В "Вопросах литературы" (1989. № 8) опубликовано эссе Сомерсета Моэма "Упадок и разрушение детектива", написанное в 1952 году. Заключение автора, вынесенное им в заголовок, может показаться и неожиданным, и неоправданным. Сегодня, как и сорок лет назад, детектив — едва ли не самый процветающий из всех литературных жанров, и нет никаких признаков, что такое положение может измениться в обозримом будущем. И дело тут не только в том, что схема этого жанра (или что от нее еще осталось) обладает большой устойчивостью, но и в том, что социальная реальность, очевидно, будет продолжать ее подпитывать. Иначе говоря, и в будущем кто-то будет совершать преступления, а кому-то придется заниматься их расследованием. С этим — увы! — ничего не поделаешь: "полное искоренение" преступности — мечта утопистов, которая пока так и остается мечтой. А значит, литературные и иные "игры" в "полицейские и воры" вряд ли оставят равнодушными будущие поколения, как бы ни отличались они в других отношениях от ныне живущих.
Но если мы от внешних признаков цветения обратимся к содержанию детективных произведений, вывод Моэма, быть может, не будет выглядеть таким уж неоправданным. Поставим вопрос следующим образом: в каком направлении развивается детектив? Чтобы ответить на него, попытаемся представить "вектор" движения жанра. С момента его зарождения.
Точка отсчета — 1828 год. В Париже выходят "Мемуары" Франсуа Видока, человека, который был последовательно солдатом, авантюристом, каторжником, стал шефом полиции, потом предпринимателем и, наконец, первым в истории частным детективом. Книга эта содержала огромный и новый по тому времени материал — о жизни преступного "дна", видах правонарушений, методах их раскрытия и т. д. Фигура самого Видока, естественно, занимала в нем центральное место. Вопреки сложившейся отрицательной семантике слова "сыщик" автор создавал, на собственном примере, образ "благородного шпиона" (выражение Маркса).
'Мемуары” сразу стали, говоря современным языком, бестселлером, и не только во Франции. “Мы, писал А С Пушкин в "Литературной газете", кинулись ни плутовские признания полицейского шпиона и но пояснения оных клейменного каторжника Журналы наполнились выписками из Видока…" Несколько позднее Пушкин написал даже специальную статью "О записках Видока”. По сути, она представляла собою зашифрованный ответ журналисту и писателю Фаддею Булгарину, то есть речь в ней идет не столько о Видоке, сколько о Булгарине. Все же из нее, как и из приведенной выше цитаты, можно ощутить отношение Пушкина и к самому Видоку, и к тому аспекту "торгашеского века", какой открывается в его "Мемуарах", — представляющее, как мне думается, исторический интерес. Отношение это неприязненное, пожалуй, даже не лишенное некоторой гадливости.
Но можно было взглянуть на книгу Видока и под другим углом зрения. Так поступил, например, Эдгар По. "Мемуары" послужили ему материалом для создания хорошо известной сейчас серии рассказов "из французской жизни" ("Убийство на улице Морг" и других) — о добровольном сыщике Дюпене. Сам того не подозревая, великий американский поэт стал таким образом основоположником детективного жанра в литературе.
Даже стихи, как известно, растут из "сора". Тем болев это можно сказать о детективе. Жизненный "сор", из которого "вырос" детектив, — это убийства, грабежи, прочие преступления с последующим следственно-полицейским установлением виновных и передачей их в руки правосудия. На этом материале возникла своеобразная литературная "игра", участники которой наделены большой долей условности, а в центре помещена головоломка — загадка-разгадка преступления.
Слово "игра", вероятно, значит здесь столько же, сколько и эпитет "литературная". Сэр Рональд Нокс в "Десяти заповедях детектива", всячески подчеркивая "игровой" характер жанра, утверждал даже, что правила его сродни не правилам, например, стихосложения, а, скорее, правилам крикета. Очевидно, это все-таки перебор, но верно, что в данном случае художественный элемент должен быть так или иначе дозирован, описание среды или места действия, психология персонажей, любовная история или что-то другое не должны "отвлекать" от того, что является в детективе главным, то есть от расследования преступления. Иначе это будет не детектив. В некоторых романах, скажем Достоевского или Фолкнера, тоже расследуются преступления, но никому не придет в голову считать их детективами — там процесс расследования заслоняют совсем другие вещи. Так что сэр Рональд Нокс в известном смысле был прав: в основе должна быть "игра".
Следует только уточнить, что к своим умозаключениям он пришел еще в 20-е годы, на опыте детектива традиционного типа, как мы его сегодня называем, в особенности же ого английских образцов. Детектив такого типа плод XIX века, точнее, эпохи, закончившейся в 1914 году, и несет на себе ее характерные отметины. То есть это "игра", условия которой продиктованы определенным складом ума, присущим обществу, относительно благополучному и убежденному в том, что его благополучие с течением времени будет только расти и крепнуть.
В самом деле, возьмем, например, детективные истории Конан Дойла — каков их "фон"? Светлый, спокойный, уравновешенных тонов. Конечно, в них немало всякой жути, но она боится света и прячется по разным темным углам. Характерно, что зло у Конан Дойла зачастую имеет более или менее экзотическое происхождение: виновниками преступления могут оказаться какие-то таинственные китайцы или малайцы, или же это англичане, вставшие на путь неправедный где-нибудь далеко за океаном, например в "каторжной" Австралии или Соединенных Штатах. И кто бы ни был преступник, его рано или поздно настигает карающая рука Правосудия (именно так, с большой буквы). Блистательный аналитик Шерлок Холмс нужен, собственно, лишь затем, чтобы рука эта настигала того, кого надо, и ненароком не покарала невиновного.
Пожалуй, есть в этих историях некоторый привкус снобизма. Он ощущается и в фигуре самого Холмса — человека великодушного, деятельного альтруиста, но при всем том прикасающегося к человеческим судьбам как бы в перчатках. Не забудем, однако, что перед нами — "игра". Где белые играют против черных и непременно выигрывают. Главное — что здесь белые и черные и нет никаких полутонов, никаких "промежуточных" цветов. Так, естественно, удобнее "играть", но, с другой стороны, таковы моральные представления той эпохи: добродетель — бела, порок — черен, и ничего "среднего" между ними быть не может.
Конечно, такие "условия игры" устаревали уже в 20-е годы. Мир быстро менялся: благодушие и стабильность, хотя бы относительные, остались в прошлом — их перечеркнула первая мировая война. Новые реальности рано или поздно должны были как-то отразиться и на детективе.
Когда в конце тех же 20-х в американском журнале "Черная маска" стали появляться детективные повести и рассказы, очень не похожие на традиционные, европейские ценители (те, кто вообще их заметил) склонны были видеть в них что-то вроде "незаконных комет" чисто местного, американского значения. Сегодня ясно, что молодые авторы Дешил Хеммет и Реймонд Чендлер (произведения которых стали известны нашему читателю только теперь, то есть буквально в последние два-три года) совершили в своем жанре настоящую "революцию" с далеко идущими последствиями.
Изображаемый ими мир — совсем иной, нежели тот, к какому успели привыкнуть любители детективного жанра. Здесь отсутствует "фоновое” чувство довольства и покоя в разумно устроенном обществе, справедливость попирается на каждом шагу, а возможности правосудия (с маленькой буквы) весьма ограниченны. Впрочем, лучше предоставить слово самому Реймонду Чендлеру.
Мы живем в мире, пишет он, "где гангстеры могут править людьми и правят едва ли не целыми городами, где гостиницы. многоэтажные дома и известные рестораны принадлежат людям, обогатившимся на публичных заведениях, где кинозвезда может быть наводчицей воровской шайки, а симпатичный сосед по площадке оказаться заправилой подпольной лотереи; в мире, где судья, у которого, несмотря на сухой закон, погреб набит спиртным, может посадить в тюрьму человека, у которого в кармане пол-литра, где мэр города посмотрит сквозь пальцы на убийство, если оно помогает нажиться, где ни один человек не может спокойно появиться вечером на улице, потому что мы много говорим о законе и порядке, но отнюдь не стараемся их соблюдать; в мире, где вы можете оказаться свидетелем грабежа среди бела дня, но не побежите в полицию сообщить приметы грабителя, а, наоборот, поспешите затеряться в толпе; ведь у грабителя могут быть дружки, которые достанут вас из-под земли, или полиции придутся не по вкусу ваши показания, и в любом случае крючкотвор-защитник сможет поносить и порочить вас на глазах у публики, перед отборными олухами присяжными, а судья, представитель государства, если и будет их одергивать, то не слишком строго".
Сгущено? Это как сказать. Если смотреть на мир из полицейского участка (а Чендлер некоторое время сам служил в полиции), картина едва ли покажется иной, вся грязь, вся мерзость, какая есть в обществе (а сколько ее в "наш жестокий век"!), отсюда видна лучше, чем откуда бы то ни было. Так что "чернуха" в вышеприведенном тексте вполне реальная Кстати, детектив нового типа, в соответствии с тем, какое место занимает в нем зло, стали называть "черным", а также "крутым" (hard-boiled).
Изменился мир изменился и тип сыщика. Место Великого Детектива, "гения", каким был Холмс, заняла гораздо менее импозантная фигура трудяги, для которого расследование преступлений не просто умственная гимнастика, но средство заработать свой нелегкий хлеб. Таков чендлеровский Филип Марлоу (у Хеммета постоянного героя-детектива нет) — отнюдь не "гений дедукции", а всего лишь смышленый парень, полагающийся на свою интуицию и здравый смысл, а то и на счастливый случай. И так как, делая в общем-то грязную работу, трудно самому оставаться "чистеньким", то он и грубоват, и хамоват, и порою жёсток, если не жесток.
Правда, грубость и жестокость у него скорее внешние. И хамство больше напускное. За всем этим прячется некое стыдливое рыцарство, бескорыстное стремление к истине и справедливости, легко угадываемое читателем, несмотря ни все приемы маскировки. По своей сути Филип Марлоу такой же герой-защитник, как и Холмс, только он более одинок и у него гораздо больше враг он.
Хеммет и Чендлер имели успех уже и 30 о годы, тогда же у них появились первые подражатели. Тем не менее на рынке детективной литературы долгое время еще задавали тон "традиционалисты", такие, как Жорж Сименон или Агата Кристи, которые продолжали писать в основном в манере XIX века, ограничиваясь лишь большими или меньшими "поправками" (скажем, у Кристи меньшими, у Сименона — большими) на реальности сегодняшнего дня. Для "черного" ("крутого") детектива рынок, особенно европейский, созрел позднее — пожалуй, только в 60-е годы.
"По моему мнению, — пишет С. Моэм (напомню: в эссе 1952 года), — как жанр и детектив в чистом виде, и "крутой" детектив умерли". (Хотя тут же добавляет: "Но от этого бесчисленные авторы не перестанут писать детективов, а я не перестану их читать".) Моэм убежден, что ничего существенно нового в детективном жанре возникнуть уже не может: все приемы открыты и тщательно изучены, остается только их повторять и слегка варьировать. Вот тут Моэм ошибся. Время показало, что детектив, причем именно "крутой" детектив, еще не утратил способность к развитию: не только появились новые приемы, но и зазвучали новые, непривычные для данного жанра мотивы.
Оглядываясь на то, что появилось в жанре детектива с 60-х по 80-0 годы, легко обнаруживаешь целый ряд существенных новаций хотя бы и в прежнем русле хемметовско-чендлеровской школы, давший некоторым критикам повод говорить об обновлении детектива. (Я имею в виду западный детектив, с которым знаком гораздо лучше, однако, насколько могу судить, новации эти или, по крайней мере, некоторые из них не обошли стороной также и отечественный детектив.)
Во-первых, дальнейшие трансформации происходят с фигурой героя-сыщика. Она все более "снижается", низводится до уровня обыденного и общедоступного, едва ли не теряется в толпе. Бывает, что функции того, кого прежде звали Великим Детективом, принимает на себя, специально для данного случая, непрофессионал — человек, которого преступление, хотя бы с какого-то боку, коснулось лично и который по тем или иным причинам ведет расследование сам, не передоверяя его полицейским или частным сыщикам. Такой добровольный сыщик обычно менее всего руководствуется отвлеченно-альтруистическими побуждениями; он или отстаивает свои собственные интересы, или пытается выручить дружка или подружку и т. п.
До чего дошло — сыщик иногда не в силах раскрыть преступление! Так, например, обстоит дело в блестящем, на мой взгляд, романе С. Жапризо "Убийственное лето" (Зарубежный детектив. М., 1980). В роли добровольного сыщика там выступает непрофессионал, притом персонаж, наименее, казалось бы, для этой роли подходящий — весьма ограниченная, по первому впечатлению, девица, из тех, о ком говорят: "телка". Но пусть не подумают те, кто романа не читал, что тут просто оказалась "не по Сеньке шапка". Отнюдь! "Телка" выказывает точнейший аналитический ум, под стать самому Шерлоку Холмсу, и плюс к этому необычайное хладнокровие и выдержку. И если она все-таки допускает ошибку, то потому, что сама жизнь оказывается "хитрее". Кстати, ее ошибка стоит жизни совершенно невинным людям: их обрекают на смерть до того, как становятся известны (благодаря чистой случайности) подлинные виновники преступления.
Здесь уже звучит новый для детектива мотив рока. Сэр Рональд Нокс был бы шокирован: он считал абсолютно недопустимым вмешательство рока или каких-либо сверхъестественных сил.
Еще один древний мотив, настойчиво прорывающийся в современный детектив, — месть. Добровольный сыщик, отыскав преступника, зачастую расправляется с ним сам, не "утруждая" лишний раз правосудие. Обычно в таких случаях расправа представляет собою кульминацию действия, эмоциональный выплеск: читатель как бы приглашается разделить удовлетворение, испытываемое героем от того, что ему удалось наконец расквитаться. Напомню, что в традиционном детективе главное — разгадка преступления; проблема наказания там, как правило, даже и не ставится. В любом случае речь там идет именно о наказании в соответствии с законом, а не о мести; судьбу преступника решает не злая старуха Немезида, но беспристрастная Фемида.
Другая новация: двойственность фигуры преступника. Прошу не путать с той литературой, где мы находим глубинный психологический анализ: в глубине своей души каждый преступник, наверное, — фигура сложная, неоднозначная.
Но детектив, даже так называемый психологический, на большую глубину не идет, иначе он не был бы детективом. Здесь все проще. К примеру, в романах много переводимого у нас Джеймса Чейза встречается такой характерный персонаж — "хороший парень" или "хорошая девушка", в силу той или иной случайности ставшие на путь неправедный. Грань между добром и злом здесь тонка, как острие бритвы. Читатель в растерянности — то ли ему осуждать этих "полухороших-полуплохих", то ли, наоборот, сочувствовать им.
Надо, правда, оговориться, что для французов в этом нет ничего радикально нового. Во французской детективной литературе еще в прошлом веке встречался тип "благородного вора", одной рукой совершающего преступления, а другой — помогающего сирым, обиженным и т. п. Но в английском классическом детективе подобные вещи были абсолютно исключены: преступник есть преступник, и никакая "облагораживающая" его подсветка недопустима.
И наконец, "фон", изрядно темный уже у Хеммета и Чендлера, еще больше темнеет в детективах 60 — 80-х годов. Зло разрастается и вширь и ввысь, а добро, наоборот, сжимается и становится все менее защищенным. Успех же, одерживаемый в финале (а бывает и так, о чем выше уже говорилось, что все усилия сыщика остаются, по сути, безуспешными), воспринимается как локальный и потому не слишком убедительный. В повести П. Валё и М.Шеваль "Полиция, полиция, картофельное пюре" (М… 'Прогресс, 1988) участники расследования едва ли не огорчены тем, что им удалось схватить убийцу, ибо последний оказывается не столько виновником, сколько жертвой обстоятельств, а подлинные виновники в силу своего общественного положения остаются недосягаемыми. Такова сила коррупции, мафиозной спайки, что сыщик зачастую оказывается в положении комиссара Каттани из нашумевшего "Спрута" — бьющимся головой о стенку.
А чего стоит успех лично сыщику, в какие только переделки он не попадает! Полюбилось авторам отдавать его на расправу преступникам. Те, злодеи, как будто понимают, что нельзя сыщика убить (одно из немногих "правил игры", оставшихся в силе), и от этого, похоже, ярятся еще больше, избивая его всеми возможными и невозможными способами. Правда, и сыщик сам дерется артистически. Если уместно употребить это слово, "артистизм", применительно к положениям, где хрустят человеческие кости и воют от боли избиваемые. Тут уже не до загадок-разгадок, весь интерес сосредоточивается на том, кто кого как шарахнет.
Думаю, что заключение Сомерсета Моэма об упадке и разрушении детектива в конце концов все-таки оправдывается, хотя и с некоторым существенным запозданием. Но не потому, что теперь-то все приемы уже открыты — кто знает, до чего еще можно додуматься? Дело в другом. Разрушается структура классического детектива — и почему бы не сказать: детектива вообще? Гибнет "игра". Ее место занимает жизненный "сор" в слегка препарированном виде.
Нет, я не стану утверждать, что чтение современного детектива (или квазидетектива, как угодно), во всяком случае, его лучших образцов — разочаровывает (один из детективов, к примеру, Жапризо я здесь уже имел возможность оценить). Как литература, он имеет свои достоинства — повторяю, в лучших своих образцах. А как "игра"? Все-таки детектив далеко не крикет, он связан с жизнью гораздо более интимным и существенным образом. Открывая очередную книжку, я ощущаю себя не только любителем данного жанра, но и простым смертным, которого, как и всех остальных смертных, проблема преступности задевает самым непосредственным образом.
Так вот, как простой смертный, я решительно высказываюсь за традиционную "игру". То есть за такие перемены в реальной жизни, которые сделали бы возможным возобновление — на ином, разумеется, уровне — традиционной "игры". Я хотел бы, чтобы на преступление смотрели, как на что-то исключительное, а преступник был бы от природы нравственным уродом или жертвой каких-то необычайных, драматически сложившихся обстоятельств. Чтобы по первому крику о помощи сбегались на выручку окружающие. Чтобы кара непременно настигала каждого, кто "преступил". Чтобы торжествовали истина и справедливость, а не просто удовлетворялось чье-то желание мести. Чтобы судьи были чисты, как стеклышко, а полиция (милиция) надежна. И чтобы полюбившегося мне детектива не мутузили так жестоко гнусные преступники.
Или я слишком многого хочу?