Вместо предисловия. Интервью, которое я дал самому себе

Вопрос. Почему я начинаю роман с интервью, данного самому себе?

Ответ. В сущности, человеку свойственно беспрестанно спрашивать самого себя, самому же и отвечать. Только так и можно разобраться в собственных чувствах и мыслях, глубже заглянуть в собственную судьбу. А это необходимо, чтобы глубже заглянуть в судьбу своего народа, ведь судьба народа существует не сама по себе, она так или иначе отражается, как в зеркале, в жизни каждого отдельного человека.

Человек — это целый мир, и если хочешь постичь Вселенную, надо сперва постараться познать себя; если хочешь понять смысл жизни вообще, то определи сначала, насколько осмысленна твоя собственная жизнь; если ждешь от людей доброты и совестливости, то спроси себя, добр ли и совестлив ты сам; не ломай хребет другому, если хочешь, чтоб твой позвоночник остался цел; когда стремишься помочь чужой душе, то прежде осознай свою душу. Лишь в этом случае можно свои потребности, мечты и тревоги соотнести с потребностями и мечтами других людей, с нуждами и тревогами народа.

Вопрос и ответ — это как вдох и выдох. Это дыхание души и мысли. Моя цель — не дышать в одиночку.

Вопрос. В сегодняшнем мире избыток каналов информации, и по ним буквально хлещет информационный поток. Многие люди, особенно молодежь, в свои двадцать — двадцать пять лет считают себя вполне сведущими, знающими людьми, считают себя эрудитами. Они уже успели устать от давящего груза всевозможных сведений, а потому чтение книг считают делом зряшным и нудным. А тут еще нехватка бумаги, разросшаяся чуть ли не до одной из мировых проблем.

Недавно в Лондоне был выпущен каталог всех книг, появившихся в мире за последние 400 лет (1556–1956). В нем 754 тома. В каждом томе 527 страниц. Каждый том каталога содержит 11 340 наименований книг. Перемножь это и посчитай. А если добавить сюда еще издания, вышедшие в свет за последние три десятилетия, то станет ясно-, сколько книг ожидает сегодня читателя. Как же, зная все это, можно решиться написать еще одну новую книгу?

Ответ. Однажды хан, разгневанный стихами непокорного Бердаха, велел привести поэта к себе во дворец и спросил его: «Ты осмеливаешься судить обо всем на свете, ты берешься всех поучать, многие простолюдины считают тебя ясновидцем. Поглядим, что ты знаешь. Я задам тебе вопрос, ответ на который мне точно известен. Если ты ошибешься — сниму с тебя голову. Понял? Отвечай: сколько людей во всем подлунном мире?»

Ни на секунду не задумавшись и прямо глядя хану в лицо, поэт произнес: «В подлунном мире сто девяносто девять миллиардов, сто девяносто девять миллионов, сто девяносто девять тысяч, сто девяносто девять человек».

«Врешь, самонадеянный пустослов! — вскричал хан. — Мне доподлинно ведомо, что в подлунном мире около двух миллиардов человек».

«Знаю, — ничуть не смутившись, ответил Бердах. — Но вы считали лишь одну часть человечества. Я же сказал обо всех трех его частях».

«Какие еще три части?»- удивился хан.

«Одна часть человечества — в земле. Другая — в утробах матерей. А третья часть, численность которой вы совершенно верно назвали, — это мы, живущие ныне, те, кто нуждается в еде и справедливости».

Хан подумал и вынужден был, умерив ярость, отпустить Бердаха.

Судьбы книг подобны судьбам людей. Их тоже можно разделить на три части. Одни — еще не рожденные, не выношенные. Другие — числятся в каталогах и справочниках, погребены в архивах библиотек и книжных завалах. Третьи — живут с живыми людьми.

Дело чести и совести писателя — хорошенько подумать, прежде чем засесть за работу над новой книгой. А определять судьбу книги — это уже дело времени. Если мой новый роман окажется нужен людям, то и бумага для него сыщется, и долгая жизнь ему будет дарована. Так что осмелюсь писать.

Самар мать несла на спине, а мне места уже не осталось — я привык ездить у нее на закорках. Пришлось идти пешком, держась за подол ее платья. Шажки мелкие, ребячьи. Семеню, семеню, сам устаю, и она тоже устает — не привыкла к медленной ходьбе. По пути, чтобы я не расхныкался, мать стала рассказывать сказки, зная, что я большой охотник до них и, слушая предания, легенды, притчи, увлекаюсь и забываю обо всем на свете. По одной из сказок выходило, что Земля, на которой мы живем, огромна и кругла. Держит ее на рогах громадный-прегромадный голубой бык. Он невероятно сильный, мощный, а рога у него золотые. Время от времени бык устает и перебрасывает Землю с рога на рог, тогда лето сменяется зимой. Снова перебрасывает, и опять вместо стужи начинается жара.

Сказка мне так понравилась, что я начал воображать себя преогромным голубым быком. Я такой же могучий и сердитый. Набычился и несколько раз мотнул головой, перебрасывая Землю и меняя погоду — то стужа, то зной.

Мать иногда останавливалась, утирала пот у меня со лба, клала самар на голову, а меня усаживала на спину и шла быстрее. Вот так, с передышками, двигаясь то быстрее, то медленнее, мы под вечер добрались наконец до своего аула, но здесь нас ожидала непредвиденная неприятность.

Возле аула — канал Шортанбай. Обычно в это время года он мелеет, почти напрочь пересыхает. А тут вдруг разлился, разбушевался, вспучился. Наверное, где-то Амударья прорвала дамбу.

Мать остановилась и задумалась. Идти в обход слишком далеко, и так ночь уже близится. Кричать? Вряд ли кто услышит. В этот час все разошлись по своим домам, хлопочут по хозяйству. Да и стеснялась она: женщинам ведь не положено голосить, этого не любят аксакалы. Перебираться через канал опасно: глубоко и течение сильное, а я еще не умел плавать.

Но вдруг она решилась: разделась, смотала одежду, привязала к голове и вошла в воду. Деревянный самар колыхался около нее. Я мигом сообразил, что она задумала, и пустился наутек, но куда там… Мать быстро настигла меня, взяла на руки и, усадив в самар, велела крепко держаться за края таза.

Подталкивая самар перед собой, она направилась к другому берегу. Через несколько метров ее ноги уже не доставали дна, и теперь она плыла, толкая мой «ковчег» подбородком, потому что плавала она «по-собачьи», гребя руками под водой.

Я сжался от страха. Сжался в комочек, маленький и дрожащий. Пальцы окостенели, я словно зубами вгрызся ими в края самара, а зубы свел, как пальцы, — не разжать.

Вода — огромный голубой бык — качала мою круглую Землю — мой самар. И от этой качки зима и лето, весна и осень менялись ежесекундно: меня то озноб пробирал, то прошибал горячий пот, то теплилась весенняя надежда, то одолевала стылая осенняя тоска. «Ковчег» мой вращался, и я видел, что берег, покинутый нами, удалялся быстро, страшно быстро, а другой, желанный, приближался медленно, страшно медленно. Мне становилось жутко, и тогда я искал взглядом глаза матери. Они — две черные искрящиеся звездочки — смотрели спокойно и даже весело. Это придавало мне чуточку уверенности, но лишь на несколько секунд. А потом опять, с каждой новой волной, накатывала и волна страха.

Наконец добрались до берега. Я думал, что, как только окажусь на суше, тут же кинусь бегом дальше от воды. Но нет. Так и сидел в самаре, держась за его края, — ноги не слушались, не было сил подняться и стиснутые пальцы не разжимались.

Мать вышла на берег и тоже долго сидела молча. Наконец, отдышавшись, спросила:

— Сере, тебе не было страшно?

Все опасности остались позади, и я, приободрившись, постарался как можно веселее и увереннее сказать:

Нет!

Но голос дрожал, и это не только она заметила, это я и сам чувствовал.

— Мне кажется, — продолжала она, — что ты немного испугался и разволновался. Но разве ты не знаешь, что ребенку нечего бояться, если рядом мать? Навсегда запомни: ты не должен ничего страшиться, когда мать с тобой!

Этот завет я действительно запомнил навсегда. И еще я убежден, что не зря во все века сравнивают Родину с матерью.

Моя родная Каракалпакия в общечеловеческом море мала, как самар. Но, что бы я ни делал, всегда уверен, что Родина-мать со мной и никогда не даст мне пропасть.

Каждая моя книга — это слово признательности ей и одновременно клятва на верность, клятва, писанная кровью сердца. Вот почему я с уверенностью приступаю к новому роману и надеюсь, что он проживет долго и никому не наскучит.

Вопрос. Почему после романов «Дочь Каракалпакии» и «Дастан о каракалпаках» следующую книгу я решил назвать «Каракалпак-намэ»?

Ответ. Надеюсь, все объяснит сама книга. Однако…

Однако перед тоем, когда женщины собираются, чтобы сообща приготовить побольше теста, всегда среди них отыщется хоть одна нетерпеливая, та, что не в силах удержаться от искушения. Она отщипнет от края кусочек — ив тандыр его, под горячую золу. А потом вытащит и ест быстро, обжигаясь. Лепешка не лепешка, а все же приятно: как-никак первая отведала.

Так же и среди мужчин. Пока разделывается туша барана, пока она кипит в котле, самые нетерпеливые отрезают полоску мяса и жарят ее на огне. Им невтерпеж испробовать вкус мяса непременно до начала тоя.

Есть и торопливые читатели. Чтобы удовлетворить их любопытство, я «отщипну кусочек» от замысла этой книги.

Существует у нас древний обычай: когда в ауле появляется на свет новый человек, счастливые родители приглашают в дом самого почтенного, уважаемого старца, чтобы он нарек новорожденного. Конечно, при этом учитываются желания отца и матери, мало того — выслушивают и родственников, и знакомых, ведь все ждали появления будущего человека и заранее искали для него подходящее имя. Но когда оно уже найдено, когда все пожелания выслушаны и споры улеглись, тогда наступает торжественный миг. Аксакал берет младенца на руки и, приблизив его ухо к своим губам, трижды произносит имя. Как только младенец закричит, седобородый старец отдает его матери и, повернувшись к присутствующим, торжественно изрекает: «Этот человек узнал свое имя. Впредь никто не сможет изменить его».

Книги как люди, хоть их нарекают иначе.

И еще. Предание, пересказанное коше-бием. Нижеследующий инцидент имел место быть в первобытный период минувшей истории. Как только количественная численность потомков Адама возросла до уровня такой степени, что они стали разделяться на самостоятельные группы, так в сей же момент бог составил себе специальный список, куда занес большое множество придуманных им названий, и с этим списком на руках отправился к людям с целью присвоения каждой группе своего отдельного наименования.

Делалось это так: встречает всевышний каких-нибудь людей и спрашивает:

— Кто вы такие?

Если они отвечают: «Мы и сами не знаем», тогда он их выстраивает, заглядывает в вышеупомянутый список и трижды громко восклицает на весь мир:

— Инглис! Инглис! Инглис!!! Или:

— Рус! Рус!! Рус!!! Или:

— Узбек! Узбек!! Узбек!!!

А потом соответственно в собственном списке против каждого присвоенного имени ставит галочку, чтобы не путаться и не повторяться. Те же народы, которые из божеских уст услышали свое имя, начинают ликовать, выражая свою радость при помощи песен и танцев.

Когда присвоение имен закончилось и в списке не осталось ни одной строки, не отмеченной галочкой, всевышний отправился обратно, но решил прогуляться окольным путем. И вот в том районе, где река Аму впадает в Аральское море, увидел он камышовые лачуги и живущих в них неучтенных людей.

— Кто вы такие? — вопрошает он.

— Сами не знаем, господи. Но люд мы тебе подведомственный и ждем от тебя всяческих благ.

— Как так не знаете? — изумился всевышний.-,Я же дал вам имя.

— Нет, господи, — возражает неучтенный народ, — никогда и ничего ты нам не давал.

— Не мог же я просчитаться, — недоумевает бог. — В списке-то все наличествующие имена уже исчерпаны.

— Этого мы не знаем, но только полное отсутствие у нас какого-либо имени является непреложным фактом, — объясняют ему люди из камышовых лачуг.

— Ничего-то вы не знаете. Темные вы какие-то. И, видать, по темноте своей прошляпили раздачу имен. Так вот и назову вас-«темные шляпы»-каракалпаки.

— Поступай, господи, как знаешь. Мы в твоей воле, но только сделай все по закону, прокричи и наше имя трижды на весь мир.

- Ну уж нет, — отвечает бог, — идите-ка лучше по свету, поищите, не затерялось ли где все-таки лишнее имечко. А если не сыщется, то присоединяйтесь к какому-нибудь из нареченных народов хотя бы на время. А я за этот период проверю небесную учетность. Коли и впрямь промашка вышла, то подкорректирую список в сторону увеличения. Будет, будет вам имя, не беспокойтесь.

Сказал и удалился.

А безымянный народ пошел по миру. Услышали люди, что в европейском списке есть невостребованные имена-«печенеги» и «черные клобуки», — отправились в Европу. И кто бы ни крикнул, кто бы ни позвал: «Эй, черные клобуки!», «Эй, печенеги!»- они с готовностью откликались. Но все же при этом постоянно ощущали, что имена эти не богом данные, а потому решили продолжить поиск собственного имени.

Затем услышали, что в азиатском списке пустуют имена «кула хи сиях» и «калпак», - повернули в Азию. И теперь кто бы ни окликнул: «Эй, кула хи сиях!», «Эй, калпак!» — тут же отзывались: «Это мы…» Но и здесь бывшие неведомые люди не обрели почета, не стали именитыми.

Так и скитались, и мыкались они в течение нескольких веков. Наконец решили воротиться на прежнее местопребывание в устье реки Аму, где чувствовали себя дома, где сам бог хоть и в шутку, хоть и мимоходом, но все ж таки дал им имя. Какое-никакое, но дал.

Из-за того, что каракалпаки вечно тянули уши к небу, вечно ждали голоса всевышнего, не позовет ли он их, из-за этого уши у каракалпаков продолговатые, гораздо длиннее, чем у людей других национальностей…

В третий раз я выношу в заглавие своего романа слово «каракалпак». В третий раз я нарекаю свою книгу именем своего народа, чтобы, как и положено по древнему обычаю, трижды возвестить это имя всему миру.

Каракалпак! Каракалпак!! Каракалпак!!!

Вопрос. Почему для новой книги я выбрал непривычный для себя жанр романа-эссе, выбрал новую и не опробованную мною форму?

Ответ. У нас есть поговорка: «Кто ошибается впервые, тот еще не ошибается, а пробует; кто повторяет ошибку, тот уже не ошибается, а заблуждается».

Мой дедушка меня поучал: «Как подрастешь и надумаешь строить свой дом — не торопись. А то смолоду все мы чуть что — сразу землю рыть да саман месить. А ты пройдись по соседям, осмотри не меньше дюжины домов. Все разузнай, расспроси. Но не затем, чтобы кому-то вторить или что-то брать за образец, а затем, чтобы никого не повторять. Тогда это будет твой дом».

Коше-бий советовал:«Хочешь научиться играть на дутаре, так не бренчи без толку, а возьми инструмент у знатного музыканта, послушай, какой у него регистр, подстройся и пальцами коснись его двенадцать раз. Только при этом условии и добьешься полного унисона».

Моя мать говорила, памятуя, что однажды в детстве я сильно испугался воды: «Станешь учиться плавать, так начинай с мелководья. Потихоньку. И прежде чем бухнуться в воду, не забудь двенадцать раз макнуться, чтобы привыкнуть».

Я всегда придерживался этих советов, хоть никогда и не стремился стать хорошим строителем, музыкантом или пловцом. Образцами прекрасных художественных зданий я считал и считаю книги Саади и Монтеня, трактаты древних философов, «Тысячу и одну ночь», «Кобус-намэ». Я брал их в руки, как берут превосходный, мелодично звучащий дутар. Но я хочу спеть свою песню.

Самобытность — превосходное свойство, но из-за него любой самобытный человек всегда остается тайной, загадкой для другого человека. Всякий народ всегда кажется странным, не вполне понятным другому народу.

И все же, по утверждению древних мудрецов, чтобы узнать судьбу другого народа, порой достаточно узнать судьбу всего лишь одной семьи, а то и одного человека. Не обязательно опрашивать все население страны, не обязательно знакомиться с каждым жителем того или иного края, лучше расспросить одного, но расспросить обстоятельно, подробно обо всем, чем он живет и о чем тревожится, думает и мечтает. Лучше познакомиться с одним, но сойтись с ним близко, а если удастся, то и сдружиться.

Да, у всякого своя особенность, своя тайна, но беседа двух людей, беседа искренняя, заинтересованная — это не удвоение загадки. У всякого своя душевная глубина, но соединение душ — это не слияние глубин, образующее бездну. В том и тайна человеческого общения, что, соединившись, две загадки превращаются в совместное решение, две тени — в два источника света, два неведомых мира — в две яркие звезды на небосводе человечества.

Всегда ли это так?

Вот на этот вопрос помогает полнее ответить форма романа-эссе. Поэтому я ее и выбрал.

 

1

По мнению медиков, у большинства людей к сорока годам слабеет зрение. Я, видимо, принадлежу к этому большинству, потому что в положенный срок тоже надел очки. Полезная вещь очки — они укрупняют мелочи и приближают то, что отдалено. И однажды, расфантазировавшись, я возмечтал: а вот создали бы аппарат, приближающий прошлое, создали бы этакие очки для памяти, чтобы ясно увидеть все происшедшее в детстве и юности, отчетливо припомнить все забытое…

Нет! — решил я после долгих раздумий. — Пусть лучше этот аппарат не изобретают, а то большинство людей, безусловно, погрязнет в грехах и ошибках молодости и от стыда за них, за эти юношеские благоглупости, не будет знать, куда девать глаза, и станет спотыкаться на каждом шагу. И старость окажется не временем заслуженного отдыха после долгого и трудного пути, а годами раскаяния и душевного смятения. И не то чтобы у каждого из нас в жизни проступков больше, чем достойных поступков, а просто один досадный случай, один день огорчений — это дракон, который способен заживо проглотить память о неделе, а то и о месяце радости и благополучия.

У кого из нас в душе не прячутся такие драконы?

Ведь мы люди!

«Какое семя в молодости посеешь, такой злак в старости пожнешь», — учил меня дедушка.

«Это еще смотря как сеять, — поучал коше-бий, — а то ведь бывают и такие моменты, что сажали рис, а выросла осока».

* * *

Когда я выпустил свои первые книги, у меня состоялись три встречи с неким старым знакомым. Как-то так сложилось, что на правах давнего приятельства он то ли интервьюировал, то ли допрашивал меня, притом явно подзуживая, подначивая, а я вроде бы обязан был ему отвечать. Теперь я со стыдом и смущением вспоминаю свои ответы.

Однажды он спросил:

Что ж это за работа такая — писательство?

Я отвечал:

Труд писателя тяжел, как труд чернорабочего. Но рабочий отстоял смену — и домой, на отдых. А писатель наскоро перекусит и добровольно выходит во вторую смену, а то и в третью, если надо.

Вероятно, он ожидал услышать другой ответ, а может быть, я, живописуя трудности творчества, малость перестарался, но только с тех пор приятель начал держаться со мной высокомерно, словно интеллектуал с чернорабочим. Он поучал меня, наставлял, давал советы, читал всяческие назидания и нравоучения и порядком поднадоел мне своей заносчивостью.

А между тем время шло, и я опубликовал роман, который удостоился положительных откликов в местной печати. Мы вновь с ним свиделись, и на сей раз, с той же иронично подначивающей интонацией, он спросил:

— И сколько же вас, писателей, у нас в Каракалпакии?

— Двое, — выпалил я не задумываясь.

— Это кто же? А ну, назови! — потребовал он. И я назвал:

— Каипбергенов и остальные.

— Хвастун! — сказал он зло и ушел не оборачиваясь.

Через неделю-другую мы столкнулись с ним лицом к лицу на улице. Не здороваясь и не протягивая руки, он спросил, словно продолжая прерванный разговор:

И кто же из тех двух писателей ведущий?

— Разумеется, остальные, — вновь не задумываясь выпалил я.

Какая-то самодовольно-пренебрежительная усмешка скомкала его узкие губы, и, не говоря ни слова, он пошел прочь. Больше мы не встречались. Но когда порой я вспоминаю эти разговоры с ним, у меня в душе возникает тоскливая боль, будто кто провел по сердцу напильником, провел медленно и с нажимом…

Однако и не вспоминать нельзя. Стоит ли надеяться на завтра, если не можешь оценить вчерашнее. Коли существуешь на этом свете, то дай знать о себе, но говори только правду, ибо обманывается тот, кто намерен обмануть других.

Притча коше-бия. Бродяга и беспечный весельчак, Омирбек держал маршрут пути следования через неизвестный ему аул. В ауле он увидел ребятню, которая всецело посвятила себя барахтанью в пыли и вела какую-то игру. Омирбек тут же в нее и ввязался. Не пристало конечно же взрослому человеку встревать в легкомысленные ребячьи забавы, да что с него, беспутного, возьмешь? Такой уж он уродился по характеру своего нрава.

Ребятня, заметив чужака, произвела его окружение и, гроздьями повиснув на плечах и руках, вскарабкавшись на спину, наконец свалила Омирбека и устроила кучу малу.

Омирбек, находясь в приземленном положении, не может ни выдохнуть ни вздохнуть. Глаза запорошены. Рот полон пыли дорожной. А сверху все наседают и наседают. Тут и смекнул весельчак, что в данный момент и в данном состоянии ему не до шуток. Сообразив все это, он пустился на обман при помощи хитрости.

— Эй, — кричит, — пока вы тут в пыли барахтаетесь, в соседнем ауле идет бесплатная раздача яблок. Каждому, изъявившему желание, насыпают полный подол халата.

Вся куча мала мигом рассыпалась, и с криками: «Яблоки! Яблоки дают! Даром дают!»- понеслась ребятня в соседний аул и такую пылищу босыми пятками взбила, словно табун прошел.

Поднялся Омирбек и стал приводить в порядок свой облик и внешний вид одежды. Долго отплевывался, отряхивался, палец слюнил — песчинки из глаз выуживал. Наконец прокашлялся, прочихался, проморгался и оглянулся вокруг. И что же он видит?

А видит он следующую картину: все — и стар и млад — поспешно движутся по направлению соседнего аула.

— Люди, куда вы? — задает он им закономерный вопрос.

— В соседний аул. Там бесплатно раздают яблоки. Каждому отсыпают полный подол, — получает он естественный ответ.

Тогда Омирбек рассуждает сам с собой следующим логическим образом: «Я, конечно, обманул ребят, но если это ложь, то почему столь много разных людей в нее поверило? А вдруг и впрямь раздают яблоки? Тогда надо и мне поспешить, а то как бы я один не остался в дураках и с пустым подолом».

Произведя такой мысленный расчет, Омирбек побежал следом за остальными.

«Если писатель сам не верит своему рассказу, то может ли он надеяться, что ему поверит читатель?» — часто говаривал мой учитель литературы.

* * *

В детстве я часто спрашивал у своей матери:

— Скажи, что самое трудное в мире?

Учиться у других уму-разуму, — говорила она.

Ответ казался мне совершенно верным, более того — прозорливым. Мать словно заглянула мне в душу, словно подслушала мои мысли. Ведь сколько раз я корил себя за то, что не мог перенять у других людей нечто очень нужное и полезное. И вроде бы старался… ан нет. Ничего не получалось.

Прошли годы. Я вырос, повзрослел, сам уже стал отцом и вот снова обратился к матери с тем же вопросом:

— Что самое трудное в жизни?

И на сей раз она ответила быстро и точно:

— Самое трудное — это учить других уму-разуму. Вновь ответ пришелся мне по душе. Вновь он оказался именно таким, каким я и надеялся услышать его. Ведь сколько я ни старался — только что разве из кожи не лез, — чтобы привить своим детям все самое лучшее, чтобы вразумить их, наставить на истинный путь, настроить на добрые дела, а все, казалось мне, ничего не выходит. И злился я сам на себя, да так злился, что аж внутри все горело…

Что же сейчас для меня в мире самое трудное?

Это написать книгу под названием «Каракалпак-намэ».

Почему?

Да потому, во-первых, что сейчас все — умные, грамотные, широко информированные, всесторонне осведомленные. Многие даже мечтают избавиться от избытка информации, а заодно и от излишка ума. А моя книга напоминает какого-то настырного советчика, назойливого умника.

А во-вторых, я пользуюсь народной мудростью — легендами, поговорками, притчами, но пользуюсь ими, чтобы рассказать о себе. Так велика ли надобность в подобной книге для читателя, у которого и так все услышанное и вычитанное еле-еле в мозгу умещается? Он и так уже часть знаний и памяти прячет не в голове, а в кармане — в записной книжке.

Порой тот, кто в мечтах подобно птице возносится под небеса, на самом деле лишь мельтешит, как муха.

Вот так зачастую и слова жужжат мушиным роем. А меж людей немало брезгливых: заметят, что хоть одна муха попала в котел с пищей, и — весь котел на помойку. Потому и надо следить за словами, ибо одно, всего лишь одно-единственное слово может приблизить человека ко всем живущим, породнить с народом, а может и рассорить, отдалить, отделить, да так, что хоть бросай родной очаг и беги с глаз людских долой.

Да, люди — народ разнообразный.

Одни как реки: сливаясь, образуют море. Другие как кошка с собакой: сойдясь, взъерошатся, и шипят, и рычат…

Есть отцы, что живут для блага детей. Есть дети, живущие лишь славой отцов.

Наш двадцатый век — особое время, век неисчислимых противоречий и противоположностей.

Одни люди до соседа дойти не могут, хоть под руки веди, другие, напротив — срываются с места и со сверхзвуковой скоростью мчатся из края в край, из страны в страну. На одном конце планеты мужчины, багровея от натуги, натягивают тетиву на лук, чтобы при его помощи навязать свою волю сородичам или иноплеменникам, и мастерит один из них грозное оружие и не знает, что на другом конце той же планеты другой мужчина грозит тем, что без малейших усилий может нажать ядерную кнопку, чтобы заставить все человечество считаться с его желаниями. На всей планете полная путаница: верующие живут рядом с атеистами, астрономы и физики постигают неведомые законы сущего мира, а астрологи и метафизики растолковывают сущность законов мира неведомого, лидеры демократов наносят визиты монархам, свергнутые монархи просят убежища у демократов, одни страны не знают, как поднять рождаемость, другие — как ее уменьшить, одни люди страдают от ожирения, другие — от голода.

И все это разнообразие требует твоего сочувствия, а лучше — соучастия, требует твоего личного продуманного и выстраданного мнения, твоего личностного отношения, требует твоей души, твоего ума.

И в этом сложном, напряженном, запутанном мире книга — если она лишь сборник советов, справочник назиданий — никому не нужна.

Какой бы мудрец ни явился со своими проповедями и поучениями, какие бы легенды и притчи он ни выдумал для того, чтобы укрепить в людях веру в добро, справедливость, в завтрашний день, — все это ныне вряд ли войдет в умы и сердца людей, и уж тем более вряд ли станет восприниматься как народная мудрость.

Истинная мудрость всегда народна, потому что любой человек (кто бы он ни был, каким бы он ни был) непременно отражает как зеркало и черты своего народа.

* * *

В день моего пятидесятилетия в доме у нас собрались друзья и родственники. Они много шутили, стараясь развеселить меня, что и понятно. Ведь юбилей — полвека — отнюдь не радостная дата. Значит, жизнь пошла под уклон, а на крутизне спуска легко оступиться. После пятидесяти человек должен обдумывать тщательнейше каждый свой шаг — тягостное и утомительное занятие. Одна из дружеских шуток состояла в том, что мой возраст условно разделили на два двадцатипятилетия, разделили жизнь на две половины, из одного юбилея сделали два и за каждый соответственно поднимали тост и выражали добрые пожелания.

Они старались ободрить меня. А я старался им верить.

Я всегда стараюсь верить в доброту намерений другого человека, стараюсь верить, что все, творимое людьми, творится из лучших побуждений. Случается, конечно, и ошибаться, и расплачиваться за благоверие, но если вдуматься, то в конечном счете воистину несчастным оказывается не обманутый, а обманувший. Для счастья не многое надобно: во-первых, конечно, здоровье, во-вторых, запас душевности и, в-третьих, удовлетворенность жизнью. Признак счастья — смелость. Счастлив тот, кто смело может доверять своим силам, доверять жизни, доверять другим людям. Трусость — отличительный знак несчастья. Зря считают, будто трусость — это боязнь смерти или боли. Нет. Боязнь думать и выражать свои мысли — вот истинная трусость. Да и торопливость — тоже. Недаром народная мудрость каракалпаков утверждает: «Кто говорит прежде, чем подумает, тот умрет раньше, чем заболеет».

Повторяю: привык верить людям. Не верю лишь тем, кто заявляет: «Душа человеческая — это свиной хлев». Не верю уже потому, что свою-то собственную душу они не уподобляют хлеву, хотя, разумеется, любой душе ведомы и злость, и зависть, и грязные подозрения, и нечистые помыслы. Я знаю, что внутри любого человека есть требуха, заполненная остатками непереваренной пищи, но не это, по-моему, в нем самое интересное. Каждой душе ведомы и сомнения, и опасения. Вот и я сомневаюсь сам в себе, а еще опасаюсь, как бы не оказалось слишком много сомневающихся во мне, сомневающихся в том, что я буду говорить.

Вступив на склон третьего двадцатипятилетия, я невольно размышляю и о первом своем двадцатипятилетии, и о втором. Вспоминаю все, что со мной было, и думаю, поверят ли мне, если, основываясь на виденном, слышанном, пережитом, основываясь на собственных «охах» и «ахах», произнесенных с сожалением, и на горделивом повествовании о собственных поступках, которые представляются мне достойными похвалы, то есть основываясь на опыте своей жизни, я постараюсь вывести некую философскую формулу жизни?

Поверят ли близкие? Поверят ли дальние? Дальних не знаю — судить не берусь. А близкие — вряд ли.

Притча, рассказанная моей матерью. Однажды на базаре появился мудрец. Люди узнали его и обступили в надежде услышать, что он скажет. Но мудрец говорил очень тихо. Во-первых, потому, что был стар и слаб голосом. А во-вторых, потому, что верил: мудрое слово не должно быть крикливым. Закончив свои речи, мудрец ушел, а люди стали расспрашивать того, кто ближе всех стоял к старцу:

— Скажи, что ты разобрал?

— Я разобрал, — ответил он гордо, — что у него изо рта пахнет.

«Какой кличкой нарекли теленка, такой и кличут, когда он уже в быка вырос», — говорил мой дедушка.

«Кто ж из людей будет производить поиск клада под стенами своего жилища?»- спрашивал коше-бий.

* * *

Если уподобить человеческую жизнь возведению нового здания, то окажется, что первое двадцатипятилетие — это фундамент. И какими бы крепкими и разуверенными ни были стены, как бы высоко ни вздымалась кровля, в итоге все строение держится на фундаменте, на том начальном двадцатипятилетии жизни.

Коше-бий рассказывал: А в старинные года древности каракалпаки строили свои дома без всякого основания — фундамента. Если производить наружный осмотр, то внешне создается впечатление видимости фундамента. Но это сплошной обман зрения. Стена действительно имеет приметное утолщение внизу, однако там не фундаментов прикрытая глиной осока или солома, в более редких случаях — тростник. Это просто по земле прокладывали такую линию, чтобы при проведении строительных работ стены не имели вогнутостей или выгнутостей, а тянулись прямо. А что касается самих стен, то уж их — это точно — украшать умели при помощи мастерства, фантазии и художественного вкуса. В итоге получалось следующее: в первые годы проживания в новопостроенном объекте — все хорошо, но не проходит и одного десятилетия, как стены начинает разъедать сырость, и к концу указанного срока все жилое помещение приходит в состояние негодности и угрозы разрушения с последующими материальными затратами, а то и жертвами.

Творения многих художников и поэтов напоминают мне старые каракалпакские дома. Порой красиво, даже очень, но неосновательно, не фундаментально.

А жаль.

* * *

Решив продолжить работу над этой книгой, я долго сидел и тер ладонью лоб, словно пытаясь пригладить, причесать мысли, а они всё топорщились и лохматились.

С одной стороны, вроде бы и впрямь все, что я сделал в жизни, все, что написал, в той или иной степени зависит от знаний и умений, полученных еще в детстве и юности, от того, что я услышал, увидел и прочувствовал в первое двадцатипятилетие. То есть от того, что заложено в фундаменте, в основании.

Однако стоит ли долго и тщательно описывать свое детство, стоит ли сейчас подкапывать стены дома, чтобы полюбоваться кладкой фундамента? Нет ли тут этакого запоздалого бахвальства, самолюбования? Ведь не зря коше-бий говорил: «Кичливость — признак старости». Так-то оно так, но и в старости не одни лишь плохие признаки, есть и у старости свои преимущества. И молодежь без стариков оказалась бы в этом мире как в темном городе без светильников. Ей бы пришлось пробираться ощупью.

Легенда, рассказанная дедушкой. Наши места некоторые люди называют еще и Туранской низменностью, потому что в давние-предавние времена здесь было царство, именуемое Тураном. И долгие века Ту-ранское царство враждовало с царством Иранским. Войны между ними тогда велись часто. Что те цари не могли поделить меж собой, об этом ныне люди уже не помнят. А только помнят люди, что были те царства очень схожи и в обоих существовал общий обычай: детей, которые рождались слабыми, и стариков, доживших до немощи, вывозили в безводную пустыню и оставляли там. Таково было царское повеление и в Туране, и в Иране. И ослушаться тех повелений никто не смел, ибо лютой смертью карали ослушника, поскольку оба царя считали, что оставлять на свете людей, которые не могут прокормить себя, — казне в убыток.

И вот как-то вспыхнула между царствами еще одна война. Тысячи тысяч туранских воинов вышли в пустыню Каракумы от берегов Аральского моря. Тысячи тысяч воинов Ирана вышли в пустыню Каракумы от берегов Каспия. Всадники скакали с бархана на бархан, пешие ратники шли по их следу. А сзади тянулись караваны верблюдов, неся воду меж горбов в кожаных мешках. Сошлись рати и бились долго. То одна сторона верх берет, то другая. Но одолеть никто не может. Силы оказались равны. Прошла неделя, потом другая. Но нет победы у туранского войска. Нет ее и у войска иранского. И у обоих войск нет уже воды. Кончилась вода в кожаных мешках. Нет пути вперед — враг не пускает. Нет пути назад — не выйдут из пустыни люди и кони, умрут от жажды.

Тогда цари заключили перемирие. Вчера еще были врагами, сегодня — друзья по несчастью. Сели цари рядом, сели их визири и звездочеты, сели тысячники и сотники, сели муфтии и муллы, спешившись, сели конники, опустились на раскаленный песок пешие ратники — все сидят и думают, как избежать страшной смерти. Наконец с туранской стороны поднялся один воин и, поклонившись, говорит:

— Есть один человек, который нам посоветует, как отыскать воду.

— Кто он? Говори скорей, — требует царь Турана.

— Скажу, государь, если обещаешь пощадить нас обоих — меня и его.

— Обещаю!

— Это мой престарелый отец.

Как?! — удивился царь. — Разве ты не отнес его в пустыню? Ты посмел ослушаться моего приказа? Ты не убоялся грозящей кары?!

— О мудрейший из правителей и храбрейший из витязей, — отвечает воин, — тебе ли не знать, что смелого воспитывает смелый. Мой отец первым рискнул нарушить твой указ. Я появился на свет хилым и болезненным, но он не отнес меня в пустыню, а выходил, поставил на ноги и до тех пор, пока я не вырос и не окреп, носил меня на спине в плетеном коробе. Когда же он постарел и стал немощным, я понял, что наступила моя очередь нести ношу.

С этими словами воин снял с плеч плетеный короб, бережно поставил его на землю и открыл крышку. Из короба вылез сухонький, щупленький старичок с белой и легкой, как хлопок, бородой и в черной шапке. Поклонившись царям, их свите, всем собравшимся людям, белобородый черношапочник сказал:

— Во времена моей молодости в этой пустыне тоже была большая битва. Тогда нам пришлось худо, мы вынуждены были отступить. И, набрав воды про запас, засыпали единственный в этих местах колодец, чтобы враг не смог преследовать нас.

И ты сумеешь найти и раскопать этот колодец? Найти найду, а раскопать сил не хватит. Дайте мне сто крепких мужчин, и через полдня вода будет.

Ему дали сто могучих джигитов, усадили на коня, и он поскакал в пустыню. Скоро всадники увидели песчаный холм. Старик велел: Копайте.

К вечеру на дне колодца заблестела вода.

Милость рождает милость. Цари помирились, и каждый из них издал указ, который впредь строго-настрого запрещал вывозить стариков в пустыню. Теми же указами повелевалось: пусть каждый плюнет в того, кто обидит младенца или оскорбит аксакала.

Вот и вся легенда. Но дед еще добавлял: «Ты заметил, Тулек, что на голове у старика была черная шапка? Не он ли предок всех каракалпаков?»

Моя мать часто напоминала:«Как звезды темной ночью помогают не сбиться с пути, так и знания аксакалов помогают разобраться в темноте жизни».

Преподаватель литературы говорил:«Почтение к старикам — это признание опыта минувших эпох. Однако на Западе многие проявляют высокомерие по отношению к прошлому. Это особенно ярко проявляется в оценке литературного наследия Востока.

Чтобы подняться в космос, нужно оттолкнуться от земли. Западная цивилизация достигла заметных высот, но развивалась она из восточной культуры. Разве восточная культура не древнее западной? Разве не с Востока пришла она на Запад?

Современное электричество открыто при свете коптящей лампы. Разве не на Востоке зажжена лампа научных знаний? Тот, кто отрицает это, подобен ребенку несмышленышу, который говорит: «Меня не мать родила я сам родился».

Нельзя не понимать, что классическая дидактика Востока лежит в основе всей мировой литературы, в том числе и в основе самой наисовременнейшей литературы Запада.

Любой колодец со временем заносится пылью веков. Классическая литература Востока для своей эпохи была достаточно глубока, и не надо сегодня кичливо и с пренебрежением называть ее «сухой дидактикой». Лучше сравнить ее с той самой древней глиняной лампой — светочем знаний, который многие столетия озарял людям путь сквозь тьму и до сих пор еще светит нам из глубины тысячелетий.

И не надо спрашивать: «Почему другой человек мыслит не так, как я?» Думать иначе — это не значит думать хуже, чем ты.

«Боже, спаси рабу твою от тьмы», — обычно просила моя бабушка перед сном.

«Боже, благодарю тебя, что даровал свет солнцу», — говорила она по утрам, вставая с постели.

По-моему, в мире есть два источника света, два источника жизни. Первый — Солнце. Второй — знание, сконцентрированное в книгах. Без Солнца на Земле будет тьма и холод. Без книг — умственная тьма и душевный холод.

 

2

Некоторые говорят: «До чего же дрянная книга, до чего же скучная: читаешь — и спать хочется». А у меня наоборот. Обычно читаю на ночь, лежа в кровати, и если книга нравится, то незаметно засыпаю, вижу хорошие сны и лишь утром обнаруживаю, что, оказывается, раскрытый том лежит рядом, а то и прямо у меня на лице. Но если попалась мне на ночь книга скучная или, того хуже, лживая, то дела мои плохи. Буду ворочаться с боку на бок, злиться, раздражаться и промаюсь бессонницей до самого рассвета. И выспаться не высплюсь, и книгу не прочту.

Вот такая привычка. Она и самому мне кажется какой-то странностью, какой-то ненормальностью. И когда ночами не могу уснуть, то кляну эту ненормальную привычку и порой испытываю даже невольный страх, чувствую свою отдаленность от остальных людей, какую-то никчемную и изнурительную обособленность, вынужденное одиночество.

«Одиночество изнашивает человека», — говорят мудрецы.

Одиночество и уединение. Как похожи внешне и как внутренне различны эти два состояния.

Нет ничего хуже одиночества. Грызешь сам себе душу, занимаешься самоедством. Вспоминаются собственные ошибки, грехи, промахи, проступки, нарочитые или сделанные ненароком. Все они, как колючей проволокой, опутывают мозг, сердце, встают стеной перед глазами и заслоняют собою все. Худшие мысли приходят в одиночестве. Лучшие — в уединении.

Не знаю ничего приятнее, как предаваться размышлениям, оставшись один на один с самим собой, лежа на кровати или на траве, а то и бродя где-нибудь без цели. В эти минуты кажется, что ты вмещаешь в своем уме всю вселенную и волен обо всем на свете судить как тебе вздумается, что земной шар лежит у тебя на ладони, как рука друга, и, сжимая его, ты буквально кожей чувствуешь все мозоли и ссадины. А мозолей, шрамов и царапин на нем немало. И понимаешь, что многие люди это видят и знают, но не все способны помочь. Есть и такие, кто, стремясь залечить старые раны, наносит новые. Есть, к сожалению, люди, что наплевательски относятся к страданиям мира.

Сохрани нас бог от таких!

* * *

Мысли, приходящие к человеку в часы уединений, бывают порой чрезвычайно сильны и зачастую влияют не только на его судьбу, но и на судьбы других людей.

В уединении созданы гениальные творения и великие открытия. В уединении написаны самые лучшие, самые мудрые книги, все великое рождается в тайне, само это рождение — тайна, и она не терпит подсматривания и подслушивания.

Но, к сожалению, приходится признать, что войны, приведшие к невосполнимым разрушениям и невероятным страданиям, преступления, потрясшие человечество, — тоже не плод коллективных раздумий. Они тоже замышлялись скрытно.

Истории памятны — как еще памятны! — случаи, когда осуществлялись личные замыслы жестоких эгоистов, обладающих властью. Двурогий Искандер Зулькарнайн, Хромой Тимур, Хан Чингиз, Гитлер — сколько шрамов оставили они на теле земли и в людской памяти, сколько оставили ран, до нынешнего дня еще кровоточащих.

Нет, мысли, желания и устремления отдельного человека — это вовсе не его личное дело, они должны волновать и беспокоить всех людей, к ним нельзя относиться равнодушно.

Моя мать говорила:«Если у тебя в голове блеснула мысль, не спеши сразу гнаться за ней. Сверкнуть может и рыбешка-малек, вынырнувшая из воды. Сверкнет и звездочка, на мгновение выглянувшая из-за туч. И не просто разобраться в том, что это — малек, которого и ловить-то не стоит, или звезда, к которой можно всю жизнь душой стремиться».

И еще: «Если нужная мысль приходит в нужный час, то она как лекарство, излечивающее от болезни. А если мысль приходит позже, с опозданием, то она как отрава. Знай: одним и тем же снадобьем можно исцелить больного и отравить выздоравливающего».

Ведь слышал я эти слова от матери, слышал давно. И сколько же я потерял в жизни оттого, что справедливость их понял только через многие годы.

Да разве я один? Сколько прекрасных мыслей скисло в головах людей, превратилось в простоквашу, и сколько ненужных мыслей вскипало, пучилось и бродило в людских умах, пьяня их, как дурная брага, пьяня годами и десятилетиями.

Из рассказов аксакалов. Когда сундук души поэта Бердаха доверху заполнился страданиями, болью и тоской, он понял, что не должен оставаться рядом с людьми, чтобы горечью своих чувств и мыслей не отравить души друзей и родных. Поняв это, поэт Бердах отправился на берег, туда, где река Аму впадает в Арал. И, глядя, как белые пенящиеся волны Арала сливаются с мутными быстрыми волнами Аму, он говорил:

— Эй, бескрайнее, величественное голубое море! Эй, стремительная мутная река! Ответьте мне! Я никак не могу понять неразумность этого мира. Когда я хочу угодить людям и поступаю так, чтобы доставить им удовольствие, они сердятся на меня и все мои поступки толкуют наоборот. Когда я нарочно поступаю «наоборот» в надежде, что теперь-то они, по своей привычке, все перетолкуют и в итоге поймут меня верно, то оказывается еще хуже. Если я ошибусь, оступлюсь, сделаю что-то не так, им кажется, что в этой ошибке и проявилась моя природная глупость. Если же все делаю правильно и хорошо, то они считают, что это вышло случайно, по ошибке. Я — поэт и должен постигать все тайны подлунного мира. Но я же — человек, а человек не знает и всех тайн собственной души. Я чист перед собой, и если кому-то кажусь грязным, то, значит, грязь застряла у него в глазу. Пусть чужие языки несут ложь в доверчивые души, но мой язык будет произносить только честные слова, мой голос будет петь только честные песни. Но все же грустно оттого, что не постигаю странность мира, в котором сам живу. Что делать? Может, и наступят времена, когда все поймут друг друга. Я пойму их, они меня…

У Бердаха нет стихов с такими мыслями о себе. Это народ додумал за Бердаха, но, мне кажется, додумал правильно. Поэт сумел заглянуть в душу народа, и потому народ, в свою очередь, сумел заглянуть в душу поэта. В свое время Бердах подобные мысли не мог высказать вслух.

Наше время — совсем другое. Знаменитый скульптор Коненков получил Ленинскую премию за автопортрет. Значит, мы признали, что рассказ человека о самом себе — это деяние государственной значимости, приносящее общенародную пользу, это еще одна победа в тысячелетней борьбе, борьбе за понимание человека человеком.

Взявшись писать этот роман, я поставил перед собой задачу: поразмышлять долго, тщательно и честно о самом себе, чтобы через себя понять свой народ. Но почему-то все время стесняюсь делать это, постоянно сдерживаю, одергиваю себя, постоянно ощущаю какую-то неловкость. Откуда она? Что это: мое личное свойство или же оно, это свойство, в характере моего народа? Не оно ли делало нерешительным и самого Бердаха? Не из-за этой ли стеснительности, робости вольная речь поэта вмиг становилась косноязычной, как только начинал он говорить о себе? А может, я просто боюсь поведать людям о собственных ошибках и недостатках?

Впрочем, вероятно, это вовсе и не робость, не застенчивость, а простое стремление скрыть от других, и в первую очередь от себя, что собственную жизнь, собственную душу, собственный нрав я знаю хуже, чем другие. Со стороны, как известно, виднее. И с этим приходится считаться, поскольку нет ничего хорошего в ошибочном повествовании о самом себе.

И все же каждому, и мне, разумеется, тоже, необходимо время от времени излить душу, выпустить на волю накопившиеся мысли, ибо если душа и ум скованы, то человек даже на степном просторе чувствует себя как в темнице.

Моя мать говорила: «Умные люди за ошибки винят себя, глупцы — весь свет».

И еще: «Разум как лампа. Он из темноты поможет выйти. А глупость — та же слепота, с ней и при солнечном свете в тьму угодишь, в пустыне захлебнешься, в море засохнешь».

Предание, которое поведал мой дедушка. «Однажды в далекие-предалекие времена шах Турана позвал к себе гонцов и повелел им:

— Скачите по всей стране и оповестите города и аулы о том, что слышал я божий глас. И голос Аллаха сказал мне: «Каждый, кто решится обратиться с просьбой к богу, должен обращаться к тебе — шаху туранскому. Ты доведешь его просьбу до ушей моих, но сделаешь это не прежде, чем проситель лишится одной своей ноги». Таково веление божье, и никто не может ослушаться его.

Гонцы оповестили народ, и сразу поубавилось в государстве Туранском жалобщиков и просителей. Не нашлось смельчака, который решился бы пожертвовать своей ногой для удовлетворения желаний своей души. Но вот вдруг приходит к шаху человек и говорит, что у него есть просьба к богу. По условиям тому человеку отрубают ногу, после чего он предстает перед лицом шаха и говорит:

— Великий правитель! Перво-наперво, поблагодарите всевышнего за то, что он сотворил для людей рай. А во-вторых, попросите его, чтобы он навсегда уничтожил ад.

Шах удивился, но просьбу обещал довести до божьего слуха.

Человек возвращался искалеченный, но радостный. Он распевал песни и даже пританцовывал на костылях, притопывая единственной ногой. «Я совершил доброе дело, — думал он, — и отныне все люди во все века будут благодарить меня. Остаток дней моих я проживу в почете и любви, окруженный вниманием». Он бы и дальше размышлял о том же, да только вдруг напали на него голодранцы, которые, увидев калеку, смекнули, что без труда смогут справиться с ним. Его избили и обобрали, унесли одежду и шапку.

Обиженный, разгневанный, оскорбленный в лучших чувствах человек вернулся к шаху и сказал: — Рубите вторую ногу!

— Зачем? — изумился шах. — О чем еще ты хочешь просить Аллаха?

— Я с радостью отдам вторую ногу, лишь бы всевышний никогда не уничтожал ад.

— Хорошо, — заверил шах, — я доведу твои слова до божьего слуха, а еще возблагодарю всесильного и всеблагого за то, что он, мудрый и прозорливый, дал человеку лишь две ноги, а не четыре, как всем остальным тварям божьим.

А еще, увидев, что несчастный избит и раздет, шах повелел дать ему кое-какую одежонку и черную шапку.

И не будет ничего удивительного в том, если мы окажемся потомками того черношапочника».

Так закончил рассказ дедушка. А я подумал, что и впрямь тут не будет ничего удивительного, ведь…

…Моя мать говорила: «Лучше уж быть обиженным, чем обидчиком; лучше уж самому страдать, чем мучить другого».

А отец добавлял: «Кто обжег себе губы горячим молоком, тот и холодной воды не попьет, пока на нее не подует».

* * *

Не ведать за собой грехов, не считать своих ошибок — вряд ли это свойство, достойное человека. Я ошибался часто… Да что тут говорить, порой мне кажется, что любая из моих книг — это большая ошибка. Вот кажется — и все тут.

Дедушка говорил:«Внук мой, за недоразумениями последует и разумение».

Бабушка утешала:«Только один бог безгрешен».

Я успокаивался, приободрялся.

Моя мать остерегала:«В дружбе доверяться человеку, который часто ошибается, — это все одно что в пути доверяться коню, который часто спотыкается».

Услышав это, я собирался внутренне и клялся самому себе, что впредь ни разу не оступлюсь.

Отец говорил:«От просчетов не убережешься. Лишь бы остался цел и здоров, лишь бы не поломал себе шею, спотыкаясь, тогда все будет в порядке, тогда сумеешь прокормить себя».

Я, слыша такие слова, переставал сдерживать себя, распускался, становился беспечным, но…

…Мать возражала:«Не каждого, кто способен прокормить себя, можно считать человеком».

Я задумывался.

Но все равно ошибался, ошибался, ошибался…

 

3

Строить собственную судьбу — не простое дело. Знавал я людей, чья судьба напоминает дом, возведенный без фундамента. Знавал и таких, кто до старости все укреплял и углублял фундамент, а до стен и кровли так и не дошло. Такая жизнь как переход из детства в детство — всё учатся, учатся, а опыта так и не набрались. Она как плодовое дерево, что зацветает каждой весной, а по осени глянешь — ни единого плода. Да, не простое и, как выясняется, не всем доступное это занятие — прожить жизнь между детством и старостью.

Известно, конечно, что необходимо говорить правду, и только правду, какой бы суровой она ни была. Но суровость и жестокость — разные понятия. Надо ли обращаться, например, к инвалиду: «Эй, хромой»? Помню, в детстве у нас в ауле был больной старик со слезящимися глазами, а мы, по до сих пор необъяснимой ребячьей жестокости, постоянно дразнили его: «Слепой дед, слепой дед!» Довели старика до того, что он вынужден был перекочевать в другой аул.

Умного можно обозвать «дураком»-он лишь рассмеется. Но если дурню будешь объяснять, что он глуп, то пеняй на себя, а заодно прикинь: от большого ли ума ты с ним связался?

Ошибиться — что споткнуться. Можно самому больно удариться, можно ненароком задеть кого-то. Тогда уместно извиниться. Но прятать ошибку что скрывать гвоздь в ботинке — тут и шагу не шагнешь. Иногда спрятанные грехи могут, как гвоздь, колоть даже в гробу.

Рассказ коше-бия. Один из самых жестоких ханов Хорезма хан Аллакул постоянно творил издевательства над безвинными людьми.

Он многим доставил страдания пытками и притеснениями, а других избивал до самой смерти. Однако по прошествии определенного количества времени сам жестокий хан ощутил приближение лица смерти, а с ним и острое недомогание в виде тяжелой болезни.

Поняв, что часы его сочтены, он призвал к себе своих подданных, дабы после собственной кончины избежать компрометирующих слухов и порочащих его воспоминаний. Он обратился к подданным с просьбой: «Простите мне все мои злодеяния и произведите мои похороны путем погребения в ханской усыпальнице».

Но просьба его не только не возымела действия, но более того — привела к обратному результату. Его похоронили не в ханской усыпальнице, а под тропой, ведущей к кладбищу, при этом был издан специальный указ, согласно которому всякий, проходя по могиле ненавистного Аллакула, должен трижды плюнуть и трижды топнуть ногой.

Надо сказать, что это не домысел коше-бия. До сих пор в Хиве экскурсанты по просьбе экскурсоводов оплевывают и притаптывают могилу Аллакула.

Бабушка говорила:«Внук мой, дай бог тебе жить в счастливое время, но не дай тебе бог забыть, что у всякой жизни есть конец».

Моя мать говорила:«Сере, берясь за дело, хорошенько подумай. Но не о том, много ли пользы оно тебе принесет, а о том, не принесет ли оно вреда другим».

 

4

В детстве, когда я оказывал какие-то услуги старикам, они обычно благодарили меня такими словами: «Да не погаснут лучи твоей жизни, сынок». Долго не мог понять, чего они мне желают. Бессмертия? Так ведь оно все равно невозможно — это я уже тогда понимал. Желают в жизни только радости и света? Хорошо. Но для чего-то ведь существуют в мире ночь и тьма.

«Темнота — это здорово!»- рассуждали мы, ребятня, собираясь воровать дыни на соседних огородах.

«Прекрасная ночь», — вздыхали девушки, которым я мальчишкой таскал любовные записки.

Лишь спустя годы я понял смысл стариковского пожелания. Оно означает: пусть жизнь твоя всегда будет светочем для кого-то. Или, попросту говоря, пусть всегда отыщется хоть один человек, нуждающийся в твоей помощи, в твоих советах, в твоем мнении.

И действительно, самое лучшее, что могу сказать о дорогих мне людях, что жизнь каждого из них светит мне как звезда, и, встретившись с новым человеком, поняв и приняв его, я чувствую, что открыл для себя новую звезду.

* * *

Если люди как звезды, то телефон как телескоп: он помогает приблизить человека к человеку. Поэтому я очень обрадовался в свое время, когда узнал, что в нашей квартире будет телефон. Однако радость оказалась недолгой.

Телефон звенел. Я вздрагивал, подбегал и срывал трубку.

— Это кто? — спрашивала трубка.

— Это я, — отвечаю ей честно.

— Чей это дом? — продолжает допрашивать голос из трубки.

— Мой дом, — опять отвечаю то, что есть на самом деле.

— Дурак! — Трубка негодует, и тут же слышатся гудки отбоя.

Через некоторое время опять звонок, и вновь без всяких предисловий слышится требовательный вопрос:

— Ты кто?

— Я Каипбергенов.

— Какой такой Каипбергенов?

Я думаю, что ему нужен какой-то особый Каипбергенов, и потому, видимо, разочаровываю его, сообщая: Тулепберген Каипбергенов.

Трубка хмыкает в ответ, и снова отбой.

Скоро я уже малость пообвык, и теперь, если звучал вопрос: «Ты кто?» — я, не теряя времени, тут же докладывал четко и по- военному:

— Я Каипбергенов. Писатель. Вновь не подходило.

— Каипбергенов. Коммунист. Опять чем-то не устраивало.

— Каипбергенов. Каракалпак.

— Дурак, — хамила трубка.

Я сообщал свое имя, фамилию, отчество, сообщал свой пол, свою профессиональную и партийную принадлежность, говорил, наконец, что я — человек, но ничем не мог удовлетворить сердитый голос в трубке.

Со временем эти звонки прекратились, зато сам я все чаще стал задумываться над вопросом: кто я?

На работе приходится часто спорить не только с подчиненными, но и с начальством, и в обоих случаях я стараюсь высказывать свое мнение прямо в лицо. Как-то одному крупному работнику местного масштаба я заявил, что считаю его действия ошибочными. Он же отозвал меня в сторону и страшным шепотом вопросил: «Ты кто такой есть, чтобы меня критиковать?»

В другой раз — грешен человек — решил малость подольститься к начальству и высказать в его адрес несколько хвалебных слов. Но начальство сперва самодовольно ухмыльнулось, но не преминуло тут же и одернуть, поставить на место: «Ты кто такой, чтобы меня хвалить?»

Как-то один мой приятель заманил меня в гости к своим знакомым. Я этих знакомых моего приятеля прежде не знал. И они меня тоже… И вот вижу: хозяин дома, указав на меня подбородком, тихо так спрашивает: «Он кто?» А приятель тоже так тихо отвечает: «Писатель». «Ой-бой! — изумился хозяин и от изумления не смог приглушить голоса, а потому и произнес достаточно громко: — А я-то думал, что он нормальный человек!»

Чтобы в следующий раз не попадать впросак, я решил сесть и на досуге обстоятельно помозговать, вспомнить свою жизнь и, наконец, хотя бы самому себе объяснить, кто я есть.

Мой дедушка говаривал:«Сколько раз перешагиваю порог дома, выходя в мир, столько раз заботы своего дома присоединяю к заботам мира. Сколько раз возвращаюсь обратно, столько раз заботы мира присоединяю к заботам моего дома».

Кем же в таком случае был мой дедушка?

Из рассказов аксакалов. Великий и могучий царь Сулейман, считавший себя властелином мира, однажды объявил по всему свету: «Всяк народ, что придет под руку мою и послушен будет повелениям моим, станет счастлив и в этой жизни и в жизни будущей».

И начали со всех краев стекаться народы под сень трона его. Среди прочих пришли к царю люди в черных шапках. Они были послушнее и исполнительнее других, и Сулейман часто хвалил их, говоря: «Вы, черношапочники, — лучшие друзья мои». И поручал им служить труднейшую службу в царстве своем и делать самую черную работу. А те, воодушевленные похвалой из уст царя, трудились терпеливо денно и нощно, не щадя сил своих и здоровья. Не роптали на голод, когда не хватало еды, на холод и жару, не сетовали в стужу и в зной. Другие люди, жившие под властью Сулеймана, время от времени являлись к царю со словами возмущения или с просьбой и грозили, что если обойдет он их милостью своей, то будут они жаловаться богу. И старался царь облегчать им участь: просивших хлеба — насыщал, просивших богатства — одаривал, кто хотел знаний — того учил, кто славы жаждал — того возвеличивал. А черношапочники не просили ничего и ничем не грозили, а посему хоть и называл он их «друзьями», но числил просто слугами.

Но вот однажды предводитель черношапочников предстал перед царем и молвил:

— Дай нам свободу.

— Да кто вы такие, — возмутился Сулейман, — чтобы свободу требовать?!

Не нашлись люди что ему ответить. И стали по одному, по двое, где семьями, где кучками убегать от Сулеймана и селиться в устье реки Аму на берегу Арала-моря. Начали строить камышовые хижины, ловить рыбу, пасти скот и растить джугару.

Как ответствовал бы царь народу, который, представ пред лицом его, вопросил прямо: «А ты кто такой, чтоб лишать нас свободы?» Наверное, Сулейман ответил бы что-нибудь, не зря же его считали мудрым.

Но для того чтоб вопросить так, люди должны были сами ответить на вопрос: «Кто мы такие?»

* * *

Если ты никогда не спрашивал себя: «Кто я такой?»- то вряд ли сумеешь по достоинству оценить ответ другого. Ведь если сам себя не понимаешь, не осознаешь, то всех прочих — и подавно.

«Бездумность — мать глупости», как говорят старики.

Человек начинает осознавать себя с первых же минут после рождения и должен заниматься этим всю жизнь. Иначе неминуемы ошибки и проступки. Без конца учиться на ошибках — тоже, по-моему, не признак мудрости, а уж оправдывать свои грехи — и вовсе безнравственно.

И все же безгрешных нет. Нет! Нужно, конечно, обдумывать каждый свой шаг, но в то же время постоянно осторожничать — тоже едва ли верно. Иначе станешь походить на несчастного слепца, который непрерывно ощупывает посохом землю — куда бы ступить, чтоб не упасть. Так мы далеко не уйдем.

Единственное решение, думаю, таково: чтобы не сбиться с дороги, надо сперва отыскать путь своего народа и уж потом на этом пути найти свою колею.

На вопрос: «Кто я?»- проще всего ответить: «Я — человек». Проще-то проще, но вот чтоб доказать истинность такого ответа, потребуется вся жизнь.

* * *

Кажется, нет ничего проще, чем рассказать о самом себе. ан нет. Трудно это, ой как трудно, и поведать о своем народе, частичкой которого ты являешься, тоже, казалось бы, просто, однако на поверку оказывается, что труднее дело вряд ли сыщешь.

Простым и легким все это представляется лишь поначалу, попервости, потому что уж кого-кого, а себя-то вроде бы знаешь аж до печенки; и сколько раз сетовал, что никто в мире не понимает тебя как следует! А как следует?..

Трудно человеку рассказать о себе, поскольку никогда не сможет он вывернуть всю подноготную: то начнет что-то утаивать, считая неудобным выставлять напоказ свое нутро, то, наоборот, впадет в грех самобичевания и такого о себе понаговорит, что… Да к тому же, призадумавшись, понимаешь, что самооценка — отнюдь не объективнейшая из оценок. Словом, трудно, очень трудно! А написать о своем народе — еще трудней.

Вот и теперь стараюсь искренне ответить на вопросы: «Кто я?», «Кто мы?»- но, признаться, затрудняюсь, не знаю, с чего начать.

Говорят, будто Бальзак, рассказывая о себе, снимал шляпу в знак уважения к великому человеку, то есть к себе. Конечно, с одной стороны, это шутка, но с другой — в каждой шутке кроется истина.

Мировая история — это ведь история человека, и когда мы говорим, что в мире множество сложнейших проблем, это значит, что проблемами переполнена жизнь человека, и когда надеемся, что будущее станет светлым и прекрасным, значит, надеемся, что в далекие грядущие годы человеческая жизнь станет светлой и прекрасной.

Каждый человек — это живой памятник всему лучшему, что было на этом свете в прошлом; каждая человеческая могила — памятник непоправимой ошибке прошлого.

Прежде чем вспомнить о своих достоинствах, о своих заслугах перед людьми, не худо подумать, что и сам ты многим обязан другим людям, не худо понять, что все люди являются опорой друг для друга.

Моя мать говорила:«Живи так, Сере, чтобы честно мог сказать: «Я всегда был поддержкой для своих друзей».

Отец сетовал:«Эх, сынок, сколько в мире трухлявых подпорок… А если крепкая подпорка да трухлявую стену держит, так это и того хуже».

Дедушка поучал:«Надежнее всего, Тулек, во всем опираться на свой народ».

Народ каракалпаков малочислен. Он поредел в бесконечных кочевьях и беспрестанных боях с недругами, гнавшими его с обжитых земель. Он похож на косяк рыб, загнанных штормом в отдаленный залив Аральского моря. Малочислен народ, но многочисленны и разнообразны его обычаи, которые сохранил он и пронес через века и пространства, велика и отзывчива его душа, которая не очерствела от бед и тягот. И вправе он гордиться тем, что всегда был поддержкой не только своим детям, но своим искренним друзьям.

* * *

Дети наследуют черты и свойства родителей. Это естественно. Точно так же во внешности и нраве каждого человека есть признаки, унаследованные им от своего народа. Однако все эти черты, свойства и признаки не с неба сваливаются. Они воспитываются, взращиваются в самих людях. Если справедливо утверждение, что в характере отдельного человека отражается характер нации, то верно и другое: сам национальный характер складывается из характеров людей, составляющих данный народ.

Народы различаются меж собой. И своеобразие каждого из них лучше поймем, если будем рассматривать их не изолированно, а в сопоставлении друг с другом. И не лучше ли такое сопоставление начинать с самого начала: с рождения младенца, с колыбели. Думаю, кое-что можно понять, заглянув в люльку новорожденного.

Моя мать, помнится, укладывая в люльку моих младших братьев и сестер, всегда совала им под подушку кусок хлеба или книгу, а то и нож. Несомненно, те же вещи в свое время были и у меня в изголовье. По поверьям и обычаям, если рядом с человеком хлеб, ему нечего бояться, если книга — то к нему не посмеет приблизиться нечистая сила, а если нож — то пусть лучше другие его страшатся.

Мать говорила:«Под подушку ребенку нельзя класть золотые вещи. Ни в коем случае. Все зло в золоте».

Приметы, они и есть приметы. Но мне, признаюсь, никак не по душе обычай класть к изголовью нож, кинжал. И в скольких бы мифах, преданиях, в скольких бы стихотворениях, пусть даже великих поэтов, он ни воспевался, все равно это — оружие, а чаще — орудие подлого убийства. Глядя на кинжалы, почему-то всегда представляю, как лезвие входит в тело… Б-р-р-р… Аж озноб по коже.

Моя мать поучала:

«Хвалиться оружием — недостойно храбреца, это дело труса».

«Нож в дружбе не помощник, он способствует лишь вражде».

«Если твой спутник держит нож за поясом, тебе придется держать язык за зубами».

Из рассказов аксакалов. Однажды хорезмский хан, пресытясь скукой, решил потешить свой взор созерцанием состязания в стрельбе. Его придворные, всегда готовые исполнить любую волю хана, за три дня собрали в Хиве всех знаменитых стрелков Великого Востока. Собрали они и всех известных людей. Меж судей был и поэт Бердах.

Стрелок, прибывший с родины Бердаха, стал похваляться пред всеми, что единым выстрелом собьет не одного гуся, а весь косяк гусиный.

Услышал те слова хан хорезмский и удивился. Заметил хан гусей вереницу, показавшуюся над стенами Хивы, и повелел: — Стреляй.

Долго целился охотник. Наконец грянул выстрел. Не сразу низверглись птицы. Сперва смешались, сбились в кучу, затрепыхались, заметались в воздухе, а потом по одной рухнули наземь.

— Эй, Бердах, — радостно крикнул хан, — гордись своим земляком! Я вознамерился взять его к себе во дворец. Скажи, поэт, какой награды он достоин?

Бердах приблизился к стрелку и спросил:

— Как удалось тебе сразить единым выстрелом сразу столько гусей?

И ответил ему стрелок:

— Не простой заряд вложил я в ствол своего ружья. Не дробь это и не пуля. В моем патроне злые осы. Когда я выстрелил, они набросились на птиц и стали их жалить нещадно. Жалили в глаза, в голову, в сердце. Изнемогли от боли гуси и пали вниз.

Так хвалился стрелок.

И тогда поэт, ни разу не склонивший головы перед ханом, вдруг опустился на колени:

— Всемогущий хан, пусть наградой моему земляку-охотнику будет смерть.

— Как? — изумился хан. — Разве не достойна похвалы изобретательность этого человека?

— Нет, — твердо ответил Бердах. — Такие изобретения не сегодня, так завтра накличут страшные беды на головы всех людей и на твою голову тоже, всемогущий хан.

— Это ты так считаешь? — вопрошает хан.

— Нет, — говорит Бердах. — Разве ты не знаешь, что устами поэта народ возвещает свое мнение?

И тогда хан, ни разу до того не прислушивавшийся к советам поэта, повернулся к свите и повелел:

— Схватить стрелка, выколоть ему глаза, а после предать смерти.

Моя мать учила:

«Не жалей, что сегодня пришлось разок всплакнуть, если знаешь, что завтра всех порадуешь».

«Что значит бессонная ночь для меня, если знаю, что дети мои будут спать спокойно».

«Жить с людьми мирно, по-соседски — это и есть счастье. А за счастье и жизнь отдать не жалко».

Дедушка советовал:

«Коли человек забудет, что человек он, то сразу превратится в червя, грызущего ствол древа жизни. Своего насыщения ради всю жизнь готов превратить в труху».

«Придя на той, не лезь на почетное место, пока не пригласят, но и свое место не уступай кому попало».

«Мудрый сын стремится к тому, чтобы место на тое, доставшееся ему от отца, продвинуть к центру дастархана, а глупца и с почетного места отцовского подвинут к дверям».

По лучшим сыновьям народа весь свет судит о месте этого народа.

 

5

Приступая к работе над романом, я намеревался поведать о самом себе и через себя, через своих друзей и близких — о своем народе. Но вот до сих пор все опасаюсь, как бы не ошибиться, как бы, выставляя напоказ собственные свойства характера, порой и не лучшие, ненароком не оговорить свой народ. Я то стесняюсь, смущаюсь, мучаюсь сомнениями, то забираюсь в общие рассуждения, в теоретизирование, в философские выси.

«Ветка с плодами тянется не вверх, а вниз», — гласит народная мудрость.

Мой дедушка говорил:«Не было еще в этом мире человека, который не хотел бы оставить память по себе, оставить свой след».

А коше-бий добавлял:«Стеснительность — глупость умных».

Чего уж скромничать, я тоже хочу, чтобы эта книга оставила след в умах и душах людей, этой книгой хочу я утвердить свое имя и — смею надеяться — имя своего народа.

Вообще-то каждый человек оставляет след, хочет он того или не хочет. Вопрос только в том, как современники и потомки расценят его шаги.

Коше-бий рассказывал: Однажды люди маленького аула в низовьях реки Аму начали вдруг высказывать сомнения и недоумения по поводу того, что есть ли, мол, вокруг другие люди и аулы, существуют ли иные населенные пункты за степью или за рекой.

И вот из их среды выступил вперед местный житель по имени Есемурат и говорит:

— Предоставьте это дело мне, я установлю все это с доподлинностью.

Получив соответствующее согласие соплеменников, он тут же садится в лодку, переправляется на противоположный берег и с большой радостью наблюдает на противоположном берегу наличие другого аула, который очень похож на его собственный.

С целью побеседовать с одним из жителей новооткрытого населенного пункта Есемурат направляется в первый же близлежащий дом. Его встречает хозяин, некий человек по имени Генджемурат. Он со вниманием выслушивает сообщение пришельца, а после созывает соседей.

— Дорогие аульчане, — говорит Генджемурат, — я поймал шпиона с того берега.

С этими словами он выхватывает нож и совершает злодейское убийство бедного Есемурата.

— Хвала тебе! Ты — наш спаситель! — закричали его земляки и порешили коллективно установить своему избавителю памятник из местной глины.

А через год или чуть больший промежуток времени земляки Есемурата узнали о подробностях обстоятельства его гибели и тоже установили своему аульчанину памятник из местной глины как великому первооткрывателю географических территорий.

Из исторических источников. В 1521 году экспедиция Магеллана подошла к Филиппинскому архипелагу. Когда мореплаватели высадились на острове Мактан, аборигены-островитяне под предводительством вождя Лапулану напали на пришельцев и убили Магеллана. На острове Мактан вождь Лапулану до сих пор считается национальным героем, первым борцом за независимость.

На своей родине Магеллан тоже считается национальным героем — первооткрывателем Филиппинского архипелага.

Нет неведомых земель, нет неведомых народов — есть люди, не ведающие друг о друге. Узнавание людьми людей и есть истинные открытия, узнавание человека человеком — открытие не меньшей значимости, не зря же мудрецы аксакалы не уставали повторять, что «любой человек — по-своему народ».

Мой дедушка говорил:«Что проку весь день терзаться: «Кто я такой?», «Кто я есть?» Лучше один раз вечером спроси себя: «Кем я был сегодня?»

«Не каждый день удается сделать добро, не каждый день можно не делать обиды, насилия, притеснения».

«Народ ведь из людей состоит, каждый — кровинка народная. Навредил человеку — уколол целый народ — одну каплю его крови зазря пролил».

* * *

Каждый человек озирается на свой путь и видит, что следы его то прямы и тверды, то вихляют и путаются. Перечитывая книгу жизни, видишь, что есть в ней слова, написанные отчетливо и прямо, а есть и корявые, неразборчивые, есть ясные буквы, а есть и неряшливые.

Каждый период в жизни — как ступенька лестницы. На какой ступени стоял крепко, на какой — качался, а с какой — чуть не свалился. Об этом в первую очередь каждый должен сказать сам себе, и лукавить тут нельзя, иначе на следующем шагу непременно споткнешься.

Людям свойственна забывчивость. Наевшись досыта, человек забывает о голоде и, напротив, проголодавшись, утверждает, что век не ел. Легко понять беззаботную недальновидность юнца, считающего, что молодость его вечна, но есть ведь и старики — их-то уже никак не поймешь, — считающие, что старость их тоже длится вечно.

Из рассказов аксакалов. В давние времена в нашем ханстве жил известный борец, который славился силою непомерной. Хан к нему всячески благоволил, но непрестанно предупреждал своего богатыря, говоря такие слова:

— Сильный должен быть одиноким. Если ты женишься, то жена и семейные тяготы отберут половину силы твоей.

Хан хотел, чтобы борец продолжал побеждать в схватках и тем самым возвеличивал и повсеместно утверждал славу ханства.

Палван же тот был непоколебим в поединках, но перед лестью не стоек. И, поддавшись наущению ханскому, дал клятву, что никогда ни с одной женщиной не свяжет себя узами брака. Если же кто из друзей и родни порой, желая ему добра, и уговаривал его нарушить клятву, хану данную, то того человека силач гнал от себя прочь.

Однажды приходит к нему один из друзей его детства и так говорит ему:

— Хорошо, не желаешь ты внять нашим советам, тогда прими же мой вызов тебе. Знай, что если останешься ты бездетен, то через двадцать пять лет я померяюсь с тобой силой и одолею тебя.

Борец отвечает ему:

— Ладно, ты сам того просишь. Через двадцать пять лет я разломаю тебе кости твои и разбросаю их по земле. Если не смогу сделать этого, то клянусь, что сам себя ослеплю.

Есть ли в подлунном мире что-нибудь скоротечней человеческой жизни? Люди, казалось бы, и глазом моргнуть не успели, как пронеслись двадцать пять лет.

И вот в установленный день хан приглашает к себе двух друзей и велит созывать народ — схватку смотреть. Первым в круг выходит палван. Шаг его самоуверен, вид его грозен. Несмотря на годы, он все еще статен, только волосы и борода побелели. Ходит он меж людей и по привычке поглаживает ладонями руки свои до локтя, к бою готовится.

Навстречу ему выходит друг его. Узкогруд и согбен он. Волосы поредели, плечи опустились, ноги подгибаются на ходу. Но подле него три дюжих молодца, один другого крепче.

Увидев дряхлость противника своего, захохотал палван:

Ты зачем привел этих джигитов? Чтобы они собирали твои кости?

— Нет, — отвечает бывший друг его. — Прежде чем схватиться со мной, ты поборешься с этими молодцами.

Удивился палван. Обозлился палван.

— Не было такого уговора, — сказал он и протянул мощную руку свою, чтобы схватить за ворот дерзкого и слабосильного врага своего, но один из джигитов поймал его руку и крепко сжал ее.

— Отпусти! — требует палван громким голосом.

— Почему это он должен отпустить тебя? — перечит ему узкогрудый старец. — Ты сохранял двадцать пять лет силу свою в теле своем. Я же свою силу вложил в них — в семерых сыновей моих. Трое пришли сюда. Четверо дома остались. Если сможешь ты одолеть их, считай, что одолел и меня. Но не прежде.

Люди, пришедшие поглядеть на схватку, тут же закричали старцу:

— Ты победил! Рахмет! Слава тебе!

— Эх, жизнь моя пропащая! — закричал в отчаянии борец и со всего размаха стукнул себя кулаком по лбу, да так, что глаза его вылетели из глазниц. Только на это сил у него и достало…

Каких только случаев не бывает в жизни! Каких только раскаяний и сожалений нет в ней!..

Порой иная судьба кажется просто сказочной. Послушаешь про другую — думаешь: хвастовство, и только. Много в мире странного, даже невероятного, а призадумаешься и поймешь — это жизнь. А с кого брать пример и как тому примеру следовать — каждый должен решить сам.

Легенда, которую поведал коше-бий. Однажды хивинский хан вызывает к себе поэта Бердаха и делает ему нижеследующее заявление:

— Многое в мире у тебя вызывает чувство сатирического смеха, так скажи, что в моем поведении достойно осмеяния?

— Когда, обманывая других, вы обманываетесь сами, полагая, что другие обмана вашего и не замечают. Такая обманчивость обманщика мне смешна.

Вместо признания правильности ответа хан покрывается потом и продолжает спрашивать:

— Каких людей, поэт Бердах, ты считаешь своими врагами?

Тех, кто, сев на голову народу, говорит, что он во главе народа, — дает поэт правильный ответ.

— А каких врагов ты не боишься? — продолжает хан проводить опрос поэта.

— Я не боюсь врага, который умнее меня. Умный враг не станет меня беспокоить, пока не поймет, что сможет проявить свое превосходство.

Хан долго пребывает в состоянии размышления, а потом говорит следующую хитрость: Ты угодил мне. Я награжу тебя.

И велит, чтобы принесли дорогостоящий халат с наличием золота по кайме подола.

— Стоящая награда? — спрашивает хан.

— Стоящая, — отвечает поэт Бердах, сопровождая свой ответ улыбкой. — Всем известно, что в ханском дворце одних ощипывают до перышка, чтобы из тех перьев другим сделать крылья.

— Не смей дерзить великому хану! — обрывает его визирь довольно грубо. — Знай же, что одна умная голова бережет тысячу глупых.

— Верно, — подхватывает это образнее сравнение поэт Бердах. — Но мы знаем и убедительные примеры того, как одна глупая голова губит тысячу мудрых.

Визирь приходит в разгневанное состояние от подобного недвусмысленного намека и требует доказательства справедливости этих слов:

— Объясни, что ты имел в виду под этим художественным сопоставлением?

— Вода и так прозрачна, — говорит Бердах. — Глупо из нее пыль выбивать. Только замутишь.

Тут в суть разговора неуместно вмешивается сам хан и говорит угрожая:

— Только дураки кидают камни ввысь, они не догадываются, что этот камень может упасть на голову.

Но поэт аргументированно отвечает:

— Смотря что считать высью. Некоторые отдельные правители взобрались на шею людям и думают, что сидят высоко, однако они и не подозревают, что людям стоит разок встряхнуться — +- и некоторые отдельные правители свалятся вниз и будут уже не в области шеи, а в районе ног и даже под ногами.

Хан гневно хмурит бровь.

Палачи поднимают свой кнуты, сплетенные из бычьих жил для причинения большей боли при наказании.

Поэт без особого труда догадывается, что над его головой повисла беда. И по этой причине он обращается к хану следующим образом:

— Великий хан! Если вы не будете возражать против, то я поделюсь одним наблюдением, которое произвел. Я долго проживал по месту рождения на берегу моря, часто посещал камышовые заросли, и потому мне знакомо определенное явление: ночью в густых камышовых зарослях часто видишь некую вспышку, а может, и маленькую звездочку. При ближайшем рассмотрении звезда оказывается букашкой.

Пока хан и приближенные к нему придворные свиты смогли понять смысл этих слов, поэт успел уже покинуть дворец, удалиться на существенно безопасное расстояние.

Моя мать говорила:

«Если у кого-то нет врагов, это еще не значит, что он такой дружелюбный».

«Чтобы лучше узнать человека, стоит посмотреть не только на его друга, но и на его врага».

«Если перед другом, пришедшим в твой дом, ты не сможешь расстелить дастархан, то расстели перед ним свое сердце».

Предание, которое поведал мой дедушка. Однажды всевышний собрал все свое святое окружение и говорит:

— Кто в мире сравнится со мной щедростью своей? И вдруг слышит ответ:

— Есть один аул, люди, живущие там, щедростью превосходят вас.

Где аул этот? — в гневе спрашивает бог.

— В низовьях реки Аму, — ответствуют ему.

И решил всевышний испытать великодушие и добросердечие тех людей. Три года шлет он бедствия и лишения на землю их. Насылает болезни на людей и мор на скот их, насылает сухость на злаки и гниль на фрукты их. Отгоняет рыбу в глубь моря и дичь в глубь степи. Три года терпят люди голод, холод и недуги. А через три года Аллах сам является к ним, перевоплотившись в нищего странника, и стучится в крайний дом:

— Примите божьего гостя.

В доме том оставалась всего горсть риса и ложка масла. Но хозяин повелел жене своей приготовить в честь гостя шауле.

Когда еда готова, блюдо ставят на дастархан и хозяин приглашает к ужину гостя и девятерых детей своих.

— Ешьте, гость дорогой, ешьте, дети мои! — призывает великодушный хозяин. Но сам при этом понимает, что ежели дети все разом возьмут по щепотке риса, то гостю ничего не достанется. И, поняв это, хозяин словно бы ненароком сбивает локтем лампу, и в доме наступает темнота. Пока жена его идет за новой лампой, хозяин незаметно сжимает руками ладони детей своих, не позволяя им взять шауле с блюда. Но при этом не перестает потчевать всех, говоря:- Ешьте, дети мои, ешьте, гость дорогой.

Смышленые дети его враз догадались о намерении отца и притворились, что едят со вкусом. А гость в темноте съел все шауле. Когда он насытился, жена хозяина зажгла другую лампу и осветила дом.

Гость взирает на лица хозяина и детей его и не замечает никакой досады или огорчения, а видит лишь радость и довольство.

Тогда бог вопрошает хозяина:

— Неужели ты полагаешь, что не сыщется человек среди сильных мира сего, который не плюнет на дастархан, откуда взял он последнюю горсть риса?

На что хозяин ответствует:

— Мудрец благодарит хозяина не за то, что горячим накормлен, а за то, что теплом встречен.

— Любого ли гостя вы принимаете так же радушно? — спрашивает Аллах.

— У нас говорят, — отвечает хозяин, — что каждый гость на год старше твоего отца, но на год моложе бога. Что означает: почитай вошедшего в твой дом больше, чем почитаешь отца своего, но и в почтении знай меру.

— Слушай, хозяин! — провозглашает всевышний. — За сердечность твою и бескорыстие хочу я тебя возблагодарить. Прими от меня вот эту черную шапку.

С этими словами вытащил он из хурджума шапку из черного каракуля.

— Рахмет, — отвечает хозяин. — Дар гостя — дар божий. Не подарок дорог, дорога признательность.

После этого всевышний застыдился своего прежнего хвастовства. Неудобно было ему смотреть в глаза этим хоть и нищим, но щедрым и бескорыстным людям, и потому не появлялся он больше в том ауле.

-

Предки завещали нам великий обычай гостеприимства. И до чего же бывает обидно, аж внутри все саднит, когда видишь, как этот обычай бескорыстия и благородства превращается зачастую в подхалимство, в форму угодничества, в повод усладить начальство, ублажить его застольем.

Обычай как халат. Пока он впору — носишь. Вырос из халата — подавай новый. Но если кто-то полагает, что, надев большой халат, он сам станет больше, то ошибается. В халате не по росту он лишь путается да спотыкается.

 

6

Кто бы ни старался честно оценивать прожитые годы, рано или поздно непременно поймет, что все хорошее и плохое в его судьбе определяется не только обстоятельствами, не только его собственным характером, но еще и временем, в котором он жил. Мои дедушка и отец, вспоминая свое детство, часто сетовали на горести и лишения, но в конце концов обычно говорили: — Я не жалею, что мое детство было тяжелым, зато твое легче!

Теперь уже и я, сопоставляя свою судьбу с судьбой моих детей, ясно вижу разницу в жизни наших поколений. Мне в отрочестве и юности пришлось пережить войну, голод, разруху. Но разве можно сожалеть о том, что детям не пришлось узнать горести тех годин? Нет, конечно.

И я тоже, как некогда мои дедушка и отец, хочу надеяться, что трудности и печали моей жизни окажутся залогом счастья моих детей. О чем же еще, как не о счастье потомков, должен заботиться человек?

Коше-бий рассказывал: В нашем ауле имела место жительства одна вдова, у которой был единственный сын. Сын этот был грубым и недисциплинированным хулиганом. Однажды он где-то подрался до такой степени, что пришел домой с оторванным носом. Мать в тот же момент отвела сына к врачу, а врач сказал, что если сию же минуту не пришить парню новый нос, то он на всю жизнь останется инвалидом по части лица. Но сами понимаете, кто же из нормальных людей в добровольном порядке пожертвует свой собственный нос, да еще такому хулигану?

И тогда мать говорит врачу:

— А не подойдет ли для этой цели мой нос? Врач отвечает:

— Конечно, очень подойдет — и по его конфигурации, и по совместимости родственных тканей. Но как же вы сами?..

— А я обойдусь как-нибудь, — отвечает она и дает свое согласие на немедленную операцию по пересадке в пользу сына.

После операции прошел определенный промежуток времени. Сын подрос и решил жениться законным браком. Но он опасался, что девушки будут брезговать его матерью из-за дефекта на ее лице. А потому предпринимает намерение избавиться от родной матери и с этой целью начинает ей всячески грубить и над ней измываться.

Мать его как-то обратилась ко мне, как к коше-бию, и чистосердечно пожаловалась:

— Я бы ушла из дома, но ведь люди могут вменить это в вину моему сыну, сказав: «Раз ты выгнал из дома родную мать, то не отдадим тебе в жены ни одну из своих дочерей».

Я задумался и долго собирался с мыслями, которые хотел подсказать ей, но она сама сделала следующее предложение:

— Если наш родной аул не будет возражать, то я хотела бы, сменив прописку, перебраться в город.

- Неужто, — говорю я ей, — ты, благородная и самоотверженная женщина, думаешь, что в городе он будет меньше издеваться над тобой?

— В городе, — отвечала она, — нас никто не знает, и там у сына будет больше возможности обрести свое счастье путем женитьбы.

Вдова продала свой дом и прочее наличное имущество и на вырученные средства приобрела для сына жилплощадь в городе, а сама устроилась недалеко от него в качестве домработницы в одной семье.

Вскорости сып вдовы женился, а по прошествии соответствующего количества времени у него народился свой сын. Молодые родители были безгранично рады появлению собственного первенца, но опыта по воспитанию подрастающего поколения у них не было. Вдова, не выпускавшая сына из поля зрения, быстро заметила это. Она перевязала лицо платком, чтобы скрыть присутствующий недостаток внешности, и постучалась к жене своего сына с предложением стать нянькой для ребенка. Молодая мать дает свое согласие. Вдова трудится старательно и с душой, а потому молодая мать, поняв это, говорит:

— Чем вам, бабушка, каждый день быть приходящей няней, не лучше ли переселиться на нашу жилплощадь?

Вдова предупреждает молодую женщину, что у нее травмированное лицо, которое может произвести неприятное впечатление на ее мужа. Но молодая хозяйка заверяет, что вопрос этот она с мужем обсудит и не сомневается в положительном решении.

Вечером она советуется с мужем, и тут он со слезами раскаяния на глазах признается во всем своей супруге. После чего они оба опускаются на колени перед вдовой и просят;

— Если этот ребенок, которого мы любим больше собственной жизни, по достижении совершеннолетия поступит таким же неподобающим образом, каким мы поступили с вами… ой-о, не приведи боже увидеть это. Простите нас…

Старая мать, не произнеся ни звука, гладит одной рукой по голове своего сына, а второй — свою невестку. В этот момент раздается плач ребенка, проснувшегося от сна, и все трое бросаются к нему…

Нет ничего странного в том, что отношения между незнакомыми людьми осложняются недоразумениями и безобразиями. Но упаси, господи, от безобразия внутри ближайших родственников.

Моя бабушка поучала:

«Если родители желают хорошего своим детям, то это еще не значит, что они умники. Но если не желают, значит, точно дурни».

«Если когда надумаешь какому-нибудь человеку пакость устроить, то перво-наперво бойря не того человека, а своих детей».

Предание, которое поведал мой дедушка. Давно это было. Ходил по свету человек. Обычный человек, простой смертный. Ходил искал свою судьбу. И сам не заметил, как забрел в неизвестную страну и остановился у стен ханского дворца.

И надо ж такому случиться, что как раз в это самое время ханские слуги искали человека, который мог бы присматривать за ханской дочерью. Ибо дочь эта заболела необыкновенной болезнью. Болезнь та вроде на сон похожа, только при этом еще все лицо у ханской дочери пылает. И нужен кто-нибудь, кто б сидел сиднем подле нее день и ночь и все обмахивал и обмахивал ее веером. Вот для такого дела во всем ханстве никого не нашлось, хотя за работу и обещали богатое вознаграждение. Никто не подошел: один нетерпелив, другой груб, третий бессердечен, четвертый неучтив, пятый и вовсе не поймешь какой.

Спросили у нашего пришельца. Он согласился. Ну, велел хан, чтоб проверили его терпеливость, учтивость и честность. Проверили — по всем статьям подходит. И вот сел человек у изголовья ханской дочери и стал ее лицо веером обмахивать. Проходит день, другой, неделя. Глядь — уже и месяц прошел, а там и год минул, а за ним другой и третий следом. А девушка — дочка ханская — не шелохнется, и только лицо у нее жаром пышет. Ну а странник все машет и машет веером и ни на минутку от нее не отходит. Так что и странником его уже не назовешь, коли превратился он в такого прилежного и кроткого сидельца.

Хан, конечно, сокрушается очень. Болезнь дочери сердце ему иссушила. Понял хан, что скоро придет конец его жизни, понял и из последних сил написал увещание дочери. Так, мол, и так, дочь моя. Если когда-нибудь проснешься и восстанешь ото сна своего долголетнего, то выходи замуж за того кроткого человека, что сидит подле твоего ложа и лицо твое веером обмахивает. И еще добавил хан, что все свои сокровища он завещает дочери и ее будущему мужу и чтобы ее муж вместо него стал ханом.

Вот записал все это хан, положил свиток на грудь дочери и умер. А кроткий все обмахивает да обмахивает лицо ханской дочери, да так старательно и прилежно, что даже прочитать завещание хана у него времени нет.

Но вот проходит еще семь лет. Однажды этому человеку понадобилось срочно выйти. Ну, захотел он во двор по нужде. Кликнул он себе замену, да, как на грех, рядом никого не оказалось. Глянул в окно, а под окном стоит грязный дивану. Подозвал он попрошайку и попросил на время подменить его и пообмахивать лицо царевны. Дивану за лепешку согласился. Выходит наш кроткий человек на двор, и надо же — в этот самый миг ханская дочь пробуждается от многолетнего сна.

Открывает она глаза и что же видит? А видит какого-то оборванца с веером возле себя, а на своей груди видит отцовское завещание. Прочла она отцовское завещание, поняла все, что с нею приключилось, и спрашивает:

— Это ты, не отходя от моего изголовья, вот уже столько лет обмахиваешь веером мое лицо?

А дивану, не будь дураком, тут же отвечает:

— Да.

И глазом даже при этом не моргнул.

— Если так, — говорит девушка, — то я стану твоей женой, а ты станешь ханом.

Сказала это и бросилась в объятья попрошайки. А тут, значит, и возвращается наш кроткий. Смотрит — глазам своим не верит и ничего понять не может.

— Иди прочь! — кричит дивану. Уходи! — приказывает ханская дочь.

Кроткий хотел было все объяснить… Да куда там. Дивану кричит — он теперь своего везения упускать не станет. Девушка не верит. Да и как ей поверить, если в грамоте отцовской прямо сказано: «Выходи за того, кто подле ложа твоего сидит». Чтоб отвязаться от кроткого побыстрее, она велит слугам одарить его черной шапкой и взашей прогнать из дворца. Слуги так и сделали.

Не наш ли это предок?

Моя бабушка говорила:«Какой дом в согласии живет, тот дом и счастлив. А если с миром, согласием да со счастьем, так чего же и не жить? Каждый тогда смог бы до ста лет дотянуть. А человеку жить надо долго.

Вот говорю так, а сама-то не хочу долго тут оставаться. Все мои сверстницы уже ушли. Даже на похоронах некому будет вспомнить всю мою жизнь, некому будет сказать обо всех моих годах. Хоть и жива еще, а уж ушла жизнь, как вода в песок. И вроде бы на одном месте живу, а словно в другой мир перекочевала. С кем росла, с кем жила рядом — никого не осталось».

И еще: «Есть такие люди, что, когда их хвалишь, они боятся: а вдруг другие не услышат или услышат, да не поверят. Зато когда сами кого хвалить начнут, то боятся, что это могут все услышать и все могут в это поверить…»

 

7

Обычно человек, решивший поведать о себе, начинает с самого начала — прямо со дня своего рождения.

Я же такой возможности лишен. Да и вообще разве столь уж важен день появления на свет? Разве главное не в том, что произошло с человеком после этого самого дня?

Когда я впервые решил покинуть аул и отправиться в город на учебу, то потребовался паспорт, а его не выдают без метрики. Отправился в аулсовет, но там в различных документах не только день, но и год моего рождения обозначен по-разному. Я — домой, но и здесь отец говорит одно, а мать — другое. Долго спорили, наконец дедушка решил, что нужно идти в город, в районное отделение загса.

Когда я осторожно отворил дверь кабинета начальника районного загса, то заметил, что возле начальника сидит пожилой человек. Судя по облику и манерам, можно было предположить, что это местный коше-бий. Два таких влиятельных лица в одном кабинете для меня, аульского паренька, было уже слишком. Я отпрянул и хотел закрыть дверь, но заведующий загсом (человек лет тридцати, еще не снявший военной гимнастерки, только погоны спорол, и теперь на их месте темнели полоски) успел заметить, правда, не меня, а стоявшего сзади моего дедушку, и громко пригласил:

— Заходите, уважаемый! Метрика, что ли, нужна вашему внуку? — сразу догадался он.

Землистое лицо дедушки сразу расплылось в улыбке, так что даже морщины словно на миг разгладились.

— А когда вы сами родились, уважаемый аксакал? — спросил заведующий.

— Честно скажу, не знаю, — признался дедушка.

— А как вас зовут?

— Имя, которое трижды выкликнули при моем рождении, Хакимнияз.

— А где это записано?

— И этого тоже не знаю, однако, сколько себя помню, я всегда был Хакимниязом. Отзываюсь и когда кричат: «Хаким!» Так обычно зовут меня торопыги. Да, кстати, — обрадовался дедушка, — имя мое есть и в бумагах. С первых лет Советской власти как только какое собрание или заседание, так всегда проверяли, кто пришел, а кто отсутствует. Там всегда и мое имя выкрикивали.

— Да-а-а, — проговорил заведующий значительно и задумался на минуту, — Да,- повторил он. — Вы, уважаемый Хакимнияз, истинный каракалпак. Такова же и судьба нашего народа: когда и где появился, неизвестно, откуда имя его — тоже неизвестно, но на имя это он всегда отзывается.

А наши древние предки в те далекие времена назывались печенегами. Печенеги-пешенели, что значит «люди с широкими лбами». Это имя они получили за то, что умели в лоб встречать любого врага и не пропускали его через ряды свои.

С радостью принял наших предков Длиннорукий царь. Выделил им земли на окраине державы своей. Велел каждому воину надеть на голову черную шапку. В царстве Киеу-Урус такие шапки назывались клобуками. Оттого и весь народ стал именоваться «черные клобуки». Начали черношапочники дружить с урусами. Выдавали за урусов дочерей своих и женили своих сыновей на дочерях урусов.

Породнился народ с народом, и старейшины черио-шапочников дали клятву Длиннорукому царю. Клялись умереть за землю эту вместе с сыновьями этой земли.

Пока был жив Узун Коллы Юрий, он заботился о «черных клобуках», никому не давал их в обиду. Однако через годы Длиннорукий царь умер, и начались черные времена. Царство стало распадаться. Народы, царство населявшие, стали расходиться кто куда. К тому же недруги иноземные не давали покоя. А потом и вовсе грянула беда — с Востока пошли орды врагов, все сжигая па своем пути. Выгнали они наших предков с земель, дарованных Длинноруким царем. И вновь потекли черношапочники по всему свету искать справедливости и укрытия от напастей. Как перекати-поле носились они по миру: от Урала до предгорий Балкан, от Сулейманских гор до пустынь Туркестана.

* * *

Когда стараюсь осмыслить характер, обычаи, нравы, взгляды на жизнь моего народа, тогда мне представляется, что все предания и легенды, рассказанные о нем, верны.

В бурях различных веков он то, казалось бы, тонул безвозвратно, то снова всплывал на поверхность истории. И все же меня беспрестанно занимает вопрос: что значил путь каракалпаков, кому и в чем помог мой народ, кому и чем причинил вред?

История черношапочников — это история полукочевого народа. Это история пастухов, скотоводов, которые превращались в дехкан-земледельцев, как только находили землю, мало-мальски пригодную для возделывания. Буквы истории черношапочников — это очаги, оставленные ими на временно заселенных землях. Ее строки — это маршруты бесконечных кочеваний и борозды вспаханных полей, русла проложенных каналов и арыков. Чернила — это слезы женщин и детей, пролитые на пыльных дорогах и смешавшиеся с кровью мужчин, погибших в беспрестанных боях с недругами.

Настороженность и даже некая пугливость, заметная в чертах лица и характера каракалпаков, — это следствие того, что, вспахивая землю, они должны были одним глазом следить за сохой, а другим наблюдать за окрестностями, при пастьбе одним ухом прислушиваться к топоту своих табунов, а другим ловить звук копыт вражеской конницы, во время кочевий одной рукой держать поводья, а другой — саблю, и даже во сне им приходилось один глаз держать открытым.

Малочисленность и беспомощность каракалпаков, усугубленная беспрестанными родовыми распрями внутри народа, привели к тому, что черношапочников мог безнаказанно грабить любой соседний хан, а люди, оставив накопленные богатства, тая обиды и терпя лишения, вынуждены были уходить с обжитых мест. Потому-то каракалпаки и не оставили на земле знаменитых архитектурных памятников, не оставили городов, а то, что ныне археологи называют «каракалпакскими городами», — это, по сути, простейшие укрепления, возведенные для защиты от врагов или от стихийных бедствий, например от наводнений.

Но, несмотря на все беды и гонения, народ остался чрезвычайно дружелюбным, и это лучшее его свойство. Едва осев на новом месте, черношапочники не чурались соседей, не закрывались наглухо от них, а, напротив, забыв старые обиды и новых не ожидая, опять искали связи с другими людьми, искали дружбы и доверия.

Любой народ, велик он или мал, — это река, впадающая в общий океан человечества. Несхожи пути рек, несхожи их воды по цвету и вкусу, но сливаются вместе, и в общем океане есть капли и нашей реки.

Из исторических источников. Вопрос о происхождении каракалпаков, как, впрочем, и многих других народов, не имевших собственной письменности, а следовательно, и летописных документов, долгое время считался спорным.

По данным современных исследователей, наиболее вероятной считается версия, согласно которой каракалпаки являлись одним из родов огузо-печенежских племен, населявших обширнейшую территорию от Южного Урала до Северного Причерноморья. Племена эти были многочисленными и разнообразными. Некоторые из них враждовали с Киевской Русью, другие, в частности каракалпаки, входили в состав этого древнего государства и под именем «черные клобуки» отмечены в Ипатьевской летописи, которая зафиксировала клятву вождей племен, данную Юрию Долгорукому: «Мы… умираем за русскую землю с… твоими сынами и головы свои складываем за твою честь…»

«Черные клобуки» вместе с русскими воинами участвовали в различных битвах против врагов Киевской Руси и несли охрану юго- восточных рубежей государства. Их центром был город Торческ на Поросоле.

Востоковед П. П. Иванов, исследуя книгу средневекового ученого Абулы Фезылы Бейхани «Тарих и Бей-хани», обнаружил, что в XV веке в войске хорезмских ханов известным военачальником считался человек по имени Калпак. Исследователь обратил внимание на то, что, по обычаям тех времен, военачальников в документах принято было называть не по их собственным именам, а по имени тех воинов, которыми они командовали, следовательно, предполагает П. П. Иванов, в войсках хорезмских ханов существовали отряды ратников-кал-паков, что соотносимо с этнонимом «каракалпаки». Исследователь приходит к выводу, что народ, называвшийся калпаками (каракалпаками), проживал в При-аралье в XI веке. В своих суждениях П. П. Иванов опирается на каракалпакский фольклор, а также на поэму Бердаха «Шежире» («Летопись»), где также часто вместо названия «каракалпак» употребляется сокращенное название «калпак».

Тот же исследователь заметил, что в рукописях другого древнего историка Эн-Нувери среди перечня половецко-печенежских племен встречается и племя, именуемое «люди в черных шапках», что тоже соответствует этнониму «каракалпак».

Первое несомненное упоминание о предках тех, кто ныне составляет основное население Каракалпакской АССР, встречается в грамоте Абдуллы, хана из династии Шейбанидов, которую тот направил в 1598 году мавзолею Зиятдина в Сыгнаке. Абдулла называет каракалпаков среди многочисленных племен, ведших кочевой образ жизни вокруг Сыгнака.

В 1723 году, во времена джунгарского нашествия, прозванного в народе «ак табан шубырынды», что значит «година белых пяток», среди племен, вынужденных, спасаясь от нашествия, сняться с насиженных мест и перекочевать на новые земли, были и каракалпакские племена. Более того, каракалпаки разделились на три большие группы. Одна из них направилась в сторону Китая и Афганистана. Другая, оставшись на месте, в конце концов распалась на роды и семьи, на мелкие-мелкие группки и перестала существовать как самостоятельный народ со своим языком и собственной культурой. То есть со временем полностью ассимилировалась с другими народами. Третья часть — т- предки тех каракалпаков, кто в настоящее время населяет территорию Каракалпакской АССР, вспомнив о своих давних связях с Россией, направились ближе к русской границе. Однако голод, холод и лишения не позволили им приблизиться к рубежам России, я они вынуждены были остановиться на северном побережье Аральского моря, в устье реки Сырдарьи, во владениях Казахского Малого Жуза. Здесь их вожди вместе с ханами Малого Жуза предпринимают попытку перейти в российское подданство.

В 1743 году известный бий каракалпаков Маман возглавил посольство, направившееся в Петербург. Маман-бий добился аудиенции у императрицы Елизаветы Петровны и получил грамоту о присоединении каракалпаков к России, о добровольном вхождении каракалпакского народа в семью российских народов. С этого же момента каракалпаки официально считаются подданными великой державы, которая обязуется их охранять. Но императрица забыла о своих новых подданных, и черношапочники продолжали терпеть насилие соседних ханов.

Притеснения доходят до того, что каракалпаки вынуждены снова кочевать и от берегов Сырдарьи, перейдя Кызылкумы, выходят к устью другой великой азиатской реки — Амударьи. Здесь они оседают, начинают рыть каналы, заниматься земледелием. Но здесь они попадают под власть хорезмских ханов.

Наконец, в 1873 году в Туркестан вступают русские войска под предводительством генерала Кауфмана. Русских солдат черношапочники встретили радушно, как освободителей. С этого времени Каракалпакия отделена от Хорезмского ханства. Через сто тридцать лет после добровольного присоединения к России черношапочники наконец-то стали в действительности ее подданными.

А после революции, в 1924 году была признана автономия каракалпаков. Народ получил свой «паспорт». Земля, на которой он живет, которую возделывает и за которую отвечает перед миром, на всех картах теперь официально называется Каракалпакской Автономной Советской Социалистической Республикой.

Из рассказов аксакалов:

«Кто бы пи угостил тебя дыней, отведав ее и наевшись всласть, возблагодари сперва того, кто дыню взрастил, кто ухаживал за ней, и только после — того, кто купил ее и с тобой поделился».

«Не та мать, которая родила дитя, а та, что вскормила, по головке гладила, человеком сделала».

Рассказ моего дедушки. За свою жизнь много раз я бывал на базаре в Чимбае, много слышал вралей и правдивцев, крикунов и глашатаев. Но двое из них мне навсегда запомнились.

Первого из тех глашатаев я видел еще в детстве, когда поехал на базар с отцом. Отец пошел посмотреть, чем торгуют, прикупить то да се по хозяйству, а я остался осла сторожить. Глядь, откуда ни возьмись влетает на базар всадник на гнедом коне туркменской породы и во весь опор несется наискось мимо торговцев и покупателей. Люди шарахаются, а он и рад, что все его заметили. Потом осадил коня, привстал на стременах и кричит:

— Эй, люди, слушайте! Все слушайте! Правитель нашего города Чимбая ездил в высокий город Пытырбур. Этот город — пуп земли. Там наш правитель видел самого Белого царя. И Белый царь говорил с ним. Тише! Успокойтесь, люди!

Все враз попритихли. Перестали сновать туда-сюда. Гомонить перестали. А как же, ведь всем интересно, что скажет глашатай. А он продолжал:

— Когда наш правитель приехал в город Пытырбур по торговым делам, он однажды пошел прогуляться по узкой улице. И вдруг видит перед собой серебряный тарантас с золотым узором, а вокруг того тарантаса тридцать нукеров в дорогих одеждах. Из тарантаса выглянул сам Белый царь и обратился к нашему правителю.

— Что?! Что сказал царь?! Какими были его слова?! — загалдели все вокруг.

— Тише! — вновь прикрикнул глашатай. — Белый царь спросил достопочтенного правителя: «Ты кто такой?»

— Что ответил правитель?

— Он назвал себя. Он сказал: «Я каракалпак, правитель достославного города Чимбая!»

— А царь? Что он сказал? С каким ответом прибыл правитель? Говори скорей!..

Глашатай приосанился, напыжился, грудь выпятил и произнес торжественно:

— Вот доподлинные слова великого Белого царя, обращенные к нашему правителю. — Тут он замолк на миг, а потом гаркнул что было мочи:- Царь сказал: «Пошел прочь, болван!»

Грохнул общий хохот. Все так и покатились со смеху. Хоть глашатай произнес царские слова по-русски, а русский мы тогда плохо знали, но это смогли разобрать. А кто и не понял, тому разъяснили, благо разъяснить это нетрудно.

— Чему смеетесь, глупцы безмозглые? — орал глашатай. — Из таких высоких уст даже ругань услышать — это великая честь. Это честь большая, чем услышать сто похвал от каждого из вас, голодранцев.

Но народ продолжал хохотать, и даже вечером, разъезжаясь с базара, люди все повторяли вслух по-русски слово «болван» и опять заливались смехом. Но на душе у каждого было грустно. Будто каждый потерял какую-то дорогую вещь.

В другой раз — это уже лет через двадцать, когда пришла Советская власть, а я служил у Бегнияза-аксакала, ходил у него то ли в конюхах, то ли в кучерах. И вот привез я Бегнияза в Чимбай. Он пошел по своим делам в какую-то контору, а я тем временем придерживал лошадей. И вдруг опять, как тогда в детстве, на базар влетел всадник на саврасом коне туркменской породы. Он галопом проскакал мимо рядов торговцев и, остановившись, крикнул:

— Эй, люди! Тише! Слушайте все!.. Слушайте, что я вам скажу!

Все, конечно, замолкли, сгрудились вокруг всадника и стали слушать. Ну и я как все. А он и говорит:

— Наш Аллаяр Досназаров побывал в самом красном городе мира — в Москве. Там он видел великого товарища Ленина, и сам великий товарищ Ленин говорил с ним.

Тут уж всяк мигом язык прикусил, уши навострил и дыхание даже притаил. Такую новость, сами понимаете, нельзя пропустить. А глашатай продолжал, стоя на стременах, словно на трибуне:

— Вот как это было. Наш Аллаяр Досназаров шел мимо большого красного дворца, который называется Кремыл. Вдруг его кто-то окликает. «Товарищ! — кричит ему. — Товарищ! Вы не каракалпак ли?»

Наш Аллаяр Досназаров обернулся и видит возле себя открытый самоходный тарантас, а в нем сидит сам великий товарищ Ленин и машет ему рукой. Досназаров сперва страшно разволновался.

— Ой-бой! Еще бы! — сочувственно воскликнул кто-то в толпе.

— Но наш Аллаяр Досназаров справился со своим волнением, — пояснил глашатай. — Он подошел к самоходному тарантасу и сказал: «Да, я каракалпак. И хочу доложить вам, что мы, каракалпаки, со всей душою приняли Советскую власть, потому что в прошлой жизни много натерпелись и от будущей жизни ждем теперь только хорошего». «Знаю, знаю, — ответил великий товарищ Ленин. — Каракалпаки — один из древнейших народов, и хотя вы малочисленны, но должны стать самостоятельной республикой. Это вековая мечта вашего парода, и скоро эта мечта осуществится».

Что тут началось! Кто плачет от радости, кто в пляс пустился. Кто кричит: «Да здравствует!» — кто кричит: «Рахмет!» Какая уж тут торговля. Все перемешалось…

И вот что я вам скажу: так все и случилось. Прошло не так уж много времени, и Каракалпакия стала автономной. Вот.

Рассказ местного коше-бия. А теперь послушайте, как это происходило. На большом курултае был, конечно, Аллаяр Досназаров. Слушает он речи выступающих и замечает, что о каракалпаках никто не говорит. И тогда со своего места задает вопрос:

— Кто имеет право забывать о нас, о каракалпаках?

А в ответ ему чей-то голос спрашивает эдак недоуменно:

— Что еще за каракалпаки? Откуда мог взяться такой народ?

Тут все разом зашумели.

— Каракалпаки — это просто хорезмские узбеки, живущие на берегу Аральского моря. Их так прозвали из-за черных шапок, которые они любят носить! — кричит один.

— Нет, это из казахских племен, — возражает другой.

— Нет, — оспаривает третий, — это те же туркмены, но немного оказашенные.

— И никакие они не туркмены, — не соглашается четвертый, — а двойники киргизов. Только киргизы носят белые шапки, а каракалпаки — черные.

И вдруг раздается такой возглас:

— А вообще самостоятельная ли это национальность — каракалпаки?

Ну тут уж Досназаров не вытерпел и, не дожидаясь приглашения, вышел на трибуну и ко всем обратился с такой пламенной речью:

Товарищи! — сказал он. — Друзья!! Каракалпакский народ был и есть. О его судьбе знал сам великий вождь мирового пролетариата товарищ Ленин. И сам товарищ Ленин говорил, что нам нужна автономия.

И здесь какой-то недотепа подает голос и спрашивает:

— А скажите-ка, Досназаров, к какому языку близок язык каракалпаков?

Досназаров, ни секунды не замешкавшись, отвечает:

— Наш предок, известный бий Маман, говорил, что языки каракалпаков, узбеков, казахов, киргизов, азербайджанцев, татар, башкир, кумыков и ногайцев схожи, как лепешки из единого теста, но у каждой лепешки свой бок подрумянен.

— Что-то ничего я не слыхал об истории и культуре каракалпаков, — опять раздается тот же голос.

И вот послушайте, как ответил ему Досназаров. Он сказал:

— Конечно. Откуда же такому человеку, который ничего не знает о самих каракалпаках, знать об истории и культуре этого народа. Но как узбекам дорог их великий поэт Навои, как казахам дорог их Абай, как дорог украинцам Шевченко, а русским — поэт Пушкин, так же точно поэт Бердах, живший в прошлом веке, дорог нам, каракалпакам.

— Да, да, Бердах, — подхватили в зале. А Досназаров продолжал:

— Как у любого народа есть свои песни, так есть они и у нас. — И он пропел с трибуны «Бозатау» и спросил: — Чья это песня? Может, узбеков, казахов или киргизов?

— Нет, — крикнули из зала, — у нас нет такой песни!

— Вот видите, — сказал Досназаров. — Это наша культура. А что касается истории каракалпаков, то я вот так объясню: каким был для России Петр Первый, таким же для нас был бий Маман. Петр Первый открыл окно российского дома в Европу, а Маман открыл полог каракалпакской юрты в Россию. Если же говорить о деятелях революции, то заявляю без лишней скромности: как Файзулла Ходжаев боролся за честь узбеков, Сакен Сайфуллин боролся за честь казахов, Кайгысыз Атабаев боролся за честь туркмен, так за честь каракалпаков боролся я — Аллаяр Досназаров. И каждому это известно!

— Известно! Знаем, знаем! Истинно так! — поддержали в зале.

— И самое главное, — продолжал Досназаров, — что о каракалпаках знал товарищ Ленин и он же говорил о необходимости предоставить нам самостоятельность!

Тут все поднялись с мест и стали хлопать. Раздались возгласы:

— Немедленно предоставить каракалпакам автономию!

А когда начали голосовать, то за это предложение все подняли не одну, а сразу две руки.

Местный коше-бий закончил свой рассказ, и мой дедушка обратился к начальнику загса:

— В основе всех этих рассказов конечно же лежит истинная правда, но правда и в том, что мы с внуком пришли сюда, чтобы получить бумагу. Выпишите метрику, и нам надо спешить обратно домой, путь не близок.

— Хакимнияз-ага, — сказал заведующий загсом, — метрику выписать недолго, но надо, чтобы она была правильной. Дата рождения этого парня пока не установлена. Это, конечно, не его вина, он истинный сын своего народа, но даже о происхождении каракалпаков, как видите, мы тоже можем судить не по документам, а лишь по устным преданиям. Что же, попробуем по вашим словам определить, когда родился этот джигит. Назовите три памятные вам приметы того года, когда он появился на свет.

Дедушка сразу посолиднел, огладил ладонью свою белую бороду и начал почти торжественно:

— Тулепберген — первенец среди моих внуков, поэтому если я даже и забыл девять десятых своей жизни, то преотлично помню все, что связано с началом его жизни. Вот памятные мне приметы: он родился в год лошади; в год распределения сапог; он родился в год, когда пронесся слух, что поэта Хамау Хакимзаде религиозные мракобесы убили «каменным бураном» в городе Шахмардане. Об этом я помню хорошо по двум причинам. Первая — Хамза был моим тезкой, он — Хакимзаде Ниязи, а я ведь тоже зовусь Хакимом-Ниязом. Вторая причина в том, что мы с ним встречались в городе Ходжейли, когда он собирал сирот-беспризорников на базаре, у входа в рыбожарню.

— Та-а-ак, — раздумчиво протянул заведующий загсом. — Ниязи убили в 1929 году. А что это был за год по лунному календарю? — спросил он у сидящего рядом аксакала, которого я принял за местного коше-бия.

Аксакал подумал, пересчитал пальцы и подтвердил:

— Он самый и был годом лошади.

— Молодцы все же наши предки. — Начальник загса аж ладонью по столу хлопнул в радостном возбуждении. — Молодцы! Считать не умели, так ведь придумали выход, решили каждому году дать название одного из двенадцати животных. Нельзя же при определении возраста ошибиться сразу на целых двенадцать лет. Да и в самих названиях животных, видимо, есть свой смысл… Год зайца, год собаки, коровы, свиньи, мыши… Считается, будто младенец, появившийся в тот или иной год, усваивает признаки того или иного животного. Если так, то повезло тебе, парень, родиться в год лошади. Надежная животина. Всё на ней — и пахать, и междурядья обрабатывать, и арбу тащить, и весть любую по степи не пешие, а конные разносят.

— Да, — согласился дедушка. — И то еще в расчет примите, что он старший из внуков. Остальные пойдут за ним. А за конем, известное дело, всегда идти легче. Да и семейную арбу тащить поможет.

— Еще и то хорошо, — продолжал заведующий, — что лошадь — не жвачное животное. Это я тебе, джигит, говорю. Ты тоже не превращай никакое дело в жвачку. Тянуть да мусолить — хуже нет.

— Очень верно сказали, уважаемый, — подхватил дедушка. — Давайте и с этим делом не тянуть.

— Тянуть не станем, — согласился заведующий, — но сначала объясните, что это за третья примета: год распределения сапог?

Объяснение моего дедушки. В тот день, когда родился мой старший внук Тулепберген, к нашему дому подскакал нарочный и ну кричать:

— Все мигом на собрание по распределению сапог! А надо сказать, что кооперация тогда только-только начиналась. Колхозов еще не было, а были артели и товарищества по совместной обработке земли. Вот и в нашем ауле такая артель завелась. На собрания в те годы мы ходили с охотой, там всегда что-нибудь интересное или важное услышишь. Ну я, значит, и заторопился, несмотря на то что в доме такое событие — рождение внука.

Прихожу и вижу, что все члены артели уже в полном сборе. А во главе — наш председатель, Генжемурат-батрак. Сидит он за столом, покрытым красной тканью, и говорит собравшимся:

— Земляки мои и товарищи! Из района прибыли сапоги для членов нашей артели. Нам надлежит их распределить. Если вы не возражаете, то я, как председатель, возьму себе одну пару. Ведь мне приходится всюду ходить, не жалея ног и обуви. Можно ли считать, что одна пара принадлежит мне?

— Можно! Принадлежит! — закричали все.

— Если так, голосуйте. Проголосовали.

Он говорит своему сыну, который вел протокол:

— Запиши это. Друзья мои, земляки, аульчане! — продолжал председатель. — Как вам известно, все трудности по работе со мной на равных делит моя жена Турсун. Если из района приходят важные вести, а меня нет в правлении, то не кто-то, а именно моя жена Турсун обегает все поля и участки, но обязательно найдет меня. Правильно я говорю?

— Верно! Правильно!

— Вот, вы все подтвердили правоту моих слов, и, думаю, не будет возражений, если еще одну пару сапог вы разрешите отдать ей, моей жене Турсун.

— Пусть берет! Отдаем! — И подняли руки.

— Друзья мои и сотоварищи по артели! Не тайна для вас, что мой сын Толыбай тоже во многом помогает мне — вашему председателю. Он присматривает за рыжим конем, на котором я езжу, он посещает ликбез и вот, смотрите, может уже вести протокол нашего собрания. Уверен, среди вас не найдется человека, который стал бы возражать против того, чтобы третью пару сапог отдать ему — моему сыну и секретарю нашего собрания Толыбаю.

— Да, да! И ему положены сапоги! — закричали кругом и опять проголосовали единогласно.

— А теперь, товарищи, — сказал Генжемурат-батрак, — считаю собрание законченным. Все присланные из района сапоги мы уже распределили.

— Как так? Обман! Неправильно! — заголосили все.

— Никакого обмана. Кто сказал: ((Неправильно»? — строго спросил председатель. — Вес по правилам, все по закону. Вы же сами голосовали.

— Но мы же не знали, что сапог всего три пары. Ты, Генжемурат, не предупредил нас.

— Вот здесь вы, товарищи, правы, это была маленькая ошибка с моей стороны, и я ее признаю.

— Отменить решение! Давай снова голосовать!

— Нельзя, нельзя, друзья мои и земляки, — объяснил председатель, сделав очень серьезное лицо. — Это невозможно. Ваше единодушное решение уже внесено в протокол. А протокол, — он поднял палец, — это документ. Кто же нам позволит отменять документы?

Начальник загса расхохотался.

— Вот, — продолжал дедушка, — там ничего нельзя было поделать потому, что бумага была уже написана. А теперь мы с внуком ничего не можем поделать потому, что бумага еще не написана. Видите, как нелегко все получается.

— Не беспокойтесь, Хакимнияз-ага. Смотрите, я уже беру бланки, и сейчас мы оформим и узаконим дату рождения вашего внука. Кстати, почему вы назвали его Тулепбергеном?

— Детей у меня много, а сыновей среди них было двое. Старшего нарекли Каипбергеном, а младшего Тулепбергеном, но он еще в детстве заболел и умер. А потому, когда на свет появился первенец среди моих внуков, я, не раздумывая долго, решил дать новорожденному имя моего младшего сына. Бог как бы заплатил мне одним мальчиком за другого. Ведь имя Тулепберген и значит — оплаченный, возмещенный, отданный вместо взятого. К тому же имя внука созвучно с именем отца.

— Итак, — сказал начальник загса, — нам осталось только выяснить день и месяц рождения Тулепбергена Каипбергенова.

— Он родился весной, — сказал дедушка.

— Весной, это хорошо, — почему-то обрадовался начальник загса. Он подошел к стене, на которой висел отрывной календарь, и стал его листать. — Смотрите, Хакимняяз-ага, смотри, Тулепберген, какой из этих дней вам больше правится?

— Подождите, уважаемый, — остановил его дедушка. — Зачем моему внуку вносить в бумагу «черный» день, давайте впишем ему «красный».

— Это правильно, — поддержал его аксакал.

— Красные — это праздники, — пояснил начальник загса. — Больше всего их в мае. Но праздники уж очень крупные: Первомай, День нашей Победы — даты все очень ответственные…

Тут встал местный коше-бий:

— Давайте день его рождения выберу я, — сказал он. — Услышав все, о чем вы говорили, я понял, что метрика выдается мальчику не по письменным справкам, а по устным. А раз так, то пусть и днем его рождения считается день радио, поскольку радио — это то, чему мы верили на слово.

Так и порешили.

Заведующий заполнил метрику и передал мне.

— Вот, Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов. Ты, значит, родился 7 мая 1929 года в ауле Шортанбай. Не забывай.

 

8

Земля без человека — сирота беспризорная. Человек без земли — тоже сирота беспризорная.

Шортанбай. Название аулу дала речка, вернее, канал. Был он когда-то полноводным. Не зря же назывался Шортанбай, что значит «богатый щуками». Щуки на маловодье и безрыбье не заведутся. И аул был многолюдный. Прошли годы, обезводела река, обезлюдел аул. Можно неделю провести здесь и не встретить ни единой души. Но все же мне дороги эти места. Я и теперь могу часами стоять на бывшем берегу бывшего канала, а сухие колючки с этой земли для меня дороже цветущих тюльпанов.

В детстве родной аул казался мне если и не пупом земли, то по меньшей мере центром всей Каракалпакии. И не случайно казался. Если в нашем ауле кто-нибудь умирал или в каком-то из домов затевалась свадьба, то гонцов рассылали во все стороны и потом на поминки или на свадьбу люди съезжались в аул со всех сторон. А уж ежели все дороги от него расходятся и все пути в нем, в моем ауле Шортанбай, сходятся, то как же ему и не быть пупом земли?

Ну а наш дом, разумеется, казался мне сердцем всего Шортанбая. Если у нас радость, то и весь аул смеялся и веселился вместе с нами. Если у нас беда, то и весь Шортанбай горевал. Когда же в нашем доме вспыхивали ссоры и перепалки, начинались выяснения отношений между дедушкой и моим отцом, бабушкой и моей матерью, то стоило хоть кому-то повысить голос, как непременно кто-нибудь (чаще дедушка) тут же напоминал: «Тише, а то соседи узнают и разнесут по всему свету»- или просто: «Да не ори ты на всю Каракалпакию».

В результате у меня выработался некий — как бы это сказать-то по-современному? — аулоцентризм, что ли? Я думал, что если захочешь понять мир, то сперва надо понять свой Шортанбай. Честно говоря, я и сейчас держусь того же мнения. Разумеется, я вырос, повзрослел, поездил по миру, повидал людей и селения, в том числе и крупные города. Разумеется, ныне взгляды мои расширились, углубились и (что там еще со взглядами происходит?}, скажем, усложнились, обогатились и прочее, прочее, прочее. Да и Шортанбая моего давно уже нет ни на земле, ни на карте. И все-таки… Все-таки я и сегодня убежден: родной аул — центр мира. Все пути ведут к нему, все дороги из него исходят, и мимо него мне не пройти. Никак и никогда.

Каждое поколение само строит свою жизнь, но ведь еще и достраивает то, что заложено предками, и, в свою очередь, закладывает фундамент, на котором потомки будут возводить свою судьбу. И все наши строения опираются на общую почву — на родную землю. Земля объединяет всех, кто жил на ней, живет ныне и будет жить впредь.

У нас есть поговорка: «И беглец молит: «Помоги, господи», и преследователь взывает: «Господи, помоги». А еще в наших преданиях сказано: «Земля — бог, она творит навеки». Поэтому, слегка переиначив поговорку, можно сказать: и тот, кто в землю труд свой и надежды вложил, заклинает: «Помоги, земля», и тот, кто хочет взять от нее побольше, повторит: «Помоги, земля». Однако ныне уже и земля сама обращается к человеку с просьбой: «Помоги!»

* * *

Если первые пятнадцать дней месяца были ненастные, то остальные пятнадцать дней будут ясными. Была прежде такая примета.

Мой народ пережил века ненастья с верой в эту примету. И еще с верой в свою землю. Был он малочислен, зато земля его была обширна.

Из рассказов аксакалов. В давние-предавние времена главный бий каракалпаков вознамерился ехать в ханскую столицу, дабы отвезти хану собранную подать. Попутно решил он прихватить из дома и свезти на базар батман риса, продать его и на вырученные деньги купить внукам сласти и гостинцы. Оседлал он коня. Взял он хурджум и одну половину хурджума наполнил рисом, а вторую — камнями, дабы ровно лежал хурджум поперек конской спины и ни на одну сторону не перевешивал.

Когда бий каракалпаков закончил все дорожные сборы и готов уже был сесть на коня, подбежал к нему десятилетний внук его и так оказал деду своему:

— Дедушка, я тоже хочу поехать с тобой в ханскую столицу. Возьми меня.

Бий каракалпаков вразумительно ответствовал внуку своему:

— Хотел бы я порадовать тебя, внук мой, но должен я и коня пожалеть. На конской спине и так уже тяжелая ноша — батман риса да батман камней. Помимо того, и я еще воссяду на спину его. Если и ты взберешься, то будет коню тяжело.

Услышал его внук и, ни минуты не задумываясь, промолвил:

— Отец моего отца и бий каракалпаков, могу ли я дать тебе совет?

— Говори, — позволил бий.

— Выбрось камни, лежащие в одной половине хурджума, а рис, лежащий в другой его половине, раздели поровну и разложи по обе стороны сумы.

Старый бий дивится такой смышлености десятилетнего внука своего. И в удивлении речет такие слова:

— Эх, если все мои внуки столь смекалисты, то запряг бы я сейчас арбу, усадил их всех и прокатил бы в ханскую столицу. Да жаль, дорога не тениста. Боюсь, сморит всех на пути.

На эти слова десятилетний внук бия ответствует так:

— Зачем тенистая дорога? Зачем ехать за тенью, если можно тень возить с собой? Нужно приколотить по краям арбы четыре шеста и натянуть на них одеяло.

Услышав таковые слова, старый бий столь сильно возрадовался обилию ума у своего внука, что на радостях отменил поездку к хану и вместо того собрал всех соплеменников и сказал им:

— Люди! Черношаночники! Наши внуки растут смышлеными и смекалистыми. Значит, поколение, приходящее нам на смену, будет умнее нас. А посему повелеваю вам, черношапочники, селиться просторнее, по-далее друг от друга. Повелеваю вам осваивать обширные земли. Ибо если мы не можем оставить внукам много ума, то оставим им много земли. Они сами будут знать, что с нею делать.

Из рассказов аксакалов:

«Обширна земля каракалпаков, обширна, да неплодородна, ибо сплошь занесена песком, заболочена и засолена. Засолена же она и переувлажнена оттого, что много человеческого и конского пота пролито на эту землю, много пролито на нее сиротских и вдовьих слез».

«Худородна земля наша. Что истина, то истина. Но худородность земли — не только беда, но и благо. Будь земля наша тучна и обильна, то враги давно бы прогнали с нее такой кроткий и малолюдный народ, как черношапочники. И пришлось бы нам кочевать на новые земли».

«Будь я грамотным, я непременно бы написал большое письмо и тем письмом оповестил весь мир, что край наш есть сердцевина горя и печали всего света».

Предание, которое рассказал мой дедушка. Когда наш прародитель Адам-ата народил столько сыновей, что под одной кровлей им стало уже тесно, тогда и решил он отделить их. Пусть обзаведутся своим хозяйством, свой дом выстроят, свой очаг зажгут. А для этого первым делом, конечно, необходимо каждому сыну землю дать. Порешив так, собрал Адам-ата своих отпрысков и говорит: приходите, мол, каждому дам участок, только все разом не толпитесь, являйтесь по одному, — таково, мол, мое отцовское требование.

Сыновья возрадовались, конечно. Еще бы, кому не охота своей волей пожить. Начали приглядывать лучшие участки. Как облюбуют, так тут же к отцу. Однако скоро начались споры, склоки и свары. Орут, ругаются, кулаками машут. Крик, гам стоит. Адам-ата издали за перебранкой наблюдает, но драчунов не утихомиривает. И только один из них не встревал в споры. Самый младший из братьев — черношапочник. Самый кроткий и покладистый. Он сказал себе: «Пусть уши нашего отца не слышат среди прочих еще и моего крика». Сказав так, он преспокойно завалился спать и проспал до тех пор, пока склоки не кончились. Но и лучшие участки к этому сроку уже были розданы.

И вот приходит черношапочник к родителю, а отцу ведь все дети одинаковы. И переживает Адам-ата, а чем помочь, не знает.

— Где ж ты раньше-то был, сынок? — спрашивает он с сожалением. — Хорошей земли для тебя уже не осталось.

— Совсем?

— Не то что вовсе совсем… В общем, есть один участок, но такой, что… Одно название чего стоит — Барса-кельмес.

— Не кручинься, отец, — говорит черношапочник. — Лишь бы была у меня земля. Разве я не сын твой? И разве не дети Адамовы могут превратить пустыню в сад и, напротив, превратить цветущий край в бесплодный пустырь? Разве не дети Адамовы бросают обжитые земли и разве не они же осваивают дотоле не заселенные? А название… Ну что ж. Это смотря как его понимать. Можно ведь и так понять: «Барса-кельмес» — «Пойдешь — не вернешься», по вернешься — значит приживешься, возвращаться не захочешь.

Пошел черношапочник на землю Барса-кельмес и первым делом построил себе хижину из камыша.

Из рассказов аксакалов. Жизнь предка нашего черношапочника на земле Барса-кельмес была преисполнена трудностей превеликих и превратностей всяческих. Но принял он все, выпавшее ему на долю, и не проклял судьбы своей, хотя трудился денно и нощно не покладая рук, а жил с женой и детьми впроголодь. Первые три года не давала плодов земля Барса-кельмес. Через три года, полив ее потом, взрастил он три растения.

Первое растение — турангил. Корявое дерево с морщинистой корой и горбатым стволом. Летом от него нет тени, осенью — нет плодов, зимой — нет тепла. В очаге сучья турагила быстро прогорают, не давая тепла и не оставляя углей.

Но прижился турагил на земле Барса-кельмес и полюбился нашим предкам, ибо схож с ними.

Горбился ствол турагила, как горбились и сутулились спины предков наших под тяготами непомерного труда.

Корявы ветви его, как корявы были руки их, в стужу скрюченные от холода, в зной сведенные от беспрестанного копания в земле.

Морщиниста кора его, так же морщиниста и кожа на лицах наших предков, ибо лица их солнцем обожжены, ветрами продублены, невзгодами иссушены.

Не дает углей турагил, как не оставили предки наши богатств потомкам своим.

Второе растение — маялыш. Скрыт в нем неистребимый пламень. Ежели достать маялыш из-под снега или окунуть его в воду, то все равно загорится он, будучи возженным. В единый миг вспыхнет и светом ярким озарит и жаром опалит. И маялыш схож с предками нашими. Схож он живучестью и готовностью воспламениться в миг каждый.

Третье растение куга-осока. Горек вкус ее. Не идет она ни в корм скоту, ни в пищу человеку. И в очаг не годна. Сколько ни суши ее на солнце, не возгорится куга.

Так и среди предков наших были люди, выросшие на этой земле, но никому пользы не принесшие.

Эти три растения были первыми на земле Барса-кельмес, и долго трудились наши предки, прежде чем взошли здесь хлопок и джугара, дыня и урюк. И остались потомки верны заветам предков, и продолжали они из бесплодной пустыни творить плодоносный сад. И воздала им земля за старания их. Земля родила блага, но она же — мать горестей и печалей. Разве не из-за клочка земли вершились все злодеяния в подлунном мире?

Коше-бий рассказывал: Вот именно — из-за клочка. И такого клочка, что минимально меньше и придумать нет возможности! Вот, к примеру, два соседа имели местопроживание по улице Гоне коныс (Старая стоянка), так ведь оба передрались до летального исхода из-за того, что один из них переместил свой забор на двадцать сантиметров в сторону, нанеся таким образом территориальный ущерб. Вот как!

* * *

Возьмите горсть каракалпакской земли, поднесите ее к лицу, и вы почувствуете, что она пахнет кровью. Это не кровь зверей, убитых на охоте, заблудившихся средь просторов земли, именуемой «Пойдешь — не вернешься)). Нет. Людская кровь.

Вонзите лопату в землю Каракалпакии, и вы услышите стук и скрежет. Это не камни. Это окаменевшие кости.

Прислушайтесь к названиям каналов, озер и холмов Каракалпакии:

Кумбаскан — Засыпанный песком;

Кызкеткен — Канал утопившейся девушки;

Балашейит — Дети, умерщвленные священно;

Кой кырылган — Место, где произошел поголовный падеж овец;

Маслахат тобс — Холм совета;

Канлы кол — Кровавое озеро;

Отеш батырдын кабири — Могила батыра Утеша;

Канлы жап — Кровавая речка;

Топырак кала — Земляной город.

В росинке отражается небо. Не только утреннее небо, но и ночное тоже. Каждое из этих названий отражает черные времена в истории народа. Под каждым из них легенды и предания. За каждым — целый дастан.

Из рассказов аксакалов. Послушайте, я поведаю вам о том, почему место в степи называется Кумбаскан — Засыпанный песком.

Давным-давно жил па свете мудрый человек. И было у него два сына. Почувствовал отец, что сочтены всевышним дни его, и позвал к себе сыновей-близнецов, которых звали: одного — Асан, а другого — Усен. Обратился к ним отец перед смертью и сказал такие слова: — Дети мои, вам ли не знать, что есть у меня два участка земли. На одном участке почва тучная и плодородная, на другом — худородная, солончаковая. А еще есть у меня дом, а в доме всякий скарб и утварь. Я мог бы все это поделить между вами поровну, но поступать так я не хочу.

Вы близнецы и вместе были в утробе вашей матери. Однако, явившись на свет, вы стали разными людьми. А живя в соседстве бок о бок, люди часто ссорятся, и я не хочу, чтобы вы — родные братья — в конце концов разругались. Вот я и размышлял долго, как разделить наследство между вами, и, поразмыслив, пришел к такому решению: один из вас возьмет плодородный участок, а другой — солончаковый. Но тот, кому достанется солончак, получит в придачу целиком весь мой дом со всем скарбом и утварью, ведь надо же ему иметь что-то, покуда не обиходит он землю свою и не взрастит на ней урожай.

Сыновья согласились с таким решением отца, они сочли его мудрым и справедливым. И вот бросил отец жребий меж ними, и выпало на долю Асана плодородное поле, а на долю Усена — солончаковое и дом с утварью в придачу.

Когда старый и почтенный человек умер, близнецы похоронили его, и каждый, покоряясь его воле и своей судьбе, принял предназначенное ему наследство. Асан начал пахать свое поле и строить дом для себя, а вот Усен не стал возделывать и обихаживать доставшуюся ему землю, а вместо этого начал продавать вещи из отцовского дома, все спустил, наконец и дом, отцом завещанный, отдал по дешевке. Скоро деньги кончились, и пришел Усен к брату Асану и стал просить его помочь. Асан выполнил просьбу брата и выручил его. Выручил раз, выручил два и в третий раз тоже выручил, а затем сказал: «Я не стану больше помогать тебе, ибо ни отцовское наследство, ни моя братская помощь не идут тебе впрок. Уходи, больше от меня ты ничего не получишь».

И ушел Усен от брата, и сильно обиделся он на Асана. В озлоблении собрал своих дружков, с которыми прогулял отцовское наследство, и стали они свозить песок к границе участка Асана. Долго возили, пока не насыпали высокий холм. А после поднялся сильный ветер, и Усен с дружками начали разбрасывать песок по ветру и разбрасывали его до тех пор, покуда все поле Асана не покрылось барханами. Тогда-то и стало это место называться Кумбаскан.

Еще один рассказ. Послушайте меня, почтенные аксакалы, я расскажу вам продолжение той истории, которую вы только что услышали. Я расскажу вам продолжение этой истории, и вы поймете, почему местность именуется Балашейит — Священно умерщвленные дети.

Со временем у обоих братьев, у Асана и Усена, появились потомки. Прошли годы, и потомки их потомков размножились до того, что каждый род образовал собственный аул.

В ауле потомков Асана дети рождались часто, у каждой женщины что ни год, то новый ребенок. А в ауле потомков Усена как раз в это время женщины словно лишились плодовитости, несколько лет подряд никто не выкликал трижды имени новорожденного.

Потомки Асана сначала радовались, а потом закручинились, трудно было им прокормить свои большие семьи. И потомки Усена тоже закручинились, стал одолевать их страх. Боялись они, что, когда вырастут дети в соседнем ауле, потребуется им много земли, и тогда захватят они поля, принадлежащие потомкам Усена, и заодно отомстят им за злодеяния их предка. И чтобы избежать мести за злодеяния, решили они совершить новое злодейство. Для этого отправили в соседний аул своего хитрого бия.

Пришел хитрый бий в аул Асана и говорит:

— Соседи, мы видим, как вам трудно, как работаете вы дни и ночи, чтобы прокормить своих детей, а все равно живете впроголодь. Соседи, мы хотим помочь вам. Отдайте нам ваших детей на содержание.

Задумались потомки Асана. Они нуждались в помощи, но опасались коварства, ибо помнили, чья кровь течет в жилах жителей этого аула.

— Соседи и родственники, — продолжал хитрый бий, — пожалейте и вы нас, ведь в наших дворах давно уже не слышны звуки детских голосов. А без этих звуков жить скучно.

После таких слов смягчились сердца у потомков Асана, но сомнения еще оставались, и тогда хитрый бий сказал:

— Родственники и соседи, вам не надо беспокоиться, вы сможете навещать детей своих каждый месяц, в тот день, который следует за ночью полнолуния. И, принимая детей, я поклянусь каждому родителю, что с его ребенком мы будем обходиться подобающим образом. И еще то учтите, что никакого вознаграждения за хлопоты мы от вас не потребуем, в чем тоже перед вами клянусь.

Сдались потомки Асана и отпустили своих детей в соседний аул. Через месяц, как и было установлено, пришли они в аул Усена, но не увидели ребят и даже голосов их не услышали.

— Где же наши дети? — спросили они. Бий молча повел их на край аула.

— Что это за кладбище? — спросили они.

— Тут спят ваши дети, — ответил бий. — Но каждого из них мы умертвили священно, совершив подобающий обряд.

Тогда люди из аула Асана набросились на бия и растерзали его в клочья, но казнью злодея нельзя воскресить невинных.

И еще один рассказ. Должен сказать вам, уважаемые, что и на этом история вражды двух братьев и их потомков не кончается. Продолжение этой вражды привело к тому, что не стало на свете ни потомков Асана, ни потомков Усена, зато появилось название местности Кой кырылган — Место поголовного падежа овец. Вот как все это было.

Когда потомки Асана вернулись домой, они собрались все вместе и решили отомстить соседям. Но сразу сделать этого не могли, потому что очень страдали и переживали, а горе, сами знаете, отнимает силы. Жены их так плакали и терзались, что стали бесплодны, и с тех пор в ауле потомков Асана не появлялся на свет ни один младенец. Долго ждали они, пока слезная мука превратится в сухую злость, и вот когда дождались этого, пошли войной на соседей.

А в ауле потомков Усена как раз в это самое время все женщины сразу забеременели. А мужья забыли о том преступлении, которое они совершили когда-то, и размякли их сердца в ожидании наследников, и не были они готовы к жестокой драке, а потому и не могли оказать сопротивления напавшим. Спасло их только то, что до этого, опасаясь мести, они успели окружить свой аул высокой стеной. Сидели день, и неделю, и месяц, но кончилась у них вода и кончилась еда. И поняли они, что не спасти им себя, и решили тогда сохранить хотя бы своих беременных жен, а вместе с ними и будущее свое потомство. Начали гадать, как бы это сделать. Тогда кто-то предложил взять шкуры убитых овец, закутать в них женщин, и пусть они выйдут из аула, а враг будет думать, что это вышла отара. Так и сделали. Но потомки Асана разгадали эту хитрость, набросились на бедных женщин и перерезали всех до единой.

Отсюда и пошло название Кой кырылган.

— А говорят, — добавил один из аксакалов, — что человек, присоветовавший надеть на женщин овечьи шкуры, не был из рода Усена, а был подослан потомками Асана.

— Да, да, — согласился другой аксакал, — ведь известно и не случайно в поговорку вошло, что сто врагов-чужаков не страшны так, как враг-свояк.

И наконец последний рассказ.

— Знаете ли, почему канал, который теперь пересекает чуть ли не половину нашей Каракалпакии, назван Кызкеткен — Утопившаяся девушка?

— Знаем.

— Конечно, знаем.

— Об этом же сложено столько преданий.

— Но все разные. Я расскажу вам историю, которую вы не знаете. Послушайте.

Всем известно, что река Аму в древности называлась Джейхун, что значит — бешеная.

В одном ауле, удаленном от реки Джейхун на расстояние в полдня пути, жили люди. И были те люди дехкане. Они обрабатывали землю и кормились плодами ее. Воду они носили в выдолбленных тыквах. Полдня к реке, полдня обратно — много ли воды наносишь? От нехватки воды тыквы у них год от года становились все мельче. Мельче тыквы — меньше воды. И вот уж совсем худы стали дела у людей того аула.

Но жила меж ними вдова. А у вдовы была красавица дочь Айша. Волосы у Айши были черны как ночь, зато лицо ее было круглым и светлым, как луна, а глаза ясными, будто звездочки. Многие джигиты сватались к Айше. В богатые дома брали ее. Большой калым сулили. Но она на богатства не польстилась, а решила помочь своим аульчанам. Потому и объявила во всеуслышание: «Свою жизнь я посвящу тому, кто пророет канал от реки Аму до нашего аула и обводнит эту землю».

Джигиты тут же побежали по своим домам, и каждый взял лопату или кетмень. Но родители джигитов, узнав обо всем, пришли к Айше и говорят: «Такая работа одному парню не под силу. А если все они выйдут рыть канал, то кому же ты посвятишь свою жизнь?» «Всем», — ответила Айша.

Не поняли ее люди, подумали, что она хочет стать неверной женой, а потому прогнали Айшу из аула и даже чуть не забросали камнями. Вот так-то.

— Да, всегда плохо, если человека понимают превратно.

— А как еще истолковать ее слова?

— А вот слушайте. Ушла Айша из родного аула, но от мысли своей не отказалась. В соседнем ауле она снова собрала джигитов и сказала им то же самое. Соблазненные ее красотой, все джигиты вышли рыть канал, и, когда работа была окончена, когда по прокопанному руслу хлынула вода, Айша встала на берегу и крикнула: «Джигиты! Спасибо вам! Рахмет! Теперь я сдержу свое слово. Жизнь мою я посвящаю всем вам!»

Сказав это, она бросилась в воду и утонула.

* * *

Ветка с плодами тянется к корням. Взрослый человек тянется памятью к своему детству, а народ — к своему прошлому.

От каждой раны остается след. Названия холмов, долин, рек и каналов на карте Каракалпакии — зарубцевавшаяся боль. Каким только испытаниям не подвергался мой народ: и бедствия были, и мор, и напасти, и нашествия. Когда заносились песком реки, он поливал землю своим потом — не этот ли соленый пот выступает теперь солончаками? Когда обрушивались холода, он согревал землю своим дыханием — не потому ли в злейшую стужу во многих местах почва не промерзает? Люди, жившие здесь, превратили гиблую землю в плодородную. На карте мира есть всего два участка, названных Барса-кельмес — Пойдешь — не вернешься. Оба — на территории Каракалпакии. Это район пустыни и остров в Аральском море, когда-то единый и зловещий Барса-кельмес. И сегодня вряд ли кто поверит, что родина черношапочников некогда представлялась людям земным адом, откуда живому нет возврата. Лишь маленькая железнодорожная станция удивляет своим названием едущих мимо пассажиров: Барса-кельмес — «Пойдешь — не вернешься».

 

9

Шестеро нас, рожденных от одного отца и одной матери. Четыре брата и две сестры. У каждого свой нрав, свои привычки и причуды. Но, однако же, при всей разности можно сказать, что они — пятеро младших — гораздо больше схожи меж собой, а я — старший — вроде бы наособицу. Не только мне это кажется. Они сами так говорят: «Ты какой-то другой. Воспитали тебя, что ли, иначе?» И действительно, разница, по всей видимости, именно в воспитании.

Я — первенец у матери с отцом, первый внук у бабушки с дедушкой, которые стали как бы «старшими родителями» моими. Под перекрестным вниманием четырех родителей я и воспитывался. У каждого из четырех что-то перенимал. Собственно говоря, от младших братьев и сестер тем, вероятно, и отличаюсь, что в большей мере, чем они, являюсь воспитанником бабушки и дедушки, я дольше прожил с ними, застал время, когда они — бабушка с дедушкой — были еще людьми отнюдь не старыми, а всего лишь пожилыми.

Мой дедушка Хакимнияз, или, как его звали все домочадцы, просто Хаким, не отличал алиф от черточки, но тем не менее всегда был в курсе последних событий, быстро улавливал любые веяния времени. И вообще тянулся ко всему передовому, прогрессивному. Бабушка Бибизада, напротив, свято блюла заветы старины и всяческих нововведений не одобряла. Словом, люди они были, как ныне принято выражаться, диаметрально противоположные. Но…

Но никогда не ссорились. Жили дружно на удивление. Я не припомню случая, чтобы один из них хоть раз повысил голос на другого.

Бабушка Бибизада была набожна и молчалива. Изредка, под настроение, она могла разговориться и тогда рассказывала множество различных сказок, легенд, притч и невероятных случаев, но все они непременно завершались повествованием о «каре божьей», о наказании, которое Аллах послал грешнику, при этом «кара» была порой столь суровой, что даже дедушка (отнюдь не атеист) и мои мать с отцом (тоже верующие) приходили в замешательство и мрачнели. Во время бабушкиных рассказов создавалось впечатление, что в помещении сразу становится темно, будто задернули занавески или опустили полог юрты.

Помнится, поступив в школу и узнав кое-какие сведения о пользе наук и вреде религии, я искренне постарался просветить бабушку. Но она упорно не желала прислушиваться к доводам ученых. Она говорила, что каждый — сам себе голова, каждый в одиночку родится, в одиночку и помрет, каждый один раз на свете живет и сам перед богом отвечать будет. А потому никто ей не указчик, сама знает, что делает.

До самой смерти, а умерла она в 1945 году, бабушка не пропускала ни одной молитвы, пять раз на день творила намаз, даже когда болела и еле двигала руками. За всю жизнь ни разу не отведала вкуса картошки, ни к единому клубню даже губами не притронулась, поскольку считала, что это не «еда предков». Уж какая голодуха была в войну и в первые послевоенные годы, но и тогда она не прикасалась к картошке, а зачастую в доме ничего другого на обед не было.

Да, в вере своей она была крепка, хоть и прожила из-за этого всю жизнь словно в одиночестве. Рядом с мужем, среди детей и внуков, но в духовном одиночестве.

А вот дедушка — человек компанейский и сугубо мирской, — напротив, даже оставаясь один, все равно был как бы среди людей. В юности, когда ему было лет 18, он много раз видел Бердаха.

С тех пор и до старости многие стихи поэта помнил наизусть. Особенно любил дастан Бердаха «Айдос-баба» и часто по памяти читал песни из этого дастана. Бий Айдос вообще был его любимым героем, к тому же он доводился предком нашему роду, и поэтому дедушка никогда не звал его Айдос-бием, а только Айдос-баба (то есть дед Айдос). Когда перед войной и особенно сразу после нее начали в народе распространяться и насаждаться мнения, что этот легендарный бий каракалпаков был ставленником Хивы и чуть ли не предателем своего народа, когда эти высказывания проникли в школьные учебники, а издательство опубликовало дастан Бердаха в таком виде, что из него тоже вроде бы следовало, будто Айдос был предателем, дедушка мой страшно возмущался. Он буквально пылал от ярости. Он кричал: «Какой безмозглый обалдуй так перековеркал известный дастан?! Откуда взял он эти подлые слова? Ведь вот же, вот как это звучит! Вот как слышал я эти стихи из уст самого Бердаха!» И читал. Читал наизусть сотни строк. И, слушая, его ровесники — аксакалы нашего аула кивали головами и говорили: «Да, да, ты прав, Хакимнияз».

По обычаю, мы — старый и малый, дед с внуком — спали рядом. Я любил слушать его рассказы, а оп любил, когда я почесываю ему спину. Почесываю — говорит. Прекращаю — замолкает. А мне страсть как интересно было узнать все эти предания, легенды, случаи из жизни и просто забавные или поучительные истории. Я даже не знаю, впрямь ли он до старости помнил уйму всякой всячины или на ходу что-то сочинял. Да это и неважно. Важно, что рассказывать он был мастак. Вот я и чешу ему спину, аж до того, бывало, что рука занемеет.

А еще иногда по ночам мы вместе сторожили поле или бахчу. Увлекшись разговорами, просиживали до утра и только утром замечали, что дыни, которые мы столь неусыпно охраняли, благополучно украдены или поклеваны сороками, обгрызены собаками и шакалами. Увидев случившийся за ночь разор, дедушка впадал в страшное уныние, он не кричал, не бранился, а молча сидел, покачиваясь из стороны в сторону, тихо страдальчески мычал и равномерно почесывал спину серпом (или что там было у него в руках). Я же, чувствуя и свою вину, бегал и прыгал вокруг, словно ягненок на привязи. Что-то кричал, махал руками, старался отвлечь его от тяжких дум и успокоить. Но все напрасно. Единственное спасение было — это если, на наше счастье, но дороге мимо бахчи кто-нибудь проходил или проезжал. Тут дедушка непременно шел навстречу путнику и, первым делом извинившись, просил щепотку табаку, хоть всегда имел при себе полный рожок насыбая.

Если у путника табака не оказывалось, дедушка угощал его своим насыбаем. Собственно говоря, просьба табака была для аульчан своеобразным паролем, или, лучше сказать, условным приглашением к беседе. Когда разговор завязывался, то и мне разрешалось при нем присутствовать, не вмешиваясь конечно, потому что мальчикам непозволительно встревать, когда говорят взрослые.

Вообще любой беседе дедушка отдавался целиком. Разговоры он считал одним из главнейших дел и ни на что другое не отвлекался, а там хоть буря, хоть потоп — все неважно, все второстепенно. Ну, потоп не потоп, а вот поливное поле во время таких бесед, случалось, заливало с краями. Но, залезая в воду по колено, дедушка успокаивал не то меня, не то себя: «Ничего, ничего, не так уж страшно. Воду мы сейчас спустим в какую-нибудь низину. А вот такого обходительного и умного человека, как этот, не так-то легко найти. Такого ведь раз в год встретишь».

Однако встречал он их чуть ли не раз в день, и то, что попадались ему сплошь интересные и умные люди, зависело, как я теперь полагаю, не столько от собеседников дедушки, сколько от него самого. При нем почему-то каждый встречный становился разговорчивым и радушным.

Предание, которое я слушал, пока поле затопляла вода. Жестокий и ненасытный Чингисхан, покорив сто стран и разорив тысячу городов, подошел к границам царства Киеу-Урус. Тут его встретили глубокие снега, сильная метель, и трескучие морозы. Потому он вынужден был остановиться. Слезли с копей всадники, опустились на землю воины. Все обрадовались передышке, и только кровожадный хан тосковал, угнетала его тишина, слух его тешили только звон сабель и стоны умирающих. Он думал день, думал два, а на третий велел оповестить всех воинов, что он одарит золотом размером с конскую голову того, кто сделает ледяного человека. Ханские глашатаи быстро разнесли эту весть по туменам. С утра все в войске Чингисхана принялись делать ледяных людей. Одни лепили их из снега, а потом обливали водой. Другие вырубали фигуры из кусков льда. Скоро хапу доложили, что сделаны тысячи ледяных людей. Хан сел на своего коня и поехал по снежному полю. Он подъезжал к снежным и ледяным изваяниям, каждое рубил саблей и, ничего не говоря, ехал дальше, только становился при этом все мрачнее и мрачнее. Наконец, изрубив всех ледяных людей и почернев, как грозовая туча, вернулся в свою ханскую юрту.

Среди воинов Чингисхана был и один молодой джигит, при котором находился его престарелый отец. Отец джигита был мудрым аксакалом, который многое повидал на своем веку, а потому мог читать мысли людей. И по лицу грозного хана он понял, что тот хотел увидеть не ледяное изваяние, а заживо замороженного человека. Разгадав желание Чингисхана, старый отец решил пожертвовать собой, чтобы сделать богатым сына. Ведь сам он всю жизнь бедствовал и, как каждый бедняк, ждал чуда, которое позволит вмиг превратиться из нищего в бая. И вот это чудо само в руки просится. Пошел он к сыну своему и говорит:

— Сын мой, мы с тобой из рода оборванцев. И дед твой, и прадед, и все предки до седьмого колена ни разу в жизни не могли наесться досыта. Семь поколений жили ожиданием счастливого случая. И вот он выпал тебе. Теперь семь поколений твоих и моих потомков не будут знать, что такое нужда.

Сын удивился и спросил:

— Отец, откуда же это счастье? В чем оно?

— Твое счастье в моей смерти, — сказал аксакал и, увидев, что сын замахал руками и заслонил лицо ладонями, словно прячась от ужаса, твердо добавил: — Слушай и не возражай. Поступай так, как я тебе велю, и все будет хорошо. Ночью мы выйдем из юрты. Я стану на морозе, а ты будешь носить воду и обливать ею меня до тех пор, пока тело мое не затвердеет как лед. После этого иди к хану и говори, что ты понял его веление и исполнил это веление так, как он сам того хотел.

— Но, отец мой, — зашептал в испуге молодой джигит, — ведь то, что ты предлагаешь, — это страшный грех. Это убийство. И даже хуже — отцеубийство. Я не могу этого сделать.

— Ты должен так поступить, — настаивает старик. — Ты должен так поступить ради себя, ради твоих детей и моих внуков и ради меня самого. Да, и ради меня. Дни моей жизни уже на исходе. Я уже прожил срок, отпущенный мне богом, и не сегодня, так завтра все равно умру. Но умру бесполезно и бесславно. Ведь у тебя нет даже денег для моих похорон, и люди будут смеяться и над тобой, нищим, и над моим бедным трупом. А если ты поступишь, как я тебе велю, то исполнишь прихоть самого великого хана и заслужишь обещанную награду, а может быть, и его милость. Кусок золота величиной с конскую голову и ханская милость сразу сделают тебя уважаемым человеком. Л отец уважаемого человека и погребен будет с почестями. Наконец-то, хоть после смерти, я прокачусь на плечах сотников и тысячников, которые понесут погребальные носилки.

Сын противился отцу, но недолго. Желание разбогатеть и прославиться взяло верх в его душе. К тому же и отец настаивал.

Итак, ночью джигит обливает водой своего отца, стоящего на морозе, и, когда тот превращается в ледяного истукана, сын идет к Чингисхану и сообщает, что выполнил его ханскую волю и сделал ледяного человека. Хан снова садится на коня и едет взглянуть на работу своего джигита. Подъезжает и видит, что все исполнено так, как сам он втайне хотел. Вынимает саблю и со всего плеча рубит. Тело распадается на две части, но даже кровь застыла и потому не окрасила снег.

— Хвалю тебя, — говорит хан джигиту. — Ты верно понял мой приказ и быстро выполнил его. Ты достоин награды. Эй, принесите сюда кусок золота величиной с конскую голову!

Джигит радостно улыбается, ожидая заслуженной награды, а в это время хан спрашивает:

— А кто был этот человек?

— Это был мой отец, — отвечает джигит.

— Эй, — кричит хан, — разрубите эту мразь пополам, я не хочу об него свою саблю тупить.

— За что? — взмолился джигит. — Я же исполнил твою волю.

— Мою волю?! — взревел Чингисхан. — Я ждал, что кто-нибудь из смекалистых воинов поймет, что нужно поймать уруса и его заморозить. Я хотел наградить того сообразительного батыра, потому что он возбудил бы у других жажду крови и мои тумены вместо того, чтоб сидеть здесь по уши в снегах, сами стали бы рваться в бой с людьми этой стылой страны. А ты, гниль вонючая, ради куска золота с конскую голову умертвил собственного отца. А завтра за кусок золота с кулак рад будешь и мне всадить нож в спину. Рубите его!

И десять батыров из свиты хана враз взмахнули саблями, и разлетелось тело джигита на сто кусков, и лишь кровавое пятно осталось на снегу.

— Из какого народа был этот отцеубийца? — спрашивает хан.

— Из черношапочников он, — отвечают тысячники.

— Сейчас же перебить всех чериошапочников в моем войске! — приказывает жестокий Чингисхан.

И через час во всем его воинстве не осталось ни единого каракалпака.

— Как же так? — спрашиваю я дедушку. — Неужели этот джигит был нашим предком?

— Не горюй, — утешает дедушка. — И знай, Тулек, что у любой беды есть и своя польза. Во-первых, тот джигит никому из сегодняшних каракалпаков прапра-прадедом не доводится, потому что не успел оставить он потомство. И нет в нашем народе никого, кто захотел бы так же, как он, поступить со своим отцом. А во-вторых, то, что Чингисхан велел перебить всех черношапочников в своем войске, прежде чем идти на Киеу-Урус, очень помогло потом нашему Маман-бию. Когда Маман-бий приехал в Пытырбур просить, чтобы приняли каракалпаков в российское подданство, тогда царица урусов велела своим визирям и книгочеям проверить, не было ли каракалпаков среди тех, кто поднимал оружие против ее страны. И визири с книгочеями ответили, что ни один из каракалпаков никогда не воевал против урусов.

Предание, которое я слушал, пока собаки грызли дыни. Жестокосердый и свирепый повелитель Востока Хромой Тимур имел такое обыкновение: решив напасть на какую-либо страну, сначала посылал сотню воинов, чтобы они из той страны привели ему нескольких пленников. Плененных людей он сперва расспрашивал обо всем, что его интересовало, потом пытал жестоко и в конце концов казнил лютой казнью. Так Хромой Тимур испытывал дух того народа, который он намеревался покорить.

И вот однажды повелитель Востока задумал покорить землю урусов. Нукеры привели ему восемь мужчин. Это были люди, жившие в доме подле самой границы: старик отец и семеро его сыновей. Когда Хромой Тимур узнал об этом, то тут же повелел умертвить старика отца, но сыновья в один голос попросили:

— Не трогай его, убей любого из пас. Тимур удивился, но сказал:

— Будь по-вашему, я казню одного из вас. Кого? Выберу сам.

Хан приказывает всех пленных посадить в зиндан, каждого отдельно, и связать.

Через день хан, прихватив с собой одного из воинов, спускается в зиндан. Заходит к старшему сыну, хватает его за бороду, поднимает голову и приказывает воину:

— Режь!

Как только воин поднес кинжал к горлу старшего сына, хан остановил его и приказывает:

— А ну, сын уруса, говори свою последнюю просьбу.

Старший сын глядит прямо в глаза Хромому хану и говорит:

— Об одном прошу, не отступайся от своего слова. Коли обещал пощадить отца, то пощади. Все. А теперь режь.

Тимур разжал пальцы, пнул хромой ногой старшего сына уруса и вышел. Потом он зашел к другому сыну уруса и тоже, когда воин уже поднес нож к горлу пленника, спросил осужденного:

— Готов ли ты умереть за отца своего? Чего просишь перед смертью?

И другой сын тоже ответил:

— Готов умереть за отца, а прошу одного: не отступайся от своего слова. Коли обещал пощадить старика отца, пощади.

Тамерлан — к третьему сыну. Но и тот ответил так же. Он — к четвертому, к пятому… Наконец — к самому младшему. Тот мальчик совсем. Кму бы жить да жить, но тоже ни о чем не просит, лишь об одном:

— Возьми мою жизнь, но пощади отца.

Хромой Тимур — сам не свой от злобы и печали. Долго он думал и наконец сказал своим воинам:

— Мы не будем покорять землю урусов. Чтобы победить этот народ, его надо уничтожить до последнего. Иначе сыновья всегда будут мстить за своих отцов. Опасно идти в поход на эту страну.

Люди рассказывают, что воин, который вместе с ханом спускался в зиндан и подносил нож к горлу пленников, был черношапочник. Потом он вроде бы сбежал от хана и, добравшись до своих, рассказал обо всем, что видел и слышал.

И очень может быть, что рассказ того черношапочника дошел не только до ушей, но и до сердец его сородичей. Неспроста же каракалпаки всегда хотели соединиться с урусами.

* * *

Была у дедушки еще одна страсть: он любил созывать гостей, чаще всего своих сверстников стариков. Собирал их не по праздникам или дням семейных торжеств (то есть и по праздникам тоже), а в самые что ни на есть обыденные дни, в самые что ни на есть будни.

Если кого-то из домочадцев начинали раздражать столь частые и ничем не обоснованные визиты дедушкиных друзей, если кто-то принимался вздыхать и сетовать, выражая свое недовольство («Опять… Ну сколько можно?.. Нашел время»), то дедушка одергивал ворчуна:

— Не говори так. Запомни: гость — честь для хозяина.

Если недовольным оказывался кто-то из нас, внуков, то он растолковывал:

— В других краях есть высокие горы, и там, если человек хочет увидеть что-то кроме клочка земли, на котором живет, он должен непременно перейти через гору. У нас же земля ровная. Самая большая возвышенность, через которую людям приходится переступать, — это порог дома. Вот и ходят люди друг к другу в гости, когда хотят узнать нечто большее, чем клочок, на котором они живут.

Иногда дедово неуемное гостеприимство начинало беспокоить моего отца, но чаще — бабушку. И надо сказать, что им было о чем беспокоиться. Ведь гостей полагается угощать. А наше семейство, становившееся с годами все многочисленнее, постоянно, сколько помню, жило если и не впроголодь, то и не сытно — это уж точно. Ведь и перед войной в аулах с едой было туговато, а уж о войне и первом послевоенном времени и говорить не приходится. Но даже откровенные замечания, что лучше подумать о себе и внуках, чем гостей потчевать, не могли смутить дедушку. Он всегда находил слова, которые убеждали мою религиозную и суеверную бабушку. Ну, например, такие:

— Гость — посланец божий. А бог знает, что делает. Уже за сорок дней до того, как гость переступит порог какого-нибудь дома, Аллах посылает в этот дом все, что нужно для угощения, и, значит, этот дар господень предназначен не нам, а гостям. Разве ты этого не знаешь?

— Знать-то знаю, — отвечала бабушка, — но ведь в наш дом в последние сорок дней Аллах ничего не посылал.

— Как же не посылал? — удивленно восклицал дедушка. — А джугару мы собрали. Это ли не дар божий?

— А сколько мы ее собрали? — стояла на своем бабушка. — Сколько? Тут самим хватит ли, нет — сказать трудно.

— Сколько б ни собрали, — не унимался он, — там и то, что на гостей рассчитано. А иначе урожай был бы еще меньше или и вовсе бы не уродилась джугара. Разве не бывало такого, что джугара вовсе не родится?

А вот мать моя никогда с дедом из-за гостей не спорила просто потому, что она тоже очень любила принимать людей в доме.

Вообще моя мать больше была похожа на дедушку, а отец — на бабушку. Вернее, даже так: отец унаследовал от бабушки молчаливость и внутреннюю сосредоточенность, а от дедушки — покладистость. Мать же походила на дедушку Хакимнияза общительностью и любознательностью, а суровостью и строгостью — на бабушку Бибизаду.

Можно даже сказать, что у матери моей склонность к общению была сильнее, чем у дедушки. Он-то отдыхал с гостями, сидел с ними за дастарханом, а она, вернувшись с поля (возвращалась с работы, аж покачиваясь от усталости}, принималась за домашние хлопоты, убирала дом и двор и прислуживала гостям. И никогда при этом не бывала мрачной или хмурой, всегда радушно улыбалась людям.

В этих хлопотах первым помощником матери был, конечно, я, что и понятно — все-таки старший из детей. Главной моей обязанностью было поддерживать огонь в очаге. Топили мы соломой. Не только с дровами, но и с хворостом в наших краях всегда было трудновато, а в войну и сразу после нее — особенно. Вскипятить котел или хотя бы чайник на соломе — мука мученическая. Она моментально вспыхивала и тут же прогорала. Свету много, тепла — никакого, и еще после вспышки целый ворох золы, которую только успевай разгребать. Приходилось беспрестанно подкладывать топливо в огонь и шуровать кочергой. Руки мои не знали покоя и к вечеру прямо-таки отваливались от усталости. А к вечеру как раз и начинались разговоры, рассказы, притчи и легенды аксакалов. До этого они лишь пили чай и обменивались любезностями. И вот порой заведет гость неторопливый рассказ, а я, слушая, начинаю клевать носом, глаза слипаются сами собой. Тогда мать легоиько ущипнет меня и прикажет тихим, но строгим шепотом: «Слушай, что люди говорят». Я встряхиваюсь и продолжаю слушать, но сон вновь одолевает. Тогда она ущипнет посильнее и опять тихо и сурово скажет: «Слушай людей». А назавтра непременно спросит, что я понял, что запомнил из рассказов гостей. И если начну путаться и запинаться, то не миновать мне упреков, а то и подзатыльника.

Мать была женщиной находчивой и сообразительной, мастерица отгадывать загадки, давать моментальные остроумные ответы на самые каверзные вопросы, вообще за словом в сундук не лазила. За это ее уважали и ценили в ауле, с удовольствием приглашали на всяческие вечеринки, той, собрания и посиделки. Она же неизменно была и «кыз женге» — «снохой девушек».

По старинному обычаю, парни и девушки должны встречаться, знакомиться и выбирать себе будущих спутников не где попало, а на особых посиделках в одном из домов аула. Девушек должна возглавлять молодая замужняя женщина — «кыз жснге», а парней, соответственно, молодой женатый мужчина, как правило остроумный и компанейский «джигит агасы» — «брат парней».

Собирались на чаепитие за дастарханом, но вовсе не для чаепития, а чтобы лучше узнать друг друга. В таких посиделках было одно непреложное условие: весь вечер нельзя менять положение: как сел, войдя в дом, так и сиди до самого конца, не ерзай и не переваливайся с боку на бок. Этим, во-первых, проверялись выносливость и терпеливость — черты характера, чрезвычайно важные для аульчан. А во-вторых, это заставляло человека сразу принимать наиболее естественное для него положение, а не какую-нибудь картинную позу.

На посиделках устраивались различные словесные игры: решение загадок, состязания в острословии и стихосложении. Каждый обязан был проявить свои способности, показать, на что он горазд. Но никто не стремился выставиться напоказ, задеть или оскорбить другого (даже во время состязания в острословии), напротив, одним из главных достоинств считалось умение вести себя скромно, вежливо, учтиво.

Мать часто брала меня на такие посиделки. Порой они затягивались до полуночи, а то и до утра, и если я начинал дремать, то она опять же щипала меня тихонько и приговаривала: «Не спи, слушай, что люди говорят». И я старался слушать как можно внимательнее, поскольку знал, что завтра, улучив минуту, она непременно расспросит меня о сегодняшних загадках, шутках и стихах и очень рассердится, если я, не дай бог, что-нибудь забуду или напутаю.

Она заставляла меня все запоминать, но в то же время и предупреждала строго: «Если хоть кому-нибудь расскажешь о секретах девушек, которые делятся со мной своими тайнами, то смотри, не избежать тебе трепки, по спине палка попляшет». И я верил, что это не пустая угроза — мать всегда была хозяйкой своих слов.

Наше семейство отличалось радушием, гостеприимством и чистотой дома. Мать обычно говорила:

— Многодетная семья должна всегда держать дом в порядке и прибранным.

Она успевала убраться не только в доме, но и почистить все вокруг дома шагов на двадцать — двадцать пять. И вот среди этой чистоты дедушка к вечеру садился перед воротами в ожидании гостей. И так ежедневно.

Теперь я понимаю, что дедушка и мать стремились дать нам, их детям и внукам, не только домашнее, но еще и аульпое воспитание. А через рассказы аксакалов познакомить еще и с миром, лежащим за пределами аула. Хоть мельком, но познакомить. Они оба старались, чтобы мы выросли воспитанными людьми.

* * *

Родители мои были безграмотными. Впрочем, какое-то время они занимались в ликбезе и с грехом пополам выучились писать латинскими буквами собственные имена: «Kaipbergen» и «Gulhan». Но, кроме собственных имен, ничего писать они не могли, а читать и вовсе не научились. Видимо, безграмотность виной тому, что отец, человек толковый и деятельный, так и не сумел подняться выше звания колхозного звеньевого. Мать же посещала курсы механизаторов. Читать не могла, но учила все наизусть. Во время войны она была в колхозе известной трактористкой. В последние годы жизни они оба и верить не хотели, будто когда-то умели расписываться латинскими буквами — забылась грамота. А вот если возле дома затарахтит трактор, то мать, прислушавшись, безошибочно определяла, какие неполадки в двигателе этого трактора.

Я не помню, чтобы в детстве или юности у меня с отцом были какие-либо разногласия. При всей разности характеров мы отлично уживались друг с другом. Он, в свою очередь, никогда не ссорился со своим отцом, то есть с моим дедушкой. Поэтому для меня были полной неожиданностью слова, сказанные дедушкой вроде бы и ненароком, но в то же время сказанные так, что я должен был их услышать и запомнить. Я и запомнил их на всю жизнь.

А слова вот какие:

— Когда я повзрослел, мой отец, а твой прадед, Тулек, подозвал меня однажды и говорит: «Сын мой, мы вроде как перестаем понимать друг друга». Я удивился, но перечить не стал. А потом уже и я сказал своему сыну, твоему, значит, отцу: «Мы почему-то перестаем друг друга понимать». Что поделаешь?.. Пройдет срок, и ты от своего отца услышишь то же. Пройдет срок, и ты своему сыну скажешь то же.

И вправду, когда я достиг совершеннолетия, мой отец Каипберген сказал мне: «Тулепберген, что-то мы начинаем не понимать друг друга. Какой-то ты становишься непонятный мне».

Ныне достигли совершеннолетия мои дети, и все чаще они кажутся мне непонятными, хотя слов, сказанных дедушкой отцу и отцом мне, я своим сыновьям еще не произнес. Неужто проблема отцов и детей вечная? Выходит, что так. Может, в том и состоит развитие человечества, что потомки понимают мир иначе, чем предки?

* * *

…Когда я родился, моему отцу шел двадцать первый год, а матери — девятнадцатый. Я стал их первенцем, их первой родительской гордостью, но они были еще молоды и неопытны. Потому воспитывали меня в основном бабушка и дедушка.

Дедушка советовал:«Не приставай к плачущему. Не спрашивай, чего это он плачет. Зачем лишний раз напоминать человеку о его горе. Захочет — сам расскажет. Лучше спроси у смеющегося, чему это он смеется. Пусть человек лишний раз поделится радостью».

Бабушка поучала:«Если найдешь чужую вещь, то не бери, а крикни три раза: я нашел то-то и то-то! Сыщется хозяин — верни. А нет — так отдай первому встречному».

Теперь уж не помню, следовал ли я этим советам в детстве, так что ни похвалиться, ни покаяться не могу. Но с годами почувствовал, что не могу равнодушно видеть чужих слез, у самого сердце сжимается. А от чужой радости сам становлюсь веселее, настроение улучшается. Это не к тому говорю, чтобы покрасоваться: вот, мол, какой я сердобольный и отзывчивый. Нет, я обыкновенный человек, и мне, как каждому, близки и чужие радости, и чужие беды.

Бабушка говорила:«В слове «человек» всегда есть мера твоей любви к другим людям, твоей признательности им».

Дедушка говорил:«Сказать про себя: «Я человек», — значит подумать: «А чем я другим-то полезен?» Кто об этом себя не спрашивает, тот не человеческое дитя, а звереныш».

 

10

У каждого народа свой алфавит, а еще своя азбука жизни — национальная педагогика. Мало того, я убежден, что и в каждой семье своя азбука жизни, своя семейная педагогика. И в нашем семействе был свой способ воспитания детей. Ныне, что называется «поздним умом», я начинаю его осознавать. Способ этот, на мой взгляд, состоял в том, что нас, детей, ненавязчиво наставляли при помощи различных легенд, преданий, сказок, притч, мудрых советов, рассказов, которые дедушка с бабушкой и отец с матерью порой черпали из жизни, а порой и просто придумывали нам в поучение.

Помимо этого была у нас в доме еще и своеобразная игра. Называлась она «Улетел от нас воробей».

Семейная игра. После ужина, перед сном, когда свет уже погашен и все в постелях, кто-то произносит:

— Улетел от нас воробей.

— Какой воробей? — спрашивает другой.

— А такой воробей, что у него сорок глаз и сорок ушей.

— Куда улетел?

— В другой дом.

— В какой дом?

— Узнаешь потом, — отвечает ведущий.

— Сколько там сыновей, сколько там дочерей? Ведущий говорит, ну, например: «Три сына, четыре дочери. Еще в том доме две коровы и девять овец…»

Наша задача угадать дом, который он имеет в виду. Но сделать это не просто. Таких семейств — три сына, четыре дочери — в ауле с десяток найдется. Нужны дополнительные сведения. Однако зачинщику нужно быть осторожным и не выдавать явных примет, потому что если он добавит, скажем, что хозяйка дома работает продавщицей в магазине, так ведь это каждому ясно, что речь о доме Караматдина, а если один из сыновей прихрамывает на левую ногу, тогда конечно же «воробей» прилетел к дому Есемурата. Но и скрывать существенные приметы ведущий не вправе. Иначе это все равно рано или поздно выяснится, и его признают проигравшим.

Чтобы вечером подольше вести игру, мы днем повнимательнее присматриваемся к своим соседям-аульчанам, стремясь приметить что-нибудь такое, что другим в нашей семье еще неведомо. Ну, допустим, у Каллибека отелилась корова. Или у Есемурата начали чинить крышу сарая. Конечно же не специально бегали подглядывать и разузнавать, а просто глаз уже был так наметан и память так устроена, что все новое в ауле моментально схватывалось и усваивалось. Кроме того, в игре можно было называть и бывших аульчан, откочевавших в другие аулы, и дальних родственников, проживавших в отдалении, но таких, к которым часто ездили в гости, а потому все участники игры могли знать их быт и уклад.

Игра эта была чрезвычайно полезна, ненавязчиво она понуждала нас, детей, вживаться в судьбы соседей. К тому же мы понимали, что такие же или схожие игры есть и в других домах, а значит, и к нам приглядываются, значит, и мы живем не за дувалом, а на виду у всего аула.

Тот сорокаглазый и сорокаухий воробей давным-давно улетел и под чьей стрехой ныне гнездится, теперь уже и не угадаешь. Я пробовал затеять эту игру со своими детьми, но ничего не вышло. Они смотрят телевизор, знают обо всем на свете, а о том, как живут, что думают, чем озабочены и обрадованы даже ближайшие соседи, об этом — нет — и не ведают и, похоже, ведать не хотят. С одной стороны, это вроде бы и хорошо, что сегодня уже не принято соваться в чужую жизнь, встревать в чужие личные дела. Были годы, когда такими встреваниями не одну судьбу поломали. Но, признаюсь, мне все чаще кажется, что теперь жители одного аула или одного большого многоэтажного дома напоминают людей, сидящих в общей комнате спиной друг к другу. Как-то это не по-людски.

Два назидания моей бабушки. Однажды по пыльной дороге ехал один мудрый человек. Ехал он, сидя на своем осле, и ел хлеб свой. Вдруг случайно на землю упала крошка хлеба. Отломилась от лепешки и упала. Мудрый человек слез с осла и начал искать крошку. Но пыль толстая, разве найдешь? Ищет он день и не находит. Ищет второй и третий день. Ищет неделю. Тогда он замечает это место, едет в ближайший аул, продает там своего осла и на вырученные деньги ставит высокий дувал вокруг того места, куда упала крошка хлеба. Это чтобы хлеб не затоптали ногами…

Крошка хлеба — тоже хлеб. Не забывайте. Человек тот сделал дело богоугодное. А топтать хлеб — великий грех.

Так заканчивала свой рассказ бабушка.

И впрямь, на дороге к Шортапбаю мы, дети, видели старый дувал. Старый-престарый, полуразругаившийся, обросший бурьяном. По рассказам бабушки выходило, что это и есть тот самый забор, которым мудрый человек огородил упавшую хлебную крошку.

Вспоминаю, что в детстве порой мне снился этот человек: едет он на осле и жует лепешку.

И еще. Давным-давно у одного бая был толстый и капризный сын. Однажды он пошел по нужде в отхожее место и прихватил с собой лепешку, которую ел как раз. Справил он нужду и на подтирку не нашел ничего лучшего, чем остаток лепешки. А напоследок запихнул опоганенный хлеб в щель забора, которым ограждено отхожее место.

Через день портится погода. Буря. Град. Гибнут посевы. Начинается великий голод. Люди пухнут и мрут. Тот капризный байский сын тоже голодает и от голода пухнет. Все время о еде думает. И вдруг вспоминает, что в щель забора засунул кусок хлеба. Идет он в отхожее место и находит ту щель. И хлеб тот видит. Но достать не может. Пальцы распухли, в щель не пролазят. Тогда он решил языком дотянуться. Сунул язык, а там змея. Она его прямо в язык и укусила. От укуса тот поганец подох, и сразу погода наладилась, голод отступил. Покарал бог нечестивца и снял кару с людей.

…Помню, рассказы эти на нас производили чрезвычайно сильное впечатление. Когда мы с братьями и сестрами ели хлеб, то под рот всегда подставляли ладошку, чтобы, не приведи господи, ни единая крошка не упала. С дастархана все крошки тоже сгребали в кучку, кучку в горсть — и в рот. Если случайно замечали хоть корку на земле, то всегда поднимали.

Среди моих сверстников немало людей, которые обзавелись достатком сверх меры. Но нет среди них тех, кто бы глумился над хлебом. И даже если у человека холодильник ломится от продуктов, а карманы топорщатся от денег, он все равно, увидев на земле кусок хлеба, не поленится нагнуться и не побрезгает взять его в руки, чтобы вынести на то место, где хлеб можно скормить птицам.

Рассказ коше-бия. Некогда в нашем ауле проживал настоящий душегуб всего живого, хоть и был он не уголовным элементом, а элементарным подонком. Имя его Кардос, но все прозывали его Кривым, но не из-за дефекта глаза, а из-за кривизны души, если только наличие души в нем вообще имелось. Он истязал все животное поголовье своего хозяйства, вплоть до кошки включительно. Животные издавали истошные вопли, которые очень огорчали соседствующих с Кардосом жителей аула, и граждане вознамерились гнать Кривого в три шеи с соответствующим лишением права проживания. Но предварительно решили этот вопрос согласовать со старейшинами. А старейшины сказали:

— Давайте в последний раз попробуем перевоспитать его проявлением чуткости и доверия.

Тогда аульчане постановили: в знак оказания доверия отправить Кривого Кардоса на базар с общим товаром. Поскольку такие поручения доверялись лишь наиболее зарекомендовавшим и проявившим себя товарищам, то аульчане рассудили, что это, возможно, поспособствует тому, чтобы поднять у Кардоса престиж его собственного авторитета в собственных же глазах.

Итак, Кардос Кривой с пятью другими попутчиками отправился в Хиву на базар. По пути следования им встретилась вереница муравьев, пересекавших дорогу в поперечном направлении. Все благополучно переступили через эту вереницу и направились дальше. Лишь один Кривой Кардос закричал:

— Как смеют эти твари пересекать мой путь?! Закричав так, он со злобным остервенением начал

топтать подошвами своих ног бедных муравьев.

Люди его вразумляли и отговаривали при помощи наставительных указаний и даже настоятельных рекомендаций, но он не внял голосу их рассудка и продолжал свое непристойное поведение. Тогда люди оставили его одного, а сами продолжили следование по направлению к базару.

Когда в конце дня, направляясь с базара в аул, они достигли того места, где оставили Кривого Кардоса, то увидели его мертвый труп, по которому ползали муравьи…

И этот рассказ я запомнил навсегда. В детстве мы старались не причинять вреда даже букашкам, козявкам и червячкам. И вообще сострадание ко всякой живности в нас, в детях и внуках, родители и бабушка с дедушкой воспитывали сознательно и целенаправленно.

По обычаям каракалпаков, резать скот могут только мужчины. Но у нас в семье мужчин, способных на это, никогда не находилось. Если же возникала нужда хотя бы курицу обезглавить, то мы разбегались кто куда, а мать с курицей отправлялась к соседям.

Честно говоря, мне даже неловко, ведь я не вегетарианец, я очень люблю есть мясо, но ни разу в жизни не только не зарезал ни одного барана или быка, но даже когда курицу режут, видеть и слышать этого не могу. Жалко и жутко!

Притча, рассказанная моей матерью. Уодного человека была большая семья. А своего поля у него не было, потому что лачуга его стояла в густых зарослях тростника. Человек нанялся батрачить к одному баю в соседний аул. На деньги, которые платил ему бай, он и кормил всю свою большую семью. Но бай был жадным, а работа у него была тяжелой, и потому человек хоть и выбивался из сил, но еле-еле сводил концы с концами.

И вот однажды дошли до него слухи, что где-то далеко есть гора. И будто бы вся она состоит из золота. К той горе со всего света стекаются люди, и каждый может там добыть золота столько, сколько захочет. Тогда и этот человек решил попытать счастья. Собрался и ушел из дома.

В семье, оставшейся без отца, все тяготы легли на его двенадцатилетнего сына. Мальчик сначала очень опечалился, но делать нечего, надо было как-то жить, и он принялся за работу.

Он с братьями и сестрами стал ломать сухой тростник и продавать его в соседние аулы. Скопив немного денег, они купили осла и острые серпы. Теперь рубили тростник братья, а сестры плели циновки, и старший сын мог уже продавать и вязанки тростника, и циновки не только в ближних, но и в дальних аулах и даже в городе.

Скопили еще немного денег и купили соху, потому что за это время, вырубая тростник, они расчистили большое поле. Поле они засеяли пшеницей. Осенью собрали хороший урожай, такой хороший, что им должно было хватить хлеба на всю зиму и три мешка еще можно было продать. Старший сын взвалил мешки с пшеницей на осла и отправился в город.

А тем временем их отец, проскитавшись три года в поисках богатств, так и не найдя золотой горы, возвращался к себе домой с пустыми руками. Приходить домой ни с чем ему было стыдно. И вот он решил зайти на базар и, может быть, продать халат или шапку, чтобы купить жене и детям хоть какие-нибудь гостинцы. Идет он по базару и вдруг видит, что стоит его сын, рядом с ним осел, нагруженный мешками пшеницы, и сын его эту пшеницу продает. Отец удивился. Потом испугался. Подбежал к сыну, схватил его за руку и спрашивает:

Откуда это, сынок, уж не ворованное ли? Если ты это украл, то позор ляжет и на твою и на мою голову. Отвечай же скорее.

Сын рассказал все отцу и успокоил его.

— Эх, сынок, — вздохнул отец, — Я-то шел домой, чтоб объяснить тебе, что нет золота за горами, а ты объяснил мне, что оно под ногами.

Они вернулись домой, стали вместе усердно трудиться и зажили счастливо и в достатке.

У трудолюбивого и пыль превратится в золото, у ленивого и золото обратится в пыль.

Наставление, которое время от времени повторял мой дедушка. Жил на свете некий купец, который по своим торговым делам часто наведывался в город Чимбай. В Чимбае он познакомился с одним муллой. Они сдружились и поклялись на хлебе в бескорыстной преданности друг другу.

Однажды купец привез в Чимбай арбу всякого товара в расчете продать его на базаре, на вырученные деньги закупить другой товар, чтобы выгодно продать его в другом месте. Но вот незадача: торг шел плохо в тот день. Весь привезенный товар купец продать не смог, а товар приобретенный ему класть некуда, ведь места на арбе не оставалось. Долго он ломал голову, как ему быть, но тут на выручку пришел его друг мулла.

— Друг мой, — сказал мулла. — Тебе не стоит тревожиться и печалиться. Весь непроданный товар ты можешь подарить мне в знак нашей дружбы.

— Друг мой, — отвечает ему купец, — я ведь человек торговый, поэтому ничего дарить не могу даже друзьям. В лучшем случае могу обменять одно на другое. Что ты мне предложишь взамен?

Что ж, — отвечает мулла, — я лицо духовного звания и потому ничего вещественного предложить тебе не могу. Но если тебя случайно настигнет смерть, то умирай спокойно и знай, что я бесплатно прочту заупокойную молитву, как и повелевает мне долг дружбы.

Купец согласился и весь нераспроданный товар оставил мулле.

Однако эта сделка долго не давала купцу покоя, все ему казалось, что остался он в убытке и внакладе. И вот, чтобы возместить убытки, решил он съездить с товаром в город Герат.

А в те времена вокруг Герата промышляло множество разбойников, которые дочиста грабили проезжавших торговцев, а если те сопротивлялись, то и безжалостно убивали их. Поездка в Герат была очень опасной, но зато сулила большой барыш, ведь в Герате все товары ценились вдесятеро дороже, чем в иных городах.

И вот намерился купец ехать, но никак не мог найти себе попутчика. Одни отказываются сразу, другие соглашаются, но заламывают такую цену, что никакой выручки не хватит, чтобы расплатиться с ними. И тут купец вспоминает о своем друге мулле. Едет к нему в Чимбай и говорит:

— Друг мой, ты должен отправиться со мной в Герат, потому что в одиночку мне ехать туда нельзя.

— Друг мой, — возражает мулла. — Я ведь не охранник, а священник. Чем же смогу быть полезным тебе в таком опасном путешествии?

— Как чем? — изумился купец. — Если по пути меня убьют, ты и прочтешь надо мной обещанную заупокойную молитву.

Что делать мулле? Пришлось ему поехать…

Из дедушкиных нравоучений:

«Если дружба держится на корысти, то это как халат, сшитый гнилыми нитками».

«Если ты не будешь прощать ошибки друга, а он не станет прощать твои, то оба вы останетесь один на один со своими ошибками».

«Если друзья больше пекутся каждый о себе, то того и жди, что меж ними щель образуется. Потом и оглянуться не успеешь, как в той щели заведется змея вражды».

 

11

Зачастую мне казалось, что родительские назидания и нравоучения — это одно, а реальная жизнь — нечто совсем иное.

Помнится, в молодости, по достижении совершеннолетия, когда обзавелся уже кое-каким личным жизненным опытом и хоть мало-мальски, да поднабрался ума-разума, я страшно боялся потерять своих тогдашних друзей. Мне казалось, что друзья развиваются быстрее меня, и если так пойдет, то скоро я им стану попросту неинтересен. Мне казалось, что я упустил уйму времени и продолжаю бездарно тратить его. Поэтому я бросился наверстывать упущенное, задавал себе всяческие задания, устанавливал обязательные дневные нормы и постоянно не успевал их выполнять, отчего злился на себя и мучился. А в итоге это не сблизило меня с друзьями, а лишь отдалило от них, ведь я был постоянно занят, а им хотелось встреч, общения, совместных разговоров.

Помню, в студенческие годы один хороший дружок предложил сходить вместе в кино. А я отказался, сославшись на то, что обязан дочитать книгу, которую начал читать вчера вечером. Он махнул рукой и пошел один. На следующий день, дочитав книгу, я сам наведался к нему, хотел поговорить о чем-то, но он отвернулся и буркнул:

Тебе нужен не человек, а книги. Вот иди и читай.

Я в ответ что-то сказанул сгоряча. Так мы и разошлись. А жаль…

Для жизни необходимы: во-первых — воздух, во-вторых — вода, в-третьих — пища. Но какой толк во всем этом, да и в самой жизни, если живешь без друзей?

Жизнь продолжается потому, что рождает себе подобную жизнь. Так и дружба жизненна лишь тогда, когда дружеская преданность одного человека рождает ответную преданность другого.

Чувство дружбы — одно из самых естественных чувств. Ведь человек рождается с подсознательным желанием с первых же минут жизни установить связь с окружающим его миром. И неудивительно, что со временем это желание превращается в стремление установить прочную связь с людьми, то есть сдружиться с ними.

Истинный друг не только делит с тобой поровну все радости, горести и тревоги, но он еще способен заметить яд, проникший к тебе в душу, и высосать эту отраву, как высасывают яд из раны после укуса змеи.

Предание, которое рассказывал мой дедушка.

Однажды Айдос-баба захворал. Разболелась нога. Он лежал в своей юрте и скрежетал зубами от нестерпимой боли. Айдос-баба никогда никому не жаловался, но его зубовный скрежет разносился по степи, и потому скоро все узнали о недуге великого бия. Узнал о нем и один из верных друзей Айдоса, он решил навестить бия и осведомиться, не надо ли чем-нибудь помочь больному.

Друг приехал, увидел, как страдает, как мучается Айдос-баба, и понял, что не знает средства, способного исцелить недуг.

Очень огорчился этот человек, очень опечалился и; вернувшись к себе домой, спросил себя:

— Какое же право я имею называться его другом, если несчастный Айдос не может шевельнуть ногой, а я преспокойно разгуливаю на своих двоих?

Тут он выхватил нож и с размаху всадил его по рукоять в собственную ногу.

Через какое-то время Айдос-баба выздоровел, боль ушла из его тела. А у друга, напротив, рана нагноилась, нога покраснела, потом посинела, потом стала черной, и ее пришлось отрезать.

Весть о поступке друга, о его самопожертвовании в честь Айдоса доходит до великого бия.

— Айдос-баба, — говорят люди, — теперь ты должен навестить своего друга. Он так страдает.

— Да, — подхватывает Айдос, — навестить друга и отрезать себе ногу в его честь! Нет, я отрекусь от него. Мне нужен такой друг, который сможет исцелить меня, а не такой, который может искалечить себя.

Так Айдос-баба и не навестил калеку.

* * *

Слепая дружба вредна для обоих. Лучше, конечно, пораньше расстаться с человеком, который не может стать опорой своему другу, потому что когда спустя годы вдруг поймешь, что дружил с трусом или негодяем, то клянешь уже не столько его, сколько свое доверчивое ротозейство. Ведь этот мир не гостиница, и мы не постояльцы в нем с временной пропиской и друг другу не случайные встречные. Нет. Этот мир — наш дом. И мы не только проживаем в нем, мы — его опора. Он на нас держится и всею тяжестью на нас давит. Вынести такую тяжесть в одиночку невмоготу никому. Единственная возможность выстоять — это быть всегда с людьми.

Из нравоучений дедушки:

«Это ж ясно как божий день: чем белее одежка, тем быстрее она пачкается. Так и дружба: чем чище, тем заметнее на ней всякая грязца. Это известно: одежда лучше новая, а дружба лучше старая, старая, но не грязная».

«В народе говорят: «Расчетливый друг не ошибется». Это в том случае, когда у друга простой расчет, что твоя забота о нем важней своих забот».

«В дружбе личная корысть — это как вечерняя тень. Чем она длиннее, тем ближе к закату».

Из нравоучений моей матери:

«Если друзья каждый смотрит в свою сторону, то они как волы, что тянут соху: один — туда, другой — сюда».

«Дружба — это ноша, что несут вдвоем. Если один споткнется, вся тяжесть ляжет на другого».

«На недоверии дружбу не замесишь. Если друзья начали следить друг за другом, то это уже враги».

«Сперва будь предан своим родителям. Потом — своему народу. Тогда научишься ценить и преданность друзей».

Предание, рассказанное моей бабушкой. Жил на свете мальчик слепой от рождения. Однажды он пожаловался Аллаху:

— Боже, почему все люди зрячи, а я слеп? И бог ему ответил:

— Потому что твой родители скареды, завистники и лжецы.

Я не хочу, чтобы ты был таким же.

Ты не сможешь жадничать, ибо не отличаешь золото от простого камня.

Ты не сможешь завидовать, ибо не видишь.

Ты не сможешь лгать, ибо никто не поверит тебе, если скажешь, что видел то-то и то-то собственными глазами, и не сможешь, как все вруны, клясться: «Пусть лопнут мои глаза, если я вру».

Услышав такой ответ, мальчик покорился своей судьбе и стал жить дальше.

Однажды на дороге он споткнулся обо что-то и сильно ударился, разбив себе лицо. Но не разозлился. Он был добр и терпелив. Он решил выкопать то, обо что споткнулся, и выбросить это с дороги, чтобы другие не падали. Он раскопал эту вещь и вынул ее из земли. А в это самое время по дороге шел путник. Мальчик спрашивает у него:

— Что это такое? Путник удивленно говорит:

— Ой-бой, парень! Да ведь это ж золото! Тогда мальчик ему предлагает:

— Вы так обрадовались, увидев эту вещь. Возьмите ее себе.

Путник удивился еще больше:

— Ой-бой! Ой-бой! Разве ты не знаешь, что такое золото? Разве не знаешь ты, как дорого оно ценится?

— Я слышал о золоте, — говорит мальчик, — но ведь оно не мое. Я не могу его взять.

Путник оказался честным и тоже не пожелал брать золото. Тогда мальчик пошел прямо к судье и отдал найденный слиток. Наутро тот мальчик проснулся зрячим.

Рассказ коше-бия. Однажды я оказался в качестве свидетеля нижеследующего происшествия. Когда производились работы по рытью канала Абат Жармыс, в нашем ауле у одного дехканина родился сын, которого отец в честь данного гидросооружения решил назвать Абат Жармыс. Однако парень рос лживым клеветником и не оправдал доверия, возложенного на него славным именем канала, а потому все по истечении скорого времени стали звать его просто Жармыс — полоумный, исключив за ненадобностью первую часть имени — Абат.

Как-то иду я по направлению к своему аулу и воочию наблюдаю, как Жармыс ведет бурую корову по направлению из соседнего аула. Я тогда не мог даже допустить предположения, что корова уведена путем кражи. Однако на следующие сутки на территории нашего аула появляется один житель аула соседнего с устным заявлением, что у него украли корову, соответствующую мною виденной. Я, конечно, тут же информировал этого человека, что самолично наблюдал, как ее вел Жармыс. Хозяин коровы направляется к Жармысу и задает ему наводящий вопрос:

— Где корова?

А тот, значит, уклоняется от ответа и заявляет:

— Знать не знаю, и пусть лопнут мои глаза, если я ее видел.

Хозяин коровы, не обращая внимания на это заявление Жармыса, направляется к хлеву и извлекает из него свою бурую корову.

За совершение такого правонарушения Жармыс подлежал немедленной сдаче в милицию. Но он посредством слез и рыданий добился прощения. Однако пользы из этого не извлек.

Дело в том, что в течение следующей же ночи в состоянии сна он не то чтобы напрочь лишился зрения, но глаза его сильно покривились в две противоположные стороны.

В результате чего он немедленно получил в народе соответствующее наименование — Жармыс кыйсык, это значит «полоумный кривой»…

В детстве нам так полюбился этот рассказ, что у меня и моих младших братьев и сестер даже привычка появилась особая: если кто разок соврет, тут же бежит к братьям и просит поглядеть, не скривились ли его глаза?

Предание, рассказанное моей матерью. В давние-предавние времена иранский шах завоевал одну страну и велел увести в рабство всех мальчиков и юношей и даже новорожденных младенцев мужского пола. Шах был злой и жестокий. Его сердце не тронули ни слезы матерей, ни крики детей. И бедных ребят, словно ягнят, погнали на юг. А несчастные матери угнанных детей бежали за ними с рыданиями. Но их отгоняли воины шаха. И тогда матери угнанных детей взошли на песчаный холм и глядели вослед своим детям, пока те не скрылись из виду. А злой и неумолимый шах даже головы не повернул, чтобы взглянуть на плачущих матерей.

Прошло семь лет. Шах обо всем забыл. Он собрался завоевывать новую страну, которая лежала за пределами страны, им же покоренной. Потому путь шаха пролегал мимо того холма, где стояли несчастные матери.

Увидел он множество женщин, неподвижно стоящих на вершине лицом к югу, и спрашивает их:

— Что вы тут делаете? Для чего собрались? Они ему отвечают:

— Мы ожидаем детей своих.

— Куда же скрылись ваши дети? — спрашивает шах.

— Они уведены иранским шахом, — отвечают женщины. — Уведены и отданы в рабство.

— Когда это было? — спрашивает он.

— Семь лет тому назад, — отвечают матери.

— И семь лет вы ждете? — удивился он.

— Да, — отвечают они. — И нет среди нас ни одной матери, что хоть на минуту отвела бы взор свой от той стороны, куда увели ее ребенка. Нет ни одной матери, которая бы за это время хоть раз ушла с холма, чтобы поесть или попить.

Шах не может поверить этому. Он слезает с коня и поднимается на холм. Заметив у подножия холма кладбище со множеством могил, он спрашивает:

— Кто тут погребен? Ему отвечают:

— Тут покоятся матери, чьи сердца разорвались от переполнившего их горя.

Шах вдруг понял всю глубину страдания матерей, и как только понял это, так в ту же секунду у него подкосились йоги и он упал. Тут поднялся сильный ветер и снес шаха к подножию холма. Он упал в могилу и отдал богу душу…

Нравоучение дедушки: «Иногда говорят: «Проклятие отца — стрела в сердце, проклятие матери — стрела, прошедшая мимо». Не верь этому, Тулек. Это не народная поговорка. Это какой-то выродок и недоумок выдумал. На самом-то деле нет проклятия страшнее материнского. Если мать проклянет, считай, что проклят родной землей».

 

12

Решили меня отдать в учение. А было мне тогда лет пять. Собрался домашний совет. Дедушка и бабушка сошлись на том, что нас с Арухан (это их последний дочь, младшая сестра моего отца, которая, разумеется, мне доводилась тетей, но я называл ее сестрицей, потому, во-первых, что сам считался как бы сыном бабушки и дедушки, а во-вторых, была она старше меня всего на пять лет) пора уже отдавать в учение. Но вот кому именно отдавать, они никак не могли решить. Дедушка говорил о школе, бабушка — о мулле. А за несколько дней до этого учитель уже заходил в наш дом и просил направить Арухан в школу, но бабушка наотрез отказалась: «Моей дочери нечего там делать». И учитель ушел ни с чем.

Дедушке это не понравилось. «Плохо, если девочка останется неучем», — говорил он.

«Успеет еще, — стояла на своем бабушка. — Сперва отдадим детей мулле. Сперва исполним свой долг перед Аллахом».

Надо объяснить, что обучение у муллы было одним из пяти условий, без неукоснительного исполнения которых человек не может считаться настоящим мусульманином.

«Да чему он сможет научить-то, твой мулла? — возражал дедушка. — Все молитвы, какие надо, я и сам заставлю их вызубрить».

Но бабушка оставалась непреклонной.

Нам с сестрицей было совершенно безразлично, у кого учиться. Мы не знали ни муллы, ни учителя, ни те науки, которые они нам преподадут. Но в школу надо было ходить днем, когда и без того всяких дел и забав вдосталь. А к мулле — на ночь глядя и втихую. Это еще приманивало нас и тайной.

В конце концов победа осталась за бабушкой, Днем она напекла целое блюдо баурсаков, а с наступлением темноты взяла нас с сестрой за руки, блюдо с баурсаками установила себе на голову и быстрой походкой направилась к дому муллы.

Был первый день уразы — мусульманского поста. Мы с утра ничего не ели, а баурсаки пахли так вкусно, что я думал только о них, а на все остальное почти не обращал внимания, поэтому, как мы вошли в дом муллы, как нас приняли и все такое прочее, этого я не помню. Помню только, что с пола поднялся безбородый старик, длинный и тощий, как ремень. Лицо красно-темное, словно старая медная пряжка. И голос у него тоже был высоким и тощим.

— Ассаляму-алейкум, бабушка Бибизада! Значит, все же привела чад своих под руку Аллаха? Пусть же бог примет твою мольбу.

— Вуалейкум-ассалам! — ответила бабушка с поклоном. — Прими детей моих в свое распоряжение. Кости их — наши, мясо — твое.

Помнится, в ту минуту бабушкино присловье меня напугало, показалось мне людоедским. Это позже я узнал, что означает оно следующее: основа — наша, а форму ты твори как сочтешь нужным. Правда, есть еще одно значение: можешь бить их, но кость не повреди, а мясо нарастет.

Правильно сделала бабушка Бибизада, что привела детей сюда. Разве в школе научат старших уважать, обычаи блюсти, бога бояться? Нет. Там все только об уме заботятся. А много ли его надо — того не разумеют. А вы вот послушайте, что мудрость-то гласит.

Мудрость, которую возгласил мулла. Сотворил бог человеков и решил проверить, сколько тем человекам ума надобно. И стал он им поочередно мозг вкладывать. Одному малую толику вложил. Другому — поболе того. Третьему еще добавил. А последнему от всей щедрости своей вложил столько, сколько в голове поместилось. После того призвал всех пред очи свои и вопросил:

— Сотворил я мир и вас, человеков, и знать желаю, довольны ли вы творением моим. Речите, рабы божьи, все по своему разумению и гнева моего не бойтесь.

— О всесильнейший и всемогущий! — воскликнули все в один голос. — Велика мудрость твоя, бесконечна благость твоя, и не нам, рабам твоим, судить деяния бога нашего.

И лишь один, самый мозговитый, вскричал:

— Полон скверны, боже, сей мир, тобой сотворенный. И скверен есть человек, сотворенный тобой!

И сказал ему Аллах:

Ты один не доволен моим творением. Тебя одного я должен исправить.

Тут подоспели господни слуги и надели на голову тому человеку волшебную черную шапку. Под той шапкой сразу умалился ум его, а вместе с умом умалилась и гордыня его, и воскликнул тот человек:

— Прости, всеблагой и всемогущий, прости мне глупые и дерзкие речи мои и не гневайся на меня, грешного!

Обещал Аллах не карать рабов своих и слово свое законом поставил. Но того черношапочника приметил и долго мольбам его не внимал, почитая их за глас умствующей гордыни. Оттого народ наш беды великие претерпел. И вот теперь, когда всевышний снова вспомнил о чадах своих, в школах отвращают детей от слова божьего. Боюсь, ах, боюсь я, как бы опять Аллах не отвернулся от нас, черношапочников.

И еще. Повелел господь слугам своим лепить человеков из глины. И замесили слуги господни два замеса: мягкий — . для тела, крутой — для головы. И стали лепить из той глины тела и головы и приставлять головы к телам. Но одной головы не хватило, и стали господни слуги снова готовить крутой замес, а тем временем тело с недостающей головой прикрыли шапкой.

Но тут явился бог, и увидел он человеков глиняных, лежащих бездыханно, и не заметил он, что один из человеков тех еще головы своей не обрел, и, не заметив этого, вдохнул Аллах жизнь во всех человеков разом.

И гласит мудрость, что тот из людей, кто не знает молитв намаза, и есть потомок того безголового. Помните это, чада, и разумейте.

Когда мы возвращались домой поздно вечером, я все отчетливо помнил, а вот уразуметь-то как раз никак не мог. Кто же я? Потомок того черношапочника, которому господь отпустил излишек ума, или потомок того безголового. Получалось, что мозговитый бога не хвалит и безмозглый — тоже. Получалось, что ум и глупость равны, а этого в свои пять лет я никоим образом уразуметь не мог. Да, признаюсь, и сегодня понимать это отказываюсь.

* * *

На следующее утро нас разбудил дедушка и велел побыстрее собираться, потому что он хочет отвести нас с сестрицей в школу.

Одевался я медленно, не спеша, поскольку учиться мне больше не хотелось. Но раз дедушка велит — значит, надо выполнять.

Под школу в ауле был отдан большой дом бывшего бая Мадияра. Он стоял в центре аула, и уже на подходе к нему мы увидели, что к дверям школы со всех сторон тянутся ребята, кто поодиночке, кто парами, а кто и целой гурьбой. Все они были заметно старше меня. В большинстве — сверстники Арухан, но некоторые еще взрослее.

К нам вышел учитель. Я его сейчас плохо помню, потому что ничего примечательного в нем не было. Среднего роста, сравнительно молод, одет обыкновенно, голос как голос, обращение вежливое. Из старших был там лишь мой дедушка, и учитель учтиво с ним поздоровался.

— Извините, уважаемый Хакимнияз, но ваш внук, по-моему, еще мал. Сколько ему лет?

— Уважаемый учитель, способности человека определяют не его высота от пяток до макушки, а то, что у него под макушкой. Уверяю вас, он поймет все, что понимают другие дети. Вот увидите.

— Хорошо, пока пусть остается, а там поглядим.

Так я впервые переступил порог школы. Но, переступив его, попал не в класс, а в столовую. Зная, что идет ураза, нас всех решили, видимо, сначала накормить, потому что какое же учение на голодный желудок, много ли усвоит голова, если живот пуст? Ребята и те из них, кого родители заставляли держать уразу, набросились на поданный нам молочный суп. Только моя сестра молча отодвинула тарелку.

Ты что, ночью ела саарлик? — спросил учитель.

— Да, — ответила она.

— Значит, ты держишь уразу?

— Бог велит поститься, — сказала сестра, не поднимая глаз.

Все ребята дружно засмеялись, и даже те, кто сам постился, боясь ослушаться родителей.

Арухан не выдержала такой обиды, словно испуганный козленок метнулась в сторону и, схватив меня за руку, побежала из школы. Дома она заявила, что больше туда не пойдет ни за что на свете. А одного меня в школу никто не отпускал.

Однако скоро мы перекочевали в другой аул. На то была своя причина.

Брат моего дедушки Бекнияз жил в нашем же ауле, но в другом доме. Однако в колхоз они записались как одна семья. И членами артели стали от дома Бекнияза его жена — тетушка Менли, а от дома Хакимнияза — мой отец, Каипберген.

Однажды у нашего двора остановился председатель артели, позвал дедушку и, не слезая с коня, стал кричать:

— Вы мне срываете все показатели. Если завтра ты со своей старухой и ваша повестка Гулхан не впишутся в колхоз, то катитесь из моего аула, и чтобы ноги вашей тут не было!

И даже замахнулся на дедушку плетью. Дедушка ответил:

— Пока в председателях такой болван, как ты, я вступать в артель не буду.

Вечером он долго совещался с братом Бекниязом, и сообща они решили, что нам надо откочевывать в другой аул. Хотя многие в семье были против этого, но дедушка не изменил своего решения.

В новом ауле пас приняли хорошо, и там мой отец с матерью тут же вступили в колхоз, а дедушку с бабушкой никто в колхоз не тянул. Оказывается, если в артели состоят молодые, то стариков вписывать в нее и необязательно.

В новом ауле дедушка снова хотел отвести нас в школу, но Арухан уперлась и, сколько ее ни уговаривали, лишь молчала, тупила глаза да пряталась за спину бабушки. А меня одного в школу не приняли. Как дедушка ни упрашивал учителя, как ни уговаривал, какие поговорки и мудрые изречения ни приводил в доказательство своей правоты, но пришлось мне ждать еще три года.

 

13

Однажды в середине зимы под вечер к нам в дом вошли четыре старца в сопровождении коше-бия. Их приняли как подобает, и через некоторое время паша последняя курица уже варилась в котле. Мать очистила немного джугары и принялась молоть ее, дедушка в ожидании ужина потчевал гостей разговорами, я занялся подбрасыванием топлива в очаг, а сестрица Арухан возилась в углу с малышками, чтобы они не шумели и не мешали беседе аксакалов.

Из беседы аксакалов:

— По мне, уж лучше прислуживать гостям, чем самому гостем быть, ибо все время приходится думать, а достоин ли я такого почета, который мне оказывают?..

— Известно, что кислый айран из добрых рук вкуснее сметаны из рук недобрых…

Удивительное дело: когда обычный человек идет в гости к большому начальнику, то несет с собой больше, чем тот сможет съесть, и наоборот, когда большой начальник идет в гости к обычному человеку, то является с пустыми руками, наедается досыта и еще подарок уносит…

Щедрость щедрости розни. Иной хозяин так закармливает и задаривает гостя, как будто хочет ублажить врага…

— Но таких немного. Народ-то у нас простосердечный. У каждого все на лице написано…

— Недаром предки говорили: «Лучше быть обманутым, чем обманщиком»…

— Ибн Сина говорил: «Сколько богатства ни копи, а твое лишь то, что съел. Остальное достанется другим». Верно сказано!..

— Некоторые думают, что наш закон гостеприимства заставляет хозяина улыбаться гостю и ухаживать за ним. О невежды! Наш закон гостеприимства позволяет хозяину лишний раз проявить свои лучшие качества перед людьми…

Из рассказов аксакалов. Один торговец ездил из аула в аул и продавал свой сладкий товар. В одном ауле он задержался надолго. Это пришлось не по нраву его двенадцатилетнему сыну, ибо сыну было скучно. Все люди того аула работали с утра до ночи. И дети людей того аула тоже работали со своими отцами и матерями. Сыну торговца не с кем было поиграть, и он сказал отцу:

— Отец, уедем отсюда. Тут живут скучные люди.

— Нет, — сказал ему торговец, — с такими людьми можно творить чудеса.

Сказав это, он повел сына в сарай, где хранил свой товар. Привел и приказал:

— Принеси-ка два ведра воды.

Исполнил сын отцово веление. Принес воду. Открыл торговец мешки с сахаром, разбрызгал воду, и ни единая капля не упала на пол, всю воду впитал сахар. И сказал тогда отец сыну:

— Вот видишь, сын, свершилось чудо. Два ведра, это, считай, батман. Ты принес воду, а у нас прибавилось сахару. Ни в одном другом месте я не мог сотворить такое чудо. А с этими смирными и наивными людьми смог. Так куда же мы пойдем от такого народа?

Сын торговца понял слова своего отца и заулыбался.

Говорят, что эти бесхитростные люди, которые никогда никого на свете ни в чем не подозревали, — наши предки. Есть такое предание.

Еще. Один джигит поехал на коне в соседний аул, а вернулся пешим, но при этом очень радостным.

— Сынок, где твой конь? — вопрошает его отец. — Коня украли! — ответствует джигит.

Так чему же ты возрадовался? — вопрошает отец.

— Как же мне не возрадоваться, — ответствует сын. — Ведь когда коня крали, меня на нем не было. Будь я в седле, так и меня бы украли вместе с конем, и твоя печаль, отец, была бы вдвое горше.

Отец не знал, как возблагодарить сына своего, и на радостях отдал ему новую черную шапку, сшитую специально для дорогого гостя.

Уж не тому ли джигиту доводимся мы прапраправнуками?

Еще. Жил-был один многодетный отец, и учил он своих сыновей уму-разуму и добру-помощи. Учил их любить всякую живность.

И вот однажды читал он сыновьям свои назидания, а в это время над их головами пролетела вереница белых лебедей. И тут же один из сыновей того человека отделился от остальных и побежал за лебедями, вытянув перед собой свою черную шапку.

— Эй, сынок, — крикнул отец, — далеко ли собрался?

— Не удерживай меня, отец, — отвечает тот, — Если одна из этих птиц вдруг снесет яйцо, то оно может упасть и разбиться. Такая жалость будет… А я не допущу. Я шапку-то и подставлю…

Не удивлюсь, ежели нашим предком был добросерд, что бежал за лебедями.

И еще. Говорят, что тот же многодетный отец собрал однажды сыновей зимой в холодном доме и растолковывал им всяческие премудрости жизни.

Вдруг возле дома проскакал табун. Один жеребец стукнул копытом о камень, и посыпались искры. Увидел это один из сыновей того человека, вскочил и — бегом за порог.

Вернись! — кричит ему отец. — Почему сбежал, не спросивши дозволения?

— Отец! — кричит ему сын на ходу. — В копытах этих коней много огня, а мы тут совсем закоченели, сидючи в стылом доме. Я догоню коней и принесу огонь, чтобы погреться…

Мне сдается, что как раз этот парень и был нашим предком. Потому что без еды мы жить можем, без воды — тоже, а вот каракалпакский дом без огня в очаге — не сыщете.

* * *

Мать мерными движениями месила тесто в самаре, в том самом, подаренном бабушкой. Я подбрасывал солому в очаг и слушал неторопливые разговоры аксакалов. Видимо, я устал за день, разомлел у огня и сам не заметил, как начал дремать. Вдруг ощутил резкую, жгучую боль в ноге. Открыл глаза и вижу кровь между первым и вторым пальцем на правой ступне. Я не успел даже испугаться, как мать сунула мне в руки кочергу и строго прошептала: «Не спи! Слушай, что люди говорят». И только тут понял: это ведь она ткнула острым концом кочерги мне в ногу. Сон как рукой сняло. Я не заплакал. Боялся, что если разревусь, то гости все заметят и разойдутся по домам. Мать осторожно, чтобы не видели аксакалы, взяла щепотку золы и присыпала рану. Кровь сочиться перестала, но зато между пальцами стало жечь, словно туда уголь сунули. Но я и тут сдержался, не вскрикнул и не заплакал.

А старики продолжали мирно беседовать. Один из них, такой длиннобородый и щупленький, искоса глянув на меня, произнес:

— Тут уже прозвучало четыре предания о наших предках. Но я мог бы рассказать еще три.

— Расскажите. Просим вас, уважаемый!

Так вот, — начал этот старик величаво, размеренным голосом, приняв позу, подобающую человеку, повествующему о деяниях предков. — Первое из этих преданий мой дед… забыл рассказать моему отцу. Второе — мой отец забыл рассказать мне. А третье забыл я сам. Все дружно засмеялись.

— Да, почтенный рассказчик, вы истинный потомок своего рода.

— Это точно, — согласился лукавый старец.

Все вновь расхохотались. Засмеялась и моя мать. И мне сразу стало легче.

Из рассказов аксакалов:

— Однажды хивинский хан вызвал к себе поэта Бердаха и так сказал ему: «Говорят, что ты слагаешь хорошие песни. Чем кружить соколом по степям, не лучше ли тебе стать соловьем в моем саду?»

И тогда поэт Бердах так ответил хивинскому хану: «Уж лучше кружить соколом по степи, чем оказаться курицей в твоем супе…»

— По велению того самого хана всех каракалпакских биев пригнали связанными в Хиву после того, как ханское войско подавило восстание нашего батыра Ерназара Алакоза. Привели пленников к хану, и он долго их разглядывал, все выискивал кого-то. Заметил это ханский воевода и говорит:

«О повелитель. Все предводители каракалпаков тут».

«А где Бердах?»- спросил хан.

«Но он ведь не бий, — оправдывается воевода, — и не вождь племени, и человек не знатный, не родовитый…»

«Кабы я был таким поэтом, то ни к чему бы мне и родовитость! — крикнул в гневе хан. Но тут же осекся и добавил повелительно:- До тех пор пока не приведен ко мне Бердах, не поверю, что усмирили черношапочников…»

— Мудрость гласит: «Истинный поэт — уста своего народа…»

— Если устами поэта говорит народ, значит, устами его молвит все человечество. Разве не так?

— В тот раз ханские нукеры все же схватили Бердаха и привели его в Хиву. Хан сказал ему: «А ну, сочини песню и восславь мои победоносные подвиги». Но Бердах отказался.

Тогда хан велел посадить поэта в зиндан… А стражники зиндана решили посмеяться над Бердахом и кричат ему:

«Эй, поэт! Каково тебе теперь? Место достойное тебя?»

А он им отвечает:

«Мне и теперь лучше, чем вам! Мое место достойней вашего».

«Это почему же?»- спрашивают стражники.

«А потому, что издревле известно: человек достойный лучше сам будет мучиться, чем мучить других…»

— Ц-ц-ц, — зацокал языком один из старцев. — Вот мудрость так мудрость, что значит — поэт!

— А ведомо ли вам, почтенные, как в тот раз поэт Бердах избежал казни? Коли неведомо, то слушайте.

Уразумел хан хивинский, что в сундуке знаний Бердаха всегда сыщутся такие слова, кои смогут разбередить сердца даже бесчувственных стражей зиндана. А посему не отважился хан долее томить поэта во глуби подземелья и повелел сызнова воротить его во дворец свой.

Порешил хан хивинский дух поэта сломить. И того ради заставил он поэта долго стоять в присутствии своем, покуда сам он поглощал в несметном количестве различные яства. Насытившись, молвил хан:

«Ведомо ли тебе, для чего приказал я вызволить тебя из темницы и призвать пред очи мои?»

«Тот, кто вознамерился отрубить голову, не станет отрезать язык, а потому скажу, — молвил поэт. — Ты призвал меня, дабы освободить меня».

От слов таких дерзостных злость ударила хану в лицо, но скрыл он это. Улыбкой смягчил суровость лица своего и молвил:

«Освобожу тебя, коли сможешь исполнить повеление мое. А нет — пеняй на себя. Быть тебе повешенным».

«Воля ваша, — ответствует Бердах, — но дабы не отреклись вы от слов своих, прошу произнести веление не с глазу на глаз, а прилюдно».

Засмеялся хан и повелел немедля всей свите и челяди ханской явиться пред ним. Явились они. И сызнова хан вопрошает:

«Теперь согласен выслушать повеление мое?»

«Согласен!»- молвит Бердах.

«А коли согласен, то внемли. Повелю я вынести мешок мелко толченного сахара. Повелю я взвесить сей мешок предварительно, А как только нагрянет шквал, так слуги мои развеют тот сахар по пескам моего Хорезма. Соберешь весь сахар за год — быть тебе свободным. Но помни: коли не достанет хоть одного мискала — не сносить тебе головы».

«Сахар сей смогу собрать я не то что за год, а за неделю, ежели сможете дать мне помощников».

«Почему бы и не смочь, — горделиво ответствует хан хивинский. — Все в моей воле. Любая живая душа в Хорезме мне подвластна. На кого укажешь, тому и повелю идти к тебе в помощники. Проси!»

«Прикажите созвать всех муравьев, обитающих в ваших владениях. Повелите тем муравьям помочь мне, и воля ваша будет исполнена».

Померк взором хан хивинский, помрачнел, удрученно склонил голову свою и тихим голосом изрек:

«Иди. Ты свободен…»

— Ц-ц-д, — вновь зацокал тот же старец и с тем же нескрываемым восторгом повторил:- Вот поэт так поэт! Вот ведь какие слова нашел! А!..

— Да, какие только великие люди не являлись на этом свете. Помните, как сказал Машраб: «В сердце своем уместил я мир безграничный, но самому мне места нет в мире бескрайнем».

«После смерти моей не подавайте нищим на помин моей, души, я при жизни отдал им все, что имелось в душе», — говорил Махтумкули.

— «Если тяготы народа ты готов взвалить на плечи, если хочешь чаще плакать, хочешь радоваться реже, становись тогда поэтом», — говорил Бердах.

— А Жиен Жрау говорил: «Моя судьба — судьба народа. Судьба народа — моя судьба…»

— Однажды правитель города Чимбая решил провести состязание молодых поэтов. Среди всех ему больше прочих приглянулся молодой Бердах. Он так понравился правителю Чимбая, что тот даже расщедрился и отсчитал Вердаху целых пять золотых монет. До того часа Бердах никогда не держал в руках столько денег. Он обрадовался, конечно, и совсем уж было собрался покинуть двор правителя, да в это время ввели стражники на двор бедного рыбака в изодранной одежде.

«Почтенный правитель славного нашего города Чимбая, — сказал один из стражников. — Этот рыбак привозит рыбу с Арала, сегодня он осмелился заломить цену выше той, которую вы назначили».

«Всыпать ему десять палок», — приказал правитель.

Тут вступился Бердах. -

«Почтенный правитель славного Чимбая, — сказал он. — Вы только что одарили меня пятью золотыми монетами за стихи, которые вам понравились. Но этот человек — мой отец Гаргабай. Когда бы он не ловил и не продавал рыбу и на вырученные деньги не обучал меня, тогда бы и я не смог достичь той степени совершенства, чтобы своими стихами порадовать вас. Не наказывайте Гаргабая, а велите найти и наказать его отца, который не смог обучить своего сына, и потому он вынужден оставаться всю жизнь простым рыбаком».

«Эх, Бердах! — воскликнул восхищенно правитель, — Ну и язык у тебя! Ну и ум у тебя! Хвала тому роду, хвала тем родителям, что наградили тебя таким даром! Эй, стражники! Живо отпустите отца поэта. И подарите ему от меня дорогой халат!»

— Да, слово, сказанное к месту, как райский бальзам. От любых хворей вылечит.

— Слово, сказанное не к месту и не ко времени, падает как камень на голову, может и покалечить, и прибить насмерть…

— Есть слова, что как воздух в кулаке. Пока держишь, вроде что-то есть. Как раскрыл — фьють! Ничегошеньки…

— А есть слова как крылья. Сами на воздух возносят, на небо поднимают…

— Пусть земля будет пухом поэту Бердаху. Он всегда умел найти нужные слова…

— Дай, бог, нашим внукам тот путь, по которому шел Бердах не спотыкаясь…

Я до того увлекся рассказами аксакалов, что даже боль в ноге перестал ощущать. Я ждал от старцев новых и новых сказаний, легенд и притч и помню, что впервые в жизни с завистью нескрываемой, но высокой подумал: «Эх, кабы и мне стать таким же поэтом!»

Наверное, все это было, как говорится, написано у меня на лице, потому что дедушка, лишь глянув на меня, без труда прочел мысли внука и, помолчав, вдруг обратился к гостям:

— Почтенные аксакалы, посмотрите на моего старшего внука Тулепбергена и скажите, разве не может так случиться, что станет он поэтом, когда подрастет?

Все старцы разом обернулись ко мне.

— В какой класс ты ходишь? — спросил один из них.

— В третий.

Старец, сидевший в углу и по большей части хранивший молчание, дольше других рассматривал меня. Его белая и пушистая, как хлопок, борода закрывала полгруди и начиналась почти от самых глаз. Его глаза были огромными, каждый почти в детскую ладошку. Он глядел прямо, не мигая, и под его взглядом я невольно потупился. А он повел речь тихо и неторопливо:

— Когда мне было столько же лет, сколько теперь этому мальчику, я сложил стихи. Первые стихи в своей жизни. Я прочитал их своему отцу, и отцу моему эти стихи очень понравились. Обрадовался мой отец и в тот же день повел меня к поэту Бердаху.

Мы пришли, и я увидел человека худощавого, узколицего. Борода его была редкой и начинала серебриться. Я прочитал ему мои стихи. Он их слушал внимательно. Выслушав, сказал: «Мальчик, сложить стих — это значит попять жизнь. А жизнь понять трудно. Слова в стихах надо связывать так же, как в жизни связаны огонь и вода, день и ночь, цветок и колючка, смех и слезы, ты и я. Всякий, кто живет на свете, по-своему понимает жизнь. Всякий зрячий может сказать: «Я смотрю на мир двумя глазами». Но если это скажет поэт, то любому должно быть ясно, что видит он жизнь очами любви и очами дружбы. Всякий, если он не колченогий, может сказать: «Я стою на земле двумя ногами». Но если это скажет поэт, то любому должно стать ясно, что поэту опорой на этой земле — любовь и дружба. Поэт говорит те же слова, какие говорят и другие люди. Но в каждом слове поэта должно быть больше смысла, чем в словах других людей. Иначе он не поэт».

Услышав это, отец мой отказался от мысли просить благословения для меня у Бердаха и, простившись с поэтом, поспешил домой, прихватив меня. А я с тех пор понял, что слагать стихи — не мое дело.

— Да, — согласился другой гость, — стать поэтом не каждый может. Всем известно, что Махтумкули в детстве три дня ночевал под мостом, по которому прошли тыщи человек. И только после этого на третье утро он проснулся поэтом.

Все умолкли, и молчание длилось, как мне показалось, невыносимо долго.

Но опять выручил дедушка. Его все эти речи, похоже, нисколько не смутили. Он не собирался отступаться от своего намерения:

— Мой внук Тулепберген, коли на то пошло, может просидеть под мостом не три дня, а целую неделю. А жизнь — ну что ж, — она и есть жизнь. Это такая штука, которую любой рано или поздно понимает. Пусть по-своему, но ведь понимает. Я, скажем, понял ее лишь в пятьдесят лет. А случилось это так… Вот послушайте.

Рассказ моего дедушки. Был у меня друг, и дружили мы с самого малолетства, хотя жили в разных концах аула и были ничуточки не схожи меж собой. Я любил игры, любил слушать рассказы и предания, сам рассказывать обо всем, что видел, тоже любил, а он — молчун, вечно чем-то озабочен, куда-то спешит. Но кому не известно, что в жизни часто так случается: ничем не схожи люди, а тянет друг к другу.

В детстве мы виделись часто, но говорили редко, хотя мне нравилось, как он рассуждает, и он считался с моим мнением.

Когда из мальчиков превратились в джигитов, стали встречаться реже. Я его окликал: «Эй, Мурат, давай побеседуем». Он говорил: «Подожди, Хаким. Некогда. Мне нужно заработать на калым. Вот женюсь, тогда и побеседуем».

Прошли годы, он женился, и я тоже. Завидев его, изредка я напоминал: «Мурат, давненько мы с тобой не сидели рядом и не говорили толком». Он отвечал: «Сейчас не время, Хаким. Дети у меня маленькие. Вот поставлю их на ноги, тогда и наговоримся всласть».

Вновь прошли годы. Мои дети выросли, я решил, что и его тоже. Пошел навестить друга детства. Прихожу и узнаю, что Мурат умер. «Эх, жизнь», — сказал я себе. А потом подумал: «Каждый сам для себя решает, что она такое и из чего должна состоять». И надо каждого человека благословить на ту жизнь, которую он сам для себя выбирает.

Вот я и хочу, — продолжал дедушка, и голос его стал торжественным, — просить вас, достопочтенные аксакалы, оказавшие честь нашему дому, благословить моего внука Тулепбергена на жизнь поэта.

Опять настала тишина. Нарушил ее все тот же хлопкобородый старец, сидевший в углу.

— Любое благословение может с годами обратиться в проклятие, — сказал он, и голос его прозвучал из-под мягкой бороды тихо и невнятно, как из-под одеяла. — В детстве, если я помогал кому-то, мне говорили: «Живи долго, сынок». Или же говорили мне: «Многих лет тебе, мальчик». Я радовался. Еще и потому радовался, что мать моя умерла рано. Я ее почти не помню. Наверное, люди желали мне долгих лет искренне. Их предсказания сбылись. Живу я давно, очень давно. Больше уже не хочу. Жизнь лишилась радости, когда я пережил жену и всех сверстников своих. Я проклял свое долголетие, когда пережил последнего из сыновей моих. Я в тягость внукам и правнукам. Себе в тягость. Мои ноги меня не держат. Руки мои трясутся. Ложку не могу до рта донести. Свет глаз моих померк. Половина звуков мира не проникает в уши мои. Болят мои внутренности. А я все живу…

Все сидели притихшие и втянув головы в плечи, словно на каждого взвалили камень непомерной тяжести. А старец продолжал:

— Хакимнияз, твой сонливый внук, кажется, слушает наши речи лишь потому, что его мать, а твоя сноха кольнула кочергой его ногу. Спроси у него, Хакимнияз. Спроси своего внука, хочет ли он быть поэтом?

Услышав о дреме, я начал покрываться пунцовыми пятнами стыда и сейчас, хоть нога все еще болела, был несказанно благодарен матери за то, что она разбудила меня. Хочу ли я стать поэтом? Да, конечно, конечно, еще как…

— Хочу.

— Ну что же, — старейший из аксакалов с трудом сел на подушки, — Если так, то не кляни наше благословение потом, когда оно станет тебе в тягость. Поднимите меня.

Пока гости помогали ему встать, дедушка растормошил спящего отца, разбудил бабушку, примостившуюся в углу между внучат, поднял Арухан. Моя мать тоже поднялась со своего места. Встал и я.

— Ну, кочегар, раскрой свои ладони. Старец стоял прямой и высокий, как минарет.

— Да не падут слова наши на землю. Да вознесутся они к небесам. Благословим Тулепбергена, внука достопочтенного Хакимнияза и первенца его сына Каипбергена, на жизнь поэта.

Потом аксакалы провели ладонями по лицам, от щек к подбородку. Мы последовали их примеру.

Когда гости разошлись, я на одной ноге вприпрыжку добрался до своей кошмы, но заснуть долго не мог. Все думал о том, что такое жизнь и как я — поэт — теперь должен сказать об этом, чтобы в каждом моем слове непременно оказывалось больше смысла, чем в таких же словах других людей. Я думал об этом, пока не почувствовал, что боль в ноге поутихла, зато начала болеть голова.

Так закончился этот день, оставивший след в моей памяти, в моей жизни. А еще след на ноге. Шрам между пальцами я вижу каждый вечер, когда мою ноги, перед тем как лечь спать.

 

14

Итак, что же такое жизнь? Найдется ли на свете человек, который не задумался бы над этим вопросом? Найдется ли тот, кто дал бы на этот вопрос исчерпывающий ответ? Есть ли в мире человек, у которого не болела бы голова, когда он размышлял над загадками жизни? И вот ведь странность: чем больше о ней — о жизни — думаешь, чем больше о ней знаешь, тем непонятней она кажется.

Известно, что все в мире разделено попарно. У каждого предмета свой напарник-антагонист, у каждого явления — своя противоположность. Слияние противоположностей и порождает жизнь — движение, энергию, продолжение, целостность, — иначе говоря, порождает бесконечность существования.

Мужчина и женщина — родят ребенка.

День и ночь — совместно создают сутки.

Между противоположно заряженными полюсами — возникает ток.

Смех и слезы сменяют друг друга, но без них и жизнь не в жизнь.

Есть люди, схожие как две капли воды, как две искры костра.

А есть: один — вода, другой — огонь.

У всего на свете две стороны. Но не будь одной из них, жизнь не стала бы односторонней, она бы просто прекратилась, кончилась.

Так что же такое жизнь?

Один из простейших ответов: жизнь — это срок от рождения до смерти.

Но для каждого из существ эти сроки скоротечны, а жизнь длится миллионы лет. Каждый приходит и уходит, но оставляет что-то после себя. Этим «что-то» и держится жизнь.

Жизнь наследуется. Нам от предков в наследство досталась земля в целости и сохранности, значит, и нам надлежит, передать ее потомкам в полной исправности. Но разве только это надлежит нам сделать? Разве наш долг ограничивается лишь этим?

Жизнь — это сближение человека с человеком, поколения с поколением, народа с народом.

Жизнь — это любовь человека к человеку, поколения к поколению. Любовью к потомкам держится жизнь, но без любви к предкам она тоже немыслима.

Жизнь моя начнется

После моей смерти,-

говорил Бердах.

«Жизнь нужна человеку, чтобы умереть за счастье своего народа, потому что каждый должен уподобить свою жизнь весне, дающей возрождение всему живому», — говорил своим соплеменникам Ерназар Алакоз.

Из беседы аксакалов:

— …Сама по себе жизнь не станет весной. Весна для дехканина — самая работа. Без работы и жизнь не расцветет…

— Если будет сплошь весна да весна — это тоже плохо. А как же лето, осень, зима? Нет, не зря в году четыре времени. Не зря и в жизни четыре поры…

— Земля, что стелется степью, мечтает вздыбиться горой. А земля, что горами топорщится, мечтает степью разостлаться. Это тоже жизнь…

— А как же иначе? Высока гора, да зябко на вершине. Все снег да снег круглый год. А низинная земля хоть и плоская, но зато она то в снегу, то в цвету. Если подумать об этом, то есть тут что-то и с людской жизнью схожее…

— Одни сами по жизни карабкаются, все хотят доказать, будто они венец всего — корана, мира, другие же жизнь под себя стелют, а она мягко-то не выстилается. Все заботы не сгладишь, все тяготы не сбросишь. Понявши это, одни начинают трусить, всего боятся. Другие же на хитрость пускаются. А если к какому делу хитрость подметалась, то, считай, дело уже пропащее. Хитрость таить все одно что уголь за пазухой держать. Того гляди, сам загоришься…

— Некоторые даже говорят, что, мол, «хитрость — второй ум». Чушь это. За умным люди идут. От хитрого — разбегаются…

— Ум не может выродиться в хитрость, как и рис не может выродиться в просо…

— Хитрость что яма, сверху дерном прикрытая. Но вот что интереснее всего — сам же хитрец в ту яму обычно и попадает…

— Если хитрец одного человека обманет, это худо-бедно еще можно стерпеть. Но когда он в чины выйдет, когда власть заимеет — это уже не жизнь. Такая жизнь как молью травленная. Моль ведь весь чапан не съест, но попортит обязательно…

— И попортить может сильно. Всем ведомо, что мелкая тварь всегда ненасытна. Из всех болезней жадность — худшая. Если кто хочет жить с жизнью в ладу, то от трех вещей ему заречься надобно: от лживости и брачной измены, от жадности и от желания вред другим причинить.

Рассказ коше-бия. Мне однажды пришлось выступать в роли очевидца одного события, выходящего из ряда вон своей ненормальной противоестественностью.

Сын нашего соседа бил своего отца, наносил ему телесные повреждения применением грубой физической силы. На шум этого происшествия сбежалось все ауло-население. По вполне понятным соображениям мы решили категорически пресечь данный скандальный инцидент путем оттаскивания сына от пострадавшего отца. Но, обратившись к нам, сын сказал нижеследующее: — Дорогие соседи! Не мешайте нашему инциденту. Я таким образом произвожу сведение личных счетов с моим отъявленным отцом. Во-первых, сам он в моем присутствии мучил собственного родителя, доводящегося мне дедом, и на этом отрицательном примере воспитывал меня. Во-вторых, он лишил меня просвещения и образования, потому что в надлежащее время не отдал в школу, а взамен того учил быть жадным и бессердечным неучем, каковым я и стал по прошествии соответствующего количества времени. В-третьих, с сегодняшнего числа я узнал, что он до нынешнего дня являлся непойманным взяточником: когда я пришел домой, он считал много денег. Я воздаю своему отцу то, что получил от него.

Узнав все это, я понял, что у жизни есть еще одна грань обратной стороны.

Из беседы аксакалов:

— …Когда сын не понимает забот отца или же отец не заботится о будущем своего сына, то они друг другу уже не родичи, а враги. И вредят не только себе, а всему своему роду. А если уж прямо сказать, то и всему своему народу. Плохая слава о них пойдет. А плохая слава как навоз. Один в толпе замаран, а над всей толпой вонища…

— По одному человеку о народе нельзя судить. Народ, он всегда разный. Сколько бы люди ни хотели сравняться меж собой, но у каждого свои глаза, своя душа…

— Это как у каждого озера свои волны. Но любая волна берег точит. Так и человек, какого бы ума он ни был, какого бы ни был он нрава, а любой его поступок на всей жизни сказывается, на всем вокруг отражается…

— Жизнь волнами идет, это точно. То накатит, то откатит. А потому все в жизни и чередуется: где мудрость, там и глупость, а где глупость, там и мудрость…

— Кабы все пять пальцев были одинаковы, то ни кулак сжать, ни щепотку риса взять — ничего бы не вышло. Так и люди. У каждого свое понятие. На том и жизнь держится…

— В саду каждое дерево свой плод дает. Судьба у каждого своя. Оттого и сама жизнь разнообразна.

Рассказ моего дедушки. В давние времена жил всеми уважаемый бий, и был у него один-единственный сын, да и тот непутевый. Никакое учение ему впрок не шло, и все отцовские наставления пропускал он мимо ушей.

Все это очень печалило старого бия. И вспомнил он тогда, что лучшая наука — сама жизнь. Вспомнил и решил выпросить у хана для сына грамоту па управление аулом. Пусть тот учится управлять людьми под отцовским приглядом и надзором. Так бий и поступил.

Грамоту-то хан дал, но помочь сыну научиться править старый бий не смог, потому что вскорости сам заболел и помер.

Однако перед своей смертью он успел позвать сына и сказать ему:

— Обещай мне выполнить мое последнее повеление. Клянись.

— Клянусь, отец, — ответил тот.

— Когда поймешь, что люди не верят тебе и презирают тебя, ты должен прийти и повеситься вот на этом крюке, что вбит в потолочную балку над твоей головой. Потому что лучше смерть, чем позор тебе, а значит, и мне, и всем нашим предкам.

Молодой бий начал править аулом, но поскольку он как был непутевым, так и остался, то быстро прогулял все отцовское наследство, а заодно и деньги, собранные для выплаты податей хану.

Узнав об этом, хан вызвал его к себе и лишил звания бия. Огорченный парень возвращался домой, понуря голову и не разбирая дороги. Поэтому забрел в дебри тростника и там вдруг столкнулся с тигром.

Тигр бросился на него. Но парень тоже был не из робких и хилых. К тому же он оказался на редкость ловким и в конце концов сумел убить тигра, хотя зверь сильно исцарапал его лицо и в клочья порвал его праздничную одежду, в которой он отправлялся в ханский дворец.

В таком-то вот виде, усталый, окровавленный, растерзанный, явился он в родной аул. А там друзья его пируют, собравшись в одном из домов. В тот дом и вошел бывший бий.

Увидев его, друзья изумились. Что с тобой? — спрашивают.

— Многое со мной сегодня приключилось, — отвечает он, — и плохое, и хорошее. Плохо то, что за неуплату податей хан лишил меня звания бия. А хорошо то, что, возвращаясь от хана, я встретил тигра и сумел одолеть его.

— Врешь, — говорят друзья. Так мы тебе и поверили.

— Тоже, храбрец сыскался.

— Да где ж это видано, чтобы человек один на один смог справиться с тигром!

— Наверное, просто упал с коня и расцарапал лицо о колючки. А теперь рассказываешь нам разные небылицы. Ищи дурней в другом месте.

— Ха-ха, конечно же шлепнулся с коня. Ведь всем известно, какой он никудышный наездник.

И все стали смеяться ему в лицо. И сколько он ни пытался объяснить, что говорит правду, ему никто не поверил. Даже слова сказать не дали. Нагло обрывали его, как только раскрывал рот.

Не выдержал парень насмешек. Прибежал домой. И тут вспомнил клятву, данную отцу. Нашел веревку, привязал ее к тому крюку. Поставил под ноги ступу. Но как только оттолкнул ступу, балка — хрясь — и лопнула, не выдержав тяжести, потому что была она полая. Он упал на пол, а из балки посыпались золотые и серебряные монеты.

И понял он тогда смысл последнего повеления отца. Понял, что отец хотел не погубить его, а спасти.

Собрал парень монеты. Отсчитал, сколько полагалось отдать хану. Остальное упрятал. Поехал в ханский дворец и вернул себе звание бия. После этого воротился в аул и вновь зашел к пирующим друзьям. Те встретили его настороженно.

— С чем явился к нам?

— Разные новости, — ответил молодой бий, — есть хорошие, есть и плохие.

— Говори.,

— Хорошо то, что хан вернул мне звание бия.

— Поздравляем! — закричали его друзья.

— Мы все ждали этого.

— Конечно, так и должно было случиться.

— Кому же и быть бием в нашем ауле, как не тебе?

— А плохо то, — продолжал он, — что тигры стали мне попадаться слишком часто. Сегодня по пути в аул я перебил их целых семь, один лютее другого.

— Ой-бой, целых семь! — изумился один.

— А что тут такого? — вмешался другой.

— Конечно, — поддержал третий. — Вон бий соседнего аула одолел пятерых тигров, а он слабее тебя.

— Такому батыру и дюжина тигров нипочем. А уж семерых ты можешь уложить одной рукой.

— Истинно. Истинно так. Мы все всегда знали, что ты способен и на большее.

Вышел молодой бий от бывших друзей и задумался.

«Ведь если бы я. тогда повесился, — размышлял он, — то никто никогда не поверил бы, что справился с тигром. Значит, то, что произошло на самом деле, как бы и перестало б существовать. Зато теперь они разнесут по миру молву о моих победах, которых не было. Значит, то, что никогда не происходило, будет считаться действительным случаем. А может, и в прошлом так же: все, что говорят люди о подвигах батыров и деяниях мудрых биев, — выдумка? Зато истинные подвиги и деяния забыты? А может, и потомки наши, говоря о нас, будут помнить небылицы, а были так и не узнают? Неужели в жизни и впрямь «по молве почет, а дела не в счет»? Неужели она так устроена? Эх, превратности жизни!»- вздохнул он.

Из рассказов аксакалов. Жил-был в давние времена один бий по имени Беккелди. Хан очень любил того бия, и потому после его смерти хан самолично приехал в аул, которым правил Беккелди, дабы почтить его память, а к тому же и назначить нового бия. Ханский выбор пал на брата покойного, Доскелди.

Народу на похороны и поминки съехалось много. Еще бы! Ведь сам хан прибыл. После поминок хан дозволил всем разъезжаться, и, когда самые торопливые уселись на коней и ускакали от аула уже верст на пять-шесть, так что их еле видно было, хан вдруг вызвал к себе Доскелди и повелел ему:

— Вороти всех немедля. Я хочу им кое-что сказать. — Ой-бой! Великий наш хан, — растерялся Доскелди, — да разве ж они теперь меня послушают? Теперь уж никого не воротишь.

— Эх, безмозглый, — ответил ему хан, — да разве же я не знаю, что на твой зов они не воротятся. Неужто ты не догадался, что воротить их надо моим именем: «Хан повелел!» А я-то уж было собрался вместо Беккелди назначить бием тебя. Но сейчас вижу, что не бывать тому.

Коше-бий рассказывал. Принципиальность в оценке правды действительности — это моя отличительная черта в положительную сторону. Но вот эта самая черта и пересеклась в противоположном направлении с линией поведения председателя нашего аула.

На глазах у народа он со мной обходительно молчал, по в те периоды, когда мы с ним оставались с глазу на глаз, друг перед другом, он моментально начинал оказывать на меня давление при посредстве прямых угроз.

— Уезжай из подведомственного мне хозяйства, — говорит, — поскольку ты мне постоянно мешаешь своим вредом.

— В чем же заключается помеха моего вреда? — спрашиваю его.

А он объясняет:

— Отдельные жители аула вместо того, чтоб обратиться за советом или консультацией к моему авторитету председателя, в обход субординации идут совещаться с тобой. Я не могу допустить подрыва вверенного мне авторитета, а потому кочуй в другой аул.

Меня не напугали его слова, но вследствие их я начал испытывать чувство закономерного беспокойства. Все-таки оказаться в противных отношениях с человеком, первым по должностному положению в хозяйстве, — это создает определенные затруднительные положения в ежедневной жизни. Стараясь подстраховаться с точки зрения безопасности своего тыла, я вспомнил, что в райцентре у меня имеется в наличии родной племянник в должности начальника районной милиции.

Я никогда прежде не отягощал его служебное положение своими личными просьбами, но на сей раз сложившаяся обстановка вынудила меня прибегнуть к общению с ним.

— На кого жалуетесь? — спросил племянник.

— Ни на кого, — говорю.

— Приятно выслушивать такие показания, — заявляет он. — А то все сплошь являются только с жалобами. — И продолжал:- Так, может быть, имеется какая-нибудь просьба, адресованная персонально мне?

— Имеется, — отвечаю. — Единственная просьба состоит в том, что когда во время очередного посещения нашего аула ты, племянник, соберешься уже покинуть объект, то прежде этого не забудь свидеться со мной и поздороваться за руку.

— Если я правильно понял, — говорит он, — то там, дядя, и выразите вашу просьбу?

— Там видно будет, — ответил я с многозначительным смыслом в голосе.

Мы оба рассмеялись. Он остался на своем служебном месте, а я воротился к своему местопребыванию.

Через определенный промежуток времени возвращаюсь я как-то с родительского собрания и вижу, что со стороны райцентра движется машина, с большой скоростью приближающаяся к аулу. Машина производит торможение в непосредственной близости от меня, и из нее появляется мой племянник в чине начальника районной милиции и в соответствующей чину полной форме.

— Здравствуйте, дядя, — говорит он мне и крепко жмет мою руку.

В последующий момент из той же машины появляется наш председатель колхоза и старается выразить на своем лице дружелюбное расположение по отношению ко мне.

— Здравствуйте, здравствуйте, наш аульский министр.

Это он так шутит, будто бы в тоне товарищеских со мной контактов.

Но я не реагирую ответно. И племянник мой тоже оставляет это высказывание без внимания и продолжает в свою очередь:

— Ну как, дядя, живете? Нет ли ко мне каких индивидуальных просьб?

А я с дополнительным значением смысла отвечаю:

— Какие могут быть индивидуальные просьбы, пока у человека в его индивидуальной жизни все хорошо?

Племянник распрощался со мной самым надлежащим образом, сел в машину и продолжил путь по направлению дальше. И вот у председателя нашего впоследствии того случая уже никаких конфликтных претензий ко мне не оказалось.

Из беседы аксакалов:

— …В прежние стародавние времена нам говорили: «Если хотите, чтобы вами правили справедливо, то пусть правит вами богатый человек, ибо у богатого деньги есть и мздоимством он заниматься не станет».

После революции говорили: «Если хотите справедливого руководства, выбирайте в начальники бедного. Кто всю жизнь прожил неимущим, тот на выгоды не польстится. Бедняк бедняка поймет наверняка…»

— Повидал я за свою жизнь всякого начальственного люда. Для одних чин что ножницы садовнику. Подобно тому как садовник срезает ветки, так же и начальник срезает неугодных себе людей. Для других чип что зонтик. Зонтик всегда шире плеч. Под ним начальник и себя укрывает, и тех, кто к нему поближе, тоже прячет. Для третьих чин что ясное солнце. Всех греет, всем расти дает…

— …Знал я одного начальника. Крупный был мужчина, здоровенный. Ходил что ваш индюк. Но потом сняли его. Репутацию подмочил и стал похож на мокрую курицу. Будто и ростом поубавился, и телом подсох. Люди шутили: «Его не только понизили, но и обузили»…

— Человек в должности тогда силен, когда сумеет собрать воедино силы подчиненных…

— Если начальник одним светит, то на других тень надает…

— …В трех случаях начальника не любят: первый — это когда забывает, что он всему делу голова, и начинает лишь о своей голове беспокоиться; второй случай — это когда он, заботясь о собственной шкуре, все время шкуры меняет: перед младшими — волк, перед равными — лиса, перед старшими — овца; ну и третий — когда он родне и знакомцам сует цветы, а всем прочим — жантык колючий…

Мой дедушка рассказывал: В детстве и юности, когда я помогал старикам, они, по обыкновению, в благодарность желали мне много хорошего. Кто говорил: «Будь счастлив». Кто — «Долгих лет тебе, мальчик». Но два благословения мне запомнились.

Один аксакал сказал: «Пусть дом твой наполнится золотом». Я был ему очень благодарен. Этот старик показался мне самым мудрым, щедрым и великодушным из всех, кого я когда-либо знал.

Другой аксакал ласково так пожелал: «Пусть дом твой наполнится кошками». Я жутко обиделся на него. Тоже, думаю, нашел чем отблагодарить. Совсем, видно, от дряхлости умом тронулся. Заговариваться начал. Может, думаю, он имел в виду не кошек, а что-то другое? Просто слова перепутал. Ведь кошек я, честно говоря, не любил. И в нашей семье их никогда не держали.

И вот шли годы. А жилось трудно. Хоть и говорят, что год на год не приходится, но, сколько помню, каждый год приходилось спасать хлеб: то засуха, то ранние морозы, то еще что. И каждый год приходилось жаться, чтобы как-то дотянуть до весны, прокормиться всей семьей. И вот наконец-то выдался такой год, когда все было в пору: и снег, и дождь, и жара. И посеяли вовремя, и убрали в срок. Пшеница уродилась редкостная. Заполнили зерном амбар. И на базар мешки свезли. И дома еще множество мешков стояло, чтобы продавать потихоньку зимой.

А где зерно, там и мыши. Чем больше его, зерна-то, тем и мышей обильнее. Пришлось нам тогда завести кошку. Да не одну. А кошки начали плодиться. Кошачий приплод, сами знаете, штук семь за раз. И наполнился тогда мой дом котами, кошками и котятами. И понял я, что хотел сказать тот аксакал в своем пожелании. Но вон сколько лет прошло, пока разобрался. Жизнь научит разбираться.

А золото? Вот про это ничего сказать не могу. Не знаю. Никогда у нас его не было.

Рассказ одного моего знакомого. Был у меня сосед. Я его, честно говоря, недолюбливал за кичливость и самохвальство. Знаете, есть такие люди, из которых довольство так и прет. Причем в этом избытке довольства есть что-то оскорбительное. Я сторонился его, но он был человек хваткий, нахрапистый, такой, знаете ли, настырный весельчак, который при встрече сразу начинает вас хлопать по плечу, как старого друга, и почти насильно затаскивает в гости. С этим натужным дружелюбием мне лично всегда трудно справляться. Он задавал такой тон, что любой отказ должен был восприниматься как вызов, как оскорбление. А я, честно говоря, не умею оскорблять людей, даже тех, кто мне несимпатичен.

Он богато одевался, часто менял машины, дом его, что называется, полная чаша. Дорогая мебель. Много золота и хрусталя. И все это золото и весь этот хрусталь всегда блестели как-то нагло и вызывающе. Сам он явно хвалился своими вещами, всегда показывал какую-нибудь обнову и назидательно объяснял ее достоинства. Неудобно было отмалчиваться, приходилось хвалить вещь либо интересоваться, как ему удалось ее достать. А он, похоже, только этого и ждал. И на все вопросы отвечал одно и то же: «Надо уметь жить».

Детей он устроил в институт. При этом не скрывал, что устроил их по блату и за взятку. Дети его со мной не разговаривали, но на их лицах тоже было написано: «Надо уметь жить». И жена его была самодовольной цветущей женщиной лет сорока. Ее я видел чаще, чем мужа. Проходя по улице или в магазине, она бросала на мужчин нахально-хитрый взгляд, в котором легко прочитывалось откровенное: «А что тут такого? Просто надо уметь жить».

И вот, представьте, на этот дом однажды обрушилась беда. Сын моего соседа на автомобиле сбил человека. Началось следствие. Заодно стали выяснять, откуда у парня-студента, который еще ни копейки сам не заработал, собственная машина, записанная на его имя. Сосед узнал об этом на работе и поспешил домой, чтобы припрятать подальше кое-какие ценности и деньги. Испуганный и злой, он врывается в комнату, а там его жена с любовником. В приступе ярости он ударил жену тем, что под руку подвернулось. А подвернулся тяжелый золоченый подсвечник. Ударил и убил.

Меня, как соседа, пригласили быть понятым. Я стоял у двери, а он сидел в углу на одном из своих роскошных стульев, сидел, низко опустив голову и обхватив ее руками. Потом поднял лицо и посмотрел на меня. И тут я вспомнил его обычное: «Надо уметь жить». Но, конечно, не сказал этого. Да и стоит ли что-нибудь говорить человеку в такой ситуации?

Рассказывал коше-бий. Однажды я присутствовал на тое, устроенном по случаю совершения бракосочетания сына одного моего знакомого с его невестой.

Во время бет-ашара, имевшего место быть при большом стечении толпы родственников и знакомых новобрачных, взгляд мой остановился не на лице невесты, а на личности другой женщины. Личность эта показалась мне чем-то знакомой и примечательной, но я в течение долгого периода времени никак не мог ее опознать. Женщина эта располагалась отдельно от основной массы гостей, и если кто-то, проходя, оказывался в непосредственной близости от нее, то она отодвигалась, освобождая место проходящему. Внешний вид се лица изображал выражение заискивающее и виноватое. С большим напряжением силы памяти я все-таки сумел ее опознать. Это была «жена Айжанова», которую я собственноочно видел двадцать пять лет тому назад в этом же доме на тое, устроенном по случаю рождения того парня, который в данный момент вступал в законное бракосочетание.

Тогда торжество, связанное с рождением младенца, долго не начиналось, потому что весь наличный состав присутствующих, как родители, так и приглашенные, ждал задерживавшуюся «жену Айжанова». Ее долгожданное появление было встречено бурными аплодисментами и радостными возгласами общего ликования. Казалось, что той организован не в честь появления в этом доме новорожденного младенца, а в честь появления уважаемой особы «жены Айжанова». К ней все тянулись. За нее поднимались тосты.

И вот что мы имеем на текущий момент. Она по-прежнему продолжает пребывать в качестве «жены Айжанова», но сам Айжанов уже перестал быть собой. То есть фамилия и прочие паспортные данные сохранились, но его номенклатурное положение в расстановке кадров изменилось. Айжанова давно понизили в связи с несоответствием. Но «жену Айжанова» никто не понижал. Она осталась, говоря фигурально и образно, в той же должности и звании, в каком и пребывала как до определенного момента, так и после него. С одной стороны, получается, что человек, в данном случае «жена Айжанова», не изменился, с другой стороны того же вопроса, получается, что, не изменившись, человек переменился коренным образом, чему ярчайшим свидетелем я и явился. Вот что жизнь-то делает. Что ни говорите, а в этой проблеме есть суть, требующая всестороннего рассмотрения.

* * *

Сколько раз в своей жизни человек грустит, печалится, слезы льет? Сколько раз радуется и веселится? С самого рождения учится он и веселью, и печали у других.

Каждое поколение оставляет потомкам свой опыт. Опыт, добытый слезами и смехом, потом и нервами, а порой и кровью. Но часто ли потомки считаются с опытом предков? Они норовят обзавестись своими жизненными навыками, своим опытом. Своим. А по сути, повторяют то, что уже делали предки. Но даже знай отцы и деды, что мудрость их, обретенная таким трудом, что истины, ими добытые, что нравы и обычаи, которые они столь тщательно блюли, что духовные богатства, которые они так высоко ценили, все, ими накопленное, не сгодится потомкам, — знай они все это, неужели отказались бы от собственных традиций и мудрости? Вряд ли. Каких только сюрпризов не преподносит жизнь, каких только внезапностей не припасает! Чего только в этой жизни не случается! Но разве случалось в ней хоть разочек что-нибудь такое, к чему люди не смогли бы приспособиться? Или если не приспособиться, то одолеть, перебороть? С чем только не сравнивали жизнь, чему только ее не уподобляли, каких только мудростей о ней не наговаривали, а тысячелетия назад произнесли: «Жизнь — это жизнь», и через тысячу лет после нас скажут то же самое. И будут правы.

Мой дедушка говорил: «По моему-то разумению, корень всех ссор, драк и вражды всякой в ненасытности людской…»

Моя мать добавляла: «Ненасытен не сам человек, а глаза его».

Человек самого себя считает самым сильным и умным существом среди других живых существ. Если так, то хочется спросить: «Почему же он такой слабый?»

Порой его можно обрадовать, угостив сигаретой. И иной раз на всю жизнь оскорбишь, отказав ему в просьбе закурить.

В радости для него и день короче часа, а час — что секунда. В горе и миг покажется часом, а день тянется как месяц. И все это так на самом деле, каждый по себе это знает. Л раз так, то диву даешься, как же человечество до нынешнего дня пользовалось часами и календарями, как оно не путалось, отсчитывая годы, месяцы, дни, часы, минуты и секунды?

Из поучений моего дедушки:

«Если жизнь не сложилась, значит, сам виноват. Чего на жизнь пенять? Пеняй на самого себя, в таком случае хоть ума наберешься».

«В жизни всегда сильные одолевают слабых. Главное — понять, ты-то с кем? Самое же лучшее — понять, что ты сильный, но на стороне слабых».

«Чем больше в жизни забот и сложностей, тем она, жизнь, интересней. А так ведь не велика разница между спокойным и покойным».

* * *

Сколько злодеев знакомо истории, сколько кровопролитий ей ведомо? Если внимательно вчитываться в страницы истории, погрустнеет даже прирожденный весельчак. А сколько в ней было моментов, когда люди довольствовались уже тем лишь, что остались живы? А может, и впрямь жизнь — это просто существование?

«Пока у тебя в теле держится душа — до тех пор и живой», — говорила моя бабушка.

«Нет, считай, что живешь до тех пор, покуда полезен людям», — оспаривал ее дедушка.

Легенда, рассказанная моимдедушкой. Однажды к египетскому халифу подошел некий караван-баши и ни с того ни с сего вдруг говорит:

— Великий халиф! А хотите, я тут же покажу вам вашу душу?

Халиф рассмеялся. И сам он был не из робких, и стражники рядом стояли.

— Ну что ж, покажи, — согласился он. Караван-баши поднялся, неторопливо подошел к халифу и вдруг рывком-хвать у него из рук маленького сына. Сын-то сидел на коленях у халифа. Хвать, значит, и давай душить.

Халиф вскочил и — за саблю. Хочет снести голову караван-баши. Хочет, да не тут-то было. Боится сына задеть. Тогда взмолился халиф и — на колени:

— Пощади мальчика. Уже предстала душа моя пред моими глазами.

А караван-баши ему на это:

— Отпущу. Но сперва провозгласи меня пророком. И поклянись, что будешь чтить меня как пророка.

Ты — пророк! Клянусь чтить тебя! — тут же выкрикнул халиф.

Звали того караван-баши Мухамедом. А после этого случая стали называть «пророком Мухамедом».

«Для каждого своя жизнь — жизнь пророка», — говорила моя мать.

Коше-бий рассказывал: Однажды, когда я пребывал еще в состоянии детского возраста, довелось мне направиться за дровами в лес, находившийся за аулом. На территории лесного массива, а конкретнее, в зарослях кустарника, обнаружил я мужчину и женщину, которые учинили меж собой драку. По причине своего малолетства я подвергся перепугу страха и, замаскировавшись в зарослях, начал производить наблюдение за ними.

Вдруг в руке у мужчины появилось холодное оружие в виде кинжала. С помощью кинжала он атаковал женщину, и она отступила под натиском его подавляющего превосходства в силе.

— Ну что? — крикнул мужчина, — Душа твоя показалась тебе на глаза? Сей же момент называй меня пророком!..

Но мужчина как только изложил свое требование, так тут же споткнулся ногой о корень и, потеряв равновесие вертикального положения тела, рухнул, приняв горизонтальную позу и лишившись кинжала, поскольку кинжал отлетел на три сажени от траектории падения мужчины.

Воспользовавшись благоприятно сложившейся ситуацией, женщина захватила холодное оружие, утерянное мужчиной, и в свою очередь атаковала повергнутого противника.

— Теперь ты понял, что значит душа на глаза показалась?! — кричала она. — Теперь ты признавай меня святой, честной, чистой и невинной.

— Ты святая! Ты чиста и невинна! — следуя ее указаниям, повторял мужчина. И при этом целовал ее ноги в районе голеностопного сустава.

А женщина присела возле поверженного и начала его ласково утешать путем поглаживания ладонью по голове.

Вот какие казусы имеют место быть в реальной действительности жизни…

…Каких только «святых» и «пророков» не наплодила жизнь! Кого только по рукам не вязала, кому не подгибала колен! Но лучше быть простым пастухом и жить в полный рост, чем числиться «пророком» и самому сгибаться в три погибели или других гнуть в дугу.

«Жизнь любого обуздает. Но коли ты еще сам себя не понял, не осознал, то поброди по свету и обязательно себя найдешь»- так не раз и не два советовал мне дедушка.

«Когда бы вскрылись все могилы, и ожили бы все умершие люди, и решили поведать каждый свою судьбу, то двух одинаковых рассказов мы бы не услышали», — говорил школьный учитель литературы.

Ты приносишь сыну палку:

- Вот, сынок, тебе коняшка, чтоб быстрее скакал! Потом он приносит тебе палку:

— Вот, отец, тебе опора, все полегче ходить станет. Выходит, жизнь как эстафетный бег? Тебе вручили палочку, ты ее передал следующему?

А может, она как поднятие тяжестей? То тяготят обстоятельства, то потом тяготят прожитые годы.

«В жизни человек — дважды ребенок. Сперва он выходит из ребячества в юность. А в старости вновь впадает в него», — говорил мой дедушка.

И все-таки из всех определений два кажутся мне наиболее верными. Кажутся потому, что вздрагивает мое сердце, когда слышу: «Жизнь — это связь людей друг с другом» и «Жизнь — это любовь человека к человеку».

Вероятно, так оно и есть!..

 

15

Жизнь — это близость людей, дружба человека с человеком и народа с народом, любовь человека к человеку и родство поколений.

Дружба, любовь, родство влекут за собой тысячу обязательств. «У дружбы — своя история», — гласит народная мудрость.

В музыке истории всегда звучат две струны, два мотива. Мотив сближения, дружелюбия, породнения. И мотив вражды, неприятия, отчуждения. Какой из этих мотивов, какая из этих музыкальных тем окажется ведущей, зависит от исполнителя.

У любого человека свой нрав, свой вкус, свои взгляды и понятия. Также и у любого народа своя национальная философия, свои нравы и обычаи, свои легенды и песни, узоры и звуки. И растолковать свою философию людям других национальностей, показать им красоту своих узоров и звуков народ сможет лишь после того, как осознает сам себя. И здесь нельзя лукавить и фальшивить, затягивать старую песню сладким голосом, думая, что это делаешь «для будущего», для того, чтобы потомки лучше думали о предках, чтобы другие народы с большей симпатией относились к твоему народу. Но не надо и расковыривать старые раны, раздирать зарубцевавшиеся шрамы и, крича от боли, уверять, что это и есть «голос истории».

Если приукрасить судьбы предков, если изобразить их всех сплошь мудрецами и батырами, то вряд ли кто этому поверит. Изобрази же их людьми неприметными, слабыми, обидчивыми, а порой и лживыми, пожалуй, многие поверят, и даже с охотой, но это будет ложь. Правильнее всего искать предков в себе. В себе находить их черты и свойства. Впрочем, и среди современников лучше всего искать добрых и порядочных людей и самому стремиться им уподобиться, чтобы по праву причислять себя к той части народа (а шире — человечества), которая является на свет божий не ради потребления сладкой пищи и спокойного времяпрепровождения, а для того, чтобы оставить будущим поколениям прекрасные здания, обихоженную землю, добрые чувства и мудрые мысли. Но прежде чем все это оставить в наследство, надобно и здания и мысли создать и самим опробовать. Надобно все лучшее сделать для самих себя. И заповедовать лишь то, что самими изведано.

Если один человек правит другим, держит его в узде, тут уж никакой дружбы, никакой любви быть не может. В любви и дружбе каждый должен уметь владеть собой, уметь обуздать себя.

Люди говорят: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Так по-русски.

«Покажи мне своего друга, и я узнаю твою судьбу» — это по-каракалпакски.

Народы разные, поговорки похожие.

Ибн Сина говорил: «У больного одна мечта — выздороветь. Ему для счастья больше ничего не нужно. У здорового — тысяча желаний и мечтаний. Ему для счастья многое надобно».

По-моему, одно из главных людских желаний — обрести истинного друга. Хоть одного, но истинного и преданного. Плодами такой дружбы можно наслаждаться всю жизнь. А половинчатая дружба как больная яблоня: требует беспрестанного ухода — чуть замешкался, глядишь, и ветвь сухая, и плод червивый.

Из беседы аксакалов

— …Вот часто говорят: «дружная семья», «дружные супруги», «дружные братья». Да дружба ли это? Это родство. А дружба тем и хороша, что вот человек чужой вроде бы, а на самом деле родней родного…

— Есть такая поговорка: «Если возгордишься, пройдись по кладбищу. Если опечалишься, пройдись по берегу». Поглядишь на воду и поймешь, что любая кручина, любая невзгода — все утечет, все смоется. Поглядишь на могилы и поймешь: как ни возносись над людьми, а вместе с ними в землю ляжешь…

— Забывать о смерти негоже. Это само собой. Но и готовиться к ней все время — значит, не жить свой век, а весь свой век умирать…

— Жить в одиночку, без друзей — это, считайте, тоже не жизнь, а почти что смерть…

— Во всяком деле нужно терпение. Без терпения и друга себе не сыщешь…

— Ежели утром спешишь из дома, ибо стосковалась за ночь душа твоя по делам твоим, оставленным тобою, а вечером поспешаешь домой, ибо стосковалась за день душа твоя по семье, — значит, ты и есть истинно счастливый человек в сем подлунном мире. И счастливее тебя нет никого и быть не может…

— Счастье еще и в пользе для других, а не только для себя. Когда наш Маман-бий вернулся из страны Урусов, он привел с собой уруса-мастера. Ушел тот большие лодки строить. И построил он на Арале первую такую лодку. А вечером того же дня напали враги на Мамана, окружили его и вонзили в его тело свои подлые кинжалы. Упал Маман, но умирая успел сказать: «Я счастлив, потому что смог помочь своему народу»…

— А вот что рассказывают про бия Айдоса. Хан хивинский оценил его голову в тысячу золотых монет. И когда окружили его враги, когда понял Айдос-баба, что душа его уже предстала пред очами его, тогда сказал он своему другу, верному своему стремянному: «Друг мой, ты верой и правдой служил мне много лет. И не расплатился я с тобой за дружбу твою и за услуги твои. Хочу сейчас расплатиться своей головой. Отруби мою голову и отнеси ее хану. За нее ты получишь тысячу золотых монет». Долго не соглашался стремянной. Долго противился просьбе друга. Но Айдос-баба уговорил его. И когда сталь сабли друга коснулась его шеи, Айдос-баба улыбнулся и умер счастливым…

— Дружат не только добрые люди. Негодяй с негодяем тоже связаны крепко. Но что остается от добрых друзей? Остается добро, преданность, совесть остается. А от подонков что остается? Уж как они выгораживают друг друга, как друг другу пособляют в каждой пакости! А остается-то что? Зависть, жадность, подозрительность — вот что остается от них…

— Люди с черными сердцами себе в оправдание поговорку сочинили: «Рука руку моет». Да то забыли, что если обе руки замараны, загажены, то получится, что рука руку пачкает…

— Говорят, в старину ежели провинился человек, то наши предки-черношапочники наказывали не виновника, а его друга…

— А еще говорят, что во времена Жиен Жрау если кто совершал проступок, то его морили голодом, а супротив него сажали его злейшего врага и потчевали всеми лакомствами…

— А во времена Бердаха за провинность сына наказывали отца…

— А совсем недавно, в годы моего детства, если кто предает друга, то старейшины аула созывали в дом предателя всех его недругов, и те всю ночь напролет последними словами костерили и самого предателя, и его родителей…

Мне вспоминаются слова известного писателя Бруно Ясенского: «Я не опасаюсь своих друзей, в худшем случае они могут предать, и не боюсь своих врагов, в худшем случае они могут убить, но опасаюсь равнодушных, потому что с их молчаливого согласия на свете творятся предательства и убийства».

Из рассказов аксакалов:

— Жил у нас в ауле Утеген-бай. И очень он заботился о судьбе своих детей. Всё богатства для них копил. Всё в бии их готовил. А тут вдруг революция. И всех своих богатств Утеген лишился. И всех своих надежд тоже. Советская власть начала учить бедняцких детей и сирот. Тогда Утеген и говорит: «Что это такое? Если для того, чтоб мои дети стали счастливыми и именитыми, нужно им испытать сперва горе и сиротство, то пусть так и будет». Сказал он это и повесился…

— Да россказни все это, — возразил другой старец.

— О Ерназаре Алакозе вот что рассказывают. Он всегда ратовал за равенство людей. И очень сердился на то, что, когда бывал в Хиве, придворные хана спрашивали у него: «Как твои дела? Какие трудности?» Он отвечал. Но если сам спрашивал придворных: «Как ваши дела? Какие трудности?»-то они обижались. Потому что считали, будто такие вопросы только старший может задавать младшему, а не наоборот. Старшими они считали себя. А нас, каракалпаков, считали ниже себя. Это и злило Ерназара Алакоза. Вся прошлая судьба черношапочников напоминала судьбу голодного среди сытых, судьбу больного среди здоровых. Судьбу подростка-несмышленыша среди взрослых…

— Не ищи дружбы с врагами своих друзей, ибо и нового друга не обретешь, и старого потеряешь. А коли бывший друг превратится в твоего врага, то станет опаснее сотня врагов, ибо знает он все твои тайные слабости…

Вспоминая порой разговоры аксакалов, вспоминая советы, заветы и наставления предков, я искренне дивлюсь их житейской мудрости. Но порой думаю, на все случаи жизни никакой мудрости не напасешься.

Случаи, рассказанные коше-бием.

Первый. Когда я находился еще в детском возрасте, то состоял в приятельских отношениях с одним сверстником своих лет, которого звали Есемуратом. Он отличался отрицательными наклонностями и свойствами характера. Однажды он совершил кражу дынь с соседнего огорода. Следующего числа того же месяца мы играли с ним вместе в помещении его дома. Тут внезапно является сосед, понесший урон в дынях, и хватает Есе-мурата за ухо. При этом объявляет Есемурата вором в моем присутствии. Я из благородных побуждений вознамерился переложить ответственность на себя и официально заявил, что дыни украдены мною. Тогда потерпевший сосед, оставив ухо Есемурата, целиком сосредоточился на моем ухе. А мой бывший приятель не только отказался оказать мне какое-либо содействие, но еще и охотно поддержал выдвинутую мною версию, согласно которой я и был наказан как вор.

Соседи, сбежавшиеся на крики наших голосов, тоже единодушно осудили меня своим общественным мнением.

Вечером обо всем случившемся я доложил своему отцу. Выслушав меня, он выступил с разъяснением, согласно которому наказание я понес не за то, что пытался спасти участь друга, а за то, что дружил с недостойным мальчиком.

Второй. В годы подросткового возраста, а также отрочества и даже некоторый период юности я состоял в дружеских отношениях с одним парнем. На текущий момент он является уже человеком умершим, и потому, согласно установленному правилу: об умерших плохо не говорят, я не стану обнародовать его настоящее имя, а буду применять в своем повествовании выражение «Один парень». Хотя во избежание всяческих неуместных недоразумений считаю своим долгом сразу информировать вас и поставить в известность о том, что в период действия моего повествования он был уже не парнем, а полностью зрелым, граждански оформившимся мужчиной.

Итак, этот Один парень сначала удалился от нас, уехав на неизвестное время в неустановленном направлении, а но прошествии определенного количества лет возвратился на свое родное местопребывание. Возвратился он с большим количеством соцнакоплений и прочего лишнего имущества и предметов индивидуального пользования, как-то, например: автомобили, которых у него обнаружилось целых два. Возвратившись, он сделал всем нам, тем, кто состоял с ним в прежней дружбе, предложение посетить его дом в качестве гостей. У нас не было оснований отвергать это предложение, и потому, приняв его, мы в заранее назначенное и обусловленное время оказались на территории его жилплощади.

Собрав нас, он вдруг сделал заявление, что ему нужно на короткое время отлучиться по служебной надобности. Но он просит нас не расходиться, поскольку предполагаемый срок отлучки будет непродолжительным. И уходит.

Осматривая в одиночку жилье его квартиры, мы в голос удивлялись: откуда у него в личном пользовании такое большое обилие предметов роскоши и прочих изделий не первой необходимости? Мы говорили:

— Какая бы ни была зарплата денег, но на честно приобретенные средства такого не купишь.

— По всей вероятности, он является взяточником.

— Не исключена и такая возможность, что он жулик.

Наконец тот Один парень возвратился из своей отлучки, которая действительно была сравнительно краткосрочной. Возвратившись, он сказал:

— Давайте послушаем магнитофон. У меня есть новые записи.

Когда он произвел включение магнитофона, мы все вынуждены были опешить. Послышались слова, произведенные нашими голосами: «Он — взяточник. Он — жулик».

— Ну вот, друзья мои, — сказал тот Один парень. — Теперь вы имеете полную информацию обо мне, а я имею столь же исчерпывающую информацию о вас. Мы квиты. Вы уже успели обратить внимание, что в моем доме наличествует все, что необходимо для надлежащего существования. Мне недостает только друзей. Поскольку теперь у нас нет тайн друг от друга, то выражаю надежду, что вы с этого момента и станете являться моими друзьями.

Мы обиделись и выразили ему свое несогласие тем, что покинули помещение его квартиры. После этого он предпринял еще несколько попыток наладить контакт с нами и, не добившись успеха, скоро скончался.

Согласно уверениям его лечащего врача, летальный исход смерти наступил в результате обострения резкого приступа хронической ностальгии по дружескому общению. И как только я услышал это, так с тех пор до сегодняшнего дня пребываю в состоянии неуверенного раздумья. Должны ли мы были отнестись к Одному парню с подобающей непримиримостью к его недостаткам? Или же все-таки должны мы были отнестись к нему с надлежащим вниманием и стремлением искоренить эти негативные недостатки?

Третий. Этот случай был доведен до моего сведения одним из приятелей, который побывал на курортном побережье Черного моря в качестве отдыхающего. Там он видел дворец, находившийся в дореволюционное время в пользовании русского графа Воронцова.

Однажды к дворцу графа приблизился некий посетитель. Он уже намеревался проникнуть внутрь помещения, но собака, лежавшая у двери во исполнение своих обязанностей, не пустила его.

Неизвестный посетитель обратился к собаке с уверениями, что он является давним другом графа и ныне имеет неотложную надобность во встрече с Воронцовым.

Собака же на это возразила, что она тоже является преданным другом графа и па этом основании не имеет возможности пропустить незнакомца.

Этот шум достиг ушей графа, и Воронцов отреагировал на него тем, что выглянул из окна. Выглянув, он опознал пришельца и лично удостоверился, что тот пытается ввести собаку в заблуждение. Поскольку никакой он не друг, а самый что ни на есть типичный заклятый враг. И явился с целью убить графа.

После того случая Воронцов отдал распоряжение, чтобы в его парке соорудили памятник его собаке. И приказал на том памятнике сделать надпись следующего содержания: «Не важно, кто твой друг. Важно, какова ваша дружба. Пусть другом будет хоть собака, была бы лишь она преданной тебе».

* * *

Человеку присуще думать, что он лучше, чем есть, что достоин он большего, чем имеет, что должен он поучать, а не выслушивать чужие поучения, что вправе он указывать и советовать другим, а сам не нуждается ни в чьих советах и указаниях, что место его среди именитых и выдающихся, а не среди безвестных и незаметных. Таково уж, видимо, свойство человеческой натуры.

В самом по себе стремлении стать выше, лучше, умнее, в стремлении подчеркнуть свои достоинства нет ничего плохого. Плохо, коли эти претензии ничем не оправданы. Плохо, если самолюбие мешает сближению с другими людьми. А особенно мешает оно дружбе.

В общем-то, найти себе какого-никакого дружка, наладить приятельские отношения с одним-двумя людьми всегда можно. Трудно — самое трудное, наверное, — это изначально дружески подходить ко всем людям, ко всему народу.

«А зачем это нужно? — может кто-то спросить. — Разве народ нуждается в вашей или моей дружбе с ним?»

Он-то не нуждается, но мы нуждаемся, мы без этого — не люди. Не вправе считать себя людьми. Несколько видоизменив известное выражение Тургенева, можно сказать: народ проживет и без тебя, и без меня, но никому из нас никогда не прожить без народа.

Народ всегда великодушен и терпим. Эти же качества: великодушие и терпимость — свойственны, как правило, лучшим сынам любого народа.

Из рассказов аксакалов. Однажды великий поэт Навои шел, окруженный своими учениками. И встретился им один из придворных царя Хусейна Байкоры. Придворный тот был ненавистником поэта. Но Навои поздоровался с ним первым и даже голову свою склонил в поклоне.

— Великий учитель, — удивились все поступку Навои, — зачем приветствовали вы врага своего?

— Знаю, знаю, друзья мои, цену ему. Но не будь его подлостей и каверз, я бы меньше ценил вашу дружбу и помощь.

Бердах говорил:

Годы идут. А время — строгий экзаменатор. Оно испытывает людей. Испытывает и их отношения, в том числе и дружбу.

Вероятно, я не смог сдать все экзамены, а может, и бывшие друзья мои оказались не подготовленными к трудным вопросам жизни. Но как бы то ни было, а, дожив до пятидесяти лет и осмотревшись вокруг, я заметил, что друзей у меня осталось всего трое. То есть со мною нас четверо. Да и меж нами четверыми все отнюдь по просто и не гладко.

Итак, жили-были четыре человека, четыре достаточно молодых человека, которые тянулись друг к другу, и было им очень хорошо, когда они собирались вместе.

Все четверо и доныне живы. Нередко и теперь собираются, но делают это не столько с охотой, сколько по старой памяти. И не чувствуют они особой радости от этих встреч и совместных разговоров, а стараются просто соблюсти приличие.

Профессии у нас разные. Но если прежде трое с интересом и пристрастием вникали в дела четвертого и сам он искренне интересовался мнением друзей, то теперь, когда возникают разговоры о работе, каждый про себя думает: «Ну что вы лезете? Ведь ничего же в этом не смыслите, а беретесь советовать». Или: «Вот опять завел о своей работе. Слушать уже тошно. Неужели не понимает, что это не тема для общей беседы?»

Когда-то мы с удовольствием уступали друг другу место за дастарханом. Ныне порой можем даже повздорить слегка из-за места на вешалке для пальто иди из-за того, кому в машине сидеть рядом с шофером. «Что за байская привычка сразу плюхаться на первое сиденье», — ворчит обычно кто-то из нас, оказываясь за спиной шофера.

Что же случилось?

В том-то и суть, что ничего. Или все мы четверо проглядели то мгновение, когда стали вдруг отдаляться? Словно на бильярде из четырех углов катнули четыре шара. Встретились они в центре, сошлись, стукнулись и начали расходиться. Расходиться медленнее, чем катились навстречу, но все равно…

Между нами как будто бы ничего не случилось. Зато что-то случилось с каждым из нас. Между сорока и пятьюдесятью годами, когда мы считали себя и своих друзей уже полностью сложившимися людьми, когда были уверены, что каждый может с полной определенностью сказать все о собственном характере и мировоззрении, а также о характере и мировоззрении любого из троих друзей, вот в это самое время мы и стали резко меняться.

Один ударился в работу. Он пришел к убеждению, что слишком много упустил в жизни, и теперь лихорадочно наверстывал упущенное. Другого потянуло к достатку. Он часами мог говорить о запчастях для своей машины, о посуде, мебели, о новых моделях телевизоров и магнитофонов, но откровенно скучал или даже зевал тайком, когда заходила речь о чем-либо другом.

Третий не увлекался ни работой, ни накоплениями богатств, но зато с удовольствием мог говорить и о том, и о другом, и вообще о чем угодно. Грубо говоря, он стал попросту болтлив и хотел только одного, чтоб его слушали и не перебивали.

А четвертый… Ну, четвертый попросту влюбился. Ему детей пора женить, а он сам, как джигит молодой, спешит на свидание, стараясь не попадаться на глаза никому, в том числе и старым друзьям.

Мы разошлись, а когда остаешься один, любой недоброжелатель норовит швырнуть в тебя грязью. И вот через какое-то время и мы стали уже коситься друг на друга: а не замараешь ли ты меня, милый мой? Не запачкаешь ли мою репутацию?

Однако — и это самое примечательное — окончательно расстаться мы все же не можем. Я чувствую, что мне без них будет чего-то очень недоставать. Видимо, любой из нас четверых думает так же. Видимо, мы еще надеемся, что размолвки и осложнения с годами отойдут в прошлое и опять, как встарь, будет нам хорошо вместе.

Сейчас я пишу эти строки, а завтра у нас очередная встреча. И втайне надеюсь, что вдруг именно завтра…

Аксакалы говорили: «Из старого человека, как из старого тюфяка, порой всякая труха наружу лезет…»

Мой дедушка поучал: «Не считай врагом всякого, кто подмечает твои огрехи и прорехи».

Коше-бий возражал: «Постоянно подмечать чужие дефекты и прочие несоответствия, полагая, что в этом и заключается проявление дружеской принципиальности, тоже не является истинным выражением чувства товарищества».

Моя мать говорила: «Если хочешь иметь друзей, то научись ценить чужие добрые дела».

Мой отец часто повторял: «Не выискивай обиды для себя в чужих ошибках».

 

16

Итак… «Жизнь — это любовь». «Для того чтобы жизнь человеческая смысл обрела, необязательно человеку возлюбить весь род людской, довольно и того, если всею душой возлюбит он одного человека», — говорили мудрецы.

«Для того чтобы жизнь человеческая счастьем озарилась, необязательно, чтоб возлюбил того человека весь род людской, довольно и того, чтобы одна душа живая любовью к нему переполнилась», — продолжали те же мудрецы.

«Что бы ни случилось, Сере, знай, что прекрасна жизнь, пока хоть кто-то тебя любит, хоть один человек на свете», — говорила моя мать.

Легенда, рассказанная моим дедушкой. Однажды хан вызывает к себе поэта Бердаха да и говорит ему:

— Объясни, за что народ так любит меня?

— Две причины тому, — отвечает Бердах. — Первая причина — ваша мудрость. Одной лишь ею и кормится люд. Вторая — ваша сила. Враги ее не знают, зато свои изведали сполна.

Насупился хан, брови свел и говорит:

— А теперь объясни, почему народ любит тебя?

— Тоже две причины тому, — отвечает Бердах. — Первая причина — я ему сын родной и люблю его посыновьи. Вторая причина — он мне родной отец и любит меня отечески.

* * *

Сколько веков существует человечество, столько веков и тянется спор: женский род сотворен «от ребра» мужского, либо род мужской вышел из утробы женской. Что проку в том споре? Река жизни течет по руслу любви. Какой берег главнее: левый или правый?

Любовь требует равенства. Равенства чувств. «Если ты способен любить, то достоин быть любимым», — говорили наши предки. Однако ради любви вершатся не только подвиги, но и подлости. И не зря те же предки говорили: «Может человек родиться молодцом, да жизнь прожить подлецом».

«Любовь»- во многих случаях синоним «ожидания». Когда я вспоминаю женщин и девушек, ожидавших возвращения с войны своих мужей и женихов, когда вижу, как страдают и маются в разлуке любящие люди, особенно женщины, то мне кажется, что от жалости к ним небо готово рухнуть.

«Сама женщина, а перед родами каждый раз молила Аллаха, чтоб не дарил мне дочерей», — признавалась моя бабушка.

«Жизнь не может считаться радостным явлением до того момента, пока не добьешься результатов в достижении такой цели, как любовь», — рассуждал коше-бий.

Любовь — это духовный паспорт, духовное удостоверение личности. Обычный паспорт выдастся властями, выдается открыто, а теперь это стараются делать торжественно и при свидетелях. Духовный паспорт ты сам себе вручаешь, вручаешь тайно и скрытно. Но пока не ощутишь любовь к другому человеку, пока не испытаешь этого высокого и мучительного чувства, до тех пор и не удостоверишься, что стал личностью в духовном смысле этого слова.

* * *

Из преданий аксакалов. В давние-предавние времена это было. Шла тогда жестокая война. В одной кровавой сече все воины пали под саблями врага. Лишь один уцелел. Уцелел сам и коня не потерял. А потому оторвался он от врагов своих и поскакал к родному очагу. А враги его — следом за ним. Вдруг встречает он на дороге сына и жену. Идут они, и оба защиты у него просят. И рад бы воин обоих взять, да не может. Конь его притомился, а враги близко. Двоих унесет, а троим на коня сесть — значит, всем пропадать. Подумал воин и сказал: «Садись, жена! Коли мы с тобой выживем, у нас еще дети будут». Сказал, взял жену свою, оставил сына своего и ускакал.

Кто-то из нас потомок того воина.

Еще. Давно это было. Когда народ наш еще племенами селился. У вождя одного племени умерла жена, которую он очень любил. И осталась у него единственная дочь, свет очей его, отрада сердца. И не мог он даже мысли допустить, что должен когда-то расстаться с ней.

Но дочь подрастала, и слава о красе и доброте ее разнеслась по степи. Стали со всех краев к его юрте съезжаться женихи. Были среди них стройные юноши, прекрасные лицом и станом, были и могучие батыры, и знатные баи, готовые предложить невиданную цену калыма, и ученые мудрецы, знавшие, что любовь не купить никакими сокровищами, и сладкогласные поэты, каждое слово которых ценилось дороже золота.

Но не хотел вождь расставаться с дочерью своей. А потому объявил по всем аулам:

— Дочь моя достанется тому, кто ради любви к ней сможет вычерпать Аральское море.

Услышав это, женихи понурили головы свои и стали разъезжаться, ибо на то, чтобы исполнить волю вождя, не хватит сил у самого могучего батыра, и не хватит золота у богатейшего из баев, и даже у самых ученых мудрецов недостанет знаний.

Но в одном из дальних аулов, как только дошла до него весть о велении вождя, джигит-черношаиочник взял два кожаных ведра и пошел к берегу Аральского моря.

— Сын мой, куда ты направился? — крикнул его престарелый отец.

И ответил он отцу своему:

— Я принимаю условия вождя нашего. Ибо от любви к дочери его сердце мое горит жарким огнем. И не будет мне жизни без надежды взять ее в жены.

— Сын мой, — сказал отец его. — Не лучше ли пойти тебе к вождю нашему и его дочери и объяснить им, как велика любовь твоя?

— Нет, отец. Не стоит терять время. Вождь сказал свое слово, я услышал его. Чем раньше возьмусь за дело, тем быстрее завершу его.

Прошел год. За ним другой и третий. Не досаждали женихи просьбами вождю. И забыл вождь о словах своих.

Однажды поехал он на охоту и увидел косулю. Уже натянул он тетиву своего лука и хотел пустить стрелу, но тут показалось ему, что косуля эта чем-то схожа с дочерью его. Тогда спрятал вождь свой лук, достал аркан и погнался за косулей, чтоб взять ее живую и привести дочери своей, дабы могла она любоваться ею.

Спасаясь от погони, стремглав полетела косуля, увлекая вождя к берегу моря. На самом берегу она остановилась, глянула в сторону, а затем прыгнула в заросли тростника и скрылась в них.

Хотел и вождь направить коня своего в те же заросли, но, прежде чем сделать это, он тоже оглянулся в ту сторону, куда посмотрела косуля. И, оглянувшись, увидел джигита, который черпал воду из моря кожаными ведрами, бегом относил ее за ближайший бархан и там выливал. Удивился вождь и крикнул громким своим голосом:

— Эй, парень! Что ты тут делаешь?

— Не мешай мне, добрый человек, — ответил парень на ходу. — Я очень тороплюсь.

— Куда же ты так торопишься? — снова спросил вождь племени.

— Я хочу вычерпать море.

— Безумец! — вскричал вождь. — Разве неведомо тебе, что море вычерпать невозможно?

— Ты ошибаешься, добрый человек, — ответил ему джигит. — Море можно вычерпать, иначе наш мудрый вождь не поставил бы такого условия.

И тогда вспомнил вождь свои слова и устыдился их. Отправился он назад и, вернувшись, поведал обо всем увиденном дочери своей. И сказала ему дочь его:

— Отец мой. Отдай меня в жены тому джигиту.

— Но мы отказали лучшим женихам, а тот джигит не богат, не знатен, не очень силен и, сдается мне, не очень умен, иначе не стал бы море ведрами вычерпывать.

И вновь попросила дочь вождя — отца своего:

— Отдай меня в жены тому джигиту.

— Как же я отдам тебя ему, если он еще не выполнил моего условия? Ведь море он еще не вычерпал.

В третий раз попросила она вождя:

— Отдай меня в жены тому джигиту. Ради любви ко мне он взялся за невыполнимое дело. Значит, велика любовь его. С ним я буду счастлива.

И отдал вождь дочь свою за того джигита.

И надо ли дивиться тому, что кто-то из нас может оказаться потомком того джигита и дочери вождя?

И еще. Великий и мудрый царь Сулейман решил выдать замуж одну из дочерей своих. Хотел он созвать женихов со всего света, дабы выбрала она из них самого достойного, но, узнав о намерении отца, дочь царя сказала:

— Не надо созывать женихов. Я уже нашла того, кто дорог душе моей.

— И кто же он? — спросил Сулейман.

— На берегу Аральского моря живет молодой черношапочник. В его дом я и хочу войти женой.

— Да ведь беден он. И пуст дом его. И на нем самом всего один старый халат. Вглядись, сквозь дыры халата видны тощие ребра.

— Вглядитесь пристальнее, отец, и тогда заметите, что сквозь дыры халата видны не только тощие ребра, но и его пылкое сердце, преисполненное любви. И не надобно мне в жизни других радостей, кроме одной: каждый день видеть это сердце.

— Ну что же, — согласился великий и мудрый царь Сулейман. — Неволить не стану. Тебе жить, тебе и решать. Поступай как знаешь.

Дочь Сулеймана вошла женой в дом черношапочника, и зажили они душа в душу.

Минуло десять лет. Царь Сулейман сидел в своем саду, который во всем походил на райский сад, и пил шербет, который уступал одной лишь амброзии. И вдруг видит, что идет к нему его дочь. Идет она в рваном поношенном платье, и сквозь дыры платья видит царь Сулейман, что сердце его дочери сжалось от тоски.

— Почему сжалось твое сердце, дочь моя? — спрашивает он. — Уж не случилось ли какого несчастья?

— Вся жизнь моя — несчастье, — печально говорит она. — И как может не сжаться сердце, если желудок сжимается от голода, а плечи сжимаются от стужи, если бедность сжимает мне горло так, что я не могу вздохнуть.

— Но ведь сама ты выбрала долю свою.

— Кто не ошибается по молодости лет? И скажите, отец, неужели за ошибку молодости должна я расплачиваться всю жизнь?

— Говори, дочь, чего ты хочешь?

Царь Сулейман умел общаться с богом, и его дочь знала об этом.

— Я хочу, чтобы дом мой был полной чашей и чтобы в доме на полу не стояли чашки, в которые с крыши капает вода. Я хочу, чтобы мои наряды блестели золотом и драгоценными камнями, а глаза мои не блестели от голода и слез. Я хочу вкусную еду запивать сладким шербетом, а не размачивать соленой слезой сушеную рыбу. Я хочу, чтобы грудь мужа моего пахла благовонными умащениями, а не тяжелым потом от беспрестанной работы.

— Хорошо, — сказал Сулейман. — Станет дом твой полной чашей, и нарядам твоим станут завидовать все красавицы мира, но за все эти блага лишишься ты одного — не будешь отныне видеть сердце своего мужа.

Согласилась с этим царская дочь и отправилась домой.

Прошел еще год. Вновь восседал царь Сулейман в своем саду, и вновь увидел он дочь свою. Она шла опечаленной.

— Что случилось, дочь моя? — спрашивает царь. — Уж не горе ли какое? Уж не беда ли?

— Нет для жены большей беды, чем не видеть сердце мужа, — отвечает ему дочь, — Узоры платьев не радуют мой взор, и богатое убранство дома моего не радует мой взор. Хочу лишь одного: вновь видеть сердце мужа.

— Хорошо, — и на оси раз отвечает ей Сулейман. — Обнажится сердце твоего мужа, но для этого должен померкнуть свет глаз твоих. Ничего в божьем мире ты не сможешь видеть, кроме сердца своего мужа. Согласна ли ты на это?

— Согласна! — ответила царская дочь.

Так вот, есть поверье, что все женщины, живущие на берегу Аральского моря, ведут родство от той самой дочери царя Сулеймана.

Любовь горька. Иногда любовь несет с собой такую горечь, что аж горло перехватывает и слезы выступают.

Сладка любовь. Сладка! Для того, кто ее познал, нет в мире ничего сладостней.

Древние мудрецы говорили, что основа любви — терпение и преданность. С давнишних пор это известно, а все и доныне не перевелись торопыги, которые готовы всему свету вещать свои скоропалительные выводы.

«Разве можно верить женщинам?»- кричат одни.

«Кто же решится поверить мужчинам?» — кричат другие.

Если их послушать, так кому же тогда верить?

Подобные крики растравляют в людях ревность. Любви без ревности не бывает, как не бывает и огня без дыма. Но дым может заглушить огонь. Ревность — это в конечном счете все же не признак любви, а признак себялюбия.

Мой дедушка рассказывал. Жил один мулла, который очень любил свою жену. И чем сильнее любил ее, тем сильнее ревновал. Хотя с чего бы ее ревновать? Нужно быть слепым, чтоб не заметить, что тише, смирнее и застенчивее женщины не было во всех аулах на правом берегу Аму. Ни разу ни на одного мужчину она не подняла глаза, и никто, кроме самого муллы, не знал, какого они у нее цвета. Но чем скромнее она себя держала, тем подозрительнее становился ее муж, считая, что поведение ее — это сплошной обман, что взгляд она опускает не без причины, боится, как бы не выдать своих секретов, и краснеет не от смущения, а от стыда за уже совершенные прегрешения. Воистину, правы те, кто говорит, что ревность переворачивает зрачки человеку, и высокое он видит низким, а белое — черным.

Однажды, подходя к дому, он увидел, что жена его стоит рядом с незнакомым мужчиной. Кровь ударила в лицо ему. Воздух, который он вдохнул, застрял в горле, как острая обломанная кость. Уши его наполнились звоном, и, не чувствуя себя, в одну секунду подлетел он к жене, схватил ее за руки и трижды гаркнул на весь аул:

Талак! Талак!! Талак!!!

{А по законам шариата — это надо вам пояснить — муж, трижды выкрикнувший это слово, отрекается от жены. Вот так просто, и никаких разводов, судебных разбирательств, сроков на примирение и официальных расторжений брачных уз. Ничего, кроме трех коротких слов, услышав которые, жена по тем же законам шариата должна сию же минуту беспрекословно подчиниться и покинуть дом мужа.)

— О господин мой, зачем ты это сказал? Зачем? — прошептала она.

— Зачем?! Да я вот этими глазами — о-о, лучше бы они лопнули, чем смотреть на такое! — вот этими глазами видел, как ты говорила с этим незнакомым мужчиной.

— Но ведь он глухонемой…

— Ах, значит, глухонемой! Ты еще скажи, что он не смотрел на тебя вожделенным взором.

— Но ведь он слепой…

— Еще и слепой?.. Что же нужно было этому увечному возле моего дома?

— Это нищий бродяга, и я вынесла ему пол-лепешки.

— У-у-у-у! У-у-уП У-у-у!!! — завыл мулла. А что еще он мог произнести?

(Правоверный мусульманин может и отказаться от своих слов, может взять все три «талака» назад, если поймет, что жена не виновна, если почувствует, что жить без нее не в силах. Но — таковы законы шариата — при одном условии. Жена войдет в его дом не раньше, чем проведет ночь с другим мужчиной.)

Когда на следующее утро жена тихо постучала в дверь, мулла впустил ее и не проронил ни звука, хотя это был единственный раз, когда у него имелись все основания для ревности.

Еще. Всесильный и жестокий повелитель Востока Хромой Тимур лежал на смертном одре и чувствовал приближение конца. Подле него стоял старый и мудрый лекарь, который знал, что в эту минуту душа Тимура прощается с его телом, а мысль Тимура прощается с миром. Он подошел, наклонился к изголовью больного и спросил:

— Всесильный повелитель, остается ли на земле человек, которому ты признателен?

— Да, — ответил Хромой Тимур. — Во-первых, это моя жена. Она — единственный человек на свете, которого я любил. Я завоевал много стран и много народов покорил, полмира подвластно моей воле. Но сам я покорился лишь ей. И когда бы не любовь к ней, то я бы еще сильнее возненавидел людей и сабля моя принесла б им еще больше бед и страданий. Во-вторых, это опять-таки моя жена. С детства все ненавидели меня, она, единственная во всем свете, — полюбила. Я обездолил несчетное количество людей и только ее сделал счастливой. Если бы не она, моя жизнь была бы безрадостной и беспросветной от мглы ненависти.

И в-третьих, снова моя жена. Когда я возвращался из походов, она встречала меня лаской. Нежность ее влекла мое сердце. Часто в боях я тосковал по ней. И, признаюсь, не закончил несколько походов, потому что спешил домой. Когда в мой дом приходили тайные враги, она приветливо выходила им навстречу, расстилала богатый дастархан и все делала от души. Покоренные ее добросердечием, враги смягчались, а иные из них становились моими друзьями. И все же в мире остается столько душ, ненавидящих меня, что после смерти моей они непременно осквернили бы мой прах, забросали бы могилу мою пометом. Но жена родила мне наследников. Они займут мой трон, они доведут до конца дело мое, они не позволят надругаться над прахом моим.

Рассказ коше-бия. Когда наш легендарный Ерназар Алакоз проводил подготовительные мероприятия по организации всем известного восстания, направленного против тирании хивинского хана, тогда созвал он общее собрание всех каракалпакских биев. На собрании присутствовало ровно шестьдесят биев. В целях сближения и единения в преддверии крупных исторических событий Ерназар Алакоз разделил на всех одно яблоко, и в ознаменование своей преданности общему делу каждый бий поклялся в своей преданности предстоящему восстанию. И вот в этот исторический момент Ерназар вдруг произнес слова следующего содержания:

— Должен довести до вашего сведения, что и после избавления от ханского ада все равно некоторые отдельные семьи будут по-прежнему пребывать в аду.

— Уточните, какие именно это семьи? — попросили бии.

— Это семьи, в которых наличествуют неверные жены. Проживание с неверной женой — это настоящий ад, — пояснил Ерназар Алакоз.

Мой отец говорил: «Есть поговорка: «Все люди — гости в этом мире». Может, оно и так, да вот когда женщина, войдя в дом мужа, чувствует себя гостьей, так хуже нет».

Моя мать говорила: «Несчастный тот человек, у которого любовь в сердце лишь гостит».

Из рассказов аксакалов. Старый и мудрый царь, много лет правивший своей державой по закону и совести и приведший ее к процветанию, а народ свой к благоденствию, собрал однажды своих приближенных и сказал им такие слова:

— Долго размышлял я о будущем державы нашей и вот к какому выводу пришел. Покуда еще я в уме, силе и здравии, то должен отойти от власти и оставить трон наследнику своему, дабы под моим надзором и при помощи моих советов и наставлений учился он править страной и людьми.

— Ты мудр, — сказали приближенные, — и решение твое правильно, да будут праведны последствия его!

Пятнадцатилетний наследник царя воссел на отцовский престол и первый год был милостив и терпелив. Но потом вдруг переменился, словно перевернулась душа его. Стал он зол и жесток, нетерпим и несправедлив. Если приходили к нему с жалобой, то велел он наказывать обе стороны: и жалобщика, и обидчика. Если приходили за советом, то гнал прочь. Ничем не могли его ублажить и умилостивить. Он не терпел мужских бесед, танцы женщин приводили его в ярость.

Гуляя по городу, он бил плетью встречных, не щадил и женщин. Даже малые дети возбуждали в нем злобу.

Старый царь не раз пытался увещевать и усовестить своего наследника. Царевич почтительно выслушивал слова отца, искренне раскаивался, но, оказавшись на троне, вновь гневался и гневил людей. Толпами шли люди к бывшему царю, ища у него защиты. И понял он, что наследнику не удержаться на троне. Стоит только ему умереть, как царевича низвергнут или злодейски убьют.

Эта мысль постоянно терзала душу старого царя, и не в силах был он попять, что происходит с его наследником. Никогда тот не был таким озлобленным, а был он всегда ласков и нежен, улыбчив и приветлив. Не найдя ответа, обратился он к известному в тех краях знахарю, гадателю и прорицателю.

Выслушал гадатель царя и сказал:

— Позови наследника.

Вошел царевич. Гадатель долго глядел на него и наконец сказал:

— Если я открою тайну прошлого и вы оба поймете, что слова мои правдивы, тогда признайте, что ведомы мне и тайны будущего, и согласитесь исполнить мои советы.

— Говори, — велел царевич, — но если соврешь, то тебе снимут голову с плеч, и я с удовольствием посмотрю, что скрывалось в твоей голове.

— Слушайте меня! Царевич — не юноша, а девушка.

— Как смел ты вымолвить это? — закричал наследник, хватаясь за саблю.

— Оставь его, — задержал царь руку царевича. — Сам знаешь, что он говорит правду. Да, прорицатель, ты не ошибся. Я долго ждал наследника, но вместо сына родилась дочь. Не хотел я оставлять свой престол кому-либо другому и потому велел объявить подданным, что бог даровал мне сына. Я дал дочери мужское имя. Кроме нас с женой, никто не знал об этой тайне. Жена унесла ее в могилу. Ты открыл тайну прошлого. Возвести же, что ждет нас в будущем, и посоветуй, как избежать худшего.

— Любовь, — сказал прорицатель. — Любовь делает человека милосердным. Если он не может любить и быть любимым, то озлобляется, начинает ненавидеть весь мир. Выдай замуж дочь свою. Она родит сына. Внук твой и станет твоим наследником. Я все сказал.

Услышав эти слова, царевич разрыдался.

И еще. Праотец человеческий Адам-ата поженил всех своих многочисленных сыновей, и пришла пора выдавать ему замуж свою единственную дочь. Он решил, что не будет дожидаться сватов, а сам найдет ей жениха. Приняв такое решение и не тратя времени даром, он тут же вышел из дома, сел у входа, подостлав под себя коврик, и стал разглядывать проходящих, прикидывая, кто из них годится ему в зятья.

Вдруг совсем рядом с его домом проходит молодой статный парень с красивым лицом и умными глазами.

— Эй, джигит! — окликает его Адам-ата. — Не хочешь ли зайти ко мне в гости? Там в доме нас ждет богатый дастархан, а прислуживать нам будет моя молодая красивая дочь.

— Спасибо, Адам-ата, — отвечает парень, — Твое приглашение — честь для меня. Я не посмел бы от него отказаться, но спешу но неотложному делу. Через час вернусь и буду твоим гостем.

Парень ушел, и Адам-ата подумал: «Э-э. Хитрит он. Судя по глазам — не дурак и должен понимать, о чем речь веду. Раз ушел, значит, не хочет становиться моим зятем. Так можно год прождать его возвращения и остаться ни с чем. Поищу-ка я еще кого-нибудь».

Прошло не так уж много времени, и увидел он другого парня. Тот был пониже ростом, но зато телом крепче. Лицо не такое красивое, по зато улыбчивое, и в глазах чертики.

— Эй, джигит! — окликает его Адам-ата. — Ты мне приглянулся. Почему бы и не посидеть нам за одним дастарханом? К тому же смекни, что ухаживать за нами будет моя молодая дочь.

— Адам-ата, я смекалистый, я смекнул. Скажи дочке, чтоб она поставила плов. На это как раз час уйдет, а через час я обернусь, и ты увидишь меня за своим дастарханом. До встречи! — И убежал.

Пригорюнился Адам-ата.

«Нет, — думает, — этот ветрогон и соврет — не дорого возьмет. Жди его теперь. Как же, дождешься… Надо следующего поискать».

Подождал он ни много ни мало и видит юношу. Ничего особо привлекательного в нем нет, но и отталкивающего тоже. Не красавец, но и не урод, не статен, но и не кривобокий, не высок и не низок. Но главное, не спешит, как те двое, шагает себе неторопливо. Адам-ата на этот раз не окликает прохожего, а решил сам подойти к нему.

— Ассаляму-алейкум, джигит.

— Вуалейкум-ассалам, Адам-ата.

— Нет ли у тебя каких срочных дел? Не отвлекаю ли я тебя от чего-то неотложного? Ведь у нас как говорят? «Не задерживай друга, чтобы он не опоздал. Не задерживай врага, чтобы он не узнал твоих тайн». Тебя я хочу считать другом, вот и интересуюсь, не могу ли я попросить тебя задержаться?

— Все срочные дела, Адам-ата, я уже успел переделать. А те дела, что остались, могут и подождать. Так что если я чем-то окажусь вам полезен, то буду рад услужить.

— Нет, спасибо. Пусть нам услужит моя красавица дочь, пока мы оба посидим за моим дастарханом. Как ты на это смотришь?

Парень не стал отказываться, не стал, как другие, просить отсрочки, а тут же согласился. Только подошли они к двери, заметил Адам-ата, что и те два джигита поспешают к нему. И екнуло сердце старика, стало ему стыдно: «Ой-бой! Что же я скажу им? Сам зазывал, сам теперь отказывать буду. Позор-то какой на мои седины! — Тогда взмолился он:- Спаси, господи! Выручи меня. Придумай что-нибудь».

Господь бог любил своего первенца и всегда старался помочь ему. Не оставил и на этот раз. Шепнул на ухо: «Иди веди гостей и ничего не бойся».

Входит Адам-ата в дом, а встречает его не одна дочь, а целых три. Все три одинаковы, как яйца из-под одной курицы, и голосом, и волосом, и лицом, и станом — неотличимы. Сам Адам-ата но может попять, которая из них его истинная дочь.

Восславим всевышнего! — воскликнул Адам-ата. — И отведаем, что бог послал.

Все четверо уселись за дастархан, тут и сговорились, тут и присватались.

После этого проходит год. Соскучился старик но дочери и решил навестить ее, да не знает, какая из трех настоящей ему приходится. Решил посетить всех.

Приезжает к первой, к той, что замужем за красивым, стройным джигитом. Встречают его приветливо, потчуют досыта, спать кладут на мягкое. Утром, собираясь в дорогу, отзывает он зятя в сторону и спрашивает:

— Ну, сынок, скажи мне по совести. Как жена твоя? Как живете? Не бранитесь ли, не ссоритесь?

— Спасибо, Адам-ата. Грех жаловаться. Прекрасная жена. Такая ласковая, все тянется ко мне щекой потереться. Такая чистюля, в день по десять раз умывается. Одно только плохо. Как что не по ней, так сразу зашипит, в глазах огонь зеленый, того и гляди в лицо мне вцепится.

— Ничего, сынок, это не самый большой порок. Терпи. Другим жены и хуже достаются.

— Да я уж свыкся. Терплю.

Ну да поможет вам бог, он все видит, все ведает.

Сказал так Адам-ата и поехал ко второй дочери, к той, что замужем за коренастым весельчаком.

Его и тут приняли радушно. Вкусно покормили, мягко постелили. Наутро, собираясь в дальнейший путь-дорогу, отзывает он зятя в сторонку и наедине спрашивает:

— Скажи-ка мне, как мужчина мужчине. Доволен ли ты своей женой?

— Спасибо за дочку, Адам-ата. Я-то доволен. Со мной она ласкова. Такая преданная, такая верная жена, какой ни у кого в мире нет. Все старается рядом со мной быть, в глаза мне заглядывает. О добре нашем общем печется. Одно плохо. Что ни день с соседями лается. И гостей не любит. Как войдет человек в дом, так она нет чтобы услужить, все ворчит да рычит. Перед людьми стыдно.

Терпи, терпи, сынок, судьба, знать, у тебя такая. Уповай на бога, он знает, что творит. А жену не обижай, она у тебя не худшая.

Приезжает он к третьей дочери, к той, что отдана парню, который не спешил. И здесь его ждал достойный прием. Собираясь поутру домой, подошел он к третьему зятю и спрашивает:

— Расскажи мне, как живете-поживаете?

— Нормально, Адам-ата, живем, как все люди. Если днем поссорились, то к вечеру помиримся. Если мне туго, она меня приласкает, если ей не по себе, я ее утешу. Особо хвалиться нечем, но и жаловаться, слава богу, тоже не па что.

Тут и понял Адам-ата, что это и есть его истинная дочь. Тут-то и задумался он: а кто же те две? Тут-то и вспомнил, что в день, когда стало у него три дочери вместо одной, в день, когда он всех трех просватал, в этот день исчезли из его дома кошка и собака.

С тех пор люди говорят, что из каждых трех женщин лишь одна происходит от женщины, а две другие от кошки с. собакой.

И еще. Давным-давно на один мирный аул напали враги и пленили всех мужчин от старого старика до малого младенца. Они стояли со связанными руками, уже готовые идти в рабство. А поодаль стояли женщины, и плакали, и голосили, и проклинали свою судьбу. Вдруг от толпы женщин отделилась одна и направила стопы свои прямо к предводителю врагов. Глаза ее были сухи, лицо ее было строго.

— Ты — победитель, — сказала она. Победитель должен быть великодушен. Яви же свое великодушие.

Предводитель врагов не ждал такой решительности от женщины. Понравились ему слова ее.

- Какзовуттебя? — спросил он.

— Бибиайша.

— Если бы мужчины вашего аула были столь же смелы, то не стояли бы теперь со связанными руками. Скорее уж, они пленили бы нас.

— Я бы и в этом случае воззвала к великодушию победителей, — ответила Бибиайша.

— Вот как? — еще больше удивился предводитель. — А у тебя самой кто здесь?

— Отец, муж и сын.

— Хорошо, — сказал предводитель. — Будь по-твоему. Я внемлю твоим словам и выкажу свое великодушие. Одному из них ты можешь развязать руки. Оностанется с тобой. Выбирай…

— Отец мой, — сказала Бибиайша, подойдя к белоголовому старцу, — я люблю тебя. Но женщина, ставшая женой, принадлежит уже не родителю, а мужу.

— Сын мой, — сказала она, подойдя к десятилетнему мальчику, — я люблю тебя, но материнская любовь делится поровну между всеми детьми, и теми, кто есть, и теми, кто еще будет.

После того подошла она к мужу и развязала веревки на руках его.

Увидев, каково решение Бибиайши, предводитель врагов воскликнул:

Когда бы моя жена была столь мудра и преданна, я бы ни о чем ином и не мечтал. За твой ум, смелость, за твою любовь я приказываю немедля освободить всех мужчин вашего аула.

 

17

Есть у меня нательный талисман. Есть зарубка на память, Каждый раз поутру, натягивая носки, я вижу отметку, оставленную острием кочерги между пальцами, и тут же словно слышу строгий голос матери: «Слушай, что люди говорят».

Помню, перед посиделками моя мать собирала всех девушек и перво-наперво кормила их вареными яйцами или жареным просом с маслом. Бывало, какая-то из них упрямилась или говорила, что сыта, но избежать этой своего рода «предобеденной трапезы» никому не удавалось. Мать чуть ли не силком впихивала в них еду, потому что, но обычаям, девушка должна быть скромна и неприхотлива, должна пореже протягивать руку к дастархану. А вот чаю пить, напротив, она может много, потому что это свидетельство ее сытости. Ведь сытому человеку хочется пить. Не так ли? Если даже и не так, то все равно по обычаю считается, будто сытому должно хотеться пить. А коли так считается, то и не нужно нарушать обычай.

«С кем бы ты ни ела с одного блюда, — поучала мать девушек, — всегда старайся, чтобы ему досталось побольше, а тебе поменьше. Но делай это незаметно, чтобы напарник не подумал, будто он объедает тебя, и не застеснялся. Это очень важно для хозяйки. Если гости или муж — кто бы ни сидел с тобой за одним дастарханом — уверены, что наелись все, значит, хозяйка умеет готовить сытно: еды немного, а голодных нет. Никогда не хватай первый кусок. И никогда не ешь после того, как напарник твой есть перестал. Хозяйка насыщается, пока готовит и пробует. За дастарханом — она не едок».

Однажды вечером хозяйка того дома, где проходили посиделки, решила угостить парней и девушек пловом. Сначала раздала чашки с водой — ополоснуть пальцы, а затем выставила на дастархан два больших блюда с пловом. Одно — парням, другое — девушкам.

По обычаям, парни едят первыми. Они и принялись за это дело с усердием и удовольствием. Девушкам следовало подождать, пока джигиты насытятся. Но одна из маминых подопечных, веселая и своенравная Анар, ждать не захотела. Но и обычай нарушать тоже не стала: она вынула припасенную заранее иголку и начала тыкать ею в плов, нанизывая по одной рисинке. Нанижет и — в рот. Нанижет и — в рот. И каждую тщательно пережевывает. Вот, мол, раз уж девушку украшает скромность, так полюбуйтесь, чем я довольствуюсь. Я ли не бережлива? Найдется ли в мире кто неприхотливее меня?

Мать моя как увидела это, так аж глаза у нее потемнели. Хотя, казалось бы, как могут потемнеть черные глаза? Могут, уверяю вас, еще как могут. Она незаметно протянула руку и ущипнула Анар за бедро. И когда та оглянулась, указала головой в сторону джигитов. Один из них по имени Орынбай достал ножик и разрезал пополам каждую рисинку. Половинки отправлял в рот по очереди, так же тщательно пережевывая, как и Анар, но при этом не забывал еще и языком поцокать от удовольствия.

Раздался общий смех, и всем стало ясно, что девичья сторона проиграла на этот раз состязание в остроумии и вежливом поведении.

Настроение у моей матери испортилось. После вечеринки она привела девушек к нам домой и напустилась на оконфузившуюся Анар:

— Что ты раньше срока накинулась на плов? Пусть бы парни наелись, а тогда уже и выделывала бы свои фокусы. Ты хоть не забывай, что носишь юбку. Мужчина — иголка, а мы — нитки. Всегда сперва они, а мы уж следом.

Анар, обычно острая на язык, сидела, молча понурив голову.

На следующий день мать была дома. Она обучала девушек игре на шанкобызе. Вдруг вошла Анар. Была она грустна и обеспокоена.

— Что случилось? — тихо спросила мать.

— Сегодня к нам явились сваты от того самого вежливого Орынбая. И всё… Мою судьбу уже решили. Даже о калыме столковались.

— Сколько? Сколько за тебя дают? — живо заинтересовалась одна из маминых воспитанниц.

— Десять тысяч.

— Ой, — умилилась спрашивавшая девушка. — Вот бы за меня столько дали. — Она говорила с явной завистью.

— Ну нет уж, — возразила другая. — Меньше чем за пятнадцать тысяч ни за кого не пойду.

— А мне все равно, — вступила в разговор третья. — Лишь бы мать моя осталась довольной. Дадут за меня дойную корову с телком, и я пойду замуж, если мать согласится.

Они начали шумно толковать о ценах на себя. И нельзя сказать, чтобы та, которая требовала пятнадцать тысяч, была красивее той, что довольствовалась коровой. Просто в эти годы — конец тридцатых — одни девушки все еще считали, что цена калыма — показатель их достоинств и залог будущей крепкой любви мужа, другие уже понимали, что калым — пережиток. Пока девушки шумели, мать моя подсела к Анар:

— Что же ты совсем сникла?

— Женге, всё они врут, — сказала Анар, кивнув на подружек. — Каждая из них мечтает о другой цене.

— Какой же?

— Цена дорогая для тех, кто понимает, и дешевая для тех, кому этого не понять…

— Ты что, — спросила мать шепотом, — любишь другого?

— Нет, — покачала она головой. И тут же поспешно добавила: — Но я не хочу, чтобы меня оценили, мне не нужен калым, цена моей любви — такая же любовь, как моя к Орынбаю.

Мать погладила Анар по волосам, поцеловала в лоб и притянула голову девушки к своему плечу. А чем еще наставница могла утешить свою ученицу?

Несколько позже такие обычаи, как сговор родителей и калым, стали исчезать, сперва в городах, а потом и в аулах. Но любовь…

Наверное, всегда и везде так: один человек произносит: «Любовь!»- а другой: «Любовь?» Для одного это слово — крик души, а для другого — сомнение, а то и недоумение.

* * *

Жизнь, как и человеческая речь, отнюдь не монотонна. Восклицательные и вопросительные знаки встречаются в ней гораздо чаще, чем уверенные, но скучные точки. И нередко, что одному кажется труднейшим, неразрешимым вопросом, другому представляется однозначным и самоочевидным утверждением. И наоборот. Да и в мыслях одного человека восклицательный знак вдруг может потерять свою устойчивость, может вдруг начать сутулиться и гнуться, глядь, а он уже превратился в знак вопроса. А то и напротив, задача решается, сомнения превращаются в уверенное мнение, распрямляется унылый и согбенный знак вопроса — глядь, и стал он знаком восклицательным — прямым и строгим, как указующий перст.

Это случается не только в судьбе человека, но и в судьбе народа.

Разве не под вопросом было само существование каракалпаков в течение многих столетий, пока история гоняла их по свету? И с каким ликующим восклицанием произносили люди такие слова, как «свобода», «независимость», «автономия»! И разве теперь вновь не под вопросом оказалось само существование Каракалпакии, когда на наших глазах мелеет и высыхает Аральское море, обезводилось русло Амударьи, а земля наша превращается в солончаки и болота?

Разве не чередой вопросов и восклицаний сопровождается каждый рассказ о жизни предков?! Разве тревоги и надежды в раздумьях о будущем не череда вопросов и восклицаний?!

Из советов моей матери:

«Кто не уважал своего отца, тот пусть готовится терпеть унижения своего сына».

«Если от души называешь Родину матерью, то и она от души назовет тебя своим сыном».

Из советов моего дедушки:

«С кем бы ты ни разговаривал — с мальцом-несмышленышем или с мудрым аксакалом, — никогда не подлаживайся, не приноравливайся. Никогда не думай: «Я говорю с таким-то», а всегда помни: «Ты говоришь с Человеком».

«Один червь заведется, считай, весь сад перепортит».

Коше-бий рассказывал: Однажды в момент пребывания в гостях я стал свидетелем и соучастником обсуждения проблемы о голове и волосах.

- Если проанализировать местоположение головы среди прочих органов туловища человека, то с неизбежностью придем к выводу о ее высоком и руководящем положении, — сказал один.

— При поверхностном взгляде на предмет может показаться, что тело поддерживает голову, при более углубленном проникновении в суть предмета становится очевидной обратная взаимосвязь явлений — голова поддерживает все остальное тело, — развил предыдущее выступление другой.

— Голова является наиболее представительным и ответственным органом, — продолжил начатую тему третий из присутствующих. — Если язык выразит неправильное суждение, или нога произведет шаг в направлении недозволенного местопребывания, или рука запятнает себя прикосновением к загрязненному предмету, или глаза запечатлят внешний вид неправильного поведения, то за все это полная ответственность должна ложиться на голову того, кто ею обладает.

— Есть основания полагать, что волосы являются наружным показателем внутреннего содержания черепной коробки головы, — сделал заявление четвертый.

А необходимо поставить вас в известность, что на беседе присутствовали представители одной возрастной категории — за пятьдесят лет каждому. Состояние же волосяного покрова у всех участников обсуждения заметно различалось.

Один из участников дискуссии, чьи волосы были стерильно белого цвета, выдвинул гипотезу, согласно которой обесцвечивание волос является показателем наличия мозга ума головы и ее продуктивной работы.

На это другой возразил, что белый солончак не плодороден.

Все реагировали смехом.

Тогда третий участник высказался в том смысле, что настоящий мужчина должен не седеть, а лысеть.

У этого участника область теменной плеши давно уже воссоединилась с областью лобных залысин.

Но и ему возразили, сославшись на то, что на булыжнике ничего не произрастает.

Среди присутствовавших был и некто Бекжан, чей волосяной покров головы оставался черным, невзирая на возраст прожитой жизни.

Тогда участники заявили, что «на навозе все хорошо растет», что опять-таки вызвало всеобщую ответную реакцию смехом.

Однако жена хозяина дома вполне серьезно, со ссылками на соответствующие медицинские источники указала, что наличие мозгового вещества является питательной средой для волос и стимулирует их произрастание.

На сей раз хохотом разражался лишь один Бекжан. Все остальные реагировали молча.

Я не нашел подтверждения той медицинской основе, на которую ссылалась хозяйка дома. Так что для меня лично этот вопрос остается открытым.

Но может быть, она права.

* * *

Гляжусь в зеркало и вижу, что черных волос на моей голове все еще много, но и седых гораздо больше, чем хотелось бы, да и залысины есть.

И каким из определений коше-бия ни воспользуйся, а все никак не разберешь, что там у меня в мозгах творится. И если что меня и печалит и заставляет задуматься, то не седина сама по себе, а вот когда и чем она нажита. Какие заморозки покрыли волосы инеем?..

Жизнь человека и его жизненный путь — понятия разные. Жизнь у всех начинается с рождения. А вот жизненный путь у кого как. У одних с раннего детства, у других с женитьбы или с рождения первого ребенка, у кого-то с учебы или с первого памятного поступка, с первого полезного дела, с первого признания. Есть люди, чей жизненный путь начинается лишь после смерти. Есть такие, у которых он так и не начался. А у меня?..

Не знаю, что обо мне скажут другие, но сам-то я хочу думать, что он начался в детстве и все время вел меня в литературу.

«Литературу часто называют «наукой человековедения». Любая наука познает не отдельный предмет, а мир в целом, но отраженный в математических соотношениях, физических действиях или химическом составе материи. Литература познает мир через человека, через человека познает она и время, и общество, и силу, и слабость, и малую малость, и вселенную», — не раз повторял мой учитель словесности.

«Большинство из тех, кто сунулся в литературу лишь в поисках славы и достатка, скоро убеждаются, что писательский хлеб не сладок. Уйти же из литературы им самолюбие не позволяет. Вот и напоминают они тех, кто мучается желудком, страдает несварением. Где ни появятся, всюду от них смрад», — говорил народный писатель Узбекистана Абдулла Каххар.

* * *

Как же я стал писателем? Как меня занесло в литературу? Как угораздило?.. Это мне и самому трудно понять.

Честно признаться, я не любитель и не мастак поговорить. Не припомню, чтобы хоть на одной вечеринке вдруг оказался душой компании, чтобы умел занимать людей рассказами, веселить, забавлять анекдотами либо, напротив, поражать глубиной суждений, мудростью, точностью ответов. Не отличаюсь я и находчивостью. Ни разу не выигрывал ни одного словесного спора.

Чего уж там. Надо признаться, что я, видимо, тугодум и нелюдим. Мне нужно, чтобы впечатления отстоялись, эмоции улеглись, и тогда уже, спустя время, наедине с самим собой, я начинаю осознавать все случившееся. Тогда приходят мысли, которые кажутся мне верными и важными, тогда находятся и нужные слова. Бывает, до того увлекаюсь, что, вспомнив, например, какой-то давний спор, в котором не смог переубедить собеседника, вдруг вскакиваю и готов уже бежать к своему оппоненту, чтобы высказать ему неотразимый довод, только что пришедший мне па ум. Но как говаривал дедушка: «Если вовремя не воспользовался саблей, то теперь вдарь ею но камню». Была бы сабля, может, и вдарил бы. Но мысль из головы не выкинешь. Она застревает в мозгу, колет его и требует выхода. Вот тогда-то я и пытаюсь вывести ее на бумагу.

Записываю только те мысли, которые тревожат, донимают постоянно и не дают покоя, не дают сосредоточиться ни на чем другом. Только эти. На остальные уже ни сил, пи времени не хватает, поскольку пишу стратпно медленно и трудно. Что называется, «со скрипом».

Пишу, стираю, снова пишу. Все стараюсь, чтобы всякий, кто прочтет, понял меня. И понял верно, понял сполна. Зачеркиваю написанное по нескольку раз. Опять пишу. Опять черкаю…

И наконец постепенно слова начинают сходиться, сживаться, связываться друг с другом. И вот однажды написанное мною становится основой нового произведения, основой, по которой уже можно ткать ковер. Но до готового ковра еще далеко.

* * *

Я женился. Недели через две после свадьбы мать отозвала меня в сторону и говорит:

— Послушай, Сере. Как бы ни любили люди друг друга, но все равно в жизни есть минуты, когда меж ними вспыхивают ссоры. В тесноте даже чайник с пиалушкой и то стукаются. А уж люди и подавно. В таких случаях ты, как мужчина, должен научиться сдерживать себя. Негоже мужчине выливать обиду криком или слезами, негоже ему уподобляться женщине. Но если обиду не вылить, она останется в душе, а это плохо. Нам, женщинам, легче: уйдешь на кухню, стукнешь ложкой о плошку, а то и тарелку об пол грохнешь — глядь, и полегчало. А вам, мужчинам, сложнее. Но ты у меня счастливчик, потому что умеешь слагать стихи. Как разозлишься на жену, так ничего не говори ей, а прямиком к столу — и пиши стихи…

Я с детства привык слушаться свою мать. Надо полагать, лишь поэтому и стал писателем.

Из замечаний моего отца:

«Все споры-раздоры, все скандалы-перекоры — это все от ничегонеделания».

«У кого дело в руках, тому и сам Аллах не указ».

* * *

Древние говорили, что душа ребенка — это чистый лист, на котором можно написать и доброе и злое, и умное и глупое. Вернее, чистая доска — tabula rasa, поскольку сами древние записывали подобные мудрости не на листах, а, как известно, на дощечках.

Не берусь судить о верности этого высказывания, но если это и впрямь так, то сказки и легенды, услышанные мною в детстве, назидания бабушки и дедушки, родительские поучения и суждения аксакалов — все занесено на доски памяти моей. Все это в детстве очень сильно воздействовало на меня. Бывало, я никак не мог уснуть, представляя, как я вместе с батырами врубаюсь в полчища врагов или на ковре схватываюсь с жестоким палваном, а то порой и с мудрецами состязаюсь в мудрости.

Нетрудно давать другим советы и утверждать, что сии советы мудры я полезны, нетрудно изрекать истины или писать по принципу «а я так вижу». Труднее, куда как труднее, по-моему, выразить то, что думает и чувствует народ. Притом выразить ясно, честно, простыми и доступными словами, чтобы каждый мог понять и, поняв, сказать: «Да, и я так думаю. И я это чувствую».

Писатель, как мне представляется, секретарь своего народа, секретарь современников. «Повестку дня» определяет время. «Слово предоставляется» — народу. Секретарь же отвечает за то, чтобы в его отчете все было правдой.

О том, почему я считаю писателя секретарем народа, как сам стал им, я постараюсь подробно и обстоятельно рассказать во второй части этой книги.