В начале 1970-х воображение миллионов зрителей в Советском Союзе поразил документальный фильм Романа Кармена «Пылающий континент». Это было время мощного подъема революционного движения в Латинской Америке. Но главное, образы латиноамериканских героев так явно контрастировали с обликом советской номенклатуры. А их борьба — с застойной жизнью Советского Союза времен Леонида Брежнева.

Прошло два десятилетия, и Латинская Америка вновь вошла в моду среди российской интеллигенции, на этот раз в качестве примера либеральных реформ. Революционные движения были разгромлены, герои истреблены, а образы классовой борьбы сменились повестями о «преуспевающем среднем классе», открывающем для себя преимущества западного потребления.

Но прошло совсем немного времени, и континент снова запылал. Латинская Америка восстала против неолиберализма.

Сапатисты

Один из очевидцев заметил, что восстание сапатистов в Чьяпасе «покончило с „концом истории“». Повстанцы начали широкомасштабную вооруженную борьбу 1 января 1994 года, заняв город Сан-Кристобаль. В этот самый день представители мирового истеблишмента съехались в столицу Мексики, чтобы отметить вступление в силу соглашения о Североамериканской зоне свободной торговле (NAFTA). Но внимание прессы оказалось приковано не к их сборищу, а к глухому провинциальному штату Чьяпас.

Восставшие назвали себя Сапатистской армией национального освобождения (EZLN) в честь героя мексиканской революции генерала Салаты (а возможно, и в память «Армии Национального Освобождения», которой назвал свой отряд Че в Боливии). Правительство ответило массированными военными операциями, бомбардировками с воздуха и пропагандистской войной. Но повстанцы все равно добились успеха — не военного, а прежде всего политического.

На освобожденных территориях повстанцы построили амфитеатры, некое подобие греческой агоры, названные aguascaientes в честь места, где происходило собрание народных представителей во время мексиканской революции 1914 года. Европейская и индейская традиции, история и современность встретились в Чьяпасе.

Власти бросили на подавление восстания войска, разрушили некоторые aguascalientes, но не все. Население подвергалось репрессиям, повстанцы скрывались в горах. На весь мир стала известна база La Realidad в Лакандонской сельве. Рядом с этой деревушкой располагались «Генеральные казармы» повстанцев, здесь они обычно принимали посетителей.

Карательные меры правительства вызвали такое возмущение в Мексике и за ее пределами, что президент Эрнесто Седильо был вынужден прекратить боевые действия и начать с сапатистами переговоры, несмотря на очевидное стремление уничтожить их.

Идеология сапатистов — декларированный отказ от «авангардизма»: «Наша форма борьбы — не единственная; для многих она, быть может, даже неприемлемая. Другие формы борьбы существуют и заслуживают уважения. Наша организация не только не считает себя единственной революционной силой, но даже не претендует на роль самой передовой силы. Есть другие честные, прогрессивные и независимые организации. Сапатистская армия национального освобождения никогда не претендовала на исключительную роль. Но это единственная организация, которая возможна для нас. Мы поддерживаем все формы борьбы, которые могут привести нас к свободе демократии и справедливости». Позднее, уже в столице страны, выступая на одной из центральных площадей перед многотысячной толпой, субкоманданте Маркос, идеолог движения, выразился еще более поэтично. Обращаясь к Мексике, он говорил, что сапатисты «пришли не для того, чтобы говорить, что тебе делать, не для того, чтобы вести тебя куда-либо за собой, мы пришли, чтобы скромно и с уважением попросить тебя о помощи». Свою борьбу сапатисты рассматривали как часть широкого движения, разворачивающегося не только далеко за пределами Чьяпаса, по всей Мексике, но и в масштабах всего мира.

Отсюда вытекала и необходимость комплексной, многоуровневой и многоплановой стратегии. «Мы считаем, что революционные преобразования в Мексике зависят не только от вооруженной борьбы и не только от мирных выступлений. Они станут результатом действий, осуществляемых на разных фронтах и разными средствами. Речь идет о разных социальных формах организации, о разной степени участия, риска и самопожертвования. И результатом всего этого будет не победа какой-то партии, организации или альянса партий, предлагающих конкретные социальные программы, а создание нового демократического пространства, где будут совмещены различные социальные инициативы и политические требования».

Субкоманданте Маркос подчеркивал, вполне в духе Розы Люксембург, преимущества спонтанности. Когда-то он вместе с несколькими другими молодыми революционерами направился на юг Мексики, чтобы — в соответствии с идеями Че — создать там партизанский очаг. Однако жизнь в Чьяпасе среди индейцев многому научила революционных интеллектуалов: «Приучаешься к спонтанности, когда живешь здесь на грани войны, хотя обнаруживается, что совсем без планирования тоже не обойтись». Революционное «слово» становится не прологом «дела», а его частью, рефлексией революционного действия. Именно эта новая форма политической речи поразила и привлекла людей с самым разным уровнем образования, политическим и жизненным опытом. Она оказалась эффективна против изощренных форм современной государственной и коммерческой пропаганды, телевизионной лжи, рекламы и постмодернистских дискурсов.

На весь мир было объявлено, что социализм мертв, пишет Маркос. «Но далеко не все прислушиваются к голосу отчаяния и слабости. Не каждый бросился в объятия безнадежности. Большинство продолжает борьбу, люди не могут согласиться с логикой победителей, ибо видят нищету и горе побежденных. Они слышат другой голос, идущий не „сверху“, а „снизу“, из глубины сознания индейского народа в горах, голос, зовущий бороться за справедливость и свободу, голос, продолжающий говорить про социализм, про надежду… единственную надежду на этой земле».

«Восстание против глобализации»

Восстание сапатистов оказалось «первым вооруженным выступлением против неолиберализма», первым «восстанием против глобализации». Уже потому оно сразу получило огромный резонанс по всему миру. Летом 1996 года сапатисты провели в «Первую межконтинентальную встречу в защиту человечества и против неолиберализма». Журналисты оценили это как «одну из самых странных международных конференций в истории». Меньше всего Маркос и его сторонники стремились создать какой-то новый Интернационал. Они больше слушали и наблюдали. Публика была крайне разношерстной — от революционных активистов до кинозвезд и интеллектуалов, давно забывших про убеждения молодости. Тем не менее представители сапатистов видели в этом первый шаг для того, чтобы создать «сеть, координирующую различные формы борьбы и сопротивления». В любом случае им удалось привлечь к себе внимание мира. Это не только защищало их от репрессий. Сапатизм стал политической модой, у него появились последователи в Европе. А главное, события в Чьяпасе дали толчок для антисистемных выступлений в самых разных точках планеты. Люди, которые раньше были недовольны поодиночке, чувствовавшие себя изолированными аутсайдерами, внезапно обнаружили, что составляют массу, могут — если будут бороться — стать реальной политической силой.

Встреча в Чьяпасе показала, что сапатистское движение, зародившееся вдали от центров западной «цивилизации», вовсе не является провинциальным или отсталым в идеологическом и культурном смысле. Сапатизм выглядел весьма убедительным подтверждением распространившихся среди западных левых в середине 1990-х идей коммунитаризма. «Показательно, что именно некоторые формы коммунитарности, сохранившиеся с древних времен, но все еще существующие среди индейцев юго-востока Мексики, стали важным элементом восстания в конце XX века, восстания, направленного против глобального неолиберализма, в защиту человеческого достоинства», — пишет мексиканский социолог Адольфо Гильи.

В то же время события в Чьяпасе, как и другие кризисы 1990-х годов показали, что коммунитаризм не может заменить радикальной программы. Показательно, что идеи коммунитаризма объединяют как левых, так и правых мыслителей, отстаивающих моральные ценности сообщества под натиском обезличивающей и атомизирующей людей практики неолиберального капитализма. В таких условиях идеология и культура левых, естественно, становится коммунитаристской. Однако не коммунитаризм, а именно марксизм исторически оказался наиболее приспособлен для того, чтобы стать основой для выработки конкретных программ структурных экономических реформ. А без конкретной программы преобразований призывы к общности и солидарности могут остаться пустыми декларациями. Таким образом, коммунитаризм оказывается способен дополнить современный социализм, но не может заменить его.

Проблема сапатистского движения в том, что, став великолепным выразителем настроений и чаяний, распространенных среди населения индейского Юга, оно не могло достичь своих целей, не получив поддержку индустриального севера страны. В сущности, чем более полно выражало оно интересы угнетенных масс Чьяпаса, тем труднее ему было распространять свое влияние на другие штаты. С другой стороны, идеология сапатизма предполагала решение моральных задач политическими средствами. Вопрос о «достоинстве», о «признании индейских прав и культуры» был для сторонников движения не менее важен, чем вопросы экономической и социальной политики. Более того, они были неразрывны.

На практике, однако, разные стороны и задачи борьбы увязываются не так легко, как в поэтической риторике Маркоса. Только широкая демократическая и социальная программа позволяет в перспективе разрешить возникающие противоречия.

Неоднородность мексиканского общества, в сущности, повторяет неоднородность современного глобализированного капитализма. Для сапатистов, однако, это вопрос не социологической теории, а практической политики. Необходимо превратить набор конкретных требований в «реалистическую программу формирующегося социального блока». Объединить, скоординировать выступления городских индустриальных рабочих, специалистов постиндустриального производства, мигрантов, маргиналов, представителей неформального сектора и традиционные индейские общины — задача, без решения которой сапатизм не мог иметь политического будущего. Но помощь левым в данном случае оказывает сам современный капитализм, который в ходе своего развития естественным образом формирует у всех этих групп схожие интересы.

Сапатизм выступает от имени своих сторонников, в качестве объединяющего «этического принципа». Готовность действовать во имя справедливости, не считаясь с «объективным ограничениями» и требованиями «реальной политики», превращает сапатизм в «нормативную идею, позволяющую различать добро и зло, справедливость и несправедливость, гуманное и антигуманное». Мораль и долг в принципе не могут быть основаны на критериях успеха. Торжествующее зло не становится добром, а отказ от выполнения своего долга не перестает быть предательством даже в том случае, если нарушить долг проще и выгоднее, чем его выполнить. Общество, объявляющее успех высшей ценностью, вообще не может быть морально, ибо мораль оценивает не результат, а путь его достижения. Противопоставив свой «наивный» идеализм прагматизму «официальных левых», сапатизм не только совершил грандиозный моральный переворот, но и вернул смысл существования левому движению как таковому.

Сапатизм смог поразительным образом соединить в себе традиционализм и новаторство. Он не был ни повторением латиноамериканской герильи 1960-х годов, ни тем более новым изданием революционного авангарда. «Сапатистская армия — это уже не (или еще не) герилья в привычном смысле, хотя началось все за десять лет до восстания именно с попытки создать „революционный очаг“, „вооруженный авангард“. Но сапатизм стал движением вооруженной самозащиты десятков тысяч угнетенных людей — среди трех миллионов жителей Чьяпаса индейцы составляют миллион».

Будучи явным вызовом принципам формальной демократии, сапатизм стал одновременно образцом глубоко демократического движения. Вызов государству, вооруженное действие были вынужденным ответом на полное отсутствие интереса власти к собственным гражданам, откровенное игнорирование правительством элементарных демократических процедур, систематическую фальсификацию результатов выборов. Слабость институтов или декоративность формальной демократии в странах периферии и полупериферии привела к тому, что в обществе изменилось отношение к политическому насилию.

Выборы 1988 года в Мексике, когда кандидат левой Партии демократической революции Куатемок Карденас получил большинство, а президентом вместо него стал правительственный кандидат Карлос Салинас де Готари, подготовили почву для восстания в Чьяпасе. Украденная у оппозиции победа изменила моральный климат в обществе. Для наиболее угнетенной части населения стало очевидно, что от государства и официального общества ждать нечего. Для радикальной части левых также стало ясно, что путь к демократии и социальной справедливости не будет лежать через свободные выборы, или, во всяком случае, за эти свободные выборы еще предстоит бороться. «Победа, основанная на фальсификации, делегитимизировала избирательные процедуры, в которые люди на какой-то момент поверили, и восстание было возмездием за несправедливость по отношению к народу — гнев понемногу копился, а потом вырвался наружу», — пишет Адольфо Гильи.

«Официальная» и «неофициальная» оппозиция в Мексике

Партия демократической революции (ПРД) Карденаса, объединившая большую часть левых в Мексике, выглядела в середине 1990-х годов принципиальной, но неэффективной оппозицией. Задним числом напрашивается подозрение, что ПРД всегда была своеобразным клапаном для выпускания пара народного недовольства, однако значительная часть левых активистов в крупных городах примкнула к ней, распустив собственные организации — это была реальная перспектива для легальной борьбы против власти. Эволюция ПРД не сильно отличается от того, что происходило с бразильской Партией трудящихся. Организационно укрепляясь, доказывая свое право на власть, партия одновременно неуклонно сдвигалась вправо. В отношении сапатизма лидеры ПРД вели себя не лучше, чем правые, если, конечно, не ставить знака равенства между партийной демагогией и практикой. Как это обычно случается с политиками, переходящими на позиции «нового реализма», деятели ПРД отличались крайним цинизмом, превосходя в этом отношении правых.

Чем более очевидным становилась бессилие ПРД перед лицом государственного аппарата, действовавшего в тесном взаимодействии с местными и иностранными монополиями и «большим братом» из Соединенных Штатов, тем больше были колебания лидеров. Очевидным фактом стала эрозия массовой поддержки карденизма, деморализация активистов и стремление парламентских лидеров договориться о компромиссе с властью, опирающейся на коррупцию, фальсификацию выборов, запугивание населения и манипуляции общественным мнением. Общая деморализация левых, наступившая после. 1989 года, не могла не сказаться и на мексиканской оппозиции. К середине 1990-х она находилась в явном стратегическом тупике. В то же время правящие круги, опираясь на якобы полученный от народа мандат доверия, начали политику неолиберальных реформ, получившую в Мексике название «салинастройки» (по аналогии с горбачевской перестройкой и со схожими социальными результатами для большинства населения).

В конце 1990-х годов ПРД удалось отчасти взять реванш за украденную победу, когда Карденас был избран мэром столицы страны — Мехико. Левая администрация в крупнейшем городе Латинской Америки и одном из крупнейших городов мира оказалась вполне эффективной, подтверждением этого стал повторный успех левых на муниципальных выборах 2000 года. Однако политика демократических уступок по отношению к оппозиции, приведшая к приходу ПРД к власти в столичном муниципалитете, сочеталась с подавлением индейской культуры и репрессиями против противников режима в отдаленных штатах.

Сапатизм воплощает народное разочарование в парламентаризме, которое оборачивается твердым пониманием того, что рассчитывать можно только на собственную волю и силы. Отвергая политических посредников, сапатизм возвращает массам веру в себя, а вместе с этим и надежду. Но выступая с оружием в руках, сапатисты не были враждебны ни парламентским институтам как таковым, ни парламентским левым. На первых порах Маркос и его единомышленники оценивали ПРД скорее положительно. «Карденизм и сапатизм в разной форме представляют стремление угнетенных и бедных слоев общества отстоять свое достоинство, — писал близкий к сапатистам журнал „Viento del Sur“. — И все же ни карденизм, ни сапатизм сами по себе не могут считать себя единственной оппозицией против режима со стороны мексиканского народа. Эта оппозиция выражается во множестве различных форм. Объединить разные формы сопротивления на основе взаимного уважения и терпимости необходимо, чтобы мы могли успешно вести свою борьбу — как трудящиеся, как граждане, просто как люди, защищающие свое достоинство».

К сожалению, парламентские левые, по крайней мере на публичном уровне, проявили гораздо меньше симпатии к сапатистам, чем те — парламентским левым. Объясняется это не только страхом потерять роль единственного представителя оппозиционных масс, но и моральными проблемами, которые и создает подобное движение для деятелей, работающих в рамках институтов и подчиняющихся их логике. Но именно такое давление придает работе в институтах какой-то реальный политический смысл, не дает ей превратиться в простую симуляцию.

Карденас попытался предложить сапатистам назначить свою партию их официальным представителем, но получил закономерный отказ: движение в Чьяпасе возникло именно потому, что люди, наконец, захотели говорить от собственного имени, действовать как самостоятельная политическая сила, не позволяющая собой манипулировать. В свою очередь, когда представители ПРД оказывались избранными на посты губернаторов и другие официальные должности, они продолжали бороться против сапатистов теми же грязными методами, что и функционеры правящей Институционно-революционной партии (ПРИ). Немало жертв оказалось и на счету «эскадронов смерти», подкармливавшихся «прогрессивными» губернаторами.

Вполне понятно, что к концу 1990-х годов ПРД, несмотря на общий рост демократических ожиданий в обществе, утратила роль лидера демократической оппозиции. Ведущей оппозиционной партией стала праволиберальная Партия национального действия (ПАН). В 2000 году ее кандидат Висенте Фокс (Vicente Fox) впервые в истории Мексики одержал победу над кандидатом правившей на протяжении десятилетий ПРИ. Одним из политических козырей Фокса было обещание возобновить переговоры и достичь прочного мира в Чьяпасе на основе соглашения с сапатистами. В истории Мексики началась новая эпоха. Без выступления сапатистов в 1994 году ликвидация системы однопартийной власти, фактически существовавшей в стране, вряд ли была бы возможна. Но, пообещав демократические преобразования, ПАН одновременно решительно подчеркивала приверженность неолиберальному курсу, обострившему проблемы нищеты и социального угнетения в Мексике. Борьба сапатистов должна была продолжаться, но уже в новых формах.

На пресс-конференции, проведенной в Лакандонской сельве, Маркос обратился к новой власти с жестким предупреждением. «У вас не должно быть сомнений — мы ваши противники. Единственное, что под вопросом, — это каким образом будет развиваться наше противостояние: путем гражданским и мирным или же мы должны оставаться с оружием в руках и со скрытыми лицами, чтобы добиться того, к чему стремимся, что является, сеньор Фокс, не чем иным, как демократией, свободой и справедливостью для всех мексиканцев… За эти почти семь лет войны мы пережили двух глав государства (самопровозгласившихся „президентами“), двух секретарей министерства обороны, шесть государственных секретарей, пять уполномоченных „по мирному урегулированию“, пять губернаторов Чьяпаса и множество чиновников рангом ниже… В течение этих почти семи лет мы все время настаивали на диалоге. Мы делали так потому, что это наша обязанность перед гражданским обществом, потребовавшим от нас заставить замолчать оружие и искать мирного решения… Если вы изберете путь честного, серьезного и уважительного диалога, то есть докажете на деле вашу готовность, не сомневайтесь, что со стороны сапатистов ответ будет положительным. Так сможет возобновиться и начнет строиться настоящий мирный процесс…»

Делегация сапатистов прибыла в Мехико, выступала в Конгресе (сам Маркос в здание парламента не пошел, предпочитая общаться с народом на площади и в здании Антропологического университета). Власти обещали изменить политику в отношении Чьяпаса, индейцев и вообще энергично взяться за решение проблем, оставшихся от прежнего режима. Но ничего не было сделано. Маркос с товарищами вернулись в Лакандонскую сельву, Чьяпас продолжал балансировать на неустойчивой грани между войной и миром, а неолиберальная политика продолжала собирать урожай жертв.

Право на оружие

В условиях, когда национальное государство все более становится инструментом транснационального капитала и бюрократии, а традиционная левая оппозиция, играя по правилам, демонстрирует полное бессилие, а зачастую — беспринципность и продажность, все более привлекательными становятся группы и лидеры, готовые эти правила нарушить. В 1970-е годы левые радикалы были одержимы романтическим культом вооруженной борьбы, в то время как большинство трудящихся все более возлагали надежды на институциональные реформы в рамках демократии. Напротив, в 1990-е годы бывшие радикалы дружно открещиваются от «терроризма», в то время как значительная часть общества, разочаровавшись в возможностях представительных органов и парламентской политики, испытывает все большую симпатию к людям, прибегающим к оружию. Речь не идет о террористах или «герильерос» традиционного типа, пытающихся захватить территорию, дезорганизовать власть, создать партизанский очаг и двинуться на столицу либо просто вымещающих на конкретных представителях власти свою ненависть к системе. Такая форма вооруженной борьбы представлена в Латинской Америке начала XXI века в основном повстанческими силами в Колумбии.

Речь не идет о «слепом» терроризме, зародившемся в середине 1980-х годов, когда сторонники военизированных групп готовы были обратить свое оружие на ни в чем не повинных, случайных людей. Подобный «слепой» терроризм является детищем отчаяния, неслучайно первыми его носителями были палестинцы из движения «Черный сентябрь», подавленные не только невозможностью сражаться на равных с мощной израильской военной машиной, но и систематическим предательством других арабов. Позднее на той же почве среди палестинцев возникает движение подрывников-самоубийц (почему-то называемых в российской прессе «шахидами»), а в ходе второй Чеченской войны с подобными явлениями сталкивается и Россия. В Латинской Америке убийства безоружных людей и захват заложников практиковались боевиками из движения «Сендеро Луминосо» (Sendero Luminoso).

«Слепой» терроризм не только не является эффективной формой борьбы против реального врага. Будучи «слепым» при выборе жертвы, он «слеп» и в политическом отношении, ибо за спиной плачей-самоубийц то и дело обнаруживаются манипуляторы из спецслужб и заказчики из политического истеблишмента.

Сапатизм предложил совершенно иной подход к вооруженной борьбе. Действия сапатистских отрядов не направлены непосредственно на захват власти. Субкоманданте Маркос подчеркивает: чтобы добиться реальных перемен в обществе, рядом с «вооруженным сапатизмом» должен возникнуть «гражданский сапатизм». Это не имеет ничего общего с прежними стратегиями создания широкого фронта вокруг «авангардной» военно-политической организации. «Гражданский сапатизм» должен обрести «собственную автономную, органическую жизнь». Он должен стать равноправным партнером «вооруженного сапатизма».

Ясно, что движение, запертое в «очаге», не может победить, не расширяя сферы своего влияния. И здесь мы видим принципиальное различие между сапатизмом и предшествующими восстаниями. Если прежде повстанцы стремились в первую очередь расширить зону своего контроля и распространить боевые действия на максимальную территорию, то сапатисты стремятся к расширению своего политического влияния. Им не обязательно захватывать города за пределами Чьяпаса, им необходимо добиться, чтобы их требования оказались в центре общенациональной политической дискуссии, они стремятся наладить сотрудничество с другими политическими организациями и движениями, координировать усилия легальной оппозиции и повстанцев, индейцев в отдаленных горных районах и рабочих современных городов. Они проводят в 1996 году в Чьяпасе международную встречу против неолиберализма, обращаются к людям по всей Мексике и Латинской Америке, но призывают не браться за оружие, а защищать свои права так, как представляется эффективным в каждом конкретном случае.

Че Гевара, безусловно, был предшественником Маркоса не только потому, что они оба боролись с оружием в руках, но и потому, что Маркос понял, в чем состояла истинное торжество Че. Потерпев поражение в Боливии, команданте Че Гевара все равно одержал победу, распространив свои идеи среди миллионов людей. Но нужно ли было для этого погибнуть? Берясь за оружие, сапатисты отнюдь не собираются идти на верную гибель, а тем более приносить в жертву те многочисленные индейские общины Чьяпаса, которые их поддерживают.

Героический риск не равнозначен самоубийству. Сапатистское движение изначально ставило перед собой пропагандистские и моральные цели. Это моральная пропаганда — посредством оружия. Насилие оказалось методом воздействия на общественное мнение, дезорганизации пропагандистской машины правящего класса и пробуждения гражданского общества. Его цель — унизив власть, изменить логику политического поведения в обществе, показать, что «абсолютно невозможное» становится вполне достижимым.

«Новая политическая культура» в Латинской Америке

В конце 1980-х «старые» повстанческие движения в Латинской Америке, возникшие во времена всеобщего увлечения идеями Че Гевары, выходили из сельвы и стремились стать политическими партиями, часто — весьма умеренного толка. Напротив, сапатисты, по словам Маркоса, не торопились превращаться в «политическую организацию традиционного типа» или стать «военно-политической силой». Это неслучайно. Как отмечают исследователи, большинство течений «исторической герильи» к середине 1990-х «были полностью интегрированы в господствующую политическую систему». В результате «ни по своим программам, ни по стратегии они не отличаются ничем или почти ничем от других течений реформистской левой». Напротив, сапатисты представляют «новую политическую культуру». Используя политические и военные средства, они, прежде всего, остаются движением. Их сила в том, что они занимают промежуточное (или переходное?) положение между реформизмом и революционным действием, политической организацией и контркультурной инициативой, повстанческой армией и массовым демократическим объединением. В то время как власти делали все возможное, чтобы движение оставалось изолированным и геттоизированным в Чьяпасе, Маркос делал все возможное, чтоб сделать опыт сапатизма доступным левым всего мира, тем самым оказывая решающее влияние на политическую жизнь, не только в Латинской Америке, но далеко за ее пределами. Маркос не так уж преувеличивал, когда говорил о «международном сапатизме».

В эпоху телевидения и компьютеров борьба ведется не только в реальном, но и в виртуальном пространстве. Именно здесь традиционные левые оказались совершенно беспомощны. Напротив, повстанцы из Чьяпаса сумели переломить ход событий. Вооруженные акции создавали совершенно новую информационную ситуацию. Стало невозможно просто замалчивать события.

Информационное пространство хорошо освоено капитализмом. Рынок постоянно требует новой и разнообразной информации. Ложь становится политически безнаказанной: даже если через несколько недель и даже дней она будет опровергнута, это уже не имеет значения, поскольку общественное сознание будет занято другими, более свежими сюжетами. Память телезрителя постоянно промывается, внимание рассеивается, прошлое утрачивает всякий смысл. Правда, этот же эффект забывания снижает и эффективность пропаганды. Вбить готовые стереотипы в голову телезрителя начала XXI века труднее, чем в сознание радиослушателя века XX. Мелькание брэндов и рекламных слоганов так замусоривает сознание, что идеологические формулы начинают смешиваться с информацией о достоинствах нового шампуня.

Тактика Маркоса состояла в том, чтобы перенести борьбу на поле противника, подорвать господство правящих кругов в виртуальном пространстве. Своими действиями в реальном мире сапатисты парализовали машину виртуальной пропаганды. Их действия были не только вооруженной агитацией. События развивались таким образом, что врать по телевидению стало невыгодно и даже невозможно. Любая ложь опровергалась дальнейшим ходом событий не через несколько дней и недель, а через несколько часов, пока про нее не успевали забыть. Кроме того, передавать правду стало выгодно. Правда была зрелищна и значительна, а ложь — уныла и бессмысленна. Краткосрочный коммерческий интерес телевидения Вступил в противоречие с социальным заказом. Информационный фронт власти был прорван.

В то время как левые по всему миру жаловались на враждебность средств массовой информации, сапатисты стремились заставить прессу и телевидение работать на себя даже вопреки господствовавшей там идеологии. Вождь повстанцев стал популярен по всему миру. «Герильеро или суперзвезда? — вопрошал известный французский публицист Режи Дебре. — Ни то, ни другое. Творческий активист». Для Маркоса «публичный успех не цель, а средство. Для него медиа-борьба это то же, что и любая другая борьба, в соответствии с принципом Клаузевица (только теперь применяемым по отношению к газетам) — политика, осуществляемая другими средствами».

Сапатизм успешно достиг своих «промежуточных» целей, когда однопартийный режим в Мексике, не без участия повстанцев, сменился многопартийной демократией в президентство Висенте Фокса. Но изменение политической системы не означало пересмотра социальной и экономической политики мексиканского правительства. Сапатизм оказался перед необходимостью не просто продолжить борьбу, а находить тактические и стратегические решения в постоянно меняющейся и усложняющейся обстановке. Это был новый, «объективный» вызов, к которому движение далеко не в полной мере было готово.

Неолиберальный курс Висенте Фокса закономерно подрывал популярность его администрации. ПРД вновь вышла на передний план в качестве ведущей оппозиционной силы. «Звездой» мексиканской политики стал Лопес Обрадор, лидер ПРД, которому его сторонники прочили роль «мексиканского Лулы». Учитывая то, что к середине 2000-х годов консервативный смысл политики Лулы был достаточно очевиден, это не могло вызвать энтузиазма среди радикальных левых.

Сапатизм является лишь одним из новых радикальных движений, поднявшихся в Латинской Америке во второй половине 1990-х годов. В 1997 году известный политолог Джеймс Петрас заметил на страницах «New Left Review», что «левые силы в Латинской Америке возвращаются на политическую сцену». Однако это происходит не через развитие политических партий, а через «возникновение новых социально-политических движений». Причем, по мнению Петраса, не случайно, что эти движения являются по преимуществу крестьянскими. Наряду с сапатистами огромную роль в политической жизни континента играет Движение безземельных крестьян (MST) в Бразилии, осуществляющее захват пустующих земель, принадлежащих латифундистам, а также крестьянское движение в Боливии. В течение большей части XX века сельское население постоянно мигрировало в города в поисках работы и лучших условий жизни. В итоге деревня теряла наиболее активных и образованных молодых людей. Неолиберальная политика привела к упадку промышленности, ориентированной на внутренний рынок, и создала массовую безработицу среди традиционных отрядов рабочего класса. В результате, впервые за столетие началась миграция горожан в деревню, поскольку в странах со слабым развитием систем социальной защиты только таким образом люди могли гарантировать свое физическое выживание. Эта масса бывших рабочих принесла в деревню «пролетарские» формы борьбы и организации, равно как и марксистскую идеологию. Таким образом, марксистский социализм, потерпевший поражение в городах, неожиданно возродился в качестве идеологии многомиллионной крестьянской массы.

По мере того, как Партия трудящихся сдвигалась вправо, MST превращалась в ведущую антикапиталистическую силу Бразилии. Логика борьбы развела активистов MST и Лулу по разные стороны баррикады. Крестьянские активисты захватывали земли латифундистов и создавали на них кооперативы, а правительство защищало «законные интересы» собственников. Лидеры MST объявили, что они «с болью в сердце» вынуждены отказаться от сотрудничества с властью и возобновить борьбу.

Массовые крестьянские выступления под леворадикальными лозунгами изменили политический климат в Боливии и Эквадоре. Если активисты MST основные силы бросали на борьбу за землю, то в Эквадоре, как и в Боливии, крестьянские движения активно вмешались в борьбу за власть, выдвигая общенациональные политические требования (отставка президента, национализация газовой промышленности и т. д.). Под их ударами падали правительства но недостаточно было научиться свергать власть. Необходимо было научиться брать ее. И взяв, распорядиться в интересах трудящихся классов, не отдавая победу в руки бюрократических карьеристов из «левого» лагеря.

Торжество «нового реализма» среди «официальной левой» вызвало определенный кризис стратегий как у сапатистов, так и у MST. Одно дело — быть радикальным крылом широкого движения, рядом с которым находятся и менее умеренные силы, а другое дело — когда никаких умеренных сил, никаких реформистов нет, а есть только беспринципные политиканы и предатели, представляющие интересы правящего класса.

Это новое понимание ситуации отразилось в «Шестой декларации Лакандонской сельвы», обнародованной Маркосом от имени Сапатистской армии национального освобождения. Декларация не оставляла никаких иллюзий относительно возможности примирения с ПРД или «критической поддержки» ее кандидата. Напротив, сапатисты жестко и однозначно заявляли, что опорой неолиберального проекта являются «все сейчас существующие политические партии, безо всякого исключения». В другом месте Маркос иронично заметил, что ПРД — это «левая рука правых». Сапатисты не сумели за 12 лет установить подлинно демократический режим в Мексике. Но они оказались в состоянии создать органы самоуправления в своих общинах. В этих сообществах выросло новое поколение, обладающее «технической и культурной подготовкой, которой у нас не было, когда мы начинали сапатистское движение. Эта молодежь не только пополняет наши отряды, но и занимает лидирующие позиции в нашей организации».

«Шестая декларация Лакандонской сельвы» не предлагала сколько-нибудь ясного стратегического проекта, если не считать призывов продолжать борьбу по возможности мирными средствами и вести разъяснительную работу среди мексиканцев, поднимая их на выступления против системы. САНО выражал солидарность с бразильским MST, с крестьянскими движениями в Боливии и Эквадоре, с аргентинскими piqueteros, намекая на возможность формирования чего-то вроде континентального интернационала социальных движений.

Особое внимание декларация уделяла анализу современного состояния общества. Ее текст не оставлял никакой двусмысленности: источником бед Мексики является не только неолиберальная модель, но и капиталистическая система как таковая. А потому и борьба левых сил должна быть направлена не только на изменение правительственного курса, но и против системы. По существу, Маркос обращался к своим сторонникам на хорошо знакомом марксистском языке, на языке классовой борьбы.

Логичным выводом из декларации стало объявленное в скором времени решение о роспуске Сапатистского фронта национального освобождения (СФНО), взамен которого должна была создаваться массовая политическая организация, действующая на общенациональном уровне и способная принимать участие в президентских выборах 2006 года, составив конкуренцию трем официально зарегистрированным партиям. Сапатистское движение просто не могло устраниться от электоральной борьбы, оставив это поле оппортунистам и представителям неолиберальной «левой». Сапатизм должен был завоевать поддержку в больших городах, среди самых разных групп населения, в том числе среди индустриальных рабочих.

Поворот сапатистов был решительным и четким ответом тем левым идеологам Запада, кто пытался представить их опыт в качестве доказательства тезиса о возможности совершить революцию без борьбы за власть. Новая политическая культура в лице самых ярких своих представителей возвращалась к революционным традициям рабочего движения.

Революция невозможна: латиноамериканские левые приходят к власти

К середине 2000-х годов весь Латиноамериканский континент находился в состоянии бунта. Неолиберальная политика не просто обанкротилась: массовое сопротивление перешло ту историческую черту, за которой становится невозможно продолжение подобного проекта.

Массовые выступления потрясали Аргентину. Уругвай, Боливию и Эквадор. Правительства падали одно за другим. Правящие круги по всей Латинской Америке находились в кризисе и сознавали это.

Известный российский исследователь Кива Майданик отмечает, что пропорционально развитию процессов глобализации в Латинской Америке нарастала «безответственность элит и их прогрессирующий отрыв от национального ствола». Подобные тенденции являются совершенно объективными, закономерными и неизбежными. Корпорации вовсе не заинтересованы в создании единого глобального рынка труда с единой в мировом масштабе шкалой заработной платы — в этом случае капитал потерял бы возможность использовать в своих интересах различия между регионами. Напротив, правящие классы различных стран, вовлеченные в управление международным движением капитала, все больше сближаются, формируя (по крайней мере, на уровне культуры, образа жизни и потребления) единую транснациональную элиту. Поэтому чем больше интегрируются между собой правящие круги, тем больше их отрыв от массы населения в каждой отдельной стране, включая даже государства капиталистического «центра».

Однако в Латинской Америке разрыв между правящими классами и обществом достиг такой остроты, что делал невозможным эффективное проведение какой бы то ни было политики вообще. Национальное государство утрачивало всякое доверие населения, а межнациональные структуры, подобные Европейскому Союзу, явно не готовы были перенять его функции (хотя их скорейшее создание всячески подталкивалось Соединенными Штатами).

Главным козырем неолиберальной политики на континенте была финансовая стабилизация. Несмотря на резкое падение уровня жизни в низах общества, несмотря на серьезный ущерб, нанесенный системам образования и здравоохранения, кризис инфраструктуры (в Аргентине, например, многие населенные пункты остались без железнодорожного сообщения), одно достижение казалось бесспорным. У людей в карманах появились «настоящие деньги». Это выглядело особенно впечатляюще на фоне гиперинфляции начала 1990-х годов (другой вопрос, что эта гиперинфляция, как и в России, была спровоцирована первой фазой неолиберальных реформ).

Ситуация резко изменилась после краха российского рубля в 1998 году. Все началось с кризиса в странах Юго-Восточной Азии, который, в свою очередь, дестабилизировал финансовые рынки Восточной Европы. Глобализация показала себя во всей красе. После того, как рухнул рубль, финансовые спекулянты ринулись в Латинскую Америку. Бразильский реал и другие местные валюты пошатнулись, но правительство Кардозо, в отличие от российских властей, не пыталось удерживать курс национальной валюты любой ценой. Реал был своевременно девальвирован и тем спасен от краха. Однако девальвация реала усилила давление на другие латиноамериканские валюты, прежде всего на аргентинское песо.

В конце 1990-х годов песо было привязано к доллару по явно завышенному курсу один к одному. Это было предметом гордости местных правителей. Ценой, которую страна платила за это сомнительное достижение, была затяжная экономическая депрессия, спад производства, стремительный рост безработицы, систематические невыплаты зарплаты. В аргентинской провинции, как и в российской, пошли в ход всевозможные денежные суррогаты, которыми местные власти пользовались, чтобы хоть как-то расплатиться с работниками общественного сектора (по-российски — «бюджетниками»).

В декабре 2001 года стало ясно, что все эти усилия и жертвы были напрасны. Как и рубль за три года до того, песо рухнул. Закрылись банки, пропали сбережения «среднего класса». Сотни тысяч возмущенных людей вышли на улицу, гремя пустыми кастрюлями. Рабочие остановившихся предприятий перекрывали дороги — это движение получило название «piqueteros» (от слова «пикет»).

Бунт 20 декабря 2001 года в Буэнос-Айресе вошел в историю как «Cacerolazo» (кастрюльный бунт). Несмотря на столь невинное (для европейского слуха) название, он сопровождался разгромом банков и магазинов, столкновениями с полицией и перерос в настоящее народное восстание. Здание парламента было захвачено и разгромлено, президент Фернандо де ла Руа спасся бегством из «Розового Дома» на вертолете.

Восстание выявило всю глубину общественного раскола. Политики всех официальных партий, чиновники всех оттенков и любые представители истеблишмента вызывали равное отвращение масс. Люди вышли на улицы под лозунгом «Que se vayan todos!» — пусть они все убираются!

После финансового краха в Аргентине стал неизбежен кризис в Уругвае. Начался резкий спад производства. В июле 2002 года золотовалютные резервы уменьшились на 76 %, и власти решили ввести плавающий валютный курс. Кризис развивался по аргентинскому сценарию. Падение курса национальной валюты заставило граждан снимать банковские вклады, и закрытие банков оказалось единственным способом спасти финансовые институты. Начались массовые волнения. Иностранные журналисты писали, что «уругвайцы теперь большую часть времени проводят на улицах».

В Эквадоре массовые крестьянские волнения дестабилизировали систему власти настолько, что правительства менялись одно за другим. Перманентный политический кризис дестабилизировал Боливию. В апреле 2000 года приватизация воды вызвала настоящее восстание в городе Кочабамба. Были вызваны войска, стрелявшие в толпу. Имелись убитые и раненые. Правительство уже продало местную воду американской корпорации «Bechtel», но массовое сопротивление вынудило власти отступить. Последующие массовые выступления оказались еще более успешными. Полиция присоединялась к бастующим и применяла слезоточивый газ против вызванных властями армейских подразделений. Население требовало национализации газовой промышленности, превратившейся в главный источник средств для страны. Другим вопросом, вызвавшим резкое противостояние власти и индейского большинства, стал вопрос о производстве коки. Индейцы выращивали ее на протяжении столетий в качестве медицинского препарата, но начатая по инициативе США борьба против наркотиков вынудила правительство прибегнуть к репрессиям против фермеров. В высокогорной Боливии массовое потребление листьев коки было частью местного образа жизни. Индейцы категорически отказывались подчиниться политике властей, которые к тому же не предлагали никакой экономически осмысленной альтернативы.

В 2002 году кандидат левых сил, лидер партии «Движение к социализму» (MAS) Эво Моралес уступил всего 2 % представителю правых, но уже через несколько месяцев стало ясно, за кем стоит реальное большинство населения. Два президента подряд пали в результате массовых народных протестов, и на декабрь 2005 года были назначены досрочные президентские выборы, которые Моралес с триумфом выиграл.

В Мексике пал режим ПРИ (Институционно-революционная партия), но сменившая его либеральная Партия национального действия (ПАН) быстро теряла популярность. В Венесуэле разворачивалась самая настоящая революция. По всему региону сложились условия для прихода к власти левых или левоцентристских сил. Начиналась новая эпоха, полная не только возможностей, но и опасностей.

После нескольких месяцев правительственного кризиса президентом Аргентины был избран Нестор Киршнер, представлявший левое крыло перонистской партии. Аргентинский перонизм всегда был загадочным явлением, сочетавшим в себе элементы правого и левого популизма. С того самого момента, как генерал Хуан Перон и его харизматическая супруга Эвита пришли к власти в середине 1940-х годов, левые не могли определить своего отношения к их популистскому курсу, а среди самих перонистов сосуществовали разнообразные течения — от ультралевых до крайне правых. В 1990-е годы, на фоне общего поворота континента к неолиберализму традиционные популистские партии — такие, как перонисты в Аргентине или ПРИ в Мексике, — стали проводниками антисоциальных рыночных реформ. Однако с приходом в «Розовый дом» Киршнера, которого характеризовали как «бывшего последователя Че Гевары», казалось, внутри перонизма брали реванш сторонники социального популизма. Новый президент сразу занял жесткую позицию по отношению к Международному валютному фонду, начал принимать меры для возрождения промышленности и создания рабочих мест.

Кризис неолиберализма дал новый шанс и Партии трудящихся в Бразилии. Теперь уже не только левые и профсоюзные активисты, но и бизнесмены открыто ругали политику предшествующих лет, требуя перемен. Осенью 2002 года Лула был триумфально избран президентом, получив 61 % голосов. Избирательную кампанию ПТ вела энергично и довольно радикально, с одной стороны, разъясняя правящим кругам, что Лула это «кандидат, который наиболее подходит, чтобы править страной», а с другой стороны, обещая радикальным массам, что ПТ идет к власти, чтобы «изменить историю страны».

Теперь ему предстояло удовлетворить ожидания своей разнородной социальной базы, доказывая рабочим, что он способен провести серьезные и радикальные реформы, и в то же время успокаивая местную и транснациональную буржуазию.

Почти одновременно с Бразилией выбрал себе нового президента и Эквадор, где не прекращались крестьянские выступления. Кандидат левого центра популист Лусио Гутьеррес одержал победу во втором раунде, набрав 54,79 % голосов. Однако не прошло и нескольких месяцев, как активисты социальных движений оказались в конфликте с новым президентом.

Затем настала очередь Уругвая. Здесь Широкий Фронт (коалиция ведущих левых партий) уже длительное время управлял столицей — Монтевидео. Для такой маленькой и урбанизированной страны, как Уругвай, успех в главном городе был залогом общенациональной победы. Так и случилось. В ноябре 2004 года кандидат Широкого Фронта Табаре Васкес, набрав большинство в первом же туре голосования, стал президентом страны.

Победы левых, однако, отражали не только подъем народного движения, но и сдвиг в настроениях местной буржуазии. Именно благодаря переменам, происходившим в среде элит, переход власти в руки левых сил давался столь легко. А сами левые политики увлечённо искали «новый национальный консенсус», налаживая отношения с предпринимателями и демонстрируя свою умеренность.

Кризис неолиберального курса был столь очевиден, что спровоцировал раскол в латиноамериканских элитах. Одна часть, стиснув зубы, готова была, во что бы то ни стало продолжать неолиберальный курс, презрительно игнорируя явное возмущение народа. Другая часть, напротив, искала пути компромисса с собственным обществом, надеясь тем самым сохранить основные «достижения» неолиберальной эпохи.

Сдвиги, произошедшие в рядах латиноамериканской буржуазии, хорошо сформулировал аргентинский экономист Клаудио Кац: «Бизнесмены и банкиры, выигравшие от дерегулирования, теперь резко изменили свои взгляды и стали выступать за государственное вмешательство. Представителей тех секторов экономики, которые особенно пострадали от катастрофической политики 1990-х годов, в первую очередь требовали государственных субсидий и ограничения иностранной конкуренции». Впрочем, продолжает он, этот новый блок финансистов, промышленников и магнатов агроэкспорта отнюдь не тождествен прежней национальной буржуазии 1960-х годов. «Они укрепили свои связи с международными финансовыми рынками (как получатели кредитов, государственных субсидий), они получали больше дохода от экспорта, чем от работы на внутренний рынок, они инвестировали крупные капиталы за рубежом. Однако подобная транснационализация не оторвала их от местных корней. Правящие классы по-прежнему имели серьезные деловые интересы внутри родного региона, конкурируя с иностранными корпорациями. Именно они оказали решающую поддержку новым правительствам, и именно они систематически толкали их вправо».

Эта тенденция была заметна не только в Аргентине и Бразилии, где левые правительства всячески демонстрировали свою умеренность и лояльность по отношению к капитализму, но и даже в Венесуэле на фоне острого конфликта президента Уго Чавеса с Соединенными Штатами и транснациональными корпорациями. Пресса отмечала, что многие местные предприниматели также «поддерживают протекционистские меры».

Левые правительства, пришедшие к власти в Аргентине, Бразилии и Уругвае, отнюдь не обещали изменить экономическую систему, ввести социализм или совершить революцию. Они шли к власти под реформистскими лозунгами. Но даже реформистская программа требует определенной решимости и последовательности. Если Киршнер, пользуясь ситуацией финансового краха Аргентины, сумел покончить с диктатом Международного валютного фонда, то Лула, придя к власти, первым делом отправился в Давос на встречу с представителями мирового неолиберального истеблишмента — объяснять им, что бояться нечего.

Во внешней политике Бразилия несколько дистанцировалась от Соединенных Штатов, сближаясь с Европейским Союзом, Китаем и Индией. Администрация Лулы демонстрировала заинтересованность в развитии латиноамериканской интеграции, находя в этом поддержку у соседей — Киршнера и Чавеса. Главным успехом латиноамериканских левых правительств можно считать срыв в ноябре 2005 года попытки Вашингтона навязать континенту соглашение об Американской зоне свободной торговли (ALCA). На встрече глав государств Америки против соглашения единодушно выступили лидеры Бразилии, Уругвая, Аргентины и Венесуэлы. Однако их антиимпериалистические позиции получили поддержку значительной части местного предпринимательского класса, опасавшегося конкуренции и поглощения со стороны североамериканских транснациональных корпораций.

Напротив, надежды тех, кто ожидал, что приход к власти ПТ приведет к переменам во внутренней политике Бразилии, быстро рухнули. Обещанная аграрная реформа почти не продвигалась. Движение безземельных крестьян (MST), связанное с партией Лулы, предпринимало еще до прихода к власти левых захваты пустующих помещичьих земель. Крестьяне надеялись, что победа левого президента приведет к тому, что созданные на этих землях кооперативы будут легализованы и получат поддержу. Однако новая власть, оставалась так же равнодушна к ним, как и прежняя. Широко разрекламированная президентом программа борьбы против голода (Fame Zero) в значительной мере осталась на бумаге, поскольку правительство не выделило на ее проведение достаточных ресурсов. При этом администрация Лулы делала все возможное, чтобы блокировать рост заработной платы, который мог, в соответствии с догмами неолиберальных теоретиков, помешать наметившемуся подъему экономики. Особые старания новая власть прилагала для проведения пенсионной реформы, направленной против «привилегий» государственных служащих. Как и в западных странах, лозунг борьбы с «привилегиями» скрывал политику, направленную на то, чтобы, отняв часть с большим трудом завоеванных прав у трудящихся общественного сектора, ослабить позиции профсоюзов, опустить общий уровень социальных гарантий и тем самым оказать давление на рынок труда. Другая задача этой реформы состояла в том, чтобы стратегически ослабить государственный сектор как таковой, подорвать его возможность привлекать квалифицированных специалистов и понизить его конкурентоспособность по отношению к частным корпорациям.

Как и всюду, подобные меры вызвали дружное сопротивление профсоюзов, причем, вопреки расчетам власти, трудящиеся частного сектора прекрасно поняли, что скрывается за борьбой против «привилегий», выступив единым фронтом с коллегами из государственных структур.

Рядовые члены партии и активисты профсоюзов сопротивлялись политике «своего» президента. Лула и его окружение отвечали массовыми чистками в партии, исключая всех тех, кто выступал против их линии. ПТ, гордившаяся своей внутренней демократией, в считаные месяцы превратилась во вполне управляемую авторитарную структуру. Многие выходили из партии добровольно. Среди разочарованных активистов сокращение ПТ теперь расшифровывалось не как Partido dos Trabalhadores (Партия трудящихся), а как Partido dos Traidores (партия предателей).

После разгрома внутрипартийной оппозиции основные усилия правящей группы были перенесены на борьбу внутри профсоюзов. Используя бюрократические-механизмы, администрация президента сумела поставить лояльных людей на ключевые посты и удалить недовольных. «Администрация Лулы уничтожила ПТ и теперь уничтожает CUT», — грустно констатировал уругвайский журнал «Agenda Radical». Ирония истории состояла в том, что и партия, и профцентр исторически были многим обязаны Луле. Будучи харизматическим лидером, он сумел сплотить вокруг себя людей, укрепить их веру в собственные силы, в возможность добиться перемен. Теперь его харизма служила противоположной цели. Доверие к лидеру подрывало способность движения к самостоятельным действиям, его годами накопленный авторитет использовался для того, чтобы демобилизовать массы, парализовать их способность к действию.

Муниципальные выборы 2004 года оказались сравнительно успешными для Лулы, но одновременно и продемонстрировали масштабы возмущения среди его прежних сторонников. ПТ в качестве Новой «партии власти» усилила свои позиции в регионах, являвшихся традиционными цитаделями правых, зато проиграла в провинциях, ранее поддерживавших левых. Муниципалитет Порту-Алегри впервые за много лет перешел в руки противников ПТ.

Затем начались коррупционные скандалы. Левый актив был деморализован и дезориентирован, разделившись на тех, кто все еще пытался вести борьбу за «обновление» и «возрождение» ПТ, и тех, кто, покинув ряды партии, начинал создавать новые организации. Идеи «нового реализма» торжествовали.

Несмотря на разочарование своих сторонников, Лула сумел сохранить популярность в стране, и был повторно избран президентом в октябре 2006 года. В конечном счете, его администрация была не лучше, но и не хуже предыдущих буржуазных администраций. Партия трудящихся пережила раскол. Порвавшее с Лулой левое крыло во главе с сенатором Элоизой Эленой (Heloísa Helena) сформировало Партию социализма и свободы (Partido Socialismo е Liberdade — P-SOL) в июне 2004 года. Приход к власти Лулы сопровождался постепенным поворотом к более консервативному курсу администрации Киршнера в Аргентине. В Уругвае не дошло до столь резкого конфликта между левыми и новой властью, как в Бразилии, но разочарование среди сторонников Широкого Фронта быстро нарастало. Левые обвиняли президента Васкеса в некомпетентности, писали про «прогрессизм без прогресса» и «континуизм». Последнее трудно переводимое на русский язык слово появилось в латиноамериканском политическом жаргоне, чтобы обозначить политику левых правительств, которая во всем продолжает политику их правых предшественников — «продолжательство». В свою очередь, лидеры Широкого Фронта оправдывались, как отмечает Клаудио Кац, тем, что «маленькая страна ничего не может сделать в одиночку». По их логике, иронизирует Кац, следует, что «прогрессивная политика возможна только в больших странах».

В другой маленькой стране — Эквадоре — конфликт между Лусио Гутьерресом и первоначально поддерживавшими его социальными движениями привел к краху президента. Попытка ввести чрезвычайное положение в стране не удалась. В результате народных выступлений Гутьеррес вынужден был покинуть свой пост, его сменил Альфредо Паласио, пообещавший, под давлением социальных движений, пересмотреть Конституцию, вынести на референдум вопрос о закрытии американской военной базы и т. д. Однако заявления президента были преимущественно риторическими, тем более что реальной власти у него было немного. На практике реализация неолиберального курса была парализована сопротивлением низов.

Было бы несправедливо обвинять Лулу и его соратников (а тем более Гутьерреса) в «реформизме» и «оппортунизме». Скорее это можно было бы считать для них лестными эпитетами. Они не обещали революции и социализма и в этом отношении никого не обманывали. Проблема не в том, что Лула и его коллеги по власти выступили в качестве реформистов, a в том, что и реформистами они не являются.

Как и в случае со Шредером и Блэром, правительственная практика Лулы находится просто уже за гранью левой политики, принадлежит к сфере буржуазного, неолиберального администрирования. Другое дело, что подобное управление для определенных кругов правящего класса оказывалось — по крайней мере на какое-то время — удобнее, чем господство либеральной партии. Лула сумел сделать то, чего ни один правый политик в Бразилии сделать не сумел, — дезорганизовать, деморализовать и, по существу, разгромить левое движение в стране.

«Новый реализм» торжествовал во всей своей красе. Напрашивался вопрос о том, возможен ли вообще левый политический эксперимент в реальных условиях Латинской Америки начала XXI века? Существует ли перспектива общественных перемен, или любая попытка взять власть заканчивается лишь коррумпированием тех, кто оказался на вершине государственной пирамиды?

К счастью, ответ на этот вопрос можно искать не только в опыте бразильской «партии предателей», но и в событиях, разворачивавшихся в то же самое время в соседней Венесуэле.

Революция возможна: Венесуэла

Как отмечал аргентинский марксист Атилио Борон, боливарианская революция в Венесуэле представляет собой «очень важный и сложный политический эксперимент» (laboratorio político), явно выходящий за рамки того, с чем приходилось иметь дело прежде. Левые политические партии не только не сыграли решающей роли в происходящих переменах, но зачастую и создавали для них препятствия. Они отстраненно критиковали Чавеса за недостаток радикализма, предпочитая оставаться в стороне от реальных событий. Различные группировки вели ожесточенную сектантскую борьбу между собой, а некоторые представители левых даже оказались в лагере буржуазной оппозиции. Точно так же массовые социальные движения, на которые радикальными теоретиками возлагались столь большие надежды, оказались неспособны изменить общество там, где не было организованной политической воли.

Сравнение опыта Бразилии и Венесуэлы показывает, насколько не соответствующими действительности оказались идеологические стереотипы левых. В Бразилии все развивалось в строгом соответствии с господствующими теоретическими шаблонами: здесь была мощная Партия трудящихся, опирающаяся на рабочий класс и провозглашающая социалистическую программу, причем в ней действовало влиятельное марксистское крыло. Здесь же наблюдался впечатляющий рост социальных движений, находящихся в сложных, как принято было говорить, «диалектических» отношениях с партией. Бразильские левые поддерживали тесный контакт с международным «антиглобалистским движением», с другими революционными партиями Латинской Америки. Тем не менее после прихода к власти Партии трудящихся в 2002 году новая администрация предложила обществу не что иное, как латиноамериканскую версию «третьего пути» Блэра и Шредера. Причем массовые социальные движения, в свою очередь, не только не смогли добиться изменения курса, но и сами оказались в кризисе. Знаменитый левый муниципалитет в Порту-Алегри, прославившийся своими радикальными экспериментами в области демократии участия, потерпел поражение на выборах именно после того, как ПТ укрепила свои позиции в качестве партии власти на национальном уровне. Как отмечает тот же Борон, потерпел крушение тезис о том, что «слабость партии» может быть компенсирована «силой активизма снизу». В конечном итоге, продолжает он, получилось как раз наоборот: «Партийная организация продемонстрировала свою организационную силу на фоне слабости или отсутствия социальных импульсов снизу».

Между тем в Венесуэле все развивалось прямо противоположным образом. Полковник Уго Чавес неизбежно вызывал у левых подозрения — он не был ни выходцем из рабочего движения, ни представителем марксистской интеллигенции. Будучи популистом, он говорил о наследии Симона Боливара вместо того, чтобы цитировать Ленина, Кастро или Троцкого (сближение Чавеса с Кастро происходило уже в процессе революции, а Троцкого он прочитал лишь в 2004 году, в самолете, возвращаясь после официального визита в Москву). Левые всегда относились к популистам с недоверием, видя в них представителей буржуазного реформизма, эксплуатирующих прогрессивную риторику и отвлекающих массы от классовой борьбы с помощью социальных программ. Причем в отличие от практики социал-демократии, популистские социальные реформы проводятся сверху, представая в массовом сознании не результатом борьбы организованных рабочих за свои права, а «даром» народолюбивого правителя.

На первый взгляд (и на первых порах) все это могло относиться и к Чавесу. После победы харизматического полковника на выборах массовому движению в революционной боливарианской Венесуэле отводилась важная, но не самостоятельная роль силы, поддерживающей и защищающей президента. Левые политические партии в процессе революции распались. Массовые социальные движения, напротив, получили развитие, но инициатива исходила не от них.

Тем не менее развитие революционного процесса в Венесуэле привело к переменам, далеко выходящим за рамки обычных популистских реформ, а участие масс в принятии решений неуклонно возрастало. И дело здесь не только в уникальной личности Уго Чавеса, не вписывающейся в привычные представления о латиноамериканском популистском лидере, но и в общей политической динамике эпохи глобализации. В отличие от 1940—1960-х годов, когда можно было провести достаточно серьезные социальные реформы, не вступая в жесткую конфронтацию с капитализмом, реальность 1990-х и 2000-х годов такого шанса не оставляет. Любая сколько-нибудь последовательная политика, направленная на перераспределение ресурсов и власти в пользу трудящихся, приводит к немедленной конфронтации со всей системой глобальных неолиберальных институтов, причем подавляющая часть буржуазного класса, включая его «прогрессивные» слои, немедленно консолидируется на самых реакционных позициях. Именно поэтому, осознавая масштабы реальной угрозы и серьезность политических проблем, резко «подают назад» реформистские политики типа Игнасио Лулы да Сильвы и его коллег из бразильской Партии трудящихся. В такой ситуации очень много зависит от воли к действию и от искусства политической тактики, позволяющего даже в крайне неблагоприятной обстановке находить приемлемые решения. Чавес показал себя крайне слабым политическим тактиком, зато воля к переменам у него была. Парадоксальным образом именно сочетание этих двух факторов — наряду с общим настроем венесуэльского и латиноамериканского общества на решительный разрыв с неолиберализмом — привело к нарастающей радикализации революционного процесса. Слабость Чавеса как политика сделала из него революционера. Как и положено офицеру-десантнику, сталкиваясь с препятствием, Чавес не прибегал к сложным тактическим маневрам (которые могли бы прийти в голову более изощренному политику ленинской школы), а решительно шел на прорыв. Политический риск резко увеличивался, но вместе с ним росла и массовая поддержка.

Организующим элементом революции в Венесуэле выступили (по крайней мере, на первых порах) не политические организации, а среднее и нижнее звено армии. Как отмечал сам Чавес, по мере того, как развертывалась борьба, происходила и радикализация младшего офицерства, причем этот процесс «не только охватывал все большее число людей, но и становился все интенсивнее».

Политику Чавеса часто называют нефтяным популизмом. На этом настаивают как либеральные критики революции, так и часть ультралевых, предпочитающих стоять в стороне от реального революционного процесса. Оппозиционная газета «El Nacional» писала про «безумные фантазии и бред величия», порожденные успехами нефтяной промышленности Венесуэлы.

Идеология боливарианской революции на практике оказалась, по словам одного из ее участников, «синтезом целого ряда идеологий — критического марксизма, теологии освобождения, национально-освободительного движения черного населения, индейских движений, революционной традиции Боливара, социальных протестов и т. д.»

Политический кризис в Венесуэле начался в 1989 году, когда население столицы ответило на повышение транспортных цен массовыми бунтами. Эти выступления были жестоко подавлены, но среди военных, которые были возмущены использованием армии против народа, зародился заговор.

В 1992 году Чавес предпринял неудачную попытку переворота и был брошен в тюрьму. Это сделало его народным героем. Сразу же после освобождения в 1994 году он создал политическую организацию MR 200. В декабре 1998 года Чавес был избран президентом республики, набрав 56,24 % голосов.

На первых порах курс новой власти был достаточно умеренным, но даже относительно скромные шаги, направленные на удовлетворение требований масс, вызвали яростное сопротивление олигархии.

Венесуэла, страна, обладающая богатыми нефтяными запасами, вполне могла позволить себе серьезные социальные программы. Администрация Чавеса начала борьбу с неграмотностью и нищетой, предприняла меры для создания новых рабочих мест, ввела бесплатные завтраки для детей в школах. Однако для того, чтобы финансировать подобные меры, требовалось навести порядок в нефтяном секторе.

Венесуэльская нефть находилась в руках компании PDVSA, которая формально принадлежала государству. На практике компания находилась в руках коррумпированного менеджмента, тесно связанного с местной олигархией и транснациональными корпорациями. Средства PDVSA безжалостно разворовывались и уводились на сторону через посреднические фирмы и «деловых партнеров», которые получали щедрые контракты, оплаченные столь же щедрыми «откатами».

Когда Чавес попытался добиться прозрачности в управлении компании и восстановить над ней государственный контроль, менеджмент вместе с карманными профсоюзами ответил систематическим саботажем. Пиком противостояния стала попытка государственного переворота в 2002 году. Чавес был схвачен и вывезен из президентского дворца, но переворот был сорван массовыми народными выступлениями и позицией низших чинов армии, поддержавших законного президента. Чавес с триумфом вернулся в Каракас.

Попытка переворота привела лишь к радикализация революционного процесса. Борьба вокруг PDVSA завершилась поражением менеджмента. Компания была реорганизована. В качестве альтернативы правой Конфедерации трудящихся Венесуэлы (CTV) были созданы новые профсоюзы — Национальный союз трудящихся (UNT). Началась аграрная реформа. На конфискованных помещичьих землях создавались кооперативы. Реформирована была и система образования — она стала гораздо более открытой для выходцев из низов общества.

Расширялся и общественный сектор. Правительство Чавеса не проводило повальной национализации, но к государству отходили предприятия, хозяева которых сворачивали производство. К государству отошел целый ряд предприятий пищевой промышленности, что позволило не только создать рабочие места, но и обеспечить производство дешевых продуктов, резко улучшив рацион населения. Небольшие фабрики, перейдя в общественный сектор, оказывались под непосредственным контролем местных общин: основным принципом должна быть «скорее солидарность, чем потребление». Правительство подчеркивало, что прежним владельцам предоставлялось право на компенсацию и все экспроприации проводились в рамках существующего законодательства.

В результате проводимых мер уровень жизни населения рос. Число людей, находившихся за чертой бедности, составляло 18 % в 2004 году, а в 2005 году сократилось до 10,1 %. Безработица снизилась за тот же период с 14 % до 11,5 %. Разумеется, эта положительная динамика стала возможна благодаря общемировому росту цен на нефть, который, в свою очередь, стимулировал подъем экономики Венесуэлы, Однако в других нефтяных странах столь заметного сдвига не было — в России, например, на фоне не менее впечатляющего роста особых социальных достижений не наблюдалось. Напротив, правительство разворачивало наступление на систему здравоохранения и остатки социальных гарантий. Как отмечал австралийский еженедельник «Green Left Weekly», социальный прогресс, достигнутый Венесуэлой, был результатом «сочетания 17 % экономического роста в 2004 году с экономической политикой, проводимой правительством».

От популизма — к социализму

«В Венесуэле нет ни массовых казней, ни концентрационных лагерей, — признавался противник Чавеса Хавьер Корралес. — Гражданское общество здесь не исчезло, как это случилось на Кубе после революции 1959 года. Здесь нет систематического государственного террора, как в Аргентине и Чили в 1970-х. Здесь начисто отсутствует репрессивная бюрократическая машина, которая активно вмешивалась в жизнь граждан в странах Варшавского Договора. Действительно, в Венесуэле все еще существуют активная и громко заявляющая о себе оппозиция, выборы, дерзкая пресса, а также энергичное и организованное гражданское общество». И тем не менее, неожиданно заключает автор, это диктатура — только «нового типа». Ее опасность именно в том и состоит, что вместо того, чтобы ограничивать права граждан, она дает большинству населения возможность участвовать в политике. Это как раз и есть порочная, антидемократичная практика: вместо того, чтобы опираться на либеральную элиту и средние слои, власть опирается на массы бедняков! Неудивительно, что, пользуясь поддержкой этой огромной массы людей, Чавес может оставаться у власти, никак не ограничивая политическую свободу.

Венесуэла получила новую «боливарианскую» конституцию, провозглашавшую демократию участия в качестве основного принципа государственной жизни. На практике большая часть ключевых решений принималась лично президентом и его ближайшим окружением. Однако демократические свободы в стране соблюдались неукоснительно. Не было ни одного политического заключенного. Оппозиционные партии действовали открыто — характерно, что главным инструментом олигархии в борьбе против Чавеса выступала партия Демократическое действие (Acción Democrática), формально считавшаяся социал-демократической. Выступили против боливарианской власти и некоторые ультралевые секты, обвинившие Чавеса в недостатке революционности и на этом основании присоединившиеся к правой оппозиции. Эфир был полон передачами частных телевизионных каналов, настроенных резко враждебно по отношению к президенту, а либеральная пресса ежедневно выбрасывала на читателя очередные потоки антиправительственной пропаганды. Все это, однако, не возымело ни малейшего действия. Больше того, именно полная терпимость (а зачастую и безразличие) к критике делали режим Чавеса практически неуязвимым. Несмотря на постоянные попытки госдепартамента США и идеологов оппозиции, предъявить ему что-либо серьезное в плане нарушения прав человека не удавалось. Этим «боливарианская» Венесуэла резко отличалась не только от Кубы Фиделя Кастро, но и от Никарагуа времен сандинистской революции (сандинисты, находясь у власти, отличались крайней непоследовательностью в вопросах свободы печати: цензуру то вводили, то вновь отменяли).

G другой стороны, в отличие от президента Альенде в Чили 1970–1973 годов, который действовал исключительно в рамках традиционных политических институтов, администрация Чавеса трансформировала государство, создавала новые структуры. А поддержка нижних чинов армии сыграла решающую роль в срыве государственного переворота 2002 года. Можно сказать, что венесуэльская революция сумела извлечь уроки из трагического опыта Чили.

В 2004 году оппозиция инициировала — в соответствии с нормами новой боливарианской конституции — референдум об отзыве президента, но потерпела сокрушительное поражение. Самым неприятным итогом для противников режима было то, что они не смогли обвинить власти в подтасовке итогов голосования — западные наблюдатели единодушно отмечали, что венесуэльский механизм подсчета голосов практически исключает возможность фальсификации. Чавес закрепил успех в августе 2005 года, выиграв муниципальные выборы. Сторонники президента, объединенные в «Движение за V республику» (Еl Movimiento V República) набрали 58 % голосов. При поддержке других левых групп они взяли под контроль большую часть провинциальных и городских администраций. Особенно ценным трофеем был муниципалитет Каракаса, который раньше находился в руках оппозиции. «Демократическое действие» получило 18 %. В декабре 2006 года Чавес был с триумфом переизбран на пост президента республики. Он набрал 61 % голосов. Кандидат оппозиции Мануэль Росалес получил почти 39 %. Вопреки ожиданиям администрации США, венесуэльская оппозиция признала подсчет голосов честным и смирилась со своим поражением.

На волне успеха Чавес обратился к своим сторонникам с призывом создать Объединенную социалистическую партию. Политический процесс в республике должен опираться не только на волю и решимость лидера, но и на общественные институты, на демократические организации масс.

Революционная власть в Венесуэле, пишет в своем репортаже из Каракаса украинский журналист Андрей Манчук, «действует медленно, но наверняка, подчас вызывая восхищение своих противников». Она избегает непродуманного радикализма, но не останавливается перед препятствиями. «Эта власть сумела подавить яростное сопротивление буржуазии, не прибегнув к кровопролитию и не дав, таким образом, повода к вооруженной агрессии против страны и ее международной изоляции. Но при этом и не сдала своих позиций — в отличие от сандинистов…»

Радикализация революционного процесса, начавшаяся после 2002 года, не могла не повлиять на его идеологию. Боливарианские популистские лозунги стали сменяться традиционной левой лексикой. Противостояние с Вашингтоном и местной олигархией привело Чавеса к выводу, что «единственный способ преодолеть бедность — это социализм». Официальной идеологией революционного процесса теперь провозглашались не только идеи Симона Боливара, но и «социализм XXI века». В правительственных документах содержались недвусмысленные обещания «формировать собственную модель развития, новую модель перехода от капитализма к социализму».

Экономическая политика становилась более радикальной, продолжались национализации, которые затронули теперь целый ряд секторов, включая электрические сети и телекоммуникации. Социальные программы обеспечивали доступ большинства населения к образованию и здравоохранению, к дешевой пище и достойным человека условиям жизни. «Однако, — писал „Green Left Weekly“, — революция в Венесуэле не только решает экономические и социальные вопросы. Создаются структуры, через которые становится возможным участие народа в принятии решений, в том числе это и структуры объединенной социалистической партии. Их задача обеспечить переход реальной власти из рук элиты к рабочему классу и беднякам». На предприятиях укреплялись позиции профсоюзов, которые требовали участия в принятии решений. Государственный алюминиевый завод Alcasa превратился, по словам английского журналиста, «в одну из основных лабораторий, где отрабатывается участие в управлении».

Показательно, что правительство не имело готовой модели участия рабочих в управлении производством, не пыталось внедрить ее сверху. На разных предприятиях складывалась разная ситуация, в значительной мере отражающая локальное соотношение сил. «Рабочий контроль невозможно ввести декретом», объяснял профсоюзный лидер Освальдо Леон. «Он должен быть организован снизу, и развиваться будет постепенно».

Среди европейских левых, как замечал радикальный немецкий журнал «Wildcat», возникла «мода на Венесуэлу» (der Hype um Venezuela). Андрей Манчук видит в Чавесе «неожиданную надежду учения Маркса и Ленина». Австралийский журнал «Links» писал, что в Венесуэле мы видим «зарождающееся рабоче-крестьянское государство» (an embryonic workers and peasants state).

На практике, однако, восторги западных левых оказывались порой так же преувеличены, как и их первоначальный скептицизм. Если на первых порах значение боливарианского процесса в Венесуэле недооценивали, то теперь его склонны были преувеличивать. Главной проблемой революции оставался старый бюрократический аппарат, который не имел ничего общего не только с «рабоче-крестьянским государством», но даже с европейскими представлениями о касте добросовестных и эффективных чиновников. Несмотря на борьбу с коррупцией, бюрократия оставалась привилегированным сословием, неэффективным, основывавшимся на личных связях, абсолютно безразличным, а порой и враждебным по отношению к революционному процессу и вовлеченным в него массам. Социальные программы новой власти осуществлялись этим аппаратом в духе традиционного патернализма, а разговоры о «демократии участия» теряли всякий смысл в лабиринтах государственной машины.

В конечном счете, перспективы боливарианского режима неотделимы от перспектив развития левых сил в Латинской Америке и в мире. Это прекрасно понял Чавес, начавший после 2002 года прилагать немалые усилия для поддержки радикальных движений по всему континенту. Если революционная Венесуэла останется изолированной, то поражение или бюрократическое вырождение революции неизбежно. Лучшее, на что можно надеяться при подобном развитии событий, это «реформистское отступление» революционного режима, которое позволит закрепить некоторые его социальные завоевания. Однако положение дел в Латинской Америке дает основания надеяться на иной ход событий. Моральное банкротство официальных «левых» в Бразилии и других странах не привело к параличу массовых движений. Протест против предательства политических лидеров может стать новой мобилизующей силой. Солидарность с Венесуэлой и Чавесом стала мощным стимулом для развития радикальных движений в Аргентине, Бразилии, Уругвае и других странах.

Красный пояс Латинской Америки

Венесуэла была не единственной страной континента, где всерьез развернулась борьба за власть. Очередным ударом по старому порядку оказались выборы в Боливии. 18 декабря 2005 года Эво Моралес стал первым в истории Латинской Америки индейцем, избранным главой государства. Программа Моралеса предусматривала национализацию газовой отрасли, легализацию производства коки и тесное сотрудничество с Венесуэлой.

Начиная с 1993 года, Боливия, как и другие латиноамериканские страны, была полигоном неолиберальных экспериментов. Приватизация горнорудной промышленности, составлявшей основу экономики, привела к массовому закрытию шахт, катастрофической безработице и возвращению в деревню тысяч горняков, которые просто не могли прокормить себя в городах. Вместе с шахтерами в сельскую местность пришли и традиции классовой борьбы, соединившиеся с формировавшейся на протяжении столетий индейской культурой сопротивления.

В 2000 году решение правительство о приватизации воды привело к настоящему народному восстанию. Центром сопротивления стал городок Кочабамба. Так что в историю страны эти события вошли как «водяная война Кочабамбы».

Население блокировало дороги и отказывалось повиноваться представителям властей. Правительство использовало войска и полицию, которые не колеблясь применяли оружие. 6 человек были убиты, 175 ранены. Подавить сопротивление не удалось, 10 апреля 2001 года водные ресурсы республики были деприватизированы. Транснациональная компания Bechtel Corporation пыталась получить компенсацию за утраченную собственность, но после многочисленных протестов по всему миру вынуждена была уступить.

С этого момента Боливия жила в условиях перманентного политического кризиса. Массовые демонстрации сменялись забастовками, стачки перемежались с уличными протестами. Бастовала даже полиция, а военных, направленных на подавление стачки, травили слезоточивым газом. Президенты теряли власть один за другим.

Еще в 1995 году профсоюзный лидер Эво Моралес создал в Боливии Движение к социализму (MAS) по образцу аналогичных партий, которые уже существовали в Венесуэле и Аргентине. По мере углубления политического кризиса усиливались и позиции Моралеса. MAS превратилась в крупнейшую парламентскую партию, выразителя требований народного движения. Моралеса постоянно критиковали за умеренность, склонность к компромиссам и непоследовательность. По мнению радикальных левых, Моралес был политиком «с антиимпериалистической риторикой», но не имевшим программы, которая могла бы «покончить с колониальными капиталистическими отношениями, с угнетением и подавлением народа».

Однако, находясь под постоянным давлением снизу, он маневрировал, менял позиции сдвигаясь влево. Массовые движения требовали более радикальных мер в духе венесуэльской революции, буржуазия требовала не допустить социалистических экспериментов, а собственные сторонники настаивали на продолжении левого курса при одновременном поддержании политической стабильности.

Победа Моралеса привела к национализации газовой промышленности. По иронии судьбы, основным противником, с которым пришлось бороться, была бразильская государственная корпорация Petrobras. Центром оппозиции по отношению к новой власти стала богатая ресурсами провинция Санта Крус, где олигархия могла опереться на поддержку части населения, опасавшегося, что его жизненный уровень пострадает из-за перераспределения ресурсов в пользу более бедных регионов страны. Несмотря на неустойчивость и непоследовательность своего курса, администрация Моралеса сохраняла поддержку масс, неуверенно, но все же продвигаясь вперед. В январе 2007 года в стране началась аграрная реформа, вызвавшая яростное сопротивление олигархии. И хотя над страной нависла угроза гражданской войны, под давлением масс правительство Моралеса продолжало политику перераспределения земли. Сам Моралес сохранял спокойствие истинного индейского вождя. Как сам он выразился о себе в третьем лице, «этого маленького индейца не так-то легко будет отодвинуть от власти».

Облегчением для боливийской революцией стала смена власти в соседнем Эквадоре. Новый президент Рафаэль Корреа Дельгадо, вступая в должность, пообещал поддержать курс Чавеса на «социализм XXI века» и объявил о начале «гражданской революции», которая «изменит приоритеты развития, выдвинет на первый план экологические и социальные вопросы, покончит с „извращенной системой“, из-за которой 60 % из 13 миллионов эквадорцев живут в бедности, а более трех миллионов вынуждены были эмигрировать в поисках работы».

Политический кризис разразился в 2006 году и в Мексике, где кандидат умеренных левых Лопес Обрадор заявил о победе на выборах. Официальным победителем был объявлен Фелипе Кальдерон, представлявший правящую ПАН. Партия революционной демократии не смирилась с результатами. Требуя пересчета голосов, она вывела сотни тысяч людей на улицы. Но на сей раз правящий класс проявил жесткость. Пересчет голосов был проведен лишь частично, чтобы подтвердить победу Кальдерона. А власть оказалась достаточно тверда.

Возглавляемая Обрадором ПРД явно не горела желанием проводить радикальную политику, ориентируясь скорее на опыт Лулы и Киршнера, нежели на Чавеса и Моралеса. Партия Обрадора находилась в остром конфликте с сапатистами и не скрывала намерения сохранить «преемственность» по отношению к экономической политике прежних режимов. Однако мексиканские элиты и стоящая за ними администрация США, предпочитали не рисковать. Ставки были слишком высоки. А политический кризис в стране не дошел еще до той стадии, когда власть падает сама собой.

Опыт Венесуэлы и Боливии (а «от обратного» — также и Мексики) показывает, что в современных условиях нет и не может быть иной перспективы для честной реформистской политики, кроме перерастания в революционную борьбу. В этом смысле тезисы «Переходной программы» Троцкого оказались пророческими. Проблемой является не реформизм, а его отсутствие. Вернее, отсутствие среди левых классовой политики, на основе которой реформистски настроенные массы могут, вступив в борьбу с правящими классами, превратиться в мощную революционную силу.

Возвращение сандинистов

В ноябре 2006 года «красный пояс» Латинской Америки в очередной раз увеличился. После кризиса в Мексике казалось, что Соединенные Штаты и региональные элиты, напутанные развитием событий в Венесуэле и Боливии, сделают все, чтобы не допустить «левого поворота» больше ни в одной стране, — слишком рискованным становится эксперимент. Однако президентом Никарагуа на очередных выборах избран Даниэль Ортега — лидер Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО), набравший 38,07 % голосов. В качестве одного из руководителей революции Ортега уже был у власти в Никарагуа. Сандинистский режим 1980-х годов не имел единоличного лидера, и этим не только радикально отличался от соседней Кубы, где все замкнулось на харизматической личности Фиделя Кастро, но и вообще выделялся на фоне политической культуры континента с ее неизбежным каудильизмом — культом вождя, присущим в равной мере авторитарным и демократическим движениям. Однако именно Ортега стал в ходе революции наиболее заметной политической фигурой, возглавив партию после того, как она потеряла власть. Сандинистская революция оказалась последним социально-политическим конфликтом времен «холодной войны». Во многом ее траектория напоминала то, что несколькими десятилетиями ранее произошло на Кубе. Диктаторский режим семейства Сомоса, существовавший в маленькой стране с середины 1930-х годов, не пользовался особой популярностью в США. Вашингтон, разумеется, предпочел бы передачу власти либеральной оппозиции, но неуступчивость и упорство очередного представителя семейного клана — Анастасио Сомосы Дебайле — сделало такой сценарий невозможным. Умеренная оппозиция, объединявшаяся вокруг другого олигархического семейства — Чаморро, — была полностью разгромлена и деморализована. Власть захватили сандинисты, избравшие путь вооруженной борьбы.

Сандинисты, как ранее и сторонники Фиделя Кастро на Кубе, не были коммунистической организацией. Не были они и поклонниками советской модели, не учились в советских партийных школах. Официальная коммунистическая партия (как и на Кубе в 1950-е годы) вела «легальную работу» под покровительством диктатора и осуждала «экстремистов», скрывающихся в джунглях.

Большинство лидеров сандинизма вышли из традиционной никарагуанской элиты (в этом тоже сходство с кубинской революцией: ведь семья Кастро занимала не последнее место на острове), Собственно, в нищей и дикой стране, какой была и до известной степени остается Никарагуа, иначе и быть не могло.

Молодые люди из аристократических семейств, получив приличное образование (по большей части за рубежом), испытывали стыд, глядя на отчаянное состояние своей родины. Они становились оппозиционерами, а диктаторский режим не оставлял им выбора: чем больше они втягивались в политическую борьбу, тем более радикальными делались их взгляды.

Для левых политиков конца 1970-х годов в Латинской Америке существовало две революционных модели: Куба и Чили. Революция на Кубе выжила и вроде бы победила. Но успех был достигнут за счет отказа от демократических свобод. В основу экономики легла советская модель централизованной бюрократии, а зависимость от США сменилась не менее жесткой зависимостью от СССР.

Этого пыталась избежать чилийская революция, которая действовала исключительно в рамках демократических институтов, соблюдая каждую букву конституции, приглашая экономических советников из Западной Европы. Однако «мягкий подход» в Чили натолкнулся на жесткий ответ местной олигархии и Вашингтона. Итогом стал государственный переворот 1973 года. Если Кастро благополучно дожил до старости, то чилийский президент Сальвадор Альенде погиб, обороняя свой дворец от путчистов.

Сандинистам многое не нравилось на Кубе, но и повторять судьбу Альенде они не собирались. Соединенные Штаты развернули против республики настоящую войну, финансируя, обучая и вооружая правых повстанцев — контрас. Экономика страдала от потери традиционных рынков на севере. А попытки наладить отношения с Европейским Союзом давали не слишком ощутимые результаты. Европейские страны относились к Никарагуа гораздо более позитивно, чем США, но активной помощи от них не было.

В итоге никарагуанская революция избрала своеобразный «третий путь», на практике колеблясь между демократическими преобразованиями и авторитарными методами. Оппозиционные партии притеснялись, но запрещены не были. Правая газета «La Prensa» то выходила, то закрывалась, то опять выходила. Цензура спорадически то усиливалась, то ослаблялась.

Официоз сандинистов «Barricada», полная речами лидеров и победными реляциями с мест, не сильно отличалась от кубинского официоза «Granma» или советской «Правды». Но в то же время власти позволили выходить независимой левой газете «Еl Nuevo Diario», которая, поддерживая революцию в целом, регулярно критиковала действия правительства (один из парадоксов никарагуанской политики состоял в том, что решающую роль во всех трех газетах играли представители одного и того же семейства — Чаморро).

Чем более жесткую позицию занимали Соединенные Штаты, тем большей была зависимость от Советского Союза. Последствия этого сотрудничества, как и на Кубе, были двойственными. Помощь из СССР была совершенно реальна. Многие никарагуанцы получили советское образование. И совершенно к не очевидно, что вернулись из Москвы или Ленинграда они такими уж поклонниками советской модели. Во всяком случае, не больше, чем Егор Гайдар, который в те самые годы начинал свою карьеру в качестве специалиста по Латинской Америке.

В области образования и здравоохранения были реальные успехи. Да и построенные по советскому образцу государственные предприятия не так уж плохо работали. Но тем не менее вирус бюрократической неэффективности и коррупции поразил никарагуанское общество.

Революционная элита, органически выросшая из все той же старой либеральной элиты, господствовавшей в Никарагуа еще до времен героического генерала Сандино и его убийцы Анастасио Сомосы Гарсиа, все больше проникалась номенклатурным духом. Особняки «слуг народа» блистали своей роскошью в условиях, когда населению не хватало буквально всего. Постоянный дефицит товаров официальная пропаганда объясняла вражеской блокадой, а контрреволюционная пропаганда приписывала неэффективности сандинистам и их советским покровителям. На практике имело место и то и другое.

Зигзаги политического курса оборачивались растущими разногласиями внутри правящего фронта. Одни лидеры представляли «жесткую линию», выступавшую за повторение кубинского опыта, другие настаивали на самобытности Сандинистской революции, третьи колебались между первыми и вторыми. Тем временем сам Советский Союз вступал в период агонии, готовясь оставить на произвол судьбы не только далекую Никарагуа, но и старого партнера Кубу.

В 1990 году сандинистская власть в Никарагуа провела свободные выборы — проиграла. Проведенные после голосования опросы показали, что изрядная часть избирателей поддержала кандидата либеральной оппозиции Виолетту Чаморро назло, чтобы проучить правящую партию. Никто не верил, что сандинисты просто так отдадут власть. И тем более не верили, что перевес Чаморро (очередной представительницы все той же достойной фамилии) окажется столь весомым. Но сандинисты признали свое поражение.

Буквально на следующий день в Никарагуа обнаружились тысячи «раскаявшихся», публично объяснявших всем и каждому: знай они заранее, что выборы всерьез, а власть может смениться, они бы ни за что не голосовали за оппозицию. Однако дело было сделано: революцию отменили по итогам голосования.

Готовность сандинистов признать итоги выборов 1990 года доказывает их верность изначальным демократическим принципам, от которых они — вопреки утверждению своих врагов — никогда не отказывались (в этом плане опыт сандинизма стал позднее важным моральным аргументом для Уго Чавеса в Венесуэле). Однако в 1990 году имели место и другие причины, менее идеалистические. Революция выдохлась и потеряла перспективу. Сандинистская элита чувствовала, что рассчитывать на помощь СССР больше не приходится, поддержка масс слабела, а между тем давление США усиливалось. Выборы оказались красивым и эффектным способом добровольной капитуляции. Как отмечает никарагуанский журналист Моника Бальтодано, для лидеров фронта поражение 1990 года знаменовало «конец утопии», необходимость «приспособиться к реальности». Сандинисты первыми в Латинской Америки стали проводниками «нового реализма».

Последующие 16 лет сандинистское руководство провело, перестраивая свои виллы и выступая с оппозиционных скамей в парламенте. Тем временем положение в стране ухудшалось. Буржуазные администрации по всем этим показателям оказались не лучше, а многократно хуже сандинистов. К середине 2000-х годов сотни тысяч детей вообще не ходили в школы. Безработица и «частичная занятость» достигли 50 %. Никарагуа оставалась одной из самых бедных стран Латинской Америки, уступая по этому показателю только Гаити. 80 % населения (4,2 млн. из 5,7-миллионного населения) жило менее чем на 2 доллара в день, а 47 % (2,2 млн.) имело менее 1 доллара в день, Кампания по ликвидации неграмотности, проводившаяся сандинистами, была прекращена, и теперь в стране каждый пятый житель не умел ни читать, ни писать. Резко вырос разрыв между богатыми и бедными. Республика накопила огромный внутренний и внешний долг. Часть его была списана иностранными кредиторами как безнадежная.

С каждым годом ностальгия народа по революционному режиму усиливалась, а готовность сандинистских лидеров повторить революционный эксперимент уменьшалась. Каждая новая избирательная кампания фронта оказывалась все более умеренной, а призывы к переменам сменились покаянными рассказами о том, как лидеры революции стыдятся своего прошлого.

Покаяние многим людям идет на пользу. Тем более что никарагуанским политикам есть за что извиняться перед своим народом. Только, как часто бывает, все перепуталось. Больше всего Ортега сожалел теперь не о коррупции и неэффективности своей прошлой администрации, а о недостаточном внимании к семейным ценностям и католической церкви, обещает не проявлять радикализма и не трогать собственность олигархии. На пост вице-президента он выдвинул Хайме Моралеса, банкира и бывшего контрас.

«Официальные лидеры СФНО, — пишет Моника Бальтодано, — ничего не сделали, чтобы остановить ограбление народа, у которого отняли результаты революции, отняли достоинство и надежду на будущее. Хуже того, они сами участвовали в этом ограблении — через государственные посты, которые они сохраняли, через бизнес-структуры находившиеся под их контролем». [479]

Разбуженные победой сандинистов ожидания масс неизбежно натолкнулись на пугливый прагматизм повзрослевших экс-революционеров. Однако на фоне всеобщего политического оживления даже самые умеренные левые Латинской Америки должны были что-то предложить массам. Спасительной идеей становилась экономическая интеграция. Под этим лозунгом можно было демонстрировать дружбу со все более популярным на континенте Чавесом, произносить антиамериканские речи, одновременно ничего не предпринимая для изменения жизни в собственной стране.

Революция ради интеграции?

Идея латиноамериканского единства не нова. Симон Боливар, завоевывая независимость для латиноамериканских республик, верил, что на месте испанских колоний появится не множество разрозненных и часто враждующих между собой государств, а единая семья братских народов, строящих свою судьбу самостоятельно, но совместно. Уже в 1826 году по инициативе Боливара в Панаме собрался континентальный конгресс (Congreso Anfitrionico), где обсуждалась перспектива создания конфедерации иберо-американских народов. Этот конгресс, как отмечает венесуэльский историк Ольмедо Белуче, «был одновременно кульминацией успехов Боливара и началом его поражения». Мечтам Освободителя не суждено было воплотиться в жизнь, хотя, казалось бы, все предпосылки для этого были. Латинскую Америку объединяет испанский язык (за исключением португалоязычной Бразилии), католическая религия, общие исторические корни и сходная культура, в том числе политическая. Все страны региона на протяжении большей части своей истории находились под внешним влиянием — сначала это была европейская метрополия — Испания или Португалия, потом неформальное господство США, экономическое, а порой и политическое.

Попытки объединить континент тоже предпринимались неоднократно. Возникновение Европейского Союза во второй половине XX века оживило мечту об интеграции по тому же образцу Латинской Америки. Практические шаги тоже предпринимались. Наиболее важным из них было создание на юге континента сообщества Mercosur, общего рынка, объединяющего наиболее развитые страны региона — Бразилию, Аргентину, Уругвай и Чили.

Идею интеграции в своей версии предлагают и Соединенные Штаты. В середине 1990-х появилась на свет североамериканская зона свободной торговли NAFTA, а в начале правления Дж. Буша в Вашингтоне были серьезно увлечены идеей создать такую же зону свободной торговли в масштабах всей Америки, Северной и Южной. Правда, в Латинской Америке сразу почувствовали подвох. В конечном счете, идея американской зоны свободной торговли является современной версией пресловутой доктрины Монро, предполагавшей, что страны Западного полушария тесно интегрируются между собой, одновременно противопоставляя себя Старому Свету. На практике это означало монопольное господство североамериканских компаний на рынках менее развитых стран.

Сегодня идея латиноамериканской интеграции возвращается, под именем Боливарианской альтернативы, становясь одним из краеугольных камней стратегии венесуэльского президента Уго Чавеса.

В основе подхода Чавеса лежит трезвое понимание того, что «социализм в одной отдельно взятой стране» заведомо обречен, а революция должна выйти за пределы одного государства, превращаясь в фактор глобального общественного развития, иначе ей грозит вырождение. Президент Венесуэлы не зря, возвращаясь в 2004 году из Москвы, читал «Преданную революцию» Льва Троцкого (книгу, подаренную ему во время тура по Европе кем-то из западных активистов). Идеи Троцкого ложились на его собственную боливарианскую традицию и уроки революций недавнего прошлого — кубинской, чилийской, никарагуанской. Если Венесуэла всерьез собирается двигаться в сторону социализма, надо сделать что-то такое, что гарантирует от повторения советского опыта. Ответ видится в демократической интеграции континента.

Идея интеграции оказалась популярна как в верхах, так и в низах. Североамериканская концепция свободной торговли была отвергнута, но дискуссия вокруг нее спровоцировала интерес к объединительным процессам, поставила их на повестку дня. Никарагуа, Боливия, Эквадор получили руководство, с энтузиазмом поддерживающее идеи Чавеса, по крайней мере — в той части, когда речь идет о создании общих структур во имя экономического и социального развития. К тому же венесуэльская нефть была слишком важна для соседних стран. В условиях высоких энергетических цен она казалась тем экономическим фундаментом, на котором все может быть построено. В дополнение к единой энергетической системе (что, безусловно, выгодно) обсуждалось создание единой валюты, общего банка и совместных программ развития. Уже начала функционировать телекомпания Telesur, создается аналогичное континентальное радио.

Либеральные эксперты тут же заявили, что «создать единую валюту в Латинской Америке нереально: уровень экономического развития у 33 стран региона слишком разный». Однако проблема интеграционного проекта не только в различном уровне экономического развития.

Практические условия региона далеко не так просты, как кажется на первый взгляд. Историческое сходство между странами Латинской Америки дополняется не менее разительными различиями, которые часто ускользают от внимания даже самих местных жителей, но обнаруживаются в полном масштабе каждый раз, когда объединение континента встает на повестке дня.

Креольская культура белой элиты, представителем которой был Боливар, на деле всегда охватывала лишь меньшинство населения. Именно поэтому формально республиканские правительства на континенте то и дело сменялись авторитарными режимами, а когда эти режимы уступали место конституционным правительствам, сформированным в полном соответствии с европейскими нормами, реальная власть все равно оставалась в руках у олигархий. Политика Чавеса и других левых лидеров состоит как раз в том, чтобы вырвать власть у традиционных элит и перераспределить ее в пользу более широких слоев общества. Но чем более широкие слои вовлечены в политику, тем слабее традиционная боливарианская культура. Дело не только в том, что индейцы Боливии не слишком похожи на мулатов Карибского побережья Венесуэлы. Дело в том, что традиции и методы общественной самоорганизации в разных культурах разные.

К началу XXI века боливарианская альтернатива была всерьез поддержана лишь относительно бедными и отсталыми странами региона, для которых Венесуэла реально являлась лидером не только благодаря своей нефти, Но и благодаря своим экономическим достижениям. Напротив, с момента прихода к власти в Боливии президента Моралеса осложнились отношения этой страны с соседней Бразилией. Ведь иностранный капитал, от господства которого Моралес и его товарищи стремятся освободить страну, не только и не столько североамериканский, сколько бразильский.

В XIX веке различия интересов между различными частями континента сорвали осуществление идей Боливара. В XXI веке возникает реальная угроза того, что сообщество, формирующееся вокруг Венесуэлы, окажется не прообразом единой Латинской Америки, а узким экономическим и политическим блоком, замкнутым на государство-гегемон и противостоящим не только США, но и другим странам того же континента — Бразилии, Аргентине, Чили, составляющим основу альянса Mercosur. В итоге мы увидим не более тесную интеграцию, а, напротив, более жесткое разделение Латинской Америки на соперничающие группировки.

На континенте, буквально пропитанном национализмом, традиции вражды между соседями ничуть не менее заметны, чем традиции антиколониальной или антиимпериалистической солидарности. Если противостояние политических принципов сведется к противостоянию претендующих на региональное влияние государств, шансы на прогрессивное развитие в любом из них будут сведены к минимуму.

В конце концов, и сталинская теория «социализма в одной отдельно взятой стране» не исключала создания стран-сателлитов, которые затем были провозглашены «мировой социалистической системой». Население этих стран тяготилось кремлевской опекой настолько, что позднее оказалось готово ради освобождения от нее пожертвовать даже бесплатным образованием, дешевым жильем, хорошей медициной и другими реальными достижениями советского периода.

Главная привлекательность революции, происходящей в Венесуэле сегодня, не в том, что она может привести к созданию единой валюты для трех или четырех бедных южноамериканских стран, не в том, что финансисты из нескольких национальных банков смогут выбрать из своего числа самого мудрого и авторитетного, чтобы руководить объединенным межгосударственным банком. Сила революции в том, что она, соблюдая все права и свободы, не прибегая к террору и репрессиям, смогла резко перераспределить власть и благосостояние в обществе, что благодаря ей в политическую жизнь были вовлечены миллионы людей, ранее из этой жизни исключенные, что они наконец начали уважать себя, обрели чувство собственного достоинства и веру в свои силы.

Это и есть главный политический капитал Чавеса и его сторонников, не зависящий от колебаний мировой цены на нефть. Если этот капитал будет сохранен и приумножен, вырастет влияние Венесуэлы в мире и на континенте, в том числе и в странах Южного конуса, пока не затронутых революционным вирусом. Если же этот капитал разменяют на мелкую монету геополитики, надежды на новую жизнь для Латинской Америки обернутся очередными иллюзиями…