События 2004 года на Украине вызвали в Кремле несомненную панику, другое дело, что продолжалась она недолго. Со своей стороны, оппозиционные политики начали с завистью поглядывать на своих украинских коллег, которые на первых порах тоже не отличались ни особой смелостью, ни серьезным радикализмом, но сумели же воспользоваться благоприятными обстоятельствами!

У патриотических деятелей появлялась возможность в очередной раз предложить свои услуги не только недовольной Кремлем части бизнеса, но и самому Кремлю — во имя защиты интересов Отечества от происков Запада. Парадоксальным образом, одни и те же лозунги использовались для обоснования взаимоисключающих политических выводов. А политики, делавшие подобные заявления с легкостью меняли избранные комбинации — как цветовые элементы в кубике Рубика.

Власть заявляла о необходимости противостоять американскому заговору. Думская оппозиция призывала отстаивать национальные интересы и ради этого — сменить власть. Относительно тональности и содержания каждого подобного заявления оппозиционеры тщательно и подробно советовались с администрацией. Но и достигнутые соглашения не выполняли, тем более что в разных кабинетах администрации советы им давали разные…

Оранжево-коричневые

Лидеры КПРФ бросались из крайности в крайность. Зюганов вполне в духе либеральных журналистов жаловался на «триста миллиардов долларов, ежегодно отбираемых бюрократией у буржуазии», а затем с таким же пафосом обрушивался на «русофобов» и иностранных агентов, готовящих в России «оранжевую революцию».

Куда больше здравого смысла и последовательности проявил лидер партии «Родина» Дмитрий Рогозин. Он прекрасно понимал, что украинский кризис изначально представлял собой не столько борьбу за власть, сколько борьбу внутри власти, не столкновение интересов России и Запада, а противоборство группировок внутри самой России и Украины, опиравшихся на помощь западных партнеров. Вывод, сделанный Рогозиным, был предельно прост и цинично верен: наращивая критику власти можно одновременно укреплять отношения с теми группировками внутри администрации, которым эта критика выгодна.

Конституция, требующая в 2008 году смены президента, обрекала Российскую Федерацию на запрограммированный политический кризис. Система управляемой демократии могла сохраняться только в условиях гарантированной преемственности власти, когда смена первых лиц не затрагивает механизмов управления. Бюрократия и близкие к ней деловые круги нуждались в стабильности, но обеспечить ее оказывалось невозможно в условиях, когда предстояла смена президента, а вместе с ним — и значительной части административной команды. Неудивительно, что в такой ситуации высшая бюрократия разделилась на несколько группировок, каждая из которых предлагала свой сценарий престолонаследия.

В подобных условиях оппозиционный лидер, способный проявить достаточную наглость и беспринципность, вполне мог резко увеличить свое влияние, используя связи в верхах и играя на разногласиях в среде администрации.

Как и большинство отечественных политиков второго ряда, Дмитрий Рогозин был изготовлен администрацией президента для решения чисто тактических задач. Надо было несколько подправить соотношение сил в Думе и объяснить коммунистам, что они слишком много просят за свое сотрудничество, не понимая, что, власть может обойтись и без них. Лидеры КПРФ быстро поняли суть дела и образумились, но уже в ноябре 2003 года что-то пошло не так.

Задачи, для решения которых был изготовлен Рогозин, были успешно решены, но сам Рогозин остался. И с усердием оставшегося без четкой программы андроида, он начал самостоятельно настраиваться на новую волну.

В основе избирательного блока, а потом и партии «Родина» был положен примерно тот же идеологический замес, что и в КПРФ: соединение социальной демагогии с националистической риторикой. Оно и понятно — ведь вся затея и была предпринята для того, чтобы украсть голоса у Зюганова. Однако в политике, как и в химии, нарушение пропорций и изменение качества ингредиентов может дать неожиданный результат. В администрации то ли перемудрили, то ли напутали. В общем, вместо социально-державной организации получилась национал-социалистическая партия.

Этого, очевидно, никто специально не замышлял. Даже сам Рогозин прекрасно понимал, что, оказавшись в нише ультра-правых, он рискует лишить себя политической перспективы. Политику, претендующему на власть, надо быть принятым в респектабельном обществе. Именно потому возглавляемая им «Родина» упорно цеплялась за любую возможность изобразить «левизну». То она обращалась в Социалистический интернационал, то просилась в Европейскую левую партию. Однако объективное течение несло «Родину» в совершенно иную сторону — навстречу скинхедам, неонацистам, идейным антисемитам и доморощенным идеологам этнических чисток.

На фоне очевидного краха либеральной идеологии 1990-х годов национализм оказывался единственной альтернативой распространению левых идей. Эта альтернатива была вполне приемлема для значительной части формирующегося правящего класса, ибо не предполагала ни радикальных социальных преобразований, ни серьезной угрозы для частной собственности. Именно поэтому национализм, декларативно осуждавшийся либеральным истеблишментом и властью, одновременно получал благоприятные возможности для распространения в масс-медиа и в системе образования. И власть, и либеральная оппозиция, и лидеры КПРФ — все дружно заигрывали с различными разновидностями националистического движения, начиная от скинхедов, заканчивая национал-большевиками Эдуарда Лимонова.

История Национал-большевистской партии (НБП) начала 2000-х годов весьма поучительна. С приходом к власти Путина эта организация начала стремительно интегрироваться в либеральный истеблишмент. Представители респектабельной элиты не могли сами решиться на акции прямого действия, но им требовалось «пушечное мясо», расходный материал, который нужно было использовать для давления на власть. НБП оказалась с этой точки зрения просто идеальным материалом: не имея ни внятной программы, ни устойчивой социальной базы, ни «взрослых» политических кадров, эта организация претендовать на власть серьезно была не способна. Самостоятельной стратегической инициативы у нее тоже быть не могло. Зато были отчаянные молодые люди, готовые устраивать перед телекамерами мазохистские представления. Каждая акция НБП завершалась арестами, избиениями участников, а порой и судебными приговорами, которые подробно и ярко освещались оппозиционной либеральной прессой. Журналисты, еще недавно пугавшие своих читателей экстремизмом «нацболов», неожиданно прониклись к ним симпатией, а лидер партии Эдуард Лимонов буквально не сходил со страниц глянцевых журналов.

Между тем в России сложились куда более серьезные националистические организации. В эпоху социальной неустойчивости они начинали быстро фашизироваться, и дело тут не в настроениях их лидеров, а в объективной логике общественных процессов, сильно напоминавших то, что происходило в Европе конца 1920-х годов. С другой стороны, неизбежность политического кризиса открывала возможность повторения украинского «оранжевого» сценария. Возникала перспектива «оранжево-коричневого блока», явно выходящая за рамки первоначальных планов, сложившихся в администрации президента.

Переломом оказался «Правый марш», проведенный 4 ноября 2005 года. Праздник национального единства, задуманный идеологами «Единой России» в качестве замены «красному» дню революции 7 ноября, обернулся поводом для манифестации ультраправых. Вместо шествия в поддержку власти получился фашистский шабаш, чего даже циничные кремлевские чиновники явно не планировали заранее.

В свою очередь, партия «Родина» после краткого колебания сомкнулась с инициаторами «Правого марша». Все заняли на политической сцене свои естественные места.

Специалисты из администрации искренне хотели предложить публике модернизированный и европеизированный вариант социал-патриотизма. Не замшелый и отсталый, как у Зюганова, а новенький, красивый, динамичный. И в самом деле: русский национализм в исполнении сторонников Рогозина оказывается европеизированным и модернизированным — на германский лад. Если эстетический идеал Зюганова — отечественная «Черная сотня» образца 1909 года, то партия Рогозина оказывалась куда более продвинутой, куда более западной, стремительно приближаясь к немецкой модели года примерно 1929-го. Прогресс был налицо!

Было бы глубоко несправедливо утверждать, будто «Родину» ничего не объединяло с левыми. У гитлеровской Национал-социалистической рабочей партии тоже был целый ряд лозунгов, заимствованных на левом фланге. И не только у коммунистов, но и у респектабельных социал-демократов. Лидеры Коминтерна не случайно говорили в 1920-е годы о сходстве программ социал-демократов и нацистов (настолько, что даже придумали термин «социал-фашизм»). Другое дело, что ошибались они в главном. Тогдашняя социал-демократия была, при всей своей умеренности, как и все левые движения, основана на классовой солидарности. Национал-социализм представлял собой нечто иное.

Регулирование экономики, полная занятость, хороший отдых для рабочих семей и гарантированное благосостояние для обывателя — разве кто-то из левых будет против? Но были и «небольшие» отличия — нацизм все эти социальные блага обещает обеспечить в рамках капитализма и не за счет социальных преобразований, а с помощью этнической чистки. Не путем расширения демократии, а через завинчивание гаек. Не снизу, а сверху. Не за счет солидарности масс, а через манипуляции (как теперь сказали бы, с помощью политических технологий). Из-за этих «небольших» отличий люди шли в концлагеря и на смерть, потому что именно в них суть левой идеологии и морали.

Вызревание российского фашизма было медленным, и сами главные действующие лица отнюдь не рвались ускорить процесс. Тактически лидерам «Родины» была выгодна как раз двусмысленность: в одном случае можно предстать немного нацистами, но в другой компании предъявить себя в качестве здравомыслящих и социально озабоченных респектабельных парламентских деятелей, которым не чужды левые идеи. В эпоху постмодерна все можно.

Но тут случились незапланированные события. Как назло, бунты парижских пригородов совпали с выборами в Москве. Парижские бунты спровоцировали настоящую расистскую истерику в отечественной прессе. Неважно, что жуткие картины, которые рисовали перед одуревшим обывателем, не имели ничего общего с реальностью. Под конец французские газеты стали уже перепечатывать заголовки и наиболее смачные цитаты из российских изданий, вызывая гомерический хохот своих читателей, — французы реагировали на подобные публикации примерно так же, как мы реагируем на рассказы иностранцев о развесистой клюкве и медведях, гуляющих по московским улицам.

Парижский обыватель, сидя в уютном кафе, мог неодобрительно покачивать головой, читая сообщения про то, как жители иммигрантских кварталов уничтожают собственные машины, разоряют свои (предварительно застрахованные) лавки или поджигают мечети. Он добродушно посмеивался, узнавая из русских газет об иммигрантском терроре и арабском произволе, которые якобы погрузили Париж в хаос. Однако в Москве эти рассказы были далеко не безобидны. Они понизили порог морально допустимого. Расизм был отныне разрешен и одобрен в приличном обществе. И основная ответственность за это лежит не на националистах, а на либералах. Почва была вспахана и засеяна. Рогозину с друзьями оставалось только снять урожай.

И они не удержались от соблазна. Просто не могли удержаться. Приличия и ограничения были отброшены. Слишком большой куш шел в руки. Слишком очевиден был выигрыш. А главное, предлагаемая игра слишком хорошо соответствовала их собственным настроениям и убеждениям.

Да и почему один только Рогозин? Все партии вступили в отчаянную гонку на одном и том же поле. Все начали кричать про нелегальных мигрантов и чужаков, заселяющих и засоряющих родной город. Однако именно «Родина» сделала борьбу с приезжими и мнимые ужасы парижского бунта центральными темами своей избирательной пропаганды. «Вакханалия поджогов и погромов царила на улицах Парижа и других городов Франции несколько недель, — сообщала партийная газета. — Попустительство по отношению к нелегальной миграции привело к массовым беспорядкам. Твердость французской полиции помогла избежать крупных жертв. В России тоже 10 миллионов нелегалов. Сейчас они рассеяны среди нас. Но что будет завтра?»

Эти чужаки не только «лишают москвичей рабочих мест», но и «являются виновниками почти половины совершенных в Москве преступлений», они же составляют опору мафии и криминальных группировок, «при поддержке коррумпированных чиновников монополизируют отдельные виды бизнеса, не допуская в них москвичей». За право работать на москвичей приезжие «должны платить», причем «официально, в бюджет». Предлагалось легализовать и законодательно оформить всевозможные поборы и взятки, которые вымогаются столичной бюрократией и милицией у приезжих, чтобы эти деньги теперь шли на пользу всему городу.

В данном случае неважно, что криминальная статистика, на которую опирались пропагандисты партии, оказалась фальшивой, что изрядная часть «нелегальных мигрантов» является законными гражданами России и этническими русскими. Не имело значения даже то, что использование дешевой рабочей силы вело как раз к снижению цен в городе.

Программные заявления были дополнены скандальными рекламными клипами: на экранах телевидения инородцев приравнивали к «мусору» и призывали очистить от них родную Москву.

Реальные проблемы столицы и ее жителей были политикам явно неизвестны и неинтересны. В ходе избирательной кампании никто не удосужился предложить, что делать с транспортными пробками, как решать жилищную проблему, как остановить рост коммунальных тарифов и как спасти исторический центр столицы, планомерно уничтожавшийся в угоду спекулянтам недвижимостью и магнатам строительного бизнеса. Всех интересовали только мигранты.

Поскольку в расистской вакханалии были замешаны все, кроме удовлетворенно взиравшей на это безобразие «Единой России» (которая, в свою очередь, полагалась на административный ресурс), то наиболее честным (и строго соответствующим закону) решением было бы выборы отменить, а все партии запретить. «Единую Россию» — за злоупотребление административными возможностями, а остальных — за разжигание этнической розни.

Но власти приняли иное решение: сняли с дистанции одну только «Родину». Ведь «Родина» соревнование по расистской демагогии выигрывала. Все остальные играли на чужом поле, а она — на своем. Остальные более или менее реагировали на конъюнктуру, выполняли рекомендации тупых политтехнологов, а среди «родинцев» оказалось достаточно фашистов по убеждению, говорящих искренне, всерьез мечтающих вымести с улиц человеческий «мусор». Искренность вознаграждается.

«Родину» сняли с выборов по суду. Фарсовый характер судебному решению придавало то, что иск подала другая откровенно националистическая партия — «либеральные демократы» Владимира Жириновского. Они явно пытались убрать конкурентов. Правильные либералы, напротив, судебных исков против «Родины» инициировать не стали, дабы не подрывать «единый фронт» оппозиции, не ссориться с потенциальными союзниками по «оранжевому блоку».

Не получив мест в столичной Думе, «Родина» все равно сумела одержать политическую победу. Выборы московских депутатов, в конце концов, были важны не сами по себе, а как разминка перед серьезной борьбой за власть, маячившей на горизонте. Политические дивиденды, которые получал Рогозин от скандала в столице, были несравненно больше тех, которые он мог бы получить, завоевав 4–5 мест в городском парламенте. Лидер «Родины» не скрывал своего удовлетворения.

Партии Рогозина создали ореол гонимой, хотя никто ее не преследовал, ее представителей не сажали в тюрьмы (как представителей НБП и радикальных левых). Рогозина сделали на какое-то время самым заметным политиком в России после Путина.

Напуганная кремлевская администрация предприняла двойной маневр, с помощью которого, как казалось политтехнологам, удалось изящным образом решить все проблемы. С одной стороны, началась отчаянная кампания давления на Рогозина, которого, в конце концов, принудили уйти с поста руководителя «Родины». Несколько месяцев спустя остатки «Родины» слили с «Партией жизни» спикера Совета Федерации Сергея Миронова, присоединив к ним еще и Партию пенсионеров. Это политическое новообразование получило имя «Справедливая Россия» и, по замыслу кремлевских мудрецов, должна была занять пустующее место на левом фланге отечественной политики.

С другой стороны, однако, власти отнюдь не остались глухи к пропаганде ультраправых. После этнических волнений, произошедших в карельском городе Кондопоге в августе-сентябре 2006 года, официальные лица заговорили о необходимости наведения порядка на рынках. После того, как к этому хору присоединился сам Путин, была проведена в ограниченном масштабе этническая чистка. Прилавки опустели, а цены остались на прежнем уровне.

Национализм как спасение

Лидеры КПРФ сделали из событий осени и зимы 2005 года собственные выводы. Уже во время избирательной кампании в столичную Думу партия Геннадия Зюганова соревновалась с «Родиной» на поприще националистической пропаганды. Причем, уступая рогозинцам в агрессивности, представители КПРФ — более старой и традиционной партии — далеко опережали их на программном уровне. В официальных партийных документах разъяснялось, что граждане России имеют недопустимо большую свободу в плане передвижения по собственной стране, выбора места жительства и работы. В случае победы КПРФ со всеми этими вольностями обещали покончить.

«Крепостническая» программа 2005 года была, однако, лишь первым шагом. После того, как «Родина» были снята с выборов, а сам Рогозин под давлением Кремля ушел в отставку, лидеры КПРФ сделали ставку на то, чтобы подхватить упавшее знамя. Если до 2005 года партия Зюганова активно сотрудничала с националистическими и монархическими организациями, то теперь ставка была сделана на гораздо более радикальных участников «Правого марша». В первую очередь на Движение против нелегальной иммиграции (ДПНИ).

Стремительно усилившееся на протяжении 2005 года ДПНИ представляло собой своего рода «широкий фронт», куда влились все фашистские, нацистские и расистские организации. Осколки Русского национального единства, банды скинхедов, различные общества по изучению теоретического наследия Адольфа Гитлера — все эти группы находили себе достойное место в новом объединении.

В отличие от молодых коммунистов, критиковавших политическую линию Зюганова и выступавших с собственными инициативами, молодые нацисты из ДПНИ выглядели практически идеальными партнерами для руководства КПРФ, поскольку были дисциплинированны, Зюганова не критиковали, не задавали лишних вопросов и ничего не требовали, кроме возможности вести погромную агитацию на партийных мероприятиях. Даже национал-большевики Эдуарда Лимонова в этом отношении выглядели менее привлекательно.

В марте 2006 года КПРФ впервые провела совместные мероприятия с ДПНИ, а на 1 мая представители ультраправых групп были официально приглашены принять участие в коммунистическом шествии. А летом идеолог ДПНИ Петр Милосердов был под давлением руководства партии введен в Центральный комитет Союза коммунистической молодежи. Для многих левых в СКМ это был «последний предел», за которым «мирное существование» с реакционерами из партийного аппарата становилось невозможно.

За альянсом между КПРФ и ДПНИ стояло, разумеется, нечто большее, нежели просто взаимная симпатия или прагматичный расчет. Этот альянс вписывался в общую стратегию объединенной оппозиции, вырабатывавшуюся различными националистическими и либеральными группировками начиная с выборов 2003 года.

С одной стороны, оппозиционные либералы, прекрасно понимая узость своей социальной базы, готовы были идти на сотрудничество с националистами для того, чтобы, раскачав лодку, любой ценой добиться уступок от Путина. То, что конечным итогом такой политики станет не демократизация, а нечто прямо противоположное, никого не волновало: реальная борьба шла не по вопросу о политической свободе, а по вопросу о собственности, постепенно переходившей от старой ельцинской олигархии к бюрократическому бизнесу путинской команды. Поскольку же напрямую работать с откровенно расистскими и фашистскими организациями для либеральной оппозиции было опасно и неприлично, роль политического посредника выпадала окружению Зюганова.

С другой стороны, руководство КПРФ, стареющее и деморализованное, видело в стратегии объединенной оппозиции свой последний шанс — если не на приход к власти, то хотя бы на получение серьезной спонсорской помощи. Возникало противоречие. Публично оформить блок с либералами было невозможно без риска потерять последних сторонников. Но поскольку иной перспективы руководство не видело, то фактически именно эта политика проводилась, только не названная по имени.

Летом 2006 года, выступая на пленуме ЦК КПРФ, Зюганов вынужден был констатировать, что ряды партии стремительно редеют: «Под вопрос ставится само существование нашей партии как массовой политической организации», — заключил он. В 2005 году «естественная убыль в партии составила 21 тыс. человек», а новые партбилеты получили всего 9800.

«Новый реализм» в русском стиле

Либеральная пресса постоянно сетовала на то, что оппозиция в России не хочет стать «вменяемой», представив себя «системной социал-демократической партией». Не то чтобы лидеры официальной КПРФ этого не хотели, просто у них, как жаловался журнал «Эксперт» в 2005 году, «решительно не получается». Славянофильское философствование и мракобесное православное кликушество давалось им неизменно лучше, чем игра в европейскую респектабельность. Всякий раз, когда они пытались «обновиться», вдохновляющие идеи неизменно обнаруживались не в речах Тони Блэра и его европейских коллег, а в идеологическом арсенале русского фашизма.

Наиболее образованная часть российского бизнеса прекрасно сознавала, что формирующейся буржуазии нужны собственные «цивилизованные левые», без участия которых проведение правой политики становится все более затруднительным. Но подходящих кандидатур не находилось — в силу исторических и социальных условий страны. Представителям правящего класса пришлось браться за дело самим: в качестве идеолога умеренных левых выступил оказавшийся в опале у Кремля олигарх Михаил Ходорковский.

Брошенный в тюрьму после сомнительного процесса, руководитель корпорации ЮКОС, не мог не думать о возмездии. Чтобы стать полноценным политическим заключенным, Ходорковскому нужна была политическая программа. Именно славы борца за интересы трудового народа недоставало ему, дабы считаться жертвой режима не только в глазах либеральной столичной интеллигенции, но и в глазах более широких слоев населения, у которого его несчастья ничего, кроме злорадства, не вызывали.

Ходорковский пострадал в ходе борьбы за власть внутри элиты. Здесь страсти тоже кипят нешуточные, жертвы приносятся немалые. И герои шекспировских трагедий, брошенные в темницы Тауэра, могут вызвать наше сочувствие, но они — не политзаключенные. Их политика не имеет ничего общего с политикой, затрагивающей интересы масс.

Либеральная пресса с первых же дней «дела ЮКОСа» сравнивала Ходорковского с южноафриканским героем Нельсоном Манделой. Но Мандела, хоть и был потомком королевского рода и человеком не бедным, в тюрьму угодил не из-за разногласий с правительством по вопросам бизнеса, а из-за связей с коммунистами.

Проблема Ходорковского, однако, состояла в том, что на свободе он ни малейшей симпатии к левым идеям не выказывал. Он был либералом, и, надо сказать, либералом терпимым (в отличие от других, искренне убежденных, что за малейшее отклонение от либеральной ортодоксии надо расстреливать). Даже когда хозяин ЮКОСа вкладывал деньги в КПРФ, он делал это по соображениям, весьма далеким от идеологии. Человек с левыми взглядами не дал бы КПРФ ни гроша.

«С 2002 года корпорация ЮКОС вошла в политическую фазу развития и основные усилия сосредоточила уже даже не на нефти, а на покупке власти в стране целиком, целыми регионами, — пишет редактор газеты „Stringer“ Елена Токарева в весьма поверхностной, но крайне откровенной книге „Записки рядового информационной войны“. — К этому времени ЮКОС был уже подлинный спрут, который опутывал страну. У ЮКОСа было очень много политических проектов, о которых до сих пор даже не догадывается общество».

Ошибка Ходорковского

К думским выборам 2003 года представители корпорации начали активно скупать места в самых разных партийных списках, так что «объединенная фракция ЮКОСа» в случае успеха должна была бы насчитывать около 40 депутатов — не меньше, чем у добившейся успеха на выборах политической партии. Токарева ехидно сообщает, что список КПРФ «был наводнен людьми ЮКОСа, тесно связанными со спецслужбами», но потом, когда Ходорковского арестовали, лидеры партии своих спонсоров попросту «кинули». Кандидатов «не включили в избирательный список на проходные места, а деньги не вернули».

Никакой идеологии здесь не было — ни с одной, ни с другой стороны. Только бизнес. Однако, оказавшись за решеткой, Михаил Ходорковский получил достаточно свободного времени и возможностей для размышления. Он принялся читать книги о русской истории. Итогом этих размышлений стала серия писем, в которых бывший олигарх объявлял о кризисе либерализма и необходимости «левого поворота» в стране.

Конечно, это вполне в духе русской культуры: попав в тюрьму, бывший магнат начинает думать о жизни, страдает от угрызений совести и, в конечном счете, становится новым человеком. Тем не менее текст, опубликованный в газете «Ведомости» под заголовком «Левый поворот», не вызвал среди самих левых ни малейшего энтузиазма. Прошло некоторое время и появилось продолжение: «Левый поворот-2».

Второй текст был гораздо более детализирован, нежели первый, но интереса в обществе вызвал значительно меньше, ибо оказался лишён элемента сенсационности. Получилось так, что чем более подробно и внятно Ходорковский высказывался, тем меньше его обсуждали. Первая статья про «Левый поворот» была темой многочисленных комментариев. На вторую реагировали лишь дежурными заметками, как и на любую новость, которую проигнорировать нельзя, но и обсуждать не особенно интересно. Однако мысли «заключенного № 1», как прозвали опального олигарха журналисты, все же заслуживают внимания.

Прежде, всего, бросается в глаза, что статьи о «Левом повороте» Ходорковский публиковал в правых изданиях, в деловой прессе. Другой он просто не знал и в других категориях не мыслил. «Левизна» Ходорковского вообще сочетается с полным отсутствием интереса к левой мысли. Реальное левое движение в России и мире для него интереса не представляет, что производит особенно гротескное впечатление во второй статье. Автор сначала сообщает, что его спрашивают: «Существуют ли сегодня в России дееспособные, современные оппозиционные силы с левыми и леволиберальными взглядами?» А затем преспокойно оставляет этот вопрос без ответа и переходит к другим темам.

Куда больше интереса у Ходорковского вызывает вопрос о том, как преодолевать структурный кризис российской экономики. Сформулированный им рецепт состоит из нескольких элементов. Во-первых, надо смелее тратить деньги стабилизационного фонда. Из этих средств можно финансировать переход от экономики «нефтегазовой трубы» к «экономике знаний». Во-вторых, надо обеспечить резкий рост населения, причем так, чтобы обойтись без мигрантов (исключительно за счет всевозможных мер по стимулированию рождаемости). В-третьих, надо ввести одноразовый налог, через который правящий класс «откупится» от народа, компенсировав общество за несправедливость приватизации. Налог должен быть примерно равен годовому обороту каждой крупной компании. Был здесь еще ряд положений, но они настолько банальны, что на них нет смысла останавливаться.

На первый взгляд, идеи Ходорковского выглядят достаточно привлекательно, хотя сразу бросается в глаза, что в них нет совершенно ничего левого. Это не более чем перечень мер, которые должно осуществить ответственное либеральное правительство для обеспечения стабильного развития отечественного капитализма. Однако при более внимательном чтении замечаешь, что, несмотря на кажущуюся серьезность, эта программа насквозь утопична. Вот как Ходорковский видит будущую хозяйственную систему: «40 % — „экономика знаний“; 40 % — нефть, газ, металл, лицензионное производство; 20 % — сельское хозяйство, включая переработку и торговлю». Легко заметить, что в этой схеме вообще нет места для промышленности. Понятно, что автор опирается на модные теории относительно информационного общества, но проблема в том, что эти теории неверны. Любой серьезный государственный муж на Западе уже давно знает, что опорой «экономики знаний» является сильная промышленность. Даже если западные концерны физически переносят в страны Азии часть производства, они продолжают развивать корпоративный производственный потенциал. «Знания» бывают востребованы ровно постольку, поскольку существует нуждающаяся в них индустрия. Страна без самостоятельного промышленного потенциала будет поставлять знания за границу по дешевке ровно таким же образом, каким сейчас поставляет сырье. В экономическом смысле сырьевая экономика без промышленности, конечно, выгоднее, чем очень дорогая и крайне уязвимая «экономика знаний» — тоже без промышленности.

Демографические планы Ходорковского не выдерживают элементарной критики. Рост уровня жизни сам по себе резкого роста рождаемости не вызывает, иначе сейчас на планете самыми массовыми народами были бы не китайцы с индусами, а шведы с финнами. В лучшем случае политика стимулирования рождаемости приведет к стабилизации населения на уровне 140–150 миллионов, остановив депопуляцию России. Кстати, нет никакой катастрофы, если население останется на этом уровне. Особенно если будет расти производительность труда; Но в любом случае надо выбирать: либо ориентироваться на нынешнюю численность населения, либо добиваться требуемой Ходорковским численности в 220–240 миллионов за счет иммиграции. В том-то и беда, что бывшего хозяина ЮКОСа волнует не жизненный уровень людей, а наличие большого количества рабочих рук для отечественного капитала. Рабочей силы должно быть много.

Что касается обещания «легитимировать» приватизацию через одноразовый налог, то здесь Ходорковский ошибается наиболее капитально. Непонятно, почему мы, как общество, должны удовлетвориться тем, что нам вернут небольшую часть награбленного. И смешно думать, будто левые перестанут требовать экспроприации после того, как капиталисты побалуют чиновников, выложив в бюджет некую кругленькую сумму. Либо необходимо пересмотреть итоги приватизации в целом, создав новую общественную систему (и заодно разогнав нынешнюю бюрократию), либо надо оставить все как есть, поскольку никаких структурных преобразований план Ходорковского все равно не предполагает.

Будучи представителем крупного бизнеса, Ходорковский должен вроде бы являться человеком практичным. Откуда же столь откровенный утопизм, сквозящий буквально в каждой строчке его текста? Быть может, это результат тюремного заключения, длительной изоляции? Вряд ли. Скорее, проблема лежит в иной плоскости. «Заключенный № 1» остался убежденным сторонником капитализма и защитником существующей системы. Именно поэтому он не в состоянии задуматься о решениях, которые лежат за пределами нынешнего экономического строя. А главное, он не отдает себе отчета в системных противоречиях периферийного капитализма российского образца. Эти противоречия порождены местом нашей страны в мировом разделении труда и кризисом самого глобального хозяйственного порядка. С помощью частичных улучшений и одноразовых мер подобные болезни не лечатся.

Автор статей о «Левом повороте» не случайно обошел стороной вопрос о движущих силах социальных преобразований. Если не верить в заведомо утопический сценарий — Путин возвращает Ходорковского из Сибири, делает его премьер-министром с диктаторскими полномочиями и отправляется на покой в Германию — становится совершенно ясно, что никто и никогда план Ходорковского реализовывать на практике не будет. Левый поворот невозможен без массового движения и без прихода к власти новых политических сил. Если подъема массового движения не будет, если такие силы не сформируются, то разговоры о любых поворотах теряют всякий смысл. Но если события развернутся иначе, если мы увидим новый подъем массовой оппозиции и возникновение на левом фланге серьезного и радикального политического движения, то такому движению Ходорковский с его планами не нужен.

«Заключенного № 1», конечно, жаль. Плохо, когда тебя лишают свободы. Но беда не только в том, что у бывшего руководителя ЮКОСа ограничено пространство для передвижения. Интеллектуальной свободы для себя он тоже не завоевал, оставаясь рабом праволиберальной идеологии. Вот почему, как ни крутись, никуда прийти не удастся. Стоя на месте, Ходорковский совершил последовательно два поворота влево, вернувшись, как легко заметить, на исходную точку. На правом фланге.

Деньги и революция

Надо, впрочем, сказать, что роль ЮКОСа и Ходорковского в левом движении России не свелась к написанию двух не получивших серьезной поддержки статей. Собственно и статьи эти вызвали интерес именно потому, что их автор ранее был известен серьезными финансовыми вложениями в политику. Неудивительно, что после финансовой интервенции ЮКОСа в КПРФ среди российских и украинских левых развернулась бурная дискуссия о допустимых и недопустимых источниках получения средств для политической деятельности.

В странах, где социалистические организации имеют многолетнюю непрерывную традицию, вопрос об источниках денег для партий и профсоюзов тоже порой стоял крайне остро, но именно в Восточной Европе левые столкнулись с вопиющим противоречием между масштабом стоящих перед ними организационно-политических задач и имеющимися у них материальными средствами. Западноевропейские социалистические партии традиционно финансировались профсоюзами, доходы которых, в свою очередь, росли пропорционально увеличению зарплаты трудящихся и успехам стачечного движения. В наиболее демократических странах Европы под давлением рабочих организаций были приняты законы о государственном финансировании политических партий и прессы. В странах «третьего мира» революционные и левые организации получали средства из «фондов солидарности», созданных их товарищами на Западе. Не секрет, что пользовались они также поддержкой Советского Союза и маоистского Китая.

В конце 1990-х годов для левых в Восточной Европе все эти источники были либо недоступны, либо крайне ограничены. После распада СССР, средства, находившиеся в структурax мирового коммунистического движения, были разворованы. Китай, повернувшийся к капитализму, меньше всего готов был вкладывать деньги в революционную борьбу далеко на Севере. Западноевропейские социал-демократические партии резко ушли вправо и совершенно не собирались тратить ресурсы на поддержку радикалов. «Антиглобалистские» «фонды солидарности» были предназначены либо для проведения международных мероприятий, либо на поддержку борьбы в странах «третьего мира». К тому же использование денежных средств как инструмента политического контроля со стороны советской и китайской бюрократии оставило по себе недобрую память. Повторять этот опыт никому не хотелось.

Между тем собственные ресурсы левых на Востоке были крайне ограничены из-за обнищания населения и малочисленности самих организаций. Прежде чем стать крупной политической силой, надо неизбежно пройти через этап «кружков» и «групп». Однако подобные группы в принципе не способны к самофинансированию, если только не превращают поиск денег в основную задачу своей деятельности. Крайним примером подобного рода усилий стало «украинское дело» 2003 года, когда группа молодых людей умудрилась записаться сразу во множество троцкистских интернационалов, требуя помощи от каждого. Помощь была ничтожной, но, учитывая большое число спонсоров, украинской группе хватало. Как ехидно писал австралийский журналист, современные «потемкинские деревни», построенные в Киеве, «создали у целого ряда интернационалов иллюзию роста». Всего пострадало 14 «интернационалов», хотя, возможно, не все признались.

Проблема несоответствия между политическими задачами и финансовыми возможностями стояла уже перед Лениным. Сформулированная им концепция «партии профессиональных революционеров» требовала средств, пусть и небольших, но постоянных. Участники революционной борьбы могли быть людьми скромными и аскетичными, но им все равно приходилось есть, пить и одеваться. Надо было снимать конспиративные квартиры и покупать билеты на поезда. Надо было издавать газеты и брошюры — даже для подпольных типографий необходимо покупать бумагу и краску. Надо было вести переписку — почта никогда не работала бесплатно, а партийным курьерам невозможно было без денег добраться до места.

Отчасти дефицит средств покрывался за счет помощи западной социал-демократии. Но уже во время революции 1905 года большевистские лидеры вынуждены были прибегнуть к пожертвованиям со стороны прогрессивных капиталистов, наиболее известным из которых был Савва Морозов. Позднее, в 1917 году, Ленина обвиняли в получении средств от германского Генерального штаба, заинтересованного в большевиках как силе, выступавшей против участия России в мировой войне. Обвинение это окончательно доказано не было, но какая-то форма соглашения, несомненно, имела место. Иначе Ленин не смог бы добраться до России через Германию в знаменитом запломбированном вагоне. Без ведома властей такие вагоны по железной дороге не ходят.

Опыт Ленина, однако, отнюдь не свидетельствует о политической неразборчивости. Дело не в том, где вождь большевиков брал деньги, а в том, на каких условиях. Вопреки расхожему мнению о том, что музыку заказывает тот, кто платит, история большевистской партии (как и многих других организаций) свидетельствует об обратном. Никто и никогда не мог привести ни одного случая, чтобы позиции большевиков колебались в зависимости от источников финансирования. Более того, это было совершенно невозможно. Несмотря на организационную конспирацию, процесс принятия политических решений был совершенно прозрачным. Он контролировался лидерами и активистами партии изнутри, исключая любую эффективную возможность внешнего вмешательства. Ленин выступил против войны не потому, что немцы готовы были ему помочь, а напротив, германский Генштаб разрешил Ленину проехать через страну из-за того, что немцы были прекрасно информированы о принципиальной антивоенной позиции Ленина и его ближайших соратников.

С другой стороны, в начале 2000-х годов вся Россия могла наблюдать трагикомедию политических инвестиций Михаила Ходорковского, вложившего огромные средства в целый спектр политических партий и брошенного ими всеми на произвол судьбы. Токарева пишет о попытке «приватизации КПРФ». Однако партия — это не акционерное общество. Финансовое сотрудничество КПРФ и ЮКОСа нанесло ущерб обеим сторонам, не дав существенных выгод никому, кроме группы лиц, стоявших в главе партии — «кинув» своего спонсора, не отчитываясь перед своими товарищами по организации и не использовав деньги для избирательной кампании, они смогли потратить их по собственному усмотрению.

Парадокс в том, что именно продажность и беспринципность российских политиков сделала инвестиции Ходорковского заведомо неэффективными. При первой же возможности партнеры готовы были «кинуть» своего благодетеля точно так же, как ранее они готовы были в угоду ему корректировать свою политическую линию.

Проблема, таким образом, не в том, что современные левые в России и на Украине то и дело вынуждены прибегать к «внешнему финансированию», обращаясь за деньгами к людям и организациям, от которых при прочих равных условиях следовало бы держаться подальше. Проблема в том, существует ли политическая прозрачность, демократия и четкая идеология, которая безвариантно определяет, что может быть сделано, а что нет.

Право-левые

Понятно желание либеральных политиков создавать единый право-левый фронт. Чем менее популярны были их собственные принципы, тем сильнее была потребность использовать в своих целях активистов, отстаивающих совершенно иные, более популярные в обществе ценности. Эта идея с маниакальной неотвязностью преследовала всякого деятеля, пытавшегося формировать либеральную альтернативу Путину. Ее выдвигал Михаил Ходорковский, ее же повторял Михаил Касьянов, когда из отставного премьер-министра превратился в непримиримого критика власти. Во имя той же цели шахматный чемпион Гарри Каспаров принялся создавать Объединенный гражданский фронт. На этой же основе была создана коалиция «Другая Россия», объединившая национал-большевиков и певца свободного рынка Андрея Илларионова.

Поскольку марксистские группы на лозунг «единой оппозиции» реагировали плохо, либералам ничего не оставалось, как вести диалог с националистами, пусть и самыми дремучими.

В основе стратегии лежала обыкновенная сделка, построенная на очевидной беспринципности всех ее участников. Либералы обладали финансовыми ресурсами и влиянием на прессу, а национал-патриоты обещали вывести массовку. Путь единой оппозиции устраивал значительную часть функционеров КПРФ. Однако у них не всегда находились аргументы, чтобы объяснить подобную политику своим сторонникам. Этот же путь предлагал и лидер НБП Эдуард Лимонов, искренне, кажется, уверовавший в свою харизму и не скрывавший надежды стать единым кандидатом на президентских выборах 2008 года. Более серьезными были амбиции бывшего премьер-министра Михаила Касьянова, которые, по крайней мере, были подкреплены финансовыми ресурсами. Беда в том, что независимо от количества наличных денег, личного обаяния и «раскрученности» в прессе, никто не мог предложить обществу, желавшему перемен, но отнюдь не готовому возвращаться назад — ни в советские времена, ни к неурядицам 1990-х — ничего нового.

Лозунг «единой оппозиции» означал отказ от всякой внятной идеологии, и от какой бы то ни было ясной программы. Это было очевидно даже тем представителям левого лагеря, которые при определенных обстоятельствах готовы были бы сотрудничать с либералами. «Главное „конкурентное преимущество“ левых, сохранявшее их и дававшее им инструмент борьбы, — писал активист Союза коммунистической молодежи Илья Пономарев, — опора на четкое и понятное массам учение, — оказалось отвергнуто самими же лидерами оппозиции во имя заклинания: „Россия без Путина, а там разберемся“». В свойственном ему стиле Пономарев, бывший менеджер нефтяной компании ЮКОС, превратившийся в радикального активиста, выразил суть проблемы. Общие слова о борьбе с «антинародным режимом» скрывали заведомую невозможность и нежелание лидеров официальной оппозиции организовать сопротивление трудящихся. В свою очередь, массы, предоставленные собственной апатии, жили по старой формуле «плетью обуха не перешибешь».

Однако на горизонте маячила и другая перспектива. Реальными болевыми точками общества были реформа образования и жилищно-коммунального хозяйства, трудовые отношения. В январе 2005 года, приняв Федеральный закон № 122 (о «монетизации» льгот) — иными словами, лишив значительную часть населения имевшегося у нее ранее права на бесплатный проезд в общественном транспорте, власти спровоцировали самый настоящий бунт.

Когда Федеральный закон № 122 вступил в силу, власти не ожидали, что сопротивление будет столь масштабным и охватит всю страну. В свою очередь, для самих участников протеста неожиданностью оказалась легкость, с которой была достигнута победа. Уже к началу февраля власти пошли на уступки, в значительной мере восстановив права «льготников», хотя сам закон формально отменен не был.

Социальный конфликт

Отступление властей в феврале 2005 года отнюдь не означало отказа правительства от провозглашенной им повестки дня. Новая волна неолиберальных реформ готовилась давно. Строго говоря, уже в первой половине 1990-х годов либеральные идеологи подчеркивали, что реформы не доведены до конца, пока сохраняются субсидии на жилье, пока не приватизированы земля и другие природные ресурсы, пока образование и здравоохранение не переведены полностью на коммерческие рельсы. Однако сделать это в 1990-е годы не представлялось возможным. Причин тому было несколько.

Захваченной и поделенной между победителями «общенародной» собственности в начале 1990-х годов было вполне достаточно. Серьезный интерес представляли крупные предприятия, нефтяные месторождения, газовая промышленность. На этом фоне жилищное хозяйство, даже леса с водоемами не выглядели особенно привлекательными. С другой стороны, несмотря на собственную пропаганду, правящие круги прекрасно понимали, что ничего хорошего реформа для большинства населения не сулит. Приватизация, открытие рынков и либерализация цен в сочетании с распадом СССР (вызвавшим распад хозяйственных связей) привели к резкому снижению жизненного уровня. На таком фоне реформы в социальной сфере могли обернуться настоящей катастрофой. Дело, разумеется, не в человеколюбии власть имущих, которые в последний момент пожалели население, а в том, что даже лидеры 1990-х годов понимали: всему есть предел. Наложение социальных реформ на экономические грозило обернуться либо широкомасштабным бунтом, либо просто массовой гибелью населения. А это отнюдь не входило в планы правительства: для того, чтобы приватизированная экономика работала, люди были нужны — пусть бедными, но живыми.

Компромисс между «красными» директорами и финансовой олигархий, достигнутый в 1994 году, предполагал и определенные уступки народу. Наступление на социальные гарантии прекращается. Возникает своего рода равновесие, вполне отвечающее стратегии и идеологии «хозяйственников» — приватизированная экономика соединяется с сохранением остатков советских социальных гарантий, что обеспечивает выживание значительной части промышленных предприятий.

В новых условиях, когда государство резко обеднело, денег на поддержание социальной сферы, конечно, не хватало. Проблему пытались решить за счет регулярных невыплат и задержек зарплаты, а также за счет почти полного прекращения инвестиций в инфраструктуру и «социалку» (денег хватало только на ее механическое поддержание). Зарплаты становятся нищенскими, что ведет к резкому снижению качества образовательных и социальных услуг. Но даже эти жесткие методы не смогли предотвратить в 1998 году дефолт и крах рубля (любопытно, что спустя два года та же ситуация повторилась и в Аргентине, которую либералы предлагали России в качестве позитивного образца).

В результате дефолта экономический рост возобновляется, поддержанный резким ростом мировых цен на нефть. На страну хлынул поток нефтедолларов. Бюджет государства становится профицитным.

Казалось бы, у правительства, наконец, появились средства, чтобы не только поддерживать, но и поднимать социальную сферу. Однако на практике происходит прямо противоположное. Власть возвращается к планам приватизации и коммерциализации, отброшенным в 1993—94 годах.

Достигнутая при Путине политическая стабильность создала в Кремле иллюзию, будто угроз, с которыми пришлось считаться в 1993—94 годах, больше не существует. Неприятные воспоминания о бунтах 1993 и 1998 годов ушли в прошлое, власть пользовалась реальным или мнимым, но все же авторитетом. Почему бы не использовать момент?

В социальном плане ситуация тоже изменилась. Угрозы голода больше нет. Теперь, когда не только государство, но и граждане немного оправились от потрясений 1990-х годов, можно было возобновить процесс либерализации. Рост зарплат гарантировал, что люди смогут купить на рынке услуги, которые раньше должны были либо получить от государства, либо не получить вообще.

С другой стороны, лакомые куски нефтяной промышленности, газовые месторождения, металлургические комбинаты не только были уже поделены, но, как свидетельствовал конфликт вокруг ЮКОСа, начинали становиться объектом передела. Однако у приватизации появлялись новые перспективы. Недвижимость стала гораздо дороже, следовательно — ценнее. Реальную ценность начинала приобретать и сфера жилищно-коммунальных услуг. Объекты и структуры, подпадающие под приватизацию в ходе новой волны реформ, становились по-настоящему привлекательными.

К тому же Россия поставила своей целью присоединение к Всемирной торговой организации. А принципы ВТО требовали коммерциализации всего и вся, открытия всех отраслей для рыночной конкуренции и международного капитала. В частности, «монетизация» льгот и закон № 122 открывали путь для приватизации транспорта или для развития частной конкуренции в этом секторе.

Политика правительства была вполне логична. «Вторая волна» реформ предполагала целый комплекс взаимосвязанных мер, начиная от коммерциализации транспорта, заканчивая превращением жилищно-коммунального хозяйства и образования в прибыльный частный бизнес. На заключающем этапе должна была настать очередь медицины (включая постепенный демонтаж системы бесплатного обслуживания населения в поликлиниках по месту жительства).

Однако полной уверенности в реализуемости этих планов даже у самого правительства не было. Оно действовало по «принципу тянитолкая»: проводится какое-то мероприятие если оно наталкивается на сильные протесты, власти дают задний ход, но затем, когда ситуация успокаивается, начинают новое наступление. Этот механизм прекрасно можно проследить не только на примере закона № 122, но и на примере реформы образования, которая, с одной стороны, вроде бы буксовала на протяжении 2004–2005 года, но с другой стороны, все же продвигалась вперед. Постепенно начались слияния университетов, сокращалось количество бесплатных мест для студентов.

Спокойное продолжение 2005 года показало, что план срабатывал. Несмотря на то, что наступление на социальные права не прекратилось, массовых протестов до конца года не было. И все же в расчете властей было слабое звено. При кажущемся спокойствии не проходило и недели без сообщения о локальном конфликте или забастовке в том или ином регионе России.

Забастовки

На протяжении первой половины 2000-х годов наблюдалось резкое сокращение числа трудовых конфликтов. Как показывает статистика, высшей точкой забастовочной активности был 1997 год, когда в стачках участвовало 887 тысяч человек. В политическом плане выступления протеста достигли наибольшей остроты в следующем году, несмотря на то, что число участников стачек, согласно официальной статистике, опустилось до 531 тысячи, а в 1999 году упало до 238 тысяч. Однако в начале 2000-х годов, когда экономический рост стал реальностью, число забастовок упало еще более резко: 31 тысяча участников в 2000 году, 13 тысяч в 2001 и всего 5 тысяч в 2002 году. Опираясь на эти данные, экономист Ф.Н. Клоцвог сделал вывод, что «протестное движение трудящихся в стране по мере стабилизации экономической ситуации стало угасать». Однако история рабочего движения свидетельствует, что экономический рост как раз создает благоприятные условия для забастовочной борьбы.

В октябре 2005 года в России был зафиксирован резкий рост числа стачек, в основном в сфере образования, из-за вопросов, касающихся заработной платы. Это подтверждали не только оппозиционные листки и профсоюзные сайты, но и официальные источники. Как сообщала Федеральная служба государственной статистики, в октябре в России забастовки прошли в 2565 организациях. За девять месяцев этого года в России было зафиксировано лишь 9 организаций, в которых прошли забастовки. В октябре 2004 года уже был зафиксирован всплеск забастовок, когда стачки прошли в 5907 организациях (за январь-сентябрь 2004 года — только в 11 организациях). Всего в забастовках в октябре 2005 года приняло участие 83,8 тысяч человек против 0,7 тысяч человек за январь-сентябрь 2005 года. Общие потери неотработанного рабочего времени в результате забастовок в октябре составили 83,8 тысяч человеко-дней (1,3 тысяч за январь-сентябрь 2005 года). Таким образом, рабочее движение, достигшее низшей точки в 2002–2003 годах, вновь пошло на подъем.

Разумеется, значительная часть стачек приходилась на так называемых бюджетников, работников «социальной сферы». «В октябре 2005 года забастовки прошли в 2565 организациях, 2477 (97 %) из них — организации образования, 60 (2 %) — организации, предоставляющие прочие коммунальные, социальные и персональные услуги, 27 (1 %) — организации здравоохранения, физической культуры и социального обеспечения. Основная причина забастовок — проблемы, касающиеся заработной платы», — говорится в докладе Росстата. Однако трудовые отношения становились куда более напряженными и в промышленности.

Со своей стороны работодатели почувствовали угрозу. Путинский Трудовой кодекс давал предпринимателям широчайшие возможности для борьбы с профсоюзами, и хозяева предприятий не преминули этим воспользоваться. Организаторов увольняли, проведение собраний блокировали, рабочих вызывали на индивидуальные беседы с начальством, требуя выйти из профсоюза. «Идет настоящая война», — констатировал Петр Золотарев. Однако на общем фоне растущей активности рабочих это наступление на права трудящихся лишь способствовало их политизации и радикализации.

Новый Трудовой кодекс, принятый Государственной Думой по инициативе администрации Путина, откровенно дискриминировал свободные профсоюзы и делал забастовки технически невозможными. Федерация независимых профсоюзов России (ФНПР), верная традициям официальных профсоюзов, разумеется, поддержала инициативу Кремля. Андрей Исаев (бывший анархист, ставший заместителем председателя ФНПР и депутатом от «Единой России») приложил наибольшие усилия для того, чтобы протолкнуть через парламент это антипрофсоюзное и антирабочее законодательство. Напротив, свободные профсоюзы — Всероссийская Конфедерация Труда (ВКТ), Конфедерация Труда России (КТР), «Защита труда» и «СОЦПРОФ» решительно выступили против Кодекса, однако договориться между собой оказались не в состоянии.

Разногласия между депутатом Государственной Думы Олегом Шеиным, фактически возглавлявшим «Защиту Труда», и руководством ВКТ привели к тому, что вместо единой кампании протеста велось сразу две. К тому же стороны постоянно обменивались взаимными обвинениями. Если ВКТ делало ставку на затягивание процедуры и внесение поправок в Кодекс, то Шеин настаивал на собственном альтернативном варианте, на победу которого — учитывая подавляющее большинство прокремлевских фракций в Думе — никаких шансов не было. Кампания Шеина оказалась, однако, весьма удачной с пропагандистской точки зрения. Когда стало ясно, что остановить принятие нового Кодекса нет никакой возможности, усилия команды Шеина переключились на формирование Российской Партии Труда.

Эта партия оказалась недолговечной из-за немедленно возникших в ней разногласий. Основная часть актива ВКТ была с самого начала исключена из процесса, поскольку и Шеин, и лидер «СОЦПРОФа» Сергей Храмов именно в них видели своих главных соперников. Объединить под одним флагом леворадикальных активистов «Защиты Труда» и руководителей «СОЦПРОФа», стоявшего на самом правом фланге рабочего движения, можно было только на основе совершенно размытых лозунгов. Парадоксальным образом, новая партия получилась не только деидеологизированной, но и аполитичной. Не скрепленная ни общими идеями, ни четко сформулированными совместными целями, она начала разваливаться буквально с первых же дней своего существования. Хуже того, на фоне общего полевения и радикализации профсоюзного актива она являлась скорее препятствием для развития этого процесса. После развала РПТ ее бывшие лидеры и основная часть актива эволюционировали в противоположных направлениях. «СОЦПРОФ» оказался окончательно изолирован от основной части свободных профсоюзов, а Шеин в поисках нового политического прибежища вступил в партию «Родина».

Между тем, после того как новый Кодекс вступил в силу, практические результаты оказались не совсем такими, как планировала власть.

Профсоюзы

С одной стороны, началась вынужденная политизация альтернативных профсоюзов. Столкнувшись с невозможностью работать по-старому, активисты рабочего движения становились радикальнее, осознавая, что источником их проблем является правительство и проводимый им курс. Возникала естественная почва для сотрудничества с формирующимся новым левым движением. «Страна в таком положении, что без той или иной политической ориентации работать просто невозможно, — констатировал член Совета ВКТ Леонид Гуревич. — Новый Трудовой кодекс, поддержанный ФНПР, практически запретил проведение забастовок и лишил альтернативные профсоюзы права заключать коллективные договора. Необходимость борьбы с этим законом привела к тому, что альтернативные профсоюзы стали блокироваться с левыми демократическими движениями страны, преимущественно молодежными… Это безусловно надо приветствовать».

С другой стороны, низовые подразделения ФНПР — в тех случаях, когда они действительно хоть что-то пытались сделать для защиты прав своих членов, — сталкивались с прессом нового кодекса не меньше, чем «альтернативщики». Поскольку официальное руководство Федерации их в подобных случаях игнорировало либо становилось на сторону властей и хозяев, это вызвало растущее раздражение. Там, где ФНПР вообще имело низовой актив, этот актив все больше тяготел к свободным профсоюзам.

Конец 2005 года ознаменовался двумя тенденциями. С одной стороны, правительство, после вынужденной паузы, вызванной неожиданно активным сопротивлением своих подданных, возобновило наступление на социальные и гражданские права. С другой стороны, впервые после многолетнего паралича наметился явственный подъем рабочего движения, выразившийся в росте числа стачек. Значительная часть этих выступлений была вполне успешной, а главное, они были хорошо организованы, проведены не стихийно, а под руководством профсоюзов, которые понемногу преодолевали страх перед новым Трудовым кодексом.

В военной психологии есть понятие Panzerangst — иррациональный, но вполне объяснимый страх пехоты перед танками. Лишь преодолев этот первый шок, возникающий при виде ползущей на него металлической машины, пехотинец обнаруживает, что у танка тоже есть уязвимые места, что его можно подбить, сжечь, что сидящих в нем людей тоже можно испугать.

Нечто подобное произошло и с профсоюзным движением. Новый Трудовой кодекс на некоторое время погрузил свободные профсоюзы в состояние шока. Но затем активисты рабочих организаций обнаружили, что и в условиях нового кодекса можно бороться, а главное, целый ряд его самых репрессивных статей можно без особых последствий нарушать или обходить. В итоге, мы увидели череду успешных выступлений, начиная от «незаконной» (но победоносной) стачки на «Башкирских авиалиниях», заканчивая забастовками в Петербургском порту и на заводе «Форд» в Ленинградской области. Как отмечала левая пресса, стачка на «Форде» оказалась совершенной неожиданностью для предпринимателей, которые привыкли «рассматривать рабочих бывшего СССР как неорганизованную бессловесную массу». Однако ситуация изменилась, и сознание рабочих — тоже. В отличие от 1990-х годов, классовая солидарность из общего лозунга стала превращаться в реальную практику. Так, активисты профсоюза «Единство», автомобилестроители из Тольятти, помогали своим коллегам на заводе «Форд» при подготовке к стачке. Лидеров профсоюза даже направили в Бразилию для обмена опытом с латиноамериканскими товарищами. Как рассказывал позднее лидер «Единства» Петр Золотарев, международная солидарность реально изменила ситуацию на местах. «После бразильской конференции фордовские делегаты воодушевили рабочих рассказами о международном опыте. Прошли перевыборы, в профсоюз сразу вступили 50 процентов». Точно так же актуальным вопросом стала солидарность между различными, порой конкурирующими профсоюзными организациями. Вслед за стачкой на «Форде» по всей автомобилестроительной отрасли началась самоорганизация рабочих. Создавались новые профсоюзы, выдвигались требования, проводились акции. В феврале 2007 года, когда на «Форде» происходила очередная стачка — уже третья по счету — за ней следила вся страна. Интервью с лидером забастовщиков Алексеем Этмановым публиковали ведущие газеты. Профсоюзы научились не только бастовать, но и привлекать к себе внимание.

Попытки консолидации

Рабочие отрасли начали координировать свои выступления, даже если их профсоюзы формально принадлежали к разным федерациям. К чести левого актива надо отметить, что он сыграл немалую роль в преодолении соперничества. В 2003–2004 годах по инициативе Института проблем глобализации (ИПРОГ) прошли три форума «Будущее левых сил», на которых смогли собраться вместе не только представители различных марксистских групп, но и активисты свободных профсоюзов, а также некоторых неправительственных организаций. Профсоюзные дискуссии третьего форума показали, что вопрос о единстве действий реально назрел. Другим центром содействия рабочему движению стал Институт «Коллективное действие» (ИКД), возглавляемый Карин Клеман. Отношения между ИПРОГом и ИКД были достаточно напряженными, но в апреле 2005 года обе структуры, преодолев свое соперничество, выступили организаторами Российского социального форума (РСФ). К нему присоединилось и возглавляемое Александром Бузгалиным движение «Альтернативы», Школа трудовой демократии и другие группы.

Разумеется, социальный форум не мог сам по себе стать организационной формой для дальнейшей совместной деятельности его участников. «Заимствовав у международных социальных форумов лучшие их качества, — писал молодой марксист Илья Будрайтскис, — возможность встречи самых разных групп и инициатив, свободу дискуссии, РСФ в полной мере скопировал и их недостатки — желание закрывать глаза на реальные разногласия и стремление к бюрократизации мероприятия. Проходящие одновременно заседания по образованию и трудовым правам, гражданским свободам и молодежи, их подчеркнуто узкая направленность практически не оставляли шанса на обсуждение общей, ситуации в стране, логики капиталистических реформ и стратегии сопротивления».

Однако ничем иным форум и быть не мог. Будучи необходимым первым шагом к политической консолидации на основе массового движения, он не мог заменить последующих столь же необходимых и закономерных шагов. Успех социального форума дал толчок к развитию объединительных процессов, как в левой политике, так и в профсоюзном движении.

Несмотря на крайне сложные отношения между лидерами, сотрудничество между профсоюзами, принадлежащими к различным объединениям, становилось реальностью. Возобновились переговоры о слиянии ВКТ и КТР, правда, так и не давшие ожидаемого результата. Автомобилестроители начали создавать общероссийскую ассоциацию, куда решились вступить не только представители «Единства», но и активисты с «Форда», формально тогда еще числившиеся в ФНПР. Эта ассоциация превратилась летом 2006 года во всероссийский отраслевой профсоюз, вошедший в состав ВКТ. Возглавили его лидер рабочих «Форда» Алексей Этманов и Петр Золотарев из Тольятти.

Прошедший осенью 2005 года съезд ВКТ избрал новое руководство, провозгласившее профсоюзное единство одним из своих приоритетов. «Мы открыты для сотрудничества с любой профсоюзной организацией, — заявил новый председатель ВКТ Борис Кравченко. — Будь это небольшая „Защита труда“ или ФНПР, которому потребуется наша поддержка».

Укрепление в России свободных профсоюзов знаменовало новый этап общественного развития, когда конфликт между трудом и капиталом не только осознается значительной частью трудящихся, но и подталкивает их к самоорганизации. Но появление независимых рабочих организаций на уровне предприятий автоматически ставило вопрос о дальнейших перспективах их развития. С одной стороны, антипрофсоюзный Трудовой кодекс толкал рабочее движение к политизации. С другой стороны, однако, возникала опасность вовлечения профсоюзных лидеров в политические игры правящих верхов, превращения их в объект манипуляции политических технологов, работающих на Кремль или на либеральную оппозицию. Неудачная попытка создания Российской партии труда в начале 2000-х годов говорила сама за себя.

В конце XIX века социал-демократические кружки, возглавляемые молодыми активистами Владимиром Лениным и Юлием Мартовым, поставили перед собой задачу соединения марксизма с рабочим движением. Спустя более столетия российские левые как будто вернулись в исходную точку. Что, впрочем, естественно для страны, переживающей капиталистическую реставрацию.

«Итак, — писал известный марксист Алексей Пригарин, — задача внесения социалистического сознания в ряды современного пролетариата, а затем и руководимого им полупролетариата, как и сто лет назад, встает перед нами практически заново». Если эта задача не будет решена, то никаких перспектив нет не только у левых, но и у демократического движения, ибо, кроме трудящихся, никакой другой массовой силы, способной опрокинуть авторитарный режим, в России нет и не будет. «Революционная энергия протеста, энергия ненависти к существующему режиму, должна быть дополнена, „оплодотворена“ современной социалистической идеологией с мощной гуманистической составляющей. Изначально базовыми ценностями коммунистической идеологии в ее марксистском понимании была свобода человека и возможность его личностного развития».

К сожалению, общих слов о необходимости социалистического сознания оказывалось недостаточно. Социалистическое сознание не приходит к массам независимо от участия в политике. А политическая борьба требует политической программы и организации, которой ни у левых, ни тем более у активистов свободных профсоюзов не было.

Революция внутри оппозиции

После 2005 года перед левыми открылись новые перспективы. Возникла общественная потребность в левой идеологии, без которой невозможно было политически оформить требования, выдвигавшиеся самим населением. Эта потребность была не просто «объективной», но в значительной мере и осознанной. Разрыв между обществом и официальными политическими силами (что проправительственными, что оппозиционными) неуклонно нарастал на протяжении всего постсоветского периода, но сейчас он стал уже очевидным для всех. Когда официальный праздник в день революции 7 ноября был отменен, на улицы Москвы вышло необычно много народу, среди которого оказалось немало пожилых сталинистов, но националистов практически не было. Последние маршировали 4 ноября в день нового праздника, символизировавшего национальное единство. Митинг 7 ноября, который еще несколько лет назад был бы «красно-коричневым», стал абсолютно красным. Не было ни одного черно-бело-желтого, державного флага, ни одной иконы или портрета Николая II — того, что было «нормальным» для коммунистического митинга в 1990-х годах. Практически не было людей с антисемитскими и националистическими лозунгами, хотя раньше они составляли почти половину присутствующих. Изменился возрастной и социальный состав. Появилась молодежь. Но это были лишь первые симптомы сдвига, который еще только начинал происходить. Причем сами оппозиционные лидеры перемен не замечали, а если и замечали, то всячески им противились.

С трибун по-прежнему звучала бессмысленная патриотическая риторика, под каждым словом которой мог бы подписаться Путин. Налицо были признаки перемен, но так же очевиден был и тупик, в котором оказались думские политики. Оппозиция продолжала жить лозунгами 90-х годов. Во главе ее стояли прежние лидеры, ей были свойственны прежние способы организации. Они абсолютно не отвечали новой ситуации. Строго говоря, они не отвечали общественным потребностям уже и в 1990-е. Но тогда они были скорее симптомами общественной болезни. К середине 2000-х они не отражали даже объективное состояние умов в обществе. Старые оппозиционные силы влиять на власть были неспособны.

Для того чтобы социальное движение обрело значение политической силы, необходим был план последовательных действий, опирающийся на собственную непротиворечивую идеологию. Эта идеология нужна не для удовлетворения амбиций интеллектуалов, а для того, чтобы дать ответ на десятки повседневных и, казалось бы, частных вопросов, встающих перед активистами социальных движений. Почему нужно объединяться с одними силами и не объединяться с другими? Почему невозможно блокироваться с фашистами, хотя они тоже могут быть против существующего режима? На какой основе можно найти компромисс между различными группами, отстаивающими специфические интересы? Должны быть ясные критерии, которые есть только у тех, у кого есть внятная идеология.

Реальное демократическое движение может сложиться как сочетание левой политической программы с общедемократическими лозунгами. Оно нарастает по мере того, как у людей, вовлеченных в социальную борьбу, усиливается конфликт с государством. Все начинается с конфликтов на местах, но очень быстро люди обнаруживают, что без победы над своими конкретными врагами, сидящими в городской администрации, администрации области, и, в конце концов, в Кремле, без политической победы, политической свободы, они не смогут добиться решения своих социальных проблем.

Жесткий разрыв как с националистами из КПРФ, так и с либералами встал в повестку дня. Это был не вопрос идеологической чистоты или тактической целесообразности. Это был вопрос о самом существовании движения.

Чтобы изменить общество, требовалась революция внутри самой оппозиции.

На пути к политической организации

В условиях путинской России середины 2000-х годов формирование политических партий парламентского типа оказалось не только бесперспективным, но и бессмысленным делом. Бесперспективным потому, что власти приняли в 2003–2005 годах целый ряд законов, однозначно направленных на то, чтобы не допустить появления и регистрации новых партий. Принятое Думой законодательство резко ограничивало свободу политической организации, навязывая стране выбор между «Единой Россией» и псевдооппозицией, заведомо неспособной предложить альтернативу сложившемуся порядку вещей. На всякий случай, по инициативе Кремля наряду с правоцентристской. «Единой Россией» была создана партия «Справедливая Россия», которой предстояло занять место на левом фланге. Однако «левизна» этого политического проекта была несколько ограничена стоящей перед ним задачей поддерживать и защищать существующий порядок вещей.

Игра по этим правилам оказывалась бессмысленным делом потому, что государственная система страны отводила даже легальным партиям заведомо второстепенную роль. Участвуя в избрании законодательных органов власти, они мало влияли на серьезные вопросы, решавшиеся почти бесконтрольно властью исполнительной. Дума при Ельцине и Путине могла влиять на президента не больше, чем при Николае II — на политику царя.

Парадоксальным образом, подобное ограничение демократии для левого движения было лишь стимулирующим фактором. Соблазн создания «парламентской организации» весьма велик в стране, где демократия эффективно функционирует. В России левые изначально избавлены от парламентских иллюзий. Любая избирательная кампания могла теперь играть лишь вспомогательную, тактическую роль, да и это оказывалось скорее исключением. Единственным путем добиться перемен становилась повседневная работа в массовом движении.

В такой ситуации принципиальное значение приобретают программа и организация социального протеста. Политическая ответственность марксистов состоит в том, чтобы помочь выработать и то и другое. В процессе этой работы сложится и собственная организационная структура, собственная идеология левых, неразрывно связанных с объединяющимися для защиты своих интересов трудящимися.

На данном этапе можно видеть несколько уровней программно-организационной интеграции движения. Прежде всего к началу 2005 года были уже очевидны общие «протестные» лозунги, которые объединяют широкие массы: «Нет реформе жилищно-коммунального хозяйства!», «Нет коммерциализации образования!», «Нет росту тарифов!» и т. д.

Сталкиваясь с массовым сопротивлением своей политике, власти неизменно бросают протестующим обвинение в «неконструктивности». Если лидеры протеста поддаются этой провокации, их дело безнадежно проиграно. Так называемые конструктивные лозунги не воспринимаются общественным сознанием и легко игнорируются властью. Конструктивность предполагает путаную дискуссию по мелочам, которую власть навязывает оппозиции, чтобы уйти от ответственности за собственные действия. Именно потому, что любая власть стремится сделать любую оппозицию неэффективной, она постоянно требует от нее конструктивности. На практике «конструктивность» — привилегия власти. В условиях общественного кризиса эффективность оппозиции обратно пропорциональна ее «конструктивности». А в реальной ситуации постсоветской России перемены возможны только через серьезный кризис.

Это, конечно, не значит, будто нет необходимости в позитивных требованиях и программах. Просто позитивная программа не имеет ничего общего с мелочным торгом «конструктивной оппозиции». Это — альтернатива. Чем более радикальная — тем лучше.

Политические требования неотделимы от политической организации. Они отражают уровень зрелости и силу движения — в противном случае любые умные программы остаются не более чем академическими текстами, интересными для десятка интеллектуалов. Организационно-политическое оформление движения является сложной и многоступенчатой задачей. Исходной точкой мобилизации всегда являются стихийно выдвигаемые массами требования. Показательно, однако, что уже на митингах в январе 2005 года и во время забастовок звучали не только призывы к отмене антисоциальных законов, повышению зарплаты. Говорили и об отставке правительства и президента и даже о необходимости национализации крупнейших корпораций. Все это вполне органично складываются в программу левой альтернативы.

Без национализации невозможно в долгосрочной перспективе найти ресурсы на развитие сектора социальных услуг. А главное, не будет структур, на основе которых можно обеспечить прогрессивное развитие социальной сферы. Это реальность, с которой столкнулось уже правительство Тимошенко на Украине. И дело тут не только в количестве государственной собственности, но и в организации общественного сектора — именно как общественного — ориентированного на решение определенных задач, не на прибыль, а на свои собственные критерии и ценности, на демократический контроль и прозрачность, невозможные в условиях частного предприятия и старой государственной бюрократии. Общественный сектор необходим как фактор противостояния рынку, и в этом смысле его развитие является принципиальным лозунгом переходной программы. Это — второй, политический уровень самосознания движения.

Надо помнить, что развитие массового движения происходит не в изоляции от других политических процессов, разворачивающихся в обществе. Периодически обостряющийся кризис верхов стал в России неизбежным спутником политической системы. Борьба за престолонаследие, соревнование кланов, пытающихся усилить свои позиции при требуемой по Конституции замене Путина на нового президента, открывала новые возможности для всех, кто стремился к переменам. Но опыт 2004 года на Украине свидетельствовал, что эти возможности легко могут быть упущены. «Мы обязаны донести до общественного сознания, — писал левый публицист Дмитрий Галкин, — что левые являются противниками социально-политического строя в целом, и смена одних представителей правящего класса на других сама по себе нас не устроит, независимо от степени либеральности участников этого процесса обмена. По сути дела, перед нами задача превращения противостояния внутри правящего класса в конфликт между правящим классом и обществом».

Отсюда необходимость подняться на третий уровень самосознания — переход от сочетания требований к их обобщению, к формированию консолидированной позиции. Это невозможно без определенного единства организации. Если на первом этапе было достаточно сотрудничества, то на следующем становятся необходимы коалиции. И в конечном итоге нужна организация, отражающая широкие классовые интересы. Не только экономические и социальные, но и политические. Не монолитная, не авторитарная структура, но и не широкая обезличенная сеть. Противоречия движения носят объективный характер. Это не только пресловутые «амбиции лидеров», на которые принято ссылаться, оправдывая неспособность к объединению, но, в первую очередь, реальные различия идеологии, организационных методов, политической культуры, а главное — социальные различия в мире труда. Единственным способом преодолеть эти противоречия, не пытаясь их механически подавлять, становится работающая демократия. Не бесконечная дискуссия в поисках «консенсуса», не манипулятивные политические технологии «сетевого маркетинга», когда решения вообще неизвестно кем и где принимаются, а демократический процесс, требующий не только гласного и открытого обсуждения вопросов, но и солидарных действий.

Левые должны не только говорить красивые слова о солидарности, но и сделать культуру солидарности основой своего повседневного политического существования. Точно так же в условиях повсеместного наступления расизма левым недостаточно повторять ритуальные интернационалистские лозунги. Надо превратить интернационализм в объединяющую идею движения, сделать его основой практической работы.

Начало новой политики?

Первой попыткой создания самостоятельной организации был Левый фронт. О нем говорили уже во время Российского социального форума. Для активистов оппозиции, не решавшихся порвать с КПРФ, создание фронта казалось удобным промежуточным решением. Для тех, кто видел необходимость самостоятельной политики — необходимым первым шагом вперед.

К середине 2005 года идея Левого фронта витала в воздухе и в России, и на Украине. КПРФ реагировала на это крайне болезненно, распространяя по своим сетям всевозможные циркуляры, запрещавшие членам и сторонникам партии участвовать в подобных инициативах. Дошло даже до специального распоряжения, призывавшего партийные организации уничтожать тиражи газеты «Правда-info», пропагандировавшей создание фронта.

Напротив, на Украине официальная коммунистическая партия создание фронта поддержала. В интервью газете «Новый понедельник» лидер КПУ Петр Симоненко заявил, что Левый фронт «может оказаться той политической силой, в которой граждане левых взглядов, независимо от партийной принадлежности, смогут выразить свою активную жизненную позицию по отношению к социально-экономической ситуации в стране и побороться за места в представительных органах власти всех уровней».

Как на Украине, так и в России речь шла о широком движении, основанном на сочетании коллективного и индивидуального членства, объединенного общей левой программой, которая оставила бы достаточную свободу для развития различных идеологий и течений. Однако легко заметить, что Левый фронт в трактовке партийных лидеров КПУ превращался в коалицию, ориентированную прежде всего на выборы и обслуживающую потребность партии в мобилизации избирателей. Именно поэтому инициатива буксовала, несмотря на сообщения про «успешный переговорный процесс с нашими потенциальными союзниками». Для становления Левого фронта нужен был не «переговорный процесс» политиков и бюрократов, а активная работа в массовом движении, работа, никак не привязанная к выборам и тактическим задачам тех или иных парламентских партий.

Парадоксальным (точнее, диалектическим) образом в России негативное отношение к Левому фронту со стороны старых оппозиционных структур не только осложняло работу по его созданию, но и способствовало тому, что процесс оказывался более глубоким и радикальным.

Инициатива создания фронта была выдвинута на Российском социальном форуме в апреле 2005 года, а в июне прошла первая конференция активистов, обсуждавших его перспективы и принципы. Объединительный процесс поддержала часть «зеленых», ориентирующаяся на известного историка Александра Шубина, социалистическое движение «Вперед», созданное сторонниками Ильи Будрайтскиса, небольшая Российская партия коммунистов, возглавляемая Алексеем Пригариным, и социал-демократическая партия Александра Оболенского. Однако серьезным испытанием для Левого фронта было не привлечение на свою сторону тех или иных групп и партий, которые в любом случае не были массовыми, а способность сформировать собственный актив, налаживая связи с социальными движениями. Светлана Шакелина, инициировавшая создание ЛФ в Костроме, констатировала: организационная работа «предстоит скрупулезная». Для того, чтобы сформировать движение, «нужно бороться за каждого человека».

В ряды фронта вступили Гейдар Джемаль и руководитель Института «Коллективное действие» Карин Клеман. Активно работали в Левом фронте и сотрудники ИПРОГа. Среди активистов СКМ происходило явное размежевание. Вопреки официальному запрету на участие во Фронте, принятому руководством, активисты СКМ в регионах не только присоединялись к нему, но и инициировали его формирование. В Тюмени к ЛФ присоединились активисты Авангарда красной молодежи.

Осенью медленно и трудно начался организационный процесс, постепенно охватывающий регион за регионом (Москва, Иваново, Петербург, Кострома, Сызрань, Краснодар, Тюмень). В сложившихся условиях не заранее готовая идеология, а «именно практическая деятельность и совместные дискуссии» являются основой для консолидации, писал Дмитрий Галкин. И тут же сетовал: надо наладить устойчивые контакты с активистами и лидерами социального движения на всех уровнях, создавать каналы для распространения левой идеологии, а «в распоряжении Левого фронта пока нет необходимых для этого инструментов».

Легко понять, что альтернатива могла предстать перед обществом только как порождение его собственной активности, как результат его собственной борьбы, собственного противостояния политике элит. Именно в ходе такого противостояния формируется и получает поддержку масс Переходная программа, открывающая путь к изменению социального строя.

Историческая «встреча» массового социального, протеста и левой идеологии так же необходима обеим сторонам в начале XXI века, как уже упоминавшееся нами знаменитое «соединение марксизма с рабочим движением», о котором говорил Ленин в конце XIX столетия. Однако с этим процессом связаны не только новые возможности, но и серьезные опасности — особенно в том случае, если сами по себе левые ничему не научатся на опыте 1990-х годов. Сотни тысяч людей, поднявшиеся против власти в начале 2005 года, руководствовались отнюдь не идеологией, а своими повседневными интересами, зачастую — очень конкретными и прагматическими. Такой протест был вполне нормальным и естественным результатом того, что общество прошло социальную «школу» капитализма — но только ее начальный уровень.

В подобной ситуации левым грозило совершить две ошибки. С одной стороны, попытка тащить движение за собой, навязывать ему готовые идеологические клише, строить его вокруг заранее сформированного политического проекта, была бы не только вредна, но и бесперспективна. Наученные горьким опытом прошедших лет, массы уже не доверяют политикам, какие бы ярлыки и этикетки те на себя ни наклеивали. Преждевременные инициативы по политизации движения воспринимаются массами как стремление ими манипулировать. Об этом говорили многие представители и лидеры массовых организаций, особенно профсоюзных. Все еще слишком хорошо помнят, как в начале 1990-х годов либеральная элита использовала недовольство шахтеров, конфликтовавших с советским начальством, ради протаскивания рыночных реформ, обернувшихся для тех же шахтеров катастрофой. В 2005 году политическое сознание лидеров профессиональных союзов было уже иным. Борис Кравченко говорит о том, что «необходимо противостоять неолиберальному наступлению на права трудящихся», что «современные условия функционирования капиталистической системы делают чрезвычайно насущным не просто наращивание активности наемных работников, но наращивание всеобщей активности. Всеобщей — то есть классовой. Всеобщей — то есть политической». Но он же одновременно подчеркивает: «нами нельзя манипулировать».

С другой стороны, не менее опасна готовность многих левых активистов плестись в хвосте у общественного движения. Эта постоянная способность к идейному самоотречению во имя «работы с массами» нередко сопровождается (а отчасти по Фрейду компенсируется) яростным сектантством, как только речь заходит о внутренних дискуссиях в левой среде. Формируются как бы две политические линии: одна для «своих», другая — «для масс».

Задача состоит в том, чтобы, работая в рамках массового движения, способствовать его политизации и идеологической консолидации, опираясь на те силы и тенденции, которые вызревают непосредственно на местах. Между тем Левый фронт все более превращается в своеобразный «энтристский проект» марксистской интеллигенции, которая стремится укреплять связи с массами, ничего не меняя в собственном политическом существовании, не принимая на себя ответственности за трудные самостоятельные решения, не вступая в жесткое противостояние с националистами и либералами из официальной оппозиции.

Для успешного развития массового движения ему требуется не присутствие в его рядах некоторого количества левых интеллектуалов, а собственное хорошо организованное политическое крыло, выразитель его требований. Легко догадаться, что подобный политический проект отнюдь не равнозначен формированию «авангардной партии», но именно он создает политическую оболочку, в рамках которой мог бы при сложившихся общественных условиях сформироваться политический авангард.

Уроки Левого фронта

Своего рода эскизом Левого фронта в России является Молодежный левый фронт (МЛФ). Закономерно, что именно молодые активисты, остро чувствующие перемены и менее привязанные к старым структурам, первыми выступили с инициативами объединения. По словам Ильи Пономарева, одного из инициаторов создания МЛФ, задача состоит в том, чтобы превратиться «из маргинальной, хоть и многообещающей тусовки» в политическую силу, «с которой серьезно считаются». А это равносильно тому, чтобы перейти «от герильи к фронтовым операциям».

Однако МЛФ, складывавшийся как конфедерация уже готовых групп, оказался неспособен преодолеть ни противоречия между ними, ни, во многих случаях, сектантский характер их идеологии.

Практическая работа часто вырождается в сектантское соперничество между группами, хвастающимися, кто больше листовок раздал у ворот очередного бастующего завода, а молодежная организация КПРФ колеблется между необходимостью бросить вызов собственному партийному начальству и страхом перед его гневом. Налаживать работу без конфликта с руководством КПРФ невозможно, и не потому что официальная партия негативно смотрит на сотрудничество с другими коммунистами или троцкистами (функционеры КПРФ мало интересуются идеологией, если не считать борьбы с сионистским заговором), а потому, что никакая практическая работа партийному начальству вообще не нужна. Политическая деятельность на предприятиях или на улице за пределами обычной избирательной агитации воспринимается ими как дестабилизирующая, опасная, непредсказуемая и нарушающая привычный распорядок. Характерно, что созданные КПРФ структуры по координации «протестной деятельности» начали с того, что расписали себе план мероприятий на несколько лет вперед!

Противоречия между группами и лидерами привели МЛФ к острому кризису, в результате которого его федеральный оргкомитет вообще перестал функционировать. Это, однако, не остановило объединительный процесс, а быть может, даже придало ему новый импульс. Во всяком случае, уже безо всякого федерального оргкомитета активисты МЛФ провели летом 2005 большое количество молодежных лагерей.

Начавшееся тем же летом формирование Левого фронта выявило те же проблемы и противоречия. На первых порах, однако, казалось что, теперь участники процесса лучше знали политический фарватер и могли избегать хотя бы некоторых подводных камней. Было решено избегать «верхушечного» объединения лидеров, не создавать формальную конфедерацию самостоятельно действующих организаций. Региональные организации, которые одна за другой стали возникать к концу осени 2005 года, делали основную ставку на индивидуальное членство. Тем самым на практике был сделан первый шаг к формированию структуры партийного типа. Однако сами инициаторы фронта к этому готовы не были. Говоря о перспективах фронта, его лидеры ограничивались предположением, что он будет расти и развиваться по мере того, как масса эксплуатируемых и угнетаемых работников начнет осознавать себя классом. Фронт либо состоится, либо потерпит поражение вместе с массовым движением.

Между тем массовое движение в 2006 году было уже не на подъеме. Такое чередование «приливов и отливов» является естественной особенностью стихийных народных выступлений. Чем меньше структурировано движение, чем меньше в нем роль политических организаций и профсоюзов, тем более резкими оказываются такие колебания.

Проект Левого фронта, зародившийся в 2005 году в момент резкого и для многих неожиданного подъема массовых выступлений, основывался на предположении, что этот общественный подъем продолжится. Но он выдохся уже к началу 2006 года, несмотря на то, что социальные проблемы отнюдь не были решены. Напротив, профсоюзная борьба, которая начала разгораться в 2006 году, требовала гораздо более систематического и долгосрочного подхода, которого имевшийся левый актив предложить еще не мог. Работа по организационному и идейному структурированию движения требует самоотверженной активности и сознательных усилий. Нужна идеологическая и стратегическая перспектива, но она не может быть оторвана от реальности, от задач текущего дня.

Если весной и даже осенью 2005 года левыми владела своеобразная политическая эйфория, вызванная долгожданным, но все равно неожиданным выходом масс на улицы, то к началу 2006 года стало ясно, что массовое движение идет на спад. Предстояла систематическая работа по созданию собственной организации, способной развиваться и расти независимо от спадов и подъемов социального движения. В подобной организации нуждалось само массовое движение. Серьезная борьба требует серьезной стратегии, требует широкого круга активистов с устоявшимися взглядами и четкими позициями. Уже к концу 2005 года стало очевидно, что проект Левого фронта зашел в тупик. Как всегда бывает в подобных случаях, кризис повседневной работы привел к обострению политических дискуссий, которые стремительно повели только что возникшую организацию к расколу.

Не успев еще состояться в качестве политической организации, Левый фронт сразу же столкнулся с кризисом выбора. Что дальше? Становится самостоятельной политической силой (что связано с немалым риском и ответственностью), или выступать в качестве рыхлого и аморфного образования, пытаясь либо пристроиться к КПРФ, либо к стихийному социальному движению. Между тем, социальное движение само нуждалось в политической поддержке, а сотрудничество с КПРФ означало неминуемое участие в проекте «объединенной оппозиции» — вместе с нацистами и в интересах правых либералов. И чем более представители Левого фронта отдавали себе отчет в том, какова действительная повестка дня «объединенной оппозиции», тем более позорным становилось любое сотрудничество с партией Зюганова.

Раскол в Левом фронте окончательно стал реальностью весной 2006 года, сразу же после «коричневого Первомая», организованного КПРФ совместно с ДПНИ. Единственным избранным на тот момент руководящим органом был московский региональный совет фронта, где незначительным большинством пользовались сторонники «критического сотрудничества» с партией Зюганова. Результатом стал развал фактический организации. Покинутая большая частью активистов и даже лидеров, она превратилась в небольшую столичную группу со слабо выраженным политическим лицом.

И все же попытка создания Левого фронта в 2005–2006 годах оказалась отнюдь не бесполезной. Она была неудачным, но необходимым экспериментом, закономерным шагом на пути консолидации движения. А главное, в ходе организационного строительства выявились и стали понятны большому числу активистов принципиальные политические проблемы, не решив которые невозможно вести борьбу за, социализм в России. Если в начале 2005 года у многих активистов еще оставались иллюзии о возможности сотрудничества с КПРФ, то опыт нескольких месяцев Левого фронта привел к окончательному пониманию того, что единственным выходом является разрыв с националистами и правыми, строительство самостоятельной организации.

Базой для объединения не может быть декларированная идеология — общие слова о свободе, социализме и справедливости пишут на своих знаменах многие. Принципиальное единство достигается на политической основе. Именно поэтому тысячу раз был прав Ленин, называвший размежевание предпосылкой к объединению. Сознательное сотрудничество требует недвусмысленности и ясности позиций.

К тем же выводам пришли левые активисты и на Украине, где история «оранжевой революции» в очередной раз показала, что кризис системы сам по себе не ведет к радикальным переменам, и даже раскол в правящих верхах не открывает путь для социальных преобразований, если нет знаменитого «субъективного фактора» — политической организации, способной выработать собственную программу, стратегию и тактику.

В условиях «спокойного развития» капитализма, когда массы в основном инертны, а правящие круги прочно контролируют ситуацию, левым не остается ничего иного, кроме позиционной войны, медленной и утомительной работы по завоеванию тактических позиций. В такие времена революционная риторика часто оборачивается сектантской беспомощностью, а самозванные авангарды превращаются в лучшем, случае в дискуссионные клубы. Но в эпохи кризисов жизнь неожиданно предъявляет левым совершенно новые требования. В такие времена нужен политический авангард, просто потому что плестись в хвосте у событий равнозначно предательству.

Между тем, строить организацию и вырабатывать ее политические основы нужно заранее. Если бы Ленин не начал свою (порой казавшуюся безнадежной ему самому) работу по созданию самостоятельной революционной организации еще в период реакции, он вряд ли смог бы рассчитывать на успех в 1917 году.

Вопрос в том, каковы перспективы российского и международного капитализма. Опыт первого десятилетия XXI века свидетельствует о том, что впереди у нас не спокойное, плавное развитие, а череда кризисов. Следовательно, уроки великих революций XX века по-прежнему актуальны.

Левое движение России и Украины пережило серию тяжелых неудач, но многому научилось. И главный урок предельно прост. Без самостоятельной организации не будет самостоятельной политики.

Коалиция несчастья

Весной 2006 года на Украине состоялись парламентские выборы, которые призваны были подвести окончательную черту в процессе политического преобразования, начавшегося с «оранжевой революцией». Однако итоги выборов лишь углубили политический кризис. Старая система власти была в значительной мере поколеблена, а новая правящая группа не в состоянии была совладать с управлением. Единственным выходом становилась консолидация «новой» и «старой» элиты («оранжевых» и «синих»). Но как осуществить это в условиях, когда одни только что свергали других?

После того, как долго считали голоса; а результаты то и дело колебались, окончательные данные способны были лишь внушить уныние всем участникам гонки. Партия регионов Виктора Януковича набрала 32,12 %, заняв первое место. Но голосов Янукович, на сей раз, получил существенно меньше, чем во время президентских выборов, когда проиграл «оранжевой коалиции» Виктора Ющенко. Все союзники Партий регионов провалились. Ее успех был обеспечен за счет краха прочих представителей «партии власти» образца 2004 года.

О победе «оранжевого» лагеря тоже говорить не приходилось. Да к мартовским выборам никакого «оранжевого блока» уже и не существовало. Он раскололся на противоборствующие группировки, отстаивающие несовместимые программы. Юлия Тимошенко могла считать своим достижением то, что набрала больше голосов, нежели сторонники президента Ющенко. У нее было 22,27 %, а «Наша Украина» Ющенко набрала всего 13,94 %. Но число голосов, полученных Януковичем, оказалось унизительно большим, а отставание Тимошенко слишком заметным.

Социалистическая партия обошла коммунистов, набрав 5,67 %, а КПУ вообще прошла в парламент, как говорится, «на бровях». 3,66 % — позорно мало для партии, которая еще недавно считалась ведущей силой оппозиции. С другой стороны, голосов, отданных социалистам, оказалось явно недостаточно, чтобы они могли стать самостоятельной политической силой, тем более, что ни стратегии, ни твердых принципов у них давно не было. Получив хорошие результаты, партия Мороза тут же приступила к торгу, желая выгодно обменять свой «электоральный ресурс» на удобные позиции во власти. Предлагая свои услуги поочередно то Ющенко, то Януковичу, Александр Мороз, в конце концов, взобрался на место парламентского спикера, по дороге развалив несколько спроектированных коалиций.

В Верховной Раде сложилась патовая ситуация. Правительство «синих» оставалось невозможно арифметически, а «оранжевых» — политически.

Кратковременное премьерство Юлии Тимошенко показало, что начинается полоса нестабильности, когда на передний план выходит столкновение либерально-консервативной и популистской политики. Другое дело, что это не было еще до конца осознанно самими участниками событий.

Президент Ющенко понял смысл происходящего одним из первых, взяв курс не на «оранжевую коалицию», а на «национальное примирение». Ему вторил главный спонсор «синих» Ринат Ахметов, повторявший, что «синие» и «оранжевые» должны заключить «брак по расчету». В конечном счете, президенту Ющенко предложили коалицию, возглавляемую Виктором Януковичем, в которой Партия регионов объединялась с коммунистами и социалистами. Таким образом, обе «левые» партии выгодно обменяли свои идеологические принципы на министерские портфели в правом правительстве.

Сосуществование «оранжевого» президента с «синим» премьером оказывалось наиболее удобной для украинских элит формулой «национального примирения». Основой «брака по расчету» стало единство классовых интересов потребность в консолидации украинской буржуазии, стремящейся восстановить контроль и управляемость в государстве, все более напоминавшем корабль с заблокированным рулем. До сих пор правящий класс был расколот на многочисленные кланы и группировки, защищавшие лишь свои узкие деловые интересы. После «оранжевой революции», похоже, здешняя буржуазия созрела как класс.

В 2004 году смена власти внутри правящего класса оказалась невозможной без вовлечения масс в политику. В результате процесс действительно стал сильно напоминать революцию, если не по сути, то по форме. А это не могло не тревожить правящий класс в лице любой его фракции. Чтобы вернуть контроль над ситуацией требовалась теперь консолидация элит. И чем более радикальным и стихийным был процесс перемен, чем больше в нем было участие народа и чем яснее начинала маячить на горизонте перспектива, что за политическими переменами последуют социальные, тем острее правящими кругами осознавалась необходимость в консолидации.

Кризис верхов, разразившийся на Украине в середине 2000-х годов, вполне соответствовал традиционным представлениям о революционной ситуации (тем более, что даже внешние признаки революции были налицо). Недоставало, однако, главного: политических сил, готовых выступить с принципиальных левых позиций, и масс осознавших непримиримое противоречие своих интересов с интересами элит.

Реальную угрозу для буржуазного проекта на Украине представляли пока, увы, не в левые, а в экономический популизм Юлии Тимошенко. Именно этот страх развалил в 2005 году «оранжевое» правительство. Именно этот страх толкал недавних противников на «брак по расчету».

Блок Юлии Тимошенко оказался единственной парламентской силой, вытесненной за рамки компромисса. Оставшись в несколько неожиданной, но вполне логичной роли лидера оппозиции, киевская красавица могла теперь всласть произносить народолюбивые речи и клеймить продажных политиков, а коммунисты и социалисты получили возможность прибиться к правительству, четко настроенному на проведение очередной порции неолиберальных реформ. Как цинично признался один из представителей партии Ющенко: «Регионы ничего хорошего не получили, то, что должна была нести „Наша Украина“ — это несчастье — это сейчас будут нести они».

Только нести это несчастье правительство Януковича предпочитало не в одиночку, а при поддержке коммунистической и социалистической партий.

Кризис без революции

Казалось бы, повестка дня, сформулированная правящим классом Украины, требовала его консолидации. Жилищно-коммунальная реформа, ликвидация последних остатков социальных гарантий для населения — такую политику может успешно проводить лишь сильная власть, опирающаяся на единодушную поддержку элит. На практике же классовая зрелость украинской буржуазии оказалась явно недостаточной для того, чтобы гарантировать политическую стабильность. Созданная Виктором Януковичем коалиция призвана была консолидировать правящий класс и решить общие проблемы, стоящие перед местным капитализмом. Однако с первых же дней своего существования она вместо того, чтобы обеспечить примирение соперничающих фракций украинского капитала, стремилась к реваншу донецкого клана. Путем скупки голосов отдельных депутатов из партии «Наша Украина» и Блока Юлии Тимошенко правительство наращивало свой перевес в Верховной Раде, одновременно отказываясь от компромиссов и соглашений с лидерами этих группировок.

Эта агрессивная политика в парламенте сопровождалась не менее агрессивным проведением антисоциальных мер, затрагивавших жизнь большинства граждан Украины. Счета за газ, электричество и воду росли с такой скоростью, что российские чиновники и предприниматели могли только завидовать. Поскольку примерно половина населения страны оказалась не в состоянии платить, власти угрожали репрессиями. В Полтаве даже были разработаны роботы, способные пролезать по водопроводным и канализационным трубам и блокировать их в квартирах неплательщиков. Надежды на «европейский выбор» и быстрый рост уровня жизни, порожденные «оранжевой революцией», развеялись в прах. Официальная статистика 2007 года констатировала, что «каждый четвертый украинец живет за чертой бедности».

Такая политика отвечала интересам обеих фракций украинской элиты, тем более, что «оранжевые» были лишь счастливы от того, что подобные непопулярные меры проводятся не их руками, а руками «голубых». Однако уже весной 2007 года все рухнуло, и две группировки снова противостояли друг другу созывая массовые митинги в центре Киева. Президент Ющенко подписал указ о роспуске парламента. Верховная Рада сопротивлялась, обвиняя лидера страны в неконституционных действиях, а Тимошенко с Луценко, забыв о своем соперничестве, призывали народ к новой «оранжевой революции», Надо признать, что призрак оранжевой революции своими неумелыми действиями вызвал не кто иной, как сам Янукович, не к месту произнеся зловещее заклинание «конституционное большинство». До тех пор, пока перестановки в правительстве не затрагивали полномочий президента, уличная оппозиция не имела шансов. Депутаты из «Нашей Украины» и блока Юлии Тимошенко переходили в правящую коалицию группами и поодиночке, ведомые верным классовым инстинктом: Янукович в качестве премьера с Ющенко в роли президента, проводящие одну и ту же политику, — вот формула консолидации правящего класса.

Но как только упомянуто было «конституционное большинство», стало понятно, что консолидации не будет. Не компромисса Янукович добивается, а реванша. Консолидация сменилась расколом, а оппозиционные популисты обрели политический шанс. Убедить президента в том, что в собственных его интересах разогнать парламент, покушающийся на его власть, было не слишком сложно. Как иронично писали киевские «Столичные новости», президент уже не слишком задумывался о границах своих конституционных полномочий, о политических последствиях происходящего: «страх потерять свою президентскую роль (которая уже давно стала ролью английской королевы) оказался сильнее страха опозориться перед народом». Кризис в Раде позволял вернуться к уличной политике. Янукович поступил как ученик чародея в известной сказке: стоило его ненадолго оставить без присмотра, как он выпустил на волю силы, которые не способен контролировать.

Политический кризис, обрушившийся на Украину, демонстрировал не только слабость правящего класса. Несмотря на отчаянную пропаганду обеих сторон, ни «голубые», ни тем более «оранжевые» уже не могли вызвать среди своих сторонников прежнего энтузиазма. Доверие населения к обеим фракциям буржуазии явно падало. Предательство вождей коммунистической и социалистической партий было очевидно большинству их недавних сторонников. Но марксистские левые, несмотря на свои успехи, по-прежнему оставались маргинальной политической силой, неспособной изменить ход событий.

Преимущество опоздавшего

Поразительным образом, несмотря на существенное различие правил игры и общеполитической ситуации в России и на Украине, левые в обоих государствах прошли схожий путь и пришли к схожим выводам. В обоих случаях им пришлось столкнуться с соблазном «единой демократической оппозиции», что грозило потерей самостоятельного лица и утратой связи со своей социальной базой. В обоих случаях они пытались сотрудничать с парламентскими коммунистическими партиями, которые на практике продемонстрировали, что являются реакционной силой. В обоих случаях неизбежный вывод из этих перипетий состоял в том, что необходимо создавать собственную политическую организацию, левую партию.

На первый взгляд, проблемы, с которыми столкнулись российские марксисты в начале XXI века, выглядят зеркальным отражением проблем их западных единомышленников. Если на Востоке левое движение страдает от почти полного отсутствия организационных структур и устоявшихся институтов, то на Западе эти структуры и институты есть, но зачастую сами оказываются препятствием для развития борьбы. В Западной Европе предстоит радикально преобразовать сложившиеся политические институты на левом фланге, на Востоке их приходится создавать по существу с нуля. Однако является ли отсутствие готовых структур таким уж большим злом?

Применительно к российским левым можно говорить о своеобразном «преимуществе опоздавшего». Отставание от Западной Европы позволило в начале XX века Ленину, Розе Люксембург и Троцкому сформулировать свои новаторские идеи — благодаря критическому анализу уже накопленного западного опыта. Другое дело, что подобный анализ оказался продуктивен именно потому, что не был академическим. Учитывать чужой опыт нужно было не только для того, чтобы не повторить чужих ошибок, но и для того, чтобы понять своеобразие собственной ситуации, выработать стратегию и тактику собственных действий.

Россия начала XXI века переживает нечто похожее. Другое дело, что наряду с западным опытом (не говоря уже об историческом опыте революционного движения в своей стране), мы должны воспринять и уроки последних лет, которые нам преподали события в «третьем мире», в Восточной Европе, в бывших советских республиках. В общем, как говорится, «вспомнить все!»

В этом плане у российских левых есть существенное преимущество и перед их украинскими товарищами. Урок «оранжевой революции» должен быть усвоен и выучен. Не для того чтобы повторять сектантские и оппортунистические подходы к демократической борьбе, великолепно проявившиеся во время украинского кризиса, а для того, чтобы выработать собственную наступательную стратегию, позволяющую переломить развитие событий. Российские элиты убеждены, что способны монопольно контролировать политический процесс, манипулируя всеми его участниками, включая протестующие массы и левых активистов. Их уверенность основана на опыте 15 постсоветских лет. Но все имеет свой конец.

Левое движение на Востоке Европы получает от местного капитализма ценный «подарок» в виде регулярно возобновляющегося системного кризиса, усугубляемого острой борьбой за власть и расколом элит.

История не простит нам, если мы упустим эти уникальные возможности. Мы несем ответственность не только за свою собственную судьбу, но и за ту часть глобальной работы, которую Вам необходимо проделать в интересах мирового левого движения. В конечном счете — в интересах всего человечества. У нас есть шанс, которым мы обязаны воспользоваться.

И для этого — все богатство международного исторического опыта левых в нашем распоряжении.

Умение использовать чужие уроки — это и есть основа стратегии.