Дождь не перестает, облака сплошь закрывают небо. Вода уже не впитывается в землю, и заросшая травой лесная дорога покрылась частыми лужами. Обходить их нет сил и мы понуро идем напрямик. От промокшей одежды познабливает, говорить никому не хочется. Там, на востоке, за сотни километров линия фронта. А ближайшая цель — продвигаться к Беловеже. Может быть, в глубине Беловежской пущи удастся встретить партизан.

Вдруг послышался чей-то голос. Где-то впереди, по петляющей среди деревьев дороге идет кто-то навстречу, посвистывая и напевая. Поспешно прячемся в кусты.

Кто он?! Вряд ли чужой затянет такую песню?

Из-за деревьев показалась фигура человека. Тоже босиком, от дождя прикрыл плечи мешком.

— Здравствуйте! — Кузнецов, а за ним и мы вышли на дорогу.

Человек остановился. С минуту он нас рассматривает, соображая, с кем имеет дело.

— День добрый!

— Откуда вы? — вступаем в переговоры Кузнецов и я.

— Тут рядом, из деревни. А вы кто?

Что ему сказать? Встреча с ним может привести к спасению. Упустим — тогда все, пропадем!

— Из плена мы, — отвечает Кузнецов.

— Из плена? — с сомнением переспрашивает незнакомец, рассматривая обросшего рыжей бородой Кузнецова.

— Вы верьте, верьте нам! — Я приблизился к крестьянину. — Вот у меня диплом сохранился. Я институт окончил там, на востоке! — Торопливо достаю из клеенчатого мешочка синенькую книжку.

Он глянул из развернутый диплом, но не стал его читать. Пошарил в карманах брюк, вынул бумагу и махорку, свернул козью ножку. Закурил не торопясь, выпустил струю дыма, еще раз внимательно осмотрел нас.

— Вот что, хлопцы... или товарищи, не знаю как вас называть... Сейчас дорога выйдет в поле. Шагайте прямо, как шли. Около леса моя жена, пасет деревенское стадо. Вы к ней подойдите, скажите я послал. Она вас накормит чем-нибудь. Ждите меня, я долго не задержусь.

— А вы... сей-час ку-да? — взволнованно спрашивает Сахно.

— В соседнюю деревню. Шурин обещал поросенка продать.

Тряхнув мешком, он пошел своей дорогой. Потом обернулся, крикнул:

— Не бойтесь!

Лес скоро кончился. Недалеко от опушки ходит небольшое стадо коров, вдали виднеются низкие избы. Стадо пасет худенькая женщина, в руках у нее длинный кнут. Она как будто и не удивилась, заметив идущих к ней незнакомых людей. По ее бледному, уставшему лицу видно, что она уже ко многому привыкла. Ни о чем не спрашивая, молча выслушала Кузнецова.

— Вы подождите моего мужика. — Вытащила из кармана намокшего пальто завернутый в тряпочку кусок крестьянского сыра и протянула нам. — Он придет, еще что-нибудь раздобудет.

— Спасибо и за это! — поблагодарил Клавдий — А костер здесь разжечь можно? Нам бы обсушиться...

— В лес идите, там незаметно.

С трудом раздули огонь. Поворачиваясь у костра, кое-как сушимся.

— Встань-ка, Алексей! — обратился Кузнецов к Сахно. — Пойди, поглядывай из-за куста. Ты самый высокий, если кто пойдет — увидишь.

Сахно нехотя поднялся, отошел в сторону дороги, что ведет из леса.

Прошло часа полтора-два. Тревога все больше закрадывается в душу. Кто он, встретившийся в лесу? Что мы о нем знаем?

— Возвращается! — услышали мы голос Сахно.

Крестьянин вернулся все с тем же пустым мешком.

— Ничего не вышло, — объясняет он, садясь у костра. — Не столковались. — Сдерживая досаду, продолжает. — У нас так говорят: если идешь к кому с полным мешком, то будешь братом родным, если несешь полмешка — то двоюродным, а с пустым, как я, так и не родня совсем. — Он с силой бросил палку в огонь. — Ну, накормила вас жена?

— Да, спасибо. Как деревня-то ваша называется? — поинтересовался Мрыхин.

— Доброволье. У нас в деревне учительница живет, восточница. Я к ней зайду, она продуктов подбросит.

— А вас как зовут?

— Данило-пастух — все знают. И мы хлебнули горя. Успел уже у немцев в тюрьме посидеть, в Белостоке. Сейчас с женой скот пасем — тем и живем. — Его не по возрасту морщинистое лицо показалось еще старше, заметней стала седина на небритых щеках.

— А почему не поверили, что мы из плена?

— Думал, вы евреи из гетто. Вот он, рыжий, очень походит на еврея. — Данило вопросительно посмотрел на Кузнецова.

Кузнецов расхохотался, подмигнул мне.

— Не угадал, брат. Русский я, вологодский. Рыжими-то у нас хоть пруд пруди. Сами про себя и поговорку придумали: рыжий да красный — человек опасный.

Данило впервые улыбнулся. Несколько минут молчим, подбрасываем сучья в огонь.

— Что дальше делать будем?. — обратился Кузнецов к Даниле.

— Ждать надо. Тут рядом два стога сена. Забирайтесь туда на ночь. Поживите здесь несколько дней, может быть, с неделю. Партизаны должны появиться, а меня они разыщут обязательно.

— Эх, поскорей бы!

Данило поднялся.

— Скоро стемнеет, пойдемте покажу, где сено.

Затоптали костер и гуськом пошли за пастухом. Дождь все накрапывает, в воздухе висит густая пелена сырости. Сквозь тучи, закрывающие горизонт, блеснул луч заходящего солнца и исчез. Надвигается ночь.

Два стога сена стоят рядом, над каждым из них — навес из еловых веток, укрепленный на четырех жердях.

Данило попрощался с нами.

— Завтра утром ждите меня.

Спим по-заячьи, часто просыпаясь, прислушиваясь. Конечно, Данило не вызывает подозрений. Но ведь и доверились ему во всем, сразу и полностью, не только потому, что чувствовали в нем своего человека. Изнемогли, почти потеряли надежду встретить партизан.

Чуть свет, продрогшие, в невысохшей одежде вылезли из стога. На небольшой поляне, скрытой высокими деревьями и кустарниками, разожгли костер. Мрыхин пошел с ведром к ближайшему полю и скоро вернулся с картошкой.

— Может быть, придет скоро Данило. Соли и хлеба уж наверняка принесет, — с надеждой произнес он.

— Кусочек сальца не плохо бы... — добавляет Сахно,

— Сала захотел, — откликается Кузнецов. — Два года ты его не видел, а забыть никак не можешь. Ну, пока прибудет сало, ты пойди понаблюдай из кустов за дорогой. Нас тут полицаи или немцы как слепых котят могут взять.

— Я пойду, но с уговором: смените меня через полчаса-час. Больше не выстою.

— Сменим, сменим! — успокаивает его Клавдий.

Молча уставились в огонь, изредка подбрасываем сухие сучья. Думаем об одном и том же: когда придет Данило, какие новости узнаем? Принесет ли передачу от учительницы, что еще про нее расскажет?

Прошло немного времени, картошка успела свариться. Кузнецов и я взялись за палку, чтобы снять ведро с костра. Внезапно в кустах затрещали сучья и тотчас на поляну вышли вооруженные люди: «Полицаи!» — мелькнула страшная мысль и я почувствовал, как кровь отхлынула в ноги. Полукольцом приближаются к костру, с ружьями, автоматами. Одеты по-разному. Вот низенький, широкоплечий, с берданкой, в лаптях, а рядом — с автоматом, в кожаной куртке. А один в шляпе. На полицаев не похожи.

— Свои! Свои! — радостно шепчу я, разглядев у некоторых красные ленты поверх кубанок.

— Не пугайтесь! — Высокий человек в брезентовом плаще, под которым виден командирский планшет, подошел к нам. Остальные обступили костер, рассматривают оборванных, безоружных людей.

— Я, как увидел лапти, сразу успокоился. Полицаи в лаптях не ходят. — Кузнецов улыбается тому, кто с берданкой.

— Нам сказали, что вас четверо. — Человек, в котором я признал командира, вопросительно обводит нас взглядом.

— Вот и четвертый! — показывает Клавдий на Сахно, вышедшего из кустов. — Ну, постовой! Сколько людей прошло, а не заметил.

— Он нас и не мог заметить. Мы в стороне от него прошли. — Командир группы снял кепку, сел. — Давайте перекусим, потом поговорим как быть. — У него удлиненное, худощавое лицо с ямочкой на подбородке, светлые волосы недавно подстрижены. Взгляд серых глаз строгий, недоверчивый, устремленный чуть в сторону.

Едой занялись все.

— У вас, что, одна картошка? — Партизан в фетровой шляпе отрезает кусок сала и подает мне. — Вы не стесняйтесь!

С нетерпением жду, когда старший начнет разговор. Почему он так сказал: как быть? Разве не ясно, как с нами быть?

— Вы из какого лагеря? — спрашивает тот, кто угостил салом.

— Из Хороща. Около Белостока такое место.

Он немного подумал и снова спросил:

— Пленного Рауля приходилось встречать?

— Рауль? Москвич? — обрадовался я. — В одном лагере находились. А где он?

— В другом отряде. Я тоже москвич, — продолжает партизан, спросивший о Рауле. — Оказывается, мы и жили близко.

Хорошо, что знает Рауля! Сейчас и к нам больше доверия. Мы почти у цели, скоро будем в отряде. Наконец-то сбылось — рядом партизаны! Наяву, не во сне! Вот, напротив, хрустит огурцом, а тот, что рядом с ним, смазывает затвор винтовки. К оружию все они внимательны, когда садились — бережно клали рядом. Они и спокойны, уверены оттого, что вооружены.

Радость нашу омрачил командир группы. Вытащив из планшета карту, он несколько минут рассматривает ее, затем произносит:

— Мы идем на задание. Задание ответственное, опасное. Вернемся дней через пять и заберем вас.

— Как? А сейчас не возьмете с собой? Ведь нас здесь найдут! — заговорили мы разом.

— Не имеем права. Вы без оружия. А может, придется бой держать?

— Ну, что ж? А убьют, так это лучше, чем попасться к немцам!

В груди у меня — противный холодок. Так было однажды в детстве, на озере. На последнем дыхании подплываю к берегу, а дна все нет, ноги пудовые, вот-вот захлебнусь...

Мы перестали есть, Сахно и Мрыхин в волнении поднялись.

Решением вопроса — как быть с нами — заинтересовались все партизаны.

— Вас здесь будет поддерживать наш связной, Данило. Неделю, больше мы не проходим. — В голосе командира уже нет той настойчивости, с которой он начал разговор. — Как ты думаешь, Николай? — Обратился он к москвичу. Тот перестал чистить автомат, отложил в сторону.

— Я думаю, надо их взять с собой.

— Взять! Конечно! — послышалось несколько голосов.

— Ну, ладно! — неохотно согласился командир группы. — Если попадем в переплет, сами себя вините. Собирайтесь! — скомандовал он партизанам.

Идем в затылок друг другу, растянутой цепочкой. Идущий впереди командир группы, Петр Зезюля, изредка останавливается, смотрит на компас и карту. За ним Николай Петько — тот, который спрашивал о Рауле. Накрапывает дождь. Темные тучи закрывают небе и трудно определить, полдень ли сейчас или приближается вечер. В одном месте, перед тем, как перейти дорогу, все повернулись спиной, да так и шли, пятясь.

— Ловко! — удивился я, увидев отпечатки своих босых ног на размокшем песке дороги. Кто заинтересуется нашими следами, подумает, что мы шли в противоположную сторону.

К вечеру остановились в лесном буреломе. Петр, Николай и еще несколько партизан долго о чем-то говорят между собой. Затем от группы отделились три человека и исчезли в гуще леса. Остальные стали располагаться под деревьями. Кузнецов и я устроились под густой высокой елью, вместе с двумя партизанами. Один из них, в лаптях и пиджаке из крестьянского сукна, тот, по виду которого Кузнецов безошибочно определил партизан. Второй постарше, с впалыми щеками, обросшими черной щетиной, похож на еврея. Они и во время перехода держались вместе. Оба из Барановичей. Делясь с нами хлебом, черноволосый скупо отвечает на мои вопросы. Бежал из гетто. С ним вместе спаслись еще две семьи, они сейчас а партизанском отряде имени Чапаева.

— А как называется ваш отряд?

— Имени Калинина. Отряд новый в этих лесах, только недавно пришел с востока.

Его товарищ вытащил из сумки порванную плащ-палатку.

— Разворачивай. Может, на всех хватит.

Разведчики вернулись к рассвету. Выслушав их рассказ, Петр долго совещается с Николаем. По-видимому, Николай имеет какие-то полномочия в группе, без его согласия Петр не принимает решений. Петр объяснил собравшимся вокруг него партизанам, что в связи с изменившейся обстановкой группа должна вернуться в отряд.

— Обмотайте ноги тряпками, — посоветовал нам Николай. — Легче будет идти. В отряде что-нибудь найдем на ноги, обуем.

У ребят нашлись лишние портянки, отдали нам. Сейчас можно смело ступать и быстрей идти, не боясь, что острый камень или сук поранят ногу. Продвигаемся густым лесом, пересекая широкие в этих местах просеки. На наш вопрос, почему просеки такие широкие, нам объяснили, что вся Беловежская пуща разделена такими дорогами на правильные километровые квадраты или кварталы.

— Для удобства охотников. Сюда на охоту приезжали польские паны-магнаты, князья и графы со всех стран.

Я вспомнил сообщение газет в тридцать девятом году о встрече в Беловежской пуще Риббентропа и польского министра иностранных дел Бека, о их совместной «охоте».

В самом квадрате — девственные заросли, бурелом, полумрак, сырость. Порой встречается настолько густой ельник, что, устав продираться сквозь колючие иглы, хочется лечь и ползти на животе под разлапистыми ветками. А выйдешь на просеку и будто на проспект попал: широкая, с отремонтированными мостками, тут ноги отдыхают, ступая по ровной, заросшей травой земле. Ни ям, ни коряг, ни сучьев.

У края одной из просек, в канаве, устроили привал. В сумках партизан уже почти не осталось продуктов, с едой закончили быстро. Но никому не хочется подыматься. Так бы лежать еще полчаса, час, подняв ноги на край канавы.

— Эй! Хлопцы! — послышался крик того, кто наблюдал слева. Все выскочили на дорогу. Метрах в пятидесяти, по освещенной неярким солнцем просеке, неторопливо идет семейство диких коз. Низкорослая, с длинной, бурой, почти рыжей шерстью мать и по бокам ее двое козлят. Заметив людей, козы остановились.

— Не стрелять! — приказал Николай.

Но один, в кожаной куртке, Матрос, как все его называют, то ли не услышал команды, то ли не сдержался и ударил из автомата.

— Мимо! — весело крикнул кто-то. Козы вихрем поскакали обратно и скрылись за поворотом просеки. Матрос, в ответ на упрек Николая, оправдывается:

— Я и не целился. Спугнуть хотел.

Места эти хорошо известны партизанам. Вскоре открылась широкая поляна. На противоположном конце ее стоит стог сена и около него только что обстрелянная семья коз. Как ни в чем не бывало пощипывают сено.

— Прошлый раз, когда здесь шли, мы лося видели, — рассказывает впереди идущий партизан. — Кра-а-са-вец!

Опять свернули в лес, на едва приметную тропинку. Привалы делаем короткие, Продуктов ни у кого нет, все торопятся скорее добраться до лагеря. Ночью переходим болото. Холодная вода, как раствор соли, разъедает ссадины на ногах. С трудом вытаскиваю ноги из холодной жижи, тянет сесть на первую попавшуюся кочку. Болотные гнилушки светятся яркими точками: кажется, кто-то разбросал по болоту горящие угли.

* * *

Чем ближе к отряду, тем веселей лица и чаще слышен смех. К посту подошли в середине дня. Нас, новичков, с собой не повели.

— Ждите здесь! — сказал Петр, уходя вслед за своей группой в глубь леса.

Мы опустились на траву. Жесткие кустики черники густо покрывают землю. Протяни только руку — и соберешь горсть зрелых ягод. Часовой, опершись на винтовку, с интересом смотрит, как мы жадно поглощаем чернику. Высокий, красивый парень, с открытым лицом. Видом своим он напоминает красногвардейца времен гражданской войны: застиранная гимнастерка а брюки, на ногах обмотки и тяжелые ботинки. Сахно показалось, что лицо часового ему знакомо.

— Тронза Борис, — ответил парень на вопрос Сахно

— Нет, не он... — вздохнул Алексей. — А до партизанского лагеря отсюда далеко?

— Скоро узнаете! — уклончиво отвечает партизан.

— Ты что пристал? — шепотом прикрикнул Клавдий. — Он ведь на посту!

Ничего не напоминает, что где-то поблизости находится партизанский лагерь. Тишина. Высоко над головой слегка шумит ветер, обнимая и раскачивая вершины стройных сосен.

На пост явился посыльный и, поговорив с часовым, кивнул нам:

— Пойдемте!

Лагерь показался нескоро, наверное, с километр прошли от поста.

— Вот они, дядя Миша! — окликнул провожатый усатого человека, возившегося с бидонами у большого костра. Повар видимо, уже был предупрежден, он показал на поваленное дерево:

— Садитесь! Сейчас подкрепимся!

Одет по-крестьянски, от всей его сутулой, широкоплечей фигуры веет чем-то домашним, родным. С жадностью подхватываем ложками куски мяса из глубокой миски, а он смотрит, приговаривает:

— Не сразу, не сразу. Как бы живот не повредили...

Кухня находится на краю лагеря. Рядом слышны голоса людей, негромкий стук топора. Густой лес скрывает партизан. Ни землянок, ни палаток не видно.

На тропинке, что ведет из лагеря на кухню, показалось трое военных. Посмотрев в их сторону, мы дружно поднялись. Будто и не было никогда плена! И повозки с трупами, и пулеметные вышки над колючей проволокой, — все дурной сон! Вот приближаются три командира Красной Армии. Первый — в форме, со знаками различия.

Вглядываюсь в одного из них, что идет третьим. Неужели Кириченко, командир минометной батареи?!

— Здорово, хлопцы! — запросто, как к знакомым, обращается идущий впереди. Лицо скуластое, с коротким, немного курносым носом, грудь перетянута портупеей, на петлицах — три квадратика, значит, старший лейтенант. — Сыты?

— Спасибо! Сыты!

Поздоровались за руку с каждым из командиров.

— Вы ведь Кириченко? — спрашиваю я, подходя к самому молодому из них, — командир батареи из пятьдесят девятого?

— Кириченко. — отвечает он, удивленно поднимая брови.

— Я — врач санчасти полка, вы меня, раненого, грузили на машину. Помните, на кладбище?

— Да! Помню! — Осмотрел еще раз, задержал взгляд на опухших ногах. — Да-а... У меня тоже всяко было. Сейчас в отряде начальником штаба. За фронтом уже побывал, на Большой земле. Наш командир отряда, — показал он на старшего лейтенанта. — А вот — комиссар Лукьянов.

— Врач, значит? — Комиссар, пожилой человек, с глубокими морщинами на лице, сочувственно рассматривает нас. — Как фамилия?

Я назвал себя.

— Ладно, завтра вас всех расспросим, запишем. А сегодня отдыхайте. — Комиссар поправил накинутую на сутулые плечи короткую брезентовую куртку с меховым воротником.

— Начштаба! Веди-ка их к себе, а мы с комиссаром здесь посидим. — Старший лейтенант опустился на ствол дерева, с которого мы только что поднялись.

На небольшой поляне стоят десятка два еловых шалашей. Немного в стороне — землянка. Крыша ее обложена дерном, у входа — врытый в землю стол. Тут же радиоантенна. В наступающих сумерках дым костров кажется преувеличенно большим. Партизан много, у костров группы людей, все чем-нибудь заняты. Плотный паренек в широких галифе, расстелив плащ-палатку, разбирает и смазывает ручной пулемет, а у соседнего костра полураздетый человек прожаривает над огнем нижнюю рубашку. Около землянки высокий военный в пилотке о чем-то рассказывает партизанам, оттуда доносится смех. Те, кто нас заметил, с любопытством рассматривают.

— Дежурный! — позвал начальник штаба.

— Я! — отозвался один из сидящих у землянки. На рукаве его черной поддевки красная повязка. Худощавый, средних лет человек с бледным остроносым лицом.

— Покажи им, как сделать шалаш. А насчет обуви сейчас что-нибудь сообразим.

Помогая нам, дежурный расспрашивает и неторопливо рассказывает о себе. Он учитель из Узды — поселка в Минской области. В партизанах с прошлого года. Отряд этот сформирован недавно, часть партизан, в том числе и он, переведены сюда для пополнения из других отрядов.

Подошел Лукьянов и стал помогать укладывать ветки.

— На ночь небольшой костер разожгите у входа в шалаш. Иначе не заснете, комары не дадут.

Комиссар по-хозяйски осмотрел со всех сторон еловую будку и направился к землянке. Вскоре оттуда принесли несколько пар обуви. Черные ботинки предложили мне. Размер мой, сорок первый. Я подержал их в руках, погладил подошвы и отдал обратно. На мои ноги сейчас нужна обувь не менее сорок пятого.

— Не унывайте, доктор! — послышался веселый голос сидевшего у землянки парня в пилотке. — Лапти сплетем, а через несколько дней и сапоги найдем.

Я принял его слова за шутку.

— Он умеет, — кивнул дежурный в сторону землянки. — На все руки мастер. И минер хороший.

Парень в пилотке не думал шутить. Пересев к костру, принялся плести лапоть, да так сноровисто, будто всегда этим и занимался.

#img_8.jpg

Десантная группа отряда им. Калинина. Февраль 1943 г.

Во втором ряду сверху (посредине): справа командир отряда Степанов, слева — комиссар Лукьянов. В третьем ряду справа — фельдшер Ася Соболь, слева — радистка Екатерина Мальцева.

— Примеривайте! — бросил он готовый лапоть к моим ногам. — Если подходят, то и второй сделаю.

Лапоть большой, легкий. Обмотав ноги портянками, можно спокойно ходить. Через полчаса был готов и второй. На четвереньках заползаем в шалаш. Приятно пахнет смолой еловых веток и дымом костра. Впервые забыли об опасности.

Проснулись на рассвете. Раздувая угли погасшего востра, немного согрелись. К костру подсел дежурный. он бодрствовал всю ночь, на черном стволе его винтовки поблескивает роса.

Со стороны землянки послышалось ровное гудение. Что-то давно знакомое почудилось в этих звуках, и а вопросительно смотрю на дежурного.

— Динамо крутят, для рации, — говорит он.

— Здорово! А я думал, что у вас радиоприемник — и все.

— Одним, радиоприемником не обойдешься. Отсюда каждый день идут сообщения на Большую землю.

— И о нас сообщат? — спросил Сахно.

— Обязательно

— Как? И фамилии наши, и адреса? — заинтересовались мы. — Может быть, жив кто из родных, узнают. Воскреснем из мертвых...

— А как же. В штабе партизанского движения про каждого из нас все известно,

— Дельно! — одобряет Кузнецов. — А посмотреть можно, как разговаривают с Москвой?

Дежурный повел нас к штабной землянке. Позади нее на врытой в землю скамейке сидит низкорослый крепыш и заводной ручкой крутит динамо. Такое же динамо, как когда-то в детстве крутили мы, мальчишки, за что киномеханик разрешал бесплатно смотреть кино. Электрический кабель протянут в землянку, там работает рация. Словно музыку слушаем гудение мотора.

Возвращаясь обратно, к своему костру, спрашиваю дежурного:

— А вы как попали в отряд?

— Первую зиму у своих в деревне прятался от полицаев, а потом ушел в партизаны.

— В плену не были?

— Нет, бог миловал!

— Я не из любопытства расспрашиваю. Для меня сейчас каждый, кто не был в плену, какой-то особенный человек. Такой, как все, конечно, а все-таки иной... Завидую вам!..

Послышалась команда на построение отряда.

На левом фланге мы, новоприбывшие. Прежде всего прочли сводку Совинформбюро. Победив немцев под Курском и освободив Орел и Белгород, Красная Армия успешно наступает на юге и юго-западе. Комиссар читает негромко, но каждое слово отчетливо слышно. Затем начштаба огласил состав идущих в караул. Тем, кто отправляется на спецзадание, назначил время для разговора в штабе.

После построения Кириченко подозвал нас, раздал анкеты.

— Садитесь вон за тот стол, у штаба, и пишите. Потом поговорим, кого куда определить.

Для долгих разговоров у начштаба нет времени. Прочитав анкеты, он отложил их в сторону.

— Вам, доктор, поручим больных и раненых. Один наш раненый находится в соседнем отряде. Надо будет забрать его оттуда. Вы, Сахно и Мрыхин, — в помощь дяде Мише, на кухню. Не возражаете?

— Да хоть куда! — весело отвечают инвалиды.

— А что с тобой делать, механик танка? — Кириченко вопросительно смотрит на Кузнецова. — Пока нога на заживет, придется сидеть в лагере.

Подумав немного, спрашивает:

— Оружие чинить умеешь? Кому затвор починить, кому ложе. Мало ли разных загвоздок...

— Смогу, если инструмент найдется.

— Инструмент соберем.

Часа через два я и назначенный в санитары Ян Сырковский отправились за раненым в соседний отряд. Идти пришлось долго. Я насчитал шесть кварталов, пока дошли до места. Значит, шесть километров. Дорогой Ян рассказывает о себе. Он член бывшей польской партии коммунистов. Дважды, по несколько лет, сидел в каторжной тюрьме Картуз-Береза. Поперек левой брови и на затылке у него глубокие рубцы: жандармы старались в меру своих сил... Рассказал и о роспуске партии. Из-за нескольких провокаторов легла тень на всех членов. Партию, имеющую тысячи закаленных и преданных борцов, решили распустить.

— Цо за дурень то выдумал? — ругается Ян, затягиваясь толстой самокруткой. Лучшие годы своей жизни он отдал подпольной работе, а теперь бывшая принадлежность к польской Компартии чуть ли не грехом считается.

— Стой! Кто идет? Я — двенадцать! — раздалось неожиданно впереди.

— Свои! Я — пять! — ответил Ян. Пароль был шестьдесят.

Из кустов вышел партизан в десантной куртке и автоматом показал на тропинку, ведущую вглубь квартала. Пока дошли до отрядного лагеря, еще два раза ответили пароль.

Раненого нашли около кухни. Увидев Яна, он приподнялся и махнул самодельным костылем:

— Ян Брониславович!

Про свое ранение Аликин говорит мало: «Скоро заживет!» С гораздо большей охотой рассказывает, как партизаны, с которыми он был на задании, встретили эсэсовцев и «дали им духу», при этом он энергичным движением руки откидывает длинные рыжеватые волосы, спадающие на лоб

Разбинтовал ногу, показывает рану. Стопа отекшая, с разлитым покраснением. Пуля раздробила кость и застряла под толстой кожей подошвы.

— Надо удалить пулю, — говорю я.

— У них здесь кроме бинтов и ваты ничего нет. Врач ушел на задание и инструменты взял с собой. Доберемся в свой отряд — там и вскроете. — Аликину не терпится добраться к своим ребятам.

Я разыскал фельдшера отряда и попросил достать плащ-палатку. Натянув ее на две жерди, можно будет спокойно нести раненого. Лучших носилок и не надо.

Сидя у костра, узнал короткую биографию Аликина. Окончил ФЗО печатников, работал в Свердловске. Осенью сорок первого года попросился на фронт и получил назначение в школу десантников.

Настелив на землю ельник, легли рядом, положив раненого посредине. Утром командование отряда выделило двух партизан в помощь. Раненого понесли прежней дорогой, Ян не позволяет себя сменять и все время идет первым. В одном месте отдыхали в стороне от просеки, около молодых сосен. Под соснами — два свеженасыпанных песчаных холмика: могилы партизан.

В отряде каждый старается чем-нибудь помочь Аликину: «Возьми полушубок, накройся!», «Мне плащ-палатка сейчас не нужна, бери!»

Накормив Аликина, Ася — фельдшер отряда отогнала любопытных и начала готовиться к операции. Пулю удаляю по испытанному уже методу: прошу Асю поливать кожу тонкой струей эфира, и в это время быстро делаю разрез.

Мои попытки обращаться к молоденькой фельдшерице официально: Анастасия Ивановна, она сразу же пресекает (Ася — и достаточно). Она небольшого роста, вся круглая, подвижная. Везде успевает. Наставляет дядю Мишу, что ему готовить для больных, измеряет им температуру, дает лекарства, перевязывает. По ее требованию командиры взводов выстраивают партизан, приказывают им снять рубашки и она делает осмотр.

Большинство ребят относятся к этой процедуре скептически и, молча улыбаясь, заворачивают рубахи. Другие отмахиваются и отпускают такие словечки, от которых уши девушки делаются пунцовыми.

Показала мне, как из тола делается мазь от чесотки. Толовая шашка весом в четыреста граммов растирается в порошок (без капсюля и без детонатора тол — безобидное вещество), в него добавляется растопленное свиное сало и, если есть, немного дегтя. Два-три дня больной натирается этой мазью — и все проходит.

У фельдшера отряда, кроме медицинских обязанностей, есть еще и общественные дела — она комсорг. Выбрав время, когда я, ничем не занятый, сидел у костра, Ася спросила, не думаю ли я восстанавливаться в комсомоле. Я посмотрел на совсем еще юное лицо своей помощницы, вспомнил о своих седых волосах и ничего ей не ответил.

Прошло еще три дня. Ссадины на ногах зажили, исчезли отеки. У завхоза нашлись поношенные, но еще целые сапоги и он отдал их мне. Я снял лапти, и, не зная, что с ними делать, — бросить в костер жалко, они сослужили верную службу, — перевязал их бечевкой и положил в угол шалаша.

Сегодня воскресенье. Принимаем партизанскую присягу. День выдался солнечный и по-осеннему тихий. На лесной прогалине выстроились девять человек. Тут, кроме нас, бежавших из плена, еще пять человек из местных жителей, тоже недавно прибывших. Комиссар Лукьянов произносит слова клятвы, а вступающие в отряд дружно и торжественно повторяют. Кажется, вся страна, от Беловежской пущи до Дальнего Востока, слышит святую клятву партизан. «...Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать гитлеровских псов, не щадя крови и своей жизни. Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь белорусский народ, в рабство коварному фашизму...».

* * *

Двоих раненых (они из отряда имени Котовского, что в другом квартале пущи) доставили в наш отряд. Они пилили и рвали толом телеграфные столбы на шоссейке. От примчавшихся на мотоциклах немцев удалось уйти, но у одного сквозное пулевое ранение икры, у другого простреляна подмышечная область, сосуды и нервы не задеты. Можно считать — легко отделались. Йод есть, спирта, вернее, самогона-первача для обработки ран пока достаточно. Экономить надо бинты, вату и стрептоцид, сульфидин — их считанные таблетки. Неизвестно, когда получим через связных от медиков из отдаленных гарнизонов. Здесь Западная Белоруссия, больниц и аптек всегда было мало, а сейчас в того меньше.

Отряд сформирован в мае этого года, ядром его явилась группа из тридцати человек, доставленных из-за фронта на планерах. С партизанского аэродрома около поселка Бегомль Минской области тяжело нагруженные взрывчаткой и патронами они двинулись в Белостокскую область. Шли по глухим дорогам, лесами и болотами. В пути отряд пополнялся людьми из местного населения, скрывавшимися у крестьян окруженцами и такими же, как мы, бежавшими из плена.

Достигли цели в конце июля, вместе с отрядом Котовского вошли в Беловежскую пущу. Через несколько дней, в первых числах августа, командование отряда организовало нападение на немцев, строивших на большой поляне возле пущи площадку для посадки самолетов. Поселившись в палаточном лагере, немцы забыли про опасность, ведь здесь они как у себя в Германии, Белостокская область еще в начале войны включена в территорию Германской империи. Беспечность, основанная на наглости, дорого им обошлась Ночью партизаны трех сторон подошли к поляне и на рассвете атаковали лагерь. Больше немцы не пытались строить аэродром в этих местах

Мне хочется больше знать об истории отряда, но, слушая рассказ кого-либо из ребят или Аси (она тоже из-за фронта), считаю неудобным расспрашивать: ведь я новичок. Ясно, что отряд крепкий, мобильный, неплохо вооружен стрелковым оружием.

У Аликина рана заживает, начал ходить, но четыре дня тому назад возник приступ малярии, говорит, что и раньше болел. Дал ему хинин и со вчерашнего дня его не знобит, температура нормальная. Ася переселилась к своим подругам-радисткам, уступила мне землянку-медпункт. Предлагаю Аликину лечь, пока болен, ко мне, но он категорически отказывается: от своих ребят — никуда.

Пришел Клавдий Кузнецов на перевязку, интересуюсь, как он живет.

— Если ты ножницы сделал, чтоб проволоку рубить, то и здесь, наверное, не растерялся.

— Автомат починить — сложнее. Дядя Миша помог, кое-что из инструментов достал. Маленькие тиски нашлись.

— Он тебе и рану неплохо лечит, — говорю я, сняв повязку, — гноя стало меньше.

— О-о! Отлично лечит! — смеется Клавдий. — Другим отмеряет по норме, а мне всегда полную миску.

— Как там Мрыхин, Сахно? Не видно их...

— Да что им! Что скажут, то и делают. Все еще досыта наесться не могут.

— Пусть зайдут, помогут настелить еще одни нары, может, придется раненого или больного положить.

— Придут однорукие, не откажутся.

Прохладные ночи заставляет затемно вылезать из землянки к костру. Сегодня вокруг костра у штаба человек десять, среди них и комиссар Лукьянов в своей брезентовой десантной куртке. Он и командир Степанов — оба белорусы, до войны работали в соседних районах Могилевской области. Комиссар постарше командира лет на десять. Он и в другом не похож: внимательней; спокойней, не громогласен. Если кем-либо недоволен, то прежде, чем упрекнуть, помолчит, глядя в сторону: ему нужна пауза, чтобы сдержать себя, не сказать лишнее, не обидеть всерьез. Поздоровавшись со мной, спрашивает, как самочувствие. Говорю, что лекарства на исходе, случись нагноение раны или воспаление легких, то без стрептоцида и сульфидина трудно придется.

— Война, брат, война... У всех так: или нет ничего, или мало. — Он протягивает свои большие ладони к огню. Высок, сутул, отчего руки кажутся длиннее, а когда ладони чуть согнуты, то легко увидеть в нем крестьянина, идущего за плугом. — Попробуем поклониться соседям, — продолжает он, повернувшись к огню и грея спину. — Поговорю в штабе.

Сухой ствол поперек костра то разгорается, то лишь густо дымит, потрескивая. В стороне, слева от нас, где за темным лесом начинает светлеть небо, вдруг возникли и стали приближаться воющие голоса, в них слышен и плач, и лай. Что-то незнакомое, неестественное, зловещее! Но уже через несколько минут многоголосый вой затих, удаляясь. Никто, кроме меня, не придал этому значения, один лишь промолвил:

— Стая волков, догоняют зверя...

Облачно, высоко летящий над лесом самолет не виден, лишь слышен его прерывистый гул, типичный для немецких моторов. В такую погоду дым костра может остаться незамеченным и мы продолжаем стоять, дожидаясь завтрака. Затем будет построение отряда, объявят о задачах на сегодня.

Отряд уже успел выполнить ряд диверсионных заданий. Есть и потери. Погиб минер Василий Максименко. Около станции Зельва он поставил мину на полотне железной дороги, долго ждал поезда. Не дождавшись, под утро стал снимать мину, чтобы не пропала без пользы: охрана, патрулируя дорогу, обнаружит. В чем-то ошибся минер... Остались лишь яма, вздыбленная рельса да обрывки одежды на ближайших кустах.

Самолет гудел ранним утром не случайно. В середине дня грохнул взрыв рядом с лагерем и сразу же еще две бомбы взорвались близко, в разных местах. Приказано быстро укрыться на опушке леса, где вырыты окопы. Из окопов выходим в болотистое место, покрытое редким камышом, и там ждем приказа о возвращении в лагерь

— Это только начало, — говорит Николай Путько. — Будут снова долбить.

Он сидит на пне и с трудом стаскивает сапог, наверно, хочет перемотать портянки. Недавно он снова был на боевом задании. Рядом, на мху, его автомат и шляпа, запомнившаяся мне с того дня, когда мы встретили партизан. Тогда он спокойно и твердо сказал, что надо нас взять с собой. Немногословен, с доброй улыбкой, в таких людях безошибочно угадываешь главное — надежность.

— Не приходилось еще раз встретить Рауля? — спрашиваю у него.

— Не пришлось... — улыбнулся глазами, видно, и ему приятно вспомнить о своем земляке. — Их отряд снова сменил место.

— Жалко, мне бы самому хотелось посмотреть на него, потолковать. А что за имя Рауль?

— Имя? Имя испанское. Их много было в Москве. В детдомах для детей республиканцев, а некоторых москвичи брали к себе, в свои семьи.

С того времени прошло семь лет. Второй курс... В студенческих разговорах самой животрепещущей темой была война в Испании.

Возвращаемся к вечеру. Пострадавших нет, ни одна бомба не легла в расположение лагеря, все вокруг или в отдалении.

Утром следующего дня еду в бригаду Бобкова доставать медикаменты.

— Если есть, то дадут, — обнадеживает меня Ася, провожая.

— А у меня нет ни письма к ним в штаб, ни записки.

— Не положено. Сопровождающему дали пароль, а он бывал у бобковцев, познакомит и вас.

Сопровождающий уже запряг лошадь, бросил в повозку охапку сена, ждет меня за кухней. Свой карабин он положил в передок, а я пока безоружный. Он постарше меня, крепок, на щеках румянец. Зимняя шапка-ушанка не закрывает густых, давно не стриженных русых, волос.

— Далеко ли? — спрашиваю.

— За час доберемся.

Беловежская пуща — это не только геометрически правильные квадраты леса с широкими просеками, но и поляны, перелески. Проселочной дорогой, которой мы едем, редко кто пользуется, она заросла травой. Отъехав, километра два, видим, как рядом с дорогой, среди ольшаника двое мужчин складывают штабелем толстые сучья, сухие тонкие стволы. Уже разожгли огонь, дым столбом подымается над лесом. Костер ложный, пусть летчик сбрасывает бомбы здесь, а не над лагерем! Работают быстро, о чем-то оживленно разговаривая. Они средних лет, в одинаковых стеганых ватниках, черноволосые, давно небритые. Один из них, увидев нас, взмахнул рукой и весело произнес:

— Нихай же Гитлер бомбардуе!

— Из отряда Котовского, наверно, — говорит мой провожатый, тряхнув вожжами. «А не из гетто ли они пришли к партизанам?» — думаю я и радуюсь их хорошему настроению, уверенности.

Въехали в сумрачную лесную просеку с когда-то аккуратно отрытыми по бокам канавами. Лес с обеих второй просеки кажется непроходимым, нужно запрокинуть голову, чтоб увидеть среди высоких макушек светлую полоску неба. Лошадь пошла медленнее и вскоре справа от просеки раздался окрик:

— Стоять! Слезть, подойти ближе!

Провожатый перепрыгнул кювет, на голос часового вошел в лес и быстро возвратился. Проехали дальше и свернули на узкую дорогу вглубь лесного квартала. Нас еще раз остановили, спросили пароль, и наконец мы на поляне, по краям которой частые шалаши из хвои, брезентовые палатки к несколько землянок. Коновязь с лошадьми, повозки и, как и у нас,над одной из землянок высокая антенна. Повсюду партизаны, но на нас пока не обращают, внимания. У многих трофейное оружие и обмундирование. Носить ли немецкий мундир или брюки — в этом, наверно, нет вопроса: своя одежда давно износилась, ведь партизаны Бобкова воюют с весны сорок второго года. Но я со смешанным чувством неприязни и удивления смотрю на тех, кто в немецкой форме. Над входом в одну из землянок нарисован красный крест. Встретивший нас фельдшер объясняет, что врача нет, он в одном из отрядов и вернется через день-два.

— Без него на смогу ничего отпустить. Я в этом отряде недавно, — добавляет он, заведя вас в землянку

По аккуратности одежды, коротким фразам и прямому взгляду можно судить, что он в недавнем прошлом кадровый военный. Порядок и в землянке. Три пары нар вдоль стен, одна из них отгорожена простыней, там лежит больной. На чистом столике стерилизатор для шприцов и инструментов. Медикаменты, наверно, в большом зеленом ящике армейского образца, что стоит на полу.

— Мы просим в долг, — объясняю я, — или на обмен. У нас лекарства есть, кроме тех, за которыми приехали. Можем дать кофеин, камфару.

— На возражаю, но надо сходить в штаб. Сердечные нам нужны, вот, например, — он кивает в сторону нар, — каждый день вводим. Тяжелая пневмония.

— Так в штабе и скажите, — прошу я, обнадеженный его словами.

Разрешение комиссара бригады он получил и, вернувшись, достал из ящика нужные лекарства и отдал нам, предварительно пересчитав таблетки и порошки и записав для порядка в тетрадь. Затем провожает нас до поста. По лагерю навстречу нам идет мальчик, на он так спокойно и независимо смотрит на нас, так по всей форме одет, что мальчиком не назовешь. Портупея, пистолет — все, как следует. Приложил руку к пилотке и пошел к землянке, над которой антенна. Мой ездовой уже бывал здесь, кратко объясняет:

— Из-за фронта прислан, радист. У комбрига он первый человек.

— Сколько ему? — спрашиваю фельдшера.

— Говорит, исполнилось шестнадцать. Ну, пятнадцать, наверно, есть. — По доброй улыбке фельдшера видно, как здесь любят и ценят радиста.

Возвратившись в свой отряд, доложил о результатах поездки и иду на кухню есть, не придав значения возникшей стрельбе в той стороне, где только что проезжали. Увидев бегущего к штабной землянке командира разведки Петухова, остановился.

— Немцы подходят! — отвечает он на ходу.

Построились все и, оставив тех, кто на постах, вслед за командиром и комиссаром выходим на большую поляну. Вдали, у темного леса, стрельба нарастает, глухо ухают разрывы мин. Приказано одному взводу занять оборону, а второму торопиться к месту боя. Время к вечеру, земля у края леса погружается в тень. Природа в предвечерней тишине, ни ветерка, только сухие травинки колышутся. Стрельба частая, но приглушена расстоянием, а может быть, густым лесом.

— Что-то им приспичило вечером наступать? — говорит Степанов о немцах.

Тон его слов спокойно-иронический, можно полагать, что длительного боя он не ждет, наверно, известно, что немцев немного.

Еще светло, но солнца уже нет, скрылось за деревьями, купол неба и его восточный склон темнеют. Стрельба отдаляется, становится реже. Взвод возвратился не имея потерь Первой приняла бой бригада Бобкова, они же разогнали немцев. Оставили засады на случай, если немцы придут со свежими силами.

Вернулись в лагерь. Ночь прошла спокойно. С наступлением дня опять слышен противный прерывистый гул самолета, что кружит над лесом. Быстро погасили огонь, ждем. Самолет то отдаляется, то опять летит к нам. Раздались первые взрывы, но не у нас, а в том направлении, где вчера был бой, ближе к штабу Бобкова и отряду имени Котовского. Не хотят немцы смириться с тем, что здесь, чуть ли не в центре Европы, появились вооруженные отряды, непреклонные в своем стремлении воевать с оккупантами. Силы их нарастают, они создали здесь, в тылу вермахта, второй фронт.

Снова, как и в первую бомбежку, уходим в окопы-укрытия. Заглянув в окоп, вижу змею, длиной около полуметра, тонкую, бурого цвета. Идущий за мной партизан говорит, что что медянка, неядовитая. Наступаю на край окопа, земля осыпается, и змея быстро исчезает. Бомбежка длится долго, а затем наступает тишина — ни взрывов, ни гула самолета. Нападение с воздуха рассчитано на устрашение, вряд ли немцы верят, что можно вслепую, не видя цели, нанести серьезный ущерб. А дым костров — ориентир ненадежный, партизаны их специально раскладывают вдали от своих стоянок.

Под вечер в отряд приехали два всадника. Первый из них, отдав поводья, неторопливо идет к штабной землянке. Видно, бывал уже здесь. Высокого роста, мускулист, отчего обмундирование на нем в обтяжку, без единой складки. На его широкой груди немецкий автомат кажется игрушечным. Снял фуражку, обнажив высокий лоб, начинающую лысеть голову, вытер пот. Со мной рядом разведчик Ефремов, ему я только что выслушивал легкие. Здоровый малый, но простудился.

— Это Бобков, — отвечает он на мой вопрос. — Его бригада воюет давно. — В голосе — и уважение, и чуть скрытая зависть к славе соседей. — В бою он страшен. Бежит впереди и тут только одну команду и слышишь: «Бей! Бе-е-е-ей фаш-ши-стов!..» И еще крепче слова добавит. Да-а, от него не отстанешь...

Комбрига вижу впервые, но о его бригаде «Советская Белоруссия» и о нем самом уже приходилось слышать, слава о них громкая.

* * *

Прошло несколько тревожных дней. При утренних построениях отряда командование напоминает, что немцы могут попытаться блокировать места дислокации партизан, поэтому о боеготовности все должны помнить.

Кто не был в Беловежской пуще, тому кажется, что в таком густом и большом лесу — лучшее место для партизан. Однако это далеко не так. Каждый квартал пущи имеет свой номер, его точные координаты занесены на карту. Наличие широких просек позволяет войти в лес с артиллерией и легкими танками и, если у немцев хватит еще и живой силы, они смогут заблокировать каждый квартал.

Пока относительно спокойно. Вернулась группа с задания, один из ребят — Волков едва доплелся до лагеря. Температура высокая, сильная головная боль. Признаков простуды нет, в легких благополучно. Не тиф ли? Оставляю его у себя, в землянке — в шалаш, к товарищам, ему нельзя. Сразу же договариваемся с Асей, что нужно всем остальным из группы Волкова измерить температуру, постричь их, помыть. Баня у нас есть.

К утру температура у больного понизилась, он поел, потом скупыми фразами рассказывает, что ходили они далеко, к Бельску.

— Подрывать поезда стало труднее, немцы хитрее стали. Мины нажимного действия уже не годятся. Раньше поставишь такую мину под рельсы и уходи: паровоз наедет, взрыв обеспечен. Сейчас впереди паровоза катится платформа с каким-нибудь балластом, песком, например, и если путь заминирован, то под откос валится платформа, а паровоз и вагоны остаются в целости,

В минах ничего не смыслю, но видел, как немцы пытаются уберечь эшелон от крушения с помощью такой вот платформы.

— Приспособились минировать «на удочку»: нужно поставить мину, а от нее в кусты или в отрытый и замаскированный окоп протянуть шнур или проволоку, точно рассчитать, когда рвануть чеку. Да при этом наблюдать: далеко ли охрана, А ее понатыкали сейчас везде, у самых важных участков дороги построили дзоты. По словам хуторян, охрану несут мадьяры.

— Венгры, — уточняю я.

— Ну, это без разницы. На фронте им не доверяют, в тылу используют. Да... На этот раз, все получилось как надо. Отбежали в лес, потом еще несколько часов прошло, а вагоны все горели.

Слушая его, вспоминаю, как мы, на пятый день побега, около Бельска видели и медленно идущий состав, и впереди него платформу с песком. Даже днем немцы боятся партизан. Помню нашу мечту о встрече с партизанами, нашу тоскливую неуверенность: сбудется ли это?

— А когда пошли на задание? — спрашиваю.

— Две недели тому.

— А заходили около Бельска в деревню, или на хутор?

— В одну деревушку зашли, в хате поспали немного.

«Вот тогда ты и заразился, — подумал я, — две недели — это и есть инкубационный период при тифе».

Самые активные люди отряда — разведчики. Они лучше вооружены, лучше одеты, здоровые, как на подбор, ребята. Ведут тебя независимо. Да и есть от чего: им дают самые ответственные поручения, а чтоб когда не выполнить — такого у них не бывает. Отсюда и уверенность, и лихость, а порой, и грубость. Вот один из них при всех что-то сказал девушке из хозвзвода и она, заплакав, побежала от костра.

Сейчас все разведчики в отряде. Вообще, в последние дни никого на задания не посылают. Командир и комиссар выезжают в соседние отряды, к нам являются командиры других отрядов. Среди партизан поговаривают о переходе на новую базу. От штабных дел я далек, но очевидно, что все согласовывается — и на месте, между отрядами и бригадами, с уполномоченными подпольных райкома и обкома партии, и с Центральным штабом партизанского движения. Рация работает чаще, чем прежде, то и дело слышен мягкий шум динамо.

Меня вооружили, дали трофейный парабеллум, одновременно принесли и полушубок — не новый, но вполне добротный. Пистолет увесист, вороненая сталь блестит, на ручке выгравировано по-латыни: «Para bellum», что означает: «Готовься к войне». Выбрав время, иду в лес, чтобы проверить, как он стреляет. Вместо мишени поставил на сук самодельный блокнот из тетради. Попал, хотя и не в центр.

Погода изо дня в день одна и та же. Ночью прохладно, к рассвету туман, роса, кое-где иней, а днем тепло, безветренно, все рады солнцу, от него не хочется, как прежде, уйти в тень, словом, бабье лето. Комаров совсем не стало, в сентябре их уж, наверно, не бывает. Позавчера у Волкова спала температура, — сразу, в один день. Слаб, исхудал, но ест хорошо, через несколько дней разрешу ходить.

Сегодня объявлено: подготовиться к длительному походу, всем собрать все, что есть. А куда — об этом знает только штаб да разведчики. С утра пасмурно, капли дождя стучат по листьям. Договорился, чтоб на подводы взяли четырех больных, в том числе и Волкова. Лекарства, бинты и инструменты уложены в рюкзак.

Дождь пошел густой, холодный, среди темных туч ни просвета, и от этого кажется, что дело к ночи. Но нам погода как будто и на руку, вот Степанов, улыбаясь, показывает на кого-то в строю, сейчас он даст команду двигаться. Идем по узкой тропе, один за другим, дважды пересекаем межквартальные просеки. Дремучий лес утомляет, и когда, наконец, выходим из него в поле, на проселочную дорогу, то глазам становится легче, свободнее дышится. Уже темнеет, мне не видно ни головы колонны, ни ее конца — в пути она увеличилась, мы слились с другими отрядами. Впереди меня идет Мальцева Катя, радист отряда, на ее спине тяжелый мешок с рацией и батареями. За свое имущество она одна в ответе и не имеет права передать рацию даже своей напарнице, второй радистке Шуре, что шагает рядом с ней. Идет ровно, не гнется под тяжестью. Здесь, в походе, как и в лагере, от ее фигуры веет надежностью, силой. На ее свежем, розовом лице всегда, когда разговаривает, добрая улыбка, но каждый чувствует ту внутреннюю солидность, которая делает ее выше других. «Я ведь ответила на твой вопрос, поговорили немного — и хорошо, и хватит, у меня другие дела», — говорят ее глаза и легкая усмешка. Да, дела... Если кто из мужчин и охоч сказать какую-нибудь двусмысленность, то своевременно прикусывает язык, вспомнив о конспиративном характере ее работы, о том, как ее уважают и берегут в отряде. Была у нее мечта поступить в институт, но началась война, призвали в армию и сразу — в школу радистов, в Горький. Через полгода при распределении согласилась быть радисткой в партизанском отряде. Еще полгода учебы в Подмосковье — и вылет в тыл врага.

Мы еще ни разу не присели и мой рюкзак становится с каждым часом тяжелее. Лишь изредка останавливаемся по тихому приказу связных штаба, которые на лошадях проскакивают вдоль колонны. Далеко впереди и слева от направлении нашего пути появился свет электрической лампочки. Он то блекнет и исчезает, то снова появляется на фоне темного поля и низкого черного неба, наверное, лампочку качает ветром. Кто-то негромко произнес: «Гарнизон!» Долго стоим, поглядывая на угрожающе мерцающий свет. Подъехавший разведчик нашего отряда взволнованно приказывает: «Бегом! Бегом!». По грязи и лужам нелегко бежать, но оттуда, где горит лампочка, взвились одна за другой две ракеты и тут уж никого не потребовалось подгонять. Останавливаемся не скоро, когда гарнизон далеко позади. Только к утру миновали открытую местность и сделали привал в лесу. Кто сел, а кто лег плашмя на мокрую траву. Сорок километров — это все же расстояние. У многих появились волдыри от плохой обуви и мокрых портянок, ими занялась Ася, а я иду к повозкам, где лежат больные. Пока им нужно одно: согреться горячим кипятком, поесть. Наш повар, дядя Миша, обещает все организовать. У одного из повозочных глубокая рана на лице.

— Лошадь испугалась ракет, — объясняет он, — шарахнулась в кусты, тут я на сук и напоролся.

Весь день маскируемся лесом, не выходим из него. Как и в Беловежской пуще, вблизи нас расположилась бригада Бобкова. Среди его партизан вижу четырех немцев — без охраны, «пасутся», собирают ягоды. В длинных зеленых шинелях, без ремней, воротники подняты. Спокойные, медленные движения, смотрят себе под ноги, в траву, далеко не отходят. Понимают: если завяжется бой, то лучше быть в центре отряда. О побеге у них и мысли нет, это видно. Зачем побег, он не нужен, как-нибудь без фронтового риска можно дотянуть до конца войны. Да и цели нет... Исчезла цель, исчез порыв, что был в лето сорок первого — тогда казалось: вот-вот падет Россия — и войне конец.

Спрашиваю у Аси:

— В последнем бою, наверное, бобковцы захватили?

— Может быть. Свеженькие еще.

— А дальше как с ними?

— Не знаю. Если подойдем где к партизанскому аэродрому, то их за фронт отправят.

— За фронт? Не наших раненых и больных, а их?!

На мое раздражение Ася отвечает с досадой:

— Вы спрашиваете, будто я комбриг. Раненых отправляют в первую очередь, конечно. Но и о пленных есть же какие-то законы, правила...

Я умолкаю. О законах и правилах лучше говорить не с ней, она немецких правил не знает, не испытала. Иду к повозкам, там Кузнецов, в одной из телег его инструмент и разное оружие, требующее починки. Что он скажет о пленных немцах? Хочу проверить себя. Тошно мне от них, от их зеленых шинелей, но нет мстительных чувств к этим немцам, что ходят сейчас в отряде. Скажи мне кто-нибудь: «хочешь — стреляй в них!», так посмотрел бы как на сумасшедшего или провокатора. Жалости нет никакой, но и той ненависти, что была, тоже нет.

С Клавдием виделись утром, сейчас,он скребет ложкой в котелке, заканчивает еду. Увидев меня, достает из сумки, сало, нарезает хлеб. Я отказываюсь, недавно ел. Он шутит:

— Ешь, покуда живот свеж!

— Увидел пленных немцев, хотел с тобой поговорить... Допустим, ты командир отряда или бригады... Что бы ты делал с ними? Вон они, ягодки собирают...

Клавдий поворачивается в сторону пленных, но из-за деревьев их не видно.

— По обстоятельствам и поступать надо.

— Что значит по обстоятельствам? Ты не темни! Тут по другим соображениям, принципиально нужно рассуждать

— Какие соображения? Если бежать не собираются, подвоха от них не ждем, так наплевать, пусть живут. — Он поднялся, согнул и выпрямил несколько раз ногу — отсидел, наверное, потом собрал еду в сумку, бросил ее в телегу. — Месяца два назад, имел бы чем, так стрелял бы в любого немца, где бы не увидел. А сейчас не мы у них, а они у нас. К таким, кто без вреда, у меня нет злобы. — Помолчав, еще более спокойно проговорил: — Они у себя немцы, а мы у себя русские...

— Как это? Ты пояснее можешь сказать?

— Да то сказал, что каждый народ у себя — как хочет, а к другим не лезь.

— А может быть, мы с тобой мягче стали потому, что у нас удачно получилось, к своим попали. Тот, у кого убили близкого человека или всю семью, по-другому может думать.

— Не всякий немец убивал гражданских. Это для фашиста нет закона — ни от бога, ни от людей, раз ты не немец — значит, в гроб тебя.

— Если равнять всех немцев, — продолжает Клавдий, — дескать, немец — и все, так что мы за пример для других?

Мы оба молчим, разговор наш тяжел. Клавдий встает и подгребает разбросанное сено поближе к морде коня. Когда он снова садится, я начинаю о другом.

— Иногда думаю, почему нам удалось через проволоку прорваться? Может, поздно заметил часовой, не стал стрелять, пусть, дескать, потом разбираются, на чьем дежурстве это случилось? Или заметил, да струсил, побоялся, что и у нас оружие?

— Да ну... Заметил бы, так всех бы продырявил. Быстро все сделали, минута — и отщелкали проволоку!

— Возможно, на посту был австриец, или итальянец, или чех? Пусть немец, да не фашист?

— А дисциплина на что? Она жалость перекрывает, у них на этот счет все отработано. Как он мог заметить, если мы с Мрыхиным начали рубить проволоку и спину его наблюдали: все дальше и дальше от нас. Классная работа у нас была, вот что! — Он встал, глаза, горят бесовским огнем, который мне знаком с тех дней, до побега. Грудь широка, руки напряжены — он снова готов ползти на проволоку!

Я тоже встал, мне хочется его обнять, но вместо этого говорю:

— Пойдем, пока мы на месте, перевяжу ногу.

Еще одну ночь отряд идет на северо-восток — и мы в Ружанской пуще. Здесь уже партизанская зона, базируется несколько бригад. Устраиваемся среди шалашей местного отряда. Сколько здесь пробудем — неизвестно, но этот лес — не наша база. Рядом с нашими повозками, в которых везем больных и раненых, сидят здешние партизаны. У одного гитара, он негромко поет:

Потом, другую, никогда раньше я ее не слышал, про питерского мастерового. Он и сам, гитарист, кажется питерским, ленинградским парнем, лихим в бою или же грустным, когда вот такая песня. Несколько дней назад немцы сняли блокаду с Ружанских лесов, отступили, а до того шли бои. Но сегодня нет опасности, его тянет к песне, а с нею — к мечте, к вере в свое будущее. Невольно думается: что у этих ребят в прошлом? И у них, наверно, было звериное, с опаской, блуждание по лесам до встречи с партизанами?

Через несколько дней после перестрелки с немецко-полицейской заставой перебрались через реку Щару и вышли в Липичанскую пущу. «Липичанка» — с любовью называют ее партизаны. Наш отряд был, оказывается, в этих лесах в июне-июле. Здесь произошло его крещение, группа десантников, пополнившись людьми, стала называться отрядом имени Калинина. Отсюда в июле направились в Беловежскую пущу. Липичанская пуща — огромный по территории смешанный лес, с перелесками и болотами, в междуречье Немана и впадающей в него Щары. Он сливается с Нелибокской пущей, а она тянется чуть ли не до Минска. Немецкие гарнизоны близко: в Щучине, в Слониме, за Щарой. До нашего прихода крупные силы регулярных немецких войск пытались уничтожить партизан, зажав их в треугольнике между реками, но цели своей не добились. Отряды без больших потерь ушли в другие леса, за железную дорогу Лида — Барановичи. Немцы вернулись на фронт, а партизаны — на свои прежние базы в Липичанке. Было бы все гораздо драматичнее для окруженных партизан, если бы не Булак, командир отряда «Победа». Он, местный житель, одному ему известными тропами вывел всех из окружения, за Неман.

С весны сорок третьего года все отряды Липичанской пущи включены в соединение, которым командует Шупеня Степан Петрович, бывший секретарь Щучинского райкома партии. Отряд Булака в этих местах воюет с весны сорок второго года, а еще раньше, с первых дней оккупации, здесь были лишь отдельные вооруженные группы, и одна из первых — группа Булака. Они начинали с малого: собирали оружие, спиливали столбы телефонно-телеграфной связи, призывали к порядку некоторых деревенских солтысов, слишком активных при исполнении немецких приказов.

При впадении Щары в Неман находится штаб Белостокского партизанского соединения генерал-майора Капусты. Это рядом, в полукилометре от нас. Некоторые отряды его соединения здесь, в пуще, другие за Щарой, западнее. Сила большая, у них несколько пушек и минометов. Пришли сюда в сентябре, из лесов под Слуцком.

Октябрь в этом году не дождлив, днем солнечно. В погожий осенний день очень красивы березы, они, покачивая длинными ветвями, как бы приглашают остановиться, полюбоваться белизною ствола и золотом листвы. Однако тепла уже нет, все мы, не откладывая, начинаем ставить шалаши из лапника. Здесь мы надолго, но сразу землянку не построишь, да и место неудобное: влаги много, недалеко две реки с низкими берегами.

Крестьяне деревень, что вдоль Немана, знают, что в лесу есть врач и, когда необходимо, приходят или приезжают на пост и просят помочь. Местное население и партизаны постоянно помогают друг другу. Благодаря партизанам немцам не удалось вывезти молодежь на работы в Германию. В деревне Зачепичи болен мальчик восьми лет, Костя Крупицын, у него воспаление легких. Поставил на бок кровососные банки, дал выпить сульфидин и оставил несколько порошков, пообещав родителям еще раз приехать. В доме бедно, пол земляной, дети без обуви, во дворе и дома — босиком. Мать хочет чем-то отблагодарить, единственное, что у нее есть в запасе, так это бутылка мутного самогона, заткнутая тряпичной пробкой. Я не беру, показываю, что у меня есть, вот, зажигал, когда ставил ее сыну банки. «Так погреетесь!» — уговаривает она.

Через несколько дней опять вызов в те же Зачепичи. Еду один, дорогу знаю. В доме, куда привезли, много людей, они, теснясь, пропускают меня к кровати, где лежит высокий изможденный человек лет тридцати пяти. Влажный лоб, лихорадочный румянец на щеках. Правое бедро вздуто, его распирает гной. Такие огромные флегмоны встречались только у пленных. Больной не из Зачепичей, а из Новоселок, но та деревня не в партизанской зоне, его сюда привезли, чтоб показать врачу. Сделал два разреза — и гной, переполнив подставленную тарелку, полился на пол. Когда ухожу, протягивается несколько рук с самогоном, и мне приходится сердясь и краснея отказываться. Позвали еще в несколько домов, из заболевших — большинство дети. Костя Крупицын поправляется. В деревни нужно приезжать не ожидая вызова, и вместе с Асей делать подворные обходы, заходить в каждую хату. Попрошу, чтоб на день-два нас отпустили из отряда.

Близок вечер. Лошадь моя не из ретивых, такой в плугу ходить, а не под седлом. Стараюсь убедиться — не заблудился ли. Ориентироваться помогают лесные посадки, они с довоенного времени, успели ровными рядками вытянуться по полю. В лагере, у штабного шалаша, докладываю Кириченко — он вышел покурить — о своей поездке. Он выслушал, задержался взглядом на моей сумке, чему-то улыбнулся, сказал «Хорошо!» и вошел в штаб.

Около каждого шалаша небольшой костер для обогрева, его надо и ночью поддерживать, по нескольку раз люди выбегают и садятся к теплу. Упрекаю себя за то, что не взял самогон. Пригодился бы погреться, или тем, кто болен. Могут подумать, что добродетель моя показная. То-то, наверно, Кириченко и улыбнулся...

Ноябрь. Дождь чередуется с мокрым снегом. Вот задел еловую ветку — и мокрый снег посыпался за воротник. Сегодня шестое. Днем был митинг, выступали командиры, комиссар, зачитали сводку Совинформбюро, потом пообедали. Вечером, в начинающихся сумерках, Лукьянов вынес из штаба приемник и устроился слушать посреди полянки. Увидев меня, подозвал, дал один наушник, протянул край плащ-палатки — укрыться от мелкого дождика. Передача из Киева, с торжественного собрания в честь освобождения города. После доклада, когда началась художественная часть, первым пел народный артист Козловский.

— Ну, что, закончим? Батареи-то надо беречь. — Лукьянов выключил приемник. — Киев взяли, значит, всю правобережную Украину скоро освободят. И наша Белоруссия на очереди. Белорусь, Белорусь, — медленно добавляет он. — И достается же ей во все войны...

Спрашиваю его о том, о чем давно хочется спросить у толкового человека.

— Чем вы объясняете быстрый успех немцев здесь, в Белоруссии?

Он отвечает не сразу.

— Это сложный вопрос. Очень много войск и техники бросили немцы против Белорусского округа. Кроме того, наша уязвимость здесь была больше, чем на других направлениях.

— Почему, Григорий Саввич?

— Почему... А что такое «Белостокский выступ» знаете?

— Нет.

— Карту редко рассматривали, а военную вы и вовсе в руках не держали. Так, наверно? По карте видно: Белостокская область огромным выступом вклинилась в территорию, занятую немцами. Они и решили ударить всей своей мощью с двух сторон, в основания выступа, окружить наши армии.

Про «Белостокский выступ» я никогда не слышал, хотя и находился там.

— А могло быть иначе? Военные наши, штабы могли предвидеть намерения немцев?

— Военным было ясно, да не все с ними соглашались... Ну, да это уже ушло в историю. — Лукьянову хочется, по-видимому, окончить этот разговор, может быть, не ко времени мною начатый. Он встал, чтобы смотать антенну. — Сейчас все по-другому решается, причем не одним человеком. Поэтому и выигрываем одно сражение за другим.

Впервые за два с половиной года удалось послушать Большую землю... Поскорее бы она пришла сюда, наша Большая земля! Когда положение на фронтах было тяжелое, угрожающее, не хотелось ни с кем говорить про отступление в сорок первом. Наоборот, учитывал, держал в памяти то, что позволяло сохранить надежду на будущий успех нашей армии. А сейчас можно и нужно говорить о прошлых ошибках, говорить откровенно, раскованно, когда поражение немцев — лишь вопрос времени.

* * *

Каждый день уходят на боевые задания группы по три, пять, десять человек. Большим группам удаются и крупные диверсии: взрыв электростанции, предприятия или моста.

Большое число взорванных паровозов, крушений поездов у Тимофея Хвесени — адъютанта командира отряда. Он из деревни Чемеры, рядом со Слонимом. Их, чемеровских, в отряде около десяти человек. Дельные, активные, им знакомы все дороги и каждый хутор в округе. Пришли в отряд все вместе, с оружием. Почти у каждого из них опыт подпольной борьбы еще в то время, когда Западной Белоруссией владела Польша. Были комсомольцами, знают, что такое допрос в дефензиве, некоторые из них сидели в Слонимской тюрьме.

Погиб Николай Путько, тот, что знал Рауля, из той группы, которая нас подобрала в лесу. Возвращаясь с операции, Николай и его товарищи направились к хутору, не подозревая, что там немцы. А те заметили партизан еще на подходе. Николай, командир группы, шел первым... Товарищи лишь успели снять с убитого автомат, планшет и пистолет. Тогда же одного ранило: в кисть, перебиты пястные кости. Ранение не тяжелое, но воевать еще долго не сможет, рана уже успела нагноиться.

Группа партизан попала в засаду, погиб мой тезка, Давид. Он и два его товарища пришли в отряд через месяц после нас, они бежали из Белостока в сентябре. Там их, пленных, немцы использовали санитарами и истопниками в военном госпитале. Давид выдавал себя в плену за кавказца, кое-что знал по-грузински. В отряд пришли с винтовками, в момент побега забрали в караульном помещении. С одним из них, Вершининым, я разговаривал вскоре после их появления в отряде. Он рассказывал, что наш побег взволновал немцев в Белостоке, несколько офицеров выехало в Хорощ для расследования.

Мы еще в шалашах, до сих пор успели вырыть лишь несколько землянок да поставили баню. Появился еще один случай тифа — с августа пока только второй. Тифа я страшусь, он может свалить не одного-двух, а многих. Делаем санитарные осмотры, требуем, чтобы каждый вернувшийся с задания прожаривал белье и мылся в бане. У заболевшего тулуп, он им дорожит, а я настаиваю, чтобы бросили в костер — дезинфицировать негде, а от пара в бане овчина все равно пропадет. Станислав или Стась, как его все зовут, инвалид, наш сапожных дел мастер, подошел к костру и настойчиво советует:

— Взять лошадь да гнать ее вскачь, до пота, чтоб в мыле была, и сразу накрыть тулупом. Ни одной вошки не останется, они конского духа боятся! — Стась был пограничником, после ранения всю зиму спасался в лесу, в яме, накрытой ветками и снегом, он знает цену теплу. Женщина из ближайшей деревни подкармливала, приносила кое-что из одежды. — Ай-яй-яй, в огонь?! А-а! — громко вздыхает он и с надеждой смотрит на Степанова, который стоит в некотором отдалении.

Тот только улыбнулся, бросил окурок и ушел к себе. А я не отхожу от костра, пока в нем не начал дымиться тулуп.

Тяжело ранен Владимир Миско, один из славных чемеровских ребят. Он неподвижен, его оставили в деревне Шершни, к нему я сегодня и приехал. Пулевое ранение в позвоночник, перебит спинной мозг, паралич обеих ног и тазовых органов. Ввел лекарство, освободил мочевой пузырь, перевязал. Ночью везем в госпиталь. Дорога трудная, снега еще мало, хотя уже конец ноября. В пуще, среди болота, партизаны соединения Шупени построили госпиталь. Где он находится и как к нему добраться — держится в строгом секрете. Нам дают проводника, он едет на передних санях, с ним двое из нашего отряда, а я с Миско позади. Таким помочь нечем, они после ранения вскоре умирают или же продолжают жить, оставаясь в неподвижном, беспомощном состоянии. Но я не стал возражать против госпиталя, слава его велика во всех отрядах пущи. Рассказывают о спасенных хирургом Месником партизанах с самыми тяжелыми ранениями. Сам Булак месяц пробыл в госпитале после ранения в живот и обе ноги. Месник зашил ему прострелянную печень и он снова на коне, воюет как и прежде. Несколько раз нас останавливают, спрашивают пароль, — его знает проводник. Пользуясь остановкой, делаю больному укол — он уже дважды просил, чтобы успокоил боль. К краю болота доехали к утру, отсюда мы несем Миско на носилках, осторожно ступая по узким кладкам — болота глубокое, еще не замерзло. На пост возле госпиталя вышел врач, здороваясь, сказал, что работает терапевтом. Выслушав мой рассказ, посмотрел на Миско, нагнулся, пощупал пульс, и, отойдя, шепотом спросил:

— Зачем вы везли?

— Ну, может быть, хоть какой-нибудь шанс?

— Никакого. Ладно, несите, пусть Месник посмотрит.

На большом бугре несколько землянок, бревенчатые срубы врыты в землю, видны только верхние венцы и узкие продолговатые оконца под крышей. Одна землянка длиннее и шире других, туда мы и несем раненого. Она разделена перегородкой на две половины, в одной лежат раненые, в другой операционная. Вошел быстрой походкой низенький человек, сутулый, с худым лицом и широким подбородком. Поздоровались, он и есть хирург Месник. Вместе с ним осматриваем раненого. Пульс частый, язык сух, губы покрыты запекшимися корками, с трудом отвечает на вопросы. Хирург объясняет медсестре, что нужно сделать, и Миско уносят.

— Не сумеем помочь, чудес. в таких случаях не может быть, — говорит Месник, садясь на скамейку. Говорит с легким, своеобразным акцентом, что присуще всему местному населению и тем, кто жил в Польше. — А вы откуда сами?

Рассказываю, где учился, затем прошу показать его госпиталь. В полутемном помещении стоит длинный стол, накрытый простыней, вдоль стен на скамейках несколько блестящих металлических коробок — биксы для стерильного материала, стерилизаторы на двух столиках, носилки в углу. В стенах между бревен торчат длинные лучины, некоторые свежие, янтарного цвета, другие с обуглившимися концами.

— Обещают, что скоро будет самолет из-за фронта, сбросят груз и для госпиталя. Давно передал Шупене список самого необходимого. И движок будет для освещения, — добавляет Месник, заметив, что я остановился взглядом на лучинах. — Что, коллега, сравниваете, вспоминаете? До войны было лучше?

— Не говорите... А вы где жили?

— В Варшаве учился и работал там после университета. Здесь вот война учит...

Захожу к Миско попрощаться. Отрешенность во взгляде — знакомый мне, скверный признак. Рядом с ним на койках еще четверо: с перевязанной головой, с челюстными шинами, двое с большими повязками на животе.

Чем активнее ведет себя отряд, тем больше раненых. Некоторых кладу к себе в землянку, другие, у которых состояние полегче, живут вместе со всеми. Сейчас уже все партизаны переселились в землянки, в них тепло, печки из железных бочек греют как надо. Мне кажется, что раны заживают и болезни излечиваются быстрее, чем в мирное время. Может быть и от того, что молоды они все, мои пациенты. Якимчуку, заболевшему плевритом, откачал шприцем всего полбанки жидкости — и наступил перелом в болезни, одышка прекратилась, стал поправляться. Он лежит в деревне Голубы, в чистой хате, это лучше, чем в лесу, в землянке. Его подруга ухаживает за ним не отходя. Про внешность таких, как она, в давние времена говорили кратко и точно: «красива станом и пригожа лицем».

— Скажите ей, чтобы разрешила на пол ступить, походить, в окно посмотреть, — жалобно просит он меня.

Она защищается:

— Простуды боюсь. Поправится, тогда уж...

Тридцатого декабря привезли из госпиталя труп Миско. Похоронили рядом с лагерем, на поляне, над гробом говорили его друзья, а затем и командиры. Произвели салют тремя залпами из винтовок и автоматов.

Наш отряд числился отдельно действующим, подчинялся непосредственно Белорусскому штабу партизанского движения. Но недавно его включили в соединение Капусты Филиппа Филипповича, и с этих пор отряд наш штабной, кроме диверсионной работы несет еще охрану штаба соединения, находящихся при штабе Белостокского подпольного обкома партии и типографии, где печатаются газеты «Белостокская правда» и «Молодой партизан». Мне приходится часто бывать в расположении штаба — вызывают или сам прихожу. Там всегда атмосфера взаимной доброжелательности и спокойной деловитости. Это зависит, как я понимаю, главным образом от личности самого секретаря обкома Самутина Василия Емельяновича, спокойного человека, с тонким, немного смуглым лицом, общительного и простого.

Обе газеты читают в отрядах и деревнях, и в тех гарнизонах, куда их удается доставить. Так доставить, чтобы вместе с газетами не попасться в руки к немцам или полицаям. Походная типография в отдельной землянке, она кажется просторной, потому что всего одни нары, стол, а посредине, под окошком в крыше наборная касса и типографский станок.

— Заходите! — говорит начальник типографии Давид Розенштейн, увидев меня в дверях. Небольшого роста, худой, обе руки черные от типографской краски, фуражка тоже запачкана ею. Он отошел от станка и смотрит на меня своей обаятельной улыбкой, которая не позволяет замечать глубокие морщины на худом лице. Наверное, у всех бывших подпольщиков интерес к людям, — это черта их характера, не имея этой особенности, они не могли бы воспринимать чужую боль, как свою, рисковать, жертвовать собой для других. Мы с ним знакомы, встретились однажды у штаба, разговорились, он и пригласил меня посмотреть его типографию.

— Вот, познакомьтесь! — Он с напускной серьезностью показывает мне на сидящего на табуретке мужчину. — Этот человек всегда мешает мне работать!

Тот подходит, под расстегнутой десантной курткой замечаю орден Красной Звезды. Среди партизан редко встретишь с орденом: награждены многие, да награды за фронтом. Видно, что давние друзья эти двое, разные по внешности, люди. Яков Бонк — так он назвал себя — улыбается словам Розенштейна. Он выше, стройнее, лицо круглое, отчего он кажется моложе своего друга, но в его темных курчавых волосах такое же обилие седых волос.

— Вместо того, чтобы помочь мне, — продолжает Розенштейн, — он только сочувствует и делает прогнозы на будущее. Смотрите, на какой бумаге печатаем! — Он хватает свежую газету в подает мне.

— Оберточная, — с участием говорю я, но тут же стараюсь его успокоить: — шрифт хороший, читается легко!

— То так, — произносит он. — Добавьте еще, что грамотно напечатано, Ядвига Жизневская опытная наборщица.

Кроме типографской работы Розенштейн еще занят и переводом на польский язык листовок, которые печатаются здесь же. С утра до ночи много разных дел, он и спит здесь. Он и Яков Бонк в прошлом были членами Компартии Западной Белоруссии, находились в заключении в одной тюрьме, Бонк во второй раз заброшен в тыл немцев, сейчас тоже по спецзаданию, для выполнения которого ждет со дня на день своего напарника из-за фронта. А пока он при обкоме и часто приходит к своему другу в типографию. Оба одиноки, их семьи и все родственники убиты в гетто — в Гродно и Слониме, жить, оставаться нормальным человеком каждому из них помогает работа, ненасытное стремление быть занятым нужным делом — в память о тех, кого нет, из чувства долга перед ними. Тогда понимаешь, что связь не исчезает, они рядом, ты продлеваешь их жизнь. Иначе — одиночество...

На построении отряда читают сводку Совинформбюро. Войска Ленинградского, Волховского, Второго Прибалтийского фронтов и Балтийский флот разгромили группу «Север», полностью освободили Ленинград от вражеской блокады, гонят немцев на запад и уже вступили на территорию Эстонии. В отряде радостное возбуждение, все обсуждают услышанное.

В пущу стали прилетать наши самолеты. Садиться им еще негде и они сбрасывают груз в условленных местах, на специально разложенные костры. Еду в соединение Шупени, в штабе сказали, что там сбросили мешки с перевязочным материалом и медикаментами.

— Не теряйтесь! — говорит мне комиссар отряда, — если надо, то обратитесь к самому Степану Петровичу.

Дорогу объяснили, можно ехать. Безмолвие леса не успокаивает, а, наоборот, настораживает. Но это только при выезде, а потом ощущение опасности притупляется, забываю о возможной встрече с немцами или полицаями, и уже думаю о том, что с пустыми руками мне возвращаться нельзя, осталось несколько индивидуальных пакетов и кое-что из медикаментов.

— Вы уже не первый, — говорит врач соединения, выслушав меня и косясь на пустой рюкзак. — Львиную долю всего, — он показывает на несколько ящиков и брезентовых, туго набитых мешков, нагроможденных в углу землянки, — приказано завтра же отправить в госпиталь.

— И нам тоже должны сбросить груз, уже нечем ни лечить, ни перевязывать, — говорю я, надеясь на сочувствие.

— Садитесь, подкрепимся и пойдем в штаб.

— Спасибо, не голоден. Мне бы надо вернуться до вечера. — Показываю список того, что нам требуется. — Сходите вы, я посижу.

Он видит, что я устал, и, накинув шинель, уходит.

Возвращается скоро. Вынимая из ящика лекарства, рассказывает:

— Вместе с грузом прислали Меснику именной автомат. В штабе висит.

— Хирург стоит того, — отвечаю я.

Зима в этом году с частыми оттепелями, сильных морозов не было. Может, в этих местах, на западе, всегда такие зимы. Во всех землянках, и в моей тоже, подпочвенные воды затопляют пол. Каждое утро ко мне приходят двое помощников и мы, передавая друг другу ведра, выплескиваем воду на поверхность.

По лагерной дороге мимо землянок едут генерал Капуста и его ординарец. Возвращаются откуда-то издалека, лошади идут неторопливо,тяжело ступая в талый снег. Генерал и не на лошади внушителен — и ростом, и размахом плеч, а сейчас, верхом, в кавказской бурке он кажется богатырем. Он сам делал свою биографию, не покорялся судьбе. В начале войны был ранен в стопу, не мог выбраться из окружения, а через три месяца — руководитель вооруженной группы, а затем партизанского отряда. Росло число бойцов его отряда, увеличивалось количество людей, удачных засад, разгромленных гарнизонов. К лету сорок второго под его началом была уже бригада. Тогда же, в августе прошлого года, группу партизанских командиров вызвали в Москву, там на совещании они докладывали Сталину и членам Политбюро. Капуста возвратился из-за фронта с орденом, в чине генерала. Поручили командование соединением. С весны сорок третьего года соединение двинулось на запад, с боями прошло семьсот километров и в августе вступило в Липичанскую пущу.

И он, генерал, и секретарь обкома Самутин — незаурядные люди. Василий Емельянович — один из руководителей Компартии Западной Белоруссии, в течение семи лет был на нелегальном .положений. Что это значит — быть на нелегальном положении — об этом мы, в нашем комсомольском возрасте, можем лишь догадываться, судить по книгам и кинофильмам.

Днем вызывали в штаб отряда. Там сидит один из чемеровских ребят, только что переплывший Щару, и рассказывает, что попали в засаду, двоих ранило, одного тяжело, его везут на лошадях, через час будут у берега. Степанов поручает начальнику разведки обеспечить переправу, а мне — встретить и оказать помощь.

С высокого берега далеко просматривается гладь реки, левый берег, густой лес, подступивший к реке. Пока никого не видно. Сейчас середина февраля, а солнце весеннее, бревна, на которых я сижу, нагрелись. Наверно, река и не замерзала. Наконец на том берегу показалась группа партизан, впереди них две лошади под седлами, одна за другой, а в носилках, между ними, как в люльке, лежит раненый. Переправа из двух лодок уже готова, лежачего переносят в лодку, второй раненый сам садится. Вслед за лодками плывут лошади.

Носилки выносят на берег, я узнаю Николая Хвесеню, а легко раненный — Сергей Богданчук. Пока устраивают носилки между лошадьми, ввожу сердечные Хвесене: синева на губах вызывает опасение. В землянке у себя снова ввожу лекарства, раздеваю и приступаю к перевязке.

Рассказывает мне как все было.

— Ходили далеко, к Зельве, на дорогу Москва — Брест. Два состава пропустили — один порожняк, другой с закрытыми вагонами, неизвестно что там. Дождались третьего и только тогда дернули за шнур, когда увидели на платформах машины, орудия. Возвращаемся назад — и так захотелось к себе в Чемеры, что не заметили, как свернули на свой проселок. Под вечер было, зашли к моим, наш дом крайний. Пост не поставили, не нужен, через час уйдем... Мать зажгла лампу, растопила печь, отец принес две курицы из сарая, послал сестру собрать яйца... Первым вскочил Сергей: «Немцы!» Я к окну, а там за палисадником — каски. Тут же в распахнутых дверях встали двое немцев, а между ними — сестра. — Николай замолчал, отодвинул с груди полушубок, что лежал поверх одеяла.

— Вечером доскажешь, — тихо советую я.

Но он продолжает:

— Тесно стоят, бить из автомата в них, значит, и в сестру. Она в белом платьице между ними, и лицо, как у мертвой. Немцы и не целятся, понимают, что стрелять не будем, только стараются плотнее к ней, боком за нее прячутся. Я стою напротив с автоматом, растерялся, не соображаю. Кто-то из наших — бац по лампе. Сергей дал прикладом по окну и две гранаты, одну за другой, бросил за палисадник. Я тоже бросил гранату через окно. Бежим, за нами и остальные. Недалеко овраг, за ним лес. В первый момент немцы прижались к земле, ни одного выстрела не сделали, но через минуту навели пулемет, из него и из автоматов бьют вдогонку. Мы уже в овраге, вот кусты. И тут меня ожгло. Бегу, а сил нет. Крикнул своим, они поволокли. Добрались до хутора, там дали лошадей...

Прошло две недели, и Николай ушел к своим, в землянку. А сегодня он и Сергей первый раз сделали продолжительную прогулку, сходили в Голубы.

Весь отряд переселился в сухое место, на большую поляну, по краям которой, под лесом, поставлены времянки из тонких бревен. В моем медпункте светло, пол настоящий, из досок. Земля уже отогрелась, наступил апрель.

Ася все реже приходит на медпункт, занята другим делом. Она с начала года — заместитель комиссара по комсомольской работе, бывает на заданиях вместе с диверсионными группами, а недавно одна ходила в Слоним, доставала бумагу для печатания газет. Рассказывает с улыбкой, будто кто-то другой, а не она каждый час рисковала своей жизнью — и на пути, и там, в городе, и когда шла нагруженная обратно.

— А знаете? — говорит она, — в штабе оформляют документы на тех, кого будут за линию фронта отправлять. Раненых, больных — со всех бригад.

— Подал список по отряду, шесть человек у нас. Вот и вас надо включить, сопровождающей.

— Меня наши ребята не отпустят, — с горделивой улыбкой произносит она. — Вместе пришли сюда, вместе будем до встречи с Красной Армией... Слышала, что кто-то из командования пойдет с этой группой, понесет документы, ценности в фонд армии.

— Отправить больных необходимо, есть и такие, кто опасен: у троих туберкулез. А как хотят их эвакуировать?

Кто-то заглянул в дверь, сказал, что меня вызывают. Выхожу, вижу Якимчука, того, что лежал в Голубах с плевритом.

— Что ж сам не заходишь? — Рад его хорошему виду, крепко пожимаю руку.

— Думал, заняты. — Автомат опущен дулом вниз, гранаты и запасной диск на ремне оттопыривают пиджак. — Идем далеко, за Гродно, захотелось попрощаться, к вам зайти, поблагодарить.

— Хорошо, что зашел. Может быть, еще встретимся.

— О-о! Жив буду, позову вас к себе, в Слуцкий район. Лучше наших яблок нигде нет! — Он хочет еще что-то сказать, но, смутившись, покраснел, смотрит вправо от меня.

Повернувшись, я сразу узнаю ее. Она-то его и выходила. Киваю ей, она улыбается, но близко не подходит.

— Вот, не брал, а все равно идет со мной, одного тебя, говорит, не пущу. — В словах его слышны и огорчение, и скрытая гордость.

Она видна вся, ничего ее не портит — ни ватник, ни сапоги. Платок спустила на плечи, освободила высокий лоб и пышные каштановые волосы. Высокой груди тесно под ватником, он расстегнут. За правым плечом карабин на ремне, и это придает ее стройной фигуре монументальность. После войны воздвигнут памятник Победы, вот бы такую женщину и изваять: понятную, смелую, из трудной жизни.

Я отвожу от нее взгляд, Якимчук еще раз говорит: «Спасибо!», снова пожимаем друг другу руки. Хочется сказать, чтоб он сберег ее.