Вебер был не единственным, кто делал мрачные прогнозы относительно будущего русской революции. Пророческие мысли можно найти и у Энгельса. По мнению Энгельса, старый режим в России обречен, поскольку не соответствует новым историческим задачам, новому уровню развития, но, с другой стороны, и для буржуазного развития достаточных условий нет. Поэтому Россия породит революцию, которая может привести к власти самые радикальные силы, но рабочий класс будет слишком слабо развит, чтобы реально справиться с властью. Диктатура пролетариата в таких условиях рискует вылиться в диктатуру одной партии, а диктатура одной партии в силу логики, свойственной такого рода системам, в диктатуру одного лица.
В начале XX века среди социалистов преобладали идеи Каутского. Он верил в последовательное поэтапное развитие (что потом было заимствовано советскими марксистами, хотя вся история русской революции опровергала подобную интерпретацию). Вся история у Каутского упорядочена, идет строго по определенным правилам, в определенной последовательности. Поскольку советские идеологи в основном повторяли Каутского, то, как ни парадоксально, одним из самых слабых мест в советском марксизме было именно объяснение русской революции.
Эта модель была взята в конечном счете на вооружение, потому что она механистична, проста для усвоения, не требует больших усилий ума и признает историческую миссию передовой партии. Каутский революцию 1917 года не принял. В России не состоялась еще буржуазно-демократическая революция, как смеют Ленин и большевики брать власть?
Иную интерпретацию революции 1917 года дал Грамши. Он написал статью, которая называется «Революция против «Капитала». «Капитал» он поставил в кавычках. С точки зрения Грамши, большевики все сделали неправильно, вопреки теории, и это было их главное достижение. Теория, с точки зрения Грамши, - это такая толстая немецкая книга, очень толстая, которую очень трудно осилить. Там написаны правильные вещи, которые совершенно неприменимы к жизни, а главная жизненная цель - это революционная воля и революционная интуиция, которая позволит преодолеть скучную и ограниченную теорию. Интерпретация очень интеллектуальная и культурно увлекательная, но, к сожалению, мало объясняющая реальные процессы.
Для Грамши, как позднее и для Че Гевары, основным вопросом является революционная воля. Это очень любопытно, потому что Грамши говорит: «Большевики не марксисты, они действуют в соответствии с революционной волей». Позднее на примере кубинской революции Че пытался обосновать решающее значение воли. Условия революции дозревают в процессе самой революции, если есть политическая воля. Иными словами, революционная воля способна совершить некоторое социальное чудо. Преодолев ограниченность исторической ситуации, выйти за ее пределы.
Надо сказать, что культ революционной воли, хотя с чисто научной точки зрения его обосновать сложно, - это мощная мотивация к индивидуальному действию. В революционную волю верили радикальные представители русского народничества. Но для понимания событий Октября 1917 года подобный подход дает нам не так уж много. У Каутского получается, что все было бы так, как он написал, если бы большевистская партия не взяла бы да и не сломала правильные процессы. Но вопрос в том, как смогли большевики изменить процесс (если они его в самом деле изменили).
Другое дело, что в масштабах 70-80 лет Каутский оказался не так уж не прав. Революция, совершившаяся вопреки его теоретическим постулатам, закончилась сначала террором, а потом реставрацией капитализма. Произошел откат, Россия все равно вернулась к капитализму.
Лидер меньшевиков Юлий Мартов в целом разделял интерпретацию Каутского. Но отношение к происходящему у него несколько иное. Каутский, когда увидел, что его теория не подтверждается реальными фактами в России, пришел к мрачному выводу, что всему виной неправильные большевики, испортившие правильную теорию. Неправильные пчелы сделали неправильный мед. Мартов так рассуждать не может - он находится в гуще событий. Каутский сидит у себя в Германии, в кабинете, издали наблюдает, пишет свои комментарии. Грамши в Италии ведет революционную деятельность, пытается найти опору для своей личной революционной воли. А Мартов, который находится в России, поэтому понимает их неслучайность. В отличие от Каутского, для которого все сводится к злой воле и непониманию марксизма рядом русских товарищей, Мартов отлично осознает, что речь идет о чем-то гораздо более глубоком. Для него существенным является понятие коллективной воли русского пролетариата. С его точки зрения, речь идет об очень большом заблуждении. Все происходит неправильно. Но заблуждается не Троцкий, не партия большевиков, коллективно заблуждается российский пролетариат. И это коллективное заблуждение тоже имеет причины, связанные с динамикой, с характером революционного процесса. Это процесс, который толкнул людей, для того чтобы поддержать наиболее крайнюю партию, наиболее радикальные решения. Это абсолютно пагубно, трагично, но по-своему закономерно.
У Мартова есть ощущение трагизма происходящего. Трагизма как столкновения с роком, столкновения с неизбежным, слабости человека по отношению к силам истории. Вес это накладывается на дискуссию о терроре.
Отношение классического марксизма к террору достаточно двойственное. Маркс и Энгельс не были поклонниками террора, они неоднократно писали очень жесткие вещи по поводу якобинцев, но ясно, что они не являются пацифистами. Террор разрушителен постольку, поскольку он может нанести огромный ущерб делу революции. Но и Маркс, и Энгельс понимали, что история делается не на заказ. История не оставляет простых и удобных решений. Проблема не в том, чтобы осудить или оправдать террор, а в том, чтобы объяснить, каким образом закручивается механизм террора, почему это является закономерной фазой в развитии революции и почему эта фаза должна быть преодолена. Маркс относился к якобинскому террору как к мелкобуржуазному политическому инструменту.
Так же на первых порах думали и большевики. Вот с этим приходит Россия к революции, и, надо сказать, если кто-то пытается Ленина и Троцкого представить изначально кровожадными террористами, такой человек либо сознательно подтасовывает факты, либо не знает истории. Первые несколько месяцев - с февраля и по декабрь 1917-го, может быть, даже по январь 1918 года - русская революция развивается на удивление гуманно. На удивление бескровно, учитывая, что народное восстание происходит на фоне войны, что народ вооружен, в стране под ружьем огромная масса крестьянских парней, малограмотных, но хорошо владеющих ружьями. Что за столетия крепостного права и прочих безобразий накопилась ненависть. Впрочем, на первом этапе мягкость, «бархатность» свойственна большинству революций. Строго говоря, «бархатная» революция - это либо имитация революции, либо революция, которая остановилась на ранней фазе своего развития. Французская революция тоже начиналась относительно мягко, а потом привела к массовому террору. Но во Франции уже на начальных фазах революции было крови пролито больше, чем в России на аналогичном этапе. Февральско-мартовские дни в Петербурге были довольно кровавы. Об этом сейчас мало пишут. Но все довольно быстро кончилось демократической эйфорией.
Как известно, взятие власти большевиками обошлось практически бескровно. Хотя взятие Кремля белыми во время октябрьских (ноябрьских) боев в Москве уже сопровождалось массовым расстрелом красных.
Но в основном люди гибли в перестрелках, уличных боях. Террора в первые месяцы русской революции не было. Переломными оказались события в Финляндии. Об этом мало пишут. История финской революции как будто ушла в сторону. Теперь она не относится к ведомству истории русской революции, поэтому она почти не изучается нашими историками. На самом деле финские события стали абсолютно переломными. В отношениях с Финляндией большевики пытались действовать строго по учебникам Каутского. В Финляндии было рабочее правительство, большевики тут же признали его независимость. Когда же русские войска были из Финляндии выведены, буквально через несколько дней там начинается кровавая гражданская война. Маршал Маннергейм (впоследствии президент Финляндии) вызвал немецкие войска, была интервенция. Белые финны не смогли бы победить без помощи интервентов. После разгрома красных начались массовые расправы с революционерами. В 1918 году в Финляндии развернулся белый террор совершенно катастрофического для такой маленькой страны масштаба. Этот белый террор воспринимался в России не как нечто происходящее далеко за границей, ведь еще несколько месяцев назад Финляндия была частью империи. Террор в Финляндии стал сигналом для развязывания террора обеими сторонами в России. Для белых это было доказательство, что так можно победить. «Порог крови» был перейден. Одно дело, когда идет стрельба на улице, совсем другое - когда идут массовые расправы. Это совершенно разные психологические и моральные ситуации. Для красных Финляндия стала моральным оправданием собственного террора: белые начали первыми. Возникло ощущение - или мы их, или они нас. Это поняли и Ленин, и Троцкий, и даже Мартов. Он не отрицает, что большевики загнаны в угол, что у них не осталось иного выбора, кроме террора, но он все равно не согласен с ними. Ибо, по мнению Мартова, террор все равно не поможет. Речь не о том, чтобы сохранить свою власть, партию, кадры и т.д. Если Каутский прав и Россия для пролетарской революции не созрела, значит, красные все равно проиграют и все бессмысленно. Последствия поражения будут чудовищными уже не для партии, а для всего рабочего класса и, возможно, для всего городского населения.
Здесь принципиальное отличие между Лениным, Троцким и Мартовым. Ленин говорит: да, можно пойти на террор ради победы. Мартов в победу принципиально не верит. Не потому, что он трус, а потому, что так учит Каутский. И с точки зрения Мартова, трагизм большевизма состоит в том, что большевики ввязались в борьбу, которую они обречены проиграть. Его осуждение большевистского экстремизма состоит в том, что радикализм революционеров провоцирует радикализм контрреволюции.
В данном случае Мартов оказывается не прав. Хотя, как ни странно, его версия революции и террора является гораздо более оправдывающей большевиков, чем более поздние версии. Мартов ставит террор, я бы сказал, в библейский контекст борьбы за выживание и взаимного уничтожения, причем не отменяя морального аспекта проблемы.