Материалистическое решение Мичуриным и его единомышленниками проблемы взаимоотношений между организмом и внешней средой пролило новый свет науки и на трудную и сложную проблему целесообразности в живой природе.

Вокруг проблемы целесообразности вообще и целесообразности в живой природе в особенности с давних пор идет непримиримая борьба между материализмом, с одной стороны, и идеализмом и религией — с другой.

Материализм объясняет мир из него самого и соответственно этому доказывает, что живая природа, как и весь мир, развивается согласно присущим ей объективным законам движения материи. В противоположность материализму философский идеализм и религия объясняют мир стоящими вне него и над ним сверхъестественными силами. Исходя из этого, они утверждают, что в живой природе существует «изначальная целесообразность», некая «предустановленная гармония» между организмами и окружающей их внешней средой. Подобно тому как в любом изделии рук человеческих воплощена та или иная цель, которую ставил перед собой человек, создавая это изделие, подобно этому, согласно религиозным догмам, в каждом живом организме якобы воплощена определенная цель, поставленная богом «в начале творения». С этой точки зрения целесообразная приспособленность живых организмов к условиям их существования объясняется не взаимодействием между организмом и средой, а якобы «изначальной целесообразностью» устройства самих организмов. По существу, именно так, хотя и прикрываясь научно приличными оговорками, рассуждают и биологи-идеалисты, отрицающие какую бы то ни было роль внешней среды, условий существования в возникновении наследственных изменений и, следовательно, в развитии живой природы.

Разоблачая религиозно-идеалистический характер учения об «изначальной целесообразности» (телеологии), Энгельс писал, что согласно этому учению, например, «кошки были созданы для того, чтобы пожирать мышей, мыши, чтобы быть пожираемыми кошками, а вся природа, чтобы доказывать мудрость творца». Эта плоская телеология, наивная мысль об изначальной целесообразности существующих в природе порядков была, по словам Энгельса, высшей обобщающей мыслью, до которой поднялось естествознание XVII— XVIII веков. Поэтому величайшей заслугой материалистической философии XVII—XVIII веков Энгельс считал то, что, несмотря на ограниченность современных ей естественнонаучных знаний, она не сбилась с толку, а настойчиво пыталась объяснить мир из него самого, предоставив детальное подтверждение этого объяснения естествознанию будущего.

И действительно, только во второй половине XIX века великий естествоиспытатель-материалист Ч. Дарвин впервые в истории естествознания научно объяснил явление целесообразности, столь изумительно проявляющейся в строении организмов и в их приспособленности к условиям жизни. Без преувеличения можно сказать, что центральной задачей дарвинизма и является раскрытие исторического процесса образования организмов, который прежде всего объяснил бы их коренную, основную черту — их целесообразность.

Решение этой грандиозной общебиологической задачи дарвинизм нашел в естественном отборе. В своей гениальной теории происхождения видов растений и животных Дарвин показал, что наблюдаемая в живой природе целесообразность, пригнанность организмов к окружающим их условиям внешней среды, соответствие строения и функций организма и всех его органов данным условиям внешней среды являются результатом естественного отбора полезных для организма приспособлений. Если у организма появляются изменения, способствующие его выживанию и развитию в данных условиях внешней среды, то это ведет к увеличению численности, размножению таких организмов. Изменения же, вредные для организма в данных условиях, не только не способствуют размножению таких организмов, но, наоборот, ведут к уменьшению их числа. Этим и объясняется беспрерывное совершенствование организмов в естественной природе, появление новых, более приспособленных к условиям существования видов.

С этой точки зрения организмы устроены целесообразно не вообще, не применительно ко всем и всяким условиям, а только в отношении данных, вполне определенных условий внешней среды. Следовательно, можно говорить не об абсолютной, а лишь об относительной целесообразности устройства организмов.

Дарвиновское понимание приспособления в живой природе как бессознательной целесообразной деятельности Энгельс сформулировал следующим образом. Если древесная лягушка или насекомое, питающееся листьями, имеет зеленую окраску, если животные пустынь имеют окраску песочно-желтую, а полярные животные — преимущественно снежно-белую, то, конечно, они приобрели такую окраску не намеренно и не руководствуясь какими-либо представлениями: напротив, их окраска объясняется только действием физических сил и химических факторов. И все-таки бесспорно, что эти живые существа благодаря такой окраске целесообразно приспособлены к среде, в которой они живут, и именно так, что они становятся вследствие этого гораздо менее заметными для своих врагов. Точно так же те органы, при помощи которых некоторые растения улавливают и поедают опускающихся на них насекомых, приспособлены - и даже целесообразно приспособлены — к такому действию.

Однако и после Дарвина естествознание не освободилось полностью от религиозно-идеалистического понимания целесообразности в живой природе. Даже в наше время естествоиспытатели-идеалисты, как и их предшественники, стремятся всякий факт относительной целесообразности и приспособления истолковывать как доказательство существования особой, надприродной «жизненной силы» или «духовной силы», ставящей себе цели, избирающей средства для осуществления этих целей, приспособляющей организмы и т. д. С целью обоснования идеи об «изначальной целесообразности» в живой природе организм нередко уподобляют машине. Например, целесообразность строения «генной молекулы» (то-есть вымышленной «частицы вещества наследственности») вейсманисты-морганисты видят в том, что она-де обладает чертами часового механизма. Подобно тому как в любой машине творчески воплощена та или иная цель, которую ставил перед собой человек, создавший эту машину, и в живом организме, по мысли вейсманистов-морганистов, якобы воплощена определенная цель. Разница, по словам Шредингера, идейного союзника морганистов, заключается лишь в том, что живой организм «это не грубое человеческое изделие, но прекраснейший шедевр, когда-либо достигнутый по линии господней квантовой механики».

Продолжая материалистическую традицию прогрессивно мыслящих биологов-дарвинистов, Мичурин и его последователи решительно выступили против религиозно-идеалистического истолкования явлений приспособления, целесообразности и подняли на новую, высшую ступень дарвиновское решение этой проблемы, доказав обусловленность строения и функций живых организмов окружающими условиями внешней среды, то-есть объективно существующими, естественными причинами.

С точки зрения Мичурина и Павлова приспособление организмов к окружающим их условиям внешней среды есть основной закон жизни. Основное свойство живого вещества — приспособляться, то-есть в интересах целости и благосостояния данной системы живого вещества вступать в связь с новыми условиями. Живой организм должен так реагировать на предметы, явления внешнего мира, чтобы всей его ответной деятельностью было обеспечено его существование.

Мичуринское учение доказало, что условия внешней среды определяют не только организацию того или иного живого тела, но и строение и функции всех его частей, органов, всех его структурных элементов. Любой орган тела, равно как и строение и функции этого органа, имеет определенный смысл только при наличии соответствующих условий внешней среды. В других же условиях та же самая структура и та же самая функция теряют этот свой определенный смысл, они становятся бесполезными или даже вредными для жизни и развития организма в новых условиях существования. «Каждый орган, каждое свойство, каждый член, все внутренние и наружные части всякого организма, — писал Мичурин,— обусловлены внешней обстановкой его существования. Если организация растения такова, какова она есть, то это потому, что каждая ее подробность исполняет известную функцию, возможную и нужную только при данных условиях. Изменись эти условия — функция станет невозможной или ненужной, и орган, выполняющий ее, постепенно атрофируется».

Независимо от Мичурина, но в полном согласии с его взглядами И. П. Павлов также доказывал, что в естественнонаучное, материалистическое понятие целесообразности «входит представление об уравновешивании данного сложного комплекса вещества, например организма, с окружающей природой. Представьте себе сложное органическое вещество, состоящее из целого ряда цепей элементов. Оно до тех пор и существует, как целое, пока связь этих элементов не нарушена. Это и можно назвать явлением целесообразности». Части цветка мы сплошь и рядом рассматриваем лишь как украшения. Исследования же ботаников показали, что это не просто украшения, а ряд приспособлений, изумительных по своей целесообразности и отчетливости функций. Многообразные формы, окраски, запахи цветов представляют собой целесообразные приспособления для привлечения насекомых и обеспечения при их содействии полезного растению перекрестного оплодотворения. Это со всей очевидностью явствует из того факта, что у растений, опыляемых ветром, как правило, цветы мелкие, невзрачные. Цветы же, оплодотворяемые насекомыми, всегда имеют яркие покровы, пахучи, содержат нектар. У большинства цветов покровы появляются и исчезают только в период оплодотворения. У некоторых же растений, например у лучевых цветов в соцветиях сложноцветных, покровы сохраняются и после оплодотворения, так как служат приманкой для позднее распускающихся цветков в диске. Особенно наглядно и убедительно приспособительное значение покровов выступает у растений, приносящих цветы двоякого рода: одни летние, с яркими покровами, открытые для посещения насекомых, другие — осенние, невзрачные, закрытые, подлежащие самооплодотворению. Растения эти, говорит К. А. Тимирязев, выработали летние цветы, приспособленные для получения при посредстве перекрестного опыления более могучего поколения, но на случай неудачи этого более сложного процесса обеспечили себя и потомством, полученным более верным путем самооплодотворения, так как, очевидно, лучше иметь какое бы то ни было потомство, чем остаться вовсе без потомства.

Ярким примером поразительно высокой и целесообразной приспособляемости работы органов живого тела является нормальная деятельность слюнных желез. Когда животному дают сухую, твердую пищу, льется много слюны; на пищу же, богатую водой, слюны выделяется гораздо меньше. Объясняется это тем, что для химической обработки пищи, удобного растирания ее и образования из нее комка, подлежащего глотанию, требуется вода, и слюнные железы дают ее. Из слизистых слюнных желез на всякую пищу течет так называемая «смазочная» слюна, богатая особым веществом — муцином, способствующим более легкому проскальзыванию пищи в желудок. На все сильно раздражающие химические вещества, как, например, кислоты, соли и т. п., также течет слюна и притом течет соответственно силе раздражающего действия этих веществ, для того чтобы их нейтрализовать, разбавить или отмыть от них рот, но в этом случае слюна содержит мало муцина, так как для указанных целей он не нужен. Если насыпать в рот животному кучки чистых, нерастворимых кварцевых камней, слюны не появится вовсе или появится одна-две капли, так как камни и без ее помощи легко выбрасываются животным изо рта и ничего после себя не оставляют в полости рта. Если же насыпать в рот животному песку, то-есть тех же чистых камешков, только в мелком, раздробленном виде, слюны потечет много, так как без нее, без тока жидкости в полость рта, этот песок не может быть ни выброшен вон, ни препровожден в желудок.

Все эти разнообразные проявления целесообразной приспособляемости работы органов тела к различным внешним условиям представляют собой точные и постоянные факты, обнаруживающие как бы какую-то разумность. Однако механизм этой «разумности», говорит И. П. Павлов, весь как на ладони: это специальное внешнее влияние, вызвавшее специальную реакцию в живом веществе. А вместе с тем здесь в типичной форме проявляется то, что обозначается словами: приспособление, целесообразность. Совершенно очевидно, что в факте целесообразного приспособления организмов нет ничего иного, кроме точной связи элементов сложной системы между собою и всего их комплекса с окружающими условиями внешней среды.

Это в основном похоже на то, что можно видеть в любом теле неживой природы. Например, сложное химическое тело может существовать как таковое лишь благодаря связи, уравновешиванию отдельных атомов и групп их между собою и всего их комплекса с окружающими условиями.

Совершенно так же грандиозная сложность и высших и низших организмов существует как целое только до тех пор, пока все ее составляющее тонко и точно связано между собою и с окружающими условиями внешней среды. В этом смысле можно сказать, что например, движение растений к свету и отыскивание истины путем математического анализа представляют собой явления, в сущности, одного и того же ряда, а именно: последние звенья почти бесконечной цепи целесообразных приспособлений, осуществляемых во всем живом мире.

Но как создается эта целесообразная приспособленность организма к среде? Является ли она случайным результатом неопределенной изменчивости, обусловленной «природой организма», или закономерным, адэкватным результатом воздействия среды на организм? На этот вопрос мичуринское учение недвусмысленно и безоговорочно отвечает: «Природа изменяет строение живых организмов, приспособляя их к условиям среды...».

В естественной природе, без участия человека, это происходит обычно лишь очень медленно, едва заметно, в течение целых тысячелетий. В условиях же эксперимента и сельскохозяйственного производства, на основе познанных объективных законов наследственности и ее изменчивости, этого удается достигнуть в короткие сроки. Так, путем гибридизации, говорит Мичурин, «удается производить в относительно короткие периоды времени значительные изменения гибридных растений, приобретающих постепенно полную устойчивость при условии повторного скрещивания в течение нескольких лет. И вот человеку следует итти лишь этим более надежным путем... Оригинатор должен стараться при посредстве гибридизации и индивидуального отбора предварительно подготовить хотя бы не сотни тысяч, а лишь десятки сеянцев с приблизительно желаемым строением их организмов и затем целесообразным воспитанием усовершенствовать и сделать достойным и полезным для человека возможно большее число их. Во всех своих работах я преследую только эту цель...»

Как бы перекликаясь с Мичуриным, и Павлов отмечал, что главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности методом условных рефлексов — это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные возможности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а все всегда может быть достигнуто, измениться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия.

Таким образом, в основании современного, мичуринско-павловского решения проблемы целесообразности в живой природе лежит признание и доказательство реальной возможности адэкватной наследственной изменчивости организмов, то-есть изменчивости, соответствующей эффекту воздействия условий внешней среды. Это новейшее и в высшей степени важное достижение естествознания до конца восполняет тот значительный пробел в объяснении целесообразности и во всей теории развития живой природы, который остался после Дарвина и который не удалось восполнить ни одному из предшественников Мичурина и Павлова.

Ошибочность исходной формулы Дарвина: «естественный отбор или выживание наиболее приспособленных», по словам Энгельса, заключается в том, что в ней смешиваются две совершенно различные вещи: 1) отбор под давлением перенаселения и 2) отбор благодаря большей способности приспособления к изменившимся обстоятельствам.

В «Происхождении видов» Дарвин свел естественный отбор, по существу, лишь к первой из этих форм отбора, оставив без детального рассмотрения другую форму. Поэтому и получилось представление о целесообразном приспособлении как о результате отбора случайных изменений, случайного совпадения того или иного строения организма с данными условиями окружающей среды.

Доказательство же возможности адэкватной наследственной изменчивости с особенной силой подчеркнуло решающее значение отбора в зависимости от способности приспособления к изменившимся обстоятельствам. Если возможны изменения, соответствующие воздействию условий жизни, то целесообразное приспособление представляет собой не случайность, а закономерный результат взаимодействия между и организмом и средой, в котором определяющую, преобразующую роль играют условия жизни. Доказательство мичуринским учением возможности адэкватной изменчивости впервые раскрыло сущность и подтвердило безусловную правильность указания Энгельса о том, что от борьбы за существование, происходящей вследствие перенаселения в мире растений и животных, необходимо «...строго отграничивать... те условия, при которых виды изменяются... без наличия такого перенаселения: например, при переселении растений и животных в новые места, где новые климатические, почвенные и прочие условия вызывают изменение». Если здесь приспособляющиеся индивиды выживают и благодаря все возрастающему приспособлению преобразуются далее в новый вид, говорит Энгельс, то это происходит без всякого мальтузианства, то-есть без перенаселения и связанной с ним борьбы за существование. То же самое происходит при постепенном изменении географических, климатических и прочих условий в какой-нибудь местности. «При этом, — продолжает Энгельс, — безразлично, давит ли здесь друг на друга или не давит животное или растительное население: вызванный изменением географических и прочих условий процесс развития организмов происходит и в том и в другом случае... Поэтому геккелевские «приспособление и наследственность» и могут обеспечить весь процесс развития, не нуждаясь в отборе и мальтузианстве».

Признание и доказательство возможности наследственной изменчивости, соответствующей эффекту воздействия условий внешней среды, — это и есть упоминаемые Энгельсом «приспособление и наследственность», только уже не геккелевские, а современные, конкретизированные мичуринской теорией наследственности и ее изменчивости. Выдающийся немецкий ученый Э. Геккель, признавая наследственность приобретаемых признаков, как и Дарвин, не знал еще конкретных причин, механизмов этого явления живой природы. Во всей полноте и реальной действительности их раскрыло только мичуринское учение. Уточнив и конкретизировав дарвиновскую формулировку естественного отбора и всей теории эволюции живой природы, мичуринское учение с особенной силой подчеркнуло активный, творческий характер отбора (как естественного, так и искусственного), то обстоятельство, что наследственность накопляется и развитие организмов идет не хаотически, не как попало, не в любом направлении, а в направлении отбора приспособлений к меняющимся условиям среды. Это целиком и полностью соответствует указанию Энгельса об основном законе живой природы, согласно которому «... каждый прогресс в органическом развитии является вместе с тем и регрессом, ибо он закрепляет одностороннее развитие и исключает возможность развития во многих других направлениях».

«Одностороннее» развитие — это и есть развитие в направлении отбора приспособлений к изменяющимся условиям жизни, обусловливающего все возрастающее совершенствование организмов, поступательное развитие живой природы от низшего к высшему, от простого ко все более и более сложному.

В соответствии с этим Мичурин и определяет жизнь как безостановочное движение вперед всех живых организмов, выражающееся в изменениях их формы и содержания, зависящих от влияния постоянно изменяющихся условий внешней среды.

Мичуринское учение, наряду и вместе с учением Павлова, убедительно показывает, что при истинном изучении целесообразной приспособленности отдельных систем — организмов, из которых состоит живая природа, все сводится в конце концов к раскрытию условии существования этих систем. Протаскивание в это исследование идеи цели вообще есть смешение различных вещей и помеха плодотворному научному исследованию. И это вполне понятно, если иметь в виду, что определенные цели ставят перед собой только живые существа, одаренные сознанием, то-есть только люди. Что же касается микроорганизмов, растений и животных, то они не ставят и по природе своей не могут ставить себе никаких целей. Следовательно, понятие «целесообразность», отображающее своеобразие и результат человеческой деятельности, для объяснения явлений в живой природе применимо лишь условно. Идея возможной цели при изучении живой системы может служить только как пособие, как прием научного воображения ради постановки новых вопросов и всяческого варьирования опытов, как и в случае знакомства с неизвестной нам машиной, поделкой человеческих рук, а вовсе не как изначальная или окончательная целесообразность.

Нетрудно видеть, что в понимании и объяснении целесообразной приспособленности живых организмов к условиям их существования советский творческий дарвинизм пошел значительно дальше Дарвина. Дарвин также считал, что пригнанность организмов к окружающим условиям их существования является выражением соответствия строения и функций организма и всех его органов данным условиям внешней среды. Но он, как уже упоминалось, рассматривал это соответствие лишь как результат естественного отбора случайно возникших приспособлений. Мичуринское же биологическое учение в полном согласии с павловским физиологическим учением считает это соответствие не только результатом естественного отбора, но и прежде всего закономерным выражением того, что данные черты строения и функций организма и всех его органов и частиц обусловлены прямым воздействием соответствующих, вполне определенных условий существования организмов. При таком понимании целесообразности в живой природе уже не остается никакого места для измышлений об «изначальной целесообразности», о «конечной» цели, о «предустановленной гармонии» между организмами и средой и т. п.

Таким образом, материалистически решив проблему взаимоотношений между организмом и средой, мичуринское учение продвинуло далеко вперед разрешение сформулированной выше центральной задачи дарвинизма — научно, естественными причинами объяснить явление целесообразности в живой природе.

Вместе с тем советский творческий дарвинизм завершил начатое Дарвином разоблачение абсолютной несостоятельности религиозно-идеалистической идеи «изначальной целесообразности» как в смысле сознательной целесообразной деятельности растений и животных, так и в смысле существования особого надприродного духовного начала, ставящего цели и изыскивающего средства для их осуществления.