6 декабря исполняется 100 лет со дня рождения Леонида Ильича Брежнева. Дата, в общем, не особенно важная с точки зрения мировой истории, но все же повод задуматься о своем недавнем прошлом и извлечь из него поучительные уроки.

Помню, в молодости нас Брежнев страшно раздражал, хотя вызывал скорее ироническое недоумение, нежели неприязнь. Все-таки не принадлежал он к числу тиранов, отметившихся в истории какими-либо особенными жестокостями или преступлениями.

Даже вторжение в Чехословакию в 1968 году было практически бескровным, да и совершено было после долгих колебаний. А Польша и вовсе избежала этой участи: советские войска в 1980 году стояли наготове, партийные руководители напоминали польским товарищам, что может случиться, если будет «потерян контроль», но поляки и сами об этом неплохо помнили - разобрались без помощи Москвы.

Спустя три десятилетия эпоха Брежнева воспринимается уже даже с некоторой ностальгией даже в среде бывших диссидентов. В конце концов все мы были значительно моложе.

А общество было гораздо наивнее и оптимистичнее, несмотря на привычку постоянно жаловаться друг другу на кухне, возмущаясь очередями в магазинах, тупостью партийных начальников и невозможностью свободно приобщаться к новейшим достижениям европейской культуры.

Для массы бывших советских граждан время Брежнева - эпоха стабильности и относительного благополучия, скучная, но почти сытая. В любом случае время, на которое оглядываются без раздражения и обиды. Для политтехнологов времена Леонида Ильича и вовсе стали источником вдохновения. Если при Брежневе все было предсказуемо, понятно и спокойно, значит, и новую стабильность надо лепить с нее.

Задним числом Брежнев воспринимается как персонаж из анекдотов, дедушка с огромными бровями, ни слова не произносящий без бумажки. Надо сказать, персонаж не особенно страшный, не вызывающий резкого отторжения, но и особой симпатии - тоже. А за временем его правления закрепилось четкое название «эпоха застоя». Что вообще-то есть не что иное, как негативно переиначенное самоназвание брежневских времен - «эра стабильности».

Между тем ни сам Брежнев, ни его эпоха вовсе не были такими с самого начала. Не говоря уже о том, что Леонид Ильич, процарствовавший 18 лет, вовсе не был таким уж стариком, когда его избрали на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, но и время, когда это произошло, отнюдь не было застойным.

«Золотые шестидесятые» продолжались еще некоторое время после того, как Брежнев сменил Н. С. Хурущева в качестве лидера СССР, и у нового главы Советского государства на первых порах вовсе не было намерения возвращать страну в прошлое или все «подмораживать».

В конце концов, именно после смещения Хрущева началась экономическая реформа, вошедшая в историю под именем «косыгинской» (напомним, что сперва Брежнев правил не единолично, а в составе «триумвирата» - вместе с Косыгиным и Подгорным). В эти годы знаменитый «Новый мир» Александра Твардовского продолжал выходить и по-прежнему вызывал восхищение интеллигенции смелыми критическими статьями. Больше того, именно первые годы брежневской администрации оказались временем стихийно развивавшегося в стране свободомыслия в гораздо больших масштабах, чем даже при Хрущеве.

Другое дело, что никакой заслуги Леонида Ильича здесь не было. Все происходило в соответствии с известной советской интеллигентской формулой: «не благодаря, а вопреки». Инерция хрущевской оттепели продолжалась еще несколько лет, а власти не имели четко сформулированного намерения с нею покончить. Все развивалось само собой, по внутренней логике.

Правда, уже в 1966 году развернулось дело Синявского и Даниеля. Двух писателей, публиковавших «антисоветские» произведения за рубежом, заклеймили и осудили. Это явно выходило за рамки обыденности. В конце концов, Бориса Пастернака за «Доктора Живаго» никто сажать не стал, хотя и клеймили всем Союзом писателей.

И все же не было в брежневской эпохе изначальной нацеленности на реакцию, на зажим критики и подавление инакомыслия. Скорее не было в ней вообще никакой нацеленности. Никакого проекта. Была сплошная инерция.

Экономическая реформа второй половины шестидесятых была главным и самым смелым предприятием нового руководства. Это была действительно назревшая попытка вернуть советской системе явно утрачивавшийся ею динамизм, сделать управление более гибким, а развитие более осмысленным. Однако очень скоро выяснилось, что любое преобразование экономики упирается в политику. Попытки реформ в Чехословакии быстро привели к политическому кризису, поставив под вопрос монополию коммунистической партии на власть.

Реформы в Чехословакии были подавлены, а в СССР тихо свернуты. Свободомыслящие интеллектуалы превратились в инакомыслящих, рукописи, лежавшие в редакционном портфеле «Нового мира», сделались самиздатом, а критики официальной политики - диссидентами.

Однако если политический рубеж и был перейден в 1968 году, для большинства населения страны от этого мало что изменилось. А Брежнев и его коллеги мучительно размышляли о том, что делать дальше со страной, которая, с одной стороны, находилась на пике своего могущества, а с другой стороны - явно буксовала. Именно в этот момент они получили сомнительный подарок судьбы в виде стремительно растущих мировых цен на нефть.

Все сразу же встало на свои места. Зачем нам реформировать экономику, если можно просто продавать топливо? Народ хочет хороших потребительских товаров, которые наша промышленность упорно не может научиться производить? Мы их купим? Наши ученые придумывают великолепные технологии, которые наша экономика не умеет внедрять? Не имеет значения! Пусть продолжают сидеть в своих научных институтах (авось что-то выйдет), а для массового производства мы поставим импортные поточные линии. Даже военные были довольны: сняв с себя значительную часть заботы о развитии страны, партийная верхушка сосредоточила внимание на развитии военно-промышленного комплекса - единственного сектора экономики, управлять которым она умела компетентно и эффективно. В итоге именно 1970 годы оказались не только временем разрядки напряженности в отношениях с Западом, но, парадоксальным образом, и временем стремительного роста советского военного потенциала и внешней экспансии - в орбиту влияния Москвы попала значительная часть Африки, была выиграна вьетнамская война, а благодарные победители предпочли покровительство стабильного СССР ненадежной дружбе маоистского Китая.

Любопытно, однако, что именно в эти годы окончательно сформировалась в обществе ориентация на Запад как на образец - в области технологии, потребления, образа жизни. Официальные рассуждения о наших преимуществах никого не убеждали и не интересовали в условиях, когда повседневная жизнь все более строилась по принципу подражания. Причем способность имитировать западное потребление покупалась не собственными экономическими успехами, а за счет стабильного поступления в казну нефтедолларов. Не то чтобы никаких научных или экономических успехов в те годы не было, они были. Но поскольку благосостояние (ставшее главным идеалом эпохи стабильности) не ими обеспечивалось, а потому и эти реальные успехи в глазах общества высокой ценности не имели.

На фоне незыблемости официальной идеологии возникала другая идеология - реальная. Это была идеология потребления, странным образом ассоциировавшаяся у интеллектуалов с «демократией», которая представлялась не властью граждан, обществом набитых доверху товарами магазинов.

Торжествующая идеология потребления выявляла недостатки реального потребительского общества в СССР, где полные холодильники соседствовали с пустыми прилавками, а устойчивые низкие цены на все товары сочетались с постоянной нехваткой тех же товаров. Чем больше общество ориентировалось на потребление, тем больше оно возмущалось этим дефицитом. Люди стали жить лучше, но по-прежнему испытывали острую неудовлетворенность. В эпохи, когда народ объединен каким-то общим благородным делом, всевозможные тяготы переносятся сравнительно легко. Но в другие времена, когда собственное благосостояние становится целью, даже куда меньшие неудобства вызывают раздражение.

Стабильность, основанная на дорогой нефти, казалась незыблемой, почти вечной. Причем не только самим партийным начальникам, но даже диссидентам. А Леонид Ильич, со всеми его болезнями, казался бессмертным. Популярный анекдот тех лет повествовал об эксперименте по замораживанию человека, успешно проведенном советской наукой. Пациент по прошествии 100 лет был успешно разморожен, но, к сожалению, тут же скончался от инфаркта, услышав по телевизору репортаж про 125-й съезд КПСС, на котором с отчетным докладом выступил Леонид Ильич Брежнев.

Увы, реальная жизнь устроена по иным законам, нежели сказка. Ничто не вечно. И уж тем более не могут быть вечными цены мирового рынка. Нефть сначала стабилизировалась в цене, а потом начала дешеветь.

Стабилизация топливного рынка оказалась началом дестабилизации СССР. Первым последствием изменившейся конъюнктуры оказался мощный долговой кризис, ударивший по сателлитам Советского Союза в Восточной Европе - польские волнения были экономическими ничуть не меньше, нежели политическими.

Брежнев умер вместе со своей эпохой. Это вообще удивительная особенность многих исторических деятелей - жить физически ровно столько времени, сколько отведено им политически. Вскоре затем цены на нефть рухнули. Началась перестройка.

Если нужно коротко сформулировать мораль этой истории, то она предельно проста и даже банальна. Не надо доверять нефти.

Но если взглянуть на опыт брежневской эпохи более пристально, то легко заметить, что именно это время со своими замороженными конфликтами и тщательно поддерживаемой стабильностью подготовило все необходимые условия для потрясений конца 1980-х и начала 1990-х годов. Общество накопило энергию и желание перемен. Другое дело, что ни интеллектуально, ни морально оно само оказалось для этих перемен не готово. Демократическая утопия, которую тайно лелеяло советское общество, обернулась практическим хаосом и новой формой произвола все той же бюрократии, возглавившей процесс приватизации.

Это, впрочем, тоже немаловажный урок истории.