Тобиас Абсе, политик левоцентристского блока в Италии, отмечает: значительная часть его сторонников «по-прежнему видит в нем носителя традиционных социальных реформ». Легко догадаться, насколько разочарован оказался именно этот, лояльный и дисциплинированный левый избиратель, когда столкнулся с практикой «нового реализма». Политики «левого центра» не просто обманули и предали своего избирателя. Они унизили его, буквально «вытерли об него ноги». Такое не проходит бесследно. Неудачи левого правительства создали благоприятную среду для роста правого популизма, который в итоге и восторжествовал в лице правительства Сильвио Берлускони. Однако в Италии существовала и радикальная левая альтернатива в лице партии Rifondazione Communista. Наличие радикальной левой в Италии стало важным фактором политической мобилизации в условиях, когда сопротивление политике Берлускони сделалось основной задачей массового движения. В 2006 году массовое сопротивление, вдохновляемое неокоммунистическими идеями, оказало решающее воздействие на исход выборов. Правительство Берлускони пало.

Однако поражение правых в Италии отнюдь не свидетельствовало о конце правого популизма в Европе. И особенно сильно заметен был его рост в странах, где радикальной левой альтернативы не было или она была слаба.

Польский случай: популизм справа

В середине 1990-х крайне правые проявляли гораздо больше чувствительности к настроениям масс, чем умеренные левые или респектабельный правый центр. Показательно, что французский Национальный Фронт после массовых выступлений трудящихся в 1995 году резко сменил риторику. Вместо критики работников государственного сектора, представлявшихся в качестве «привилегированных функционеров», лидеры националистов стали говорить о справедливых требованиях трудящихся, начали даже создавать собственные профсоюзы, доказывая, что только они одни готовы серьезно защищать интересы французских трудящихся от глобализации.

Нечто подобное происходило в Польше, где именно крайне правые, действуя через профсоюз «Солидарность», в 1997 году подняли знамя сопротивления программе рыночных реформ, проводившейся правительством бывших коммунистов. Союз Труда, критиковавший правительство слева, не имел такой массовой социальной базы и прочных позиций в профсоюзах, какие были у правых. «В программе Союза Труда заметна своего рода шизофрения: с одной стороны категорическая приверженность требованиям рынка — программа повторяет классические слова о том, что альтернативы не существует, а с другой — такая же приверженность социальным правам и правам профсоюзов», — отмечает лондонский журнал «Labour Focus on Eastern Europe». Несмотря на явный радикализм СТ по многим вопросам, постоянно возникала «неясность относительно его природы: либеральной или же социал-демократической».

Колеблясь между стремлением противостоять неолиберальному курсу и готовностью защищать власть от нападок справа, Союз Труда в принципе не мог стать организующим центром для массового недовольства. Для более радикальной Социалистической партии (PPS) были характерны те же противоречия. Она так же боялась дестабилизировать «левую» посткоммунистическую власть, одновременно заявляя о верности «западным ценностям», стремлении присоединиться к НАТО и Европейскому Союзу, игнорируя вопрос о социальной природе этих структур.

В то время как левой альтернативы не было, либералы и оппозиционные социалисты оказались в общей ловушке. Кароль Модзелевский, в прошлом диссидент и идеолог «Солидарности», а позднее лидер Союза Труда, мрачно констатировал: либеральные политики напрасно радуются неудачам посткоммунистических партий в Восточной Европе. Массовые рабочие протесты против увольнений, проходящие под антикоммунистическими лозунгами в сочетании с антирыночными требованиями, в условиях полной дискредитации левых сил становятся питательной почвой для роста националистических и популистских организаций. «Падение посткоммунистов в огне социальных конфликтов не приведет к возвращению к власти либеральных правых», — отмечает он. Кризис «нового реализма» способствует появлению гораздо более реакционной и агрессивной оппозиции. Прогноз Модзелевского подтвердился, хотя и с опозданием. Несмотря на резкое усиление клерикальных кругов и национал-популизма, падение первого левоцентристского правительства вернуло к власти те же политические силы, что правили Польшей в 1989–1993 годах. Если «левое» правительство продолжало политику правых, то вернувшиеся к власти правые продолжили экономический курс левых. Точнее, никаких принципиальных отклонений от неолиберального курса на протяжении всего периода 1989–2000 годов в Польше не было. Более того, правые проводили неолиберальные реформы сдержаннее и осторожнее, чем левые. Выборы 2001 года в Польше привели к очередной смене правительства. Партии, входившие в состав ушедшего кабинета министров, вообще не получили ни одного места в парламенте, а посткоммунистическая социал-демократия вместе с Союзом Труда завоевала большинство голосов и сформировало новое правительство. Можно сказать, что чередование партий у власти при сохранении неизменной политики стало в Центральной и Восточной Европе такой же нормой, как и в большинстве западных стран. Как легко догадаться, эти меры вызвали новый взрыв народного недовольства, вернувший к власти правых в 2005 году. На фоне серии коррупционных скандалов посткоммунистическое правительство потерпело очередное впечатляющее поражение. Польша поставила своеобразный восточноевропейский рекорд: ни одно правительство здесь не пережило свободных выборов. Но зато ни одна смена правительства не отразилась на проводимой политике!

Закономерным следствием растущего разочарования масс стало появление новых политических сил, выросших из движения протеста. Из выступлений польских крестьян родилось движение «Самооборона» во главе с Анджеем Леппером. Это было движение идеологически непоследовательное, находящееся под влиянием католицизма, но показавшее себя куда более эффективным, нежели интеллектуально безупречные левые, рассуждавшие о кризисе социалистической теории на скучных международных семинарах. На выборах 2001 года «Самооборона» получила 10,2 % голосов, став третьей по величине партией страны. А на выборах 2005 года «Самооборона», набрав 11,41 %, обошла посткоммунистический Союз демократических левых сил, получивший 11,31 %. Недовольство населения выразилось и в «голосовании ногами»: явка избирателей была невелика и составила 38,65 %.

В октябре 2005 года, когда в Польше состоялись президентские выборы, разрыв еще больше увеличился: Анджей Леппер занял третье место с 16,32 % голосов, а кандидат «официальных левых» Марек Боровский остался далеко позади, набрав всего 10,21 %. Победителем стал Лех Качинский, один из двух братьев близнецов, возглавивших популистскую партию «Право и справедливость». Второму брату — Ярославу — достался пост премьер-министра. После полутора десятилетий чередования у власти левых и правых либералов во главе страны оказались правые популисты. К ним примкнула «Самооборона».

Объединение различных популистских групп в единую коалицию было далеко не случайностью, и объяснялось не только карьеризмом и идеологической неразборчивостью Леппера. Правые популисты были гораздо понятнее и ближе к массам, нежели леволиберальные интеллектуалы. Характеризуя Качинского, газета «Тыгодник повшехный» писала, что он — «типичный представитель польских правых: традиционалистов, этатистов и поборников социальных льгот». Это идеально соответствовало настроению большинства народа, измученного неолиберальными реформами. Энтузиазм, вызванный присоединением Польши к Европейскому союзу, сменился разочарованием и раздражением, а восхищение возможностями свободного рынка — потребностью в сильном государстве, обеспечивающим социальную защищенность. Поскольку левые не решались отстаивать социальные интересы большинства, то в роли защитников простого человека выступили правые.

Даже по внешнему своему облику новый президент резко контрастировал с респектабельными представителями польского политического класса, чувствующими себя совершенно органично в Брюсселе и Париже. Зато он мало отличался от заурядного обывателя, немного недотепы и подкаблучника: «Он помогает бедным, — говорит его друг Станислав Костшевский. — Деньги он отдает жене, поэтому у него часто нет при себе наличных. Много раз случалось, что он просил денег в долг, после чего отдавал их людям, которые обращались к нему за помощью (…) Лех — не привередливый гурман. Он любит томатный суп и курицу и обожает сладости». Вдобавок ко всему президент коллекционирует фигурки уток, которыми заставлено его жилище. Фамилия Качинский происходит от слова «кача» — утка.

Политический крах левых был закономерным и заслуженным. Пожертвовав повседневными интересами масс ради «либеральных ценностей» они получили в ответ презрение и безразличие. Другое дело, что правый популизм не только не решает вопросы, стоящие перед обществом, но порождает новые противоречия. Максимум, на что готовы правые — перераспределить некоторые ресурсы, немного улучшив положение бедных.

Такая политика создает «клиентеллу», массу сторонников, непосредственно заинтересованных в успехе «своего» лидера, готового постоянно «делиться с бедными», но она не позволяет искоренить бедность как таковую. Больше того, принадлежность к «клиентелле» развращает, блокирует гражданское сознание, препятствует развитию самоорганизации низов.

Популистский протест оказывается неизбежным следствием политического единомыслия или «консенсуса» элит. Он отражает разочарование значительной части общества не только в результатах либеральной экономической политики, но и в политических институтах, не допускающих к власти силы, способные к серьезному отходу от этой политики. Как показывает опыт Польши, подобный протест может принять как левые, так и правые формы, в зависимости от специфических условий страны, ее политической культуры и идеологического состояния общества. Причем граница между «правым» и «левым» популизмом весьма подвижна.

«Новый реализм»

По мере того, как среди левых усиливаются тенденции к элитарной политике, правые все больше становятся популистами. После слабых левых на авансцену выходят сильные правые. Такова логика политической борьбы. Левые не решаются говорить о бюрократии. Крайне правые — говорят. Левые доказывают, что международные институты работают во благо. Крайне правые это отрицают. Массы слушают и довольно быстро понимают, что в пропаганде «левых», по крайней мере, не меньше демагогии, чем у правых.

В этом смысле очень показательна ситуация, сложившаяся в начале 2000-х годов в Германии. В восточных землях, где действовала Партия демократического социализма, отвергавшая (во всяком случае, на словах) идеи «новых реалистов», праворадикальные партии (республиканцы, национал-демократы, Немецкий народный союз) сталкивались с серьезными проблемами. В западных землях, где слева от социал-демократии нет серьезной силы, голоса протеста уходили к неофашистам. Но как только праветь начала сама ПДС, популярность националистов резко поднялась. Участие ПДС во власти на местном уровне в Саксонии и Тюрингии сопровождалось резким подъемом ультраправой оппозиции, рост которой был прямо пропорционален разочарованию в деятельности левых.

Возникает ситуация, описанная в «Тюремных тетрадях» Антонио Грамши: «На определенном этапе их исторического пути, — писал Грамши, — социальные группы порывают со своими традиционными партиями. Это значит, что традиционные партии — с данной формой организации, с теми определенными людьми, которые составляют и представляют эти партии и руководят ими, — больше не рассматриваются как действительные выразители класса или его части. Когда возникают такие кризисы, положение становится очень затруднительным, даже опасным, так как создается возможность для разрешения этих кризисов с помощью насилия, возможность действия темных сил, представленных провиденциальными личностями». «Новый реализм», поворот к «умеренности» и поиски «консенсуса», оказавшиеся своеобразной реакцией левого политического истеблишмента на кризис движения, лишь усугубили этот кризис. Самодискредитация левых политических структур к концу 1990-х годов была беспрецедентной. Со времен краха II Интернационала левые силы никогда не были до такой степени деморализованы и дезориентированы. Причем, как это уже нередко бывало в истории, кризис левого движения достиг наивысшей остроты именно в период, когда в наибольшей степени проявилась несостоятельность капитализма как мировой системы. Оставаясь наблюдателями капиталистического кризиса, левые были неспособны ни заменить его лучшим обществом, ни реформировать его, ни даже помочь ему.

Газета «The Independent» характеризовала взгляды Тони Блэрa как «благопристойный радикализм „среднего класса“». В это же самое время «Socialist Register» констатировал его «парализующий ужас перед всем, что может показаться антикапиталистическим». Раньше партию критиковали за оппортунизм и умеренность, находя в лейбористском социализме все возможные пороки — от эмпиризма до примитивного доктринерства, однако это имело смысл лишь до тех пор, пока у лейбористов было определенное представление о преобразовании британского общества. Новое руководство, отказываясь от традиционной партийной идеологии, фактически не смогло предложить партии новых целей. Речь идет не столько о резком повороте вправо, сколько о полной потере ориентиров, когда уже невозможно даже говорить о каких-то стратегических «поворотах».

Показательно, что ни в одной стране мира не удалась попытка создать новую партию на основе идеологии «нового реализма». Это непременно старые партии, бессовестно эксплуатирующие свою традиционную социальную базу, которая поддерживает их исключительно в память об их прошлых (революционных и реформистских) заслугах. Не случайно поэтому в Восточной Европе «новый реализм» оказался представлен посткоммунистами, а на Западе — социал-демократами: и те и другие были для трудящихся своих стран партиями «Великого Прошлого».

Консервативно-бюрократическую природу «нового реализма» становится все труднее скрывать за модернистской риторикой. Перед нами не новая фаза в развитии левого движения, а лишь заключительный этап вырождения централистско-бюрократических организаций. Они утратили всякое представление о том, ради чего были когда-то созданы. Политика «нового реализма» постепенно подрывала привычную связь между политическим аппаратом и массами, высвобождая социальную энергию для появления новых массовых движений.

Безопасные революционеры

Своеобразным зеркальным отражением торжества «нового реализма» является расцвет всевозможных леворадикальных сект. Эти группы, по сути, совершенно безопасны для системы, ибо неспособны не только подорвать ее функционирование, но и возглавить сколько-нибудь серьезное массовое движение.

«Квазиреволюционеры существуют ровно столько времени, — писал Александр Тарасов в книге „Революция не всерьез“, — сколько существуют революции. Они морочат всем — и своим, и чужим — голову, путаются под ногами у революции, отравляют общественную атмосферу мелким честолюбием, своим сектантством, мещанской трусостью или же мелкобуржуазным авантюризмом, склочничеством, догматизмом, демагогией, умственной ограниченностью — кто чем может, тот тем и отравляет. Словом, виснут на ногах у революционного субъекта в периоды революционного подъема, паразитируют на революции в дни успехов и побед, сеют панику и неуверенность в годы реакции».

Наиболее активны среди ультралевых всегда были анархистские и троцкистские группы, однако после крушения официального коммунистического движения начали плодиться и такие же точно сталинистские секты, которые неожиданным образом воспроизвели изрядную часть политической культуры троцкизма. Хотя подобные организации ведут острую борьбу между собой, их идеология и аргументация обычно поразительно схожи.

Основным принципом сектантства является объявление себя единственными «настоящими» революционерами. Показательно, что наибольшее развитие политические секты получают именно в эпоху реакции. На фоне идеологической катастрофы, переживавшейся левым движением после 1989 года, неизбежно возникал соблазн подобной политики. Революционные секты оказывались своего рода «хранителями огня», защитниками традиции, героями заведомо безнадежного сопротивления. И в этом смысле играли не только негативную, но, до известной степени, и позитивную роль. Однако, в начале 2000-х годов когда обстановка в мире стала меняться, обнаружилась и оборотная сторона медали.

Любая сектантская группа постоянно говорит о своей революционности. Но это революционеры без революции. О том, кто в самом деле является революционером, а кто нет, окончательно судить может только история. Мы называем Ленина, Троцкого или Мао великими революционерами не потому, что нам нравятся их взгляды, а потому, что они на практике участвовали в великих революциях. Практическим деятелем революции был и молодой Сталин, что мы должны признать независимо от того, как мы относимся к той роли, которую он играл, начиная с 1920-х годов. И если бы, например, Троцкий не сумел выбраться из Америки и принять участие в событиях 1917 года в Петрограде, то независимо от его теоретического наследия он вряд ли занял бы место в пантеоне великих революционных деятелей.

Самопровозглашенные революционеры, возглавляющие леворадикальные секты, напротив, никак не связывают оценку своей деятельности с политической практикой. Идеология, с их точки зрения, является оправданием самой себя.

Поскольку главное обоснование существования сектантской группы состоит в том, что она является единственным настоящим и последовательным носителем революционной идеи (нас мало именно потому, что мы самые-самые лучшие), то наличие других марксистских и революционных групп является для сектанта прямо-таки личным оскорблением, посягательство на смысл его жизни. Потому основные силы тратятся именно на борьбу против других левых, и в первую очередь — против революционных левых. Чем радикальнее та или иная группа, тем больше ненависти она вызывает у соперников (соответственно, прочие революционные секты являются не просто идейными противниками, но порождением тьмы, воплощением зла, дьявольским соблазном, отвращающим людей от света истинной веры). Невозможно даже на секунду допустить, что на свете есть кто-то, занимающий более левые, более жесткие позиции. В результате изрядная часть времени уходит на то, чтобы не только обосновать свою непревзойденную левизну и неповторимую революционность, но и на то, чтобы продемонстрировать несостоятельность аналогичных претензий всех остальных. Если конкурирующая группа тоже называет себя марксисткой, коммунистической или троцкистской, то недостаточно объяснить имеющиеся политические различия, надо доказать своим сторонникам и слушателям, что все революционные претензии иных групп суть прямая ложь, подмена, демагогия, а то и прямая провокация. Лучше всего, если удается обвинить соперничающие группы в сотрудничестве со спецслужбами, продажности и работе на империализм.

Итак, все революционеры из соперничающей организации на самом деле не революционеры вовсе, а «злостные оппортунисты», «враги рабочих», «агенты буржуазии». Чем больше схожи выдвигаемые различными группами лозунги, тем больше сил требуется для полемики. И тем более она становится лживой, агрессивной и демагогической. «Поддержание огня» в сектантской группировке требует от ее лидеров развития в себе всех самых худших человеческих качеств, какие только могут сложиться у людей, занимающихся политикой. Руководители ультралевых трупп понемногу становятся похожи на буржуазных и социал-демократических деятелей, только без опыта работы в крупной бюрократической организации. Неудивительно, что когда тот или иной представитель леворадикальной оппозиции, «образумившись», переходит в ряды истеблишмента, он делает там стремительную карьеру.

Оставшиеся «верными» предают его анафеме, не задумываясь ни о причинах предательства, ни о психологических механизмах, сделавших это предательство столь легким и успешным.

Закономерной формой политической борьбы в сектантской среде становится раскол. Малочисленные группы умудряются делиться на удивительно большое количество кусочков, причем повторяют это бессчетное число раз, ставя под вопрос законы математики.

«У сектанта, — писал Грамши, — вызывают воодушевление незначительные факты внутрипартийной жизни, которые имеют для, него тайный смысл и наполняют его мистическим энтузиазмом». Дело в том, что сектантские группы полностью погружены в самих себя, их собственные внутренние проблемы и споры являются абсолютно самодостаточными. Неудивительно, что подобные организации постоянно раскалываются. Ведь любое, даже частное разногласие приобретает масштаб вселенского противостояния, любой спор становится принципиальным, любые тактические различия — стратегическими расхождениями. Невозможность вообще выработать какую-то стратегию делает немыслимыми товарищеские дискуссии о тактике. Любое обсуждение тактики воспринимается как доказательство безнадежного оппортунизма (ведь предполагаются какие-то действия, направленные на сотрудничество с теми или иными идеологически «незрелыми» или вообще «классово чуждыми» силам — к этим же категориям относится и основная масса трудящихся).

Поскольку большая часть сектантских групп принадлежит к троцкистской традиции, ритуальное цитирование Троцкого является для них такой же жесткой необходимостью, как для ортодоксальных коммунистов — ссылки на Ленина. Однако парадоксальным образом характерной чертой всех сектантских объединений является как раз неспособность усвоить идеи Троцкого относительно переходной программы, через которую сиюминутные реформистские требования масс связываются с революционной перспективой. Как подчеркивал Троцкий, путь к свержению капитализма, к перерастанию буржуазно-демократических преобразований в социалистические, предполагает необходимость не просто бороться за власть, но и «вводить все более радикальные социальные реформы». Это отнюдь не означает, будто основатель IV Интернационала был реформистом или верил в возможность постепенного перерастания капитализма в социализм. Но он понимал, что программа — и власти, и оппозиции — должна быть конкретной и понятной массам.

Дело в том, что любое конкретное требование, взятое отдельно, изолированно от общей стратегии, является реформистским. Революционность программы не в радикализме лозунгов, а в ее комплексном содержании, в ее системности (и стратегической направленности). Лозунги, с которыми большевики взяли власть в 1917 году, были отнюдь не марксистскими. «Мир — народам!» — это пацифизм. «Земля — крестьянам!» — это очевидная уступка мелкобуржуазной идеологии. А лозунг «Фабрики — рабочим!» отдает анархо-синдикализмом. Тем не менее, именно благодаря этим насквозь «неправильным» лозунгам стала возможна величайшая в XX веке революция.

В «Переходной программе» Троцкий указал главную особенность сознания сектантов: «Мост, в виде переходных требований, этим бесплодным политикам вообще не нужен, ибо они не собираются переходить на другой берег. Они топчутся на месте, удовлетворяясь повторением одних и тех же тощих абстракций. Политические события являются для них поводом для комментариев, а не для действий. Так как сектанты, как вообще всякого рода путаники и чудотворцы, на каждом шагу получают щелчки от действительности, то они живут в состоянии вечного раздражения, непрерывно жалуются на „режим“ и „методы“, и погрязают в мелких интригах. В своих собственных кружках они заводят обыкновенно режим деспотизма. Политическая прострация сектантства лишь дополняет, как тень, прострацию оппортунизма, не открывая никаких революционных перспектив. В практической политике сектанты на каждом шагу объединяются с оппортунистами, особенно центристами, для борьбы против марксизма».

Эффективность левого движения зависит от возможности опереться на реальные настроения масс и подсказывать радикализирующимся трудящимся естественные ответы на уже назревшие в массовом сознании вопросы. Это отнюдь не значит идти за толпой. Но невозможно и оставаться в стороне с «идеально предельными» формулировками, которые никто не собирается слушать.

Естественно, та часть левого движения, которая ведет непосредственную борьбу за массовое сознание, оказывается обвиненной в реформизме, ревизионизме и всех возможных грехах. Война против всех других левых является главной формой политической деятельности сектантов. Но особую ненависть вызывают у них организации, которые, обращаясь к реформистски настроенным массам, стараются повернуть эти массы дальше влево, к антикапиталистической перспективе. С точки зрения сектантского сознания, именно такие политические проекты особенно опасны: с одной стороны, они ставят под вопрос «чистоту» революционной программы, заменяя ее «переходными» лозунгами, а с другой — тем, что они, в отличие от сект, способны добиться успеха, в том числе на поприще конкретной борьбы против системы.

Разумеется, сектантская левая не отказывается от работы с массами. Понимая, что массового движения на собственной основе им не создать, подобные группы предпочитают тактику «энтризма» — вступления в уже существующие движения и организации, главным образом социал-демократические. В чем, разумеется, ничего дурного нет. Однако, поразительным образом, в рамках энтристского подхода сектанты, как показал уже Троцкий, нередко предпочитают сотрудничество с умеренным официальным руководством общей работе с другими левыми. Официальное «оппортунистическое» руководство не является соперником в борьбе за роль носителей чистой революционной идеологии. Другие марксисты, напротив являются. Потому блок с правыми против других левых является, по крайней мере, тактически приемлемым решением. К тому же оно часто бывает вознаграждено: бюрократическое руководство использует лояльных «энтристов» против разного рода «неорганизованных» критиков в своих рядах. Увы, благодарность бюрократии редко бывает велика. Рано или поздно правое руководство социал-демократических партий и профсоюзов избавляется от попутчиков.

Проводя политику энтризма, секты мечутся между демонстративной лояльностью по отношению к правым лидерам «массовых организаций» и жесткими конфликтами с этими же самыми лидерами. Конфликты они всегда проигрывают, поскольку повод и время для атаки выбирает всегда само руководство, а ее жертвы неизменно оказываются изолированы. Неудивительно поэтому, что попытки энтризма регулярно проваливались, даже если на первых этапах удавалось достичь реального успеха (так было с группой «Militant» в рамках британской Лейбористской партии, с радикальными группировками в рядах бразильской Партии трудящихся). Поражение «Militant» было тем более впечатляющим, что на определенном этапе группа достигла серьезного влияния в партии, контролируя лейбористскую организацию Ливерпуля и даже соответствующее место в парламенте.

Сектантские группы предпочитают экономическую борьбу, поскольку политическая борьба в строгом смысле слова для них сводится к непрекращающейся идейной войне против остальных левых. Провозглашая культ «рабочего класса», они находятся в оппозиции и к массовому рабочему движению, которое, естественно, насквозь заражено «оппортунизмом» и «реформизмом». Зато в качестве доказательства своей пролетарской природы такая группа тщательно культивирует отношения с несколькими «настоящими» рабочими, которых ей удалось завербовать. При этом неважно, что ее правильные рабочие не имеют влияния на массы. Несмотря на «пролетаристскую» риторику, сектантская левая испытывает к массам глубочайшее презрение.

Неудивительно, что там, где действительно происходит революция, подобные радикалы оказываются неспособны сыграть сколько-нибудь существенную роль в происходящем. В Венесуэле, где у власти оказалось революционное правительство Уго Чавеса, ультралевые группы предпочли критиковать ошибки нового режима, оставаясь в стороне (а то и объединяясь с буржуазной оппозицией). Никакой серьезной роли не сыграли они и в массовых народных выступлениях в Боливии и Эквадоре.

Объединение левых

Для того чтобы левые могли играть активную общественную роль, необходимо изменение политической конфигурации, объединение разрозненных групп. Поиски новой политической линии ведутся, как правило, разрозненно, несколькими течениями и группами, а порой и просто отдельными людьми. Но на определенном этапе слияние воедино этих течений становится необходимым условием перехода от кружков и групп в политическую организацию.

Однако объединение не может быть механическим действием. Больше того, далеко не все группы и активисты способны включиться в общую работу (особенно если они уже прошли «школу» сектантской политики).

Неоднородность левого движения отражает неоднородность трудящихся масс, а потому и процесс идейного созревания антикапиталистической альтернативы неизбежно оказывается достаточно сложным и противоречивым. Необходимость объединения, координации сил не снимает вопроса о политических различиях, не отменяет потребности в тактической дискуссии. Подобное объединение или его попытки всегда сопровождают начало общественного подъема (начиная от объединения русских марксистов в рамках социал-демократической партии в 1903 году и кончая формированием коалиции сторонников Чавеса в Венесуэле конца XX века). Однако именно в объединительных процессах секты видят для себя главную угрозу.

Объединение сектам невыгодно — надо отказаться от собственных с таким трудом выстроенных структур (даже если их и не придется распускать, надо будет менять методы работы), открыть собственную организацию для внешних влияний. Есть риск утратить контроль над своими сторонниками и лидерство — пусть и в крошечной команде, зато бесспорное.

Начало массовых антикапиталистических выступлений в Европе начала 2000-х годов вызвало своеобразный кризис сектантской левой. Лишь немногие группы решились открыто повернуться спиной к возникающему движению. Некоторые троцкистские организации, сделав над собой усилие, начали меняться, преодолевая сектантские традиции. Организации, входящие в Объединенный секретариат IV Интернационала, и сторонники британской Социалистической рабочей партии сумели наладить между собой сотрудничество. Объединение нескольких революционных групп в Шотландии привело к созданию там Социалистической партии, получившей широкую поддержку среди рабочих. Пользуясь шотландским законодательством, более демократичным, чем английское, партия смогла прорваться в местную законодательную ассамблею, получив поддержку рабочих кварталов традиционно «красного» Глазго. Избиратели, разочарованные в политике «новых лейбористов», охотно отдавали свои голоса социалистической партии, ставшей реальной силой в шотландском парламенте. Однако в 2006 году партия все же раскололась.

Поводом для раскола послужили на сей раз не идейные расхождения. Все началось с сексуального скандала, разгоревшегося вокруг лидера шотландских социалистов Томми Шеридана, которого журналисты из бульварной «News of the World» обвинили в посещении сомнительного клуба. Шеридан подал в суд на газету и выиграл дело, однако в ходе судебных слушаний ряд членов руководства партии заявили, что Шеридан принуждал их к лжесвидетельству, ссылаясь на то, что присяга, данная в буржуазном суде, не является сдерживающим моральным фактором для настоящих революционеров. В свою очередь, сторонники Шеридана обвинили своих товарищей в «штрейкбрехерстве». Лондонский еженедельник «Weekly Worker», подробно смакующий все слухи и сплетни левого лагеря, удовлетворенно констатировал: «после победы в суде гражданская война в партии пойдет по-настоящему».

Разумеется, судьба шотландской социалистической партии, ставшей жертвой сексуального скандала, является исключением. Однако глубинной причиной кризиса, было все же не различие взглядов партийных активистов на пролетарскую мораль, не отношение их к личности. Томми Шеридана, и даже не разногласия в руководстве. Объединение левых, основанное на общности идеологических деклараций, не привело к выработке единой стратегии и единой политической культуры. Общую организацию необходимо выращивать на протяжении целого периода времени. Быстрый взлет шотландской соцпартии происходил на фоне нерешенных внутренних проблем, сохраняющихся глубоких внутренних противоречий и отложенных дискуссий (в частности, партия провозглашала лозунг «Независимой Шотландии», вызывавший недоумение у многих ее сторонников). То, что раскол произошел в форме сексуального скандала, свидетельствует лишь о своеобразии традиций британской политики, но отнюдь не о том, что во всех остальных отношениях партия была в полном порядке.

В большинстве случаев группы, зараженные вирусом сектантства, оказывались неспособны даже на формальное, механическое объединение. Сектанты охотно вступают в массовые организации, но либо разваливают их изнутри, либо, парадоксальным образом, способствуют их деполитизации. Раз «настоящий» политический радикализм возможен только на основе правильной идеологии, а правильная идеология есть только у данной конкретной группы, то пусть лучше не будет никакой политической радикализации, чем она произойдет под другими лозунгами и под чуждым руководством. Сектанты готовы добросовестно годами работать в низшем звене профсоюзов, но как только профсоюзный актив начинает говорить о самостоятельной политической организации, они с ужасом выступают против появившихся у рабочих «реформистских иллюзий». Они готовы ходить на антивоенные демонстрации, но возмущенно протестуют, когда антивоенное движение пытается сформировать предвыборную коалицию. То, что с точки зрения нормального здравого смысла являлось бы, шагом вперед на пути становления классового сознания, рассматривается ими как опасная тенденция, аннулирующая все плоды многолетней идеологической работы с отдельными особо продвинутыми представителями рабочего класса, и сектантский подход к политике означает, в конечном счете, невозможность политической организации. Ибо те, кто не хочет проходить промежуточные фазы, обречены стоять на месте и тормозить движение других.

Социальная база: «средний класс» или рабочее движение?

Потеряв веру в историческую миссию рабочего класса, левые политики вовсе не утратили уверенности в собственной необходимости. Однако если традиционная идея борьбы за освобождение трудящихся теряет смысл, становится неясным, для кого организуются партии, кого представляют парламентские фракции. Один из идеологов испанской Объединенной левой, отмечая, что рабочие в большинстве своем предпочитают социал-демократов и даже правых, рекомендует своим товарищам ориентироваться на «часть молодежи и средних слоев». Опросы показывают, что в Западной Европе левые неуклонно теряют поддержку рабочих, переориентируясь на «средний класс».

Это лишь отчасти связано с сокращением доли рабочего класса в обществе, поскольку снижение поддержки левых среди рабочих значительно опережает сокращение числа рабочих.

Парадоксальным образом, чем менее левые организации удовлетворяют рабочий класс, Тем больше их идеологи склонны сомневаться в его исторической миссии. Как бы ни была велика лояльность традиционных сторонников левых партий, она имеет пределы. Видя несостоятельность левых политиков, рабочие отказывают им в поддержке. Это нередко сопровождается деморализацией и деполитизацией самих рабочих. Неудивительно, что на таком фоне имеет успех агитация правых в рабочей среде. А это, в свою очередь, дает основание идеологам еще более настойчиво разъяснять, что рабочий класс утратил свою прогрессивную роль в истории. Надо искать какую-то иную социальную основу для левого движения.

Известный экономист Александр Бузгалин уверен, что в России общество «не просто разделяется на собственников капитала и наемных работников». Не менее, а может быть, и более важно «противоречие конформистов и тех, кто способен к совместному социальному творчеству». Традиционные рабочие и профсоюзные организации с их скучной дисциплиной и идеологией солидарности выглядят безнадежно принадлежащими к старому миру, а независимые интеллектуалы, напротив, провозвестниками коммунизма.

И в самом деле, дисциплина капиталистической фабрики вовсе не является хорошей школой самоуправления и демократии. Но и нонконформизм отнюдь не равнозначен революционности. В обществах, где новации становятся требованием рынка, нонконформизм может быть не более чем проявлением своеобразного метаконформизма. Кооперативы и различные экспериментальные творческие и производственные ассоциации порождают собственные нормы и условности, порой не менее жесткие, чем старая индустриальная культура. А подавляющее большинство трудящихся, обреченное на борьбу за выживание, Просто не может позволить себе роскоши «свободного творчества». Такая возможность может появиться у людей лишь непосредственно в процессе социальных преобразований, к которым они, по мнению идеологов, совершенно не готовы.

Политика левых партий в 90-е годы XX века поставила под вопрос еще один тезис, ранее воспринимавшийся как нечто само собой разумеющееся. Эти партии и их лидеры не просто перестают на практике выступать в качестве представителей трудящихся, но и перестают рассматривать себя в качестве таковых.

Самоопределение социал-демократии как «народной», а не только «рабочей» политической силы относится в большинстве стран к 1960—1970-м годам. Но подобное самоопределение вовсе не означало однозначного стремления порвать связи с традиционной социальной базой в лице рабочего класса. Речь шла, прежде всего, о расширений социальной базы левых. Напротив, в 1990-е годы социал-демократия осознанно отдаляется от рабочего класса. «В социалистических партиях, — отмечает Сассун, — все более преобладают активисты, вышедшие из „среднего класса“, что парадоксальным образом позволяет этим партиям более адекватно отражать социальную базу постиндустриального общества». В Лейбористской партии Великобритании лишь один из четырех членов является рабочим. Профсоюзы «белых воротничков», зачастую не являющиеся коллективными членами партии, дают больше индивидуальных членов, чем состоящие в партии профсоюзы «синих воротничков». К тому же «средний член Лейбористской партии значительно богаче среднего избирателя». Иными словами, партия опирается на относительно благополучную часть общества. Среди представителей «среднего класса», в свою очередь, было заметно все более явное деление между тяготеющими к левым представителями общественного сектора и более правыми функционерами частных предприятий. В этом смысле левые в Англии, как и в ряде других стран, оказывались представителями скорее институтов Welfare State, нежели определенного класса.

Однако поворот к «среднему классу» вовсе не означал, будто рабочий класс более не нуждался в политическом представительстве. Даже относительное благополучие «рабочей аристократии» европейских стран отнюдь не свидетельствует об исчезновении пролетариата, который, якобы растворяется в «среднем классе».

Понятие «средний класс» характеризует уровень потребления, но отнюдь не место людей в системе производственных отношений. А конфликт труда и капитала не исчезает в ситуации, когда труд достойно оплачивается. Более того, поскольку этот конфликт порожден объективным противоречием интересов, он воспроизводится снова и снова, независимо от уровня оплаты труда, а борьба рабочих за свой жизненный уровень и социальные права является перманентной. Ее невозможно прекратить или приостановить. А достигнутый уровень не поддерживается автоматически. Положение рабочих зависит от их готовности и способности защищать свои интересы.

Отказ левых политиков и идеологов от опоры на рабочий класс не был просто изменением теоретической концепции. Он представлял собой практическое предательство, последствия которого непосредственно сказались на жизни миллионов людей. Другое дело, что вызвано это предательство было не злым умыслом отдельных беспринципных индивидов или групп, а противоречиями и кризисом самого движения.

В большинстве стран рабочие продолжали на протяжении 1990-х годов по инерции голосовать за «свои» партии, но лишь потому, что у них не было альтернативы. К концу десятилетия наметился тревожный симптом: голоса стали все чаще доставаться правым популистам.

Возникла трагическая ситуация: традиционный индустриальный пролетариат все более теряет связь с левой политикой, а новые массовые слои трудящихся, занятые как в науке, так и в сфере услуг, не имеют с ней органической связи. Радикальные настроения, зарождающиеся в этой среде, за редкими исключениями, не имеют никакого отношения к парламентскому или академическому социализму. И тем более никак они не соотносятся с замкнутой самой на себя деятельностью квазиреволюционных сект.

Однако радикализация масс становится реальным фактом. И это не может не сказаться на политике.

Необходимость идеологии

«Вопрос не только в том, — писал мексиканский политолог Лопес Кастельянос, — чтобы решить, какова должна быть стратегия, что предполагает внесение изменений в программы и разработку новых принципов парламентской работы и мобилизационной тактики, а в том, как вернуть доверие масс партиям, убедить широкие слои, обеспокоенные снижением уровня благосостояния (что вполне понятно), в том, что активное участие в политической жизни является: действительным механизмом социальных преобразований».

Реальная практика левых партий в парламентской системе к концу XX века в большинстве случаев явно противоречила этой цели. Испанский публицист Энрике дель Ольмо говорит про появление «аполитичной, ручной, деидеологизированной левой», которая в принципе «не способна к действию».

Это применимо не только к социал-демократии, но и к значительной части радикальной левой, в том числе и внепарламентской, даже «революционной». Именно к ней относится ироническое замечание испанского писателя Хосе Хименеса Лосано о том, что, очевидно, существует два сорта «красных» — «прежние, у которых были идеалы, но которым нечего было есть», и другие, «которых звали „красными“ по какой-нибудь другой причине, но которые не могли быть таковыми». Принадлежность к сильной левой партии открывает определенные перспективы личного успеха, даже если эта партия находится в оппозиции. Левые организации становятся механизмом, обеспечивающим вертикальную мобильность для образованных и активных выходцев из социальных низов и части «среднего класса». Ясно, что попытки некоторых левых течений требовать от своих сторонников аскетичного служения идее не шли на пользу движению. Однако в период кризиса политического движения деятельность оппозиции, лишенной моральных стимулов, рискует выродиться в еще одну, более изощренную, разновидность конформизма.

Разлагающее влияние парламентских или академических институтов на оказавшихся в их стенах радикалов было описано еще в XIX веке. И все же в прежние времена левым удавалось выработать мощное противоядие. Этим противоядием была связь парламентариев и интеллектуалов с массовым движением и глубокая идеологизация рабочих партий. Каковы бы ни были издержки жесткой идеологий традиционного социализма, в ней были заложены определенные моральные нормы и требования, нарушить которые было просто невозможно, не порвав, связи со своей организацией. А это автоматически означало и потерю высокого-положения в парламентской системе.

Идеология выступала одновременно критерием, ограничителей и моральным стимулом для «практического политика». Это было нечто, объединяющее парламентария с массами, а главное, система принципов равно понятная и «низам» и «верхам» движения. Иными словами, «низы» могли судить о действиях «верхов» по тому, насколько эти действия соответствовали общепринятым в партии идеям.

Деидеологизация рабочего движения сопровождалась закономерной эрозией нравственных требований по отношению к лидерам и интеллектуалам. Перенос центра тяжести с рабочих организаций на «средний класс» сопровождался постепенным исчезновением традиционной системы норм и ценностей. Не удивительно, что левое движение созрело для нового морализма так же, как к началу XVI века христианская церковь созрела для Реформации. Возвращение к исходным принципам является революционным лозунгом.

Презрение интеллектуальных левых кругов к рабочим сравнимо лишь с презрением рабочих к этим кругам. И как бы ни был многочислен новый «средний класс» в западных странах, он оказался бессилен выработать собственную мораль. Отказ от исключительной ориентации на промышленного рабочего, естественный в условиях, когда мир труда претерпевает глубокие изменения, не привел к появлению новой, более широкой идеологии. Вместо того чтобы попытаться объединить вокруг себя разные группы эксплуатируемых, левые стали выразителями наивного себялюбия «широкого» «среднего класса». Единственное «объединение», которое может быть достигнуто на этой основе, — между интеллектуалами и чиновниками.

Подводя итоги многолетнему правлению социалистов в Испании, Хайме Пастор отметил, что партийная элита использовала свое пребывание у власти для того, чтобы добиться максимальной автономии «по отношению к своей собственной социальной базе». Но и потеря власти вовсе не означала морального очищения. Напротив, складывается «биполярное отношение», в котором «социал-либеральная левая», интересующаяся только министерскими постами, противостоит догматикам, думающим только о великом прошлом. Эти слова относятся не только к Испании. То же самое можно сказать про противостояние Тони Блэра и сторонников лейбористских традиций в Англии, про бесконечную дискуссию между националистами из Коммунистической партии РФ и сталинистами из Российской коммунистической рабочей партии. Повторение старых лозунгов, ставших очевидно бессодержательными, не позволяет выйти из порочного круга уступок и поражений. Догматическая левая, не имея возможности выработать собственную альтернативу, все равно каждый раз обречена в решающий момент поддерживать «реалистов» в борьбе за власть, ибо сама никаких шансов не имеет. Тем самым социалистические «старообрядцы» фактически становятся соучастниками «новых реалистов», постоянно демонстрируя бессилие революционной мысли и политической практики. Действия сменяются декларациями, идеи — символами, программы — перечислением принципов. Позиция простого отрицания в моральном плане так же сомнительна, как и позиция примирения с действительностью: результат в обоих случаях один — все остается по-старому.

Центральный вопрос всякой реформы состоит в том, за чей счет она проводится. В зависимости от ответа на него можно ответить и на другой вопрос — в чьих интересах. Разумеется, все реформы официально проводятся в интересах «народа». Но методы проведения реформ не только сами по себе заслуживают рассмотрения, но и выявляют их подлинные, а не декларативные цели. Курс, проводимый в большинстве стран Европы поочередно левыми и правыми в 1990-е годы, свидетельствует не только о наличии консенсуса, но и о том, что этот консенсус обеспечен за счет исторического разрыва левых партий с собственной социальной базой.

Речь идет не о временном отступлении левых, а об историческом переломе, сопоставимом с тем, что произошел в начале Первой мировой войны, когда единое рабочее движение раздробилось на два потока. Проблема не в том, что левые в 1989–1991 гг. потерпели серьезное поражение, а в том, каковы его последствия. Поражения — неизбежная часть политики. Далеко не всякую борьбу можно выиграть, далеко не всем можно рисковать. Однако в любой дискуссии необходима ясность. Сознанием левых, начиная с середины 1980-х, владеет постоянный страх перед поражением. Нередко он является бессознательным, но от этого дело становится только хуже. Пессимизм стал естественным продолжением триумфалистских иллюзий прежних десятилетий. Обсуждение альтернатив оказывается блокировано.

Кризис 1990-х годов мог показаться предвестником окончательного ухода с политической сцены левых сил в том смысле, какой вкладывался в это слово на протяжении XX века. Но массовое недовольство последствиями неолиберализма, проявляющееся в самых разных странах, опровергло как оптимистические обещания буржуазных идеологов, так и пессимистические прогнозы разочаровавшихся в марксизме левых. Новые массовые антикорпоративные и антикапиталистические движения стали долгосрочным фактом политической жизни. Они оказываются источником обновления для традиционной левой, но и сами нуждаются в политическом оформлении, в том, чтобы осмыслить собственный опыт и сформулировать на этой основе эффективную стратегию борьбы.

Спустя полтора десятилетия после того, как Фукуяма провозгласил конец истории, а левые интеллектуалы начали массово складывать оружие, стало ясно, что борьба разворачивается с новой силой, сопротивление становится беспрецедентно массовым.