У нас в стране, как известно, сокращается население. Политики, журналисты и просто озабоченные граждане размышляют, как бы повысить рождаемость с тем, чтобы побыстрее восполнить убыль за счет нового поколения.

Убыль, однако, происходит не столько за счет низкой рождаемости, сколько за счет катастрофически высокой смертности. Проанализировав цифры, социолог Анна Очкина обнаружила, что, несмотря на экономический подъем последних восьми лет, никаких кардинальных позитивных сдвигов в этом вопросе не наблюдается. Как умирали, так и умирают, побивая все стандарты Европы и соперничая по этому показателю с Африкой.

Хотя не исключаю, что, например, сотрудники Пенсионного фонда находят в этом даже некоторое удовлетворение - поскольку у нас изрядная часть мужчин не имеет шансов дожить до пенсии, то за их счет можно обеспечить впечатляющую бюджетную экономию.

Однако так или иначе пополнять собой эту статистику ужасно не хотелось - по крайней мере в ближайшее время. Поэтому, когда врач в поликлинике, прочитав распечатку с данными моего анализа крови, начала кричать и вызывать «скорую помощь», я подчинился почти без сопротивления. Машина прибыла быстро, меня погрузили и доставили в одну из городских клинических больниц.

Палата на шесть человек представляла собой более или менее правильный срез социальной структуры российского общества. Как сказали бы социологи, хорошо составленную выборку. Был здесь один сотрудник международной компании, причем высокопоставленный. Был невнятный старичок запредельного возраста, почти не встававший с постели и непрерывно смотревший фильмы на принесенном родственниками DVD-плеере. Фильмы были по большей части старые, из советского времени, просмотренные мной в детстве и юности, вроде бесконечной восточногерманской эпопеи про отважных индейцев, боровшихся против злобных и жадных американских ковбоев. Изображения на экране я не видел, но кричал плеер на всю палату - можно было закрыть глаза и восстановить в памяти видеоряд.

Был здесь вполне приличный юноша, отравившийся паленой водкой: он лежал пластом на кровати и звонил начальству, оправдываясь, что не придет на работу. Напротив положили киргизского гастарбайтера, почти не говорившего по-русски. Он страдал от послеоперационных болей и ностальгии по родной Ошской области. «Москва, - объяснял он мне, когда по мере выздоровления к нему начала возвращаться способность изъясняться по-русски, - скучный город! Не то, что Ош!»

Паспорт у моего киргизского соседа был российский, хотя и без прописки. Ведь по нашим законам только российские граждане имеют право торговать на рынках и заниматься некоторыми другими столь же престижными и высокооплачиваемыми видами деятельности. Увы, коренные россияне не сильно стремятся занимать соответствующие рабочие места. Зато у людей, выполняющих эту работу, каким-то мистическим образом стало появляться российское гражданство. Триумф бюрократической эффективности: и забота о национальных приоритетах проявлена, и работа делается, и численность граждан увеличивается!

Наконец, лежал у нас молодой человек с ножевым ранением, весь покрытый татуировками. Из своих 34 лет он 11 провел на зоне (две «ходки» - 7 лет и 4 года). Из всех нас у него были самые наработанные навыки социальной взаимопомощи и солидарности - если надо было позвать сестру, помочь лежачему больному или что-то подвинуть, он всегда вызывался первым. Видимо, у нас в стране лучше всего солидарности и ответственности перед окружающими учат на зоне.

Старичок с DVD-плеером переключился с индейцев на древних греков. После бесконечной «Трои» началась очередная версия странствий Одиссея.

«Одиссей - это библейский герой?» - осведомился сосед, побывавший на зоне, обращаясь почему-то ко мне.

«Нет, античный».

«Ага! Понял! Я его с Моисеем спутал».

И правда. Оба куда-то стремились. Оба много лет не могли добраться до своей цели.

В российских больницах лечат хорошо, а кормят плохо. Из разговоров с татуированным соседом я понял, что на зоне кормили все-таки лучше. К моему восхищению медперсонал питался той же пищей, что и пациенты, разделяя с ними гастрономические тяготы.

Медсестры сбивались с ног, разбираясь с регулярно поступающими больными, причем умудрялись шутить и сохранять хорошее настроение. По моим подсчетам медсестер было ровно вдвое меньше, чем требовалось. Врачи тоже были неизменно вежливы и внимательны. Примерно половина из них говорили с очень сильным акцентом, то ли кавказским, то ли среднеазиатским. Врачи с русским акцентом сейчас лечат пациентов в клиниках Штутгарта и Вены.

В Южной Африке после падения апартеида самые профессиональные чернокожие врачи переселились в белые больницы - там лучше платят и условия работы лучше. Но лечить жителей африканских пригородов было бы некому, если бы какие-то мудрые люди не догадались пригласить докторов из Восточной Украины. Теперь тамошний низовой медперсонал, переняв язык старшего персонала, говорит на очень хорошем суржике.

В больнице, куда я попал, пациентов лечили преимущественно капельницами и клизмами. Фармацевтические препараты больные - кто мог - получали от родственников, зато плазмы, аминокапроновой кислоты и прочих средств для внутривенного вливания оказалось вдоволь. Все ходили с катетерами, вставленными в вены («а то придется все время колоть, и будете выглядеть, как наркоманы»). Один такой катетер даже забыли у меня в левой руке до самой выписки. Правда, после моего напоминания тут же вынули, и руку перебинтовали.

По мере того, как в меня вливали все больше разных жизнеукрепляющих жидкостей, повышалось и настроение. Растрескавшиеся стены, окрашенные когда-то в веселенький персиковый цвет, уже не наводили на мысль о низком бюджетном финансировании, а вонь и табачный дым, несущиеся в палату из туалета, перестали вызывать недоумение. Вся палата, понемногу оживая, разделяла мой оптимистический взгляд на вещи. Но нам предстояло еще одно испытание.

Сначала освободилось место старичка, которого сочли то ли выздоровевшим, то ли безнадежным. Часов шесть или семь кровать стояла пустой, гладко застеленной и чистой. В три часа ночи туда выгрузили глубоко пьяного мужика, который явно собирался отдать концы.

На первые вопросы, заданные вежливым ветераном зоны, новоприбывший отвечал бессвязно, а когда спрашивали, что делал прежде чем попасть в больницу, сообщил коротко: «Бухал».

Пил он, как выяснилось, десять дней подряд, без перерыва. На седьмой день началась кровавая рвота. Но он героически продолжал пить. Только после того, как кончилась то ли выпивка, то ли деньги, он вызвал «скорую» и сдался врачам.

Со своей стороны, врачи дежурной смены проявили энергию и изобретательность. Всю ночь они ставили ему капельницы, кололи всевозможными инъекциями, брали кровь и пытались ввести в желудок зонд - через нос. Анестезию заменяло алкогольное опьянение. Время от времени появлялся очередной специалист, который, оценив критичность ситуации, предлагал какое-нибудь новое, непременно радикальное решение. Зонд не шел, его проталкивали, без лишних эмоций обсуждая положение дел: «Может, он там у него перекручивается? Давайте ещё раз попробуем!»

К утру пациента спасли. Появившийся в палате доктор деловито выяснял, была ли уже у больного белая горячка, а получив отрицательный ответ, недоуменно покачал головой.

У нас, несмотря ни на что, очень здоровый народ.

После этой ночи я стал стремительно поправляться, подстегиваемый желанием поскорее вернуться в привычную жизнь, где была горячая ванна, съедобная пища и Интернет.

А добравшись до дома, первым делом перечитал статью Очкиной про мужскую смертность и подумал, что выводы чрезмерно пессимистичны: ведь смертность могла быть еще выше! Впрочем, все еще впереди. Несколько лет рыночных реформ, и общественные больницы, и без того страдающие от недофинансирования, превратятся в сущий ад.

А коммерческая медицина… Не случайно же один из моих соседей был высокооплачиваемым сотрудником иностранной компании. Он, разумеется, мог лечь и в дорогую частную клинику. Но там можно столкнуться с противоположной проблемой: кормят хорошо, а лечат плохо.