Э-эй, народ, что за безобразие! Завтра на работу чуть свет, а вы расшумелись! — крикнул Йугуш, выйдя из юрты. Закурил, закашлялся, тревожные мысли полезли в голову: «Ну, Кепеш, не подведешь? Началось дело… С богом! Только надо было раньше. Не мешал бы уже Байюрек. Прозевал я весну. Пахота, сев, овечки котятся. Все заняты, все устали, падают от усталости, им не до других. Никто бы не заметил, куда исчез Байюрек… Что за человек? Осенью привязал к его избе стригунка — не взял. Видно, мало показалось. Дурак. Взял бы — был бы сыт. Теперь конец. Два дня от силы, и я его вверх тормашками брошу — будет лежать на лопатках… В капкан попадется — начнет чернить меня… Да разве люди поверят вору, если он племенного жеребца зарезал. Не поверят. Да что это я волнуюсь?.. Прокурор не даст ему и рта открыть. И жалобу зря напишет, хода ей не дадут в аймаке… До области дойдет? Ничего — не страшно. У прокурора и там есть друзья, один даже в газете. Если спросят: „Как это председатель сельсовета мог дойти до такого?“, один ответ: „Контра, вор, а не председатель“. Э, волков бояться — в лес не ходить… Конечно, можно было бы с ним и по-другому расправиться… р-раз — и все… Только тут палка о двух концах. Чего доброго — героем прослывет. Станут говорить: настоящий коммунист, отдал жизнь за народное дело!..»

Успокоил немного себя Йугуш, бросил папиросу, вернулся в юрту. Разделся, лег, но тревожные мысли не давали уснуть. «С ружьем и с ножом теперь не время — Советы сильны, надо их подтачивать, грызть помаленьку. Пускай народу как можно хуже будет, пусть голодает, терпит лишения, тогда и угаснут его надежды на Советы, на колхозы. А если подумать, что мне сделала плохого Советская власть? Наоборот, — хорошо. Поставила у власти. Разве был я раньше так богат? В лучшие времена имел всего три-четыре косяка. А сейчас весь колхоз мой. Что же тогда в Советах плохого? Нет, нет, те Советы дали мне все это, потому что слепы, ошиблись. А как узнают, тут же расправятся. Советы хороши, когда для них ты хорош, а чуть не по ним, сомнут тут же. А что тебе надо, Йугуш? Мне Алтай нужен. „Алтай — для алтайцев!“ — вот мой лозунг. Нужна власть законного зайсана… А Советы — русская власть, пока живы Советы, будут русские. А за что же тогда хочешь свернуть черноволосую, такую же, как и у тебя, башку Байюрека? А что делать? Если не я его, то он меня… Но плохо он знает Йугуша! Меня голыми руками не взять. Если что, то уйду, съев половину его Советов. Половину села за собой уведу в яму. Эх, как бы еще разделаться с Суреном! С Байюреком заодно, собака. Его стоит порешить просто — застрелить, и все. А то настоящим коммунистом стал. Как бы его скоро не поставили председателем АИКа. Тогда будет трудно. А он знает одно дело…»

Случилось это в девятнадцатом году. Йугуш служил в красных конных частях. Расположились в селе Алтайском. Вдруг приказ: «Двигаться вверх по Катуни». Йугуш от отряда решил отколоться и при первой возможности бежал. С ним — еще один парень по имени Чаканчак, тот тоже, не захотел в расцвете молодости лишиться своей черной головы. В том отряде среди бойцов была и молодая алтайка. Решительная, смелая, стреляла не хуже мужчин-охотников. Она-то и видела, как удрали Йугуш с Чаканчаком. Несколько раз поднимала винтовку, целясь то в одного, то в другого, но так я не выстрелила. Причина? Причина одна — тот парень Чаканчак был очень собой пригож. Прежде часто видел их Йугуш вместе. Надеялась, очевидно, встретиться когда-нибудь с ним. Но зря надеялась. Чаканчак стал телохранителем Тежулея, бандита, однажды подрался с пьяным есаулом из-за уздечки, и тот застрелял его… А девица та возьми и поведай все Сурену, хотя и взяла с него слово не рассказывать другим. Девушки тоже нет уже в живых, а Сурен нет-нет и намекнет Йугушу, что знает о том прискорбном случае, о недостойном его поведении, и как будто бы в шутку, а на самом деле, видимо, шутить не собирается. Другие, правда, не понимают этих намеков, для них Йугуш — заслуженный красный командир. Еще бы! В областном музее революции хранится наган Йугуша — сдал его он туда по просьбе товарищей, для наглядного воспитания подрастающего поколения.

А к красным Йугуш примкнул в конце гражданской войны. Сам отроду сильный человек и отличный стрелок, чтобы сохранить себе жизнь, искусно хитрил, из кожи лез вон, чтобы понравиться красным. А ведь держал он поначалу путь вместе с убегающими белобандитами в Монголию. Но тут из-за чего-то приякшалея к нему кержак Парамон. Всем, что у него есть, делится, зачем-то все вдалбливал в голову Йугуша, что если алтаец, значит, он хороший человек, друг, выручала. Всегда ходил за Йугушем, спал рядом, даже в караул просился вместе. Мужичок он был забитый, молчаливый, ходил в невыделанной бараньей шапке, никогда не расставался с нею, а когда спал, хоть и холодно было, засовывал шапку за пазуху, Йугуш все удивлялся, что же Парамон нашел в нем хорошего. Но вот однажды проснулся ночью — Парамон лежал рядом и хрустел чем-то в шапке.

Вот Йугуш и понял — все, — деньги! Тут же трудно было удержаться, чтоб не сунуть нож Парамону под мышку. Схватил Йугуш шапку — и в тайгу. В шапке оказалось и денег много, и горсть мелкого золота, часы, серьги, кольца. За два месяца промотал все это Йугуш за картами в той же долине Уймони. Стали приближаться красные, все пути оказались отрезаны, вот и решился Йугуш примкнуть к ним…

Рубец на щеке производил нужное впечатление… И никто не знал, что в действительности тот знаменитый шрам он заработал тогда, в долине Уймони, когда весело гулял на деньги убитого кержака. Между картежной игрой украли они с парнем по имени Камчы гнедого меринка. Стали свежевать гнедка. Дело было ночью, торопились — близился рассвет. Йугуш отвернул кожу на задней ноге лошади и говорит Камчы:

— Держи за копыто — сдеру кожу.

Камчы держит копыто.

— Крепко держи!.. Лады!

— Держу, держу!

— Не отпускай, — прохрипел Йугуш и что было сил дернул кожу к себе… Очнулся на земле. Камчы или не смог удержать копыта — руки-то у него были мокрые, скользкие, — или выпустил нарочно, но подкованное величиною с чугунок, копыто рассекло щеку Йугуша надвое и выбило три зуба. Затаил злобу Йугуш, а через несколько дней кто-то в тайге стрелял в Камчы, семь пуль потратил, пока добил… Теперь никто уже не мог знать, где заработал Йугуш свой шрам.

Он вернулся в родное село, а в период организации коммун быстро продвинулся «вверх». Речи легко произносил. Говорил зажигательно, никто не мог с ним тягаться. Все время был занят тогда Йугуш (как и сейчас — очень любил он быть занятым и всегда находиться при деле): скок на коня — и галопом в аймак на заседание.

И когда выбирали главу коммуны, Йугуш оказался лучшим кандидатом. И прошел единогласно в башлыки…

«Не так плохи мои дела, — думает Йугуш, забыв о сне. — Должников много, теперь пусть расплачиваются; и Кепеш, и Кукпаш… Калбак, Балыкчи…»

В прошлом году Йугуш ездил смотреть пастбища, смотреть табуны. Хотя, правду сказать, поехал просто так — отдохнуть, развеяться, подышать горным воздухом, настоянным на можжевельнике и кедре, полюбоваться альпийскими лугами и дальними видами с высоты горных круч. Приехал к шалашу, где расположились табунщики, велел заколоть стригунка. А перед отъездом (охотился четыре дня) приказал заколоть еще одного. Отделил мясо стригунка от костей, подвесил к ветвям кедра, развел под деревом огонь — решил мясо закоптить. Вечером вернулся к стоянке. Табунщики беседовали у костра и не видели, как подошел Йугуш. Йугуш не выдал своего присутствия, разговор показался ему интересным.

— Вот, говорят, если человек убьет человека, ему плохо станет, бог покарает… Враки все это, — заговорил один из пастухов.

— А может, не враки? — спросил другой.

— Враки. Вот подумайте сами, Калбак и Балыкчи возле Каменного притора застрелили русского ямщика, а Кепеш и Кукпаш мальчонку Табынара порешили. Сколько уже лет прошло, а ничего с ними не случилось. Живы и здоровы… Говорю враки…

Йугуш весь превратился в слух. Любил он, кстати сказать, извлекать пользу из человеческих слов, ни один Чужой разговор для него не пропадал зря.

Про дело Калбак и Балыкчи он знал хорошо. Калбак и Балыкчи тогда были табунщиками. Йугуш приехал к ним, и они зажаловались, что нет мяса. «Что, мяса, говорите, нету, — рассердился на них Йугуш. — Мясо вон у Каменного притора ходит. Можно сказать, даже сваренное. Может, скажете, я должен его вам в рот положить». — И уехал.

Назавтра же в село приехал русский ямщик я привез тело застреленного друга. Это они ночевали у Каменного притора. Йугуш тут же понял, в чем дело. Приехал доктор из аймака и разрезал тело застреленного. Длинный был парень, как жердь, лет восемнадцати и комсомолец. Из груди его вытащили две картечки. Осмотрели ружье его друга. И как-то случайно его ружье оказалось заряжено такою же картечью, какую вытащили из груди погибшего. Что тут долго думать и ломать голову — записали, что это он застрелил своего друга, и посадили. А что, Йугуш будет раскрывать рот, когда сами находятся для него руки, которыми можно вытаскивать горячие казаны.

Вскоре после подслушанного разговора Йугуш вызвал Кепеша и Кукпаша и, не говоря ни слова, приставил наган к их лбам. Те сначала разинули рты, потом во всем повинились.

Табынару было лет семнадцать. Из бедняков был. Маленький, кругленький, так и крутился повсюду, попрыгивал, как поплавок. Любил карты и мухлевать был мастак. Да еще драчун, язык имел длиннее, чем свой рост, ничего не боялся, дразнил даже баев и кулаков. Одним словом, живой был человек. Еще бы немного, и он бы стал одним из отчаянных комсомольцев. Но однажды в раннюю весну он потерялся. Раньше он говорил, что поедет в гости к дяде, который жил в степи, и поэтому родители не стали искать его тут же, по горячим следам. После искали долго, но все же угасла у них надежда — перестали. Вот так и пропал парень, позабыли о нем. К тому же родители его перекочевали и от родных никого не осталось.

Пять лет прошло с тех пор, и тут у старушки Яжынар, что жила в верховье долины, потерялась пестрая корова. Старик Шыйкынуш решил помочь Яжынар. Целый день куролесил, но корову так и не нашел. «Э-э, — подумал он. — Как бы ту Пеструшку не зарезал Серкенек, что живет в ложбине Куйлу. А если зарезал, как же он в это жаркое лето будет хранить мясо целой коровы — он должен прятать. И прятать во-он в той пещере — там прохладно, и никто туда не зайдет. А что, если осмотреть?» — решил старик и повернул к пещере. Долго карабкался и вошел в пещеру. Смотрит, лежит старая шуба, вся истлевшая, изгрызанная мышами, в белых пометах диких голубей. Старик рукоятью камчи просто так перевернул шубу. «Э-э, да ведь это же шуба Табынара! Подол из козьей шкуры, — екнуло сердце старика. — Да, да, она. Мать Табынара все жаловалась, что не может собрать шкур ему на шубу. Тогда брат ее Тонкур дал ей козью шкуру. Вот она, да, да, голубая коза». В углу пещеры возвышалась груда камней. Значит, это и есть могила Табынара. «А кто хоронил его? — думает старик дальше. — Хоронил тот, кто убил. А кто убил?» И тут старик вспомнил, как в те же дни, когда потерялся Табынар, ездил по вызову заболевшей сестры в Кара-Суу. Возвращался оттуда затемно и вот тут, возле лога Куйлу, встретился с санями, едущими наперерез долины. Так сошлись их пути — ни пересечь их впереди, ни повернуть в сторону. На санях ехали двое и везли что-то длинное, черное. Как проехать молча — старик спросил: «Что везете, люди?» — «Да вот померла старшая дочь Кабыкту. Ее везём хоронить», — ответил голос. Зачем интересоваться людьми, которые едут на тяжкое — хоронить, старик и не захотел узнавать, чей был голос. Приехал он домой. В юрте его сидела жена и две-три старушки. «Как возвращался, возле лога Куйлу встретились сани, — сказал старик. — Оказывается, померла старшая дочь Кабыкту». — «Что вы, ведь говорили, что шаман Йепийим возвратил ей душу, поставил на ноги», — заговорила одна из старушек. Но зачем много говорить о смерти, зачем интересоваться ею, знать о ней, и старик Шыйкынуш не принял во внимание слова той старушки и после не принял во внимание даже то, что увидел старшую дочь Кабыкту живою-здоровою. И вскоре позабыл все это.

А теперь, когда могила нашлась, старик поневоле стал вспоминать, чей же был тот голос, сказавший: «Да вот померла старшая дочь Кабыкту. Ее везем хоронить».

«Везли наперерез долины, значит, выехали из лога Талду, — думает старик и перебирает в памяти всех мужчин, что жили там. — Э-э, да это же голос Кукпаша, — старик аж ударил себя по коленке. — Да, да, Кукпаш. Значит — Кукпаш».

Старик так и не сказал об этом никому. В крайнем случае, не помнит; А если сказал, то, возможно, только жене. Но вот прошло несколько лет, и все это все же дошло до Йугуша. Выходит — сказал кому-то.

А дело, оказывается, было так. В ложбине Эрлу жил середняк по имени Мыйыксу. Он, чтобы уплатить налог сельсовету, продал своего соловка-скакуна кержакам, что жили за перевалом, выручил сорок рублей. Приехал домой — жены нет. Мыйыксу не стал даже чаевать, положил сорок рублей в маленький ящичек, что стоял на почетном месте, и поехал к своим косякам, которые паслись в Йыланду. Вернулся он оттуда дня через два. Открыл крышку ящичка — денег не оказалось.

— Слушай, жена, тут деньги были, не брала?

— Какие деньги? Откуда?

— Да сюда я ложил. Сорок рублей. Выручил от продажи соловка-скакуна. Тебя не было дома, уехал.

— Может, ты их не туда положил?

— Нет, говорю же, нет. Я ещё не выжил из ума.

Но все же они переворошили всю избу. Деньги не нашлись.

Кто-нибудь приезжал?

— Приезжал Мыкаш с женой. Говорил, что едут в гости к сестре в Бешпельтир. Остатки мяса им согрела. Чаю налила. Из избы не выходила.

Ну, разве на них можно подумать. Наши внуки могут выпросить.

— Э-э, да Табынар приезжал. Говорил, что едет ставить капканы на барсука. Мясо мыкаши все съели. Как же наливать пустой бульон, да еще холодный. Выбежала на улицу, принесла три полешка… Накормила его. Талкану с маслом положила ему в пиалу.

— Ну, тогда он, браток наш, взял. Придется ехать за ним. А то ведь в карты проиграет. — И Мыйыксу отправился в урочище Талду, где жил Табынар.

— Табынара не видели, детки?

— Да вон в юрте матери Талтара в карты играет. Кепеш с ним да Кукпаш.

Подъехал к юрте матери Талтара.

— Табынар тут?

— Немножко в карты поиграл. Только что уехал домой.

Дотрусил до дома Табынара.

— Деньги брал, браток?

— О, господи, брал, брал. Я и не думал, что в вашем кошельке столько много денег. Думал — всего рубль, два. Кала-кала-калак, не истратил я, все целы. Спрятал я их в юрте матери Талтара. Извиняйте, не думал, что столько.

— Ну, ничего, браток. Деньги привезешь ко мне. Рубля три можешь и проиграть. Не то потеряно, не то истлело — от сорока косяков лошадей осталось всего четыре. Вот так-то, браток. — И Мыйыксу зарысил домой. А тем временем Кепеш и Кукпаш продолжали играть в карты в юрте матери Талтара.

— Где у меня нож? Только что в ножнах был, — вскрикнул Кукпаш, беря из тепши плечевую кость бычка.

— Как бы его у тебя не стянул этот чертенок Табынар. Хороший у тебя нож. Видимо, захотелось ему вместо денег на банк его оставить.

— Постой, да я же, кажется, видел, он что-то совал сюда.

Приподняли они кору, которой накрыта юрта, а там кошелек. Открыли — деньги! Сорок рублей! Столько денег никто из них не то что держать в руках — и не видел.

Тут как раз подошел Табынар. Приподнял кору.

— Где деньги?! — крикнул он. Волосы на голове поднялись дыбом.

— Какие деньги?

— Что он мелет-то?

— Отдайте деньги! И-их, зарежу! — и Табынар вытащил нож.

— И-и, еще стращать. На тебе!

Началась драка.

Под руки Кукпаша попался пест, которым толкут талкан, и он им разбил голову Табынара. Аж мозги брызнули.

Вот тебе на. Теперь что делать? Как быть? Подождали, пока не стемнело, запрягли лошадь в сани и повезли в пещеру — схоронить, спрятать.

Схоронили Табынара, вернулись, и тут в темноте на руки Кукпаша подвернулась шуба, брошенная на прясло. Принес он ее в юрту на свет — шуба Табынара. Подол шубы из козьей шкуры. Как же ее не увидели до этого!

Кепеш положил шубу в сани, опять пересек долину, притащил шубу в пещеру. Навстречу с шумом вылетела стая голубей. Испугался Кепеш, отскочил в сторону и; упал, запутавшись о конец своего же развязавшегося кушака. Ему показалось, что кто-то поставил подножку. Стало еще страшнее. Перед глазами увидел разбитую голову Табынара.

— Ма-ма-а! — закричал Кепеш.

— Ма-ма-а! — гулко и многократно ответила темная пещера.

Кепеш чуть не сошел с ума. Бросил он шубу вперед и выбежал из пещеры.

— Спрятал шубу? Хорошо спрятал? — спросил у него Кукпаш, когда он приехал чуть живой.

— Да… Кажется…

Вот из-за этой шубы вышло все это. Теперь они оба в руках Йугуша. Захочет, сейчас он их съест, а если сыт — завтра.

«Да, не так-то уж плохи дела», — все еще думает, лежит Йугуш. — Настало время использовать их преступления. Недолго расхаживать Байюреку по селу с поднятой головой. И Чынчы — дружку Байюрека, щенку, тоже недолго лаять. Поякшался с Байюреком, а давно ли без штанов бегал. Скоро и в коммунисты полезет.

А вообще-то такого парня преданного иметь хорошо… Бескорыстный. А то много ли сделаешь с таким, как Сарбан. Еле-еле душа в теле… Тоже как собака, только слишком добрая — покажешь кусочек мяса, побежит куда захочешь, пока не прикрикнешь: «Цыть!»