что все вещи перестали быть прежними и словно угрожают. Как будто где-то идет страшная и непонятная работа. Она принесет катастрофу, а никто не знает, кто ее делает и где.

Стиб сначала хотел рассмеяться и шуткой рассеять настроение Сидонии. Но потом он стал серьезным. Когда она закончила, он пробормотал:

— А вдруг кто-нибудь забрался в гробницу человеколошади и тронул рычаги души машин?

Том покачал головой и ответил:

— Вряд ли. Уж если бы кто-нибудь попал туда, он объявил бы свои намерения. Или встряхнул бы страну поосновательней. Ведь зная тайну души машин, можно всю страну держать в руках. А так что? Где-то течет, где-то дыра, люди бегают, а никому никакой выгоды.

Том был как будто прав. Но не могло же одно политическое положение довести страну до такого состояния. Люди земли больше не говорили друг с другом. Каждый думал о том, что им делать в случае гибели, каждый искал ответа на мучительные вопросы, но никто не находил его.

На другой день (это было в тот день и час, когда первосвященник поехал уговаривать Антиноя принять на себя снова заведование небесами) Том ворвался в комнату Сидонии настолько возбужденный, что понять его было не так-то легко. Все-таки он смог рассказать, что в городе царит полный беспорядок. Первосвященник, король и президент куда-то уехали. По городу носятся слухи, что правительство попросту сбежало в другую страну, быть может, даже к зеленым, где небеса прочны, и что голубым угрожает полная гибель.

— Это как в революцию, — закончил Том. — Все на улице, все бегают и орут. Я видел собственными глазами.

— Что? Тебя пропустили? — крикнул Стиб.

— Да никакой стражи нет. Все разбежались. Я ничего не понимаю. Почему никто не стреляет и не строит баррикад?

— Том, — крикнул Стиб, бледнея. — Ты говоришь правду?

— А я вам когда-нибудь лгал? Пойдите, посмотрите сами.

Стиб схватил Сидонию за руку. Вся былая решительность проснулась в нем.

— Идем, Сиди, скорее, не будем терять ни минуты, может быть, нам удастся спастись!

Они выбежали из пустого дворца, попали в толпу и стали пробираться сквозь нее к гробнице человеколошади. Полиции нигде не было. Безумная паника царила на улицах. Мелкий соленый дождь моросил все сильнее. Люди в ужасе, как приговоренные к смерти, смотрели в небеса.

Стиб тащил Сидонию за собой, а за ними бежал Том. Люди земли не оглядывались, не останавливались и не прислушивались. Они знали: их последняя надежда — гробница человеколошади.

Огромное сигарообразное сооружение показалось вдали. Стиб крепче сжал руку Сидонии и из последних сил бросился вперед. Площадь была полна народа, но никто не обратил внимания на богиню и ее спутников. Возле самой гробницы, примостившись на одной из подставок, стоял какой-то старик и кричал в толпу. Его никто не слушал. Дождь мочил его седую голову, лицо его было безумно, и он вопил:

— Антиной убит! Спасения нет! Да здравствует революция!

— Это лорд! — закричал Стиб, вскочил на подставку, схватил лорда за руку и стащил оттуда. Потом, не выпуская лорда, он открыл дверь гробницы ключом, который дал ему Антиной еще в доме отчуждения, и почти втолкнул в нее Сидонию, лорда и Тома.

Стиб повернул выключатель, захлопнул за собою дверь и запер ее. Только тогда он облегченно вздохнул. Во всяком случае теперь у людей земли были наибольшие шансы на спасение. Сидония, запыхавшись от быстрого бега, беспомощно опустилась на стул. Лорд, со всеми повадками настоящего сумасшедшего, вскочил на склеп пророка и пытался окончить свою прерванную речь. Том и Стиб хотели стащить его, в ужасе слушая его вопли. И вдруг Сидония истерически закричала:

— Мышь!

Она вскочила на свой стул и поджала юбки. Стул ее стоял около сложной машины. Небольшая, обыкновенная серая мышь возилась около цилиндра, наполненного фосфорической жидкостью. Рычаги машины тихо дрожали и звенели.

Стиб, нервы которого были достаточно напряжены, бросил лорда, схватил первый попавшийся предмет и яростно швырнул им в мышь. Он попал очень удачно, но в ту же минуту послышался далекий грохот, который шел извне. Стиб схватился за голову и в ужасе крикнул:

— Это мышь забралась сюда и все время нарушала работу машин. Но что я сделал?

Грохот становился все сильней и сильней, люди земли, бледные, испуганные, прислушивались. Лорд бормотал:

— Да здравствует революция! И вдруг гробница закачалась.

— Океан! — закричал Стиб.

Гробница дрогнула и перевернулась. Люди смешались в кучу, предметы полетели на них, свет погас, и гробница куда-то поплыла…

Когда Стиб очнулся, в гробнице был полный мрак. Толстое стекло над склепом человеколошади не пропускало света, только едва заметно блестело в темноте. В это время Стиб услыхал, что кто-то пытается зажечь спичку.

— Кто здесь? — спросил Стиб.

— Человек, который более других хотел бы, чтобы Атлантида оказалась сном, — ответил ему ровный и спокойный голос лорда Эбиси.

— Где мы?

— Не знаю. Похоже на то, что мы плаваем.

Лорд зажег спичку. Лицо его, как и голос, было спокойно. Катастрофа вернула ему рассудок и самообладание.

Стиб, морщась от боли в ушибленной руке, подошел к Сидонии и Тому. Они уже открыли глаза. Гробница мерно покачивалась. Никакие звуки не проникали в нее. Только обломки вещей говорили о катастрофе. Сколько бы раз гробница ни перевернулась, теперь она снова приняла нормальное положение, — тяжелый склеп пророка, крепко привинченный к полу, находился внизу.

— Как вы думаете, можно открыть иллюминатор? — спросил Стиб, когда радость от того, что все оказались живы, несколько утихла. — Спичек ведь скоро не хватит. Попробуем. Если покажется вода, мы его закроем.

Том влез на склеп и начал медленно и осторожно отвинчивать иллюминатор. Стиб все время спрашивал его, не показывается ли вода. Том отрицательно качал головой и продолжал работать. Вдруг он отнял руки, и в гробницу хлынули потоки ослепительного света. Том, а за ним все остальные вскарабкались на площадку. Вокруг расстилался спокойный океан, волны шептались и лениво плескались о гробницу. Солнце, настоящее живое солнце стояло высоко в небе, заставляя щуриться. Голубое настоящее небо раскинулось над головой. Сидония заплакала от радости. У Стиба и Тома тоже навернулись слезы. Спокоен был только лорд. Он сказал:

— Господа, научитесь ничему не удивляться. Все очень просто. Солнце — вполне нормальное явление. Нас выбросило к нему, как пробку. Конечно, гробница могла разбиться по дороге, но счастье, очевидно, на нашей стороне.

— Счастье? Чье счастье? — громко спросил Стиб и посмотрел на Сидонию.

Конечно, это было его счастье. Он прочел это в глазах Сидонии. Он подошел к ней и прошептал:

— Это наше счастье, Сиди.

Она не протестовала. Ведь он спас ее. Она опустила голову, и Стиб, понимая ее чувства, от счастья готов был еще раз опуститься на океанское дно. Сумрачен был только Том. Он подошел к краю площадки, но посмотрел не в небо, а вниз, в океан, где остались могилы Антиноя и Рамзеса. Но сквозь волны ничего не было видно.

Лорд повернулся спиной к солнцу и сказал, обращаясь ко всем:

— Господа! Прежде всего — осмотрим гробницу. Мы около земли, но еще не на земле.

Они спустились в гробницу. Никаких съестных припасов там не было.' Жажда и голод уже слегка давали себя знать. В поисках путешественники открыли шкатулку, стоявшую под головой скелета пророка. Лорд извлек рукопись, удостоверился, что она написана на староанглийском языке, и прочел:

"Нет, я никогда не примирюсь с мыслью, что мне придется навеки остаться в этой проклятой стране. Пусть хоть прах мой вернется к солнцу, от которого отвернулись атланты. Постройте для меня не гробницу, а корабль железный, каждую минуту готовый к отплытию. Верю — ничто не удержит меня здесь. О, ни лилипуты, ни бробдиньяки, ни презренные иеху не были мне столь отвратительны и ненавистны, как эти убежавшие от солнца нечестивцы! О Англия, родина моя, даже ты милее моему сердцу!.."

— Гулливер! — закричал Стиб.

— Он, — сказал лорд. — Я никогда не думал, чтобы кто-нибудь, кроме нас, побывал в Атлантиде. Но, конечно, только он один мог решиться на это. Кто же еще спустился бы туда добровольно?

Том хотел возразить, но промолчал. Он держался вдалеке от остальных. Он чувствовал, что между ним и другими медленно открывается пропасть. Он не понимал еще, в чем дело, он был слишком юн. Он думал только о том, что никакая пропасть не разделила бы его с Антиноем, Рамзесом, каменщиком и даже всеми потребителями…

Счастье Стиба было действительно очень велико. Последнее путешествие люди земли совершали при исключительно благоприятных условиях. Они скоро пристали к какому-то островку, высадились и накинулись на бананы. Пока они насыщались, гробница Гулливера медленно отплыла от острова. Когда они заметили это и бросились к ней, она была уже далеко. Попутный ветер уносил ее к югу. Прах путешественника, при жизни не знавшего покоя, поплыл искать себе приюта под солнцем. Может быть, он хотел достичь полярных льдов, где нет ни лилипутов, ни атлантов, ни даже людей, подобных Стибу, Сидонии и лорду. Во всяком случае гробница скрылась с глаз путешественников. Они невольно вздохнули.

Их подобрал какой-то американский корабль. На пароходе они узнали, что в мире — война и что все забыли об экспедиции в Атлантиду. Они переглянулись. Когда они остались одни, лорд сказал:

— Господа, мы тоже должны забыть об Атлантиде. Никто не поверит нам. А если бы и поверили, то у каждого из нас есть обстоятельства, которые лучше скрыть. И что мы ответим на вопрос о гибели профессора и Бриггса? Дадим же друг другу слово никогда и никому не проговориться об Атлантиде.

Сидония вздохнула. Потом она взглянула на Стиба и молча протянула ему руку. Стиб в восторге ответил за нее и за себя:

— Конечно, мы никому не скажем. Том молчал.

Они прибыли в Нью-Йорк. Сойдя с пристани, они остановились. Здесь им предстояло расстаться. Лорд Эбиси первый взглянул на часы и сухо сказал:

— Мне надо зайти к нашему консулу. До свидания. Желаю вам счастья.

Он приподнял шляпу и сел в автомобиль. Том посмотрел ему вслед, потом снял свою рваную шапчонку и поклонился Сидонии.

— Куда ты, Том? — спросила она. — Ты останешься со мной, ты будешь снова моим личным секретарем…

Том смутился, покраснел и что-то пробормотал. Потом он оглянулся и сказал:

— Нет, мисс. Прощайте. Мне нужно… мне нужно почистить сапоги… Вот сидит потребитель, то есть чистильщик. Я почищу сапоги у него. Вам не стоит ждать меня… Прощайте, мисс!

Он как-то странно поклонился, глаза его блеснули, но он потушил этот блеск и отошел. Он подошел к чистильщику сапог и поставил ногу на его ящик. Сидония взволнованно смотрела ему вслед. Она хотела крикнуть, позвать его, но Стиб слегка сжал ее локоть.

— Оставьте его, Сиди, — прошептал он. — Он не пойдет с нами. Он прав. Он был бы только живым укором для нас и помехой нашему счастью.

Сидония поняла. Еще несколько минут она смотрела на спину мальчика, которому чистили сапоги. Щетка шмыгала по его ботинкам, а он смотрел вверх, в настоящее небо, и о чем-то думал. Пожилой человек привычной рукой наводил блеск на его старые сапоги. Том не интересовался работой, он охладел к своему ремеслу. Но если бы он или Сидония взглянули в лицо чистильщика, они узнали бы в пожилом человеке бывшего миллиардера и жениха Сидонии, мистера Визерспуна. Война сыграла с ним злую шутку, разорив его на пароходных акциях. Они упали после изобретения Стибом Атлантиды, он скупил их, была объявлена война, они так и не поднялись, но даже упали еще больше, — и он разорился. Но он не забыл о былом величии. Чисткой сапог он сколотил себе небольшой капитал в несколько долларов и приобрел на него две автомобильные шины. Пока война не окончилась, на шинах можно еще разбогатеть…

 

ЭПИЛОГ

Роман окончен. Над миром пронеслась война, может быть, она была не так уж не похожа на атлантскую, в мире совершились и другие, пожалуй, более значительные события. Может быть, и они имеют отдаленное сходство с тем, что было в Атлантиде. Но наследники Гулливера окончили свое путешествие, и окончена наша роль.

Со страхом отправляем мы наше дитя в мир. Кто приютит его, кто пригреет, кто, наконец, просто поверит нам? Впрочем, мы искренне жалеем людей, которые будут искать правдоподобия в нашем романе. Право, не для того мы писали. Тем более, если будут критики. Мы знаем, как неблагодарна их работа. Мы сочувствуем им. Обругать все, что только появляется в печати, — ведь это сизифов труд. Но мы, кажется, облегчили им эту работу.

Воскрешая старинную традицию объединения двух творческих сил в одной работе, мы отдавали себе отчет во всех достоинствах и недостатках этого занятия. И мы просим простить нам единственное неудобство, которое вытекает для читателя из нашей совместной работы: если он захочет запомнить имя автора, ему придется напрячь память дважды.

Но за нами есть еще долг. В свое время мы обещали открыть имя лица, которое дало нам сведения обо всех невероятных приключениях, послуживших нам сюжетом. Ныне мы исполняем это обещание.

Ранней весной в городе Берлине бывает очень хорошо. Если кто-нибудь собирается посетить этот город казарм и скверных памятников, пива и железных мостов, пусть приезжает весной. Весной ветер легок в Берлине, зелены деревья и приветливей люди. Весной голубеет небо, весной целуются в парках, весной сам рейхсканцлер пишет стихи, поздравляя с днем рождения свою двоюродную тетку.

И этой весной авторы вместе с одним поэтом бродили по вечерним улицам Берлина. Остывал асфальт, не так злобно отравляли воздух автомобили, зажигались огни, и женщины казались все-таки воздушнее, чем трамвайные вагоны. Втроем мы долго бродили и, наконец, зашли в какую-то пивную, потому что не было еще в Германии поэта, который не заканчивал бы день в пивной.

Пивная была полна. Разговаривая по-русски, мы протиснулись к стойке. У нее среди других посетителей стоял молодой человек, просто одетый, с глубокими, как будто много видевшими глазами и грубыми рабочими руками. Он повернулся к нам и спросил на ломаном русском языке:

— Русские? Настоящие?

Он оказался рабочим из Америки, едущим в Россию. Мы не спрашивали его, зачем он едет, — он, видимо, избегал этого вопроса. С жадностью стал он расспрашивать нас о нашей родине. Мы видели, с кем имели дело. Тут не требовался вдохновенный разговор о Достоевском или приторные сожаления. И когда наперебой мы рассказали ему о том чуде, каким в наших глазах является сегодняшняя Россия, он опустил голову, радостно рассмеялся, потому вздохнул и прошептал:

— Антиной! Антиной!

Мы не поняли его. Мы не слыхали этого имени. Тогда он сказал нам:

— Я пять лет мечтал о России. Учил язык. И вот — я еду. Я так и думал: русские — хороший народ. Что вы делаете?

Мы назвали ему нашу профессию. Он радостно улыбнулся.

— Писать — это хорошо. Благодарю вас за то, что вы мне рассказали. Хотите, за ваш рассказ — я тоже расскажу. Можете писать.

Ах, хороша весна в Берлине. И нам не хотелось спать. А кто отказывается от рассказа странного человека и странника? Если не слушать таких рассказов, кто писал бы книги?

Мы снова зашли в пивную. Много пива было выпито в этот вечер. Оно совсем не казалось горьким, оно просветляло мысль, как старое венгерское. И американец, едущий в Россию, о которой он пять лет мечтал, рассказал нам ломаным языком все то, что мы честно, не прибавив и не убавив ничего, теперь изложили в нашем романе. И под конец — ах, мы забыли, это было уже утром, на скамейке Тиргартена, под влюбленный шепот, поцелуи и крики тех, кого грабили, — он сказал нам:

— Меня зовут Том Крукс. Я — маленький Том. Я был в Атлантиде.

Кажется, мы целовали его. Кажется, мы жали ему руку. Увы, мы не помним его адреса, и никто не отвечает на наши запросы во всех адресных столах России.