Николай Вилонов

Тексты о том, что такое социализм, зачем он нужен, каким образом возможно к нему перейти, пишутся, как правило, по одной причине: автора не устраивают, полностью или частично, тысячи других работ на ту же тему, написанных раньше. Не устраивают или как неверные или как неполные, или как несвоевременные. Данный текст — не исключение.

Плоха ли, хороша ли эта, очередная попытка, мне судить сложно. Но своевременна ли она? Думаю, что своевременна. Мировое социали-стическое/коммунистическое движение уже не первый десяток лет терпит тяжёлые поражения (иногда перемежающиеся скромными победами): в России партии, созданные на волне антикапиталистического, ан-тинеолиберального движения 1990-х годов почти развалились или как КПРФ, медленно и неуклонно сходят на нет, теряя и остатки оппозиционности (революционной эта партия не была никогда), и активистов; а радикальные левые, в отличие как от националистов, так и от либералов, преуспели только в самовос-производстве, в поддержании существования мельчайших групп, крайне далёких от того, чтобы играть самостоятельную политическую роль. В такой ситуации особенно необходимо обратиться к основаниям. Вопрос, которым вынуждены задаться сегодня российские социалисты, неприятный, горький, неизбежный, ключевой вопрос, состоит в том, нужен ли вообще сейчас социализм как политическая перспектива, социализм как историческая возможность? Или социалистическая идеология — это лишь остаточное свечение прошлого, маргинальная культурная традиция? И начинать этот анализ надо не с защиты идеалов, не с «ценностей», самоопределения по отношению к советскому прошлому, и тому подобных важных вещей, а с анализа объективной ситуации, тенденций развития мирового и российского капитализма в XXI веке.

Мировой капитализм сегодня

Мировая ситуация характеризуется, прежде всего, затяжным депрессивным периодом истории глобального капитализма. Последние почти сорок лет (начиная с 1973 года) продолжается неуклонное замедление темпов роста мирового ВВП, сопровождаемое также замедлением инвестирования и накоплений.

Вот, например, данные Мирового банка о темпах роста мирового ВВП, (исчисленного в долларах США 2000-го года) с 1960-го года по 2008 год.

С данными Мирового банка вполне согласуются данные МВФ.

Например, вопросу о сравнительной характеристике деловых циклов в разные исторические периоды была посвящена третья глава Мирового экономического обзора МВФ за 2003 год. Там, в частности, отмечалось, что период с 1973 по 2000 гг. значительно отличался от предыдущего периода 1950–1972 гг. Так, если ежегодный рост ВВП в период 1950–1972 гг. составлял, в среднем, 5,3 % в год, то в период 1973–2000 гг. он составлял, в среднем, лишь 2,6 % в год. В то же время, периодические кризисы в 1973–2000 гг. стали, по сравнению с 1950–1972 гг., более продолжительными, а периоды подъёма, напротив, более кратковременными.

Диаграмма № 1. Темпы роста ВВП в мире, 1960–2008 гг. [1]1. См. http://databank.worldbank.org/ddp/home.do?Step=12&id=4&CNO=2

Этой общемировой тенденции вполне соответствует преобладающий тренд в развитых капиталистических странах, в странах ОЭСР, как свидетельствуют данные Мирового банка за тот же период, с 1960 по 2008.

Диаграмма № 2 Темпы роста ВВП стран ОЭСР 1960–2008 гг.

График № 1. Инвестиции, накопление, и платёжный баланс в процентах от ВВП, в развитых капиталистических странах (1970–2005 гг.), по данным МВФ [3]3. См. IMF, World economic outlook, 2007, p.21 Список экономически развитых стран, о которых идёт речь, см. там же, р.205. В основном он совпадает со списком членов ОЭСР, отличаясь тем, что в нём нет Чехии, Словакии, Венгрии, Мексики, и Турции (но есть Сингапур, Тайвань, Гонконг)

Замедление темпов роста оказывается в странах ОЭСР довольно естественным образом сопряжено с сокращением темпов накопления и инвестиций.

Практически единственным динамически развивающимся регионом с быстрыми темпами роста, высоким уровнем инвестиций и пр., оставалась в течение последних десятилетий Юго-Восточная Азия, в первую очередь — Китай.

В условиях неблагоприятной конъюнктуры капиталисты сокращают издержки производства, прежде всего за счёт трудящихся.

Отсюда проистекает замораживание реальных заработных плат, рост безработицы, распространение неформальной занятости (о чём речь пойдёт ниже), наступление на систему социальных гарантий.

График № 2 Доля заработной платы в добавленной стоимости, в странах Большой семёрки с 1970 по 2005 гг., в процентах [5]5. Michel Husson, “Le partage de la valeur ajoutée en Europe" La Revue de I’lres n°64, 2010 http://hussonet.free.fr/psalirsw.pdf

Это позволяет несколько увеличить норму прибыли, но, одновременно, ещё больше ограничивает спрос. Отметим, впрочем, что само по себе восстановление нормы прибыли в 1980-е годы — это спорный тезис. Эволюция нормы прибыли (произошло ли в 1980-е годы восстановление или нет, и если произошло, то компенсирует ли оно падение 1960-1970-х годов), является предметом оживлённой дискуссии среди марксистских экономистов. Различные оценки динамики нормы прибыли объясняются тем, что, во-первых, разные авторы считают прибыль разных предприятий (одни включают финансовый сектор, другие нет, и т. п.), во-вторых, что по-разному оценивают стоимость капитала этих предприятий (а норма прибыли — это отношение полученной капиталистом прибыли к стоимости его капитала). Одни считают по исторической стоимости (сколько средства производства стоили капиталисту на момент приобретения) другие — по текущей стоимости (сколько они стоят сейчас). Но даже те, кто считает, что норма прибыли в 1980-2000-е годы восстановилась, не отрицают: подобное увеличение нормы прибыли за счёт трудящихся ограничило спрос и не создало стимулов для долгосрочного инвестирования.

Сокращение инвестиций в производство происходит одновременно с ростом выплачиваемых корпорациями дивидендов и с перетеканием средств в финансовую сферу. Начиная с 1980-х годов, финансовый сектор экономики всё в большей степени отрывался от производства и торговли, становясь ареной самовозрастания фиктивного капитала.

Раздутые активы корпораций (переоценённые ценные бумаги, ипотечные обязательства и т. п.) создают возможность и для корпораций, и для частных лиц увеличивать свою задолженность. Поддерживаемый задолженностью потребительский спрос оказывается важнейшим способом стимулировать замедляющийся экономический рост, не давать ему остановиться. Когда же очередной биржевой, кредитный и т. п. пузырь лопается, наступает кризис.

«На протяжении последней дюжины лет мы были свидетелями необычной ситуации: продолжение капиталистического накопления буквально определялось приобретшими историческую значимость спекулятивными циклами» [9]9. Robert Brenner, “What is Good for Goldman Sachs is Good for America. The origins of the present crisis" 2009, p. 2–3, http://escholarship.org/uc/item/0sg0782h
.

С чем связаны подобные черты развития мирового капитализма? Основная причина здесь — это вялотекущий кризис перепроизводства.

Кризис перепроизводства, со своей стороны, имеет несколько аспектов.

Во-первых, он был вызван обострением международной конкуренции. Предпосылкой этого обострения стал быстрый рост, на протяжении нескольких десятилетий, производства в США, в странах Западной Европы (особенно в ФРГ) и в Японии. Причём наиболее тяжело обострение конкуренции сказалось на промышленности.

«В решающие годы (1965–1973)… расходы на рабочую силу росли в непромышленном секторе экономики США…в среднем на 4.7 % в год, на 50 % быстрее, чем в промышленности…потому что производительность труда в непромышленном секторе росла значительно медленнее, чем в промышленности… Несмотря на это, в непромышленном секторе норма прибыли в те годы сократилась на 13 %…а в промышленности на 40 %…Причины такого расхождения ясны. Производители в непромышленном секторе, защищённые от международного перепроизводства, поразившего в то время промышленность, могли поднимать цены в среднем на 4,4 % в год, чтобы сохранить свою норму прибыли. Промышленники, напротив, находились в условиях перепроизводства, порождённого обострением… конкуренции на международном уровне; поэтому они могли поднимать свои цены не более чем на 2.1 % в год, в среднем» [10]10. Brenner, Robert, Competition and Class, http://www.monthlyreview.org/1299bren.htm
.

В последующем на мировой рынок, и без того насыщенный, вышли новые индустриальные страны Юго-Восточной Азии, наконец, «мастерской мира» стал Китай. Сочетание относительно высокого технологического уровня и низкого уровня стоимости рабочей силы сделало победу азиатской, прежде всего китайской, индустрии над промышленным производством других частей света почти неизбежной.

В то же время рубеж 1960-х и 1970-х годов стал временем, когда в развитых капиталистических странах произошло относительное насыщение рынка промышленно производимыми предметами потребления.

Как известно, одним из результатов второй мировой войны стало в Западной Европе, а отчасти и в США, «государство благоденствия», социальное государство т. е. режим, основывавшийся на весьма значительных уступках правящего класса рабочему движению, на создании системы социальных гарантий для широких слоёв трудящегося населения, на резком повышении уровня жизни трудящихся, на интеграции рабочих партий и профсоюзов в политическую структуру и в систему регулирования трудовых отношений.

Экономической основой этой системы был быстрый рост производства, характерный для развитых капиталистических стран в 1950-1960-е годы, и, в особенности, быстрый рост производительности труда в промышленности. Рост производительности приводил к удешевлению предметов потребления, которые становились доступны самым широким слоям населения. Именно 1950-1960-е годы становятся временем широчайшего распространения автомобилей, телевизоров, холодильников, другой бытовой техники. По мере увеличения доступности, увеличивался спрос, что, в свою очередь, служило мощнейшим фактором поддержания экономического роста.

К началу 1970-х годов пределы такого расширения спроса были, в основном, исчерпаны. Наступило относительное насыщение.

Вот, например, данные по структуре спроса в одной из крупных западноевропейских экономик, во Франции (таблица 3).

Таким образом, спрос на услуги рос значительно быстрее, чем спрос на промышленные товары.

Собственно, разнообразные теории «постиндустриального общества», получившие широкое распространение именно начиная с 1970-х годов, имеют своей реальной основой не что иное, как указанное выше изменение спроса, и большую уязвимость промышленности перед лицом неблагоприятной мировой конъюнктуры.

Сфера услуг, несмотря на увеличение её удельного веса, по-прежнему отличается меньшими темпами роста производительности труда, чем промышленность. Воздействие «новой экономики» 1990-х годов оказалось в этом отношении весьма ограниченным, затронув лишь несколько отраслей. Начиная с 1980-х годов замедление роста производительности труда наблюдается как в промышленности, так и в сфере услуг.

Промышленность была и остаётся локомотивом капиталистической экономики. Её замедление приводит к общему замедлению.

Впрочем, в так называемых «слабых звеньях» капиталистического мирового хозяйства дело не ограничивается замедлением роста. Одним из непосредственных проявлений упадка является тенденция к деиндустриализации.

К деиндустриализации в России (российские тенденции довольно типичны для большинства стран бывшего «реального социализма», ныне ставших частью капиталистической периферии и полупери-ферии) мы ещё вернёмся в следующих статьях. Сейчас же остановимся на проблеме деиндустриализации в так называемых «развивающихся странах», точнее говоря, в странах старой капиталистической периферии и полупериферии.

«Развивающиеся страны»: «преждевременная деиндустриализация» и неформальная занятость

Обратить внимание именно на «преждевременную» деиндустриализацию в странах периферии особенно важно.

О деиндустриализации в развитых капиталистических странах говорят много и часто. Эта деиндустриализация превосходно укладывается в разнообразные «постиндустриальные» концепции. Дескать, сфера услуг, информационные технологии, производство знаний — вот сегодняшний локомотив прогресса. Развитые капиталистические страны уже достигли того уровня, когда от индустриального общества они переходят к «постиндустриальному». Поэтому, мол, доля промышленности в ВВП развитых стран сокращается. Поэтому же сокращается и доля занятых в промышленности.

Проблема этих теорий в том, что они плохо согласуются с деиндустриализацией в развивающихся странах, в странах, в которых ещё очень далеко до завершения индустриализации. Исходя из концепций постиндустриального общества, можно и нужно сказать, что деиндустриализация в странах, которые ещё толком не вышли из аграрного «этапа» своей истории, является явно «преждевременным», а потому ненормальным развитием событий; но вот объяснить, почему события так «ненормально» развиваются, постиндустриальные теории не помогут.

С другой стороны, деиндустриализация в «развивающихся странах» плохо согласуется и с широко распространёнными, особенно в среде левых, упрощёнными представлениями, что, якобы, «на самом деле ничего не меняется». Якобы, «просто» происходит перемещение промышленности из стран индустриального Севера, из стран «золотого миллиарда», в страны «третьего мира». Промышленность при этом, якобы, лишь растёт, и вместе с ней растёт численность индустриального рабочего класса.

На деле же наблюдается значительно более сложная картина. О росте промышленности и росте промышленного пролетариата можно безоговорочно говорить только применительно к Восточной и Юго-Восточной Азии. Выше я уже приводил ссылку на данные МВФ о макроэкономических показателях Китая, являющегося ныне основным мотором этого региона. Не удивительно, что динамичные страны Азии переживают действительную индустриализацию и рост промышленного пролетариата. Но это далеко не так в других частях «третьего мира».

Вопрос о развитии промышленности в странах Азии, Африки и Латинской Америки за последние десятилетия подробно рассматривается, например, в работе эксперта ЮНКТАД (Конференция Объединённых наций по торговле и развитию) С.М. Шафаэддина

Приводимые им данные свидетельствуют, что из 46 «развивающихся стран», динамику промышленного развития которых он анализирует, лишь в 20 (расположенных, в основном, в Азии) доля добавленной стоимости, производимой промышленностью, в ВВП выросла в период с 1979 по 2000 год. В остальных же странах доля промышленности в ВВП сократилась. Стоит отметить, что среди этих последних — не только Гватемала и Гаити, но и такие, довольно развитые страны Латинской Америки, как Мексика, Чили, Бразилия, Аргентина. В тот же период, в тех же странах наблюдалось развитие добывающих отраслей промышленности, пищевых производств и т. п., в ущерб производствам, технологически более сложным; таким, например, как химическая промышленность, производство оборудования и т. п. Отдельные исключения, вроде вновь появившихся в ряде стран Латинской Америки предприятий по сборке автомобилей или электроники, или вроде созданной в середине XX века, но сохранившейся до наших дней, несмотря на либерализацию, аэрокосмической отрасли в Бразилии, не перевешивают общую тенденцию примитивизации производства и деиндустриализации. Причины этого Шафаэддин также указывает достаточно недвусмысленно: промышленность развивающихся стран, создававшаяся в предыдущий период, в период им-портзамещающей индустриализации середины XX века, слишком слаба, чтобы выдержать неолиберальные реформы и полную либерализацию торговли, и гибнет под ударами международной конкуренции.

Преобладание тенденций деиндустриализации подтверждается и рядом других данных.

Эта таблица показывает, в частности, что если ещё в 1970-е годы в большинстве стран Латинской Америки наблюдалось превышение темпов промышленного роста над общим темпом роста ВВП (нормальное явление в промышленно развивающихся странах, в странах, проводящих индустриализацию), то к 1990-м и 2000-м годам ситуация изменилась на обратную. Почти везде рост промышленности отстаёт от роста ВВП (тоже, как мы помним, замедлившегося).

Те же самые тенденции деиндустриализации подтверждает и динамика структуры занятости. Структура занятости изменяется в сторону сферы услуг не только в промышленно развитых странах, которые, якобы, уже превзошли индустриальную стадию развития, но практически повсеместно. «В период с 1980 по 1997 год, занятость в сфере услуг выросла с 19,4 % до 26 % в Африке, с 46 % до 55,1 % в Латинской Америке, с 34,6 % до 43 % в Азии и с 42,9 % до 55,6 % в Европе».

Таким образом, мы видим, что даже в Азии в сфере услуг создаётся значительно больше рабочих мест, чем в промышленности. То же самое наблюдается и в Африке, и в Латинской Америке. Именно в сфере услуг, а не в промышленности, находит работу большинство людей, приходящих в город из деревни в «развивающихся странах». В Латинской же Америке, в дополнение к этому, видна ещё и отчётливая тенденция сокращения числа занятых в промышленности.

Разумеется, сфера услуг объединяет очень разнородные занятия. Структура этой сферы, например, в Европе, существенно отличается от её структуры в Латинской Америке.

Данные, приводимые в этой таблице (табл. 6), конечно, недостаточны, в том числе и потому, что всё ещё отличаются слишком высоким уровнем агрегирования, объединяя в одной рубрике (например, в нижней строке) довольно разнородные виды услуг. Тем не менее, весьма показательным является то, что в странах ОЭСР финансовый сектор являлся в 1990-е годы крупнейшим работодателем в сфере услуг. В Латинской же Америке почти такое же количество людей (33 %) было занято в торговле и в общественном питании, в том числе, естественно, в мелких и мельчайших предприятиях с низким уровнем производительности труда и часто с неформальной занятостью.

Так называемая «неформальная экономика» играет важную роль в сфере услуг, особенно в «развивающихся странах». Без анализа неформальной экономики и неформальной занятости невозможно понять ни основные черты сферы услуг, ни основные черты экономики в целом в этих странах.

В наиболее широком смысле под неформальной экономикой понимается деятельность в сфере, не регулируемой законодательством данной страны, в том числе трудовым законодательством. Соответственно, «неформальная занятость» — это занятость в неформальной экономике в качестве наёмного работника или же самозанятого.

Неформальная экономика весьма разнородна. Здесь присутствуют работники мелких и мельчайших предприятий, люди, занятые надомным трудом, разнообразные самозанятые (уличные торговцы, челноки, ремесленники и т. д., и т. п.). Но сюда же всё чаще относятся и временно/частично занятые работники вполне формальных предприятий, стремящихся «оптимизировать» свои штаты, т. е. сократить издержки на рабочую силу и обеспечить «гибкость» в её использовании.

Оценки количества неформально занятых, как правило, не очень надёжны — ведь речь идёт именно о том, чтобы оценить не заявленную, не отражённую в обычном регистрационном, налоговом и т. п. учёте деятельность. Эти оценки разнятся в зависимости от того, как именно формулируется понятие неформальной занятости в той или иной стране, от того, какими методами идёт её выявление, от того, какие регионы охватываются выборочными исследованиями и т. д.

То обстоятельство, что эти исследования в разных странах проводились по-разному, означает, что сводные данные по регионам, тем более по миру, будут неизбежно приблизительными. Тем не менее, большинство экспертов признаёт, что в период 1980-х -2000-х годов неформальная занятость росла или, как минимум, не сокращалась в «развивающихся странах», в Латинской Америке, в Африке, в Азии. В этих странах большинство занятых по-прежнему — неформально занятые. В развитых капиталистических странах неформально занятые составляют меньшинство, тем не менее, тенденции к их росту появились и здесь. В 1990-е годы возникла и сразу начала быстро расти неформальная занятость в странах «переходной экономики», т. е. в бывших странах реального социализма, особенно в странах СНГ.

Вот некоторые цифры из доклада Международной Организации Труда от 2002 года: в Африке в 1990-е годы неформально занятыми были более 80 % людей, работающих не в сельском хозяйстве, при этом 90 % новых рабочих мест возникали также в неформальной экономике. В Латинской Америке число неформально занятых в городах выросло с 1990 по 1997 год с 52 % до 58 % (в конце 1990-х определение неформальной занятости было в большинстве стран Латинской Америки несколько изменено: если раньше в число неформально занятых попадали работники предприятий с числом занятых менее 10 человек, то после 1998 года к их числу относятся работники предприятий с числом занятых менее 5 человек, из-за чего данные по 1990-м трудно сопоставлять с данными по 2000-м годам).

Что касается Азии, то уровень неформальной занятости очень сильно варьировался, в тот же период, от страны к стране, составляя от 45 % до 85 % занятых не в сельском хозяйстве. В ряде наиболее промышленно развитых стран Азии, таких, как Япония, Корея, Китай, наблюдалась тенденция к сокращению неформальной занятости, хотя кризис 1997 года её существенно подорвал. Даже в Европейском союзе в конце 1990-х годов роль неформальной экономики была существенной. Объём производства в этом секторе был равен, в среднем, 5-16 % процентов ВВП. При этом, в ряде европейских стран, таких, как Италия или Греция, этот объём достигал 20–25 % (Италия) или даже 29–35 % (Греция).

Стоит отметить, что осмысление неформальной занятости различными экспертами весьма сильно различается. В середине XX века, вплоть до 1970-х годов (когда, собственно, и было введено в оборот само понятие «неформальная занятость») неформальная экономика рассматривалась как пережиток прошлого, который исчезнет по мере развития тех стран, где неформальная экономика ещё играет важную роль. В настоящее время стало очевидно, что неформальная экономика никуда не уходит.

Стало также ясно, что неформальная занятость существует и растёт не только в условиях неразвитости, но, отчасти, и в условиях промышленного роста. На нынешней стадии развития капитализма рост промышленности создаёт не только «формальные», но и (а порой — в первую очередь) новые «неформальные» рабочие места. Это связано с тем, что капиталисты стремятся сократить издержки на рабочую силу и оптимизировать её использование. Поэтому часть производственных операций передаётся субподрядчикам — мелким и мельчайшим предприятиям, которые или не зарегистрированы сами, т. е. являются неформальными предприятиями, или, во всяком случае, используют труд неформально нанятых работников. В итоге, этот сектор неформальной экономики растёт не вместо, а вместе с ростом промышленности.

В то же время возникла и школа экономистов, пытающаяся радикально пересмотреть традиционные взгляды на неформальную занятость. Это направление мысли связано, прежде всего, с именем перуанского либерального экономиста Эрнандо де Сото, доказывающего, что неформальная экономика — это вполне полноценная и динамичная часть экономики, главная проблема которой — недостатки правовых систем и правоприменительных практик в «развивающихся странах» и в странах «переходной экономики». Дескать, неуважение к частной собственности, бюрократизм, чрезмерные налоги — всё это загоняет экономически вполне полноценные предприятия в теневую зону. Отсюда и высокая доля неформальной экономики в этих странах. Из этой точки зрения логически следует, что для прогрессивного развития экономики развивающихся стран надо убрать излишние бюрократические барьеры и укрепить права собственности. Подобная концепция пользуется вполне понятной популярностью в правящих кругах всего мира.

Тем более примечательно, что в упоминавшемся выше совместном докладе экспертов Всемирной торговой организации (ВТО) и МОТ, несмотря на все усилия авторов «воздать должное» всем существующим точкам зрения, в том числе и концепции де Сото, подчёркивается, что проблемы неформальной экономики вовсе не сводятся к правовым препонам.

Так, в неформальной экономике заняты, по большей части, низкоквалифицированные, хуже оплачиваемые работники; предприятия неформальной экономики, уже в силу своего размера, оказываются, как правило, неспособными успешно развиваться, накапливать капитал, привлекать квалифицированных сотрудников, повышать производительность труда.

То, что неформальная экономика, в основном, является зоной низкой производительности труда и застойной бедности, подчёркивается и во многих других исследованиях, например, в докладе эксперта МОТ Роберта Палмера, посвящённого производительности труда в неформальной экономике.

2000-е годы не принесли сокращения зоны застойной бедности и низкой производительности, каковой является неформальная экономика. Так, в приводимом выше совместном докладе экспертов МОТ и ВТО, в частности, отмечается, что по сравнению с началом 1990-х годов уровень неформально занятых в городах несколько сократился в среднем по Африке (за счёт меньшинства стран, прежде всего — Эфиопии, в то время как в большинстве стран неформальная занятость осталась неизменной или даже выросла), почти не изменился в Азии, несколько вырос в Латинской Америке. Разумеется, не нужно забывать о неполноте всех этих подсчётов. Их смысл, скорее в том, что они показывают тенденцию, а не в абсолютной точности.

«Стихийность» и «сознательность» неолиберальной глобализации

С середины 1990-х годов неолиберальная экономическая политика международных финансовых институтов и подавляющего большинства национальных правительств стала подвергаться всё более жёсткой критике. Полемические упражнения вокруг неолиберальной глобализации часто происходят по одной и той же схеме: «всё происходящее — неизбежно, это объективный, экономически, даже технологически обусловленный процесс», — говорят сторонники неолиберализма. «Ничего «объективного» и неизбежного в вашей политике нет. Иной мир возможен», — возражают альтер-глобалисты.

Очевидно, что попытки выдать глобализацию за полностью объективный, чуть ли не технологически обусловленный процесс, представляют собой сильнейшее упрощение, причём осуществляемое в корыстных целях.

Никакие изменения в человеческом обществе не происходят помимо сознания, помимо решений, принимаемых теми или иными субъектами в своих собственных интересах. Плохо или хорошо, адекватно или неадекватно, но люди отдают себе отчёт в том, что и зачем они делают. Это в полной мере относится и к неолиберальному проекту. Стихийного, в смысле необдуманности и непреднамеренности, в нём очень мало.

Экономика многих стран периферии пала жертвой не столько стихийных процессов, сколько вполне сознательно проводившихся структурных реформ, предполагавших открытие внутреннего рынка периферийных стран для международной конкуренции, приватизацию государственных предприятий, дерегуляцию экономики, сокращение социальных расходов, экспортную ориентацию производства и т. п. Эта политика вполне последовательно навязывалась странам периферии ведущими капиталистическими державами и представлявшими их интересы международными финансовыми институтами с начала 1980-х годов. Существуют продуманные, разработанные, типовые рекомендации, как этот стандартный набор мер, проводимый в жизнь, несмотря на сопротивление населения.

Понятно и то, что эти меры проводились и проводятся в интересах вполне определённых групп — транснациональных корпораций, финансовых спекулянтов, значительной части местных капиталистов «реформируемых» стран.

Замораживание реальных заработных плат, сокращение «лишних» сотрудников, вывод капитала из промышленного производства в развитой капиталистической стране в финансовую сферу, или же в промышленность, но где-либо на периферии, чаще всего — в Юго-Восточной Азии, сокращение налогов на бизнес и социальных расходов государства — все эти меры также проводятся в жизнь потому, что они отвечают вполне конкретным, ближайшим, сиюминутным интересам вполне определённых групп капиталистов.

Однако сила неолиберального проекта в том, что он выражает как ближайшие, непосредственные интересы очень влиятельных групп капиталистов, так и интересы всего капиталистического класса в целом, соответствует объективной логике развития этого класса. И в этом смысле, с точки зрения общеклассовых интересов капиталистов, неолиберальная политика действительно выглядит не чьим-то произволом, а объективной необходимостью. Лукавство апологетов неолиберализма в том, что они выдают общие интересы капиталистического класса за общие интересы человечества.

Отдельная корпорация сокращает свои издержки на рабочую силу и обеспечивает свободу движения своих капиталов? Безусловно. Так действуют многие корпорации? Да. Они совместно лоббируют соответствующую политику национальных правительств и международных институтов, популяризируют соответствующие идеи? Да. И эти действия оказываются наиболее отвечающими главной классовой задаче капиталистов — подавить трудящееся большинство, запугать его безработицей и ухудшением жизненного уровня, принудить его работать больше за меньшую плату, восстановить свою классовую власть.

Деиндустриализация, как в развитых странах, так и в «развивающихся», разрушение экономик стран периферии тоже отвечает интересам не только отдельных ТНК, местных компрадоров и международных финансовых спекулянтов, но и всего капиталистического класса в целом.

Во-первых, таким образом происходит неизбежное в условиях кризиса перепроизводства, пусть и вялотекущего, разрушение «избыточных» производительных сил. Избыточны они, разумеется, лишь в смысле возможности извлечения из них прибыли, а не в смысле удовлетворения тех или иных потребностей населения (этот последний фактор как самостоятельный вообще в расчёт не берётся). Периферийные экономики страдают, как и всегда от кризисов капитализма страдают наиболее слабые.

«Объективность» этого процесса вовсе не исключает того, что слабыми становятся те, кто проиграл борьбу, кого в это незавидное положение вытолкнули, те, кто не смог защититься. Наоборот, борьба, ведущаяся всеми возможными средствами — это именно тот механизм, посредством которого при капитализме осуществляется конкуренция и «отбор» и между отдельными предприятиями, и между странами.

Во-вторых (и в долгосрочном плане это ещё более важно), деиндустриализация, раздувание сферы услуг, распространение неформальной занятости — это то, что подрывает позиции рабочего класса, ослабляет его сопротивление давлению со стороны капиталистов.

Хорошим введением в эту проблематику является подход Иммануила Валлерстайна и других представителей мирсистемной школы. Как известно, Валлерстайн считает, что в истории капитализма одним из важнейших факторов усиления рабочего класса, укрепления его экономических и политических позиций перед лицом капиталистов, было превращение полупролетарских, частично занятых, неустойчиво занятых, полукрестьянских слоёв — в полноценный, живущий на заработную плату пролетариат.

Эта концепция, в сущности, является прямым продолжением классического марксистского взгляда на пролетариат как на авангард трудящихся масс. Сама структура капиталистического производства и, прежде всего, капиталистической промышленности, организует пролетариат, объединяет его, превращает его в естественного руководителя для полупролетарских, крестьянских, мелкобуржуазных и т. п. масс. В этом же русле рассуждают и представители мирсистемной школы.

«Полностью пролетаризированные наёмные работники — это люди, работающие в городах на основе полной и формализованной занятости, доход которых полностью или почти полностью составляет заработная плата.

Неквалифицированные наёмные работники в городах, имеющие, как правило, временную или неустойчивую занятость, принадлежат к полупролетариату. Они часто оказываются безработными. Их заработной платы недостаточно, чтобы обеспечить выживание, поэтому они оказываются вовлечены в мелкую торговлю или ремесло, или работают в неформальном секторе, чтобы повысить свой уровень доходов. В периферийных и полупериферийных странах многие представители полупролетариата — это трудовые мигранты, которые часть своей жизни проводят в городе, а остальное время — в сельской местности. Значительная часть их доходов имеет своим источником семейное сельскохозяйственное производство… Мелкие сельскохозяйственные производители, живущие в сельской местности, как известно, называются крестьянами. В странах периферии и полу-периферии крестьяне и полупролетарии часто принадлежат к одним и тем же семьям. Многие полупролетарии часть своей жизни являются крестьянами и наоборот… Среди трудящихся полностью пролетаризированные наёмные работники (пролетариат) отличаются более высоким уровнем образования, лучше организованы, имеют более сильные позиции перед лицом работодателей и получают более высокие доходы. По сравнению со странами центра, для стран периферии и полупериферии обычно характерна меньшая численность специалистов, относящихся к среднему классу, меньшая численность полностью пролетаризированных наёмных работников, но значительно большая численность полупролетариата» [32]32. Minqi Li, op.cit., р. 100–101
.

Капиталисты, со своей стороны, всегда стремились, по мнению Иммануила Валлерстайна и его единомышленников, заменять слишком хорошо организованных и слишком много требующих рабочих неприхотливой полудеревенской, полупролетарской рабочей силой. Это приносило частичный успех, однако, в конечном счёте, результатом становилось вовлечение в ряды наёмных работников новых слоёв трудящихся, которые с течением времени тоже становились организованными и требовательными. Так происходило постоянное расширение пролетариата, прираставшего всё новыми полупролетарскими слоями. К концу XX века начала ощущаться ограниченность резервуара деревенской рабочей силы. Это значит, по Валлерстайну, что в скором времени капиталистам будет некем размывать организованные ряды пролетариата. Это будет серьёзнейшим вызовом для капиталистов и, возможно, началом конца капиталистической системы. В таких условиях общеклассовый интерес капиталистов очевиден — задержать рост пролетариата, втягивание полупролетарских элементов в пролетариат. А если возможно, то даже повернуть этот процесс вспять, осуществить частичную по-лупролетаризацию пролетариата, в том числе — и квалифицированного. Как мы видим, именно это и происходит, в форме деиндустриализации, роста сферы услуг, неформальной экономики и т. п.

Разрушение производительных сил, созданных самим же капитализмом на предыдущих этапах его развития, подрыв ранее сложившихся общественных отношений, форм социальной общности — вот в чём главный общеклассовый интерес капиталистов сегодня. Регресс становится преобладающей тенденцией капиталистического развития. При этом деградация капиталистического общества оказывается, парадоксальным образом, и деградацией того класса, который должен был бы стать его могильщиком (в XX веке, как известно, это даже почти получилось). Теперь же пролетариат становится более слабым, менее организованным, говоря короче — более полупролетарским.

Во всяком случае, таковы тенденции, преобладающие в мировом капитализме последних тридцати лет.

Перспективы преодоления кризиса

Способен ли капитализм выйти на новый виток прогрессивного развития? Абстрактно говоря, в этом нет ничего невероятного. Если вспомнить теорию длинных волн, восходящую к работам Кондратьева, то можно сказать, что перед нами не что иное, как длинная понижательная волна, на смену которой придёт, рано или поздно, волна повышательная. Но проблема в том, что, в отличие от короткого цикла, смена длинных волн капиталистической экономики не происходит автоматически. Точнее говоря, любая повышательная волна рано или поздно сменялась понижательной под действием своей внутренней логики развития. Но для того, чтобы повышательная волна пришла на смену понижательной, внутренней логики мало. Из истории известно, что эти переходы происходили через социально-политические потрясения, притом тем более масштабные и катастрофические, чем большего развития достигал сам капитализм. Можно сказать, что длинные волны роста заканчиваются кризисом перепроизводства, так же как и периоды роста в коротком цикле; только кризисы, завершающие длинную волну, на порядок мощнее, и до основания потрясают всё общественное здание.

Почву для «золотого века» 1940-1970-х годов расчистили Великая депрессия 1930-х и Вторая мировая война. Эти потрясения омолодили капитализм, но они могли его и убить.

Вполне понятно, что после этого правящие круги капиталистических стран стремятся избегать острых и глубоких, системных кризисов, смягчать их и оттягивать. Именно это они делают и сегодня.

Решительное преодоление хронического кризиса, избавление от создаваемого им общего депрессивного фона потребовало бы, вероятно, масштабного разрушения «избыточного» производства в развитых капиталистических странах, и перемещения центра мировой капиталистической системы в Восточную Азию. Однако размах борьбы, неизбежной при реализации этого сценария, поставил бы под вопрос само дальнейшее выживание как капитализма, так и всего человечества в целом. Готовности к такого рода решительной, в том числе вооружённой борьбе, мы сейчас не наблюдаем ни со стороны стран старого капиталистического центра, ни со стороны потенциального претендента на гегемонию. Пока они предпочитают находить модус вивенди в рамках существующего экономического порядка, хотя поддерживать этот порядок становится всё труднее.

Предсказать, как конкретно будут развиваться события в течение ближайших двадцати, тридцати, тем более пятидесяти лет, очень сложно. Тем не менее, возможно кое-что понять в будущем, остановившись на максимально долгосрочных тенденциях развития. Прежде всего, это тенденции в сфере взаимодействия человечества с окружающей средой. Соотношение капитализма с экологией будет оказывать сильное воздействие на развитие человеческого общества в XXI веке.

Энергетические пределы капитализма

Экологические проблемы с каждым десятилетием привлекают всё большее общественное внимание. В последнее время о них говорят, чаще всего, в связи с ожидаемыми, а отчасти уже происходящими изменениями климата. Изменение климата — это действительно важный вопрос. Однако проблемы отношения человечества с окружающей средой отнюдь к нему не сводятся. Не менее, а в определённом смысле и более важную проблему представляет возможное исчерпание природных ресурсов, в том числе — полезных ископаемых.

Наиболее известным аспектом проблемы исчерпания полезных ископаемых является проблема так называемого «пика нефти».

Концепция «пика нефти», впервые выдвинутая в середине XX века американским геологом М.К. Хаббертом применительно к добыче нефти в США, предполагала, что уровень добычи нефти в определённый момент достигает пределов возрастания, после чего начинает неотвратимо и неуклонно сокращаться. Важнейшим подтверждением идеи Хабберта стало то, что он спрогнозировал пик добычи нефти в США на рубеж 1960-1970-х годов, и этот прогноз сбылся. Механизм, определяющий подобную траекторию, сводится, в общем, к тому, что, во-первых, чем более истощено какое-либо месторождение, тем труднее продолжать там добычу нефти, и, во-вторых, что наиболее богатые и удобные к разработке месторождения исчерпываются, естественно, в первую очередь. После США концепция «пика нефти» подтвердилась на целом ряде других стран. Вопрос о пике нефти в мировом масштабе ещё остаётся открытым.

Эксперты спорят о том, наступил ли уже мировой пик нефти или нет. Однако открытие новых месторождений достигло своего пика ещё в 1960-е годы и с тех пор неуклонно сокращается. Пик добычи в таких условиях — лишь вопрос времени. Пессимисты полагают, что он уже достигнут примерно в 2005–2008 гг., оптимисты, в том числе официальное Международное энергетическое агентство, относят его к 2020-м годам. Вслед за ним последует пик газа и пик угля. О сроках, опять же, можно спорить. Но общую тенденцию повышения издержек (не только в стоимостном, но и в натуральном выражении, т. е. большая энергоёмкость, материалоёмкость и т. д., добывающей отрасли) при добыче топливных полезных ископаемых, также как и всё большего количества других невосполнимых ресурсов, оспорить трудно.

Методологически концепция «пика» применима к любым полезным ископаемым. Так, в некоторых исследованиях показывается, что на горизонте маячит пик добычи большинства металлов и других полезных ископаемых. Однако и один только (значительно более близкий) пик добычи топливных полезных ископаемых, прежде всего нефти, означает, что современная энергетическая система, основанная на их использовании более чем на 80 %, оказывается перед серьёзнейшим вызовом.

Хотелось бы подчеркнуть, что речь идёт не только и не столько об «апокалиптическом» сценарии их полного исчерпания. Само по себе повышение издержек при их производстве неизбежно будет тяжёлым ударом по мировой экономике. Ударом, который отнюдь не компенсируется совершенствованием технологий, энергосбережением и т. д.

Совершенствование технологий, конечно, вполне реально. Точно также бесспорно, что их развитие позволяет переходить к более эффективному и, тем самым, к более экономному использованию топлива. Однако если мы посмотрим на то, как в реальности сочеталось повышение эффективности использования, например, топлива, и объёмы его потребления, то увидим, что рост потребления значительно превосходил повышение эффективности использования.

«Следует отметить, что огромное увеличение потребления топлива произошло несмотря, а, вероятно, даже благодаря огромному повышению эффективности преобразования топлива в энергию. Иначе говоря, повышение эффективности не приводит к сокращению потребления топлива. Происходит ровно обратное: резко сокращаются цены, а спрос ещё более резко увеличивается».

Авторы только что процитированной работы подробно, с множеством данных, показывают на примере экономики США XX века, что рост объёмов производства на порядок, а в случае, например, с производством электричества, и на два порядка превосходил рост эффективности использования топлива. Разница естественным образом покрывалась за счёт соответствующего увеличения объёмов потребления топлива. Повышение эффективности использования топлива приводит к уменьшению затрат топлива на единицу продукции и, следовательно, к сокращению издержек. Но именно это сокращение издержек приводит к новым инвестициям в этой отрасли, к бурному росту производства и, таким образом, к росту потребления топливных ресурсов в абсолютных значениях.

Иначе говоря, даже если рост ВВП в промышленно развитом капиталистическом обществе происходит быстрее, чем рост потребления энергоресурсов, он всё равно требует роста потребления энергоресурсов в абсолютных значениях.

Сторонники той точки зрения, что с течением времени потребление энергии становится всё менее важным для роста капиталистической экономики, часто ссылаются на данные последних десятилетий, которые показывают, что разрыв между темпами роста потребления энергии и темпами роста ВВП увеличивается.

И действительно, это так. Однако, во-первых, нужно помнить, что как раз 1970-е годы, когда явно обозначилось это расхождение, стали началом того депрессивного периода, в котором весь мир, в том числе и страны капиталистического центра, во главе с США, находятся сейчас. Во-вторых, что более существенно, некоторые исследования показывают, что более экономное расходование источников энергии связано с тем, что повысилась доля потребления нефти за счёт доли потребления угля, т. е. произошёл частичный переход от менее качественного к более качественному источнику энергии.

График № 3. Рост ВВП и рост потребления энергии в США [39]39. David I. Stern, Cutler J.Cleveland. Energy and Economic Growth // Rensselaer Working papers in economy, № 0410, March 2004, p.40

Таким образом, если бы не изменение структуры потребления топлива, если бы не увеличение доли нефти, то тенденция роста потребления топлива в 1980-е -1990-е годы была бы значительно ближе к тренду 1940-х -1960-х годов.

Промышленный экономический рост XX века был, таким образом, связан с наличием обильной, доступной, т. е. дешёвой даже при условии колоссального роста спроса нефти. Завершение «золотого века» было, в том числе, и завершением века дешёвой нефти. Конечно, колебания стоимости нефти начиная с 1970-х годов были вызваны и политическими причинами, и краткосрочными колебаниями деловой активности, и даже просто биржевыми спекуляциями. Но важно то, что эти колебания тесно взаимосвязаны с колебаниями экономического роста. И важно то, что наступление пика нефти означает, что помимо краткосрочной конъюнктуры существует долгосрочная, фундаментальная тенденция неуклонного повышения издержек и в то же время сокращения объёмов в нефтяной отрасли; тенденция, которая не может не приводить к росту цен и, следовательно, не может не тормозить экономический рост.

График № 4 Рост ВВП и рост потребления энергии в США, с поправкой на изменение структуры потребления топлива [40]40. op. cit., p.42

Как видим, график 5 отчётливо распадается на две части. В 1950-1960-е годы краткосрочные колебания темпов роста (чёрная линия), в среднем остававшихся высокими, практически никак не соотносились с ценами на нефть (серая линия). Нефть оставалась дешёвой. В начале 1970-х годов происходит резкий скачок цен на нефть (хорошо известный кризис 1973–1974 гг.), что было сопряжено с глубокой рецессией. Последующее сокращение цен на нефть позволяет отчасти восстановиться экономическому росту. Но экономический рост теперь, в 1980-е -2000-е годы, как правило, тянет за собой вверх и цены на нефть. В середине 2000-х годов, непосредственно перед всемирным кризисом 2007–2009 гг., цены на нефть, как можно видеть, обогнали экономический рост, что, впрочем, было связано, в наибольшей степени, с биржевой конъюнктурой.

График № 5. Мировой экономический рост и цены на нефть, исчисленные в долларах США 2006 года, данные с 1950 по 2006 гг. [41]41. Minqi Li, op. cit., p. 82

В любом случае, исходя из всего вышесказанного, нужно признать, что и дешёвая нефть, и быстрый экономический рост на прежней технологической основе остались в прошлом.

Альтернативная энергетика? Перспективы и пределы

Дальнейший рывок промышленного развития, теоретически, мог бы быть связан с переходом на другие источники энергии, качественно более дешёвые, и с большей энергетической отдачей, чем топливные полезные ископаемые (нефть, газ и менее удобный, но всё ещё широко используемый уголь). Однако на сегодняшний день такого перехода (ещё?) не произошло.

Наоборот, энергетическая отдача от топливных полезных ископаемых неуклонно уменьшается в связи с исчерпанием более доступных и более качественных месторождений. Промышленная экономика оказалась в ситуации, когда не только нет новых моторов роста, но и старые начинают работать хуже. С одной стороны, нет нового качественного скачка в эффективности производства энергии. С другой стороны, то топливо, на котором в основном базируется существующее производство энергии, становится более труднодоступным и дорогим.

Разумеется, существуют многочисленные источники энергии, альтернативные топливным полезным ископаемым: от ядерной энергетики до биомассы, от гидроэнергетики до использования энергии ветра и солнца. Однако не случайно именно топливные ископаемые «во главе» с нефтью по-прежнему играют решающую роль в мировой энергетике.

Альтернативные источники энергии, вплоть до настоящего момента, превосходят по совокупному уровню издержек производства топливные полезные ископаемые.

Подчеркнём, что речь идёт не только о стоимостных издержках, не только о денежном выражении издержек, которое, естественно, подвержено влиянию множества факторов, в том числе и краткосрочных, вплоть до биржевых спекуляций. Речь идёт и об издержках в натуральном выражении.

Для оценки издержек в натуральном выражении используются разные показатели, одним из наиболее распространённых является показатель EROEI, оценивающий энергетические издержки производства энергии.

EROEI — это отношение того количества энергии, которое получено из определённого источника, к той энергии, которая затрачена, чтобы добытую энергию получить. Т. е., например, EROEI нефти — это отношение того количества энергии, которое даст сжигание барреля нефти, к тому количеству энергии, которое потребуется, чтобы этот баррель добыть. Формула EROEI: (ER/EI — Энергетическая отдача / Энергетические инвестиции). Иначе говоря, EROEI — это отношение той энергии, которая производится энергетическим сектором экономики, но поступает в остальные сектора общественного хозяйства (энергетическая отдача ER), к той энергии, которая потребляется внутри самого энергетического сектора для его производственных нужд (энергетические инвестиции EI).

Значение EROEI записывается, например, вот так: 10:1. Это означает, что тот источник энергии (точнее говоря, производственный комплекс, занятый его получением), о котором в данном случае идёт речь, даёт остальной экономике в 10 раз больше энергии, чем потребляет. То же самое может быть записано и просто «10».

При интерпретации значений EROEI нужно иметь в виду следующие ограничения:

1. С измерением EROEI связан ряд достаточно очевидных проблем.

• В капиталистической экономике основной интерес для хозяйствующих субъектов представляет учёт в денежной форме. Учёт в натуральной форме ведётся не всегда. Поэтому сбор сведений о том, сколько на каждой стадии производства потрачено энергии в натуральных показателях, затруднён чисто технически — далеко не всегда соответствующие данные можно найти.

• Достаточно очевидно, что данные по EROEI какого-либо источника энергии будут носить усреднённый характер. EROEI, допустим нефти, зависит не только от её сорта, от региона/ страны, где идёт добыча и т. п., но изменяется даже в зависимости от конкретного месторождения. EROEI, например, гидроэлектростанций, настолько зависит от их месторасположения и настолько сильно варьирует, что попытка посчитать среднее значение в этом случае оказывается вообще лишённой смысла.

• Третья техническая проблема связана с определением границ анализа. Понятно, что для того, чтобы посчитать энергию, затрачиваемую на добычу нефти, мало посчитать только непосредственные затраты. Необходимо включить и те затраты энергии, которые пошли на создание оборудования, используемого для добычи. Но ведь и это оборудование было создано с помощью другого оборудования, при создании которого тоже использовалась энергия. Учитывать ли это? До какого момента прослеживать эти энергетические цепочки?

• Принимая во внимание наличие этих технических проблем, а также неполноту данных, мы не должны удивляться тому, что сведения о EROEI тех или иных источников энергии, которые можно встретить в соответствующей литературе, будут, как правило, разниться. Поэтому часто имеет смысл приводить не точное значение, а диапазон оценок от минимального до максимального.

2. С другой стороны:

Количество энергии, которое расходуется, чтобы добыть энергию, никоим образом не является постоянной величиной. EROEI может как увеличиваться, так и уменьшаться.

• Так, в случае с топливными полезными ископаемыми тенденция уменьшения EROEI оказывается связана с теми причинами, о которых мы говорили выше в связи с идеей «пика». Поэтому говоря о EROEI нефти, газа, угля, нужно уточнять, данные какого времени приводятся. Например, нефть США 1930 года — это совсем не то же самое, что нефть США 2005 года, если рассматривать EROEI той и другой.

• В то же время, изменение технологии способно привести к увеличению EROEI.

• Достигнуто это может быть за счёт увеличения количества энергии, получаемой из определённого количества топлива (т. е., в выражении ER/EI увеличивается числитель) или за счёт более экономного расходования энергии, нужной, чтобы вышеупомянутое топливо добыть (произвести). В этом случае увеличение EROEI происходит за счёт уменьшения знаменателя.

• Таким образом, познавательную и практическую ценность представляют не столько значения EROEI в определённый момент времени, сколько динамика этих значений, основные тенденции.

• Анализировать эти тенденции нужно, увязывая их с тенденциями (как чисто технологическими, так и экономическими) развития соответствующих отраслей энергетики.

Диаграмма № 3. EROEI различных источников энергии [42]42. Источники: Richard Heinberg, “Searching for a miracle. “Net energy" limits and the fate of the industrial society”. 2009, p. 55.; Charles A.S. Hall, “Why EROI matters? Part two” http://www.theoildrum.com/node/3786 См. также Charles A.S. Hall, Robert Powers, William Schoenberg, “Peak oil, EROI, Investments, and the Economy in an uncertain future”// Biofuels, solar and wind as renewable energy systems. Benefits and risks, Springer, 2008, p. 117–120.

Учитывая всё вышесказанное, мы, тем не менее, должны констатировать: исследования, сравнивающие различные источники энергии по ряду характеристик, и прежде всего, по их EROEI, показывают, что совокупные энергетические издержки в натуральном выражении, при использовании как сегодняшних месторождений нефти, так и альтернативных источников энергии, уже сегодня оказываются в несколько раз выше, чем это было при использовании угля и нефти в первой половине — середине XX века.

Это касается даже таких наиболее исполнимых вариантов, как ядерная энергетика и ветроэнергетика.

Какие изменения EROEI альтернативных источников энергии можно ожидать?

Естественно, здесь сложно давать прогнозы со стопроцентной уверенностью. Всегда остаётся возможность надеяться на технологическое чудо. Однако посмотрим с этой стороны на ветроэнергетику и ядерную энергетику.

В молодых отраслях, к числу которых относится ветроэнергетика, безусловно, возможны существенные технологические изменения, возможно значительное совершенствование. Более того, опыт развития отрасли за последние десятилетия показывает, что эти совершенствования действительно происходят.

Так, например, «в течение последних 25 лет, производительность ветряных турбин увеличилась в сто раз» — отмечают горячие сторонники развития ветряной энергетики из Energy Watch Group в своём докладе 2008 года. Эти, и некоторые другие усовершенствования, создают устойчивую тенденцию сокращения издержек в отрасли.

Однако и в этом, в целом апологетическом, докладе не отрицается, что для ветряной энергетики характерны высокие капитальные затраты. Связано это, прежде всего, с переменным характером ветра. Ветер дует то сильнее, то слабее, поэтому ветряные энергетические генераторы, естественно, не могут всё время работать в полную силу. Загрузка всего лишь на 20–30 % — это, в целом, нормальный показатель для ветряного генератора. Уже поэтому их нужно в несколько раз больше, чем производящих такое же количество энергии электростанций на угле. Кроме того, если ветряки должны обеспечивать заметную долю производства электроэнергии, то слабый ветер в одном регионе должен компенсироваться подачей электроэнергии из другого региона, где сейчас ветер сильный. С другой стороны, наилучшие места для размещения ветряных генераторов (где сильный ветер чаще всего бывает) часто располагаются далеко от мест жительства и работы основных потребителей. Поэтому неудивительно, что жизнеспособная ветроэнергетика — это огромные, протяжённые сети, соединённые друг с другом.

«Протяжённые, объединённые энергосистемы разных районов, соединяющие сотни ветряных генераторов и тысячи турбин, существенно сократят неустойчивость, характерную для ветряной энергетики». [46]46. op.cit., p. 167

И даже в этом случае, ветряные генераторы могут обеспечивать базовую нагрузку на электросети, но для покрытия пиковой нагрузки, по признанию автора доклада, потребуются дополнительные источники энергии, как-то газовые электростанции и/или мощности, позволяющие аккумулировать и хранить энергию (аккумулировать, когда ветер сильный, с тем, чтобы использовать в период слабого ветра). В совокупности, необходимость строить протяжённые энергосети, соединение энергосетей, решение проблемы аккумулирования и хранения энергии, решение проблемы непрерывной подачи энергии, несмотря на прерывистость и изменчивость ветра — всё это вопросы, на которые нет простого и дешёвого ответа. Автор доклада, тем не менее, уверен, что все эти проблемы будут преодолены.

“Из-за того, что расходы на топливо, получаемое из невосполнимых природных ресурсов, растут, мы ожидаем, что вопросы… могут быть решены, и будут решены в разумные сроки» [48]48. op. cit., p.179
.

Иначе говоря, даже апологеты ветряной энергетики признают, что её решающее конкурентное преимущество — это постоянное, неотвратимое удорожание топливных полезных ископаемых. Но значит ли это, что EROEI самой ветроэнергетики вырастет? В последнем позволительно усомниться. Весьма вероятно, что преимущества, вызванные совершенствованием конструкции самих генераторов, будут уравновешиваться необходимостью осуществлять значительные капиталовложения в строительство сетей и вспомогательных мощностей (которые будут тем более необходимы, чем большей будет доля ветряной энергетики в энергетическом производстве).

Что касается ядерной энергетики, то это уже достаточно зрелая отрасль, что, до некоторой степени, снижает вероятность кардинальных усовершенствований. Помимо значительных вложений и денежных, и материальных в строительство АЭС и обеспечение их функционирования, а затем, по прошествии 30–40 лет, демонтажа, ахиллесовой пятой ядерной энергетики остаётся захоронение отходов. Все существующие к настоящему моменту решения и дороги, и ненадёжны.

Конечно, определённые усовершенствования реальны. Но вот лучше ли они существующих практик? Можно, например, осуществлять строительство таких реакторов замкнутого цикла, например, бридеров. Это позволило бы решить проблему захоронения отходов и может стать актуальным в случае нехватки урана (который тоже относится к числу невосполнимых природных ресурсов). Однако ни проблему безопасности, ни проблему высокой затратности ядерной энергетики это не решает. Реакторы замкнутого цикла требуют существенно больших затрат по сравнению с широко распространёнными реакторами открытого цикла, по некоторым оценкам — в 4 раза.

Есть, как известно, и другие предложения, связанные с развитием ядерных технологий. Например, уже не первый десяток лет обсуждается возможность освоения термоядерного синтеза. Однако в настоящее время термоядерный синтез ещё не относится к числу доступных источников энергии. Предстоят, вероятно, ещё десятки лет сложных и дорогостоящих исследований, успешность которых ничем не гарантирована, и десятки лет, которые будут отделять разработку технологии от её внедрения. В итоге, даже если термоядерная энергетика окажется возможной, ожидать её раньше середины века

не реалистично. Говорить о её стоимости, естественно, преждевременно, хотя весьма возможно, что она также будет очень дорогой.

Подводя промежуточные итоги, мы должны признать: даже при условии резкого повышения эффективности альтернативной энергетики и при условии вложения колоссальных средств (в разы превышающих мировой ВВП) в соответствующую инфраструктуру, человечество будет обречено в XXI веке пользоваться значительно более дорогой энергией, чем в XIX–XX веках, а также более редкими, более труднодоступными, более дорогими минеральными ресурсами.

Кроме того, исчерпание нефти и перестройка энергетики, исходя из предполагаемых сегодня вариантов (повышение роли угля, ядерной энергетики, ветроэнергетики), будет означать, что доля электроэнергии в энергетической системе увеличится, а доля топлива — резко упадёт. Издержки на производство топлива, постольку, поскольку речь идёт о топливных полезных ископаемых, а не о биотопливе, рентабельном лишь в некоторых регионах, будут неуклонно расти. Это будет тяжёлым ударом по тем звеньям сегодняшней экономической системы, которые в наибольшей степени завязаны на топливо, в том числе транспорт и сельское хозяйство. Не стоит забывать, что сельское хозяйство зависит ещё и от минеральных удобрений, производимых из газа и нефти.

Кризис промышленно организованного капиталистического сельского хозяйства, основанного на хищнической эксплуатации почв, вызывающей быструю эрозию, станет, вероятно, одним из важнейших, опаснейших следствий энергетического кризиса. Эта сельскохозяйственная система до сих пор избегала краха за счёт интенсивного использования минеральных удобрений и высокой производительности труда, обеспеченной широким применением сельскохозяйственной техники. Однако по мере исчерпания нефти и газа (играющих важную роль в производстве минеральных удобрений и пестицидов тем более, необходимых в качестве горючего для сельскохозяйственной техники) перспективы выживания индустриально организованного сельского хозяйства становится всё более сомнительным.

Вероятным следствием станет понижение производительности труда в сельском хозяйстве, сдвиг от капитало- и энергоёмких технологий к трудоёмким. В ещё одной работе вышеупомянутых авторовпоказано, в частности, что органическое земледелие без использования минеральных удобрений и пестицидов способно давать урожаи, в целом не уступающие урожаям, которые даёт обычная система ведения сельского хозяйства, а порой даже и более высокие. Однако органическое земледелие, даже при условии использования сельскохозяйственной техники, требует существенно больше человеческого труда, чем земледелие, опирающееся на использование минеральных удобрений и пестицидов. По различным данным эта разница колеблется от 7 % до 75 % (в зависимости оттого, где, при каких природных, климатических и т. д. условиях производились опыты); в случае, который исследовали авторы цитируемой статьи, это превышение составило 35 %. Очевидно, что ограничение использования сельскохозяйственной техники вызовет ещё больший рост затрат человеческого труда, чем отказ от минеральных удобрений и пестицидов.

При этом сокращение и удорожание источников энергии — далеко не единственная проблема в отношениях капитализма и окружающей среды. Дело в том, что наряду с исчерпанием невосполнимых природных ресурсов для нашего времени характерна и перегрузка экологических систем, обладающих, в принципе, способностью к регенерации. Загрязнение окружающей среды бытовыми и промышленными отходами, уничтожение лесов, чрезмерное изъятие (для сельскохозяйственных, бытовых, промышленных нужд) пресной воды — всё это различные аспекты этой перегрузки. Об этих вопросах нужно писать много, подробно и отдельно, так же как и о проблеме глобального потепления, которое будет означать, с высокой степенью вероятности, череду засух и наводнений, превращение целых регионов в непригодные для обитания.

Но ограничимся пока тем, что уже сказано. Оценить, насколько велики будут последствия энергетических вызовов для мирового капитализма и для человечества, весьма сложно. Как легко заметить, расходятся и данные по количеству ресурсов, и по экономической рациональности их использования, и, тем более, прогнозы по поводу развития технологий. В случае резкого сокращения доступных ресурсов, прогнозируемого рядом авторов, можно ожидать, что потребление энергии вообще не сможет расти, что, более того, оно к середине XXI века даже сократится почти на треть, от нынешнего уровня.В этом случае наиболее вероятным сценарием станет катастрофа, масштабы которой трудно оценить.

Но даже если есть техническая возможность этой катастрофы избежать, то для этого потребуются огромные и разумно планируемые капиталовложения.

Важно подчеркнуть, что если вопрос реконструкции энергетики будет регулироваться «невидимой рукой рынка», то это приведёт к краху даже в том случае, если техническая возможность его избежать существует.

Дело в том, что как уже неоднократно отмечалось в этой статье, альтернативные источники энергии становятся рентабельными постольку, поскольку растут цены на топливные полезные ископаемые. Но ведь рост цен на них — отнюдь не линейный процесс. Как мы видели, цены растут в тот момент, когда растёт спрос, когда мировая экономика переживает период оживления. Затем наступает кризис (одной из причин наступления которого могут оказаться и раздутые цены на топливо). В условиях кризиса падает спрос, и раздутые цены на топливо могут также упасть на какое-то время, как это было, например, во время последнего кризиса 2007–2009 годов. В итоге, необходимые инвестиции в альтернативную энергетику будут откладываться и откладываться. А, между тем, топливные ископаемые нужны, в том числе, и для того, чтобы строить масштабную инфраструктуру альтернативной энергетики, будь то линии электропередач, или АЭС, или ветрогенераторы, или гидроэлектростанции и т. п. Иначе говоря, переход к альтернативной энергетике — такое дело, что с его реализацией можно безвозвратно опоздать.

Разумеется, на практике неолиберальные государства осуществляют масштабное вмешательство в экономику. Более того, без государственного субсидирования, т. е., фактически, без централизованного перераспределения средств от населения к частным корпорациям, неолиберальный капитализм вообще бы не мог существовать. Порой, несмотря на все декларации о сокращении государственного вмешательства, оно осуществляется напрямую, как это было в США в 1980-е годы, например, через военные расходы бюджета. Порой, как это было в 1990-е годы, 2000-е годы, государство поощряет раздувание спекулятивных пузырей, а затем спасает крупные корпорации и банки от краха с помощью льготных кредитов.

Субсидируют государства и энергетическую отрасль. Нет ничего невероятного в том, что это субсидирование, по крайней мере, в части капиталистических государств, продолжится и в дальнейшем, и в более широких масштабах.

В этом случае, энергетическая реконструкция будет происходить. Но стоимость энергии, как из традиционных источников, так и альтернативной, будет всё равно расти. В этих условиях, даже если отвлечься от продолжающегося сорок лет вялотекущего кризиса перепроизводства, повышение издержек производства будет создавать депрессивный фон, препятствовать росту частных инвестиций в экономику, особенно в промышленность. В результате, рост производительности труда также останется низким. Зто значит, что в большинстве отраслей не будет происходить быстрого удешевления ни средств производства, ни предметов потребления. Отсюда следует воспроизводящийся высокий уровень издержек производства и ограниченность потребительского спроса. Иначе говоря, депрессивные тенденции будут преобладать, а прибыль капиталистами будет повышаться за счёт дальнейшего сокращения издержек на рабочую силу. Авторитаризм, замаскированный формальной демократией или откровенный, является наиболее естественной политической формой для такого общественного устройства.

В условиях удорожания, а в худшем случае — острой нехватки природных ресурсов и неравномерного их распределения по миру, вмешательство неолиберального государства будет обращено не только и не столько на долгосрочную энергетическую реконструкцию, сколько на попытки взять под свой контроль природные ресурсы за пределами своих границ. Это служит ещё одним, очень весомым стимулом для усиления империалистической политики ведущих государств. Политика эта, в перспективе, может привести к острым конфликтам между ними, но, в первую очередь, означает ещё более активное подчинение и разграбление слабых периферийных стран.

Вообще, проблемы, порождаемые экологическим кризисом, будут «решаться» таким образом, что ведущие капиталистические державы будут сталкивать последствия кризиса на слабые страны и, по мере возможности, друг на друга, а внутри каждой страны расплачиваться в наибольшей степени будут наиболее бедные и незащищённые слои. Нехватка ресурсов, упадок промышленности и сельского хозяйства приведёт к запредельному росту цен на необходимое — на еду, воду, отопление для жилищ и проч. Но при этом ресурсы будут по-прежнему тратиться на удовлетворение избыточных потребностей платёжеспособных слоёв населения. Это будет происходить, вероятно, на фоне дальнейшей, ещё более быстрой деградации окружающей среды, масштабного изменения климата, засух, наводнений, других природных катаклизмов, делающих непригодными для хозяйственной деятельности целые страны и регионы.

Наряду с ведущими капиталистическими государствами-крепостями (внутри которых, впрочем, социальное расслоение будет тоже усиливаться), будут расширяться зоны социального бедствия, хаоса, тотальной варваризации.

Сколь долго сможет продолжаться такая эпоха — эпоха вялотекущей депрессии, растущего неравенства, ожесточённой борьбы за ресурсы между странами и корпорациями, социального регресса в большинстве частей света, региональных экологических и экономических катастроф? Завершится ли её существование войной всех против всех, общим крахом и распадом основ цивилизованного общества? Погибнет ли в этом случае человечество как биологический вид и как социум или сможет, пережив чудовищные страдания, возобновить свою историю на каком-то новом витке? Или, всё же, социальная революция предотвратит самое худшее и позволит человечеству сохранить хотя бы часть завоеваний цивилизации? Какой будет в этом сложном XXI веке судьба России? И чем в подобных условиях может и должна стать политика социалистов? Вот вопросы, по которым необходима сегодня политическая дискуссия.