Пятница, Кольцевая

Субботнее утро началось для меня, как обычно, в пятницу вечером. Мне повезло — в метро я плюхнулась на свободное место и тут же закрыла глаза. Теперь меня не волновало, стоят ли рядом несчастные старушки, которым положено уступать место и за это потерянное место ненавидеть и тянут ли руку за подаянием «сами не местные», которые хотя и мучаются в жестокой и кровожадной столице, но ни за что не хотят ее покидать. Даже если напротив сейчас окажется «благоухающий» на весь вагон бомж, я, наверное, тоже не почувствую никаких изменений в спертой и душной атмосфере: все каналы, соединяющие меня с действительностью, уже перекрыты.

Должно быть, я начала засыпать. В темнеющем сознании, словно кометы, проносились обрывки фраз, совершенно бессвязные, но четко обозначающие реалии моей работы, моей семьи и всей моей жизни вообще: «Сальдо дебитовое…», «Мама, кузов… будем грузить…», «Там сосиски, свежие еще…», «Федеральные войска открыли огонь…».

И тут я увидела Алину. Она стояла на невысокой скале под прекрасным, абсолютно синим небом, возвышаясь над прекрасным, абсолютно ласковым и теплым морем. У нее была медовая кожа, сахарные зубы и выгоревшие на солнце светлые волосы, напоминавшие кучерявую овечью шерсть…

Вагон дернуло — поезд встал в туннеле. Значит, мое путешествие домой удлиняется минут на десять — пятнадцать. Я была этому только рада — сон стал обволакивать меня теплом и спокойствием, я вновь оставалась наедине с Алиной…

Алина начала приседать и отводить руки назад для прыжка. При этом она ни на мгновение не стала похожа на вызывающую смех статую ныряльщицы в столь далеком от нее Нескучном саду: там — застывший в нелепой позе металл, здесь — бросок быстрой змейки, ласточкино крыло, резанувшее воздух…

Алина прыгнула. Она вошла в воду бесшумно, не подняв брызг. Море как будто ждало ее и обняло, увлекая на глубину. Я почувствовала, как глаза у меня становятся теплыми от слез, — все было так умопомрачительно прекрасно: роскошный Юг с его вечным сиянием, цветением, благоуханием, девушка в объятиях моря и, главное, то ощущение радости и покоя, которое приходит лишь во сне.

Вагон снова немилосердно тряхнуло — поезд трогался. Одновременно с этим мой сон вытряхнуло из головы, и счастье осталось где-то там, по ту сторону.

Я не хотела подключаться к действительности, отнявшей у меня Алину. Я вытащила газету и уткнулась в нее.

До пересадки оставалось несколько станций. Пока мы их проезжали, я успела узнать, что на чьем-то дне рождения зарезали двух человек: одного — за плохую шутку, другого — за компанию. А еще кого-то замочил прямо на кладбище конкурент, там же и закопал — дешево и сердито, ни тебе наемных убийц, ни ритуальных услуг. Чья-то жена, по профессии врач, обиделась на мужа и обварила его кипятком, потом сама же делала пересадку кожи. А чей-то муж обиделся на жену и изнасиловал тещу. А чьи-то дети обиделись на родителей и сделали с ними такое, что про это даже не написали в газете…

Но может быть, все эти ужасы закономерны, и у мерзавки-жены действительно были причины обижаться на мужа, а у извергов-детей — на родителей? Ведь вечный конфликт Алины с мамой вырос не на пустом месте: мама никак не могла понять, как младшая дочь может быть такой юной и радостной, и прыгать со скалы в солнечное море, когда в ее возрасте уже положено портить осанку, горбясь над учебниками, и трепать нервы на экзаменах, или терять зрение, пялясь в компьютер и не расправлять до конца легкие, прирастив свои локти к столу среди зарослей бесконечных офисных бумаг. Мама хотела Алине только добра и не хотела видеть ее счастливой. Она хотела видеть ее такой, как я.

Меня выдавило из вагона толпой и понесло к лестнице, ведущей на переход. Я знала, что сутулюсь, но на мне лежал груз пятидневной рабочей недели. Я знала, что у меня потухший взгляд, но мне вполне хватало его, чтобы разбирать цифры на экране. У меня была смятая прическа и неживые от бесконечных окрасок волосы, но ведь надо мной не сияло абсолютно прекрасное небо. Мои мышцы давно растянулись и обвисли без упражнений, но ведь подо мной не плескалось море и я не стояла на краю скалы.

Я поднялась на последнюю ступень, слегка задыхаясь, но отдышаться времени не было — сзади напирала толпа. По приезде в Москву мне казалось, что уж где-где, а в метро человек свободен выбирать себе лучшую дорогу из всего множества разноцветных линий, переходов на другие станции и эскалаторов. Но я уже десять лет езжу одним и тем же путем и никогда не сбиваюсь с ритма, идя в толпе, и даже если сейчас я попытаюсь что-либо изменить, это окажется неуместным.

Я двинулась вперед, не переведя дыхания. Алина никогда не приезжала ко мне в гости, хотя я все время звала ее, мечтая в числе прочего показать ей легендарное московское метро, куда водят на экскурсии даже иностранцев. Но видимо, моя сестра считала, что от мраморного леса с мозаичными сводами следует держаться подальше…

«Алине до тебя далеко!» — рефреном повторяла мама на протяжении всей моей юности. Я же мучилась от того, как мне далеко до Алины. В мечтах я всегда представляла нас сестрами-близнецами, но наши дни рождения решили разделить, и мой пришелся на ноябрь, а ее — на апрель чуть ли не десять лет спустя. Затем я сама все больше и больше отдалялась от нее: успехами в школе (на фоне ее вечных неурядиц), правильными друзьями и приличным замужеством, и наконец отъездом в столицу — город мечтаний и чаяний. Затем вмешались непреодолимые силы, и нас разделили границы между странами СНГ и цены на билеты. Раз в год, во время отпуска, я приезжаю домой, и каждый раз — с надеждой на то, что путь к моему прошлому мне еще не заказан.

«А ты возвращайся!» — как-то с ухмылкой предложила Алина, когда я чистила на кухне картошку и жаловалась маме на придирки начальства. Я обернулась, чтобы возразить, и, наверное, впервые осознала, что мы с сестрой не близнецы. Я была в старом халате, верно служившем еще прабабушке, его выцветшие карманы я нагрузила анальгином и ношпой, а руки у меня чернели от картофельной шелухи. Алина, только что вернувшаяся с тусовки, щетинилась серьгами, продетыми в бровь, ноздрю, пупок; за плечами у нее оттопыривался рюкзачок с текстами подгитарных песен, а каждый ноготь на руках был выкрашен в свой эксклюзивный цвет.

При слове «возвращайся» мама молча выставила Алину из кухни. Та усмехнулась и отправилась в свою комнату читать «Властелина колец» и плести из бисера фенечки, а я вернулась к картофельным очисткам. Это было закономерно, и я давно смирилась с несправедливостью закона: несмотря на то что годовой доход Алины равен нулю, а мой обеспечивает сносное существование, сестре принадлежат все сокровища мира, мне же принадлежит раковина на кухне, заваленная немытой посудой и нечищеной картошкой.

Наверное, я никогда не уйду со своей нынешней работы, разве что на пенсию. Однажды наш офис показали по телевизору: сначала две минуты что-то бормотал начальник, а потом камера прошлась по всему помещению, выхватывая крупным планом самые сосредоточенные лица. В числе сосредоточенных была и я. К тому времени я проработала всего неделю, и мои отношения с компьютером напоминали дедовщину в армии (измывались, конечно же, надо мной). Вечером того же дня мне позвонила рыдающая от счастья мама и пробулькала в залитую слезами трубку, что ее мечта сбылась: я нашла свое место в жизни.

Мама искренне считала, что ее старшая дочь вытянула счастливый билет во всех лотереях, в которые жизнь заставляет с собой играть. Провинциалка, а закрепилась в Москве (в центре уже не осталось воздуха, только газы от рычащих машин). Получила образование (закончила бухгалтерские курсы; во время занятий я рисовала деревья на полях тетради). Работает в солидной иностранной фирме (там принято всегда носить улыбку и стучать на соседа по столу — это называется «корпоративная этика»). Вышла замуж за порядочного (как странно, что в Москве он стал просто москвичом и перестал быть «человеком из Москвы»). Родила ребенка, а матери — внука (день за днем он ждет меня в детском саду и плачет, потому что у него отбирают игрушки, а воспитательнице все равно).

Но мне осталось немного потерпеть — скоро пенсия, всего каких-нибудь четверть века. Все-таки не «пожизненное заключение». А может быть, я попаду под амнистию — выйду раньше по инвалидности. С этой надеждой мне легко ходить на работу. На меня даже странно посматривают коллеги, когда я, глядя сквозь них, прямо в свое счастливое светлое будущее, принимаю первичные документы или с мечтательной улыбкой делаю проводки. Я уже заранее знаю, что выйду на пенсию ранней осенью, чтобы лежа по утрам в постели (а не вскакивая с больной невыспавшейся головой) смотреть на гроздья рябины, тяжелые и яркие, как бусины из красного камня. Потом я буду неспешно вставать и никого не вытаскивать с ревом из кроватки, чтобы выпроводить в сад. Я буду завтракать, читая газету, и узнавать, возможно, бесполезные, но приятно заполняющие голову новости. Я буду спокойно и с удовольствием ходить по магазинам и покупать свежие овощи, а не нечто замороженное и, как труха, набивающее желудок. А вечерами я буду лежать в ванне и не мучиться от того, что это отнимает слишком много времени.

Переход на этой станции довольно длинный, вдоль него стоят те, кто не нашел себе места под солнцем и ушел под землю. Профессиональных попрошаек здесь почему-то нет, в основном все что-то продают: примитивные букетики, календари с умильными щенятами в корзинках, бардовские песни, исполняемые под гитару. Иногда я застаю тот священный миг, когда с «детей подземелья» собирает дань милиция. Слуги закона неумолимы в отношении цветов, щенят и бардов, но какая-то своеобразная этика заставляет их обходить одиноко стоящую на отшибе старушку. Она стоит на одном и том же месте столько, сколько я хожу по этому переходу, и всегда продает одну и ту же книгу — солидный том «Гражданская авиация». Если прочие неустроенные судьбы мне как-то примелькались, то, глядя на эту старушку, я всегда убеждаюсь, что иду верным путем.

Следуя этим путем, я и уехала из родного дома. Сейчас я очень часто возвращаюсь туда — в мыслях. Но не в тот дом, каким он стал сейчас — Богом забытая провинция, где свет и газ дают по часам, а воду — под хорошее настроение; старой экономики уже нет, новой — еще нет, а жизни у людей как не было, так и не будет. В мои воспоминания всегда вплетаются солнечные лучи, и мысли отдыхают, покачиваясь на волнах. Родной дом в моей памяти совмещает все великолепие рая со всей прелестью грехопадения: из морской зелени вырастают лиловые вулканические скалы, сверху на них проливается золотой небесный свет, и вокруг парят белоснежные ангелы, преобразившиеся в чаек. А дома облеплены лозами дикого иссиня-черного винограда, который остается несобранным, и его сок начинает бродить прямо в гроздьях. Но я возвращаюсь не столько в эту первозданную красоту, сколько в свое детское ощущение беззаботной радости, оставшееся там же, где и мой дом.

Я, конечно, знаю о том, что в одну и ту же реку, да, пожалуй, и в море нельзя войти дважды, знаю, но никогда по-настоящему в это не верила. Мне казалось, что нужно только приблизиться к моей сестре Алине, стоящей на скале, подняться к ней и взять ее за руку. Она повернет ко мне смеющееся лицо, мы вместе спружиним ноги…

Я так часто совсем уже приближалась к Алине, но никак не могла подойти к ней. Я делала шаг, поднимаясь на скалу, но меня начинали безжалостно дергать за руку… «Мама, пойдем, ты же обещала, ну пойдем!..» — «Стой, не дергайся, я завязываю шапку. Варежки где?» — «Туго, развяжи! Ну развяжи!!!» — «Что ты скулишь? Не можешь пять минут постоять спокойно? Сам виноват!» — «А я никуда не пойду-у-у!»

Это была не я. Я должна была стоять на горячем камне, обласканная солнцем, и шалеть от вида прозрачных, открывшихся мне глубин. И я настойчиво стремилась туда, под солнце, на свое место, но мне резко перегораживали дорогу… «Где у вас таможенные декларации по этой поставке?» — «Все лежало в красной папке, но при том, что половина офиса без спроса роется в моих документах…» — «А я к вам при вашей зарплате еще и персонального сторожа приставить должен?!»

Это тоже была не я. Это была какая-то злая карикатура на меня, а я уже победно вставала на уступе скалы, с радостью чувствуя прикосновение горячего Алининого плеча, но в этот момент до другого моего плеча тоже с осторожностью дотрагивались… «Мы в этом месяце платили за звонки по межгороду?» — «Нет, в субботу утром там была такая очередь, что я решила…» — «Смотри, если нам отключат „восьмерку“, дозвониться домой не сможешь ты».

И в итоге я уходила со скалы — то в слезах, то в ярости, то с тихим чувством вины. Уходила и с отчаянья пинала каждый камень, встретившийся по дороге вниз.

Пешая часть перехода закончилась. У эскалатора, ведущего на станцию, стояла вульгарно-миловидная нищенка с не совсем еще испитым лицом, подложившая под трикотажную юбку подушку и изображающая беременность. Пара выбившихся наружу перьев и небольшая вмятинка предательски указывали на происхождение большого живота, но люди машинально подавали ей деньги и уносились вниз на станцию, довольные собой. Я взглянула на перышки и тоже протянула деньги. Нищенка посмотрела на меня с ухмылкой. В ее взгляде была уверенная радость человека на своем месте.

…Я была абсолютно уверена в том, что, познакомившись с Алиной, мой будущий муж влюбится в нее. Я была в этом настолько убеждена, что даже не боялась их первой встречи, заранее зная — сестра приворожит его витающим вокруг нее духом бездумья и веселья. Но, к моему счастливому удивлению, муж остался к ней равнодушен. Он сказал, что с такими девушками, как Алина, хорошо проводить отпуск, а будни хорошо проводить с такими, как я. В итоге в Москву — к достойной семейной жизни, приличной работе и уходу за ребенком взята была я, а Алина осталась в неопределенности и на свободе. Поэтому первое, что я слышала, приезжая погостить домой, — это жалобы на сестру. Жалобы были классическими: не учится, не работает, встречается черт знает с кем и, главное, не собирается менять образ жизни. Я вполуха слушала мамины сетования — настолько я была рада, что хоть где-то во вселенной существует цветущая юная планета под названием «Алина» и что на этой планете есть жизнь (правда, не совсем разумная).

Я даже втайне полагала, что, может быть, и должна существовать масса серых людей, не видящих будущего и не радующихся настоящему, чтобы из них тянули соки такие яркие маки, как Алина, стремящиеся обнять лепестками солнце.

С самой Алиной я во время приездов домой разговаривала до странности мало. Может быть, она отвыкла от меня: смотрела куда-то в сторону, очень часто отвечала бессвязно, речь ее была какой-то замедленной, словно она подбирала слова. К тому же Алина стремилась как можно чаще и как можно надольше уходить из дома. Поэтому наше общение получалось до омерзения условным. «Ну как ты?» — «Да ничего».

В свой последний приезд я с тревогой заметила, что моя прекрасная мечта как-то поблекла. У Алины пропал ее чудесный свежий цвет лица, она сильно похудела. Мама озабоченно рассказывала, что сестра совсем ничего не ест («В манекенщицы готовится, что ли?»). Однако сама Алина казалась вполне веселой. Она действительно ела очень мало, хотя на кухне стояли целые шеренги баночек и пакетиков с какими-то изысканными восточными приправами, а заваренный Алиной чай каждый раз благоухал на новый лад.

Вечерами из ее комнаты тянулся дымок раскуренных благовонных палочек, легко позванивали колокольчики и звучала тантрическая музыка. Мы с мамой сидели на кухне и пытались одолеть экзотически пряную еду. Я чувствовала себя непосвященной на пороге буддийского храма.

— Опять ушла в нирвану, — вздохнула мама, — а нам зарплату пятый месяц задерживают.

…Я бросилась к выходу и успела выйти из вагона. Двери со стуком захлопнулись прямо за моей спиной. Несколько секунд я замедленными движениями вешала на плечо сумку, а затем пришла в себя и потопала к эскалатору наверх — в привычное существование.

Подошел автобус, и люди начали карабкаться на подножку, как солдаты на стену осажденного города. Я протиснулась и заняла удачное местечко — на площадке, в самом хвосте, возле запыленного окна с видом на каменно-серую набережную и на Москву-реку цвета испитого чая. В воде уже начинали отражаться огни большого города.

Я стояла и думала о том, зачем все эти стиснувшие меня люди так отчаянно стремятся попасть домой. Может быть, они надеются на какие-то новые, доселе не изведанные ощущения? Что касается меня, то я ощущения пятничного вечера знала наизусть…

…Сначала я попаду в детский сад и, пока буду собирать ребенка, услышу о том, кого из товарищей по группе он укусил, кого обозвал, а кого сразил демонстрацией своих обнаженных половых органов. Слушая все это, я буду мечтать о том, чтобы он никогда в жизни никому не давал сдачи, не выражал открыто своего мнения, а половые органы держал исключительно при себе. Потом мы пойдем домой, и ребенок будет радостно задавать несметное количество вопросов, а я буду безрадостно выдавливать ответы, мечтая о том времени, когда он наконец-то перестанет так живо всем интересоваться.

Мы придем домой, и, увидев уже сидящего перед телевизором мужа, я наброшусь на него за то, что он не пошел забирать ребенка из сада, а использовал отпущенное на отдых время для отдыха. Во время разборки я буду мечтать о том, чтобы мне ни с кем и никогда не приходилось ругаться, и чтобы все в жизни делалось правильно и приносило удовлетворение.

Я встану к плите и буду мечтать о том часе, когда перестану к ней становиться. Пусть этот час наступит одновременно с моими похоронами, он все равно останется светлой мечтой. Мы сядем ужинать и, выключая звук во время рекламы, будем обсуждать планы на субботнее утро. Первым пунктом будет значиться генеральная уборка.

Затем, когда глаза начнут слипаться и я уже не смогу отличить своего президента от президента Папуа — Новой Гвинеи, настанет время заканчивать пятницу тяжелым сном. Мы будем лежать друг подле друга, как два сугроба, и я буду мечтать о том времени, когда (почти через год) в душе наступит оттепель, и мы окажемся в отпуске на юге, в моем родном доме, когда я вновь увижу Алину, летящую со скалы в волну, и поверю, что жизнь существует.

…Этой осенью Алина собиралась автостопом приехать в Москву. Зачем, не знаю. Можно объяснить это тем, что Алине просто нечего делать, а можно сравнить ее с перелетной птицей. Вряд ли Алина приедет, чтобы повидаться со мной. Моя сестра интуитивно чувствует, где жизнь кипит, а где останавливается, и избегает гиблых мест. Она привыкла кочевать от оазиса к оазису, а я уже который год тащусь через пустыню. Мы не встретимся с Алиной, пока она в забвении отдыхает у воды, а я превращаюсь в мумию под лампами дневного света…

Добравшись до детского сада, я узнала, что муж меня опередил. Сразу всплыло в памяти, что сегодня — день рождения свекрови, и ребенка, видимо, увели поздравлять бабушку. Я отправилась домой, чтобы сделать то же самое по телефону.

Я шла, не веря в то, что у меня сегодня свободный вечер, и, откровенно говоря, не представляла, как им распорядиться. Раньше я любила заниматься спортом — по утрам делала гимнастику, по вечерам бегала в парке. В общей сложности разминка занимала часа полтора, и в это время я испытывала такую же легкость и душевный подъем, который, наверное, Алина испытывала каждое мгновение своей жизни. Но спорт я забросила несколько лет назад, и как-то странно начинать бегать сегодня вечером. Да и куда, собственно?

Поэтому скорее всего я просто лягу в теплую ванну. И даже не буду пытаться представить себе, что это море.

Я вышла из лифта, нашаривая в сумке ключ, и вдруг отшатнулась от своей двери и захлебнулась воздухом в попытке вскрикнуть. На пороге, прямо головой на коврике для вытирания ног, лежала Алина. Она, видимо, мерзла и пыталась согреться, потому что тело было скорченным, как у эмбриона, а ноги подтянуты к животу. Я плохо видела лицо — его прикрывали пряди волос, и я боялась их раздвигать. Когда санитары из подъехавшей «скорой» начали поднимать ее на носилки и Алинино тело распрямилось, я увидела, что джинсы с прорезями на коленях и свитерок натянуты прямо на купальник, а на ногах у нее разношенные босоножки, в которых сестра ходила на пляж.

Держа ее за руку по дороге в больницу и зная, что она не чувствует моей руки, я ощущала какую-то неимоверную пустоту внутри, словно во мне была пробита брешь, и все, чем я должна была мучиться в этот момент — сострадание, страх, надежда, разом ухнуло туда, а душа втянула черное ничто. Да так и не выпустит его теперь, что бы мне ни сказали врачи.

Стискивая руками лицо в приемном покое, я не знала, как заставить себя смириться с тем, что все кончено — скала рухнула, море ушло под землю. А внутри головы, натянувшись до предела, мучительно дрожали какие-то канаты. Что мне делать, когда врачи объявят свой приговор и находиться в больнице станет уже ни к чему? Звонить маме? Как? И главное, зачем? Родного дома больше не существует — солнце погасло, и виноград засох на корню.

Наконец вышел врач с усталой бесстрастностью на лице, и я поднялась, словно в зале суда.

— Передозировка у вашей… Кто она вам? Сестра? Такого в крови намешано…

Я продолжала напряженно смотреть на него, не воспринимая то, что он говорит, и ожидая истинного диагноза: над Алиной надругался большой город, и действительность прошлась по ней асфальтовым катком.

— А вы что, ничего не знали? — удивился врач.

— Мне казалось… она была счастлива.

— Вот-вот.

— Она умрет? — спросила я с уверенностью, которая меня ужаснула.

— Сейчас — нет.

Мне было очень тяжело добираться от больницы домой. Наземному транспорту я в это время суток была не нужна, а такси я никогда себе не позволяла — это было слишком хорошо и удобно для меня. Ну и дорого, конечно. Я пошла пешком и через четверть часа спустилась в метро, едва не всхлипывая от радости: я была на Кольцевой линии, а значит, почти что дома. Мысли об Алине уже не заставляли невидимые канаты дрожать и рваться внутри головы. Я обессилила, как тяжелораненый человек, и сестре пришлось отступить, иначе кровотечение в душе не прекратилось бы никогда. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я думала, что, может быть, не стоит размыкать подземный круг какими-то пересадками, переходами, выходами на поверхность. Там будет ветрено и темно, и автобус растрясет меня на асфальтовых ухабах так, что все мое отчаяние разом прорвет наскоро закрывший рану тромб, и я умру странной смертью, не пережив вечера пятницы. Но в метро, где тепло и уютно, и всегда светло, у меня есть надежда переждать этот вечер и когда-нибудь, в субботу утром, сойти с эскалатора, ведущего наверх, сбросить сумку с плеча, распрямиться, почувствовать свое тело и по горячему прикосновению к волосам осознать, что солнце стоит прямо надо мной и что оно в зените.

До сих пор мне казалось, что в вагоне я еду одна — слишком поздно, станции безлюдны. Но, открыв глаза, чтобы сдержать слезы, я заметила наискосок от себя какую-то старушку. Не знаю, зачем я решила к ней приглядеться: возможно, меня удивила или показалась знакомой огромная тяжелая книга у нее на коленях… Да, это был тот самый том «Гражданская авиация», так и оставшийся непроданным за столько лет на бойком месте под землей.

Мне кажется, я успела удивиться тому, как поздно эта бабушка расстается с надеждой пристроить книгу. Я даже задалась вопросом: почему она вновь едет к той станции, где день за днем томилась в переходе, вместо того чтобы ехать прочь? Но тут старушка, не сводя с меня глаз, начала приподниматься. Я знала, что произойдет дальше — она предложит свою злополучную книгу мне — и вынести этого я уже не могла. Будучи в больнице, я попросила успокоительное, и мне щедро или бездумно выдали почти полную упаковку реланиума. Я начала судорожно выдавливать таблетки из фольги на ладонь: одна, две, три… Хватит или еще? Я должна беспробудно спать, когда она приблизится ко мне вплотную. Пусть увидит, что тормошить меня бесполезно, и поймет наконец, что мечты, что мечты…

И тут я увидела Алину. Она вновь стала такой, какой была, и я поняла, что обозналась, приняв за нее безжизненное тело на дребезжащей каталке, катящееся в бесконечный больничный коридор. Алина по-прежнему улыбалась, но теперь ее глаза чуть покраснели от морской соли, а слипшиеся и потемневшие от воды волосы плотно облепили голову и плечи. Она выходила из моря мне навстречу и балансировала руками на случай, если под ногой окажется ненадежный камень.

Я успела услышать, как объявляют мою станцию, но уже не могла тронуться с места. Несколько последних секунд, двери захлопнулись, и поезд закачался, набирая ход. Но я не могла расстаться с Алиной сейчас, когда мы вот-вот должны были по-настоящему встретиться, и когда я, сдерживая дрожь в губах и пытаясь улыбнуться в ответ на ее улыбку, наконец-то поняла, что Алина всегда будет видеть свое солнце. Даже сейчас, когда вокруг нас обеих стало так невыносимо темно.

 

Аниматор

Даже сейчас, смертельно тоскуя по безвременно ушедшему чувству, она не смогла бы с пафосом заявить, что это была любовь с первого взгляда. Нет, с первого взгляда произошло нечто прямо противоположное — она запретила себе в него влюбляться.

Невозможно объяснить, что порой делает человека совершенно заурядной внешности таким безумно привлекательным. Но уж точно не черты лица. Она не смогла бы даже внятно ответить на вопрос, как он выглядит: не существовало ничего, что сразу выделяло бы его из толпы. Рост? Средний. Телосложение? Среднее. Глаза? Нос? Губы? Волосы? Стандарт. Стандарт. Стандарт. И на фоне этой (что кривить душой!) неприметности — улыбка, равносильная восходу солнца.

Возможно, именно с тех пор, как ей однажды варварски испортили давно предвкушаемый отдых на юге, на который возлагались большие надежды, Лариса жила с ощущением того, что у нее украли солнце. А возможно, это случилось гораздо раньше. Однако она не смогла бы с уверенностью ответить, когда…

Глядя на своих родителей, Лариса ясно представляла себе, что такое Советский Союз, хотя помнить боязливое безветрие тех лет уже не могла. Она родилась в последние годы существования империи, незадолго до того, как Брежнев оставил государство спокойно догнивать без его участия. А в школу пошла уже при беспокойном Горбачеве. И выросла с сознанием того, что страну неустанно трясут катаклизмы, окружающий мир постоянно бурлит, перестраивается и никак не встанет на свое место.

Сама она, конечно, ни за что не осознала бы, что живет в опаснейшее время перемен, если бы об этом каждый раз за ужином с отчаянием не твердили родители. Скоро по Москве уже нельзя будет пройти из-за блошиных рынков… В магазинах пусто, как будто Мамай прошел… Вновь изобилие, да надолго ли? Ведь все испортилось безвозвратно: лечиться невозможно, отдыхать невозможно, а самое нереальное — быть уверенным в завтрашнем дне. Озверевшие толпы атакуют прилавки, купленные с рук товары не выдерживают никакой критики, государство бросило народ на произвол судьбы и занимается непонятно чем. Слава Богу, что сами мы пока что держимся на плаву.

Родители казались ей единственным островком устойчивости среди бушующих вокруг невзгод, а при том, что они часто и охотно вспоминали золотые докапиталистические времена, волнение страны вокруг островка казалось ей настоящим цунами. Родители работали технологами производства в одном и том же проектном институте — с той поры, как их туда распределило государство. К счастью, эпоха катаклизмов пощадила их рабочие места — институт сумел выжить и приспособиться к нуждам новой эпохи. Приватизировавшие институт директора по полной программе эксплуатировали специалистов, которые как огня боялись оставить место своей эксплуатации и пуститься в самостоятельное плавание. На закате своей карьеры родители получали тысячу долларов на двоих, добросовестно закладывали производственное оборудование в чертежи клубов и ресторанов (где никогда не бывали сами) и свято верили в то, что донельзя удачно вписались в безумный виток истории. Все отпуска они проводили на даче, из развлечений позволяли себе кино (самые дешевые утренние сеансы) и основную проблему своей жизни видели в том, что заказчики, храня коммерческую тайну, не давали полной информации о предполагаемых объемах производства, а это сильно затрудняло работу проектировщиков.

Возможно, будь родители помоложе… Но Ларисе случилось быть поздним ребенком (ее старший брат закончил школу к тому моменту, как она туда пошла), и родители, не нашедшие новой дороги в волнующие штормовые дни, вовсю тосковали по той эпохе, когда партия не только озаряла людям путь, но и давала за символические деньги путевки к морю. А что сейчас? Который год без южного солнца…

В школе, к которой Лариса была приписана по месту жительства и которая по чистой случайности оказалась специализированной английской, у девочки хорошо пошел язык. «Язык — это всегда кусок хлеба для девочки, — с уважением говорила мама. — Что переводчик, что учитель… Да вот есть ли еще в вузах бюджетные отделения?»

Таковые, к счастью, еще имелись, и Лариса, по счастливой прихоти судьбы — должно же в жизни быть место случаю! — поступила на одно из них, не занимаясь с репетиторами и не имея блата. На ее отделении готовили учителей английского языка.

Чем руководствуется юный житель ходящей ходуном от перемен страны при выборе вечной профессии, всегда представляет собой загадку истории. Но в процессе учебы Лариса ни разу не попыталась пересмотреть свой выбор, тем более что ей нравилась методика, и она с увлечением осваивала приемы вкладывания знаний в человеческие головы. Впрочем, дань времени она все же отдала: сразу после защиты диплома одна предприимчивая подруга пригласила ее к себе на фирму секретарем-референтом со знанием языка. Несколько раз Ларисе пришлось, превозмогая страх, переводить деловые переговоры, и это ей вроде бы даже понравилось, да и зарплата не могла не вызывать положительных эмоций, но атмосфера офиса, какой бы доброжелательной она ни была, неизменно казалась Ларисе чужой, временной. Через год она с облегчением устроилась работать по специальности в один из старых добрых советских вузов, который ныне именовался технической академией, но мало чем отличался от себя самого двадцатилетней давности. К тому моменту ей было двадцать три года. Она была не замужем.

Лариса считала, что к ее личной жизни очень хорошо подходит понятие «не сложилось». Действительно, не сложилось, хотя вроде бы все у нее было как положено: и на дискотеках ее иногда приглашали на танец, и на вечеринки она ходила — не то чтобы на самые шумные и отвязные, но все-таки портвейн, общага! Все это было, но ничего не осталось.

Конечно, в их вузе коллектив был почти стопроцентно девчачьим, но ведь она и в походы ходила! Во время одного из них Лариса, кстати, и познакомилась с понятием «интимная близость», но знакомство это не переросло в долгосрочную привязанность. Да в общем-то мальчик был ничего, но он не был ею даже увлечен — так, предложил, а она не отказалась. Почему бы и нет, ведь вроде как пора, а никто другой не предлагает… У Ларисы осталось не слишком приятное ощущение от чисто технических неудобств, связанных с лесом и палаткой, а мальчик отнесся к происшедшему не более серьезно, чем к совместным посиделкам под гитару у костра. Лариса решила, что так и положено. И все последующие интимные эпизоды в ее жизни носили на удивление похожий характер: случайное знакомство, случайный секс (даже если связь растягивалась на несколько месяцев, на Ларису она все равно производила впечатление случайной), отсутствие продолжения. Однако Лариса всегда утешала себя тем, что ей всего только двадцать, двадцать один, двадцать два — и все еще впереди.

Впереди была техническая академия. Глядя на студентов, можно было воспрянуть духом: одни молодые мальчишки! Первое время Ларису действительно лихорадило от перспектив, и не только в личной жизни. Заведующая английской кафедрой, женщина предприимчивая и энергичная, несмотря на возраст, организовала при академии так называемый Британский клуб — качественное и платное обучение языку по красочным и увлекательным оксфордским учебникам. Большинство преподавателей кафедры, за исключением самых древних ископаемых, имели символические четверть ставки на бюджетном отделении и полноценный, по преподавательским меркам, заработок на платном. Лариса сразу же примкнула (точнее, ее сразу же определили) к большевикам. И учитывая ее немалый опыт работы в бизнесе — все-таки целый год на фирме, — поручили вести бизнес-курс.

После первого семестра преподавания Лариса знала Business English назубок. Она тщательнейшим образом готовилась к урокам, и это давало неплохую иллюзию того, что преподаватель владеет материалом. Правда, иногда бывало трудно отвечать на какой-нибудь практический вопрос начинавших подрабатывать студентов. Например, какое из трех слов, существующих в словаре для обозначения партии товара — batch, lot или consignment, — все же следует использовать в деле? На что Лариса, преодолев внутренний трепет, неизменно заявляла: «Используйте любое, в контексте вас поймут». Студенты почтительно кивали и проникались уважением к преподавательскому опыту.

Но со всеми своими «каверзными» вопросами и порой чересчур откровенным разглядыванием ее тела в строгом костюме студенты были самой светлой частью того общества, в котором Лариса теперь вращалась. Коллектив английской кафедры был на девяносто девять процентов женским, на заседаниях кафедры обсуждались вопросы правильного обращения с прокладками в туалете, и единственный мужчина в этом бабьем царстве, сморщенный, плохо одетый и почти бессловесный, производил даже не смешное, а гнетущее впечатление.

В кулуарах кафедры за чаем муссировались исключительно две темы: как мало платят за каторжный труд и какие все мужики сволочи! Лариса, не желавшая признаваться себе в первом и до сих пор несогласная со вторым, в дискуссиях практически не участвовала. К тому же подавляющее большинство кафедральных дам были гораздо старше ее самой, а меньшинство ее ровесниц было представлено замученными матерями-одиночками, с которыми у Ларисы пока что тоже не было общих тем для разговоров. Никаких методических семинаров, курсов повышения квалификации и других атрибутов научной деятельности, на которые надеялась любившая методику Лариса, на кафедре не существовало; даже элементарный обмен опытом между коллегами был почти сведен к нулю. Женщины, в число которых волею судеб попала Лариса, бегали по замкнутому кругу: чем больше часов нагрузки ты берешь, тем выше твои заработки, но меньше времени на самоподготовку. Мало кому из них плотный график (ведь у каждой были еще и частные уроки, без которых жить на зарплату становилось грустно) позволял хотя бы смотреть фильмы на языке и читать книги в оригинале, а о том, чтобы на свои трудовые гроши съездить в Англию или Штаты, попросту не шла речь.

При этом сами по себе ее нынешние коллеги были женщинами умными и интересными, в чем Лариса неизменно убеждалась, стоило ей побеседовать с кем-нибудь из них с глазу на глаз, когда в расписании совпадали окна. Но в целом атмосфера на кафедре напоминала начало ноября: даже в сухую и ясную погоду опавшие листья и голые деревья не внушают ни малейшего оптимизма.

И хотя периодически звучали гордые слова о том, что женщины-педагоги — самые сильные на свете, Ларисе от них было мало утешения. Большая часть ее коллег были в той или иной степени одиноки: или с мужем без ребенка, или (наиболее частый вариант) с ребенком без мужа, а случалось, и без того, и без другого. Так что Лариса была полностью лишена возможности найти себе пару на работе (а где еще прикажете знакомиться после окончания вуза?), а также сколько-нибудь интересного коллективного времяпрепровождения (не считая бабьих пересудов). Корпоративными вечеринками и выездами всей фирмой на природу жизнь ее обделила.

Она, конечно, могла бы организовать свой досуг сама… Могла бы, если бы не беличье колесо повременной оплаты и частных уроков. Вечерами ее хватало лишь на то, чтобы поболтать с кем-нибудь по телефону или посмотреть очередной фрагмент сериала «Скорая помощь». И хорошо еще, что, живя вместе с родителями, она не чувствовала всей неподъемной тяжести одиночества.

Для таких, как она, конечно, существовали ночные клубы, хобби и туризм. Но развлечения требовали совсем не тех денег, которые она зарабатывала, к тому же Лариса почти не умела танцевать и совсем не умела броско одеваться, а следовательно, была обречена на прозябание среди всеобщего отрыва. Хобби своим она считала цветоводство, но познакомиться с кем-либо на этой почве было еще более проблематично, чем на кафедре. По выходным она ездила в гости к замужним подругам, бродила по книжным магазинам и каталась на велосипеде. А ее половинка все витала где-то в иных сферах и не спешила соединяться с ней.

Оставался туризм. Загранпоездки были несоизмеримы с ее финансами, группы в турпоходах состояли преимущественно из одиноких женщин, а те немногие мужчины, что там имелись, шли в поход не иначе как вслед за женами. На второй год ее преподавательской жизни знакомая подсказала ей такой неплохой вариант, как поездка в старый добрый, построенный еще при Советском Союзе пансионат на Азовском море. Оно, конечно, не такое популярное, как Черное, но все же море! По деньгам — вполне приемлемо.

Лариса разволновалась, представила себе, хотя знакомая ни словом об этом не обмолвилась, дискотеки на ночном берегу, курортную атмосферу, пляжный волейбол в веселой компании… Она бросилась покупать себе яркие летние тряпочки — благо, на рынке имелся недорогой товар из прошлогодней коллекции, от возбуждения промахнулась с размером купальника… К моменту появления в пансионате Лариса настолько вошла в роль настоящей курортницы, что совершила крайне неосмотрительный поступок. Точнее, поступок, который сочли бы естественным в любой другой стране мира, но только не в бывшей советской республике. Она позволила себе выразить неудовольствие качеством сервиса. Многократно слышав от подруг, как должно требовать уважения к своей персоне в Турции или Египте, Лариса применила свои знания на практике. Результат не заставил себя ждать: администрация выселила ее из пансионата, заявив, что не потерпит скандалисток. Оставшиеся дни она провела в более дорогом и еще менее комфортном месте, не раскрывая более рта. На фоне пережитого шока все прочие обманутые ожидания: отсутствие пляжных дискотек, волейбола в веселой компании и курортной атмосферы на Богом забытой песчаной косе казались уже незначительными.

Несмотря на явное бесчинство администрации пансионата, Лариса воспринимала все происшедшее как событие в общем-то закономерное. Не с ее деньгами и не с ее положением в обществе требовать от жизни чего-либо достойного. Ее удел, как всего российского образования, быть в вечном загоне. И скорее всего именно под воздействием пережитого, еще до конца от него не оправившись, она совершила второй неосмотрительный поступок, на сей раз еще более катастрофичный, чем первый.

До сих пор всякие личные отношения со студентами для Ларисы являлись табу. Нет, она не видела ничего зазорного в том, чтобы вечером дойти до метро в компании своей группы, смеясь шуткам и отвечая на вопросы, но этим ее неформальные отношения с учениками и ограничивались. Сразу же после своего появления в академии Лариса услышала от заведующей кафедрой мудрую фразу: «Запомните, деточка, учитель и врач не должны выглядеть молодо». Лариса вняла и всеми силами постаралась соответствовать. Это ей удавалось без труда: ее одежда всегда производила впечатление скромной, не имеющей отношения к моде, а выражение лица не вызывало желания заигрывать. И все же однажды случилось непредвиденное. Во время занятия с бюджетной группой, которое Лариса, как ни пыталась, никогда не могла провести интересно (уж слишком отсталым и занудным было утвержденное кафедрой пособие), она, повернувшись на какое-то время к доске, услышала за спиной хихиканье. А затем — достаточно громко произнесенную фразу:

— Ты смотри лучше в учебник, козел! А то все мысли — вокруг ширинки.

С ужасом, готовым перерасти в паралич, она обернулась. Группа была ей почти не знакома — шло самое начало семестра, но вычислить говорившего оказалось легко: к нему были повернуты головы всех остальных студентов, и у него было бесстыдно-вызывающее выражение лица. Лариса, никогда прежде не конфликтовавшая со студентами и не знающая даже, как себя вести при таких обстоятельствах, потребовала, чтобы оскорбитель приличий вышел вон. Тот с ухмылкой подчинился. На следующее занятие он не пришел, хотя Лариса и видела его в коридоре. Допустить, чтобы из-за личного конфликта пострадала успеваемость, она не имела права и посему велела передать студенту Трофимову, чтобы тот подошел к ней для разговора.

Он появился, когда она заканчивала урок делового английского с платной группой. И сел за последнюю парту с мокрой от дождя головой (платные студенты занимались в другом корпусе). Лицо у него, против ожиданий, было веселым, и Лариса осознала, что она уже не понимает, как вести разговор на столь серьезную тему. Впрочем, от нее ничего и не потребовалось: когда студенты разошлись, Трофимов подсел за парту напротив нее и без малейших признаков стеснения или раскаянья заявил:

— Да, здесь-то вы интересно занятия ведете!

Лариса растерялась окончательно.

— А в вашей группе — неинтересно?

— Не-а. Потому-то все и пялятся не туда.

Лариса в полном смятении начала говорить о том, что кафедра не может позволить себе дорогие импортные учебники на бесплатном отделении, но Трофимов ничтоже сумняшеся ее перебил:

— А можно мне ходить к вам на Business English?

Еще более смятенно Лариса забормотала, что это надо бы согласовать с администрацией, но Трофимов перебил опять:

— Да нечего тут согласовывать — платить-то я не могу. Может быть, вы меня так пустите?

Едва ли найдется преподаватель, у которого хватило бы духу отказать в подобной просьбе. Трофимов действительно сходил на несколько занятий, никак не проявляя себя в английском, зато периодически отпуская шутки на русском — к счастью, не выходящие за рамки приличий. Чувство юмора у него было — группа неизменно смеялась, и даже Лариса не могла удержаться от улыбки. После занятий следовал совместный поход к метро, откуда всех друг за другом уносило в разные концы Москвы. А Трофимов провожал домой Ларису.

Что было дальше? Он попросил разрешения прийти к ней домой со своей видеокассетой на английском, где ему якобы были не понятны какие-то существенные места. На этом месте Лариса уже могла бы ему отказать, но почему-то не смогла этого сделать. Более того, она назначила для просмотра тот день, когда родители уезжали на дачу.

Кассета, которую принес Трофимов, как и следовало ожидать, оказалась эротической. Не то чтобы порнография, но все же… Когда он принялся раздевать Ларису, она почему-то оцепенела, не сопротивляясь, но и не помогая ему ни единым движением.

Бесстыдство и напористость были присущи Трофимову во всем: Ларисе было стыдно признаться самой себе, какое она получила удовольствие. Теперь один из ее выходных дней, как правило, проходил в комнате общежития, принадлежавшего другому вузу, — ключи от которой Трофимову давал приятель. Помимо этой комнаты, они практически нигде не бывали вместе, не считая учебных часов, но Лариса удовлетворялась объяснением, который Трофимов дал ей однажды в ответ на просьбу сходить вместе на концерт:

— Ты что! Нас засекут — Москва маленький город.

Умом она согласилась с ним и постаралась внушить сердцу то же самое. А однажды, повернувшись во время занятия с трофимовской группой лицом к доске, услышала за спиной обрывок приглушенного разговора:

— Вот и в койке с ней так же — от скуки сдохнуть можно.

В тот день Лариса действительно поверила в то, что педагоги — самые сильные женщины на свете, поскольку сумела, не подав виду, довести занятие до конца. К счастью, семестр уже заканчивался, и ей оставалось встретиться с этой группой еще буквально пару раз. Вряд ли кому-либо другому, кроме женщины-педагога, удалось бы с таким бесстрастным лицом заходить в камеру пыток и полтора часа подряд не подавать виду, что ты испытываешь боль. Последний раз она видела Трофимова на экзамене.

— Четверка вас удовлетворит? — недрогнувшим голосом спросила она, выслушав корявый перевод текста.

— Что так? Разве я на пятерку не натянул? — ухмыльнулся он.

— Мне не нравится ваше произношение, — сказала Лариса, напоследок поднимая на него глаза, — слишком топорное.

Трофимов усмехнулся и забрал у нее зачетку с четверкой. Больше он не звонил.

Хотелось бы сказать, что, вволю нарыдавшись в тот день, она приняла решение… Но нет, никакого решения она не приняла. Какое решение можно принять, если кажется, что жизнь кончилась, так и не начавшись? Решение жить противоречит обстоятельствам, а решение не жить, в сущности, ничего не меняет.

Выплакавшись, она залезла в горячую ванну и, сидя в высокой пене с якобы успокоительным действием, услышала, как открывают дверь родители. Они были явно чем-то возбуждены, потому что посмеивались, шушукались и периодически упоминали ее имя. Первое, о чем Лариса подумала, что им каким-то образом стало известно о ее позоре, поэтому из ванны она выбиралась с сильнейшим внутренним ознобом. Однако у родителей был слишком веселый вид, для того чтобы обсуждать падение дочери. А за ужином мать торжественно произнесла:

— Доченька, у тебя скоро день рождения…

Лариса без особого восторга вспомнила, что это действительно так.

— И мы подумали, что будет лучше всего, если ты встретишь его в море, — с улыбкой закончил отец.

Далее Ларисе пришлось поверить в то, что чудеса случаются. В честь ее двадцатипятилетия родители купили ей девятидневный тур на круизном лайнере по Средиземному морю. Вероятно, они долго откладывали, чтобы сделать дочери-неудачнице такой подарок… Разрыдаться вновь после только что пролитых слез оказалось легче легкого.

Лишь во время двухчасового перелета в Сочи, где она должна была подняться на борт лайнера, Лариса задалась вопросом: почему, собственно, в момент получения путевки она мысленно назвала себя неудачницей? Неужели те из ее подруг, кто формально не одинок, но еле тянут лямку семейной жизни от скандала до скандала, преуспели больше, чем она? А многие ли из ее знакомых могут похвастаться тем, что занимаются любимым делом, которому учились и которым интересовались всю жизнь? Конечно, ей до смешного мало за это платят, но это лишь повод гордиться тем, что на таких, как она, держится все российское образование. Однако, глядя на то, как одеты и кого держат под руку женщины на лайнере «Олимп», Лариса с болью констатировала, что гордиться ей нечем. Она казалась себе Золушкой, заявившейся на бал без кавалера и в обносках, хотя, по ее представлениям, она была одета более чем прилично. Огромный восьмипалубник просто изобиловал всем, что только можно придумать для увеселения гостей: бесчисленные магазины duty free, кафе, казино, салоны красоты — и от этого Лариса чувствовала себя в высшей степени неуютно. Из всего набора развлечений она могла позволить себе лишь посмотреть на море да сходить в бассейн, ну и, конечно, посетить заранее оплаченные экскурсии в тех городах, где они будут делать остановку.

От полного затворничества ее спасала лишь соседка по каюте. С ней Ларисе по-настоящему повезло. Это была донельзя разговорчивая и смешливая девушка примерно ее лет, спутника которой удержали в Москве дела. Но в отличие от Ларисы она не испытывала комплексов от своего одиночества, если можно назвать временное отсутствие постоянного партнера. С легкостью водомерки на воде она перемещалась по всему лайнеру, заходя куда только можно, без конца что-то выбирая и примеряя, иногда — покупая и пересыпая все свои действия веселыми комментариями, смехом и рассказами о себе. И повсюду она таскала за собой Ларису, а та, более чем довольная таким положением дел, послушно ходила хвостиком за своей новой знакомой.

— Ты какими тенями пользуешься? — спрашивала ее Вика, заходя в салон Christian Dior. — Я Диорку вообще-то люблю, они стойкие, но гамма уж больно классическая. Для работы подходит, а так… Хочется, знаешь, вечерком чего-нибудь повеселее!

Лариса поддакивала, боясь выразить свое истинное мнение по данному вопросу: пятьдесят евро за коробочку теней пяти оттенков — это для жены олигарха! Ну в крайнем случае — для жены депутата.

Вика то выходила из примерочной, преображенная новым туалетом, который потом с улыбкой отдавала продавщице, не собираясь покупать; то пшикала на запястье туалетной водой и, прикрыв глаза, втягивала аромат; то выпивала чашечку капуччино, кокетничая с барменом, а Лариса была заранее готова участвовать во всех ее забавах, понимая, что своих у нее не будет. Разговорились, и выяснилось, что Вика окончила тот же самый вуз, что и Лариса, только годом позже. Это совпадение, а также несовпадение их нынешнего образа жизни буквально потрясло Ларису. Вика работала менеджером по продажам в какой-то компьютерной фирме, а ночи с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье неизменно проводила на танцполе в прокуренной, но полной огня атмосфере клубов, где однажды и встретила своего теперешнего партнера, веселого, щедрого и обеспеченного, хотя и с массой прибамбахов.

— Мы уже год вместе снимаем квартиру, — беспечно рассказывала она. — Пока что меня устраивает, а дальше видно будет!

Далее звучал смех, а Лариса вся внутренне замирала, пораженная тем, как легко можно, оказывается, скользить по жизни.

— Я надеюсь, тут будет где поплясать, — задорно добавляла Вика, — а то я временно холостячка!

Лариса выдавливала из себя улыбку.

Дискобар на лайнере, разумеется, имелся, и часам к одиннадцати вечера свежеиспеченные подруги отправились туда. Вика была полна ожиданий, а Лариса — комплексов, прикидывая, не слишком ли разорительно будет выпить в баре хотя бы бокал коктейля.

Цена оказалась ужасающей, но коктейль она все же взяла. И присела с ним за столик, оглушенная той буйной заводной атмосферой, которая царила вокруг. А Вика, между делом опрокинув рюмочку «Бейлиз», тут же вышла на танцпол. При взгляде на нее хотелось всплеснуть руками от восхищения: то плавные извивы, то отточенное мелькание рук и ног под быстрые ритмы. Разгоряченная, она махала подруге рукой, предлагая присоединяться, но Лариса поджидала, пока на танцполе не станет многолюднее, чтобы скрыть толпой свои неуверенные движения. Вокруг Вики быстро образовалось кольцо танцующих, и Лариса уже приподнялась с места, готовая стать частью этого кольца, когда ситуация в корне изменилась. После окончания очередной композиции музыка не возобновилась, а освещение стало ярче, и на сцене (если только можно было так назвать возвышение для диджея над танцполом) появился молодой человек. Он поднял руки перед собой и развел их в стороны, призывая к тишине. И улыбнулся.

Не отдавая себе в том отчета, Лариса поднялась на ноги — ей показалось, что взошло солнце.

— Добрый вечер всем гостям нашего лайнера! — объявил молодой человек, не переставая улыбаться. — Я рад, что вы нашли время и силы потанцевать, и я здесь для того, чтобы всячески помогать вам в этом серьезном деле. Меня зовут Виталий и сегодня я буду вашим учителем танцев!

На танцпол мгновенно высыпали все, кто находился в этот момент в баре. Пользуясь тем, что Вика оказалась в самом первом от Виталия ряду, Лариса в считанные секунды протолкалась к ней. Не отличаясь напористостью, тут она буквально вбуравилась в толпу и вскоре, переводя дух и поправляя растрепанные волосы, оказалась прямо напротив Виталия. Тот заметил ее перемещение в толпе, вновь улыбнулся, и Ларисе показалось, что солнце взошло для нее одной.

Невозможно объяснить, что порой делает человека совершенно стандартной внешности таким безумно привлекательным. Но сейчас Лариса и не пыталась проверить алгеброй гармонию, она лишь упивалась тем, что наконец-то обрела возможность погреться в солнечных лучах.

— Для начала я хочу спросить всех присутствующих дам: чем танец отличается от фитнеса? Никто не знает? (Смех, перешептывания.) Ладно, скажу сам: фитнес — это упражнения, а танец — это эмоции. И сегодня мы будем не упражняться, а выражать свои эмоции. Для начала вспомним, что все мы сейчас плывем по волнам, нам легко и радостно, и поэтому нам самим хочется стать волной!

Движение вбок головы, плеча, корпуса, бедер, и, всем телом сделав извив, Виталий ни на шаг не переместился в пространстве, словно его тело действительно превратилось на этот миг в поверхность океана.

— А почему за мной никто не повторяет? — спросил он с удивленной улыбкой. — Знаю, трудно. Но сейчас у вас все получится. Представьте себе, что вы только что сняли с головы шляпу, — он поднял руку и, вызывая всеобщий смех, принял вид английского денди, который держит на отлете котелок, — и теперь вам нужно поднырнуть под нее так, чтобы она оказалась у вас на голове. Коля, давай музыку! Три-четыре — поехали!

Он хлопнул в ладоши, и вновь его тело изящно вильнуло в сторону. А вслед за нам, как с удивлением обнаружила Лариса, волна прошла и по ее собственному телу, от которого она совершенно не ожидала подобной пластичности. Насколько она могла судить, это движение так или иначе получилось и у всех остальных. Никто не испытывал неловкости, потому что, демонстрируя волну, Виталий стоял ко всем спиной.

— А сейчас я перестану быть невежливым, — сказал он, поворачиваясь к толпе лицом и озаряя всех улыбкой, — и мы с вами поволнуемся вместе. Три-четыре!

По толпе прошло несинхронное волнение.

— Отлично! — констатировал Виталий. — Еще немного — и из ваших волн начнут выпрыгивать дельфины. А теперь в другую сторону. Море волнуется раз!

Лариса чувствовала, что превращается в волну удивительно легко, словно она никогда не была неуклюжей в танцах и не преуспевшей в жизни женщиной, а всегда лишь веселой, игривой и победно взмывающей ввысь волной, которая сверкает на солнце белым золотом и мчится себе по океану, не зная горя и забот. Она изгибалась вслед за Виталием то в одну, то в другую сторону, все больше раскрепощаясь и чувствуя себя бесконечно свободной от тяготевших над ней бедности и личной неустроенности.

— Теперь мы попробуем сделать волну вперед, — слышала она долгожданный, как маяк в океане, голос Виталия. — Это совсем нетрудно: вы как будто пролезаете под низкой перекладиной. А сейчас — волну назад: представьте себе, что перекладина у вас за спиной.

Его умению владеть своим телом можно было только позавидовать, но в отличие от многих учителей (этим порой грешила и сама Лариса) Виталий умел не демонстрировать свое превосходство над учениками. Находиться рядом с ним было так же спокойно и радостно, как и нежиться под солнечными лучами.

— И вот нам осталось только продемонстрировать свои новые навыки и получить приз за лучшую волну. Но перед этим я настоятельно рекомендую всем принять по рюмочке текилы!

Не успела Лариса ужаснуться очередным расходам, как перед танцующими появился официант с подносом. Предложенные им рюмки расхватали мгновенно, и в ответ поднос был картинно засыпан купюрами и монетами. Внося свою лепту, Лариса, к своему удивлению, не испытала ничего, кроме воодушевления и твердой решимости участвовать в конкурсе.

— Итак, на подиум приглашаются волны! — крикнул Виталий, хлопнув в ладоши. Лариса заметила, что он и сам успел приложиться к текиле, однако бесплатно. Видимо, за счет заведения.

Конкурсантов набралось человек пятнадцать, среди них было даже несколько мужчин. У Виталия откуда-то взялась забавная «аэродромная» кепка, которую он держал чуть ниже уровня головы каждого участника и под которую следовало подныривать сбоку, спереди и сзади. Если кепка хоть в одной из попыток в итоге оказывалась на голове у участника состязаний, это неизменно вызывало аплодисменты, а уж если конкурсанту удавалось изобразить при этом ловкую волну, то восторг зрителей был равносилен радости футбольных фанатов от забитого гола.

Когда подошла очередь Ларисы и Виталий приветливо улыбнулся ей, предлагая попробовать свои силы, она словно забылась и действовала почти неосознанно. Так случается, когда тебя иной раз разморит на солнце, и ты вроде бы еще не во сне, но уже не отдаешь себе отчета в том, какое положение приняли твои руки, ноги, голова; движения становятся ленивыми и такими грациозными…

Лариса услышала аплодисменты — кепка была у нее на голове, однако она не проснулась, вновь зачарованная улыбкой Виталия, и легко изогнулась в другую сторону. А затем — вперед и назад. И неожиданно осознала, что, судя по шуму и хлопкам в ладоши, зрители в восторге от ее успехов.

— Я думаю, все согласятся с тем, — услышала она вслед за этим голос Виталия, — что последняя из участниц нашего конкурса продемонстрировала самый высокий класс. За это она награждается бесплатным призовым коктейлем по своему выбору. Какой у вас любимый коктейль? — обратился он к Ларисе.

— «Бейлиз», — прошептала она, вспомнив, что пила незадолго до этого ее подруга.

— Какой-нибудь коктейль на основе «Бейлиз»! — громко обратился Виталий к бармену, просияв Ларисе улыбкой.

Лариса должна была осушить свой бокал, стоя на почетном месте бок о бок со своим учителем, под одобрительные возгласы зрителей. Непривычная к такому количеству спиртного за один вечер, она чувствовала, что голова у нее буквально идет кругом.

— А сейчас, — воскликнул Виталий, когда коктейль был выпит до капли и чуть живая от волнения Лариса вновь смешалась с толпой зрителей, — танцуют все! Делай со мной, делай, как я, делай лучше меня!

Под зазвучавшую вслед за этим быструю музыку Виталий вновь повернулся спиной к залу, чтобы танцующим было легче повторять его движения. В унисон с ним танцевалось удивительно легко, но Виталий часто менял движения, и мало что из них успевало запомниться. К тому моменту, как он крикнул «А теперь пробуем свои силы самостоятельно!», у Ларисы успело сложиться впечатление того, что этот парень способен импровизировать под музыку бесконечно с неутомимой изобретательностью.

Предложив всем самостоятельно попробовать свои силы, Виталий отошел к барной стойке. Он вновь чего-то выпил, перебросился парой слов с барменом и незаметно исчез из зала. И хотя танцы были в самом разгаре, Ларису пронзило острое чувство, что этот вечер для нее закончился.

На следующий день, безуспешно разыскивая Виталия взглядом на палубе, Лариса пыталась восстановить в памяти его лицо, но память либо выхватывала какие-то несущественные детали — стильную белую майку в обтяжку, расписную бандану на голове, узел которой прихватывал одновременно и небольшой хвостик темных волос, либо рисовала его солнечную улыбку. И с затаенным смехом Лариса думала о том, что появление Виталия вчера вечером было сродни появлению Чеширского кота: существо исчезло, а улыбка осталась.

— Прикольный у них аниматор! — вдруг со смехом сказала сидевшая рядом с ней в шезлонге Вика.

— Кто? — не поняла Лариса.

— Аниматор. Ну, тот парень, который вчера устраивал танцы. Развлекатель, говоря по-русски.

«Развлекатель…» Нет, она не могла воспринимать Виталия в таком ключе. Для нее он был человеком, вернувшим ей солнце, а возможно, и саму жизнь, которая, как известно, немыслима без солнечного света.

В тот день им предстояла стоянка в Стамбуле и, разумеется, экскурсия. Лариса была зачарована причудливыми внутренними двориками и затейливыми беседками султанского дворца Топкапы, где в самом сердце одной из шумных европейских столиц на тебя внезапно снисходили полный покой и умиротворение. И настигало желание всю жизнь провести здесь, в сладком плену, в стенах гарема, прислушиваясь к журчанию фонтанов, нежась на коврах и разомлев от отсутствия мыслей и дел, ожидая, когда на тебя упадет светлый взгляд твоего повелителя.

По контрасту с дворцом сумрачная громада Айя-Софии, где на темном камне сверкали, словно молнии, золотые арабские письмена, произвела на нее волнующее и тягостное впечатление. Под этими огромными сводами чувствуешь себя неспособной достичь подобной высоты, а сохранившиеся то здесь, то там проблески золотой мозаики лишь нагоняют тоску по животворному сиянию солнца. Однако все впечатляющее и радостное, что принес ей этот день, происходило словно бы на фоне Виталия и в ожидании встречи с ним этим вечером, когда лайнер отойдет от причала.

Аниматор оправдал ее ожидания. Он появился в диско-баре примерно в то же время, что и вчера, и был встречен взрывом энтузиазма со стороны девушек. Надеясь на то, что выражение ее глаз не так заметно в сверкающем полумраке, Лариса жадно всматривалась в лицо Виталия. И не могла выделить в нем ни одной запоминающейся черты. Вроде бы типичная русская внешность… Хотя, услышав из уст этого парня английскую речь с американским акцентом, она бы тоже не удивилась. Ни нос, ни рот, ни брови, ни овал лица не отличались от тех, что принято называть средними, разве что глаза сияли совсем не так, как у среднестатистического человека. Ларисе показалось, что они светлые, что должно было быть особенно красиво в сочетании с темными волосами. Однако Виталий, как и вчера, предстал перед публикой в пестрой бандане.

После взаимных приветствий он обратился к присутствующим:

— Те, кто танцевал вместе с нами вчера, наверняка скажут мне, чем танец отличается от фитнеса.

— Эмоциями! — крикнула одна из девушек. Судя по голосу, они ее просто переполняли.

— Правильно! — светло улыбнулся Виталий в ее сторону. — А вот кто мне скажет, чем танцор отличается от нормального человека? Этого мы еще не проходили, — ко всеобщему смеху добавил он.

Ответа ни у кого не нашлось.

— Ну, во-первых, у танцоров вместо мозга — мозжечок, чтобы удерживать равновесие (смех, аплодисменты), а во-вторых, считать они умеют только до восьми.

— А почему до восьми? — недоуменно обратилась к Вике Лариса.

— Любой танцевальный ритм раскладывается на восемь тактов, — со знанием дела объяснила та.

Собственное невежество в музыкальных вопросах подняло Виталия в глазах Ларисы на еще большую высоту. Она словно вновь очутилась под сводами Айя-Софии с поднятой головой.

— Сегодня на экскурсии вам пришлось много ходить по городу, — продолжал Виталий. — И чтобы в следующий раз вам было интереснее это делать, сейчас мы займемся шагами. Все желающие погулять выстраиваются за мной. Шире шаг!

Ну кто бы мог подумать, что элементарное ритмичное переставление ног с покачиванием бедер может вызвать у человека такие затруднения? Шаг в сторону правой — кач бедрами, шаг вперед — кач бедрами, шаг в сторону — кач бедрами, шаг назад. Снова в сторону — и передача эстафеты левой. Или два шага с покачиванием корпусом на месте и два быстрых шажка то вправо, то влево. А то и вовсе: одной ногой совершить два быстрых полукруга — вперед, назад, вперед, и, переступив на месте, повторить все то же самое другой ногой. Поначалу Ларисе с отчаянием казалось, что ей никогда не освоить такой способ перемещения в пространстве, но Виталий каждый раз озорно и тепло подбадривал своих учеников и наконец произнес самую главную за этот вечер фразу…

— Постарайтесь не думать, — посоветовал он. — Ваши мышцы уже запомнили движения, так что давайте будем просто импровизировать под музыку. Даже если у вас нога встанет куда-нибудь не туда, не обращайте внимания. Главное, чтобы вам было радостно от собственных движений. Итак, договариваемся: вы отключаете голову и оставляете работать только мозжечок.

Какое счастье, что он дал ей именно этот совет! Под неспешный ритм R&B, порой напоминавший колдовское заклинание, ноги, бедра, плечи и корпус прекрасно справлялись со своей задачей, без всякого участия разума. Ее сознание находилось в глубокой спячке, в то время как сама она наслаждалась легкостью и четкостью своих движений. И сиянием той улыбки, от которой, опережая руки, ноги и корпус, пускалась в пляс сама душа.

Этой ночью она почему-то вспоминала наставление, данное ей когда-то заведующей кафедрой: «Учитель не должен выглядеть молодо». Похоже, она оказалась слишком послушной ученицей и, привыкнув не выглядеть молодо, отвыкла быть молодой. А вот завет, данный ей сегодня Виталием, звучит совсем наоборот «Отключай голову!» и означает ни много ни мало «вернись в молодость». В самое бесшабашное, как принято считать, время жизни, которого у нее, в сущности, никогда и не было. А что же тогда было? Рассудительная подготовка к будущей зрелости? Или безвольное ожидание богатых даров от судьбы? Как это ни парадоксально, но Ларисе казалось, что верно и то, и другое.

Лайнер между тем шел по направлению к Афинам, куда они должны были прибыть через сутки. Рассеянно сопровождая весь следующий день Вику в ее походах по магазинам и салонам красоты, Лариса постоянно думала о том, чем может быть занят сейчас Виталий. Забавно, но она ни разу не видела его при свете дня и в тишине, словно аниматор был порождением музыки и неонового света. Так чем же, интересно, он может сейчас заниматься? Коротает время в шезлонге за пивом и болтовней? Плавает в бассейне на верхней палубе, радуя чей-нибудь взгляд своей замечательной стройностью и гибкостью? Или просто спит у себя в каюте, набираясь сил перед вечерним выступлением? Где бы он ни был, ей мучительно хотелось быть сейчас рядом с ним: вести задушевные беседы, бок о бок плескаться в воде или же, присев на край кровати подле спящего, трепетно проводить рукой по его волосам.

Этой ночью Виталий устроил настоящую феерию. Началось все с того, что в диско-баре, сменяя хаус и хип-хоп, вдруг зазвучала арабская музыка, и на танцполе появилась танцовщица в восточном наряде. Ажурное покрывало на голове, вуаль, оставляющая открытыми лишь смешливо блестящие глаза, и самая экзотическая деталь костюма — широкий пояс, состоящий из золотых кругляшек, которые звенели и подпрыгивали при характерном подергивании бедер.

Танцовщица изумительно красиво изгибалась при каждом движении, играя своим телом, словно опытная гимнастка — лентой, так что в первые минуты танца все даже не сразу заметили завитки темных волос на животе у восточной красавицы и поролон в ее расшитом золотом бюстгальтере. Закончившего танец Виталия ждал настоящий шквал аплодисментов, и он забавно кокетничал в ответ, изображая робкую девушку, смущенную таким обилием комплиментов. Убежав на некоторое время из зала, он вернулся в своем обычном наряде, неся арабский костюм в руках.

— В этом году у нашей круизной компании есть уникальное предложение! — сообщил он, озаряя всех присутствующих своей улыбкой. — Те, кто за время рейса научится исполнять танец живота, за наш счет отправятся на чемпионат среди любителей в Арабские Эмираты.

— И мужчины тоже? — задорно выкрикнула какая-то девушка.

— Ну конечно! — как нечто само собой разумеющееся подтвердил Виталий. — Вообще среди мужчин танец живота становится все более и более популярным. Нефтяные шейхи как соберутся у кого-нибудь из товарищей на вилле попить пивка, так давай плясать. А на звуки музыки к ним прибегают верблюды и тоже, знаете, так покачивают горбом.

При этом Виталий настолько к месту изобразил движение корпусом, когда грудная клетка выгибается то вперед, то назад, что вызвал всеобщее ликование.

— Поэтому сейчас давайте представим себе, что вы — нефтяные шейхи, или что вы в гареме у нефтяных шейхов — кому как больше нравится, и попробуем одну ночь прожить так же, как они!

Лариса не успела уверить себя в том, что ни та ни другая роль ей не светит — ее захватил танец. Соблазнительно подергивать бедром так, чтобы на поясе плясали золотые монеты, оказалось удивительно просто, и удивительным образом это движение оказалось связано с ее повседневной жизнью.

— Представьте себе, что вы стоите в переполненном автобусе и держитесь за перекладину, — объяснял Виталий, подняв руки над головой и сложив их в виде кувшина. — Я понимаю, что вам очень трудно это себе представить (солнечная улыбка и ответный смех, которого Лариса не поняла — для нее переполненные автобусы были повседневной реальностью), но все же постарайтесь, вспомните студенческие годы! Так вот, вы стоите в автобусе и вдруг замечаете, что рядом симпатичный молодой человек. Как же привлечь его внимание, чтобы никто этого не заметил, и прежде всего он сам? Надо аккуратно поставить правую ногу на мысок впереди левой, согнуть в колене — ставьте, не бойтесь, в тесноте этого никто не заметит! — и резко выпрямить ногу, так, чтобы бедром задеть соседа. Но предупреждаю: все должно выглядеть натурально! Автобус дернулся, нога дернулась, бедро тоже, а вы тут ни при чем — корпус на месте!

«Этого не может быть, но я танцую, — расслабленно и счастливо думала Лариса, изящно вскидывая бедро и вращаясь вокруг своей оси (Виталий велел задеть как можно больше молодых людей вокруг), — а не топчусь на месте, как раньше». Ее наполняла небывалая уверенность в себе, своей привлекательности, своем счастливом будущем. Раз для нее наконец-то просияло солнце и на лицо лег нежный золотистый загар, значит, в жизни начался совсем другой сезон, который не имеет права вдруг, по собственному усмотрению, смениться декабрьской поземкой, правда?

Лариса и сама не знала, к кому она обращается с этим вопросом: к себе, к судьбе или Виталию, но ей казалось, что она уже получила на него утвердительный ответ. Время от времени аниматор кричал своим ученикам что-либо ободряющее и всем желающим предлагал примерить золотой пояс, чтобы при движении бедром на нем звенело золото, и иллюзия Востока была как можно более правдоподобной.

Золотой блеск наряда, сияние его улыбки… Лариса вбирала ее в себя с таким же наслаждением, с каким впитывала бы ласку солнечных лучей. Сейчас, по прошествии трех ночей, проведенных на солнцепеке, она была признательна Виталию, как ни одному человеку в своей жизни. Даже родители, подарившие ей этот незабываемый круиз, отступили на второй план: солнце не знало конкурентов.

В эту ночь она спала в обнимку со своим счастьем. В голове кружились строки из «Евгения Онегина»: «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой». И хотя Лариса, мысленно улыбаясь, от них отмахивалась, крылатая пушкинская фраза не прекращала свой полет.

Наутро их ожидало знакомство с Афинами. Волнение от встречи с легендарным городом временно затмило для Ларисы другие чувства, и светлый образ Виталия медленно растворялся в море новых ощущений. Она заряжала пленку в фотоаппарат, когда Вика, прихорашиваясь перед зеркалом, со смешком заметила:

— Сегодня у нас свободный вечер в городе… Наверное, девушки пойдут к менеджеру с просьбой сократить стоянку.

— Почему? — удивленно вскинулась Лариса.

— Аниматор в такие вечера не работает. Я уже узнавала в баре.

По дороге из порта Пирей к Акрополю Лариса прокручивала в голове слова подруги. Все это время она не отдавала себе отчета в том, что Виталий светит и всем остальным девушкам с той же притягательной силой. А сейчас, услышав эту истину открытым текстом, не захотела ее осознавать. Она воскресила перед собой его искрящиеся весельем глаза, его улыбку и, пригревшись в этих воспоминаниях, успокоилась.

Акрополь поразил ее своим поистине божественным величием. Белый храм на скале, высившейся прямо посреди города, внушал священный трепет даже современному, привыкшему к масштабам человеку. Что уж говорить о древних эллинах, для которых, словно второе солнце, сверкала с высоты золотым копьем колоссальная статуя богини Афины. Ныне, увы, уже не существующая. Стоя на соседнем с Акрополем холме и передавая Вике фотоаппарат, чтобы та увековечила ее на фоне удалившихся от них древностей, Лариса отчаянно захотела ощутить присутствие рядом с собой Виталия. Они бы замерли, обнявшись и приняв красивую танцевальную позу — аниматор бы наверняка придумал что-нибудь подходящее, — а затем, не разнимая объятий, пошли бы вверх по холму, среди золотого сияния с неба и серебра, которым отливали листья растущих вокруг олив, к видневшимся впереди руинам древнего храма.

— Тебя что, на солнце разморило? — спросила Вика, подходя к ней и шутливо щелкая пальцами перед ее носом. — Не слышишь ничего…

После обеда они, согласно программе, купались в Эгейском море, а вечером были предоставлены самим себе. Побродив по центру города, подруги остались разочарованы: им не встретилось ровным счетом ничего красивого или интересного, не считая витрин магазинов, конечно. Весь город, казалось, состоял из абсолютно одинаковых, примитивных по архитектуре белых домов, которые лишь немного оживляло наличие разноцветных козырьков от солнца на каждом балконе.

Ближе к одиннадцати часам вечера, решив за неимением лучшего вернуться на лайнер, девушки, направляясь по одному из центральных проспектов, обсуждали, стоит ли им ловить такси прямо сейчас, или Афины все же способны преподнести туристам приятный сюрприз. И вдруг Вика встала как вкопанная перед входом в какое-то помещение. Вход был весь разукрашен неоновыми огнями, изнутри доносилась музыка, и на ступенях толпилась молодежь.

— Ночной клуб, — убежденно сказала Вика. — Та-ак… Когда у нас завтра отплытие?

— Кажется, в шесть утра.

— Замечательно — вернуться успеем! — тоном знатока заявила она. — Пошли!

Внутри Ларисе показалось, что они попросту вернулись в диско-бар на корабле: слишком уж похожей была атмосфера неонового блеска и ритмичного подергивания толпы. Да и музыка как будто ничем не отличалась от той, что она слышала вот уже три дня подряд, — словно владельцы клуба прямо-таки задались целью скопировать лайнер «Олимп». Попав в знакомую атмосферу, Лариса, напрягшаяся поначалу, расслабилась, и ее перестала свербить мысль об экономии — ведь Виталий ей продемонстрировал, как весело иногда можно тратить деньги. Подкрепив свой веселый настрой довольно крепким коктейлем, она в радостном возбуждении скользнула вслед за Викой в толпу танцующих.

В это было трудно поверить, но Ларисино тело удержало в памяти науку аниматора. Все те волны и шаги, что она разучивала вслед за ним, неосознанно всплыли сейчас, и Лариса, впервые в жизни по-настоящему раскрепощенная, начала со знанием дела импровизировать под музыку. Ее, казалось бы, до скуки предсказуемое тело вдруг начинало стильно изгибаться или задорно и быстро переступать, ритмично смещать корпус то вправо, то влево и даже совершать движения руками, которые прежде во время танцев чувствовали себя неуместными довесками. А в довершение всех чудес Лариса то и дело ловила на себе заинтересованные взгляды других танцующих.

К слову сказать, греки (точнее, их внешность) успели произвести на Ларису двоякое впечатление. Греческие девушки показались ей очень симпатичными, округло-стройными, если только можно так выразиться; их тела были словно налиты жизненными соками. Но чем ближе к среднему возрасту, тем более сухими становились фигуры, но по сравнению с прямо противоположной тенденцией у ее соотечественниц, Лариса находила это очень гармоничным. А вот при взгляде на юношей она с удивлением отмечала две вещи: как часто у тех встречается классический греческий профиль; и как часто у них же встречается животик, несмотря на юный возраст, уже нависающий над джинсами. Да, попади сюда Виталий, он казался бы юркой ящерицей среди симпатичных черепашек…

Лариса осеклась, не успев додумать мысль до конца. Он танцевал метрах в трех от нее, и было просто удивительно, что Лариса еще успела поймать на себе какие-то взгляды — все внимание соседей по дискотеке было адресовано оказавшемуся тут волею судеб аниматору. И той девушке, которая изгибалась в танце напротив него.

Она наверняка была не гречанка, скорее всего — туристка, немка или шведка. Натуральная блондинка с холодными и светлыми, как северные моря, глазами; стать валькирии и гибкая быстрота движений — как у полотнища флага на ветру. Может быть, она гимнастка? Выполняя боковую волну, девушка сгибалась чуть ли не пополам, и восхищение во взгляде Виталия становилось все более катастрофическим. Он делал все, что только можно сделать во время быстрого танца, чтобы показать, что у тебя есть партнерша: совершал волну одновременно с девушкой, но в противоположную сторону, подхватывал заданный ею шаг и усложнял его движениями рук или, наоборот, сам задавал движение и жестами предлагал немке к нему присоединиться. Та, сверкая улыбкой, легко повторяла все, что он предлагал. Это была настолько блестящая и гармоничная пара, что в какой-то момент она завладела вниманием танцпола целиком, и вместо толпы участников танцующие образовали кольцо зрителей вокруг Виталия и его партнерши.

В тот вечер, плавно перешедший в ночь, Ларисе вновь пришлось убедиться в том, что женщины-учителя — самые сильные на свете. Столько часов подряд ритмично двигаться, изображая непринужденность, отвечать на шутки Вики, тоже заметившей аниматора, шутить в ответ самой и все это время знать, что даже если она сейчас и обнаружит перед Виталием свое присутствие, ровным счетом ничего от этого не изменится: он, самое большее, приветливо кивнет в ответ, а потом вновь поведет свою немку угощаться к барной стойке и будет пытаться с ней объясниться наполовину улыбками, наполовину жестами и парой фраз на изломанном до безобразия английском языке.

«А что, если предложить им услуги переводчика?» — такая мысль, подкрепленная горьким смешком, возникла у Ларисы ближе к утру. Четверть часа назад Вика предложила ей закончить развлекательную программу и отправиться на лайнер — она заметно притомилась. Самой же Ларисой владела странная смесь ощущений, испытываемая ею, пожалуй, впервые в жизни: на фоне усталости ее то и дело лихорадило от возбуждения, а отчаяние поминутно сменялось надеждой. Именно так, должно быть, чувствует себя человек, проводящий долгожданный отпуск у моря в пасмурную и ветреную погоду, когда малейший проблеск солнца сквозь темное шествие туч заставляет его с надеждой встрепенуться: «А вдруг? А вдруг?» Сквозь грохот музыки Лариса прокричала Вике, что хочет остаться. Отправляясь ловить такси, подруга улыбнулась ей сочувственно, но с пониманием.

А Виталий и его партнерша казались неутомимыми. На них уже перестали обращать такое пристальное внимание, как поначалу — обоих уже, видимо воспринимали не как участников дискотеки, а как потрясающий элемент ее оформления. Впрочем, когда к пяти часам утра все Ларисины чувства вылились в одну горькую безысходность, немка начала подавать признаки усталости, и надежда, которую принято хоронить в последнюю очередь, прошептала Ларисе о том, что ее еще рано отправлять на вечный покой.

Хотя на что она, собственно, имела право надеяться, если ей оставалось провести в клубе еще максимум полчаса? Имела ли она право надеяться вообще? И где критерий того, на что человек имеет право? Можно ли в принципе хоть чего-нибудь требовать от судьбы или нужно стиснув зубы и скрепя сердце довольствоваться тем скудным ассортиментом, что она тебе предлагает? И имеет ли смысл хоть раз взбунтоваться против того, как мало хорошего выпало на твою долю?

Лариса хорошо помнила последствия такого бунта в изгнавшем ее пансионате, но сейчас ей вновь хотелось… Нет, не бунтовать и не требовать, а просто попробовать… Попробовать остаться в клубе до тех пор, пока время будет это позволять, а потом обнаружить свое присутствие перед Виталием и вернуться на лайнер в такси вместе с ним. И может быть, даже разговориться по дороге.

Прошло полчаса, в течение которых Лариса просидела на табурете в баре, пытаясь не уснуть, и, потягивая из бокала минеральную воду, следила за Виталием. Странно, но он не подавал ни малейших признаков того, что куда-то торопится. В половине шестого, начав не на шутку нервничать, Лариса вдруг поняла, почему аниматор ведет себя так спокойно: очевидно, реальное время отплытия, о котором известно персоналу лайнера, не совпадает с тем, которое сообщили туристам. Ведь туристам свойственно опаздывать, поэтому время отплытия для них и должно быть обозначено на час раньше фактического. Да, наверняка лайнер отходит в семь. Лариса успокоилась и продолжала наблюдать. Теперь она могла надеяться, что немка выбьется из сил раньше, чем она сама, а стало быть…

Тут произошло непредвиденное. Без четверти шесть Виталий взглянул на часы и изменился в лице. Отчаянно попытавшись что-то объяснить немке жестами и, наконец, попросту махнув рукой на прощание, он пулей вылетел из клуба. Лариса едва успела выскочить на улицу вслед за ним. Виталий тщетно вертел головой то вправо, то влево вдоль пустого проспекта, пытаясь засечь взглядом отсутствующее такси. Лариса подбежала к нему.

— Виталий, здравствуйте! Вы меня помните?

Аниматор обернулся на ее голос с такой надеждой в глазах, что Ларисе даже стало стыдно, что она ничем не может ему помочь.

— Я тоже с лайнера «Олимп», тоже опаздываю, — поспешно добавила она.

— Да, конечно, вы еще в конкурсе победили, — пробормотал Виталий, пытаясь быть вежливым, но от волнения плохо соображая. — Ну же, ну! Ловись рыбка, большая и маленькая! — воскликнул он, заприметив вдалеке машину и выставив вперед руку с поднятым большим пальцем.

Несмотря на всю критичность ситуации, Лариса не могла не рассмеяться — он еще шутит! Машина, однако, промчалась мимо — это было не такси. Лариса и Виталий посмотрели друг на друга с отчаянием, и в эту секунду Ларисе до смерти захотелось обнять его и утешить. И замереть в его объятиях, забыв и про время, и про отходящий от причала лайнер.

В этот момент, словно deus ex machina, возле них остановилось такси и пару секунд спустя, сорвавшись с места, помчалось в Пирей. Никакого разговора в машине, на который так рассчитывала давеча Лариса, у них не получилось: оба поминутно глядели на часы и кусали губы. Правда, машина неслась на хорошей скорости по практически пустым улицам, но все же, но все же…

— Шесть, — странным, словно неживым голосом уронил Виталий.

— А у вас не спешат часы? — с ужасом спросила Лариса. Ее собственные показывали без двух минут шесть.

Виталий покачал головой.

Несколько минут спустя их высадили у причала. Оба сломя голову бросились к тому месту, где должна была возвышаться белая громада «Олимпа», и почти сразу безнадежно остановились. Белый силуэт океанского лайнера вдали, озаряемый ясным утренним солнцем, стал самым кошмарным зрелищем, которое Ларисе когда-либо доводилось видеть.

— Ой, бля!.. — простонал Виталий, опускаясь на парапет набережной и закрывая лицо руками. Лариса чувствовала себя не лучше, однако она никогда не смогла бы так четко и лаконично выразить овладевшие ею эмоции.

Чудовищно долго — не менее получаса — ушло у них на поиск портовой администрации. Все, к кому они лихорадочно обращались с вопросом, были сонными, неприветливыми, не могли двух слов связать по-английски и тыкали пальцами в разные стороны. Наконец, когда администрация была найдена, Ларисе потребовалось еще как минимум десять драгоценных минут, чтобы объяснить, в какую они влипли историю. Потом стали связываться по рации с капитаном корабля. Но тот просьбу вернуться в порт за опоздавшими после целого часа пути воспринял почти как шутку. Это был один из самых ужасных по степени эмоционального накала разговоров в Ларисиной жизни, усугубленный жгучим чувством вины и полным отсутствием поддержки со стороны ее товарища по несчастью, который галантно предоставил даме вести переговоры. Все веские аргументы, включая стоимость сжигаемого топлива и бешеные тарифы за стоянку в пирейском порту, были на стороне капитана, и прошибить его эмоциями было практически невозможно. — Единственное, что я могу сделать, — сказал он, несколько смягчаясь, — подобрать вас на обратном пути. Мы остановимся возле острова Кея — он лежит у нас по курсу. Ненадолго, на полчаса, не больше. Это будет через три дня — одиннадцатого числа. Вам придется самостоятельно добираться до острова и ждать там часов с восьми утра.

— Это далеко? — с ужасом спросила Лариса, мгновенно нарисовав в уме картину десятилетних странствий Одиссея.

— Нет, один из ближайших к Афинам островов. Там ждите в порту Корисса — мы пришлем за вами шлюпку с лайнера. Если у вас нет денег, обратитесь в российское консульство, они должны помочь.

— Помогут они, как же! — мрачно усмехнулся Виталий, когда разговор был окончен и Лариса передала его содержание. — У вас есть какие-нибудь деньги? А то у меня — ни копейки.

— Это ничего, у меня с собой около трехсот евро, — успокоила его Лариса.

— Да? — Виталий немного ожил. — Тогда живем! Мы можем поселиться в хостеле.

Это слово казалось Ларисе смутно знакомым, но только смутно.

— Ну, это такая гостиница для студентов с минимальными удобствами. Но вы не волнуйтесь: там гораздо приятнее, чем в каком-нибудь совковом пансионате.

— Я не волнуюсь, — заверила его Лариса, у которой были свои счеты с пансионатами, — тем более что выбирать не приходится.

Они вновь поймали такси, водитель которого, к счастью, немного объяснялся по-английски, и Лариса попросила отвезти их в какой-нибудь хороший хостел. По иронии судьбы, точка назначения находилась прямо по соседству с ночным клубом, где они танцевали еще полтора часа назад.

— Вы ведь говорите по-английски? — спросил Виталий, который взялся руководить процессом. — Тогда попросите у них одно место в комнате на четверых для женщин и одно — в комнате на четверых для мужчин.

— На четверых? — переспросила Лариса. Таких «удобств» не было даже в пансионате.

— Ну да, здесь ведь все по-простому: есть комнаты на четверых, на шестерых, на восьмерых; чем больше народу, тем дешевле.

— А на двоих у них нет номеров?

— Есть, конечно. Но тогда нам придется жить вместе.

— А вы что-то имеете против? — с виду непринужденно спросила Лариса, стараясь не выдавать бешеный приступ волнения.

— Нет, что вы! — смешался Виталий. — Я просто подумал, что это вы, наверное, не захотите…

— Ну почему же? Раз уж мы оказались в такой ситуации… По-моему, со знакомым человеком жить приятнее, чем с тремя незнакомыми.

— Ага, — неопределенно отреагировал аниматор.

Лариса проснулась около часу дня, чувствуя себя не то чтобы разбитой, а скорее до ужаса расслабленной и неспособной мыслить ясно. Виталий еще спал. Взволнованная той нежностью, что она испытала при виде своей мечты, размеренно дышащей на соседней кровати, Лариса всматривалась в его лицо.

У нее впервые была возможность спокойно приглядеться к нему в тишине и при свете дня. Без банданы у Виталия оказался высокий лоб — Лариса и не думала, что это так изменит его внешность. Повязка на голове, надеваемая для танцев, превращала лицо аниматора в стереотип, открытый лоб же сразу создавал индивидуальность. Волосы у него, к полной неожиданности, оказались слегка вьющимися, и Лариса пришла к заключению, что лицо у мужчины ее мечты не такое простое, как ей показалось вначале. О теле она по-прежнему могла сказать не больше и не меньше, чем раньше, — до самой груди оно было укрыто простыней. Единственным новым открытием стало лишь то, что Виталий носит крестик — золотой, весьма изящной работы, на красивой цепочке с необычным плетением. Серьгу в его левом ухе — блестящий, явно искусственный золотистый камешек на винте — она, разумеется, видела и раньше, но только сейчас смогла отметить, что комплект украшений у аниматора хорошо подобран.

Считается, что спящие люди чувствуют, когда на них кто-то пристально смотрит, но Виталий спал так, словно Ларисы вообще не было в комнате. Посидев возле него еще немного, она направилась в ванную.

Когда она вернулась, Виталий сидел на кровати уже одетый и потирал лоб, как будто от интенсивного трения могли вспыхивать ценные мысли.

— Влипли мы с вами, конечно, — сказал он вместо приветствия, мельком глянув на Ларису.

— Да… — растерянно отозвалась она, не желая развивать эту больную тему. И вдруг ей пришло в голову, что последствия их опоздания для аниматора могут быть куда серьезнее, чем для нее самой, всего-то потерявшей три дня из программы.

— Вас за это уволят? — с тревогой спросила она.

Виталий усмехнулся:

— Пока не знаю.

— Трудно, должно быть, устроиться в такое место?

— Ой, не сыпьте соль на раны! — со вздохом попросил он, отправляясь умываться.

Время завтрака они давно проспали, но на кухне к ним все же отнеслись сочувственно и выделили порцию еды. Завтрак в хостеле был континентальным — булочки, масло, повидло, кофе, что никак не соответствовало понятию о завтраке для русского человека, тем более после целой ночи танцев и целого утра лихорадочной беготни. Неудовлетворенность была прямо-таки написана у Виталия на лице, но он молчал, и Лариса понимала, как нелегко ему сейчас приходится: жить за чужой счет и так не сахар, а уж за счет женщины, практически тебе незнакомой…

— Послушайте, Виталий, — сказала она, стараясь придать своему голосу как можно больше энтузиазма, — вы ведь наверняка не первый раз в Афинах?

— Ну да, — безрадостно отреагировал тот.

— Значит, вы должны знать, где тут можно хорошо и недорого позавтракать.

За то радостное оживление, которое вспыхнуло в его глазах, она готова была отдать все оставшиеся деньги. Во время второго завтрака, который по времени совпадал с обедом, Ларисе показалось, что Виталий наконец-то пришел в себя. Он пару раз пошутил и даже прокомментировал меню: мусака мало чем отличается от обычной мясной запеканки, а вот блюдо с немыслимым названием «тзатзики» — это высший пилотаж! Типа йогурта с мелко нарубленными огурцами и зеленью. Кстати, на вареную рыбу нужно выжимать лимон и поливать ее оливковым маслом, иначе будет не вкусно.

— Вы что, никогда не бывали в рыбном ресторане? — с удивлением спросил он, видя неловкие попытки своей спутницы последовать его совету.

Ларисе стало не по себе от этого вопроса. Не рассказывать же аниматору горькую правду о том, что она не может позволить себе ничего, кроме низкобюджетных забегаловок и что этот круиз стал для нее первым прорывом в совсем иную жизнь.

— Нет, — вместо всего этого ответила она. — Я вообще первый раз в Греции.

— Да, но рыбные рестораны есть где угодно — во всех средиземноморских странах. Ну и в Москве, конечно.

…И он, должно быть, регулярно в них наведывается. Ну еще бы, с таким-то образом жизни! Ночью — зажигательные танцы, днем — комфортабельный отдых, ни тебе быта, ни рутины, ни безденежья, ни одиночества… Ларисе хотелось верить, что зависть, которую она испытывает к аниматору, имеет исключительно белую окраску.

— Вы давно занимаетесь танцами? — спросила она. Ей до смерти хотелось разузнать, как люди приходят к такому завидному образу жизни.

— Лет с восьми, — ответил он.

— Надо же! А я именно с этого возраста занимаюсь английским.

Виталий не проявил ответного интереса — он опустошал тарелку с жареными осьминогами.

— А на «Олимпе» давно работаете?

— Второй год.

— А до этого? Если не секрет, конечно.

Виталий пожал плечами:

— Не секрет. До этого я танцевал в одном коллективе, довольно известном, кстати. Потом сам ставил танцы разным группам, которые в подтанцовке у эстрадных звезд, и преподавал в одном месте в центре Москвы. Теперь вот здесь.

— Здесь условия лучше?

— Конечно. А работа — куда легче.

Лариса временно умолкла. Ей хотелось расспросить еще очень о многом: в каком известном коллективе работал Виталий раньше, подтанцовкам каких звезд ставил танцы и где именно преподавал; а также о том, кто привел его в детстве в танцевальную студию, и как складывался его дальнейший путь, но ей не хотелось быть назойливой, а аниматор явно не горел желанием поддерживать беседу.

Какое-то время они ели молча, и вкуснейшие блюда греческой кухни становились для Ларисы просто кусками еды. Неожиданно Виталий сам обратился к ней:

— Послушайте… Как вас зовут?

— Лариса.

— Лариса, я хотел бы попросить у вас взаймы пятьдесят евро. Сами понимаете, в чужой стране без гроша в кармане… Разумеется, когда мы доберемся до «Олимпа», то подсчитаем все расходы, и я отдам вам ровно половину того, что мы здесь потратили.

Лариса почувствовала себя так неловко, словно не Виталий просил у нее взаймы, а она у него. Она тут же протянула ему оранжевую купюру.

Виталий вновь повеселел, и Лариса успокоилась: теперь между ними нет никакой неопределенности, и ничто не помешает им проводить время так, как она осмеливалась представлять себе в мечтах. Но тут Виталий снова задал вопрос:

— Что вы сейчас планируете делать?

Лариса напряглась: уж не собирается ли он проводить время отдельно от нее?

— Не знаю даже, — с искусственным смехом призналась она. — Погулять по городу, наверное…

— Смотреть тут, кроме Акрополя, в общем-то нечего, — протянул Виталий. — Ну ладно, пойдемте.

Виталий оказался прав. Не желая тратить деньги на вторичный осмотр Акрополя, они поднялись на холм, где Лариса мечтала вчера сфотографироваться вместе с аниматором (сегодня она не решилась попросить его об этом совместном кадре), и спустились с холма… Ларису восхищали средиземноморские сосны — пинии — с удивительно длинными иголками и пушистыми кронами. Виталий же смотрел на них, как на нечто давно привычное, и равнодушно выполнил Ларисину просьбу запечатлеть ее рядом с одной из раскидистых красавиц. Говорил он все это время мало, поддерживая разговор исключительно из вежливости, улыбка и вовсе была припрятана до лучших времен, и Лариса, начинавшая эту прогулку с тихим счастьем в душе, не знала, что и предпринять, чтобы вернуть себе хоть малую толику солнечного света, казалось бы, уже попавшего в полное ее распоряжение. Они прошлись еще немного по центру города, в основном переходя из магазина в магазин, поскольку смотреть по сторонам было не на что, и Виталий предложил отправиться в Пирей, на пляж.

Лариса прямо-таки поразилась своей предусмотрительности: несмотря на дурную после бессонной ночи голову, она не забыла захватить с собой пеструю пляжную сумку с купальником, которую вчера весь день носила с собой в дополнение к нагрудной сумочке-кошельку. У Виталия не было плавок, но не имелось ни малейших комплексов по этому поводу: видимо, он считал свое нижнее белье достаточно приличным, чтобы появляться в нем при большом скоплении народа. Впрочем, вряд ли хоть кто-нибудь из людей, видевших Виталия купающимся в тот день, обратил внимание на ткань у него на бедрах — ведь у них было перед глазами его тело.

Ларисин идеал телосложения, как и следовало ожидать, был полной противоположностью ее собственному — полноватому, рыхловатому, в целом приемлемому, но совершенно не спортивному. И вот она имела счастье созерцать безупречное, с ее точки зрения, стройное, подтянутое, полностью лишенное жировых отложений тело, в котором каждый мускул был вылеплен упражнениями именно так, как того требовала гармония.

То, что Виталий — танцор, чувствовалось сразу, хотя, стаскивая с себя брюки и майку и подходя затем к воде, он не совершил ни единого танцевального движения. Но осанка, телесная раскрепощенность, грация… А он словно не замечает прикованные к нему взгляды. Когда Виталий по пояс зашел в полосу прибоя, Лариса впервые за этот день увидела у него на лице улыбку и жадно вскинулась, чтобы не пропустить этот проблеск света, но Виталий уже плыл вперед, погрузив лицо в воду.

Купаться решено было по очереди — должен же кто-то сторожить их последние деньги! — и еще одного предполагаемого удовольствия, на сей раз от совместного кувыркания в волнах, Лариса оказалась лишена.

Впрочем, когда они после купания отогревались на песке, аниматор снизошел до разговора:

— Вы первый раз в таком круизе?

— Да.

— Нравится? Ну, если не считать всего этого кошмара?

— Очень нравится! — поспешила заверить его Лариса, которая отнюдь не считала день, проведенный с любимым человеком, кошмаром. — Особенно анимация.

В ответ — усмешка. Впрочем, вполне добродушная.

— Спасибо за комплимент.

— Знаете, я искренне говорю.

— Тем более спасибо.

Наконец-то между ними перекинуты какие-то мосты! И Лариса отважилась на личный вопрос:

— Виталий, а чем вы занимаетесь на лайнере в течение дня? Ночью у вас, понятно, программа…

— Сначала отсыпаюсь, потом работаю с детьми.

— С детьми?

— Ну да. На корабле же есть детский клуб. С теми, кто постарше, мы танцуем.

Дети… Это еще больше расположило ее к нему. Уж если взрослые получают от этого человека столько солнечного света, то сколько же его должно доставаться детям! Лариса живо представила себе, как озорно и задорно должен вести себя аниматор в обществе мальчишек и девчонок, и как дети должны гроздьями виснуть на таком замечательном старшем товарище.

В тот день это был последний сколько-нибудь значимый разговор. Они вернулись в хостел к ужину, на удивление вкусному и обильному, и рухнули в постель, едва им удалось до нее добрести. Для Ларисы это была первая с момента знакомства с аниматором ночь, когда она заснула не под мягким пологом своих надежд и мечтаний, а словно бы придавленная тяжелой плитой — слишком уж стремительно настиг ее сон и опрокинул в свои черные объятия.

Всю ночь ей снились кошмары, а окончательно разбудило ощущение какого-то внутреннего беспокойства. Открыв глаза, она увидела, что Виталий пристально смотрит на нее с соседней кровати. И улыбается теплее, чем солнце, которое наполняло светом комнату, несмотря на опущенные жалюзи. Она должна была бы разгадать такую улыбку сразу, но почему-то внушила себе, что это всего лишь утреннее приветствие. И радостно улыбнулась в ответ.

— Наконец-то мы с вами выспались! — со смехом сказал Виталий.

— Да уж! — Лариса была в таком восторге от того, что над ней снова ясный небосклон, что не знала, как это выразить, кроме как расцветшими от радости глазами.

Виталий откинул простыню и отправился в ванную комнату. Лариса обратила внимание на то, что он уже не стесняется появляться перед ней в одном белье, но не придала этому значения. Она услышала звук включенного душа и, думая, что в ее распоряжении не меньше пятнадцати минут одиночества, сама поднялась с постели как спала, в одних трусиках и маечке, заменявшей лифчик. Она подошла к окну, подняла жалюзи и зажмурилась: солнце хлынуло в комнату.

Ларисе показалось, что она простояла так совсем недолго — каких-нибудь пару минут, но неожиданно она услышала за спиной шлепанье по полу босых ног. Она обернулась, увидела Виталия и, не зная, за что хвататься, когда все интимные места были в общем-то и так прикрыты, с испугом прижала руки к груди. И почему-то пригнулась.

В этот момент ей показалось, что она каким-то образом видит себя со стороны, причем видит глазами Виталия. Простенькое поношенное белье, складки на животе, преждевременно раскисшая от сидячего образа жизни, неловкая… Ее стыд был мучителен: Лариса почувствовала, как лоб и щеки тяжело горячеют от прилива крови.

Виталий, однако, понял краску на ее лице по-своему. Он недоуменно пожал плечами:

— Что вы, собственно, так стесняетесь? Я же видел вас вчера в купальнике, а он более открытый.

Лариса кивнула, сглотнув слюну, но не знала, что ей делать дальше.

Неожиданно Виталий подошел к ней вплотную и, крепко взяв за плечи, заставил распрямиться.

— Не пугайтесь вы меня так ради Бога! Вы прямо вся такая… несовременная!

Теперь она не могла уже даже кивнуть, испытывая блаженное оцепенение. Она приоткрыла губы, как если бы собиралась напоследок что-то сказать, но не смогла. И открылась его поцелую так, как если бы он вдыхал в нее новую жизнь.

Что испытает планета Меркурий, когда она наконец перестанет сопротивляться притяжению своего светила и упадет на Солнце? Сладкий ужас от собственного падения и растворение в солнечном пламени, и наслаждение, наслаждение от того, что огонь обращает в ничто все твое существо. Виталий вновь вошел в тот образ, который три ночи подряд озарял ее на борту лайнера «Олимп»: он зажигал ее прикосновениями, горячил словами, порой опалял шутками; и даже когда при тесном соприкосновении тел в ее грудь больно вдавливался острым углом его крестик, ей казалось, что это ожог от коснувшейся кожи горящей спички. Меркурий, упавший на Солнце… Отдав ему себя, она как будто перестала существовать, но в то же время была жива как никогда прежде, слившись с бесконечно щедрым источником света и тепла. Белым огнем перед плотно зажмуренными глазами вспыхнуло счастье…

— Знаешь, — со смехом прошептал ей Виталий через некоторое время, когда у обоих восстановилось ровное дыхание, — по-моему, пора перейти на ты.

Если бы слова можно было с чем-то сравнивать, она сравнила бы этот шепот с радугой.

Неприятная особенность всех на свете хостелов в том, что комнаты в них не имеют ключей; каждый раз, покидая номер, вещи приходится тащить в камеру хранения. Не имея возможности закрыться, Лариса и Виталий перегородили вход одной из кроватей — табличка Do Not Disturb снаружи на дверях не внушала аниматору должного доверия, — и сейчас, несколько часов спустя, оба со смехом отодвигали эту преграду, чтобы выбраться из своего радостного заточения на обед.

Лариса не помнила, о чем они говорили за этим обедом. Остались в памяти лишь ее собственный поминутный хохот и более сдержанные улыбки Виталия, который, видимо, не считал нужным устраивать из их присутствия шоу для всех остальных посетителей кафе. Затем были долгая прогулка по набережной, Ларисины жадные расспросы о жизни аниматора и его умеренно развернутые ответы, вновь купание и вновь поодиночке («Деньги оставлять без присмотра опасно»), ужин в хостеле.

Одна приятная особенность всех на свете хостелов заключается в том, что за столом под вечер встречается молодежь со всех концов света, и за час приобретаешь с десяток новых друзей. Лариса, до предела воодушевленная всеми событиями сегодняшнего дня, ничуть не тушуясь, завела знакомство со своим соседом слева (справа сидел Виталий), соседом напротив и девушкой с другого конца стола.

Инженер из Бразилии, американская студентка, фотограф-итальянец… Все они (а американка — в особенности) свободно говорили по-английски, и беседа шла не умолкая. Лариса, как могла, старалась подключить к ней Виталия: переводила ему на русский общий смысл и с русского — его нечастые реплики, но незнание им языка сильно затрудняло процесс общения. Ей было заметно, что аниматор приходит в отнюдь не лучшее расположение духа.

— Здорово ты чешешь по-английски, — признал он без малейшего восторга, когда они снова оказались вдвоем в комнате.

Лариса счастливо рассмеялась:

— Ну еще бы! Я ведь преподаю этот язык.

— А-а… Тогда понятно.

Ларисе было непонятно одно: почему ее любимый не задаст ей ни единого вопроса о ней самой, ее работе, увлечениях, прошлой жизни? Совсем как солнце, которое светит всем без разбора, не вдаваясь в подробности, кому, с каким характером и какой судьбой оно дарит свое радостное тепло.

— Пойти потанцевать, что ли? — задумчиво сказал Виталий, обращаясь скорее к себе, чем предлагая это сделать Ларисе.

Та тем не менее встрепенулась:

— Конечно! Тем более что наш любимый клуб — в двух шагах.

Одна загадочная особенность хостелов в том, что при исключительно низких для гостиниц расценках они зачастую располагаются в самом сердце европейских столиц. Четверть часа спустя, включая сборы и прихорашивания, Виталий с Ларисой уже подходили к клубу с твердым намерением взять от жизни все, на что только могут надеяться люди, волей судеб отставшие от своего лайнера. При этом Лариса искренне надеялась, что, оказавшись в привычной атмосфере, Виталий вновь просияет улыбкой и конец этого дня будет таким же солнечным, как и его начало.

Однако ее ожидания не спешили оправдываться. Аниматор без особого энтузиазма покачивал корпусом, стоя на месте, оглядываясь по сторонам, словно он кого-то высматривал, и отнюдь не делая попыток продемонстрировать свое мастерство, свидетельницей которого Лариса была еще две ночи назад. Когда сама она начала выполнять те движения, что он успел показать на борту корабля, аниматор одобрительно кивнул, но не более того. Казалось, что-то мешает ему проникнуться царивший в клубе атмосферой и дать себе полную волю. Вот только что? Время от времени Лариса бросала на него взгляд, как человек, ждущий у моря погоды: «Ну когда же, когда?»

И все же танец доставлял ей огромное удовольствие даже в отсутствие солнца. Стихия подхватила ее и понесла. Лариса даже не отдавала себе отчета в том, какие движения она совершает, — тело думало за нее. Руки, ноги, корпус, голова безраздельно отдавались музыке, и та управляла ими так же властно, и приносила такую же радость, которую недавно приносил ей самой Виталий. Упиваясь танцем, Лариса временно перестала обращать внимание на аниматора, но в какой-то момент почувствовала рядом с собой его присутствие. Уверенно взяв ее за руки, Виталий сделал их танец парным.

Так Лариса впервые ощутила, что это такое, когда внимание всех присутствующих принадлежит тебе и только тебе. Точнее, оно принадлежало Виталию, но поскольку теперь она была частью его самого, то восхищенные взгляды адресовались и ей. Меркурий упал на Солнце… И получил право на то, на что прежде имело лишь само светило.

Как и следовало ожидать, он вел ее превосходно: выбирал для своей партнерши легко выполнимые движения, сглаживал ее ошибки, приподнимал и кружил в воздухе; прежде чем выполнить какой-либо новый элемент, давал быстрые инструкции. Лариса изо всех сил старалась соответствовать тому высокому уровню, что задал ей аниматор, и, когда у нее получалось что-либо сносное, Виталий поощрительно кивал. Но в целом держался, как солнце, которое выполняет свой долг по отношению к земле, проглядывая из-за туч, но не ставит себе задачу залить весь белый свет золотыми лучами.

Совершив опасную растрату, они выпили в баре по рюмке коньяка. Лариса хотела попробовать знаменитую «Метаксу», но Виталий посоветовал взять коньяк производства острова Санторин, — удивительно мягкий и ароматный. Ей показалось забавным, что аниматор расплачивается за них обоих одолженными у нее деньгами, но от того ей было не менее приятно: ситуации, когда за нее платил мужчина, возникали в Ларисиной жизни далеко не часто. Чокнувшись со своим спутником, Лариса прокричала ему сквозь грохот музыки:

— Знаешь, я бы осталась здесь еще на три дня! А потом — еще на месяц. В общем, до тех пор, пока нас не выдворит на родину полиция.

Виталий улыбнулся, отдавая должное ее энтузиазму, но тепла в его улыбке не чувствовалось. Так, проблеск зимнего солнца.

Однако Лариса уже настолько уверилась в том, что небо над ее головой по-летнему горячо и безоблачно, что не считала нужным замечать перемену погоды. Они вновь окунулись в танец, и вскоре она совершенно захмелела от радости. Ее тело было целиком отдано музыкальному ритму, а сознание — солнечному свету, который наконец-то вернулся к ней и теперь не должен, просто не имеет права исчезнуть.

— Я бы на твоем месте так не увлекался волнами, особенно боковыми, — посоветовал ей Виталий, когда они в очередной раз взяли тайм-аут и сидели с рюмками в руках на высоких табуретах, наблюдая за танцующими. — У тебя они получаются… как бы это сказать… по-ученически. А для этого движения нужна хорошая растяжка.

— Как у той немки, с которой ты танцевал, когда мы опоздали, — с горечью вспомнила Лариса.

— Ты ее видела? — Виталий мгновенно оживился. — Вот-вот, как у нее!

Признавать свое поражение было больно, ведь она-то считала волны своим сильным местом. И вдруг она резко распрямилась, пораженная воспоминанием:

— Погоди-ка! Если ты говоришь, что волны у меня не очень получаются, как же я тогда смогла выиграть конкурс?

Виталий снисходительно улыбнулся:

— Ну что это был за конкурс! Так, развлекаловка… В таких конкурсах всегда награждают последнего участника, если он, конечно, не стоит столбом.

— Почему последнего? — упавшим голосом спросила Лариса.

— Потому что последний лучше всего запоминается. Ведь вся эта лабуда не рассчитана на то, что будет профессиональное судейство, очки. Кого я назову — тот и победитель.

— Так, значит, у меня было не лучше, чем у других…

— А чего ты хочешь без тренировок? — резонно спросил Виталий, не выказывавший ни малейших признаков сочувствия. — Вот у той девушки в красном платье, которая шла первой…

— У Вики?!

— Не знаю, как ее зовут. Так вот, у нее явно есть какая-то хореографическая подготовка, поэтому она все делала очень чисто. Но если бы я выбрал ее, то все решили бы, что это подсадная утка: и хорошенькая, и пластичная. А так получился нормальный народный конкурс.

Лариса кивнула, опустив голову — она была не в состоянии добавить к этому кивку ни звука, ни взгляда. Когда тебе вынесли смертный приговор, что толку биться в рыданиях и выставлять свою слабость напоказ перед судьей? Теперь осталось лишь собраться с силами, которых у тебя сейчас нет, и хоть сколько-нибудь твердым шагом покинуть зал суда.

— Здесь так накурено, — с трудом выговорила она. — Я больше не могу.

— Ну, пойдем домой, — равнодушно согласился аниматор, напоследок оглядывая зал и не встречая ничего, что задержало бы его взгляд — здесь, кажется, действительно нечего ловить.

И все же день застал их на одной кровати, в то время как вторая перегораживала вход. Ларисе было не под силу за одни сутки лишиться всего сразу — и надежды на солнце, и его самого. Пусть этот день будет последним в ее жизни, когда она видит свет, но пусть он все же будет! — Надо бы нам обменяться телефонами, — предложил Виталий, когда они лежали в Пирее, на пляже. — Пересечемся как-нибудь в Москве. Я там сейчас, конечно, редко бываю, но мало ли…

«А чего ты, собственно, ожидала? Признаний в любви и клятв в нерушимой верности? Солнце светит всем. Пора принять это как аксиому. Скажи еще спасибо за то, что он заставил тебя поверить в существование света».

— Я не смогу без тебя жить, — неожиданно для себя произнесла она.

Лариса мучительно боялась услышать в ответ на это вырвавшееся признание насмешку или шутку, но Виталий был серьезен.

— Почему? — спросил он, пересыпая песок из одной ладони в другую.

Лариса горько улыбнулась, окидывая взглядом одновременно свое прошлое и свое будущее.

— Потому что, когда ты рядом, жизнь совсем другая — яркая, веселая…

— А кто тебе мешает так жить без меня?

Смеется он, что ли? Или действительно не понимает, какой отчаянно тусклой становится жизнь в отсутствие солнца?

— У меня почему-то так все складывается, что в жизни нет ничего светлого. Вот появился ты, а теперь и тебя не будет.

Виталий пожал плечами с полным непониманием:

— Не будет меня, так будет другой — с ним и повеселишься.

— Так, как с тобой, нет.

— Ну и что, теперь я должен тебя развлекать всю оставшуюся жизнь?

Развлекать? Нет, светить! Но он, похоже, не чувствует разницы.

— Ты не понимаешь, — взволнованно начала она, — что на тебя стоит только посмотреть, и уже становится радостно! А все остальное…

На лице у Виталия было нешуточное удивление:

— Тебе что, действительно нечему радоваться, кроме меня?

Лариса покачала головой.

— Ну ты даешь!

Она предпочла промолчать.

— А почему все так грустно? — спросил Виталий немного погодя. — У тебя разве нет друзей? Семьи? Развлечений каких-то? Или работа — полный отстой?

— Да нет, работу я свою люблю. Очень… Но так получается, что если хочешь хоть более или менее прилично заработать преподаванием, то этой работы надо брать невпроворот — и радости уже никакой. Подруги у меня все замужем. Я одна, как белая ворона. Даже поехать вместе отдыхать — проблема, потому что я при их семьях буду как довесок какой-то. И так выходит…

— Все-то у тебя не складывается, не получается, не выходит! Так возьми все это, сложи да получи! Тогда что-нибудь да выйдет!

— Без тебя у меня уже ничего в жизни не выйдет.

— А чем я, собственно, могу тебе помочь?

В голосе Виталия можно было уже без труда уловить раздражение и презрение.

Лариса глубоко вдохнула воздух и запрокинула голову, как если бы пыталась сдержать рыдания.

— Всем. Только я не имею права просить тебя об этом, если, конечно, ты сам не захочешь…

Ею владело бесстрашие, свойственное отчаянию. В таком состоянии и самому ничтожному из придворных случается высказать своему повелителю все, что годами томилось в душе. Теперь оставалось только ждать, казнят ее за это или помилуют.

— Я не люблю, когда кто-то решает свои проблемы за мой счет, — произнес Виталий с незнакомой ей прежде холодностью.

Лариса с безмерным удивлением вскинула на него глаза.

— Тебе веселья не хватает? А я тут при чем? Я, знаешь ли, не могу работать аниматором двадцать четыре часа в сутки.

— Я не имела ничего такого в виду! — попыталась оправдаться Лариса.

— А что ты тогда имела в виду? — На лице Виталия ясно высветились презрение и неприязнь, но адресованные не самой Ларисе, а идущие откуда-то из прошлого. — Да, это классно, когда у тебя есть персональный развлекатель! Особенно если сама ты вся такая царевна Несмеяна.

Несмотря на смятенные чувства, Лариса догадалась, что этой фразой аниматор рассказал ей о себе больше, чем всеми предыдущими ответами на ее вопросы. И сейчас она не решалась вновь заговорить.

— Хочешь веселиться, — несколько смягчаясь, продолжал Виталий, — так веселись! Как будто клубы есть только в Афинах.

— Еще — на лайнере «Олимп», — печально усмехнулась Лариса.

— А еще их в Москве — вагон и маленькая тележка. Запишись в танцевальную школу — будешь и без меня зажигать на танцполе.

— Ночные клубы, танцевальная школа! Да ты представляешь, какая у вузовских преподавателей зарплата?

— Догадываюсь. А почему бы не сменить место работы? У нас ведь не крепостное право!

— Я, между прочим, люблю свою работу! Представь, что тебе предложат бросить танцы!

— Никто тебя не заставляет бросать преподавание. Устройся на какие-нибудь коммерческие курсы, в частную школу, да мало ли мест!

— Да кто меня туда возьмет без связей?

— Слушай! — Виталий, все это время полулежавший на песке, возмущенно сел. — Может быть, тебе не аниматор нужен, а бизнес-консультант какой-нибудь, чтобы помочь сориентироваться в жизни? Хорошего профессионала возьмут куда угодно, надо только заняться собственным трудоустройством.

Разумом, который в этот момент еле дышал под натиском чувств, Лариса сознавала, что правда — на стороне аниматора. Но чувства кричали совсем о другом: о том, что долгожданное солнце, которое, казалось, было ей даровано самой судьбой, уходит. И теперь ей предлагается выкопать себе свет чуть ли не из-под земли.

Она подняла глаза на Виталия и тут же опустила их, чтобы не выдавать всю глубину своего отчаяния. За эту секунду она успела увериться в том, что теперь ее жизнь будет покрыта мраком.

И все же этой ночью у нее не хватило сил окончательно расстаться с недавно обретенным счастьем. Лечь спать решено было совсем рано — около девяти часов, чтобы к шести утра уже быть в Пирее и сесть на паром, идущий на остров Кея, — дорога туда занимала полтора часа. Лариса сознавала, что сейчас перед ними стоит одна-единственная задача — не проспать и не опоздать вновь, но лишиться последних в своей жизни солнечных минут было выше ее сил.

Когда Виталий попрощался с ней перед сном так спокойно и непринужденно, словно прошедших трех дней никогда и не было в его жизни, и, закрыв глаза, откинулся на подушку, Лариса не выдержала. Соскользнув с кровати, она в два поспешных шага оказалась возле его изголовья и, встав на колени, уткнулась лбом в его плечо. Ее опущенное лицо скрывали волосы, и Ларисе было не так стыдно и страшно от своего поступка, как могло бы быть: словно, придя к Виталию, ей удалось одновременно и спрятаться от него. Впрочем, аниматор вел себя вполне великодушно: Лариса почувствовала, как он расслабленно провел рукой по ее спине, а затем откинул свою простыню.

— Только бы нас не забыли завтра вовремя разбудить! — озабоченно сказал он после того, как она с благодарностью и нежностью положила голову ему на плечо.

Ларисе ничего не оставалось, как откликнуться безликим «да».

Когда под свежим утренним солнцем они, заблаговременно покинув хостел, ехали в Пирей, на душе у Ларисы было темно, как никогда в жизни. Точнее, у нее больше не было души. Взамен Лариса ощущала внутри себя какую-то пыльную захламленную комнату без единого окна, в которой со вчерашнего дня была еще и плотно закрыта дверь. Ей казалось, что любые действия она отныне будет совершать чисто автоматически, не вкладывая в них и малой толики чувств, однако по приезде в Пирей выяснилось, что прощаться с чувствами еще рано: паром на остров Кея и не думал отходить от какого-либо причала. Лариса в панике бросилась к той кассе, где давеча наводила справки, но кассир уже сменился, а новый с трудом подбирал английские слова. Наконец, отчаявшись объясниться со взбудораженной туристкой, он выложил на прилавок расписание движения парома и карту Греции, но Лариса, которую колотило от волнения, по-прежнему отказывалась понимать, что происходит. Положение спас Виталий, который в отличие от девушки не пережил за вчерашний день потерю солнечного света и находился в куда более уравновешенном состоянии.

— Лаврио — Кея, — прочел он вслух заголовок над расписанием.

— Лаврио — это порт? — обратился он к кассиру по-русски, и тот энергично закивал, поняв международное слово.

— Где? — снова спросил Виталий, ткнув пальцем в карту, и кассир в ответ указал на острый выступ Пелопонесского полуострова к востоку от Афин. В этот момент и Лариса начала смутно припоминать, что слово «Лаврио» слышала и вчера, но почему-то решила, что это — название парома. Ведь странно было бы в тот момент заподозрить, что у центрального порта страны нет связи с одним из островов.

Далее начались те же лихорадочные метания, что и три дня назад: попытки поймать такси, полет по утренним улицам… Впрочем, далеко не таким пустым, как в прошлый раз: Лаврио находился вблизи афинского аэропорта, и даже сейчас, в ранние часы, им приходилось двигаться в потоке машин, существенно снижавших скорость. Когда стрелки часов вновь достигли шести, они все еще были не у цели. Лариса прошептала: «Нет!» — и начала качать головой. Она отказывалась верить в то, что жизнь дважды способна выкинуть такую издевательскую шутку.

Однако на сей раз история повторилась в виде фарса. Паром на Кею ходил каждый час, и Лариса с Виталием успели на семичасовой. Прибыть на место они должны были в половине девятого, что в общем-то укладывалось в те рамки, которые отвел им капитан «Олимпа». Единственное, что существенно омрачило для Ларисы это сумбурное путешествие, неприятный инцидент с водителем такси. За поездку ему причиталось тридцать евро. Но при том, что за паром предстояло заплатить шестнадцать, а в кошельке у Ларисы оставалось менее сорока. Перед ними встал нелегкий выбор: бежать из такси, не доплатив, или не доплатить, разжалобив водителя. Слезные объяснения их положения, возмущение таксиста, оставшегося без половины полагающейся суммы, и его заключительное ругательство в их адрес, подкрепленное плевком, не давали Ларисе успокоиться в течение всего пути на Кею. Она чувствовала себя воровкой, укравшей у таксиста — деньги, у Виталия — три дня его жизни, а у себя самой — радость знакомства с Дубровником, Венецией и Сицилией. Не считая, конечно, полной потери света в душе.

Виталий также пребывал в отнюдь не лучшем расположении духа — вероятно, он размышлял о своем предстоящем объяснении с администрацией «Олимпа».

«А ведь это последние наши минуты вместе!» — с тихим отчаянием подумала Лариса, когда Кея уже показалась на горизонте. Уж лучше бы этих минут не было вообще! Ведь пока их с аниматором объединяет одно пространство, жива еще иллюзия того, что можно что-то сделать: броситься на шею, зарыдать и безрассудными, искренними, как перед смертью, словами совершить невозможное — зажечь свое потухшее солнце.

— Лариса, — вдруг обратился к ней Виталий, — а тогда, когда мы в первый раз опоздали на лайнер, ты тоже не заметила, что скоро шесть?

И почему он решил вернуться к началу их отношений именно сейчас? Лариса почувствовала, что она раздваивается и превращается в двух человек, один из которых осознает необходимость солгать, а другой не может напоследок не сделать признания.

— Заметила, — сказала она, глядя на очертания приближающегося острова.

— А почему ты меня не предупредила? Ты ведь видела нас с этой немкой — помнишь, ты сама говорила?

— Видела. Но мне хотелось уехать из клуба вместе с тобой. Я все ждала, когда ты освободишься.

Она сознавала, что идет ва-банк, и была практически уверена в своем проигрыше.

— Вот из-за таких, как ты, — медленно произнес Виталий через некоторое время, видимо, усмирив бурю в душе, — я и вылетел с работы в прошлый раз. Что ты на меня так смотришь, будто ни в чем не виновата? Те девочки в танцевальной школе, где я преподавал, тоже засматривались, было приятно… А потом обсуждали меня на форуме, на сайте нашей школы, так, что модератор просто замучился стирать весь этот любовный бред. Ах, у него руки, ноги, глаза! Ах, он на меня посмотрел, ах, он мне сказал! Кличку мне придумали — Солнышко. Потом одна вот так же в постель напросилась… А когда поняла, что продолжения не будет, то закатила мне истерику прямо при администрации.

— Прости, — убито сказала Лариса.

Виталий усмехнулся:

— Ладно… Что Бог ни делает — все к лучшему. Как видишь, для хорошего профессионала устроиться — не проблема.

Единственное, что Лариса могла бы впоследствии сказать об острове Кея, — это то, что в море у его берегов высилась сверкающая белая скала лайнера «Олимп». Едва они поднялись на борт, как вокруг них сгрудились пассажиры, к ней с объятиями и расспросами кинулась Вика, затем за нее ухватилась представительница администрации, которая принялась вежливо, но твердо объяснять пассажирке, что никакой компенсации за пропущенные дни не предусмотрено, и за всей этой суетой Лариса полностью упустила из виду Виталия. А когда она наконец смогла оглядеться, его уже не было на палубе. День прошел мучительно: Ларисе пришлось многократно повествовать о своих греческих приключениях, поскольку все пассажиры лайнера были в курсе их истории и в любопытствующих не было недостатка. Одновременно ей приходилось выслушивать восторженные рассказы Вики о том, как та закрутила однодневный роман с каким-то мафиози на Сицилии, а еще раньше поднялась, овеваемая ветром, на крепостную стену Дубровника. Но горше всего было разглядывать у Вики на шее ожерелье из венецианского стекла и сознавать, что сказочный город на воде, с его каналами, гондолами и дворцами, так и останется для нее сказкой, до которой уже не дотянуться и которую она променяла на три унизительные ночи в афинском хостеле.

Вечер вопреки ее ожиданиям облегчения не принес. Казалось бы, за целый день время могло бы хоть немного засыпать котлован боли в сердце, но… Виталий наверняка сейчас был в диско-баре, где возобновил свою развлекательную программу, и это означало, что солнце готово светить всем, кроме нее.

Мысли вращались и вращались, соприкасаясь друг с другом, как тяжелые жернова, пока от их скрежета не начала разламываться голова. Но тоненькой струйкой из-под жерновов сыпался смысл всего пережитого. В той жизни, что у нее сложилась к двадцати пяти годам, солнце уже село, но ведь возможна и другая жизнь! Что, если взять да и сложить кирпичики таким образом, чтобы барак превратился в особняк? Ей смутно виделись те картины, что Виталий набросал перед ней лишь парой слов, но которые отнюдь не производили впечатления нереальных. Танцевальная школа, новые знакомства, новое тело — постройневшее, приобретшее осанку, привлекательное. Деньги на все это она займет у родителей, а потом отдаст, как только устроится в какое-нибудь частное учебное заведение. Ведь у нее неплохие козыри: тринадцатый педагогический разряд и должность старшего преподавателя. К тому же она могла бы походить на те бесплатные семинары повышения квалификации, что организуют фирмы, торгующие иностранными учебниками, а затем преподнести себя потенциальным преподавателям как донельзя продвинутого специалиста. Да, она могла бы… Нет, она может сделать шаг на солнечную сторону жизни, где вместо Виталия ей будет светить собственный успех. Король умер — да здравствует король?

На этом месте она затряслась от плача, вцепившись в поручни и повернув голову так, чтобы ее лицо не видел никто, кроме чаек…

Хотелось бы сказать, что, вволю нарыдавшись в ту ночь, утром Лариса приняла решение… Но нет, она не успела его принять. Сразу после завтрака, когда они с Викой гуляли по палубе, прощаясь с морем (к вечеру лайнер прибывал в Сочи), Лариса вдруг заметила идущего по направлению к ним Виталия. И вновь, как в то утро, когда она впервые увидела его спящим в гостиничном номере, он показался ей другим человеком — похожим на солнце в ранние утренние часы, пока его ясность и свежесть еще не успели смениться сухостью и зноем.

Славное открытое лицо, в меру простое, в меру интеллигентное, дружелюбный, по-хорошему самоуверенный взгляд, приятная раскрепощенность в каждом движении, отличная осанка. Он был на удивление просто одет — в ничем не примечательную рубашку с коротким рукавом и легкие брюки, бандана на голове отсутствовала, а золотая цепочка крестика была не заметна в узком вырезе рубашки. Эта простота его облика еще более усилила ощущение, что сегодня Виталий предстал перед ней в новой ипостаси: не на пьедестале и не в интимной близости. И почему-то именно сейчас он вызвал у Ларисы наибольший внутренний трепет.

Поздоровавшись, он попросил Ларису спуститься с ним в ее каюту для небольшого разговора. Внутренний трепет у Ларисы перешел в дрожь, а в глазах у Вики вспыхнул смертельный интерес к происходящему. Будь Ларисина соседка собакой, она бы сейчас непременно сделала стойку на дичь.

В каюте у Ларисы Виталий огляделся, произнес несколько вступительных фраз о том, что у кают такого класса оптимальное соотношение цена — качество: иллюминатор есть, а без наворотов, свойственных люксу, нормальный человек легко может обойтись. Из всей его речи Лариса вынесла только одно: обратившись к ней на вы в присутствии Вики, аниматор почему-то не собирается менять формальный стиль общения.

— Ну, давайте подведем итоги, — перешел он наконец к цели своего визита. — Сколько мы с вами прокутили в Афинах?

— У меня с собой было около двухсот восьмидесяти евро, — ответила Лариса, — не осталось ничего.

— Значит, пополам — сто сорок. Но сделаем поправку на то, что вы можете неточно помнить начальную сумму.

Виталий раскрыл бумажник и протянул ей двести евро.

— Спасибо вам огромное, вы меня очень выручили.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Лариса, отстраняясь. — Я столько не возьму!

Виталий с улыбкой положил деньги на Ларисину кровать.

— Нет-нет, как говорят в американских фильмах, протест отклоняется. Если бы не вы, спать мне эти три дня на пляже и рыться в помойных баках. Вы даже не представляете, как я вам признателен!

Лариса отвела глаза. Ей не верилось, что это говорит тот же человек, что обвинял ее на пароме.

— У вас все в порядке с работой? — спросила она, заставляя себя поднять взгляд. — Вас не…

— Нет, все в порядке, — бодрым голосом опередил ее Виталий.

— Тогда… Тогда я за вас рада.

— Да, все хорошо, что хорошо кончается.

В его спокойном веселом тоне не чувствовалось ни малейшей наигранности. Похоже, в эти минуты аниматор действительно не испытывал к ней ничего, кроме доброжелательного безразличия.

Иллюминатор был открыт, и в этот момент влетевший в каюту ветерок подхватил одну из положенных на кровать купюр и уронил ее на пол. Виталий нагнулся, чтобы ее поднять. С плохо сдерживаемым отчаянием Лариса наблюдала за тем, как легко и грациозно, словно танцевальное па, исполнил он самое обыденное движение. Больше эта легкость и грация не имели к ней ни малейшего отношения.

— Что ж, еще раз спасибо вам, — сказал Виталий, профессионально улыбнувшись, — и всего хорошего!

Лариса обреченно кивнула. Сил на ответ у нее не нашлось. Вокруг был непроглядный мрак, в сотни раз чернее того, что наступает с приходом ночи. Кромешная тьма без единого проблеска надежды. Именно в таком мраке, должно быть, и оказывается человек, положенный в гроб и засыпанный землей. Виталий вышел из каюты, не оглядываясь, и закрыл за собой дверь. Вид на его стройную фигуру со спины, фотографически запечатлевшийся в памяти Ларисы, мог бы стать последним, что осталось у нее от знакомства с аниматором, если бы не лежащие на постели деньги.

Сознавая умом, что это не более чем возвращенный с лихвой долг, душой она воспринимала их однозначно: плата проститутке от щедрого клиента. Лариса медленно протянула руку за банкнотами и положила их в кошелек. «И ведь самое страшное, — подумалось ей, — что я по-прежнему готова на все, даже на то, чтобы тайком остаться на борту лайнера, лишь бы это не была наша последняя встреча».

«А самое смешное, — размышляла она тогда, когда боль немного притупилась и стало возможно сравнивать Виталия с его предшественником Трофимовым, — что я не могу даже утешить себя тем, что вот, мол, опять нарвалась на мерзавца. Он был безупречен во всех отношениях — словно солнце, без единого пятна». Подходил к концу июль, и Лариса коротала время на даче, в целительном покое и ничем не нарушаемой тишине. Лето выдалось пасмурным и дождливым, но очень грибным. Бродя по лесу с лукошком, Лариса вспоминала свои греческие приключения как мелькнувший на большом экране трагический и красочный фильм. Почему-то назойливее других маячил в памяти один и тот же кадр: Виталий грациозным, как в балете, движением подхватывает с пола упавшую банкноту. В тот момент, когда он нагибался, его крестик выпал из-под расстегнутой рубашки, повиснув на цепочке, и Лариса вдруг заметила, что это не православный крестильный крест вроде того, что носила она сама, а просто крестообразное украшение в христианском стиле. Которое отлично гармонировало с золотистым камушком у него в ухе…

Июль — мертвый сезон для вузовских преподавателей — был идеальным временем, для того чтобы реализовать зародившиеся у нее на борту лайнера планы. Когда как не сейчас всерьез заняться поисками новой работы! Но идея перестроить свою жизнь была отложена Ларисой в самый дальний ящик сознания, а сам ящик плотно задвинут. Вначале она внушала себе, что для правильной перестройки жизни необходимо сначала оправиться от потрясений, а уж потом, собравшись с силами, кропотливо, кирпичик за кирпичиком, выкладывать стены нового здания. Но вот собраться с силами никак не удавалось. Чем дальше, тем больше она чувствовала себя вялой и сонливой, тем меньше хотелось что-либо предпринимать, и тем благостнее казались послеобеденная сиеста и поздний подъем по утрам.

Желание преобразить свое тело тоже покамест было отложено до лучших времен: чтобы заниматься спортом в группе и с инструктором, пришлось бы ездить в Москву, а для индивидуальных занятий ей катастрофически недоставало энтузиазма. Однажды Лариса все же решила взять быка за рога и собралась на пробежку, но ее практически сразу же остановили неприятные, тянущие ощущения внизу живота. Заранее готовая к тому, что у новичка в беге может колоть в боку и в плече, она весьма удивилась другой локализации боли, но сразу же с облегчением отказалась от дальнейших попыток изменить действительность.

На выходные на дачу приезжали родители. Как-то раз, уже в августе, помогая матери разбирать привезенную из Москвы сумку, Лариса почуяла в ее недрах запах копченой курицы и, побледнев, присела на стул как можно дальше от источника запаха. На следующий день она не смогла завтракать, чувствуя сильнейшее отвращение к аромату масла, на котором жарилась еда. Вообще она с удивлением отмечала, что у нее меняется вкус: она просто видеть не могла прежде любимые ею свинину и колбасы, зато жадно набрасывалась и за один присест съедала здоровенную редьку, едва успев посыпать ее солью.

— Ты у нас совсем вегетарианкой стала, дочь! — шутил отец.

Мать никак не прокомментировала происходящие с дочерью перемены, но в следующий свой приезд молча протянула Ларисе тест на беременность. И на следующее утро с опустошенным лицом выслушала результат.

Сама же Лариса испытывала более чем странное для той ситуации, в которой она оказалась, чувство. При взгляде на роковую вторую полоску, проступившую на тесте, которая должна была бы резануть ее по сердцу ножом, Лариса вдруг увидела иглы своих любимых средиземноморских пиний. А пинии склонялись над дорогой вдоль ночного парка, по которой они с Виталием шли в один из тех трех дней. Из стоящего поодаль кафе доносилась народная греческая музыка, которая становится такой однообразной в записи и так проникновенно звучит вживую на родной земле. У входа в парк были выставлены причудливые авангардные скульптуры, рядом с которыми тусовалась веселая богема, в отдалении, высоко на скале, светился щедро освещенный Акрополь. А сама она, пребывающая в счастливом неведении и не желающая ни на секунду заглянуть в будущее, обеими руками обнимала согнутый локоть своего возлюбленного и прижималась головой к его плечу. Той ночью для нее сияло затмевающее свет Акрополя над Афинами солнце.

— И что же теперь делать? — скорбно спросила мама, нарушая молчание.

— Я буду учить его танцам, — с пронзительным смехом и дрожью в губах ответила дочь. И сдавленным голосом добавила: — Пусть радуется жизни, солнышко мое…

 

Тренинг успешной любви

А ведь если прервать то, что называется полетом воображения, то сбитый на землю жалкий комочек из мечты и надежды окажется просто смешон. Она сама будет первой, кто посмеется над этим неудачливым зародышем счастья, которому ни за что на свете не развиться и не шагнуть в жизнь. В ее жизнь. Ее единственную жизнь.

Да, говорят, даже есть научные или околонаучные теории, утверждающие, что мысль материальна. Говорят, если думать о чем-то с отчаянным упорством и постоянно представлять себе это во всех подробностях, то излучаемая твоей душой энергия накапливается в каких-то неведомых небесных запасниках. А затем, в один прекрасный миг, количество переходит в качество, и колоссальная масса желания притягивает к тебе то счастье, о котором всегда мечталось.

Говорят… А что на самом деле? В ответ в голове тут же раздаются голоса. Насмешливый: «Хотеть не вредно». Реалистичный: «Не смеши людей — в твоем-то возрасте размечталась, как девчонка!» И наконец, вечный: «Истинно говорю вам, что если двое из вас согласятся на Земле просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного».

Итак, Господь обещал исполнить то, о чем его просят двое. Но разве она одна не молится за двоих? Разве каждый ее день не проходит, как молитва? Сперва, сразу после пробуждения, пока мысли еще не выстроились в рабочую шеренгу, в душе всплывает смутная нежность. Затем, не отрываясь от привычных утренних дел, она созерцает его лицо, озаренное лампадой памяти, а выходя на улицу и спускаясь в метро, начинает искать его взглядом в толпе. Она напрягается от каждого случайного совпадения: рост, телосложение, походка, волосы, если смотреть со спины… Ну не смешно ли, что в том возрасте, когда ее далекие прабабки, состаренные частыми родами и неподъемным бытом, уже угасали в преддверии старости, их правнучка вспыхивает от волнения при виде нескольких темных волнистых прядей, выбившихся из-под мужской шапки!

Именно шапка была предметом вечного расстройства и волнения. Любитель спортивного стиля, он пренебрегал дресс-кодом большого бизнеса и приезжал на официальные встречи в горнолыжной куртке и перчатках. А также в обтягивающей спортивной шапочке, купленной, видимо, специально для полетов по снежным склонам. (В тот момент, когда он впервые переступил порог их офиса, ей подумалось об одном: каким счастьем было бы оказаться рядом с ним на сияющей от пронзительного горного солнца вершине!) Однако беда была в том, что подобные шапочки носила зимой едва ли не треть москвичей, и у нее до безобразия часто сжималось сердце.

Другой бедой была его фигура. Среднего роста, спортивного телосложения — скорее худощавого, чем плотного. Сколько же молодых людей с подобными приметами пробегало мимо нее по эскалатору! Иногда она приезжала на работу по-настоящему больная от этих обманчивых видений счастья и, чтобы прийти в себя, вызывала на экране компьютера его улыбчивое лицо. (Фотография была некогда скопирована ею с веб-сайта его компании и помещена в защищенный паролем файл.) Если в этот момент у нее не было срочных дел, она могла бесконечно долго любоваться появившимся на мониторе образом и бессознательно улыбаться ему в ответ.

И наконец, последним мучением было постоянно слышать вокруг его имя. «Самое популярное мужское имя в России», — пошутил когда-то он сам на этот счет. «Ну нет, Александрами называют чаще», — запротестовала она в ответ — ей не хотелось, чтобы с ее удивительным и уникальным человеком были связаны хоть какие-то стереотипы. Однако это имя действительно просто витало вокруг: коллеги, знакомые, лица из телевизора. И каждый раз, когда кто-то произносил четкое и звонкое в его полном варианте или уменьшительное, смягченное и растянутое сочетание звуков, у нее возникало ощущение, что совершается чуть ли не святотатство. Словно говорящий заглянул ей в душу и вот теперь играючи треплет то, что лежало на самой ее глубине.

Выбравшись из дебрей трудового дня и наконец-то ощущая голову свободной, а тело не прикованным к крутящемуся стулу, она позволяла себе полностью отдаться мыслям об их предстоящей встрече. Согласно суровой логике жизни, эта встреча никак не могла состояться — улыбчивый и предупредительный, он тем не менее не выразил желания продолжить их недолгое знакомство. Но разве мысль не может обернуться реальностью, если вкладываешь в нее всю себя без остатка? Даже больше, чем саму себя, — свое прошлое и свое будущее. Ведь именно прошлое так вытравило и выдубило твою душу, что ее не спасет уже ничто, кроме живой воды любви, а будущее начнется лишь с того момента, когда вы вновь столкнетесь в пространстве и времени.

Это время и эту область пространства она представляла себе вполне определенно — ведь невозможно чего-либо требовать от вездесущей и всемогущей судьбы, не задав точные координаты для точки приложения сил. Прежде всего и, увы, их новая встреча никак не может быть связана с его работой: оценив итоги организованной им презентации, ее руководство пришло к выводу, что, несмотря на безупречную работу Исполнителя, эффект от мероприятия близок к нулю. Проплаченные статьи и купоны в газетах работают куда эффективнее, и отнюдь не требуют такой многодневной нервотрепки, как аренда помещения, рассылка пресс-релизов, обзвон журналистов и подготовка банкета. К тому же унизительная необходимость заискивать перед прессой так и остается бесплодным унижением — ведь эти пресыщенные событиями существа уже ни в чем не видят информационного повода и отказываются продавать свое бесценное перо за пару бокалов вина и тарелку с мозаикой канапе. Итак, спасибо вам, господин Исполнитель, при случае мы дадим вам наилучшие рекомендации, но впредь пойдем другим путем.

Было мучительно сознавать, что главная дорога, ведущая к их будущей встрече, для нее перерезана непреодолимой силой, но пространство жизни слишком велико, чтобы не найти обходных путей. Сперва у нее был соблазн пустить мечту по таким прекрасным, но ведущим в никуда тропкам, как случайная встреча на улице или на турецком курорте. Был соблазн даже зайти в тупик, позвонив ему на мобильный. Но мало-помалу, беря себя в руки, она отбрасывала эти нежизнеспособные варианты развития событий, пока не пришла к одному-единственному, не имеющему права не оправдаться.

Ее расчет был построен на том, что человек, привыкший быть на публике, непременно чувствует или даже наверняка знает, как он воздействует на людей вокруг. И если она излучает притягательное сияние, он не устоит перед искушением усилить свой блеск. Больше магии! Больше зрителей! Больше власти над сердцами! В расчете на таких клиентов и был создан их «Центр личностного роста», ради них и проводились психологические тренинги. А значит, существуют все шансы, что тот, мыслью о ком она живет последние полгода, когда-нибудь шагнет прямо в ее владения, где она тщательно подготовила их будущую встречу.

— Здравствуйте! Какими судьбами? — Да вот, увидел недавно вашу визитку и решил вас навестить.

Так обычно шутят уверенные в собственной привлекательности люди, распространяя обаяние так же легко и бездумно, как цветок свой аромат. А она, разумеется, будет знать, что это заявление несерьезно, именно поэтому и спросит, с улыбкой глядя ему в глаза:

— Это вы серьезно?

— Конечно!

Стоп! Вот он первый аркан — наброшен и крепко затянут. Иначе ответить он не мог, чтобы ее не обидеть, а ответив, невольно вплел в свое подсознание красную нить интереса к ней. И что бы ни диктовал ему здравый смысл, скрытые механизмы теперь по-новому примутся за работу над неосязаемой тканью их общения. Он, конечно, может попробовать отшутиться:

— Я подумал, должна же презентация все-таки увеличить приток ваших клиентов!

Но эта шутка в отличие от первой не будет иметь никакого значения, как и последующие несколько минут разговора. Администратор беседует со старым знакомым и отныне новым клиентом, с улыбкой вспоминая прошлую совместную работу и активно обсуждая то будущее, ради которого клиент здесь появился. Но вот в воздух вновь взвивается аркан.

— Конечно, этот тренинг несколько другой направленности, но я вам его рекомендую, потому что здесь я ручаюсь за ведущего. Большинство наших клиентов приходят не к нам, а к нему — вы понимаете, что я хочу сказать?

Разумеется, он поймет — разве сам он не на таких ролях в своей компании? — а значит, в душе неизбежно захлестнется новый надежный узел — взаимопонимание. Таких доверительных отношений не могло возникнуть между ними раньше, пока она играла на его поле и по его правилам; пока он был ведущим, а она ведомым. Сейчас же, в новых для себя условиях, ему ничего не остается, как опереться на протянутую руку и почувствовать всю ее теплоту и нежность.

Что будет дальше? Визит за визитом вечерами после работы и каждый раз — неизбежная встреча с ней. Вновь и вновь — несколько умело брошенных слов: поддержка в усталости, ласка в печали, ободряющая радость просто так, без повода… Раз за разом — узлы, узлы, узлы. И результат — наконец-то протянутый между ними веревочный мост, по которому они неизбежно должны будут двинуться друг другу навстречу.

Вновь этот обожаемый и проклятый силуэт в горнолыжной куртке и спортивной шапочке! Повернувшись спиной, он что-то читает у дверей вагона, и ты немедленно делаешь стойку: замираешь, подавшись вперед. Уж не охотничьей ли собакой была ты в прошлой жизни? А он — не твоим ли хозяином? Ведь с самой первой, еще не раскрывшей его по-настоящему встречи ты сразу увидела в нем те качества, что достойны существа высшего порядка: активную смелую силу, умение мягко, но безоговорочно добиваться от людей того, что требуется. А самое главное, он внушал блаженную уверенность в том, что хоть на какое-то время — время вашей совместной работы твоя жизнь будет в надежных, в мужских руках. Последним она уже несколько лет могла бы наслаждаться благодаря Пете, но тот предпочитал не брать по жизни лишнего груза и упорно отказывался понимать, почему взрослая, здоровая, трудоспособная женщина не хочет решать свои проблемы самостоятельно, а видит в мужчине то жилетку для плача, то сантехника или электрика, то Жан-Клода Ван Дамма, спасающего весь мир за полтора часа экранного времени. Мало-помалу, но все же ей пришлось усвоить, что рядом — не открытая ее горю душа, не помощник по хозяйству, не защитник… А кто же тогда? Этим вопросом она старалась не задаваться, потому что прекрасно знала на него ответ: Петя — ее синица в руке.

Зато поймать легко. Как поймаешь, будет твоя, и не придется задирать голову вслед журавлям, курлыкающим в поднебесье. Она усвоила это народную мудрость если не с пеленок, то с момента крушения своей первой любви, и в принципе была Петей довольна. Интересы совпадают, приятно проводить время вместе, даже в постели все более или менее нормально (и уж гораздо лучше, чем просто ничего!). Значит, да? Да. Да… Она и до сих пор считала бы, что «да», но почему мужчины в горнолыжных куртках будят такую тоску по журавлям? Она каталась на горных лыжах всего один сезон в жизни (Пете не понравилось), и больше они не пробовали), но за неделю, проведенную среди сияющих вершин, успела понять, почему этот спорт так безумно притягивает людей. Выкатившись однажды утром на еще не изъезженный, пушистый после ночного снегопада склон и наблюдая, как опадающие снежинки искрятся в золотом воздухе, она подумала, что, пожалуй, ни одно другое занятие в жизни не способно дать такого всепоглощающего чувства свободы. Под тобою пропасть, но ты знаешь, что покоришь ее ловкими поворотами. Ты мчишься в общем потоке, но можешь почти мгновенно вылететь на край трассы и замереть, отделиться от массы, стать индивидуальностью. И подножия горы ты достигаешь лишь затем, чтобы с радостным предвкушением тронуться наверх, к новой вершине. Словом, все, чего так трудно, почти нереально добиться от жизни, ты легко обретаешь, стоя на лыжах, в горах. Или глядя на человека, одетого в горнолыжную куртку.

Иногда она позволяла себе такую роскошь, как представить себе их обоих греющимися у камина в каком-нибудь высокогорном кафе.

Ботинки сняты, перчатки сушатся на каминной полке, ноги в толстых лохматых носках грубой вязки протянуты к огню. Плечи сдвинуты, головы соприкасаются. В руках у обоих пластиковые стаканчики с глинтвейном. Он упоенно рассказывает о только что пройденной черной трассе. А она, окутанная счастьем, думает о том, что вера способна поистине двигать горы и открывать для тихого деревца, спрятанного в узком ущелье, солнечный свет.

Нужно только не предавать саму себя разрушительным сомнениям, от которых сталь веры мгновенно покрывается ржавчиной и надламывается в самый решительный момент. Нужна небывалая стойкость, чтобы видеть свою мечту свершившейся даже тогда, когда, казалось бы, судьба тебя не слышит и позволяет бездарно проходить неделе за неделей, месяц за месяцем. Ведь тебе не дано узнать, какие шлюзы открывает и закрывает в это время жизнь, используя сотни мельчайших возможностей, для того чтобы он приблизился к тебе еще на шаг, еще на миг. Случайный разговор с товарищем, случайная ссора с прежней девушкой, случайно попавшаяся на глаза визитка… Медленно созревающее решение, один-единственный верный толчок в нужном направлении… В том направлении, куда его тянет ее мечта…

Маловероятно? Вообще невероятно? Но что за судьи рискуют выносить подобный приговор? Неужели хоть кто-то возьмется утверждать, что промысел Божий не отклоняется от закона вероятности? А если и возьмется, для нее это будет пустой звук. Тем и сильна человеческая вера, что с ней ничего нельзя поделать, и даже отрекаются от веры лишь на словах, а душа продолжает служить выбранному божеству.

Сердце неожиданно дало остановку — он! Именно в тот момент, когда она мучилась вопросами веры, судьба вдруг обрушила свой подарок прямо ей под ноги. Вот, пожалуйста, столбеней, пылай от внезапно поднявшегося жара, приходи в себя, лихорадочно ищи слова для разговора, делай нетвердые шаги по направлению к нему, курящему поодаль и не замечающему тебя. Стоп! Тот, кого ты ищешь, не курил. Напротив, с улыбкой заявлял о том, что ведет противоестественно здоровый образ жизни: не снимает напряжение выпивкой и сигаретами, по возможности рано ложится спать, боготворит спорт…

Она пригляделась к своей рухнувшей надежде. Уличный продавец перчаток, топтавшийся возле своего лотка… Да, сходство, бесспорно, есть, но не больше, чем между человеком и его фотороботом, правдиво передающим черты, но лишенным света личности. Однако она всматривалась слишком долго — парень у лотка уловил ее взгляд и повернул голову. Улыбнулся. Ей стало плохо от этой улыбки, но не в силах побороть искушение хоть краем жизни соприкоснуться со своей мечтой, она тронулась по направлению к нему. Продавец отбросил сигарету и, к ее ужасу, приобрел еще большее сходство с оригиналом. Теперь она уже не могла остановиться и вплотную приблизилась к лотку. Парень выжидающе смотрел на нее, стоя по другую сторону от шаткого столика.

— Вот эти… сколько стоят? — Она нервно ткнула в первую попавшуюся пару.

— Это не ваш размер, — услышала она в ответ.

— Да? Тогда вот эти.

— Эти вам тоже не подойдут.

— Почему? — Она подняла глаза, встретилась с его взглядом и едва устояла, чтоб не закричать, что больше не может, что у нее уже не осталось сил раз за разом расцветать и каменеть при каждом ложном проблеске надежды; что так нельзя, что она просила у судьбы милости, единственной милости за всю свою жизнь, а не бесконечной череды издевок.

Продавец пожал плечами:

— Примерьте, если хотите, сами увидите.

Она заметалась взглядом по товару. Ее внимание привлекла ярко-красная, цвета свежей капли крови, пара перчаток с меховой опушкой. Они казались чересчур стильными и дорогими для такого лотка. Пожалуй, чересчур дорогими для нее самой, но нечто более могущественное, чем собственный здравый смысл, заставило ее натянуть перчатки на руки. Они сидели как влитые.

— Сколько?

Названная сумма должна была заставить ее возмущенно округлить глаза и тут же вернуть перчатки на лоток, но этого не произошло. Словно под воздействием гипнотизера, она достала деньги, отходя от лотка, не заметила, что недорогие шерстяные перчатки, которые она сняла ради примерки, так и остались на столике. Сейчас ее мысли занимало совсем другое: черные сапоги, черный шарф, черная шапочка, черная сумка и… красные перчатки! Совершенно непродуманный, абсолютно импульсивный шаг, но обратной дороги нет. Теперь ей придется менять свой имидж от начала до конца, методично расставаясь с черным, тихим, привычным (с синицей в руке и надеждой на коротком поводке), и трепетно обретая опасное, будоражащее, журавлино-высокое, полное безграничной веры красное.

Следующий час она провела так, как не проводила никогда в жизни. Более того, она жестоко осудила бы любую женщину, осмелившуюся бы именно так провести этот час. Между лотком с перчатками и ее работой недавно вырос сверкающий торговый центр, и вместо того чтобы привычно обогнуть его, она направилась внутрь. Удивительным образом в кошельке обнаружилась достаточно крупная сумма. Впрочем, ничего удивительного: вчера, в воскресенье, она отправилась покупать зимнюю куртку, но не нашла ничего подходящего, а деньги так и остались в кошельке. Сегодня же нужные вещи подворачивались ей настолько быстро, словно кто-то, в чьих интересах было немедленно преобразить ее, заставлял их попадаться ей на пути. Гранатовый комплект из шапочки и шарфа она купила практически сразу, едва войдя в торговый центр; недорогая, но стильно выглядящая сумка нашлась на втором этаже. Дольше всего она бегала в поисках сапог и, наконец отыскав их, поняла, что совершает настоящее безумие — покупать демисезонную обувь в самом конце сезона! Однако, с возбужденной дрожью натягивая покупку на ноги, она уже видела себя со стороны, и красные каблуки несли по улице совсем другую женщину: гордую, радостную, как никогда раньше уверенную в себе.

Она отключила мобильный и не смотрела на часы, словно решив на время уйти из жизни. По крайней мере из той жизни, что приходилось вести до сих пор. Петя, офис, синица в руке, чужой личностный рост… И мечта, нет, безграничная вера, над которой она тряслась, как над беспомощным птенцом, и которая вот-вот распрямит бескрайние, до самого горизонта крылья. И понесет ее в иной, полный безграничного счастья мир.

Она открывала дверь в офис на полтора часа позже положенного времени, не испытывая при этом неловкости перед далеким, но наверняка уже звонившим руководством, а, наоборот, лелея в душе вызов, брошенный своему прошлому. Тихая жизнь, смиренная жизнь, жизнь с глазами, опущенными в землю, словно отрицающими возможность чуда. Она рассмеялась от полноты души, запрокидывая голову. Не успев еще снять свою вызывающую красную экипировку, она принялась отвечать на звонки. Занятная все-таки должность у администратора — распоряжаться судьбами доверившихся ему людей. Они надеются, мечтают, выбирают, а ты уже знаешь наверняка, что ждет их в той или иной комнате за твоей спиной, кто развернет их судьбу на 180°, а кто не оставит в ней никакого следа. Кое-кому из тех, кто приходит сюда с надеждой, она могла бы, конечно, поведать правду о выбранном ими тренинге или тренере, но иногда лучше дать событиям свершиться, чем предупредить неудачный исход. Пусть осядет в душе нежданная горечь или сгустится разочарование, но тем сильнее будет потом желание пробиться к свету и вера в то, что этот свет обязательно забрезжит над головой.

— Здравствуйте!

В этот момент она разговаривала по телефону, стоя спиной к дверям, лицом к календарю, — и не сразу заметила вошедших. А заметив… Нет, трубка не выпала у нее из рук и она не осела на стул, но почувствовала, как пропадает голос. Вот она и дождалась: протащив ее через ад ожидания, едва не задушив неизвестностью и чуть не растерзав миражами, судьба наконец выложила свою козырную карту. Он здесь. Его взгляд, его улыбка, его стройная спортивная фигура, его горнолыжная куртка… И его девушка, о существовании которой почему-то не обмолвился внутренний голос.

Пока ее нежданные (или долгожданные?) гости тихо переговаривались и осматривались, она, с трудом и наскоро закончив телефонный разговор, заставила себя оживить окаменевшее лицо улыбкой.

— Здравствуйте! Какими судьбами?

— Мы приехали оплатить тренинг. (Его спутница в отличие от него самого не вызывала к себе расположения. В ней чувствовались капризность и властность.)

— Вот как? Не хотите сначала побольше узнать о наших программах?

— Да нет, Марина уже звонила вам и обо всем узнавала.

Она заставила себя произнести:

— Я рада, что вы выбрали именно наш центр.

Он улыбнулся так тепло и солнечно, что ее охватила поистине непреодолимая тоска.

— Я тут увидел недавно вашу визитку и подумал: должна же презентация все-таки увеличить приток клиентов!

Чего ей только стоил ответный смех! Равно как и последующие реплики, когда она доставала и протягивала ему для заполнения типовой контракт. Глядя, как он склонился над бумагой, вписывая их паспортные данные, она медленно начала избавляться от всего, что было куплено с таким приливом вдохновения. Вначале стянула перчатки, затем — шапочку и шарф, убрала с глаз долой свою новую броскую сумку… Расстегивать сапоги при клиентах она сочла неуместным, но они и так не были видны под столом. Труднее всего было справиться с лицом, помолодевшим от надежды и еще не успевшим потухнуть. Но к тому моменту, как он протянул ей заполненные документы, она была воплощением спокойствия и деловитости. По крайней мере внешне.

Бумага с текстом договора перешла из рук в руки. У их пальцев не было ни малейшего шанса соприкоснуться. Наверное, она должна что-то сказать… Но имеет ли смысл что-либо говорить теперь? И почему эта абсурдная вера в то, что еще не все кончено, так и не покидает ее, несмотря на всю очевидность провала? Несмотря на рану навылет, она продолжает отчаянно взмахивать крыльями.

— А почему вы меня не предупредили, что цена может измениться?

До сих пор его спутница никак не поддерживала общение, молча гуляя по офису и разглядывая информационно-рекламные материалы на стенах. Но ради этой реплики она повернулась к столу администратора с раздраженно-неприязненным выражением на лице. Властность и капризность в ее чертах достигли своего апогея.

— Видите ли, теоретически цена действительно может вырасти, если в группу наберется очень мало народу, а перенести тренинг на более поздний срок не удастся. Но (с трудом извлеченная на свет улыбка) на самом деле такого не происходило еще ни разу. А что касается вашего тренинга, там группы всегда бывают переполнены.

Вновь — любезная улыбка. И вновь за этим сверкающим фасадом — частые взмахи крыльев и частое натужное дыхание. Как странно, что вера, которая должна уже наконец в отчаянии рухнуть вниз, по-прежнему держится в воздухе.

Человек, благодаря которому ее мечта пустилась в полет, еще раз вчитался в текст договора, нашел пункт о возможном увеличении цены и пожал плечами:

— Ладно, если вы говорите, что на практике ничего измениться не должно…

— Нет, но это же черт знает что! — Колотя каблуками пол, его спутница подошла к ним вплотную. — Я думала, что хоть где-то, хоть в одном уважающем себя заведении не будут врать клиентам! А у вас как везде: главное — заманить, а правда — мелким шрифтом. Психологи, называется!

— Марин, подожди…

— Нет, я не буду ждать! Я не собираюсь с ними связываться, если тут с самого начала какие-то разводки! Это сейчас она тебе говорит, что группа набрана, а потом окажется, что, извините, цена выросла в два раза.

Ему удалось отвести ее в сторону, к дверям, и оттуда уже приглушенно доносилось:

— Но они — мои клиенты, очень порядочные люди…

— Вот и оставайся со своими порядочными людьми!

Когда она хлопнула дверью, он некоторое время стоял, глядя в пол, но все же заставил себя вернуться к столу администратора.

— Понимаете, она тут недавно брала кредит… Там тоже были сначала заявлены низкие проценты.

— Я понимаю.

Рана навылет уже не причиняла ей боли, но заставляла стремительно терять силы, а теперь в изнеможении парящая вера словно попала в зону высокой турбулентности: ее трясло, швыряло то вверх, то вниз, и казалось, нет ни единого шанса…

— Давайте сделаем вот что: перепишем договор на меня одного.

— Вы остаетесь?

— Да. Нужно же убедиться в том, что я вас не зря рекламировал!

Он улыбнулся.

Крылья больше не могли держать ее в полете. Не успев притормозить ими в воздухе и сделать хоть пару завершающих взмахов, она «врезалась» в землю всем телом и замерла. Чуть живая от удара, но все-таки живая, с каждой секундой оживающая все больше и больше и безмолвно благодарящая судьбу за эту самую мягкую в своей жизни посадку.

 

Исполнение желаний

Чем-то она определенно напоминала его первую жену, которую тихо ненавидела вся наша компания. Возможно, легким налетом капризности в поведении (Первая Жена была капризна глубоко и неисправимо), возможно, тонкими чертами лица (у Первой Жены они складывались в холодную красоту, у Вики были просто тонкими), возможно, тем количеством усилий, которое Макс приложил, ухаживая за ними обеими. Но если в случае с Первой Женой количество перешло в качество — неудачный брак, то Вика уже который год Максовых поползновений оставалась очаровательно-неприступна.

К слову сказать, несмотря на ассоциации с Первой Женой, никаких отрицательных эмоций Вика не вызывала. На нее было приятно смотреть (КМС по художественной гимнастике), с ней было легко болтать, а постоянный проявляемый к ней Максом интерес позволял нам год за годом наслаждаться утонченным реалити-шоу: «Вот я здесь, а в руки не даюсь».

Демонстрация этого шоу происходила, как правило, раз в неделю, в стенах того вуза, который приходился нам всем alma mater. Более десяти лет назад мы начали играть здесь в любительском театре и, защитив дипломы, продолжали оставаться актерами. Офисные рабы, или, пользуясь эвфемизмом, офисные сотрудники, раз в неделю во время репетиций мы выпускали душу на свободу. Теннесси Уильямс, Шварц, Шекспир… Примерно раз в три месяца мы давали спектакль, и, что интересно, малый зал вузовского Дома культуры набивался почти битком. Видимо, с возрастом мы вкладывали все больше и больше души в свои постановки, потому что больше вкладывать ее было, собственно, не во что. Не в отчет же о прибылях и убытках, ложащийся на стол начальству!

Конечно, отдельные счастливчики, нашедшие себя в работе, имелись, но Макс не относился к их числу. Нет, обеспечен он был, причем так, как некоторым из нас и не снилось, но это были именно деньги, не имевшие ничего общего с его интересами. Он сделал классическую для выпускника девяностых годов карьеру, никак не связанную с его техническим образованием. Неплохо владея английским и отлично сходясь с людьми, Макс на старших курсах устроился подрабатывать в представительство какой-то торговой фирмы, а там — пошло-поехало… Сейчас он возглавлял московский офис, не умещавшийся на трех этажах особняка в тихом центре, и если не купался в деньгах, то по крайней мере весело в них плескался. Впрочем, вру: веселье ему отравляло отсутствие Вики.

Порой мне становилось его жаль: который год все-таки и без малейшей надежды…

— Викочка, — обращался он к ней, и каждый раз при этом слове мое сердце взлетало на новый виток сочувствия, — Викочка, ты сегодня за рулем?

Викочка изображала смешливую гримаску: она заранее знала, о чем пойдет речь — о том же, что и всегда. Кстати, стандартное уменьшительное Викуша использовать было запрещено: Викушей-Квакушей Вику дразнили в детстве.

— За рулем, — с искрой веселья в голосе отвечала она.

— Викочка, а тебе на обратном пути не будет одиноко?

— Я подвезу кого-нибудь, кто голосует, — уже в открытую смеялась она.

— А почему не меня? — тут же вскидывался Макс. — Хочешь, я проголосую?

И он с готовностью вытягивал в пространство руку.

Подхихикивать начинала вся наша труппа — шоу набирало обороты.

— Викочка, ты знаешь, рядом с водителем есть одно свободное место.

— Нам на курсах вождения об этом не рассказывали, — извиваясь от смеха и наслаждаясь тем, что находится в центре внимания, выдавливала она.

— Я тебе расскажу! — оживлялся Макс. — Ты водитель еще молодой, а у меня уже знаешь какой водительский стаж?

На этом месте кто-нибудь из мужчин обычно вставлял едва слышный комментарий, и хихиканье зрителей перерастало в хохот. Вика пряталась под румянцем, как под стыдливой вуалью, но наслаждалась избытком внимания к себе. Своим неугасающим интересом Макс каждый раз возводил ее на маленький пьедестал, и пресекать его ухаживания значило опускать свой собственный рейтинг в труппе. Неужели девушка не может себе позволить немного поплескаться в волнах славы? Хоть и небольшой, но и не сходящей на нет.

Что касается Макса, то человек непосвященный мог бы предположить, что он разыгрывает подобные фарсы исключительно на потеху публике. Вика — привычный сюжет. Однако нам, старожилам труппы, было очевидно: ни один мужчина не стал бы с таким постоянством терпеть унизительный для себя финал всего лишь шутки ради. За Максовыми приколами с обломом в конце несомненно что-то стояло. Искреннее чувство? Я боялась громких слов, но не находила других — ведь столько лет, черт возьми! Я вспоминала, как Макс размахивал необъятным букетом и вопил что-то ликующе-невразумительное под окнами роддома, где пять лет назад Вика родила сына от другого мужчины. Нет, ни один актер не заставил бы себя сыграть подобную роль! А вот влюбленный человек именно так и мог дать выход своим чувствам — вроде бы на законном основании.

На том же законном основании — участника репетиций — он не сводил с нее глаз, где бы она ни находилась на сцене. С не свойственной мужчинам наблюдательностью он каждый раз подмечал малейшие перемены в ее облике — по-новому уложенную прическу, другой кулон на шее, что само по себе являлось нетривиальной задачей: Вика не была большой любительницей обновлять свой имидж. Более того, такие броские знаки моды, как мелирование волос, татуаж и накладные ногти, не снискали ее расположения. Однако Макс все время за что-то цеплялся взглядом, подмечал и привлекал внимание остальных, а Вика цвела от восторга и по-прежнему говорила ему завуалированное «нет».

— Викочка, так ты меня сегодня подбросишь до твоего дома?

— Может, тебя и на чай пригласить?

— Конечно!

— Поехали! — с трудом превозмогая смех, соглашалась она. — Вы с Гришей обсудите чемпионат по футболу, а я буду Димку укладывать спать.

В пылу своих поползновений Макс как-то все время упускал из виду, что Вика замужем. Не то чтобы слишком давно, не то чтобы совсем необратимо, но достаточно прочно и основательно. Причину своего замужества она в свое время объясняла нам так:

— Гриша очень настаивал…

«А Макс еще не развелся с Первой Женой и не подлежал серьезному рассмотрению», — могла бы продолжить я за нее эту невразумительную фразу. Забавно было сознавать, что если бы Вика вовремя подтолкнула отчаянно шатавшееся здание Максовой семьи, а Макс вовремя осознал, что его активный флирт на самом деле является еще не вошедшей в силу любовью, то… Но нет, история не знает сослагательного наклонения, а в изъявительном наклонении у Вики был другой муж.

Я готова мириться со многими несправедливостями судьбы, но одно из них неизменно режет мне сердце: почему привлекательные во всех отношениях девушки так часто не могут устроить свою личную жизнь? Или устраивают ее с теми, кто недотягивает до них почти что по всем параметрам? Не имея ничего личного против Гриши, я вынуждена была констатировать, что поговорка «простота хуже воровства» сложена именно про него. Равно как и поговорка «горбатого могила исправит».

— Вик, ты чего за Максом в дом пошла? — спрашивал он у нее прилюдно, когда нам случалось всей компанией выбраться на чью-нибудь дачу. — Тебе что там, медом намазано?

— Да я не за Максом, я за вилками.

Гриша смирялся, но ненадолго.

— Макс, ты о чем с моей женой разговаривал? — всерьез допытывался он десять минут спустя. — Хочешь чего-то спросить — у меня спрашивай!

— Спрашиваю, — отвечал дипломатичный Макс. — Как часто шашлык вином опрыскивать?

— Э-э-э… — Не зная, что бы придумать в ответ, Гриша замечал, что Вика уже направляется к мангалу, где хозяйничал Макс, и вскакивал ей наперерез. — Викуша, ты лучше здесь посиди; я там сам все что надо обрызгаю!

Меня поражало, что он даже не предпринимает попыток скрыть свою ревность. Ну хотя бы из самоуважения! Впрочем, имелось ли у него таковое?

Апофеозом Гришиной простоты и незамысловатости стала история с Максовым туалетом. Однажды мы тусовались в квартире у Макса, представлявшей собой забавную смесь дорогого евроремонта и бесхозного запустения. Дело в том, что Первая Жена ушла от него раньше, чем бригада ремонтников, и потому шикарный паркет в гостиной непринужденно сочетался с голыми лампочками под потолком, а джакузи в ванной комнате — с отсутствием плитки на стенах.

Мы смотрели плазменный телевизор, сидя на старом матрасе, и пили «Хеннесси» из пластмассовых стаканчиков. Короче, сплошной постмодернизм! Поэтому никого не удивляло, что наряду с замысловатой раковиной на треножнике унитаз у Макса был классическим, совковым, а в очередной наш приход к нему в гости это чудо сантехники оказалось еще и сломанным. Не работал слив, и Макс поставил рядом с унитазом пару двухлитровых бутылок из-под фанты. Комментировать их назначение он счел излишним, рассудив, что слова «у меня проблемы с бачком» сами должны натолкнуть гостей на мысль о правильном их использовании. Вопросов и недопонимания действительно не возникало вплоть до того момента, когда кто-то, выйдя из туалета, с удивлением спросил:

— Макс, я чего-то не пойму: зачем ты полную бутылку фанты держишь за унитазом?

Макс бросился в туалет и вышел оттуда пару минут спустя с таким выражением на лице, которого я не видела ни у кого больше, ни до ни после.

— Народ, — тихо произнес он, — я имел в виду, что надо сливать из бутылок. В унитаз. Воду.

— Ах вот оно что! — подал голос Гриша. — Ну так бы сразу и сказал!

Стоит ли говорить о том, что с тех пор наша компания стала называть фанту не иначе как по фамилии Гриши — «Селивановка».

Я не раз задавалась вопросом, что заставляет Вику поддерживать на плаву феноменальный союз с этим человеком. Привычка? Но Вика отнюдь не принадлежала к той категории ломовых лошадей, что с привычной покорностью тянут на себе опостылевшего мужа и неподъемное хозяйство. Остатки былого чувства? Но существовало ли оно когда-нибудь вообще? Помню, как примерно через год после свадьбы, когда взаимная привязанность Вики и Гриши должна была бы находиться в зените, мы с компанией что-то отмечали в репетиционном зале. Макс уселся за имевшийся там рояль, и мы, окружив его, с воодушевлением принялись распевать любимые песни советских времен.

Мало-помалу дело дошло до классического шедевра «И в дальний путь на долгие года». Не забывайте, что мы актеры, и каждый раз, когда рефреном звучали слова «Давай пожмем друг другу руки», те из нас, кто считал себя парой или являлся таковой на всех законных основаниях, тянулись друг к другу через рояль и с чувством пожимали руки своим половинам. Потянулся и Гриша к Вике (он заехал за женой к концу репетиции и присоединился к нашему веселью). Мне было больно видеть, как холодно, без малейшего энтузиазма, Вика протянула ему кончики пальцев: «Ну дотронься, дотронься, только отвяжись!» Ассоциация с Максовой Первой Женой тут же всплыла в памяти, и я подумала, что человеку свойственно любить не тех, кто к нему неравнодушен, а тех, кто уязвил его больнее всего. По крайней мере в той плоскости, где лежали точки Макс, Первая Жена, Вика и Гриша, это было именно так.

Говоря языком романистов, настало время сказать пару слов обо мне. Работая на колумбийской фирме, импортирующей кофе, я неплохо владею испанским языком, и меня всегда забавляло в нем одно обстоятельство. В испанском существуют два глагола, обладающих значением «быть», «являться» — «ser» и «estar». Первый употребляется, когда речь идет о чем-то незыблемом и неизменном, например, «быть мужчиной» — «ser hombre» (несмотря на все успехи пластической хирургии). А вот «estar» обозначает состояния переменные, например, «быть влюбленным» — «estar enamorado». Но занятно не это, а то, какой из этих глаголов используется в выражении «быть женатым». Попробовали угадать? Не получилось? И не мудрено! Потому что Испания, страна европейская и продвинутая, говорит неопределенное «estar», а вот Латинская Америка, где сильны католические традиции, твердо заявляет «ser». Уверена, что если бы подобная парочка глаголов существовала в русском языке, то мы, бы как люди современные, непременно использовали «estar». «Ser casado» до гроба — это уж очень на любителя! На седьмом году брака я поняла, что никак не отношусь к таким любителям и существую под знаком глагола «estar». Да, сейчас я estoy casada, а годом позже, может быть, уже не estare — это уж как фишка ляжет! Не предпринимая никаких активных действий, но постоянно посылая судьбе мысленные импульсы, я ждала. И — самой не верится! — дождалась.

Агустин был родом из Перу и пытался наладить в Москве весьма оригинальный бизнес. У него на родине, протянувшейся вдоль океана, была в большом ходу вяленая рыба — гораздо более дешевая, чем мясо и, по его словам, не менее вкусная. Продажи были стабильно неплохими круглый год, а уж во время постов и вовсе отличными. Но кто-то на беду рассказал Агустину о том, что Россия — весьма перспективный рынок, с сильными православными традициями, а потому не менее долгими постами. Он сломя голову ринулся на наши просторы. Где напоролся на ледяное равнодушие потребителя и неприкрытую жадность бюрократии. К тому моменту, как мы познакомились на ярмарке Продэкспо, Агустин уже понимал, что рыбная кампания проиграна, и прикидывал, как отступить обратно за океан с наименьшими потерями. И тут его планы перечеркнула я.

Менее всего я ассоциировала себя с крючком, способным удержать разоряющегося перуанца на моей негостеприимной родине, но вышло именно так. Агустин мужественно продержался на плаву еще целый год, пока окончательно не поставил свою фирму на грань банкротства и окончательно не упрочил наши с ним отношения. Подобная жертва долгом во имя чувства не могла не подкупить русскую бабью душу. И когда в итоге Агустину пришлось-таки ретироваться в свое Южное полушарие, я дошла до того, что была готова отправиться вслед за ним.

Но, но, но… одно маленькое «но»: Агустин был женат. А в Латинской Америке, как вы помните, женятся с глаголом ser. Сильвия, его законная esposa, все это время оставалась на родине, в Перу, пестуя их детей. Не тащить же их за океан, в холодную неизвестность! Пару раз зимой, когда в Перу было лето и школьные каникулы, Сильвия оставляла детей на каких-то родственников и приезжала проведать мужа, в результате чего он несколько недель подряд ходил стабильно хмурый и страстным шепотом жаловался мне на жизнь по телефону. Совсем как в дневнике декабриста: «Приехала жена и испортила всю каторгу».

— Понимаешь, Элена, — признавался он мне, когда жена отбывала на родину и наши встречи по выходным становились обостренно-радостными, — когда она со мной, me sale el indio!

Тут необходимо пояснить. То, что Агустин прерывисто шептал мне по-испански, в буквальном переводе звучит так: «Из меня выскакивает индеец». При чем тут индеец? А вот при чем: дело в том, что в Перу, как, собственно, и в любой нормальной стране, одна часть населения априори считает себя лучше другой, и нос задирают те перуанцы, которые живут на побережье. В них больше чистой кастильской крови и меньше — индейской, а следовательно, больше благородства, культуры и т. д. и т. п. Ну по крайней мере сами они в этом уверены. А вот те, что живут в горах, недалеко ушли от индейцев, а потому они дикие, необразованные, ну и далее по списку. Следовательно, если перуанец выходит из себя, из него выскакивает худшая часть его натуры — индейская. А европейская часть остается на месте и ждет, пока конфликт не будет исчерпан и обе части души не воссоединятся.

— А кто из тебя выскакивает, когда ты со мной? — поддразнивая и ласкаясь, спрашивала я Агустина.

— Un angel, — отвечал он.

— Тогда почему же я не могу последовать за тобой в Перу?

— Что мне делать? У нас дети.

— Разведись и плати алименты.

— Ты не понимаешь, — горестно сообщал он мне, — soy casado.

«Soy» — это форма первого лица единственного числа настоящего времени от глагола «ser». Будь он трижды неладен!

«Вот почему так всегда? — размышляла я, приходя по воскресеньям на репетиции. — Почему Макс не может достучаться до Вики Селивановой, которая находится от него на расстоянии вытянутой руки и никак не связана в своем браке глаголом „ser“? Почему Агустин, скрученный этим глаголом по рукам и ногам, мчится на встречу со мной из своего перуанского далека, откуда до Москвы двенадцать часов лету? (С момента нашего прощания в аэропорту он прилетал в Россию по два раза в год, серый от усталости, но празднично-счастливый.) Там любовь и здесь любовь, там тупик и здесь тупик — ПОЧЕМУ???»

Ответа не было, и жизнь продолжалась. Продолжались репетиции, а на них — Максовы сольные выступления в той драме нестыковки мечты и реальности, которую он вынес на наше обозрение. Впрочем, не только эта нестыковка заставляла меня время от времени задумываться о его судьбе.

Размышляя о Максе, я упорно не могла понять, что его привлекало в Первой Жене (холодность? жесткость? циничность? бестактность?), но вот что в нем самом привлекало Первую Жену, а заодно и массу других женщин, представляется очевидным. Актерские способности — бесценный козырь в общении с противоположным полом, и Макс каждый раз мог смело заходить с козырей — в его колоде они не иссякали.

Он шел по жизни, между делом устраивая красочные шоу, и занимался этим если не с рождения, то с самого раннего детства. Ребенком он без малейшего пинка со стороны родителей мчался декламировать гостям свежевыученный стишок. В детском саду Макс блистал на утренниках, а затем неизменно был главным героем всех школьных постановок. Первое, что он сделал, поступив в наш вуз, — это записался в театральную студию и вот уже более десяти лет не желал с ней расставаться.

Поначалу, едва познакомившись с Максом, я была готова услышать о том, что он в свое время провалил экзамены в театральный и, чтобы не загреметь в армию, ринулся в технический вуз. Однако такая история не всплыла ни разу и, признаться, я недоумевала: почему человек со столь ярким комедийным дарованием даже не попытался попробовать свои силы на профессиональной сцене? Чем больше я его узнавала, тем больше недоумевала. Глядя на бесконечные сценки, интермедии и монологи, разыгрываемые Максом где придется и когда придется — за столом в кафе и за столиком в купе, на лыжах на склоне горы и на тунисском пляже, я каждый раз убеждалась, что он актер по жизни. Так почему же его профессиональная жизнь не стала актерской игрой? Впрочем, подобных «почему» в человеческой жизни можно набрать вагон и маленькую тележку. А ответ один, трусливый, гнилой и лживый (копните поглубже — и поймете, что лживый): обстоятельства, обстоятельства, обстоятельства…

Но именно обстоятельства сложились так, что на очередной прогон спектакля Макс явился притихшим, растерянным, и мы немедленно сделали вывод: в его жизни произошли какие-то серьезные изменения. И затаили дыхание, готовясь о них узнать.

Оказалось, что мечты действительно сбываются — Макса пригласили работать в настоящий театр. Ну не совсем в театр, а в антерпризу. Не то чтобы слишком успешную, но… у них как раз не хватало хорошего комика, и, возможно, Максово появление вытянет спектакль на небывалый доселе уровень. Где они его заметили? Да помните тот клуб, где мы недавно выступали с несколькими комедийными номерами? Туда как раз и зашел режиссер этой антерпризы. И, увидев на сцене Максима Кирьянова, понял: это именно то, что ему грезилось бессонными ночами.

Узнав подробности, мы притихли еще больше: вот он — момент истины! Пожелай Макс распрощаться с прежней жизнью, он не будет связан ничем, кроме уже успевшего войти в привычку безбедного существования. Но нельзя же обойтись вообще без жертв в своем стремлении к тому, о чем мечталось! Итак, каким же будет вердикт?

Но выяснилось, что Макс держал мхатовскую паузу — размышлял. По окончании недели, когда вердикт все еще не прозвучал, нам стало очевидно, что пауза становится безразмерной. А через месяц с лишним, когда мы не вытерпели и подступили к Максу с расспросами, он ответил с ноткой раздражения в голосе:

— Народ, ну вы что в самом деле?! Какая антерприза, когда у меня квартальный отчет?

«Вот так, — подумала я. — Вот так. А все, оказывается, просто: стоит воплотившейся мечте встать перед твоей дверью и тихонько постучать, как ты немедленно запираешься на все замки. И не дай Бог приоткрыть дверь, чтобы хоть рассмотреть ее получше — вдруг в твое насиженное гнездышко ворвутся ледяные порывы ветра? И выметут весь твой душевный комфорт к чертовой матери. Опустошат карманы… А что принесут взамен? Дыхание свободы… творческий подъем… К чему это все на четвертом десятке, если мы, словно заядлые гомеопаты, уже привыкли к мини-дозам радости и печали? К тем их крошечным консистенциям, что не расшатывают существование, но наполняют его приятным разнообразием…»

К слову сказать, Первая Жена терпеть не могла наш театр, считая его детским баловством, и неоднократно выражала надежду на то, что «когда-нибудь Максим перерастет весь этот балаган».

Но возможно ли перерасти то, что укоренилось в душе, питаясь ее силами и питая ее саму? — Викочка, — говорил Макс, присаживаясь рядом со своей мечтой на какой-то реквизит, — а вот когда ты в этой сцене встаешь на цыпочки, то ты как будто балерина.

— Элена, не надо спрашивать, когда мы будем вместе — мы и так вместе, — уверял Агустин.

— Вик, ну долго ты будешь собираться? — спрашивал Гриша, заехавший за женой на репетицию. — Макс, у нее дома ребенок некормленый и я, между прочим, тоже.

— Лена, это, кажется, тебя, — сообщал мне муж, держа в руках телефонную трубку. — Наверное, с работы.

— У меня фитнес перенесли на субботу, — объявляла я, стараясь говорить как можно более бесстрастно. — Кстати, будет сдвоенное занятие.

— Ну, можем сходить в боулинг, — милостиво соглашалась Вика и смешливо искрила глазами, — всей компанией, конечно.

А потом наступила развязка.

Собственно говоря, наша компания давно предполагала, что союз Гриши и Вики — не на века. Инициатором разрыва, как ожидалось, должна была стать Вика. Но однажды она появилась на воскресной репетиции в подавленном и растерянном состоянии — Гриша ушел первым. Уточнять причину мы в тот день сочли бестактным — девушка и так собрала все нервы в кулак, чтобы не сорвать прогон спектакля и не подвести труппу. Поэтому обсуждению подверглись лишь последствия. Собирается ли безвременно ушедший папаша навещать ребенка? А помогать деньгами? Грядет ли размен квартиры? Впрочем, несмотря на расспросы, за будущее Вики никто особо не тревожился — было очевидно, что стоит Максу, как на грех пропустившему сегодня репетицию, узнать о случившемся, как Викина судьба окажется в надежных и любящих руках, а в мире станет одной сбывшейся мечтой больше.

В тот день я ушла с репетиции раньше — разболелась голова, поэтому мой путь к метро был одиноким. Подозреваю, что причиной головной боли была одна и та же мысль, что крутилась, точно белка в колесе, не находя выхода. «Вот и Макс с Викой после стольких лет будут вместе… А как же мы с Агустином? Неужели никогда?…» Рядом притормозила машина, и я обернулась.

— Привет, Лена — сказали из опущенного окошка. Голос был женским.

Я присмотрелась: Максова Первая Жена, сидевшая за рулем, холодно улыбалась и приглашала меня занять место рядом с ней. Вот вам и необъятная Москва! С тем, кого в упор не хочешь видеть, пути пересекутся обязательно.

Соглашаться мне не хотелось, отказываться было бы уж слишком невежливо. Я села в машину. При всей моей нелюбви к Первой жене следовало признать, что выглядит она роскошно, машина у нее шикарная и, судя по машине, ее карьера более чем состоялась. Что касается личной жизни — не уверена, но для Первой Жены это никогда не имело сколько-нибудь серьезного значения. Похоже, она получила от судьбы все, что хотела, и, похоже, судьба по-настоящему благоволит к тем, кто похож на нее саму — холодным, жестким, циничным. Все эти качества у Первой Жены имелись в избытке.

— Что-то ты неважно выглядишь, — с деланным сочувствием заявила она мне после первых приветственных фраз.

Ах да, забыла, еще и бестактным. Я, конечно, могла бы объяснить, что у меня разламывается голова, но вместо этого стиснула зубы.

— Устала, как собака, — ответила я. — Бегаю по всей Москве — ищу подарок на свадьбу.

И, боясь, что Первая Жена сама не задаст вопроса, я добавила:

— Макс женится на Вике.

Меня озадачила ее реакция: брови Первой Жены не взмыли в удивлении, в лице не дрогнула ни единая жилка, не возник вопрос о том, куда из Викиной жизни делся Гриша.

— Этого не может быть, — невозмутимо сказала она.

Я постаралась сделать свою интонацию как можно более невинной:

— Я понимаю, тебе неприятно это слышать…

— Мне все равно! — коротко рассмеялась Первая Жена. — Но этого просто не может случиться.

— Почему? — Я чувствовала, как мной овладевает если не страх, то беспокойство.

— Вот увидишь.

Я пожала плечами, но беспокойство металось в душе.

Приличия ради мы немного продолжили разговор, сидя в машине перед входом в метро, но тема Макса и Вики больше не всплывала. Попрощавшись и выйдя из машины, я с удивлением отметила, что головная боль отпустила, а вот тревога овладела мной до холода в душе. Зачем эта женщина вновь оказалась на моем и Максовом пути? Ее место было в далеком прошлом, так какого же черта!.. Я тряхнула головой и начала шарить в кошельке карточку для прохода через турникет. Я не была суеверна, но руки немилосердно тряслись.

Я не готова с точностью сказать, в какой момент и от кого Макс узнал о Викином разводе, но он оказался в курсе довольно скоро. И… ничего не произошло. Точнее, произошло, но совсем не то, что ожидалось: Макс всем своим видом и поведением стал сообщать нам о том, что его отношения с Викой лежат исключительно в плоскости дружбы. Он перестал проявлять к ней демонстративный интерес на репетициях, зато в кулуарах озабоченно интересовался, не требуется ли Вике какая-нибудь материальная помощь. Помощи не требовалось, и разговоры в кулуарах не возобновлялись. Вика теперь приходила на репетиции, потеряв всякую ориентацию в происходящем, потому что Макс начисто исключил в отношении нее какую бы то ни было игривость, а перешел на сочувственную деликатность. На день рождения Вики — первый грустный день рождения — он впервые никак не участвовал в выборе подарка, ограничившись денежным взносом, и переступил порог с самым примитивным букетом, который только можно было себе представить: пять коммунистически красных гвоздик. Вспоминая те фантастические охапки, которые он приволакивал в прошлые годы, я готовилась к наихудшему повороту событий.

Тревожные ласточки все прилетали и прилетали. Во время очередной нашей тусовки у Макса на квартире кто-то из девушек осмелел и вслух заметил, что дом не выстоит без хозяйки. Макс поспешно согласился и добавил, что его мама, не вынеся запустения в сыновней берлоге, уже наняла плиточника для ванной комнаты, а в ближайшие выходные тащит сына выбирать абажуры для свисающих отовсюду «лампочек Ильича». Не говоря уже о том, что унитаз давно починен. Мы переглянулись и опустили глаза.

Какое-то время спустя Вика, не выдержав наступающего у нее на глазах затмения, решила взять активную роль на себя. И театр зашатался от перемен. После рождения ребенка Вика уже несколько лет не меняла стрижку, носила стандартное полудлинное каре, но когда она в очередной раз появилась в театре, мы увидели девушку с элегантной завивкой, в темных волосах были мастерски высветлены золотистые прядки. Даже не прядки, а нити, магически светившиеся в темной чаще волос. Комплименты сыпались на Вику как золотой дождь. А Макс обсуждал с нашим режиссером количество голов, забитых вчера «Манчестер Юнайтед».

На следующей репетиции Вика появилась с цветной татуировкой на бедре в виде орхидеи. Труппа зашлась от восторга, но Макс в это время, не отвлекаясь, отрабатывал поединок на мечах. Очередным шагом в Максову сторону стали трусики-стринги, завлекательно проступавшие из-под очень низких джинсов (прежде Вика всегда проявляла в одежде умеренный консерватизм). В момент ее появления в зале Макс приветственно кивнул и продолжил разговор по мобильному.

Мне все это напоминало анекдот про ковбоя, каждый день проезжавшего под окном своей возлюбленной на лошади, выкрашенной в новый цвет. А возлюбленная равнодушно махала рукой, не замечая, что скакун сегодня зеленый, а завтра фиолетовый.

После провала Викиной акции со стрингами я не выдержала и спросила Макса:

— Ты в последнее время не общался с Ритой?

— Нет, — искренне удивился он, — а что?

— И не перезванивался?

— Мы не виделись со дня развода. И не разговаривали.

Но судя по его напряженному лицу, он так и продолжал покорно сидеть в машине, которую вела его Первая Жена, а мечты, как недосягаемый пейзаж, проносились за окном.

Примерно через полгода Вика наконец осознала, что строить свое будущее ей придется на другом фундаменте. Она перестала регулярно появляться на репетициях, зато, по словам ее ближайших подруг, не пропускала корпоративные вечеринки. Через какое-то время мы заметили, что с репетиций ее забирает незнакомая нам машина, а следующим шагом было знакомство с хозяином этого серого «форда». Денис оказался вполне приятным парнем, чем-то смахивавшим на Гришу, но гораздо более адекватным. А если учесть, что поводы для ревности были исчерпаны Викиным первым мужем, то отношения между членами труппы воцарились просто идиллические. Кроме того, Денис, как выяснилось, был непревзойденным мастером готовить шашлыки, и наши дачные вылазки приобрели по-настоящему гурманский оттенок. Довольно скоро Вика обмолвилась о том, что мужчине необходимо иметь от женщины с ребенком еще и собственного ребенка, и мы вдруг заметили, что на ней скрадывающий формы просторный балахон. После вторых родов светлая мечта Максима Кирьянова закономерно исчезла из его и нашей жизни. Навсегда.

Возвращаясь домой с репетиций и минуя тот перекресток, где я была вынуждена сесть в машину Первой Жены, я каждый раз недоумевала: почему она очутилась именно здесь именно в тот момент, когда Максова судьба могла сложиться иначе? Неужели прошлое всегда так цепко держится за то, что привыкло считать своим? Или это наши души, боясь оторваться от земли, садятся в уже известные виды транспорта и едут в давно известном направлении? И куда в таком случае двигаюсь я сама, если моя любовь не приближается ни на йоту? Работа, репетиции, дом, Агустин… Мне казалось, что я стремлюсь к любви сквозь время и расстояние, но если посмотреть со стороны, то Агустин — всего лишь точка на небольшой окружности, которую я аккуратно для себя прочертила. Если одышка мешает гнаться за мечтой, то спираль, по которой ты мчался наверх, мгновенно становится кругом. А уж внутри его… крутись как заблагорассудится!

— Когда я думаю о том, что мне придется возвращаться, я готов бросить все и остаться с тобой, — уверял Агустин. Когда-то я реагировала на такие слова, но сейчас промолчала.

— Понимаешь, когда я с ней…

— Из тебя выскакивает индеец?

— Да, — сокрушенно признался он.

— А что же остается?

Агустин сперва не понял, а потом не смог ответить.

— А я знаю, — жестоко сказала я. — Ничего не остается. Из тебя выскакивает то, каким ты умеешь быть. Если это индеец, то ты умеешь быть только индейцем.

— Но когда я с тобой, я другой, — непривычно неуверенным голосом возразил Агустин.

— Знаю, но другой ты два раза по три дня в году, все остальное время ты бываешь самим собой.

— Все остальное время я мечтаю о тебе.

— Вот и хорошо! — воскликнула я, сама не понимая, как произнесу следующие слова. — Мечтай! Но с мечтой лучше не встречаться, потому что рано или поздно она поймет, что нужна мечтателю лишь до тех пор, пока не может исполниться, и ей будет очень больно.

Я поднялась и начала одеваться.

— А завтра мы встретимся? — с тревогой спросил Агустин. — Завтра я еще буду в Москве.

— Сходи в Третьяковскую галерею, — посоветовала я. — Или покатайся на метро. По Кольцевой линии — туда часто водят иностранцев.

— А ты?

— А я… — Я, собравшись с силами, выговорила ответ без слез в голосе: — А я буду мечтать о тебе. Возможно, всю оставшуюся жизнь. Но пожалуйста, давай останемся в разных полушариях!

 

С любовью лечь к ее ногам

Мать собралась на пляж довольно быстро, а дочь долго и с раздражением искала по всему гостиничному номеру свои шерстяные колготки, носки и флисовую кофту. Мать аккуратно завязала под подбородком шапку. Дочь в несколько рывков натянула горнолыжные штаны.

— Ну как, ты готова? — с улыбкой осведомилась мать.

— Это сумасшедший дом какой-то! — выпалила дочь, вжикая молнией на куртке. Мать молча открыла дверь, не позволяя улыбке сходить с лица. Ее дочь, слава Богу, ни разу не бывала в сумасшедшем доме, а потому не знала, что и с чем она сравнивает.

Но ситуация и в самом деле была фантасмагорической: отправившись в Болгарию, на горнолыжный курорт, мать с дочерью в итоге оказались на берегу Черного моря. Перед отлетом мать слышала о том, что в стране ожидаются туманы, но не придала этому значения: в горах погода так переменчива! Проведенная на белых склонах неделя действительно продемонстрировала все своенравие гор: то густой снегопад с ветром, то яркое солнце — успеешь и промерзнуть до костей, и загореть дочерна. Но обратный путь в аэропорт пролегал через горные долины, где ветру негде было разгуляться, и там-то мать с восхищением наблюдала последствия стоявшего уже несколько дней тумана. А туман творил чудеса, превращая в произведение искусства каждую тончайшую ветвь березы, каждую сосновую иглу и каждый надломленный стебель прошлогодней травы — все было покрыто густым инеем от оседавшей на них и кристаллизующейся невидимой влаги. Сказочный пейзаж! И при полном безветрии опушенная белизной природа стояла, не шелохнувшись, словно была заворожена собственной красотой. — Знаешь, мы в школе на уроках труда мастерили иней из бумаги, — поделилась мать с дочерью. — Брали тонкую полоску и надрезали часто-часто, чтобы получилась как будто гребенка, а потом смазывали клеем и обматывали ветки. Получалось очень красиво, даже у самых неумелых. А в жизни так редко увидишь это чудо наяву… Разве что отопление где-нибудь прорвет, и пар повалит на деревья.

Дочь молчала, закрыв глаза. Неизвестно, слышала ли она хоть что-нибудь, потому что ее уши были заняты наушниками плейера.

Однако в полной мере могущество тумана проявилось не по дороге, а по приезде в аэропорт. Выяснилось, что рейс отложен на пять часов из-за плохой видимости. Убитые новостью пассажиры рассаживались на собственных чемоданах — все немногочисленные места в крошечном аэропорту были уже заняты другими горемыками, чей рейс откладывался на неопределенное время с раннего утра. Мысленно мать поблагодарила судьбу за то, что их собственные злоключения еще не так тяжелы, как могли бы быть, а также за то, что дочь ее уже в сущности взрослый человек.

Как же измучены матери с малышами-дошкольниками! А сами дети… Один непрерывно ноет, потирая глаза, — слишком возбужден, чтобы заснуть. Другого уложили спать прямо на зачехленных лыжах, подостлав теплую одежду. Точно в зале отлетов не туристы, а беженцы. С болью оглядев переполненный зал, мать принялась за книгу. После трех часов изнурительного чтения и разговоров с соседями табло высветило, что рейс перенесен еще на час.

Разговоры приобретали все более раздраженный характер. Говорили о том, что в крупных аэропортах, в Софии, например, а не в этом несчастном Пловдиве, куда их заткнула турфирма, самолеты наверняка садятся и взлетают, а мы вот вынуждены терпеть такое издевательство. Еще через час табло высвечивало уже не время предполагаемого вылета, а время, когда сообщат дальнейшую информацию об их рейсе. Выяснилась леденящая душу подробность: их самолет еще даже не вылетел из Москвы — пловдивский аэропорт не принимает.

Это вызвало новую волну возмущенных разговоров: где положенное питание? Где положенная компенсация за задержку? Мелочь, конечно, по двадцать пять рублей за час, но умножить на часы и количество пассажиров — хоть какое-то материальное наказание авиакомпании!

Всем известно, что не надо летать «Тайгой». Но разве у нас есть выбор? Что турагентство даст — тем и летим. Значит, надо самим покупать билеты. Это на рождественские-то каникулы? Не смешите! А говорят, в октябре проходит туристический салон — там и дешевле, и выбор есть. Ну, знаете, в октябре не все еще могут определиться. Тихо! Слышите, какая-то новая информация… О Господи, да что ж это такое!

Их рейс был отменен. Такое в жизни матери случалось впервые, и какое-то время она ошеломленно бездействовала. Мучила мысль о работе: нехорошо получилось! Ведь завтра должна уходить в отпуск ее напарница, а, значит, их участок остается совершенно неприкрытым. Холодными пальцами она набрала номер начальницы и, выслушав ее ледяное «Хорошо, что поделаешь», — подошла к представителю турфирмы выяснить обстановку. Оказалось, что дела обстоят не худшим образом — их селят в гостиницу.

Мать направилась к дочери, чтобы утешить ее этой новостью. Дочь оторвалась от телефона, на котором все это время угрюмо играла, и слушала мать с таким отчаянием и яростью, что той захотелось замолчать и отойти. Однако она пересилила свой порыв.

— Ну не надо так переживать! — как можно более дружелюбно посоветовала она.

— Ты знаешь, почему я переживаю!

Мать знала и решила увести дочь подальше от ее мыслей.

— Все-таки нам попалось порядочное агентство. Ведь мы могли бы и ночь тут просидеть.

С ненавистью сжав губы, дочь закинула на плечо рюкзак.

Гостиница, куда поместили их злополучный рейс, оказалась довольно приличной — правда, в номере было пугающе холодно, и нигде не было батарей. — Так я и знала! — процедила дочь.

Мать сбегала к администратору, и та объяснила далекой от техники туристке, как включать кондиционер, который, оказывается, располагался под потолком в виде вентиляционного отверстия. Вскоре мать уже стояла на кровати и махала вверх и вниз полотенцем, чтобы развеять теплый воздух по всему пространству комнаты. Дочь наблюдала за ней с усмешкой.

— Ну вот, — удовлетворенно констатировала мать, спускаясь на пол, — стало теплее, правда?

— Очень! — хмыкнула дочь. — Как бы не вспотеть.

Мать пропустила это мимо ушей.

— Еще не поздно, — сказала она, взглянув на часы, — погуляем? Тут, говорят, интересный исторический центр.

Пожав плечами, дочь принялась натягивать куртку.

По дороге они зашли в кафе перекусить. Мать удивилась, увидев, как дочь ставит на свой поднос тарелку с куском шоколадного торта.

— Ты же худеешь! — поддразнила она.

— Мне уже все равно! — с болью и вызовом парировала дочь.

Она в который раз набрала на своем сотовом какой-то номер и, подержав телефон у уха некоторое время, прикусила губу: номер не отвечал.

— Послушай, — сказала мать как можно мягче, — он же просто не хочет с тобой разговаривать.

— Я его заставлю! — с отчаянием выдавила дочь.

Мать покачала головой.

Утопающий в тумане Пловдив был подсвечен весьма скупо, и этот слабый, плутающий в тумане свет вкупе с волшебной белизной заиндевевших деревьев придавал городу поистине мистический вид. Стоящий на крутой, местами обрывистой горе, исторический центр был безлюден, не исхожен туристами и внушал уважение к себе своим древним аутентичным духом. Мать не уставала любоваться традиционными болгарскими домиками: второй этаж, выдвигаясь, нависал над первым, а третий — над вторым. Этакая елочка, растущая сверху вниз.

— Должно быть, раньше второй этаж надстраивали над родительским домом, когда дети обзаводились своими семьями, — предположила мать.

— А третий — внуки, — пробурчала дочь.

Даже когда она говорила разумные вещи, голос ее звучал подавленно и горько.

Утро принесло неожиданные вести: пловдивский аэропорт по-прежнему был закрыт из-за тумана, поэтому весь их рейс перевозили в Бургас, где видимость была хорошей и куда, как бодро объявила представительница турфирмы, уже вылетел так и не забравший их вчера самолет. Несколько человек выразили удивление: Бургас — исключительно летний аэропорт и зимой закрыт вообще. А через некоторое время среди туристов пронесся слух, что кто-то из их товарищей по несчастью — сын не последнего в руководстве «Лукойла» человека. А «Лукойл» заливает керосин в баки «Тайги». Видимо, сын позвонил папе и пожаловался на погоду, а папа, в свою очередь, позвонил напрямую руководству «Тайги» и тоже на что-то пожаловался. Или чем-то пригрозил. И значит, есть надежда, что болгарский туман для их злополучного рейса все-таки развеется. Мать чрезвычайно обрадовалась этим слухам: мир держится на личных связях, а не на коммерческой выгоде, как принято считать, поэтому шанс улететь в ближайшее время у них действительно есть. И она не могла не поделиться с дочерью своей радостью:

— В кои веки повезло! Прямо как в лотерее.

Дочь молча вставила в плейер новый диск.

Дорога до Бургаса заняла более пяти часов. На непродолжительных остановках мать фотографировала опушенные инеем сосны и пихты. Дочь по-прежнему пыталась куда-то дозвониться.

— Чего ты добиваешься? — спросила мать, когда их автобус снова тронулся в путь. — Чтобы он открытым текстом сказал тебе, что ты ему не нужна?

Дочь не отрывала взгляда от экрана висевшего прямо перед ними телевизора.

— Если бы мы вовремя вернулись в Москву, — сказала она, не поворачивая к матери головы, — я бы с ним встретилась, и он не смог бы вот так меня послать куда подальше.

На лице у матери возникла грустная усмешка:

— И как бы, интересно, ты с ним встретилась, если вы не можете даже созвониться?

— Пришла бы к нему на работу.

— Чтобы прийти к нему на работу, нужен пропуск.

— Я бы ждала у дверей после конца рабочего дня.

Мать вздохнула, набираясь сил для дальнейшего разговора.

— У тебя есть чувство собственного достоинства?

— А ты понимаешь, что такое любовь? — сдавленно прошипела дочь, блеснув подступившими слезами.

— Куда мне! — сказала мать. — В мои-то годы.

— Вы с папой только и знаете, что работа, — не смягчаясь, продолжала дочь, — а чувства для вас как будто не существуют.

Мать понимала, что обижаться нельзя, и не обиделась. В юности каждая страсть как затмение. И когда она затмевает личность, человек говорит не своим, а ее языком.

— Давай разберемся, — сдержанно сказала мать. — За ту неделю, что мы катались, он ответил на твои звонки всего два раза.

— Но ответил же!

— А весь последний месяц? Он то якобы куда-то уезжал, то был занят по горло. Даже новый год вы встречали не вместе. Он явно хочет с тобой расстаться, просто не решается сказать об этом в лоб. Надеется, что ты поймешь сама.

— Как он может этого хотеть, если такой девушки, как я, у него еще не было?! Он сам говорил.

— То есть он перебирает и сравнивает, так получается?

Дочь молчала. Затем пробормотала с тупой ненавистью:

— Все из-за этого проклятого самолета! Если бы сейчас я была в Москве…

Мать решила не возражать.

Когда до Бургаса оставалось около получаса, туман стал слабеть, и вскоре небо сверкнуло голубизной. Автобус оживился, пошли радостные предположения, но почему-то аэропорт встретил их пустым черным табло, на котором не значилось ни прилетов, ни вылетов. Сопровождающая помчалась выяснять, в чем дело, и вернулась с изменившимся лицом: в Бургасе оледенела взлетно-посадочная полоса, и присланный за ними самолет, час прокружив над аэропортом, но так и не получив «добро» на посадку, вернулся в Москву.

Пока мать собиралась с духом, чтобы совершить второй звонок на работу, откуда-то приплыла информация, что «Тайга», понуждаемая чинами из «Лукойла», посылает за ними другой самолет с более опытным пилотом. Кто-то тут же, горячась и ссылаясь на дальнего родственника, бортмеханика, стал доказывать, что это полная чушь: ведь рейс стоит столько, что авиакомпании выгоднее неделю держать туристов в Болгарии, чем снова так рисковать. Все, у кого в мобильном телефоне имелся выход в Интернет, тут же осадили сайты «Тайги» и Домодедова, но безрезультатно: информации об их рейсе не было вообще. Кто-то нервно пошутил, не попросить ли им статус беженцев у болгарских властей. Кто-то пошел искать кофейный автомат.

Время шло, слухи роились в воздухе. Если сегодня за нами не прилетят, то почему нас не увозят из аэропорта? Что выжидают? А вдруг никуда не расселят и ночевать будем здесь? А здесь даже негде присесть… Часа через три зал вылета представлял собой сюрреалистическую картину: немногочисленные служащие куда-то растворились, чтобы их не донимали бесконечными расспросами; очумелые дети с воплями катались на багажных тележках, заставляя их со звоном сталкиваться и разлетаться, а измученные взрослые расселись за стойками регистрации и на лентах для транспортировки багажа — единственных доступных посадочных местах.

Мать переходила от одной группы несостоявшихся пассажиров к другой, чтобы собрать хоть немного новостей. А что говорит представительница турфирмы? Да она знает не больше нашего. Вот найти бы ту сотрудницу аэропорта, у которой высветлены прядки… Она вроде как постоянно на связи с «Тайгой». А вон она, видите, и сейчас говорит по телефону. Завидев болгарку, к ней тут же ринулась толпа. На ломаном русском женщина устало объясняла, что скорее всего самолет сегодня не прилетит. Скорее всего. Но нужно подождать…

В девятом часу вечера надежда иссякла. Злополучные пассажиры вновь принялись рассаживаться по автобусам для отправки в гостиницу. На сей раз их решено было увезти в расположенный неподалеку курортный городок Несебр. А отель, в котором их разместили, располагался на первой линии менее чем в десяти метрах от воды. Кто-то из последних сил пошутил, вот, мол, до чего они докатились: с трех тысяч метров над уровнем моря — до самого моря.

— Удивительно! — с улыбкой сказала мать, глядя в огромное — во всю стену — панорамное окно. — Никогда не была зимой на море. Наверное, в этом есть особая прелесть. Как ты думаешь? — Я хочу в Москву, — процедила дочь. Скорчившись на диване, она переключала каналы телевизора.

— Я тоже, но что поделаешь?

— Тебе не терпится снова на работу? — с издевкой осведомилась дочь.

— Я отвечаю за людей, которые мне доверились. Они меня ждут, а я ничем не могу им помочь.

— Как будто они умрут, если завтра не купят свои квартиры!

— Умереть не умрут, но у них могут сорваться планы. С одним клиентом, например, я должна была оформлять в банке сделку по ипотечному кредиту. Если тянуть, то продавцы могут поднять цену — они люди взбалмошные.

— Ах, какая беда! Твой клиент заплатит немножко больше.

— У него разъезд по двум квартирам, — сказала мать, — и каждая тысяча долларов на счету.

— А у меня вся жизнь на счету, понимаешь ты это или нет?! — взорвалась дочь.

Мать молча открыла балконную дверь и, выйдя на лоджию, стала смотреть на скупо освещенную и почти пропадающую в тумане полосу прибоя.

Утро блеснуло надеждой. День выдался ясным и солнечным, и за завтраком ни у кого не возникало сомнений, что уж сегодня-то самолет за ними пришлют, и сядет он без проблем. Настроение у всех было приподнятым, однако информацию о рейсе велено было ждать до обеда. Тогда-то мать и предложила пройтись по пляжу, и вскоре они с дочерью уже взрывали усыпанный ракушками песок своими унтами — бежевыми у матери и ярко-красными у дочери. — Пока ты умывалась, я смотрела новости, — сообщила мать, — здесь ловится российский первый канал. Говорят, что не работает ни один аэропорт в Болгарии. В Софии людей не успевают расселять, они в зале ожидания как сельди в бочке. А мы тут как у Христа за пазухой.

Дочь демонстративно отвернулась. Видимо, ей претили любые проявления положительного настроя.

— Он так и не ответил? — спросила мать.

— А ты, конечно, рада? — огрызнулась дочь.

— Признаться, да.

Дочь с шумом выдохнула воздух. Матери показалось, что точно такой же звук должны издавать драконы, изрыгающие пламя.

— А почему, собственно, я не должна радоваться? — задалась вопросом мать. — Я радуюсь тому, что тебя оставил в покое человек вдвое тебя старше. Практически мой ровесник.

— Неправда, не ровесник!

— Ну насколько он меня младше? Лет на пять? Когда мужчина в таком возрасте начинает интересоваться девушками, еще не закончившими школу…

— Подумаешь, всего полгода осталось!

— И тем не менее. Когда такое случается, это означает, что у мужчины глубокие комплексы и нужен кто-то, чтобы смотреть ему в рот и тешить его самолюбие. Девушка в терапевтических целях, так сказать.

— Ты ведь знаешь, откуда у него комплексы!

Она, разумеется, знала: ведь чуть ли не каждый вечер на горнолыжном курорте был посвящен рассказам об их истоках. Всему виной его бывшая жена — холодная, как Северный полюс, и бездушная, как гипсокартон.

— Ты представляешь, — возмущенно повествовала дочь, — однажды они приехали на день рождения к одному его другу, и пока отмечали, их машину ограбили. Вытащили климат-контроль, другую технику… Короче, он налетел тогда на полторы штуки баксов. И вот, когда они вышли из гостей и увидели, что случилось, знаешь, что она сделала? Она сказала: «Поймай мне такси — я поеду домой, а то ты здесь еще долго провозишься — милиция, страховая компания…» И уехала, представляешь? Вместо того чтобы поддержать, утешить…

Тогда, слушая о бесчинствах бывшей жены, мать сдержанно выражала осуждение, но сейчас она позволила себе высказаться откровенно:

— По-твоему, я должна его жалеть?

— А по-твоему, не надо?

— Нет, — убежденно сказала мать. — Пока человек здоров и здоровы его близкие, считай, что проблем у него нет. Со всем остальным справиться можно, было бы желание!

— А если у человека болит душа?

Мать пожала плечами:

— Когда душа болит о ребенке, который прикован к постели, то это действительно боль. А у твоего так… Поболит и пройдет.

Дочь промолчала, отводя глаза, но мать знала, что та ее не понимает. К сожалению. Или… Нет, к счастью, только к счастью, ее девочка еще не в состоянии осознать, что такое настоящее беспросветное отчаяние. А ведь именно в отчаянии живут те, чьи дети никогда не встанут на ноги. Не посмотрят на мир осмысленным взглядом. Не вырвутся из зубов тяжелого недуга. Дай ей Бог никогда не прочувствовать весь ужас этого заживо погребенного будущего! Но, с другой стороны, пока человек не столкнулся с бедой, своей ли, чужой ли, у него в каком-то смысле закрыты глаза — он не может по-настоящему увидеть радость. И понять, что эта радость принадлежит ему.

— Смотри! — неожиданно воскликнула мать уже другим голосом. — Самолет летит, да как низко! Не иначе наш! Пошли скорее в гостиницу.

В гостинице уже стоял радостный переполох. Сопровождающая звонила в аэропорт, чтобы убедиться, что самолет действительно сел. Изо всех номеров вытаскивали чемоданы, а кто-то в шутку сетовал на то, что не успел накупаться вволю.

— Ждем вас в Болгарии летом! — сбросив гору волнений с плеч, улыбалась сопровождающая.

Наконец все расселись по автобусам. Но у матери, несмотря на долгожданную развязку, было ощущение, что они с дочерью не успели договорить о самом важном, что благополучно севший самолет слишком рано прервал их разговор. Завтра суббота, можно было бы уже и не спешить с отлетом…

В аэропорту они оказались в самом конце очереди — их товарищи по несчастью так рвались к стойке регистрации, словно находились на тонущем «Титанике» и впереди их ждала последняя шлюпка. Благоразумно рассудив, что пока все пассажиры не окажутся на борту, самолет все равно не улетит, мать, стоя позади всех, не тревожилась.

Регистрация шла довольно быстро, и примерно половина пассажиров уже успели пройти паспортный контроль и покинуть зал, как вдруг очередь остановилась. Мать не придала этому значения, погруженная в свои мысли, но пару минут спустя до них докатилась ошеломляющая новость: регистрация окончена. Как? Почему? Да все просто: сюда мы летели аэробусом, а сейчас за нами прислали обычный борт, который в состоянии забрать лишь половину пассажиров. Осталось лишь около пятнадцати свободных мест для семей с детьми.

— Пойдем! — Дочь метнулась вперед.

Мать осталась на месте.

— А мы-то тут при чем? — спросила она с искренним удивлением. — Где ты в нашей семье видишь ребенка?

Дочь осталась соляным столбом стоять на месте. Отчаяние и ненависть к обстоятельствам, а возможно, и к самой матери настолько ярко полыхали в ее взгляде, что становилось не по себе.

Этим вечером они практически не разговаривали. По возвращении из аэропорта дочь легла в постель и, скорчившись, уткнулась лицом в подушку. Было видно, что она не спит. Матери хотелось пройтись на свежем воздухе, чтобы сбросить напряжение, но она боялась оставлять своего ребенка в таком состоянии одного. Весь вечер она просидела рядом с книгой в руках, словно сестра милосердия у постели больного.

Утром следующего дня надежда иссякла даже у самых позитивно настроенных пассажиров. Как выяснилось, вчера вечером, после вынужденного возвращения в отель, горячо обсуждались возможные пути спасения из тумана, но не находилось ни одного, хоть сколько-нибудь реалистичного. Добраться до Варны и оттуда — поездом в Москву? Не выйдет: поезд пересекает румынскую границу, а соответствующей визы ни у кого нет. Из Бургаса ходит автобус до Стамбула, а уже оттуда можно попробовать улететь, но отправляться в Турцию на свой страх и риск (и за свой счет) охотников не находилось. Люди, с утра сходившие на разведку в Интернет, были особенно мрачны: туманы должны были продлиться еще неделю, а после прогноз обещал сильные бури. — Придется нам здесь дожидаться лета, — философски заметила мать. — А там, глядишь, и вода прогреется.

Они вновь стояли на пляже в своих горнолыжных костюмах. Вопреки заупокойным прогнозам и этот день был чудесен: безмятежное небо, лишенное всякой дымки; солнце, как будто уже начинающее пригревать. Неподалеку от берега на воде качалась стая ангельски-белых лебедей.

Прибой в этот день был сильнее, чем вчера: волны упорно налетали на берег и откатывались с яростным шипением. Одна из них изловчилась и окатила ноги матери, которая подошла слишком близко к воде. Та поспешно отпрянула, радуясь, что обувь не успела намокнуть.

— И все-таки как здесь хорошо! — с чувством сказала она. — Уже и не чувствуешь, какое время года. Море, Юг… «Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам…» — продекламировала женщина.

— Тебе еще не надоело?! — вдруг со слезами взорвалась дочь, с утра казавшаяся совершенно сломленной и тихой. — Думаешь, делаешь что-то хорошее, да? Поднимаешь мне настроение? А я уже слышать не могу, как тебе тут все прекрасно!

— А почему мне должно быть плохо? — спросила мать. — Я отдыхаю на море.

— А про меня ты не подумала?! Про то, как мне тяжело?!

— Приди в себя! — посоветовала мать. — И пойми наконец, что тебе не на что жаловаться, так что не гневи Бога!

Дочь развернулась и побежала назад, к отелю. Она неуклюже взрывала песок унтами, руки нелепо метались в стороны. Мать была уверена, что в эти секунды девушка всхлипывает и проклинает ее, но бросаться вдогонку не стала. Она была сыта по горло и этими жалкими страстями, и этим неумением себя обуздать. Судьба с любовью ложится к ногам ее дочери, выводя ее из любовного тумана, а та руками и ногами отталкивает бесценный дар, да еще и причитает при этом. Эта дурочка убеждена, что ее лишили любви! Но ведь взамен ее ждут долгие светлые годы с другим человеком, который обязательно встретится на пути; с ровесником, не отягощенным проблемами и комплексами всей предшествующей жизни. Она еще этого, конечно не осознает, но придет время — осознает и будет счастлива, что столько-то лет назад не сделала шага в беду. А когда-нибудь осознает и то, какое это счастье — быть просто молодой и здоровой и стоять зимой на пляже, любуясь белыми лебедями, а не рваться душой за тридевять земель в непроходимые дебри запутанных отношений. Да, она непременно осознает, какое это счастье — покой в душе!

Не добежав до отеля, дочь остановилась. Она уставилась на что-то, что было скрыто от матери стеной здания, и мать поспешно двинулась в том же направлении. Идти пришлось недолго. Вскоре из-за угла показалось то, что выглядело еще более невероятным на пляже, чем их горнолыжные костюмы. Инвалидная коляска. Когда мать, у которой при этом зрелище захолонуло сердце, подошла поближе, она увидела, что сидевший в коляске человек на самом деле еще ребенок — точнее, подросток, не старше ее дочери. Девочка.

Она напоминала безжизненно-белый стебель травы, каким он бывает, если вдруг прорастет без солнца под камнем или упавшим древесным стволом. В лице ее не было ни единой краски, даже глаза казались бесцветными, а губы едва выделялись тонкой бледно-лиловой полосой. И словно единственное проявление жизни в этом существе — ее тускло-серые волосы были украшены многочисленными заколками в виде бабочек. Вот вам и бабочка, которая никогда не взлетит — намертво пришпилена к своему инвалидному насесту.

Дочь, точно остановленная чьей-то властной рукой, не двигалась с места, глядя на это воплощение несчастья. Девочка не отвечала ей взглядом — она наблюдала за подступающим и отступающим от них морем.

Мать заметила, что со стороны отеля к инвалидной коляске быстро шагает одна из горничных. Только сейчас ей стало ясно, почему лицо этой женщины, еще, в сущности, молодое, удивляло своей безжизненной изможденностью: из нее вытягивала силы беда. А у беды не было просвета: за этой женщиной и ее ребенком не прилетит ни один спасительный самолет, и их туману не суждено рассеяться.

Подойдя к инвалидной коляске, горничная обменялась с парализованной дочерью несколькими словами, и мать услышала имя девочки — Здрава. Этот жуткий контраст словно качнул внутри ее незримый колокол, и от удара содрогнулась душа. Затем она увидела, как горничная берется за ручки коляски и с трудом, наваливаясь всем весом, толкает ее по песку чуть дальше, за ограду пустующего кафе, туда, где чужое горе никому не попадется на глаза.

— Пойдем, — сказала мать, подходя и трогая свою здоровую дочь за плечо. — Нехорошо ее так разглядывать.

Вся вторая половина дня прошла, словно придавленная тяжестью этой встречи. Дочь не вступала более с матерью ни в какие перепалки и не звонила в Москву. В холле гостиницы она купила несколько российских газет и сейчас листала их со странной сосредоточенностью на лице. Мать же бродила по отелю, стучась в номера знакомых, пытаясь узнать последние новости, но время и впрямь как будто замерло для них: аэропорт по-прежнему в тумане, самолета нет, информации нет. После всех своих бесплодных хождений, стоя на лоджии в номере, мать краем глаза наблюдала за дочерью, уткнувшейся в газетные колонки. Не желая себе в том признаваться, она испытывала удовлетворение, видя девушку смирившейся и затихшей. Наконец-то ее девочка поняла… Да, несомненно, она поняла, что терзания еще никого и никогда не доводили до добра. Склоняя голову перед судьбой и благодаря за то, что имеешь, ты получаешь единственное, что может противостоять этой непроглядной белесой мгле, — покой. Светлый, пронизанный солнцем покой, когда у тебя вдруг открываются глаза на красоту и радость, на небо и лебедей, а кипяток в душе остывает и превращается в мерно плещущийся прибой. Ровный и верный, как биение здорового сердца.

Покой… Стоит лишь произнести это слово, и перед глазами встает безмятежность водной глади. Покой… словно кто-то провел, утешая, ладонью по твоим волосам. Покой… И враз под ногами вырастает опора взамен бесконечно обманчивых песка и снега. Покой… Мать глубоко вздохнула, утверждаясь в своих мыслях. Да. Она выбирает покой. А чувства… Что ж, это возрастное, этим надо переболеть. И похоже, ее девочка уже на пути к выздоровлению.

Укладываясь спать в тот вечер, мать ощущала какую-то небывалую заторможенность всех мыслей и движений души. Надежда казалась бессмысленной, ожидание — бессмысленным, даже элементарная вера в то, что их болгарское заключение просто не может продолжаться до бесконечности, и та не давала о себе знать. Ни о чем не размышляя перед сном, она провалилась в небытие на удивление быстро, а в шесть утра ее поднял с постели телефонный звонок. Это была представительница турфирмы. Их самолет только что приземлился в бургасском аэропорту и ждет на борт пассажиров. По автобусам рассаживались молча. Никто уже как будто не верил в освобождение и не надеялся на благополучный исход. Но факт оставался фактом: спасение наступало, хотели они этого или нет.

Время от времени мать осторожно поглядывала на дочь. Ей казалось, что девушка изменилась: черты лица стали строже, глаза — больше, взгляд — глубже. Мать знала, что так бывает — преодоленное страдание придает красоту и выразительность тому, что было безликим. От постоянной боли душа или раскисает, теряя всякое подобие достоинства, или затягивается в корсет, чтобы держаться из последних сил. Так и держишься годами, восхищая себя и окружающих, а затем привычка становится второй натурой, и тиски самоконтроля, как ни старайся, не могут ослабеть. Ты обрела вожделенный покой, и в жизни уже нет ничего, кроме покоя. Ни ветерка.

В аэропорту регистрация и посадка на рейс шли почему-то бесконечно долго. Уже пройдя паспортный контроль и сидя в зале ожидания перед посадкой, мать чувствовала себя совершенно разбитой. Шел девятый час утра, но ни восходящее солнце, ни радужные перспективы не вливали в нее ни капли сил. Вот бок о бок с ней сидит ее дочь, ее будущее, с безжизненным опустошенным лицом, и она, мать, еще полагает себя вправе радоваться этому! Считать, что так и до́лжно! Строить теории! Тоска навалилась на нее и лишила остатков сил.

Через какое-то время дочь молча поднялась и вяло побрела вдоль немногочисленных в этом крошечном аэропорту магазинов duty free. Изредка она заходила в них, приглядываясь к товару, даже примеряла украшения из знаменитого болгарского серебра филигранной работы. Но, несмотря на эти проявления жизненной активности, мать видела: девушка убита. В подтверждение этому ее телефон находился не в кармане джинсов, а в кармашке сумки, которую она оставила на сиденье рядом с матерью.

Посадку все не объявляли (а ведь уже почти десять по Москве!), и вскоре мать увидела, как дочь, устав от бесцельных хождений по магазинам, направляется в другой конец зала ожидания. Там находились туалеты. Девушка уже прошла бо́льшую часть расстояния до них, как вдруг телефон в ее сумке мелодично заиграл, но она не услышала и продолжала двигаться вперед.

Находясь в таком оцепенении, как если бы она услышала вместо звонка автоматную очередь, мать смотрела на сумку, где наверняка и находился телефон. Схватить его и добежать до дочери? Нет, сначала лучше быстро ответить «да», пока звонок не умолк, а затем передать трубку дочери. Так она и решила сделать и торопливо откопала сотовый в недрах сумки. Беспокойство было оправдано: имя на светящемся экранчике она слышала от дочери бессчетное количество раз.

— Да? — взволнованно сказала мать.

— Аня, я тебя не разбудил?

Мать медлила в замешательстве. Дочь уже скрылась из зала, и добежать до нее не представлялось возможным. Сказать ему, чтобы перезвонил? Но зачем тогда было вообще брать трубку? И как она теперь оправдается перед дочерью?

— Аня, ты меня слышишь?

Мать колебалась еще секунду. Их с дочерью голоса были так похожи! Вечно их путали по телефону…

— Слышу, — глухо сказала она.

— Ты на меня сердишься?

Впервые за все прошедшие семнадцать лет она ощутила, что жизнь дочери находится полностью в ее руках. Теперь от нее зависело, останется ли дочь закованной в надежный бесчувственный корсет, который будет год за годом все больше покрываться инеем, или вернется к пугающей неопределенности жизни.

— Сержусь? За что? — как можно мягче спросила она в ответ.

— Ну… я не отвечал на твои звонки.

— Но я же не маленькая, чтобы на такое обижаться. Я понимала, что тебе, наверное, не до меня.

Слова «не маленькая» могли бы выдать ее с головой, но собеседник не заметил. Он тоже был взрослым человеком, и для него они прозвучали естественно.

— Знаешь, мне действительно было не до тебя, точнее, не до чего. Мы разменивали квартиру, это был ад кромешный! Теперь я понимаю, что когда говорят «Я хочу разойтись по-хорошему», то это означает по-хорошему для того, кто говорит.

— У вас получилось разъехаться? — спросила мать с участием, на которое вряд ли была способна ее дочь.

— Почти. Я еще три дня назад должен был купить новую квартиру, но риелтор никак не вернется из отпуска.

— Ну, это вопрос одного-двух дней, не больше, — произнесла мать со всей ободряющей нежностью, которую она только смогла поднять из глубины души.

— Конечно, — явно успокоенно ответил голос издалека. — Я так рад, что ты на меня не держишь зла!

— Ну о чем ты говоришь! — сказала мать с улыбкой, которую не мог не почувствовать ее собеседник. — Какое зло, когда я люблю тебя.

Она никак не ожидала, что вдруг произнесет эти забытые много лет назад слова, и сердце захолонуло от испуга.

— Любишь? — переспросил он потрясенно и замолчал.

Пока тянулась пауза, мать напряженно размышляла: интересно, почему для него это стало таким сюрпризом? Неужели ее дочь не говорила ему этого вообще? Или в том тоне, которым говорила, всегда слышалось нечто иное — истерическое желание привязать к себе покрепче предмет своих чаяний и надежд?

— Эта новая квартира — для нас с тобой, — услышала она в трубке.

— Я так хочу на нее посмотреть!

Ей удалось не рассмеяться в голос: ведь не далее чем месяц назад она ходила по этой квартире вместе с ним (так это был он!), профессионально указывая на достоинства и недостатки.

— Когда ты прилетаешь? — спросил он.

— Завтра… Нет, уже сегодня.

— А в какой аэропорт? Каким рейсом?

Ей пришлось вкратце объяснить ситуацию, ведь время и место их посадки в Москве были непредсказуемы.

— Позвони мне, когда прилетишь, — попросил он напоследок. — Сразу, как приземлится самолет. Пока ты проходишь паспортный контроль и ждешь багаж, я успею подъехать.

— Я с мамой, — сказала она.

— Вот и познакомимся.

Запихивая дочкин телефон обратно в сумку, мать сознавала, что такого выражения на лице, как сейчас, у нее не было еще никогда. Она ощущала себя мудрым духовником и магазинным воришкой одновременно.

Дочь наконец-то вернулась в зал ожидания и шла по направлению к ней. Ее глаза припухли от слез, но лицо было тщательно умыто.

— Он звонил, — сказала мать.

— Я слышала, — отозвалась девушка. — Сейчас пошлю ему эсэмэску, чтобы больше меня не беспокоил.

Она достала телефон, но прежде чем начать набирать текст, некоторое время с горечью подержала аппарат на ладони.

— Знаешь что, — сказала мать, мягко кладя руку на ее запястье, — я хочу тебя кое о чем попросить. Не отвечай ему ничего, пока мы не приземлимся. А когда приземлимся, отправь одно слово — название аэропорта.

— Зачем? — Дочь испытующе вскинула на нее глаза.

— Как знать? — пожала плечами мать, безуспешно подавляя преображающую лицо улыбку. — Мне кажется, он должен к тебе прилететь.

 

Алмазная леди

 

I

Когда некая девушка сообщает «Меня назвали в честь…», вы автоматически подставляете в уме слово «бабушки» и теряете интерес. Но Саша Градова оказалась непредсказуема.

— В честь дедушки, — объявила она.

После этого я не могла не взглянуть на нее другими глазами.

Считается, что когда девушкам дают мужские имена, это неизбежно накладывает на них отпечаток. Якобы начинают проступать мужские черты. Так это или нет на самом деле, но в случае с Сашей мужской подход к действительности был налицо: ее разум жестко подчинял себе чувства. Даже не подчинял, а подавлял. Нет, она не была истуканом — огорчалась, радовалась и удивлялась, как любой нормальный человек, но совершенно очевидно, что ее вела по жизни голова, а не сердце. И за те три недели, что мы с ней провели вдвоем в одной комнате, я убеждалась в этом неоднократно.

Хотя, казалось бы, ну как можно сохранять трезвую голову в летней Испании, где веселье растворено в самом воздухе и от вас требуется лишь вдохнуть его, чтобы отдаться совсем иному, чем на родине, жизненному настрою. Москва начала девяностых могла порадовать разве что олигархов, сколачивавших в ней свои несметные капиталы; для всех остальных она представляла собой темные, неопрятные и враждебные человеку джунгли раннего капитализма. Непонятное общественное устройство, пустые прилавки, злоба и напряженность так и висели в воздухе. И ко всем этим прелестям — несколько слякотных зим подряд. Казалось, не только социум, но и природа не дают человеку ни малейшего шанса на радостное расположение духа.

Не то чтобы я кручинилась все эти годы — в юности такое вообще нереально, — но общий настрой чувствовала всей кожей. Родители, преподаватели, люди на улице… Их всех тяжело скрутили и оголили нервы безденежье и хаос. И надо же было мне именно в эту лихую годину страстно пожелать выучить испанский!

Возможно, именно по контрасту с угрюмой серой родиной Испания имела для меня некий романтический ореол: гитары, гранды, конкистадоры… Мантильи, фламенко, Кармен… Так или иначе, но я с энтузиазмом отправилась на курсы, где оказалась в одной группе с девушкой из гуманитарного вуза, моей ровесницей. На общем фоне Саша выделялась не всегда уместной серьезностью и отчаянной работоспособностью. Если я ходила на курсы для удовольствия и частенько могла подхалтурить с домашним заданием, то с Сашей такого не случалось в принципе. Преподавательница всегда вызывала именно ее, когда ответить не мог никто, и Саша неизменно оправдывала ее ожидания.

Я стала присматриваться к Саше. Смотреть, впрочем, было особенно не на что: одежда никак не подчеркивала фигуру; волосы не ложились в прическу, а были примитивно схвачены сзади заколкой. Правда, цвет волос не мог не вызывать завистливое чувство — сочно-каштановые, почти шоколадные. Но Саша не делала ровным счетом ничего, чтобы гордо их продемонстрировать. Лицо? Ну, лицо и лицо. Четкие, но не озаренные красотой черты. Улыбка не искрится, взгляд не манит. Я не представляла себе эту девушку в обществе мужчин.

Атмосфера на наших курсах была замечательная: радостная, раскрепощенная. Перед началом занятий мы пели испанские песни, в перерыве пили чай, а накануне праздников преподавательница с нежным именем Людмила приносила гитару. Казалось, знания сами влетают нам в головы, таинственным образом избегая нудной зубрежки. Свято исповедуя принцип «учиться надо весело», Людмила частенько рассказывала о забавных языковых казусах, да и просто о забавных происшествиях, случавшихся с ней в Испании, где ее муж был сотрудником советского консульства в Барселоне. Эти рассказы все больше возбуждали во мне желание самой пожить в стране грандов и фламенко, но именно пожить, а не совершать туристический набег. Посоветовавшись с Людмилой, я поняла, что путь для этого только один — поехать туда по обмену, с тем чтобы потом какая-нибудь испаночка пожила у меня в Москве.

После моей горячей просьбы о содействии Людмила взялась поднять старые связи и найти семью, готовую меня принять. Такая семья нашлась, но — вот незадача! — в ней было две девушки-сестры, обе мечтавшие посетить Россию. Для поддержания баланса мне предлагали взять с собой какую-нибудь подругу.

Призадумалась я серьезно. Испанского языка никто из моих подруг не знал, а перспектива работать их переводчиком с утра до ночи меня не прельщала. И получалось так, что выбирать оказалось не из кого, кроме Саши Градовой — из всей нашей испанской группы она в наибольшей степени подходила мне по возрасту и роду занятий. Такая же студентка-старшекурсница. У нас, конечно, разный внутренний настрой… Но что-то подсказывало мне, что ужиться с Сашей будет нетрудно.

В один из вечеров после занятий я изложила Саше свои планы. К моему облегчению, она с ходу сказала «да», но при этом задала ряд вопросов, которые мне до сих пор и в голову не пришло прояснить. Какова будет финансовая сторона нашей поездки? Нам предоставят в Испании только комнату или еще и питание? Должны ли мы будем вносить деньги за продукты? А оплачивать воду? Ведь на Западе, говорят, в квартирах стоят счетчики. Упоенная предстоящей поездкой, я настолько не задумывалась о ее деловой стороне, что в ответ лишь рассмеялась и пожала плечами:

— Да не волнуйся ты! Как-нибудь все решим!

Судя по Сашиному лицу, ее этот ответ не удовлетворил. Ее желание скрупулезно раскладывать по полочкам любые аспекты взаимоотношений и всегда сводить баланс слегка коробило меня и в дальнейшем. Например, когда я стала оформлять испанским сестрам приглашение в Россию, оказалось, что сделать это стандартным путем, через ОВИР, почти нереально. В лучшем случае оформят к тому времени, когда испанки планировали покинуть Россию. Я заметалась, не зная, к кому бросаться за помощью, и тут проблему спокойно разрулила Саша. Она оформила приглашение через студсовет своего вуза и по факсу передала в Барселону. Я прыгала от радости и выражала горячее восхищение ее организаторскими способностями. Но Саша отреагировала на это весьма своеобразно:

— Я просто вношу свой вклад в поездку.

Пусть это и было чистой правдой. Более того, от двоих путешествующих вместе именно так и требуется поступать, но мне показалось, что этой фразой Саша сразу отгородилась от меня. Ты внесла свой вклад, я внесла свой — вот мы и в расчете. Мне же, признаться, хотелось не расчетов, а дружбы.

При этом я не могла отрицать, что если на кого и можно положиться в путешествии, так это на Сашу. Она ни на что не жаловалась и без претензий приспосабливалась к любым обстоятельствам. Например, сразу по приезде в Барселону я испытала самый настоящий культурный шок. В письмах, которыми мы обменивались с испанками, те писали, что у них шестикомнатная квартира в центре города. Центр города оказался правдой, а вот так называемые комнаты напоминали скорее клетушки, в половине которых еще и не было окон. В той, что отвели нам, окно, правда, имелось, но выходило оно во внутренний дворик высокого многоквартирного дома, построенного в виде квадрата, и движение воздуха просто отсутствовало. Более того, нас, двадцатилетних девушек, поселили вдвоем на пяти квадратных метрах, а наши кровати располагались одна над другой. Я застыла на пороге, не зная, что и сказать, а Саша преспокойно прошла внутрь и спросила:

— Ты на какой кровати будешь спать?

Я пролепетала что-то насчет того, что так жить нельзя вообще.

— Почему? — удивилась Саша.

Как ни странно, именно это ее недоумение позволило мне смириться с обстоятельствами. Видимо, бывает и хуже, и Саше об этом известно. А стоило мне смириться, как выяснилось, что ужас мой необоснован: мы проводили в тесной комнатке разве что ночи, и то не всегда, а душную жару удалось победить таким простым средством, как приоткрытая дверь. И вообще, испанцы предложили нам ровно те же самые условия, в которых обитали сами: точно такую же комнату, как у нас, занимали сестры — Летисия и Исабель, а наша была предназначена для гостей.

Я легла спать с ощущением, что на Сашу можно положиться, а на следующий день Летисия с Исабелью повели нас осматривать город. И тут-то мы враз позабыли обо всем, что вызывало недоумение и тревогу, — Барселона потрясла нас своим великолепием. Казалось, город строили не архитекторы, а поэты и художники: одно здание прикрыло балконы карнавальными масками; колонны на другом — точь-в-точь причудливые ноги слонов с картин Сальвадора Дали. Дома выступали навстречу, точно гости на балу: каждый наряжен по-своему, но все блюдут один торжественный стиль. Я не успевала вертеть головой и забывала закрывать рот, который то и дело открывался от удивления.

Потрясли нас и цены: килограмм отборных персиков на рынке дешевле порции самого простенького мороженого. Потрясло и обилие магазинов с разнообразным тряпьем; я едва находила в себе силы отрываться от витрин. Незнакомые нам в ту пору бутики, уютные лавочки, уличная торговля по вечерам, где груды шортов, маек и платьев навалены прямо на длинные столы. В первый же день, не удержавшись, я накупила себе чего-то очаровательного на вид по копеечным ценам. И, вернувшись домой, с азартом начала примерять.

Саша наблюдала за мной с кровати. Все это время она не выражала ни малейшего желания пополнить свой гардероб, хотя, на мой взгляд, он срочно нуждался в обновлении. Тем более что у Саши оказалась весьма неплохая фигура, которую в холодной Москве у меня не было шансов рассмотреть. А сейчас, когда мы ходили полураздетыми по испанской жаре, я с завистью отмечала идеально плоский живот, ярко выраженную талию, сильные бедра… Разве что мускулы на икрах проступали слишком рельефны, да плечи чересчур тверды. Сашина грудь терялась в просторах майки, и сделать заключение на ее счет я не могла.

— Ты что, занималась спортом? — спросила я.

— Занимаюсь, — ответила она, не конкретизируя каким.

Тема «Саша и одежда» не давала мне покоя все время нашего пребывания в Барселоне, но еще больше обескураживала меня тема «Саша и развлечения». Сами испанцы, должно быть, рождаются со вкусом к веселью, потому что людей, к нему равнодушных, я в этой стране не встречала. Например, на площади перед кафедральным барселонским собором мы регулярно видели людей — не туристов, а жителей города! — танцующих сардану. Взялись за руки, как в хороводе, сумки — в центр круга, и пошли! Танец очень легкий: корпус — в одну сторону, переступили ногами, корпус — в другую, снова переступили. Случайные прохожие присоединяются как само собой разумеющееся. Вот вам пришло бы в голову пойти потанцевать на центральную площадь вашего города? Скажем, на Красную? Нет? А они приходят!

Праздник улицы Paseo de Gracia восхитил меня гениальной простотой своей идеи. И действительно, почему бы не устроить праздник одной отдельно взятой улицы? Да не растянуть его, к тому же, на целую неделю? Для меня это был первый опыт испанского праздника, и опыт незабываемый. Над всеми переулками, примыкающими к Paseo, местные жители растянули гирлянды так, что пространство между домами превратилось в своеобразные галереи. В каждой из таких галерей разливали из бочек сангрию домашнего приготовления, то там то здесь на самодельных помостах играли доморощенные рок-группы. Мужчины и женщины в матросских костюмах пели изумительные своей мелодичностью каталанские народные песни, а на одной из небольших площадей толпа собравшихся разучивала сальсу. Душа у меня буквально разлеталась в разные стороны, стремясь остаться в каждом кусочке праздника. А когда у нас неожиданно, как из воздуха, возникли кавалеры (настоящие мачо!), я и вовсе потеряла голову от восторга. Часа в два ночи мы с испанками, совершенно ошалевшие от беспробудного кокетства, хохотали с этими парнями, сама не помню над чем, когда Саша тронула меня за плечо. Она сказала, что пойдет домой.

Все это время Саша вела себя скорее как фотограф, пришедший на праздник, чтобы запечатлеть его мгновения, чем как участник событий. Она улыбалась, с интересом на все смотрела, отведала сангрии, но человеческие отношения явно оставались для нее за кадром. Несколько раз я замечала, что Сашу то ненароком толкнут, чтобы затеять разговор, то еще каким-то образом проявят интерес, но она каждый раз отвечала на приставания вежливо и безразлично. Как будто мужская тема была просто выведена за рамки ее сознания. Ни малейшего желания кокетливо взглянуть, лукаво улыбнуться… И в результате мы продолжаем праздник до утра с испанскими ребятами, а она отправляется спать.

Впрочем, Саша отнюдь не выглядела огорченной: впечатлений она получила достаточно, а женское начало в ней не то отсутствовало напрочь, не то хронически не давало о себе знать.

Точно такая же, не внушающая оптимизма картина вставала передо мной и тогда, когда мы отправлялись бродить по магазинам. Невиданное (с нашей тогдашней точки зрения) изобилие товаров буквально кружило мне голову. Одежда, украшения, сувениры… На все это я с жадностью накидывалась, насколько позволял кошелек, и покупки, даже самые незначительные, неизменно поднимали мне настроение. Саша спокойно стояла рядом со мной возле примерочных и у прилавков, комментировала, давала советы, но сама, точно заколдованная, не выбирала ничего и никогда. Вскоре я поняла, что принуждала ее к этому не жесткая экономия, а нечто иное в глубине души, что не позволяло доставлять себе удовольствие. Эта девушка относилась к самой себе с холодной строгостью, уважительно, но без тени любви.

Однажды я подговорила испанских сестричек, и мы затащили Сашу в огромный торговый центр «El Corte Ingles», где сразу же повели на третий этаж — в отдел молодежной одежды. Между собой мы решили, что уж там-то «Алехандра» не устоит перед открывшимся выбором. Саша действительно прошлась вдоль вешалок, разглядывая бойкие цвета и фасоны, и неожиданно выудила из глубины не замеченный нами тремя потрясающий золотисто-желтый блузон. Настоящее солнце на вешалке! Покрой и отделка позволяли ему совершенно органично смотреться и в театре, и на дискотеке, и просто на улице. Это была универсальная вещь в лучшем смысле этого слова, к тому же чрезвычайно подходящая к Сашиным шоколадным волосам и спортивной фигуре. Мы затаили дыхание.

Саша какое-то время подержала блузон перед собой, странным взглядом всматриваясь в его жизнерадостный блеск. Почему-то не пощупала, а погладила солнечную ткань.

— Красиво, — с непонятной мне болью в голосе произнесла она. Ее губы дернулись, и она вернула блузон на место. — Пошли? — спросила она, поворачиваясь к нам.

После этого я поняла, что проблема, видимо, серьезнее, чем ее мужское имя.

Единственное, от чего Саша получала явное удовольствие, — это от экскурсий. Мы многое успели объездить за три недели: Мадрид, Жирона, Таррагона, Фигерас. На античных руинах или в музеях Сашу переполнял интерес к истории, бойко сыпались вопросы, но стоило нам вернуться в мир живых людей, как она начинала смотреть на него со стороны. Точно так же, отстраненно, восприняла она однажды слова Летисии о том, что этим вечером нам предстоит встреча с ее знакомыми американцами, тоже туристами. Ситуация была пикантной, поскольку на четырех девушек приходилось трое мужчин, за внимание которых придется побороться. Предстоящее веселое состязание заранее щекотало нам нервы, но Сашу интересовало исключительно то, что американцы обещали научить нас играть в бильярд. Она давно хотела приобщиться к этой игре.

И надо же было так случиться, что именно Саша стала объектом пристального внимания для одного из американцев. Глядя на то, с какой готовностью Крис наклоняется над ней и полуобнимает, чтобы поправить кий, мы всякий раз обменивались ухмылками. Ну, теперь-то она должна оттаять! Да и парень — загляденье. Типичный образчик американского оптимизма со спортивным уклоном. К тому же играет мастерски: Крис мог встать спиной к зеленому полю и, глядя через плечо, послать шар так, что два других разлетались по лузам. Мы с воодушевлением аплодировали.

Саша тоже вела себя довольно живо, но при этом спокойно распрощалась с американцем, когда, закончив игру, мы прогулялись по залитому белыми огнями барселонскому порту. Для всех нас было очевидно, что Крис полон готовности перевести эту вечернюю прогулку в ночную, причем с Сашей наедине, но та пожелала ему спокойной ночи так приветливо-нейтрально, что парень тут же потух.

И все же после этого мы встречались с американцами еще раза два, причем инициатором встреч был именно Крис. В следующий раз мы все вместе отправились в парк Гвель, чудеснейшая особенность которого состоит в том, что все колонны, поддерживающие каменные галереи, в нем наклонные. Того и гляди рухнут! Мы с бездумным хохотом, на который способна только молодость, перебегали из одной «рушащейся» галереи в другую, и каждый раз я замечала, как тщетно Крис пытается расположить к себе Сашу. Она не втягивалась в игру на уровне души и бегала с нами лишь за компанию; точно так же, за компанию, общалась она и с Крисом. Безликая доброжелательность, но не искры чувства.

В последнюю нашу встречу с американцами мы решили сходить на пляж. Еще по приезде барселонский пляж потряс нас тем, что находиться на нем топлесс было не исключением, а нормой. Так поступало не менее трети девушек, включая наших испанских сестер. Слегка поборовшись с собой, я последовала их примеру, но Саша не сняла верхнюю часть купальника ни разу. (На мой взгляд, снять его нужно было хотя бы затем, чтоб не позориться, — эдакое серое убожество!) Итак, из четырех девушек Саша была единственной, кто под жарким солнцем в разлагающей атмосфере не позволял себе ни малейшей вольности.

— She is our iron lady, — заметил один из американцев, Стэн, наблюдая за очередными попытками Криса добиться Сашиной благосклонности.

— No, she is our adamant lady, — констатировал третий гость из Штатов, Дэвид.

После я долго размышляла, почему он назвал Сашу именно так. Видимо, прозвище Маргарет Тэтчер показалось ему недостаточно сильным. Но тогда почему не diamond lady? И звучит проще… Хотя бриллиант ассоциируется в первую очередь с блеском, а блеска Саша была лишена. Итак, алмаз — несгибаемая твердость и чистота. И еще: алмаз — единственный камень, который нельзя согреть.

Я взглянула на Сашу, которая, оставив Криса на берегу, сильными рывками уплывала в море. Мне впервые стало ее по-человечески жаль.

 

II

— А каким видом спорта ты занимаешься? — спросила я ее однажды, просто для того чтобы поддержать разговор.

Мы недавно покинули музей Пикассо и, отдыхая, сидели на маленькой площади в древнем готическом квартале города. Над нашей головой сияли плодами апельсиновые деревья.

— Лыжами, — ответила Саша и уточнила: — Беговыми.

Кроме «М-м, понятно», я не знала, что и сказать в ответ. В горных лыжах есть риск и красота, в беговых, на мой взгляд, — ни того ни другого. Неподходящий какой-то для девушки вид спорта.

— Знаешь, как чудесно бывает зимой в лесу? — словно в ответ на мои мысли заговорила Саша. — Все так величественно… как будто в храме!

И тут меня шарахнула догадка: может быть, она верующая? Потому и отвергает все радости жизни… Но с другой стороны: ни крестика на шее, ни расставленных в комнате икон, да и в соборах, куда мы неоднократно заходили, она вела себя исключительно как туристка, без налета религиозности. Мне захотелось спросить напрямик, но я решила действовать окольным путем.

— Надо бы нам сходить в собор «La Sagrada Familia», — заговорила я, — а то всего три дня осталось до отъезда.

— Я там уже была, — откликнулась Саша.

— Когда?

— Да когда вы тусовались в баре «Oveja Negra».

В какой-то степени моя догадка получала подтверждение.

— Сходишь еще раз, со мной за компанию, ладно? — попросила я.

На следующий день мы с Сашей отправились к собору, который считается главной достопримечательностью Барселоны. Спроектированный в начале двадцатого века архитектором Гауди, он до сих пор не достроен окончательно, но даже в наполовину завершенном виде La Sagrada Familia потрясает воображение и украшает все туристические проспекты о Барселоне. Даже сейчас, порядочно поездив по миру, я могу, положа руку на сердце, заявить: более феноменального сооружения мне видеть не доводилось, а уж тогда, в юности, я попросту застыла в благоговении, едва ступив из переулка на соборную площадь. Эти восемь колоссальных серых башен словно не люди возвели, а вытянула ввысь неведомая сила, иначе они не приняли бы форму ростка, пробивающегося к солнцу из-под земли. Чрезвычайно узкие, закругленные конусы, увенчанные своеобразными крестами, они, казалось, продолжали расти прямо на глазах. Стоило нам приблизиться к собору, как упала вуаль расстояния, и La Sagrada Familia предстала перед нами в еще более поразительном виде. Собор по всей своей высоте был причудливо изрезан узкими окнами и покрыт не привычными глазу скульптурами. То каменные улитки ползли по его стенам, то совы прятались в серых закоулках здания, то всадник с мечом выезжал на фасад. А перед самым входом возвышалась замеченная мной лишь когда мы приблизились вплотную, статуя Христа, привязанного к колонне для бичевания. Эту сцену я прежде никогда не наблюдала в религиозной скульптуре, хоть соборов и музеев мы обошли предостаточно.

Несколько мгновений Саша простояла на месте, с болью в глазах созерцая изображение беспомощного, готового к мучениям человека, а затем шагнула внутрь. В соборе еще полным ходом шли строительные работы, и внутреннего убранства просто не существовало. Саша повела меня наверх, и я, поминутно опасаясь вывалиться из какого-нибудь окна, расположенного на уровне пояса, последовала за ней по винтовой лестнице. Периодически мы выходили на лепящиеся к стенам башни балконы — пощекотать себе нервы и полюбоваться видами Барселоны и окрестностей.

Но этот подъем и последующий спуск воспринимались всего лишь как небольшое приключение, не имеющее никакого отношения к храму, а настоящее восприятие La Sagrada Familia становилось возможным лишь тогда, когда вы смотрели на него со стороны. Здание со всем его убранством казалось поистине летящим к небу. Находясь здесь, практически нереально оставаться атеистом. Я никогда не задумывалась раньше над своим отношением к вере, но сейчас мысли настойчиво вились вокруг этой темы.

Почему я некрещеная? Многие мои однокурсники на волне возвращения к религии уже поспешили это сделать, а я никогда не испытывала внутренней потребности приобщиться к Богу. Что мне до него? Что ему до меня? Высшие силы существовали словно вне моего восприятия, я всегда жила исключительно земными интересами и земными страстями. Мне было радостно все, что давало мне мир, я испытывала удовольствие от жизни и не знала, с чем мне обращаться к небу. Молитва? Но я не ощущала в ней никакой необходимости, не считая смешного ребячливого перед экзаменом: «Ну пожалуйста, ну пусть все будет хорошо!» Хотя и в этом случае я толком не представляла, к кому обращаюсь.

Обогнув собор, мы с Сашей присели передохнуть возле роскошного пруда, расположенного с обратной его стороны. Здесь плавали белые гуси, и эти небольшие, скромного вида птицы, в отличие от напыщенных лебедей, показались мне не нарочито размещенным здесь украшением, а чистыми, светлыми душами, слетевшимися к храму за живой водой веры.

Мне мучительно хотелось расспросить Сашу о своей догадке в отношении ее, но я не представляла, как заговорить об этом, хотя и время, и место, и обстоятельства были более чем подходящими.

— Всего два дня осталось до Москвы, — с грустью сказала Саша, нарушая наше почти священное молчание.

— Еще не поздно купить тот золотой блузон, — лукаво откликнулась я.

Саша передернула плечами. Было видно, что ей неприятна эта тема.

— Не вижу особого смысла, — произнесла она.

— А я вижу! — подстрекаемая каким-то вредным бесом, продолжала я. — И в том, чтобы одеться, вижу смысл, и в том, чтобы с каким-нибудь симпатичным Крисом что-нибудь закрутить, тоже вижу.

— Крис… — со странной полупрезрительной улыбкой проговорила Саша. — Слишком уж он много улыбается.

— А почему бы ему не улыбаться?! — воскликнула я. — Он на каникулах, в Испании, вокруг девушки — что он, плакать должен? Не все же ведут себя, как монахи, — не удержавшись, добавила я.

Это явно задело Сашу — она вскинула голову, во взгляде мелькнула боль. Я тут же пожалела о том, что мне захотелось выразить свое превосходство над ней: ведь какой бы она ни была, ничего плохого она мне не сделала.

— Насмотрелась я на этих улыбчивых американцев, — странным голосом проговорила она.

— Где? — не поняла я.

— В церкви в одной… Ну, так называемой церкви… То есть они ее так называли, а что это было на самом деле…

— И что же? — Я была заинтригована этим сбивчивым предисловием.

— Ну, ты ведь знаешь, наверное. Сейчас очень много всяких религиозных… организаций. — Замявшись вначале, она подобрала верное слово. — Белое братство, адвентисты Седьмого дня, свидетели Иеговы…

Я кивнула. Меня порой действительно приглашали прямо на улице «пойти поговорить о Библии» или еще того хлеще «узнать о настоящем Боге». В метро я тоже иной раз замечала одетых в идеальные черные брюки и белые рубашки молодых людей со смешными бейджами, типа «старейшина Смит».

— Так вот, у нас в университете как-то повесили объявление, что будут бесплатные занятия английским с носителями языка. Представляешь, какая это замечательная практика? Я ведь лингвист. Пошла, конечно. Прихожу туда, а там человек пять американцев; все такие же, как этот Крис, — симпатяги, улыбчивые, дружелюбные. Они сразу сказали, что лучшие занятия — это просто поговорить на какую-нибудь всем интересную тему. Каждый собрал себе кружок человек из десяти и сел разговаривать. О чем поговорим? Да о любви, о чем же еще! Мы пофыркали для виду, но было интересно; каждый высказался по-английски, как мог. А когда подошла очередь нашего американца Джейсона, он вдруг достал Библию и прочел один прекрасный отрывок — насчет того, что любовь все терпит, всегда милосердна, не завидует, не гордится, всему верит, все переносит… Это очень известный отрывок из первого послания коринфянам, — добавила Саша.

Я никогда не читала Библию, и слова «послание коринфянам» прозвучали для меня, как китайская грамота. Кто такие коринфяне? Вряд ли израильтяне. Тогда почему Иисус вдруг решил им что-то написать?

— Ну, поговорили мы, — продолжала Саша, с непонятной усмешкой глядя перед собой, — все разошлись, а человек семь-восемь остались. Я — тоже. Знаешь, зацепило меня как-то, не могу уйти — и все. Говорю с ними, говорю… Да еще Джейсон этот, такой симпатичный, внимательный, слушает, кивает… Мне показалось, ему ужасно интересно со мной общаться. — Саша безрадостно усмехнулась. — Я же не знала тогда, что это его работа.

Короче, когда пришла уборщица закрывать помещение, они меня пригласили на свое собрание. А Джейсон улыбнулся мне перед тем, как мы распрощались. Так я на это собрание не пошла — побежала! Они тогда собирались в конференц-зале на Новом Арбате, там сейчас ресторан.

Я присвистнула:

— Дорогое местечко!

— Не то слово, — откликнулась Саша. — Но я-то об этом не задумывалась! Бегу туда — тогда, в ноябре, — вокруг так противно, слякотно, ледяные колдобины, а внутри… Нет, там никакого такого убранства не было, только люди. Но люди такие, каких я еще не видела. Ты заходишь, а они видят, что новое лицо, — и с порога к тебе кидаются, обнимают. Говорят: «Как здорово, что ты пришла! Вот тебе Библия, проходи, садись, вот здесь — между мной и Аней, — сейчас начнется проповедь». И улыбаются все время. А на вид — обычные наши ребята, студенты.

Признаться, от одного рассказа об этой встрече на меня повеяло неестественностью, в чем я честно призналась Саше.

— Да, — согласилась она, — когда рассказываешь, самой не ясно: ну как я могла на это купиться? А вот когда там находишься… Знаешь, это как волна. Она сильнее, она захлестывает.

— А из волны не хочется вынырнуть? — спросила я.

— Там — нет. Там хочется утонуть. Утонуть в любви. Они ведь все время говорят о любви. И когда началась проповедь, я решила, что ее писали специально для меня: там говорилось, что человек по большому счету одинок в жизни. Друзьям ты нужен, пока разделяешь их компанию, родители и дети расходятся неизбежно — это закон природы. В спутники жизни тебя выбирают за определенные качества, и если эти качества меняются, могут оставить. Но существует кто-то, кто не покинет тебя никогда, каким бы ты ни был, кто неизменно будет любить, и тебе достаточно лишь поверить в эту любовь, чтобы обрести ее.

— Это Бог? — тихо спросила я.

— Они говорили, что да.

Я не стала расспрашивать, что было потом, как бы сильно мне ни хотелось это узнать. Спустя какое-то время Саша собралась с силами и сама продолжила рассказ:

— Так у меня за один вечер появился совсем другой мир. Знаешь, он очень выигрывал по сравнению с нашим, обычным. Как цветная фотография по сравнению с черно-белой.

Я усомнилась:

— Черно-белые снимки выразительней.

Саша улыбнулась:

— Потому-то в церкви (они себя называли церковью) все и было цветным: чтобы глазу было приятно и никто не вдавался в подробности. Перед службой мы молились: все брались за руки, закрывали глаза и опускали голову. Казалось, что мы молчим, но каждый в эти минуты обращался к Богу. Так верилось, что мы — единое целое! Затем пели. Чаще всего — довольно старые религиозные гимны, очень возвышенные. Иногда — современные веселые песенки типа: «Иисус, он здесь и живет сейчас».

— Тебя не коробило? — спросила я.

Саша покачала головой:

— Я ведь любила их, этих людей. Мне казалось, все, что с ними связано, — хорошо. Потом, были ведь и другие песни…

Не глядя на меня, она тихо пропела:

Вот полночь над горой маслин, Звезда померкла в небесах, Вот полночь, и в саду один Спаситель молится в слезах. Вот полночь, он уединен, Он борется со тьмой врагов, И не тревожит тяжкий стон Любимых им учеников.

Я с удивлением отметила, какой у Саши красивый голос: низкий, звучный, выразительный. — Мы очень много пели хором, — сказала она, — это придавало еще больше сплоченности. Когда молились, мы были одним телом, когда пели — одним голосом, когда слушали проповедь — одним сердцем.

— А Джейсон, он проповедовал? — поинтересовалась я.

— Да, но не на общих проповедях. Те были два раза в неделю для всех, а еще один раз собирались только члены церкви. Вот на этих собраниях Джейсон и выступал…

Пораженная, я наблюдала, как изменилось ее твердое лицо. Воспоминание о любви сделало его трепетным и нежным.

— Я смотрю, вы все время были вместе, — пробормотала я.

Саша кивнула:

— Почти каждый день. Все было устроено так, чтобы члены церкви не разлучались. Не отвыкали от нового стиля отношений! — Она болезненно рассмеялась. — Он был очень живым, — продолжала она, так что я сразу не поняла, что речь идет уже не о стиле отношений, а о человеке. — Очень стройный, подтянутый, подвижный. Когда он проповедовал, то все время ходил по сцене или жестикулировал. И внешность у него была не типично американская: смуглый, черноволосый, черноглазый, лицо узкое, высокие скулы. Он мне рассказывал, что у него индейцы были в роду. Чероки.

— Так у вас с ним что-то было?

Вместо ответа Саша посмотрела поверх домов и заговорила как будто о другом:

— Понимаешь, церковь очень быстро росла — туда приходило колоссальное количество народа и практически все — молодежь. Потом я поняла, что именно на нас и делали ставку — на студентов. У нас ведь еще ни работы, ни жен, ни мужей, ни детей — все свободное время можно отдавать церкви. А теперь представь себе: куча молодежи, все время вместе, естественно, среди них тут же начнутся романы.

— Естественно.

— А этого допустить было нельзя.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что, если все начнут влюбляться, некому будет работать на церковь.

— А что, на церковь надо было работать?

Саша усмехнулась:

— Оказалось, что да.

— И как же?

— Все время приглашать туда новых людей. Нам это внушалось на каждой проповеди. И про бесплодную смоковницу без конца напоминали, и про то, что виноград должен плодоносить. Мы должны были приводить туда знакомых, заговаривать с людьми в своих вузах, на улицах, а тех, кто пришел, как можно скорее подготавливать к крещению. Для этого была специальная программа из четырех шагов. В основном человеку внушалось, что теперь для него начинается новая жизнь и что наш подход к христианству — единственно верный. Потому что в нашей церкви все основано только на Библии — ни тебе постов, ни многочасовой службы на непонятном языке, ни юбок и платков в обязательном порядке.

И поначалу, пока человек бывал только на общих собраниях, все звучало очень убедительно. Он видел, что приходит к радостным, живущим возвышенной жизнью людям, и думал, что у них в душе действительно Бог. Потом — крещение. К нему проповедники готовили так, что слезы на глазах были почти у всех, даже у парней. Кстати, крестили в бассейне…

А потом, когда ты становился членом церкви, наступало такое ощущение, что ты попал в общину первых христиан и не было никаких двадцати веков, понимаешь?! Все равны, все единомышленники, ни тебе отъевшихся попов с крестами на животе, ни старушек богомольных, которые ни за что ни про что загрызть готовы. Все молодые, у всех свет в глазах, тебя постоянно кто-то обнимает, хлопает по плечу — там это было очень принято. Называют все друг друга братьями и сестрами. Когда мы собирались у Джейсона на квартире, то действительно казались одной семьей. Только без отца и матери.

— Погоди-ка. Почему у Джейсона?

— Он был лидером нашей группы. Церковь очень сильно разрослась, и пришлось разбиться на группы, человек по десять — пятнадцать. Во главе каждой группы стоял один из американцев. Потом, когда лидеров стало не хватать, они и русским начали доверять руководство. Выбирали, кто посимпатичнее…

Саша вновь прервала рассказ. Затем заставила себя продолжить:

— А тогда нам казалось, что мы действительно первые христиане. Первые правильные христиане, которые живут только по Библии. Пресный хлеб для причастия мы пекли сами и передавали его друг другу, отламывая по кусочку. Джейсон произносил небольшую проповедь, разливал вино… Все как будто на Тайной вечере! Казалось, что Христос просто один из нас. И кстати, называли мы себя соответственно — «ученики Христа», как в Евангелии называют апостолов.

Знаешь, я тогда была счастлива вдвойне: оттого, что я с Богом, и оттого, что с Джейсоном. Я почему-то была уверена, что он ко мне неравнодушен — он всегда так светло на меня смотрел.

— Только смотрел?

— Нет, мы начали встречаться. Но не в том смысле, в котором ты думаешь. В церкви были запрещены встречи наедине. Если ты хотела куда-то пойти с понравившемся парнем, вы могли это сделать только под присмотром — в компании из четырех человек как минимум. Чтобы общение было исключительно дружеским.

Саша усмехнулась настолько мрачно, что у меня вдруг возникло ощущение того, что восхитительный собор перед нашими глазами, умиротворяющий пруд и белые птицы — все разом стало неуместным. Всему этому светлому великолепию действительно не было места в той реальности, что разворачивалась в ее рассказе.

— За нами, конечно, никто не следил, но всем членам церкви постоянно внушалось, что быть наедине для девушки с парнем — все равно что дергать дьявола за хвост. Объятия, поцелуи, даже просто сильная привязанность — все это от лукавого.

Я молчала потрясенная. Что я фатально не могла понять, так это то, как нормальная современная девушка могла позволить загнать себя в такие противоестественные рамки.

— Мне кажется, — разорвала я молчание, сперва неуверенно, но набираясь силы с каждым новым словом, — что Бог хотел бы видеть людей счастливыми, радостными, любящими. А не такими, какими делали вас.

— Конечно, — просто согласилась Саша. — В Библии сказано: «Бог есть любовь», — тут и добавить нечего.

— Тогда почему?…

— Потому что, когда ты любишь, — взволнованно заговорила Саша, — любимый человек для тебя на первом месте, а все остальное — на двадцать первом. А церковь не могла допустить, чтобы что-то, кроме нее, оказалось для нас важнее всего, понимаешь?

Я вновь была потрясена. На сей раз словами «любишь» и «любимый» в Сашиных устах.

— Если бы мы все вдруг ударились в любовь, — продолжала Саша, — эта организация просто развалилась бы. В ней был огромный приток народа, но и отток огромный. Если бы мы вкладывали душу в другого человека, а не в работу на церковь, кто бы стал туда приходить и там оставаться?

Я молча кивнула. Наконец-то ошеломляющая мозаика начала складываться в картину, и картина обещала быть чудовищной.

— Более или менее близкие отношения позволялись только тем, кто уже доказал свою преданность церкви, стал ее официальным сотрудником, если так можно выразиться. Лидерам церковь платила зарплату, снимала квартиры. А они должны были контролировать свои группы, проповедовать, следить за настроениями. Наверное, за каждого ушедшего на них налагался штраф! — Саша нервно рассмеялась.

Неожиданно, разом, словно таблица элементов, привидевшаяся Менделееву во сне, картина сложилась передо мной. Я увидела огромный зал, напоминающий кинотеатр и до отказа заполненный молодежью; услышала задорную песню, которую поют, раскачиваясь из стороны в сторону и хлопая в такт мелодии; заметила даже человека на сцене, который руководит пением. И тут у меня вырвалось:

— А при чем тут Бог?

Саша печально кивнула, словно предвидела этот вопрос:

— Есть такой американец, из Бостона, Кит Макдин. Он принадлежал к так называемой церкви Истинного Бога; это протестантская церковь, основанная еще в восемнадцатом веке. Однажды он объявил, что члены церкви живут не так, как того требует Библия, и взялся создать свою собственную организацию с тем же названием. И создал, как видишь, даже экспортировал в другие страны. Я видела его фотографию: он проповедует, стоя за трибуной, на которой изображен земной шар.

Основной упор в его учении, — продолжала Саша, — делается на то, чтобы приводить в церковь как можно больше новых людей. Иначе будет просто непонятно, кто он такой.

— И кем же он себя называет?

— Главой всего христианского мира. Не смейся, он-то заявляет, что истинное христианство — только в его церкви. И внушает это всем своим последователям.

Я не пыталась даже представить себе, каким кошмаром стал для Саши, искренне считавшей, что она пришла к Богу, момент прозрения.

— А Джейсон? Он во все это верил или тоже понимал, как обстоят дела на самом деле?

— Трудно сказать, — проговорила Саша в раздумье, — все лидеры церкви — очень хорошие актеры. Одно я знаю наверняка: ему было некуда деться. Образования он не получил — ушел работать на церковь курса со второго, и никакой специальности у него тоже не было. Кстати, лидеров часто вынуждали бросать учебу, чтобы не было потом искушения вернуться к обычной жизни.

— Церковь недоучек?

— В каком-то смысле да. Но по-настоящему перспективных студентов в церкви очень берегли. Студент ведь когда-нибудь начнет работу, а чем успешнее человек, тем больше он будет отчислять доходов в церковную кассу. А уж если удавалось зацепить какую-то известную личность…

Теперь для меня все окончательно встало на свои места.

— Короче, я со своей любовью там оказалась ни к селу ни к городу, — заговорила вдруг Саша порывисто, обнажая в голосе слезы. — И Джейсон был в очень неловком положении — он ведь тоже увлекся. Тем более что мы нарушили все запреты и стали встречаться наедине.

Началось все с того, что он попросил меня показать ему Москву — он ведь ее так толком и не видел. Все время — или на собраниях, или в такси. А я провела его по Таганке, по Чистым прудам, по переулкам возле Малой Бронной. Гуляли мы в феврале, все уже готовилось таять, и воздух был такой пьяный-пьяный…

Меня все время удивляло — хотя это смешно, конечно, звучит, — что он вел себя как обычный, простой человек; я-то привыкла в нем видеть лидера. То проповедует, то причащает, все время — во главе, а тут — вдруг просто рядом со мной, бок о бок, нога в ногу. И говорит обычными словами, и смотрит обычным взглядом… В общем, такое чувство, что был он чуть ли не Богом, а стал человеком, и все благодаря мне, понимаешь?

Он много рассказывал о себе — точнее, о том, как изучал историю индейцев, своих предков. Про то, как вначале они пощадили белых колонистов, а потом те вытеснили их со своей земли. Про «Дорогу слез», по которой индейцев загоняли в резервацию. Джейсон считал, что в нем говорит историческая память, потому что ему очень хочется жить в лесу и быть как можно ближе к природе. «Цивилизация — это слишком!» — так он все время повторял.

Однажды я спросила, чем бы он хотел заниматься, если бы был свободен, и он, не задумываясь, ответил, что хотел бы водить экскурсии по какому-нибудь национальному парку, Йеллоустонскому, например. «И поэтому ты проповедуешь в мегаполисе?» — рассмеялась я. «Я служу Христу», — ответил он, но прозвучало это безрадостно. Я тогда впервые всерьез задумалась, стоит ли церковь тех жертв, которых она от нас требует.

— А от вас требовалось чем-то жертвовать? — пораженно спросила я.

— Тех, у кого до прихода в церковь были постоянные парень или девушка, заставляли с ними расставаться, — не поднимая головы, ответила Саша. — Все время внушалось, что если он или она не с Христом, значит, с ними у тебя нет будущего. Кроме того, очень поощрялось, если ты пожертвовал каким-то своим увлечением ради церкви. Мне, например, сразу сказали, что вместо лыжных прогулок с моим туристическим клубом я должна приглашать людей на наши собрания.

— И ты согласилась? — пораженно спросила я.

Саша посмотрела в сторону, и я плохо расслышала ее слова.

— Потом о каждой из таких жертв рассказывали во время проповеди. Лидеры аплодировали, весь зал подхватывал…

Мы обе замолчали, переводя дух. Я размышляла о том, как дьявольски ловко возводилась пирамида тщеславия, которую задумал для себя этот Кит Макдин. На каждом уровне для людей находились намертво держащие крючки.

— Знаешь, он не делал попыток обнять меня или как-то прикоснуться, — вновь заговорила Саша, обращаясь мыслями к Джейсону, — но я все равно чувствовала, что мы в каком-то особом пространстве, как в электрическом поле. И когда мы вечером прощались, это поле не переставало существовать. Мне казалось, я вижу, чем он занят, чувствую его настроение… Я даже улыбалась ему все время, пока видела в мыслях. А потом боялась улыбнуться точно так же, когда мы встречались в церкви.

Однажды в воскресенье, во время общего собрания, он вдруг вышел на сцену. У меня прямо сердце захолонуло — ему доверили такую честь! И проповедь была потрясающей, хоть и говорил он через переводчика. Но такую энергию, как у него, не почувствовать невозможно! Он говорил, что истинные христиане — это «свет миру» и «соль земли», и о том, что не всякий, говорящий «Господи! Господи!», войдет в царство небесное, а только те, кто готов изменить мир. Ученики Иисуса пришли, чтобы перевернуть все вверх дном, — так сказано в Библии, и нам предстоит то же самое, если мы хотим быть с Богом.

Я слушала, и мне казалось, что я уже с Богом. Его энергия… это была как будто река, но текла она вверх и меня захватывала с собой. Джейсон не стоял на сцене, он ходил по ней взад и вперед, так что переводчика не было видно у него за спиной, и создавалось ощущение, что он вдруг волшебным образом заговорил по-русски. Он мог выбежать на самую авансцену и протянуть к нам руки, мог вдруг сесть прямо там, где стоял, чтобы показать, какая лень иногда овладевает христианами, мог закричать, мог прошептать, так что весь зал подавался вперед, чтобы его услышать. Он владел слушателями, как…

— Как актер, — машинально закончила я.

— Это было воскресенье, — продолжала Саша, — и после проповеди все поехали к нему на квартиру — причащаться. Я была сама не своя, меня несло. Я не могла стоять, не могла сидеть — только бежать. Я взялась готовить хлеб для причастия, чтобы ни на секунду не оставаться без дела, но получилось чёрт-те что. Нужно было всего-то смешать муку, подсолнечное масло и воду, но я даже с этим не справилась, как следует — перелила масло. От этого хлеб рассыпался на крошки прямо в руках. Когда мы пили вино, я от волнения сделала такой огромный глоток, что поперхнулась, закашлялась… Меня принялись колотить по спине, но кашель никак не проходил, а едва стало полегче, как пошла кровь из носа. У меня слабые сосуды, и кровь идет от любого напряжения. Пришлось лечь на диван, запрокинуть голову… Пока я лежала, ребята понемногу начали расходиться, и я вдруг поняла, что никуда не уйду, пока они не разойдутся все.

Наконец мы остались одни. Джейсон подошел ко мне и присел на диван. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — сказал он с улыбкой. Я взяла его руку и поцеловала. Потом прижалась к ней щекой и закрыла глаза — будь что будет! Он не смог сдержаться — притянул меня к себе и стал целовать. Потом поднял с дивана, усадил к себе на колени… По канонам нашей церкви это было чуть ли не святотатство. А я умирала от счастья, чувствуя, как дрожит его тело; он был как зверь в засаде: весь подобрался и вот-вот совершит прыжок…

И тут он вскочил, так резко, что я упала на пол, и бросился вон из квартиры. Когда я подбежала, он стоял на лестничной клетке и глубоко дышал.

— Уходи, — сказал он, — не прикасайся ко мне больше.

— Я люблю тебя, — сказала я, — для меня ты — свет миру и соль земли.

— Я знаю, — ответил он, — но мы не можем быть вместе, пока ты не стала лидером.

— Я не собираюсь им становиться, — сказала я. — Мне нужен только ты. И Бог.

— Если тебе нужен Бог, — сказал он, так и не обернувшись ко мне, — ты должна соблюдать законы, по которым живут христиане.

— Да с чего ты взял, что ваши законы правильные?! — закричала я. — Во всем мире люди верят в Бога, но при этом не боятся целовать друг друга. «Бог есть любовь», если ты забыл!

— Мир — это мир, — сказал он резко, — а церковь — это церковь. И если ты хочешь быть настоящей ученицей Христа, ты должна хотеть изменить этот мир. И прежде всего начни меняться сама.

— Как же я должна измениться? — спросила я. — Перестать любить?

— Ты должна приводить в церковь как можно больше людей, и только потом, когда станет очевидно, что для тебя на первом месте Бог, а не я, тогда мы сможем позволить себе быть вместе.

Я слушала и понимала, что это говорит не он, а та бредовая идеология, которой он обязан следовать. У него даже голос стал другим. А сам он как будто старался скорчиться — втягивал голову, сводил плечи, обхватывал себя руками. Я тогда не могла презирать его за это — еще любила.

Я ушла. Молча. Ничего больше ему не говоря. Но уйти из церкви я еще не решалась: за те полгода, что я там провела, она заменила для меня всех прежних друзей, весь прежний образ жизни. Из прошлого осталась только учеба, но даже училась я как-то уже по инерции, без того интереса, что раньше.

— А твои родители? Как они ко всему этому относились?

— Очень плохо. Но дальше разговоров дело не шло. Наверное, они понимали, что если давить, будет только хуже: я ведь считала, что «враги человеку домашние его» — так нам все время внушалось на проповедях.

Дело шло к Пасхе. Она была поздней в том году; все уже цвело — вишни, яблони, черемуха. И одуванчики — желтым ковром. На общих собраниях мы все послушно ликовали, а наедине с собой я не знала, к кому бежать и на чьем плече разрыдаться, — Джейсон ко мне даже не подходил. Однажды в воскресенье, после причастия, он сообщил нам, что церковь в Москве окрепла достаточно, чтобы послать миссионеров и в другие российские города. Сам он вызвался поехать в Екатеринбург, а у нашей группы будет новый лидер.

Тут Джейсон впервые за все последнее время взглянул на меня. Это был странный взгляд: его как будто лихорадило, но одновременно что-то мертвое появилось в его глазах.

В тот день я вышла из квартиры Джейсона вместе со всеми, перебрасываясь шутками, дошла до метро, а затем «вспомнила», что мне якобы нужно срочно позвонить. Я пошла к ближайшему автомату и, сняв трубку, дождалась, пока братья и сестры во Христе спустятся в метро. А затем вернулась к Джейсону.

Я позвонила в дверь и услышала, как он подошел. Очевидно, он посмотрел в глазок, потому что открывать не стал.

— Неужели ты боишься даже поговорить со мной? — спросила я его из-за двери, зная, что он все слышит.

— Если правый глаз твой искушает тебя, вырви его, — ответил он.

Я слышала его голос в последний раз. За этим голосом уже стоял не Джейсон, которого я любила, а безликий лидер церкви Истинного Бога.

Это было все. Мой новый мир, мир Христа, в который я влилась с такой любовью и надеждой, перестал существовать. Бог перестал существовать. Мне казалось, и я тоже перестаю существовать.

Через три дня я заболела, странно и очень серьезно: красная сыпь на лице и на теле, температура — за сорок. Опасаясь комы, врачи «скорой помощи» отправили меня в больницу, и диагноз был неожиданный — корь. Позже выяснилось, что в детстве мне не сделали прививку.

И где я могла подцепить эту детскую болячку? Но оказалось, что во взрослом возрасте детские болячки переносятся крайне тяжело. А тяжелее всего было то, что в больнице меня не навещал никто, кроме родителей. Со старыми друзьями я порвала сама, а новые были слишком заняты, приглашая людей в церковь на улицах и в метро, чтобы вспоминать о тех, кто болен.

Выписавшись из больницы, я все равно продолжала чувствовать какой-то разлад в организме, и вскоре он стал очевиден. Я перестала четко видеть предметы: и цветы на деревьях, и листва расплывались перед глазами. Одуванчики становились не ковром, состоящим из множества ворсинок, а одной желтой пеленой. Вирусный кератит — заболевание роговицы глаза; распространенное осложнение после кори. Представь себе только: еще полвека назад я могла бы от него ослепнуть!

— Но ты ведь вылечилась? — тихо спросила я.

Саша кивнула.

— Хотя, придя в церковь на Пасху, я все еще видела довольно плохо, — продолжала она. — Церкви к тому времени уже не хватало зала на Новом Арбате, они собирались в Московском Дворце молодежи. Ты представляешь себе этот огромный зал? И вот весь он битком набит людьми, члены церкви носятся по рядам, выискивают новичков, дарят им Библии, стараются увлечь разговором. «Ты веришь в Бога, Саша? Да? Аминь! Это здорово! Потому что ты пришла туда, где можно верить по-настоящему. А ты веришь в то, что Христос воскрес из мертвых?» — «Ну да…» — «Классно! Аминь!» Таким вот языком они разговаривали, а «аминь» вообще было что-то вроде присказки. Если проповедник какое-то время не слышал реакции зала, он спрашивал: «Вы со мной, церковь?» И все с готовностью кричали: «Аминь!»

Я все это видела и слышала тысячу раз, а теперь вдруг увидела словно впервые. Мне стало тошно. Когда я вошла, ко мне подлетели ребята из нашей группы, они меня наспех обняли, скороговоркой протараторили, как это классно, что я поправилась, и умчались агитировать вновь прибывших за Христа. Я осталась одна, не успев даже рассказать им, что вовсе не поправилась. Сияющий, празднично украшенный зал сливался в моих больных глазах в безвкусное, цветастое пятно. Я ощущала себя совершенно одинокой.

Через какое-то время ко мне подсела американка по имени Шила. Как выяснилось, ее назначили новым лидером нашей группы вместо Джейсона.

— Нам с тобой нужно выбрать время, когда мы сможем побыть наедине, Саша, — сказала она мне. — Ты ведь понимаешь, что нам с тобой многое нужно обсудить.

Я поняла, что Джейсон исповедался в грехе любви ко мне на общем собрании лидеров, и мне решили срочно прополоскать мозги.

— Нам нечего обсуждать, — сказала я. — Все, что было между мной и Джейсоном, — это наше личное дело.

— Неужели? — с противной улыбкой спросила Шила и раскрыла еженедельник. — Я думаю, сейчас в тебе говорит твой грех. Нам нужно вместе подумать, как от него избавиться. Ты свободна в пятницу с половины третьего до четырех?

Я молча встала, дошла до прохода и стала спускаться вниз. Обернувшись напоследок, я увидела, что Шила вычеркивает мое имя из списка группы. Она профессионально быстро все поняла.

Когда я покидала церковь Истинного Бога, служба уже началась, и, проходя через мраморный холл Дворца молодежи, я услышала за спиной праздничные песнопения. Там моя бывшая семья во Христе вновь становилась единым телом, единым голосом и единой душой. Но уже без меня. И, не стесняясь никого вокруг, я зарыдала в голос.

Первые дни, которые я провела без церкви, больше всего поразили меня своей тишиной. Телефон молчал. Раньше едва ли не каждый день был занят церковными делами и встречами, просто разговорами, наконец. Сейчас меня накрыл чудовищный колпак одиночества. Никто из тех людей, что по триста раз на дню говорили о любви, обнимали меня, заявляли, что счастливы меня видеть, не счел нужным даже выяснить, почему я ушла из церкви. А может быть, Шила им запретила.

— Неужели вас не связывала даже простая человеческая дружба? — спросила я.

— Как видишь, нет. Там вообще не было ничего простого и человеческого, только «божественное»! — Саша усмехнулась. — Да и Бог был фикцией, — жестко добавила она.

Я молчала, не представляя себе, что можно сказать человеку, которого разом лишили и веры, и любви. Теперь я понимала, что и на курсы испанского она пошла, и в Испанию поехала не из желания познать что-то новое, и не из радостного любопытства перед будущим, а для того, чтобы хоть как-то заткнуть пробоину в душе. Судя по всему, эта попытка оказалась тщетной.

— Ты ни с кем из них больше не виделась и не встречалась? — помолчав, спросила я.

Саша покачала головой:

— Только однажды в метро я увидела девушку из нашей группы. Она сделала вид, что меня не узнает. И действительно, кому я теперь нужна, если не работаю на церковь?

Саша горько засмеялась.

Мне мучительно захотелось обнять ее, сказать, что она обязательно будет кому-то нужна, что у нее еще все наладится, но почему-то я побаивалась это делать. Слишком уж сильным отчаяньем веяло от этой девушки. Люди как друзья, не говоря уже о потенциальных возлюбленных, для нее до сих пор не существовали. И мертвый Бог в ее душе не мог ободряюще прошептать: «Возлюби ближнего своего».

— Ладно, пойдем, нам тут больше нечего делать, — неожиданно резко сказала Саша, поднимаясь со скамьи и направляясь прочь от собора так, чтобы он остался у нее за спиной. Я хотела остановить ее и напомнить, что нам в другую сторону, но потом поняла: Саша не может, чтобы хоть что-то, напоминающее о Боге, сейчас вставало на ее пути.

 

III

Если судьба не захочет, чтобы вы теряли человека из виду, она найдет хитроумнейшие способы свести вас друг с другом. Вы будете встречаться в самых непредсказуемых местах и узнавать друг о друге от самых неожиданных людей. Так и произошло в случае со мной и Сашей. Казалось бы, мы должны были затеряться друг для друга после того, как наши испанки — Летисия и Исабель, погостив у нас в Москве, вернулись в Барселону. Так ведь нет! Мы встретились вновь три года спустя, и знали бы вы, при каких обстоятельствах!..

К тому времени, как жизнь вновь свела меня с Сашей Градовой, я успела выйти замуж. Мы с Андреем познакомились на работе в первый же день моего прихода в офис. Новичкам всегда нелегко, но будущий муж (подозревал ли он об этом?) сразу же взял надо мной шефство и максимально облегчил мне муки привыкания к новой среде. Признательность бурным цветом цвела в моей душе, когда он впервые пригласил меня куда-нибудь сходить, и мне не пришло в голову пококетничать даже для виду. Не знаю почему, но я чувствовала, что куда бы ни пошла с этим человеком, мне не придется об этом жалеть. После прогулки и ресторана мы отправились к нему домой, и мне опять же не пришло в голову возвращаться оттуда в свой собственный. С той ночи я так и осталась в его руках.

Желающих запугать меня скоропалительностью нашего союза нашлось предостаточно, но я не видела повода для сомнений. Чем раньше почувствуешь, где твое счастье, и найдешь в себе смелость ему отдаться, тем сказочнее будущее!

Просыпаясь время от времени раньше Андрея по выходным, я подолгу глядела на свою так нежданно обретенную половину и думала: нет большей награды за веру в чудо, чем право всматриваться в любимые черты вот так, в тишине, когда дневная суета не разлучает тебя с собственной душой. В эти трепетные минуты, лаская взглядом каждый изгиб на его лице, я ощущала, что все внутри, как переполненные медом соты, сочится тихой нежной радостью. И не могла не возвращаться памятью в наш незабываемый разговор с Сашей. Мне так хотелось сейчас уверить ее, тогдашнюю, что Бог существует: иначе откуда бы взяться во мне этому светлому, небесному чувству?

Как личности мы с Андреем совпадали и различались именно так, как этого и следует ожидать от двух частей одного целого. Обладая разным темпераментом, мы тем не менее всегда приходили к согласию относительно существенных вещей. Например, вопрос «куда отправиться в отпуск?» никогда не вызывал у нас противоречий. И он, и я любили чередовать спортивный отдых в средней полосе с познавательными набегами на старинные европейские города. И однажды на Рождество решили отправиться в Краков.

Превыше всех достопримечательностей древняя столица Польши потрясла меня своим возвышенным праздничным убранством. В скверах и на площадях сияли белым огнем величественные ангелы с трубами, возвещающие приход Спасителя. Каждая церковь щеголяла мастерски сделанным вертепом, и порой я застывала на месте от реальности воссозданной картины Рождества. Но по-настоящему религиозный дух проявлялся даже не в самом городе, а в одной удивительной пещере неподалеку от Кракова, которую нам довелось посетить.

Это были бывшие соляные копи. Работы на этих копях не ведутся уже давно. Природных красот, как в пещерах, там, понятное дело, нет, и они не представляли бы ровным счетом никакого интереса для туристов, если бы не скульптуры, вырубленные в соляной породе самими шахтерами. Будучи людьми чрезвычайно религиозными (аварии и смерть были повседневностью), добытчики соли устроили себе под землей многочисленные капеллы, искусно вытесав топором из породы фигуры святых. Некоторые скульптуры уже оплыли, подтаяв от влажности, но большинство поражали прекрасным исполнением. Особенно потряс меня колоссальных размеров подземный зал, чьи стены по всему периметру были украшены сценами жизни и страстей Христовых. В углу зала выделялся алтарь, перед которым шахтеры молились каждое утро, не зная наверняка, выйдут ли из забоя живыми вечером.

Алтарь светился бледно-розовым светом, который имеет подсвеченная соляная порода. Постояв возле него и пощелкав фотоаппаратами, туристы отходили прочь, но я заметила, что одна молодая женщина глядит на алтарь уже довольно долгое время, не трогаясь с места. Что-то в ее облике зацепило мой взгляд. А присмотревшись, я скорее с волнением, чем с удивлением или радостью поняла, что жизнь гораздо богаче на нечаянные встречи, чем принято считать.

Изменилась ли Саша? Да, и формально к лучшему. Позже, когда мы сидели за кофе и неспешной беседой в одной из чудесных краковских кондитерских, я с интересом регистрировала в уме эти перемены. Увереннее взгляд. Интереснее одета. По-прежнему не сказать, что привлекательно, но стильно и в дорогие, качественные вещи. Наконец-то наличествует прическа. Однако вся она в целом почему-то вызывала у меня меньше симпатии, чем тогда, в Барселоне. Три года назад эта девушка с ее горькой серьезностью и невыплаканной болью казалась мне более живой, чем сейчас, когда она приветливо и гладко вела светскую беседу. Ее, похоже, больше не тревожили порывы души, и я ощущала, что Алмазная леди соответствует своему прозвищу, как никогда прежде.

Она была не одна. Сашин спутник, Вадим, обладал крупными габаритами, бесхитростной внешностью и располагал к себе добродушной неторопливостью. Он напоминал ньюфаундленда, который может и важно вышагивать на поводке рядом с хозяином, и резвиться на травке, и прилежно выполнять свою работу по спасению утопающих. Из разговора выяснилось, что Саша с Вадимом уже довольно долгое время вместе снимают квартиру и по праву могут считаться парой, однако не чувствовалось, чтобы Саша воспринимала его как близкого человека. Вадим же постоянно старался продемонстрировать, что не просто так занимает место подле этой женщины — обнимал, поддерживал ее реплики, спрашивал, не принести ли ей еще фирменного польского творожного пирога, но Саша как будто не замечала его неравнодушия. Я была убеждена, что инициатива их союза целиком и полностью принадлежит Вадиму, а Саша лишь трезво рассудила, что жить с любящим тебя человеком, пожалуй, лучше, чем одной. Да и из родительского дома пора уходить. Я задавалась вопросом, знал ли Вадим о ее церковной истории, и почему-то была уверена, что нет. В отношениях с ним Саша явно предпочитала держать душу при себе.

Позже, когда мы вернулись в гостиницу, муж сказал мне:

— Я бы такого не потерпел.

— Чего не потерпел? — рассеянно спросила я. Меня уже клонило в сон от коньяка, который сопровождал нашу беседу вместе с кофе.

— Такого отношения.

Я поняла, что он примерил на себя холодность Саши к Вадиму.

О чем Саша рассказывала с упоением, так это о работе. Ей удалось найти применение обоим своим языкам — английскому, который она учила в институте, и испанскому. Компания, где она работала, занималась импортом бананов из Эквадора, и одновременно у владельцев фирмы был банковский бизнес в оффшорной зоне — на Кипре. Саша с гордостью повествовала, как во время командировки в Никосию она в один и тот же день переводила переговоры в Барклайд-банке, а затем звонила в Кито и выясняла ситуацию с севшим на мель рефрижераторным судном. О бананах и их внутреннем мире она говорила с большим увлечением и внушала мне, что эти плоды ни в коем случае нельзя держать в холодильнике: при температуре ниже +11° бананы чернеют и гниют.

— Да я и не держала, — вставила я.

Другая проблема состоит в том, что при температуре выше +13 бананы стремительно созревают. Лучше всего хранить бананы в специальных камерах дозаривания — промышленных установках с чрезвычайно сильной вентиляцией и возможностью поддерживать температуру, при которой плоды «спят».

— Где ж мы дома такую возьмем? — резонно спросила я.

— Нигде. Их во всей России раз-два и обчелся, — живо откликнулась Саша, — а на нашем складе есть! Я сама нашла производителей в Голландии, организовала переговоры, переводила во время монтажа. Теперь мы можем предложить со склада бананы любой степени зрелости.

— Не знал, что этот фрукт такой капризный, — заметил мой муж. — Теперь их и покупать-то страшно: вдруг я буду неправильно с ними обращаться?

— Не бойтесь! — Саша была польщена, что он отдал дань ее профессиональным знаниям. — А бананы покупайте только те, у которых и плодоножка, и конец плода еще зеленые, — это наилучшая кондиция.

Когда мы распрощались в тот вечер, я попыталась оценить, о чем узнала больше: о Саше или о бананах? И поняла, что Алмазная леди попросту закрылась от меня своей профессией: сквозь связки бананов, да еще и камеры дозаривания душу не разглядишь. Но мне почему-то казалось, что при полном социальном благополучии, которое было продемонстрировано, Саша по-прежнему несчастна. Если бы она хоть раз склонила голову на плечо своему спутнику, хоть раз ему нежно улыбнулась или взяла его за руку (не под руку!), выйдя из кафе, я бы не тревожилась за нее. А так Сашина жизнь по-прежнему представлялась мне пустыней, где теперь возведены сверкающие офисы и грандиозные склады, но так и не выросло ни единого деревца, не забил ни единый родник. И появятся ли они вообще?

 

IV

Несмотря на то что мы обменялись телефонами, ни Саша, ни я не спешили звонить друг другу, и следующей своей встрече пару лет спустя мы вновь были обязаны чистой случайности.

У меня к тому времени родился первый ребенок. Оставив работу и от души наслаждаясь тем, что могу проводить дневное время не в четырех стенах, а на воле с коляской, я всерьез раздумывала: а возвращаться ли в офис вообще? Ну чего я там не видела? А вот такого существа, как собственный ребенок, я действительно не видела еще никогда и не уставала держать его на руках — теплый, плюшевый, с родным запахом… Вот уж где в отличие от работы неиссякаемый источник перемен и новых ощущений! К тому же… Нет, прежде всего ребенок посвятил меня в таинство жизни: я впервые по-настоящему осознала, что пребывание на земле — поистине дар, и меня потрясало, насколько он хрупок и уязвим. Сберечь бы! Смешно, но в первый месяц после рождения я не давала брать ребенка на руки никому, даже собственному мужу, а если и давала, то всегда придерживала при этом своими руками.

Говоря с родными о сыне, я никогда не произносила напыщенных слов о любви, но четко сознавала: если вдруг у меня не станет его, то не будет и жизни. Когда моему сыну исполнилось месяцев шесть, и он уже мог обходиться без еды долгих четыре часа, я стала совершать с ним вылазки на Воробьевы горы, расположенные не так далеко от моего дома. В чистом, как родниковая вода, воздухе был словно развеян глубокий сон — малыш засыпал беспробудно. А я наслаждалась двумя часами неспешной прогулки вдоль Москвы-реки наедине со своими мыслями. Однажды в ноябре, медленно ступая по набережной, везя коляску и любуясь последним не осыпавшимся золотом на склонах холмов, я невольно замедлила шаг — навстречу шел кто-то подозрительно знакомый. Я не поверила, что это вновь она.

На сей раз Сашина внешность произвела на меня довольно странное впечатление. Одета она была еще лучше, чем во время нашей прошлой встречи, — роскошные сапоги, дизайнерское пальто, но из восхитительного мехового капюшона выглядывало лицо несчастного ребенка. Она казалась потерянной от переживаний девочкой, которую непонятно зачем запихнули в вызывающие зависть одежки и велели вести себя по-взрослому. Так она и пыталась делать, но лицо, опустошенное, с огромными от муки глазами, выставляло Сашину душу как на ладони.

Мы встретились взглядами, изумились, поздоровались. Присели рядом на лавочку. Меня удивило и задело, что при виде моего малыша Саша вымученно пробормотала «Поздравляю», но этим и ограничилась. Ни расспросов, ни умиления… Честно говоря, я не представляла, о чем говорить с ней: вся моя жизнь в последнее время вращалась исключительно вокруг ребенка, я и забыла, что существуют другие темы. Единственным поводом для беседы, который нашелся, был вопрос: как она здесь оказалась? Одна, в рабочее время, далеко от дома… Саша не слишком охотно сообщила, что неподалеку, на Ленинском проспекте находится ведомственная поликлиника, в которую фирма оформила ей страховку.

— Ничего себе неподалеку! — воскликнула я. — Да это полчаса ходьбы!

— Да? — удивленно обронила Саша. — Я и не заметила.

Мне пришло в голову спросить про Вадима.

— Он ничего, с ним все хорошо, — как-то невнятно пробормотала она.

Значит, они по-прежнему вместе; с деньгами, судя по одежде, тоже нет проблем, и повод для отчаяния, видимо, другой. Неужели здоровье? Я боялась задавать вопрос, но и промолчать не могла.

— Саша, если тебе нужен хороший врач… — начала я осторожно.

— Детский? — неожиданно встрепенулась она.

Я растерялась.

— У тебя есть ребенок?

Саша молчала, меняясь в лице, точно слова, теснившиеся внутри, не находили выхода.

— Я беременна, — наконец произнесла она.

— Поздравляю!

Сашу словно передернуло при этих словах.

— Я не знаю, кто у меня родится, — выдавила она.

— Да какая разница! — воскликнула я. — Неужели для тебя это имеет такое значение? Я вот тоже думала, что буду дочку наряжать, а придется играть в войнушку.

Я с энтузиазмом рассмеялась.

— Ты не поняла, — тяжело, с натугой проговорила Саша, — я не знаю, кто у меня родится — нормальный ребенок или… или…

Она глубоко задышала, а я похолодела.

— Не может быть! Неужели УЗИ что-то показало?

— В том-то и дело, — остановив слезы, прошептала Саша, — что по УЗИ еще нельзя ничего толком определить. Срок небольшой.

Сперва я подумала, что у Саши типичная для первой половины беременности взвинченность и истеричность. Гормональная перестройка организма и все такое. Волнуется на пустом месте, начиталась каких-нибудь статей… Я успокоительно прикоснулась к ее плечу.

— Мне тоже, когда я Игорька ждала, невесть какие страхи мерещились, — поделилась я. — Все сходила с ума, что ребенок шевелиться не начал, а оказалось, мне просто неправильно срок посчитали. А я уже такого себе навоображала…

Саша убито молчала, и я сделала еще одну попытку:

— Может, тебе травок каких-нибудь попить? От нервов.

— Травок?! — Саша вдруг истерически расхохоталась. — Знаешь, я уже попила травок. Таких, что теперь не знаю, без чего у меня ребенок родится — без рук, без ног или без головы.

Я ошеломленно уставилась на нее.

— Я принимала антидепрессанты, — глотая воздух, сообщила Саша, — в первом триместре. Вот так.

С того момента, как Саша и Вадим начали жить вместе, перед ними мог бы замаячить, хотя бы на отдалении, вопрос о ребенке, но что-что, а эта тема не обсуждалась ими никогда. Точнее, обсуждалась, но только в одном ключе: как не допустить появления ребенка на свет. Саша, похоронив свою душу в церкви Истинного Бога, считала, что во всем остальном жизнь ее складывается вполне удачно и непонятно, зачем добавлять к ней что-то, о чем она не имеет ни малейшего представления. Вадим разделял ее точку зрения. Будучи, как и Саша, единственным ребенком в семье, он воспринимал слово «дети» как полную абстракцию. У знакомых родился ребенок… А на Марсе начался сезон белых дождей… Какая, в сущности, разница, если ни то ни другое не имеет ни единой точки соприкосновения с твоей жизнью? Как девушка разумная и желающая получить гарантированный результат, Саша всем способам предохранения предпочитала таблетки. Гинекологи с ней соглашались: риск забеременеть нулевой, здоровью не вредит. Саша, правда, не подозревала, что тогда, в девяностых, наши гинекологи знали о побочных эффектах таблеток едва ли больше того, что было написано на их упаковке. Не рекомендовано курящим. Но она и не курит. А-а, тогда все отлично.

Несколько лет непрерывного приема контрацептивов ни разу не заставили Сашу забеспокоиться о здоровье, и она была вполне уверена в том, что безвредная панацея от детей действительно существует. Однако как-то утром, совершая обычную пробежку перед работой, Саша вдруг ощутила, что ей становится жарко. Необычно жарко, гораздо жарче, чем просто от физических упражнений. Ничего не понимая, она продолжала бежать, но тело вдруг начало зудеть по всей своей поверхности, как если бы Саша с головы до ног была одета в трико из грубой шерсти. Через несколько минут ноги стали ватными. Она как будто переставала чувствовать свое тело. В ужасе добравшись до дома, Саша вызвала «скорую».

Наполнение пульса было очень плохим. Как объяснил ей ничуть не удивившийся такому состоянию врач, противозачаточные таблетки вызывают повышенную свертываемость крови и возрастает риск образования тромбов. Говоря примитивно-доходчивым языком, кровь загустевает, что создает угрозу для сердца. Вас не предупреждали? Странно. Срочно прекращайте прием таблеток, пока не восстановится естественный цикл.

Проклиная безграмотную гинекологию, Саша вздохнула с облегчением — все поправимо! — и принялась ждать, пока природа возьмет свое. Природа не торопилась. Месяц, другой… Измучившись ожиданием, Саша отправилась к врачу, и ультразвуковое исследование показало пугающую картину: Сашины яичники слишком долго были погружены в сон таблетками, вместо них посылавшими в организм гормоны. И теперь они отказывались функционировать и выпускать яйцеклетки. «Мелкокистозная деградация» — от такого диагноза можно сползти по стенке! Адская ирония заключалась в том, что вообще-то Саша была здорова, но как женщина она была мертва.

Что сказать? Невозможно передать это дикое состояние, когда ты воешь от горя под тиканье ночных часов, упершись лбом в стенку и поджав колени к груди. Конечно, она не сдалась сразу и после первого кошмарного визита к врачу последовали и второй, и третий — в другие поликлиники, но диагноз подтверждался. Лечение предлагали самое разное: от гомеопатии и массажа яичников до гормональной терапии. «Проколем вам сначала курс того, потом этого, и посмотрим, как организм отреагирует». От последнего эскулапа, так бодро предлагавшего эксперименты над ее телом, Саша сбежала в еще большем ужасе, чем была. Несмотря на расхожий тезис о том, что выхода из проблемы существуют как минимум два, ей не виделось ни одного.

Но настоящий мрак сгущался впереди. От непрерывных переживаний у нее сдали нервы и разладился сон. Ложась в постель, она ощущала нервную дрожь, которая не отпускала ее часов до пяти утра, когда усталость все-таки ломала измученный организм. О работе на следующий день не могло быть и речи. Саша вставала с постели в разгар дня, с мутным притупленным сознанием, надеясь, что теперь-то она придет в норму, но на следующую ночь все повторялось до мелочей. У Саши развился панический страх перед ночью и постелью, причинявшими ей столько страданий. Днем она была физически разбита и взвинчена одновременно, от постоянного недосыпания тряслись руки, голова работала даже не в пол, а в четверть силы.

К тому времени начальство перестало смотреть сквозь пальцы на ее регулярные пропуски работы, и пришло время конфликтов. Однажды, едва соображая после бессонной ночи, она отправила прайс-лист с новыми ценами от поставщика не партнерам, а конкурентам. Разыгрался скандал. Сашу впервые вызвали на ковер, она не смогла даже достойно признать свою ошибку, сорвавшись на крик и слезы. Надвигалось лето, и больше всего на свете ей был нужен отпуск, но после всего произошедшего о нем не могло быть и речи. Замкнутый круг. Кошмар стал поистине непроницаем.

Поняв, что добром дело не кончится, Саша отправилась к невропатологу. Тот поставил диагноз «депрессия» и выписал ей таблетки, которые, судя по аннотации, в том числе были рекомендованы и людям с маниакально депрессивным психозом. В других, конечно, дозах, но все-таки… Отрыдав свое, Саша послушно начала прием: четверть таблетки — утром, четверть — днем, половину — на ночь. В итоге утром и днем она спала прямо на рабочем месте, причем разбудить ее не могли, а бессонная ночь опять вставала перед ней во всей красе. С другой стороны, проблемы облегчения тоже не наступало: Сашины женские органы по-прежнему спали мертвым сном.

К тому моменту, как Саша, вымотанная до последней степени, плачущая через слово и боящаяся смотреть на себя в зеркало из-за морщин, решила отказаться от никчемных антидепрессантов, она вдруг неожиданно начала ощущать их помощь. Видимо, организм привык и уже не ломался по утрам от четверти таблетки, да и днем выдерживал, а вот ночью к Саше наконец-то приходил желанный сон. Тяжелый наркотический сон, от которого встаешь с так и не проветрившимся сознанием, но все-таки сон. Жизнь стала сносной, а потом и вовсе наладилась. Нормализовались отношения на работе, а в июле Саше с Вадимом удалось съездить в отпуск.

К слову сказать, вопрос предохранения в Сашиной семье уже не стоял. Бессонница настолько подорвала ей силы, что беспокоиться о чем-либо другом женщина была уже не в состоянии. К тому же механизм деторождения не функционировал. Так имеет ли смысл защищать себя от зачатия, если оно попросту не может состояться? И летом, на юге, продолжая исправно принимать антидепрессанты, дарившие ей сон, Саша наконец-то смогла немного расслабиться. Расслабился и Вадим, молча, но тяжело переживавший все это время за свою подругу. Короче, оба расслабились так, как этого от себя и не ожидали, словно бесконечная телесная близость могла навсегда изгнать из памяти то, что им довелось пережить. И по возвращении в Москву Саше казалось, что покой окончательно воцарился в их жизни. Сказал бы ей кто-нибудь в этот момент, что испытания только начинаются…

Однажды в сентябре, приступая к стандартному офисному обеду, Саша вдруг ощутила, что ей до дурноты хочется бутерброда с икрой. Странно, конечно, но почему бы и нет? Она уже вставала, чтобы отправиться в магазин и удовлетворить свой каприз, как вдруг ощутила резкие позывы рвоты. И едва успела добежать до туалета.

Удивительные своей внезапностью приступы гастрономических капризов и последующей тошноты повторялись еще пару раз за неделю, и Саша не на шутку забеспокоилась: неужели побочный эффект от таблеток? Она отправилась к невропатологу, но тот, едва выслушав пациентку, отправил ее к гинекологу. А уж оттуда Сашу впору было отправлять к психиатру.

Как это могло случиться?! Очевидно, яичники, на которые она уже махнула рукой, все же проснулись от спячки, и именно тогда, когда они с мужем (так она впервые мысленно назвала Вадима) наслаждались жизнью на белых тунисских песках. Десять недель. Уже десять недель развивающийся в ней плод вместе с кровью получает от матери приличные дозы антидепрессантов, которые по сути являются синтетическими наркотиками. Что же теперь будет?

— Будем прерывать, — скорее утвердительно, чем вопросительно сказала гинеколог и подтянула к себе какой-то бланк. — Сначала сдадите кровь на ВИЧ, RW, гепатит…

— Нет, — сказала Саша.

— Что «нет»? Это установленный порядок обследования. Вы на операцию ложитесь все-таки.

— Нет, — повторила Саша с ужаснувшей ее саму твердостью, — прерывать не будем.

— Как не будем?! Да вы понимаете, чем это чревато?

— Понимаю, — сказала Саша и вышла из кабинета.

— И о чем думает?! Урода родить собирается! — донеслось из-за закрытой двери.

Если бы вам когда-нибудь довелось увидеть, как варят пиво, вы имели бы представление о том, что творилось в этот момент у Саши внутри. В сусловарочный чан по огромной трубе засыпают пророщенный солод и хмель, а затем на них обрушивают каскад воды. В чане в эти секунды творится нечто невообразимое, словно заново происходит сотворение мира. Хмель и солод взмывают в воздух, все пространство заполнено удушающей пылью, огромная масса воды бьет как молотом.

Тягучий страх и почти невесомая надежда успели смешаться в Сашиной душе, когда в них ударили безапелляционным «будем прерывать», и «смятение» — недостаточно сильное слово, чтобы описать ее внутреннее состояние. Смешав ингредиенты, сусловарочный чан начинают подогревать. И выйдя от врача, Саша ощутила, как жарко ей вдруг становится. Спустившись на один пролет лестницы, она вынуждена была опереться на подоконник и перевести дух. Сделать вдох никак не удавалось — горло распирала боль. На секунду мелькнула мысль, что ей не добраться до земли, до чахлых поздних одуванчиков и начинающих желтеть деревьев. Она останется здесь, ляжет на пол и сделает вид, что ее не существует. А значит, не существует и ее беды.

Саша все-таки добралась до дома и несколько часов до прихода с работы Вадима пролежала на диване, свернувшись в комок. Впервые в ее гордо самостоятельной жизни ей отчаянно хотелось услышать чей-нибудь совет, но Саша с ужасом сознавала, что вне зависимости от самого мудрого и взвешенного постороннего мнения ее решение уже принято. Кем? Уж точно не ею самой! Уж кто-кто, а она, Александра Градова, в здравом уме и трезвой памяти, не могла бы заявить, что собирается родить неполноценного ребенка, но именно это она и заявила.

Около половины девятого вечера Саша услышала шаги у двери, и у нее остановилось сердце. Вадим сперва позвонил — он любил, когда она открывала ему сама, — затем завозился ключом в замке.

«Все», — сказала Саша самой себе. Зачем-то она повыше натянула одеяло. Но именно в этот миг она до странности четко осознала, что если сейчас на отношениях с Вадимом будет поставлен крест, она все равно не изменит своего решения. Кем бы оно ни было за нее принято.

— И что у нас случилось? — спросил Вадим, появляясь в комнате. Не заметить трагичности Сашиного состояния было невозможно.

— Беременность у нас случилась, — не отрывая лба от спинки дивана, проговорила Саша. — И скорее всего ребенок родится уродом.

Как?! Что?! Почему?! Саша подробно и даже без слез в голосе — слишком уж велико было потрясение — принялась рассказывать. И, заключительным аккордом сообщив, что собирается рожать вопреки здравому смыслу, вновь уткнулась головой в диван.

Она ждала от Вадима реакции, но он молчал. Затем поднялся и вышел из комнаты. Саша поняла, что он уходит из ее жизни, но не пошевелилась. Пошевелиться, а то и вовсе ринуться вслед за ним — означало сейчас в ее понимании подвергнуть сомнению сделанный выбор, а в выборе своем (или не своем?) она не сомневалась.

— Я не отдам тебя! — едва различимым шепотом заверила она существо, притаившееся в недрах ее организма. — Ты будешь жить. И будешь здоров. Я в это верю, слышишь?!

Единственными звуками, раздавшимися в ответ, были шаги Вадима где-то в недрах квартиры. Саша предполагала, что он собирает вещи, и ожидала вжиканья молнии на сумке. Поскорее бы уж кончилась эта изнурительная неопределенность! Пусть поскорее уйдет от нее и ее безумного решения в приятную и необременительную жизнь, которой до сих пор они жили оба. У нее и в мыслях не будет упрекать его за это! Невозможно ведь упрекать человека в том, что он не хочет бросаться грудью на амбразуру. А ей будет даже легче, когда она останется одна. Одна с этим новым, но уже оплетшим корнями все ее сердце чувством неотделимости от своего ребенка.

Шаги Вадима из комнаты переместились на кухню. Ну что он тянет? Хочет перекусить перед дорогой? Но неужели у него в эти минуты есть хоть капля аппетита? Саша услышала звук зажигаемой конфорки, звук льющейся воды, и ее недоумение перешло в растерянность: когда же наконец он оставит ее наедине с новой судьбой? Почему во всех его действиях такая будничность, словно он и не собирается покидать ее в этом жертвенном сумасшествии?

Вадим заглянул в комнату.

— Там чайник вскипел, пойдем, — сказал он просто.

Саша подняла голову и посмотрела на него так, как если бы он изрек что-то выходящее за рамки понимания.

— Зачем? — тупо спросила она.

— Чай пить.

— Сейчас?

— А что, теперь и чаю попить нельзя? — резонно осведомился Вадим.

Саша послушно села на кровати, а затем спустила ноги на пол. Ничего более фантастического, чем это тривиальное предложение, слышать ей еще не доводилось. Оно означало ни много ни мало, что Вадим считает ее выбор приемлемым и для себя.

 

V

— А с чего ты взяла, что он вот так сразу возьмет, да и уйдет? — воскликнула я. — Он ведь любит тебя.

— Почему ты так думаешь? — удивленно спросила Саша.

— Я же видела, как он к тебе относится! Там, в Кракове.

Саша, молчала, сосредоточенно нахмурившись, а я, в свою очередь, была поражена. Неужели она до сих пор не осознала, с какой теплотой относится к ней Вадим? Объяснить такое странную невосприимчивость к его чувствам я могла лишь болезненным опытом Сашиной первой любви. Очевидно, она просто не была способна поверить в другую модель отношений между людьми — ту, в которой нет места предательству.

— Может быть, он и действительно… — робко начала Саша, но не закончила своей мысли.

— Тут и говорить не о чем, — твердо заявила я. — Он действительно.

Саша сделала глубокий вдох и откинулась на спинку скамьи. К своему удивлению, я заметила у нее на лице несмелую улыбку.

В тот день наш с Сашей разговор затянулся настолько, что мне пришлось приложить ребенка к груди прямо там, на скамейке. Прощаясь, я впервые за время нашего знакомства поцеловала Сашу и взяла с нее обещание звонить мне в любое время, если ей понадобится слово поддержки. И сама поклялась себе в том, что не оставлю ее звонками.

Так я стала узнавать новости о Сашиной жизни примерно раз в две недели, и та была со мной на удивление откровенна. Позже она призналась, что о ее состоянии не знают даже родители — вообще никто, кроме Вадима, а потому я оказалась в роли единственной отдушины женского пола. Поначалу мне это льстило, но чем дальше, тем тяжелее давил на сердце груз, который мне добровольно приходилось разделять с Сашей Градовой. И тем удивительнее становилась ее история.

Если продолжать сравнение с процессом варки пива, оказавшееся столь уместным в Сашином случае, то горячка первых ощущений закономерно улеглась. Поостыв, Саша ощутила, как все более ясным, «отфильтрованным» становится ее решение оставить ребенка. Почему? Здравый смысл против, медицинские соображения против… Что же за? Саша не решалась признаваться самой себе, что это вера, та самая вера, которая никогда по настоящему не просыпалась в ней в церкви Истинного Бога. Вера в чудо вопреки всему. — Такого не будет, не будет, слышишь?! — как заклинание (она еще не сознавала, что это попытка молитвы) отчаянно повторяла Саша, просматривая медицинские книги, посвященные пренатальному развитию. Неугасимая тревога заставляла ее отыскивать те главы, где описывалось воздействие на плод психотропных препаратов. Фотографии ужасали, особенно фотографии младенцев, родившихся у матерей-эпилептиков: крошечные ангелы без рук или ног, на месте которых поросячьим хвостиком завивалась кожа.

Захлопнув книгу, хотелось потрясти головой, отгоняя дурной сон, но не получалось. Однако именно в эти минуты, когда у Саши останавливался взгляд и цепенели пальцы, сжимавшие медицинский талмуд, вера упорно трепетала внутри, не позволяя душе застыть. Саша не знала, что дрожжи в пиво задают именно тогда, когда оно, будучи отфильтрованным, охлаждается в лагерном цеху почти до нуля; тогда-то и можно начинать процесс брожения. Будь она знакома с этой технологией, то непременно подивилась бы совпадению.

Итак, заданные в пиво, казалось бы, в самый неподходящий момент, дрожжи начали свою работу. Растравляя себя слезами, Саша могла шептать, что не выдержит этой пытки неопределенностью, что непременно тронется рассудком или получит нервный срыв. Но независимо от того, что выступало на поверхности, вера уже вовсю бродила в ее душе. И, умываясь ледяной водой после рыданий, Саша вдруг ощущала, что начинает любить то, что зреет у нее внутри. Во что бы ни вызрел этот плод к концу положенного природой срока.

Начиная с пятого месяца Саша начала ощущать сперва редкие и удивляющие своей необычностью, затем все более и более бойкие толчки ребенка, и с этого момента никакая сила не была бы уже способна загнать ее на УЗИ. Ведь теперь уродство, если оно действительно существует, проявится со всей очевидностью. А она как не могла, так и не сможет убить жизнь внутри себя. И значит, остаток срока ей предстоит существовать с растерзанной душой и погибшей верой в чудо. Но именно это последнее обстоятельство окажется для нее смертельным. Не будет веры — и она превратится в животное с перебитым хребтом, уже не знающее, как ему подняться с земли. Не будет веры — и она полутруп. Не будет веры — она попросту ничто.

Вера… Это бросающее в дрожь, резковатое и трепетное слово настолько завладело отныне всем ее мироощущением, что Саша порой задумывалась: а верила ли она хоть когда-либо раньше? В церкви Истинного Бога, например? Радоваться радовалась, любить любила, горевать горевала; все земные страсти были ею в полной мере пережиты. Но вот единственного чувства, возводящего человека к небу и превращающего душу в непоколебимый ясный алмаз, ей в этой «церкви» испытать не довелось. Кит Макдин и его команда возвели идеальную пирамиду тщеславия — просто загляденье! — только вот до креста они не дотянули. Да и святому духу не находилось места в их переполненных принудительным весельем залах.

Тем временем (хоть Саше порой и казалось, что время движется исключительно внутри ее организма) подоспели и прошли новогодние праздники. Слегка умиротворенная теплом корпоративных и дружеских застолий, как будто восстановив душевное равновесие, Саша решила навестить одну старую подругу, которая давно уже зазывала к себе полюбоваться ее годовалым ребенком. О Сашином состоянии подруга, как, впрочем, и все остальные, не знала, а увидев ее на пороге квартиры, ни о чем не догадалась: тревога отняла у Саши едва ли не столько же килограммов, сколько прибавила беременность, а специально приобретенное мексиканское пончо делало ее живот практически незаметным.

Малыш был предъявлен, слова умиления сказаны, игрушка подарена, и обе молодые женщины мирно попивали чаек на кухне, когда раздался звонок в дверь.

— Это педиатр, наверное, — поднимаясь, сказала подруга. — Совсем забыла тебя предупредить: у моего сегодня какая-то сыпь выступила, и куксится он уже второй день.

— Ничего страшного, — мертвеющим голосом заверила Саша.

Она напряженно прислушивалась к разговору между подругой и врачом. Саша не вполне сознавала, с какой стороны следует ждать опасности, но ощущала, что опасность существует. Каким образом ощущала? Невозможно объяснить, но крайняя обостренность чувств на протяжении всех этих месяцев позволяла ее душе, как тончайшей мембране, откликаться на малейшее дуновение беды.

— Краснуха у нас, — объявила подруга, вновь появляясь на кухне и преспокойно ставя чайник на огонь, — а я уж боялась: что-то серьезное.

Если бы Саша в этот момент стояла, у нее бы подкосились ноги. Краснуха… Для любой беременной женщины это слово звучит страшнее, чем приговор суда. Мать, вступившая в контакт с больным краснухой или, пуще того, заразившаяся сама, получает все шансы родить слепого или глухого ребенка, ребенка с пороком сердца, с заболеваниями нервной системы и внутренних органов. Короче, как мрачно шутят врачи, наилучшим исходом в такой ситуации будет выкидыш.

— Что с тобой? — спросила подруга, обеспокоенно глядя на Сашу. Услышав ответ, она коротко вскрикнула и прижалась к кухонному шкафу. Весь ужас, написанный на Сашином лице, мгновенно отразился на ее собственном.

«Я не отдам тебя! — исступленно шептала Саша, едва передвигая ноги по дороге к метро. — Не отдам, слышишь? Ты родишься живым и здоровым, я тебя ни за что не отдам!»

Сознавала ли она, кому пытается дать отпор? Вряд ли. Но подобно тому, как человек инстинктивно обхватывает себя руками при холодном порыве ветра, так Саша словами пыталась отгородиться от дуновения смерти. И обостренно, до боли, верила, что ей удастся выиграть этот поединок.

Дорога к метро проходила через неухоженный, почти не освещенный парк, и это обстоятельство, вкупе с ранней зимней темнотой, подтолкнуло Сашу сойти с проторенной тропы. Приметив укромное местечко, почти заслоненное от посторонних взглядов сугробами и кустами, она отправилась туда и опустилась на колени прямо в снег. И подняла голову к звездному небу.

— Ты ведь этого не допустишь, правда? — словно разговаривая с давно знакомым, близким человеком, спросила она.

Созвездия продолжали безмолвно сиять; ни единая звезда не мигнула в ответ. Саше оставалось только верить.

Дома Вадим утешал ее на свой лад — с материалистических позиций. В контакте с больным ребенком она провела от силы четверть часа, все остальное время — на кухне. Значит, вероятность заразиться не так уж и велика. К тому же она, Саша, взрослый человек, а ко взрослым не цепляются детские болячки. Не желая его обескураживать, Саша лишь горько кивала в ответ. И при этом, конечно же, вспоминала, с какой замечательной легкостью прицепилась к ней когда-то другая детская болячка — корь. Однако Вадим ничего не знал о том периоде Сашиной жизни, когда она была больна любовью к Джейсону, а приоткрывать двери в прошлое сейчас ей хотелось меньше всего на свете. Поэтому Саша скрепя сердце соглашалась с доводами Вадима: да, действительно, скорее всего эта беда их должна миновать. И к чему вспоминать о пониженном во время беременности иммунитете?

Позже, ночью, свернувшись под одеялом, насколько позволял ей теперь живот, она вдруг с удивлением осознала, что они с Вадимом, лежащим в точно такой же позе к ней лицом, образуют круг. А их нерожденный ребенок находится прямо в центре этого круга, словно в центре маленькой вселенной, омываемой со всех сторон волнами страха. И оба они, мужчина и женщина, сгрудились вокруг этого, еще не ведомого им существа, точно в поисках спасения от царящих вокруг хаоса и неопределенности.

Саша протянула руку и коснулась волос Вадима. В ответ он поцеловал ее ладонь и прижал к своей щеке.

— Почему ты со мной? — задала она вопрос, так давно вертевшийся у нее на языке.

— А с кем еще я должен быть? — услышала она в ответ.

Саша молчала. Она вспоминала историю их знакомства, решение жить вместе и совместную жизнь вплоть до сегодняшнего момента. Все это раньше казалось ей лишь предысторией к чему-то большему: другому человеку, иному чувству, новому яркому всплеску в душе. Но сейчас ей становилось отчетливо ясно: другого человека уже не будет. Не будет чувства и всплеска в душе, могущественнее тех, что переживала она сейчас, de profundis веря в жизнь и здоровье своего ребенка.

— А если он все-таки родится… — вновь заговорила Саша и не смогла с первого раза произнести это слово, — родится неполноценным?

— Каким родится — таким родится, — ставя точку в этом разговоре, произнес Вадим.

Всхлипнув, Саша прижалась к нему лицом.

Краснухой она не заболела.

 

VI

До седьмого месяца беременности Саша не находила в себе сил обратиться в женскую консультацию из страха, что там опять будут настаивать на прерывании. Наконец, когда дальше тянуть стало уже невозможно, она отправилась к врачу. На приеме Саша ни словом не обмолвилась о том, что раздирало ей душу на протяжении всех этих месяцев, но тем не менее услышала роковые для себя слова: «Вам необходимо сделать УЗИ».

Итак, она впервые встретится со своим ребенком лицом к лицу. Бессонная ночь, трясущиеся наутро руки… Вадим не отпустил ее в поликлинику одну — повел, сжимая Сашину ладонь в своей, точно родитель — насмерть перепуганного малыша. Позже он с интересом наблюдал совершенно непонятные для непрофессионала картинки на мониторе. Неужели это и есть вполне сформированный и почти готовый выйти на свет человечек? А врач, давным-давно привыкшая к этому обыкновенному чуду, молча и деловито заполняла карту. Оставалось только гадать, что она фиксирует: проблемы или их отсутствие?

— Доктор, — подала с кушетки страдальческий голос Саша, — там все нормально?

— Патологии не наблюдается.

— А руки, ноги? Все на месте?

Врач вгляделась в изображение:

— Одна рука есть, вторая тоже есть, одна нога есть, второй не видно. Но личико очень хорошенькое! Вы побыстрее одевайтесь, пожалуйста, а то у меня сейчас перерыв.

Врач вышла из кабинета прежде, чем Саша открыла рот для вопроса. Вадим тоже не сообразил задержать эскулапшу. И кошмарная неопределенность вновь повисла в воздухе.

— Что значит: не видно ноги?! — с полушепотом-полустоном Саша вцепилась в руку Вадима. — Это значит: ее нет вообще или не видно сейчас?

Вадим бросился в коридор, но веселая докторша уже испарилась — пошла отгуливать свой долгожданный перерыв. Больше спросить было не у кого: специалисты по УЗИ в те годы оставались еще редкими птицами.

Домой Саша добралась, почти не чувствуя в себе души — одну только страшную, мертвую тяжесть. Итак, угрозы, всплывавшие во время беременности, не прошли бесследно: еще каких-нибудь полтора месяца, и она будет наяву лицезреть ребенка, лишенного ноги. Что это означает: инвалидная коляска? Нет, скорее протез и костыли. Словно свершившийся факт, Саша представляла, как склоняется над новорожденным, у которого вместо ноги — завиток кожи; как, одевая малыша, помогает ему закрепить на культе механическую опору. И в какой-то момент, доведенная до полного оцепенения жуткими картинами, погрузилась в странное, незнакомое ей ранее состояние. Она покорилась душой этому горькому будущему и перестала испытывать перед ним страх.

Да, у нее родится ребенок, достойный сострадания, но тем легче ей будет любить этого ребенка! Она ведь так давно никого не любила, а если вдуматься, то никогда не любила по-настоящему — настолько плоским представлялось ей сейчас когда-то искреннее чувство к Джейсону. Теперь же ее любовь, уже вовсю плещущая в душе, будет вмещать в себя столько, что никогда не пересохнет: ее без устали станут питать нежность и мука, стойкость и трепет, пронзительная сила и бесконечное смирение.

Это чувство будет жить и расти, слабеть и разгораться, меркнуть и вновь сиять, но не уйдет из души уже никогда. Потому что «любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Откуда они, эти неожиданно всплывшие в памяти строки? Ах да, Библия, Первое послание коринфянам апостола Павла. Как любили его цитировать в церкви Истинного Бога! Цитировать и забывать, когда доходило до дела…

Медленно, словно впервые понимая смысл произносимых ею слов, Саша вдруг начала повторять: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на всесожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

«Никакой пользы», — вновь повторила она последние слова и замолчала. Странное дело: теперь Саша чувствовала себя совершенно спокойной, как если бы все, что происходило с ней во время этой немыслимой беременности, должно было привести именно к такому состоянию души. Она подивилась бы, узнав, что по окончании определенного срока жидкость в «лагерных танках» тоже перестает бродить, подводя черту под никем не осознаваемым чудом: на ледяном холоде дрожжам удалось вдохнуть жизнь в воду, солод и хмель. Теперь предстояло сцеживать пиво.

Она хорошо запомнила лишь бесконечную тьму за окном в ночь во время родов и белизну родильного зала. Белый кафель стен, белые халаты, белая кровать. Боль почему-то забылась, а кровь была не видна. И после огненного с искрами мрака в глазах она, откинувшись, увидела чистый белый потолок и поняла, что жива. Впору было ликовать, но сил хватило лишь на глубокий вдох и едва обозначенную полуулыбку. Рядом у стола, помогая друг другу, возились две акушерки. За их широкими спинами не было видно, чем заняты руки, но Саша догадывалась: там ребенок. И тут к ней окончательно вернулось сознание.

— Ноги! — просительно прошептала она. — Сколько у него ног?

— Две, а вам сколько надо? — хохотнула одна из акушерок.

Две… Так, значит, ее последний страх был всего лишь наваждением, которое, как и положено, рассеялось сейчас, на свету. Но может быть, не все опасности прошли бесследно?

— А все остальное — в порядке?

— Хоть на выставку!

Акушерка повернулась, и Саша увидела в ее руках белый пьедестал пеленок, на котором важно возвышалось нечто лиловое, царственное, с величественно сомкнутыми веками, обещавшее стать человеческим лицом.

— Хорошенькая! — оценила акушерка.

Лишь когда они с ребенком заняли место в послеродовой палате, Саша в полной мере осознала ее слова. «Хорошенькая…» Так, значит, это девочка? Вера. Ни одно другое имя не приходило на ум.

Саша с пристрастием вгляделась в лицо новорожденной, ища в нем признаки красоты. Затем решила, что врачам виднее, и перевела взгляд на окно. Там уже сияло весеннее утро. Цветущая крона яблони колыхалась на ветру.

И вдруг она расплакалась, но, плача, не могла не смеяться одновременно: это были первые слезы облегчения за много месяцев ожидания, отчаяния и надежды. Или даже не месяцев — лет, прожитых с горькой уверенностью в том, что ни любви, ни веры не существует на свете. И, вызывая горячий стыд, полыхнула в памяти фраза, услышанная ею о себе давным-давно на барселонском пляже: «Алмазная леди». Тогда, узнав, какой ее видят со стороны, Саша испытала нечто вроде злой гордости… «Говорите, „алмаз“? Верно, алмаз! Должна же я отгородиться от вас, готовых меня предать, всеми своими гранями!» Но сейчас, омывая лицо столь непривычными счастливыми слезами, она готова была кричать всем этим людям, знавшим ее в прошлом, о том, как они обознались, приняв уродливо застывшую от боли душу за окаменевшую навек. Вот, посмотрите на ваш несокрушимый камень: тает на глазах…

 

Райский сад

Даже имя у нее было какое-то вычурное, нерусское — Инга, а уж внешность — тем более: в ее-то годы — ни намека на женские округлости, поджарая вся, подобранная, как борзая собака. Официально это, кажется, называется «спортивное телосложение», но что название, если на женщину ты толком не похожа! Да еще и рост невысокий: ну ни дать ни взять — мальчишка-подросток. Из тех, что любят огреть портфелем по голове.

Кстати, о голове: прическа у Инги была соответствующая — вперед, к спортивным рекордам! Не ежик, конечно, но слишком короткая для женщины. К тому же вызывающая. Мол, смотрите, какая я молоденькая — могу себе позволить, чтобы в шевелюре была целая палитра из рыжего, бордового и иже с ними! А ведь мы с ней одного возраста! Но Инга, похоже, не заморачивалась тем, что каждому возрасту — свой внешний вид: шорты, маечки, мини-юбки… Словно и не мать своей десятилетней дочери, а старшая сестра. Так же бегает вприпрыжку…

Признаться, для меня оставалось мучительной загадкой, почему приходящие и уходящие годы скатываются с нее, как с гуся вода. Я внимательно изучала ее лицо: да, морщинки имеются. Да, кожа не так безупречна, как в юности. Да, когда она смеется, вокруг глаз неизбежно обозначаются «куриные лапки». Но при этом — девчонка, черт ее побери! Что ж (на этом месте размышлений я обычно снисходительно усмехалась), пусть себе тешится этой иллюзией вечной молодости! Я в отличие от нее готова спокойно признать свой возраст и не чураться его.

А ведь при первом знакомстве — стыдно сказать! — я восхитилась ее «вечнозеленой» внешностью. Восхитилась и тем, какие удивительные вещи она рассказывает о своих предках. Оказывается, имя Инга считалось в их семье чем-то вроде реликвии — памятью о скандинавских корнях. Давным-давно, еще в петровские времена, шведский мастеровой Инге, корабельный плотник, появился в России, как и множество других иноземных мастеров, выписанных царем-реформатором для строительства флота. Параллельно с исполнением своих прямых обязанностей этот Инге успевал бегать на свидания к некой местной красавице и добегался до того, что решил повести ее под венец. Однако — вспомним крепостное право! — барин, владевший девушкой, отказался продавать свою собственность. Возможно, он рассчитывал, что швед пойдет на попятный, а красавица, отплакав свое, уступит настойчивому барскому интересу, но скандинав оказался непоколебим. Он остался со своей возлюбленной на долгие годы, и со временем барин, махнув на все рукой, позволил сыграть свадьбу. А швед к тому моменту уже вполне обжился в России, да и хлопотно было возвращаться на родину с десятком внебрачных детей от его большой русской любви. Так и потянулась эта романтическая история через века — к правнукам и праправнукам. А в их числе — и к Инге.

Выслушав эти красивые небылицы год назад, я, помнится, восхищенно поддакнула: ах, любовь, любовь! Но сейчас мне претило воспоминание о своей восторженной реакции: теперь-то я понимала, что определяющим для Инги в тот момент было не занять друзей интересным разговором, а выделиться на общем фоне любой ценой. Да, собственно, это было лейтмотивом всего ее существования — выделиться! Ценой невероятных россказней, ценой немыслимого цвета волос, ценой противоречия собственному возрасту. Мне бы не принимать близко к сердцу ее вечное стремление быть «впереди на лихом коне», но почему-то я никак не могла не чувствовать себя уязвленной. Этот огненный вихрь на голове, это тело-струна, эти завораживающие рассказы… Ну зачем это все взялось в моей жизни?! Кто просил?! И когда наконец я избавлюсь от этого наваждения, вернувшись к врачующему душу покою?!

Навязчивые мысли об Инге не давали мне проникнуться благостью именно в тот момент, когда я должна была находиться в самом умиротворенном состоянии духа — по дороге в рай на земле. Такой существует, и не надо смотреть на меня с недоверчивой улыбкой. Если ехать из Москвы строго на юг, то часа через полтора (на скоростной электричке) или часа через два (на обычной) вы попадете на станцию под неброским названием «Крупино», и прошу вас не раздумывая выйти именно здесь. Здание вокзала ухожено и выкрашено в лимонный цвет, перемежающийся розовато-желтым. Это вас развеселит и заинтригует: с чего бы вдруг такая радость жизни? Но проезжая по городку в направлении пансионата «Чистый бор», вы получите еще бо́льшую порцию удивления и веселья: едва ли не каждое здание в Крупине радует душу своим цветом, а городок в целом — своим видом. На свежеотштукатуренных зданиях — калейдоскоп розового, желтого, салатного, небесно-голубого. Местная станция «скорой помощи», равно как и баня, потрясает взгляд своими колоннами и ярко-оранжевым фасадом, а улицы перемежаются скверами, фонтанами и декоративными арками. Мне не раз рассказывали, что глава местной администрации управляет городом совсем не так, как положено нормальному чиновнику средней степени бездушности. Да, господин Челупанов каждое утро садится со всеми своими помощниками в автобус и объезжает город с целью высмотреть, где что не так. Если где-то что-то не радует глаз и душу, то Челупанов тут же высаживает одного из своих административных орлов на этом объекте — разбираться, — а к вечеру забирает с отчетом о проделанной работе. Сказка, да и только! Но еще больший шанс побывать в гостях у сказки предоставляется тем, кто держит путь в пансионат «Чистый бор» на берегу Оки, в семи километрах от Крупина.

Впервые увидев лес, в котором как грибы вырастали домики пансионата, я была поражена: нет, даже сосновый бор не бывает настолько светел! Практически лишенный подлеска (из-за частых пожаров), он до того прозрачен и чист, что можно гулять по нему в босоножках. И в шортах — редко растущие сосны не царапают ноги, высоко вознося свои раскидистые ветви, а благодаря какой-то удивительной причуде микроклимата с травы не поднимаются комары. Разве что в дождливую погоду. Но что удивительно, и после самых сильных дождей лес остается приятно свежим, не утопая при этом в лужах: песчаная почва жадно впитывает влагу.

Метрах в ста ходьбы от пансионата, в сырой низинке, имелся родник, куда мы с дочкой ежедневно ходили за чистой водой. Впрочем, вода из-под крана в нашем домике бралась из того же слоя подземных вод, откуда стремился родник, а потому была безупречна в отношении чистоты. Как был безупречен и сам домик. Бревенчатый с высоким крыльцом, на котором Алеся любила раскладывать игрушки, он благоухал свежим деревом и заставлял забыть о том, что вы находитесь на бренной земле, а не в райских чертогах. Кровати в домике не скрипели, окна закрывались легко и бесшумно, стены исправно грели в холода и давали прохладу в зной; на голубоватой плитке в санузле резвились дельфины, трубы не текли, а душ весело хлестал измученное в городе тело… Мало того, еда в столовой была разнообразной настолько, что не надоедала в течение месяца, а горничные производили впечатление людей, запрограммированных на любезность. Администрация же воплощала собой почти нереальный для нашей действительности, но общепринятый в мире тезис «клиент всегда прав».

Возле каждого домика были разбиты клумбы с анютиными глазками, а разнорабочий так и кидался к вашему крыльцу, заметив, что покосилась одна из ступенек. Это в нашей-то стране, где считается, что «Совок непобедим»! Словом, вся бытовая неустроенность, от которой порой способна треснуть голова, с приездом в «Чистый бор» оставалась в прошлом. И становилась реальностью вековая мечта человечества: скрыться от суеты и окунуться в безмятежность.

Безмятежность — вот чего Инга неизменно лишала меня, стоило нам оказаться в «Чистом бору» в одно и то же время. Нет, она не прикладывала для этого никаких сознательных усилий, просто любила иной раз вдохновенно рассказать про свою работу. А у меня от этих рассказов становилось муторно на душе: бывают же люди, которые работают в охотку, а не отбывают тяжкую повинность! Вот нашелся бы человек, готовый избавить меня от этой барщины по девять часов в день плюс два на дорогу… Что касается Инги, то в ее жизни давно уже наступил коммунизм: доходов мужа с лихвой хватало и на нее, и на дочку, а Инга с удовольствием занималась тем, к чему у нее лежала душа — дизайном. Жена с творческой профессией при обеспеченном муже… Да таких халявщиц пруд пруди! Жены-певицы, жены-писательницы, жены-психологини, жены-консультантши по чему-нибудь… К подобным, хорошо устроившимся дамам у меня всегда возникало классовое чувство, хотя впоследствии выяснилось, что Инга не только прилично зарабатывала своим дизайнерским трудом, но и шла к нему с самых низов.

Провинциалка, родом из Иваново, в отчаянные девяностые годы она осознала, что может положить свой свеженький институтский диплом на полку и не вспоминать о нем, пока не отгремят реформы. После чего пошла работать маляром в наспех сколоченную ремонтную бригаду. Душная влажная жара от испарений штукатурки, сон на продавленном матрасе, дрянные консервы в качестве еды… Тем не менее Инга не вспомнила о своем высшем образовании, а употребила природную нахрапистость и стремление лезть вперед, чтобы подчинить себе товарок и стать их самозваным лидером.

Перед ней должны были отчитываться, она гоняла в хвост и в гриву за халтуру… Там-то она и ощутила вкус власти, и следующим этапом Ингиного большого пути стала собственная бригада. Инга всей душой ненавидела работу в стиле «тяп-ляп» и сумела настроить подобным же образом своих бойцов. Им доверяли, доходность порученных объектов росла, и логическим продолжением стало приглашение в Москву. А в столице хозяином одной из квартир, где работала Ингина команда, оказался ее будущий муж. После того как они окончательно соединили свои судьбы, Инга смогла расслабиться, покончила с ремонтами, но, зная о ремонтном бизнесе все, нашла себе применение в качестве дизайнера. Она с гордостью сообщала, что клиенты выстраиваются к ней в очередь на полгода вперед. В этом я и не сомневалась: уж что-что, а заинтересовать своей персоной всех и каждого Инга умела!

Из всех несправедливостей, допускаемых судьбой, меня всегда особенно задевал следующий факт. Ну почему женщины милые, интеллигентные, симпатичные, готовые отдать всю душу мужу и дому, так часто бывают лишены семейного очага? Зато невесть откуда поналетевшие в Москву пройдохи типа Инги мигом отхватывают лучших мужчин и лучшие условия жизни.

С содроганием вспоминаю рассказ о том, как Инга получала статус замужней дамы. «Он однажды ночью говорит: „Может, нам попробовать пожить вместе?“ Так я на следующий день, пока он на работе был, все свои вещи к нему перевезла и детскую кроватку поставила — надо же мне когда-то ребенка от мамы забирать! И тут же звоню в Иваново: так, мол, и так, срочно везите дочку ко мне. Он вернулся, смотрит на кроватку и спрашивает: „Это что?“ — „Это, — говорю, — для моей Вероники, сейчас мы как раз поедем на вокзал ее встречать“. Он до того опешил, что даже сказать ничего не мог. А через месяц, когда он очухался немного, я и говорю: „Пора уже нам заявление подавать, чтобы свадьба на весну пришлась“. Пока он в себя приходил, я сшила платье, заказала ресторан, разослала приглашения — куда теперь от меня денешься?»

И она задорно хохотала. Мне становилось дурно.

Если идти от бревенчатого домика вверх, то попадаешь в сосновый лес, если вниз — то на берег Оки. Прежде чем спуститься на пляж, невольно обводишь взглядом заливные луга над невысоким глинистым обрывом — мы называли их «сонные луга» за то, что, выйдя туда вечером на прогулку, легко заснуть прямо на ходу — до такой степени одурманивают травы. В июле в сонных лугах зацветала пижма, и все необъятные просторы были сплошь восторженно-желтого цвета от высоко взметнувшихся над травой соцветий. Мы рвали их охапками, но почему-то эти роскошные гордые цветы совсем не выдерживали пленения в комнате. Затем кто-то догадался засушивать букеты, туго прикрутив один к другому стройные стебли и соединив соцветия в пышное желтое облако. Под крышей нашего домика всегда висело несколько таких букетов, и они все чаще казались мне похожими на меня саму: жизнь скрутила и высушила меня, но не убила во мне женское начало. Наоборот, умножила его. И сейчас, к тридцати пяти, я являлась, если можно так выразиться, квинтэссенцией себя самой: воплощенная женственность без свойственных юности иллюзий. Не понимала я одного: почему никто не торопится сорвать столь радующий глаз цветок и устроить его под крышей своего дома? Гуляя в сонных лугах, я неизменно надеялась, что после целого века одиночества и борьбы за существование жизнь вновь повернется ко мне своей светлой стороной. Я с наслаждением вдыхала разлитое над Окой небо и увлажненную росой землю, мне кружили голову цветы, мысли наплывали друг на друга, как влекомые ветром облака. А жизнь, похоже, продолжается… Нет, жизнь еще толком не началась! Сухие букеты под моей крышей благоухают на солнце сильнее, чем их сородичи на лугах, и радуют глаз ничуть не меньше последних.

Если смотреть на сонные луга из беседки над обрывом, где мы с Алесей любили прятаться в зной, то в отдалении частенько можно было видеть проносящихся над полями всадников. Неподалеку от пансионата располагалась небольшая конноспортивная база, и вскоре мы с дочкой оценили всю прелесть этого соседства. Уверенная девушка-конюх вела Алесину лошадь в поводу, дочка с восторгом стискивала конскую гриву, сосновые ветки гладили ей голову, и солнце озаряло нас через листву. В эти минуты мне казалось, что если и существует прямая дорога на небеса, то именно по ней мы сейчас и ступаем. Спустившись на землю, Алеся с боязливой нежностью тянулась ручкой к морде своего скакуна и кормила его сорванными в лесу дикими яблоками. А возле ее ног резвились подобранные конюхами и выращенные ими лисята. Казалось, что сказке не будет конца.

Но конец неминуемо наступал, и наступал он в тот день, когда я прощалась с Алесей и начинала собираться в Москву. Стоя на остановке в ожидании автобуса на станцию, я по иронии судьбы была обречена смотреть на тропинку, ведущую от пансионата через лес на конюшню, и не было случая, чтобы я не спросила себя в этот момент: «Ну зачем я уезжаю из этого рая на земле? И главное — куда? Да, да, правильно, к работе, но… Боже, будь милосерден, лиши меня этой работы! Дай мне остаться в твоем сосновом раю!»

Как правило, сразу после этой внутренней мольбы передо мной возникал автобус.

Шел третий год нашего с Ингой знакомства и третье лето, которое наши дочери вместе купались и резвились на спортплощадке в пансионате «Чистый бор». Алеся была на попечении моей мамы, за Вероникой присматривала няня — Елизавета Сергеевна. Хотя в присмотре эта девочка, на мой взгляд, не нуждалась: уж слишком самостоятельной и активной она была в свои десять лет. По выходным мы, как правило, приезжали навещать дочерей и проводили в «Чистом бору» ночь с субботы на воскресенье. Бревенчатый домик, рассчитанный на двоих, легко вмещал между кроватями Алеси и мамы надувной матрас для меня. А вот у Инги постоянно были проблемы со спальными местами. Во-первых, в их домике жили не только няня с Вероникой, но еще и пасынок Инги, сын ее мужа от первого брака, Максим. Якобы «любимый братик» ее дочери. Во-вторых, Инга всегда приезжала вместе с мужем, Артемом, что увеличивало компанию до пяти человек. В-третьих, в гости частенько наведывалась Первая Жена Артема и мать Максима, которую Инга встречала вполне радушно. А время от времени наезжали и родители мужа. Ингина свекровь вопреки всем законам жанра называла Веронику «внучкой», а за свекром, как за крысоловом из Гамельна, ходила хвостом вся пансионатская ребятня: он умел непревзойденно мастерить луки и стрелы. Ума не приложу, где размещалась на ночь вся эта «веселая семейка», — видимо, кому-то приходилось спать в машине, — но утром, за завтраком, все неизменно бывали бодры и оживленно сдвигали столики, чтобы сидеть за ними одной семьей.

Глядя на весь этот хоровод детей, родни и прислуги, клубившийся вокруг Инги, я никак не могла затушить в себе пламенную обиду на несправедливость мироустройства. Ну почему одним с ходу и незаслуженно судьба швыряет под ноги большую семью, достойного мужа, просторную квартиру и отменное материальное обеспечение, а другие никак не могут выбраться из одиночества, финансовой ограниченности, тесноты? Кирпичная хрущоба, две комнатушки на троих, дряхлеющая мама и растущая дочь — за стеной. А очень скоро, года через два, мне придется поменяться с дочкой местами и окончательно поставить крест на личной жизни.

Весь год я пашу без роздыха, чтобы хоть на два летних месяца вызволить дочь из Москвы, а много ли у меня осталось сил, чтобы так пахать? Ведь я уже столько лет подряд не чувствую себя здоровой, а мама так вовсе не вылезает из болячек. Случись что со мной — страшно даже представить, как может сложиться будущее Алеси! Кому я завещаю свою заботу о ней?

В нашей семье обошлось без мужчин, даже отчества у нас, как мы любим горько пошутить, женские. У мамы — Юльевна, у меня — Валентиновна. Можно, конечно, утешаться тем, что Лидия Юльевна и Полина Валентиновна — это звучит гордо, но хочется-то не утешаться, а жить! Жить и спокойно встречать день за днем рука об руку с близким человеком, а не тревожиться так мучительно за судьбу дочери. Вот за Веронику Инга может не беспокоиться! Ее безбедное будущее очевидно уже сейчас. Да и сама девчонка не промах — ушлая мамаша вырастила себе достойную смену!

* * *

«Чистый бор» изобилует дарами природы. Я обожаю собирать все, что дарит лес, а потому даже самые холодные и дождливые летние дни не бывают для меня потерянными — мы с Алесей отправляемся по грибы. Целые полянки лисичек вырастают из темного мха внезапно, словно ты набрел на россыпь золота, и нагибаясь, чтобы срезать их сияющие шляпки, я неизменно думаю: «Вот оно, сокровище для тех, кому никогда не случалось отыскать настоящее». Но ничего, мое время еще придет, и человек, что станет для меня подлинным кладом, еще отыщется. Я твердо уверена в том, что встреча со своим счастьем должна происходить именно так — волнующе случайно. Не выдирать же у судьбы свой жребий зубами и когтями, как это делает Инга! Сейчас, когда у меня перед глазами столь отталкивающий пример, я еще больше укрепляюсь в своей правоте.

Свои представления о том, как до́лжно вести себя по отношению к судьбе, я при каждом удобном случае стараюсь передать и Алесе. Главное — не действовать нахрапом и не лезть вперед, обгоняя всех на свете. Если дочку приглашают на день рождения, то я, сидя за родительским столом и наблюдая за резвящимися детьми, всегда отмечаю, достаточно ли скромно ведет себя Алеся, и, если нет, обязательно беседую с ней по дороге домой. Ни к чему первой кричать ответ на вопрос викторины, если не подумала как следует: ведь можно выставить себя на посмешище. Нечего прыгать с поднятой рукой, если хочешь поучаствовать в конкурсе: другие ребята тоже этого хотят, так что подними руку чуть-чуть и жди, пока на тебя обратят внимание. И уж вовсе нельзя со всех ног кидаться с тарелкой к праздничному торту: тебя что, дома не кормят?

Потише, поспокойнее, не мельтеши у всех на глазах! Не приведи Бог тебе вырасти выскочкой, такой, как Вероника! Последнее я, правда, не произносила вслух, но образ Ингиной дочки-оторвы, всегда проявлявшей себя именно так, как я запрещала Алесе, был для меня постоянным внутренним пугалом. Вот что вырастает, если с раннего детства позволяешь ребенку вырываться вперед! «Можно я?» «Чур, я вожу!» «А я первая, а я первая!» Вырастают Вероники, а затем, неизбежно, Инги.

Говоря объективно (хотя я и с трудом могла быть объективной), внешне Ингина дочь отнюдь не походила на монстра и весьма располагала к себе. Располагала даже меня, пока я не убедилась, что это — точная копия матери. Вероника обладала внешностью диснеевской принцессы, или Белоснежки, или русалки — словом, того девичьего образа, что кочует у него из мультфильма в мультфильм. Широко распахнутые глазки, миленький носик, пухленькие губки… И плюс к этой расхожей миловидности — огромная копна волос цвета апельсиновой корки. Те, кто умилялся этой девочкой, называли ее волосы «солнечным», но я не замечала подобного сходства: натуральный апельсин!

— Когда подрастет, придется ей краситься в более темный цвет, — заметила я как-то раз.

— Почему? — удивилась Инга.

— Не будет же она ходить вот такой… рыжей!

— Да почему не будет?

— Не слишком ли ярко?

Инга энергично рассмеялась:

— Чем ярче, тем лучше!

Ах да, я и забыла, что главное — выделиться! Мать развела на голове лесной пожар, а дочь решила откорректировать оплошность природы и родилась такой, чтоб не тратиться на рыжую краску. А как они одевались! Я бы не напялила эти кричащие цвета и под страхом смертной казни. А Инга преспокойно покупала дочке платье, изображающее поле маков. Или подсолнухов. Но это еще цветочки! Сама она обтягивала грудь броской майкой с рисунком из клубничин: нате, мол, ешьте меня! И ведь нашелся же, нашелся на это охотник!

Артем, Ингин муж, представлял собой тот тип мужчины, который практически невозможно без горького сожаления видеть в чужих руках. Быть может, недостатки у него и имелись, но за пару выходных дней я их разглядеть не могла никогда. Умен, спокоен, нетороплив, уверен в себе. С явной заботой и вниманием относится к Инге, обожает Веронику. Даже хобби у него было одним из лучших, которые я могла себе представить у мужчины — заядлый рыбак.

Вечерами они с Ингой частенько запекали на решетке свежепойманных лещей и судаков, приглашали меня, покупали легкое вино… Беседовать с ними всегда бывало интересно: Артем объездил со спиннингом едва ли не половину страны и из каждой поездки привез историю, а то и две. Инга давала ценные советы касательно обустройства жилья. Я всегда считала, что с таким микроскопическим метражом, как у меня, нормальной жизни не предвидится, но Инга, начертив план моей квартиры и изменив на нем всего пару линий, тут же доказала обратное. Кроме того, она прошлась по всем проблемным точкам моего жилья — ужасная слышимость, тесный санузел, всегда захламленный вроде бы нужными вещами балкон — и предложила вполне осуществимые решения этих вечных проблем.

— А лучше всего я заеду к тебе и посмотрю, что можно сделать, на месте. Ну что ты, какие деньги! Я ведь по дружбе.

Считалось, что мы с Ингой дружим семьями. И действительно, наши дети постоянно играли вместе, мама частенько попивала чаек с Елизаветой Сергеевной, а Инга с мужем всегда подвозили меня до Москвы, если в машине находилось свободное место. Идиллия? Но именно эта идиллия отравляла мне райский сад! И очередным субботним утром, садясь на электричку, я вспоминала, что в «Чистом бору» водится Инга, и чувствовала в душе штормовое предупреждение.

* * *

Я не предполагала, что это случится именно так. Чувствуя, что наш конфликт с Ингой неминуемо разразится, я считала, что спусковым крючком станет квартирный вопрос. Инга уже неоднократно пыталась доказать мне, что мое настойчивое уклонение от ремонта и перепланировки совершенно не объяснимо с точки зрения здравого смысла.

— Не бойся ты этого согласования, — внушала она, — я как профессионал тебе говорю — проблем не будет.

Но меня панически трясло от слова «ремонт». Едва я представляла себе наглых, обдирающих меня и водящих за нос рабочих…

— Я подгоню тебе нормального прораба, — обещала Инга.

— Таких не бывает.

— Бывает. Ты просто с такими не сталкивалась. Я не говорю, что он вообще не будет воровать, — смеялась она, — но немного, незаметно и так, что нервов тебе не испортит. А качество при этом выдаст отличное.

— Я не смогу проверить это качество.

— Я буду приезжать и принимать каждый этап. А самое главное, подскажу решения, которые тебе и в голову не приходили. Все твое барахло на балконе мы спрячем в стену между комнатами. Снесем там старую перегородку и поставим нормальную гипсокартонную конструкцию с отсеками — получится что-то вроде узкого шкафа-купе. Заодно это решит проблему звукоизоляции. Балкон утеплим, застеклим и превратим в часть комнаты. Там и поставим аквариум, для которого сейчас нет места. Коридора просто не будет — будет маленькая прихожая, которую мы завесим портьерой — это очень стильно! — а освободившиеся метры присоединятся к твоей комнате.

— Значит, моя комната будет проходной на кухню?

— Так ты на этой кухне практически живешь — как ты мне все время жалуешься. Вот и совместишь два своих места жительства. Идем дальше: дочкин письменный стол ставим на высокий огороженный подиум, а в подиуме прячем кровать на колесиках. Перед сном она ее будет выкатывать, а все остальное время у нее будет место для игры. Ну как?

Я скептически молчала. Или бормотала что-то неопределенное, типа «Надо подумать». Уж больно лихо Инга предлагала мне преобразить мое жилье, превратить жалкий угол чуть ли не в хоромы. Слишком уж это в ее стиле! А то, что в ее стиле, уж точно не для меня.

Впрочем, в эти выходные Инга не заводила речь о ремонте. Она была явно утомлена прошедшей неделей и тихо отлеживалась на пляже. Чуть поодаль у кромки воды ее Вероника играла с мальчиком по имени Боря, к которому она, по моим наблюдениям, была неравнодушна.

— Боря, а кем ты хочешь стать? — услышала я.

— Ученым, — ответил мальчик. — Буду изучать динозавров.

Я улыбнулась — дети в этом возрасте буквально помешаны на гигантах мезозойской эры! Но затем Вероника выдала такое, что динозавры тут же померкли:

— А давай ты станешь бизнесменом. Тогда я выйду за тебя замуж.

Если бы сейчас рядом разорвалась ядерная бомба, я вряд ли обратила бы на это внимание: до того была потрясена. Я обернулась к Инге:

— Ты слышала?!

— Слышала, — с улыбкой отозвалась она.

— И как тебе это нравится?

Вновь улыбка:

— Боря в качестве зятя меня устраивает.

— Я не об этом. Как тебе нравится эта меркантильность.

Инга пожала плечами:

— А за кого она должна мечтать выйти замуж? За бюджетника?

— За хорошего человека!

— Хороший человек — не профессия, — усмехнулась Инга.

— То есть ты с ней согласна?

— Я считаю, — ничтоже сумняшеся заявила Инга, — что выходить замуж надо за умного и предприимчивого. По-моему, бизнесмен такому определению вполне соответствует.

Так вот откуда ноги растут! Наверняка она исподволь настраивала дочь в подобном ключе. У меня не нашлось даже слов для ответа, и я непроизвольно отодвинулась от нее на песке.

Позже, наблюдая, как, Артем подкидывает и заставляет с шумом плюхаться в воду обоих своих детей, а они, ошалев от веселья, карабкаются на него, как маленькие обезьянки, я думала: «И за что такая милость судьбы хищнице, разбившей чужую семью? Неужели за наглость, беспардонность и неразборчивость в средствах жизнь награждает завидным мужем, благосостоянием и возможностью не убивать свою молодость на нелюбимой работе? Избавьте меня от муки видеть подобную „справедливость“! Избавьте по крайней мере в райском моем саду!»

Эта суббота выдалась на редкость жаркой и сухой, и вечером мы буквально купались в аромате прогревшихся на солнце сосен. Хвоя и смола казались расплавленными в воздухе. Сумерки были еще совсем светлы, и я ждала того момента, когда из леса в Сонные луга начнут слетаться совы. Они появлялись на закате, рассаживались на последних соснах перед спуском к Оке и начинали перекликаться. Совиные голоса звучали на удивление резко и скрипуче: можно было подумать, что кто-то раскачивает несмазанные качели. Многократно обменявшись криками и собрав компанию в пять-шесть птиц, совы улетали в луга на ночную охоту. Возвращались они на рассвете, часа в четыре утра, и вновь рассаживались на соснах, криками проверяя, вся ли команда в сборе. Я постоянно просыпалась от утреннего совиного «скрипа» под окном и засыпала лишь после того, как ночные охотники дружно возвращались в лес. В «Чистом бору» птицы и не думали считаться с человеком; природа здесь была живой, непокоренной и столь же безмятежной, как, наверное, в первые дни после сотворения мира.

Со спокойной, ничем не омраченной душой я сидела, листая журнал на крыльце нашего домика. Детская ватага, где верховодила Вероника, носилась неподалеку, но я почему-то не видела среди них собственной дочери. Насторожившись, я стала присматриваться. Неожиданно голова Алеси показалась из-за какого-то нагромождения веток и завертелась в поисках товарищей.

— Алеся, ты еще сидишь в тюрьме! — на бегу крикнула Вероника, и голова моей дочери покорно нырнула обратно.

Я отложила журнал и поднялась к тому месту, где увидела дочь.

— Алеся, ты что здесь делаешь?

Дочь казалась смущенной.

— Сижу в тюрьме, — пробормотала она.

— За что?

— Ни за что. Просто мы так играем.

— А кто тебя сюда посадил?

— Никто. На меня считалочка выпала.

— А кто считал?

— Вероника.

Возмущенно обернувшись, я увидела стайку детей с Вероникой во главе. Они заинтересованно следили за развитием событий.

— Вероника, — с плохо сдерживаемой яростью воскликнула я, — почему ты посадила Алесю в тюрьму?

«Диснеевская принцесса» удивленно распахнула глаза:

— Мы так играем.

— Раз вы так играете, почему бы тебе не сесть на ее место?

— Я не могу, — замотала головой Вероника, — я же командую.

— Ах, ты командуешь! — Я ощутила, как ярость прорывает едва сдерживавшую напор плотину благоразумия. — А ну садись на ее место!

Я схватила ее за руку. Вероника вырвалась.

— Что здесь происходит? — передо мной возникла нахмуренная Инга.

Меня трясло от негодования, когда я рассказывала, что произошло, однако Инга непонимающе пожала плечами:

— Да, они так играют, ну и что? Алесю ведь никто не ударил и не обидел. Алеся, тебя кто-нибудь обижал?

Алеся испуганно помотала головой.

— Но почему именно она сидит в тюрьме?! — уже почти кричала я.

— На нее считалочка выпала. Теперь нужно кого-нибудь осалить, чтобы посадить вместо нее, — пояснил Максим.

— Зачем ты вмешиваешься в детские игры? — раздраженно спросила Инга.

— Это несправедливая игра.

— А если бы они играли в жмурки? Ты бы тоже возмущалась, что все зрячие, одна твоя дочь слепая?

— Ты должна запретить своей дочери устанавливать правила.

— Не получится — она у них лидер.

— Ты что, не понимаешь, что это надо искоренять?!

— Что искоренять? — Инга искренне изумилась. — Лидерские задатки?

— Это стремление вечно лезть вперед. Другим от этого плохо.

Инга усмехнулась:

— Возможно. Тем, кто привык сидеть в тюрьме и даже стены в ней боится передвинуть.

Она развернулась и отправилась к себе, давая понять, что разговор окончен. Я потрясенно провожала взглядом ее фигуру-струну, не понимая, как можно было вот так, без колебаний, оборвать отношения, связывавшие нас в течение трех лет. Как можно было не обуздать эту маленькую разбойницу Веронику? Ведь теперь она крепко-накрепко запомнит материнский урок: навязать свою волю можно каждому, кто слишком хорошо воспитан, чтобы делать это самому.

— Мам… — Алеся стояла рядом и трогала меня за руку. — Мам, не волнуйся, я уже не в тюрьме. Витю осалили, и он сидит вместо меня.

Не находя слов, я кивнула.

— Ну, я побежала, ладно?

Я вновь кивнула и увидела, как дочь со всего духу мчится вверх по сосновому склону, чтобы ни на секунду не отстать от Вероники и ей подвластной ватаги ребят.

Это был конец. Спустившись к своему домику, я начала собираться в дорогу. Обычно я уезжала в воскресенье, но на сей раз придется сесть на последнюю субботнюю электричку и пожертвовать половиной дня в райском саду. Нет, не половиной дня — резанула меня вдруг ужасающая мысль — вечностью. Покуда Инга в «Чистом бору» (а покидать его она, конечно же, не станет), мне сюда дороги нет. Райский сад затворил для меня свои двери.

Вскоре, распрощавшись с опечаленной Алесей и ничего не понимающей мамой, я уже стояла с рюкзаком на автобусной остановке и смотрела на тропинку, ведущую в лес, по которой я больше ни разу в жизни не пройду, сбивая с травы росу или снимая с кустов переспелую малину. Не вдохну земляничный запах прогретых солнцем полянок, не застыну в восхищении от высоких цветов, розоватыми свечами украсивших старую вырубку. Инга любит «Чистый бор» не меньше меня, а значит, Вероника будет проводить в нем, как и прежде, каждое лето и зимние каникулы. И скорее всего майские праздники. Все те вожделенные «окна» в безмятежную жизнь, на которые я работала круглый год. Во что же превратится теперь моя жизнь без этих спасительных глотков райского блаженства? Я старалась не думать об этом, иначе отчаяние неминуемо сорвалось бы с наскоро приколоченных полок в душе и обрушилось, лишая меня последних остатков самообладания.

Позже, в электричке, когда сердце уже не фонтанировало болью, а тупо, измученно ныло, я решила поддержать себя глотком холодной воды. Раскрыв рюкзак, я достала бутылку, но одновременно под руку попалась какая-то бумага. Развернув ее, я увидела, что это детский рисунок, да не один, а целых два. Ах да, понятно: еще сегодня утром, когда ничто не предвещало беды, Алеся с Вероникой рисовали на столике перед нашим домом свои семьи. Помню еще восклицания: «А это — бабушка», «А это — мой братик». Видимо, дочка запихала их творчество в мой рюкзак, чтобы я увезла изображения обеих семей в Москву.

На рисунке Алеси нас было трое — она сама, я и мама, хотя различить, кто есть кто, не представлялось возможным. Все мы были изображены одинакового размера с невнятными лицами и даже в одинаковой одежде. Щупленькие серые фигурки, тесно прижатые друг к другу и почему-то заключенные в неровный круг. Что бы он мог означать? Нашу квартиру? Мне было неприятно смотреть на рисунок, а уж творение Вероники я и вовсе не собиралась разглядывать, но взгляд невольно потянулся к яркой картинке.

Там на переднем плане выступали четверо: Инга в пышном платье совершенно не в ее стиле, но именно таком, какое в книгах носят королевы; Артем с пропорциями сказочного богатыря и двое детей, головы которых доходили родителям едва до колен. Видимо, это отражало всю глубину восхищения Вероники матерью и отчимом. И — это было трудно вынести — на голове у каждого из четверых были короны. Королевская чета с юными принцем и принцессой… На заднем плане сгрудились аж пять человек: три женщины и двое мужчин. Очевидно, Елизавета Сергеевна и бабушки-дедушки с обеих сторон. Последние производили впечатление свиты, восхищенно взирающей на царственных особ. Я опустила рисунок — мне стало трудно дышать.

— Мама… — вдруг, непонятно почему, услышала я в памяти голосок Алеси. — Мама, неужели мы никогда не сможем купить аквариум?